Немирович-Данченко Василий Иванович
Волчья сыть

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Вас. Ив. Немировичъ-Данченко.

Волчья сыть

Романъ въ трехъ частяхъ.

Изданіе второе.

С.-Петербургъ
Изданіе П. П. Сойкина
Книжный Складъ | Книжный Магазинъ
Стремянная, 12 | Невскій, 96

   

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

   Третій день въ вагонѣ.
   Грохотъ, тряска, удушливый дымъ, озабоченные кондуктора, скучные спутники и сосѣдка, отъ которой пахло оподельдокомъ, надоѣли до смерти. Я не безъ удовольствія думалъ, что вечеромъ уже буду въ невѣдомомъ мнѣ городѣ, гдѣ навѣрное найдется чистая комната съ постелью. Въ окна смотрѣть не стоило -- одна и та же степь тянулась во всѣ стороны, выжженная солнцемъ, безлюдная. Оттуда, когда поѣздъ останавливался у станціи, доносился сухой трескъ безчисленныхъ кузнечиковъ. На телеграфныхъ проволокахъ сидѣли черныя птицы. На небѣ ни облачка; сухой жаръ стоялъ неподвижно. Жизнь попряталась въ глубокія балки, къ водѣ; вѣрно, тамъ и сады были, но мы ихъ не видѣли отсюда. Двинется поѣздъ, только-что опустишь окно, какъ сосѣдка съ оподельдокомъ уже стонетъ: "Ахъ... пожалуйста, поднимите... я не могу -- у меня зубы!" -- Да провались ты съ своими зубами!-- читалъ я на всѣхъ лицахъ... Вы бы, сударыня, въ дамское отдѣленіе перешли. Оно почти пусто... Одна только и ѣдетъ тамъ.-- "Вотъ еще! Хамка какая-то, сяду я съ нею!"..-- Мы выходили на платформу, но и тамъ было не лучше. Передніе вагоны подымали тучи пыли. Раскашляешься, и опять назадъ... Мука-мученская! Вода на остановкахъ попадалась теплая, съ противнымъ запахомъ. Въ головѣ звонъ, въ вискахъ стучитъ, воздуха мало, такъ что, когда красный, зловѣщій шаръ солнца зашелъ за степью и небеса поблѣднѣли передъ тихо подступавшею ночью, а вдали намѣтились четыре колокольни изъ за тополей -- у меня точно гора съ плечъ свалилась. Наконецъ-то!.. Я живо собралъ вещи, выскочилъ на платформу, нашелъ извозчика и его "гитару", давно исчезнувшую изъ столицъ и большихъ городовъ, встрѣтилъ не какъ орудіе казни, а какъ истинный якорь спасенія. Послѣ душнаго вагона въ степи дышалось свободно. Натомившаяся за день земля отходила въ потемкахъ. Откуда-то потянуло вѣтеркомъ и запахло мятой и кануперомъ. Городъ былъ верстахъ въ семи. Мы скоро опустились въ балку и поѣхали вдоль рѣчушки. Послѣ дневного жара здѣсь казалось даже холодно; къ самой водѣ никли деревья, издали доносились ржаніе жеребенка и неистовый лай собаки. Я пилъ этотъ воздухъ съ такою жадностью, точно впервые узналъ его живительную прохладу. Когда мы добрались до города, извозчикъ обернулся.
   -- Куда прикажете?
   -- Да тутъ у васъ есть гостинницы?
   -- Одна. Купца Бабаева. Къ старушкамъ бы... У нихъ чище.
   -- Вези къ старушкамъ... Какія это еще?
   -- Наши... Комнаты отдаютъ проѣзжающимъ. Тѣмъ и дышутъ. Кабы не это, помереть бы. Только и къ нимъ нельзя, изъ губерніи -- потрошить купца чиновники пріѣхали.
   -- Что еще?
   -- Потому по случаю жены... Отъ нашего приказчика бумага поступила, будто купецъ не по своей охотѣ, а умертвившись померъ... Супруга ему зелья дала... Завтра вырывать будутъ. Господа изъ губерніи у старушекъ, а остальныя какія комнаты -- помѣщики разобрали. Городъ у насъ тихій, смирный городъ, ну, всякому лестно посмотрѣть, какъ купцу-то кишку вспорютъ. Циркъ покончился мѣсяцъ назадъ, арфистки въ Шлюхинъ трактиръ пріѣдутъ еще недѣли черезъ три. Ну, господа и скучаютъ.
   -- Есть у васъ клубъ?
   -- Есть... Тамъ еще вчера слѣдователь съ городскимъ головой подрался. Хорошій клубъ! Пьютъ здорово! Зимою дамы разные танцы танцуютъ. Оголятся, сказываютъ, по-брюхо и съ кавалерами подъ музыку дѣйствуютъ. Чего-жъ имъ еще... Кормы у нихъ хорошіе, тѣло бѣлое, что твоя крупчатка. Ну, господину и пріятно посмотрѣть!.. Потому ежели теперь баба въ соку -- кому-жъ...
   Но тутъ гитару взбросило вверхъ, поставило на бокъ, перекинуло на другой, колеса загрохотали, возница то вскидывался, то внизъ летѣлъ, а меня возносило на небеса, и я понялъ, что мы въ городѣ и знакомимся съ его мостовою.
   -- Новый голова камню-то насыпалъ!.. А, чтобъ тебя!
   На одномъ скачкѣ извозчикъ укусилъ себѣ языкъ, а изъ меня стало точно внутренности выматывать. Я думалъ: "едва-ли "господа" завтра такъ распотрошатъ купца, какъ меня сегодня эта "новая" мостовая". Направо и налѣво изъ-за тополей мигали огоньки въ маленькихъ трехъ-оконныхъ домахъ.
   -- Да неужели нѣтъ другой улицы?
   -- Не... Ему, головѣ, за это медаль на шею повѣсили... Батюшка его въ церкви привѣчалъ. Въ колокола звонили.
   Наконецъ, мы попали на большую площадь. Посреди стояло множество телѣгъ, лежали волы, и въ сумракѣ я едва различалъ ихъ громадные рога. Горѣли три костра, у которыхъ молча сидѣли люди. Варили что-то. Откуда-то пахло свѣжимъ хлѣбомъ и навозомъ. Бѣлѣла церковь въ сторонѣ. Тонкій профиль ея колокольни выдвигался впередъ. Еще дальше -- огни въ нѣсколькихъ домахъ понаряднѣе. Къ одному изъ нихъ мы подъѣхали. Парень въ ситцевой рубахѣ подхватилъ меня подъ руки, точно я былъ плохо свинченъ, и онъ боялся, какъ бы я не разсыпался, а ему не пришлось за меня отвѣчать...
   -- Ножку сюда!-- нѣжною фистулою пѣлъ онъ мнѣ на ухо.-- Не расшибитесь. Ступенька тутъ. Съ счастливымъ пріѣздомъ!
   -- Комнаты есть?
   -- Помилуйте!
   -- Хорошія?
   -- У насъ по-московски, ваша свѣтлость. Подъ матрацомъ -- пружина; умывальникъ самодѣйствующій. Прижмешь его -- онъ тѣ струю въ морду и пуститъ. Въ окнахъ -- ширмочки съ генералами, а подъ потолкомъ канарейка. Хозяинъ чистоту со блюдаетъ. Не дай Богъ клопа увидитъ. Сейчасъ -- бунтъ.
   Въ корридорѣ пахло квашеною капустой, комната была дѣйствительно съ канарейкой и съ такими мордастыми на страхъ врагамъ генералами на окнахъ, что вчужѣ становилось страшно. Жидкое, протертое одѣяло на постели и подозрительныя пятна на стѣнѣ. Воздухъ кислый. Я хотѣлъ-было отворить окно, но ситцевая рубашка воспротивилась.
   -- Если, ваше благолѣпіе, комара не боитесь...
   -- А тутъ есть комары?
   -- До пропасти! У насъ комаръ злой. Онъ на воловьей шкурѣ, нашъ комаръ, воспитанъ. Не то, что въ другихъ мѣстахъ -- вкусилъ благородно, завузжалъ и прочь полетѣлъ. Отъ него, какъ онъ запіявитъ, сейчасъ волдырь садится. Одного офицера они у насъ такъ обработали, что ему невѣста отказала. Воинъ, а не комаръ... Мы привыкли, да и насъ не то, чтобы ужъ очень было ему лестно бодать, ну, а проѣзжающихъ, которые нѣжнаго сложенія, очень любитъ... Первое удовольствіе столичнаго господина попробовать.
   Я остался одинъ, разобрался и прилегъ до чаю.
   Такъ пріятно было вытянуть ноги, закинуть руки за голову и не чувствовать тряски подъ собою, не слышать мѣрнаго грохота поѣзда. Свѣча горѣла тускло, но все-таки растревожила канарейку подъ потолкомъ. Она заворошилась, даже чирикнула что-то, точно "здравствуй" крикнула и опять нахохлилась на жердочкѣ. Я ужъ засыпалъ, какъ вдругъ въ комнатѣ рядомъ послышались голоса. Стѣна была не капитальная, просто перегородка, заклеенная съ обѣихъ сторонъ обоями.
   -- Устали?
   -- Ну, вотъ... Когда мнѣ уставать -- дѣла, слава Богу, полонъ ротъ.
   -- Ужъ я и то дивлюсь на васъ...-- это говорилъ сладкій, нѣсколько разслабленный женскій голосъ. Видимо, сквозь него такъ и сказывалась лѣнь.-- Ради чего вы себя мучаете?..
   -- Нельзя, дуся... Это вамъ можно сальникъ на животѣ растить.
   -- Ужъ и сальникъ?
   -- А то какъ? Чиркнуть ланцетомъ -- за три вершка жиру отвѣчаю.
   -- Фу, какія у васъ выраженія! Кто же это меня станетъ ланцетомъ чиркать?
   -- Я, дуся, иносказательно!-- засмѣялась другая. У этой голосъ былъ сильный, грудной, нѣсколько даже рѣзкій.-- У васъ мужъ за все, про все въ отвѣтѣ. Какъ бѣлка въ колесѣ, вамъ можно узоры на потолкахъ разсматривать да Пьеромъ Лоти интересоваться, а я вонъ по печатному и читать, пожалуй, разучилась. Опоздай я сегодня, меня бы Безмѣновъ тысячи на полторы надулъ. А тутъ кстати я и съ Мошкой дѣло кончила.
   -- Вамъ бы, Анна Степановна, надо мужчиной родиться!
   -- Ну, это, знаете... Мы, женщины, когда не раскисаемъ да не маринуемся въ сантиментахъ, любого изъ нихъ заткнуть за поясъ можемъ. Вѣдь еще вопросъ, кто изъ насъ сильнѣе, энергичнѣе, терпѣливѣе, выносливѣе...
   -- Oh, la-la!..
   -- Да, и настойчивѣе... Возьмите, дуся, вашего мужа; вѣдь ужъ кажется его на чугунномъ заводѣ отлили?.. И меня... Кто изъ насъ кого переможетъ?..
   -- Правда... Вѣдь я и въ самомъ дѣлѣ не знаю...-- засмѣялась первая...-- Но вы... вы -- исключеніе.
   -- Только развѣ тѣмъ, что головы не потеряла, когда меня судьба по ногамъ ударила.
   -- А другихъ такихъ вы укажете?
   -- Немного. Но если мы "возможны", если мы не "выдуманы", такъ, какъ вы думаете, почему-жъ и "инымъ-прочимъ" по той-же дорожкѣ, не идти? Вѣдь и такихъ мужчинъ, какъ вашъ монументъ, тоже не по сорока на дюжину даютъ... А вотъ, что это намъ самовара не несутъ?
   Она открыла дверь въ корридоръ и крикнула:
   -- Герасимъ...
   -- Я -- о!..
   -- Чаю...
   -- Погодите, Анна Степановна. Рядомъ господинъ пріѣхалъ... Я ему самоваръ вздую и вамъ сейчасъ. Ишь угли какіе анаѳемскіе! Чуть не лопнулъ надъ ними...
   Я, наконецъ, дождался Герасима. Когда онъ поставилъ чайный приборъ и залилъ кипятку, я тихо спросилъ его:
   -- Кто это рядомъ?
   -- А наша... губернаторша...
   -- Какъ... здѣсь?
   -- Это ее у насъ въ уѣздѣ такъ прозываютъ, потому она всѣми верховодитъ. Исправника смѣнила... Могущественная дама-съ. До всего умомъ проницаетъ. По нашему краю другой такой хозяйки нѣтъ... Тутъ архіерей пріѣзжалъ -- былъ у нихъ... У насъ вѣдь попы пьющіе... Ну, онъ и говоритъ -- не мнѣ бы епархіей управлять, а вамъ, Анна Степановна: вы бы ихъ живо успокоили...
   -- Старая?
   -- Не...е -- тридцати нѣтъ, пожалуй!
   -- Замужемъ?
   -- Овдовѣла девять лѣтъ. Всѣ думали: пропасть ей, а она вонъ въ какое стремя выплыла! Одно слово, уѣздная голова. Какіе выборы -- сейчасъ къ ней: кого она посовѣтуетъ. Ей бы министеромъ быть, либо воинствомъ командовать...
   Рядомъ послышался смѣхъ. Должно быть, тамъ разслышали аттестацію, данную Аннѣ Степановнѣ Герасимомъ. Благодаря этому, до меня оттуда ничего уже не доносилось больше. Мои сосѣдки говорили шопотомъ. Когда я легъ, въ комнатѣ стало такъ жарко и душно, что я не разъ проклиналъ здѣшнихъ комаровъ. Скоро сквозь стекла окна широкою полосою на полъ и на стѣну легла лунная дорожка. Я вспомнилъ мое дѣтство и няню, увѣрявшую, что именно по такой ходятъ ангелы. У самаго дома прошелъ кто-то. Его тѣнь мелькнула на свѣту. Съ площади -- такова была тишина -- я чуть-чуть различалъ мѣрное пожевываніе воловъ; легкій трескъ дерева въ кострахъ и мягкій шорохъ запоздалой телѣги въ густой пыли. Эта часть города по счастію избѣжала великихъ благодѣяній мѣстнаго головы.
   

II.

   Утромъ мою комнату солнце ярко и щедро залило лучами. Толпа на площади шумѣла во всю, рядомъ у сосѣдокъ сначала слышался громкій говоръ, и Герасимъ стучалъ по корридору громадными сапожищами. Мертваго, и того бы проняло! Я раскрылъ окно, и на меня пахнуло разнѣживающею прохладою, когда въ ранній часъ она уже чуть тронута первымъ тепломъ обѣщающаго быть жаркимъ и душнымъ дня. Пахло волами и кожами. Вершины тополей стояли неподвижно, и на небѣ не было ни одного облачка. Только голуби зачѣмъ-то ныряли въ его голубую бездну.
   Я одѣлся и вышелъ въ корридоръ. Вмѣсто вчерашняго запаха щей, онъ весь былъ наполненъ теперь чадомъ прогорклаго масла и жженаго кофе. Герасимъ былъ уже тутъ.
   -- Съ легкимъ утромъ! Самоваръ прикажете?
   -- Да...
   -- А намъ Господь генерала послалъ. Строгій... на хозяина такъ цыкнулъ: я тебя, ежовую бороду, подъ судъ упеку. Ажъ у того животъ оборвался. Извѣстно, сырой человѣкъ, страховитый...
   Я вышелъ на крыльцо и невольно зажмурился. Все затопило свѣтомъ. Бѣлая церковь такъ и горѣла -- точно ее щипцами только-что изъ громаднаго тигля выхватили. Лошади какого-то тарантаса стояли у подъѣзда, понурясь, и только шевелили шкурой, когда ихъ слишкомъ ужъ донимали оводы и слѣпни.
   -- Извините!..
   Я вздрогнулъ. Оказалось, что я собственною особою заслонилъ выходъ.
   -- Виноватъ!-- Я отодвинулся, давъ мѣсто высокой и стройной брюнеткѣ, лицо которой обращало на себя вниманіе. Не то, чтобы оно было красиво. Скорѣе -- нѣтъ. Выразительно -- да. Слишкомъ много энергіи и силы, а это вѣдь не идетъ женщинѣ. Но что въ немъ было дѣйствительно хорошо -- большіе темноголубьте глаза съ спокойнымъ и настолько увѣреннымъ взглядомъ, что -- и вы это понимали разомъ -- едва-ли они опускались когда-нибудь передъ чужимъ. Густой, здоровый загаръ не былъ грубъ; напротивъ, онъ шелъ къ ней. Слишкомъ крупныя губы съ легкимъ пушкомъ надъ верхней. Мнѣ показалось, что это должна быть моя сосѣдка Анна Степановна. Одѣта она была не поуѣздному. Сѣрое полотно хорошо скроеннаго платья ложилось внизу широкими складками, плотно и красиво охватывая тонкую талію и слишкомъ круглыя плечи. Руки въ перчаткахъ, свѣжихъ и немного узкихъ -- нѣсколько пуговицъ на нихъ нельзя было застегнуть. Какъ у всѣхъ сильныхъ женщинъ, кисть у нея, безукоризненная по формѣ, была слишкомъ велика. Мнѣ понравилось, что незнакомка не носила золота. Ни серегъ, ни брошекъ, ни браслетовъ -- ничего изъ этой сбруи, которая скорѣе портитъ, чѣмъ украшаетъ женщину. Только у лѣваго плеча на черной пряжкѣ висѣли открытые маленькіе часы.
   Мнѣ удалось хорошо разсмотрѣть ее, потому что въ дверяхъ, точно что-то припоминая, она остановилась. Замѣтивъ мой пристальный взглядъ, она съ недоумѣніемъ обернулась ко мнѣ, будто ожидала вопроса. Я молчалъ. Она тихо вошла въ корридоръ и оттуда еще разъ оглянулась. "Должно быть, Анна Степановна", опять подумалъ я, глядя ей вслѣдъ, и тотчасъ же чей-то голосъ громко ее назвалъ этимъ именемъ.
   -- А, ваше превосходительство, давно-ли?
   -- Сегодня утромъ.
   -- То-то я смотрю, вашъ тарантасъ.
   -- Да, сейчасъ ѣду къ Безмѣнову.
   -- Хлѣбъ продавать?-- засмѣялась она.
   -- Помилуйте -- два года лежитъ. Цѣнъ никакихъ, а вѣдь скоро и новый урожай.
   -- Просто вамъ денегъ нужно. Вѣроятно, въ Москву собрались?.. У Яра цыганки по васъ тоскуютъ.
   -- Да вы-то свой продали?-- съ нѣкоторымъ раздраженіемъ отвѣтилъ ей генералъ.
   -- Наполовину.
   -- Ну, вотъ.
   -- Такъ я по сорока за пудъ взяла, а вамъ Безмѣновъ и по тридцати не дастъ.
   -- Почему не дастъ?
   -- Потому что вы съ нимъ разговаривать не умѣете... Все по старому оглушить ихъ думаете, ну, а нынче барабанныя перепонки у нихъ толстыя. И потомъ, кто же не видитъ, что вамъ деньги на пустое дѣло надобны.
   -- Это никого не касается.
   -- Слушаюсь...
   -- Вотъ вы купите у меня, если такъ хорошо понимаете, а сами перепродайте Безмѣнову. По пятачку за пудъ наживайте.
   -- Нѣтъ, это не подойдетъ. Мнѣ съ нимъ ссориться не рука. Мнѣ онъ еще нуженъ. Я и хлѣбъ-то ему продала потому, что новое дѣло у себя затѣяла,-- а то бы сюда и не тронулась.
   -- Опять по конскому заводу?
   -- Нѣтъ. Школу ставлю.
   Генералъ засвисталъ.
   -- А еще умная дама!.. Удивила!.. Мало, по вашему, расплодилось полуграмотныхъ прохвостовъ. Еще подавай! У меня въ имѣніи такъ: какъ рабочій грамотѣ обучился, я его не беру. Потому на страдѣ ему грошъ цѣна, а претензій у него на цѣлый рубль. И вся смута кругомъ отъ него же.
   -- Не въ настоящей школѣ былъ.
   -- А вы Америку открыли? Такую школу придумали..
   -- Не я придумала... Техническія-то училища давно извѣстны.
   -- Для мужика?
   -- Именно. Я нарочно въ прошломъ году въ Швецію и въ Данію ѣздила -- смотрѣла.
   -- Заграничнымъ фруктомъ, значитъ, полакомить насъ, дураковъ, хотите?
   -- Да уже ежели вы сами себя такъ называете,-- нужно же кому-нибудь.
   Генералъ опѣшилъ, но сдаться сразу не могъ.
   -- Вотъ, я посмотрю еще, какъ начальство вамъ разрѣшитъ милостивыхъ государей изъ мужиковъ приготовлять.
   -- Да ужъ разрѣшило.
   -- Значитъ, и его обошли!.. Молодецъ вы, Анна Степановна... Не заведете-ли кстати художественныхъ, музыкальныхъ консерваторій?
   -- Нѣтъ, а вотъ садоводству, кирпичному дѣлу да кое-какимъ ремесламъ у меня мальчики непремѣнно обучатся.
   -- И откуда у васъ филантропія?.. Вѣдь вы, какъ и нашъ братъ, мужику спуску не даете.
   -- Не даю! Какая же бы я да хозяйка была иначе?
   -- Вотъ что... Выходите-ка вы замужъ.
   -- За кого?
   -- А хоть за меня.
   -- На что вы годитесь? Развѣ только для того, чтобы васъ подъ опеку взять. Нѣтъ, мнѣ и такъ хорошо. Вотъ если вы мнѣ Стешкины луга продадите, тогда мы поговоримъ. А о глупостяхъ что-жъ...
   -- А вы почемъ за луга думаете?
   -- Теперь я съ вами торговаться не стану. У васъ еще хлѣбъ есть: получите за него деньги, спустите ихъ въ Москвѣ, да налегкѣ и пріѣзжайте... Тогда вы моей цѣны не испугаетесь.
   -- Это, значитъ, вы меня грабить хотите?
   -- Хочу... Потому у васъ, все равно, прахомъ пойдетъ... Ни себѣ, ни собакамъ.
   -- Вотъ что, ангелъ мой... Разскажите, какъ вы нашего Гамбетту-Вербѣева обошли. Вѣдь онъ вамъ чересполосицу свою чуть не даромъ?...
   Анна Степановна расхохоталась.
   -- Шампанское съ нимъ пили?
   -- Пила.
   -- И въ Москву ѣздили?
   -- Можетъ быть... Кому до меня дѣло? Я вѣдь вдова. Такъ вѣдь то -- Вербѣевъ, не вамъ чета! Молодецъ -- молодцомъ. А я красивыхъ мужчинъ люблю. Онъ вотъ кочергу узломъ вяжетъ... За заднее колесо схватитъ -- телѣгу остановитъ...
   -- Знаете за что я васъ, Анна Степановна, уважаю?
   -- Ну?..
   -- Да за то собственно, что вы не прикидываетесь... Вамъ все равно, что о васъ думаютъ.
   Она засмѣялась опять. Мнѣ смѣхъ ея очень понравился: откровенный, заразительный; слышался въ немъ здоровый человѣкъ
   -- Не стоитъ труда, ваше превосходительство. Вѣдь я ни отъ кого не завишу. Сама себѣ владыка: хочу -- дѣлаю, хочу -- нѣтъ. Хорошее я понимаю по-своему и дурное тоже, а чтобы кому-нибудь отчеты давать, такъ я еще такого человѣка не нашла. Общество ваше -- вѣдь оно только и страшно тому, кто его боится. Не оно мнѣ нужно,-- а я ему. Я безъ вашихъ невропатокъ обойдусь, не полѣзу къ нимъ. Ну, а ко мнѣ въ мой приходъ -- милости просимъ, только ужъ, чуръ,-- по моему уставу.
   -- Я вамъ хотѣлъ по-отечески. Знаете,-- доброе имя...
   -- Доброе имя, какъ вы его понимаете, не стоитъ притворства. Да притомъ, какой же вы отецъ?
   -- Я... по годамъ... Мы съ вашимъ батюшкой...
   -- Ко мнѣ недавно Даша изъ вашего гарема сбѣжала. Теперь она у меня работаетъ. Поразсказала тоже... Однако, генералъ, поѣзжайте къ Безмѣнову на закланіе. Еще черезъ полчаса жарко будетъ я ѣсть хочу...
   Высокій, худой старикъ вышелъ на крыльцо. Держался онъ нарочито прямо и глядѣлъ по формѣ за пятнадцать шаговъ впередъ. Пальто на красной подкладкѣ, на плечахъ генеральскіе погоны поперекъ, на шеѣ Владиміръ. На меня взглянулъ мелькомъ, какъ на пустое мѣсто, и крикнулъ въ пространство: "каналья!" Изъ-подъ воротъ выскочилъ растрепанный кучеръ съ шапкой въ рукахъ, пѣтушкомъ взлетѣлъ на козлы и подалъ тарантасъ.
   -- Пьянъ?..
   -- Никакъ нѣтъ-съ, ваше превосходительство... Съ утра-то?
   -- Развѣ что съ утра... На вечеръ отложилъ, что-ли?
   -- Ежели здѣсь останетесь... У меня на огородахъ кума живетъ.
   -- Кума?..-- разнѣжился генералъ.-- Молодая?
   -- Какъ слѣдоваетъ... Баба круглая... Не уколупнешь.
   -- Мерзавецъ!
   -- Мы съ ней за вашу честь, вотъ какъ: дай Богъ вѣкъ здравствовать, потому какой баринъ съ понятіемъ, завсегда естество оправдать можетъ.
   -- Ну, гайда!
   Тарантасъ тронулся съ мѣста и поднялъ облако пыли.
   

III.

   У меня въ этомъ городкѣ было дѣло именно къ купцу Безмѣнову. Онъ у родныхъ арендовалъ землю, и мнѣ поручили продать ее или ему, или кому-нибудь изъ сосѣдей. Слушая бесѣду Анны Степановны съ генераломъ, я хотѣлъ посовѣтоваться съ нею,-- не купитъ-ли она сама, но сначала все-таки слѣдовало потолковать съ здѣшнимъ Разуваевымъ.
   Въ жару мнѣ не хотѣлось идти. Надо мною не капало и торопиться было нечего. Нѣсколько свободныхъ лѣтнихъ мѣсяцевъ позволяли лѣниться во всю, а это такое блаженство послѣ сплошной, безотходной нервной работы,-- точно въ рай попалъ! Я цѣлый день просидѣлъ у окна, любуясь солнцемъ, площадью, людьми, дѣлавшими что-то кругомъ безхитростно и просто. Когда это надоѣдало, я отходилъ къ постели, ложился и наслаждался въ полнjмъ смыслѣ слова тишиной. Анна Степановна, должно быть, ушла. Герасимъ пересталъ бѣгать по корридору. Площадь затихла. Безмолвіе такое, что слышишь, какъ въ вискахъ бьются жилы, въ ушахъ неяснымъ роемъ подымаются загадочные звуки. Стараешься ни о чемъ не думать, чтобы не мѣшать счастью покоя, чистофизическому ощущенію довольства. Потомъ, невѣдомо какъ, кругомъ начинаютъ мелькать знакомыя, милыя лица; нѣжно улыбаются, ласково глядятъ на тебя. Изъ какихъ далекихъ могилъ встали они, полузабытыя, давнымъ-давно совершившія на землѣ свое незамѣтное послушаніе и стертыя неумолимою роковою неизбѣжностью смерти. Прислушиваешься къ нимъ, присматриваешься, опять переживаешь общія съ ними были -- и завидуешь, съ болью завидуешь этимъ отработавшимъ свое мертвецамъ.
   Къ вечеру нежданно-негаданно набѣжали тучки и вспрыснули жаждавшую землю. Скоро ихъ согнало прочь, и небо снова очистилось, но и этого было довольно, чтобы освѣжить воздухъ. Съ тополей смыло пыль, и они въ праздничномъ уборѣ тянулись къ розовѣвшей лазури. Точно полымемъ загорѣлись подсолнечники, и весь въ червонномъ золотѣ тонулъ за тонкими колокольнями закатъ.
   -- Какъ тутъ пройти къ Безмѣнову?-- спросилъ я на улицѣ длиннаго и худого мѣщанина съ строгимъ лицомъ и вдумчивыми глазами.
   -- Вотъ по этой улицѣ пожалуйте.
   -- А потомъ?
   -- Увспросите... Всякій знаетъ. Одна у насъ цаца.
   -- Застану я его?
   -- Гдѣ же ему быть?.. Паукъ завсегда при своемъ мѣстѣ состоитъ. У самой паутинки мухъ стережетъ. Дѣло къ нему имѣете?
   -- Да...
   -- Такъ-съ...-- онъ покачалъ головой.-- Буравъ, а не человѣкъ... Дозволите, я васъ немножко провожу. Изъ губерніи вы?
   -- Нѣтъ... Изъ Петербурга.
   -- Вотъ онъ куда, Акулъ Матвѣевичъ, закидываетъ... До Питера добрался. Мы его помнимъ, какъ онъ у солдатки паршивымъ байструкомъ по слободкѣ бѣгалъ... А таперича весь городъ для него одна волчья сыть...
   -- Что такое?-- изумился я. Откуда это древнерусское выраженіе попало сюда? Не въ балладахъ же графа А. Толстого прочелъ его мой спутникъ!
   -- Волчья сыть, говорю. Московское слово... Я въ Москвѣ въ ученьѣ жилъ... Это, видите ли, когда на лѣто господа наѣдутъ въ деревню, съ ними до пропасти псовъ этихъ самыхъ. Ну, на легкомъ воздухѣ собачки-то еще пуще и расплодятся. Къ зимѣ -- господа назадъ, а потомство отъ барскихъ трезорокъ на произволъ судьбы остается... Стаями вокругъ деревни бѣгаетъ до ноября. Въ ноябрѣ новые господа жалуютъ -- волки, и въ мѣсяцъ все очистятъ: ни одной собачки отъ городского приплода не уцѣлѣетъ. Оттого и имя ему: волчья сыть. Такъ вотъ-съ и нашъ городъ для Акула Матвѣевича та же самая волчья сыть. Ужъ онъ наполовину ободралъ насъ; коли Господь Богъ купца Безмѣнова не утихомиритъ кондрашкой, онъ и другую половину съ аппетитомъ слопаетъ. У него всѣ въ кулакѣ: и чиновникъ, и свой братъ купецъ, и мѣщанинъ, и мужикъ. Банку у насъ завели для обчественной пользы -- онъ и банку подъ собственную державу привлекъ. Одинъ и кредитуется. Заберетъ деньги оттуда за семь процентовъ годовыхъ, а самъ по пяти да по восьми въ мѣсяцъ раздаетъ.
   -- И ничего?
   -- Что ничего?..
   -- А начальство?
   -- Ему что же? Ему лишь бы бумага по формѣ была.
   -- А голова?
   -- Да и голова онъ же!.. Изволите видѣть, какіе вавилоны насыпалъ?.. Теперь пожалуйте направо -- вонъ зеленый домъ съ синими окнами. Это и есть самое гнѣздо Безмѣновское. И младенцы его... Вы только насчетъ собачекъ поосторожнѣе, потому Акула-то нашъ все опасается, ну, и псовъ такихъ завелъ, чтобы съ бацу народъ рвали.
   Я пошелъ по указанному направленію.
   Еще издали младенцы обратили на меня должное вниманіе. Одинъ даже камнемъ запустилъ, но тотчасъ же скушалъ затрещину отъ старшаго брата.
   -- Онъ, можетъ, къ папѣ съ деньгами... А ты камнемъ!-- разслушалъ я, подходя.
   -- Вуколъ Матвѣевичъ дома?
   -- А вы съ деньгами ежели?
   -- Да... около того...
   -- Тогда пожалуйте... Ерема!-- крикнулъ младенецъ во дворъ.-- Попридержи собачку.
   Громадный мужикъ облапилъ кудлатаго медвѣдя, неистово на меня рычавшаго. Кажется, пусти онъ его -- отъ меня клочка бы не осталось.
   -- Полкашка... Цыцъ, андилъ! Молчи, шельма, а то я тебя опять полѣномъ оглажу.
   Но "андилъ", вѣроятно, сразу почувствовавшій ко мнѣ непримиримую вражду, пускалъ каскадами слюну, хрипѣлъ отъ бѣшенства, оскаливая такіе зубы, что у меня еще издали ноги заныли. Порываясь ко мнѣ, онъ и мужика тащилъ за собою.
   -- Аглицкая собачка!-- пояснилъ мнѣ младенецъ...-- У папы денегъ много -- ему иначе нельзя...
   -- А вы-то сами учитесь гдѣ-нибудь?
   -- Какъ же!.. Я только на лѣто здѣсь. Я въ классической гимназіи. Въ пятый классъ перешелъ.
   -- У васъ не учатъ, что нельзя позволять собакамъ рвать людей?
   -- Нѣтъ!-- съ недоумѣніемъ уставился онъ на меня.-- Мы до этого еще не дошли. Папаша хочетъ изъ меня не иначе, какъ прокурора сдѣлать. Знаете, съ золотымъ воротникомъ и чтобы всѣхъ засуживать...
   Меня провели въ "кабинетъ" къ Безмѣнову.
   Впрочемъ, кабинетомъ этотъ уголокъ никакъ нельзя было назвать. Ничего не оказывалось такого, что бы напоминало книгу, письменныя занятія, привычку къ какой бы то ни было умственной работѣ. Несгораемый шкафъ, по стѣнамъ на гвоздикахъ все мѣшочки, какъ потомъ оказалось, съ пробами всевозможнаго зерна. На столѣ на лоскуткахъ газеты "Свѣтъ" -- щепочки муки, сѣмена, образчики шерсти -- мытой и немытой, пряжи, сморщенныя мочки льну, обрѣзки кожи. На окнахъ, въ пузырькахъ -- деготь и скипидаръ съ замѣтками на бумажкахъ у горлышекъ. Я не зналъ даже, гдѣ мнѣ сѣсть, какъ вдругъ въ дверяхъ показался самъ хозяинъ.
   -- Юрка!-- крикнулъ онъ назадъ -- Господину стулъ!
   Уже знакомый мнѣ гимназистъ влетѣлъ съ вѣнскимъ полукресломъ и такъ и воззрился мнѣ на боковой карманъ.
   Сѣли. Вуколъ Матвѣевичъ не сводилъ съ меня узкихъ и косо прорѣзанныхъ глазъ. Скуластый, съ вздернутымъ носомъ, широкій, съ такимъ толстымъ затылкомъ, которому, пожалуй, позавидовалъ бы и черкасскій быкъ, онъ сидѣлъ, упираясь ладонями въ колѣнки. Заблудящій прусакъ полѣзъ на столъ и побѣжалъ было къ образчику муки, но Безмѣновъ щелчкомъ водворилъ его въ уголъ и опять уставился на меня.
   -- Вы меня не знаете?-- началъ я.
   -- Точно что... Случая не бывало...
   Я назвался.
   -- Изъ Питера? Слыхали. Еройскія статьи про Скобелева который писалъ, не родственникъ вамъ будетъ?
   -- Я самый.
   -- Хорошо извѣстны-съ намъ!-- и онъ протянуль мнѣ лапу, широкую, какъ лопата, съ корявыми пальцами.-- Эй, Юрка, прикажи Ѳедосьѣ самоварчикъ вздуть. Чай пить на балконъ выйдемъ... Мы и по "Нивѣ" васъ знаемъ. Который годъ, потому и дешево, и сердито, и бабамъ на утѣшеніе: какія новыя юбки по ихней слабости объявятся, сейчасъ "Нива" и обнародываетъ съ выкройками. Страсть какъ она образовала женскій полъ!
   Я началъ ему разсказывать, въ чемъ мое дѣло къ нему.
   -- Максановы -- родня вамъ?
   -- Да...
   -- Никуда ихъ земля не годится.
   -- Однако, вы за нее три тысячи въ годъ платите.
   -- Ужъ такъ: ошибку далъ.
   -- Это вы-то?..
   И я засмѣялся. Эта скуластая морда даже нарочно не могла бы ошибиться!
   -- Что хотите... И на старуху проруха бываетъ. Я вамъ правду скажу. Максановыхъ я зналъ, когда они здѣсь въ предводителяхъ служили. Первые господа были по округѣ -- музыка, театры, катанія. Барышни по-французскому, на фортепьянахъ, вина иностранныя, одной зернистой икры я имъ въ годъ на триста рублей поставлялъ. Бакалея шла первый сортъ. Апельсины, напримѣръ, чтобы безъ корявости -- нѣжнаго рисунку. Балыкъ со слезой, а семги такой въ нашемъ городѣ и не найдешь нынче. На нее, бывало, еще смотришь, а она ужъ сама, какъ купеческая вдова, отъ сладости своей таетъ. Хорошо жили!.. Ну, а какъ по потомъ ихъ вдарило, -- старика-то уже въ живыхъ не было -- я изъ одной жалости выручилъ.
   -- Досадно!
   -- Что-же дѣлать?
   -- Нѣтъ, я потому, что въ Петербургѣ у насъ нашлись покупатели на землю. Но Максановы считаютъ, что вы раньше другихъ имѣете право заявить условія.
   Вукола Матвѣевича точно на дыбы вздернули.
   -- Каки-таки покупатели?
   -- Ну, позвольте вамъ не называть... Коммерческая тайна.
   Онъ такъ и пронизывалъ меня острымъ взглядомъ глазъ, прятавшихся въ щелки.
   -- Кому своихъ денегъ не жалко!
   -- Такихъ мало.
   -- Точно что. По нонѣшнимъ временамъ за копѣйку зубами хватаешься. Потому она, копѣйка-то, какъ тараканъ въ десять ногъ отъ тебя бѣгаетъ. А у кого дѣти, тѣмъ и вдвое надо подумать: своя плоть -- жалко ее. Безъ капитала-то въ свѣтъ развѣ щенка выбросишь теперь... А мы съ вами вотъ что, по душамъ будемъ... Земля, прямо вамъ скажу, грошевая; измаялась она вся! Сколько съ нея съ родной сняли! Просто голина одна да плѣшь. Лужки таперича -- болотиной просочились. А какія по плантамъ рощи -- такъ развѣ что пучекъ розокъ мальцовъ постегать насбираешь съ нихъ. Не имѣніе, а дермо! но какъ вы добросовѣстный человѣкъ, такъ вамъ грѣха на себя брать никакъ не слѣдуетъ. Вы должны этого питерскаго покупателя образумить. За что же людей въ убытокъ вводить? Вѣдь это, господинъ, надо правду сказать, все равно, что фальшивую бумажку сбыть... Я васъ очень уважаю -- и готовъ даже доказать. Пріѣзжай сюда Максановы, ни за что для нихъ бы не сдѣлалъ, а для васъ, извольте, самъ куплю, только ужъ, если очень дешево. Потому я ее, эту землю, лѣтъ десять питать долженъ...
   -- Позвольте, да вѣдь за послѣдніе четыре года на ней какіе урожаи были!
   -- Урожаи? Плакалъ я горькими слезами; вотъ они максановскіе урожаи!
   -- Папаша!-- влетѣлъ Юрка.-- Самоваръ на балконѣ.
   -- Ну, вотъ попьемъ чайку и потолкуемъ. А только убѣдительно васъ прошу, не грабьте вы меня. Мы здѣсь -- люди простые, а вы господа столичные. Мы еще умомъ раскидываемъ, а вы насъ ужъ округъ пальца сколько разовъ обвертѣли... Я даже для васъ готовъ -- особо. Потому вѣдь и вы не даромъ трудитесь.
   Мы только-что усѣлись на балконѣ, какъ Вуколъ Матвѣевичъ вдругъ просіялъ.
   -- Анна Степановна... Вотъ кстати... Чайку на легкомъ воздухѣ?
   -- Хорошо-хорошо.
   -- Умственная дама!-- конфиденціально наклонился ко мнѣ Вуколъ Матвѣевичъ и тутъ же пощупалъ трико моего сюртука.-- Семь рублей аршинъ?
   -- Не знаю, право.
   -- Готовое, оптомъ покупаете?
   -- Нѣтъ, заказываю...
   -- Семь рублей. За аглицкое сходитъ, а только оно изъ Лодзи, ишь шерсть какъ кручена.
   Но въ это время на балконъ всходила моя сосѣдка.
   

IV.

   Вуколъ Матвѣевичъ даже представить меня не умѣлъ, только какъ-то странно ткнули, въ мою сторону рукою и проговорилъ:
   -- Они самые!
   Я назвался. Анна Степановна засмѣялась.
   -- Мы вѣдь рядомъ. Воображаю, какъ я надоѣла вамъ. Говорить тихо не умѣю, а между нами почти-что ничего. Перегородка... Я васъ знаю.
   -- И я васъ тоже.
   -- Почему?
   -- А Герасимъ мнѣ разсказывалъ.
   -- Я его аттестацію слышала, -- улыбнулась она.-- Онъ меня, кажется, въ министры или архіереи рекомендовалъ.
   -- Кто у насъ Анну Степановну не почитаетъ! Единственная на всю губернію дама... Даже и не дама, а какъ въ Москвѣ оберъ-полиціймейстеръ,-- замѣтилъ хозяинъ.
   -- Это я-то?
   -- Кому-жъ и быть?
   -- Что вы сегодня, Вуколъ Матвѣевичъ, съ генерала-то шкурку сняли?
   Безмѣновъ откровенно расхохотался.
   -- Точно что. Налетѣлъ это онъ на меня и самъ говоритъ: впередъ знаю, ограбишь ты меня, борода. А какая-жъ я борода, если я но-нонѣшнему брѣюсь!
   -- По двадцати пяти поди купили у него?
   -- Нѣтъ. Вижу я, горитъ у него... Подъ ложечкой сосетъ... А у меня, сами знаете, Анна Степановна, какія же деньги! Только дай Богъ обернуться!
   -- Что говорить: бѣдный человѣкъ!
   -- Это какъ понимать!.. Слушаю я его превосходительство. И вѣдь какъ -- онъ сидитъ, а я передъ нимъ, что свѣчка передъ образомъ, стою... Ну, слушаю, а самому такъ моихъ денегъ жалко -- не приведи Господи! Хоть бы на хозяйское дѣло пошли, а то вѣдь пустой человѣкъ онъ -- всѣ на треньбреня спуститъ, лишь бы повеличаться. Сейчасъ онъ это въ Москву, хвостъ распуститъ, пріятелей соберетъ. Мы -- люди простые, у насъ каждая копѣйка потомъ пахнетъ, а тутъ сразу -- эдакую уйму отвали ему! "Да вѣдь не даромъ!.." -- кричитъ.-- Знаю, что не даромъ -- даромъ-то я, повѣшусь, не дамъ. Даромъ вонъ Полкашка лаетъ, такъ потому, что глупый песъ. Ну, ужъ онъ и улещалъ меня. Сначала "борода", а потомъ съ бороды да на "почтеннѣйшій господинъ Безмѣновъ" съѣхалъ и у меня-жъ да меня садиться приглашаетъ. А я ему -- "нѣтъ, ужъ вы къ Мошкѣ лучше. Онъ добрѣе моего покупаетъ". А я знаю, что у Мошки на него векселя есть... "Мнѣ-де не съ руки. Ну его, и хлѣбъ вашъ! Много скупилъ -- неравно и подавишься". Что-жъ бы вы думали -- по двугривенному отдалъ и даже считать не сталъ, сейчасъ ихъ цопъ въ карманъ, а по глазамъ-то я вижу, у него на нихъ все распредѣленіе готово. Одну тысячу, проѣсть, другую въ хорошей компаніи пропить, третью въ помойную яму московскимъ дѣвицамъ шваркнуть, безъ устатку, а четвертую кому попало за почтеніе раскидать!... Вышелъ отъ меня, въ тарантасъ садится -- у него фуражка ужъ на правое ухо съѣхала и усъ завился. Въ свою воду попалъ -- начнетъ нырять теперь... Я его для почету къ намъ въ банковское правленіе привлекъ. Пущай сидитъ -- кресловъ этихъ у насъ много... И на него хватитъ, а все-таки генералъ, для показу-то отлично.
   -- Вѣдь вотъ вы говорите, Вуколъ Матвѣевичъ, что. даромъ никому денегъ не дадите.
   -- Не дамъ... Родной матери коли бы съ того свѣта объявилась.
   Анна Степановна пересѣла къ нему поближе.
   -- А мнѣ?
   -- Чего такого?
   -- Денегъ ежели...
   -- Подъ документъ?..
   -- Нѣтъ... На доброе дѣло.
   -- Это для медали -- такъ вѣдь у меня и серебряная, и золотая есть... на анненской лентѣ... Кавалеріями я вотъ какъ превозвышенъ... Сытъ!
   Анна Степановна не сводила съ него глазъ и Вуколъ Матвѣевичъ мякъ подъ ними. Даже платокъ вынулъ и потъ со лба вытеръ... Наконецъ, прошибло.
   -- Медали глупость одна. Захотите -- такъ и Станислава получите.
   -- Я-то?
   -- А что же вы думаете, трудно?
   Анна Степановна улыбнулась въ мою сторону и опять стала оболокать Безмѣнова.
   -- Вы то подумайте: живете вы, слава Богу, всего вдоволь и во всемъ у васъ удача. Капиталъ у васъ.
   -- Ну, это что -- темна вода во облацѣхъ...
   -- Хороша темна вода -- по моему тысячъ за восемьсотъ!..
   Вуколъ Матвѣевичъ даже привсталъ.
   -- Почему вы это знаете?
   -- Даже еще тысячъ семьдесятъ пять надбавьте -- въ самую точку выйдетъ, да земля, да дома.
   -- Анна Степановна... Кто это вамъ нашепталъ?
   -- Никто, сама смекнула. Затѣмъ человѣку умъ данъ.
   -- Ну, иной-то умъ отъ колдовства не отличишь. Шли бы за меня замужъ. Мы бы съ вами вдвоемъ всю губернію вотъ какъ зажали.
   И онъ вытянулъ впередъ громадные кулачищи.
   -- Никому бы не пикнуть! Развѣ только что скрось пальцы сокъ пошелъ.
   -- Какая я мужняя жена! Я сама въ мужья гожусь.
   -- Вѣрно... Золотая головка. За такую головку сейчасъ бы я...
   И онъ вдругъ всталъ, схватилъ ее за виски и поцѣловалъ въ лобъ.
   -- То-есть, если я кого уважаю у насъ, такъ только Анну Степановну. Да будь у меня такая супруга -- умирать не надо...
   -- Ну, такъ что же... денегъ дадите?
   -- Это другое дѣло, деньги... На что?
   -- Нѣтъ, вы мнѣ такъ дайте, не спрашивая... Пяти тысячъ мнѣ не хватаетъ -- такое задумала. Впрочемъ, пожалуй, вамъ скажу. Особую школу открываю.
   -- Нну?.. Я думалъ умственное что.
   -- Вы погодите... Учить-то въ ней настоящему будутъ... Глины у насъ много, а избы деревянныя.
   -- Прямо подъ краснаго пѣтуха -- вѣрно.
   -- Ну, кирпичъ дѣлать, сады разводить. На одномъ хлѣбѣ, сами знаете, нынче...
   -- Что ужъ!
   -- Ремесло всякое. Пряжу, по хозяйству. По полю, по лугу...
   -- Это мужику вотъ какъ хорошо будетъ.
   -- А вамъ-то еще лучше. Потому вѣдь мужикъ на васъ работаетъ.
   -- Ну, это какъ. Ежели онъ таперича на ноги встанетъ, да силу свою почувствуетъ, его тоже не взнуздаешь...
   -- Вы подумайте -- живете вы, живете... Потомъ смерть придетъ.
   -- Попы помолятся.
   -- А памяти отъ васъ никакой... Вылъ-ли Безмѣновъ, нѣтъ-ли, все равно. А кто и не забудетъ, такъ ужъ лучше бы не поминалъ: жилъ, скажетъ, какъ Иродъ, и никому отъ него пользы.
   -- На чужой ротъ... сами знаете.
   -- Набилъ себѣ зобокъ, и точно паромъ прошло все, ничего не оставилъ. А тутъ будетъ вдругъ: техническая купца 1-й гильдіи Вукола Безмѣнова школа...
   -- Это все за пять тысячъ?
   -- Остальное мое... Да я за именемъ не гонюсь. Распишутъ вездѣ. Денегъ надо много -- у васъ есть. Я ужъ не стану вамъ толковать объ уваженіи. Вамъ -- богачу -- на уваженіе наплевать. А вы для души. Вѣдь этакъ наединѣ задумываетесь поди: "Живу я живу -- да вѣдь и свинья живетъ тоже. А для совѣсти, что я сдѣлалъ? Чѣмъ на старости утѣшаться стану?"
   -- У меня дѣти.
   -- И дѣтямъ лестно. Будутъ говорить: какой у насъ папаша былъ. Не даромъ на свѣтѣ прожилъ. Памятникъ по себѣ оставилъ.. Хорошіе хозяева по деревнямъ пойдутъ. Спросятъ ихъ: вы этому гдѣ научились? Въ Безмѣновской технической школѣ. Дай Богъ ему здоровья -- людьми стали! Просторъ увидѣли! Вы вѣдь мужика знаете -- свѣту, ему, охъ какъ нужно, и развѣ онъ этого не понимаетъ? Отлично понимаетъ. Только взяться ему не съ чѣмъ. Не все же съ него -- нужно и ему что-нибудь дать... Какъ вы думаете?
   -- Большія деньги -- пять тысячъ.
   -- За малыми я бы къ вамъ не пошла. Не стала бы плакаться.
   Вуколъ Матвѣевичъ покосился на меня.
   -- Вотъ какія у насъ дамы есть, а? Видали вы такихъ въ Питерѣ?
   -- Нѣтъ!
   -- И не увидите. Потому она всякаго улестить можетъ. Гдѣ это я читалъ? Птица Сиренъ такая была, но только куда же ей до Анны Степановны! Всякому Сирену она пятьдесятъ очковъ впередъ дастъ и шары въ лузу положитъ. Теперь вы на счетъ этого "Станислава" только брехали или въ самомъ дѣлѣ?
   -- Вы меня первый день знаете? Развѣ я даромъ когда-нибудь говорю? Тамъ будетъ видно, какъ у насъ дѣло пойдетъ.
   -- Такъ, значитъ, по красному золотомъ: Безмѣновское техническое училище? И чтобы съ орломъ. А?
   -- Какъ мнѣ понять: могу я на васъ разсчитывать?
   -- Нельзя-ли только сбавочку? Пять тысячъ! Какія деньги.
   -- Полно вамъ...
   -- Оно и то правда... Хлопочемъ, хлопочемъ -- а для души ничего. Въ самомъ дѣлѣ, помремъ -- и помянуть нечѣмъ. Одно скажу -- самъ губернаторъ проси: пять сотельныхъ далъ бы ему -- подавись... Ну, а тебѣ иное дѣло. Ужъ очень ты, Анна Степановна, до сердца доходчива. Опять же свой братъ. Знаю, что ты и сама копѣйки даромъ не бросишь. Бери -- твое счастье! Умру -- запиши въ поминанье! Не все-де купецъ Безмѣновъ народъ поѣдомъ ѣлъ. Прости ему, Господи. Хочешь сейчасъ?
   -- Куй желѣзо, пока горячо. Давайте, а то одумаетесь.
   Вуколъ Матвѣевичъ даже крякнулъ отъ удовольствія.
   -- Какъ она нашего брата понимаетъ! Дѣйствительно -- пришла бы завтра, пожалуй бы и не далъ. Какой ногой съ кровати встанешь...
   Онъ ушелъ къ себѣ и черезъ нѣсколько минутъ вынесъ деньги въ газетной бумагѣ.
   Анна Степановна развернула, спокойно сосчитала ихъ. Одну бумажку даже на свѣтъ посмотрѣла.
   -- Двухъ сотенныхъ не хватаетъ.
   Безмѣновъ разсмѣялся.
   -- Я тебѣ какъ бы экзаментъ!.. Ишь ты какая, и дареному коню въ зубы смотришь. Вотъ она недостача-то -- получай.-- И онъ разжалъ кулакъ съ двумя сторублевыми бумажками. Даже паръ отъ нихъ пошелъ.-- Правильная ты дама! Это я завсегда одобряю.
   И онъ хлопнулъ ее всей пятерней по плечу.
   -- Цѣны тебѣ нѣтъ!.. И плечо-то... Благослови, Господи!..
   -- Что я у васъ Семена Вуколыча не вижу?
   -- Сеньку?.. Свалился онъ у меня. Сегодня докторъ былъ.
   -- Что съ нимъ?
   -- Отъ усердія! Сынъ у меня...-- обернулся онъ ко мнѣ.-- Дня три его трепало, на Повилихинскія Мокрины онъ ѣздилъ -- недѣли двѣ въ болотахъ провелъ. Сама знаешь, не жалѣетъ онъ себя на работѣ. Огонь! Ну, лежитъ онъ вчера въ постели -- чуть свѣтъ слышитъ -- возы. А это въ лавку Голохвастовскіе мужики понаѣхали. Свадьба у нихъ -- такъ за покупками. Терпѣлъ, терпѣлъ Сенька, да какъ сорвется въ чемъ былъ,-- въ одной рубахѣ въ лавку... Чего ты?-- спрашиваю. Мочи моей нѣтъ. Продешевитъ ситцы мошенникъ Мурашка (приказчикъ у меня). Да часа два съ мужиками-то зубъ за зубъ цапался. Теперь лежитъ, плачетъ, говоритъ: мнѣ горько, папаша, подумать, что Мурашка-то теперь одинъ въ лавкѣ орудуетъ. То зря уступитъ, то лишку отмѣритъ. И всего убытку на полтину, а у него душа кровью сочится. Этотъ у меня надежный! Не расточитъ... И Юрка тоже -- посылалъ я ему денегъ на книги да на бумагу въ гимназію, а онъ ихъ назадъ привезъ. Спрашиваю: какъ же ты безъ книгъ?.. А я, тятенька, у товарищей въ орлянку выигралъ!.. Дѣти у меня, надо правду говорить, благословеніе Божіе... Младшій только плохъ, но еще будетъ время, выправится.
   -- Какъ это вы съ ними умѣете?-- спросилъ я Анну Степановну, когда хозяинъ за чѣмъ-то ушелъ къ себѣ въ кабинетъ съ балкона.
   -- Дѣло немудреное. Со всякимъ человѣкомъ можно -- надобна только сноровка, съ какой стороны къ нему подойти. Опять же онъ вѣритъ, что мнѣ деньги нужны не на пустяки.
   -- Точно что,-- вмѣшался хозяинъ, входя...-- Глупое дѣло -- не хитрое, а ты съ умомъ попробуй. Вотъ ты меня ограбила, а я тебя люблю. И впередъ, если что нужно, милости просимъ.
   Когда мы вышли, городъ уже засыпалъ. Было темно, бездна звѣздъ трепетала надъ нами. Луна должна была показаться часовъ въ десять. Далеко, далеко въ степи горѣлъ огонекъ.
   -- Только и дышишь у васъ по вечерамъ..
   -- Да... вотъ погодите, въ концѣ іюля еще хуже будетъ. А вы надолго къ намъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Жаль... Есть что посмотрѣть... Не въ городѣ, разумѣется. Въ Россіи самое неинтересное -- города. Всѣ на одно лицо... Знаете, какъ стертые гривенники. А въ уѣздѣ по деревнямъ...
   -- Да вѣдь куда же поѣхать?..
   -- А куда глаза глядятъ. Нѣтъ хуже, какъ по программѣ: ничего толкомъ не увидите. Васъ всюду примутъ съ удовольствіемъ... Мы вѣдь здѣсь свѣту не боимся. Даже больше вамъ скажу, коли писать станете, обрадуете. Богъ знаетъ, что о насъ толкуютъ въ Петербургѣ или Москвѣ. Читаешь газеты и журналы и поневолѣ вспоминаешь:
   
   Съ кого они портреты пишутъ,
   Гдѣ разговоры эти слышутъ?
   
   -- А если я васъ поймаю на словѣ, да къ первой къ вамъ?
   -- Что же -- обрадуете. Только предупредите, чтобы уголокъ приготовить. Вамъ спать не хочется?
   -- Нѣтъ.
   -- Пойдемъ въ садъ. Жалко въ душную комнату забираться.
   -- Развѣ здѣсь есть садъ?
   -- А то какъ? Вы что про насъ думаете?
   -- Городской?
   -- Какъ вамъ сказать? Были здѣсь богатые помѣщики Малишевскіе. Теперь они заграницей живутъ. Домъ ихъ отданъ подъ думу и земскую управу. Ну, кое-какъ и садъ поддерживается. Одинъ изъ земцевъ у насъ -- страстный садоводъ. Онъ-то и хлопочетъ надъ этимъ. Вы не шутите -- на версту аллеи раскинулись.
   -- Да отчего же ихъ не видно издали?
   -- Въ балку хоронятся. Все вглубь идетъ. Отъ солнца подальше и къ водѣ поближе...
   

V.

   Дивно хороша была эта ночь, и будто заколдованный въ ея голубомъ царствѣ спалъ старый, прохладный садъ. Спалъ, грезя призраками. Мы ихъ видѣли -- его поэтическіе сны; они скользили по сумеречнымъ аллеямъ, подымались изъ-подъ куртинъ, надъ которыми стоялъ густой ароматъ. Балка расширялась, но склоны ея оставались такими же крутыми. Сверху дорожка шла ступенями. Въ потемкахъ я различалъ, что онѣ перевиты и заглушены всякою порослью; надо было идти осторожнѣе. Звѣздная бездна вверху, бездонная темень внизу. Между ними зигзагъ на отвѣсѣ прилѣпившейся аллеи съ громадными дубами и липами, узловатые корни которыхъ, подымаясь, точно грозили кому-то въ зловѣщемъ мракѣ...
   -- Что, трудно идти?-- смѣялась Анна Степановна.-- Дайте-ка вашу руку.
   -- Это что же?.. Я за даму?
   -- Нѣтъ, а потому, что я всякое мѣстечко здѣсь знаю... Люблю этотъ уголокъ. Когда-нибудь куплю его... Только бы мнѣ дознаться, гдѣ эти Малишевскіе.
   Въ глубинѣ между старыми деревьями кто-то бѣлый и тонкій. Всматриваюсь -- невѣдомо какъ взобравшаяся сюда береза. Рядомъ съ нами, булькая и всхлипывая, торопится ручей. Выбился изъ-подъ земли и спѣшитъ перегнать насъ... Его не видно -- и невольно ступаешь осторожнѣе, какъ бы не попасть въ воду. Отбѣжалъ въ сторону, жалуется на какую-то обиду изогнувшимся корнямъ, и опять, вернувшись, шипитъ и злится на камень, что перегородилъ ему путь.
   -- Ну, вотъ и пришли...
   Задумчивы и благоговѣйны густыя вершины... Застыли въ легкой ночной дремѣ осыпанные цвѣтами кусты, и каждый изъ этихъ цвѣтовъ раскрылся и жадно дышитъ прохладой. Какое нѣжное благоуханіе! Разлилось въ сонномъ воздухѣ и лежитъ недвижно. Едва различаешь дорожку, что вьется вдоль. Чу!.. шелохнулась птица въ вѣтвяхъ. Слабый пискъ, и опять святая тишина. Не хрусти старыя вѣтки подъ ногами, заворожило бы душу это молитвенное безмолвіе... И какъ къ лицу старому, запущенному саду этотъ мракъ!.. Только вдали что-то свѣтится тускло, тая въ туманѣ.. Мы подходимъ -- тутъ ужъ рѣка близко. Мгла поднялась, окутала большую куртину привольно разросшихся жасминовъ и рядомъ съ ея бѣлыми цвѣтами нервно вспыхиваютъ и раздраженно горятъ свѣтляки...
   -- Соловьи не поютъ, жалко...-- послышалось рядомъ.
   -- А здѣсь они должны быть очень хороши, Анна Степановна?
   -- Да... Тихо безъ нихъ.
   Ночь, дѣйствительно, точно притаилась и подстерегала. Только, когда мы вышли къ рѣкѣ, вдали за обрубомъ того берега раскинулось красное зарево. Я бы подумалъ -- пожарь, если бы оно не было такъ неподвижно. На немъ, все черное, рѣзко выдѣлялось большое и кудрявое дерево. Я даже различилъ корявый сукъ, изогнувшійся винтомъ вверхъ, и черную птицу на немъ. Когда багровый отсвѣтъ поблѣднѣлъ, засеребрился, я понялъ, что мѣсяцъ поднимался надъ степью... Въ сказочномъ уголкѣ даже рѣка бѣжала безшумно. Мы видѣли ея движеніе, но не слышали его-по желтому песку ровнаго дна въ нѣжной и безсильной травѣ береговъ. Около была деревянная скамья. Анна Степановна сѣла.
   -- Изъ-за чего человѣкъ волнуется, подумаешь!
   Я обернулся къ ней. Сообразивъ, что я не понялъ, она пояснила:
   -- Вѣдь вотъ природа, какъ она прекрасна... Живи ею!
   Я засмѣялся.
   -- Не вамъ бы говорить! Насколько я успѣлъ въ васъ всмотрѣться, вы всю жизнь ключемъ кипите?
   -- Да, что-жъ изъ этого?.. А все-таки завидую -- и этой тихой рѣкѣ, и старымъ деревьямъ. Вдумаешься, сколько тутъ счастья разлито и какого еще! Это вѣдь только мы въ высокомѣріи своемъ обезсмыслили природу, весь ея умъ себѣ присвоили. А почему бы деревьямъ не думать и не чувствовать, рѣкѣ не мечтать, цвѣтамъ не молиться?..
   Я всмотрѣлся въ лицо сосѣдки и не узналъ его. Портившее его выраженіе мужской энергіи исчезло. Большіе глаза ушли вглубь, всѣ черты преобразились, на нихъ легли мягкія, нѣжныя тѣни, даже въ голосъ, громкій и непріятный, прокралась едва замѣтная ласка.
   -- Странный вы человѣкъ!..
   -- Почему?
   -- Такъ, васъ не поймешь, Анна Степановна. То вы кажетесь усовершенствованною Коробочкой, то акклиматизировавшимся у насъ Лассалемъ въ юбкѣ, а тутъ вдругъ чуть не стихами заговорили... Не разберу ничего.
   -- Знаете, почему? У васъ, у писателей, родъ человѣческій весь по стойламъ распредѣленъ, ну, если хотите, по типамъ. Удивительные вы классификаторы, и пока не найдете для каждаго новаго икса соотвѣтствующаго стойла, до тѣхъ поръ успокоиться не можете. А я вотъ -- особенная, ни подъ одну вашу, графу не подхожу...
   -- Значитъ, для васъ надо заводить новую.
   -- Попробуйте.
   -- Раскусить васъ только очень трудно -- что вы такое?
   -- Жестка, что-ли, боитесь зубы сломать? А хочется вамъ на меня ярлычекъ наклеить?..
   Я засмѣялся.
   -- Вы въ самомъ дѣлѣ интересная. Выпуклая.
   -- Какая?
   -- Выпуклая!-- повторилъ я.
   -- Ну, на этотъ разъ я сама васъ не понимаю.
   -- Видите-ли, въ чемъ дѣло? Насъ, привыкшихъ всматриваться въ людей, за послѣднее время поражаетъ одна особенность. Все плоскіе попадаются. Стоитъ en face -- человѣкъ, какъ человѣкъ. Поверните его бокомъ, линіи отъ картона и ничего больше. Точно не живые... Изъ области второго измѣренія, что-ли? А вы выпуклая. Васъ съ разныхъ сторонъ хочется разсмотрѣть, потому что вы отовсюду видны. Вы сами по себѣ и вотъ еще...-- по крайней мѣрѣ мнѣ это такъ кажется -- ничего и никого вы не боитесь...
   -- А чего же мнѣ бояться, чѣмъ такимъ жизнь удивить меня можетъ?..-- Она задумалась. Я молчалъ тоже.-- Посмотрите теперь, какъ это красиво.
   Луна поднялась надъ обрубомъ прохладной балки, чуть тронула рѣку серебряной кистью и разбросала по ней свѣтлые, колышущіеся блики, той же кистью брызнула искры по кустамъ и деревьямъ, и плотные, блестящіе листы ихъ загорѣлись бѣлыми огоньками... По цвѣтамъ пролилась -- и они выступили изъ однообразнаго потемочнаго фона, и я разомъ понялъ, откуда такъ пахло розами: онѣ были рядомъ. Точно лунѣ не довольно было этой работы, она занялась аллеей и по ея песчаной дорогѣ нарисовала причудливые узоры перепутавшихся вѣтокъ, листьевъ -- точно тусклое золото ея все покрыло неподражаемою чернью... Темная бездна небесъ просвѣтлѣла. Зажмурились и заснули еще нѣсколько минутъ назадъ такія яркія звѣздочки, и только безсонными семью очами глядѣла Большая Медвѣдица... По рѣкѣ заиграли бѣлые хлопья, будто окутавшись паромъ, эльфы припали къ водѣ и полощутся въ ней... Бѣлые хлопья сказались, тянулись вверхъ, складывались въ сквозные причудливые призраки, срывались прочь и уходили за деревья начинать тамъ на лунныхъ полянкахъ свою волшебную пляску. Зазвенѣло въ вершинѣ каштана -- сухо и рѣзко. Отозвалось въ старой липѣ; гдѣ-то крикнула лягушка, и вдругъ -- точно два звука флейты -- стали заигрывать одна съ другой, сплетаться и опять расплетаться, нѣжные, нѣжные...
   -- Что это за птицы? Вы не знаете.
   -- Нѣтъ... Изрѣдка только поютъ... У меня въ имѣніи ихъ больше.
   -- А у васъ есть садъ, Анна Степановна?
   -- Какой еще!.. Если заѣдете ко мнѣ, я имъ похвастаюсь.
   -- Вы очень богаты?
   -- Я? Какъ вамъ сказать... Очень?.. Нѣтъ. Но кое что могу дѣлать -- и дѣлаю.
   -- По наслѣдству вамъ досталось?
   -- Что это вы "съемочку" начинаете? Беллетристическій допросъ по всей формѣ?
   -- Нѣтъ, такъ.
   -- Я двѣнадцать лѣтъ назадъ пріѣхала сюда -- и было у меня всего два ситцевыхъ и одно барежевое платье для парада, "пальто-дипломатъ" со шнурками, пять рублей денегъ и сочиненія Добролюбова. Вотъ и весь мой багажъ, если не считать бѣлья въ обрѣзъ да стоптанныхъ башмаковъ на ногахъ... Я вѣдь, знаете, чѣмъ явилась въ эту богоспасаемую глушь? Фельдшерицей! Чего вы это отодвинулись?..
   -- Всего, всего ожидалъ, только не этого. Какая вы фельдшерица!
   -- Настоящая была. Да еще фельдшерица-идеалистка. Это совсѣмъ особый типъ; цѣлый міръ спасти изъ лазарета думала. Священнодѣйствовала. Перевязки дѣлала молитвенно. Старый докторъ тутъ былъ,-- смѣялся надо мною. Вы, говоритъ, гуммозный пластырь накладываете, точно отъ этого сейчасъ невѣроятное чудо произойти должно. Я увѣренъ, что Моисей не такъ жезлы въ змѣй обращалъ! Въ земской управѣ одинъ дуракъ окрестилъ меня Жанной д'Аркъ клистирно-карболовой арміи, и такъ это понравилось, что потомъ отбиться я отъ прозвища не могла. Дѣтское было все, а хорошее какое! Во всякую правду вѣрилось, въ каждомъ мерзавцѣ непремѣнно человѣка отыскивала и, представьте, вѣдь рѣдко ошибаться приходилось. Вѣдь, если душа у насъ мусорный колодезь, такъ внизу, на самомъ днѣ ея что-нибудь все-таки хоронится получше мусора. Изъ больницы я не выходила. Простое дѣло -- ну, напримѣръ, касторки, что-ли, дать -- мнѣ подвигомъ казалось. И самой смѣшно теперь, какъ я эти подвиги благоговѣйно совершала. Былъ тутъ одинъ докторъ у насъ,-- потомъ онъ уѣхалъ въ Петербургъ,-- смотрѣлъ, смотрѣлъ на меня. Чего вы? спрашиваю. Да вы, Анна Степановна, точно сосудъ съ драгоцѣнною жидкостью, такъ и ходите, будто расплескать ее боитесь. И была это неправда, потому что я въ этой же больницѣ, ухаживая за крестьянами, три тифа выдержала и все-таки отпускомъ не воспользовалась. Всю себя расплескать готова была.
   -- И вамъ не тяжело было, хотя бы на первыхъ порахъ?
   -- Я этого не замѣчала. Должно быть, трудно -- иначе бы не сваливалась... Мы вѣдь на школьной скамьѣ хотимъ отдать себя "безъ устатку" дѣлу. Найдемъ его -- и всѣ въ восторженномъ угарѣ. Я о сестрахъ милосердія на войнѣ читала, вѣдь это то же самое.
   -- Тамъ грандіозная декорація была.
   -- Она вамъ нужна -- мужчинамъ.
   -- Вона!
   -- Въ самомъ дѣлѣ, если вы вглядитесь, вы увидите, что на насъ, на женщинъ, обстановка вовсе не дѣйствуетъ. Мы легко уходимъ въ подвалы, въ духоту рабочихъ артелей, сживаемся съ партіями переселенцевъ. Мы -- какъ бы это выразиться?-- ну, если хотите,-- духовнѣе васъ. Мы скорѣе увлекаемся содержаніемъ, чѣмъ формою.
   -- Въ первый разъ слышу.
   -- А васъ не поражало, что мужчина ищетъ въ женщинѣ красоту, а насъ одной внѣшностью не обойдешь. Оттого мы такъ часто къ уродамъ привязываемся. Хотя бы къ горбунамъ: они вѣдь почти всегда умны.
   -- Просто дѣвушки уходили на такія дѣла, какъ ваше, уже привыкнувъ къ лишеніямъ.
   -- На мнѣ первой это не оправдывается. Васъ, очевидно, спутало званіе фельдшерицы. А вы знаете на курсы откуда я пришла?.. Моя дѣвичья фамилія -- ***.
   И она мнѣ назвала одно изъ довольно громкихъ именъ.
   -- Позвольте, да въ Петербургѣ *** -- родня вамъ?
   -- Братья! Выросла я вмѣстѣ съ ними, и цѣны ничему не знала... Судила о нищетѣ по добродѣтельнымъ англійскимъ книжкамъ или по "Розовой библіотекѣ", гдѣ бѣдняки отлично вымыты и философствуютъ, какъ дай Богъ любому пастору... А сколько мнѣ одолѣть пришлось! Вѣдь изъ-за этихъ самыхъ фельдшерскихъ курсовъ мои разорвали со мною. Сестры и братья зачислили меня въ разрядъ déclassée. Мать плакала передъ дядей: представь, наша Аня стала "падшей" женщиной. Справлялись, нельзя-ли меня силою въ монастырь упечь! И когда ничего не помогло, отняли у меня все. Я давать уроки бѣгала изъ Ковенскаго переулка въ Коломну. Я втроемъ съ подругами жила въ крохотной комнаткѣ, гдѣ между кроватями бокомъ пробирались, а обѣдали мы на Васильевскомъ островѣ по пятнадцати копѣекъ въ дешевой столовой. Такъ что, когда я попала на восемнадцать рублей земскихъ денегъ въ мѣсяцъ, такъ мнѣ этотъ самый городокъ раемъ показался... Какое было радужное время!..
   -- Вѣчные миражи молодости!
   -- Миражи-ли? Вѣдь отъ миражей никому и никакой пользы. А мы настоящее дѣло дѣлали... И какъ полна была жизнь! Сколько чистоты и наивности!.. Я помню, началась у насъ эпидемія. Меня отправляли въ уѣздъ. Старикъ-докторъ, напутствуя меня, пожелалъ: дай Богъ, чтобы у васъ поменьше дѣла было! А я ему, не сообразивъ, съ жаромъ: нѣтъ, зачѣмъ поменьше? Побольше надо, побольше! Потомъ самой стыдно сдѣлалось. Душа ни въ чемъ мѣры не знала. А какъ попала я въ тифозное гнѣздо, тутъ-то дѣйствительность и давай меня околачивать обо всѣ углы. Я въ первый разъ съ настоящей бѣдностью столкнулась, съ мужицкой, ничѣмъ неприкрытой... И какъ подумала о Петербургѣ, такъ самой страшно. Десятскій привелъ меня на постой въ избу. Холодно. Въ печи ни уголька, ѣсть нечего. Баба ходитъ помутившаяся, дѣти уже не ревутъ, а молча на глазахъ гаснутъ. Мужикъ уронилъ голову на руки, да такъ и замеръ. А хозяйка одно твердитъ: топоромъ дѣтей зашибу и сама въ прорубь!.. Вотъ тутъ-то я поняла, что нѣтъ малыхъ денегъ и малаго дѣла. Мои восемнадцать рублей истинное чудо совершили... И принялась-же я за дѣло! Тутъ встрѣтила, подъ стать себѣ, только-что выпущеннаго изъ медико-хирургической академіи врата-идеалиста Козельскаго.
   -- Вѣдь это и ваша фамилія.
   -- Да... Послѣ эпидеміи я за него замужъ вышла. Вы вотъ говорите -- вѣчные миражи, а мы съ нимъ только этими миражами и жили. Другъ передъ другомъ до смерти работали. Ни днемъ, ни ночью покоя. Что насъ поддерживало? Вѣрно, нервное возбужденіе: оно вѣдь всякую бѣду осиливаетъ. Васъ не поражало, почему это хотя бы во Франціи -- гдѣ смертная казнь -- приговоренные не болѣютъ. Вѣдь, кажется, ужъ умереть отъ болѣзни для нихъ счастье, и чего для этого они ни готовы сдѣлать, а между тѣмъ пользуются великолѣпнымъ здоровьемъ... Все поднято внутри. Этакого высокаго діапазона никакая бѣда не осилить.
   -- Вы долго были замужемъ?
   -- Пять лѣтъ.
   -- Сплошного счастья?..
   -- Да, мы крѣпко любили другъ друга. Но со стороны на насъ надвинулись такія тучи. Я вамъ сказала, что онъ былъ идеалистъ. Въ нашемъ больничномъ мірѣ и теперь не оберешься злоупотребленій, а тогда! Старые-то доктора не вымерли, а у новыхъ еще силы въ рукахъ не было. Ну, онъ молчать не умѣлъ. Всякое лыко въ строку ставилъ и безъ змѣиной мудрости, а какъ Донъ-Кихоть на Россинантѣ, прямо на мельничныя крылья. И я въ этомъ отношеніи отличною была ему сотрудницей. Теперь я всякую пакость, хотя бы здѣсь вотъ, одолѣть съумѣю. Надо сначала обойти ее кругомъ, высмотрѣть, да въ живое мѣсто и ударить, а то подрыться подъ нее -- и лети она со всѣхъ четырехъ копытъ. А тогда мы лбами въ стѣну, а стѣны были крѣпкія. Ну, и убрали насъ. И вотъ что больно, все, что еще недавно натравливало его, моего мужа, теперь первое отвернулось... "Съ вами свяжешься-де, въ исторію попадешь". И до мелочей даже... Хотя бы тотъ же Безмѣновъ, первый отъ насъ отступился -- пустые люди оказались мы. И все было разомъ забыто. И какъ мы работали, и какъ себя сами въ жертву приносили и болѣли на опасномъ дѣлѣ. Кланяться перестали намъ. На улицу выбросили...
   -- Волчья сыть!
   -- Что такое?
   -- Такъ мѣщанина я встрѣтилъ одного. Онъ меня съ "волчьей сытью" познакомилъ.
   И я ей объяснилъ это слово.
   -- Да, именно "волчья сыть"... Какъ это мѣтко! Даже бѣднота у насъ лечиться перестала. Натерпѣлись мы горя. У мужа была крошечная землица въ уѣздѣ; мы туда уѣхали. Теперь вонъ толстовцы простой личный трудъ проповѣдуютъ, а мы его по необходимости узнали. Пришлось самой и полы мыть, и бѣлье стирать,-- а тутъ еще господа урядники. Прослыли мы безпокойными людьми, и стали они надзирать. По какому случаю, дозвольте спросить, вы, образованныя дамы, и вдругъ бѣлье въ проруби полощите? Какъ это понимать?.. Зато мужики насъ утѣшили. Сначала присматривались -- не долго -- а, потомъ и полюбили, и они уже не затруднялись, "какъ это понимать". Прямо шли на помощь. Пропали бы мы безъ нихъ. Просилась я въ школьныя учительницы,-- почему-то неблагонадежной оказалась, Мужъ на мѣста являлся -- у прежняго начальства справлялись, и всюду былъ отказъ. Вы не можете себѣ представить, сколько мстительности у людей. Вѣдь раздавили человѣка, кажется,-- нѣтъ, мало, только-что онъ голову приподнимаетъ, его опять пяткой. Не дыши-де! А въ чемъ такомъ мы провинились? Никакой "политики" за нами не значилось. Говорятъ, мы, русскіе, отходчивы. Не знаю, я что-то этой отходчивости не замѣчала... Лучше и не вспоминать, что было за это время. Съ меня мой идеализмъ и дѣтскую, чистую вѣру -- какъ рукой сняло. Я первая поняла, что борьба за существованіе не вымыселъ, а суровый и подлый законъ. Надо было отвоевать себѣ мѣсто, ожесточиться самой, "ошкурѣть", какъ говоритъ господинъ Безмѣновъ. И чѣмъ больше хочешь добра людямъ сдѣлать, тѣмъ скорѣй научись не только самой отбиваться, но и удары наносить. Мой мужъ этого не выдержалъ. Видѣли бы вы его въ двадцать девять лѣтъ -- онъ весь сѣдой сдѣлался. Все за сердце схватывался, началъ на перебои жаловаться, на тупую боль и скончался тридцати... Послѣднія его слова: "тебѣ безъ меня легче будетъ". Святымъ жилъ -- святымъ и умеръ. Ну, тутъ ужъ и я измѣнилась. Вѣдь люди какая слабодушная дрянь! Заставь ихъ себя бояться хоть призракомъ силы, они передъ тобой распластаются. Пусть они видятъ только, что ты, какъ и они, неразборчива на оружіе и готова бить ихъ, чѣмъ попадется подъ руку. Или они тебя боятся, или раздавятъ... И чтобы между ними настоящее, хорошее сдѣлать дѣло, надо, чтобы за тебя прежде всего голыми руками хвататься не смѣли. У нихъ даже звѣринаго благородства нѣтъ -- снисходительнаго презрѣнія къ слабому. Видѣли-ли вы, что съ больными котятами дѣлаютъ? Выползетъ такой -- опаршивѣвшій, съ перебитыми лапами, на солнце... Пригрѣетъ его, и онъ, тяжело дыша, одолѣвая страданіе, по своему пользуется доступнымъ ему минимумомъ радости... Идетъ мимо двуногій подлецъ и сейчасъ камнемъ въ него... а сердобольная душа: Ахъ, убейте вы бѣднаго... Чего котикъ мучится?.. Ей, видите-ли, больно видѣть, какъ онъ корчится и стонетъ. Вотъ мы именно такими больными котятами и были... Ну, я ожила и показала имъ, что у меня есть когти...
   -- И любви къ человѣку у васъ не осталось?
   -- Любви?.. Къ тому, кто въ ней нуждается. Къ слабому... Я не по книжкѣ мужика, напримѣръ, цѣню и готова для него на все... Но... и себя не забуду... Мою долю счастья -- пожалуйте мнѣ. Его-то я не уступлю. Вотъ, если побываете у меня, увидите... И еще вопросъ, знаете, когда я была, какъ это называется, "въ общей экономіи" полезнѣе -- тогда ли, когда у меня душа въ ниточку вытягивалась, и я себя убивала на черной работѣ, или теперь?.. А вѣдь я только свой избытокъ отдаю...
   -- Какъ понимать избытокъ! Если бы Ротшильды тоже свой избытокъ отдали... Формула необходимости еще не опредѣлена..
   -- И какъ только слабѣю...-- тихо проговорила она...-- устанутъ руки, вѣки отяжелѣютъ, слипаются, сейчасъ же передо мною точно вьявь мужъ... Такой, какимъ я его хоронила. Исхудалый, съ заострившимися чертами. И большіе печальные глаза, которыми онъ прощался со мною, глядятъ на меня. Блѣдный, блѣдный... Восковой даже... Въ гробъ-то его въ оборванныхъ сапогахъ положили. Вѣдь зачѣмъ ему тамъ?-- А эти отставшія подошвы до сихъ поръ передо мною мелькаютъ. Точно -- результатъ всей его страдальческой жизни... Многому меня научила эта школа!.. Очень многому...
   -- И вы не хотѣли бы вернуться къ вашей дѣтской вѣрѣ?
   -- Я?.. Нѣтъ. Откровенно говорю... На малое дѣло она годится, на большое нѣтъ. Какъ это вы сказали? Волчья?..
   -- Волчья сыть!
   -- Да!.. Хорошее слово!.. Намъ не пора ли назадъ?
   Я всталъ.
   Луна, теперь уже холодная и спокойная, застыла посреди неба. Равнодушно и тихо струилась рѣка, отражая ея мертвое серебро въ своемъ невозмутимомъ зеркалѣ. Неподвижно замерли надъ нашими головами вѣтки, цвѣты къ полуночи опустили утомленныя головки, точно и на нихъ смерть дохнула убивающимъ сномъ. Свѣтляки погасли, одни жасмины еще сильно пахли, пахли до одури, но въ ихъ ароматѣ чудилось уже что-то злое, безпощадное. Онъ отравлялъ теперь, а не нѣжилъ, не ласкалъ... Точно изъ бѣлой ваты, торчала трава изъ тумана, приникшаго къ землѣ... Двѣ, три березы казались завернутыми въ саваны призраками. Подъ деревьями -- сырая тьма; оттуда вѣяло могилой. Фосфорическія пятна мѣсяца по дорожкамъ складывались въ странныя фигуры, отъ вида которыхъ холодѣла кровь, въ жилахъ. На одномъ такомъ пятнѣ -- распластавъ крылья, лежала птица съ проклеванной головою и безсильно поджатыми лапками. Когда мы шли къ отвѣсу балки, за деревьями рядомъ съ нами что-то кралось темное, безформенное. Ухнуло вдали за рѣкой и мы вздрогнули.
   Анна Степановна засмѣялась.
   -- Подумаешь, что рядомъ съ нашимъ или въ немъ самомъ существуетъ другой, таинственный міръ, и мы его угадываемъ, смутно чувствуемъ въ такія ночи... что-то совершается вокругъ...
   Да, именно, что-то совершается. Бьются невидимые пульсы, стелется въ холодномъ воздухѣ чье-то дыханіе. Случалось ли вамъ засиживаться за письменнымъ столомъ одному въ цѣлой квартирѣ? Въ вашихъ вискахъ, въ вашемъ сердцѣ -- ночь мѣрно отбиваетъ свои мгновенія. Тишина полна чѣмъ-то, но чѣмъ? И вдругъ вамъ чудится, что вотъ-вотъ кто-то подходитъ издали сквозь стѣны и двери. Еще минута, и онъ положитъ вамъ на плечо свою холодную, большую руку...
   Эта ночь, этотъ спавшій въ ея прохладѣ и покоѣ садъ, эти закрывшіеся цвѣты и причудливыя отраженія, загадочное молчаніе оставили въ моей душѣ какой-то странный слѣдъ, точно я стоялъ у порога таинственной двери, передъ плотно спущенною завѣсою. Что тамъ было за нею?
   

VI.

   На другой день, утромъ, я постучался къ Аннѣ Степановнѣ. Комната ея была съ тою же неизбѣжною канарейкою подъ потолкомъ. Она, только что ея коснулся жаркій лучъ солнца, встрепенулась и запѣла и сама точно клочекъ золотистаго пламени ворошилась въ сквозной темницѣ.
   -- Вы вчера не устали?
   -- Нѣтъ! Вѣдь мы мало гуляли...-- отвѣтилъ я.
   -- Позвольте. васъ представить -- она назвала меня.-- Ѳеодосья Васильевна Славкина, моя сосѣдка по имѣнію.
   Новая знакомая уставилась на меня такъ, что на первыхъ порахъ мнѣ стало даже неловко. Она, впрочемъ, сама спохватилась.
   -- Вы меня извините...-- Я сейчасъ узналъ ея голосъ, нѣжный и нѣсколько разслабленный.-- Вы меня извините. Я это васъ потому разглядываю, что вы моего друга, Анну Степановну, угадали.
   -- Какъ это?
   -- Да вы ее описали раньше, чѣмъ увидѣли.
   -- Признаюсь, я васъ не совсѣмъ понимаю.
   -- Только въ другой обстановкѣ, а то совсѣмъ она. Я о вашихъ "Очеркахъ Сѣвера" говорю. Есть у васъ тамъ Серафима-корабельщица...
   -- Развѣ похожа?
   -- Еще какъ... Я даже ей, Аннѣ Степановнѣ, вслухъ читала. Портретъ. Вымыть вашу Серафиму, подучить ее да пустить къ намъ, и будетъ Анна Степановна.
   Ѳедосья Васильевна, проговоривъ это, устала. Лѣнивая была дама, да и круглая слишкомъ. Впрочемъ, къ такимъ блондинкамъ, какъ она, съ большими и нѣсколько робкими голубыми глазами эта расплывчатость идетъ. Имъ бы спать точно кошкамъ, ютиться по угламъ дивана, да грѣться у камина. Располнѣвшая шея ея упиралась въ высокую грудь. Платье ложилось широкими складками и изъ-подъ него видны были маленькія ножки въ мягкихъ туфляхъ...
   -- Вы не особенно ее слушайте!-- смѣялась Анна Степановна.
   -- Почему?
   -- Она влюблена въ меня.
   -- Еще бы, если у тебя есть все то, чего недостаетъ мнѣ. И сила, и характеръ, и энергія. А только я ей не завидую. Подумайте, чего она тормошится все! Такъ пріятно -- сидѣть, ничего не дѣлая, думать или читать хорошее, что нервовъ не разстраиваетъ и души не волнуетъ... Выйти въ садъ -- посидѣть. Цвѣты кругомъ. Воздухъ -- точно бархатный. Вѣтерокъ въ лицо пахнетъ нѣжно-нѣжно... Небо ясное... Покойное. А ты-то въ это время то туда, то сюда... Одна забота за другою, точно съ голоду умереть боишься. На твой вѣкъ хватитъ, чего же тебѣ еще?..
   -- Она у меня эпикурейка... на словахъ... А сама надъ всякою нуждою разрывается... Плакать готова.
   -- Ну, ужъ...
   Но тутъ вдругъ въ комнату влетѣлъ Герасимъ.
   -- Генералъ къ вамъ просится!
   -- Ну, пусти его, если просится... Сейчасъ я васъ познакомлю...-- только и успѣла проговорить она, потому что тотчасъ же въ дверяхъ загудѣлъ знакомый басъ.
   -- Нѣтъ, представьте какой мерзавецъ Безмѣновъ!.. Почемъ, вы думаете, разсчиталъ онъ меня вчера за жито?
   -- По двадцати?
   -- А вы какъ знаете?
   -- Онъ мнѣ самъ...
   -- Хвастался?
   -- Нѣтъ, говорилъ... Что-жъ ему хвастаться? Онъ вѣдь привыкъ къ этому. Зато онъ васъ въ правленіе посадитъ.
   -- Да вотъ-съ, съ мужиками буду рядомъ теперь сидѣть... Это я-то, государю моему генералъ.
   -- А, вѣдь, дѣло-то общее.
   -- Общее? Какое, спрашиваю я у васъ, можетъ быть у меня общее дѣло съ прохвостами? Я вотъ Николаевскій знакъ на груди ношу... Я вѣдь при блаженной памяти Николаѣ Первомъ, въ ротѣ Его Величества, въ первомъ кадетскомъ, фельдфебелемъ былъ... Вотъ какъ! Это вы во что считаете? Мы вѣдь въ тѣ времена -- подлинно незабвенныя -- не финти-фантами занимались, а тихимъ шагомъ въ три пріема маршировали. Впрочемъ, виноватъ,-- только-что онъ замѣтилъ меня.-- Я, можетъ быть, по современному говорю глупости, а?
   Анна Степановна спохватилась.
   -- Генералъ Сергѣй Сергѣевичъ Узорный.
   -- Не Сергѣй Сергѣевичъ,-- поправилъ онъ,-- а Сергій Сергіевичъ... А съ кѣмъ я имѣю честь?..
   И узнавъ, что я писатель, онъ вдругъ обидѣлся. Окинулъ меня съ ногъ до головы...
   -- Отчего не служите?
   -- Служу по-своему.
   -- То-то, что по-своему!.. Въ наши времена узнали бы вы "по-своему".
   -- О вашихъ временахъ позабыть пора. Мало-ли кошмаровъ было!
   Генералъ опѣшилъ и, желая поправиться, вдругъ пояснилъ.
   -- Нѣтъ, это я потому, что при мнѣ писатели всѣ государственную службу проходили... Пушкинъ, напримѣръ, Лермонтовъ, Гречъ... Ну, и прочіе... Кромѣ негодяевъ, на особенномъ замѣчаніи... А вы Греча не знали? Вотъ еще Кукольникъ... "Рука Всевышняго отечество спасла!" Теперь книжку развернешь -- хоть плюнь. Какъ Вуколъ Матвѣевичъ Безмѣновъ разговариваетъ, такъ и пишутъ. А тогда благороднымъ языкомъ, въ высокомъ штилѣ, а почему: -- низкихъ сюжетовъ не было, дворянскія чувства изображались съ дозволенія начальства. А впрочемъ, я радъ познакомиться. Можетъ быть, и вы достойный писатель,-- не имѣлъ еще случая читать. Милости просимъ ко мнѣ, побесѣдуемъ. Я въ молодости даже Марлинскаго наизусть зналъ. А Бенедиктова и по сей день помню. А то что-жъ это, помилуйте. Вотъ, Анна Степановна, посудите и вы... Въ прошломъ году меня въ газетахъ пропечатали, будто я крестьянскую телѣгу въ оврагъ скинуть приказалъ... Что-жъ что приказалъ?.. Отчего онъ не посторонился. Видитъ, генералъ ѣдетъ!.. Я не даромъ погоны ношу. И притомъ, я на другой день позвалъ его къ себѣ, мужика этого самаго, и когда онъ мнѣ въ ноги упалъ, такъ я ему, свиньѣ, за пять телѣгъ заплатилъ. И вдругъ выходитъ, что я "Тамерланъ!" Позвольте... Положимъ, Тамерланъ -- государь былъ, но вѣдь онъ, корресподентъ этотъ, обо мнѣ въ укоризненномъ тонѣ! Нашъ уѣздный самодуръ, видите-ли! И кто пишетъ-то? Апѣшкинъ... Приказная строка! Въ наше время мы, бывало, позовемъ такихъ въ полкъ и давай имъ подъ ноги стрѣлять, чтобы прыгать ихъ научить... Мы это даже сморгонскою академіей называли... Его бы по-настоящему, если-бы нынѣшняго послабленія не было, подъ военный судъ за это... А вы тоже про нашего брата?..
   -- Нѣтъ, онъ больше романы и повѣсти!-- смѣялась Анна Семеновна.
   -- Знаю я эти романы. Названіе невинное... Въ трехъ частяхъ сказано, и начнешь на сонъ грядущій читать. Смотришь,-- генералъ въ смѣшномъ видѣ, чтобы такіе, какъ милостивый государь Апѣшкинъ, радовались... Нѣтъ, прежде было куда проще. А впрочемъ, я опять-таки скажу -- противъ васъ ничего не имѣю... Даже откушать милости просимъ... У меня отъ стараго времени еще поваръ остался. Изъ моего полка, солдатъ. Но только, я вамъ доложу, хорошо въ Москвѣ у Тѣстова кормятъ, а онъ имъ носъ утретъ...
   -- Что-жъ вы будете, ваше превосходительство, въ банкѣ дѣлать?-- спросила его Ѳедосья Васильевна.
   -- Сидѣть-съ...
   -- И только?..
   -- Ну, тамъ подписывать... Я этой подлости, чтобы съ бумагами возиться, и въ дивизіи не признавалъ. На то писарей Господь Богъ создалъ... Вмѣстѣ съ рыбами и птицами въ четвертый день... Принесъ онъ мнѣ кляузу, либо отписку, черкнулъ я на ней "Узорный", и ступай вонъ. И въ банкѣ у нихъ такіе же писаря есть. Имъ это и вѣдать надлежитъ. Потому что я для довѣрія приглашенъ. Казенный интересъ соблюдать!
   -- А мнѣ васъ жалко...
   -- Почему?
   -- Подведутъ они васъ.
   -- Ну вотъ! Въ чемъ? Тамъ у нихъ свои ревизоры существуютъ. Я для почета, они для черной работы. Это и въ наши времена презусовъ назначали... У кого изъ генераловъ видная фигура,-- презусъ... И ничего, кромѣ отличій, изъ этого не выходило... У насъ требовался парадъ. Даже какъ случалось... Слышали вы,-- обернулся онъ ко мнѣ,-- про ***?
   -- Да, слышалъ.
   -- Орелъ былъ... Крылья распуститъ -- не охватишь... Стратигъ настоящій... Ну, такъ узналъ онъ, что господа генералы повадились изъ лагеря въ Питеръ ѣздить... И отдалъ приказъ -- "не смѣть"... Вотъ двумъ-то, изъ нѣмцевъ они были, дивизіоннымъ, и понадобилось въ столицу; они поѣхали, а на заставѣ-то, стой, ровняйся!.. Что же бы вы думали? Ихъ превосходительства нашлись. Ты, говоритъ одинъ другому, назовись моей, а я твоей фамиліей -- такъ никто и не узнаетъ, что мы "приказъ" нарушили. Записали ихъ, а на другой день къ *** на расправу. Такъ, повѣрите-ли, они послѣ того двѣ недѣли разыскивали, какой подлецъ ихъ выдалъ. Вотъ какіе бывали! И всякій свое мѣсто имѣлъ, потому требовался не умъ, а усердіе... Кому умъ нуженъ?-- Семинаристу, приказному, прохвосту -- они этимъ живутъ,-- а отъ насъ дворянскія чувства и неослабленіе требовалось... Вы какъ полагаете? Пріѣхалъ къ намъ на экзаменъ военный министръ Сухозанетъ и спрашиваетъ -- я тогда вызванъ былъ: "ты мнѣ не по наукамъ, а скажи вотъ: что нужнѣе, луна или солнце?". Понятно, я запнулся. А онъ: "дуракъ, говоритъ, извѣстно луна, потому что днемъ и безъ солнца свѣтло!". Теперь вотъ -- у меня внукъ въ кадетскомъ корпусѣ -- пріѣхалъ на каникулы и все съ книжками, все съ книжками... Потолковалъ я съ нимъ: къ чему у васъ начальство стремится?.. "Соображеніе, дѣдушка, развиваетъ въ воспитанникахъ". Я такъ и вскипѣлъ. Помилуйте, да въ наше время соображеніе провіантскимъ крысамъ дѣйствительно нужно было, чтобы при ревизіи отвертѣться. Аудиторамъ -- мы ихъ кратко сволочью называли -- тоже нелишнимъ оказывалось. Полковымъ адъютантамъ, потому что они съ писарями возятся. Ну, батюшкѣ -- для проповѣди, и лекарю тамъ,-- онъ вѣдь самого корпусного командира лечитъ. А намъ, милостивый государь, требовалось не соображеніе, а величіе души-съ!.. Величіе души! Соображено-то и безъ насъ все въ уставахъ и артикулахъ... А если неожиданные случаи какіе, и о нихъ соображалось въ приказѣ по корпусу... А какое у нихъ, у нынѣшнихъ, величіе души? У внука своего спрашиваю: Дерутъ у васъ?.. "Бываетъ, хоть и рѣдко!" -- Ну, слава Богу, что бываетъ: все твердости въ бѣдствіяхъ научишься. А кричите вы подъ розгами?-- "Какъ-же, говоритъ, дѣдушка, не кричать, больно!" Ахъ, ты дѣвчонка!.. Даже разозлился, хотя мнѣ и вредно это... У насъ, бывало, приведутъ въ цейхгаузъ, сейчасъ самъ раздѣнешься, pardon, mesdames, ни за что дядьку до этого не допустишь. Закусишь руку зубами до крови, дери, сдѣлай одолженіе. И ни звука!.. Вотъ это величіе души... Это я одобряю!.. Такъ бывало и начальство понимало; выдерутъ, "ступай, приказываютъ, въ роту! Молодецъ... Сегодня я прикажу тебѣ за обѣдомъ два пирога!.. Старайся". Ну, дѣлаешь налѣво круг-гомъ маррршъ!.. И выйдешь изъ цейхгауза точно у непріятеля знамя отбилъ!..
   -- Фу, какіе вы ужасы!-- и Ѳедосья Васильевна еще поглубже забилась въ уголъ дивана...
   -- Не ужасы! Мы съ вашимъ дѣдушкой одну кашу ѣли... И называлась она березовая... А нынче леденцами отъ Ландрина для разстройства желудка кормятъ. Зато люди были... Хотя бы вашъ дѣдушка. Его передъ фронтомъ генералъ изъ нѣмцевъ дуракомъ назвалъ. Такъ онъ выѣхалъ къ нему, отдалъ саблей честь и сказалъ: "честь имѣю вашему высокопревосходительству доложить, что я не дуракъ, а штабсъ-ротмистръ Ахтырскаго гусарскаго полка Славкинъ второй" и тотчасъ же вынулъ изъ кобура пистолетъ и застрѣлился... Вотъ это настоящій... И въ корпусѣ онъ до двухъ сотъ розогъ могъ выдерживать. Развѣ только обернется къ ротному командиру, да и говоритъ ему: "Карлъ Карловичъ, прикажите дядькѣ Бѣляеву драть покрѣпче: совсѣмъ нечувствительно". Такъ вы видите, что значило въ наше время величіе души-съ? И относительно дамъ, развѣ мы по нонѣшнему обращеніе имѣли? Я вонъ разорился на нихъ, а ваши-то кавалеры? Имъ сейчасъ приданое подавай. Да еще въ вѣрныхъ процентныхъ бумагахъ, ну, тогда они дѣйствительно -- дирекцію направо и бѣглымъ шагомъ, хоть наступленія не труби, все равно. А будь достойная дѣвица; самою природою украшенная, да безъ аммуниціи, они отъ нея сейчасъ -- трахъ-тарарахъ-тахъ -- отбой-съ по-нашему. Опять и то возьмите, развѣ вы, Анна Степановна, при всей своей дворянской деликатности, засидѣлись бы во вдовахъ? Ни за что. Да всѣ бы мы подъ разстрѣлъ!.. Вотъ какъ! Хотя бы и я сейчасъ подъ вѣнецъ съ вами... Готовъ.
   -- А если я на словѣ поймаю васъ?-- смѣялась она.
   -- Сколько угодно...
   -- И въ Москву бы вы перестали ѣздить?
   -- Честное слово благороднаго офицера...
   -- И вашъ гаремъ?
   -- Какой гаремъ-съ? Не при васъ буде! сказано.-- Онъ покосился на меня.-- Такіе-ли гаремы бываютъ! Такъ себѣ двѣ, три завалящія дѣвчонки. И то изъ состраданія...
   Анна Степанова расхохоталась.
   -- Это вы все про Дашу? Погодите, она еще вамъ покажетъ свою добродѣтель. Она и сбѣжала-то потому, что я ее выгнать хотѣлъ... Вы посмотрите, какъ у меня мужикъ живетъ... Вѣдь онъ вольный-съ? Могу я на него плевать? Пропадай-де, мнѣ что до тебя, подлеца, за дѣло. А я нѣтъ-съ. Погоритъ -- сейчасъ ему избу. Еще когда онъ отработаетъ за нее, да и отработаетъ-ли? Лошадь падетъ -- получай, мерзавецъ! Хлѣба нѣтъ -- нешто онъ къ кулаку, какъ-же-съ, держи карманъ! Къ генералу, козлиная борода, претъ. Въ ноги кланяется. Ну, обругаешь, а все-таки дашь. Не пропадать же подлецу, какъ червю на пустомъ мѣстѣ!..
   -- Это правда!-- согласилась Анна Степановна.
   -- А если правда, то хоть и много на мнѣ грѣха передъ Господомъ, но вѣдь не мировому судьѣ разбирать мои дѣла... Кое-что и за меня будетъ передъ престоломъ-то. Не все-же я пакостничалъ... Грѣхи мои-съ, дворянскіе грѣхи, и отъ нихъ мнѣ одному вредъ... А у милостиваго государя Апѣшкина -- у мужиковъ крыши содраны, кабакъ и при въѣздѣ и при выѣздѣ, хотя бы для его счастья и одного за глаза довольно-съ. Положимъ, у меня школъ нѣтъ и грамотныхъ я преслѣдую-съ. И на это у меня резонъ. Такъ вѣдь и у Апѣшкина не въ университетѣ мужички свое образованіе получаютъ.
   -- Что же вы теперь, въ Москву?
   -- Да-съ.
   -- То-то закрутите!
   Анна Степановна, очевидно, была хорошо посвящена въ его дѣла.
   -- Надо полагать. Можетъ быть, и въ Петербургъ съѣзжу. У насъ тамъ корпусные обѣды. Показаться надо. Живъ-де еще генералъ Узорный... Не вовсе-съ померъ. А вы меня, старика, извините,-- вдругъ обернулся онъ ко мнѣ.-- Что съ меня взять?.. И писатели вѣдь бываютъ разные, -- не всѣ въ одну масть. Я васъ обидѣть не желалъ-съ. Вотъ, напримѣръ, дѣдушка Крыловъ,-- я его со звѣздою помню... Или Василій Андреевичъ Жуковскій -- стихотворецъ. Или Державинъ -- оду "Богъ"-то я въ свое время хорошо декламировалъ... А къ себѣ я васъ жду. Вѣдь этакъ недѣли черезъ три я буду непремѣнно дома. А вы до тѣхъ поръ изъ нашего края не уѣдете?..
   -- Не думаю.
   -- Ну, вотъ. Пріѣзжайте, -- посмотрите, каковъ Сергій Узорный.
   И по старому кавалерійскому образцу, молодецки играя бедрами, онъ вышелъ въ двери.
   -- Это еще изъ лучшихъ у насъ...-- замѣтила мнѣ Анна Степановна,-- а то я вамъ покажу такую коллекцію, что вы подивитесь. Хотя бы того же Апѣшкина.
   

VII.

   На другой день Анны Степановны и Ѳедосьи Васильевны уже не было въ городѣ.
   Онѣ простились со мною наканунѣ, и Козельская при этомъ взяла съ меня слово посѣтить ее какъ можно скорѣе. Мнѣ тоже нечего было здѣсь дѣлать. Съ Безмѣновымъ я не поладилъ. Онъ, очевидно, принималъ меня за человѣка, котораго легко обойти, и потому за максановское имѣніе не давалъ и трети того, чего оно стоило, да и эту бездѣлицу просилъ разсрочить на пять лѣтъ. Генералъ Узорный уѣхалъ въ тотъ же день, когда я съ нимъ познакомился. Самый городъ я исходилъ и вдоль, и поперекъ, встрѣтилъ опять длиннаго мѣщанина, поинтересовавшагося: "какъ вамъ показался нашъ Акулъ Матвѣевичъ?" А на мой отвѣтъ, что показался скверно, вздохнулъ и заключилъ: "Истинно, какъ древній василискъ. Только что обличье человѣчье на себѣ имѣетъ, а стерва, я вамъ скажу, препорядочная", но, увидѣвъ вдали этого василиска, живо сорвалъ шапку и отвѣсилъ тому самый почтительный поклонъ. "Нельзя-съ... Аки левъ искій кого поглотити. Что ему стоитъ!" объяснилъ онъ. Въ садъ я спускался, но днемъ онъ не произвелъ на меня такого впечатлѣнія, какъ въ ту чудную ночь. Слишкомъ уже было тихо въ немъ и пустынно. Никто не гулялъ: здѣшніе "господа" привыкли у себя жить за угломъ, никуда не показываясь. Желтые ирисы и блѣдныя розы однѣ. наполняли его своимъ ароматомъ. Недвижно въ свѣтѣ и зноѣ раскидывались вершины деревьевъ, ворошилась въ нихъ всякая мелкая птица, въ тѣни звенѣли комары, заслоняя застоявшійся воздухъ своими сквозными облачками,-- и только. Даже цвѣтовъ некому было рвать. Они сами осыпались кругомъ. Только, выходя отсюда, я наткнулся на батюшку. Я поклонился ему. "Безлюдно у васъ!" -- заговорилъ я.-- Точно что, народъ смирный. Въ такомъ даже саду не гуляютъ...-- Потому, господинъ пріѣзжій, у каждаго здѣсь, у себя, благораствореніе. Домики-то съ собственными вертоградами. Не зачѣмъ подъ чужія кущи ходить. Свои смоковницы обрѣтаются!-- "Да вотъ вы же пришли?" -- Я по спеціальному предмету, лекарственныхъ травъ искать. Нуда въ костяхъ и свербленіе..."
   Покоя, котораго нѣсколько дней назадъ я такъ искалъ, было здѣсь въ волю, но я не зналъ уже, куда мнѣ отъ него дѣваться. Даже съ Герасимомъ вступалъ въ разговоры, но и тотъ былъ когда-то половымъ въ Москвѣ, и потому на все здѣсь смотрѣлъ свысока. "Одно невѣжество черное, помилуйте..." Меня потянуло прочь отсюда. Я поѣхалъ въ максановское имѣніе и оттуда рѣшилъ навѣстить Анну Степановну... Лошадей я нанялъ у старообрядца, который и самъ собрался со мною. Въ степи было жарко, но съ запада нѣтъ-нѣтъ, да и струилась нѣжная прохлада. Оттуда на темную синеву неба, строгаго и знойнаго, тянулись облачка, таявшія и сгоравшія ярко и ослѣпительно подъ безпощаднымъ солнцемъ. Въ сухой травѣ, которая, подуй сильнѣй вѣтеръ, вся разомъ разсыплется пылью, звенѣли и стрекотали кузнечики, надъ нею медленно и низко, сѣрыя и серебристыя, носились сквозныя "коромысла", такія же сухія, какъ и трава подъ ними, кое-гдѣ выскакивали, и при видѣ моего экипажа замирали на заднихъ лапкахъ суслики... Высоко, высоко надъ степью ныряли въ небесахъ большія хищныя птицы и порою на тонкія телеграфныя проволоки садились пестро и красиво расписанныя ракши. Райская -- издали, а подойдя, носъ зажмешь, такой отъ декоративной летуньи запахъ. Тѣмъ и спасаются отъ орловъ и кречетовъ. Неподвижностью и тайною вѣяла степь. Отъ ея безмолвной печали все падало внутри, ни въ душѣ, ни въ сердцѣ не просыпались желанія и мечты. Никуда не тянуло, ничего не хотѣлось. Казалось, что и въ головѣ звенятъ сухо и скучно тѣ же кузнечики. Дорога ложилась не прямо, а то сворачивала вправо, то влѣво, капризно и глупо. По такой цѣлинѣ ее бы можно было линейкой проложить, а она точно змѣя завивалась...
   -- Отчего прямо не ѣхать?
   -- Такъ путина.
   -- Зачѣмъ ее такъ проложили?
   -- Кто-жъ ё знаетъ?.. Да и не прокладалъ никто... Волы прошли, а за волами и кони бѣгутъ. А волы николи тебѣ прямо не возьмутъ. Мотаетъ башкой -- да и норовитъ стороною...
   -- И жилья никакого?
   -- Кому жить? Припекъ... Вотъ тамъ въ балкѣ будетъ строеніе.
   -- Постоялый дворъ?
   -- Нѣтъ, такъ... Старушки наши спасаются... Какъ бы монастырь...
   -- Можно заѣхать къ нимъ отдохнуть?..
   -- Странныхъ принимаютъ... Тамъ и лошадей покормимъ...
   Я не безъ нѣкотораго интереса ожидалъ встрѣчи со "старушками". До сихъ поръ этихъ добровольныхъ инокинь древняго благочестія я зналъ только по разсказамъ да по очеркамъ нѣкоторыхъ писателей, имѣвшихъ возможность изучить ихъ, хотя и съ оффиціальной стороны. Такъ что, когда дорога круто сбѣжала въ самое логово тѣнистой и прохладной балки, и мой экипажъ, подскакивая и кряхтя на ней, каждую минуту готовъ былъ сорваться внизъ, я зорко смотрѣлъ впередъ, не увижу-ли, наконецъ, тихой и мирной пристани, про которую мой возница выразился кратко: истинная благодать.
   -- Ты проклятаго зелья не палишь?
   -- Что такое?-- не понялъ я.
   -- Цыгарками не балуешься?
   -- Терпѣть даже не могу.
   -- Вотъ, дай тебѣ Богъ здоровья! Это хорошо... И старушекъ нашихъ, значитъ, не обидишь. Онѣ страсть этого не любятъ. Потому, самъ знаешь, наѣдутъ это, бываетъ, чиновники и сейчасъ давай водъ образами палить чортову травку. Имъ смѣхъ, а старушкамъ огорченіе. Святые лики-то жупеломъ этимъ поганить -- хорошо?.. Ему самому, господину съ кокардой, цѣна грошъ, да и то ломаный, а онъ надъ живой душой изгиляется. Да еще какъ! А прежде и того хуже случалось. Колокольчикъ, бывало, еще вонъ гдѣ звенитъ, а старушки ужъ въ подвалъ прячутся отъ разоренія Мамаева. Налетитъ Иродъ, да пьяный, и сейчасъ давай половицы подымать, а самъ бранится, самъ плюется, ногами что твой конь топочетъ и кулачищами прямо къ образу и подобію Божьему лѣзетъ... Вытащитъ за хвосты старушекъ, и начинается тутъ свѣтопреставленіе. Самъ оретъ, онѣ плачутъ. Содомъ и Гоморра! И кандалами, и Сибирью пужаетъ. У васъ, говоритъ, бѣглые -- подайте мнѣ ихъ.-- Да откуда тебѣ взять ихъ, коли всѣ вышли?-- Я у васъ, у подлянокъ, камня на камнѣ не оставлю... Не приведи Богъ. Безъ войны, другъ милый, войну видѣли...
   -- А теперь не пужаютъ?
   -- Полегчало. Потому у насъ тихо. Ну, страхъ-то чувствуемъ -- не ровенъ часъ. Тоже и Богу молиться съ оглядкою надо. Старыя книги у насъ прежде были да образа -- ихъ сожгли. Лѣтъ тридцать тому -- самъ видѣлъ, какъ горѣли ясно да чисто угоднички... Дымокъ-то прямо къ небу... Нонѣ полегчало: становой заѣдетъ благообразно, чаю напьется, даже о духовномъ бесѣдуетъ. Батюшка изъ города когда. Ласковый. "Вы, говоритъ, невѣжды, а я вами не гнушаюсь, хотя по сану моему могъ бы вамъ большія непріятности сдѣлать". Матушка съ нимъ, потому у старушекъ ужъ очень ягоды для варенья хороши, нигдѣ такихъ нѣтъ...
   Вдали сквозь тополи мелькнулъ какой-то домикъ, другой.
   Тамъ, должно быть, услышали насъ: на крыльцо выбѣжала молодая, румяная дѣвка и опрометью кинулась въ другой домъ. Оттуда, минуту спустя, вышла маленькая фигура, вся въ черномъ, и направилась къ намъ навстрѣчу.
   -- Мать... небось... По своему дѣлу господинъ ѣздитъ..
   Та вскинула на меня слезившіеся глаза, сплошь терявшіеся въ тысячахъ морщинокъ.
   -- Здравствуйте.
   -- Богъ милости прислалъ... Здѣсь только покормимъ и дальше.
   -- Куда везешь-то, Савелій?
   -- Въ Максановское.
   -- Самоваръ прикажете?
   -- Пожалуйста.
   -- Они табаку не палятъ...-- предупредилъ Савелій.
   -- Феська... Ступай, вздуй... Чай свой и сахаръ? А то и у насъ есть. У Безмѣнова въ лавкѣ беремъ хорошій, для господъ. Сами-то не потребляемъ. Хотя и нѣтъ грѣха, а все сумлительно. Откуда еще возятъ его, чай. Боязно, опоганишься...
   -- Устинья здѣсь?
   -- Что ей... Нонѣ у насъ бѣда, Савелій.
   -- Ну?
   -- Закладаться надо... Денегъ нѣтъ, а на садъ да на огороды понадобились. Столько нужи всякой;
   -- Какъ же вы?
   -- Куда же, окромя Безмѣнова... Одинъ у насъ...
   -- Глазъ-то у ево -- съ запаломъ!..
   -- Сами знаемъ, какой онъ человѣкъ! Первымъ дѣломъ по формѣ все. Пріѣзжалъ, осматривалъ строеніе наше. Землю вы, говоритъ, старушки, мнѣ продайте совсѣмъ, а за постой я съ васъ мало буду брать. А самому такъ и меледится, какъ бы у насъ на рѣчкѣ въ два постава меленку вывесть.
   -- Ловкій!.. На сто саженъ скрозь землю видитъ.
   -- Завтра будемъ совсѣмъ закладаться, къ городу. Страшно, а какъ онъ обидитъ насъ, старушекъ?
   -- Будь спокойна, онъ обидитъ.
   -- Не пожалѣетъ?
   -- Онъ-то... Скорѣе нечистый пожалѣетъ. Змій пронзительный!.. Теперь у него во всѣ мѣста лапа запущена. Всѣ подъ нимъ ходимъ. Вотъ, у меня заведеніе, пять телѣгъ да три тройки, и то онъ обзавидовалъ. Опослѣ пожара съ добродѣтелью своей накинулся. Я, говоритъ, тебѣ помогу. Ну, и помогъ. Теперь каждый день ему цѣлковый подай. Полтину за процентъ, а полтину въ капиталъ. Вотъ и живи... И меня съ семьей онъ съѣстъ. Банка у насъ. Сунулся я, было, въ банку, а въ банкѣ опять же онъ сидитъ. Я къ Шлюхину. Такъ и такъ, говорю, былъ у Безмѣнова, а теперь къ тебѣ...
   -- Шлюхинъ добрѣе?
   -- Какъ-же!.. "Нешто я, вишь ты, смѣю противъ Безмѣнова идти? Да онъ изъ-за тебя и меня не помилуетъ. Мы и живемъ, покель Вакула Матвѣевичъ терпитъ... Нѣтъ, ужъ, говоритъ, другъ, или къ нему. Пущай онъ съ тебя свою пользу сниметъ, а мнѣ ему поперекъ дороги соваться нельзя, потому онъ человѣкъ могущественный"...
   Въ горницѣ у "старушекъ" была такая чистота, къ какой меня вообще не пріучила русская дѣйствительность: полы вымыты, на столахъ вязаныя салфетки безъ пятенъ, на окнахъ цвѣты, а подъ потолкомъ сухіе пучки мяты и полыни и еще какія-то другія мнѣ неизвѣстныя лекарственныя травы. Ни таракановъ, ни прусаковъ, зато, даже и днемъ, нѣсколько тяжелую тишину этого дома наполняло унылое пѣніе сверчковъ. Въ переднемъ углу стоялъ простенькій кіотъ съ образами, къ крайнему моему удивленію, новаго письма, въ фольговыхъ окладахъ. Передъ сумрачными ликами иконъ горѣли лампады. Молодая краснолицая дѣвушка съ большими на выкатѣ сѣрыми глазами низко поклонилась и опустила длинныя рѣсницы. Сидѣвшая около кіота другая "старуха" тоже поднялась.
   -- Ты бы, мать, вела туда... Въ тотъ домъ,-- тихо проговорила она.-- Тамъ параднѣе...-- объяснила намъ она.
   -- Нѣтъ, что-жъ, Устинья... Они табачкомъ не. занимаются. Святого мѣста не испоганятъ.
   -- А ну... Благослови, Господи, ежели такъ.
   Тутъ даже мухъ не было. Я въ ожиданіи самовара сѣлъ. Савелій мялся у дверей.
   -- Ты же чего не садишься?-- обернулся я къ нему.
   -- А нѣшь можно?
   -- Почему нельзя?
   -- А ты не засудишь? Потому неровенъ часъ, спаси, Господи! На какого господина наступишь. Мы тоже видали примѣры.
   -- Садись, садись! Чаю напьемся.
   -- Чаемъ я балуюсь... Грѣхъ -- малый... Не слѣдовало бы, ну, да Господь нашу слабость проститъ. Такъ вы, мать, сказываете, что таперича никакъ вамъ отъ Вакула Матвѣевича не уйтить?
   Устинья, сидѣвшая въ углу, даже руками всплеснула.
   -- Камо иду?.. Камо бѣгу?..
   -- Точно что... Покажетъ онъ вамъ себя. Человѣкъ дошлый. Къ ему только попади подъ начало -- у него всякая вина будетъ виновата.
   -- Богу молились,-- не помиловалъ... Испытуетъ...
   -- Да, съ Безмѣновымъ точно что претерпите... Что же онъ, собака, сладко пѣлъ поди?..
   -- Чего, чего ужъ... Сиренъ!..
   -- Во, во! Жмурится только, точно котъ на солнце.
   -- Я, говоритъ, пріючу вашу старость.
   -- Енъ пріючитъ... Это вѣрно.
   -- А самъ все глазами бѣгаетъ... Обошелъ деревцо всякое... Загодя ужъ распоряжается.
   -- Да, можетъ, выплатите.
   -- Не знаемъ... Вотъ Феську пошлемъ въ Москву къ благодѣтелямъ, можетъ и вызволятъ.
   И опять тишина, истовая, молитвенная. Даже самоваръ запѣлъ здѣсь и зашипѣлъ съ медлительною важностью, не допускавшею никакого легкомыслія. Къ чаю подали хорошаго масла и отличныхъ сливокъ, и Феська изъ другого дома принесла еще горячую ковригу прекрасно выпеченнаго хлѣба.
   -- Съ Богомъ... кушайте во славу...
   -- А вамъ чаю?.. Устинья?.. какъ васъ по батюшкѣ?
   -- Филипповна. А только мы чаю не вкушаемъ. Осуждать не осуждаемъ, но сами воздерживаемся. Богъ съ нимъ, съ чаемъ. Сказываютъ, его на вельбудѣ изъ китайскаго царства везутъ нечистые эѳіопы. И покланяются они златымъ тельцамъ, а Бога отвращаются, и служатъ имъ демоны лютые въ капищахъ...
   Слѣповатенькая старушка ужъ къ намъ подсѣла, выпѣвая удивительныя свѣдѣнія о ходѣ чайныхъ каравановъ, какъ Феська опять встревоженно вбѣжала въ горницу.
   -- Спаси, Господи... Колокольцы, матушка.
   Устинья встревожилась...
   -- Кому бы?.. Приготовь, дѣвушка, въ той избѣ... Поди, табашники да сквернословы изъ города.
   -- Каково это старушкамъ!-- качалъ головой Савелій.-- Благолѣпіе у нихъ, тишина, точно въ раю,-- и вдругъ наѣдутъ пьяныя морды, громогласіе пойдетъ... Несыть всякая...
   Но отъ "пьяныхъ мордъ и несыти" на сей разъ этотъ своеобразный скитъ былъ избавленъ судьбою. Колокольчики слышались громче и громче. Чей-то тарантасъ тихо подкатился къ крыльцу, и Феська, вскочивъ на одно мгновеніе къ намъ, кинула: Акула Матвѣичъ, и опять швыркомъ исчезла въ дверяхъ.
   -- Вотъ и я!.. почтенныя старушенціи...
   Безмѣновъ сразу не узналъ меня. Закрестился на образа, увидѣлъ самоваръ и улыбнулся.
   -- Дозвольте къ вашему чаю съ своей мадерой... А, это вы?
   И онъ ребромъ протянулъ мнѣ громадную и корявую лапу.
   -- Слышалъ я, въ максановскую вотчину изволите?
   -- Да... Самъ увижу, чего она стоитъ.
   -- Ужъ тамъ что увидите, а только безъ меня ее никто у васъ не купитъ...
   И Безмѣновъ откровенно засмѣялся, съузивъ свои косые, калмыцкіе глаза.
   -- Отчего?
   -- Посмотрѣлъ бы я, кто бы посмѣлъ. Мы здѣсь всѣ хорошо живемъ, рука за руку. Я вамъ, а вы мнѣ. Кто теперь сидитъ на максановской землѣ?-- Безмѣновъ. Ну, значитъ, Безмѣнову и владѣть оною.
   -- Въ Петербургѣ продамъ.
   -- Ну, это какъ... Слухи-то отсюда собирать станутъ. Положимъ, въ Питерѣ деньги слѣпыя, глупыя деньги.. А ужъ безъ меня.не обойдетесь!
   -- Самъ куплю!-- наудачу сказалъ я.
   У Безмѣнова даже скулы вздрогнули.
   -- Развѣ что сами.-- Онъ зорко всматривался въ меня, видимо прикидывая, хватитъ ли у меня пороху на такое дѣло.-- Развѣ что сами. Только вамъ, какъ благородному человѣку, незачѣмъ съ землей мараться. Земля -- дѣло черное, а вы столичный господинъ.
   -- Нѣтъ, отчего-же? Мы и съ Максановыми такъ рѣшили: коли здѣсь мало дадутъ, я самъ возьму у нихъ.
   -- Да за что давать-то? За раззоръ?.. Увидите сами... Опять и то: люди вы умные, а здѣсь придется вамъ съ дураками жить, и притомъ неблагополучно у насъ. Народъ воръ, разбойникъ народъ. Поджигатель, душегубъ...
   Савелій лукаво подмигнулъ мнѣ.
   -- И начальство подозрительное.
   -- Что же ему подозрѣвать?
   -- Какъ хотите! Статочное-ли дѣло: извѣстный господинъ, и вдругъ на землю садится! Бывали у насъ примѣры и нехорошо кончалось.
   -- Ну, я этого не боюсь.
   Онъ опрокидывалъ въ себя чашку за чашкой горячій чай. Точно у него зѣвъ и горло были вылужены -- не обжигались. Пилъ мадеру, которая мнѣ казалась настоенною на какомъ-то звѣробоѣ, крѣпкую, захватывавшую дыханіе. Когда я выразилъ изумленіе, гдѣ дѣлаютъ такую, Безмѣновъ серьезно пояснилъ: это у меня старшій сынокъ иностранныя вина производитъ... Для кишки полезно-съ! Глотая чай, онъ кидалъ пристальный взглядъ на старушекъ, причемъ тѣ каждый разъ вздрагивали и смотрѣли на него, какъ очарованные кролики на удава.
   -- Надумались, старушенціи?
   Одна колыхнулась, хотѣла было что-то сказать, но только ротъ открыла.
   -- А вы бы поскорѣе, пока я доберъ! По крайности, безъ меня никто васъ здѣсь оправдать не можетъ. Вотъ ты, мать, къ Шлюхину ходила -- ну, что-жъ онъ тебѣ сказалъ? Тѣмъ-же трактомъ да назадъ...
   Кончивъ чай, онъ перекрестился.
   -- Дозвольте еще мнѣ посмотрѣть?
   Въ горницѣ отъ самовара стало нѣсколько душно; я вышелъ вмѣстѣ съ Безмѣновымъ.
   -- Ужъ давно я цѣлюсь на это мѣстечко... Старухи глупыя, развѣ онѣ понимаютъ, сколько съ него снять можно? При деньгахъ ежели. Тутъ вотъ меленка..
   Рѣчушка здѣсь бѣжала быстро по наклонному дну, влага играла шаловливыми струйками.
   -- Меленка... А на меленку вѣдь и всю тысячу надо... Потомъ -- вотъ гдѣ мы съ вами чай пили -- ежели кабакъ устроить -- разлюбезное дѣло!..
   -- Кто же у васъ водку тутъ пить будетъ?
   -- Въ прохладѣ. Всякому лестно, помилуйте.
   -- Да народа нѣтъ.
   -- Здѣсь то?.. Нынче, да-съ. А весной да осенью страсть: кипитъ степь. И за три мѣсяца, если заведеніе хорошее и цѣловальникъ съ башкой, оно оправдать себя можетъ. Дурацкое дѣло не хитрое... А вы съ умомъ!-- повторялъ онъ любимую поговорку.-- Съ умомъ, говорю. Вся округа приверзится, потому, Господи, слава Тебѣ! гдѣ же и пить? Зелень тутъ, воздухъ легкій, птичка поетъ, цвѣточки, рѣчка веселая. Одно слово -- рай! Для кабака уготовано -- по округѣ другого такого угла не сыщешь. Тамъ трактиръ съ распивочной продажей... Органъ можно дешевый изъ городу, потому что ежели къ такому раю да "подъ вечеръ осени ненастной" пустить, такъ у меня всѣ мужичишки вотъ какъ обопьются. А тамъ кабакъ простой для самой чернеди. На разные вкусы. Я вамъ скажу-съ, на хозяйскій глазъ, золотое дно здѣсь!.. Подъ деревьями скамеекъ поставить на пять цѣлковыхъ,-- изъ города господа станутъ пріѣзжать, благородныя вина пить. А хотите къ такому зрѣлищу арфистокъ припустить, такъ у меня чиновники обалдѣютъ въ лучшемъ видѣ...
   Очевидно, Акула Матвѣевичъ пришелъ въ такой восторгъ, что ужъ не могъ скрыть отъ меня своихъ вожделѣній относительно быстрѣйшаго уловленія человѣковъ.
   -- А если старушки вамъ отдадутъ долгъ?
   -- Ну, гдѣ это бываетъ? У насъ на округѣ, будемъ прямо говорить, завязилъ ты хвостъ, и петля тебѣ. Никакъ ты отъ меня не выкрутишься. Первая причина -- уйтить тебѣ некуда. Всѣ способы у меня предусмотрѣны. Потому я, какъ полководецъ. Вдарился ты вправо -- у меня капканъ, влѣво на тебя силокъ поставленъ, впередъ -- а тамъ такая тебя западня ждетъ, супься, сейчасъ дубиной по лбу, назадъ -- прямо надо сказать -- кончина праведная. Ну, вертись на мѣстѣ и жди отъ меня распоряженія, куда я тебя опредѣлю. Тутъ вѣдь главное -- душу знать... Ты придумываешь, а я ужъ вижу и препону ставлю.. Вверхъ ежели, и вверху для тебя сѣтка найдется, да еще какая! Воронамъ скрозь нее не пролетѣть; неужели человѣку ходъ она дастъ?
   Меня удивила его откровенность, но потомъ, встрѣчая такихъ же, я привыкъ къ ней. Люди совсѣмъ обёзстыженные. Наготы каинской не прячутъ. Стоитъ ли съ вами врать еще да притворяться! Каковъ я есмь, таково и получай!' А коли воняетъ отъ меня, носъ зажми, я не обижусь, потому что мнѣ на тебя плевать. Захочу я, и тебя уловлю, и ты у меня волчкомъ завертишься. Коли есть у меня деньги, такъ я завсегда правъ, что же мнѣ передъ тобою хвостъ павлиномъ распускать? И вниманія не возьму. Это твое дѣло стараться понравиться мнѣ, а не мое.
   Въ цѣльномъ по своему типѣ Безмѣнова мнѣ одно являлось непонятнымъ. Было противорѣчіе, котораго я никакъ себѣ объяснить не могъ. Этотъ каменный человѣкъ, замѣшанный на дрожжахъ исключительно одной наживы, и только наживы, акула, хватавшая повсюду и лакомые и нелакомые куски и но давившаяся ими, вдругъ ощутила въ себѣ великодушный порывъ и на моихъ глазахъ отдала Аннѣ Степановнѣ пять тысячъ на школу, самое назначеніе которой едва ли было ясно Вуколу Матвѣевичу. Я съ любопытствомъ вглядывался въ него, рѣшая эту задачу и, признаюсь, никакъ совладать съ нею не могъ. Нужно было прикинуться, чтобы выудить у него признаніе, въ силу чего онъ взялъ да и выбросилъ такую прорву денегъ.
   -- Умная вы голова, Вуколъ Матвѣевичъ! А и за вами есть глупости, да какія!
   -- Примѣрно?-- даже остановился онъ, видимо не ожидая такого оборота.
   -- Да вѣдь на моихъ глазахъ вы Аннѣ Степановнѣ, Богъ вѣсть на что, пять тысячъ швырнули...
   -- Ха!.. Это точно... Сынъ у меня чуть не померъ, какъ узналъ. Вы, говоритъ, папенька все ровно, что псу подъ хвостъ деньги-то. Видишь ты, Анна Степановна такой человѣкъ... Съ ней по-другому надо. По особому. У меня на нее своя мѣрка положена. Тоже супротивъ такой бабы съ простой дубиной не пойдешь. Скрозливая дама. Ты только еще намѣтилъ, а она ужъ и развязала петлю и надъ тобой же смѣется... Не пять тысячъ, а будемъ такъ говорить, двадцать пять, и то я ей зажмурясь дамъ, изъ полы въ полу. Первое -- глупаго дѣла она не задумаетъ... А второе -- Богъ вѣсть, какъ потомъ-то обернется. У насъ свои разсчеты. Мы эти-то пять тысячъ еще въ расходъ не вывели. Случаемъ, можетъ, онѣ ко мнѣ назадъ прилетятъ, точно журавли весной, да еще съ приплодомъ. Умна она точно, а все же баба...
   Я даже вздрогнулъ.
   Въ тонѣ Безмѣнова вдругъ сказался какой-то холодный разсчетъ, и въ эту минуту мнѣ вдругъ стало страшно за Козельскую.
   -- Не знаешь впередъ, откуда коку съ сокой выдавишь... Не зѣвай, главное. Дурацкое дѣло не хитрое, а ты съ умомъ!..
   Потомъ, точно опомнившись, онъ зажмурился и сопя пояснилъ:
   -- Опять же и о душѣ надо подумать. Не все же подъ себя, да подъ себя. Наши родители на колокола жертвовали, краснымъ околышамъ здря барашковъ въ бумажкахъ совали, ну, а мы на школу, Самое теперича модное дѣло... Тамъ будетъ видно!.. А баба она... Ежели бы по нашему вдовству Господъ такую послалъ, умирать не надо. Стѣна каменная!.. На всякаго человѣка своя дубина есть. На кого стоеросовая, ну, а на другого... а впрочемъ это вамъ Савелій закладаетъ лошадей?
   -- Да!..
   -- Можетъ, и я въ Максаново загляну... Мы тоже умственныхъ людей любимъ... Счастливаго пути! Вамъ пора, чтобы засвѣтло. Савелій, ты барина смотри, летомъ! Самъ знаешь, какія дороги дальше. Ночью пропадешь на ней. Чоріъ ѣздилъ да и тотъ рога сломалъ...
   Я расплатился со "старушками".
   Савелій моталъ головою.
   -- Что ты?
   -- Такъ... Плететъ Акула Матвѣичъ паутинку... Плететъ! Всѣ у него то въ кулакѣ мы зажаты... Только пискни, онъ сейчасъ изъ тебя сокъ пуститъ. Должно быть, до самой до смерти подъ нимъ ходить. Тамъ лучше будетъ... А ему-то на томъ свѣтѣ не то, чтобы... А только я такъ думаю,-- и Савелій засмѣялся,-- онъ-то, купецъ Безмѣновъ, и тамъ обернется... Склизкій! Никакъ за него не ухватишься!
   

VIII.

   Еще часа два мы ѣхали по хорошей дорогѣ, но потомъ она точно разомъ оборвалась. Трудно передать, какая каторга ждала меня отсюда. Экипажъ то остановился на одно колесо, то на другое, падалъ впередъ, откидывался назадъ, каждую минуту я ждалъ, что онъ разлетится на куски. Мостовая, которою въ качествѣ головы Акула Матвѣевичъ облагодѣтельствовалъ свой родной городъ, была паркетомъ въ сравненіи съ этимъ ужасомъ. Савелій благоразумно сошелъ съ облучка и направился рядомъ съ конями, пѣшкомъ. Я, было, подождалъ еще, ужъ очень усталъ за эту дорогу, но потомъ какая то сила приняла мою голову за молотокъ и начала ею разбивать кибитку, а потомъ подхватила меня и давай растирать мною сидѣнье. Пришлось и мнѣ выйти. Кони едва вывозили таратайку, гремѣвшую, стучавшую, взвизгивавшую и стонавшую на каждомъ шагу.
   -- Савелій, что это такое?
   -- Максанивскія земли пошли.
   -- Да вѣдь Безмѣновъ по контракту обязанъ поддерживать дороги?
   -- А вотъ скоро увидите, какъ онъ свою контракту соблюдаетъ... Онъ те исправитъ -- не обрадуешься!
   И дѣйствительно -- дальше пошло еще хуже..
   Акула Матвѣевичъ придумалъ своеобразный способъ постройки дорогъ. Онъ свезъ на нихъ жердей, оставшихся за ненадобностью послѣ срубленнаго лѣса, навалилъ ихъ въ безпорядкѣ, поперекъ на "шоссе", и сверху присыпалъ землей. Послѣ перваго же дождя земля расползлась киселемъ, оставивъ что-то невообразимое.
   -- Сколько тутъ коней покалѣчено -- страсть!
   Направо я встрѣтилъ мужиковъ, они ѣхали долиною. Смотрѣли они такими несчастными и захудалыми, что мнѣ вчужѣ страшно стало. Я еще не видѣлъ подобныхъ оборванцевъ! Испитыя безнадежныя лица у однихъ, злыя, раздраженныя у другихъ... Избы!.. Но какія же это были избы! Онѣ напоминали лохмотья, въ какія были одѣты крестьяне. Сквозь расшатавшіяся бревна можно видѣть разоренное нутро ужаснаго жилья... Крыши содраны кое-гдѣ. Не только нищета, но отчаяніе, безнадежность были вездѣ и на всемъ.
   -- Да какъ же они зимою, Савеліи?
   -- Обкладаются навозомъ... Степлѣетъ -- навозъ въ избу сочится -- дѣтишки мрутъ!..
   Вотъ оно -- Безмѣновское хозяйство!
   Я вспомнилъ Максановыхъ въ Петербургѣ прошлою осенью. Какіе, повидимому, добрые, хорошіе люди, какъ они прекрасно разсуждаютъ о меньшемъ братѣ, о народѣ, а что они сдѣлали сами, пустивъ сюда на свои земли такого паука, какъ Акула Матвѣевичъ? Въ моихъ ушалъ точно въявь зазвучали чудесныя рѣчи объ общемъ благѣ, о свободѣ, любви, добрѣ и правдѣ. Посмотрѣли бы эти краснобаи, какую свободу, добро и правду развелъ у нихъ Безмѣновъ! Не подлость-ли, въ самомъ дѣлѣ, сидѣть въ Петербургѣ, когда твои обязанности здѣсь, внутри Россіи, въ захолустьяхъ, забытыхъ Богомъ и людьми, въ глуши, гдѣ волчьей жадности кулака никто не поставитъ никакой препоны? Нѣтъ у тебя силы и умѣнья, откажись отъ земли, отдай ее и уйди, а не покрывай своимъ добродушіемъ, прекрасными намѣреніями и громкими словами всей этой мерзости запустѣнія. Піявка, паукъ, злодѣй... Да кто же даетъ силу и просторъ ему, какъ не высокообразованные, почтенные люди, удалившіеся изъ страшнаго царства человѣческихъ страданій, подобно Пилату благородно умывшіе руки? У нихъ, видите-ли, потребности высшаго порядка, а обязанностей -- никакихъ! Не думаю, чтобы Безмѣновъ забралъ такую силу и воспиталъ бы въ себѣ непомѣрную жадность, еслибы Максановы сидѣли по мѣстамъ и ограничивали Акулу Матвѣевича во всѣхъ его вожделѣніяхъ. И чѣмъ дальше, тѣмъ все здѣсь было хуже и хуже. Истинное мамаево разореніе. Вырубленныя рощи, оголѣвшая, вся въ плѣшинахъ и какихъ-то мокрыхъ лишаяхъ земля, точно всю ее захватило экземой; скотъ тощій, будто онъ поднялся изъ могилы... Не коровы, а призраки, не кони, а скелеты. Захирѣлое, покорное, раздавленное... Я какъ-то разомъ понялъ, что тутъ уже поздно спасти что-нибудь. Все кругомъ приговорено къ смерти, и нѣтъ силы, которая могла бы отмѣнить такой приговоръ. Мякинныя бабы худыя и сизыя, съ распухшими животами, вырождающіяся, сѣрыя дѣти безъ смѣха и, какъ мнѣ казалось, безъ голоса... Вѣдь существуетъ же тутъ гдѣ-то, рядомъ, Анна Степановна! Одна въ послѣ воиномъ! А если-бы такихъ было много?..
   -- Да какъ же жить тутъ?-- невольно восклицалъ я, все далѣе и далѣе погружаясь въ это безнадежное царство отчаянія.
   -- Живутъ... а больше помираютъ! Бѣгутъ тоже отсюда. Да куда уйдешь-то, на каждый кусокъ хлѣба по десяти ртовъ вотъ какъ разинуто!
   Самое Максаново, очевидно, было когда-то выстроено на широкую ногу. Улица его протянулась на версту, должно быть, и избы были славныя, прочныя, просторныя, нѣкоторыя въ два этажа выведены, но во что это обратилось теперь! Каждая зіяла открытыми ранами. Содраны крыши, только ребра ихъ уцѣлѣли, какъ у палаго изглоданнаго волками коня; заборы сняты -- сожгли-ли ихъ въ печахъ или продали? Дворы откровенно показывали каждому всю свою нищету. Рѣдко, рѣдко телѣга торчала,-- чаще ничего не было тутъ. Все съѣдено, пропито, продано за недоимку. При въѣздѣ на пустомъ мѣстѣ стоялъ кабакъ, при выѣздѣ красовался другой, и оба принадлежали Безмѣнову. Пьяный мужикъ попался на улицѣ, но и тотъ какъ-то нелѣпо тыкался во всѣ стороны, поматывая головою. Ослизлыя бабы смятенно совались у крыльца, но и имъ было нечего дѣлать, не къ чему рукъ приложить. Вся жизнь этого угла казалась какою-то непонятною загадкой. У второго кабака при выѣздѣ галдѣла толпа народа. Мой Савелій поглядѣлъ и плюнуль.
   -- Волостной судъ!
   -- Ну?..
   -- Сами видите -- старички... Либо имъ водку ставь, а то отпорятъ. Одна у нихъ, у подлецовъ, политика.
   -- Только пьетъ народъ?
   -- Какъ гдѣ! Хорошо живутъ -- не пьютъ, съ хорошаго житья въ кабакъ не пойдешь. Ну, а гдѣ мужикъ въ разоръ попалъ, тамъ точно... Потому нельзя не пить. Тверезаго-то въ петлю потянетъ, либо въ омутъ. Ну, а пьяному что! Море по колѣно.
   -- Неужели это ихъ одинъ Безмѣновъ такъ?
   -- А то кому же еще? И всѣ такъ будемъ! Кои еще держутся и то на послѣдяхъ. За Безмѣновымъ то Акуломъ Матвѣевичемъ сыновья идутъ. А при нихъ не приведи Богъ, какая держава будетъ. Этотъ кровь пьетъ, а тѣ прямо норовятъ зубами за горло. Отцу все одно, а тѣ музыку любятъ.
   -- Какую музыку?
   -- А чтобы мужику больно было, чтобы мужикъ плакалъ... Первые они охотники.
   -- Да развѣ мужикъ плачетъ?
   -- А то нѣтъ?.. Какъ еще... Иной разъ подъ Безмѣновскими окнами стоятъ ходоки -- и такъ-те ревутъ, словно бабы. Милости просятъ... Смотрѣть страшно. Самъ не знаешь, куда отъ нихъ удариться.
   -- Ну, и что же?
   -- Старикъ терпѣть этого не любитъ. Сейчасъ либо насупится, либо заднимъ ходомъ вонъ изъ дому. А дѣтямъ первое удовольствіе.
   -- Что вы разсказываете!
   -- Вотъ-те Христосъ! Выйдутъ это сыновья-то на балконъ, сядутъ и слушаютъ. Иной разъ баба самоваръ имъ туда подастъ. Еще смѣются. Вогь-де какъ мы мужицкую шкуру ловко тронули, до самаго нутра прошло!
   -- И не боятся?
   -- Чего жъ имъ бояться? Бога?.. Такъ вѣдь Богъ то долготерпѣливъ. Богъ все ждетъ, авось они очухаются. У Него расправа то не на этомъ свѣтѣ. А до того то на поповъ шибко надѣются. Отмолятъ попы!
   -- А начальство?
   -- Какое? Все у него въ кулакѣ зажато. У насъ здѣсь начальство малое. Само только Акулъ Матвѣевичемъ и дышитъ. Дастъ онъ имъ вздохнуть -- слава те, Господи, а не дастъ -- живьемъ помирай. Что они противъ него могутъ? Тоже и они вѣдь пироги любятъ. Шабаршево сколько противъ него держалось! Хорошее село! Верстовъ семь отсюда будетъ. А ты теперь на него посмотри. Бѣжитъ народъ! Словно отъ язвы. Ловко онъ прибралъ къ рукамъ его! Купилъ землю кругомъ, лѣсъ, луга,-- ну, шабаршевцамъ и вздохнуть нельзя. Либо колѣй, либо бѣги... Горе одно... И чѣмъ далѣе, тѣмъ хуже.
   -- И не боится ничего?
   -- Онъ-то?.. Его всѣ боятся... А ему что!
   -- Да вѣдь озлобятся, спалить могутъ!
   -- Пали, сдѣлай одолженіе! Ему въ удовольствіе, потому у него каждое колышко застраховано. Онъ еще и съ этого свою выгоду сниметъ. Да и народъ духомъ упалъ. Потерялся мужикъ, точно рыба на берегу зѣваетъ да томится. Кокни ее въ голову, благодѣтелемъ будешь. Одно слово, господинъ, кругомъ вода. Вотъ дѣла-то какія у насъ!..
   -- Гдѣ же Максановскіе сады? Вѣдь мы выѣхали изъ села?
   -- Сады?-- Савелій засмѣялся.-- Это кто тебѣ про сады-то мололъ?
   -- Сами хозяева.
   -- Эвона!.. Ихъ уже лѣтъ восемь какъ и званія нѣтъ!
   -- Что съ ними случилось?
   -- Гляди вонъ, усадьба!.. Округъ, словно зеленое облако, стояла чаща... несосвѣтимая. Краса богоданная была. Что тутъ фрухту да цвѣту -- Господи, помилуй!.. Издали ѣдешь -- всего тебя такъ и оболокаетъ. Не въ рай-ли попалъ, думаешь. Ну, такъ вотъ тебѣ -- все это чудо явленное мошенникъ Безмѣновъ топоромъ свелъ. Деревья были здѣсь сотни лѣтъ холенныя. За другими, какъ за младенцами, господа ходили. Ранжереи эти, ягодники -- ничего не осталось, ни синь пороха! Точно паломъ прошло... Вотъ онъ каковъ, нашъ Акула Матвѣевичъ!
   У меня сердце сжалось.
   Я вспомнилъ разсказы въ Петербургѣ объ этихъ садахъ. Издали еще они манили въ свои заповѣдныя чащи, въ дрему и прохладу ароматныхъ аллей, на версты раскинувшихся вокругъ барскаго дома. Зеленыя поляны съ могучими купами деревьевъ, чистые пруды, гдѣ кишмя кишѣла всякая рыба...
   -- А пруды?
   -- Кои гніютъ, а кои онъ спустилъ подъ огороды. Капусту развелъ тамъ... Да вотъ самъ повидаешь...
   Домъ издали казался большимъ и красивымъ, но чѣмъ ближе мы подъѣзжали, тѣмъ изъяны его выступали рѣзче и уродливѣе. Колонны, на которыхъ покоились балконы, потрескались, облупились, двѣ или три рухнули, и крыша криво повисла, того и тляди -- раздавитъ неосторожнаго. Окна зіяли безъ стеколъ. Заплатанная кровля была безобразна, трава росла на крыльцѣ, двери за нимъ настежъ...
   -- Да тутъ и остановиться негдѣ?
   -- Нѣтъ... Кажись, остались двѣ горницы для самого Безмѣнова, когда наѣзжаетъ.. Эй... Э-охъ!!-- заоралъ Савелій въ пространство.-- Хрещеные...
   Точно вымерло все...
   Изъ комнатъ донесся гулъ; я сообразилъ, что это эхо отъ Савельева крика. Пустынныя, въ сумракѣ онѣ хмурились за окнами. Даже собака не отозвалась -- видимое дѣло, здѣсь нечего было сторожить. Ямщикъ слѣзъ и вошелъ въ дверь. Я ждалъ съ четверть часа. Какая-то птица влетѣла въ зало и вылетѣла съ другой стороны... Вѣтеръ протянулся съ села сюда, застоналъ въ домѣ, засвисталъ въ его трубахъ и заснулъ опять. Наконецъ, вдали показался Савелій съ длиннымъ и худымъ парнемъ, на лицѣ котораго я прочелъ откровенное изумленіе.
   -- Сказываютъ тебѣ, отъ хозяевъ баринъ пріѣхалъ!
   -- Отъ какихъ хозяевъ?
   -- Отъ господъ Максаковыхъ, Проснись, халда!..
   -- Мнѣ просыпаться нечего,-- дерзко отвѣчалъ онъ,-- Я хозяина своего знаю, Вукола Матвѣевича.
   -- Безмѣновъ только арендуетъ,-- хотѣлъ-было я напомнить ему.
   -- Это до насъ не касающе... А только безъ него чужихъ пускать не велѣно. Этакъ всякій шататься начнетъ.
   Савелій обернулся, разводя руками.
   -- Ты читать умѣешь?..
   -- Пошто?
   -- У меня есть письмо отъ г. Максанова.
   -- Хоша бы...
   -- Что хоша-бы?..
   -- Что же письмо! Почемъ я знаю, можетъ, вы его сами написали?
   Я началъ выходить изъ себя.
   -- Не наше дѣло... Мало-ли кто съ воли пріѣдетъ... Каки-таки письма?..
   Савелій подошелъ ко мнѣ.
   -- Никакъ иначе, что Безмѣновъ писалъ ему: не пущать.
   -- Урядникъ здѣсь?
   -- Должно быть...
   -- Съѣзди за нимъ, Савелій...
   -- Что-жъ что урядникъ?-- разсуждалъ стороясъ.-- И урядникъ супротивъ Вукола Матвѣевича не пойдетъ, потому отъ него и уряднику свое положеніе. Сказано, не пущать невѣдомыхъ людей! Еще есть-ли у тебя паспортъ?.. Какой ты такой человѣкъ?.. Ишь тоже распорядитель! Много вашего брата...
   Но тутъ ужъ моего терпѣнія не хватило.
   -- Молчи!
   Парень оторопѣлъ...
   -- Я что-жъ?.. Мое дѣло...
   -- Бери чемоданъ! Сейчасъ же... Покажи мнѣ, гдѣ тутъ есть уцѣлѣвшія комнаты! Савелій, напой и накорми лошадей! Я здѣсь не останусь. Тутъ все обворовано. Поѣдемъ къ становому, пусть онъ произведетъ опись всему. Кто грабилъ -- ты или Безмѣновъ -- все равно!
   -- Мы этому не причинны... Мое дѣло наемное...
   -- Показывай домъ!..
   -- Да что его показывать? Не на запорѣ.
   -- Какъ не на запорѣ?
   -- Да что запирать-то?.. Запирать нечего...
   Въ самомъ дѣлѣ, не только нечего да и нечѣмъ. Изъ дверей всѣ замки вынуты. Остались только гнѣзда, гдѣ прежде были винты. Парень на мой вопросъ пояснилъ, что какъ Вуколъ Матвѣевичъ сталъ "въ городу" домъ строить, такъ всѣ замки поснималъ... "Такъ оно дешевле, нежели покупать"... Туда же пошли лампы, мебель... Изъ большой залы вывернутъ паркетъ. Старые ковры, картины, бронза украсили стѣны Безмѣновскаго дворца, даже багеты содралъ со стѣнъ. Въ гостиной на мѣстѣ большого камина зіяла какая-то громадная рана.
   -- Неужели и каминъ увезъ?
   -- Отчего не увезти?-- увезъ! Своя рука владыка.
   -- А библіотека тутъ была.
   -- Какая?
   -- Книги...
   -- Книги?.. Точно что... Онѣ въ подвалъ свалены...
   -- Покажи мнѣ!
   Право, все окружающее казалось мнѣ дикимъ сномъ. До тѣхъ поръ я никогда до такой степени ясно не могъ себѣ представить, что значитъ торжествующее чумазое невѣжество. Теперь оно было передо мною въявѣ, ничѣмъ не прикрытое, откровенное... Полы стонали подъ нашими ногами. Если могли быть дома, посѣщаемые привидѣніями, то теперь такой именно я обходилъ. Въ его ужасномъ запустѣніи чудилось что-то не отъ міра сего, зловѣщее, враждебное. Посреди срубленныхъ садовъ и оголенныхъ полей домъ этотъ гнилъ, какъ трупъ, выброшенный на пустырь!.. Когда парень открылъ передо мною дверь подвала, меня отбросилъ въ сторону страшный запахъ оттуда. Чего-чего тутъ не было! Видимое дѣло, среди истлѣвавшихъ грудъ драгоцѣнныхъ старинныхъ книгъ, сваленныхъ, какъ сваливаютъ мусоръ, безпорядочно и безсмысленно, плодились цѣлыя стаи мышей. Дождь затекалъ въ окна, и теперь еще тамъ, гдѣ не гнили книги, можно было различить какую-то топкую, вонючую грязь... Въ кучахъ книгъ торчали рамы.
   -- А это что?
   -- Картины... которыя нестоющія.
   У меня дыханіе захватило.
   -- Какъ нестоющія?
   -- Потому Вуколъ Матвѣевичъ, какія картины поновѣе, попестрѣй, тѣ къ себѣ перевезъ, а старыя сюда приказалъ свалить. Потому, говоритъ, рамки-то и на растопку не годятся.
   Это картины первоклассныхъ мастеровъ. Я вспомнилъ, какъ гордились ими Максановы! Сколько разъ они говорили мнѣ о сокровищахъ, хранящихся въ ихъ домѣ! Я хотѣлъ-было вытащить ближайшую, но парень меня остановилъ.
   -- Никакъ нельзя туда.
   -- Почему?
   -- Не дойтить... Страховаго... Тутъ гнуса этого самаго тысячи...
   -- Какого гнуса?
   -- Мышовъ, крысъ. Живьемъ съѣдятъ... Да и грязи по поясъ...
   Мнѣ плакать хотѣлось при видѣ этого разоренія.
   -- И никакихъ книгъ не осталось наверху?
   -- Никакихъ. Потому Вуколъ Матвѣевичъ настрого приказали -- все это дермо вали сюда.
   -- Ну, а тутъ были картоны съ рукописями? Понимаешь -- листы, отъ руки писанные.
   Максановы хвалились своимъ замѣчательнымъ собраніемъ автографовъ, дневниковъ, писемъ.
   -- Все въ кучѣ-съ... Да теперь, я думаю, ни одного листика цѣлаго не осталось...
   Я похолодѣлъ, поднимаясь наверхъ.
   Вотъ эта "буржуазія" Разуваевскаго типа, идущая на смѣну вчерашнимъ богамъ! И боги хороши! Не страшно ли за все, чему привыкли вѣрить и молиться цѣлыя поколѣнія, ради чего жили они, надъ чѣмъ они плакали и смѣялись! Страницы, вызывавшія восторженныя слезы, величайшія созданія генія, вѣхи длинной исторіи человѣческаго ума, трофеи его безкровныхъ побѣдъ,-- что съ ними?.. Сегодня Безмѣновы еще не почуяли всю свою силу; завтра они сознаютъ ее. Что можетъ спасти тогда и науку, и искусство? Какъ понимаетъ этотъ толстошкурый, ощетинившійся и глупый дикарь правду, добро, сво боду и красоту?.. Проходя по двору, я наткнулся на какой-то кусокъ бѣлаго мрамора, торчавшаго въ пыли.
   -- Это что?
   -- Да у господъ тутъ безстыжая баба въ голомъ видѣ стояла-съ.
   Чудная копія Венеры Капитолійской, привезенная изъ Рима.
   -- Ну?
   -- Вуколъ Матвѣевичъ посмотрѣлъ-посмотрѣлъ, а потомъ приказалъ при себѣ разбить топоромъ и выбросить. Отъ грѣха, говоритъ, подальше...
   Въ судьбѣ этой четвертованной богини мнѣ невольно чудилась будущность всего, что когда-то было и дорого, и свято...
   Больше мнѣ ужъ ни на что не хотѣлось смотрѣть.
   

IX.

   -- Наконецъ-то!.. А я васъ заждалась!
   Должно быть, Анна Степановна у себя услышала колокольцы моей тройки и вышла на крыльцо встрѣчать меня, вся свкжая, бодрая и сильная, именно такая, какою я и ожидалъ ее увидѣть.
   -- Гдѣ это вы пропадали?
   -- Какъ Чичиковъ ѣздилъ по гостямъ.
   Она мнѣ протянула обѣ руки, и послѣ всѣхъ недавнихъ впечатлѣній такъ пріятно было видѣть эту женщину, жившую и работавшую неустанно не для себя одной.
   -- Ну, и что-жъ?.. Чѣмъ васъ утѣшило наше захолустье?
   -- Почти ничѣмъ!
   -- Хотите чаю до обѣда?
   -- Не откажусь...
   Наконецъ-то, я попалъ къ людямъ! Козельская и сама жила, и другимъ давала жить. Это сейчасъ же чувствовалось. Я не говорю объ обездоленныхъ Безмѣновымъ максановскихъ земляхъ. Такого ада я больше не встрѣчалъ, но и у остальныхъ было нерадостно. Вездѣ нужда, съуженная до послѣдней степени жизнь, лишенія, грязь, отсутствіе необходимыхъ для образованнаго человѣка предметовъ. Ни книги, ни журнала, ни малѣйшаго вниманія къ умственнымъ и нравственнымъ вопросамъ. У одного хозяина изъ университетскихъ даже газеты не было -- вмѣсто нея почему-то женскія выкройки изъ "Нивы" валялись; всюду -- заплесневѣлыя чернильницы, низменныя потребности и первобытная грубость ихъ удовлетворенія. "Надо говорить правду, свиньями живемъ!" сознался бывшій юристъ московской aima mater. "Въ безсонную ночь -- чешешься-чешешься, вспомнишь молодость -- такъ жутко и страшно станетъ, что на каждый крюкъ съ аппетитомъ смотришь. Къ чему учился? Зачѣмъ работалъ? Вѣдь никому отъ меня добра, и прежде всего себѣ самому". Уголки были небогатые, разумѣется. Неурожаи, недоимки, отсутствіе рынка для сбыта, сосѣдство Безмѣнова и его алчной стаи подрывало всѣ усилія, и только въѣхавъ въ предѣлы, за которыми сказывалось такъ или иначе вліяніе Анны Степановны, я немного отдохнулъ душою. Нужда не такъ сквозила въ прорѣхахъ народнаго хозяйства. Разумѣется, не рай былъ кругомъ, но и не адъ все-таки. Мужикъ смотрѣлъ спокойно, въ немъ сказывалось больше достоинства. Баба была не гнилая, запуганная, сизая, а крикливая, суетливая, потная, какъ и слѣдуетъ ей быть въ деревнѣ, на работѣ. Изба похожа на настоящую избу, изъ хорошаго лѣса строена, и крыша на ней цѣла, и дворъ не разхлестанъ. Скотъ -- не изъ картона вырѣзанный. Коня незачѣмъ подпирать съ обѣихъ сторонъ -- самъ на ногахъ держится. Корова важная, и вымя у нея грузное -- значитъ, и дѣти съ голода не мрутъ. И вдругъ -- совсѣмъ небывалое явленіе: у Безмѣнова -- "гдѣ-столъ былъ явствъ, тамъ гробъ стоитъ", а тутъ, а тутъ, напротивъ, вмѣсто кабака наткнулся я и глазамъ не повѣрилъ: "чайное заведеніе Анны Козельской". Посмотрѣлъ и думаю: "реклама", для отвода глазъ... Вошелъ -- нѣтъ, къ самомъ дѣлѣ, настоящій мужикъ и на трехъ собственноручныхъ китахъ блюдце держитъ. Видимо распарило ему красную рожу, и шума нѣтъ. Все чинно, "благородно", какъ выразился мѣстный урядникъ. Исправно кругомъ. Смотрю дальше -- несгораемыя избы. Это уже изобрѣтеніе самой Козельской. Выведены изъ соломы, пропитанной глиной. Обложи кругомъ сухими дровами и зажги -- не тронется такое жилье, цѣло будетъ. И тепло въ немъ, хорошо "жаръ держитъ!" И чисто, хотя мужика, первѣйшаго русскаго консерватора, все на старую деревянную стройку показываетъ... Даже жалуется своеобразно. Говоришь ему: отлично у васъ, грязи нѣтъ, воздухъ легкій, свѣтло... "Что ужъ,-- шипитъ старикъ изъ передняго угла,-- что ужъ! Княжецкія палаты -- и тараканъ не живетъ... Не любитъ ихъ тараканъ!" Вотъ поди и разсуждай, о чемъ человѣкъ жалѣетъ -- о тараканѣ! И тутъ были бѣдняки, да еще какіе, но вѣдь идилліи только у поэтовъ найдешь, а въ дѣйствительности ихъ нѣтъ. А вотъ, что хорошо было, такъ хорошо: кулаку здѣсь не удалось пустить корни. Которые мужики побогаче, и рады бы забрать сосѣда въ ежевыя рукавицы, согнуть его въ бараній рогъ да заставить на себя кишки выматывать -- не тутъ-то было. Случись у сосѣда нужда -- онъ не къ мужику пойдетъ, а къ Аннѣ Степановнѣ; та поможетъ, и поможетъ не глупо, а по-божески. "Она и себя не забудетъ, тоже даромъ не дастъ, и тебя въ разоръ не пуститъ. Подоброму! И ей ладно, и намъ не горько!" Земля здѣсь обработана совсѣмъ иначе, чѣмъ у Безмѣнова и ему подобныхъ. Тамъ виденъ каторжный трудъ изъ-подъ неволи, а тутъ на себя люди старались. Новь поднята -- точно бархатъ лежитъ, комья размельчены, землю между пальцевъ растирай. Нивы густыя, пышныя и въ нихъ не видать черныхъ шишечекъ дикаго чесноку и всякой иной сорной дряни, отъ которой хлѣбъ хоть выкидывай вонъ, ничего онъ не стоитъ... Когда я сказалъ о своихъ впечатлѣніяхъ Аннѣ Степановнѣ, у нея даже голубымъ огонькомъ глаза засвѣтились.
   -- Вотъ видите... значитъ, и я не даромъ жила. Кой-чѣмъ и меня помянутъ.
   Ей была пріятна похвала. Я замѣтилъ, что она не разъ даже наводила на это разговоръ.
   -- Трудно было вамъ пріучать народъ къ чаю?
   -- Нисколько... Они привыкли. Вы думаете, серьезный мужикъ на настоящемъ дѣлѣ пьетъ? Я вамъ вотъ что скажу: если бы кто-нибудь нарисовалъ карту сравнительнаго пьянства въ Россіи, то наиболѣе сгущенныя краски ей пришлись бы на самыя бѣдныя мѣста. Не потому, что тамъ народъ пропился, а потому, что пьютъ тамъ, гдѣ жить нельзя. Отъ нищеты, отъ безработицы, отъ безнадежности, отъ обиды -- вотъ отъ чего пьютъ.
   -- А на сходкахъ, старики?
   -- Положимъ, на сходкахъ и у меня бываетъ, но это такъ, праздникъ! Душу отвести хотятъ... Вѣдь и вы сойдетесь съ пріятелями -- бутылку, другую краснаго вина выпьете, шампанскаго... Положимъ, и я его люблю, только не сухое,-- засмѣялась она.-- Ну, а мужикъ не по нашему созданъ, что-ли? Въ этомъ зла еще нѣтъ. Вотъ, если за водку онъ себя самого продаетъ, и старики въ этомъ заводчики, дурно. Такъ это у Безмѣнова только и найдете. Не иначе!.. Вы мнѣ про максановскія земли разсказываете. А я вамъ скажу, что тутъ Безмѣновъ, пожалуй, и не виноватъ. Нельзя же требовать отъ человѣка, который въ конюшнѣ выросъ, чтобы отъ него розами пахло. Такъ и онъ. Если-бы ваши прекрасные люди, высокообразованные гг. Максановы жили здѣсь, была бы на него, на Вукола Матвѣевича, узда. А теперь онъ -- владыка. Ни ему указу, ни ему удержу! Коси все кругомъ подъ ноги! Пей чужую кровь!.. Съ максановскихъ то дѣлъ онъ и въ ходъ пошелъ. Такъ что ваши родственники первыми преступниками являются здѣсь. Это легкое дѣло сидѣть въ Петербургѣ да заграницей и хорошія слова говорить, знамена выкидывать, чужимъ бѣдамъ издали сострадать. А вотъ сюда милости просимъ, на самое дѣло.
   -- Ну, а васъ, вы думаете, Безмѣновъ не съѣстъ?..
   -- Меня?.. Зубы сломаетъ!
   -- Дай Богъ!
   -- Что это вы такимъ тономъ говорите?
   -- Мнѣ кажется, что у него и на васъ ротъ разинутъ.
   -- Пусть попробуетъ. А отчего вамъ кажется?
   Я ей передалъ разговоръ съ нимъ у "старушекъ".
   Она нахмурилась.
   -- Ишь песъ!.. Это онъ не въ первый разъ. Да, вѣдь, такъ бахвалится. Пусть его!
   -- То-то я и боюсь, какъ бы эти пять тысячъ не обошлись вамъ слишкомъ дорого.
   Она расхохоталась.
   -- А вѣдь вы правы. Онъ далъ и опомнился. Прислалъ мнѣ письмо. Проситъ ему за это землю отдать, на которой будетъ стоять его школа. Онъ ужъ ее загодя своей считаетъ.
   -- Что же вы?
   -- Да вѣдь клочекъ. Пускай... Своего дѣла не испортитъ.
   -- Смотрите!
   -- Не бойтесь. Такимъ путемъ я его еще не разъ заставлю на школу раскошелиться. Онъ мнѣ ее и выстроитъ.
   -- Охъ, пустили вы его ноготкомъ зацѣпиться.
   -- Ничего. Онъ очень нуженъ. Между нами -- у него вездѣ заручки. Сильно можетъ напакостить, если захочетъ. Вы знаете, вѣдь, мы всѣ только терпимы. Насъ могутъ прихлопнуть каждую минуту, ну, а Вуколъ Матвѣевичъ Безмѣновъ считается однимъ изъ самыхъ надежныхъ столповъ.
   -- Хорошъ надежный!
   У Анны Степановны на всемъ лежала печать дѣловитости и вкуса. Ея письменный столъ былъ убранъ помужски. Даже вмѣсто прессъ-папье на счетахъ и скучныхъ, пестрѣвшихъ цифрами бумагахъ лежали обрубки рельсъ, узлы толстаго желѣзнаго каната, образцы какихъ-то породъ, сглаженныхъ съ одной стороны. Тутъ были календари, справочныя книги, словари, висѣли на стѣнѣ таблицы, стояли шкапы съ папками. Зато въ слѣдующей комнатѣ начиналось царство красивой и умной женщины. Мягкая мебель, обитая атласомъ, недурныя картины, купленныя въ Петербургѣ и Москвѣ на выставкахъ, и -- что меня душевно порадовало -- не тѣ, которыя были расхвалены присяжными оцѣнщиками искусства газетными рецензентами. Роялъ съ нотами, лежавшими около на этажеркѣ. Одна тетрадь ихъ была развернута; очевидно Козельская только-что разбирала ее. Я подошелъ и узналъ симфонію Чайковскаго. На столахъ -- альбомы, изящныя изданія, много книгъ, ничего общаго не имѣвшихъ съ тѣми, которыя я видѣлъ въ кабинетѣ. Тутъ жилось хорошо и со вкусомъ. Даже чѣмъ то эпикурейскимъ было пропитано все кругомъ. Я замѣтилъ это хозяйкѣ, она разсмѣялась.
   -- Что хотите! Старое сказывается. Здѣсь я отдыхаю, а тамъ работаю...
   -- Что бы вамъ сказали строгіе пуристы труда?
   -- Правду говоря, меня вообще мало интересуетъ, что и гдѣ болтаютъ про меня. А въ то же время не кажется-ли вамъ, что, отогрѣвшись здѣсь, невольно дѣлаешься добрѣе. Не такъ сурово относишься къ другимъ. И имъ отъ этого легче...
   -- Вашимъ вообще недурно живется.
   -- Ну, это какъ понимать!... Тоже разносоловъ у насъ нѣтъ. Теперь, напримѣръ, грибы поднялись, всѣ на грибахъ сидятъ. А мясо да кашу только тотъ, кто у меня работаетъ, получаетъ! Нѣтъ, нѣтъ, мало, еще очень мало сдѣлано. Все-таки между тѣмъ, что у меня,-- повела она глазами на свою гостиную,-- и этими голыми избами -- бездна.
   -- А вы думаете возможно ее наполнить?
   -- Теперь нѣтъ... Да. вѣдь тутъ личная воля моя или ваша -- ничто. Круглый нуль. Вотъ когда они сами пожелаютъ этого добиться, да силу для этого почувствуютъ. У меня тогда поубавится, зато имъ легче будетъ. А пока...
   -- Анна Степановна...-- доложила горничная.
   -- Что тебѣ?
   -- Сторожъ пришелъ... Коней крестьянскихъ загнали.
   -- Опять съ полей?
   -- Да-съ.
   -- Пусть поставитъ ихъ въ конюшню. Да накормитъ. Это постоянная исторія! У Безмѣнова нарочно и огородовъ никакихъ нигдѣ. Луга съ полями перепутаны. Ему "потрава" даетъ большой доходъ.
   -- А у васъ?..
   -- Вотъ завтра заставлю хозяевъ постоять часа два у крыльца. А потомъ отдамъ. Что-жъ имъ дѣлать? Пастухи вѣдь -- малыши, а лошадь глупа,-- ей не внушить понятій о собственности. Да и убытка-то самая малость,-- у меня сторожа отличные. А съ сосѣдями лучше всего въ добрыхъ отношеніяхъ жить. Я тутъ одна вѣдь, и поихнему"баба". Разумѣется, еслибы, какъ въ прошломъ году, у меня табунъ цѣлое поле испортилъ, ну, тогда дѣло другое. Я ихъ заставила отработать, да и своихъ сторожей наказала. А большею частью -- лучше добромъ да согласомъ. Народъ совѣстливый. Если его не ожесточишь, онъ самъ вину чувствуетъ. Вотъ еще гость!..
   Я ничего не слышалъ; по привычкѣ къ тишинѣ деревенскихъ комнатъ у Козельской развился слухъ. Черезъ минуту и я различилъ звонъ колокольчиковъ, а еще немного спустя увидѣлъ, какъ къ крыльцу подкатила коляска съ Ѳедосьей Васильевной...
   -- Ну, и жара!-- вся расплылась та...
   -- Повѣсить бы тебя въ сушильню!
   -- Я и то уже думала!-- смѣялась толстуха.
   -- Кто у тебя?-- спросила она, снимая легкую шелковую накидку отъ пыли.
   Анна Степановна назвала меня.
   -- Я думала, Иванъ Федоровичъ...
   И я разслышалъ отголосокъ разочарованія въ этихъ словахъ.
   -- Вѣрно и онъ пріѣдетъ!
   -- Вотъ я ему надеру уши,-- зачѣмъ опаздываетъ.
   -- А твой мужъ?
   -- На работѣ. Онъ едва-ли будетъ. Да вѣдь съ нимъ скучно... Никуда онъ въ обществѣ негожъ... Здравствуйте!
   Я поклонился.
   -- Вѣдь вотъ ничего не дѣлала, а устала!.. Сейчасъ пойду къ Аннѣ въ спальню и лягу.
   -- Погонять бы тебя каждый день на кордѣ по часу! Живо бы свою лѣнь сбросила.
   -- Ты думаешь, это отъ лѣни?
   -- А то какъ?
   -- Отъ тѣла скорѣе...
   Я тоже отправился къ себѣ. Мнѣ нужно было кое-что записать, кое-кому отправить письма, кое съ чѣмъ разобраться. Моя комната выходила въ тѣнь и прохладу большого и красиваго сада. Словно завороженныя стояли раскидистыя деревья, въ просвѣтахъ ихъ вершинъ голубѣли чистыя небеса и чернѣли неуклюжія шапки вороньихъ гнѣздъ. Тѣни ложились широко и художественно, какъ складки на платьѣ старыхъ статуй, и трава подъ ними дремала, храня въ зеленой гущѣ свѣжесть и прохладу утра, давно ужъ на открытыхъ мѣстахъ разгоряченнаго безпощаднымъ солнцемъ. Какая-то птичка жалобно-жалобно посвистывала вверху, точно пеняла на великую, сдѣланную ей, несправедливость. Откуда-то гудѣло -- вродѣ больніого маховаго колеса, и на этомъ однообразномъ фонѣ забравшаяся на вѣтку цикада выдѣлывала скрипучія и все-таки пріятныя фіоритуры. Дѣйствительно, послѣ максановской мерзости запустѣнія здѣсь рай...
   -- Еремка!-- оралъ издали дѣтскій обиженный голосъ.
   -- Чи-иво?
   -- Ты что, шельма, барскую ягоду жрешь?..
   -- А тебѣ жалко?
   -- Вотъ погоди... Надерутъ вихры-то!.. Постой у меня!
   -- Ладно, ты пымай сначала...
   -- Кашу ѣсть придешь, клятой?...
   Опять все тихо, только гудитъ колесо и роятся гдѣ-то пчелы... Даже цикада смолкла... Чу, сухія вѣтки хрустятъ... А просвѣты неба все синѣе и синѣе, и бережнѣе, какъ великое счастье, хранитъ трава свою свѣжесть и прохладу... Тише и тише жалуется птичка... Смолкла и она, и все будто притаилось передъ невѣдомымъ, гдѣ-то въ недосягаемой вышинѣ свершающимся необъятнымъ таинствомъ. Я придвинулъ кресло къ окну и замеръ въ немъ. Такъ было хорошо ни о чемъ не думать, не заботиться, не печалиться, жить со всѣми кругомъ одними растительными процессами, точно и черезъ твое тѣло проходятъ, какъ сквозь эти деревья, творческіе соки матери земли.
   

X.

   Вечеръ тонулъ въ червонномъ золотѣ заката. Передъ нѣгою ночи, которая уже поднимала на востокѣ свое смежившее вѣки лицо, небо поблѣднѣло точно отъ устали или отъ страсти. Голубые тоны сбѣгали прочь отъ заливавшихъ его розовыхъ волнъ. Черныя на огнистомъ заревѣ стояли зубчатыя вершины деревьевъ, и между ними уже просыпались сквозные, сумеречные призраки, такіе легкіе, что подъ ними даже не гнулись тонкіе кончики травы и ласковыя головки безчисленныхъ цвѣтовъ. Я люблю вечеръ въ саду и въ полѣ, но не въ комнатахъ. Наше тоскливое сумерничаніе безъ свѣта, въ склепахъ, гдѣ лица кажутся только-что сбросившими саваны, не по душѣ мнѣ. Анна Степановна прислала сказать, что они всѣ въ саду. "Кто они?" -- спросилъ я дѣвушку, передавшую мнѣ это.-- Гости... У насъ, баринъ, живутъ весело!-- "Еще бы не весело", пришло мнѣ въ голову. Еще бы не весело, когда у нея щеки налились кровью и глаза горѣли такою жизнью, что невольно прощалось и ея слишкомъ уже круглое лицо, и нелѣпый носъ пуговкою съ откровенными, какъ у бульдога, ноздрями. Еще бы не весело! Я вышелъ изъ комнаты. Прохлада уже плыла, смѣшиваясь съ запахомъ цвѣтовъ между деревьями, и, казалось, тысячами пальчиковъ болѣе нѣжныхъ, чѣмъ лепестки мака, дотрагивалась до меня. Во всемъ мерещилось что-то не только живое, но и одушевленное. Чувствовали это трепетавшіе отъ сладостнаго восторга листы, понимали красоту и блескъ вечера цвѣты, голубыми, желтыми и красными огоньками горѣвшіе кругомъ. Особенно васильки -- они теплились синимъ полымемъ, точно каждую секунду собиравшимся потухнуть. Побѣлѣвшія уже небеса полны такой страшной тайны, что въ ихъ священную глубину боязно смотрѣть...
   Я скоро различилъ смѣхъ, угадалъ голоса Ѳедосьи Васильевны и Анны Степановны и вмѣстѣ съ ними чей-то красивый баритонъ. Я направился туда, но когда я добрался до бесѣдки, гдѣ они сидѣли, ихъ уже не было, а разговоръ слышался въ сторонѣ, въ широкой аллеѣ, уходившей къ рѣкѣ. Подъ этою аллеею густился мракъ и холодокъ. Я остался въ бесѣдкѣ. Тутъ было хорошо, и меня никуда не тянуло. Отсюда видно, какъ таинственныя руки ночи одну за другою зажигаютъ звѣзды въ вышинѣ, какъ бѣлыя хлопья тумана въ травѣ сползаются, сливаются, растутъ и, свиваясь, медленно несутся куда-то... Вотъ моя хозяйка идетъ назадъ... Нѣтъ, не она -- должно быть, Ѳедосья Васильевна, потому что подъ ея ногами громко хруститъ песокъ и еще громче съ сухимъ трескомъ ломаются сучья, упавшіе съ деревьевъ. Грузная дама, толстопятая, хотя и съ маленькими ножками. Она тяжело отдувалась... Ее позвали издали...
   -- Чего вамъ?-- кричала она.
   -- Куда ты?
   -- Я домой... На минуту. Скажу твоей Глашѣ, чтобы самоваръ ставила...
   -- Приходи опять!...
   -- Какъ же, приду!-- тихо, сама для себя проговорила она.-- Очень мнѣ нужно мѣшать вамъ,-- слѣпа я, что-ли?
   И она съ перевалочной, по-утиному направилась туда, гдѣ желтыми и тусклыми глазами оконъ въ ночную темень смотрѣлъ уже неразличимый домъ. Я хотѣлъ ее окликнуть, да лѣнь было, и притомъ Славкина меня нисколько не занимала. Размазня изъ институтокъ -- такихъ тысячи. Черезъ нѣсколько минутъ за нею явилась сюда Анна Степановна. Она шла подъ руку, съ кѣмъ -- я не могъ разсмотрѣть. Я поднялся, чтобы выйти навстрѣчу имъ, какъ вдругъ до меня донеслось полностью.
   -- Однако, еще недѣлю назадъ ты любила меня!
   Показаться мнѣ теперь было бы величайшею нескромностью. Я думалъ, что они минуютъ бесѣдку, а они какъ разъ сѣли около.
   -- Мало ли что... Недѣлю назадъ -- срокъ большой.
   Голосъ Анны Степановны звучалъ непріятно и рѣзко. Точно сухія вѣтви у нея хрустѣли въ горлѣ. Кашлянуть, что-ли? А чего же до сихъ поръ молчалъ?
   -- Большой? Для тебя?-- съ укоромъ спросилъ ее красивый баритонъ.
   -- Хотя бы!.. Что я тебѣ отчетомъ обязана? Хотѣла -- любила...
   -- Да что же случилось?..
   -- Ничего. Дунуло вѣтромъ и унесло.
   -- Ужъ не этотъ-ли пріѣзжій?.. Писатель вѣдь тоже... Чортъ его...
   Она расхохоталась.
   -- Онъ тутъ не причемъ.
   -- Послушай, Аня... Ты мучишь меня, притворяешься...
   -- Вотъ тебѣ крестъ, какъ говоритъ моя Глаша, взаправду.
   -- Да за что же?..
   -- Глупо... За что я тебя любила, сама не знаю, затѣмъ разлюбила... Я не ожидала отъ тебя. Вѣдь тебѣ хорошо было со мною, весело... да?.. Ну, чего же тебѣ больше? Я дала тебѣ нѣсколько счастливыхъ мѣсяцевъ, и самой мнѣ не дурно было... И довольно...
   -- Для тебя любовь -- одно развлеченіе.
   -- А то дѣло?
   -- Сердца ни на грошъ... Вся ты таблица умноженія!
   -- Иванъ Федоровичъ...
   -- Что Иванъ Федоровичъ?.. Я не знаю, чего я тутъ сижу. Плюнуть мнѣ...
   -- Браво.. Прикидывался рыцаремъ!..
   -- Съ тобой не стоитъ. Я не вѣрилъ тому, что говорили...
   -- Что именно?
   -- А то...
   -- Ну, вотъ что, другъ мой... Я въ васъ всмотрѣлась за это время. И ничего въ вашей душѣ неяснаго для меня не осталось. На первыхъ порахъ я думала: настоящаго человѣка нашла. Успокоиться на васъ хотѣла. Женой бы не сдѣлалась -- въ кабалу никогда и ни къ кому не пойду, и пророку Исаію такой радости не доставлю... А такъ по волѣ вольной... Вы, Иванъ Федоровичъ, орломъ мнѣ казались. Думала, никакой на васъ силы нѣтъ. Вы помните, какъ вы разговаривали -- крыломъ по небу -- вонъ какъ. Духъ у меня захватывало. Я, какъ глупая мереть, и пошла на наживку. И что-жъ? Мой-то орелъ -- мокрою курицей оказался. Живьемъ въ руки Безмѣнову дается и сладко кудахтаетъ даже... Все это въ васъ призрачное было. Какъ у актера -- король, полководецъ, а смоетъ румяна да домой придетъ, его кухарка бьетъ полѣномъ. Слякоть вы всѣ, вотъ что... Душа у васъ малая, и какъ посмотришь кругомъ, такъ этотъ же Иродъ Безмѣновъ -- богатырь рядомъ... И вотъ что, Иванъ Федоровичъ: дорогъ на свѣчѣ много. Я по одной, вы по другой. Ни зла, ни горечи у меня противъ васъ,-- я ошиблась, и только. Да и не знаю, любила ли васъ... Такъ... Здорова я ужъ слишкомъ. Какъ это батюшка мнѣ говорилъ: "дано человѣку тѣлесное озлобленіе, дабы онъ его поборолъ". А я вотъ поборать и не думаю...
   -- Дрянная вы, Анна Степановна.
   -- Иванъ Федоровичъ!..
   -- Простите...-- опомнился онъ.-- Послушайте, это въ васъ минутное... Завтра же вы позовете меня.
   -- Нѣтъ... Never more!.. Мнѣ противно... Поймите. Теперь, когда я вспоминаю ваши ласки, меня, какъ бересту на огнѣ, такъ и поводитъ... Точно я по горло..
   -- Ой... Анна Степановна!..
   Точно хлыстомъ ударилъ меня этотъ крикъ вдали,-- отчаянный, громкій, полный невыразимаго ужаса.
   -- Что тамъ?-- Козельская вскочила.-- Всѣ бѣгите!
   -- Ой, Господи!.. Бѣгите, бѣгите...
   -- Это Ѳедосья Васильевна... Что съ вами?..
   -- Бѣшеная!.. бѣшеная.
   Издали Славкина неслась сюда, какъ съумасшедшая. Даже странно было, что эта разбухшая баба нашла силы для такой быстроты...
   -- Собака... Собака!..
   -- Бѣшеная собака...
   Слышался гулъ голосовъ. Мимо бесѣдки стрѣлой промчалась Глаша, и за нею, какъ вспугнутый перепелъ, швыркомъ ударился въ аллею поваръ весь въ бѣломъ...
   -- Ѳедосья...
   -- Бѣгите, бѣгите!..
   Иванъ Федоровичъ бросилъ Анну Степановну въ бесѣдку, а самъ какъ вкопанный остановился передъ входомъ. Я въ попыхахъ разсмотрѣлъ его. Кудластый, сильный, нахмуренный. Еще бы не нахмуриться послѣ этакой встрепки!.. Славкина тоже вбѣжала въ бесѣдку и прижалась въ уголъ ея, тяжело дыша... Я выскочилъ. Что-то круглое, большое, какъ казалось въ темнотѣ, точно припадающее къ землѣ, неслось сюда... Черное... Толстыя раскидистыя лапы, мотающаяся во всѣ стороны башка, тоже черная, и съ нея изъ пасти самой будто бѣлая борода -- слюна... "Иванъ Федоровичъ, бѣгите!" -- кто-то взвизгнулъ позади. Неужели это Анна Степановна?.. Онъ даже не оглянулся. Выждалъ громаднаго и лохматаго пса... Тотъ -- удивительно, какъ все это я разсмотрѣлъ въ сумракѣ! должно быть, чувство опасности изощряетъ и зрѣніе -- тяжело вскинулъ на него мутный взглядъ, мотнулся въ сторону, не залаялъ, а какъ-то странно захрипѣлъ и, оскаливъ большую, заполненную слюною пасть, кинулся на человѣка. Я поспѣшилъ на помощь, но на моихъ глазахъ случилось чудо. Иванъ Федоровичъ и песъ свалялись въ одну неразличимую на мгновеніе массу. Потомъ Иванъ Федоровичъ вдругъ оказался надъ бѣшеною собакой, и когда я подбѣжалъ, онъ упирался колѣномъ ей въ шею и крѣпко держалъ ея башку за уши мордою въ землю. Могучее животное дѣлало страшныя усилія выбиться изъ этихъ стальныхъ рукъ, приподнималось, задомъ хотѣло сбросить съ себя тяжесть своего побѣдителя, рычало, царапало когтями землю, клубило на нее отравленную пѣну, взматывало башку вверхъ, и каждый разъ я видѣлъ ея острые зубы и чувствовалъ отвратительное горячее дыханіе, съ шумомъ вырывавшееся изъ кровавой пасти...
   -- Бѣгите за револьверомъ!..-- хрипло крикнулъ мнѣ Иванъ Федоровичъ...
   -- Гдѣ онъ?
   -- Не знаю...
   -- Здѣсь, здѣсь револьверъ...-- И какой-то парень подбѣжалъ съ чѣмъ-то чернымъ въ рукахъ.
   -- Стрѣляй ему -- прямо въ пасть!..
   Но парень растерялся, и дуло револьвера у него такъ заходило въ рукахъ, что я съ минуту думалъ: онъ попадетъ или въ меня, или въ Ивана Федоровича.
   -- Давай мнѣ!-- крикнулъ я.
   Но тотъ, отъ страха, самъ не понимая, что дѣлаетъ, оттолкнулъ меня и продолжалъ махать оружіемъ.
   -- Скорѣй, болванъ, я теряю послѣднія силы!
   Вдругъ между нами послышался шорохъ, я не успѣлъ еще опомниться, какъ Анна Степановна сильнымъ толчкомъ отбросила парня въ сторону, отняла у него револьверъ, подошла...
   -- Куда бить?
   -- Въ глазъ, если можете!
   Она спокойно наклонилась... Собака уже подбрасывала Ивана Федоровича.
   Право, въ такую минуту, этотъ рѣшительный, смѣлый человѣкъ и Козельская стоили другъ друга.
   Раздался трескъ, оглушившій насъ. Огнемъ метнуло въ землю. Какъ мнѣ казалось, во всѣ стороны брызнуло что-то... И Иванъ Федоровичъ, разминая руки, поднялся.
   -- Готово!-- тихо проговорилъ онъ.
   Собака судорожно махала передними лапами; изъ пасти теперь вмѣстѣ со слюною била кровь.
   -- Давайте револьверъ! Чего она мучается попустому!
   Онъ наклонился, наставилъ дуло къ уху и выстрѣлилъ...
   Песъ вытянулся... Иванъ Федоровичъ нѣсколько мгновеній посмотрѣлъ на него и съ отвращеніемъ бросилъ оружіе въ кусты.
   -- Прикажите подать мнѣ вымыться!-- грубо и рѣзко проговорилъ онъ.
   -- Сейчасъ...-- я даже не узналъ голоса Анны Степановны, такъ онъ прозвучалъ мягко и ласково.
   Позади кто-то плакалъ. Я вошелъ въ бесѣдку -- Ѳедосья Васильевна была въ истерикѣ.
   А издали, отъ дому бѣжала сюда толпа народа...
   Я тоже пошелъ къ себѣ.
   Въ комнатахъ съ запертыми окнами было душно. Я потушилъ свѣчу и отворилъ ихъ. Теперь тьма и прохлада широко плыли ко мнѣ. Тѣни ночи слились давно, и сквозь вершины деревьевъ робко-робко мигали блѣдныя, печальныя звѣзды... Въ листьяхъ застрекотало, зашуршало въ травѣ... Донесся скрипъ коростеля. Природа просыпалась и начинала свою тихую музыку... Прошло такъ полчаса, какъ вдругъ въ сторонѣ послышались голоса. Я сейчасъ узналъ ихъ. Мнѣ сегодня странно везло -- весь романъ Анны Степановны и Ивана Федоровича, страница за страницей, развертывался передо мною. Довольно трудно было бы оторваться отъ этого интереснаго чтенія.
   -- Она тебя нигдѣ не укусила?..-- спрашивала Козельская.
   -- Нѣтъ...
   -- Я чуть не умерла за тебя!
   Я различилъ въ ея голосѣ виноватое, просящее...
   -- Совершенно напрасно.
   -- Какъ напрасно? Послушай, я была дурно настроена... Не придавай значенія этой выходкѣ.
   -- Ну-съ?
   -- Я люблю тебя... И никогда еще такъ не любила.
   -- Довольно, Анна Степановна. Мнѣ это надоѣло!..
   -- Неужели ты золъ и мстителенъ?
   -- Нѣтъ... А съ меня тоже сошло послѣ давишняго урока, какъ съ гуся вода...
   -- Иванъ Федоровичъ!
   -- Я не по васъ. Вамъ -- орлы нужны. Поищите кругомъ... Я не люблю и... и не хочу васъ, Анна Степановна...
   Она молчала.
   -- Теперь моя очередь... Поиграли и будетъ... Не вѣчно же лимонадъ разводить!
   Издали послышался тихій шорохъ колесъ по мягкой землѣ и топотъ коней.
   -- Эта ваша коляска, Иванъ Федоровичъ?
   -- Да-съ.
   -- Вы уѣзжаете... вы никогда, никогда не пріѣдете больше?..
   -- Never more!..-- повторилъ онъ ея слова.-- Никогда, Анна Степановна. Желаю вамъ веселиться!-- и онъ, было, пошелъ.
   -- Богъ вамъ судья... печально сорвалось у нея.
   Онъ остановился. Но недавняя обида была еще слишкомъ жива.
   -- Прощайте, Анна Степановна... Не поминайте лихомъ... На свѣтѣ много дорогъ. Я пойду по однона вы -- по другой, авось, мы никогда не встрѣтимся.
   Опять шорохъ колесъ и топотъ коней. Онъ вѣрно уѣхалъ. Анна Степановна медленно двигалась подъ моимъ окномъ и не замѣтила меня. Мнѣ она показалась мертвенно-блѣдной... Она на минуту остановилась, задумалась. Потомъ отмахнулась головой отъ какой-то назойливой мысли и быстро прошла къ себѣ.
   -- Какъ это глупо!-- хотѣлъ я крикнуть имъ обоимъ.
   Мнѣ было ясно, что она больше чѣмъ когда-нибудь любитъ его. А онъ, разумѣется, и не переставалъ любить. Онъ ей мстилъ. И, надо сказать правду, мстилъ недостойно для такого смѣлаго и сильнаго человѣка, какимъ онъ показался мнѣ.
   Какъ это глупо! На свѣтѣ такъ мало, такъ страшно мало счастья, и оба чураются его и уходятъ въ разныя стороны, на разныя дороги. Былъ у обоихъ клочокъ, освѣщенный солнцемъ, а они прочь, въ холодъ и мракъ одиночества. И вѣдь страдаютъ, и у той, и у другого сердца сочатся кровью, а рука не протягивается къ рукѣ и губы къ губамъ. Глупые, смѣшные, жалкіе люди! Право, мы не стоимъ и той убогой ласки, которую даритъ намъ скупая и жестокая мачиха-жизнь. Мучаемся, бьемся, тоскуемъ, а прояснѣетъ небо -- вдругъ выдумываемъ себѣ новыя муки и сами создаемъ фантомы ненависти, злобы...
   -- Что же вы не идете чай пить?-- постучалась мнѣ въ дверь Ѳедосья Васильевна.
   Я вышелъ.
   -- Вы знаете, какое у насъ было несчастіе?.. Или, лучше, могло бы быть.
   -- Какъ же: бѣшеная собака! Я видѣлъ самъ.
   -- Ахъ да... Я такъ растерялась, что не помню ничего.
   -- А Иванъ Федоровичъ?
   -- Должно быть, усталъ -- уѣхалъ къ себѣ.
   Дѣйствительно, случилось несчастіе, только не то, о которомъ она говорила.
   Анна Степановна, вся блѣдная, сидѣла въ углу дивана, кутаясь въ оренбургскій платокъ и все-таки вздрагивая. Она смотрѣла на меня и слушала, что я ей говорилъ, но я былъ убѣжденъ, что она не меня видѣла и не мои слова ей звучали въ эти минуты.
   -- Never more!-- вдругъ вырвалось у ней.
   -- Что вы сказали?..
   -- Нѣтъ... Это я такъ...
   

XI.

   Ночью я, не зажигая огня, долго смотрѣлъ въ садъ, и во тьмѣ его аллей мнѣ чудилась Анна Степановна. Должно быть, ей не спалось, и она блуждала въ бѣломъ пеньюарѣ, дѣлавшемъ ее похожею не привидѣніе. По крайней мѣрѣ, когда она показалась мнѣ въ первый разъ, я отъ неожиданности вздрогнулъ, хотя хрустѣніе сучковъ подъ ея ногами обнаруживало ея несомнѣнную принадлежность землѣ. Я даже окликнулъ ее, но она или не разслышала, вся погруженная въ свою печаль, или притворилась неразслышавшею. Потомъ я закрылъ окно и заснулъ. Подъ утро мнѣ привидѣлся глупѣйшій сонъ: бѣшеная собака кидалась на меня, и, уже въ виду ея горячей, смрадно дышавшей пасти, я узнавалъ въ ея башкѣ скуластое и ускоглазое мурло Акулы Матвѣевича.... "Спасите!" -- оралъ я, и Анна Степановна мнѣ отвѣчала "Never more!"... Кажется, Безмѣновъ уже укусилъ меня; тогда я проснулся. Садъ былъ весь залитъ солнечнымъ свѣтомъ. Свѣжій и росистый, онъ, какъ невѣста, стоялъ среди утренней прохлады и гремѣлъ голосами безчисленныхъ птицъ. Ворковали горлицы, грустно посвистывали иволги, щебетали неугомонныя ласточки, задорные щеглы поднимали гомонъ и драку. Тамъ былъ дѣловой кабинетъ Козельской. "Ну, ей, бѣдной, не до отчетовъ сегодня"!-- подумалъ я и ошибся. У нея сердце не мѣшало работѣ. Я вышелъ въ гостиную и оттуда прислушался. Правду сказать, мнѣ еще разъ привелось удивляться... Анна Степановна,-- съ этимъ надо было согласиться,-- дѣйствительно, являлась геніемъ хозяйственнаго распорядка. Одинъ за другимъ мѣнялись передъ нею деревенскіе министры -- и она у каждаго разомъ добивалась сути. Мнѣ было пріятно узнать, что не объ одной себѣ она заботится.
   -- Отчего это на рабочихъ тратится мяса меньше?
   -- И тѣмъ довольны, Анна Степановна... Не къ разносоламъ у себя привыкли.
   -- Я разъ навсегда тебѣ сказала...
   -- Да я для себя развѣ?
   -- А объ моихъ выгодахъ не безпокойся! Моя выгода, чтобы у меня люди были сыты и сильны...
   -- Опять же мяса не достать...
   -- Пошли въ "Твердохлѣбово" заказъ; тамъ, я знаю, Спиридоновъ на этой недѣлѣ бьетъ скотину.
   -- Въ экую жару! Пока сюда привезешь -- испортится.
   -- Говядина на ногахъ придетъ, а зарѣзать и у насъ съумѣютъ.
   Этотъ смѣнился другимъ.
   -- Сколько вчера загнано на потравѣ коней?
   -- Восемь.
   -- Пока не принесутъ по полтинѣ за голову, не отдавай!
   -- Прежде, Анна Степановна, даромъ...
   -- Ну, а теперь нѣтъ... Со всѣхъ буду штрафъ брать... Не на себя -- на школу. Я здѣсь у себя задумала строить ее...
   -- Мужики жалуются... Сказываютъ, не ихъ вина.
   -- А чья? Ты провѣрялъ?
   -- Сторожа не доглядѣли.
   -- Значитъ, съ нихъ, а мужикамъ отдать коней.
   Затѣмъ слѣдовали отчеты съ массами цифръ. У меня голова лопнула бы отъ нихъ -- Анна Степановна вся уходила въ это дѣло, какъ рыба въ воду. Явились торговцы. Одинъ скупалъ яйца, другой пухъ и перо, третій шерсть. Съ каждымъ она пила чай, торговалась такъ, что тѣ уходили вспаренные, вытирая потъ съ мокрыхъ лицъ. Одинъ обернулся къ ней:
   -- Однако!.. Ну, и торгуешься ты, дай тебѣ Богъ здоровья!
   -- Съ вами иначе нельзя.
   -- Точно что... Коммерція примѣрку любитъ, а только ты и насъ замаяла... Одры мы одрами! Ужъ на что я мастеръ, а супротивъ тебя не выстоять! То-ли дѣло съ генераломъ! Съ нимъ чудесно. Выйдетъ -- "здравствуй, борода".-- Ну, ему сейчасъ почтеніе: "здоровья желаемъ, ваше превосходительство".-- "Скажи, ты вѣдь мужикъ?" -- "Точно такъ, испоконъ вѣку мужики-съ".-- "Сиволапый?" -- "Какъ вамъ будетъ угодно".-- "Лаптемъ щи хлебаете?" -- "Когда ложки нѣтъ, и лаптемъ можно".-- А ты плутъ? А... архаровецъ?-- Ну, извѣстно ему подражаешь, и онъ не глежа уступаетъ тебѣ товаръ за что хочешь. Быдто младенецъ. А съ тобой нѣтъ. Съ тобой -- сторожишь, какъ пѣтухъ!.. Какъ бы не попасть! Ну, да не жалко. Тебѣ деньги надобно на дѣло...
   И обѣ стороны расходились, взаимно довольныя одна другою.
   Являлись мужики -- просили кто денегъ, кто зерна, кто крупы. Анна Степановна -- никому отказу.
   -- Да ты запиши... Забудешь!-- смѣялись тѣ.
   -- Ваше дѣло -- не забывать. Не я у васъ беру, а вы у меня.
   Одного только прочь прогнала.
   -- Который разъ не отдаешь?..
   -- Христосъ!..
   -- Ты Бога не призывай! Не ври! На прошлой недѣлѣ все, что у тебя было, Безмѣновскимъ мартышкамъ продалъ...
   -- Нужда.
   -- Врешь, врешь. Все пропилъ въ Твердохлѣбовѣ. Я вѣдь знаю...
   -- Благодѣтельница... Дѣти не ѣмши сидятъ.
   -- Пусть приходятъ въ кухню... Ихъ накормятъ... И жену посылай.
   -- А мнѣ милости не будетъ?..
   -- Нѣтъ!..
   -- Что-жъ... Пропадать крещеной душѣ?
   -- Пропадать -- не надо... Иди, заработай... У меня вонъ дорогу поправляютъ -- и тебя возьмутъ...
   -- Что-жъ дорогу-то?.. Дорога дѣло трудное... Пекло вѣдь -- измаешься.
   -- Ступай, ступай... И безъ тебя много заботы.
   -- Да вѣдь мы твои... Кому, кромѣ тебя, объ насъ думать?
   Но этого выводили, и на смѣну ему приходили другіе...
   Цѣлое утро у Анны Степановны было занято такимъ образомъ. За хозяйствомъ приходила очередь больныхъ. Къ ней собирались отовсюду недугующіе, и она, очевидно, не забыла стараго дѣла. Мнѣ тутъ понравилась и Ѳедосья Васильевна. Она безъ малѣйшаго отвращенія и ложнаго стыда дѣлала самыя непріятныя перевязки по указанію Козельской, выдавала лекарства и учила, какъ ихъ принимать, хотя и при этомъ случались недоразумѣнія.
   -- Ѳедосовъ, ты опять?
   -- Снадобьица, потому...
   -- Да вѣдь я тебѣ его вчера выдала?
   -- А я уже его, благословясь, выпилъ.
   -- Какъ выпилъ?-- И Ѳедосья Васильевна даже попятилась отъ него.
   -- А такъ, Господи помилуй, и проглонулъ...
   -- Да вѣдь я тебѣ іоду... мазать дала.
   -- Что мазать... Мажутъ, барыня, колеса... А я душа! Обижать тожъ не слѣдъ. Другимъ внутрь даешь, а мнѣ мазать.. Въ нутро-то ходчей будетъ. Къ печенкѣ ближе. Я такъ полагалъ, ужъ если мазать хорошо, то внутрѣ живымъ манеромъ сдѣйствуетъ.
   -- И ты ничего не чувствовалъ?
   -- Какъ не чувствовалъ?-- самодовольно пояснилъ мужикъ,-- ловко оно меня пробрало. Жалился, жалился животъ, гвоздился, гвоздился -- ну, и полегчало... Ночью-жъ, я думалъ, помру. Ну, только нѣтъ. Не одолѣла она меня!.. Выстоялъ...
   Приходили и бабы съ жалобами на мужей: "чижолая я, а онъ бьется"... Или: "усовѣсти ты, мать, моего злодѣя. Авчирась -- юбку у меня сволокъ и кирсетку къ оглашенной нашей, къ солдаткѣ. Ее моимъ добромъ пожаловалъ! Я его давай урекать: за что ты ей, сволочи? а онъ мнѣ, брысь, говоритъ, язва ты сибирская. А что кирсетку твою дѣйствительно... за вѣрную службу наградилъ Настасью. Пущай старается! Вотъ онъ какой андилъ у меня". Два мужика съ какимъ-то запутаннымъ хозяйскимъ споромъ пришли.
   -- Да это не моя забота!-- отказывалась Анна Степановна.
   -- Какъ не твоя?
   -- Такъ. На то мировые.
   -- Ну, еще.. по судамъ ходить!.. Не крестьянское дѣло; а ты вотъ что: разрѣши насъ, какъ положишь, такъ и будетъ.
   -- Намедни Хрисанфъ то же говорилъ, а потомъ къ судьѣ побѣжалъ.
   -- Ну, что Хрисанфъ... Фальшивый человѣкъ и больше ничего! А мы тебѣ на церкву перекрестимся!..
   И она серьезно судила ихъ, пока не привела обѣ стороны къ соглашенію.
   Она даже развеселилась и вчерашнее горе нѣсколько забыла. Только когда Ѳедосья Васильевна напомнила ей:-- А что, Иванъ Федоровичъ будетъ сегодня обѣдать?-- Козельская поблѣднѣла, не отвѣтила ни слова и потомъ нѣсколько минутъ супилась и хмурилась, пока въ себя не пришла. Очевидно, для того, чтобы забыться, она старалась утомиться сегодня. Обошла кухни для рабочихъ, во всѣ котлы заглянула, какой-то стряпухѣ задала такого трезвона, что та за животъ даже схватилась... "Оборвалась у меня жила съ эстой страсти!-- жаловалась она потомъ.-- Какъ она крикнула -- у меня и оборвалось... Потому я дама сырая, мягкая, въ городу у поповъ нѣжности этой обучена!.." Потомъ въ поля поѣхала и оттуда вернулась вся разгоряченная, солнцемъ пригрѣтая...
   -- Я Ермилова выгнала,-- объявила она Славкиной.
   -- За что?
   -- Эдакій воръ.. Кашу рабочимъ безъ масла даетъ. Къ бабамъ присталъ. Вмѣсто дѣла, у него смѣшки... Самъ опухъ отъ чая, отяжелѣлъ, какъ каплунъ... Пускай идетъ на всѣ четыре стороны. А мнѣ это надоѣло... Комья недостаточно разбиты... Ну, да и я отвела душу...
   -- Вы не скучаете у меня?-- обратилась она немного спустя.
   -- Нѣтъ. Почему вы это?
   -- Такъ, мнѣ показалось... Вы еще моего маленькаго конскаго завода не видѣли... Вы лошадей любите?..
   -- Да.
   -- Ну, такъ я вамъ покажу одну... У меня выросла здѣсь...
   Она перемѣнила шляпку на другую съ болѣе широкими полями, защищавшими ей лицо отъ прямыхъ ужъ и, надо сказать правду, жестокихъ лучей солнца. "Я терпѣть не могу зонтиковъ. Ходить мѣшаютъ и точно безъ руки съ ними!" -- объяснила она. Мы пошли къ заводу садомъ. Утренній птичій гомонъ утихъ. Жара и ихъ сморила. Однѣ бабочки искрились въ воздухѣ, да цвѣты все напоили кругомъ тяжелымъ въ эту пору дня ароматомъ. Садъ выходилъ къ рѣкѣ. Здѣсь была устроена маленькая пристань, у которой на водѣ замерла небольшая лодка. Анна Степановна сама сѣла за весла и сильными ударами ихъ, вся перегибаясь впередъ и откидываясь назадъ, живо погнала ее впередъ. Тихо струилась рѣка подъ килемъ... Руль чуть скрипѣлъ въ моихъ рукахъ, и я невольно любовался красивыми и выпуклыми формами этого тѣла, то приближавшагося ко мнѣ, то удалявшагося. И невольно самъ про себя я повторялъ:
   -- Дуракъ, дуракъ, Иванъ Федоровичъ...
   Она, должно быть, догадалась. И вдругъ, когда я не ожидалъ этого, спросила меня:
   -- Послушайте... Вы вчера сидѣли въ бесѣдкѣ?
   -- Когда?
   -- Когда у насъ съ Иконниковымъ было объясненіе...
   -- Да!
   -- Значитъ вы все слышали?
   Я постѣснялся ей отвѣтить.
   -- Чего вы церемонитесь?.. Вѣдь я же спрашиваю прямо... Я увидѣла васъ тотчасъ же послѣ собаки этой... Вы вышли оттуда?
   -- Я хотѣлъ дать вамъ знать кашлемъ, движеніемъ, да было уже поздно.
   -- И потомъ?.. Я въ волненіи слишкомъ громко говорила въ саду. А у васъ окна были отворены.
   -- Да... И потомъ.
   -- Вы меня строго не судите... Видите, какая я.... да и этимъ не измаешь... Впрочемъ, не думайте, что я оправдываюсь... Я вѣдь сама себѣ владыка, что хочу, то и дѣлаю. Никому отчетомъ не обязана. И лицемѣрить не желаю -- скучно и глупо!
   -- Я васъ ни на одну минуту и не обвинялъ. Это такъ естественно... Разъ вы любите...
   -- Какая любовь!-- съ досады она такъ дернула, что меня обдало брызгами.-- Какая любовь! Развѣ это любовь?.. Больно и обидно, что меня, какъ конторщика, прогнали...
   -- Позвольте... Разъ вы ужъ сами заговорили, значитъ, и мнѣ право даете коснуться этого. Вѣдь вы же его сами первая въ отставку...
   -- То я... А то онъ... Я женщина, надо это помнить.
   Я засмѣялся.
   -- Чему вы?
   -- Я думалъ, вы совсѣмъ на мужской ладъ. Равенство полное, а въ этомъ случаѣ не лучше другого требуете рыцарства съ нашей стороны...
   -- По-вашему, это противорѣчіе?
   -- Да.
   -- Ну, и пусть противорѣчіе... Мнѣ все равно, а только онъ поступилъ, какъ подлецъ!
   Дошло до крѣпкихъ словъ, думаю... Я промолчалъ. Зеленые берега быстро бѣжали мимо. Сколько цвѣтовъ высыпало на нихъ!.. Кое-гдѣ золотыми большими пятнами горѣли скаты отъ курослѣпа и ромашки. Направо, въ заводѣ, недвижно острыми, зелеными иглами стоялъ камышъ, и внизу въ нѣгѣ и дремѣ лежали на водѣ баловницы -- рѣчныя лиліи.
   -- Разумѣется, какъ подлецъ!-- упрямо повторила она.
   -- Вамъ лучше знать...
   -- Онъ меня въ чемъ увѣрялъ прежде?.. "Я буду вашей собакой, прогоните меня -- подожму хвостъ уйду, позовете -- вернусь"...
   Меня покоробило отъ этой откровенности. Это ее, думалъ я, изуродовала уѣздная среда и свобода отъ всякой зависимости.
   -- Вотъ и вернулся!
   И изъ ея глазъ нежданно-негаданно посыпались слезы.
   -- Анна Степановна... Голубушка!
   -- Оставьте... Это сейчасъ... сейчасъ пройдетъ. Глупость одна. Вотъ и кончено!..
   У нея даже глаза не покраснѣли.
   -- Я вѣдь не плачу... Вы меня простите, что я угостила васъ такой сценой. Про себя думаете: дуритъ баба... А я вѣдь вовсе ужъ не такая плохая. Удержу только на меня нѣтъ. Какъ-то я встрѣтилась съ Вуколомъ Матвѣевичемъ... Вы знаете -- вѣдь этотъ Безмѣновъ сватался за меня. Я ему и сказала: вамъ со мною не совладать.-- "Почему такому, спрашиваетъ, что у васъ сердце бодрое? Такъ и на это возжа есть... Раза-два поучу, возжей-то -- всю глупость съ васъ, какъ рукой сниметъ. Сами мнѣ за науку потомъ въ ноги поклонитесь". А Богъ его знаетъ! Можетъ быть, и дѣйствительно на меня возжа требуется?.. Вамъ со стороны виднѣе.
   -- Я думаю, Безмѣновъ и теперь еще не оставилъ видовъ на васъ?
   Она засмѣялась.
   -- Что же... Это хорошо.
   -- Почему?
   -- Такъ. Я еще не разъ съ него на мою школу сорву.
   -- Смотрите, не попадитесь!
   -- На такую птицу, какъ я, еще и клѣтки не придумано. А Безмѣновскіе силки я шутя разорву. Они не страшны. И не изъ такихъ цѣла уходила, развѣ только нѣсколько перышекъ оставляла... въ знакъ памяти. Правьте вонъ къ той пристани...
   Тутъ берегъ сталъ положе и скоро совсѣмъ припалъ къ водѣ, такъ что трава точно прямо изъ нея расла. Нѣсколько досокъ и шалашъ около.
   -- Степанида!-- крикнула Козельская.
   -- Я-о!
   Толстая и веселая старуха выскочила и подхватила лодку.
   -- Погоди, надорвешься.
   -- Ну-те! Чего еще? У меня снасть крѣпкая,-- смѣялась Степанида...-- Сколько мой покойничекъ изъ меня веревокъ вилъ-вилъ! А все я цѣла осталась. Все цѣла! Што мнѣ? Анамедни пьянаго Мазилу сама въ избу стащила, да и постегала. Пущай помнитъ!
   -- Чѣмъ же ты его?
   -- А крапивой, значитъ... Для страху... Проспался -- пришелъ сюда. Однако, говоритъ, старуха здорово ты меня расказнила. До сихъ поръ нудитъ!...
   Мы выскочили изъ лодки.
   -- Къ лошадкамъ, Анна Степановна?..
   -- Да, именно...
   -- Ну, вотъ. То-то я думаю, что это тебя три дня нѣтъ? Коньки-то стосковались, поди. Все ты имъ своя, не чужая. Они вѣдь это чувствуютъ... какъ еще! У коня ума много. Онъ только-что не говоритъ... Коня обидѣть -- страховито. Помрешь -- сейчасъ онъ на тебя Богу будетъ жалиться... Я, скажетъ, для нея вѣрою-правдою, а ласки не видѣлъ -- окромѣ, какъ полѣномъ въ брюхо!..
   Баба оказалась говорливая, и пока мы шли къ заводу, она все время болтала безъ умолку, точно ей за это деньги платили.
   -- А это кто же будетъ?-- уставилась _ она на меня.-- Питерскій?.. Строжить пріѣхалъ?..
   -- Почему это строжить?
   Я невольно засмѣялся.
   -- Извѣстно, зачѣмъ изъ Питера господа ѣздіютъ... Пужать! Для страху, значитъ. А ты, что же, большое начальство?.. Или такъ... малое?
   И узнавъ, что я вовсе не начальство, она успокоилась.
   -- Такъ-то лучше, нежели народъ ворошить... Чего еще наѣдутъ -- расшерстятъ, душу-то бознать, въ кое мѣсто угонятъ, а толку съ маково зерно... Одинъ тутъ былъ,-- вотъ барыня Анна Степановна помнитъ,-- ужъ онъ кидался-кидался... Прости, Господи... Хвостъ на атлетѣ, клыки впередъ и давай на хрещеныхъ-то... Я думала, ушлютъ насъ всѣхъ куда... Ну, а уѣхалъ отъ насъ -- пустое мѣсто осталось... Только и было... Вы, говоритъ, дураки, сѣять хлѣбъ не умѣете... А самъ овса отъ ячменя разобрать не можетъ. Я, кричитъ, такую линію подведу, чтобы васъ всѣхъ по моему планту работать заставили... Ехидный старичекъ! По всей Россіи моя планта пойдетъ... Ишь ты, какой побѣдитель! На нашей землѣ, для нашихъ животовъ да по его планту!.. Хорошо это?..
   Конскій заводъ стоялъ посреди обнесенныхъ загородями заливныхъ луговъ. Тутъ все было сочно и свѣжо. Трава казалась изумрудною подъ этимъ солнцемъ. Не налюбуешься ею! Густымъ ковромъ лежала она подъ ногами, совсѣмъ не похожая на степь, оставленную позади. Анна Степановна скоро, впрочемъ, объяснила мнѣ. Воды рѣченки отводятся сюда и заливаютъ временами чудесную понизь, а трава вся сѣянная и ходятъ за ней, по словамъ Степаниды, "какъ за малымъ ребенкомъ". Издали я еще любовался конями, пасшимися здѣсь. Очевидно, и они были для сторожей и работниковъ "малыми дѣтьми". Въ холѣ и чистотѣ держаны. Шерсть такъ и горѣла подъ лучами -- особенно одна лошадка золотистой масти. Вся нервная, поводя тонкую кожу и ставя уши впередъ, она красивой, точно играющей рысцой издали уже бѣжала къ Аннѣ Степановнѣ, откидывая хвостъ по вѣтру и оглашая эти луга веселымъ и задорнымъ ржаніемъ...
   -- "Султанъ"! "Султанъ"!-- кричала ему Козельская.
   Онъ и ноги вскидывалъ, будто щеголяя ими. Точно приглашалъ: полюбуйтесь-ко, какъ это у меня хорошо выходитъ! Набѣжалъ, ткнулся горячей мордой въ руку Аннѣ Степановнѣ и давай заигрывать съ нею.
   -- Веселая животная!.. Одобряли его конюха. Конекъ справедливый!
   -- Добро чувствуетъ! Видитъ, что нѣтъ ему препону. Вольная душа...
   А вольная душа уже мягкими и тоже золотистыми губами обшаривалъ барыню, пока та со смѣхомъ не вынула ему сахару.
   -- Награду свою получаетъ... Гостинецъ за хорошее поведеніе! А ты вчера опять былъ пьянъ, Петръ?..
   -- Точно такъ-съ... Виноватъ.
   -- Ну, смотри, только потому и не гоню, что ты пьяный сюда не пришелъ, а въ экономіи выспался...
   -- Дѣйствительно... Я пьяный уменъ.
   -- А то лошадь покалѣчишь у меня!.. Только помни: еще разъ напьешься -- самъ уходи на всѣ четыре стороны. Ты знаешь, мое слово твердо...
   -- Я за ваше здоровье... Потому какъ вы... Пожалуйте ручку.
   -- Пошелъ, дуракъ... Какъ вамъ нравится "Султанъ"?-- обратилась она ко мнѣ.
   -- Прелестный конекъ!
   -- У меня былъ хрущовскій жеребецъ одинъ... Я его случила съ кабардинкой... Оттого и масть такая вышла!..
   Я невольно попятился. Что-то не приходилось до сихъ поръ отъ дамъ такія слова слушать. "Султанъ" какъ нарочно въ это время, раскинувъ хвостъ, понесся куда-то съ тою молодою рѣзвостью, которая такъ красива въ поляхъ, на просторѣ. Грива его вся золотымъ руномъ на отлетѣ, тонкія ноги быстро мѣрили землю, нервныя ноздри раздувались. Воображеніе невольно дорисовывало огненныя крылья Фебовыхъ коней...
   -- Все зависитъ отъ производителей... Анна Степановна очевидно не замѣтила моего смущенія.-- Ихъ нужно выбирать съ толкомъ...
   Она, вѣрно, замѣтила мои широко и изумленно открытые глаза и вдругъ покраснѣла.
   -- Ахъ... Я все забываю, что вы не хозяинъ. У насъ здѣсь это такое и простое, и увлекательное дѣло на заводахъ, что мы давно перестали церемониться. А васъ я, видимое дѣло, удивила. Ну, да такъ и надо. Вѣдь я все сама. Ни на кого положиться нельзя. Или откажись, или иди на все... Мнѣ вотъ за "Султана" двѣ тысячи давали... Ну, да я еще сама его выѣзжу хорошенько. Если погостите у меня,-- я вамъ покажу, какъ ихъ надо учить подъ сѣдло... Не правда-ли, красавецъ? Вы на то взгляните -- ни одной отмѣтинки. Весь -- цѣльный, точно его изъ золота отлили.
   Далеко, у самой ограды, послышалось его звонкое ржаніе. Высокая и статная лошадь подняла голову, втянула въ себя съ силою воздухъ и поставила уши впередъ.
   -- Это "Бетти"... Мать его... Вотъ это тоже ея жеребенокъ -- только куда ему до "Султана"!..
   -- Кобылка, надо прямо сказать, натуральная! Одобряли ее... Хоть во дворецъ -- и тамъ себя покажетъ.
   Тонкій конекъ на несоразмѣрно длинныхъ ногахъ съ лохматою головою и еще плохо обросшимъ хвостомъ жался къ ней -- "мазался", какъ выражаются здѣсь.
   -- Это совсѣмъ мужикъ.
   -- Не извольте сумлѣваться, хорошій рысачекъ будетъ,-- обиженно вмѣшался конюхъ за своего любимца.
   -- Можетъ быть! Только куда же ему до "Султана"!
   -- Будьте спокойны. Постоитъ за себя. Это еще какъ -- кто кого... А вы на его бабки извольте посмотрѣть. Этой бабкѣ износу нѣтъ... Теперича, если его да выдержатъ какъ слѣдуетъ, такъ онъ на любой скачкѣ всѣхъ одолѣетъ. Выровняется, красавица будетъ! Это тоже понимать надо.
   -- А масть?..
   -- Что-жъ масть?
   -- Да вѣдь онъ бурый...
   -- Что-жъ что... Пущай бурый!.. Вы на ноздрю ему поглядите: огонь, не ноздри... Копыто -- тонкое, не обросло еще. Ишь онъ какъ ухо держитъ! Со встрѣтомъ. И по спинѣ у него ремешекъ -- сильная, значитъ...
   -- Ну, куда ему, оборванцу... лохмотнику, до "Султана"!-- вступился конюхъ, ходившій за этимъ.,
   -- А ты, пьяная твоя морда, чего суешься? Видишь, я съ барыней говорю.
   -- Ишь ты... Тверская рвань!.. Вотъ я скажу Аннѣ Степановнѣ, зачѣмъ ты-то въ Твердохлѣбово бѣгаешь...
   -- А ты кому овесъ надысь сволокъ, воровская твоя душа?..
   -- Я -- овесъ?-- заломилъ шапку на ухо, державшій ее до сихъ, поръ въ рукахъ конюхъ.-- Я -- овесъ?
   -- Ты, ты!
   -- Говори сейчасъ, клятущій языкъ!.. Ну-ко, выкладывай, что знаешь!.. Я господскій овесъ вотъ какъ берегу. Зерно каждое, какъ зеницу. Ты меня, песъ, озолоти, такъ я и то тебѣ горсточки не дамъ. Меня на всю округу знаютъ. Я у генерала Узорнаго въ кучерахъ служилъ, такъ у меня кони толстые-претолстые бѣгали, что твои купчихи... Попадья и та на нихъ зарилась... На хлѣбахъ на бѣлыхъ возросла, растопырило ее такъ, что и ходить иначе не могла, какъ корякой,-- а и ту превзошли. Я казенный интерецъ соблюдаю. Кабы не Анна Степановна здѣсь, показалъ бы я тебѣ цыганскаго пота.
   -- Ты показалъ?
   -- Я... Не такихъ учили... Мы всю жизнь по хорошимъ господамъ... Я конюхъ знаменитый. Съ моихъ коней патреты писали, чуха ржаная!..
   -- Однако, они при васъ не стѣсняются...-- замѣтилъ я Аннѣ Степановнѣ.
   Она расхохоталась.
   -- Ужъ очень это у нихъ образно. Останавливать жаль. Сергѣй...-- крикнула она.-- Посмотри, чтобы они не передрались. За порядокъ ты въ отвѣтѣ.
   -- Что я съ этими жеребцами подѣлаю!.. Самый душевредный народецъ...
   -- Твой надзоръ... Ты старшій...
   -- У насъ, барыня, все одно изъ-за коней, что въ деревнѣ изъ за дѣвки. Каждый парень за свою глаза выцарапаетъ брату родному.
   "Султанъ" подбѣжалъ къ "Бетти"; та вытянула длинную шею и стала его обнюхивать. "Султанъ" похрапывалъ и билъ копытомъ въ землю, высоко выбрасывая комья... "Бетти" зубами заискала у него въ гривѣ и потомъ положила свою умную голову съ великолѣпными глазами ему на шею. "Султанъ" стоялъ спокойно до тѣхъ поръ, пока "мазавшійся" жеребенокъ не втерся между ними. Онъ ткнулъ въ бокъ мягкими губами мать, хлестнулъ еще не обросшимъ хвостомъ "Султана" и вскинулъ заднія копыта.
   -- Ну, ты... Солдатъ!..-- отогналъ его конюхъ.-- Гляди у меня, злыдень! Балуй!..
   Мы посмотрѣли остальныхъ коней. Ихъ было здѣсь довольно много, но все рабочіе. Они держались въ сторонкѣ отъ аристократіи конскаго двора -- "Султана" и "Бетти",-- словно признавали ихъ превосходство и свое ничтожество. Меня поразило, что у такой хозяйки, какъ Анна Степановна, не было крупныхъ и сильныхъ лошадей, но она мнѣ тотчасъ же объяснила, что по мѣстному обиходу такихъ заводить не стоитъ. Онѣ много ѣдятъ и требуютъ дорогого ухода.
   -- А нашу работу здѣсь и такія отлично сладятъ.
   У загороди неподвижно лежалъ, глядя на насъ своими продольными зрачками, громадный и спокойный козелъ. Очевидно, все представляющееся ему кругомъ онъ считалъ ниже своего достоинства, и только, когда лохматая и большая собака подходила къ нему, онъ едва-едва удостоивалъ наклонить ей навстрѣчу лобъ, вооруженный крѣпкими рогами. Ты смотри-де -- не очень по своей хамской привычкѣ забывайся, а то я тебя такъ обработаю!.. И собака хорошо понимала это. Поджимая хвостъ, она отходила прочь и, ложась въ траву, хамкала только на летавшихъ у ея морды мухъ. Солнце начинало печь во-всю, и кони мало-по-малу уходили подъ старыя березы, удержавшіяся въ одномъ изъ уголковъ этого загона. Тамъ стояла тѣнь и не такъ кусались оводы. Мы отправились отсюда назадъ по той же дорогѣ къ рѣкѣ. Она теперь вся млѣла подъ зноемъ, и струйки ея ослѣпили глаза отраженнымъ блескомъ. Камышъ у береговъ тянулся какъ очарованный, только изрѣдка онъ вздрагивалъ -- и мы догадывались, что подъ водою его шевелила рѣзво набѣжавшая рыбка.
   

XII.

   Чѣмъ больше я всматривался вокругъ, тѣмъ больше удивлялся этой женщинѣ. Ея вліяніе, ея умъ сказывались во всемъ. Если она самое себя не приносила въ жертву, не шла пока на подвигъ, то только потому, что надобности въ этомъ не было. Ей были противны сентиментальная расплывчатость и болѣзненный идеализмъ. Анна Степановна, здоровая, сильная, любила дѣло и бѣжала отъ безплодныхъ словъ, отъ разслабляющей отвлеченной жалости, отъ туманныхъ порываній къ неопредѣленному, короче отъ всего, что стало неизбѣжною принадлежностью такъ называемыхъ поэтическихъ натуръ. Съ утра, начиная рабочій день, Козельская точно въ кипяткѣ варилась. Заботы и огорченія окружающаго ее міра захватывали непремѣнно ее всю въ свою мелкую на первый взглядъ сутолоку. Сначала она являлась мнѣ умной и энергичной хозяйкой и только, но потомъ, въ этой сложной и странной природѣ, я различилъ нѣчто другое. Она стояла оплотомъ противъ враждебныхъ теченій, которыя, захватывая въ свой круговоротъ, топятъ и крестьянскую силу, и деревенское небольшое довольство. И не только оплотомъ -- она была заручкою въ будущемъ. Пока стояла Анна Степановна на посту, ничего мужику не было страшно, потому что онъ зналъ, что "барыня" ото всего его вызволитъ. За ней, какъ за каменной стѣной, спокойно жилось и работалось. Разумѣется, оплотъ этотъ не всегда былъ удобенъ произволу мелкаго самодура, правившаго тяжелымъ кулакомъ всѣми, кто судьбою былъ поставленъ въ зависимость отъ него. Анна Степановна не позволяла обижать бабъ, входила въ маленькія несчастія окружавшаго ее міра, совалась въ его распри, и, разумѣется, ни одному представителю мундирной власти -- ни земскому начальнику, ни мировому судьѣ, -- ранѣе не приводилось дѣлать столько добра, сколько ей -- если возстановленіе нарушеннаго права считать добромъ. Она съумѣла прибрать къ рукамъ и старичковъ волостного суда, которые съ проштрафившихся мужиковъ не смѣли уже снимать свое подлое пойло ведрами, и старшину, который выражался объ Аннѣ Степановнѣ "чортъ съ ней -- еще влетитъ. Вѣдь она, прости Господи, за всякимъ дермомъ прямо къ губернатору лѣзетъ". И прибавлялъ къ этому почему-то: "не баба, а шкворень!" Какъ всегда, кругомъ являлись хозяйственные мужички, прозиравшіе, какъ бы сусѣда свернуть въ бараній рогъ и заставить его малость на себя поработать. Но деревенскому кулачеству около нея ходу не было. Незачѣмъ было при нуждѣ идти въ петлю, къ хозяйственному мужику, когда Анна Степановна и сама охотно помогала. Разумѣется, она не забывала себя. Козельская богатѣла, какъ нельзя больше, доказывая собственнымъ примѣромъ, что для этого вовсе не надо кровопійствовать и грабить по-Безмѣновски. Ея благосостояніе было безобидно, потому что оно шло рядомъ съ ростомъ такого же въ окружавшемъ ее околоткѣ. Она знала, что на рожонъ идти не слѣдъ. Ужъ очень были еще прочны и устойчивы тѣ три кита, на которыхъ покоился весь этотъ микрокосмъ. Хочешь дѣлать дѣло -- считайся со всѣми условіями, наслоившимися вокругъ. Анна Степановна была слишкомъ умна, чтобы не понять, что если хочешь добиться чего-нибудь -- внимательно изучи обстановку, въ которой тебѣ придется дѣйствовать. Не ставь на дыбы тѣхъ, кому ничего не стоитъ раздавить и тебя, и дорогое тебѣ дѣло. Сойдись съ ними, съумѣй заставить ихъ служить тебѣ. Не поступайся душой и совѣстью -- этого совсѣмъ не надо,-- но и не кидайся на мельницы съ хрупкимъ копьемъ незабвеннаго испанскаго гидальго. Всѣ люди таятъ въ душахъ искру божественнаго огня. Такіе цѣльные истуканы, какъ Акула Матвѣевичъ,-- выродки. А остальные не станутъ дѣлать безплоднаго зла. Укажи человѣку настоящее добро, ему и охоты не будетъ идти по дурному пути, особенно если это не требуетъ отъ него никакихъ усилій. А вѣдь усилія и на зло необходимы. Главное -- съумѣть подойти къ человѣку, взяться за него, и этотъ талантъ былъ Провидѣніемъ въ полной мѣрѣ отпущенъ Аннѣ Степановнѣ.
   И еще одна черточка, не сразу бросающаяся въ глаза, невольно запомнилась мнѣ. Анна Степановна звала "сосѣдями" мужиковъ, и тѣ ее тоже величали "сосѣдкой". Очевидно, отношенія складывались "по-доброму", "по-хорошему". Не было воюющихъ сторонъ, человѣконенавистничества, подсиживанія и обычныхъ въ этомъ міркѣ каверзъ. Ну, такъ вотъ впослѣдствіи мнѣ случалось видѣть этихъ "сосѣдей", т.-е. мужиковъ, хотя бы у генерала Узорнаго. Не скажу, чтобы имъ жилось плохо -- отнюдь нѣтъ. Тамъ ихъ не тѣснили, не выматывали изъ нихъ жилъ, не выбивали грошей всѣми неправдами... Но у нихъ я не видѣлъ того, что было естественнымъ явленіемъ въ околоткѣ у Козельской. У Узорнаго крестьяне, ничѣмъ не обязанные ни ему, ни вамъ, еще издали ломали шапку, принимали глупый и отвратительный видъ подлаго угодничества, выражались пошло, по-заученному: мы-ста дураки! Насъ-то учить надо... Кабы не ваши милости... Что съ насъ взять -- мы вѣдь темнота!.. и т. д. И при этомъ вы замѣчали, что эти "дураки" и "темнота" съ чисто звѣриною хитростью высматриваютъ васъ и прикидываютъ, сколько съ господина пріѣзжающаго имъ на водку очистится. "У меня мужикъ,-- хвастаетъ Узорный,-- за тычкомъ не гонится, потому что знаетъ -- трахнешь его одной рукой, а другой ему, шельмецу -- пурбуаръ. А пурбуары онъ любитъ!" Вотъ ни этой подлости, приниженной и почему-то излюбленной нѣкоторыми господами, ни пурбуаровъ у Козельской не было... Ея "сосѣди" смотрѣли вамъ въ глаза просто, безъ собачьяго повизгиванія и вилянія, говорили съ вами безъ невѣжества, но и безъ самоуничиженія, безъ разсчета на незаработанный гривенникъ. Они сохраняли достоинство, и потому съ ними такъ хорошо и легко чувствовалось. Такъ что, когда, распрощавшись на-время съ Козельской, я поѣхалъ къ вернувшемуся уже изъ Москвы генералу, меня это, правду сказать, по нервамъ ударило... Усадьба у него была отличная, домъ гораздо лучше, чѣмъ у Козельской, но зачѣмъ-то у крыльца торчалъ глуповатый старикъ въ ливреѣ -- не объ Акулѣ Матвѣевичѣ же было ему докладывать въ столь парадномъ видѣ. Прислуга бросалась со всѣхъ ногъ, по-человѣчески не ходила, а когда кто-нибудь не "уносился" швыркомъ, а шелъ себѣ, генералъ оралъ ему вслѣдъ: "бѣглымъ шагомъ, каналья!". И тутъ же прибавлялъ: "нельзя ихъ, раккалій, не учить. Только распусти, сейчасъ же ополоумѣютъ. У меня съ ними дисциплина -- по-военному. Къ разстрѣлу, положимъ, нельзя, а по мордѣ даже очень можно... Ну, а за усердіе -- награждаю!" Этотъ способъ обращаться съ людьми привелъ къ тому, что сдѣлаетъ что-нибудь "дисциплинированная раккалія" и сейчасъ же въ глаза смотритъ: "а гривенникъ, дескать, гдѣ-жъ?" Попроси стаканъ воды -- онъ несется съ нимъ стремглавъ, точно вы умираете отравленный, а у него противоядіе, и отъ каждаго мгновенія зависитъ ваша жизнь или смерть! Оголтѣлое что-то было во всемъ этомъ, взбудораженное, срывчатое. Идешь по деревнѣ -- не видятъ тебя мужики, ну, и болтаютъ между собою по-просту... Какъ только замѣтили, сейчасъ же и морды перекосили на какой-то подлый ладъ и носъ по вѣтру, и въ мозгу гнѣздится: "дастъ господинъ гривенникъ или не дастъ?" Узорному это нравилось. По-своему онъ даже благодѣтельствовалъ. Погоритъ мужикъ -- онъ ему избу поставитъ. Но у Анны Степановны за такую избу мужикъ отработаетъ, либо расплатится и ничѣмъ онъ униженнымъ себя не считаетъ; ну, а тутъ иное дѣло. Генералъ сочтетъ священнымъ долгомъ выругать "шельму" на обѣ корки, наоретъ на него, а обруганный на работу къ нему все-таки не пойдетъ, или надуетъ, или дождется именинъ -- и давай въ ноги кланяться: "вы-де наши отцы, а мы ваши дѣти"; ну, сердце не камень -- топнетъ на него Сергій Сергіевичъ, произнесетъ нѣсколько словечекъ, не вошедшихъ въ академическій словарь, и прогонитъ ужъ свободнымъ отъ всякаго долга. "Съ нимъ жить можно, -- хвалили его мужики: ты ему дай только оглушить тебя, а какъ размахается -- ткнись ему подъ руку, чтобы, значитъ, онъ надъ тобою могущество показалъ. И еще превосходнѣе, какъ самъ себѣ зубы расковыряешь, чтобы онъ кровь увидѣлъ. Сейчасъ тебѣ -- прощеніе. Ступай, чортъ съ тобой... Смотришь -- жеребецъ-то даромъ достался, либо опрошлый хлѣбъ у тебя же въ клѣти, нежели ему, генералу-то, въ экономію нести..." И самъ Узорный не разъ подчеркивалъ мнѣ: "вы что думаете, они у меня по закону?.. Никогда! Я этой низости не допускаю, я не приказная строка. Захотѣлъ и сдѣлалъ. По закону съ нимъ судись еще, а я собственно своею властью. И они довольны, и я не ропщу... Тѣлесное наказаніе отмѣнено... Мнѣ вотъ сказывали, что я права не имѣю, а я преспокойно кучера отодрать велѣлъ. И самъ же онъ приходитъ ко мнѣ благодарить за науку. По закону-то я его за воровство долженъ былъ къ слѣдователю, а слѣдователь въ тюрьму... А у меня судопроизводство краткое: всыпалъ и водки велѣлъ вынести... И я удовлетворенъ, и онъ наказанъ -- получилъ свое". Надували его кругомъ напропалую. Я даже изумлялся, неужели онъ не видитъ этихъ наивныхъ пріемовъ сусѣдскаго облапошиванія. Оказалось, и онъ ихъ знаетъ... "Ну, что, народъ бѣдный -- пусть кормится, только чтобы на глаза мнѣ не попадался, ну, а попадется -- шкуру спущу... Хочешь воровать, умѣй"! И эти своеобразныя понятія о нравственности отлично усвоили себѣ господа мужички... У него всѣ крали -- начиная съ его "сироточекъ", дѣвицъ, которыхъ онъ пріютилъ въ заднемъ флигелькѣ и откуда, когда я вечеромъ пріѣхалъ къ нему, доносился ко мнѣ звукъ гитары, какая-то паскудная пѣсня фабричнаго производства и точно копыта -- очевидно плясали...-- "Что это у васъ"?-- спросилъ я у лакея въ полувоенной формѣ.-- "Это-съ... генеральскія утѣхи"...-- "И онъ самъ у нихъ"?-- "А то гдѣ-жъ?.. Онъ добрый, все-съ ними. Онѣ ему подражаютъ, ну, и онъ имъ лакомство всякое... А если вамъ, ваше сіясь, тоже?.. Вы только мигните. У насъ по деревнѣ -- это просто. Народъ съ понятіемъ. Не обижаются. У насъ дѣвки веселыя, козловымъ ботинкамъ обучены".
   И когда я отъ предложенія отказался, лакей съ недоумѣніемъ и даже съ сожалѣніемъ (еще бы -- по крайней мѣрѣ рубля къ нему въ карманъ не попало!) проговорилъ: "Какъ угодно-съ! У насъ запрету нѣтъ. А только на всякіе скусы такія штучки гуляютъ, что хоть бы и въ городъ! Не стыдно будетъ-съ... Наше дѣло услужить господамъ"... И онъ вышелъ совсѣмъ растерянный, такъ что, немного спустя, я слышалъ, какъ онъ аттестовалъ меня кучеру.-- Кого принесло? Баринъ или купецъ?-- И не баринъ, и не купецъ... Такъ себѣ -- проѣзжающая персона!..-- И вслѣдъ затѣмъ передалъ ему полное разочарованіе моею особой.-- А ты бы ему Маньку показалъ, она, братъ, за сто шаговъ на вылетъ сдѣйствуетъ. Рразъ -- и готово!..-- Но въ эту минуту послышался громкій и властный окрикъ: "Мосейка-раккалія"! И лакей кинулся на генеральскій зовъ.
   На другой день утромъ Сергій Сергіевичъ не могъ отказать себѣ въ удовольствіи показать мнѣ свой Магометовъ рай.
   -- Вы тамъ у этой, у Козлихи, слышали про моихъ "умницъ?"
   -- У какой Козлихи?
   -- У Анны Степановны! Ну, Козельской, все равно... Она вѣдь на меня собакъ вѣшаетъ.
   -- Ни одного слова не было сказано объ этомъ. При васъ только, въ городѣ.
   -- Ну, вотъ... Не Козельской бы болтать! Сама хороша!
   -- Да вѣдь она и не винитъ.
   -- Еще бы... Посмѣла! Какъ-никакъ, а все-таки я Сергій Сергіевичъ Узорный... Не даромъ сорокъ лѣтъ въ офицерскихъ чинахъ-съ... Ну, такъ вотъ, пожалуйте. Только вы, смотрите... не смѣйтесь, а я васъ полюбилъ... Куда бы имъ иначе, сироткамъ, дѣваться, а у меня сыты, одѣты, обуты, въ теплѣ... Одну вотъ недавно замужъ за конторщика выдалъ. Трезвый молодой человѣкъ съ поведеніемъ. Крестить у нихъ буду. Далъ имъ землю, все какъ слѣдуетъ, пускай живутъ и за меня молятся.
   Днемъ въ этомъ флигелѣ было тихо... Сергій Сергіевичъ не успѣлъ показаться въ дверяхъ, какъ гаркнулъ:
   -- Смирно...
   Въ комнатахъ чисто. Двѣ дѣвушки сидѣли за пяльцами и вышивали. Третья возилась съ какимъ-то узорчивымъ полотенцемъ. Мнѣ бросилось въ глаза что-то пестрое въ ея рукахъ. Одѣты онѣ были скромно...
   -- Къ ногѣ!.. Вольно!.. Оправься!..
   Онѣ сѣли и опустили головы къ работамъ.
   -- Правда, совсѣмъ монастырь?.. На меня, на старика, чортъ знаетъ чего не плетутъ, а вѣдь я имъ только отецъ. Ну, попоютъ, попляшутъ иной разъ. Нельзя безъ этого... Молодое дѣло... Вотъ Сашу, можетъ быть, скоро замужъ выдамъ... И женихъ у нея есть, да она не хочетъ, гордая.
   Бѣлокурая дѣвушка, круглолицая, съ пухлыми губами, кинула на меня косой взглядъ и покраснѣла,
   -- Я отсюда не уйду,-- тихо проговорила она.
   -- А если я скомандую... Сигналъ дамъ -- дружина храбрая впередъ, дирекція направо?
   -- Мнѣ и тутъ хорошо! Не видала я попрековъ... Ну ихъ...
   На диванѣ у стола валялась гитара... Мухи звѣнѣли въ стекла оконъ, заставленныхъ геранью и фуксіями. На стѣнѣ висѣлъ портретъ генерала въ парадѣ.
   -- Вотъ, какъ видите! Будете у нашей побѣдоносицы, у Анны Степановны, разскажите ей. Много-ли мнѣ надо, я ей-Богу больше для души тутъ.
   Брюнетка, вышивавшая полотенце, фыркнула.
   -- Чего ты... дура?
   -- Для души!..-- И бросивъ работу, она со смѣхомъ вылетѣла въ другую комнату.
   -- Вотъ, не угодно-ли... Заведите дисциплину въ этой арміи!-- сконфузился генералъ...
   Прощаясь со мной, онъ опять повторилъ:
   -- Терпѣть не могу вашего брата; ну, а васъ я полюбилъ... Вы Бей-Булата читали?
   -- Какого Бей-Булата?
   -- Въ "Библіотекѣ" у Сенковскаго -- отлично писалъ... Его я одобрялъ. Марлинскаго тоже. Марлинскій офицеръ былъ. Въ Дербентѣ я его видѣлъ, когда меня въ Ширванскій полкъ юнкеромъ привезли. Я вѣдь изъ корпуса-то въ юнкера, знаете, вылетѣлъ! Да еще меня и высѣкли наканунѣ. Въ знакъ памяти!.. И вотъ я все-таки человѣкъ вышелъ. Государю моему генералъ. Теперь такъ не пишутъ... Старайтесь и вы!.. Если что мнѣ понадобится по вашей части, я вамъ напишу. Идетъ? Вы бы мнѣ изъ Питера книжечекъ съ патріотическими и благородными сюжетами. Я люблю на сонъ грядущій страничку. Особливо, если крупными буквами. У насъ были офицеры, которые стихи писали. Только что въ нихъ толку! Стихи пишутъ, а мундиръ не по формѣ и пуговицы гербами внизъ пришиты. Лодыри, вотъ что! Я у себя одному адъютанту разрѣшилъ это малодушіе. Гусей рѣзать и стихи писать. Потому у него такая часть чернильная. Все равно въ строй не годился. А то жаль было смотрѣть на иного офицера. Бравый -- плечи во!.. Грудь -- въ гвардію сейчасъ. Носокъ на тихомъ шагу въ три пріема вытягиваетъ такъ, что сейчасъ зови Рафаэля -- картину съ него писать. И вдругъ этакій-то молодецъ сядетъ, перо въ зубы и давай вздыхать... Ну, пошлешь его разъ, два, три на гауптвахту да помуштруешь въ разсыпномъ строѣ какъ слѣдуетъ -- и смотришь, какъ рукой съ него дурь эту сняло. Потомъ самъ благодаритъ. Это васъ не касается. Вы не военный. А то бы я и васъ распекъ. Въ самомъ дѣлѣ -- хорошей семьи, никакихъ у васъ тѣлесныхъ пороковъ нѣтъ, и вдругъ -- писатель. Вѣдь вамъ звѣзды, какъ Крылову или Василію Андреевичу Жуковскому, не дадутъ?
   -- Нѣтъ!
   -- Ну, вотъ!.. Чего же вы?.. А, впрочемъ, вамъ лучше знать... Аннѣ Степановнѣ мой поклонъ. А Ѳедосья Васильевна тамъ?.. Ну, и ей тоже... Дама съ сокомъ. Въ хорошія руки ее -- цѣны бы не было.
   

XIII.

   Я все лѣто провелъ съ этими новыми моими знакомцами и пріятелями. Даже къ Безмѣнову съѣздилъ въ его собственное имѣніе. Ужъ очень хотѣлось видѣть, что у него, внѣ всякаго посторонняго вмѣшательства, творится съ его "подданными", какъ онъ называлъ задолжавшихъ ему по уши крестьянъ. И представьте мое удивленіе, когда оказалось, что имъ живется получше тѣхъ, которые находились подъ державою Акулы Матвѣевича вдали отсюда. И "животовъ", т. е. скота, было у первыхъ побольше, и избы почище... Я никакъ не могъ понять, въ чемъ дѣло, но сынокъ Безмѣнова, гимназистъ, объяснилъ мнѣ это...
   -- Папенька пугаются!
   -- Чего?
   -- Какой часъ выйдетъ... На иной не нарадуешься!..
   -- Что-жъ вы мужиковъ боитесь, что ли?
   -- А то какъ! Помилуйте... Вы знаете, усадьба у насъ была около Твердохлѣбова... И лѣсокъ -- все какъ слѣдуетъ. Мать покойница любила ѣздить туда лѣтомъ. Ну, такъ что же вы думаете? Вѣдь спалили, подлецы, до тла. Теперь голое мѣсто!.. Съ ними тоже политика нужна!
   -- Да вѣдь у васъ все застраховано?
   -- Еще бы!.. Ахъ, вы этихъ голодранцевъ не понимаете. Имъ что. Они вѣдь поймаютъ -- убить могутъ. А кому же хочется собственной жизни лишаться?.. Ужъ это послѣднее дѣло. Оттого папашенька съ ними и церемонится...
   Безмѣновъ даже въ каждый свой пріѣздъ выкатывалъ имъ водки и величалъ ихъ "дружки-мужички", слащаво благодарилъ ихъ за доброе сосѣдство, а по бѣгающимъ мышинымъ глазамъ и трепету голоса видно было, что онъ сильно-таки труситъ этихъ самыхъ "мужичковъ-дружковъ"... Даже добивался у нихъ, всѣмъ-ли они довольны, не надо-ли имъ чего, и чѣмъ мужики были угрюмѣе, чѣмъ туже поддавались на его любезности, тѣмъ онъ щедрѣе усугублялъ благодѣянія. Впрочемъ, какъ пугливый песъ, повизгивая и ползая животомъ по землѣ, онъ, бывало, нѣтъ-нѣтъ да и гавкнетъ, хотя сейчасъ же вслѣдъ затѣмъ -- хвостъ въ кольцо и всѣ лапы вверхъ -- въ знакъ полной своей невинности и простодушія.
   -- Спасибо, спасибо, голубчики... Много я вами доволенъ. И хлѣбъ убрали, и поле скосили. Хотя, ежели бы что, такъ и становой вѣдь близко, да и къ уѣздному начальнику рукой подать... Только зачѣмъ, ежели мы съ вами по-хорошему, по-сосѣдски... Ни мнѣ на васъ, ни вамъ на меня жалиться не приходится. Вамъ нужно, вы ко мнѣ, мнѣ -- я къ вамъ. Рука руку!.. Такъ-то. дружки-мужички... Бабамъ вашимъ платочковъ привезъ -- пущай величаются. Ребятамъ гостинцевъ. А то вотъ въ уѣздѣ рядомъ -- такъ въ имѣніе къ Оболдуеву (его мужички попугать вздумали -- глупый народъ, невѣжды, темнота вѣдь) -- ну, такъ къ нимъ изъ города солдатъ пригнали! Боже ты мой, что такое тутъ было... Однихъ лозановъ сколько пошло... И обѣдняли -- не бунтуй. Легкое дѣло недѣлю солдатишекъ кормить, а у солдатишковъ-то утробы ненасытныя, глаза завидущіе. Увидитъ кашу -- тащи ему кашу. Бабу -- давай ему бабу. На нашей-де улицѣ праздникъ. Вѣдь вотъ какіе тамъ подлецы увѣдомились промежъ мужичками!.. А у насъ, слава тебѣ, Господи, все-таки, по-доброму, по-сосѣдскому! Вы мнѣ подражаете, я вамъ -- всей душой, чѣмъ могу! У насъ, надо прямо говорить, рай! Благодарю тебя, Создателя...
   И онъ нервно сбрасывалъ фуражку съ большимъ козырькомъ и торопливо крестился, выглядывая "дружковъ-мужичковъ" остро и пронзительно... У всѣхъ-ли на лицахъ умиленіе и преданность?..
   -- Мужикъ вѣдь дуракъ... звѣрь мужикъ,-- объяснялъ онъ мнѣ.-- Озлобится, по-волчьи зубами въ горло. Я ихъ всѣхъ подлецовъ скрозь шкуру вижу, что у нихъ на душѣ-то. Исподлобья смотрятъ, дьяволы. Къ нему такъ просто подойти нельзя, а ты сначала его погладь, а потомъ и сѣдлай, да и то онъ норовитъ тебя посередь грязи скинуть. За нимъ тоже уходъ нуженъ!.. Что тамъ еще?..
   И онъ выскакивалъ на улицу.
   Оказывается, сынокъ его вступилъ въ драку съ бабенкой. Только клочья летѣли во всѣ стороны.
   -- Ты что это, байструкъ!-- оралъ онъ на свое произведеніе...-- Оставь!
   -- Какъ же она, подлая... папашенька, замѣсто одного два платка сволокла... У меня сердце ажно разорвалось.
   -- И оставь... И оставь... Она передъ Богомъ за свой обманъ отвѣтитъ, а ты оставь... Бери, бери, матушка, два... Тебя на томъ свѣтѣ, этими самыми ручками да въ смолу, да въ смолу, да потомъ въ огонь -- не воруй, не воруй... Ты кричать станешь, а тебѣ Богъ: "зачѣмъ два платка взяла, зачѣмъ два?" Да опять въ смолу и въ огонь... Оставь, оставь ее, пущай въ двухъ величается! Покрасуйся, любезная, всѣ вѣдь помремъ, небось...
   Сынъ весь красный, въ поту, дрожа отъ злобы, отходилъ отъ нея...
   Баба съ недоумѣніемъ стояла минуту съ обоими платками въ рукахъ и потомъ вдругъ швыряла оба назадъ...
   -- Ну, васъ и съ подарушками вашими! Подавитесь!-- И бѣжала прочь.
   -- Такъ-то лучше,-- успокаивался достойный сынокъ Безмѣнова.-- А то что же это будетъ? За нашу же добродѣтель...
   -- И платку-то цѣна -- пятакъ!-- укоризненно качалъ головою Акула Матвѣевичъ, уходя опять къ себѣ.
   Уѣзжалъ я отсюда осенью... Должно быть, я пришелся по дому, потому что провожать меня на станцію желѣзной дороги съѣхались всѣ. Тутъ была и Анна Степановна, и Сергій Сергіевичъ, Ѳедосья Васильевна, и Иванъ Федоровичъ, опять влюбленный до смерти въ Козельскую, но уже пренебрегаемый ею. Даже самъ Безмѣновъ прикатилъ и сунулъ мнѣ въ руки калачъ, точно арестанту. Поѣзда пришлось ждать около часа. Онъ запоздалъ, по обыкновенію. Начальникъ станціи, дежурившій ужъ девятнадцать часовъ безъ. отдыха, только глазами хлопалъ да мычалъ что-то неудобопонятное. Видимо, онъ смертельно усталъ, съ ногъ валился.
   -- Не забывайте насъ,-- просили меня...
   -- Мы вамъ писать будемъ.
   -- А вы имѣете привычку отвѣчать?..
   -- Какъ же иначе!
   -- Чуть-что -- мы къ вамъ...
   -- Пожалуйста.
   -- А меня поздравьте!-- вдругъ вмѣшался генералъ.
   -- Съ чѣмъ это?
   -- Меня въ нашемъ банкѣ у Вукола Матвѣевича -- въ предсѣдатели выбрали. Эй, давай шампанскаго!
   Но шампанскаго въ буфетѣ не оказалось.
   -- Что же у васъ есть?..
   -- Мукузань... Имѣется Самурзакань князей Калабалидзе... А шампанскаго нѣтъ. Вчера чиновники изъ губерніи пріѣзжали -- все имъ споили... Игристое "громъ" было и шипучее "Славься на славу"!
   Такъ генералу и не удалось спрыснуть новое свое назначеніе.
   -- Максановыхъ повидаете?-- спросилъ меня Безмѣновъ.
   -- Непремѣнно...
   -- Ежели что, я куплю ихнюю державу... Но только дешево...
   Надоѣшь людямъ очень, они тебя провожаютъ особенно радушно. Не знаю, поэтому-ли прощаніе со мною носило такой сердечный характеръ, и когда поѣздъ пришелъ, постоялъ двѣ минуты и тронулся, глядя въ окно вагона, я долго видѣлъ еще на платформѣ моихъ новыхъ пріятелей. Они махали шапками, дамы платками... И когда потеряли меня изъ виду, вѣроятно, вдругъ съ дѣловымъ видомъ повернулись и пошли прочь, даже не вспомнивъ больше о случайномъ знакомствѣ...
   Опять степи, но осень уже разубрала ихъ въ болѣе яркія краски. Послѣ дождя поднялась трава, по небу бѣжали рыжія, лохматыя облака, обѣщая близкую бурю. Желтыя щетинки сжатыхъ нивъ сиротѣли среди холодѣющаго простора. Все кругомъ какъ-то зловѣще тихо, безотрадно и бѣдно!.. Я только увозилъ отсюда въ далекій Петербургъ болѣе здоровые, отдохнувшіе за лѣто нервы... Мнѣ вспомнилось: "Пишите же!" моихъ оставленныхъ на той, теперь уже исчезнувшей. вдали платформѣ, деревенскихъ пріятелей -- я засмѣялся. Я думалъ -- не доѣхали до дому и уже адресъ мой потеряли... Всегда такъ! Зачѣмъ-то сталкиваются люди, и потомъ опять на громадныя разстоянія разбрасываются другъ отъ друга... Черезъ нѣсколько лѣтъ встрѣтишься и напрягаешь память, гдѣ я видѣлъ этого господина, и онъ также озабоченно всматривается въ тебя, забывъ, что еще недавно чуть не вѣчною дружбою обязался взаимно!... Да оно, можетъ быть, и лучше! Жизнь такъ коротка и свѣтъ такъ малъ, что прирости, какъ улитка, къ чему-нибудь -- скучно и жалко!..

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ..

   Я нисколько не обманулся, думая, что всѣ эти обѣщанія "писать и помнить" забудутся раньше, чѣмъ поѣздъ, уносившій меня на сѣверъ, исчезнетъ изъ глазъ моихъ пріятелей. Много мѣсяцевъ прошло, прежде чѣмъ я самъ вспомнилъ принятое на себя обязательство выслать Аннѣ Степановнѣ кой0какія книги. И навѣрное не догадался бы объ этомъ, если бы не вздумалъ перебрать свою маленькую библіотеку. У меня нашлось много ненужнаго; нѣкоторыя изданія были въ двухъ экземплярахъ и нѣкоторыя изъ нихъ я именно хотѣлъ отправить Козельской. Такимъ образомъ, случись у меня лишній шкапъ, едва-ли бы мои отношенія съ этимъ захолустнымъ. и далекимъ міркомъ возстановились. Я послалъ кое-что туда и кстати написалъ Аннѣ Степановнѣ, упрекая ее въ томъ, что она меня забыла... Заодно я набросалъ нѣсколько строкъ генералу и, вспомнивъ просьбу Максановыхъ, спросить о чемъ-то Акула Матвѣевича, -- и ему... Кончилось это совершенно неожиданно. Оказалось, что моего адреса ждали, и только-что я отозвался, какъ меня забросали оттуда всевозможнымй порученіями, вѣстями, сплетнями. Приходилось отвѣчать на все!.. Наша русская манера оставлять письма безъ послѣдствій отзывается вчерашнею дикостью; это то же самое, что не замѣтить протянутую руку, но приподнять шляпу на чужой поклонъ, и т. д. Привожу эти посланія, въ связи съ относящимися къ нимъ документами въ томъ порядкѣ, въ какомъ я ихъ получалъ самъ. Первое, къ крайнему моему изумленію, было отъ невѣдомой дамы.
   

I.

   "Вы удивлены, но это мнѣ все равно, потому что я хочу высказаться, и, если вы такой человѣкъ, какъ о васъ говорятъ, то, разумѣется, поймете бѣдную женскую душу, которая страдаетъ и жаждетъ полнаго сочувствія -- отъ другой мужской. Вчера я была у Анны Степановны Козельской. Она только-что получила ваше письмо и читала мнѣ его вслухъ. Дала мнѣ на ночь вашу книжку -- и мнѣ приснился вашъ герой. Еслибы онъ мнѣ встрѣтился, а я не вышла бы за грубое животное, моего мужа, я бы съумѣла сдѣлать счастливымъ эту избранную натуру. Съ тѣхъ поръ, какъ я оставила институтъ,-- моя жизнь романъ. Отчего судьба не свела насъ вмѣстѣ? Я бы вамъ разсказала все, все... Вы поймите: все... И ваши читатели плакали бы надъ моей участью... Напишите мнѣ только одно слово -- и я заставлю моего Стеньку Разина отпустить меня въ Петербургъ на Пасху. Онъ не посмѣетъ отказать слабой и больной женщинѣ, измученной его brutalités!.. А если откажетъ, я ему тогда покажу. Я устала страдать и хочу жизни, жизни!.. Слышите -- вы обязаны научить меня опять полюбить міръ. Неужели и вы, какъ и всѣ, эгоистъ?.. Я этому не вѣрю... Если хотите, я напишу вамъ свою исповѣдь самыми чистыми женскими слезами... Ну, не будьте же злы и отвѣчайте... Ахъ!"

(Подписи нѣтъ).

   

II.

   "Папашенька не могутъ писать, потому что подлецы мужики столь ихъ раздражили, что и до сихъ поръ у нихъ правая рука не дѣйствуетъ. Помните новый овинъ, на самой дорогѣ?-- Ну, такъ онъ сгорѣлъ. Папашенька думаетъ, что случайно, а я такъ полагаю, что отъ поджога, и когда я кончу гимназію и университетъ и буду прокуроромъ, то это дѣло раскопаю, ибо на такія преступленія давности нѣтъ, это я самъ читалъ въ законѣ. Папашенька про максаковскія земли говоритъ -- погодить надо, а если вы нашу хлѣбъ-соль не забыли и можете намъ за нее отвѣтствовать, то прилагаю при этомъ письмѣ вырѣзку изъ газеты "Столичный Обозрѣватель". Мы искали здѣсь у себя подлеца-сочинителя и даже съ почтмейстеромъ совѣтовались, но только всѣ думаютъ, что это не изъ нашихъ мѣстъ. Братъ мой Семенъ такъ распалился, что цѣлый день съ собаками по городу бѣгалъ, но сочинителя не нашелъ. Думали мы на мѣщанина Слѣпнева, потому что пять лѣтъ назадъ онъ у насъ ворота дегтемъ вымазалъ, но только -- нѣтъ, онъ второй годъ сидитъ въ тюрьмѣ за взломъ. Значитъ, это какъ никакъ, а написали по слухамъ отсюда съ проѣзжающими въ Петербургъ и хотя папашенька уже получили Станислава III степени въ петлицу и могутъ не обращать на подлецовъ своего вниманія, но если вы хотите отблагодарить насъ за хлѣбъ за соль, то узнайте, кто такой сочинитель, и отпишите намъ. А мы уже здѣсь увѣдомимся, не имѣетъ-ли онъ съ нашими переписки. Папашенька говоритъ, что они васъ очень хорошо помнятъ и уважаютъ, и если вы максановскія земли устроите по-нашему, то они, т.-е. папашенька, согласны вамъ соотвѣтствовать какъ полагается у коммерческихъ людей, т.-е., чтобы и вамъ, и имъ было хорошо. Онъ бы и двухъ процентовъ не пожалѣлъ, но только поскорѣе. А господамъ Максановымъ -- все равно; у нихъ деньги на пустякъ сойдутъ, но, впрочемъ, объ этомъ, они, папашенька, будутъ писать вамъ сами. Я сюда въ городъ отпущенъ изъ гимназіи по случаю говѣнія и на всю Пасху... Отпишите мнѣ, почемъ у васъ въ Петербургѣ гимназическое сукно для классиковъ. У насъ за него дерутъ по три рубля за аршинъ, а у васъ, я думаю, дешевле. И не дѣлаютъ-ли уступки для учениковъ?

Съ почтеніемъ
Юрій Безмѣновъ.

   Ученикъ V класса Валуйской классической гимназіи".
   

III.

Вырѣзка изъ газеты "Столичный Обозрѣватель"

   "Дивныя дѣла творятся у насъ, въ Завальскѣ. Кажется, и желѣзная дорога прошла около, и между нашими согражданами есть люди съ университетскимъ образованіемъ. Въ прошломъ году даже назначили къ намъ доктора медицины, написавшаго одобренный спеціальными изданіями рефератъ о "сутяжномъ бредѣ" въ области судебной психопатологіи. Между помѣщиками встрѣчаются истинно просвѣщенные люди, а какія чудеса совершаются рядомъ съ этимъ! Поневолѣ вспомнишь Гоголя. Есть у насъ тутъ даже общественный банкъ, и вотъ о немъ-то и о его порядкахъ пойдетъ у насъ правдивая рѣчь. Въ настоящее время, когда дешевый кредитъ разливается, какъ благодѣтельное море, по всему лицу земли русской, унося прочь ветхія руины старозавѣтныхъ системъ ссуды и залога, одинъ нашъ Завальскій банкъ дѣйствуетъ, по меньшей мѣрѣ, страшно. Во-первыхъ, предсѣдательствуетъ въ немъ почтенный генералъ, выбранный на сей постъ за свой чинъ и положеніе, но воротилою, какъ и во всемъ нашемъ городѣ и его уѣздѣ, является никто иной, какъ B. М. Б., котораго наши мѣщане, по невѣжественности сближая его имя съ названіемъ прожорливаго морского животнаго, называютъ Акуломъ Матвѣевичемъ. Представьте себѣ, что отъ этого банка никому у насъ пользы нѣтъ. Какъ и до него, такъ и при немъ занимать приходится за лихвенные проценты и подъ двойные на всякій случай векселя у того же Акула Матвѣевича. Вы спросите: какъ же это такъ, куда-же дѣваются суммы банка?-- Всѣ онѣ значатся отданными въ ссуду тому же Акулу Матвѣевичу изъ 8% годовыхъ, а самъ онъ взимаетъ за нихъ отъ 5% въ мѣсяцъ до 10%, смотря, кому и какъ. Предсѣдатель въ дѣлахъ смыслитъ мало, и, когда къ нему являются съ запросами и претензіями, онъ горячится и кричитъ: "у меня въ роду еще мошенниковъ не было -- и я васъ за это, сударь, въ бараній рогъ сожму!" Генералъ дѣйствуетъ такъ по незнанію, ибо въ воинскомъ артикулѣ о банковыхъ учрежденіяхъ ничего не сказано, но за спиною у него орудуетъ Акула Матвѣевичъ. О дальнѣйшихъ подвигахъ этого предпріимчиваго завальскаго Разуваева мы вамъ будемъ сообщать отъ времени до времени"...
   

IV.

   "Анна Степановна собиралась вамъ сегодня вечеромъ отвѣчать на ваше любезное письмо, но не можетъ, потому что страшно устала на постройкѣ новаго училища. Стройка самая, положимъ, еще не началась, но туда свозятъ уже матеріалы. Она проситъ меня извиниться и говоритъ, что будетъ писать завтра непремѣнно, а въ томъ, что ранѣе не отзывалась, вина не ея, а ваша, потому что вы не сообщали ей о своемъ прибытіи въ Петербургъ и о мѣстѣ, гдѣ вы остановились. Кстати, мой добрый, узнайте, пожалуйста, въ Гостиномъ дворѣ, что стоятъ въ Кавказскихъ магазинахъ татарскія распашныя блузы изъ мягкихъ персидскихъ матерій и вышлите съ симъ пять фунтовъ грецкихъ орѣховъ въ сахарѣ отъ Абрикосова. Мужъ жалѣетъ, что ему не случилось познакомиться съ вами въ бытность вашу здѣсь, и проситъ, если васъ не затруднитъ, немедленно отправить ему отъ Риккера книгу: "Защита жизни и здоровья рабочихъ на фабрикахъ и заводахъ, А. Пресса, въ трехъ частяхъ". Деньги на это при семъ прилагаются... Къ вамъ третьяго дня писала гостившая здѣсь Наталья Буйновидова. Мы ее называемъ между собою психопаткою. Она стрѣляла когда-то въ своего мужа, а потомъ женила его на себѣ. Она выпросила на время вашъ портретъ и находитъ, что лысина вамъ очень въ лицу. О вашихъ годахъ мы ей не говоримъ -- зачѣмъ разочаровывать? Не забывайте насъ!

Ваша
готовая къ услугамъ
Ѳедосья Славкина".

   

V.

Телеграмма. (Отвѣтъ уплаченъ).

   "Прошу дружески сообщить имя корреспондента, напечатавшаго пасквиль "Столичномъ указателѣ". Почемъ икра у Кузнецова? Будетъ-ли Жюдикъ пѣть Маломъ театрѣ?

Генералъ Узорный"

   

(Печатается съ исправленіемъ грамматическихъ ошибокъ).

   "Ваше высокоблагородіе, господинъ сочинитель, заступитесь по пунктамъ, а только нашей возможности нѣтъ. Во-первыхъ, оный Семенъ Безмѣновъ, аки левъ, искій кого поглотити, затравилъ меня, а вчерась, собакой, крича на всю слободку: ты, кошкинъ сынъ, сочиняешь въ газетахъ, а какъ я не сочиняю, а прикидываю подметки къ господскимъ сапогамъ и тѣмъ кормлюсь, то посему всенижайше прошу, во-вторыхъ: описать во всѣхъ мѣстахъ Россійской Имперіи безобразные поступки онаго Безмѣнова съ приложеніемъ оторванной отъ меня песьими зубами штанины, и выбитаго зуба... Въ-третьихъ, взыскать съ него черезъ Правительствующій Святѣйшій Сѵнодъ, что слѣдуетъ, за безчестіе и обвязать впредь не поносить меня на всю слободку, ибо мы прирожденные мѣщане и подати въ ремесленную управу платимъ въ исправности и даже можемъ и тонкую работу, примѣрно козловые ботинки на попадью Амфилохіеву, отца Никиты собственноручную супругу. Заступитесь, внемлите вопіющему, а я даромъ скулы всякой сволочи подставлять не согласенъ. На это правиловъ нѣтъ... Лети, лети мое письмо къ защитнику поправнаго правосудія сочинителю и кавалеру (имя рекъ).
   За безграмотствомъ мѣщанина Нестора Куклина оный ставитъ

X X X"

   

VI.

   "Несторка съ пьяныхъ глазъ грозится, что вамъ обо всемъ отписалъ. Ихъ, подлецовъ, еще не такъ учить надо! А касательно зуба -- не вѣрьте, вретъ! Еще пять лѣтъ назадъ за пропитые сапоги ему исправникъ выбилъ, и съ тѣхъ поръ онъ, этотъ самый Куклинъ, на всѣхъ доказываетъ и кляузы заводитъ въ мировомъ судѣ. Вы посмотрите этотъ зубъ. Онъ старый -- нешто такіе новые бываютъ, которые свѣжіе? А относительно штанины -- такъ за чѣмъ онъ собачку пужаетъ, да и то еще, была-ли у него штанина? Что-то я такой не помню -- одно воображеніе!.. За безпокойство простите.

Съ почтеніемъ
Семенъ Безмѣновъ".

   

VII.

Телеграмма.

   "Нетерпѣливо жду отвѣта. Неужели?

Настасья Буйновидова".

   

VIII.

   "Наконецъ-то я собралась вамъ писать. Повѣрьте, минуты времени не было. Домой я возвращалась по вечерамъ до такой степени и усталая, и измученная, что объ одномъ только и думала: скорѣе бы дорваться до постели и заснуть, а утромъ -- бѣгала на будущую стройку. Вы не можете себѣ представить, до какой степени я захлопоталась, только не вообразите, что жалѣю объ этомъ. Сплю и вижу ее во снѣ, мою техническую школу. Вѣдь это, какъ-никакъ, а первая въ Россіи, созданная частнымъ человѣкомъ, безъ всякой субсидіи отъ казны. Я горжусь и утѣшаю себя, что впослѣдствіи меня добромъ помянутъ за это. Не смѣйтесь, пожалуйста, издали. Вы въ Петербургѣ привыкли къ большимъ масштабамъ и дѣло мое считаете маленькимъ: изъ-за чего-де она кипятится! Но въ муравейникѣ вѣдь и горошина -- гора! А послѣдствій я ожидаю отъ моей школы большихъ. Если бы въ другомъ мѣстѣ, пожалуй, и не принялась бы. Ну, ату меня, вы видѣли, какой народъ. Серьезный и вдумчивый. Онъ уже подготовленъ къ этому и съ нимъ хлопотъ не будетъ. Боялась я за губернское начальство. Поѣхала сама. Вы имѣете понятіе о нашемъ сатрапѣ? Онъ меня такъ и встрѣтилъ: "Терпѣть я не могу бабъ. Онѣ только видъ дѣлаютъ, что работаютъ, а кромѣ глупостей ничего отъ нихъ не бываетъ". Я, разумѣется, это спокойно проглотила и стала разговаривать...-- Что-жъ, это все вы?-- изумленно спросилъ онъ у меня.-- Я.-- И чертежи вы?-- Тоже я.-- И смѣту, и программу?-- Я-я-я!..-- Садитесь, давайте тогда толкомъ. Вы меня простите, что я васъ сразу такъ. Я, право, не виноватъ, у меня наши дамы-благотворительницы вотъ гдѣ сидятъ!-- показалъ онъ себѣ на затылокъ. Кончилось тѣмъ, что онъ пришелъ въ восторгъ:-- "Я, говоритъ, за васъ. Что бы тамъ ни было -- надѣйтесь на меня, какъ на каменную гору". Даже руку поцѣловалъ мнѣ, прощаясь. Вообще въ нѣкоторомъ родѣ мнѣ приходится убѣждаться, что не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ. На васъ, дорогой другъ (вы мнѣ позволите такъ называть?), у меня большіе разсчеты. Во-первыхъ, въ случаѣ -- чего не дай Богъ, какъ пишется въ контрактахъ -- вы меня поддержите въ Петербургѣ. Печать въ этомъ большая сила, а вы знаете, что я тутъ своихъ выгодъ не преслѣдую, а думаю сдѣлать полезное и хорошее дѣло. Во-вторыхъ, у меня будетъ при школѣ и библіотека, а денегъ мало. Я на васъ уповаю, какъ на Бога. Вы съ издателями хороши: не одинъ пудъ соли съѣли съ ними, и они вамъ не откажутъ по экземпляру, по два. Съ каждаго по ниткѣ -- бѣдному рубашка. Потомъ вы знаете богатыхъ людей, швыряющихъ бѣшеныя деньги Богъ вѣсть на что: заинтересуйте ихъ въ моемъ предпріятіи. Каждый грошъ будетъ дорогъ, за каждый скажу спасибо. И притомъ, заранѣе не приглядите-ли вы учителей? Много платить я не могу, но буду исправна. Въ ниточку вытянусь, разорвусь, а они свое получатъ, въ этомъ ручательствомъ вамъ послужитъ все мое прошлое. Смѣло можете рекомендовать имъ мою будущую школу.
   Ваши предсказанія о Безмѣновѣ чуть было не оправдались. Помните, онъ у меня выпросилъ за тѣ деньги землю, на которой будетъ стоять школа? Глупа я была, чту согласилась. Представьте себѣ, какую онъ штуку выкинулъ: построилъ маленькій баракъ на уголкѣ, да и открылъ тамъ продажу вина. Мужики у меня постановили лѣтъ пять назадъ -- не разрѣшать у себя кабака. Они всполошились, хотя, разумѣется, нашлись слабохарактерные, которые стали соблазняться. Я къ властямъ -- они за Безмѣнова. Начали убѣждать меня: плюньте! Ему, разумѣется, выгодно было забросить коготь ко мнѣ; народъ живетъ если и не богато, такъ сытно. Ну, я тутъ подняла все. Продажу ему закрыли. Онъ завелъ со мною процессъ. Я написала губернатору -- если-де вы не забыли "глупую бабу", то вотъ вамъ первая моя просьба. Что онъ сдѣлалъ, я не знаю, только Безмѣновъ разлетѣлся ко мнѣ (вы не шутите -- онъ теперь со Станиславомъ и носитъ его на брюхѣ!) и сталъ увѣрять, что онъ тутъ не причемъ, что всему этому заводчикъ сынъ его, Сенька, котораго на все жадность одолѣваетъ, и тутъ же снесъ кабакъ. Теперь я опять спокойна пока. Кстати, Безмѣновъ распѣтушился даже и опять сталъ мнѣ намекать, что пойди я за него замужъ, мы бы вдвоемъ "всю округу подъ свою власть забрали. Губернія бы цѣлая у насъ не пикнула!" Какъ это вамъ покажется? Должно быть, онъ не шутилъ въ тотъ вечеръ, когда мы познакомились у него съ вами. Даже до того онъ разоткровенничался, что, прощаясь, говоритъ мнѣ: "а не уйти тебѣ отъ меня, Анна Степановна! Попомни ты мое слово!".
   Но пока я еще не мадамъ Безмѣнова, я съ нимъ воюю... Встрѣчаете-ли вы въ Петербургѣ газету "Столичный Обозрѣватель"? У меня есть пріятель, который писалъ про наши порядки. Здѣсь всполошились всѣ. Папа Безмѣновъ слегъ даже отъ огорченія, а его дѣти съ собаками объявили цѣлому городу походъ. До сихъ поръ еще не улеглось. Дѣло въ томъ, что въ нашемъ общественномъ банкѣ кредитуется пока одинъ Вуколъ Матвѣевичъ, и мнѣ душевно жаль нашего милаго, хотя и легкомысленнаго генерала. Я слышала, что Безмѣновъ беретъ съ него какіе-то векселя и якобы для формы кладетъ ихъ въ банкъ. Сергій Сергіевичъ рѣшительно ничего въ этой ариѳметикѣ не. понимаетъ и подписываетъ безденежные документы, какъ нѣчто должное. Я его какъ-то спросила, зачѣмъ онъ это дѣлаетъ. Его превосходительство насупился, подумалъ и рѣшилъ: "Ну, знаете, имъ это нужно тамъ... для памяти... Все-таки генеральскія бумаги. Ça pose!.." Правду сказать, этого французскаго оборота я не поняла, но за генерала струсила. Они его втравятъ въ какую-нибудь исторію. Не хотѣла бы я въ данномъ случаѣ быть хорошею пророчицей, а какъ бы не пришлось. Вы спрашивали въ своемъ письмѣ о "Султанѣ". Я, право, влюблена въ эту лошадь. И почему это идеаломъ красоты на землѣ считаютъ человѣка? Чѣмъ мой "Султанъ" хуже Аполлона Бельведерскаго? Я горжусь своимъ воспитанникомъ. Я себя утѣшала мыслью въ будущемъ году кататься на немъ. Думала, что я имѣю право на эту маленькую роскошь за всѣ труды, но если дадутъ хорошую цѣну, какъ это ни грустно, а я четвероногаго Феба продамъ. Три тысячи лишнихъ -- онъ этого стоитъ -- составятъ большое подспорье для моей будущей школы. Ѳедосья Васильевна отъ моего намѣренія заранѣе приходитъ въ ужасъ. Она говоритъ, что это все равно, что продать сына. Но у меня свой взглядъ. "Султанъ" все-таки роскошь. А роскошь намъ не по карману. Я вамъ очень-очень благодарна за книги, но пока еще не имѣла свободной минуты перелистывать ихъ. Зато ими упивается m-me Буйновидова. Она вамъ, кажется, писала? Не очень смѣйтесь надъ нею. По-моему, она тронута... Она заказываетъ, для васъ спеціально, свой портретъ съ распущенными волосами, какъ у Джульетты. Не чувствуйте-ли вы желанія быть ея Ромео? Если да, пріѣжайте, я закажу пристроить балконъ для вашихъ свиданій. Шелковую лѣстницу захватите въ Петербургѣ, потому что у насъ такихъ нѣтъ...
   Боже мой, какъ я расписалась! Хватитъ-ли у васъ терпѣнія дочитать мое посланіе до конца? Спѣшу его кончить. Иванъ Федоровичъ стоитъ у меня подъ окномъ и съ ревнивою досадой смотритъ на мое перо и бумагу. Между нами все кончено, но онъ никакъ не хочетъ понять этого. Все-таки я хлопочу, чтобы его утвердили у насъ земскимъ начальникомъ. Онъ былъ бы очень полезенъ. Его руками, при случаѣ, я могла бы зажать горло Вуколу Матвѣевичу, когда онъ уже слишкомъ безцеремонно вздумаетъ хозяйничать у меня.

Жму вашу руку.
Анна Козельская".

   

IX.

Телеграмма.

   "Въ отвѣтъ ни слова... Это жестоко. Увы! За что?

Анастасія".

   

X.

   "Милостивый государь мой.
   Вашу обстоятельную телеграмму объ икрѣ и Жюдикъ получилъ и весьма обрадованъ таковымъ съ вашей стороны вниманіемъ и исправностью... Въ мое время она (?!) стоила только 1 р. за фунтъ. А пѣла у Берга въ театрѣ, который мы посѣщали усердно; ибо наши казармы были около. Я до сихъ поръ вспоминаю не безъ эмоціи ея "Un petit bonhomme pas plus que èa..." У насъ штабъ-ротмистръ Ахальцевъ даже на гауптвахтѣ сидѣлъ за нее, ибо вдругъ на смотру во фронтѣ запѣлъ. Въ тѣ времена, какъ видите, и проступки были благородные, а не подлые. Что вамъ сообщить о себѣ? Въ банкѣ я предсѣдательствую, и со мною здѣсь всѣ служащіе почтительны въ должной степени. Ввелъ я между ними военные порядки и отъучилъ ихъ горбиться передо мною. Руки держатъ по швамъ, мизинцы у кантовъ и, отвѣчая, смотрятъ прямо въ глаза, причемъ взглядъ имѣютъ веселый и откровенный. Въ послѣдніе дни, впрочемъ, съ бумагами они являются ко мнѣ на домъ. Etant fort epprouvé par le climat, je ne puis sans risquer ma santé, courir la ville. И сижу такимъ образомъ съ моими "умницами", обучая одну изъ нихъ жестамъ и мимикѣ à la Жюдикъ!.. Если обстоятельства позволятъ и мошенникъ Безмѣновъ подъ будущій урожай аннотируетъ меня надлежащими прогонами и субсидіями, то я и самъ явлюсь въ Петербургъ на представленія незабвенной и божественной. Икры прикажите Кузнецову выслать мнѣ десять фунтовъ, причемъ предупредите, что я отдаю предпочтеніе осетровой передъ бѣлужьей. А репертуаръ, какой она поетъ -- мнѣ все равно, ибо -- что бы она ни пѣла, все будетъ хорошо. О мерзавцѣ, писавшемъ въ "Столичномъ Обозрѣвателѣ", я ужъ сообщилъ куда слѣдуетъ, чтобы тамъ приняли по сему предмету мѣры. Нельзя же, въ самомъ дѣлѣ. Я такъ полагаю, что мои чины и заслуги еще не позабыты, и на это будетъ обращено должное вниманіе. Прежде все это дѣлалось гораздо удобнѣе: и благородные люди удовлетворялись, и зло получало свое возмездіе безъ шума и огласки. Я еще помню, какъ къ Дубельту Греча таскали на цугундеръ, а вѣдь Гречъ былъ въ чинѣ дѣйствительнаго статскаго совѣтника. И даже имѣлъ звѣзду, а нынче всякій разночинецъ осмѣливается судить о предметахъ возвышенныхъ и высокопоставленныхъ. Сего я одобрить никакъ не могу. А впрочемъ, пребываю къ вамъ благожелательный

Сергій Узорный".

   

XI.

   "Высокопочитаемый и милостивѣйшій государь (имя рекъ).
   Простите, что, будучи учены на мѣдныя деньги, осмѣливаемся тоже. но какъ мои дѣти, Юшко и Сенька, васъ уже этимъ предметомъ обезпокоили, то посему и я дерзаю. Главная причина -- Максановскія земли, вѣрьте Богу, цѣны не стоютъ, но какъ, памятуя ихъ добродѣтель и всегдашнее отъ господъ неоставленіе, то могу предложить на кругъ двацать пять тысячъ и чтобъ уже больше у насъ разговора не было. А вамъ за ваши труды и хлопоты -- одну, ежели пожелаете хотя впередъ, мы и на то препятствій не видимъ. Ожидаю отъ васъ скораго отвѣта, потому -- если господа замедлятъ, у меня сердце отойдетъ и охоты уже той не будетъ, потому я сердцемъ горячъ, но отходчивъ. А что о сочинителѣ писалъ вамъ Юшко -- плюньте, не стоитъ, онъ по молодости распалился, а я вниманія не беру, ибо по моимъ дѣламъ могу трактовать такія пакости негляжа. У насъ, благодареніе Богу, все въ порядкѣ, только въ поляхъ появилось до пропасти мышовъ и подобныхъ, что, Господи помилуй, отбиться невозможно, даже на людей нападаютъ, значитъ, свою силу чувствуютъ, а это по прежде бывшимъ примѣрамъ и по разсказамъ стариковъ -- къ худу. Будетъ неурожай, но кто съ умомъ, тотъ и при недородѣ прославитъ своего Создателя. Сами знаете, какія нынѣ цѣны на хлѣбъ, а какъ не взойдетъ ничего, такъ у насъ запасы-то за что хочешь съ руками оторвутъ. Особенно звѣря этого обильно на Максановской землѣ, потому сами изволили видѣть, надо говорить прямо,-- не земли, а одна, паршь. Что на ей сѣять? Еще и то подумайте, кто за такую молеѣдину отсыплетъ двадцать пять тысячъ, и если господа хотятъ, пусть торопятся депешей, а то, ей Богу, отдумаю. Генералъ у насъ по прежнему бунтуетъ и меня мужика-дурака учить по формѣ, руки по швамъ... Онъ у насъ теперь банкомъ верховодитъ, какъ хочетъ, и что у него тамъ дѣлается, я не знаю и не въ отвѣтѣ. Образованнымъ людямъ, которые въ чинахъ, это понимать лучше, а намъ дай Богъ у нихъ учиться. Но только я слышалъ, что непорядки. Впрочемъ, никто какъ Господь Всевышній, и пошли онъ вамъ здоровья и успѣховъ. Я такъ уповая, что господамъ Максановымъ Онъ счастье посылаетъ, и если они сею оказіей не воспользуются, то останется у нихъ имѣніе на шеѣ, и денегъ не будетъ. За симъ простите мое невѣжество, потому что выше ушей не прыгнешь.

Съ почтеніемъ
Вуколъ Матвѣевъ Безмѣновъ и
Кавалеръ".

   

XII.

   "Наконецъ-то!... Ваше письмо получила -- думала найти въ немъ отраду, но бѣдному сердцу нѣтъ нигдѣ отвѣта! Вы говорите, что меня не знаете и удивляетесь?... Чему? Тайному сочувствію родственной души, быть можетъ, изъ загробнаго міра предназначенной усладить чужую жизнь? Я думаю, въ васъ это гордость, ибо вы полагаете, что я недостойна. Ахъ! Какъ часто люди бѣгутъ отъ собственнаго счастья и потомъ скитаются во мракѣ!.. И почему мужчины такъ играютъ нашею нѣжностью? Увы, для чего мы созданы -- бѣдныя и слабыя созданія? Въ этой долинѣ слезъ для насъ нѣтъ мѣста. Насъ срываютъ какъ весеннюю розу и, насладясь ароматомъ, бросаютъ въ грязь -- вянуть и блекнуть! Ужели нѣтъ справедливости, и по невидимымъ фибрамъ, душа душѣ не можетт говорить. Нѣтъ, нѣтъ.. Я этому не вѣрю, не вѣрю. Что-то шепчетъ, склонясь къ моему изголовью, какъ легкій вѣтерокъ, что вы совсѣмъ не то. Ваши холодныя и безсердечныя письма одно, а вы -- другое... Ахъ, я не могу писать больше!.. Спѣшите же -- иначе будетъ поздно и, какъ ранняя могила, для васъ закроется непонятое сердце!.. Судьба надъ нимъ насыплетъ гробовой холмъ, отчаяніе поставитъ крестъ и забвеніе сотретъ послѣднюю тропинку къ мѣсту, гдѣ найдетъ вѣчное успокоеніе

отринутая
Anastasie!.."

   

XIII.

   "И году нѣтъ, какъ вы отсюда уѣхали, а сколько уже совершилось перемѣнъ!.. Да, позвольте прежде всего отъ души поблагодарить васъ за присылку книгъ моимъ школамъ. Передайте нашу общую признательность и тѣмъ, которые по вашему указанію доставили намъ свои изданія. Теперь въ этомъ отношеніи мы отлично обезпечены. По воскресеньямъ и вообще по праздникамъ -- у насъ собираются слушать "чтеніе". Мнѣ досадно, что я совершенно лишена художественнаго таланта, а то, право, стоило бы нарисовать, какъ на лавкахъ рядомъ съ сѣдыми и "вдумчивыми" (такъ, кажется, вы у насъ ихъ называли?) стариками сидятъ ихъ дѣти и внуки. Если бы вы могли видѣть изъ вашего "далека", какъ они прислушиваются къ каждому слову хорошей и доброй книжки, какъ живо и ярко на ихъ обыкновенно такихъ озабоченныхъ лицахъ отражаются всѣ впечатлѣнія -- и горе, и радость, и веселость, и негодованіе!.. А вдали у двери -- бабы и дѣвки... Этихъ, впрочемъ, меньше. Онѣ какъ-то еще чужаются. Но все-таки нѣтъ-нѣтъ да и забредутъ сюда. Зато малыши меня приводятъ въ восторгъ. Глаза у нихъ горятъ, лица какъ зеркало отражаютъ все, что творится въ эту минуту въ ихъ свѣжей и нетронутой еще душѣ, и даже невольно руки и ноги движутся, когда чтеніе уже слишкомъ захватываетъ.-- "Ишь ты!" -- "Это енъ правильно!.." То и дѣло срываются у стариковъ. "Такъ, такъ... Точно что!.." -- Сами потомъ говорятъ: "Богъ ума не далъ, а то бы прежде поучились, теперь бы всякую книжку узнать могли, что гдѣ на свѣтѣ дѣется". Читаетъ или Ѳедосья Васильевна, или батюшка, или учитель. Часто меня интересовало, не устаютъ-ли слушатели. Спрашивала ихъ; "Съ чего это" отвѣчаютъ. Не работа какая. Мы бы такъ до вечера согласны".. Я думаю, въ вашей просвѣщенной аудиторіи нѣтъ такой чуткости къ правдѣ, какъ у меня. Если бы можно было вамъ показать, какъ они волнуются и наивно негодуютъ, когда имъ кажется, что злое начинаетъ побѣждать доброе... Вѣдь у себя въ дѣйствительности своей они бы должны были привыкнуть къ этому, такъ нѣтъ! Отъ книжки они вовсе не требуютъ рабскаго воспроизведенія ихъ жизни, а высшей правды. На этой "высшей правдѣ" точно отдыхаютъ ихъ сердца. Они дѣлаются спокойнѣе, удовлетворительнѣе, я бы даже сказала, бодрѣе. И иной разъ мнѣ кажется, они способны считать не "отвлеченные идеалы книжекъ", а собственную повседневную борьбу -- вымысломъ, исключеніемъ. Батюшку у меня такъ это подняло (вы вѣдь его помните, онъ изъ молодыхъ и неуходившихся, къ счастью!), что онъ самъ собирается писать для народа. "Для этихъ стоить,-- говоритъ онъ,-- потому что тутъ каждое сѣмя падаетъ не на каменистую, а на тучную почву..." Это за послѣдніе мѣсяцы такъ привилось, что въ моей чайной (она у меня идетъ хорошо!) мужики сами отыскиваютъ между собою грамотныхъ и требуютъ отъ нихъ: "прочкни-ко"! Къ сожалѣнію, между этими нѣтъ хорошихъ чтецовъ. Они медленно разбираютъ и безпорядочно сливаютъ одни предложенія съ другими. Слушатели морщатъ лобъ, напрягаютъ вниманіе и требуютъ: "неладно что-то, ну-ко еще... Да ты во какъ... съ раздѣлкой..." И такъ въ досугъ -- цѣльте часы. И опять бабъ къ этому занятію они почему-то допускаютъ неохотно. "Ну, вы, длиннополыя,-- брысь! Не ваше тутъ мѣсто". Даже и до насмѣшекъ дѣло доходитъ!.. По своей чайной я вижу, что только потерянный и обѣднѣвшій до тла мужикъ любитъ кабакъ и водку. Разумѣется, не въ праздникъ. Въ праздникъ и мои пьютъ, но, какъ они говорятъ "съ разумомъ". Спокойные за свое "завтра", солидные мужики чайную очень полюбили. Тутъ есть то, что они когда-то находили въ кабакѣ -- общество -- только плюсъ хорошее помѣщеніе, воздухъ, дѣльная бесѣда. Наша психопатка -- Настасья Гурьевна Буйновидова тоже, было, увлеклась этимъ дѣломъ и задумала у мужиковъ разливать чай и торговать за буфетомъ. Но я ее убрала. Она ихъ стѣсняла. На нее косились и уходили бесѣдовать за порогъ на улицу. Все-таки мы имъ помѣха. Какъ никакъ, настоящей свободы съ нами они не чувствуютъ. Такъ вотъ, видите, у меня здѣсь есть свои побѣды и радости, и на ваше письмо, положа руку на сердце, прямо вамъ отвѣчаю, что въ большіе города меня вовсе не тянетъ. Не только въ Петербургъ, но и заграницу, о которой я когда-то много мечтала. Тутъ все-таки не призрачное, а настоящее дѣло. Вотъ возьмите хоть чудную Италію. Читаешь -- и такъ бы, кажется, и полетѣла подъ голубыя небеса,-- къ синему, теплому морю, но вѣдь -- это чисто личное, а не общее. И наслажденіе всѣми чудесами -- мое, никѣмъ не раздѣленное, что я тайкомъ отъ голодныхъ родныхъ ушла къ себѣ въ спальню, заперлась въ ней и по-воровски объѣдаюсь, трепеща, чтобы они не подсмотрѣли этого въ замочную скважину. Да и нерезонно! Назадъ сюда же придется возвращаться. И еще неизвѣстно, какъ наша дѣйствительность покажется послѣ тѣхъ миражей! Богъ съ ними! А тутъ, по крайней мѣрѣ, если чему радуешься -- такъ вдвойнѣ: сознаешь, что вмѣстѣ съ тобою и другимъ хорошо. Ну, да будетъ... Иванъ Федоровичъ такія разсужденія называетъ, по моему, совсѣмъ не остроумно, "чувствительнымъ лимонадомъ".
   Опять я расписалась и поздно лягу въ постель: такъ много хочется вамъ передать. Во-первыхъ, я ѣздила въ городъ и бесѣдовала о немъ съ генераломъ -- онъ все собирается въ Петербургъ: хотя Жюдикъ оттуда и уѣхала, но онъ начитался объ опереткахъ въ Маломъ театрѣ, и у него сосетъ подъ ложечкой. Въ банкѣ у нихъ дѣла странныя. Я ничего понять не могу пока. Но, повидимому, Вуколъ Матвѣевичъ въ дѣйствіяхъ Сергія Сергіевича никакого участія не принимаетъ. Даже вышелъ изъ состава правленія и держится въ сторонѣ: "не мое дѣло, Богъ съ нимъ, я и такъ много доволенъ. Всѣхъ кусковъ не переглотаешь -- лопнешь еще!.." Въ то же время -- и векселей его не стало въ кассѣ банка, а лежатъ тамъ цѣлые вороха чужихъ, самъ же Безмѣновъ играетъ лишь роль посредника. Черезъ него получаютъ деньги и платятъ ему большой барышъ. Пробовала я Узорному говорить объ этомъ, но онъ обидѣлся: "Сударыня, предоставьте каждому дѣлать свое. Неужели вы думаете, что я ничего не понимаю?" Къ этому онъ прибавилъ: "Вы дама, а съ дамами въ мое время не о дѣлахъ говорили, а о чувствахъ!" Боюсь, чтобы все это не окончилось бѣдою. Его превосходительство совсѣмъ подпалъ подъ вліяніе Вукола Матвѣевича и даже хотѣлъ ему сдать въ аренду оба имѣнія. Выйдетъ тоже, что съ максановскими землями -- отъ тѣхъ народъ теперь бѣжитъ. На-дняхъ еще человѣкъ тридцать крестьянъ оттуда двинулось въ Сибирь -- "мѣстовъ искать". Жалко было смотрѣть на нихъ. Какъ они дойдутъ? Вѣдь сплошь нищіе! Да, впрочемъ, оставшимся-то еще хуже! Вообще, адъ какой-то! Начала о Безмѣновѣ -- и не могу окончить, чтобы не передать вамъ о судьбѣ "старушекъ". Вы, пожалуй, уже и позабыли ихъ. Помните, вы мнѣ разсказывали, что по пути ко мнѣ останавливались у "раскольницъ" и тамъ васъ нагналъ Вуколъ Матвѣевичъ. Онѣ дѣйствительно заложились ему, но, по глупости и незнанію дѣла, такъ, что онъ и совсѣмъ ихъ забралъ въ руки. Не прошло и двухъ мѣсяцевъ послѣ вашего отъѣзда, какъ онъ хозяекъ выселилъ въ одинъ домъ, поменьше, а въ другомъ открылъ "Веселую бесѣду". Благо -- городъ близокъ, эта "Веселая бесѣда" стала любимымъ пріютомъ для тамошнихъ мѣщанъ и бѣдныхъ чиновниковъ. Воспитанницу старушекъ, жившую у нихъ дѣвушку, онъ сманилъ въ этотъ кабакъ, и она тамъ стоитъ и теперь за буфетомъ. Въ саду онъ поставилъ лавочки и столики подъ деревьями "для легкаго воздуха", съ разсчетомъ, что въ этомъ "легкомъ воздухѣ" пить будутъ больше. Пригласилъ трехъ здѣшнихъ музыкантовъ, которыхъ вы называли за голодный видъ "спектрами", и они тамъ съ утра до ночи полупьяные играютъ на скрипкахъ. Бѣдныя старушки долго сидѣли запершись. Дѣваться имъ было некуда, деньги, которыя впередъ далъ Безмѣновъ, ушли за долги. Свои почему-то тоже имъ не помогли!.. Остальную сумму Вуколъ Матвѣевичъ зажилилъ, потому что "старушки" по глупости расписались на условіи, что все отъ него получили сполна. Ну, такъ вотъ, когда я уѣзжала изъ города къ себѣ, по дорогѣ меня нагналъ становой съ докторомъ и слѣдователемъ. "Что случилось?" -- спрашиваю. Они -- показываютъ на садъ "Веселой бесѣды".-- "Туда!" кричатъ. "Несчастіе тамъ!" Я поѣхала за ними. Лучше бы и не видѣла -- спокойнѣе была бы... Феську встрѣтила на крыльцѣ. На ней лица нѣтъ, и буфетъ свой забыла. Дрожитъ и лопочетъ, а что -- разобрать нельзя! Я вошла въ домикъ. Въ первой комнатѣ -- все какъ было при старушкахъ: тѣ же пучки травы у потолковъ, иконы въ углу, только безъ ризъ. Ризы-то Безмѣновъ за два дня содралъ. Даже, представьте себѣ, лампада зажжена и теплится. И герань на окнахъ, и птицы подъ потолкомъ, какъ будто здѣсь ничего не случилось. Я вхожу въ другую комнату, гдѣ уже были слѣдователь и становой, и чуть не падаю... Представьте -- вверху подъ крышей идетъ толстая, ничѣмъ неприкрытая балка. Онѣ вѣдь этотъ маленькій домикъ еще не вполнѣ отстроили. На балкѣ -- на веревкѣ, скрюченное, точно сѣрый мѣшокъ съ чѣмъ-то (на первый взглядъ, разумѣется),-- виситъ одна "старушка". Ея лица я никогда не забуду. Слѣдователь заподозрилъ-было "преступленіе"; потомъ оказалось, что бѣдная сама покончила съ собою -- и точно ничего не случилось. Сверчки также пѣли за стѣной, мухи бились въ стекла окна. Противно было смотрѣть, какъ онѣ ползали по неподвижному лицу трупа. Я посмотрѣла на доктора -- онъ куритъ себѣ сигару и распоряжается приготовленіями къ вскрытію. Сигары, здѣсь! Я думаю, старушка изъ гроба кляла его за этотъ "грѣховный дымъ". А за стѣнами -- гвалтъ. Пьяные мѣщане уже орали, собираясь присутствовать, когда "бабу потрошить начнутъ"... Не правда-ли, ужасно, кровь стынетъ! Другая старушка сбѣжала куда-то. Безмѣнову дали знать -- онъ и пальцемъ не пошевелилъ. "Мнѣ, говоритъ, дѣлать тамъ нечего -- Богъ съ ними! Не моя вина. И на нихъ я зла не помню... Только вотъ домокъ-отъ постарайтесь мнѣ очистить отъ пакости этой, потому мой онъ, и надумалъ я въ немъ чистую половину "Веселой бесѣды" для благородной публики устроить!" Бѣдныя, бѣдныя! Не правда ли, какъ дико, глупо и странно въ одно и то же время окончилась "идиллія" существованія этихъ "старушекъ?" Чтобы не оставлять васъ съ непріятнымъ впечатлѣніемъ, сообщаю вамъ, что мое училище уже подведено подъ крышку -- мы эту весну работали много и безъ помѣхъ. Къ вашему пріѣзду, въ будущемъ году, оно будетъ уже кончено. Къ толу времени вы не откажите подыскать мнѣ "учителей", какъ я просила васъ о томъ въ одномъ изъ прежнихъ моихъ инеемъ.

Искренно благодарная Вамъ
Анна Козельская".

   

XIV.

Телеграмма

(Отвѣтъ уплаченъ).

   "Сыщите адвоката, чтобы половчѣе засудить одного человѣка.

Семенъ Безмѣновъ".

   

XV.

   "Высокопочтеннѣпшій и милостивый государь.
   Сынъ мой Семенъ по горячности своего характера спосылалъ вамъ объ адвокатѣ, а по-моему наплевать бы на все это дѣло, потому одно слово -- пустякъ. Сочинителю тоже пить-ѣсть требуется и сунуть бы ему по душѣ барашка въ бумажкѣ, чтобы онъ чувствовалъ и не писалъ на предбудущее время въ газетѣ неосновательныхъ глупостей, которыя, между прочимъ, безъ разумѣнія. Я на счетъ того, что опять въ вашемъ "Столичномъ Обозрѣвателѣ" объявлена нестоющая статейка якобы о нашемъ банкѣ, по коему есть будто большіе безпорядки, и главная причина я, хотя, какъ передъ Богомъ, я изъ этого дѣла ушелъ и только по добротѣ своей даю нуждающимся совѣты, за что отвѣтствовать по закону не могу. И еще обнародовано, будто всѣ опчественные капиталы у меня, а мнѣ и со своими не сообразить, стоитъ возжаться еще съ чужими! Ну, ихъ совсѣмъ, одно безпокойство и канитель, а канителиться никому не любо, особливо ежели даромъ. И еще, будто собака моя Полкашка изорвала человѣка, и въ томъ я повиненъ за несмысленнаго звѣря. По моему, пущай тотъ человѣкъ беретъ Полкашку, но моего тутъ подговора нѣтъ. Мнѣ и судиться-то непристойно по моему сану, ну, да ужъ это Сенькина присуха, пускай онъ съ ней и возжается. И на сочинителѣ я никакой вины искать не стану, даже, отвальное ему пришлю, чтобъ питался, но только бы мнѣ узнать, какой мерзавецъ изъ нашего городу объявляетъ ему такія пакости, ибо я по всѣмъ нашимъ мѣстамъ истинно благодѣтель: вонъ теперь улицу и за соборомъ замостилъ, строю для злодѣевъ которые новую крѣпкую тюрьму на пятьдесятъ персонъ. Замѣсто признательности -- да меня же мордой въ грязь!.. И если это идетъ отъ господина Савелова, который есть никто иной, какъ послѣдній кляузникъ и мой недоброжелатель, то чья бы собака не лаяла, а его молчала. Дуракомъ онъ завсегда былъ -- дуракъ и есть. У меня довольно его векселей, чтобы погубить, но я пока жду удостовѣренія -- и тогда благословлю Сеньку -- дѣйствуй.-- Только и вижу усердіе и счастіе въ дѣтяхъ. Юшка науки происходитъ аккуратно и переводомъ удостоенъ въ шестой классъ съ похвальнымъ листомъ; даже его превосходительство, господинъ начальникъ края, погладили его по головѣ и изволилъ одобрить: старайся! И еще прошу васъ отписать мнѣ: какое житье для гимназистовъ въ Петербургѣ, и сколько это стоитъ, потому какъ желаю я пустить Юшку въ отдѣлку, чтобы онъ завсегда съ господами могъ свою честь поддержать и полезныя для предбудущаго времени знакомства сдѣлать съ стоющими людьми, которые настоящія особы. Жаловаться не могу -- Господь меня превознесъ, и на мой вѣкъ хватитъ здѣшняго завальскаго почета. Ну, а для сына -- я бы пожелалъ и сугубо. Дѣло его молодое, деньги у нихъ будутъ и характеру они у меня похвальнаго, не моты, не вертуны -- и имъ настоящая отдѣлка понадобится. Сенька останется тутъ при капиталѣ, какъ собачка вѣрная, ну, а Юшку есть мое желаніе вверхъ взбодрить, чтобы никакой даже генералъ надъ нимъ изгиляться не-могъ. Самъ я буду на нихъ радоваться, поколь силъ моихъ хватитъ и Богъ продолженія вѣку пошлетъ... А что господа Максановы земли продавать нынѣ не желаютъ, а сами грозятся пріѣхать въ свои вотчины,.что-жъ!-- я тому не препона -- милости просимъ! Народъ тутъ воръ, разбойникъ народъ, надо прямо говорить. Пускай попробуютъ, какъ тутъ жить, да и негдѣ, домъ совсѣмъ развалился. Сунутся и закаются, а я ужъ благодѣтельствовать больше ничѣмъ не могу и отъ аренды отказываюсь: ни зерна съ ихней земли не сымешь. Нечего ей дать намъ, землѣ самой -- вотъ ей-ей. А своихъ потроховъ жаль -- этакъ на чужое дѣло пораскидаешься и самъ по міру пойдешь. Въ ожиданіи прочаго, пребываю

съ почтеніемъ
Вуколъ Безмѣновъ".

   

XVI.

   "Вамъ будетъ очень странно получить письмо отъ совершенно неизвѣстнаго человѣка, но я думаю, прочитавъ, вы меня поблагодарите за это. Я учитель Завальскаго уѣзднаго училища и хотѣлъ съ вами познакомиться, когда вы были у насъ, но не рѣшился. Столичные писатели -- нашего брата, мелкаго интеллигента, да еще обросшаго въ глубокой провинціи мохомъ,-- пугаютъ. Народъ мы самолюбивый и застѣнчивый. Думаешь еще: какъ меня примутъ? Мы вѣдь чутки. Всякіе оттѣнки въ голосѣ понимаемъ и выраженіе лица разобрать можемъ -- а по мнительности преувеличимъ и то, и другое. Будете сухи -- огорчимся, снисходительны -- обидимся. Вотъ-те, подумаемъ, милостыню нищетѣ подаетъ. Потомъ я и самъ жалѣлъ объ этомъ, да было уже поздно -- вы уѣхали къ Аннѣ Степановнѣ и тамъ пропали. Мнѣ сказывали, что назадъ вы проѣзжали черезъ Завальскъ, но тогда, вы меня простите,-- я ужъ не желалъ васъ видѣть. Мы здѣсь наивны до... святости! Всякой печатной строкѣ вѣримъ, а я только-что прочиталъ ругательную статью о васъ и о новомъ вашемъ произведеніи, и у меня отпала охота идти вамъ представляться.
   Нашъ небольшой кружокъ въ Завальскѣ очень на васъ негодуетъ. Положимъ, что вамъ до Завальска! Что ему Гекуба и что онъ Гекубѣ! Но, я думаю, вы должны прислушиваться къ каждому искреннему мнѣнію, особенно, если оно передается вамъ доброжелательно. Мы никакъ не можемъ понять вашей дружбы и близкихъ сношеній съ семействомъ извѣстнаго здѣшняго тарантула Вукола Матвѣевича Безмѣнова. Если ужъ и столичная печать будетъ стоять за такихъ мерзавцевъ, то я не знаю, что-жъ намъ дѣлать. Можетъ быть, это неправда, и сынъ его Семенъ Вуколовичъ только хвастается, въ такомъ случаѣ прошу у васъ прощенія. Но я и отъ телеграфнаго чиновника узналъ, что они обращались къ вамъ два раза съ просьбою открыть автора статей въ "Столичномъ Обозрѣвателѣ" о завальскихъ порядкахъ и съ требованіемъ найти адвоката, чтобы начать противъ него процессъ. Мы собирались вчера и хотѣли даже послать вамъ общій за нашими подписями протестъ, противу поведенія вашего въ этомъ дѣлѣ, но здѣшняя акушерка (интеллигентная особа, даже переводившая въ Петербургѣ для "Родины" французскій романъ) насъ остановила. "Вы погодите -- можетъ быть, онъ (т.-е. вы) у себя дома смѣется только надъ письмами и телеграммами Безмѣнова, и тогда мы окажемся въ дуракахъ". А сегодня я видѣлся съ пріѣхавшею сюда Анною Степановной и она съ очень хорошей стороны васъ рекомендовала, я и рѣшился написать вамъ. Во-первыхъ, если это такъ васъ интересуетъ, то авторъ корреспонденцій, взбаломутившихъ наше болото,-- я. Да, и въ Завальсісѣ нашелся человѣкъ, обладающій въ достаточной степени гражданскимъ мужествомъ, чтобы выйти на неравную битву съ торжествующимъ зломъ. Еще семинаристомъ я участвовалъ въ провинціальныхъ газетахъ, но теперь мой горизонтъ расширился, и вотъ я, такъ сказать, являюсь и на большой аренѣ представителемъ общественной совѣсти. Я знаю, стоитъ Безмѣнову узнать мое имя, и я погубленъ. А у меня жена-съ! Онъ напишетъ въ губернскій городъ -- и кончено. Не смотря на свое безграмотство, нашъ Ротшильдъ на доносы весьма ловокъ, и онъ ужъ не одного пришибъ таковыми. Хотя я могъ бы разсчитывать на заступу родителя моего, секретаря консисторіи, но тотъ занятія литературою считаетъ душевредными! Теперь, если гг. Безмѣновы имѣютъ основаніе хвастаться вашею дружбою,-- то и я пропалъ. Выражая все это откровенно передъ вами, я надѣюсь, что вы не захотите пожертвовать мною низкимъ страстямъ и мошенническимъ продѣлкамъ Безмѣнова, а, напротивъ, убѣдите и редакцію "Столичнаго Обозрѣвателя" не выдавать имени автора. Этимъ вы пріобрѣтете признательность нашего кружка уѣздныхъ интеллигеитовъ и его вниманіе. Тѣмъ болѣе, что я и вы -- товарищи. Вамъ повезло, я еще не выплылъ въ глубокія воды! Я даже написалъ романъ "Волки и овцы -- въ захолустьѣ", но его не приняли нигдѣ, ни по чему иному, я думаю, какъ по столичному высокомѣрію. Одинъ редакторъ даже осмѣлился написать мнѣ, что въ моемъ романѣ нѣтъ художественнаго достоинства, хотя я читалъ свое произведеніе здѣшнимъ критикамъ и они его находили выдающимся и, во всякомъ случаѣ, болѣе достойнымъ, чѣмъ прочія, столь излюбленныя столичными оцѣнщиками беллетристики, произведенія. Я бы могъ еще посторониться передъ Львомъ Толстымъ -- это я сознаю, но никакъ не передъ diis minoribus современности. Я, разумѣется, понимаю васъ -- вы отстаиваете свой рынокъ -- это дѣло другое, но почему же ссылаться на отсутствіе художественнаго достоинства? У меня есть такія описанія природы, которыя, по словамъ моего товарища, учителя Горохова (онъ написалъ статьи "О порчѣ русскаго языка современными публицистами" и "О необходимости подчинить текущую періодическую печать надзору особой коммиссіи изъ учителей русской грамматики" -- весьма замѣчательная!), не уступаютъ лучшимъ страницамъ Тургенева, а изображенію купеческаго разгула въ "Веселой бесѣдѣ" могъ бы позавидовать даже Глѣбъ Успенскій. Но -- я пока мирюсь съ моимъ положеніемъ и жду, когда будетъ и на моей улицѣ праздникъ. Пока я думаю послать мой романъ московскимъ критикамъ, пусть-ка они утрутъ носы петербургскимъ редакторамъ, не нашедшимъ у меня художественныхъ достоинствъ. И -- такъ, позвольте надѣяться, что вы не выдадите меня, своего товарища, и убѣдите кого слѣдуетъ въ "Обозрѣвателѣ" свято хранить тайну моего сотрудничества.

Игнатій Елисейскій".

   

XVII.

   "Ваше письмо мы такъ и понимаемъ, какъ по оному слѣдуетъ: знаетъ кошка, чье мясо съѣла. Вы сами, забывъ папашину хлѣбъ-соль, насъ описываете! Это даже очень стыдно благородному господину, и вдругъ такія дѣла! Но только просимъ васъ помнить -- за все отвѣтите! Мы тоже терпѣть не согласны всякое поношеніе и чтобы это еще было -- ежели бы всякому позволяли обносить кавалеровъ, кои даже отъ начальства поощрены офицерскими орденами и купеческими медалями. Нашъ папаша десятый годъ безсмѣнно городскимъ головой удостоился это всего опчества, а не акула, потому я справлялся: акула живетъ въ водѣ и всякую гадость лопаетъ. Вы меня извините, а только надо быть послѣднимъ безсовѣстнымъ человѣкомъ, чтобы на такія дѣла идти. Ежели мы богаты, а которые бѣдны, то это отъ Бога и Его произволенія. Намъ своего упускать тоже нельзя. Свое упустишь, по міру пойдешь, какъ и есть такіе прочіе голоштанники сочинители, а впрочемъ

съ почтеніемъ
Семенъ Безмѣновъ".

   

XVIII.

   "Вы оказались порядочнымъ человѣкомъ, и не только вы, но и "Столичный Обозрѣватель" меня не выдалъ. Теперь я спокойно могу предаваться литературнымъ занятіямъ и мужественно бороться съ страшными стихійными силами зла въ Завальскѣ. Обѣщаю передъ будущими поколѣніями -- безтрепетно стоять на стражѣ интересовъ здѣшней интеллигенціи, и пусть мой примѣръ одушевитъ слабыхъ, колеблющихся и трусливыхъ. У насъ даже мои корреспонденціи приписываютъ вамъ. Я думаю; вамъ будетъ это пріятно, ибо онѣ такъ написаны, что дай Богъ хоть кому угодно. Въ нихъ, по словамъ моего товарища по училищу, видна рука мастера. Въ Москву я свой романъ послалъ. Въ моей будущей біографіи критика скажутъ, что я своимъ спасеніемъ обязанъ былъ вамъ. Это ваша лучшая награда! Акушерка, о которой упоминалось въ прошломъ моемъ письмѣ, даже воскликнула, что она отъ васъ и не ожидала подобнаго благородства. Я тоже радъ, что мое письмо такъ на васъ подѣйствовало -- значитъ, душа ваша (если она еще есть, вопросъ въ наукѣ спорный!) открыта добру, красотѣ и правдѣ, почему съ особеннымъ удовольствіемъ жму вашу руку.

Игнатій Елисейскій

   P. S. Нельзя-ли убѣдить "Столичный Обозрѣватель", въ виду успѣха моихъ корреспонденцій, возвысить мой гонораръ съ 1 хотя бы до 1 1/2-хъ коп. за строку?"
   

XIX.

   "Жестокій безумецъ! Долго-ли вы будете терзать истекающее кровью сердце? Какого еще униженія вы требуете, гордый человѣкъ? Въ душѣ есть ангелы, но бываютъ и демоны! Такъ говоритъ философъ Нитше...

Anastasie de Bouynowidoff.

   

XX.

Телеграмма.

   "Какъ прикажете понять это?
   Генералъ-майоръ Сергій Сергіевичъ Узорный,
   Почетный предсѣдатель Завальскаго общественнаго банка".
   

XXI.

   "Я вчера очень много смѣялась, мой добрый и хорошій. Представьте себѣ, что письма изъ Завальска, появившіяся въ "Столичномъ Обозрѣвателѣ", приписываются вамъ. Болѣе всего пораженъ Сергій Сергіевичъ. Его превосходительство шипитъ: "вотъ они писатели", "вотъ что значитъ уничтожить Цѣпной мостъ", и хотя я его увѣряла, что Цѣпной мостъ благополучно стоитъ на своемъ мѣстѣ и даже проѣзжаютъ по немъ не иначе, какъ шагомъ, генералъ, побагровѣвъ, восклицаетъ: "не вѣрю-съ! Собственными глазами увижу -- и то не повѣрю-съ". Потомъ онъ меланхолически признался: "а я ему еще своихъ умницъ показывалъ. Онъ и ихъ, пожалуй, пуститъ въ сочиненіе". Вуколъ Матвѣевичъ ходитъ, сжавъ кулаки, и признается: "змѣю-съ отогрѣлъ"; сыновья его бѣснуются. Семенъ даже увѣряетъ, что написалъ вамъ какое-то оскорбительное письмо и труситъ, какъ бы вы его не представили мировому судьѣ. Я знаю автора, какъ и вы его знаете. Игнатій Лукьяновичъ Елисейскій или, какъ онъ себя именуетъ, "педагогъ-воспитатель" -- типъ весьма цѣльный. Жаль, что вы съ нимъ не познакомились у насъ. Я думаю, что онъ одержимъ горделивымъ помѣшательствомъ. Помните вы, у кого-то изъ писателей, мальчика-слугу, бѣгавшаго за господскими экипажами? У него спинной хребетъ былъ такъ выгнутъ, что вся фигура бѣдняги являлась изображеніемъ великолѣпнѣйшаго высокомѣрія и гордыни. Елисейскій -- такой поставъ головы выработалъ себѣ искуственно. Самъ себя онъ называетъ "аттическою солью интеллигенціи, рулевымъ современнаго педагогическаго курса"; говоря о своихъ, выражается: "мы -- яркіе свѣточи просвѣщенія". Я ему какъ-то замѣтила: какъ это некрасиво свѣточи -- просвѣщенія. Онъ меня обдалъ презрительнымъ взглядомъ и не удостоилъ возраженія. Вукола онъ боится и передъ нимъ лиситъ, будто маленькимъ становится, оправдываясь тѣмъ, что и Авраамъ передъ египетскимъ фараономъ притворялся... Ну, да Богъ съ нимъ! Я рада, что подозрѣваютъ не его. У него все-таки жена и ребенокъ. Выгонятъ -- всей семьѣ погибать. Вѣдь тутъ на каждый жалкій рубль десятки ртовъ раскрыто и за него надо держаться цѣпко. Таково положеніе. Упустишь -- другого рубля не найдешь...
   Вы спрашиваете въ своемъ послѣднемъ письмѣ: почему не примутъ участія въ положеніи мужиковъ уѣздные начальники? Они бы могли нѣсколько укоротить руки Безмѣнову и ему подобнымъ. Разумѣется, могли бы. Но въ нашемъ краю (можетъ быть, это явленіе совершенно исключительное и въ другихъ мѣстахъ не повторяется,-- я не знаю) эти новые "столпы отечества" почти всѣ попали въ руки... кому бы вамъ кажется?-- волостнымъ старшинамъ. Работаютъ за нихъ какъ и прежде -- волостные старшины и писаря,-- обдираютъ мужиковъ, какъ липку, а "столпы отечества" ѣздятъ по помѣщикамъ и дурѣютъ отъ безконечнаго винта. Я думаю, много бы оказалось полезнаго для теченія общественныхъ и государственныхъ дѣлъ времени, если бы винтъ былъ запрещенъ по всему лицу земли русской. Здѣсь есть уѣздные начальники даже изъ университета -- и представьте, въ нихъ вы никогда не узнаете бывшаго студента. Они оплыли, разлѣнились, обрюзгли. На книгу смотрятъ безъ всякаго интереса, и такими-то всего безцеремоннѣе и заправляютъ волостные старшины... Между-питомцами "alma mater" есть даже и "дантисты". Одинъ недавно меня посвящалъ въ свою теорію: "Вы знаете, мужика убѣждай словами, но -- въ видѣ знака препинанія -- непремѣнно ткни его въ морду". Вы скажете: "Печально". Но мы здѣсь уже присмотрѣлись къ этому и не возмущаемся:
   Школа моя почти кончена, только внутри не отдѣлана. Вчера привезли заказанную Вуколомъ Матвѣевичемъ вывѣску: "Безмѣновское техническое училище"... Едва я успѣла убѣдить его удовлетвориться такою. Онъ хотѣлъ непремѣнно: "Техническое училище потомственнаго почетнаго гражданина, купца 1-й гильдіи и кавалера орденовъ, B. М. Безмѣнова съ дѣтьми"... Зато, съ другой стороны, насъ ждетъ большое горе. Всходы на поляхъ плохи. Сорная трава больше и дикій чеснокъ -- первые признаки будущаго неурожая. Безмѣновъ наскоро скупаетъ весь непроданный хлѣбъ, не только у насъ, но и въ другихъ уѣздахъ. Ждетъ повышенія цѣнъ. Я его спросила объ этомъ -- онъ хитро подмигнулъ мнѣ и говоритъ: "такъ по моему глупому. разуму выходитъ, что въ это лѣто -- я всю округу вотъ какъ заберу". И сжалъ кулакъ. Снѣгу было мало, земля уже и теперь суха... Не дай Богъ! Я весь оставшійся у меня хлѣбъ придерживаю... У насъ при мнѣ голодовъ не было. А положеніе даже и такихъ крестьянъ, каковы мои сосѣди, не особенно прочно. Довольно одного недорода, чтобы разорить ихъ. Ну, да, авось,-- пронесетъ мимо!.. Я еще, по крайней мѣрѣ, не потеряла надежды.
   Благодарю васъ за все, сдѣланное для меня, и горячо жму вашу руку. Анна Козельская".

-----

   Затѣмъ я довольно долго не получалъ никакихъ писемъ изъ "Завальска". Только изъ "Столичнаго Обозрѣвателя" узнавалъ, что дѣла тамъ обрѣтаются не въ особенномъ порядкѣ. Положимъ, "свѣточъ просвѣщенія" теперь уже не называлъ героевъ тамошней Одиссеи ихъ собственными именами, да и самый городъ перекрестилъ въ "Задольскъ". Тѣмъ не менѣе, я узнавалъ всѣхъ. Генералъ еще разъ послалъ мнѣ двѣ телеграммы. Одну почему-то краткую и непонятную: "благодарю", а другую, столь же неясную -- "не ожидалъ"; вѣроятно, попрежнему мнѣ приписывались всѣ газетныя сообщенія о мутной водѣ его общественнаго банка, въ которой Безмѣновъ продолжалъ ловить рыбу,-- особенно теперь, когда Вуколу Матвѣевичу пришла счастливая мысль скупить весь хлѣбъ, гдѣ бы онъ только ни былъ предложенъ на продажу. Свѣдѣнія изъ тѣхъ краевъ вообще приходили тревожныя. Цѣны на зерно и муку росли непомѣрно. Будущій неурожай уже опредѣлялся зловѣщими и грозными чертами. Порою я представлялъ себѣ, какъ теперь Анна Степановна волнуется, мечется и хлопочетъ, чтобы сберечь свое гнѣздо отъ разгрома и разоренія, опять изъ двадцати четырехъ часовъ въ сутки дѣлая сорокъ восемь, не покладая рукъ и не отдыхая. Правда, получилъ я разъ оттуда анонимную ругательную записку, и въ слогѣ ея сейчасъ узналъ автора -- Семена Безмѣнова, но она нисколько но разъяснила мнѣ положенія дѣлъ на мѣстѣ. Видимо только, что уѣздный муравейникъ кипитъ теперь самыми низменными страстями: жадностью, звѣриною безпощадностью, подлѣйшими предвидѣніями захватить все кругомъ, страхомъ упустить общее горе и не воспользоваться имъ въ свою выгоду. Мнѣ такъ и рисовались издали костлявыя и цѣпкія лапы, простиравшіяся во всѣ стороны, гдѣ плохо лежало, хватавшія людей за горло, да такъ, что у тѣхъ языки высовывались и глаза выкатывались. Самъ Вуколъ Матвѣевичъ, вѣрно, уже совсѣмъ остервенѣлъ теперь на чужую бѣду. Еще она и не вполнѣ обнаружилась, а онъ уже дралъ шкуру съ живого и съ мертваго. И когда я представлялъ себѣ, до какой степени беззащитны тѣ, надъ которыми онъ творитъ свою волю, мнѣ невольно дѣлалось страшно за завтрашній день этого уголка. Не хотѣлось даже думать о подобномъ кошмарѣ.
   И у насъ, въ Петербургѣ, весна была отвратительная.
   Кислая, гнилая, хмурая. Не то, что непогодь -- это бы являлось чѣмъ-то опредѣленнымъ. А недодѣланная, смутная, ослизлая. Всѣ болѣли, и въ газетахъ на первыхъ и четвертыхъ страницахъ -- траурные столбцы вышедшихъ въ тиражъ существованій расли и пугали и безъ того уже скверно настроенныя воображенія. Кто могъ -- бѣжалъ заграницу, остальные завидовали и, завидуя, проникались гражданскимъ негодованіемъ: трусливая сволочь въ такія минуты общаго горя оставляетъ отечество! Чуть этимъ храбрымъ Муціямъ Сцеволамъ попадался неожиданно кушъ, они немедленно совершали краткую поѣздку въ экспедицію для выдачи заграничныхъ паспортовъ и затѣмъ, съ видомъ самой благородной скорби, садились въ вагоны Варшавской желѣзной дороги... Тѣмъ не менѣе, хотя у насъ ожидались всевозможныя бѣдствія, но иноземная ликующая, поющая и вопіющая заваль стремилась, по обыкновенію, къ нашимъ открытымъ и закрытымъ сценамъ на охоту за русскими рублями. Какъ и всегда, афиши объявляли о звѣздахъ первой величины, о "дѣвицахъ-фуроръ" и неотразимыхъ Гистріонахъ, выписанныхъ неутомимыми и дѣятельными кабатчиками на утѣху тоскующей русской "публикѣ". Пробѣгая мелкій шрифтъ "Театра и музыки" въ газетахъ и встрѣчая тамъ отчеты о выходахъ "божественныхъ" и "несравненныхъ" дивъ, еще вчера украшавшихъ своими особами парижскіе полу-дома терпимости, я не разъ думалъ: какъ-то тамъ скучаетъ въ своемъ Завальскѣ генералъ Узорный?.. Въ самомъ дѣлѣ, любуйся на "умницъ", когда здѣсь, такъ сказать, "послѣднее слово науки" за рубль предлагаетъ нашъ высокоталантливый и просвѣщенный impressario Кузьма Брюховъ, еще вчера только стоявшій за буфетомъ трактира "Ходи веселѣе". Я представлялъ себѣ, какъ Сергій Сергіевичъ порывается къ письменному столу и посылаетъ телеграммы въ Петербургъ: пріѣхала-ли Симонъ Жираръ, ждутъ-ли дѣвицу Канайль-де-Кокенъ, будетъ-ли въ "Поскудіи" пѣть и показывать "истину" знаменитая Ля-нюдо-Батиньоль? Но наше положеніе тѣмъ безвыходнѣе, что хочешь-не хочешь, а непремѣнно куда-нибудь да нужно дѣвать себя. Вѣдь не усидишь цѣлые мѣсяцы дома, все-таки въ концѣ концовъ тебя потянетъ въ толпу, какою бы дурацкою она ни представлялась. Такъ, въ одинъ изъ самыхъ безотраднѣйшихъ весеннихъ вечеровъ, когда весь Петербургъ, казалось, скисъ и плѣсенью покрылся, я выѣхалъ изъ дому. У себя вѣдь гораздо хуже! Еще.. зимою у камина, съ хорошею книгою въ рукахъ -- куда ни шло, а теперь -- смерть смертью! Я уже не помню, что такое шло на этотъ разъ въ загородномъ кабакѣ. Да, право, и не интересовало. Листья висѣли на деревьяхъ мокрые, въ аллеяхъ стоялъ туманъ, на скамейкахъ осаждалась влажность. Открытая сцена въ лицѣ своихъ артистовъ представляла полную коллекцію насморковъ, грипповъ, бронхитовъ; на закрытой тоже было не лучше. Ля-ню-де-Батиньоль, тѣмъ не менѣе, показывала "истину", вылѣзая изъ колодца. На ней, положимъ, было трико, но такъ, какъ бы его не было вовсе; "истина" въ данномъ случаѣ подвергалась весьма незначительной предварительной цензурѣ. Публика, хмурая и равнодушная обыкновенно, въ такихъ мѣстахъ разъигрывалась и неистовствовала; въ первомъ ряду золотая молодежь исполняла даже какую-то дикую пляску, а барыни въ своихъ стойлахъ, именовавшихся ложами, съ горестью завидовали и "истинѣ", и ея успѣху. Ради сего послѣдняго, онѣ, пожалуй, согласны были бы явиться и безъ предварительной цензуры. Смотрите-де и любуйтесь на здоровье! У меня ужъ шевелился въ головѣ роковой вопросъ: куда дѣваться, куда уйти отъ нашей скуки и этого сплошного и глупаго разврата?-- какъ вдругъ, повернувшись, я замѣтилъ въ одной изъ ложъ Сергія Сергіевича Узорнаго. Онъ тоже увидѣлъ меня и нахмурился. И не только нахмурился, но и выразилъ при этомъ величайшее негодованіе: особеннымъ генеральскимъ жестомъ -- двинулъ плечами, точно на нихъ въ эту минуту красовались густые эполеты. Я засмѣялся. Его превосходительство покраснѣлъ и отвернулся. Онъ, впрочемъ, недолго поддавался дурнымъ впечатлѣніямъ. Показалась на сценѣ парижская дѣвица Канайль-де-Кокенъ, и Узорный весь расцвѣлъ, и не только расцвѣлъ, но и принялъ живѣйшее участіе въ ея репертуарѣ. Онъ и причмокивалъ, и бровями поводилъ ей въ тактъ, и лопатками исполнялъ какую-то соотвѣтствующую случаю симфонію, и ногами притоптывалъ, такъ что ему зашикали сосѣди. Его превосходительство вообще былъ весь полонъ невыразимаго блаженства. Оглядываясь на всѣхъ побѣдоносно, онъ, казалось, безъ словъ говорилъ: вотъ это такъ настоящее, не то, что ваши доморощенныя "дизезки"... А когда Канайль сдѣлала какое-то невѣроятное движеніе юбкою въ пространство и подпрыгнула, Сергій Сергіевичъ какъ-то въ одно и то же время и восторженно и сильно ухнулъ и поникъ... "Дальше -- нельзя. Природа человѣческая -- безсильна!" -- вслухъ проговорилъ онъ и тотчасъ же такъ заапплодировалъ, что сидѣвшій позади хамъ, нарочно для "рукоплеска" допускаемый въ благородное общество, посмотрѣлъ на него съ нескрываемою завистью. Появленіе генерала меня очень утѣшило. Я ни словомъ, ни духомъ не былъ виноватъ въ разоблаченіяхъ "Столичнаго Обозрѣвателя", и мнѣ доставило искреннее удовольствіе видѣть Узорнаго цѣлымъ и невредимымъ. Значитъ, у нихъ все обстоитъ благополучно, и Игнатій Елисейскій до сихъ поръ напрасно призываетъ громы земные и небесные на столь почтенную особу. Когда актъ окончился, я вышелъ и на площадкѣ носъ къ носу столкнулся съ генераломъ.
   -- Не ожидалъ-съ!-- опять вздернулъ онъ плечами, прикладываясь къ козырьку.
   -- Чего?-- я едва удерживался отъ смѣха.
   -- Поступковъ-съ.
   -- Какихъ именно?
   -- Вы, кажется, тоже -- нашего сословія... Ну, тамъ писарь изъ мѣщанъ -- я понимаю... А то вы-съ?.. Вашъ батюшка на Кавказѣ въ даргинской экспедиціи участвовалъ... Это понимать надо.
   -- Ну-съ?
   -- Чего тутъ, ну-съ? Не ваше дѣло пасквильныя корресподенціи писать!
   -- Да я ихъ и не писалъ.
   -- Какъ не писали? А въ этомъ...-- онъ сморщился, точно почувствовалъ дурной запахъ,-- "Обозрѣвателѣ?"
   -- И не думалъ.
   -- Позвольте, какъ же не думали, если всѣ-съ... И достойный Вуколъ Матвѣевичъ...
   -- Давно ли онъ сталъ для васъ "достойнымъ?"
   -- Положимъ, онъ мужикъ, это вѣрно, но "достойнѣйшій"!
   -- Ну, такъ этотъ "достойнѣйшій" мужикъ вралъ вамъ.
   -- Кто же?
   -- Это ужъ не моя печаль!
   -- У насъ всѣ думаютъ на васъ.
   -- До этого мнѣ никакого дѣла нѣтъ, что у васъ думаютъ.
   -- Но позвольте-съ. Кто-жъ осмѣлится?
   -- А это ужъ вы ищите тамъ... можетъ быть, сынъ Безмѣнова.
   -- Семенъ?
   -- Ну, вотъ.-- Это безграмотный дуракъ...
   -- Юрій?.. Гимназистъ...
   -- Не знаю.
   Генералъ вдругъ задумался, хмыкнулъ и неожиданно протянулъ руку.
   -- Простите... А вѣдь я на васъ... Обидѣлъ благороднаго человѣка -- виноватъ. Вѣдь вы знаете, я здѣсь, въ Питерѣ поневолѣ. Хлопотать пріѣхалъ. Они у меня тамъ вздумали всякія ревизіи. У меня!.. Я государю своему генералъ -- и вдругъ какіе-то мѣщанинигки повѣрять меня будутъ. Каково это? Ну, я и расчесалъ ихъ дома -- до седьмыхъ вѣниковъ не забудутъ... "Предъявите ваши книги и оправдательные документы!" Не угодно-ли?! Я и гаркнулъ: смирно! А затѣмъ позвалъ сторожа и приказалъ "вывести!". Они къ Безмѣнову -- и вотъ тутъ-то онъ себя и показалъ достойнѣйшимъ. Пріѣхалъ ко мнѣ -- негодовалъ. Я бы ихъ еще не такъ, говоритъ. А Анна Степановна, представьте, меня увѣрять вздумала, что Вуколъ Матвѣевичъ самъ же всю эту кашу заварилъ. Ему, видите-ли, нужно было ликвидировать дѣла банка. И слова какія выдумали! Самому вишь въ чемъ-то оправдаться!..
   -- Ну, а вообще дѣла какъ?
   -- Мнѣ-то что! Я и не знаю. Я для представительности. У меня тамъ служащіе... Должно быть, хорошо, потому что я самъ видѣлъ -- денегъ лежитъ много. Вотъ эдакими пачками бывало. И одна пачка больше другой... Я бы и на службу не пошелъ къ нимъ, если бы Вуколъ Матвѣевичъ меня не обнадежилъ. Вамъ, ваше превосходительство, только одно дѣло и есть: подписывать. Я знаю -- у насъ корпусные командиры тоже подписывали. Поднесутъ имъ адъютанты бумагу -- по формѣ. На вершокъ отъ полей -- ну, они подмахнутъ и вся недолга. Благородныя службы всѣ таковы. Мы вѣдь тоже не даромъ столько лѣтъ лямку тянули. Это понимать надо.
   -- Да почему ревизія потребовалась и кѣмъ?
   -- А ужъ это я никакъ не пойму. У меня тамъ есть директора на это, они знаютъ... Меня и въ Петербургъ они же упросили ѣхать -- уладить все. Только поэтому то я и попалъ сюда... А какова La-Nue! а? Ну-ко наши... Какъ она изъ колодца вылѣзла и этотъ жестъ!
   И генералъ нелѣпо взмахнулъ руками.
   -- А потомъ прыжокъ и ножками, а?.. Нѣтъ, знаете, несчастная мы и дикая нація!
   -- Это почему?
   -- А хотя бы потому, что наша Матрена лопнетъ, а ничего подобнаго не сдѣлаетъ. Да ей, дурѣ, и въ голову не придетъ въ эдакомъ видѣ изъ колодца вылѣзать. Что она понимаетъ!
   Зазвонили. Я поѣхалъ домой, а генералъ стремглавъ опять кинулся въ театръ.
   У себя я сталъ просматривать, нѣтъ-ли извѣстій изъ Завальска въ "Столичномъ Обозрѣвателѣ". Въ послѣднее время я не читалъ его вовсе. Не до того было! А тутъ поневолѣ пришлось: очень ужъ меня озабочивала судьба невмѣняемаго Сергія Сергіевича. И дѣйствительно, скоро нашелъ и даже нѣсколько. Очевидно, Игнатій Лукьяновичъ не терялъ времени и продолжалъ громить неправду уѣздной жизни. Я пробѣжалъ его письма и невольно ужаснулся за судьбу его превосходительства. Елисейскій уличалъ банкъ въ растратахъ, говорилъ, что "если копнуть", то въ кассѣ не окажется никакой наличности, денежныя суммы замѣнены бронзовыми векселями и даже простыми расписками несостоятельныхъ лицъ. Я, разумѣется, разомъ понялъ, что все это правда. Вуколъ Матвѣевичъ не даромъ устранился отъ дѣла и посадилъ на свое мѣсто "дурака". Его векселей не стало. Онъ оказывалъ неуловимое покровительство для полученія ссудъ и бралъ за это львиную часть себѣ. Несомнѣнно, что къ руками, генерала не пристало и пушинки. Онъ чистъ и святъ до глупости, но ему будетъ не легче... На другой день онъ пріѣхалъ ко мнѣ.
   -- Я къ вамъ еще разъ извиниться.
   -- Въ чемъ?
   -- Какъ же!.. Могъ ли я подозрѣвать васъ?.. Дворянское ли это дѣло -- писать кляузы?
   -- Однако, Сергій Сергіевичъ. Я вчера прочелъ эти статьи. Дѣла серьезнѣе, чѣмъ можно думать.
   -- Какія дѣла?
   -- Вашего банка. Тамъ, пишутъ, денегъ нѣтъ совсѣмъ.
   -- Какъ нѣтъ, когда я самъ видѣлъ: вотъ этакія пачки!
   И онъ поднялъ ладонь на полъ-аршина отъ стола.
   -- Да вы когда-нибудь при счетѣ присутствовали? При повѣркѣ?
   -- А бухгалтеръ на что?.. Да я объ этомъ и не думаю... Я уже говорилъ тутъ съ Петромъ Петровичемъ и Александромъ Васильевичемъ... Петръ Петровичъ еще при блаженныя памяти Николаѣ І-мъ флигель-адъютантомъ былъ. И они мнѣ оба: будь спокоенъ, мы тебя въ обиду не дадимъ.
   -- Но они знаютъ, въ чемъ дѣло?
   -- Зачѣмъ имъ знать! Они меня знаютъ. Александръ Васильевичъ (вѣдь вы слышали, онъ у себя дѣвицу Канайль на иждивеніи содержитъ) даже прибавилъ: чуть они шелохнутся, мы имъ такой бенефисъ устроимъ! Не опомнятся!..
   -- Они оба не вліятельны.
   -- Ну, вотъ, что вы понимаете! У Александра Васильевича папенька-то подъ Краснымъ въ непріятельскую пѣхоту на рысяхъ въѣхалъ... Не вліятельны... И самъ Александръ Васильевичъ съ покойнымъ Адлербергомъ одну кашу ѣлъ. Не вліятельны!.. Онъ только не хочетъ. А то бы и теперь еще показалъ себя... Эйнъ-цвей-дрей -- и улетишь, знаете куда?
   Такъ Сергій Сергіевичъ и пребывалъ въ невозмутимомъ душевномъ покоѣ...
   А между тѣмъ дѣла у нихъ въ Завальскѣ шли своимъ порядкомъ, и въ одинъ, далеко не прекрасный день, когда сѣверное небо наше, несмотря на конецъ мая, вдругъ просыпалось бѣлою крупою и стало такъ холодно, что хоть надѣвай шубу, и то было бы въ пору, я наткнулся на генерала. Онъ шелъ по Невскому озабоченный и видимо разстроенный...
   -- Представьте себѣ, какая дерзость!
   -- Въ чемъ дѣло?
   -- Сегодня я получилъ повѣстку явиться немедля въ Завальскъ.
   -- Отъ кого?
   -- Отъ кучеренкина сына.
   -- Не понимаю!
   -- А вы думаете, я что-нибудь понимаю? Кучеренкинъ сынъ требуетъ меня, изволите видѣть, въ свою камеру для дачи показаній.
   -- Позвольте. Во-первыхъ, кто такой кучеренкинъ сынъ?
   -- У моего дѣда былъ кучеръ Анемподистъ. Пьяница первѣющій. Сколько разъ, помилуйте, его наказывали на конюшнѣ! И всегда, бывало, какъ всыпятъ ему, что полагалось, онъ являлся къ барину и въ ноги благодарить за науку. И овесъ у лошадей кралъ. Ну, такъ его сына пріютила у себя моя тетка и черезъ гимназію провела. А теперь онъ судебнымъ слѣдователемъ у насъ. Помилуйте -- на околышѣ кокарда! Я его въ клубѣ встрѣтилъ. Онъ ко мнѣ съ рукой... Нахалъ! Ну, я ему и говорю: подите-ка, прежде вымойтесь. Отъ васъ, любезнѣйшій, конюшней пахнетъ! И вдругъ теперь кучеренкинъ сынъ меня вызываетъ "въ свою камеру".
   -- Въ качествѣ кого?..
   -- Обви-ня-е-ма-го!.. А!.. Это меня!.. Я -- о-бвиня-е-мый!.. Я...
   -- Въ чемъ?
   -- Въ растратахъ по банку.
   -- Что же вы?
   -- Сейчасъ иду къ ***. Петръ Петровичъ и Александръ Васильевичъ дали мнѣ письма. Я попрошу кучеренкина сына выслать... куда Макаръ телятъ не гонялъ... Что-жъ это будетъ, если даже за насъ... за насъ!.. принимаются и кто-съ? Кто, я васъ спрашиваю,-- наступалъ онъ на меня...-- Будь онъ нашъ братъ, дворянинъ, я бы его на барьеръ "кладъ" и "иди"! А вѣдь этакого милостиваго государя не вызовешь...
   И Сергій Сергіевичъ, круто обернувшись, зашагалъ отъ меня и исчезъ въ пространствѣ.
   Я прекрасно понялъ, что дѣло пошло законнымъ ходомъ, но не вполнѣ уяснилъ себѣ, причемъ тутъ Сергій Сергіевичъ.
   Прошла недѣля. Я заѣхалъ къ Узорному, но въ отелѣ мнѣ сказали, что генерала нѣтъ. Его превосходительство уѣхалъ въ Завальскъ.
   -- Когда?
   -- Третьяго дня... У него тутъ исторія была.
   -- Какая?
   -- Я ужъ не знаю!-- отнѣкивался швейцаръ.-- Изволили очень гнѣваться и грозились... Отъ градоначальника къ нимъ пріѣзжалъ чиновникъ, подписку о немедленномъ отъѣздѣ взялъ у нихъ. И потомъ наблюдалъ, чтобы они въ свое время на машину прослѣдовали. Мы думали, съ генераломъ ударъ будетъ. Покраснѣли, дрожатъ. Даже вещей всѣхъ не успѣли взять съ собою. До сихъ поръ у насъ лежатъ...
   Все это было очень тяжело слышать. Я искренно пожалѣлъ Сергія Сергіевича, какъ вдругъ получилъ отъ него телеграмму: "Высылайте немедля адвоката, кучеренкинъ сынъ грозитъ арестовать меня; ничего не понимаю, что тутъ дѣлается".
   Я тоже мало соображалъ. Адвоката немедля выслалъ, кстати, пріятель хотѣлъ немного отойти отъ обычныхъ будней Петербурга. Я думалъ, что онъ мнѣ напишетъ, но, поѣхавъ въ Завальскъ, онъ точно въ воду провалился. Приходилось ждать. Какъ-то сижу я у себя, соображая, куда бы и мнѣ самому убраться отъ нашихъ ингерманландскихъ прелестей. Наканунѣ лилъ дождь, и теперь небо начинало хмуриться, затягивая всѣ голубые островки своею сѣрою пленкой. Краски блекли, за окномъ тускло. Развернете газету -- тѣ же похоронные столбцы въ черныхъ рамкахъ, панихиды, погребенія! Начнешь читать отъ телеграммъ до внутреннихъ извѣстій -- и еще горше станетъ. Ни просвѣта, ни мысли! Точно все кругомъ обезглавлено. Руки опускаются. И вдругъ кто-то стучитъ въ дверь. Приглашаю: войдите. Едва протискивается ко мнѣ мужчинище столь нелѣпаго вида, что еще онъ и рта не раскрылъ, а я уже увѣрился, что изъ племени Левитова. Чудовище обло, озорно, огромно. Самоувѣренность во всемъ, вмѣстѣ съ страшною застѣнчивостью, точно оно и гордилось собою, и извинялось безъ словъ за то, что у него такія лапы руки, тяжелая походка -- хоть бы статую командора изображать!
   Я поднялся.
   -- А вы бы думали, кто такой?-- съ милою развязностью остановилось чудовище.
   -- Право, не узнаю.
   -- Мозгами пошевелите.
   Господи, неужели я видѣлъ гдѣ-нибудь этакое чучело.
   -- Не догадываетесь? А между тѣмъ мы, нѣкоторымъ образомъ, товарищи по оружію. Ну, довольно вамъ глаза мозолить! Я самъ, видите, являюсь къ вамъ съ поклономъ. Игнатій Лукьяновъ Елисейскій. Рады поди, не ожидали?
   -- Пожалуйста, садитесь...
   Онъ сѣлъ и началъ меня разсматривать. Даже направо подвинулся, очевидно заинтересованный моимъ профилемъ.
   -- Я, знаете, всегда такъ. Впервые встрѣчая человѣка, рѣшаю, каковъ его характеръ по наружнымъ признакамъ. Я вѣдь и этимъ занимаюсь. Я всѣмъ занимаюсь. А вы какъ думали?.. Намъ, беллетристамъ, необходимо развить въ себѣ наблюдательность... Вотъ, напримѣръ, лобъ у васъ покатъ; это доказываетъ отсутствіе способности къ философскому мышленію. Ухо мало и прижато къ черепу -- признакъ вырожденія, губы тонкія -- обнаруживаютъ коварство, ноздри подвижныя -- чувственность...
   -- Очень вамъ благодаренъ.
   -- Не стоитъ. Я какъ по книгѣ читаю. Да... Я еще не сказалъ вамъ своего "спасибо", а вы его заслужили!
   И онъ такъ стиснулъ мнѣ руку, что я чуть не крикнулъ.
   -- Я, знаете, во всемъ люблю силу... Да-съ!.. А какъ вамъ кажется, зачѣмъ я пріѣхалъ?..
   -- Ничего не кажется.
   -- А вы поломайте голову. Вспомните мои письма. Ну...
   -- Петербургъ посмотрѣть?
   -- Очень нужно! Невидаль! Ужъ если смотрѣть, то не иначе, какъ Чикаго... Видите?
   И онъ положилъ ко мнѣ на столъ цѣлую стопу исписанной бумаги. Меня даже отбросило отъ этого памятника Елисейскаго трудолюбія.
   -- Вы думаете, что это?
   -- Не знаю...
   -- Онъ самый!
   -- То-есть?
   -- Романъ. Понимаете? Мой романъ!
   Онъ тряхнулъ его громадною пятерней, да такъ, что отъ этого удара могли бы снискать разомъ безвременную кончину всѣ герои и героини...
   -- Ну-съ?.. Теперь вотъ что: будьте порядочнымъ человѣкомъ до конца. Пристройте-ка мнѣ это сокровище въ хорошій журналъ, такъ чтобы не стыдно было появиться передъ современниками. Потомъ у васъ тамъ есть какіе-то обѣды журналистовъ, я слышалъ. Ну, такъ вотъ на такомъ я и прочту избранныя мѣста... Я вамъ скажу правду, здѣсь моя гордость и будущность. Вы вѣдь печатный листъ считаете въ 35.000 буквъ?
   -- Да.
   -- Отлично! Значитъ, здѣсь шестьдесятъ печатныхъ листовъ.
   Я вскочилъ даже.
   -- Ага! Я такъ думаю -- начинать, такъ ужъ грандіозно. Дѣйствующихъ лицъ у меня сто. Психологія глубочайшая. Я, батюшка, Крафтъ-Эбингу вашему носъ утру. Что онъ, нѣмчура, воображаетъ себѣ? Такая психологія, что Достоевскій въ гробѣ перевернется. Глубже нельзя. Бездна, понимаете. Дна не видно -- головокруженіе возбуждаетъ. Хотите, я вамъ прочту мое разсужденіе, почему будущій великій человѣкъ долженъ отказаться отъ любви и дружбы?..
   -- Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста... Я вѣрю, вѣрю...
   -- Всего два печатныхъ листа будетъ.
   -- Лучше послѣ... На обѣдѣ журналистовъ. Чтобы не портить впечатлѣнія.
   -- Какъ хотите! Такія вещи и дважды можно прослушать. Это не ваши нынѣшнія финтифлюшки! Тутъ все продумано. Не чернилами, а мозгомъ написано. А сильныя сцены -- кровью-съ! Кровью сердца! Кто оцѣнить можетъ теперь? Бѣлинскій умеръ... Я, батюшка (и опять трахъ лапою по рукописи), публику-то на каждомъ шагу молотомъ по нервамъ!.. Топоромъ въ носъ! Чувствуй и поучайся... У меня одинъ герой -- на самоубійство идетъ, такъ съ дамами родимчикъ дѣлался въ Завальскѣ. Трупомъ пахнетъ. Я реалистъ настоящій. Вы думаете, до меня были истинные реалисты?..
   -- А... Толстой...-- робко намекнулъ я.
   -- Толстой?.. Фу ты, ну ты, ножки гнуты, хвостикъ закорючкой. Какой онъ реалистъ -- лимонадный! Что онъ слово выдумалъ "потрясучій", такъ у меня еще такія-ли слова здѣсь, иное прямо по мордѣ благосклоннаго читателя бьетъ... Я вѣдь его такъ за шиворотъ да носомъ, нюхай, мерзавецъ... Вотъ гдѣ настоящая человѣческая подоплека!.. Я скроменъ. Не рисуюсь. Я знаю, что сдѣлаетъ этотъ романъ... Эпоху-съ! Ваши нынѣшніе авторитеты -- всѣ послетаютъ въ прахъ... Шире дорогу -- Елисейскій Игнатій идетъ... А вы вотъ что... Посвятите меня въ таинства литературной бухгалтеріи... Сколько за это за самое мнѣ отвалятъ?
   -- Что?
   -- За шестьдесятъ печатныхъ листовъ жидоморы ваши насколько меня осчастливятъ? Вѣдь это не та беллетристика, что заурядъ по двѣсти за листъ идетъ. Я меньше трехъ сотъ взять не могу. За эпоху-то! Ладно будетъ?
   -- Отлично.
   -- Ну, не отлично... А такъ себѣ, по-божески... Я и службу брошу. Стану творить. Каждый день десять страницъ. У меня перо легкое -- а фантазія я вамъ скажу!..
   -- Какъ называется вашъ романъ?
   -- "Краеугольные столбы"! Я прежде его "Волками и Овцами" окрестилъ, да подлецъ Островскій раньше меня уже выдумалъ такое названіе.
   -- Въ нѣсколькихъ частяхъ?
   -- Въ восьми!
   -- Ого!
   -- А вы какъ думали?
   "И откуда такіе берутся?" -- думалъ я, глядя на него. Въ моихъ странствованіяхъ я встрѣчалъ сотни учителей, затерявшихся среди захолустій любезнѣйшаго отечества. Какіе это были скромные, милые люди, какіе пристальные, безустанные труженики! Они вьявь одинъ за другимъ проходятъ передо мною -- измученные жизнью, но не утратившіе вѣры въ святые идеалы молодости. Сколько сѣмянъ они бросали кругомъ, и какія жатвы вставали у нихъ!.. И какъ часто эти мученики чистаго дѣла, эти самоотверженные сѣятели добра, красоты и правды гибли, даже не дождавшись первыхъ всходовъ. Какою нищетою встрѣчала ихъ жизнь и какими униженіями провожала! И счастливы были еще тѣ изъ нихъ, кто бился съ звѣриными силами одиноко, съ кѣмъ рука объ руку не шла блѣдная и болѣзненная подруга! Они, по крайней мѣрѣ, страдали за себя одного! Тысячи никому невѣдомыхъ могилъ затерялось въ глуши, и мирно спятъ въ нихъ подъ покосившимися безымянными крестами свято-потрудившіеся. И тропинки къ нимъ не протоптаны никѣмъ, и смерть ихъ не оплакана... Только порою въ безсонныя ночи, когда я уношусь мыслью на далекія и бѣдныя кладбища, мнѣ кажется, что отъ забытыхъ могилъ этихъ незамѣтныхъ героевъ струится на весь Божій міръ ясный, ласкающій свѣтъ... О, какихъ чудныхъ людей я зналъ между вами, безотходные работники тяжелой и неблагодарной нивы народнаго ума! Какъ часто я краснѣлъ передъ вашею великою доблестью, опускалъ глаза передъ вашимъ всепрощающимъ взглядомъ! Какъ мнѣ хотѣлось взять вашъ крестъ и идти съ вами, но... волны жизни уносили меня въ сторону далече отъ васъ, туда, откуда вы казались свѣтлымъ миражемъ и только... И вдругъ рядомъ съ вами Игнатій Елисейскій, тупорылый, бодливый, толстолобый, съ локтями фертомъ, самою природой уготованными побольше растолкать народа... Шире дорогу -- оглобля идетъ! Истинная овощь отъ креслъ консисторскихъ! И, разумѣется, онъ выдѣлится. Путь его мнѣ ясенъ. Развѣ мало такихъ прошло передо мною? Въ горлѣ трубы Іерихонскія, онъ заставитъ себя слушать -- сдѣлайте одолженіе! Его ничѣмъ не удивишь, а онъ удивить можетъ. Разумѣется, не этому быдлу романы писать. Онъ годъ, два побьется и, понявъ, наконецъ, что его оцѣнить не хотятъ, сразу обернется всероссійскимъ газетнымъ громилой. Всю злобу неудачника онъ перенесетъ на насъ грѣшныхъ, и, чѣмъ больше глупыхъ его упованій будетъ разбито неумолимою дѣйствительностью, тѣмъ злѣе -- клыки впередъ, хвостъ на отлетъ, пѣна на губы -- онъ будетъ накидываться на тѣхъ, у кого въ душѣ теплится искра настоящаго творчества. Развѣ мало было такихъ, есть и будетъ? Ничего онъ толкомъ не знаетъ, ничему не учился, никого не видѣлъ, но это, видите, еще лучше, "мозги свѣжѣй" по-ихнему! Поставьте ему въ упрекъ это! Онъ презрительно фыркнетъ: кого стоитъ узнавать-то, чему учиться? Одинъ прокуроръ порядочный человѣкъ, да и тотъ свинья!
   -- Я вамъ, пожалуй, оставлю романъ... Вы прочли бы его.
   -- Нѣтъ-нѣтъ, я боюсь... Знаете, такая цѣнность, мало-ли что можетъ случиться... Сгоритъ, что-ли, или украдутъ.
   -- Да!.. И завистниковъ много,-- искоса взглянулъ онъ на меня.
   -- Что у васъ дѣлается?-- перевелъ я разговоръ на другую и болѣе интересовавшую меня почву.
   -- Въ богоспасаемомъ Завальскѣ? Все то же-съ. Кушаютъ другъ друга, а Безмѣновъ глотаетъ ихъ всѣхъ. Картина обыкновенная.
   -- Я здѣсь генерала видѣлъ.
   -- Узорнаго? Ну, того мы, знаете, къ ногтю, -- и онъ нажалъ твердымъ, какъ желѣзо, и массивнымъ ногтемъ большого пальца дерево стола.-- И пикнуть не дали. Пропалъ Сергій Сергіевичъ.
   Я не понялъ сразу, откуда у Елисейскаго взялось столько злости... Онъ даже покраснѣлъ весь, и виски залило у него кровью, такъ что на этомъ грубомъ и несуразномъ лицѣ выступили какіе-то узоры.
   -- За что такъ?
   -- Довольно давили нашу братію.
   -- Да вѣдь онъ невиненъ, какъ младенецъ.
   -- Невиненъ?.. Невѣжа, а не младенецъ. Я статистикой занимался -- для губернскаго комитета требовалось. Ну, пріѣзжаю къ нему. Представитель интеллигенціи, передовой человѣкъ, "свѣточъ просвѣщенія" и, разумѣется, прямо къ генералу, дѣлаю ему эту честь. Что-жъ онъ? Какъ бы вы думали? Вышелъ, руки не подалъ: "что вамъ угодно"?-- Такъ и такъ... Крикнулъ онъ какого-то хама и говоритъ: "проводи въ контору и вели накормить господина Елисейскаго"!.. А?.. Потомъ въ городѣ встрѣчаю его въ клубѣ, кланяюсь, подалъ ему самъ руку, снизошелъ. Онъ сдѣлалъ видъ, что не замѣтилъ. "Здравствуйте, любезнѣйшій!" Это я-то "любезнѣйшій", а?.. Каково? "Хорошо-ли васъ тогда накормили?" Не свинья?.. Какъ вамъ покажется? Ну, я его и прописалъ. Если-бы не мои письма въ "Столичномъ Обозрѣвателѣ", долго бы никто на ихъ помойную яму и вниманія не обратилъ. Такъ бы и паслись въ общественномъ банкѣ золотые тельцы по сей день. Ну, а тутъ, какъ накрыли ихъ,-- ни денегъ, ни документовъ! Все записки какихъ-то непомнящихъ родства мѣщанъ.
   -- Да вѣдь генералъ не виноватъ.
   -- Всѣ знаютъ. А зачѣмъ онъ сидѣлъ, отвѣтственность на себя бралъ? Ловко отъ этого банка попользовался г. Безмѣновъ. Всѣ капиталы у него. Финансовый геній, скажу я вамъ! Поймите сами: кредитные билеты да разныя тамъ облигаціи взялъ и размѣнялъ на никуда негодную бумагу. И въ сторонѣ.
   -- Что же, Сергій Сергіевичъ теперь подъ слѣдствіемъ?
   -- Да-съ. И не только что, но и подъ домашнимъ арестомъ. Каково?
   И Игнатій Лукьяновичъ съ восторгомъ вскочилъ съ мѣста и пробѣжался по комнатѣ.
   -- Подъ домашнимъ! Его мой пріятель слѣдователь вотъ какъ скрутилъ. Для "предупрежденія и пресѣченія" -- хорошія слова есть! Оно и правильно: вѣдь простого вора, который съ голода шлею крадетъ, сажаютъ въ узилище, то кольми паче Сергія Сергіевича Узорнаго.
   -- Я не понимаю этого.
   -- Какъ?
   -- Куда же уйти ему и безъ ареста? У него имѣніе, домъ...
   -- И вся-то цѣна имъ тысячъ сто, а въ банкѣ растрачено пятьсотъ.
   -- Да вѣдь, кромѣ него, были тамъ и другіе.
   -- Были! Ему Безмѣновъ хорошій подборъ оставилъ. Арестантская команда. У всякаго на спинѣ бубновый тузъ провидится. И пальто какъ слѣдуетъ, а все желтый четыреугольникъ мерещится, нѣтъ-нѣтъ, да и выступитъ! У нихъ у всѣхъ вмѣстѣ двугривеннаго не соберешь. Они въ тюрьмѣ. Самъ же Безмѣновъ и острогъ этотъ выстроилъ, въ видахъ благотворенія. Золотую медаль ему повѣсили на Аннинской лентѣ на шею. А теперь у него тамъ милые дружки спасаются. Хотѣлъ-было слѣдователь и Безмѣнова -- да куда! Ни одного кончика ему Вуколъ Матвѣевичъ не оставилъ. Не за что дернуть. То-есть, я вамъ скажу -- талантъ-человѣкъ!
   -- Что же генералъ?
   -- Болѣлъ. Съ нимъ уже ударъ былъ. Но у насъ докторъ есть -- прекрасный, Присноблаженный -- вмѣстѣ со мною его въ бурсѣ пороли, и оба мы, какъ видите, въ люди вышли. Такъ онъ говоритъ: себя уложу, а генерала на ноги поставлю для "скамьи подсудимыхъ". Ну, и соблюлъ сокровище сіе. Теперь Сергій Сергіевичъ опять дышитъ и ожидаетъ.
   -- Я къ нему адвоката посылалъ.
   -- Знаемъ-съ. И о телеграммѣ его къ вамъ освѣдомлены. Адвокатъ-то на-дняхъ назадъ вернется, не солоно хлѣбавши. Слѣдователь его даже и къ дѣлу не допустилъ. Тотъ съ столичнымъ форсомъ. Такихъ фраковъ у насъ и не видывали -- совсѣмъ Іосифъ Прекрасный. И голосъ у него сладкій, и зраки медоточивые. Всѣхъ обольстить желаетъ. Ну, а нашъ-то ему законъ въ носъ... Подслѣдственнымъ адвокатовъ не полагается. Составятъ обвинительный актъ, предастъ судебная палата раба Божія и кавалера Сергія судилищу, тогда пожалуйте, а до тѣхъ поръ нельзя-ли для прогулокъ -- подальше выбрать закоулокъ. Такъ онъ даже и Узорнаго не повидалъ. Не былъ къ оному допущенъ. Вотъ погодите. Мы его еще въ острогъ переведемъ. Надоѣстъ ему сидѣть въ четырехъ стѣнахъ, выйдетъ для "легкаго воздуха" вечеромъ красна-дѣвица, а мы его тутъ и цапъ. Вы-де, ваше превосходительство, бѣжать задумали, пожалуйте-съ!.. Узнать его нельзя. Молится все... А "умницъ" своихъ въ первобытное состояніе обратилъ. Наградилъ ихъ, чѣмъ могъ. Не сразу-то у него все описали. Безмѣновъ ему по праздникамъ пироги посылаетъ. А навѣщать -- никто! Даже и слѣдователь уже разрѣшилъ, а никто. Впрочемъ, нѣтъ, вру: Анна Степановна наѣзжаетъ. Плакала по женскому своему обычаю... Я себѣ, знаете, не отказалъ въ удовольствіи...
   -- Въ какомъ?
   -- По-Шекспировски съ нимъ поступилъ. Встрѣтилъ его въ камерѣ у слѣдователя. Вижу, сидитъ "мила-пріуныла". А въ углу такъ, какъ будто самъ по себѣ, городовой... Подхожу. Извините, говорю, ваше превосходительство, тогда въ клубѣ вы ручку свою пожалѣти, мнѣ не подали, такъ что я съ своею-то при пиковомъ интересѣ остался. А теперь -- я вамъ не подаю! Потому я хоть и учителишко, и бурсакъ, но въ грязныхъ дѣлахъ не замѣшанъ и хожу безъ городового! Онъ только, какъ рыба на берегу, хлопаетъ ртомъ. Точно ему воздуху мало -- дышать нечѣмъ... Благородно-съ?
   -- О благородствѣ странныя понятія бываютъ.
   -- Ха!.. Эдакихъ гордыбакъ да не учить, помилуйте! Теперь наши мальчишки въ окно подсмотрѣли: какъ въ церкви ударитъ колоколъ къ службѣ, генералъ у себя сейчасъ на колѣни и давай поклоны класть. А у слѣдователя держитъ себя гордо. Никакихъ отвѣтовъ не даетъ. Я говоритъ, милостивый государь, ваши вопросы почитаю не иначе, какъ оскорбленіемъ моему сану и достоинству. На вызовъ иначе не является, какъ въ полномъ парадѣ... Эдакимъ, знаете, Георгіемъ Побѣдоносцемъ во всѣхъ регаліяхъ и бандероляхъ, какъ ему по чину полагается. Еще что, первое время онъ слѣдователю-то "кучеренкина сына" въ носъ пустилъ. Ну, а какъ тотъ приперъ его,-- милостивымъ государемъ величаетъ. Все въ Петербургъ разнымъ особамъ письма писалъ. Товарищъ прокурора, по долгу службы, читалъ ихъ, а потомъ въ препроводительною бумагою, черезъ полицію, по адресу. Понятно, никто и не отвѣтилъ.
   Когда я остался одинъ, мнѣ даже страшно сдѣлалось за бѣднаго Сергія Сергіевича. Что его съѣли въ конецъ, для меня уже не было вопросомъ, но черезъ какія муки придется пройти бѣдному старику среди такихъ Елисейскихъ и Безмѣновыхъ! И вѣдь паукъ, раскинувшій сѣти, въ которыя онъ запутался, даже и не почувствуетъ ничего. Вуколу Матвѣевичу -- нипочемъ. Почти весь городъ съѣзжается къ нему ѣсть пирогъ, и за такими пиршествами. пожалуй, вмѣстѣ съ хозяиномъ, потѣшается надъ Узорнымъ. "Не будь дуракъ!", какъ отсюда слышу, гогочетъ Семенъ Безмѣновъ. "Смотри въ оба", и подлая, голодная челядь кругомъ сочувственно улыбается, хотя бы въ узилищѣ сидѣть слѣдовало именно Безмѣнову съ его присными... Еще подаяніе посылаетъ заключенному, добродѣтели свои показываетъ Вуколъ Матвѣевичъ, и, должно быть, при этомъ, воздѣвъ узкіе глаза горѣ, говоритъ, вздыхая:
   -- Я на немъ зла не чувствую... Богъ съ нимъ!.. Я его опредѣлилъ, а онъ не оправдалъ меня!..
   И вдругъ опять передо мною прозвучало громко необыкновенно мѣткое выраженіе встрѣченнаго на Завальской улицѣ мѣщанина: "волчья сыть!"
   Дѣйствительно, въ этомъ жалкомъ и ободранномъ краю все являлось "волчьей сытью!"
   Одна Анна Степановна держалась и то -- на долго-ли?
   Прошелъ годъ. Я уѣзжалъ за-границу и вернулся къ апрѣлю. Новыя впечатлѣнія заволокли недавнюю быль, и всѣ эти такъ выпукло и живо выступившіе передо мною люди -- точно потускли. Не то, что перестали меня интересовать, а такъ, не до нихъ было... Я слышалъ, что въ знакомой глуши довольно благополучно прошло неурожайное лѣто, зиму кое-какъ продержались, и только. Писали о томъ, что ждутъ новаго недорода. Самъ я чувствовалъ себя нехорошо. Петербургская весна на этотъ разъ долго не сдавалась. Стояли жаркіе дни, даже небо -- хотя бы и не къ нашимъ болотамъ -- совсѣмъ по южному голубѣло, но Нева стояла упорно, и почки на березахъ тоже были себѣ на умѣ -- не распускались. Какъ вѣчная угроза, Ладога съ своими холодильниками еще не отошла, и по ночамъ нѣтъ-нѣтъ, да и потягивало рѣзкою стужею. Живые термометры наши -- дворники въ воротахъ домовъ -- оказывались еще ниже нуля, т. е. щеголяли въ полушубкахъ... Иду я какъ-то по Лѣтнему саду, любуюсь переплетомъ голыхъ сучьевъ на лазурномъ фонѣ вверху, прозябшими и еще болѣе посинѣвшими за зиму статуями, новыми выводками дѣвицъ, притворяющихся, что имъ "ужасно весело", и господами офицерами, старающимися изобразить въ лицахъ нѣчто демоническое и роковое. Обычная петербургская прогулка, гдѣ даже дѣти шалятъ съ оглядкой, потому что отовсюду ихъ сторожатъ всякіе катарры, скарлатины и дифтериты... Собирался я домой, какъ вдругъ -- ползетъ на меня своею собственною еще болѣе раздобрѣвшею особой никто иная, какъ Ѳедосья Васильевна Славкина... Я обрадовался ей. Рядомъ -- медленно и правильно шествовалъ какой-то, совсѣмъ мнѣ неизвѣстный, высокій брюнетъ съ такимъ дѣловымъ видомъ, что взглядъ невольно отыскивалъ подъ мышкою у него портфель съ бумагами...
   -- Давно-ли?..
   -- Ахъ... Это вы!.. А я только-что посылала узнать, вернулись-ли...
   -- Двѣ недѣли, какъ тутъ.
   -- Позвольте васъ познакомить -- мой мужъ... Мы пріѣхали утромъ.
   -- Надолго?
   -- Навсегда.
   -- Какъ такъ? А хозяйство ваше, имѣніе...
   -- Слава Богу -- раздѣлались.
   Ѳедосья Васильевна выглядывала какъ-то бойчѣе и опрятнѣе.
   -- Какъ слава Богу?.. Я все время только и слышалъ: вашъ мужъ образцовый хозяинъ... Еще позапрошлою зимою я ему высылалъ книги по земледѣлію... И еще что-то... Постойте, мнѣ заграницей даже разсказывали о немъ... Я думалъ, вы навсегда осѣли піонеромъ...
   -- Благодарю васъ... Я могу сказать -- поработалъ... Но -- не выдержалъ больше.
   -- Почему?
   -- Отрясъ прахъ отъ ногъ и сюда... Пріѣхалъ, между прочимъ, вамъ низко поклониться.
   -- За что?
   -- Да вѣдь у васъ знакомство здѣсь большое?
   -- Ну-съ?
   -- Такъ я вотъ насчетъ службы. Хочу въ департаментъ...
   -- Васъ-ли я слышу? Бросить самостоятельную дѣятельность, собственный уголъ, независимость -- ради Бога, что это у васъ тамъ творится?
   -- То же, что и въ другихъ мѣстахъ. Надоѣло. Силъ не хватило.
   -- Видите-ли,-- вмѣшалась Ѳедосья Васильевна.-- Ужъ если мой мужъ бѣжалъ оттуда, значитъ, ничего нельзя сдѣлать. Вѣдь у насъ такое имѣніе было!..
   -- На заказъ. Нарочно не придумаешь такого.
   -- Земля, надо правду сказать, бархатъ... Коровы...
   -- Египетскія-съ. Вымя-съ -- въ иное ведро не умѣстится. Морды -- во... Замычитъ -- за версту слышно. Кони -- не кони, а хоть сейчасъ его на памятникъ подъ любого бронзоваго героя.
   -- И все-таки продали?
   -- Да. Потому что такое хозяйство все у насъ ѣло и ничего не приносило... Раціональное-то заводить намъ не къ лицу выходитъ. Надо хищнически съ земли шкуру драть, а что потомъ выйдетъ, о томъ не думать. Вотъ я читалъ, китайцы или японцы, сидитъ каждый на клочкѣ земли и имъ питается. Можетъ быть, потому что рисъ. Нѣтъ, попробовали бы у насъ это. Нынче семья-то у мужика двумя-тремя десятинами не обойдется. Вотъ какія времена! Прямо, говорю, надо грабить матушку-землю. Ничего не давай ей -- все съ нея тащи -- ну, тогда существовать можно. Что толку: я вотъ въ девять лѣтъ болѣе ста тысячъ убилъ въ нее. Ну, и надо сказать, довелъ ее до такого состоянія, что захоти я, мнѣ бы экономическое общество золотую медаль послало. И хлѣбъ рожала, кормилица, на славу... А толкъ знаете какой? Со всѣми этими затратами мнѣ каждый пудъ зерна самому обходится въ 60 копѣекъ, а отдать я его долженъ за 25... Хорошо-съ? Разсчетъ по-вашему? Можно съ такою ариѳметикою существовать? Какъ вы полагаете? Да и за двадцать пять-то накланяешься. Четвертый годъ у меня непроданный лежалъ. Никому его не надо...
   -- И Ьезмѣновъ не бралъ?
   -- Ни за что... Потому мы съ нимъ на ножахъ были-съ, враги. Онъ меня изморомъ... Ну, и пробралъ... Вы думаете, цацу-то эту -- имѣніе свое выхоленное -- кому я сбылъ?
   -- Неужели Вуколу Матвѣевичу?
   -- А вы какъ полагаете?
   -- Ради Христа. Да кто жъ васъ толкалъ?.. Предложи вы другимъ...
   -- Кому это другимъ?.. Некому у насъ. Нѣтъ другихъ-то. Взялъ онъ подъ свою державную руку.-- "Побѣдилъ и изничтожилъ", какъ выражается его сынокъ. Съ этакимъ побѣдоносцемъ -- пропадать всѣмъ. Пришлось ему-жъ поклониться.
   -- А вы бы подождали.
   -- Чего? Чтобы у меня его такъ отняли?
   -- Кто же можетъ?
   -- А по нашему банковскому процессу... Слава Богу, еще крохи спасъ... Лучшую пору жизни убилъ, кровью своей, могу сказать, полилъ эту землю. Только и дышалъ ею -- и пришлось тому же Безмѣнову бросить. Прямо сказать -- свиньѣ подъ клыки! Вѣдь въ пять-шесть лѣтъ отъ нея одинъ пустырь останется -- и ничего больше. Вы изволили сами видѣть, какъ онъ хозяйничаетъ.
   -- Теперь столько поднято вопросовъ по сельскому хозяйству.
   -- Это у васъ, въ Петербургѣ?
   -- Да!
   Онъ засмѣялся, и смѣхъ у него вышелъ желчный и злой.
   -- У насъ вашъ Петербургъ -- здѣсь вотъ сидитъ...-- ткнулъ онъ себя въ затылокъ.-- Читалъ я всѣ ваши благодѣтельные проекты. Кто только ихъ пишетъ и для кого-съ? Вѣдь авторы-то Россіи и не нюхали. Все по заграничнымъ книжкамъ, да "прежде бывшимъ" въ Германіи примѣрамъ. И все ужасно умно!.. Такъ умно, что намъ отъ этого ума дѣваться некуда. Съ ногъ сшибаетъ онъ. Коли бы все по вашему устроить, ложись да помирай прямо, а господа Безмѣновы еще и пуще возсіяютъ. Вы что думаете? Сообщалъ я ему объ новыхъ вѣяніяхъ, такъ его точно къ небу подняло. "Вотъ это такъ, говоритъ, теперь умственному человѣку большой просторъ будетъ. Мы прежде крупицами пользовались, а нынче, дай имъ Богъ, столичнымъ господамъ, настоящіе куски глотать станемъ. Съ этими-то новыми правами никому не подняться. Въ лоскъ они вашего брата (это насъ-то, хозяевъ) уложутъ". Да вѣдь и вы, отвѣчаю, на пустомъ мѣстѣ засохнете?-- "Мы?.. Ну, нѣтъ-съ. Нами государство держится. Да и велика наша держава. Сегодня здѣсь, а завтра верстъ за пятьсотъ. Мы-то еще на своемъ вѣку всего не переглотаемъ. А что до внуковъ... Тѣ будутъ капиталами оборачивать"... Вонъ какъ Безмѣновъ разсуждаетъ по этому поводу. Да и правъ. Вѣдь вы знаете, какъ я на землѣ сидѣлъ? Точно выросъ на ней, и такъ корни глубоко ушли, что, казалось, никто и ничто меня вывернуть не можетъ. Не такъ-ли? Ну-съ, такъ я вамъ тоже скажу, что вся средняя Россія для земледѣлія пропала.
   -- Что?
   -- Да -- такъ именно. Ничего съ землей на ней не сдѣлаешь. И не вѣрьте вы, что это только намъ трудно, и мужику тожъ. Вы посмотрите-ка, сладко-ли ему живется. За границей повидали? Сравните. Вы скажете: "хищническое хозяйство", а другое возможно при нынѣшнихъ цѣнахъ на хлѣбъ? Вотъ я на парижской выставкѣ былъ. Аргентинское зерно видѣлъ. На одну и ту же мѣру съ нашимъ -- оно процентовъ на двадцать больше вывѣситъ. И доставка его моремъ -- вѣдь прямо въ трюмы, какъ балластъ сыплютъ -- повыгоднѣе, чѣмъ по желѣзнымъ дорогамъ у насъ... Къ тому же оно и дешевле на дѣвственной почвѣ. А между тѣмъ ради этого хлѣба, котораго никому заграницей не надо, мы и нашъ курсъ искусственно держимъ низко, и на всякія наживки оттуда идемъ. Только купите, а его, все равно, не покупаютъ... Нѣтъ, уже знаете -- хотите облагодѣтельствовать?
   -- Что же я то могу?..
   -- Пристройте меня куда-нибудь...
   -- Куда?
   -- Все равно-съ. Только гдѣ двадцатаго числа исправно жалованье даютъ. Въ дармоѣды желаю. Вы что думаете?-- отъ насъ всѣ сбѣжали... А вотъ этотъ годъ, посмотрите, голодный будетъ. Это мнѣ ясно; навидаетесь вы такого, о чемъ еще и слыхомъ не слыхано было... У васъ лучше: двадцатаго числа пришелъ, получилъ и правъ. На казенныя-то кредитки неурожая нѣтъ. Онѣ, дай Богъ здоровья экспедиціи заготовленія, всегда въ свое время къ жатвѣ поспѣваютъ. Все равно, намъ некуда дѣваться.
   -- А вы думаете, здѣсь легко?
   -- Служить?
   -- Нѣтъ, а вотъ получить доступъ къ этому двадцатому числу.
   -- Легко-ли, нѣтъ, не знаю. Думаю, что трудно. Одни директоры департамента чего стоютъ.
   -- Вонъ Анна Степановна сидитъ же.
   -- Анна Степановна -- геній. А только знаете-ли, что я вамъ скажу?
   -- Ну?
   -- Не сдобровать и ей.
   -- Каркайте!
   -- Нѣтъ. Я за нее готовъ на всѣ кресты молиться, потому что она послѣдній оплотъ. Свернутъ ее, тогда и вѣра и дѣло угаснетъ. А только, знаете, не устоять и ей. Недаромъ у нея за послѣднее время между бровями складка легла.
   -- Управится.
   -- Чѣмъ?.. У Бога чуда просить? Такъ вѣдь такія молитвы, тамъ,-- ткнулъ онъ въ небо,-- остаются безъ всякихъ послѣдствій...
   -- Одного не понимаю, какъ-то все это у васъ быстро. Вѣдь и года не прошло, какъ вы были увѣрены...
   -- Да!.. Вотъ тѣмъ-то наше хозяйство и ужасно, что за мѣсяцъ впередъ ничего не знаешь.
   -- Но вѣдь и вездѣ не знаютъ...
   -- Вездѣ? Тамъ дешевый кредитъ, взаимная поддержка, устойчивыя цѣны... Мало-ли что! Вѣдь и Безмѣновъ въ другихъ мѣстахъ, хотя бы въ той же Германіи, неизвѣстенъ. Развѣ тамъ онъ могъ бы практиковать пріемы, на которые здѣсь мы смотримъ, какъ на нѣчто неизбѣжное и даже законное?..
   -- А Анна Степановна именно на васъ разсчитывала!
   -- Мало-ли что... Невмоготу. Сломало меня!
   Всѣ бѣгутъ! Точно крысы изъ брошеннаго дома. Сначала я во всемъ винилъ Славкина, да на первыхъ порахъ такъ оно и казалось: человѣкъ весь для галлереи и для фразы. Пока можно ему было, онъ игралъ роль хозяина, пользовался славою "спасителя русской деревни", носился съ собою, болталъ и спокойно принималъ поклоненіе другихъ. А какъ только положеніе сдѣлалось труднымъ, вмѣсто того, чтобы бороться и побѣдить, онъ, даже и въ бой не вступивъ, "благородно ретировался", какъ говорилось въ прежнихъ руководствахъ къ тактикѣ. Мнѣ были всегда противны такіе люди, и я мысленно рѣшился пальцемъ не шевельнуть для этого живого выкидыша нашего захолустья. Но скоро мнѣ пришлось перемѣнить мнѣніе о немъ. Тотъ же Елисейскій, все еще носившійся въ угарѣ и чаду по Петербургу, просвѣтилъ меня на этотъ счетъ. Завелась у насъ, у писателей, своя касса. Мы ее между собою прозвали "похоронною". Я говорю не о той, что теперь уже довольно широко развила свою дѣятельность и раскинула отдѣленія и въ Москвѣ, и въ Кіевѣ, и въ Харьковѣ, и въ Одессѣ. То былъ крохотный починъ между сотрудниками одного журнала. "Подохнешь, будетъ на что мѣсто на кладбищѣ купить и съ факельщиками на послѣднюю квартиру отвезти!" -- говорили между собою участники. Назначили общее собраніе въ "Маломъ Ярославцѣ". Пришелъ и я. Смотрю: Господи, собственною своею персоною Игнатій Лукьяновичъ Елисейскій. Онъ за этотъ годъ перемѣнился. Очки смѣнилъ на пенсне, волоса подстригъ -- и посереди головы до темени проборъ провелъ, познакомился съ красными галстуками и вообще менѣе страдалъ водобоязнью, чѣмъ прежде. Даже руки вымыты, и въ лѣвой, невѣдомо для чего, онъ держалъ ни разу еще не надѣтыя перчатки. Я-было отъ него подальше, но онъ уже замѣтилъ меня и, снисходительно улыбаясь, подошелъ и сѣлъ рядомъ.
   -- Это вы хорошо...-- одобрилъ онъ меня, -- въ сторонку отъ этой шушеры.
   -- Какой шушеры?
   -- А вонъ!-- и онъ широкимъ жестомъ обвелъ присутствовавшихъ, какъ дьяконы обдаютъ кадиломъ сразу "всѣхъ православныхъ, здѣ предстоящихъ".
   -- Почему же шушеры, Игнатій Лукьяновичъ?
   -- Бездарная мелюзга-съ! Изъ всѣхъ собравшихся только я да вы... А то остальнымъ и похоронная касса зачѣмъ, не понимаю! Ну, поколѣли -- и въ помойную яму. Вся недолга!
   -- Какъ вы устроились?
   -- Ничего себѣ!...-- онъ вдругъ нахмурился.-- Цѣлый годъ башкою сквозь сволочь прошибался...
   -- И?..
   -- Вотъ, какъ видите,-- показалъ онъ на себя.-- Или вы разницы не замѣтили?
   -- Замѣтилъ.
   -- Платье-то вѣдь, батюшка, я въ аглицкомъ магазинѣ... Сто за пару... Это тоже надо прикинуть.
   -- Ну, а вашъ романъ?
   -- Принятъ и пойдетъ... Съ январской книжки будущаго года.
   -- Такъ долго?
   -- Не лѣтомъ же.
   -- Отчего же... Вѣдь мы печатаемся и лѣтомъ.
   -- То вы... Вы меня простите, я, знаете,-- ржаная душа -- пру цѣлиной. Вы въ послѣднее время -- въ елейность эту ударились. Къ всепрощенію взываете. Скотамъ придѣлываете ангельскіе лики... А у меня другой пріемъ.
   -- Можно узнать какой?
   -- Простой -- въ морду-съ!
   -- Ого!
   -- Да. Вы, вонъ, ему, хаму-то современному, крылья приспособили, вознесли его, подлеца. По вашему собственному выраженію, въ лужѣ отраженіе солнца усмотрѣли и радуетесь. А я иначе. Я его во всей его пакости ему же въ зубы ткну -- полюбуйся-де, какой ты красавчикъ, а потомъ ослиную челюсть въ руки и давай его обрабатывать -- такъ, чтобы онъ и въ недѣлю послѣ этой бани не оправился. Дуть ее, публику, надо! Молоткомъ по нервамъ, чтобы она очухалась. Вы посмотрите, сколько у нея шкуры этой наросло!..
   -- Ну, знаете, вы тоже опоздали.
   -- Какъ?
   -- Еще и самоновѣйшія наслоенія я замѣтилъ. Вы зады повторяете. Такихъ литературныхъ дантистовъ не мало и прежде было. Я этихъ держимордъ отъ беллетристики и публицистики навидался... А вы вотъ на нынѣшнихъ полюбуйтесь.
   -- Ну-съ. Это вы о чемъ, о декадентахъ?
   -- Хотя бы!
   Игнатій Елисейскій свистнулъ.
   -- Бульонная бактерія!
   -- Что?
   -- Въ бульонѣ искусственно расплодили. Только ни къ чему-съ. Туманъ надъ болотомъ до разсвѣта. Это не страшное-съ... Я бы ихъ всѣхъ знакомому чорту подарилъ, да боюсь -- обидится. Вы мою повѣсть "Силы подспудныя" читали?
   -- Нѣтъ.
   -- Какъ это нѣтъ?-- вдругъ ожесточился онъ.-- Какъ это нѣтъ? Да вы, позвольте васъ спросить, что такое-съ?
   -- Вы забываете, что я все время жилъ заграницей.
   -- Ну, то-то. Теперь прочтите... Это срамъ писателю.
   -- Непремѣнно.
   -- Тамъ я и о нихъ говорю, между прочимъ. Потому особенно не стоитъ. Знаете, какъ лакеи въ провинціальныхъ гостинницахъ. На ходу бѣжитъ куда-нибудь, замѣтилъ клопа на стѣнѣ, размахнулся, сдѣлалъ изъ него запятую и прочь по своему дѣлу.
   Я поморщился.
   -- Сравненія эти не нравятся?
   -- Да-съ.
   -- Почему? Не достаточно образно?
   -- Нѣтъ... а плохо пахнутъ.
   -- Да-съ,-- самодовольно проговорилъ онъ.-- Мы не на розовой водѣ. Вы бы прочли, что про "Силы подспудныя" критика писала. Точно я ей Америку открылъ.
   -- Кстати,-- вспомнилъ я и обрадовался возможности перемѣнить разговоръ, -- Игнатій Лукьяновичъ, знаете-ли, кого я встрѣтилъ на-дняхъ?
   -- Ну-съ?
   -- Славкиныхъ, Ѳедосью Васильевну съ мужемъ.
   -- Крупичатый бабецъ -- Ѳедосья Васильевна. Дрожжей на нее природа не пожалѣла -- всю выперло. Дама -- съ наваромъ. Какъ же-съ, знаю. Они, мнѣ докладывали, были у меня съ мужемъ... Я хлопочу за нихъ. Кажется, скоро пристрою.
   -- Вы!?
   -- Да. Чему вы?.. У меня, батюшка, здѣсь такія связи... Я даромъ времени не терялъ. Теперь за нашимъ братомъ, за писателемъ, ухаживаютъ-съ. Таланты свое берутъ.
   -- А я на нихъ, на Славкиныхъ, негодовалъ.
   -- За что?
   -- Да какъ же: экое дѣло бросить хозяйство!..
   --Да развѣ у насъ кто-нибудь бросаетъ хозяйство? Хозяйство само ихъ бросаетъ. Что же имъ дѣлать дома? Всѣ капиталы извели -- образцовую, такъ сказать, ферму поставили, а дальше и тронуться не съ чѣмъ.
   -- Образцовая ферма должна ихъ кормить.
   -- У насъ-то?.. Гдѣ вы этакихъ ландлордовъ видѣли? Нѣтъ, батюшка, у насъ Ванькой Каиномъ надо на землю садиться...
   -- А нѣмцы-колонисты.
   -- Такъ тѣ не у насъ, а на Волгѣ да на югѣ -- разъ. Податей и повинностей съ нихъ не дерутъ -- два. Всѣ они другъ за друга вотъ какъ -- три. А у насъ замѣсто этихъ прелестей Вуколъ Безмѣновъ сидитъ. Нѣтъ, имъ пора была бѣжать оттуда. И банкъ еще...
   -- Неужели до сихъ поръ процессъ тянется?
   -- Сидитъ генералъ, сидитъ-съ. Вы знаете, что онъ теперь выдумалъ? Подрясникъ себѣ сшилъ и въ узилищѣ цѣлые дни, какъ схимникъ какой въ скиту, молитвы читаетъ...
   -- Вамъ это не жалко?
   -- Его?..
   И въ глазахъ у Игнатія Лукьяновича сверкнула такая злоба, что я невольно отодвинулся.
   -- Вотъ какъ-съ: я этого "барина" собственноручно бы повѣсилъ... Мы умѣемъ ненавидѣть, мы -- цѣлина. У насъ этихъ сентиментальныхъ соусовъ въ душѣ нѣтъ. Были Славкины за меня и принимали меня -- и я имъ здѣсь все, что смогу. На ноги ихъ поставлю. Ну, а козерогамъ этимъ, простите, пощады не даю-съ. Мы такъ здѣсь общественное мнѣніе черезъ газеты подготовили, что когда присяжные скажутъ, "да, виновенъ", такъ и въ Москвѣ, и въ Петербургѣ апплодировать будутъ. Этакихъ подлецовъ да гордыбакъ, какъ вашъ Сергій Сергіевичъ, мы о земь. Да еще растопчемъ, чтобы онъ какъ-нибудь не поднялся. Они тоже живучи. А вы вотъ что, если можете для Славкиныхъ...
   -- Что же я могу?
   -- У васъ вѣдь знакомство въ чиновномъ мірѣ имѣется?
   -- Да.
   -- Ну, и идите прямо, грудью впередъ. И не просите, а требуйте. Вы тоже вѣдь писатель. А нашъ чиновникъ, сами знаете -- коли его вѣжливо, онъ думаетъ: ничего ты, братъ, не стоишь; ну, а если нахрапомъ,-- онъ сейчасъ же побоится. Соображаетъ, тоже, подневольная душа: если человѣкъ этакимъ дракономъ лѣзетъ, значитъ, у него за спиною стоитъ кто-нибудь, кто и его и меня сильнѣе...
   Правду говоря, я былъ радъ, когда мы разстались.
   Елисейскій на меня всегда производилъ гнетущее впечатлѣніе. Я съ нимъ точно въ тучу попадалъ -- и всякій разъ задыхался.
   Недѣли двѣ спустя, опять въ Лѣтнемъ саду, встрѣчаю Ѳедосью Васильевну, но уже расцвѣтшую и веселую.
   -- Что вы здѣсь? Гуляете?
   Былъ шестой часъ.
   -- Нѣтъ. Мужа жду. Мы здѣсь уговорились встрѣтиться.
   -- Ну, какъ дѣла?
   -- Отлично. Онъ и сюда придетъ прямо изъ департамента.
   -- Уже?.. на службѣ?..
   -- Да, представьте, какое счастіе! Всѣ удивляются. Всѣ, всѣ, кому мы ни говорили.
   -- Какъ не удивляться! Въ Петербургѣ люди годами дожидаются.
   -- Вотъ. Онъ по путямъ сообщеній.
   -- Что-жъ онъ въ нихъ понимаетъ?
   -- Да вѣдь понимать не надо,-- совершенно спокойно запѣла она своимъ расплывчатымъ и вкуснымъ голоскомъ.-- Понимать не надо. Мужъ сначала стѣснялся: изучать хотѣлъ. А ему начальникъ отдѣленія говоритъ: бросьте, не трудитесь. У насъ никто ничего не понимаетъ, а по нѣскольку лѣтъ сидятъ. На все форма положена, а такъ какъ выше формы не прыгнешь -- и стараться нечего.
   Я засмѣялся.
   -- Право. Поэтому, знаете, и удобно. Сѣлъ, посмотрѣлъ, какъ раньше писали, такъ и самъ. Вотъ и все.
   -- А жалованья сколько за это?
   -- Пока мало. Тысячу двѣсти въ годъ со всѣми онерами. Но мы надѣемся.
   -- Кто же это вамъ наворожилъ?
   -- Ужъ именно наворожилъ. Представьте -- ни за что не догадаетесь... Игнатій...
   -- Лукьяновичъ Елисейскій?
   -- Онъ самый...
   -- Вотъ нахалъ-то!
   -- Да вы говорите: нахалъ! А посмотрѣли бы какъ начальство съ нимъ. Юбилей былъ, такъ Игнатій Лукьяновичъ во всѣхъ газетахъ расписалъ. Ну, ему и благодарны.
   -- Какъ же вы устроились?
   -- Въ меблированныхъ комнатахъ... Одна у насъ, но приличная. Съ перегородкою: тамъ постель, а тутъ какъ бы гостиная.
   -- Это послѣ вашего громаднаго дома? Мнѣ про него Анна Степановна чудеса расписывала.
   -- Да, ну, знаете, по одежкѣ... А обѣдаемъ мы у Сухоткиной.
   -- Это еще что?
   -- Кухмистерша. У нея по тридцати копѣекъ обѣдъ и съ кофе...
   -- Ужъ лучше бы вашему мужу какъ-нибудь извернуться да остаться... Вѣдь это не жизнь, а изморъ.
   -- Нѣтъ, не говорите. Я такъ рада, такъ рада!.. Помилуйте, вѣдь я въ институтѣ воспитывалась, а въ нашей трущобѣ на что похожа стала. Корсета купить негдѣ было! Платья, которыя оттуда привезла, всѣ перешиваю. Ни одно не годится. Здѣсь нумерная горничная -- и та лучше одѣта. Опера, оперетка -- все это сообразить надо. У васъ вѣдь урядникъ и то чуть не за кавалера считался. А поповскій сынъ такъ совсѣмъ женесъ-доре собою изображалъ. Я свѣтъ увидѣла въ Петербургѣ. Къ намъ газеты на шестой день приходили, да еще кого за ними пошлешь? А тутъ я вчера на публичной лекціи сидѣла. Мужъ въ клубѣ съ двумя штатскими генералами познакомился. Онъ теперь о деревнѣ и слышать не можетъ. Нѣтъ, ужъ довольно мы помучились! Будетъ!
   Я только подивился, какъ быстро русскій человѣкъ сбрасываетъ съ себя всякую шкуру. Змѣѣ полинять и перемѣнить кожу надо недѣли три, оленю рога сбросить -- мѣсяцъ, а тутъ вчера еще былъ примѣрный хозяинъ, почвенникъ, нѣкоторымъ образомъ столпъ отечества, на землѣ сидѣлъ и одною ею только и интересовался, а сегодня выступаетъ съ портфелемъ подъ мышкою по Невскому, и на лицѣ у него написано: "будетъ-ли мнѣ къ празднику святыя Анны или Сигизмундомъ на шею утѣшатъ?" И ничего отъ прошлаго: ни сожалѣнія, ни вздоха. Спокойно ходитъ въ Сухоткинскую кухмистерскую, задыхается въ одной меблированной комнатѣ, да и та окнами на помойную яму вылѣзла; справа у него консерваторка на фортепьяно сорокъ восемь часовъ въ сутки бренчитъ, слѣва два приказчика ссорятся по вечерамъ. Цѣлые дни скрипитъ перомъ, ничего не понимая, по указанной формѣ, точно обученный заяцъ на барабанѣ,-- и доволенъ. И ни одной безсонной ночи съ призракомъ оставленнаго навсегда села, простора, зеленыхъ далей, веселыхъ рощъ, изумруднаго блеска въ ихъ листвѣ, говора вершинъ... Ни одной мечты -- вернуться назадъ подышать подымающимся съ нивы паромъ, припасть лицомъ къ землѣ, взрытой своимъ плугомъ, и упиться ея могучею свѣжестью, полною творческихъ силъ, пойти и затеряться въ высокихъ травахъ цвѣтущаго луга. Ни къ чему-то у насъ сердце не приростаетъ такъ, чтобы отрывалось съ кровью. Настоящіе мы еще кочевники!.. Можетъ быть, потому мы хотя и толкуемъ о своемъ отечествѣ, какъ о государствѣ земледѣльческомъ, а до сихъ поръ въ этой громадной житницѣ -- даже и томика сельской поэзіи не укажешь, все въ городѣ выросло и воспитано его принижающимъ и обезцвѣчивающимъ вліяніемъ... Подъ живымъ впечатлѣніемъ разговора съ Ѳедосьей Васильевной, успокоившейся на возможности покупать сносные корсеты и слушать косолапыхъ кантонистовъ въ опереткѣ, я написалъ Аннѣ Степановнѣ. Она одна являлась для меня чемъ-то вродѣ того праведника, котораго Богъ искалъ чрезъ своихъ ангеловъ въ Содомѣ. Она одна держалась стойко, какъ часовой на посту, и не только сама не подлаживалась, но и другихъ умѣла заставить плясать подъ свою дудку. Кстати я попросилъ ее сообщить мнѣ свѣдѣнія о генералѣ. Мнѣ все-таки казалось, что Елисейскій преувеличиваетъ. Неужели старика держатъ въ тюрьмѣ, хотя онъ виноватъ не по духу, а только противу установленныхъ формъ?..
   Законовъ, видите-ли, не зналъ. Да вѣдь кто же ихъ знаетъ? Ну гдѣ Сергію Сергіевичу было произойти ихъ? Воинскіе артикулы николаевскихъ временъ изучилъ точно въ совершенствѣ, и носокъ вытягивалъ такъ, что ундера образцоваго полка -- и тѣ ему удивлялись. По сигналу умѣлъ "разсыпаться молодцомъ за камни, за кусты по два въ рядъ" и идти съ "дружиной храброю впередъ -- дирекція направо!" А тутъ, на-ко, не угодно-ли еще какой-то банковскій уставъ проглотить, да за нарушеніе его собственною особою платиться. До такой степени заняла меня и обезпокоила судьба Сергія Сергіевича, что я отправился даже къ одному пріятелю, присяжному повѣренному, котораго по банковской части звали "сихъ дѣлъ мастеромъ".
   Выслушалъ меня мудрый змій, какъ мы его между собою называли... Смѣется.
   -- Чему ты?
   -- Это ты не про генерала Узорнаго?
   -- Именно.
   -- Знакомо мнѣ это дѣло. Вонъ у меня справка No 4875 на столѣ...
   -- Ну?
   -- Видишь, дѣло это можно и такъ, и этакъ... Коли по совѣсти, такъ на твоего генерала Богу бы молиться. А только его засудятъ.
   -- Да почему?
   -- Потому, что дуракъ...
   -- Не вижу основаній.
   -- Въ каждомъ казусномъ дѣлѣ есть умный человѣкъ и есть дуракъ. Дуракъ самъ тебѣ въ ротъ просится. И показанія у него такія, что захудалый прокуроришка съ разстроеннымъ желудкомъ -- и тотъ его мигомъ слопаетъ. А у умнаго-то жабры вотъ! Поди-ка, проглоти его. Онъ ихъ вѣдь какъ поставитъ! Небось подавишься. Тамъ еще -- Безмѣновъ есть?
   -- Какъ же.
   -- Ну, вотъ. Персона съ мозгомъ. Живоглотъ такой, что я дивлюсь, какъ это въ тайные не вышелъ, а съ Станиславомъ въ петличкѣ красуется. Ему бы анненскую звѣзду подъ сердце и сапоги бутылками для оригинальности. Нѣтъ, братъ, твоему генералу не справиться съ нимъ! Генералъ твой для того свѣта, ахъ, какъ хорошъ! На заказъ сдѣланъ. А для этого не годится. Онъ и теперь -- сидитъ подъ замкомъ и то на совѣсть человѣческую разсчитываетъ. Уповаетъ.
   -- Послушай... Ты подумай, какія ты мерзости проповѣдуешь!
   -- И ничего я не проповѣдую... А только, какъ ваши же газетные передовики выражаются, "констатирую фактъ".
   -- Ну, а еслибы ты его дѣломъ занялся?
   -- Чьимъ, факта?
   -- Нѣтъ, Сергія Сёргіевича. Оправдалъ бы ты его?
   -- Еще бы!
   -- Возьмись.
   -- Не могу!
   -- Почему?.. Алчность одолѣла, заплатить онъ тебѣ не можетъ?
   -- Нѣтъ... А опоздалъ ты съ этимъ... Ты вонъ эту справку видишь, No 4875? Ну? Я мѣсяцъ тому назадъ контрактъ подписалъ съ Безмѣновымъ. И теперь иначе намъ невозможно, какъ утопить этого самаго Сергія Сергіевича -- "для пользы службы"; такъ прежде въ министерскихъ приказахъ выражались!
   -- Креста на тебѣ нѣтъ!
   -- А на тебѣ есть?
   -- Есть.
   -- Ну, и носи его на здоровье!..
   -- Я обращусь къ ***.
   И я назвалъ громкое въ адвокатскомъ мірѣ имя.
   -- Вотъ это самое лучшее.
   -- Онъ тебѣ покажетъ.
   -- А я посмотрю.
   -- Да ты не балагань, а говори толкомъ.
   -- Толкомъ? Такъ я толкомъ вотъ что тебѣ скажу, и намотай ты себѣ это на усъ. Хочешь спасти генерала? Да? Ну, такъ иди, поклонись Пасспарту, либо къ кому-нибудь изъ такихъ, какъ онъ. Тутъ, братъ, шарманки съ репетиціей не надо. Я твоего соловья фактами такъ расшибу, что отъ него отъ самого только пухъ и перья, какъ на жидовскомъ погромѣ, разлетятся во всѣ стороны. Собственно говоря -- если ты его убѣдишь идти защищать твоего Узорнаго -- такъ съ меня полъ-дѣла этимъ самымъ снимешь. Я тебѣ въ ножки поклонюсь. Потому онъ, краснопѣвецъ твой, что такое? Мы, адвокаты, считаемъ его поэтомъ, а поэты -- адвокатомъ. Онъ и рѣчи-то для моментальной фотографіи да фонографа произноситъ. Такъ -- кимвалъ звенящій, а толка отъ него никакого. Ему въ банковскомъ процессѣ и разсчету настоящаго не будетъ. Тутъ, братъ, волшебными фонарями присяжныхъ не убѣдишь. Съ модуляціями голосовыхъ связокъ далеко не уѣдешь, и какъ ни театральничай, какихъ словечекъ ни придумывай, а тебя первый юсъ зашибетъ настоящимъ дѣломъ. Былъ я на послѣдней его защитѣ. То-есть, знаешь -- актриса на сценѣ, а не присяжный повѣренный. Говоритъ, самъ себя слушаетъ, а на лицѣ написано: какой я красавецъ, какой я талантъ, какой я удивительный ораторъ, господа присяжные! И въ публику нѣтъ, нѣтъ, да и въ глазенапъ съ тайнымъ воплемъ: ахъ, еслибы похлопали да предсѣдатель ихъ выгналъ -- то-то бы эффекту! Завтра во всѣхъ газетахъ! Психопатки отъ сорока лѣтъ и выше съ ума сходятъ. Совсѣмъ душка! Теперь вѣдь все толкуютъ о преобразованіи судебныхъ учрежденій. Я бы проектъ подалъ изъ сословія присяжныхъ повѣренныхъ выдѣлить, такъ сказать, "гвардію", а твоего златоуста -- сейчасъ въ кавалергарды адвокатуры. Такъ бы и заставилъ его рѣчи держать въ мѣдномъ шишакѣ и латахъ. Да и для "геніальнаго шоколада" бы лучше.
   -- Это еще что за геніальный шоколадъ?
   -- Неужели не знаешь? А еще бытописатель! Кондитеръ придумалъ съ портретами геніальныхъ людей. Помнишь, во время войны былъ геройскій шоколадъ, ну, а это шоколадъ геніальный. Герои теперь вѣдь не въ почетѣ, а генію нужна публика. За неимѣніемъ настоящаго и съ тухлятинкой годятся. Съ фальшивыми пробами.
   -- Во-первыхъ, ты его значеніе преувеличиваешь.
   -- Не я, а онъ преувеличиваетъ, а другіе ему по глупости вѣрятъ. Это было когда-то, другъ мой. Нуждались въ аттестаціяхъ со стороны. Теперь -- сами себя аттестуютъ. Выходитъ такой къ рампѣ, указательнымъ перстомъ себя въ лобъ и баритономъ: "я -- геній". А господа хористы позади: "онъ геній"! Ну, публика соглашается и апплодируетъ. Потомъ въ газетахъ -- отчеты (такіе же "я -- геній" пишутъ). Смотришь, и готовъ новый экземпляръ для "геніальнаго шоколада".
   Мы сидѣли въ кабинетѣ у астролога по банковскимъ дѣламъ. Между разговоромъ онъ получалъ какія-то телеграммы, письма, бросалъ на нихъ бѣглый взглядъ и, разомъ оцѣнивая ихъ значеніе, или швырялъ въ корзинку подъ столъ, или направлялъ въ соотвѣтствующую папку.
   -- Ты даже, можетъ быть, Безмѣнова сегодня увидишь, у меня.
   -- Вукола Матвѣевича?
   -- Да! Я его жду.
   Онъ поднялъ глаза на часы...
   -- Скоро долженъ предъявиться.
   -- Давно-ли онъ пріѣхалъ?
   -- Уже съ недѣлю. Сыну Юрію пріюта ищетъ. Въ отдѣлку, говоритъ, чтобы съ хорошими господами привыкъ компанію водить. У него вѣдь двое ихъ на возрастѣ, да третій малышъ -- тоже въ гимназіи. Ну, онъ Семена дома оставилъ. Пускай, говоритъ, тотъ по хамской части идетъ и пріобрѣтаетъ, а Юшко -- превозвышается. Нѣчто вродѣ обоюдоостраго меча. Одинъ справа тебя поразитъ, а другой слѣва. Анъ ни одного цѣлаго мѣста у тебя и не останется!
   Вуколъ Матвѣевичъ не опоздалъ. Вѣжливость королей -- точность -- была не чужда ему. Въ дверяхъ, еще не сказавъ: здравствуйте, онъ протянулъ впередъ какой-то золотой кулакъ, изображавшій собою часы, и проговорилъ:
   -- Въ аккуратѣ... Боялся опоздать -- дѣловъ тутъ у меня съ утра, все съ пріятелями чаи пью...
   Онъ за эти полтора года еще болѣе раздался. Глаза совсѣмъ ушли въ щелки, и скулы замѣтнѣе, выдвинулись. А шея сдѣлалась такъ толста, что, казалось, во всемъ Божіемъ мірѣ полѣна на нее не найти. Онъ воззрился, было, на меня, потомъ, очевидно, узналъ, покраснѣлъ и растерялся. Какъ-то растопырилъ персты и, помотавъ ими въ воздухѣ, вдругъ направился ко мнѣ.
   -- А мы супротивъ васъ того... виноваты... Ужъ вы такъ, Бога ради... простите.
   -- За что?
   -- У насъ тогда вѣдь, какъ вы были уѣхалчи, полагали, вы это въ вѣдомостяхъ-то... А оказался паршивецъ Игнашка.
   -- Вы съ нимъ не шутите!-- засмѣялся я.
   -- А что? Съ нимъ-то? Да онъ у меня въ Завальскѣ -- вотъ какъ -- за пятнадцать шаговъ картузъ ломалъ.
   -- Ну, а теперь онъ здѣсь персона.
   -- Въ какихъ смыслахъ?
   -- А въ такихъ, что, пожалуй, еще губернаторомъ его къ вамъ назначатъ.
   Съимпровизировалъ я -- и самъ не ожидалъ эффекта, какой произвели мои слова.
   -- Чего-съ... Игнашку... Игнатія Лукьяновича?..
   -- Да. Шибко въ ходъ пошелъ. Славкина въ департаментъ опредѣлилъ.
   -- Господинъ Елисейскій? Вы про него-съ? Именно.
   Поморгалъ-поморгалъ Безмѣновъ...
   -- А вы не знаете, гдѣ ихъ высокоблагородіе живутъ?
   -- Не знаю... Справьтесь въ адресномъ. Вы къ нему собираетесь?
   -- Что же. Я на нихъ зла не помню. Все-таки мы земляки, и ссориться намъ какъ будто бы и стыдно. Опять же я -- будемъ такъ говорить -- никогда его ни на эстолько не обидѣлъ. Напротивъ того: они Юшку моего въ шестой классъ (слабъ Юшко въ латыни былъ) -- подбадривали, ну я, имъ, сверхъ положенія, сукна на сюртукъ. Честь честью! А что они въ "Вѣдомостяхъ" -- такъ Господь съ ними. Кто Богу не виноватъ! Люди они умные, и я всегда на нихъ надѣялся... Только это уже будто? бы очень быстро -- губернаторомъ!
   -- Вотъ подите!
   -- Да!.. Что говорить... Я и то не могу въ толкъ взять, за что это они меня тогда обидѣли. Мы терпимъ часто! Только Бога помнимъ: не предаждь мене въ душу стужающихъ.
   -- А онъ все-таки на васъ золъ.
   -- На меня?
   -- Да... Ужъ я, говоритъ, Елисейскій не буду, если его на скамью подсудимыхъ не посажу.
   Безмѣновъ вскочилъ, вытеръ краснымъ фуляромъ потъ со лба и опять сѣлъ.
   -- Что же!.. Насъ обидѣть -- кому не лѣнь. А только какими это онъ руками за меня возьмется? Я вѣдь при чемъ же?.. У меня-то и своего ничего нѣтъ... Мнѣ одно остается. Сирахова сына изволите знать: чадо, въ кротости дѣла твои препровождай... И вопче. Они, должно быть, не знаютъ?-- кивнулъ онъ хозяину на меня.
   -- Вуколъ Матвѣевичъ вѣдь теперь отъ всего отрѣшился,--пояснилъ тотъ.
   -- Какъ отъ всего?
   -- Такъ... Отдалъ дѣтямъ, что у него было, а себѣ...
   -- Синь-пороху не оставилъ!-- вмѣшался Безмѣновъ.
   Я посмотрѣлъ на моего пріятеля. У того лѣвый глазъ съежился, но лицо было каменное. Перевелъ взглядъ на Вукола Матвѣевича -- сама святость на лицѣ.
   -- Я не совсѣмъ понимаю.
   -- Такъ, потрудился я, будетъ... Теперь о душѣ пора. Пускай Семенъ, какъ Юркинъ и Сашинъ опекунъ, управляется. И вопче, какъ, сказалъ Іовъ: не искушеніе-ли житіе человѣку на землѣ? И какъ отрѣшился я теперь отъ капиталовъ и державу отдалъ дѣтямъ, такъ легко себя почувствовалъ и ни противу кого не ропщу. Игнатій Лукьяновичъ злобятся на меня, а я въ душѣ -- помилуй его, Господи, по велицѣй милости Твоей... Вотъ какъ! Св. ап. Павелъ въ Посланіи къ римлянамъ хорошо это говоритъ: аще возможно, еже отъ васъ, со всѣми человѣки миръ имѣйте. И такъ это сладко -- только теперь уразумѣлъ, сколь жизнь хороша! Миръ много любящимъ законъ твой, и нѣсть имъ соблазна. Опять же. я то. Ничего Игнатій Лукьяновичъ -- какъ они ни превозвышены, а сдѣлать со мною не могутъ.. Вы вотъ хоть у господина присяжнаго повѣреннаго увспросите. Уголовной отвѣтственности я не подлежу, ибо все время въ сторонѣ былъ. А гражданская, если бы и имѣла какое касательство ко мнѣ, такъ что съ меня взять? Ни у меня капиталовъ, ни у меня домовъ, ни у меня земли. Отъ всего освободился. Носильное платье вотъ,-- такъ его по закону описать нельзя. И даже такъ, что и суда-то ихъ земного я ждать не стану, а поѣду по святымъ мѣстамъ Судіи небесному поклониться.
   -- Ловко вы это, Вуколъ Матвѣевичъ!
   У него по лицу пробѣжало что-то вродѣ усмѣшки.
   -- Вы, позвольте спросить, дитей когда были -- въ деревнѣ живать приводилось?
   -- Какъ же.
   -- Поросятъ видѣли? По младенческому неразумію за поросячій хвостъ пробовали браться?.. Никакъ его не удержишь... Схватилъ! а поросенокъ-то съ имъ вонъ уже гдѣ. Только-что завизжитъ отъ обиды. Ну, а я и визжать не стану, потому въ душѣ я всѣхъ ихъ простилъ и страсти свои поборолъ. Пущай они дерзаютъ, а я за нихъ Господу моему помолюсь.
   -- Однако, вы и измѣнились же, Вуколъ Матвѣевичъ!-- вырвалось у меня.
   -- Чѣмъ же?
   -- Вы прежде и говорили иначе!
   -- Всѣ со временемъ прозрѣваемъ. А только ничего они, враги мои, не выиграютъ,-- вдругъ перешелъ онъ въ знакомый мнѣ тонъ.-- Я ихъ въ рукахъ держалъ, точно что крѣпко держалъ!-- И онъ такъ сжалъ кулакъ при этомъ, что, окажись въ немъ теперь кто-нибудь, сквозь пальцы кровь брызнула бы... Баловаться не позволялъ, не давалъ имъ ходу, ну, а у Сеньки они подъ пятой будутъ, какъ черви. Сенька ихъ и не такъ еще придушитъ! Парень надежный -- моя кровь. У меня въ душѣ простору много было. Случались такіе, что словами меня улестить могли. Ну, а Семена не улестишь. Свое дѣло знаетъ тонко. Мы-то вѣдь бѣдность произошли, не сразу въ полую воду-то выплыли... Иной разъ, поэтому, бывало, и пожалѣешь. А Семенъ бѣдности не зналъ, у него и жалости нѣтъ.
   -- Развернется онъ у васъ... Много я видѣлъ купеческихъ дѣтей. Пока у отца подъ рукой -- тише воды, ниже травы, а какъ выйдетъ на свою волю, небу жарко.
   -- Семенъ не такой! Онъ тоже иной разъ восторгъ этотъ въ душѣ чувствуетъ. Только у него мѣра есть -- рубь двадцать копѣекъ.
   -- Что?
   -- Рубь двадцать. И съ водкой, и съ дамами. Холостъ еще! А по нашимъ мѣстамъ и на это развернуться можно...
   -- Что же у васъ дѣлается въ Завальскѣ теперь?
   -- Тихо-съ. Вотъ какъ тихо, точно ты въ монастырѣ. Народъ кроткій...
   -- Неужели вамъ генерала не жаль?
   -- По человѣчеству?.. Какъ не жаль! Такъ жаль, такъ жаль... Я ему въ темницу-то каждое воскресенье полъ-пирога посылаю. Постольку тамъ ему соорудилъ.
   -- Вѣдь онъ изъ-за васъ это...
   -- Какъ?
   -- А такъ. Деньги-то по дутымъ векселямъ у васъ остались.
   -- Вы, господинъ, за это отвѣтить можете!.. Меня и вышнее начальство кавалеріей почтило,-- какъ будто нечаянно дотронулся онъ до ордена,-- А вы меня въ подлостяхъ обвиняете. А коли я попрошу господина защитника засвидѣтельствовать это у судьи...
   -- Сколько угодно.
   -- Моё дѣло чисто... Дурацкое дѣло -- легкое, а ты съ умомъ попробуй!-- вспомнилъ онъ свою любимую пословицу,-- Какое такое у васъ право потомственныхъ почетныхъ гражданъ чернить? Вѣдь это все равно, что иные подлецы ворота дегтемъ мажутъ, такъ, вѣдь и на деготь законъ есть.
   -- Вотъ что я вамъ скажу, Вуколъ Матвѣевичъ,-- впалъ я въ несвойственную мнѣ роль проповѣдника,-- въ судъ вы меня не потянете, да я и тамъ повторю то же вамъ въ глаза... А только вы еще при жизни увидите, какъ отъ всего награбленнаго вами добра -- разбитые черепки останутся. Поймете, что вы кровь людскую пили Богъ знаетъ для чего. Ни себѣ, ни собакамъ. А что замаливать вамъ многое надобно, это вы вѣрно, и я васъ хвалю. Только вѣдь какъ замаливать! Укралъ сотню, а Богу копѣйку. Это не искупленіе. Вы раздайте все, что у васъ есть, да именемъ Христовымъ попитайтесь, авось тогда вамъ на небесахъ порадуются... Прощай,-- обратился я къ хозяину.-- Жаль мнѣ тебя, что по своему дѣлу ты долженъ всякаго терпѣть. Тебѣ я не завидую и настолько вѣрю въ силу правды, что думаю, какъ вы тутъ ни плетите своей паутины, а кто правъ, тотъ и изъ суда правымъ выйдетъ...
   До того разозлилъ меня Вуколъ Матвѣевичъ, что я самъ отправился въ адресный столъ и узналъ, гдѣ живетъ Игнатій Лукьяновичъ. Къ крайнему моему изумленію, Елисейскій поселился въ дорогихъ меблированныхъ комнатахъ, и когда я спросилъ о немъ у швейцара, тотъ проворно отвѣтилъ.
   -- Игнатій Лукьяновичъ сегодня принимаютъ, пожалуйте.
   -- Вотъ-те и на, даже пріемные дни завелъ!
   -- Какъ же-съ... пріемный день вѣдь. У нихъ много бываетъ -- разныхъ сословій.
   Я поднялся и позвонилъ. Приказалъ доложить. Лакей вышелъ: просятъ!
   -- Давно бы пора...-- не безъ удовольствія встрѣтилъ меня Игнатій Лукьяновичъ.-- А я такъ думалъ, что вы, какъ писатель "старый", пренебрегаете нами, молодыми!.. И, признаться, обижался даже. Ну, да лучше поздно, чѣмъ никогда... Это вотъ -- все будущіе свѣточи-съ. Поэтъ Клещевиновъ и беллетристъ Побѣдимскій... Прошу любить и жаловать.
   Онъ назвалъ меня. Оба сейчасъ же приняли гордый и независимый видъ. "Ты-де не думай, что мы считаемъ себя ниже"...
   -- А мы тутъ ведемъ бесѣду. Я, знаете, критическій отдѣлъ взялъ въ "Добромъ Самарянинѣ". Ну, такъ молодежь ко мнѣ за совѣтами и указаніями ходитъ. Нѣкоторымъ образомъ я для нихъ путеводитель въ пустынѣ. Гдѣ-жъ имъ самимъ разобраться! А толкъ изъ нихъ будетъ. Они слушать умѣютъ.
   -- Какъ же иначе!-- заискивающе началъ Побѣдимскій.-- Вы, Игнатій Лукьяновичъ, мнѣ горизонты открыли... Я теперь ничего и печатать не стану, не посовѣтовавшись съ вами. Помилуйте, да я во тьмѣ бродилъ.
   Елисейскій вдохновенно возложилъ ему на темя широкую лапищу и точно въ пророческомъ восторгѣ провозгласилъ:
   -- Привѣтствую въ васъ дофина великихъ русскихъ писателей...
   Очевидно, поэту Клещевинову завидно стало. Онъ какъ-то учащенно заморгалъ, открылъ ротъ и снова замкнулъ его. Попробовалъ еще, даже языкомъ по губамъ провелъ и, наконецъ, тоненькимъ голоскомъ вытянулъ:
   -- Надо говорить правду... Помилуйте, Игнатій Лукьяновичъ, да я слѣдующій свой сборникъ прямо вамъ посвящаю -- "Учителю и другу!"..
   -- Можете! И не обманетесь...
   -- Я даже вчера этому ослу Младенцеву говорю: прочти сначала поэму Игнатію Лукьяновичу, а потомъ печатай. А онъ мнѣ такое слово, что я вспылилъ, ей-Богу, вспылилъ.
   -- Какое слово?
   -- Скверное... Дуракъ вѣдь онъ.
   -- Я все-таки хочу знать: какое это слово?
   -- Васъ онъ... оглоблей назвалъ.
   -- Да... Ну, хорошо. Вы прочтете, дѣти мои, слѣдующій фельетонъ. Я его спеціально Младенцеву посвящу... Оглобля!.. Будетъ онъ помнить оглоблю! Я его по шеѣ оглоблей, только умственной!.. Я всегда былъ увѣренъ, что Младенцевъ бездарная сволочь.
   -- Ну, съ этимъ я не соглашусь,-- вступился я.
   -- Что-жъ онъ по-вашему?
   -- Младенцевъ не выработался, но несомнѣнный талантъ.
   -- Для васъ, для старыхъ писателей!.. Вотъ вы прочтите слѣдующій мой фельетонъ, я докажу въ немъ, что это круглый нуль.
   -- Однако его, Младенцева, въ "Современномъ Указателѣ" не напечатали. Вернули ему. При мнѣ возвращали. Я при этомъ получалъ деньги за свою поэму,-- скромно подчеркнулъ поэтъ Клещевиновъ.
   -- Если вернули, значитъ, у нихъ смысла нѣтъ...
   Поэтъ и беллетристъ посматривали другъ на друга, когда уйти. Каждый боялся сдѣлать это первымъ догадываясь, что оставшійся не упуститъ подложить ему свинью у критика. Наконецъ, они оба разомъ вскочили, схватились за шапки и оставили насъ вдвоемъ.
   -- Игнатій Лукьяновичъ, я къ вамъ. Вы съ газетами возитесь?
   -- Да, пока для меня не создадутъ особеннаго ежемѣсячнаго органа.
   -- Ну, такъ вотъ, представьте себѣ, кого я встрѣтилъ сегодня здѣсь! Вукола...
   -- Безмѣнова?
   -- Да! Расшибите вы эту каналью!
   -- И расшибу. Ей-Богу, расшибу... Вы думаете, мнѣ это стоитъ чего-нибудь? Возьму и расшибу.
   -- Представьте себѣ, какую онъ штуку задумалъ. То-есть, какое задумалъ, уже и исполнилъ!
   -- Ну-съ, воображаю. Вѣдь Безмѣновъ преизобрѣтательная стерва-съ!
   -- Именно... Ну, такъ онъ, чтобы не попасться въ дѣлѣ по безпорядкамъ мѣстнаго банка, взялъ да все, что у него было, формально дѣтямъ передалъ...
   -- Ей-Богу?
   -- Я самъ своими ушами слышалъ сегодня.
   -- Не шельма послѣ этого?.. Поди теперь, доберись до него! Родового ничего нѣтъ. И не было-де, все у Семена, а не у меня. Я у дѣтей какъ бы приказчикъ... И нажито не мною, а покойницей женой. Ловко... ей-Богу, ловко!.. Ну, да я его противъ шерсти поглажу. Не безпокойтесь. Вы слѣдите за "Добрымъ Самаряниномъ"?
   -- Нѣтъ, не слѣжу. Я недавно вернулся.,
   -- Такъ вы эти дни поприглядывайте-ко... Да кстати -- и критическія замѣтки мои... Не потеряете времени даромъ. Я и объ васъ тамъ. Простите ужъ,-- а я правду-матку привыкъ. Разумѣется, вы человѣкъ далеко не бездарный... Но... Вотъ эти-то "но" я вамъ у себя и указываю. Для свѣдѣнія и руководства. Вѣдь у насъ собственно послѣ Бѣлинскаго и критики не было. Да и Бѣлинскій, какой же онъ критикъ въ сущности?.. Напримѣръ...
   Но я искренно испугался критической ревности Елисейскаго и сослался на дѣло... Провожая меня, онъ мнѣ подчеркнулъ.
   -- Для васъ я всегда дома! Ко мнѣ когда вамъ угодно.
   -- Вы мерзавца этого...
   -- Безмѣнова? Не безпокойтесь...
   Я нѣсколько, дней. покупалъ нумера "Добраго Самарянина" -- и наконецъ за подписью И. Е. нашелъ статью о Безмѣновѣ, но представьте мое изумленіе, когда я ее прочелъ! Привожу ее цѣликомъ. "Въ Петербургѣ гоститъ въ настоящее время одинъ изъ достойнѣйшихъ сыновъ Россіи -- мы говоримъ про завальскаго купца B. М. Безмѣнова. Рѣдкій по предпріимчивости и неослабной энергіи представитель отечественной коммерціи, онъ принадлежитъ къ тому сословію, которое, будучи освобождено отъ крѣпостныхъ узъ, уже дало намъ Губониныхъ, Громовыхъ и другихъ дѣятелей, широко понявшихъ потребности нашей промышленности и смѣло двинувшихъ ее впередъ. Нѣкоторые неблагонамѣренные, люди, что такъ понятно въ наше время анархизма и соціальныхъ бредней, питая ненависть къ почтенному Вуколу Матвѣевичу, какъ къ крупному капиталисту, не постыдились замѣшать его уважаемое имя въ постыдный процессъ завальскаго общественнаго банка. Мы съ негодованіемъ упоминаемъ объ этомъ, подчеркивая чисто-русскую незлобивость г. Безмѣнова. Богъ съ ними!-- говоритъ онъ. И это "Богъ съ ними" звучитъ для насъ священнымъ отголоскомъ благочестивой старины, отъ которой, увы, мы такъ далеко отошли въ послѣднее время!.." и т. д.
   Я глазамъ не повѣрилъ.
   Дня черезъ два встрѣчаю Елисейскаго на улицѣ, притворяюсь, что не узнаю его, и прохожу мимо. Игнатій Лукьяновичъ догоняетъ меня.
   -- Вы на меня сердитесь?...
   -- Нѣтъ, чего же сердиться? Я только нахожу, что вы уже не тотъ, какимъ пріѣхали сюда. Очень вы усовершенствовались. Широкая вамъ дорога.
   -- Постойте. Вы меня не осуждайте...
   -- Я не осуждаю... Прощайте...
   -- Нѣтъ, я хочу объясниться... Вы не имѣете права такъ.
   -- Да мнѣ не надо объясненій... Я тороплюсь.
   -- Все равно-съ. Я такъ не отстану. Извольте выслушать.
   -- Сколько вамъ заплатилъ Безмѣновъ за вашу замѣтку?
   -- Вотъ вы на что меня считаете способнымъ?.. Признаюсь, не ожидалъ...
   -- Да какъ же, послѣ всего того, что вы говорили...
   -- Именно... Изъ высшихъ, политическихъ соображеній... Вы знаете положеніе русской печати. Ни одного независимаго органа нѣтъ... Ну, такъ вотъ именно никто иной, какъ Вуколъ Матвѣевичъ Безмѣновъ. обѣщалъ мнѣ деньги за газету.
   -- Безмѣновъ... Вуколъ... газету?..
   Должно быть, видъ мой въ эту минуту былъ дѣйствительно сверхъ-естественный, потому что проходившіе мимо останавливались и удивленно смотрѣли на меня...
   

XXII.

   "Наконецъ-то вы меня вспомнили, мой добрый и далекій другъ! Я думала уже, что меня всѣ оставили и забыли. За эти полтора года, что я васъ не видѣла, много утекло воды и не только утекло, но и унесло съ собою не мало упованій, надеждъ, хорошихъ начатковъ и благородныхъ намѣреній. Сбываются самыя горькія ожиданія. Сказала бы, что пришли послѣднія времена, если бы, на зло всему случившемуся, въ душѣ не жила еще вѣра въ лучшее будущее. Васъ изумляетъ грустный тонъ моего письма? Вы столько разъ мнѣ повторяли, что удивляетесь моей энергіи. Она не изсякла и теперь, но... порою сквозь нее пробивается отчаяніе. Славкинъ вамъ разсказывалъ много, хотя не прибавилъ, что онъ смалодушничалъ. Онъ могъ бы еще обернуться здѣсь, но испугался неурожая, разстройства дѣлъ, отвѣтственности по банковскимъ претензіямъ, къ которымъ и прикосновененъ-то онъ былъ съ одного бока. Суть вовсе не въ томъ. Она гораздо проще, чѣмъ вы думаете, и я нисколько не виню Славкина. Никто не обязанъ быть героемъ. Онъ усталъ, а упорства въ характерѣ нѣтъ. Я знаю, что вы любите сравненія. Случалось ли вамъ въ оперѣ слышать пѣвцовъ, имѣвшихъ большой успѣхъ въ первомъ актѣ и провалившихся въ послѣднемъ? Такъ и Славкинъ: весь запасъ предпріимчивости и стойкости истратилъ сразу, какъ теноръ, вначалѣ давшій все, что у него было, и охрипшій посерединѣ партіи. На первыхъ порахъ онъ даже меня изумилъ. Я чуть не молилась на него и завидовала Ѳедосьѣ Васильевнѣ, что у нея подобный мужъ. Казалось, утесы свернетъ съ мѣста... Такихъ орловъ, какимъ потомъ мѣсто въ курятникѣ, у насъ не мало. Какъ горячія лошади, рванутъ телѣгу сразу, душу захватятъ съумасшедшимъ уносомъ, а на десятой верстѣ плетутся нога за ногу, опустивъ головы... Его потянуло къ Петербургу съ его театрами, "интеллигентными" и безплодными разговорами, сводящимися къ тому, что "если бы да кабы, да во рту росли бобы", съ клубами благонамѣренныхъ и въ мѣру либеральныхъ чиновниковъ, упраздняющихъ все, кромѣ двадцатаго числа, даже съ меблированными комнатами, кислыми и душными. Теперь, я думаю, онъ чувствуетъ себя счастливымъ и не играетъ роли, а искренно убѣжденъ, что онъ одинъ изъ страдальцевъ за дѣло "деревни и области". Я какъ отсюда вижу его, корректнаго, застегнутаго на всѣ пуговицы, плавно разсказывающаго какъ онъ пытался воскресить русское захолустье, отдалъ ему лучшіе годы и силы, деньги и знаніе -- и бѣжалъ, отрясъ прахъ отъ ногъ. И не потому, что не хватило стойкости, вѣры и преданности дѣлу, что испугался будущаго, лишеннаго всякихъ ореоловъ (вѣдь намъ такъ -- или орденъ, или ореолъ, а по-просту мы не согласны), не потому, что онъ просто хорошій средній человѣкъ, а, видите ли, потому, что все въ провинціи окончательно погибло, что трупа не воскресишь, и т. д. Богъ съ нимъ! Мнѣ, разумѣется, безъ нихъ труднѣе: бывало, хоть съ кѣмъ-нибудь да отведешь душу, а теперь кругомъ никого...
   Тяжело достались мнѣ прошлая осень и зима. Вы уже изъ газетъ знаете, что у насъ былъ неурожай. Я не вѣшаю головы, но часто мнѣ самой приходило на умъ: изъ-за чего я здѣсь?.. Положимъ, малодушничала не долго, но все-таки! И въ будущемъ не жду лучшаго. Озими не взошли -- должно быть, земля не оправилась. Зимою снѣгу было чуточку, а морозы стояли такіе, что все вымерзло. Яровые посѣвы жидки. Сѣмянъ мало. Какъ переживемъ мы эту осень и зиму, и думать боюсь. Если заглянете къ намъ, сами увидите, въ чемъ дѣло. А писать -- и тяжко, и грустно, и безполезно. Помните, рядомъ большое село Симухино? Ну, оттуда мужики разбѣжались, а бабы сидятъ въ пустыхъ избахъ и голосятъ. Ребята мрутъ, какъ мухи осенью. Жалко смотрѣть. То и дѣло подъ мышкою тащитъ мать маленькій гробикъ въ церковь -- и кругомъ такъ сѣро и безотрадно, и дождикъ мелкій, безнадежный сыплетъ, и все измокло, иззябло и къ землѣ приникло. Пѣсенъ не поютъ. Даже дѣвки, и тѣ точно чумныя: выйдетъ на улицу и стоитъ посреди грязи, невѣдомо, зачѣмъ... Зеленыя лица, усталь во всемъ. Кони -- ихъ хоть жердями подпирай, того и гляди -- повалятся. Коровъ прирѣзали -- кормить нечѣмъ. И не покупаетъ никто. Вою сколько было! Собиралась вѣдь не писать, а невольно само какъ-то вышло изъ-подъ пера. Вы вотъ часто путешествуете по югу и въ Турціи были. Разумѣется, и тамъ радости мало. Гдѣ она?.. Но хоть рамка счастья да есть. И люди сытѣе, потому что у нихъ всего больше. Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, пожалуй, Славкинъ и правъ, что бѣжалъ отсюда въ клубную и департаментскую интеллигенцію. О моей школѣ вы напрасно меня спрашиваете. Я о ней и думать пока забыла. Дай Богъ устоять и прокормить все кругомъ, а ужъ про ремесла и агрономію -- потомъ. Жаль денегъ, не вовремя брошенныхъ на это. Теперь бы онѣ на сѣмена пригодились. Очень были бы кстати. Да и дѣло-то оборачивается нежданно-негаданно. Вуколъ Матвѣевичъ вѣдь все предоставилъ своему Семену, а вы этого "кровопивца", какъ зовутъ его у насъ, знаете?.. Онъ у меня и зданіе школы, и землю, на которой она стоитъ, отвоевываетъ. Я еще борюсь съ нимъ, и въ будущемъ мѣсяцѣ, какъ посѣвы кончу, поѣду въ городъ похлопотать, нельзя-ли его обуздать какимъ-нибудь способомъ. Ну, я вамъ скажу, и дѣти у нынѣшнихъ отцовъ! Хорошъ былъ Безмѣновъ, а чадо его единоутробное куда же! Въ сравненіи съ нимъ родитель-то чуть-ли не благодѣтелемъ человѣчества кажется.
   Сергія Сергіевича мнѣ тоже жалко, но вѣдь на всѣхъ состраданія не хватитъ. А мои мнѣ ближе. Сосѣдямъ тошнѣе его. Онъ вотъ хоть въ Четьиминеяхъ спасеніе и утѣшеніе нашелъ. Сидитъ за рѣшеткой, читаетъ о "древнихъ мученикахъ" и восклицаетъ: что наши страданія! Вотъ они такъ страдали! Потомъ онъ вѣритъ въ оправданіе, и смиреніе усвоилъ себѣ своеобразное; теперь кричитъ: я самъ суда желаю, и какъ меня выправятъ, я всѣхъ васъ въ бараній рогъ сожму. И еще у него съ Богомъ свои счеты. Каждую непріятность онъ записываетъ въ кредитъ Ему -- съ расплатою на томъ свѣтѣ. Хоть этимъ да живетъ... Помните Ивана Ѳедоровича (красавецъ, что собаку бѣшеную на вашихъ глазахъ убилъ) -- казалось, богатырь былинный -- а лучшаго не нашелъ, какъ въ уѣздные начальники уйти. Теперь шибко въ ходъ идетъ. Больше розгами дѣйствуетъ. Вчера кровли у сосѣднихъ мужиковъ за недоимку споролъ. И откуда у нихъ безжалостность такая? Вотъ вамъ, какъ беллетристу, задача. Изобразите, какимъ это образомъ милые и честные люди у насъ на Руси дѣлаютъ величайшія мерзости, оставаясь все-таки и милыми, и честными людьми. Сидитъ у васъ въ гостинной -- портретъ съ него рисуй, говорить -- заслушаешься. "Своему брату-дворянину" понадобится что -- надвое разорвется, а какъ дойдетъ дѣло до мужика, такъ, пожалуй, становой приставъ Бубновъ отцомъ роднымъ покажется рядомъ. А вѣдь слышали бы вы, какъ онъ Фета читаетъ!.. Со слезами на глазахъ. Художественныя тонкости понимаетъ, какъ никто, а при экзекуціяхъ всегда присутствуетъ лично. Вотъ помирите вы одно съ другимъ"...
   

XXIII.

   "Меня такъ обрадовалъ вашъ быстрый отвѣтъ на моё длинное и грустное посланіе къ вамъ! Ужъ очень я была дурно настроена. А теперь кое-какъ обернулась и свѣтлѣе смотрю на свое "завтра". Вы не повѣрите, какъ я смѣялась. Вуколъ Матвѣевичъ -- и газета. Должно быть, онъ очень испугался Елисейскаго! У старыхъ живодеровъ спасительный страхъ въ душѣ былъ. У ихъ дѣтей этого нѣтъ. Они никого не боятся. Семена Безмѣнова никакой бы Игнатій Лукьяновичъ не сбилъ съ толку. Но это великолѣпно! То, что вы пишете о Елисейскомъ, тоже чудесно. Совсѣмъ Овидія Назона превращенія. А присланная вами изъ "Добраго Самарянина" выдержка прелестна. Ай-да Игнатій Лукьяновичъ! Далеко онъ пойдетъ -- въ вашемъ петербургскомъ смыслѣ. Посмотрите, еще особою будетъ, и "станетъ уловлять людей и предавать мучителямъ", какъ нынче выражается Сергій Сергіевичъ. Откуда они взялись такіе? Но за то и вы, въ свою очередь, посмѣетесь. Встрѣтила я въ городѣ Семена Вуколовича. Дала ему прочесть о его отцѣ. У того даже волосъ дыбомъ всталъ. Это, говоритъ, одна критика, а правды тутъ нѣтъ, и понимать ее слѣдуетъ наоборотку. Чтобы его еще болѣе утѣшить,я прочла ему отрывки изъ вашего письма. Осатанѣлъ Безмѣновъ. Осатанѣлъ такъ, что Елисейскаго "окаяннымъ Игнашкой" назвалъ, даже за воротникъ себя дернулъ, такъ что запонка вонъ вылетѣла и галстукъ лопнулъ. Потомъ онъ, впрочемъ, успокоился и притихъ. Я думала, что онъ помирился съ этою мыслью. Оказалось -- нѣтъ.-- "Если, говоритъ, у тятеньки есть на это дѣло капиталъ свободный, пущай. Не мое дѣло! На всѣ ихнія глупости не наплачешься!" -- Да вѣдь, говорю, Вукола Матвѣевича деньги у васъ.-- "Никакихъ у меня нѣтъ. Какія есть -- свои, а чужихъ нѣтъ"...-- Да онъ вамъ передалъ.-- "А вы, говоритъ, видѣли? Что у меня, то по закону мое, и ихнимъ воображеніямъ я подражать не намѣренъ. Обѣщалъ на газету, пущай дастъ, мнѣ не жаль, а изъ своего я гривенника на это не пожертвую... И Юшко не дастъ. Потому что Юшко у насъ тоже растетъ умный"!.. Взялъ онъ у меня вырѣзанный вами изъ газеты отрывокъ, и руки у него даже дрожатъ. "Поди, папаша-то по четвертаку за строчку отвалилъ Елисейскому". Ну,-- говорю, тутъ не четвертакомъ пахнетъ,-- Ужели же за это нынче платятъ больше?-- Побѣлѣлъ! А потомъ вдругъ рѣшилъ: даже еслибы родители наши и владали своими капиталами, такъ по закону ихъ и подъ опеку можно за это. Законы-то у насъ расточителей по головѣ не гладятъ!-- Это Вуколъ Матвѣевичъ -- расточитель! Думала-ли я дожить до этого? Онъ, впрочемъ, собирался писать къ Езопу, какъ онъ называеть Игнатія Лукьяновича, и къ вамъ. Къ вамъ, впрочемъ, съ извиненіемъ, что считалъ васъ авторомъ писемъ о Завальскѣ. "Въ мысляхъ хорошаго господина даромъ обидѣлъ"! Воображаю эти письма! Езопу онъ, впрочемъ, даже пригрозить думаетъ. Его не испугало то, что Елисейскій у васъ въ ходъ пошелъ. "До меня-то, говоритъ, не достанетъ: руки у него коротки... А къ нашему корыту морду не суетъ, за это вѣдь и палкой по портрету можно -- въ случаѣ чего". Юшку онъ тоже взбаломутилъ. Тотъ здѣсь на каникулахъ. Прибѣжалъ ко мнѣ. Губы бѣлыя, самъ трясется.-- Правда?-- спрашиваетъ. Правда!..-- Да вѣдь мы можемъ папашу за это и въ умалишенный домъ посадить...-- Хорошъ? "Семенъ, говоритъ, по необразованности только ругается, а я вѣдь и мѣры приму".-- Это гимназистъ, перешедшій въ послѣдній классъ! А? каковы дѣти? Онъ уже здѣсь и къ товарищу прокурора леталъ, и съ жандармскимъ поручикомъ совѣтовался. Еще ничего не случилось, а они, видите-ли, какія пружины заводятъ! Онъ тоже хочетъ писать вамъ... Надѣлала я хлопотъ, но думаю, вы меня не очень ужъ проклинайте. Вѣдь этими "документами" вы впослѣдствіи навѣрное воспользуетесь? Меня очень обрадовало ваше намѣреніе посѣтить насъ... Но я боюсь, чтобы оно, вмѣстѣ съ другими, столь же хорошими, не пошло бы al fumo, какъ говорятъ итальянцы. А еслибы вздумали -- только напишите, я вамъ приготовлю комнаты у себя... Отъ Славкиныхъ я получила письмо и отвѣчать не намѣрена. Все оказалось такъ, какъ я думала. Что можетъ быть теперь общаго между нами, и зачѣмъ онъ мнѣ пишетъ, не знаю... Если увидите, скажите, что я очень занята, и у меня для нихъ пока интереснаго нѣтъ... Пріѣзжайте въ самомъ дѣлѣ. Хоть отведу душу съ вами.

Крѣпко жму вашу руку.
Анна Козельская.

   

XXIV.

Ваше высокоблагородіе
милостивѣйшій государь!

   Впротчемъ простите за мое глупое письмо, которое въ опрошломъ году я по малограмотству своему дерзнулъ, распалясь на его Игнашкину неблагодарность. Подлый человѣкъ, забывши нашу хлѣбъ-соль и черный рижскаго сукна сюртукъ на люстринѣ, обнародовалъ насъ на всю Россію, но кои тогда всѣ къ городу говорили про васъ, и я за другими невѣжами осмѣлился, то вы можетъ быть моему дурацкому слову обидились и въ томъ я теперь прошу меня извенить. Что взять съ неуча, который съ утра въ лавкѣ сидитъ и съ благородными людьми не привыкъ, а больше съ мужиками, какъ и сами ругаться горазды и даже до того, что къ вечеру языкъ высунешь и замѣсто тихаго обращенія -- одно оболденіе и въ вискѣ стукъ. Который можетъ это понять -- обиды не вспомнитъ, а просто плюнетъ на настоящее... А за ваше письменное извѣщеніе Аннѣ Степановнѣ мы съ Юркой вамъ это всей души съ почтеніемъ. Игнашка завсегда былъ прохвостъ и мы его хорошо знаемъ, какой онъ въ своей жизни мерзавецъ, ибо и сюртука еще нашего не сносилъ, а уже въ газетѣ ругаться сталъ, и мать его была сколь пронзительна -- она такъ въ акушерствѣ и померла, не покаявшись, и здѣсь ее вольнодумство хорошо помнятъ. Секретаря и разстригу отца его изъ кабаковъ по шеямъ гнали -- первый былъ пьяница въ Завальскѣ и за стаканъ водки на базарѣ представленія давалъ, какъ пѣтухи дерутся. Чего и ждать отъ такихъ родителевъ? Самъ онъ Игнашка къ намъ прибылъ смирнѣе теленка, но я хоть тогда и малъ былъ, но всю его подлость видѣлъ наскрозь, а когда онъ себѣ шляпу-цилиндръ завелъ, я такъ и понялъ, что онъ изъ тѣхъ, какіе съ левольверами въ карманахъ ходють. Но только онъ это напрасно округъ папеньки старается. У нашего папаши теперь денегъ нѣтъ -- и расточительствовать имъ никакъ нельзя будетъ. Еще какой рубль-два -- пожалуй, но чтопъ на газету тыщи жертвовать, объ этомъ погодить надо и увспросить насъ, а мы на глупое дѣло не согласны, ибо по вашимъ мѣстамъ и умныхъ сколько угодно, лишь бы купеческаго капиталу хватило. Самъ я вамъ пишу, а сердце мое лютые псы кусаютъ. Папаша тамъ безо всякаго надзору, и на перстахъ у нихъ которые сотнями рублей плачены кольца съ солетерами и порсигару цѣна два ста. Папаша не курятъ, но въ ономъ деньги держутъ и какъ бы у него Игнатій Елисейскій замѣсто денегъ на газету не облюбовалъ бы этихъ самыхъ вещей -- то пусть ему извѣстно будетъ, за это -- отвѣтитъ; и вещи эти въ отличку каждому у насъ извѣстны, я и то хотѣлъ объявку подать о покражѣ, да Юрка меня убѣдилъ, говоритъ -- рано, можетъ они еще на перстахъ при своемъ мѣстѣ. А вы увстрѣтьте папашу и присмотрите и какъ бы невзначай про порсигаръ вспомяните, видѣлъ-де я у васъ -- ахъ хорошій, ну онъ, родитель сейчасъ и пофорситъ, ежели оный цѣлъ, и мы за это васъ всегда за благороднаго господина сочтемъ и когда въ Завальскѣ будете -- милости просимъ къ нашему столу хлѣба и соли (икра то въ жестянкахъ отъ Калганова по рублю съ четвертью фунтъ!). Живемъ мы правду сказать хорошо, такъ что кругомъ черти щенятся -- и вы за эти глупыя слова простому человѣку извените, который въ гимназіи не бывалъ, а при своемъ торговомъ дѣлѣ состоитъ. А с. с. Игнашкѣ я при семъ пишу особо -- пущай подавится. Мы ему такую газету съ братомъ покажемъ, а впрочемъ у насъ все благополучно, полслободы выгорѣло и на соборной площади бѣшеная собака господина исправника покусала, и они теперь въ сомнѣніи.

Съ почтеніемъ
Семенъ Безмѣновъ.

   

XXV.

Высокоуважаемый N. N.

   Братецъ вамъ писалъ, но я боюсь, что, какъ необразованный человѣкъ, онъ наговорилъ лишняго. Вы пожалуйста сочиненіе его господину Елисейскому не предъявляйте, потому что онъ можетъ къ мировому вызвать, и хотя у насъ здѣсь судья свой человѣкъ, но въ съѣздѣ завелись мерзавцы, которыхъ бы слѣдовало давно на Сахалинъ. Я тоже съ своей стороны прошу васъ, какъ интеллигентнаго литератора -- повидать папашу и убѣдить его не дѣлать глупостей, потому что мы все равно денегъ ему не дадимъ и, если онъ подписалъ какія-нибудь обязательства, то въ этомъ нашей вины нѣтъ. Какая газета, помилуйте, когда мы винокуренный заводъ на ноги ставимъ и сами папаша этому радовались и насъ благословляли. А съ газетою -- не трудно и въ тюрьму попасть, потому что, вы извините, но я самъ читалъ, какъ за диффамацію въ печати сажаютъ по прокурорскому обвиненію и иногда на полгода. Пусть папаша подумаетъ, какой стыдъ по всему Завальску произойдетъ отъ этого состава преступленія. Намъ съ вами легче столковаться, потому что мы оба образованные люди и можемъ понять другъ друга. Всего бы лучше было, ежели бы онъ меня въ Петербургъ для хорошихъ манеръ скорѣе выписалъ. Послѣдній классъ я могу и въ тамошней гимназіи окончить и къ людямъ присмотрѣться, потому что у насъ мало чему хорошему научишься, если даже самъ инспекторъ ладонью потъ съ лысины стираетъ. Вотъ какое невѣжество! Видѣлъ я манеры у пріѣзжаго артиста -- точно хороши, но онъ теперь сидитъ въ тюрьмѣ за кражу часовъ у товарища. А безъ хорошихъ манеръ не получить преимуществъ и по службѣ. Также и относительно танцевъ. У насъ не откуда заимствоваться, а это поважнѣе эстемпоралисовъ. Правда, жандармскій поручикъ котильономъ хвастаетъ, но я еще не видалъ его въ дѣлѣ. Ежели со стороны папаши относительно господина Елисейскаго одна хитрость, то вы ему о нашемъ безпокойствѣ не разсказывайте, а намъ дайте знать, почему я на отвѣтъ прилагаю вамъ почтовую семикопѣечнаго достоинства марку. Прошу меня извинить за хлопоты.

Votre
très-dévoué
Jury Besmenoff.

   

XXVI.

Почитаемый и почтенный
господинъ писатель.

   Весьма сожалѣю, что при бытности вашей въ Завальской Палестинѣ Господь Богъ не судилъ намъ встрѣтиться,-- мнѣ ознакомиться съ авторомъ уважаемымъ мною, хотя и свѣтскимъ, а вамъ узнать своего усерднаго читателя и почитателя, ибо и мы произведеніямъ современной литературы не чужды и благословенные Провидѣніемъ таланты всегда отличаемъ среди предосудительнаго направленія иныхъ мудрецовъ, мнящихъ быть выше Отцовъ Церкви и даже пророковъ. Но, тѣмъ не менѣе, и не будучи вамъ извѣстенъ,-- доброе сердце ваше знаю и всегда достоинствамъ вашимъ удивлялся, далъ вамъ ихъ Богъ всещедрою рукою и душу вашу отверзъ каждому. Посему и я счелъ себя, если не въ правѣ, то въ дерзостной возможности прибѣгнуть къ вашему предстательству и покровительству. У меня есть сынъ -- Доримедонтъ (фамилію усмотрите ниже изъ подписи). Кончилъ онъ четыре курса семинаріи и, бывъ уловленъ въ составленіи на отца эконома сатиры въ ІОвеналовскомъ штилѣ, наказанъ отечески по тѣлу. Въ наше время мы ничего въ этомъ постыднаго не видѣли и переносили боль, и злѣйшую, со смиреніемъ, покорностью и даже благодарностью. Но теперь нравы измѣнились, -- къ лучшему-ли, судить не берусь, да не судимъ буду,-- мой только единственный не почелъ приличествующимъ послѣ сія экзекуціи оставаться подъ сѣнью заведенія, воспитавшаго и меня, его родителя. Правду говоря, я посердился, хотя и недолго -- отцовское сердце отходчиво,-- и я легкомысленнаго юношу простилъ, ибо ничего неблагороднаго въ его поступкѣ не вижу, а одну только горячительную ревность о своей чести. Не хочетъ священствовать и свершать таинства -- его дѣло. Ему жить, а не мнѣ, но по пословицѣ, чѣмъ ушибся, тѣмъ и лечись, рѣшился онъ теперь посвятить себя литературѣ вообще и изящной словесности въ особенности. Простите дерзновеннаго, но я на вашъ судъ при семъ посылаю пятьдесятъ его стихотвореній въ разныхъ родахъ, присовокупляя, что мнѣ всего болѣе достойными кажутся въ буколическомъ XXIII, XXXV и XLVIII-ыя. Спѣшу васъ увѣдомить, что у Доримедонта есть еще героическая трагедія въ стихахъ -- "Изяслава", эпическая поэма, изображенная александрійскимъ стихомъ, "Гликерія" и цѣлый рядъ критическихъ статей о нынѣшнихъ нашихъ писателяхъ. О сатирахъ его я не говорю, ибо онѣ достойны того возмездія, кое онъ уже получилъ за оныя. Не слѣдъ малоумному и горячительному юношѣ въ легкомъ тонѣ и предосудительномъ стилѣ аттестовать людей, превыше его стоящихъ и почтенныхъ, хотя быть можетъ и не безупречныхъ, но "Изяслава" сюжета высокаго и патріотическаго. При семъ осмѣливаюсь просить -- увѣдомить меня, на какой гонорарій сынъ мой Доримедонтъ можетъ отъ щедротъ господъ издателей петербургскихъ разсчитывать и построчно-ли оный гонорарій платится или поштучно, и что вообще онъ при похвальномъ трудолюбіи, усовершенствовавшись въ искусствѣ,-- заработаетъ. Ибо ежели -- извините за простое слово -- игра свѣчъ не стоить, то лучше я его опредѣлю въ здѣшнее полицейское управленіе, гдѣ плохо-плохо а на двадцать рублей въ мѣсяцъ уповать можно... И еще одна просьба. За сочиненія Доримедонтъ всегда имѣлъ высшіе баллы, и о самыхъ обыкновенныхъ вещахъ онъ пишетъ съ благородными украшеніями, а такъ какъ я слышалъ, что господинъ Елисейскій на иждивеніе достопамятнаго и достолюбезнаго моего духовнаго чада Вукола Матвѣевича Безмѣнова и кавалера будетъ въ сѣверной Пальмирѣ издавать ежедневную газету большаго формата, то я бы имъ предложилъ моего сына Доримедонта въ корреспонденты по всему здѣшнему краю. Лучшаго имъ не найти -- ибо онъ усерденъ и не. мздоимецъ, да и я ему на неблаговидные по корреспондентскому званію поступки своего родительскаго и пастырскаго благословенія не дамъ. А господинъ Елисейскій долженъ меня хорошо помнить, ибо мы съ нимъ не разъ у гостепріимнаго Амфитріона Безмѣнова въ винтъ сражались и даже за Игнатіемъ Лукьяновичемъ по послѣднему разсчету рубль семьдесятъ восемь копѣекъ -- но Богъ съ ними, лишь бы я видѣлъ пользу единородному моему сыну... Надѣясь, что вы по всѣмъ симъ пунктамъ не благоволите оставить меня безъ должнаго отвѣта, призываю на васъ благословеніе Всемогущаго и остаюсь

Усерднѣйшимъ
Вашего Высокородія
молитвенникомъ и почитателемъ
смиреннымъ іереемъ
Захаріей Миловзоровымъ.

   P. S. Говорятъ, будто въ редакціяхъ нынѣ даютъ "авансы". Обычай -- достохвальный! Не уповаю -- но быть можетъ? И ежели сіе не одна обманчивая надежда, то на всякій случай и я тщусь ходатайствовать Доримедонту нѣчто, хотя бы на экипировку... А то писатель -- и въ рваномъ пиджакѣ, согласитесь сами!

-----

   Лѣто уже близилось, и первые признаки его въ Петербургѣ,-- простуженные дни послѣ жаркихъ двухъ-трехъ недѣль весны,-- начались. Я порывался уѣхать въ Завальскъ, даже Аннѣ Степановнѣ телеграфировалъ объ этомъ, но дѣла меня удержали на неопредѣленное время. Послѣ я сдѣлался умнѣе. Столичная жизнь настолько связана съ хлопотами и заботами, которымъ въ сущности цѣна -- ломаный грошъ, что, задумавъ "въ пустыню "удалиться отъ прекрасныхъ здѣшнихъ мѣстъ", я не приводилъ такихъ "дѣлъ" въ порядокъ, а просто бросалъ ихъ на произволъ судьбы и пріятелей. И, право, изъ этого ничего дурного не выходило. Вѣдь въ сравненіи съ неизбѣжно ожидающею насъ смертью всѣ наши начинанія и предпріятія такіе пустяки, что ради нихъ глупо терять даже одинъ день столь короткой, скупо отпущенной намъ жизни, добрую треть которой у насъ воруетъ сонъ, а другую -- почты, телеграфы и телефоны. Я уже укладывался, какъ вдругъ ко мнѣ постучались.
   -- Простите за безпокойство!
   Смотрю -- самъ Вуколъ Матвѣевичъ. Ему еще что нужно? Правду сказать, мнѣ его посѣщеніе особеннаго удовольствія не доставило, и поэтому я безъ церемоніи встрѣтилъ его:
   -- А меня вы застаете за дѣломъ. Страшно тороплюсь.
   Безмѣновъ, разумѣется, не понялъ. Онъ вынулъ громадный шелковый платокъ съ изображеніемъ "Оптинскія пустыни", вытеръ лобъ, вздохнулъ и прочно усѣлся въ кресло.
   -- Ничего-ничего... Я посижу... Богъ труды любитъ... Ну, и живете вы!.. Ползъ, ползъ я къ вамъ. Всего сокомъ прошибло... Къ раю ближе...
   Я вспомнилъ письма его сыновей и обратилъ вниманіе на его персты -- кольца были на мѣстахъ!..
   -- А я васъ поблагодарить...
   -- За что это?
   Вуколъ Матвѣевичъ расхохотался, да такъ, что глаза его совсѣмъ пропали, а скулы выдвинулись -- калмыкъ-калмыкомъ.
   -- Такъ-съ... За газету самую.
   -- Какую?..
   -- Еще-жъ бы! Въ лучшемъ видѣ вы это самое дѣло мнѣ разыграли.
   -- Ничего не понимаю.
   -- Да письмомъ къ Аннѣ Степановнѣ мальцовъ моихъ пугнули. То-есть я вамъ скажу -- въ театрѣ куда хуже. Игнатій-то Лукьянычъ теперь кулаки себѣ грызетъ!..
   И онъ разсмѣялся еще искреннѣе.
   -- Онъ-то вѣдь и впрямь надѣялся, будто я на глупое дѣло пойду,-- съ газетой свяжусь. И денегъ-то ему малость нужно было -- тридцать тыщей! А онъ самъ со всѣми потрохами и тридцати рублей не стоитъ. То-есть, какъ онъ меня водилъ! Такъ почиталъ, такъ почиталъ. Иной сынъ родителя столь не уважитъ. Ну, я что же -- молчу. Пущай его радуется -- въ ожиданіи. Онъ уже и квартиру для газеты присмотрѣлъ. Хлопотный господинъ, и разную шушеру въ очкахъ водилъ -- со мной здоровкаться. Одинъ у него по политикѣ, другой для воскресенья, для лаю собственно: на дураковъ страхъ нагонять. А третій -- шустрый -- для того, чтобы по пожарамъ да по происшествіямъ бѣгать. У васъ такія "мартышки" есть, изволите знать?
   -- Нѣтъ...
   -- По хлѣбной торговлѣ. Какъ мужики на базаръ зерно, либо муку везутъ,-- они по рвамъ у дороги дожидаются. Увидятъ -- выскочутъ, оглашенные, и давай мужика путать. На оба уха ему орутъ, пока растеряется; тогда они коня подъ уздцы и ведутъ ко мнѣ въ лабазъ. Такъ вотъ этотъ самый, который для пожаровъ собственно, очень на моихъ мартышекъ похожъ... Игнатій-то Лукьянычъ три раза меня у Палкина угощалъ. На послѣдахъ, въ субботу, при часахъ пришолъ, а какъ счетъ подали, онъ за буфетъ сбѣгалъ -- смотрю, часиковь-то и нѣтъ.
   Тутъ у Безмѣнова животъ такъ расколыхался отъ смѣха, что я даже опасаться сталъ.
   -- Ужъ и жадности въ немъ, въ Елисейскомъ, Господи Боже!.. Такъ тебя наскрозь глазомъ пронзаетъ. Говорили мы съ нимъ, говорили -- всѣ тысячи распредѣлили умственно, какую куда. Такой порядокъ завели -- страсть! Даже къ мебельщику ходили.
   -- Зачѣмъ?
   -- Мягкіе диваны для редакціи да столы приглядывать. Ужъ онъ, ихъ и руками щупалъ, и на языкъ пробовалъ. А я смотрю и думаю -- старайся, братъ!.. Къ генераламъ возилъ, меня показывать.
   -- Къ какимъ генераламъ?
   -- А я почемъ знаю. Которые по газетной части за вами досматриваютъ, чтобы все было въ аккуратѣ... И все это время хвалилъ-хвалилъ онъ меня. Въ этомъ, какъ его, "Добромъ, Самарянинѣ" -- мою жизнь на свой ладъ разсказалъ., и вышло такъ, что на меня молиться мало. Столь онъ меня превозвысилъ, что прихожу я по дѣламъ къ его высокопревосходительству, такъ и тотъ еще издали: слышалъ, слышалъ я о васъ., мой почтенный. Радуюсь, что познакомиться могу! И даже, какъ бы вы думали?-- руку мнѣ подалъ. Все, говоритъ., для васъ сдѣлаю -- потому вы примѣрный негоціантъ и нашей матушкѣ Россіи побольше бы такихъ надо! Я, повѣрите, прослезился. Хотѣлъ руку ему за ласку его поцѣловать -- не позволилъ. Обнялъ.-- Старайся, говоритъ, уповай,-- а за нами не пропадетъ. Ужъ ежели по правдѣ, такъ Игнатій Лукьянычъ много для меня добра сдѣлалъ. Я ему даже портсигаръ за это купилъ. Правда, серебряный, но вѣдь и то на дорогѣ не валяются...
   -- Причемъ же мои письма тутъ?
   -- Какъ причемъ? Вы думаете, онъ, Елисейскій, дуракъ? Три дня назадъ приступилъ онъ ко мнѣ. Ножъ вострый, а не человѣкъ. Давай, говоритъ, деньги: пора. Это тридцать-то тыщей. Я, было, туда, сюда -- ну, банный листъ, да и только -- даже въ церкви меня накрылъ. Годовой день моего родителя -- панихиду служить я отправился. Дохнуть не далъ мнѣ Игнатій.-- А какъ вы всполошили мальцовъ,-- они меня, старика, и давай шпынять письмами. Читаю я: непочтительно, а сердце радуется. Вижу, капиталы-то мои въ вѣрныхъ рукахъ. Ужъ если Сенька отцу родному повадки не далъ, такъ чужой прямо "караулъ -- рѣжутъ!" кричи. Подлинно, взыскалъ меня Господь дѣтьми! Утѣшенъ! Недаромъ весь вѣкъ о людей околачивался: Эти-то пріумножатъ мое достояніе -- дѣти, то-есть. Ну,-- какъ распалился вчера на меня Елисейскій даже орать сталъ, я сейчасъ ему: не воленъ я въ капиталахъ!-- "Какъ не воленъ"? Побѣлѣлъ весь. Вижу, ручка-то у него трепещетъ -- къ бородѣ моей тянется.-- "Какъ не воленъ"? говоритъ.-- Такъ, думалъ я точно дать тебѣ на разживу, да вотъ дѣти не согласны: читай. У нихъ вѣдь деньги, а не у меня. И Сенькино письмо ему... Смотрю, Игнашка-то на человѣка не похожъ. Каинъ Каиномъ. Будь подъ руками ножъ, ей-ей бы зарѣзалъ. Я ужъ и къ звонку поближе на случай чего человѣка позвать. Прочелъ.-- "Что-жъ ты, говоритъ, со мною сдѣлалъ теперь"?-- Что?-- "Да вѣдь я по всему свѣту про газету распечаталъ; какъ мнѣ на людей смотрѣть"? А я ему, шутя: дай Богъ глазамъ здоровья -- отмигаются. Какъ онъ взовьется, да за стулъ... Вижу, расшибетъ меня -- я въ двери!.. Ну, успокойся... Давай, говоритъ, мнѣ половину.-- Что больно скоро сбавилъ?-- смѣюсь... Ты бы поторговался...-- Ты, кричитъ, надо мною не шути -- тутъ моя кровь!..-- А если серьезно съ тобой, такъ развѣ не видишь, что дѣти мнѣ на твою газету и красненькой бумажки не дадутъ...-- Ну, грозится, я тебѣ покажу, ты Игнатія Лукьяновича Елисейскаго помянешь!-- Какъ забыть пріятеля?-- отвѣчаю, я вотъ какъ благодаренъ...-- Ты потомъ поблагодари... Я тебя такъ распечатаю.-- Это меня-то?-- Тебя.-- Поживемъ, увидимъ. А ты вотъ что: паренымъ мочаломъ не пугай, не страшно!.. Опослѣ твоихъ-то статей, да на старый слѣдъ? Не смѣши. Кто тебѣ повѣритъ? У меня письма твои. Я самъ тебя обнародую, какой ты есть. Скажу -- поманулъ его посуломъ, онъ и давай мнѣ въ ноги кланяться. А какъ дѣти мнѣ денегъ не дали, онъ меня въ подлецы произвелъ... Вкусно будетъ? Вижу,-- понялъ. Сидитъ и голову опустилъ. Я, говоритъ, за тебя совѣсть свою чорту продалъ...-- Ну, гдѣ? На такой товаръ и чортъ не покупатель!..-- И десяти, спрашиваетъ, не дашь?-- Чего десяти? рублей?-- Тысячъ?-- Чудакъ человѣкъ, украду я ихъ для тебя, что-ли? Такъ вѣдь за это нашему брату рука назадъ господинъ городовой вяжетъ!..-- Что ты со мною сдѣлалъ? Да какъ заплачетъ.
   -- Елисейскій?
   -- Онъ самый... Столь его жадность прошибла!.. Ну, да Богъ съ нимъ! Мнѣ по человѣчеству жалко его. Что-жъ, коли сыновья согласу не даютъ,-- хитро подмигнулъ мнѣ Безмѣновъ. Такъ онъ для меня даромъ-то и потрудился. Вотъ я поблагодарить васъ и пришелъ.
   -- Я вашимъ дѣтямъ ничего не писалъ и на письма ихъ не отвѣтилъ.
   -- Вы -- Козельской, а она имъ.
   -- И вы совсѣмъ теперь Елисейскаго не боитесь?
   -- Что онъ мнѣ можетъ? Пускай его знаетъ, что онъ дуракъ, поумнѣй его люди на свѣтѣ живутъ, а то на-ко какую силу забралъ! Весь свѣтъ въ газетѣ околошматить собирался. Я, говоритъ, на своей волѣ-то вамъ всѣмъ покажу. И вамъ грозился. Что онъ, кричитъ, про себя полагаетъ? Да я его (васъ-то) съ грязью смѣшаю. Всѣ увидятъ, каковъ таковъ Игнатій Елисейскій -- сторонись, народъ!..
   -- А вѣдь онъ можетъ искъ начать съ васъ.
   -- Съ меня? Да что взять? У меня вѣдь ничего.
   -- Ловко вы это обработали!.. А знаете, что я вамъ тогда у *** (я назвалъ присяжнаго довѣреннаго, гдѣ мы встрѣтились) говорилъ, то и теперь повторю. Чужое добро въ прокъ не идетъ... Отольются волку овечьи слезы...
   -- Эхъ, баринъ... Старыя слова говорите. И никто-то новыхъ не придумаетъ. Ужъ коли Богъ создалъ волка -- значитъ, и питаться волку слѣдуетъ, а овцѣ ходить опасно надлежитъ, не даромъ на костяхъ-то вкусное мясо наросло... А что чужое добро въ прокъ не идетъ, такъ мнѣ чужого и не надо! И моего довольно! Только напрасно вы и тогда, и теперь меня такъ ругаете. Я всегда къ вамъ всей душой былъ. И даже по Максановскому дѣлу собирался -- честь честью съ вами... Я себя не забывалъ и другихъ обирать не согласенъ. Съ Елисейскимъ у меня счеты. Я ихъ только-только свелъ теперь: долгъ платежомъ, знаете сами, красенъ. Что-жъ я забывалъ, какъ онъ меня тогда изъ Завальска въ газетахъ аттестовалъ? Иду по городу, а изъ-за угла пьяный мѣщанинишко: акула, кровопивецъ! оретъ. Ты газету-то читалъ? Легко мнѣ слышать это?..
   На другой день иду по Большой Морской. Смотрю -- Игнатій Лукьяновичъ. Стороной обходитъ: "не вижу-де". Я его окликнулъ...
   -- Поздравляю васъ!
   -- Съ чѣмъ это?
   -- Съ газетой. Скоро начнете?
   -- Совсѣмъ не начну.
   -- Почему?
   -- Подавалъ прошеніе... Все какъ слѣдуетъ. Залогъ вносилъ.
   -- И что же?
   -- Считаютъ меня слишкомъ опаснымъ. Отказали!.. Игнатій Елисейскій страшенъ! Что-жъ, они правы. Я бы ихъ не пощадилъ...
   -- Жаль!
   -- Еще бы! Единственно честная газета была бы... Нѣтъ, знаете, мы еще не доросли. Намъ этого не надо. Я что теперь думаю. Заграницу поѣду и тамъ возобновлю "Колоколъ".
   -- Ну, давай вамъ Богъ!
   -- Благодарю васъ.
   -- Давно вы видѣли Безмѣнова?
   -- Нѣтъ, а что?
   -- Онъ и на заграничное изданіе дастъ вамъ денегъ.
   -- Онъ или не онъ.. Не все-ли равно.
   Я больше не удержался -- разсмѣялся.
   -- Чему вы?
   -- Ловко онъ васъ обошелъ!
   -- Кто?
   -- Да Безмѣновъ. Онъ у меня вчера былъ веселый. Заставилъ я, говоритъ, Елисейскаго послужить себѣ вѣрою и правдой. И всего мнѣ это стоило -- сюртука рижскаго сукна на люстринной подкладкѣ.
   Позеленѣлъ Игнатій Лукьяновичъ. Молчитъ, давится. Сказать ему нечего.
   -- Ну, желаю вамъ!..
   -- Идите вы къ чорту, вотъ что.
   -- Благодарю васъ...
   Такъ мы и разстались. Должно быть, разочарованіе въ Вуколѣ Матвѣевичѣ имѣло на Игнатія Лукьяновича рѣшающее вліяніе. Онъ послѣ этого вскорѣ перебрался въ Москву и въ одной изъ тамошнихъ газетъ открылъ походъ на петербургскую литературу. Самъ себя онъ началъ вдругъ причислять къ "трезвенникамъ", передовыя статьи начиналъ не иначе, какъ текстами изъ Филаретова катехизиса и къ каждому приставалъ съ вопросомъ: во что вы вѣрите и какъ вы вѣрите?-- и затѣмъ заканчивалъ указаніемъ соотвѣтствующихъ статей уложенія о наказаніяхъ.
   Печальны были дни этого лѣта.
   Поѣздку мою въ Завальскъ обстоятельства опять отсрочили и состоялась она только осенью. Съ іюля въ газетахъ начали появляться оттуда крайне тревожныя извѣстія. Голодовки появились опять и въ столь устрашающихъ размѣрахъ, что рядомъ съ ними прошлогоднія -- потускнѣли и ничего не оставили въ памяти. Со всѣхъ сторонъ зашевелилось общество. Сначала, какъ и всегда у насъ, не привыкшее къ почину, оно дѣйствовало вразбродъ и растерянно. Хотѣли жертвовать, но не знали -- какъ и куда? На мѣстѣ образовались комитеты. Лукояновскіе молодцы вспомнили примѣръ Іосифа прекраснаго, хотѣли уже, пользуясь случаемъ, пришибить мужичка. Всѣ путались, шли другъ на друга, пока не началась отчаянная борьба съ голодомъ -- и, къ счастью, на сей разъ "слова" оказались не въ особомъ фаворѣ. Требовалась дѣятельность. Обратились къ "области", и она, на время, проснулась. Я даже, къ крайнему моему изумленію, прочелъ, что изъ Завальска на покупку хлѣба въ южныя губерніи отправился Семенъ Безмѣновъ. Глазамъ не повѣрилъ, и Аннѣ Степановнѣ телеграфировалъ -- "правда-ли"? Оказалось, что онъ самъ вызвался и обнаружилъ непривычную ретивость -- началъ молебнами, обѣдами для начальства и духовенства и, заполучивъ около полутораста тысячъ земскихъ денегъ, укатилъ съ ними въ Одессу. Я не ожидалъ добра отъ этого, да и Козельская тоже. Она, впрочемъ, писала теперь рѣдко и по нѣсколько строкъ. Привожу на выдержку нѣкоторыя изъ ея записокъ. Видимо, ей некогда. Голова кругомъ шла и не до того совсѣмъ. Положеніе захватывало всю ее -- она дорабатывалась до обмороковъ.
   

XXVII.

   "Страшно трудно. Думала бы о томъ, по моимъ-ли силамъ справиться, да некогда. Ради Бога -- направьте къ намъ пожертвованія. Вы знаете, тутъ не съ кого взять, а мѣстныя уѣздныя власти чего-то испугались и доказываютъ, что голода нѣтъ... Устроила у себя столовую -- кормлю народъ, чѣмъ могу. За всякую малость -- большое вамъ спасибо. Такъ устала -- едва пишу. Если-бы вы сами видѣли, что творится... Не найдется-ли покупщика на лѣсъ? Тутъ ни у кого денегъ. Старикъ Безмѣновъ увѣряетъ, что у него ни копѣйки, и все у дѣтей, а дѣти не даютъ даже на вѣрное дѣло. Проситъ обождать, пока пріѣдетъ Семенъ изъ Одессы. А какъ тутъ ждать! Посудите сами. Слава Богу -- губернаторъ поддержалъ. Писала ему, онъ изъ мѣстныхъ суммъ выслалъ мнѣ пятьсотъ рублей -- нѣсколько дней продержимся. Помните, каждая минута дорога... Не полѣнитесь.

Ваша
Анна Козельская".

   

XXVIII.

   "Часъ отъ часу не легче. Мало было своихъ, изъ окрестностей узнали, что у меня кормятъ,-- привалили. Бабы, дѣти, старики -- и все идутъ и идутъ. Даже не спрашиваютъ, какъ я обойдусь. Стоятъ и ждутъ. Если-бы вы ихъ видѣли! А хлѣбъ есть... Я не знаю, зачѣмъ Безмѣновъ Семенъ уѣхалъ, когда у него сложено до двадцати тысячъ четвертей у самого. Губернаторъ писалъ, что если старикъ не распорядится открыть продажу изъ запертыхъ лабазовъ, то исходатайствуетъ разрѣшеніе сдѣлать это силой. Все кругомъ сбилось съ толку. Лѣсъ отдала, за что попало. Что потомъ будетъ, и думать страшно. Я разорена совсѣмъ... Но что до этого -- не пропаду. Удастся-ли отстоять сосѣдей?.. По вашему указанію изъ *** ко мнѣ послали тысячу рублей -- отъ души благодарна вамъ.

Жму руку
Анна".

   

XXIX.

   "Разумѣется, заводъ продала. Возиться съ нимъ теперь въ такую пору было бы развратомъ. "Султана" всего больше жаль. За него дали двѣ тысячи. Еще хорошо, что на любителя напала, а то бы за безцѣнокъ ушелъ. За все остальное выручила пустяки. Комитетъ, спасибо ему, направилъ сюда хлѣбъ, но вагоны такъ сбились, что рукъ и возможности нѣтъ разгрузить ихъ. Теперь, впрочемъ, дѣло пошло. Еслибы вы знали, что тутъ творится. Все потрясено, все сострадаетъ, все спѣшитъ помочь общей бѣдѣ, и тутъ-то встрѣчаются мерзавцы, пользуются случаемъ! За безцѣнокъ скупаются имѣнія. Скотъ чуть не даромъ идетъ. Безмѣновъ открылъ продажу изъ своихъ лабазовъ -- испугался. По рублю двадцати пудъ муки! А ему она по пятнадцати доставалась. Спрашиваю, чего же вы до сихъ поръ ждали?-- Семенъ думалъ, что до двухъ съ полтиной дойдетъ. Одно я вамъ скажу: судьба меня сталкивала со всевозможнымъ народомъ, но хуже купца и кулака ничего и никого въ Россіи. Вотъ ужъ именно креста на шеѣ нѣтъ. Сиротининъ -- есть тутъ такой -- по той же цѣнѣ продаетъ хлѣбъ, и что же, его третьяго дня накрыли: свинцомъ залилъ нижнюю поверхность одной изъ чашекъ вѣсовъ, чтобы вмѣсто пуда -- тридцать пять фунтовъ выходило. Каково!.. Если пріѣдете, увидите ужасныя вещи. Мнѣ только некогда будетъ съ вами. Даже старика Безмѣнова прошибло... Онъ въ арендуемыхъ имъ (а теперь его дѣтьми) имѣніяхъ вздумалъ-было варить горячую пищу для своихъ крестьянъ. Но Семенъ что-то такое отпѣлъ ему но этому, и онъ закрылъ столовыя. Больше не могу писать. Завтра вставать чуть свѣтъ.

Анна".

   

XXX.

(Выдержка изъ газеты "Добрый Самарянинъ").

   "Въ тяжелую переживаемую нами пору -- страшно даже подумать, какіе характеры обнаружились и на чемъ поди, весьма и весьма обезпеченные, сколачиваютъ себѣ деньги. На этихъ дняхъ въ Завальскъ вернулся посланный мѣстнымъ городскимъ обществомъ С. Б. (одинъ изъ богатѣйшихъ нашихъ купцовъ). Въ Одессѣ, гдѣ онъ закупалъ хлѣбъ для голодающихъ, толковали, что этотъ, изъ молодыхъ да ранній, будто собираетъ всякую затхоль, разбавляетъ муку мѣломъ, толченымъ камнемъ. Сегодня изъ области предположеній и слуховъ это сдѣлалось истиной. Но требованію нѣсколькихъ лицъ и одного пріѣхавшаго изъ столицы съ особыми полномочіями чиновника, произвели изслѣдованія доставленнаго С. Б. хлѣба, и таковой оказался весь испорченнымъ, смѣшаннымъ съ разными отбросами и просто соромъ. Назначена коммиссія для производства дознанія. С. Б. увѣряетъ, что другого хлѣба нѣтъ, и обѣщаетъ представить всѣ оправдательные по сему предмету документы..."
   

XXXI.

(Тоже, черезъ два нумера).

   "Я вамъ писалъ уже о хлѣбѣ, доставленномъ здѣшнимъ купцомъ С. Б. изъ Одессы въ Завальскъ. Сегодня онъ долженъ былъ предъявить коммиссіи оправдательные документы. Но вчера, въ домѣ его, именно въ кабинетѣ, случился пожаръ. По объясненіями С. Б., братъ его, Ю. Б., учащійся въ губернской гимназіи, заснулъ съ горѣвшею свѣчкой, которая, отъ неосторожнаго движенія мальчика, упала и зажгла лежавшія на столѣ бумаги. Въ домѣ всѣ проснулись, услышавъ крики Ю. Б. Когда вбѣжали въ комнату, то самый столъ уже горѣлъ. Отъ бумагъ ничего не осталось. Никого при этомъ не пострадало. Говорятъ, что вошедшіе въ кабинетъ различили въ немъ сильный запахъ керосину и подъ потолкомъ его клубился дымъ, который бываетъ отъ горящихъ нефтяныхъ продуктовъ. Въ городѣ толкуютъ о поджогѣ. С. Б. объявилъ, что вмѣстѣ съ бумагами и документами сгорѣло восемнадцать тысячъ рублей его собственныхъ, которые онъ наканунѣ получилъ съ правленія желѣзной дороги за поставку на нее шпалъ и другихъ матерьяловъ. Все это очень темно, но наши Лекоки увѣряютъ, что ничего подозрительнаго ими пока не усмотрѣно въ случившемся... Написалъ бы я вамъ еще многое, но вы знаете положеніе областного корреспондента... Кстати, въ обгорѣлыхъ остаткахъ бумаги найдены уголки нѣсколькихъ кредитныхъ билетовъ, но не свыше трехъ-рублеваго достоинства. Агентъ страхового общества (онъ -- родственникъ С. Б.; у насъ весь дѣловой міръ -- своя семья) не оспариваетъ заявленія погорѣвшаго, и ему будутъ, вѣроятно, выданы восемнадцать тысячъ рублей... Странно, что дѣло это не поручатъ талантливому и энергичному нашему судебному слѣдователю, извѣстному по дѣлу о растратахъ въ Завальскомъ общественномъ банкѣ. Мнѣ кажется, что самъ бы С. Б. долженъ былъ требовать оффиціальнаго разслѣдованія, чтобы положить конецъ разнымъ оскорбительнымъ для него слухамъ".
   

XXXII.

(Оттуда же, черезъ недѣлю).

   "Намъ сообщаютъ, что на нашего завальскаго корреспондента было сдѣлано неизвѣстными злоумышленниками нападеніе ночью, когда онъ возвращался домой. Поднятый въ безсознательномъ состояніи съ переломленной ключицей и пробитой головой, онъ доставленъ въ мѣстную лечебницу. Доктора признали нанесенныя ему поврежденія не только тяжкими, но и опасными для жизни. Пострадавшій -- еще молодой человѣкъ, сынъ мѣстнаго священника. Онъ только-что начиналъ свое литературное поприще и былъ въ немъ слишкомъ неопытенъ. Цѣня его правдивость, мы печатали не самыя его письма, но лишь выборки изъ нихъ".

-----

   Все это производило сильное, но нѣсколько странное впечатлѣніе. Лѣто стояло сухое, безъ дождей. Мнѣ изъ Завальска писали, что на голубыхъ небесахъ вотъ уже второй мѣсяцъ не замѣчали ни одного облачка. Я себѣ представлялъ эту кроткую лазурь, этотъ поэтическій покой надъ растрескавшеюся отъ сухоты и измаявшеюся отъ жара землею. Вверху -- такая благодать, такое безграничное благоволеніе, а внизу -- неисходная, непоправимая, неодолимая мука. Подъ этою ласковою улыбкой неба царила смерть и какая: не сразу, а медленная, безпощадная, подступавшая измѣннически... Какъ дико было это несоотвѣтствіе, какъ возмутителенъ миръ природы рядомъ съ нашими страданіями! Что ей человѣчество? Она сама по себѣ, ничего общаго съ нимъ не имѣла. Въ корчахъ и судорогахъ оно могло падать на обезсилѣвшую землю, но солнце вставало такъ-же ярко и пышно, такъ-же задумчиво и нѣжно свѣтила луна... Имъ нѣтъ дѣла до этой пылинки, затерявшейся среди безконечности...
   Ѣхать теперь въ Завальскъ съ пустыми руками было бы даже неблаговидно. Нужда тамъ усиливалась съ каждымъ днемъ, и дѣлать изъ этого зрѣлище мнѣ не приходило въ голову. Слѣдовало сначала собрать все, что оказывалось подъ руками, и даже по вошедшему въ эту тяжелую пору въ употребленіе выраженію: прибѣгнуть къ общественной благотворительности. Вся таковая для меня сосредоточивалась въ лицѣ доброй моей знакомой Клавдіи Сергѣевны Нешумовой, дамѣ, которой "до всего было дѣло", въ самомъ лучшемъ смыслѣ этого слова. Гдѣ бы и что бы ни случилось, Нешумова тотчасъ считала всякую нужду касающеюся ея самой и, не ожидая, пока общество всполошится, раскачается и что-либо сдѣлаетъ, снималась съ якоря и начинала "надоѣдать". Ее знали и въ пріемныхъ министровъ, и въ гостинныхъ у богатыхъ людей, и въ редакціяхъ распространенныхъ изданій. Она шла всюду -- къ писателю, чтобы онъ участвовалъ въ литературномъ вечерѣ, къ музыканту и пѣвцу -- для концерта, къ модному адвокату, вытаскивая его за жабры на защиту. Говорила она столь просто и убѣдительно, что никому и въ голову не приходило отказать ей. Еще когда Кэтъ Мерсденъ и не думала о якутскихъ прокаженныхъ, Нешумова ѣздила за тѣмъ же на островъ Эзель и все лѣто провозилась съ ними. Только Мерсденъ изъ этого надѣлала треска и блеска на цѣлый міръ, а Нешумову въ тотъ разъ узналъ только тѣсный кружокъ. Потомъ она странствовала съ переселенцами по Сибири и больше чѣмъ кто-нибудь заслужила прелестное имя "мірской печальницы". Клавдія Сергѣевна, какъ я и ожидалъ, уже была въ курсѣ дѣла. У нея скопилась цѣлая партія пожертвованій -- нужно, оказывалось, найти, кто ихъ доставитъ на мѣсто. Я попалъ во время. Въ гостинной у Нешумовой засѣдалъ "комитетъ" и предложеніе мое встрѣтили съ радостью...
   -- Тѣмъ болѣе, что вы не будете одни!
   -- Именно?
   -- Туда съ вами поѣдетъ дама. Она изъ Завальска и тоже собирала тутъ. Взбалмошна немного, но, кажется, ничего!
   Я поморщился. Терпѣть не могу ѣздить куда бы то ни было съ дамами. А тутъ еще и рекомендація не особенно утѣшительная!
   -- Гдѣ же она?
   -- Сейчасъ, вѣрно, будетъ, погодите немного.
   Сѣли пить чай -- толкуемъ, какъ вдругъ въ дверяхъ что-то полетѣло въ сторону, гдѣ-то разбилась ваза и съ грохотомъ къ намъ внеслось "существо" -- иначе не знаю, какъ ее и назвать -- рыжее, въ букляхъ, съ турнюромъ, хотя его давно уже и забыли другія -- на бекрень, въ недозастегнутомъ лифѣ, изъ-подъ котораго у самой шеи торчалъ грязный платокъ, оказавшійся рубашкой. Носъ въ пудрѣ, щеки тоже. Глаза мечтательные, на подбородкѣ на самомъ глупомъ мѣстѣ бородавка, отъ которой лицо вошедшей отнюдь не дѣлалось остроумнѣе.
   -- Ахъ какъ я устала!.. Голубушка, Клавдія Сергѣевна -- ну, вашъ Петербургъ... Вотъ заводили меня!
   -- Позвольте васъ познакомить...
   Но только вошедшая увидѣла меня, какъ взвизгнула, и турнюръ у нея самъ собою съѣхалъ на противоположную сторону.
   -- Это вы!.. Ахъ зачѣмъ... пощадите!
   Нешумова съ удивленіемъ смотрѣла на меня, а я на гостью.
   -- Простите, сударыня, но я впервые вижу...
   -- Да, разумѣется... Но Богъ видитъ... Я не искала васъ. Я даже рѣшила -- не показываться въ Петербургѣ на площадь, гдѣ вы живете. И вдругъ... Десница Провидѣнія!
   Я началъ выходить изъ себя. Кругомъ, вижу, всѣ улыбаются...
   -- Да позвольте, наконецъ, узнать, какъ васъ зовутъ.
   -- Онъ забылъ!-- всплеснула она руками.
   -- Да я и не зналъ никогда васъ!-- возопіялъ я наконецъ.
   Ко мнѣ на помощь пришла Клавдія Сергѣевна.
   -- Это пріѣхавшая изъ Завальска дама, о которой я васъ предупреждала, Настасья Гурьевна Буйновидова.
   "Моя корреспондентка"! Я такъ и руки опустилъ.
   Она сидѣла напротивъ, восторженно глядя на самоваръ и, очевидно, его не видя.
   -- Да, да... судьба, сама судьба!-- шептала она, и пудра такъ и сыпалась на лифъ, а бородавка, точно гипнотизируя, дрожала у меня въ глазахъ.
   -- Настасья Гурьевна уже нѣсколько мѣсяцевъ какъ здѣсь.
   Я промолчалъ. Это меня нисколько не интересовало.
   -- Она пріѣхала, когда вы путешествовали за границей!.. У нея былъ проектъ.
   -- Что ему до этого! Онъ холоденъ, какъ полярный день!-- вскинула Буйновидова рыжія букли.
   -- Да, но все-таки. Мадамъ Буйновидова занималась здѣсь пропагандою чулочныхъ мастерскихъ.
   -- Для освобожденія женщинъ отъ тираніи мужей!-- твердо отчеканила сама Настасья Гурьевна, побѣдоносно оглядываясь.-- Я испытала на самой себѣ, что значитъ деспотизмъ законнаго властелина, и пришла къ этой идеѣ. Чулки умѣютъ вязать всѣ -- это всѣмъ доступно. Даже слѣпымъ! Бѣдныя женщины, обманутыя въ самомъ святомъ чувствѣ, должны собираться и вязать... вязать... вязать... А одна по очереди -- занимать ихъ умъ и душу чтеніемъ... Ахъ, это было такъ высоко, такъ высоко! Меня не хотѣли понять. Надо мною смѣялись, но я была готова на это... Въ ореолѣ мученичества... Я понимала, что надо пострадать... И пострадала... Генералъ *** (она назвала громкое имя) приказалъ сторожамъ вывести меня, но я шла, какъ христіанка въ Колизей, влекомая... влекомая... какъ это?
   -- Центуріонами?
   -- Все равно... Газеты надо мною смѣялись, я радовалась. Мы всѣ страдалицы -- намъ остается одно, собираться вмѣстѣ и...
   -- Вязать?
   Это было свыше моихъ силъ. Я ушелъ въ другую комнату и вызвалъ туда хозяйку.
   -- Клавдія Сергѣевна, съ этою съумасшедшею я никуда не поѣду.
   -- Какъ же это устроить? Вѣдь почти половина пожертвованій собрана ею. И потомъ она будетъ вамъ полезна въ Завальскѣ. Она тамъ всѣхъ знаетъ.
   -- Что до этого -- я не нуждаюсь. Тамъ у меня есть Козельская!
   -- Я думаю, отъ Буйновидовой не отдѣлаешься!..
   Когда мы вернулись въ столовую, первое, что я услышалъ, былъ голосъ Настасьи Гурьевны.
   -- Всякая обманутая женщина должна вязать, вязать, вязать.
   Она съ такою дикою силою произносила это. точно дѣло касалось не невиннаго чулка и спицъ, а по крайней мѣрѣ вѣроломнаго кавалера, пронизываемаго пиками!
   -- Почему же не шить?
   -- Потому что чулокъ успокаиваетъ нервы, возстановляетъ утраченное равновѣсіе души..
   -- И оставляетъ свободнымъ языкъ.
   -- Что?-- негодуя, обернулась она ко мнѣ.
   -- Такъ что бѣдныя обманутыя жертвы мужской подлости могутъ наболтаться вволю.
   Онг подняла глаза въ потолокъ: Ты видишь -- за что мнѣ сіе!..
   -- Вообще я мужчинъ ненавижу... не-на-вижу!-- протянула она.
   И въ то же время эта женщина умѣла, когда понадобилось, дѣйствовать съ такою настойчивостью и энергіей, какою и мы не всегда можемъ похвалиться. Клавдія Сергѣевна мнѣ разсказывала о ней чудеса: какъ та являлась къ самымъ непреоборимымъ мерзавцамъ и уходила отъ нихъ съ пожертвованіями на голодающихъ, иногда очень значительными. Для нея не было недоступнаго уголка. "Ну, что же, самое большое, что выгонятъ -- не умру!". И шла, разумѣются, нѣсколько театрально, на "страданіе", высоко поднявъ голову съ рѣшимостью "потерпѣть". При этомъ и выгнать-то ее сразу не всегда удавалось. Надобилась помощь сторожей-центуріоновъ, которые подбирали ее подъ руки и влекли. У подъѣзда она нѣсколько приводила себя въ порядокъ -- (въ карманѣ на это у нея всегда были зеркальце, щеточка и пудра) и шла въ слѣдующій. Вотъ поистинѣ не забывала евангельскаго: "Толцыте и отверзится вамъ". Чаще всего ей давали, лишь бы отдѣлаться. На насмѣшки она смотрѣла спокойно и только въ одномъ жестоко погрѣшала. Тамъ, гдѣ ее сразу принимали ласково,-- она воображала, что это неотразимое дѣйствіе ея женской прелести, и соотвѣтственно сему принималась кокетничать. Поэтому-то она таинственно намекала намъ: "Еслибы я хотѣла устроить въ Петербургѣ свою судьбу, то всѣ бы позавидовали; но послѣ нѣкоторыхъ разочарованій (убійственный взглядъ въ мою сторону) -- я рѣшила пренебречь, и вотъ!" И она широкимъ жестомъ указывала на свою особу, какъ бы поясняя: цѣла-де и ненарушима! Когда я заговорилъ съ нею потомъ о Завальскѣ и о генералѣ Сергіѣ Сергіевичѣ, она морщилась и восклицала: "неужели онъ васъ интересуетъ!?"...-- Почему же нѣтъ?-- "Помилуйте, онъ мужчина!"...
   Мы съ нею выѣхали изъ Петербурга въ первые дни осени.. Липы и клены, кое-гдѣ были уже тронуты ея позолотою. Трава въ полѣ чахла и блекла. По вечерамъ съ сѣвера вѣяло стужей. Тамъ, за его туманами, въ синей мари просыпалось ненадолго засыпающее чудовище полярной зимы. Разминая усталые члены, оно точно приноравливалось полміра заковать въ свои ледяныя цѣпи. Было что-то безотрадное въ этомъ, отъ чего душа сжималась, и грустная дѣйствительность, ради которой я оставилъ Петербургъ, дѣлалась еще грустнѣе..
   Не прошло двухъ дней, какъ мы остановились на станціи въ Завальскѣ.
   Вышелъ я на платформу. Унылый извощикъ на еще болѣе унылой гитарѣ. Россинантъ какой-то отвлеченный, точно его иргизскіе старцы на доскѣ писали.
   -- А остальные гдѣ?
   -- Кони?.. Прирѣзали!
   -- Зачѣмъ?
   -- Кормовъ нѣтъ.
   Настасья Гурьевна, забывъ свою хотя и проблематическую принадлежность къ прекрасному полу, осѣдлала верхомъ "гитару", показывая нелѣпыя ноги въ красныхъ гарусныхъ чулкахъ -- должно быть, излюбленнаго ею "протестующаго" приготовленія. Я скромно усѣлся по-дамски. Мы покатили по городу, тонувшему въ тучахъ пыли, позолоченной заходившимъ солнцемъ. Чуть-чуть намѣчалась колокольня церкви... Россинантъ иргизскаго письма моталъ и вскидывалъ головою, дѣлая судорожныя усилія одолѣть пространство. Извозчикъ ерзалъ на козлахъ, руками и ногами болталъ въ воздухѣ, воображая, что помогаетъ ему... Знакомая, унылая дѣйствительность русскаго захолустья еще издали вѣяла на меня скукою и печалью!.. Являлась увѣренность, что и драмы ея безцвѣтны и безгласны, все въ ней никнетъ къ землѣ, усталое, безсильное, одинокое и на міру. И на самомъ дѣлѣ слѣдующій же день убѣдилъ меня, что я нисколько не ошибся.
   Но этому дню, его героямъ и героинямъ я предоставлю въ третьей части моего романа уже говорить самимъ за себя, лично откланиваясь читателю и прося у него прощенія: еже писахъ -- писахъ...

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ ЧАСТИ.

   

ЧАСТЬ III.

I.

   Сергій Сергіевичъ, хотя и былъ убѣжденъ, что онъ арестованъ по проискамъ кучеренкина сына, тѣмъ не менѣе сидѣлъ въ узилищѣ на законнѣйшихъ основаніяхъ. Кучеренкинъ сынъ въ этотъ трагическій періодъ жизни генерала Узорнаго внесъ только нѣкоторую грубость пріема. Всякій слѣдователь на мѣстѣ перваго также бы ввергъ директора лопнувшаго банка въ темницу, сдѣлавъ это, разумѣется, съ большимъ изяществомъ, вѣжливостью, съ десятью тысячами китайскихъ церемоній, расшаркиваній, сожалѣній -- и, быть можетъ, тогда генералъ былъ бы не столь удрученъ, какъ теперь. Сумма растраты оказывалась такъ велика,.что никакое поручительство не спасло бы его превосходительство отъ униженія. Собственнаго состоянія Узорнаго не хватило бы и на одну десятую долю иска, а между его знакомыми и пріятелями не значилось никого, кто бы своею особою представлялъ "милліонъ и ни копѣйки менѣе". Даже Безмѣновъ былъ ниже этой цифры... Посему мало-по-малу Сергій Сергіевичъ убѣдился, что, какъ ни крути и ни верти, а до вожделѣннаго суднаго дня ему предстоитъ взирать на міръ изъ-за рѣшетокъ, да и внѣ ихъ видѣть только бѣлую стѣну острога, когда-то въ порывѣ усердія къ начальству выстроеннаго Безмѣновымъ на свой собственный счетъ. До суднаго дня -- и только. Узорный былъ свято убѣжденъ, что никакіе присяжные въ мірѣ не могутъ ему вынести иного приговора, какъ "нѣтъ -- не виновенъ", послѣ чего со стороны оправданнаго начнутся настоящія дѣйствія. Онъ немедленно объявитъ своихъ враговъ на военномъ положеніи и перейдетъ въ наступленіе, да такъ, что отъ нихъ полетятъ пухъ и перья. Онъ ихъ посрамитъ и уничтожитъ, а самъ возвеличится и возсядетъ на ихъ прахѣ. Иначе онъ не согласенъ. Онъ бы ихъ, разумѣется, могъ простить по-христіански, если бы они оскорбили его одного; но тутъ замѣшалось нѣчто болѣе сильное, именно "честь мундира". И первымъ, разумѣется, будетъ раздавленъ никто иной, какъ кучеренкинъ сынъ. "Сотру главу змія",-- повторялъ про себя Узорный, блуждая изъ угла въ уголъ по узилищу,-- "и вздохнуть не дамъ канальѣ"! И онъ представлялъ себѣ врага лежащимъ у его ногъ и умоляющимъ о прощеніи. Кучеренкинъ сынъ воздѣвалъ руки кверху, предъявляя свою невинность его генеральскому усмотрѣнію, ссылался на законъ, даже проливалъ слезы, но Сергій Сергіевичъ все это выслушивалъ улыбаясь и только говорилъ: "Ты, любезнѣйшій, дѣйствовалъ по закону, и я по закону!.. Куда онъ тебѣ указываетъ -- туда и иди..." Тутъ воображеніе Узорнаго разыгрывалось, и онъ съ восхищеніемъ освѣдомлялся, что на сей собственно случай воскрешены шпицрутены, и кучеренкина сына съ обнаженною до пояса спиной два бравые унтера ведутъ по зеленой улицѣ. Кучеренкинъ сынъ, обливаясь кровью, кричитъ: "Ой, не буду... Простите..." и т. д., какъ это и слѣдовало по священному ритуалу отошедшихъ во всепокрывающую вѣчность прошлаго и кажущихся нынѣ баснословными временъ. Вмѣстѣ съ кучеренкинымъ сыномъ страдали, хотя и въ меньшей мѣрѣ, остальные враги Сергія Сергіевича, причемъ онъ самъ, въ видѣ высшаго правосудія, находился на пьедесталѣ и оттуда, изображая собою монументъ, изрекалъ приговоры, на которые никакихъ апелляцій не полагалось. Одолѣвъ. посрамивъ и уничтоживъ всѣхъ супостатовъ, генералъ является въ завальскій клубъ, гдѣ "дирекція" встрѣчаетъ его у входа на колѣняхъ и подноситъ ему на серебряномъ, работы Хлѣбникова, блюдѣ дипломъ на званіе своего вѣчнаго почетнаго предсѣдателя. Устраиваютъ обѣдъ, къ концу котораго изъ Петербурга сообщается депеша -- именовать отселѣ генерала Узорнаго "Справедливымъ", въ воздаяніе всѣхъ его испытаній, и предоставить ему управленіе городомъ Завальскомъ съ пригородами на генералъ-губернаторскихъ правахъ, усиливъ ихъ таковыми же командующаго отдѣльною арміею.
   Трудно сказать, что бы дѣлалъ и какъ бы переживалъ Сергій Сергіевичъ несчастье, если бы не эти мечтанія. Они его подымали въ собственныхъ глазахъ, поддерживали въ немъ бодрость и энергію и помогали ему оставаться пока величавымъ и непреклоннымъ. Пока, впрочемъ, онъ считалъ обрушившіяся на него злоключенія испытаніемъ свыше. Примѣры сему онъ усматривалъ и ранѣе, вспоминая книгу Іова, и свою тюрьму звалъ не иначе, какъ "гноищемъ". Друзья отошли отъ него -- и собаки приходили лизать его раны. Но Господь, впослѣдствіи наградитъ его во сто кратъ. Умножитъ его стада, и женъ, и друзей... Поэтому Узорный смирялся и даже приказалъ навѣщавшей его дѣвицѣ Агриппинѣ изъ "облагодѣтельствованныхъ сиротокъ" -- сшить и принести ему чернаго бархата скуфейку, что та, разумѣется, и исполнила. Въ халатѣ и скуфейкѣ Сергій Сергіевичъ являлся себѣ самому чѣмъ-то вродѣ патріарха Филарета въ заточеніи.
   Сегодня онъ всталъ, по обыкновенію, рано. Солнце взглянуло сквозь рѣшетки въ его "камеру" и позолотило ея грязныя стѣны. Сергій Сергіевичъ немного скрасилъ ихъ, приказавъ прибить у кровати коверъ съ гречанкою въ фескѣ и такими икрами, которымъ позавидовалъ бы любой атлетъ изъ цирка. Солнце и на нее бросило отсвѣтъ, скользнуло по зеркалу, передъ которымъ его превосходительство совершалъ туалетъ. Онъ уже давно пересталъ красить усы и говорилъ всѣмъ посѣщавшимъ его, что "посѣдѣлъ отъ людской несправедливости". Держался онъ прямо, какъ и прежде. Смотритель тюрьмы -- изъ отставныхъ фельдфебелей -- какъ и съ перваго дня заключенія, вошелъ къ нему сегодня и остановился на порогѣ.
   -- Здравія желаю вашему превосходительству!
   -- Здравствуй, здравствуй... любезнѣйшій!
   -- Какъ почивать изволили?
   -- Видѣлъ во снѣ орла, терзавшаго змія...
   -- Это хорошо!
   -- Ты думаешь?
   -- Точно такъ-съ. Потому орелъ никто, какъ ваше превосходительство!
   -- А змій?.. Ты полагаешь -- кучеренкинъ сынъ?
   -- Точно такъ-съ... Что прикажете къ завтраку-съ?
   -- Что и прочимъ арестантамъ!
   -- Помилуйте-съ!-- обижался смотритель.
   -- Я не требую... По закону!
   -- Дозволите цыпленка и яичекъ?..
   -- Это какъ хотите... Я не требую... Мнѣ -- какъ и прочимъ... Краюху хлѣба и пустыхъ щей. Я -- солдатъ.
   -- Цыпленка прикажете въ сухаряхъ или просто?
   -- Пожалуй, въ сухаряхъ... А яйца крутыми подай.
   -- Слушаю-съ. У меня жена -- къ обѣду пирогъ загнула.
   -- Съ чѣмъ?-- оживился генералъ.
   -- Съ гречневой кашей и яйцами...
   -- Ты мнѣ, того... кусочекъ пришли...
   -- Слушаю-съ...
   -- Только не отъ угла, а съ серединки... Чтобы начинки поболѣе. Понялъ?
   -- Точно такъ-съ. Мы рады. Помилуйте...
   -- Ну, то-то... А впрочемъ по моему бы то же, что и прочимъ арестантамъ...
   Освободивъ смотрителя, генералъ вышелъ въ корридоръ.
   Камеры съ другими заключенными были на замкахъ. Онъ приподнялъ створку въ дверяхъ одной. Тамъ сидѣлъ бѣлесоватый мужикъ и глубокомысленно разсматривалъ свой собственный сапогъ. Генералъ далъ ему папиросу.
   -- Покорнѣйше благодаримъ.
   -- Такъ ты конокрадъ?-- Богъ знаетъ въ который разъ спрашивалъ онъ.
   -- Точно... Мы прирожденные конокрады... Сызмалѣтства я... по этой части.
   -- Хмъ! А суда не боишься?
   -- Чего-жъ мнѣ пужаться?.. Какъ никакъ, а меня выпустятъ.
   -- Думаешь?
   -- Не иначе что! Развѣ имъ, вахлакамъ-мужикамъ, полагается мнѣ ребра ломать? Потому, ежели бы они меня вѣжливо къ становому сволокли, безъ убою,-- ну, тогда точно дѣло мое плохое было... А то, помилуйте, чѣмъ ни попадя! Накрыли моимъ же полушубкомъ, да и давай хлобыстать. Не прикинься я мертвымъ, до смерти бы околошматили, невѣжи! Ну, а теперь я правъ... Потому дозвольте объяснить -- ребра у меня въ эфтомъ мѣстѣ нѣтъ. Въ лопаткѣ я поврежденъ, на правое ухо не слышу. Чья это работа? По докторскому свидѣтельству, я семнадцать увѣчій понесъ; за что же меня судить?.. Нѣтъ, погоди... Только выпусти меня! Я здѣсь удумалъ одну штуку. Я вамъ, необразованнымъ грубіянамъ, покажу!..
   Генералъ опустилъ створку и пошелъ дальше...
   Въ концѣ корридора всталъ сторожъ.
   -- Здравія желаю!
   -- Такъ ты, братъ, въ Екатериноградскомъ служилъ?
   -- Точно такъ-съ, ваше превосходительство!
   -- И офицеры у васъ строгіе были?
   -- Точно такъ-съ...
   -- И капитанъ Шерстобитовъ въ особенности?
   -- Точно такъ-съ...
   -- Подъ солнце ставилъ? Да въ ранецъ песку?
   -- Точно такъ-съ!..
   -- И ты все претерпѣлъ?
   -- Точно такъ-съ.
   -- Молодецъ!
   -- Радъ стараться!..
   Генералу становилось скучно. Эту бесѣду онъ велъ едва ли не въ сотый разъ и капитана Шерстобитова зналъ чуть ли не какъ живого. Замѣтивъ меланхолическаго таракана, шевелившаго усиками изъ подоконника, онъ заинтересовался имъ. Тотъ выползалъ на солнце, взбѣгалъ на сѣдло, любовался оттуда природою и точно замиралъ отъ удовольствія.
   -- А у тебя тараканы?
   -- Точно такъ-съ.
   -- И много?
   -- До пропасти.... Плодущая насѣкомая...
   Генералъ смолкалъ на минуту. Сторожъ на него таращился не хуже таракана на солнце.
   -- Ну, что же, ты доволенъ?
   -- Точно такъ-съ!
   -- Старайся!..
   Сергій Сергіевичу дѣлалось окончательно не въ моготу... Онъ шелъ къ себѣ и развертывалъ "Невидимую брань блаженныя памяти старца Никодима". Эту книгу онъ выписалъ нарочно. Въ заточеніи онъ самъ казался себѣ чѣмъ то вродѣ этого старца и избранныя мѣста его читалъ вслухъ громко. Смотритель тюрьмы любилъ такія минуты и, подкрадываясь къ дверямъ "кельи", слушалъ внимательно генеральскую декламацію. Такъ и сейчасъ. Разобравъ въ корридорѣ гудѣніе, доносившееся изъ одиночной камеры его превосходительства, онъ тихо подошелъ къ ней и приложилъ ухо.
   -- Ибо если, воодушевясь ревностью,-- читалъ Узорный,-- побѣдишь и умертвишь безпорядочныя страсти свои, свои похотѣнія и воленія, то благоугодишь паче и поработаешь благолѣпнѣе, нежели избичевая себя до крови и истощая себя постомъ больше всѣхъ древнихъ пустыножителей...
   -- Премудро!-- восклицалъ генералъ.-- Премудро! и перевертывалъ нѣсколько страницъ.
   -- "Не ими вѣры врагу твоему во вѣки"!-- говорить Сирахъ.
   Сергій Сергіевичъ при семъ вспоминалъ кучеренкина сына и еще громче вопіялъ:
   -- Истинно!.. Не ими вѣры врагу твоему, но тотчасъ же соображалъ, что премудрый Сирахъ отнюдь не имѣлъ въ виду этой особы, ибо далѣе слѣдовало: "Ибо какъ мѣдь сама по себѣ рождаетъ отъ себя ржавчину, такъ и растлѣнное естество тѣла рождаетъ изъ себя злыя движенія похотныя. Яко бо мѣдь ржавѣетъ, тако и злоба его"...
   -- Ну, нѣтъ, злоба ихъ не ржавѣетъ!-- осмѣливался онъ не соглашаться съ премудрымъ сыномъ Сираховымъ.
   .Отъ утра до обѣда время тянулось медленно. Сначала Сергій Сергіевича посѣщали, но потомъ онъ сказывался больнымъ. Ему совѣстно униженія, въ которое ввергла его судьба. Чего проще было Іову разсуждать на гноищѣ, а поди-ка поговори съ друзьями Узорнаго -- совсѣмъ иное дѣло выйдетъ! Одна Агриппина допускалась къ нему, но эта облагодѣтельствованная имъ сирота только утирала рукавомъ носъ да всхлипывала.
   -- Чего ты?-- унималъ ее генералъ.
   -- Какъ же! Эдакій господинъ, и вдругъ...
   -- А вотъ погоди... Я ихъ приберу.
   -- Лучше бы вамъ повиниться... Авось бы помиловали!
   -- Дура! Ступай вонъ!
   Облагодѣтельствованная дѣвица, все также утирая носъ рукавомъ и всхлипывая, уходила...
   Генералъ шагалъ изъ угла въ уголъ, насвистывая сигналы вродѣ: "Дружина храбрая впередъ -- дирекція направо", или вспоминалъ старый тихій шагъ въ три пріема. Вытягивался въ струнку, медленно самъ себѣ командуя: рр-а-азъ!-- выдвигалъ правую ногу, наблюдалъ, чтобы колѣно не дѣлало угла, два-а-а -- подымалъ ее параллельно полу и съ отрывистымъ "три" -- быстро опускалъ ее впередъ, наваливаясь всѣмъ тѣломъ... Такъ промаршировавъ съ полчаса, онъ вздыхалъ и говорилъ:
   -- Тихій шагъ въ три пріема уничтожили и -- доблесть предковъ пропала! И ничего не осталось, кромѣ кучеренкиныхъ дѣтей.
   Посмотрѣвъ сквозь желѣзную рѣшетку на бѣлую стѣну и обругавъ про себя часового за то, что онъ горбится и ружье держитъ не по формѣ, а въ охабкѣ, Сергій Сергіевичъ садился къ столу и развертывалъ тетрадь, на которой значилось:

"Откровенныя размышленія генералъ-маіора
Сергій Сергіевича Узорнаго
въ несправедномъ заключеніи отъ ** дня. ** мѣсяца ** года до (здѣсь было оставлено мѣсто).

   Читалъ ее съ первой страницы, выправляя, что ему казалось неудачнымъ, дополняя и внося новыя замѣчанія вродѣ слѣдующаго:
   "Солнце сегодня поднялось рано, а завтра надобно ожидать и того ранѣе; ибо на все сіе установлено распредѣленіе", или: "бывъ вызванъ къ слѣдователю, отказался давать объясненіе по глупымъ вопросамъ, назвавъ ихъ глупыми. На угрозу составить о семъ протоколъ -- произнесъ: "пиши, любезный. Потомъ и я тебѣ пропишу", чѣмъ онаго несказанно смутилъ". Или: "приходилъ соборный протопопъ -- утѣшать, но я уклонился, сказавъ ему отъ Писанія: премудръ, убоявся, уклонится отъ зла, безумный же, на себя надѣявся, смѣшивается съ беззаконнымъ". Отецъ протопопъ умолкъ и потомъ вспомнилъ, какія у меня хорошіе пекли пироги съ вязигой и яйцами. "Такъ-то будетъ лучше!" отвѣтствовалъ я и отпустилъ его съ миромъ. Или: "ночью проснулся и видѣлъ явственно нѣкоего ликомъ, какъ эфіопа, наклонившагося надо мною и вопрошавшаго: "Что-жъ, тебѣ сего не довольно? Покорись и процвѣти". На что я, сдѣлавъ крестное знаменіе, кратко и вразумительно заявилъ: ступай къ своему мѣсту... Что бы сіе видѣніе значило?"... "Острогъ посѣтилъ исправникъ и, увидя меня, смутился и произнесъ: "Ваше превосходительство, я тутъ ни въ чемъ не виноватъ!" -- Знаю -- и цѣню,-- ободрилъ я этого преданнаго и скромнаго мздоимца". "На вопросъ прокурора, почему я затягиваю слѣдствіе, отказываясь отвѣчать кучеренкину сыну, я сегодня отвѣтилъ: съ твоимъ папашей я водилъ хлѣбъ-соль и даже неоднократно видѣлъ, какъ онъ наказывалъ тебя по мягкому мѣсту.-- Прокуроръ почувствовалъ свое невѣжество и смущенный опустилъ голову, а я на нихъ на всѣхъ смотрѣлъ по артикулу откровенно и бодро -- на пятнадцать шаговъ впередъ"... "Сегодня, возставъ отъ сна и взглянувъ на окно, задѣланное рѣшеткой, вспомнилъ неисправнаго офицера Каракулева, коего я часто выдерживалъ подъ арестомъ, но съ усмотрѣніемъ. Теперь онъ командуетъ дивизіей и мнѣ весьма благодаренъ. Такъ перемѣнчивы судьбы человѣка: мнишь себя высоко и пробуждаешься въ уничтоженіи"... "Въ благополучное царствованіе Императора Николая I Незабвеннаго, генералъ отъ инфантеріи Ранцевъ, встрѣтивъ меня на заднемъ редантѣ въ лагерную стоянку лѣта 18... года и замѣтивъ начальственнымъ окомъ, что третья пуговица мундира моего пришита пламенѣющею бомбой внизъ, а пушками вверхъ -- отправилъ меня за сіе на гауптвахту и сказалъ: "что, ежели бы тебя перевернуть вверхъ ногами -- какъ бы ты себя въ этомъ состояніи почувствовалъ? "Въ сихъ словахъ я усматриваю нѣкоторое пророчество о нынѣшнихъ событіяхъ, случившихся со мною и... не ропщу! Да будетъ!" "Лучше потерпѣть здѣсь отъ злыхъ, чѣмъ тамъ отъ діавола". "Однажды на ученьи въ бытность мою юнкеромъ, въ разсыпномъ строю я попалъ не на свое мѣсто. Ротный командиръ, обругавъ меня какъ слѣдовало, прибавилъ: смотри, любезный, впредь будь осмотрительнѣе, ибо при свойственномъ юношеству легкомысліи ты клонишься туда, откуда тебя трудно будетъ извлечь... И въ семъ было пророчество, кое и свершилось. А еще вольнодумцы говорятъ: "Бога нѣтъ", и ошибаются".
   Сегодня, перечитавъ все написанное и исправивъ нѣчто, генералъ задумался и потомъ, взявъ перо, начерталъ: "тихій шагъ въ три пріема научалъ насъ терпѣнію. Кто, какъ я, проходилъ школу образцоваго полка и могъ промаршировать церемоніаломъ, неся на киверѣ полный стаканъ съ водою, и не расплескалъ оную, того не удивишь испытаніями. Уже будучи выгнанъ изъ кадетскаго корпуса въ юнкера и не утративъ бодрости духа, я обнаружилъ твердость въ бѣдствіяхъ -- тебѣ-ли, о, кучеренкинъ сынъ, сломать оную!" Потомъ, помысливъ немного, онъ прибавилъ: "военному кантонисту, ежели онъ былъ не изъ жидовъ, полагалось кричать по десятому удару розгами, и только жиду разрѣшалось вопіять съ перваго... Столь высока была доблесть россіянъ въ наши времена"..
   Окончивъ, онъ аккуратно вытеръ перо, засыпалъ написанное песочкомъ, сложилъ тетрадку и, любовно взглянувъ на нее, проговорилъ:
   -- Изъ сего научатся многому... Пусть потомство цѣнитъ.
   Потомъ онъ опять вышелъ въ корридоръ и, усмотрѣвъ все того же сторожа, машинально спросилъ его:
   -- Такъ ты говоришь, капитанъ Шерстобитовъ?
   -- Такъ точно, ваше пр-ство!
   -- По третьему разу въ скулу?..
   -- Такъ точно...
   -- Исправный офицеръ?
   -- Такъ точно-съ...
   -- Ну, старайся!
   -- Покорнѣйше благодаримъ, ваше п-ство!
   Пришла Агриппина и на сей разъ не хныкала, а смотрѣла весело... Генералъ оживился и одобрилъ ее.
   -- Такъ-то лучше; плакать не о чемъ. Ходи бодро, гляди начальству въ глаза откровенно, Хлюпать-то надоѣло?
   -- Да, я ужъ теперь и не стану!
   -- Поумнѣла?
   -- А то какъ... Я съ вами поговорить...
   И она смутилась.
   -- Ну, говори... Говори же, чортъ возьми!
   И онъ топнулъ ногой.
   Агриппина опять-было поднесла платокъ къ глазамъ. Сергій Сергіевичъ на нее крикнулъ.
   -- Ревѣть у меня?..
   -- Нельзя же... потому... Да вы браниться станете?
   Генералъ почувствовалъ въ ея голосѣ нѣчто новое.
   -- Ну... Выкладывай, что у тебя тамъ...
   -- Ежели бы по-прежнему все, я бы и не подумала -- Богъ видитъ. Потому мы, сироты, у васъ были, какъ у Христа за пазухой.
   -- Насчетъ чего ты?
   -- Насчетъ судьбы!
   -- Какой?
   -- Потому вы въ несчастіи, должна я сама о себѣ... А онъ говоритъ: я васъ, Агриппина Кирилловна, завсегда буду въ мысляхъ имѣть и какой лакомый кусокъ-монпасье -- вамъ... Хоша каждый день мармаладу. Чай -- внакладку, опейтесь. Варенье какое въ лавкѣ есть, все ваше.
   -- Кто онъ?
   -- Безмѣновскій приказчикъ.
   -- Мурашка? Желтоглазый плутъ?
   -- Да... Только глаза у него каріе. А что плутъ, такъ для хозяйства это еще лучше. За нимъ не пропадешь!
   Агриппина вдругъ заревѣла и упала генералу въ ноги.
   -- Ступай вонъ! Дрянь эдакая! Ступай, ступай!..
   Но "облагодѣтельствованная сирота" не шла. Она ловила Сергія Сергіевича за сапоги и прижималась къ нимъ зубами, какъ будто въ этомъ было единственное ея спасеніе.
   -- Сколько у тебя денегъ? Ты ему говорила, дура?
   -- Говорила. Какъ же не сказать... Я вѣдь одна теперь... А онъ ко мнѣ вотъ какъ прилипъ, въ глаза смотритъ, на гитарѣ играетъ, романцы поетъ, шепталу носитъ. Какъ же не открыться-то?
   -- Ну, вотъ... Отсюда и любовь его...
   Когда Агриппина ушла, Сергій Сергіевичъ почувствовалъ себя одинокимъ и брошеннымъ всѣми. Ему сдѣлалось жутко до такой степени, что онъ заперся, легъ въ постель и закрылся съ головою. Въ груди ныло, въ колѣняхъ начинались ревматическія боли, сердце сжималось тоскливо. Ему было холоцно... Неужели такъ-таки никого на свѣтѣ? Всѣ, всѣ ушли. Однихъ онъ самъ прогналъ. Другіе, обязанные ему, и не вспомнили о немъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ попалъ сюда. До него стороною доходили слухи, что они плетутъ на него даже разныя гадости въ клубѣ. Говорятъ, что онъ вовсе уже не такъ безгрѣшенъ, а растраченныя деньги хорошо припряталъ, такъ что ихъ и не найдешь теперь. И Безмѣновъ одинъ именно изъ такихъ -- подлая душа... "Сиротки" его разбѣжались. Нашли покровителей. Одна, сказываютъ, даже у кучеренкина сына на иждивеніи. Теперь послѣдняя Агриппина въ законъ вступить надумала. Дура! Скалка еще по ней не ходила -- ну, да Мурашка ее живо научитъ.. А онъ, Сергій Сергіевичъ, привязался къ этой женщинѣ. Она всю зиму нянчилась съ нимъ, и къ ея посѣщеніямъ онъ привыкъ, и не только привыкъ -- они стали для него необходимостью. Она связывала его съ остальнымъ міромъ, широко раскидывавшимся за бѣлыми стѣнами острога... Онъ хотя на нее и кричалъ порою, "сторожилъ", какъ выражалась она, но въ этомъ-то и высказывалась его любовь. Нельзя же съ бабой иначе. Ее, какъ пса, ласкать ласкай, но и палку держи наготовѣ. Не дворянка вѣдь, да и дворянку иной разъ поучить слѣдуетъ, чтобы не забывалась долгоподолая!.. А жутко-жутко!.. И тоска... Душно!.. Онъ откинулъ одѣяло, и въ комнатѣ душно. Открылъ окно... Воздухъ повѣялъ оттуда, но не освѣжилъ бѣднаго старика. "Изъ-за бабы!" негодовалъ онъ на себя. "А еще -- генералъ. Вотъ, погоди, глупая, кончится мое дѣло, сама станешь каяться, да будетъ поздно... Начнетъ тебя Мурашка дубасить -- вспомнишь!.." За окнами смеркалось. Сергій Сергіевичъ пододвинулъ стулъ и, вставъ на него, схватился за рѣшетку. Тамъ свобода!..Тамъ хорошо теперь... Вонъ звѣздочка проступила робко-робко... Откуда-то цвѣтами запахло. Гулъ слышится, должно быть, кто-нибудь теперь на извозчикѣ по Безмѣнрвской мостовой проѣхалъ. Вотъ бы радость -- выйти теперь... Вѣдь какъ это прежде не цѣнилась свобода!
   Сергій Сергіевичъ отошелъ отъ окна.
   Теперь ужъ у него темно. Онъ не хотѣлъ зажигать свѣчи. Такъ казалось лучше. Старикъ сѣлъ на кровать и опять переживалъ недавнія были. Кому онъ сдѣлалъ зло? За что Богъ его такъ караетъ? Служилъ онъ, какъ понималъ самъ, исправно. Можетъ быть, подъ рукою и воровали, только онъ не видѣлъ, не зналъ и не пользовался. Даже когда полкомъ командовалъ, могъ бы, какъ это называется у нихъ, "по коммерческому праву", на однѣхъ заготовкахъ состояніе сдѣлать. Остатковъ оказалось къ концу года -- ахнуть надо. А онъ -- изъ нихъ офицерскіе долги платилъ, солдатъ обувалъ получше, пищу имъ улучшалъ. Все, что у него есть, не на службѣ пріобрѣтено, а досталось по наслѣдству... За что же, въ самомъ дѣлѣ, за что? И теперь сиди здѣсь одинъ, послѣ долгой и безпорочной службы!.. Какой-то кучеренкинъ сынъ, какая-то сволочь заперла, и никто изъ сильныхъ друзей не шелохнулся даже. Онъ разсчиталъ: стоитъ ему поѣхать да разсказать, какъ съ нимъ поступаютъ -- отъ цѣлаго Завальска, пожалуй, камня на камнѣ не останется. А тутъ всѣ только головами качаютъ, да жалѣютъ: этакое несчастіе!.. Какъ пришла пора выручить, въ кусты, никто не защитилъ... И сидитъ онъ теперь -- государю своему генералъ -- вонъ какъ конокрадъ тотъ, ожидая, пока судъ оправдаетъ его. Одинъ, одинъ... Здоровья нѣтъ, имѣніе разстроится -- всего лишенъ, всего! Ужъ лучше бы умереть, не дождавшись такого срама! И неожиданно старикъ припалъ къ желѣзному обличнику кровати и заплакалъ...
   

II.

   Купецъ Безмѣновъ за послѣднее время какъ-то сдался...
   Вернувшись въ Завальскъ, онъ засталъ все въ порядкѣ, но какая-то новая полоса легла между нимъ и его привычнымъ дѣломъ. Семенъ былъ еще почтительнѣе, но въ то же самое время онъ точно что то таилъ про себя. "Тятенька, пожалуйте ручку... Тятенька, не извольте безпокоиться... Тятенька, вы отдыхайте въ свое удовольствіе... Потрудились -- довольно. Дай Богъ каждому такъ-то!" И въ тоже самое время торговля и всякія начинанія по этой части отгораживались отъ Вукола Матвѣевича китайскою стѣною. Ходилъ, ходилъ онъ по двору, вдругъ видитъ -- пересыпаютъ хлѣбъ изъ сарая, куда-то... Стоятъ возы съ мѣшками. Одни уѣзжаютъ, другіе, скрипя, занимаютъ мѣсто.
   -- Это куда?
   -- Семенъ Вуколовичъ приказали-съ.
   -- Да кому?
   -- Про то они знаютъ... А мы тутъ непричинны.
   -- Они... Они! Я у тебя спрашиваю.
   -- Безъ Семена Вуколыча нельзя.
   -- Да ты меня узналъ?
   -- Помилуйте!..
   Разсердился Вуколъ, ткнулъ мужика въ зубы.
   -- Ваша воля...
   -- Семенъ, что это?-- увидѣлъ онъ вдали сына.
   -- На счетъ чего-съ, тятенька?
   -- Кому этотъ хлѣбъ отпускаешь?..
   -- Не извольте безпокоиться. Пожалуйте въ горницы... Дозвольте ужъ мнѣ на черной работѣ. Довольно вы потрудились -- пора и для почету пожить. Ужель же мы не можемъ успокоить вашу старость?
   И почтительно взявъ его подъ локоть, ввелъ въ горницу. Безмѣновъ даже остолбенѣлъ. Потомъ, наконецъ, опомнился. Вышелъ на крыльцо.
   -- Семенъ, подъ-ко сюда!
   Тотъ летомъ вспорхнулъ на лѣстницу.
   -- Чего угодно?
   -- Сюда, сюда. Въ кабинетъ. Ну, давай разговаривать... Ты что это со мною ломаешь?
   -- На счетъ чего-съ?
   -- Какъ это до-твоему выходитъ, мнѣ никакого дѣло до моего добра нѣтъ?
   -- Помилуйте..
   -- Ты не въ уголъ гляди, а на меня...
   -- Тятенька... Ужель же вы не понимаете? Мы всей душой...
   -- Кому хлѣбъ?
   Глаза у Семена забѣгали.
   -- Спрашиваю, кому хлѣбъ отпускаешь?
   -- Дозвольте ужъ намъ свою линію вести.
   Вуколъ взбѣсился. Взялъ палку.
   -- Вижу, я тебя, дурака, мало училъ... Ты что это надумалъ, а?
   -- Тятенька, не безпокойте себя...
   Но Безмѣновъ, очевидно, не такъ высоко цѣнилъ свое спокойствіе. Семену пришлось плохо. Хотѣлъ-было заорать, да сраму побоялся... Выдержалъ родительское внушеніе.
   -- Ну, теперь скажешь?..
   -- Я бы и прежде сказалъ. Для васъ же хлопочу...
   -- Кому хлѣбъ?
   -- Максановскимъ мужикамъ.
   -- Почемъ?
   -- По рублю девяносто за пудъ.
   -- На тебѣ крестъ есть? На рынкѣ почемъ сегодня?
   -- Рубль двадцать.
   -- За что же ты съ нихъ шкуру сымаешь?
   -- Не извольте безпокоиться, на мужикѣ новая нарастетъ.
   -- Теперича, какъ Господь Богъ такое испытаніе посылаетъ: голодъ...
   -- Намъ только и оборачиваться. Эдакую линію пропустить -- жди потомъ! Юрко говорилъ, у нихъ и въ гимназіи учили. Такъ и въ Священной Исторіи значится.
   -- Что еще?
   -- А Іосифъ-Прекрасный: почемъ онъ фараоновъ хлѣбъ продавалъ египетскимъ мужикамъ? Всѣхъ ихъ въ крѣпостное состояніе оборотилъ...
   -- Вонъ вы какъ нынче...
   И Вуколъ задумался...
   -- Ну, братъ, одно скажу. Меня народъ кровопивцемъ звалъ и проклятущимъ... А ужъ какъ онъ васъ окреститъ, ума не приложу... Потому я его въ кулакѣ тѣсно держалъ, ну, да не вовсе ужъ, чтобы онъ задохнулся. Нѣтъ, нѣтъ, да и разожму пальцы. Подыши-де, оправься. А у васъ ему совсѣмъ конецъ придетъ.
   -- Мужика много!
   -- Не изведешь, думаешь, всего? И съ чего это въ тебѣ жадность такая?..
   -- Ваша наука, тятенька. Вы сами одобряли... Теперь бы вамъ жить на спокоѣ, да радоваться.
   -- Чего тебѣ мало? И капиталъ у васъ, и земли, и лѣса... и дома...
   -- Точно что превозвышены. Но только если ротъ раскрыть да упустить свое, того и гляди, всего лишишься. А мужика жалѣть -- на что, ежели онъ и самъ себя не жалѣетъ? Я его не силой тащу...
   -- Ну. выросгилъ я зелье!.. Ступай въ лавку -- сиди! Жди моего рѣшенья!
   -- Какъ вамъ угодно.
   Семенъ смотрѣлъ въ уголъ и не уходилъ.
   -- Что я тебѣ сказалъ?
   -- Нельзя мнѣ уйтить. Потому я изъ Новочеркаска покупщиковъ жду.
   -- Я самъ съ ними кончу.
   -- Никакъ невозможно. У насъ своя линія...
   -- Семенъ!
   Но Семенъ вдругъ нахмурился и поблѣднѣлъ. Очевидно, вооружился всею своею рѣшимостью.
   -- Вотъ что, тятенька, дозвольте мнѣ начистякъ.
   -- Ну?
   -- Дозвольте произнести свое распредѣленіе. На все-съ нынче порядокъ нуженъ: одинъ дѣло дѣлай, а другой отъ дѣла кормись... Какъ вы передали теперь все въ наши руки -- по бумагѣ, то ужъ и предоставьте намъ свободу. А то выйдетъ одно недоразумѣніе. Я буду свою линію вести, а вы поперекъ. Что же это? Сами видите, не расточители мы съ Юркой, а напротивъ того. Мы такъ положили, чтобы во всемъ дѣйствовать пононѣшнему. У васъ отъ вашей преклонности -- жалости много. А съ жалостью не усугубить капитала. Вы и жалѣйте. Денегъ у насъ много, мы вамъ на жалость опредѣлимъ пенцыонъ,-- ну, и заслуживайте у Бога, только намъ не мѣшайте. Оно и пойдетъ кругомъ: вы Богу угождаете, а мы себя не забываемъ. Таперича -- удумали мы Козельскія земли добыть. Сами знаете, у Анны Степановны не черноземъ, а прямо сказать плюшъ... Ну, вы бы за нихъ передали, а мы тишкомъ да ладкомъ. Ей деньги вотъ какъ нужны, потому что она мужика жалѣетъ. Кормитъ! Мы ей даемъ: бери, потомъ разсчетъ.
   -- Постой, постой! Ты и Анну Степановну слопать хочешь?
   -- Что же-съ! Не дамское дѣло на землѣ сидѣть... Пущай ѣдетъ въ столицу. Тамъ театръ, балы...
   -- Ну, тутъ, братъ, подавишься.
   -- Не извольте сомнѣваться... Мы не сразу. У насъ тоже на все своя планта...
   -- Вотъ что!.. Гдѣ у тебя документы?
   -- Какіе?
   Семена взяла оторопь... Онъ посмотрѣлъ на двери. Но между дверями и имъ сидѣлъ отецъ.
   -- Документы, которые я тебѣ передалъ?
   -- Тятенька!
   -- Гдѣ, спрашиваю?
   -- Въ надежныхъ мѣстахъ. Ужели же я ихъ стану при себѣ держать.
   -- Семенъ!..
   -- Сами же вы хорошее дѣло удумали... А теперь...
   -- Безъ разговору.
   -- Вотъ что, тятенька. Хоть вы меня желѣзными клещами разорвите -- ваша воля. Свирѣпствуйте надо мною, вы -- отецъ... А только документовъ...
   Но тутъ ужъ Вуколъ Матвѣевичъ самъ свѣта не взвидѣлъ.
   -- Вы меня грабить...
   Что было -- онъ самъ не отдавалъ себѣ отчета потомъ. Вбѣжавшіе дворники и подручные оторвали у него Семена всего избитаго, окровавленнаго...
   -- Батюшка, Вуколъ Матвѣевичъ... Оставьте.. Убьете...
   -- Убью мерзавца... убью... И Господь меня проститъ...-- хрипѣлъ онъ, ничего не помня и не видя.
   Семена унесли и уложили въ постель... За докторомъ послали... Тотъ явился, потребовалъ мадеры, выпилъ, закусилъ икрою. Потомъ больного осмотрѣлъ.
   -- Что это! Съ кѣмъ вы?
   -- Такъ... Съ мужиками поспорилъ...
   -- Поспорили? Убѣдительные мужички! Какъ они васъ доказательно отдѣлали! Однако... Ребра-то -- ау... Батюшки! Да чѣмъ же это они убѣждали васъ?
   Семенъ хмурился и молчалъ.
   -- Недѣли въ три дай Богъ на ноги васъ поставить.
   "Нужно было черезъ это пройти,-- думалъ про себя искалѣченный.-- Теперь, какъ тятенька сердце сорвали, легче будетъ ихъ утихомирить. А только капиталу и дѣлу -- одна глава должна быть, а не разныя. Какъ гнилая холстина расползется вся, ежели съ разныхъ концовъ принимаются, то"...
   -- Свидѣтельство вамъ выдать?-- добивался докторъ.
   -- На что?
   -- А на увѣчья... Вѣдь вы ихъ, поди, судомъ?
   -- Стоитъ!.. Нѣтъ, ужъ пусть такъ...
   -- Что это на васъ кротость напала?..
   Только выходя и распросивъ домашнихъ, докторъ узналъ, въ чемъ дѣло.
   -- Откуда это?
   -- Заворожка-то? Вуколъ Матвѣевичъ ихъ... собственноручно...
   Докторъ поднялся къ нему.
   Безмѣновъ сидѣлъ за холоднымъ квасомъ и отдувался. Кровь еще не отхлынула съ глазъ. Онъ былъ красенъ, кулаки такъ и сжимались.
   -- Ты это что, братъ?
   Вуколъ повелъ на него недоумѣлымъ взглядомъ.
   -- Разбойничать? Чуть сына не убилъ!
   -- Туда и дорога!
   -- А Богъ?
   -- Ты поди ему о Богѣ-то поговори. Нѣтъ, братъ, теперь такіе идутъ люди, что для нихъ ни Бога, ни чорта!
   -- Самъ выростилъ!
   -- Да вѣдь и меня такъ на дыбы подымали. А только я нѣтъ-нѣтъ да и пожалѣю... Вотъ что я тебѣ скажу, Иванъ Эрнестовичъ. Мы были хороши, а эти будутъ лучше. Помремъ мы, и такое на свѣтѣ начнется, что не дай Богъ увидѣть. Эти, братъ, послѣ насъ живого мѣста не оставятъ, все слопаютъ. У насъ народъ впроголодь жилъ, что грѣха таить, а эти ему и дохнуть не дадутъ. Такъ пузырями на пустырѣ и останутся... У насъ ихняго спокою не было. Мы все мятемся, да сами то злобимся, то заримся... А у этихъ чувства нѣтъ. У нихъ планта, и что ни будь, что ни случилось, а они отъ своей манты не отступятъ. Должно быть, впрямь -- помирать пора...
   Вечеромъ Вуколъ Матвѣевичъ пошелъ въ церковь.
   Народа было мало. Священникъ въ старенькой ризѣ служилъ тихо -- точно самъ про себя. Безмѣновъ сталъ въ тѣни у темной колонны и разсѣянно смотрѣлъ на иконы, тускло поблескивавшія подъ свѣтомъ немногихъ лампадъ. Лики святыхъ то выступали, то затягивались дымкою. Голосъ дьячка дребезжалъ и замиралъ гдѣ-то...
   -- И откуда пошло это?.. Господи!-- думалъ старикъ.-- Неужели отъ насъ?..
   Онъ рылся въ памяти. Чему онъ училъ Семена и Юрку? Чему онъ радовался въ нихъ сызмалолѣтства? И вдругъ ему стало страшно. Они только чуть-чуть пошли дальше. И всѣмъ это ясно, кто смотритъ со стороны... Все живое задушатъ, сгложутъ. Ничего не оставятъ цѣлымъ. Да вѣдь и онъ дѣлалъ то-же... Только у нихъ зубы острѣе и моложе, воли больше и сомнѣній меньше. Онъ колебался, а они идутъ прямо. Онъ, случалось, сторонился, чтобы не растоптать кого ненарокомъ и безъ нужды, а эти и подъ ноги не глядятъ. Онъ хоть чего-нибудь боялся, а эти и страха не знаютъ. Съ нимъ было тяжело жить, но люди все-таки жили, а съ его дѣтьми невозможно совсѣмъ. И неужели у него на совѣсти никакого оправданія? Въ самомъ дѣлѣ, что они видѣли, чему научились? Семена -- изъ уѣзднаго училища, только-что тотъ сталъ выводить каракули, онъ взялъ да и сгноилъ въ лавкѣ. Всякому проявленію жадности съ его стороны Вуколъ радовался, какъ лишней заручкѣ того, что у него растетъ не расточитель, а созидатель. Не пропадутъ мои труды, все моему роду на пользу. Развѣ онъ не такъ разсуждалъ, и когда Семенъ больной выскакивалъ изъ постели въ лавку, боясь, что подручный Мурашка копѣйкой на аршинъ ситцу продешевитъ деревенскимъ бабамъ, старикъ Безмѣновъ радостно смѣялся этому и одобрялъ своего первенца. А потомъ, когда онъ его бралъ съ собою во всевозможныя поѣздки, что тотъ видѣлъ? Какимъ примѣрамъ привыкалъ слѣдовать? Максановскіе мужики вонъ обступили его и плакали. На скуластомъ лицѣ Вукола не отразилось ничего. "И не такъ еще шельмы прикидываются",-- цѣдилъ онъ сквозь зубы. Это они, тятенька, не взаправду?..-- спрашивалъ его Семенъ.-- "А ты что думалъ? Мужичишко-то изъ-за алтына и не такъ еще зареветъ. Слеза, братъ, у нихъ дешева. Соль на нее не покупная!" И безъ того подававшій большія надежды мальчишка совсѣмъ озвѣрѣлъ отъ такого показа. "Моя плоть -- моя кровь!" -- каялся Вуколъ, и у него все жутче и холоднѣе дѣлалось на душѣ... "Моя именно. Ничего чужого. Растилъ идола-вотъ теперь и радуйся: -- сердце каменное, не чувствуетъ. Не расточитъ ничего -- точно. Фирма "Безмѣновъ и сыновья" прочна будетъ -- только кругомъ-то сколько проклятій подымется! Терпитъ-терпитъ Господь, да вдругъ и исполнится мѣра его. Посѣтитъ гнѣвомъ и съ лица земли племя Безмѣновское сотретъ безъ остатка. Ты, скажетъ, самъ никого не жалѣлъ -- чего же теперь у меня милости просишь?" Положимъ, это его колоколъ звонитъ. Онъ тогда послѣ удачной поставки шпалъ его отлилъ... Дурака-пріемщика прислали. Изъ молодыхъ инженеровъ. Копѣйкой не попользовался, а всю гниль у себя подъ носомъ проглядѣлъ. Иконостасъ тоже. Художника изъ Питера выписывалъ Вуколъ -- шесть мѣсяцевъ кормилъ, поилъ. На позолоту да на ризы сколько пошло! Еще бы -- такой подрядъ тогда схватилъ, что капиталы удвоилъ! Хорошо, что интендантъ сговорчивый попался -- дочку замужъ выдавалъ -- вотъ какъ ему деньги нужны были -- на все глаза закрылъ. И дѣти при этомъ все видѣли -- восхищались папенькиному уму... Такъ что же изъ-за иконостаса-то, Богъ не разглядитъ души, что-ли? Изъ-за звона колокола -- не разслышитъ жалобъ на проклятое Безмѣновское племя? И риза на священникѣ Вуколомъ пожертвована -- благодѣтель онъ храму сему. Такъ и на эктеніи за него возглашаетъ отецъ Аѳанасій.. Только вѣдь не покрыть этимъ... Вонъ Евангеліе. Вуколъ купилъ тоже. Въ Москву тогда по дѣламъ ѣздилъ, хорошо ихъ справилъ и Евангеліе привезъ... По немъ слово Господне теперь читаютъ во храмѣ... А вѣдь Семенъ и этого не сдѣлаетъ. Онъ если и ходитъ въ церковь, такъ больше по формѣ, потому что нельзя не ходить. Пятакъ положитъ, а четыре копѣйки возьметъ да еще глядитъ, нѣтъ-ли денежки... Завидущіе глаза!.. Радуйся теперь, Вуколъ, радуйся! Самъ этого хотѣлъ! Жнешь посѣянное...
   А сколько ему теперь, Вуколу Матвѣевичу?.. Шестьдесятъ три? Въ самомъ дѣлѣ, еще нѣсколько трудныхъ, полныхъ болѣзней и огорченій лѣтъ -- и конецъ всему... Странно, до сихъ поръ старику никогда не приходила мысль о смертномъ часѣ. Онъ слишкомъ былъ занятъ землею и всѣмъ земнымъ. Да и здоровье у него оказывалось некрушимое. Не зналъ недуговъ вовсе. Случалось, по цѣлымъ недѣлямъ слонялся съ лѣсопромышленниками по колѣно въ водѣ и снѣгу среди такихъ дебрей, отъ которыхъ теперь остались одни пустыри да воспоминанія. Заночевалъ въ сторожкахъ или у костра, весь мокрый. Плавалъ въ весенніе дожди на плотахъ по мѣсяцамъ... И лѣтомъ бывало не лучше. Это его дѣти на готовое пришли, а онъ горбомъ добывалъ, пока не озвѣрѣлъ совсѣмъ. Бывало, на двухъ колесахъ съ перекладиною трясется, стоя по часамъ, или пѣшкомъ бродитъ по болотинамъ. А вечеромъ -- горячей пищей и не пахнетъ. Слава Богу, что за пазухою кусокъ хлѣба остался! Онъ знаетъ, что такое нужда! И какъ выбился изъ нея, не избаловался, а продолжалъ ту же жизнь, пока дѣла не расширились такъ, что дальше уже нельзя было самому во все носъ совать. И то случалось -- пришибетъ деревомъ, или съ постройки свернется, ничего, все обходится... Только теперь то занѣмѣетъ бокъ, то ногу сведетъ... Ревматизмы пошли. Лопатка по вечерамъ тоскуетъ. На лѣвомъ боку спать нельзя -- сердце щемитъ. А нѣсколько лѣтъ назадъ онъ и не зналъ, какое оно такое и на что оно! Сядетъ -- ничего, а встанетъ -- ноги словно чужія, и пока не разойдется -- въ колѣняхъ болятъ. Не то усталъ, не то тоска въ нихъ. И голова уже не такъ работаетъ. Нѣтъ стараго орлинаго розмаха,-- вылетѣлъ, взглянулъ и готово, разомъ все понялъ, расцѣнилъ и планъ дѣйствій составилъ. Теперь по ночамъ приходится ворочаться да думать. Сонъ не тотъ. Прежде -- легъ и себя не помнишь, точно утонулъ до утра, а теперь -- мучишься, мучишься... И свѣчу потушишь, и опять зажжешь и "да воскреснетъ" разъ двадцать прочтешь и встанешь -- пройдешься. Въ другія комнаты заглянешь, а сна все нѣтъ. Придетъ, наконецъ -- и то не отрада. Чудится что-то... Въ послѣднее время особенно! Повѣсившаяся старушка въ углахъ шабаршитъ. Точно норовитъ къ кровати подбѣжать, да что-то ее не пускаетъ, и она только издали костлявыми руками грозитъ да шепчетъ уже совсѣмъ глупое: прахъ-прахъ-прахъ!.. Разумѣется, сонъ -- дуракъ. Ни съ чего приходитъ нежданый-негаданый, незваный, а все-таки проснешься весь въ поту, и если бы не огонекъ у образовъ, такъ, пожалуй, всѣхъ домашнихъ со страху на ноги бы поднялъ. Лампада свѣтитъ тускло. Чуть различаешь стѣны и окна. А въ окна тоже грозится кто-то черный-черный. "Погоди-де умрешь"... Самъ знаю, что умру, и безъ тебя мысль эта тяжка, не одолѣть ея -- гвоздемъ сидитъ въ головѣ. Умру -- и проснешься, и до утра ворочаешься, и все, что было давнымъ-давно, что схоронилось глубоко въ землю безгласную и истлѣло въ ней, воскресаетъ, выходитъ изъ-подъ затерявшихся Богъ вѣсть гдѣ крестовъ и тихо-тихо слетается къ его постели, наклоняется къ его изголовью, смотритъ ему въ глаза, закрытые вѣками. Дышитъ. Онъ слышитъ это дыханіе, до него доносится, точно и снаружи что-то царапается къ нему въ стѣны, въ стекла и рамы, въ двери; тукъ да тукъ въ потолокъ, скрипитъ въ полу, точно хочетъ слабыми усиліями приподнять доски... Страшно, всталъ бы и ничего не будетъ, а только смѣлости не хватаетъ... И такъ до разсвѣта. Съ разсвѣтомъ заснешь опять... Развѣ это сонъ?.. Развѣ въ немъ найдешь покой и укрѣпу? Совѣсть зашевелилась, или, въ самомъ дѣлѣ, все имъ обиженное далеко не примирено смертью и ждетъ его, и стучится ему въ сердце: мы-де тебя не забыли -- ждемъ, погоди! Придетъ и нашъ праздникъ, сведемъ мы съ тобою счеты! А счетовъ-то этихъ у него, Господи! Если всякое лыко ему въ строку поставятъ -- вѣчности мало!.. Прежде какъ-то все легко казалось. Или не думалось, или -- какъ оболочетъ его жутью -- точно рукою отмахивается мыслью: будетъ еще время, вотъ какъ покаюсь и все заглажу -- не даромъ же Господь одному плачущему грѣшнику радуется болѣе, чѣмъ девяносто девяти праведникамъ. И я ему эту радость дамъ. Впереди-то длинный рядъ годовъ, а пока некогда... А теперь этотъ длинный рядъ къ концу пришелъ, ничего отъ него не осталось и, какъ оглянешься назадъ, такъ и обладаетъ холодомъ. Сколько кривды, сколько злобы, сколько всякихъ дурныхъ помысловъ, а дѣла-то еще хуже помысловъ. Стоило жить для этого! Видѣлъ онъ разъ въ деревенской церкви картину: чортъ схватилъ грѣшника за горло, сжалъ, и того рветъ и деньгами, и орденами, и женами-блудницами, и всякою дрянью... Ничто-ничто не спасетъ. Для чего жилъ, для кого старался? Для тѣла если, такъ тѣла еще и похоронить не успѣютъ -- разбухнетъ, посинѣетъ и почернѣетъ и засмердитъ такъ, что, будь самъ живъ, ему самому отвратительно бы стало. А вотъ душа-то... Ей какъ? Она не сгніетъ, не уничтожится, не погаснетъ, какъ погасла вонъ та свѣчка у Николы Мирликійскаго, пустивъ тонкую струйку чада! Сразу прозришь и такъ всю свою скверну увидишь, что не найдешь даже вопля для оправданія. И начнутся страданія, коимъ имени нѣтъ... Онъ помнитъ, какъ разъ на умственнаго мѣщанина въ лѣсной сторожкѣ попалъ, и тотъ пояснялъ ему: что огнь -- онъ страданіе земное и цѣна ему грошъ. У Бога-то на душу похуже огня припасены страсти. Отъ нихъ, пожалуй, въ огнѣ-то за счастье почтешь спрятаться. Потому и прозывается адъ... И святые описать его не могли, ибо на языкѣ человѣческомъ словъ такихъ нѣтъ, чтобы лютость эту вживѣ и въявѣ передъ тобою представить. Можетъ, они, святые-то, и знали, а передать имъ этого нельзя. И годы будутъ идти, и вѣка, тысячелѣтія, и вѣчность раскинется передъ тобою, а ты все въ этой сквернѣ своей кипи и ни откуда на тебя вѣтеркомъ не пахнетъ. Потому ты будешь одинъ!.. Страшно... Такъ страшно! Можетъ быть, смерть уже сторожитъ его. Вѣдь сказано: не вѣете ни дня, ни часа!
   Въ церкви становилось темнѣе.
   Священникъ уже оканчивалъ. Свѣчки догорали. Иконы уходили въ мракъ, только позолота иконостаса чуть-чуть мерещилась. Какая-то старушка проковыляла мимо Вукола Матвѣевича. Точно родилась въ темнотѣ и опять распустилась въ ней безъ остатка. Мѣщанинъ длинный и худой чуть не наткнулся на Безмѣнова и, узнавъ его, поклонился...
   -- Куда-ты, Антипычъ?
   -- Покойникъ у меня знакомый... Пойду псалтирь читать.
   -- Кто померъ?
   -- Кочергинъ.
   -- Царство небесное! И я помолюсь за него.
   -- Что за него молиться? Праведная душа была. Это ему за насъ надо... Безсребренникъ. Никого во всю жизнь не обидѣлъ. И умеръ -- въ домѣ двугривеннаго не нашлось. Нищихъ все кормилъ...
   -- Да, ему легко будетъ.
   -- Истинно во блаженномъ успеніи вѣчный покой... А намъ точно что. Охъ, подумать надо, подумать, Вуколъ Матвѣевичъ! Мы въ грѣхахъ-то, точно въ помойной ямѣ -- по уши. Куда насъ на томъ свѣтѣ пустятъ? Тамъ вѣдь ужъ не отмолишься... Тяжко-тяжко обидчикамъ и кровопивцамъ! Всякое неправедное дѣяніе вспомнится.
   

III.

   Безмѣновъ понурился и пошелъ прочь изъ церкви...
   Теплая ночь объяла его мракомъ и тишиною. Въ окнахъ зажигались огни... Гдѣ-то выла собака. Изъ трактира доносился визгливый органъ. Двое чиновниковъ нагнали Вукола Матвѣевича, узнали его и раскланялись. Онъ по привычкѣ высоко поднялъ картузъ.
   -- Вы знаете?.. Нашего-то Ваньку-Каина? Изъ самаго Петербурга -- по шапкѣ.
   -- За что?
   -- Въ "голодномъ" комитетѣ захозяйничалъ посвоему. Пишутъ, подъ судъ отдадутъ. Только онъ и въ усъ не дуетъ. Мнѣ, говоритъ, все равно, я отлаюсь... Въ губернію поѣхалъ -- дѣлиться. Всѣ люди, всѣ человѣки!..
   -- Точно что всѣ грѣшны!-- вздохнулъ Безмѣновъ.
   -- Грѣхъ грѣху рознь! Въ этакую пору -- все одно, что на пожарѣ воровать... Вы не въ клубъ?
   -- Нѣтъ, домой... Усталъ...
   -- Жаль. Буфетчикъ говорилъ, что ему отъ Калганова свѣжая икра прислана. Водку новую будемъ пробовать -- за голодающихъ. Антроповъ угощаетъ -- съ заготовки вернулся.
   Безмѣновъ покачалъ головою и повернулъ домой... Дворникъ ждалъ его у воротъ.
   -- Ну, что Семенъ?
   -- Лежатъ-съ, въ перевязкахъ.
   -- Спитъ?
   -- Никакъ нѣтъ. Сейчасъ книгу требовали.
   -- Какую?
   -- Расходную изъ конторы.
   Вуколъ Матвѣевичъ только отмахнулся и къ себѣ пошелъ. "Мало ему?-- подумалъ онъ.-- Кажется, изувѣченъ, все болитъ, да и тутъ отъ жадности своей не можетъ отдѣлаться. Эко сѣмя проклятущее!"... Въ кабинетѣ горѣли лампады у образовъ. Пахло ладаномъ. Безмѣновъ любилъ этотъ запахъ, и у него каждый вечеръ курили имъ. Болѣе по привычкѣ подошелъ къ столу -- посмотрѣть поступившія за день письма, полученныя дѣловыя телеграммы, отчеты, но ихъ не было. Онъ крикнулъ мальца; тотъ оторопѣло влетѣлъ въ кабинетъ и, встряхнувъ головою, остановился въ дверяхъ съ очевидною готовностью со-слѣпа устремиться стремглавъ, куда прикажутъ.
   -- Гдѣ бумаги?
   -- Какія-съ?
   -- Которыя здѣсь всегда.
   -- Не знаю-съ.
   -- Кто сюда заходилъ?
   -- Мурашка-съ...
   -- Позвать...
   Малецъ выскочилъ и загрохоталъ толстыми сапожищами по лѣстницѣ. Черезъ минуту онъ вернулся.
   -- Сейчасъ не можетъ!
   -- Что?-- ушамъ не повѣрилъ Вуколъ Матвѣевичъ.
   -- Мурашка у Семена Вуколовича. Докладаютъ дѣла по этимъ самымъ бумагамъ. Говорятъ -- какъ кончу, такъ и подымусь къ старому хозяину.
   -- А Семенъ что?
   -- Они тоже: скажи, приказали, что пока некогда.
   Кровь бросилась въ голову Безмѣнову.
   -- Да они что это? Извести меня собираются? Какой я имъ старый хозяинъ?
   Онъ двинулся къ двери. Малецъ со страхомъ посторонился, думая про себя, ну, опять буча!.. Безмѣновъ вошелъ къ сыну. Тотъ лежалъ въ постели перевязанный. Сальная свѣча горѣла около. Опираясь на локоть, онъ просматривалъ бумаги. Мурашка -- смуглый малый съ вороватыми глазами и бородкою клиномъ -- докладывалъ ему "дѣла", стоя и неистово жестикулируя.
   -- Тебѣ некогда?-- воззрился на него Вуколъ.
   -- Семенъ Вуколовичъ...
   -- Я тебя спрашиваю -- тебѣ некогда?!
   Мурашка во время посторонился. Властная рука хозяина только пересѣкла воздухъ.
   -- Вонъ, невѣжа!... Да вотъ что... Сейчасъ забирай свои вещи и убирайся! Чтобъ я тебя не видѣлъ больше у себя! А разсчетъ съ тобой произведу, какъ провѣрю, сколько ты у меня укралъ.
   Мурашка поблѣднѣлъ.
   -- Вуколъ Матвѣевичъ! Помилуйте, я человѣкъ подневольный. Нешто я смѣю что по своей волѣ? Мнѣ Семенъ Вуколычъ приказали. Кого же мнѣ слушать, когда вы имъ все по формѣ передали?
   -- Ступай пока, Мурашка... Я тебя потомъ позову... Не бойся! Тятенька такъ, сгоряча -- пошутилъ...
   Вуколъ ушамъ не повѣрилъ. Почувствовалъ, что. у него ноги слабѣютъ,-- сѣлъ. Мурашка низко поклонился сначала Семену, потомъ ему и безшумно бокомъ вышелъ вонъ.
   -- Что вамъ угодно-съ, тятенька?
   -- Бумаги... Отчего онѣ не у меня наверху?
   -- Потому, какъ вы уѣхали, всѣ дѣла мнѣ передали...
   -- Ну?
   -- Такъ я и совсѣмъ васъ отъ этой тягости освободилъ... Пора намъ, молодымъ, поработать, а вамъ успокоиться. А Мурашку вы напрасно-съ. Разумѣется, если ваша воля, и онъ вамъ непріятенъ, я его отъ васъ удалю въ другое мѣсто, потому что мы родителя завсегда уважимъ. Но, какъ онъ человѣкъ съ головой, вѣрный человѣкъ, такъ за что же его очень обижать?.. И потомъ онъ всѣ наши дѣла знаетъ. Гнать-то его не очень чтобы... Я его съ собой въ Одессу бралъ. Мало-ли онъ наскажетъ со зла...
   -- Давай бумаги... Что максановскія земли?..
   -- Тятенька. Я все отъ васъ претерпѣлъ и напредки готовъ. Сколько вашего желанія будетъ -- увѣчьте. А только это вы оставьте.
   -- Что это?
   -- Дѣла... Вы какъ слѣдуетъ облагодѣтельствовали меня съ братьями, все намъ форменно передали -- чего же вы теперь-то лишнюю тяготу на себя берете? Ужли же мы не управамъ?.. Опять же сами знаете, двѣ головы въ одномъ дѣлѣ -- всегда разбродъ выйдетъ.
   -- Постой, постой... Вѣдь я тебѣ для прилику, для видимости дѣло передалъ. Не совсѣмъ.
   -- Въ актахъ этого, тятенька, не сказано, что для видимости...
   -- Ты что же меня совсѣмъ задумалъ отъ всего устранить?
   Семенъ поднялся. Онъ чувствовалъ, что рѣшительная минута настала. Если онъ теперь уступитъ,-- конецъ.
   -- Сами вы себя устранили, тятенька... Какъ слѣдуетъ по правилу, съ приложеніемъ гербовыхъ марокъ... Я тутъ не при чемъ. Я даже съ огорченіемъ принялъ тяготу и только по совѣту съ Юркой рѣшилъ всѣ заботы съ васъ снять. Живите, въ свое удовольствіе!.. А дѣловъ... А дѣловъ я, хоть вы меня убейте -- ваша воля -- вамъ не предоставлю. И вотъ какъ, тятенька,-- видите вы образъ ангела моего -- Симона Канонита -- такъ я вамъ передъ заступникомъ моимъ клянусь (онъ широко перекрестился), легче мнѣ теперь въ землю лечь, чѣмъ вамъ капиталы вернуть. Наши они теперь съ братьями... Съ чего же это я да своими руками вамъ ихъ передамъ?
   -- Постой, постой!.. У меня въ головѣ мутно... Ничего я не пойму...
   -- Вы проходитесь по уличкѣ, тятенька... Сейчасъ посвѣжѣетъ. Съ дороги-то вы точно устали.
   -- Какъ мнѣ теперь думать: у меня, значитъ, ничего нѣтъ?..
   -- Пріютъ вамъ всегда готовъ съ почтеніемъ.
   -- Ни денегъ, ни домовъ, ни земли...
   -- Какъ по акту, тятенька... Вѣдь оный-то у нотаріуса явленъ.
   -- Значитъ, ты меня всего лишить задумалъ?
   -- Зачѣмъ?.. Мы родителя всегда понимаемъ. Что вамъ надо,-- по силѣ возможности пожалуйте получить. Хотите такъ -- въ благовременіи, хотите пенцыонъ вамъ назначимъ. И сверхъ, когда пожелаете, накинемъ. Нешто намъ на отца-то жаль? Кушайте сладкое, отдыхайте на мягкомъ, на карты вамъ опредѣлимъ въ клубѣ, на прочее баловство... Тоже и для тѣлеснаго озлобленія. Ужли же мы да не почтимъ? Не звѣри же. И притомъ, когда вамъ угодно, для развлеченія себя -- въ дѣлахъ полюбопытствовать, сколько угодно. Только не силкомъ, а съ разрѣшенія. Потому мы съ Юркой рѣшили -- я теперь голова всему и что сдѣлаю, то и хорошо будетъ.
   Вуколу Матвѣевичу показалось, что чьи-то холодныя, безпощадныя руки сжали его за горло.
   -- Ты,-- хрипѣлъ онъ,-- ты что же думаешь, что я тебѣ такъ и уступлю?..
   -- Какъ же вамъ не уступить, тятенька? Вы то подумайте -- боемъ вы у меня много не возьмете, потому что я все отъ родительской руки стерплю... со смиреніемъ... А ужъ ежели -- черезъ мѣру -- то только тогда ограничу васъ въ пенцыонѣ. А убить вамъ меня совсѣмъ нельзя, по закону... За это, сами знаете, не маленькіе вѣдь, въ каторгу посылаютъ. Ежели вы къ чиновнику пойдете, судомъ меня, то и по суду я правъ. Все -- мое. По бумагамъ выйдетъ, что отъ покойной матушки благопріобрѣтенное намъ досталось, а вашего тутъ ни синь-пороха. Сознаетесь вы, что имущество скрыть хотѣли, по банковой прикосновенности, вамъ же хуже. Это вѣдь, тятенька, уголовщина!.. Вотъ и подумайте теперь. Нѣтъ вамъ никуда пути -- кругомъ вода. Должны вы еще быть намъ благодарны за то, что мы васъ, по сыновней любви нашей, не оставляемъ втунѣ.
   Безмѣновъ поднялся... Сжалъ кулаки,-- двинулся-было на сына, но, не сдѣлавъ и двухъ шаговъ, вдругъ схватился за голову, качнулся и во весь свой ростъ грохнулся на полъ. Семенъ крикнулъ. Мурашка, сторожившій за дверью и даже подслушивавшій, кинулся сюда.
   -- Съ тятенькой дурно. Подыми-кось... Людей позови!..
   Набѣжали, подхватили Вукола Матвѣевича.
   -- Бережно, бережно, ребята,-- командовалъ Семенъ...-- Не повредите родителя. Алешка,-- живо къ доктору! Да, смотри,-- опоздаешь, изувѣчу и со двора прочь!.. Уложите въ постель!.. Платье сымите. Мурашка, ты за все въ отвѣтѣ будешь!..
   -- Слушаю-съ.
   -- То-то. Потому, если съ тятенькой что приключится, кто насъ утѣшитъ?
   Вукола Матвѣевича унесли.
   -- Ну, слава тебѣ Господи!-- перекрестился Семенъ.-- Теперь, какъ очнется,-- утихомирится, смирный станетъ.
   И онъ спокойно началъ пересматривать бумаги и отчеты. Черезъ полчаса вошелъ Мурашка.
   -- Былъ докторъ?
   -- Да-съ. Кровь пущали.
   -- Очнулись тятенька?
   -- Точно такъ-съ. Слабы. Лежатъ. Докторъ говоритъ,-- здоровы будутъ. А только ихъ беречь надо отъ огорченія!
   -- Прибережемъ. Полный спокой ему предоставимъ... Завтра у Троицы молебенъ закажи о здравіи раба Божьяго Вукола, послѣ обѣдни чтобы. И пусть за ектеніей помянутъ. О здравіи и долгоденствіи!.. Потрудился старичекъ -- и насъ всѣхъ наградилъ. Дай ему Богъ! Большого ума былъ родитель! Изъ крѣпостныхъ вѣдь,-- а теперь, нако!.. Дай Богъ каждому! На руку тяжелъ, правда,-- ну, да обойдется. Скажи всѣмъ, чтобы къ нему съ почтеніемъ. Если услышу я что, не пожалѣю. Живого сгною за тятеньку... Всѣ вы, подлецы, должны передъ нимъ какъ свѣча горѣть, потому благодѣтель онъ дому сему!..
   И отпустивъ Мурашку, Семенъ долго еще думалъ. Потомъ помолился. Поблагодарилъ ангела своего за помощь въ трудномъ дѣлѣ и заснулъ крѣпко и безмятежно, съ полнымъ сознаніемъ, что онъ совершилъ должное и одержалъ побѣду праведно -- по закону и по совѣсти.
   Въ спальнѣ у Вукола Матвѣевича было тихо...
   Докторъ пустилъ ему кровь и, приведя его въ себя, ушелъ. Изрѣдка навѣдывался сюда старикъ-подручный, жившій у него на покоѣ. Безмѣновъ внимательно всматривался въ него, точно не узнавая преданнаго слугу, и потомъ коротко приказывалъ ему: ступай! Противъ кровати -- двери въ другія комнаты. Въ одной изъ нихъ вдали видна была тускло и смутно икона въ почернѣвшемъ окладѣ. Передъ нею теплилась лампада. Огонекъ за синимъ стекломъ то пропадалъ, то опять вспыхивалъ, и тогда на мгновеніе выступала изъ мрака, старая риза, а въ ней что-то таинственное, темное. Ликъ угодника полинялъ, сплылся. Онъ позволялъ только угадывать суровыя и строгія черты... Вуколу Матвѣевичу казалось, что онъ видитъ ихъ, разбираетъ это безстрастное и грозное лицо... Свѣтъ огонька, вспыхивавшаго и припадавшаго къ поплавку, скользилъ по комнатамъ вдали, не достигая сюда. Точно тамъ, въ темнотѣ, былъ загадочный мистическій уголокъ, трепетавшій слабымъ отраженіемъ нездѣшней жизни. Тамъ показывались и исчезали тѣни, подымались съ полу и опять падали, уходя въ преисподнюю или улетая вверхъ. И чѣмъ больше Вуколъ напрягалъ зрѣніе, тѣмъ ему было яснѣе, что даже въ этомъ свѣтовомъ пятнѣ дѣйствительно свершается что-то необычное, странное, ничего общаго не имѣющее съ тѣмъ, къ чему привыкъ больной старикъ. Какъ эти вспышки лампады, тотчасъ же тонувшія во мракѣ, въ сознаніи Безмѣнова воскресали обрывки воспоминаній, мыслей, образовъ, голосовъ... Воскресали на мигъ и опять утопали въ цѣломъ океанѣ чего-то неопредѣленнаго, неразличимаго -- не то забвенія, не то небытія... Ему чудилось, возится онъ съ мужиками на порубкѣ... По колѣно въ водѣ,-- ругается... Вдругъ тьма -- и изъ этой тьмы смотрятъ на него чьи-то скорбные глаза. Чьи -- угадать онъ не можетъ, только ихъ взглядъ глубоко проникаетъ ему въ душу, оставляя въ ней странную, больную тоску... Взглядъ вспыхнулъ, какъ огонекъ въ лампадѣ, и погасъ, и теперь ничего. Рѣшительно ничего... Онъ ушелъ на какое-то дно, и его отъ всяческой жизни отдѣляютъ страшно глубокія, непроницаемыя и недвижныя воды. Сонъ это или обморокъ? Больной даже и не думаетъ. Казалось бы, что умеръ, еслибы въ високъ не громыхалъ молотъ... Рѣдко, рѣдко... Стукъ -- и опять ничего. Стукъ... Стукъ. И это вовсе не молотокъ... Это забиваютъ гробъ, именно гробъ. Какъ это онъ разомъ не различилъ. Воды все меньше и меньше. Онъ со дна подымается. Стукъ все тотъ же... Теперь Вуколъ уже и видитъ ясно. Бѣлый глазетовый гробъ. Крышка наверху, и вихрастый малый суетится надъ нею съ молоткомъ въ рукахъ... Послѣдній уголъ забиваетъ. Пѣвчіе поютъ страшно и уныло. Неужели для нея все кончено -- и жизнь, и муки?.. Умерла,-- такъ что и простить не успѣла, не потому0ли Вуколу Матвѣевичу кажется, что этотъ молотокъ стучитъ ему безжалостно уже не въ голову, но по самому сердцу. И послѣ каждаго удара оно сжимается съ смертельною болью... Да, и простить не успѣла, хотя онъ ее любилъ по-своему. Уже очень хрупка была. Еще когда Вуколъ и бралъ ее -- хилую и запуганную дѣвушку, выросшую среди униженій разорившейся купеческой семьи, -- онъ никогда не могъ увидѣть толкомъ ея глазъ. Они всегда были опущены... Въ первый разъ, какъ онъ ее трахнулъ за что-то, а можетъ быть и ни за что, такъ подъ сердитую руку попала, она мгновенно подняла на него длинныя рѣсницы, и эти глаза на исхудаломъ лицѣ поразили его такимъ выраженіемъ ужаса, вѣчной, неотходной тоски и душевной боли, что онъ, несмотря на то, что ужъ ошкурѣлъ, вздрогнулъ невольно и прочь пошелъ... Разъ только потомъ онъ распорядился съ нею по своему. Еще бы: младшій ребенокъ разорвалъ важные счета. Вуколъ кинулся на него съ кулаками, какъ вдругъ между нимъ и крошечнымъ сынишкой выросла эта болѣзненная и боязливая женщина. "Не дамъ, убьешь!.. Лучше меня убей!.." Онъ самъ не соображалъ, чего освирѣпѣлъ тогда... Помнитъ только, что ее унесли отъ него избитую... Онъ уѣхалъ на нѣсколько дней на максановскія земли и забылъ о томъ, что осталось дома. Только, вернувшись, засталъ ее въ постели... Все время послѣ дикой расправы она прохворала. Онъ ее позвалъ, она даже и не обернулась... Такъ и лежала лицомъ къ стѣнѣ, точно ей все постыло, и на свѣтъ Божій, тускло мерещившійся въ окнѣ, смотрѣть не хотѣла! Еще разъ окликнулъ ее. Вздрогнула и тяжело-тяжело задышала. "Ахъ, ты, овечья смерть!" обругалъ ее Безмѣновъ и прочь пошелъ, негодуя на себя, что взялъ себѣ такую хиль. "На что она мнѣ?.." Пришла весна, и унесла ее съ собой. Только и осталось отъ нея, что красныя кровавыя пятна на подушкѣ. Онъ не горевалъ особенно, все равно, хлибкая была, неживучая... Справилъ честь честью похороны и прочь пошелъ. Дѣла такимъ вихремъ завертѣли, что ему совсѣмъ было не до синяго лица съ опущенными вѣками, такъ строго хмурившагося съ бѣлаго изголовья гроба... Только какъ-то потомъ забрался онъ на кладбище уже старикомъ... Былъ сѣрый, осенній день. Тучи низко ползли по небу, чуть не задѣвали голыхъ деревьевъ, на которыхъ черными шапками казались оставленныя воронья гнѣзда... Вѣтеръ потянулъ, зашевелились сиротливо и грустно высохшія былинки, еще торчавшія посреди могилъ. Зашевелились и заметались, точно мимо преходилъ нѣкто невидимый Вуколу, вѣявшій на нихъ неотразимымъ ужасомъ. Одиноко торчали кресты и свѣжіе, и почернѣвшіе. Вотъ и ея послѣднее жилище... Мраморная доска надъ прахомъ "рабы Божіей Епистиміи. Житія двадцать девять лѣтъ". Ужъ подлинно не жизни, а страданія... Едва-ли не впервые тогда у него сжалось сердце и ненарокомъ со стороны налетѣла на него странная мысль, какой отвѣтъ ему придется дать тамъ за каждую ея слезу, за каждый встрепетъ ея робкаго, измученнаго сердца?.. Она не жаловалась, но жаловался у престола Всевышняго за нее ея ангелъ. Кто это сказалъ Вуколу? Ахъ да, юродивая Катька, встрѣтившая его у могилы его жены и начавшая издали кидать въ него камешки. "Чего ты, дура?" -- крикнулъ онъ ей.-- "Терпи, терпи,-- визжала она,-- это ея слезки на тебя падаютъ... Терпи, терпи... Тутъ-то онѣ холодныя, а помрешь, засыплютъ онѣ тебя проклятущаго огненнымъ дождемъ... Ты думаешь, она молчала -- до Бога-то и не дошло?.. Анъ врешь, врешь, врешь!.." -- И Катька, радостно смѣясь, заплясала.-- "А ангелъ-то ея на что? На что? Ты безъ него сосчиталъ... А онъ все къ. престолу, да на бумажкѣ! Каждый вздохъ, каждую слезу, все къ престолу. Много-много бумажекъ. Прижгутъ, прижгутъ! Ишь округъ тебя черные скачутъ, весело чернымъ-то! Ждутъ. Подохнешь -- тогда и имъ чередъ. У-у... Дьяволы-то, дьяволы какіе!.. Такъ у твоего лица мохнатыми хвостами и крутятъ. Морды-то козлиныя, сами на дыбахъ -- и всѣ на тебя, всѣ... всѣ.... А у ангела ейнаго -- длинный реестрикъ. Длинный-длинный! Конца ему нѣтъ! Каждая слеза, каждый вздохъ... Кипитъ смола въ котлахъ... черти дровецъ подбрасываютъ... Ашшо и ашшо и все имъ мало! все мало!.. Ухъ! Жутко вариться въ ней!.. Жутко, жутко"... Собственно говоря, какъ онъ ни былъ суевѣренъ, но адъ не очень-то пугалъ его. Отмолиться всегда успѣетъ; но съ этого самаго дня его часто преслѣдовалъ полный ужаса и душевной боли взглядъ его жены... Ему было невыносимо думать объ ея былыхъ безмолвныхъ мукахъ... И чѣмъ далѣе, тѣмъ все хуже и хуже! Разъ -- даже онъ помнитъ -- жаркій день былъ. Сидитъ Вуколъ на балконѣ, любуясь на залитый солнцемъ городъ съ колокольнями церквей, съ зелеными вершинами деревьевъ. Вонъ за тою колокольнею кладбище. И онъ вдругъ вздрогнулъ... И чуть не задохся, такъ ему стало душно, тоскливо. Разорвалъ воротъ рубахи -- едва холоднымъ квасомъ отпился. А то случалось ночью: проснется -- и ему почудится, что она около и смотритъ на него неподвижная... Да! За что въ самомъ дѣлѣ пропала она, точно козявка раздавленная?.. Не приходится-ли ему теперь отъ ея сына терпѣть, и именно потому, что она была такъ безотвѣтна, жалка, принижена и убита?.. Славу Богу, отходитъ... И то свѣтовое пятно отъ лампады вдали пропало. И мракомъ, и прохладою повѣяло... Вошелъ кто-то...
   -- Что, батюшка, Вуколъ Матвѣевичъ, полегчало-ли?
   -- Анемподистъ... ты?
   -- Да, я... Кому же? Семенъ-то Вуколычъ самъ лежитъ пластомъ.
   -- Грѣхи...
   -- Всѣ во грѣсѣхъ... Всѣ...
   -- Страшно, Анемподистъ.
   -- А еще жъ бы да не страшно...
   Анемподистъ сѣлъ въ уголъ.
   -- Ты не уходи теперь.
   -- Я, Вуколъ Матвѣевичъ, при васъ, какъ собака. Скажите: "вонъ" -- спрячусь, а нѣтъ -- въ глаза вамъ смотрѣть буду...
   -- Жену я видѣлъ.
   -- Какую?
   -- Покойницу. Жалко!
   -- А еще жъ бы да не жалко! Тихая была -- никого не обидѣла. Напротивъ, заболѣлъ я тогда, отходила меня. Сама ко мнѣ точно ангелъ съ небесъ, бывало, придетъ и сидитъ...
   -- Тиранилъ я ее...
   -- Такое бабье положеніе, Вуколъ Матвѣевичъ. Потому -- мы кипимъ. Дѣла-то, дѣла сколько приходилось осилить, ну и озвѣрѣешь! Сердце-то облютѣетъ да раскалится... Ну, и точно что...
   -- А теперь душа болитъ.
   -- Это хорошо тоже. Еще-жъ бы не болѣла -- значитъ, Богъ тебя не забылъ. Это отъ него -- милостиваго... Къ покаянію зоветъ. Въ сердце къ тебѣ стучится, отверзись. Пора! Кабы ты безъ муки этой померъ, не порадовался бы я на тебя. На томъ свѣтѣ пришлось бы тебѣ отчитываться. А это, братъ, ея душенька праведная, значитъ, за тебя молится -- и шлетъ, по ея предстательству, Господь тебѣ покаяніе... Ты вотъ мукѣ-то своей радуйся. Не очень-то, значитъ, тамъ -- ткнулъ онъ перстомъ въ потолокъ -- на тебя гнѣваются, ежели ты здѣсь опамятовался. Вотъ было. бы тяжко, если-бы ты во всей своей славѣ и могуществѣ померъ съ яснымъ сердцемъ -- ну, тогда точно, плохо бы тебѣ пришлось...
   Вукола опять обнесло.
   Точно волны закачали его, покрыли, прокатились надъ нимъ, и онъ тихо-тихо опускается на самое дно. Ни сознанія, ничего кругомъ! Глаза открыты, но не видятъ... Ухо не слышитъ, хоть Анемподистъ продолжаетъ говорить что-то медленно, истово, убѣжденно... Точно капаетъ... слово за словомъ. Можетъ быть, его голосъ и убаюкалъ Безмѣнова. Лицо его поблѣднѣло, онъ теперь пластъ пластомъ... А воды несутся вверху, или нѣтъ, даже не воды,-- это лѣсныя вершины шумятъ подъ западнымъ вѣтромъ, шумятъ, колеблются, сплетаясь вѣтвями, шурша листьями, говоря тысячами птичьихъ голосовъ, а Вуколъ лежитъ на травѣ и считаетъ, сколько ему барыша принесетъ обреченная имъ на смерть прохладная дубрава. Коли съ каждаго дерева по пяти рублей, и то четыре съ полтиной чистяку. А такихъ деревъ-то здѣсь тысячъ шесть!.. Хорошее дѣло сладилъ. Мужиковъ при разсчетѣ прижать легко. Они у него вѣдь въ кулакѣ зажаты -- не пикнутъ. Лишь бы хоть на минуту отдышаться далъ, и за то будутъ ему благодарны! Лучше чѣмъ крѣпостные прежде. Потому о крѣпостныхъ баринъ заботился, а ему какое горе до нихъ! Ну ихъ къ Богу! Народа у Царя много -- сколько ни мретъ -- все новые и новые работники приходятъ къ Вуколу. Коли и петля -- такъ вѣдь сами въ петлю лѣзутъ. Особливо какъ подать выбивать начнутъ... Шумятъ-шумятъ лѣсныя вершины -- точно передъ смертью досыта наговориться хотятъ, знаютъ, что по нимъ топоры плачутъ, ишь точатъ ихъ порубщики. Визжитъ желѣзо... Стонетъ. Жаль ему впиваться глубоко въ бѣлое сочное тѣло кудрявыхъ березъ и важныхъ сосенъ... И птицы-то, птицы! Все это сорвется съ гнѣздъ и полетитъ съ крикомъ и гамомъ прочь искать себѣ другого пріюта. Только птенцы желторотые и голошейные пропадутъ!.. Рухнетъ прохладная дубрава. Осенній вѣтеръ повѣетъ, будутъ тутъ чернѣть безобразные пни, пока и ихъ не выкорчуютъ на смолу... Все пойдетъ на пользу Вуколу. И древа лѣсные, и злаки полевые. Со всего онъ сниметъ свое. Не даромъ у него въ груди такъ и кипитъ жажда наживы... безпощадная, злая.. Знаетъ, что только по деньгамъ ему и почетъ. Человѣкъ бѣдный -- мразь, и всякій его растопчетъ. А тутъ еще и на дѣтей надо... Дѣти-то у него растутъ надежныя. Не расточители -- напротивъ, добытчики... Ему бы еще на нихъ да не радоваться! Особенно Семенъ...
   Точно что-то толкнуло въ сердце. Онъ простоналъ... Н опять сознаніе вернулось къ нему. Смотритъ, стоитъ надъ нимъ Анемподистъ.
   -- Слышалъ?
   -- Что, батюшко, Вуколъ Матвѣевичъ?
   -- Какъ сынъ-то мой... Семенъ...-- ограничилъ меня?
   -- Плюнь... Радоваться ты этому долженъ, -- опять перешелъ Анемподистъ въ поучительный тонъ на "ты".-- Ликуй! Неправедное стяжаніе Господь отымаетъ отъ тебя, значитъ, и отвѣтъ за него не на тебѣ будетъ.
   -- Нѣтъ, Анемподистъ, ты то учти: собственная моя плоть...
   -- А то какъ же... Что посѣялъ...
   То же соображеніе, которое и ему, Вуколу, приходило въ голову, когда онъ молился въ церкви! Что посѣялъ, то и пожалъ!..
   -- И его время придетъ, -- философствовалъ Анемподистъ,-- и Семену, братъ, жутко будетъ. И онъ спокается.
   -- Нѣтъ, другъ... нѣтъ. Семенъ не такой... Я на все сердцемъ шелъ. И лютовалъ сердцемъ, и жадничалъ.
   -- Точно что живъ-человѣкъ былъ. Что лошадь съ уносомъ. Нѣтъ, чтобы тихо взять, а потомъ разойтись... Ты, братъ, на всякое дѣло наскокомъ!..
   -- Оно и есть... А Семенъ не замутитъ... Онъ, братъ, ко всему подбирается смирно... Сначала попробуетъ.
   -- Словно бы котъ послѣ дождя.
   И Анемподистъ засмѣялся.
   -- Какъ это?
   -- Видалъ ты на улицѣ... Лапкой-то потрогаетъ землю -- мокра. Отряхнется... Другую... Выпадетъ сухое мѣсто, тогда и станетъ...
   -- Что жъ я теперь изъ его рукъ долженъ, что-ли?
   -- А ты брось о земномъ. Ишь какъ Тебя Господь-то сегодня по затылку стукнулъ? Ты брось -- не думай. Авось, не помрешь отъ этого. Ты радуйся, я тебѣ говорю. Что-жъ ты полагаешь, мало народа безъ денегъ живетъ. Счастливѣе ты ихъ, что-ли? Имъ-то чего спокойнѣе! Ты вотъ мятешься да свирѣпствуешь, а они только что: Господи, да будетъ воля Твоя! А и просятъ-то ежели, такъ всего: хлѣбъ нашъ насущный даждь намъ днесь.
   -- Ну, нѣтъ, братъ... Я сколько годовъ убилъ на это самое! Душу свою продалъ.
   -- Точно что... Душу ты свою не пожалѣлъ. А вотъ Господь-то ее теперь и жалѣетъ. Ослобоняетъ тебя отъ темницы, отъ неправеднаго стяжанія.
   -- Однако, ты то подумай...
   -- И думать не хочу, а за тебя радуюсь. Хлѣба съ тебя хватитъ, ну, и молись.
   Хорошо Анемподисту разсуждать такъ! У него никогда больше красненькой бумажки своихъ денегъ не оказывалось. Ну, а Вуколу жутко было и помыслить, что вся эта прорва засаленныхъ и замусленныхъ кредитокъ, груда глянцевитыхъ и пестрыхъ кредитныхъ бумагъ, купчія, съ соотвѣтствовавшими имъ домами, имѣніями, лѣсами, полями и прочими угодіями -- ушли куда-то, къ другому хозяину, благодаря его собственной, Вуколовой, глупости... Онъ даже заметался -- да такъ, что опять обезпамятѣлъ, точно какая-то огненная, раскаленная рука, изъ темени проникла въ его мозгъ и обожгла его. Безмѣновъ, хотѣвшій приподняться, простоналъ и упалъ въ подушку.
   -- Экъ тебя нечистый-то мутитъ!..-- поправилъ его голову Анемподистъ.-- Ишь, какъ онъ надъ тобой изгиляется! Что-жъ -- трудно, ой, трудно богатому въ царствіе небесное... Оно для убогихъ уготовано. Ну-ну, лежи... Лежи, тебѣ говорю!-- крикнулъ старый слуга...-- Не пузырься!.. Чего пучишься то?.. Самъ знаешь -- второго удара не переживешь. Такъ и подохнешь въ неправедности своей. Червю лучше будетъ. И не говори. Чего губами-то шевелишь?.. Потомъ, какъ выпользуютъ тебя, наговоришься...
   Вуколъ успокаивался.
   -- Такъ-то лучше... Нутромъ-то у тебя неправедныя стяжанія выходятъ. Ишь какъ изъ-подъ самаго сердца претъ!..
   Безмѣновъ опять смотрѣлъ въ свѣтовое пягно дальней комнаты, и по его лицу бѣжали тѣни, точно вспыхивавшій огонекъ лампады бросалъ на него неровный и ненадежный отблескъ. Вуколъ Матвѣевичъ вновь былъ далеко отъ этого дома и ложа своего. Чудится ему, что призовая тройка сѣренькихъ лошадокъ, которую онъ за проценты взялъ съ помѣщика Карандѣева, доставила его въ ободраное село, гдѣ всѣ мужики издавна его подданные. Ѣлъ онъ ихъ, ѣлъ поѣдомъ, а они все чудомъ живы еще. Подлинно, что нѣтъ смерти на мужицкую подоплеку. Семь шкуръ съ него спустишь, анъ смотришь -- осьмая растетъ, только дай ей самую малость отдышаться. Богъ вѣсть, чѣмъ питается при этомъ -- по пословицѣ: человѣкъ не свинья -- все съѣстъ. А только хорошему хозяину остается радоваться на живодранаго работника. Лошадь околѣетъ, а тотъ все округъ хозяйскаго интереса хлопочетъ и изводится безъ изводу. На этотъ разъ, впрочемъ, пришлось подданнымъ жутко. Такою лютою нуждою обнесло ихъ, что собрались "господа-старички", всю свою долгую жизнь радѣвшіе на чужое брюхо, подъ окномъ избы, гдѣ остановился Вуколъ и чай пьетъ теперь, просили-просили хозяина помиловать ихъ, не вовсе ужъ изъ поля вонъ рвать. Онъ однимъ ухомъ слушалъ ихъ, а самъ прикидывалъ: сколько съ этой ободрани очистится ему при окончательной слупкѣ?.. Мысленно онъ уже вышелушилъ и въ навозную кучу выкинулъ ихъ. Тутъ, вѣдь, кромѣ гнилой расползающейся мездры, ничего не снимешь больше... И вдругъ какъ заревутъ мужики!.. Точно бабы. Онъ только глазомъ на нихъ повелъ... Нечего-де выть!.. Слезами собственной глупости не поможете.. Какъ же мнѣ васъ миловать, когда я уже и потроха ваши распредѣлилъ, куда слѣдуетъ? Пилъ онъ тогда чай съ аппетитомъ, до поту, и мужичкамъ ходу не далъ... И забылъ объ этомъ. А вотъ теперь сейчасъ вой этотъ несуразный точно вихремъ налетѣлъ на больного и въ уши его звучитъ, и всю грудь ему наполняетъ непривычною жалостью и голову дурманитъ, такъ что онъ уже и сообразить не можетъ, кто это реветъ, старики или онъ самъ. И жутко-жутко ему такъ, точно этотъ плачъ подхватилъ его и уноситъ въ страшную высь на чей-то безжалостный судъ, такой же безжалостный, какимъ былъ и онъ самъ... "Соли-то на слезы -- не покупать. Дешева мужицкая слеза -- ты ей повѣрь только... Ишь выростятъ глаза на мокромъ мѣстѣ и морочатъ". Неужели онъ самъ училъ этому дѣтей?.. А мужики все ревутъ кругомъ... Сотнями, тысячами собрались и плачутъ... И онъ видитъ, какъ вспыхнула лампада, и таинственное суровое лицо угодника покрылось слезами, и онъ рыдаетъ вмѣстѣ съ этою обиженною, измученною толпою. Костлявыя руки простираются къ больному... Все громче и громче слышится жалоба истерзаннаго имъ раба...
   -- Ну... опять заметался!-- подходитъ къ нему Анемподистъ.-- Оторопи нѣтъ на тебя... Лежи, лежи... Встанешь на дыбы, опять надъ нашимъ братомъ закружишься. Только у тебя и просвѣту въ жизни, что болѣзнь эта... Радуйся ей...
   Но радоваться собственно было нечему.
   Вуколъ Матвѣевичъ пролежалъ мѣсяцъ... Семенъ, живо оправившись отъ тятенькиной науки, посѣщалъ его ежедневно.
   -- Какъ вы въ своемъ здоровьѣ, папашенька?
   Тотъ пристально смотрѣлъ на него, ничего не отвѣчая.
   -- Сегодня за васъ молебенъ отслужилъ, съ водосвятіемъ. Отцу Афанасію три рубля дадено, да пѣвчимъ рубль.
   Вуколъ Матвѣевичъ зажмуривался. Очевидно, ему было непріятно присутствіе сына.
   -- Мы для васъ ничего не жалѣемъ. Только поправляйтесь... И докторъ тоже сказывалъ: вашему папашенькѣ, окромя покою, ничего не надо... Въ становой жилѣ у васъ никакого поврежденія.
   Безмѣновъ притворялся засыпающимъ.
   Семенъ вставалъ, шелъ къ дверямъ и говорилъ Анемподисту:
   -- Ежели папашенькѣ что потребуется, живымъ манеромъ слетай въ лавку. Сласти какой или другого баловства. Я прикажу отпустить. Какъ проснется, скажи -- бѣлужьей икры не хочетъ-ли -- свѣжая прислана... Смотри, заслуживай у родителя за хлѣбъ, за соль нашу.
   Анемподистъ молчалъ. Онъ не любилъ Семена и прежде. "Настоящій волкодавъ,-- думалъ онъ про себя.-- Хорошъ былъ Вуколъ Матвѣевичъ, ну а передъ этимъ -- угодникъ Божій".
   

IV.

   Семенъ заходилъ рѣже и рѣже. Ему было не до того. Голодъ разразился кругомъ въ такихъ ужасающихъ размѣрахъ, и вмѣстѣ съ этимъ уѣздная власть, боясь Петербурга, такъ обезпокоилась, что, памятуя свою заготовку хлѣба въ Одессѣ, Безмѣновъ младшій тоже долженъ былъ держать ухо востро.
   -- Ну, что?-- спрашивалъ онъ у околыша съ кокардой, завертывавшаго къ нему въ лавку.
   -- Пока, молись Богу. Ничего...
   -- Не любопытствуютъ оттуда?
   -- Нѣтъ. Своего дѣла у нихъ много... Отпусти-ка женѣ мармеладу...
   -- Сейчасъ, ты думаешь, не достукаются?
   -- А это, какъ Господь. Ему сверху виднѣе...
   -- Для Бога -- я тоже, братъ.. Чиню соборную ограду.
   -- Авось обойдется...
   -- Газеты эти...
   -- А ты не внимай. Ну ихъ! Онѣ, братъ, теперь какихъ ипостасныхъ господъ за штаны теребятъ.
   -- И то... Мнѣ бы только доискаться, кто это отсюда.
   -- А ты къ почтмейстеру. Всѣ, братъ, концы у него. Захочетъ -- достанетъ.
   -- Я бы за это безчестіе... собаками изорвалъ.
   -- И дуракъ.
   -- Почему? Меня изъ подлецовъ въ подлецы, а я молчи?
   -- Сугубый дуракъ.
   -- А по-твоему какъ умнѣе?
   -- Просто. Надежные люди есть?
   -- Есть. Хоть бы Мурашка.
   -- Ну, вотъ. Знаю его -- воровская душа. Мигни ему, подбросить что къ господину сочинителю... А потомъ въ полицію да съ обыскомъ. Ты думаешь, полиція-то не обрадуется? Да ее хлѣбомъ не корми, только дай ей корреспондента въ руки. Она его такъ обработаетъ! А потомъ къ слѣдователю на веревочкѣ -- съ вещественными уликами. Коли онъ, писатель-то, изъ мѣщанъ, мы его живо въ арестантскія роты; дворянинъ, ну, тогда въ тюрьму съ лишеніемъ правъ. И другимъ будетъ наука. Объ этомъ, братъ, и въ Писаніи сказано: не судите, да не судимы будете. Или: подъявый мечъ отъ меча и погибнетъ.
   -- Спасибо тебѣ. Это точно что -- умственно.
   -- Потому собачка что? Ну, обмордуетъ его -- онъ это къ доктору -- и тебя же къ мировому.
   -- Бывалъ, знаю!
   -- Скандалъ одинъ! А ты себя долженъ соблюдать благородно. Ты въ сторонѣ. Мурашка твой все обдѣлаетъ, а ты какъ будто и не знаешь ничего. У меня тоже противъ него зубы.
   -- Противъ сочинителя?
   -- Вотъ именно. Свинья неблаговоспитанная! Недѣлю назадъ онъ и меня обнародовалъ. На жениныхъ именинахъ я со всею откровенностію напился отъ радости. Самъ знаешь, семейственный праздникъ. Какой бы я мужъ былъ, ежели бы равнодушіе обнаружилъ! Объ этомъ и въ "Московскихъ" пишутъ -- семья цѣлой имперіи основа! Каждому понятно, что долженъ я былъ сдѣлать отъ чувства нѣчто необыкновенное. Такъ всѣ и судятъ и другъ друга по человѣчеству прощаютъ, у кого разумъ есть... Ну, какъ я ощутилъ въ душѣ пареніе -- водку, надо тебѣ сказать, купецъ Звѣревъ прислалъ -- не водка, а геена -- теща и сунься ко мнѣ, тоже въ вдохновенномъ видѣ -- сладкими напитками налилась... Дама она деликатная -- только вишневку и употребляетъ, ну, по нѣжности ея сложенія и того довольно. Сунулась она ко мнѣ, и, надо сказать, столкнулись мы, какъ два поѣзда на всѣхъ парахъ. Что твоя кукуевка! Локомотивъ въ дребезги, шиньонъ ейный -- въ окно, мантилью содралъ съ анаѳемы и морду ей давай утирать, а она меня женскимъ оружіемъ -- зубами, да во всѣ мѣста съ поврежденіемъ оныхъ. Визжитъ сама, заливается... Тутъ, слава Богу, столоначальникъ нашъ нагрянулъ... Мадамъ, говоритъ, будьте добры, вспомните слабый полъ вашъ и тонкость обращенія, да какъ хватитъ ее по шеѣ -- она на всѣ четыре копыта... А я продолжаю въ томъ же стилѣ... Что тутъ, смѣху было! Жена именинница плачетъ, теща верещитъ, гости орутъ. Консисторскій Благовидовъ -- товарищи мы съ нимъ по духовному училищу -- одобряетъ меня: воздѣлывай, кричитъ, Алеша, ниву сію, не будь рабомъ лѣнивымъ... Ну, положимъ, безобразіе, но безобразіе именинное! На другой же день я у мамашеньки на колѣняхъ прощенія просилъ и руки ей цѣловалъ. Даже отъ этого польза вышла, потому что нашъ чиновникъ, старикъ Суеслововъ, увидѣлъ сложеніе ея и до сихъ поръ по ней вздыхаетъ, жениться хочетъ. Какъ, говоритъ, только переведутъ меня письмоводителемъ въ полицейское управленіе, такъ я и объявлюсь съ предложеніемъ. Что же -- дама она крѣпкая. Сорокъ седьмой годъ -- пусть тоже поблаженствуетъ... Ну... А подлецъ-то нашъ, сочинитель, на другой же день, должно быть, все это описалъ въ критикѣ... По крайней мѣрѣ, недѣли не прошло -- иду я на службу, а столоначальникъ протягиваетъ мнѣ газету. Прочитай-ко, говоритъ, каковъ ты варваръ на этомъ свѣтѣ. Свѣта я не взвидѣлъ. Я тебѣ говорю, поговори по душѣ съ почтмейстеромъ -- онъ тебѣ все сокровенное на ладони выложитъ. Я такъ думаю, онъ и теперь знаетъ кто, только молчитъ... А ужъ остальное твой Мурашка обработаетъ въ лучшемъ видѣ...
   Вуколъ Матвѣевичъ, оправляясь, потребовалъ къ себѣ четьи-минеи, Анемподистъ читалъ ему житія, и старикъ Безмѣновъ много находилъ сходнаго въ положеніи древнихъ мучениковъ и страстотерпцевъ со своимъ. Какъ-то зашелъ въ такую минуту къ нему Семенъ...
   -- Какъ вы въ вашемъ здоровьѣ, папашенька?
   Вуколъ отвернулся къ стѣнѣ.
   -- Святостью занимаетесь?.. Это хорошо... Въ такой преклонности возраста самое это время вамъ о Богѣ подумать...
   Безмѣновъ хотѣлъ обругать сына, но не посмѣлъ.
   Съ тѣхъ поръ, какъ онъ выздоравливалъ, у него явилось къ сыну чувство слѣпого страха. Онъ подавлялъ его, давалъ себѣ обѣщаніе: "дай-ко встану -- я тебя приберу къ рукамъ, чуть-что -- изувѣчу", но при этомъ понималъ, что едва ли ему удастся исполнить что-либо подобное. Отъ одного голоса Семена Вуколовича онъ вздрагивалъ и холодѣлъ... Смутный ужасъ передъ будущимъ, зависимымъ и связаннымъ съ доброю волей и снисходительностью его сына, все больше и больше росъ въ его сердцѣ. Онъ не говорилъ съ Семеномъ, потому что боялся выдать себя трепетомъ голоса или выраженіемъ лица. А разъ тотъ узналъ бы, что отецъ его боится, и почувствовалъ свою силу надъ нимъ, Вуколомъ, онъ бы не далъ старику и головы поднять. Пусть лучше воображаетъ, что отецъ задумалъ нѣчто. Неизвѣстнаго всегда пугаешься. И теперь ужъ сынъ ему не разъ отказывалъ во многомъ. Не далѣе, какъ вчера, приказалъ отецъ сварить "щи изъ головизны", самъ слабъ былъ, а желудокъ -- любому извощику давай Богъ... Анемподистъ пошелъ на кухню и вернулся съ отвѣтомъ:
   -- Семенъ Вуколычъ просятъ папашеньку снятками обойтись, потому что головизна въ цѣнѣ нынче...
   Сегодня, вмѣсто малиноваго киселя, подали клюквенный...
   -- Я бы и самъ,-- продолжалъ Семенъ, -- послушать отъ житія пришелъ, да некогда. Надо въ лавкѣ папашенькинъ интересъ соблюдать...
   -- Мерзавецъ!-- тихо проговорилъ Вуколъ въ стѣну.
   Молодой Безмѣновъ притворился, что не слышитъ.
   -- Вы какого же это теперь святого?-- обратился онъ къ Анемподисту.
   -- Памфилія, ѳиваидскаго пустынножителя...
   -- Ну, и что же онъ?
   Анемподистъ его не понялъ и потому отвѣтилъ наугадъ:
   -- Питался вранами...
   -- Да вранъ-то скоромное!
   -- Онъ для уничиженія...
   -- Ну, это другая статья...
   -- Ставилъ силки...
   -- Благоразумно! Самъ ловилъ и самъ ѣлъ... На рынокъ-то денегъ не тратилъ. Это не то, что головизну осетровую по семидесяти копѣекъ...-- намекнулъ Семенъ на отцовскую расточительность.-- Или малину. Потому малиновое варенье-то мы по тридцати пяти фунтъ сами продаемъ... Анемподистъ,-- пришло Семену что-то въ голову,-- какъ окончишь съ тятенькой заниматься, зайди ты ко мнѣ въ лавку поговорить.
   -- Слушаю-съ.
   -- А я его прокляну!-- вдругъ вырвалось у Вукола въ стѣну.
   -- Тятенька... папашенька, не безпокойте вы себя,-- остановился въ дверяхъ Семенъ.-- Сами подумайте, мало ли у васъ утѣхъ для души. Теперича четьи-минеи. Возстанете отъ болѣзни, въ церковь сходите. Старостой вы у свѣчекъ станете, всѣ къ вамъ съ поклономъ. По саду пройдетесь -- прохлада тамъ и птички... Я бы самъ ихъ послушалъ, да для васъ же стараюсь... Захотите музыку, въ трактиръ "Для пріятнаго развлеченія". Купецъ Егоровъ новую машину поставилъ. Однихъ валовъ у него двѣнадцать. Чиновники пьютъ. Скандалы бываютъ. Къ отцу Аѳанасію зайдете. Попъ умственный -- для душеполезнаго разговора чего лучше. Чайку попьете на балконѣ -- въ накладочку. Развѣ мы васъ ограничиваемъ -- хоть по три куска въ стаканъ! И еще я для васъ одно дѣло удумалъ...
   -- Прокляну!-- взвизгнулъ Вуколъ.
   -- Ваша воля!-- огорчился Семенъ.-- Только позвольте сказать -- иному проклятью и Богъ-то не повѣритъ. За что меня проклинать? То сами одобряли, -- а какъ я по вашему планту возросъ и образовался, меня же и проклинать... А еще "житія" читаете. Вы бы, папашенька, у угодниковъ кротости поучились... Проклянете,-- а отецъ Афанасій меня разрѣшитъ. Я и четвертной не пожалѣю...
   Вуколъ понялъ, что Семенъ непобѣдимъ, и чувство страха охватило его еще больше. Онъ на проклятіе разсчитывалъ, какъ на необоримое оружіе. А тутъ щитъ явился въ видѣ четвертной, при которой и родительскому проклятію отмѣна бываетъ... Да и потомъ не такой человѣкъ Семенъ, чтобы это его смутило. Огорчится, но не настолько, чтобы растеряться. Еще, пожалуй, болѣе притѣснитъ "родителя" -- въ видѣ законной обороны. Кто кого перешибетъ?
   -- Проглотитъ онъ меня!-- жаловался Вуколъ Анемподисту.
   -- Ну... авось подавится... Иной-то кусокъ, Вуколъ Матвѣевичъ, поперекъ горла станетъ.
   -- Чувствую, что живьемъ съѣстъ.
   -- А вы на Бога уповайте. Терпите... Вонъ Памфилій ѳиваидскій, когда его разбойники огнемъ пытали, что имъ отвѣтствовалъ: "Тѣлу моему вы -- властители и все съ нимъ можете, а душа вамъ не. подлежитъ"! И даже веселился и "Слава Отцу и Сыну и Св. Духу" пѣлъ!...
   Вечеромъ Анемподистъ пошелъ было къ себѣ. Думалъ, авось Семенъ забылъ, что звалъ его. У стараго слуги не лежало сердце къ молодому Безмѣнову, и потому онъ старался отъ него отдѣлаться. Но Семенъ едва-ли могъ не вспомнить чего-нибудь разъ задуманнаго. Только-что Анемподистъ снялъ кафтанъ, какъ къ нему постучался Мурашка.
   -- Иди къ хозяину.
   -- Зачѣмъ?
   -- А ужъ про то онъ знаетъ. Велѣлъ тебѣ сейчасъ предъявиться.
   -- О, Господи, отдохнуть думалъ.
   -- Успѣешь... Ступай, ступай... Ишь ты ржавый ломъ какой...
   И Мурашка даже слегка ткнулъ старика въ спину.
   Семенъ, какъ и всегда, возился со счетами, росписками и векселями...
   -- Садись, садись, Анемподистъ... Садись, голубчикъ.
   "Неладное дѣло,-- подумалъ тотъ про себя.-- Въ какую я честь попалъ!"
   -- И такъ постою.
   -- Нѣтъ... Ты, братъ, старъ ужъ. Пора тебя и уважить... Я еще и на дыбы не подымался, а тебя сѣдымъ видѣлъ.
   Анемподистъ сѣлъ.
   -- Хотѣлъ я тебя спросить... Давно это тятенька божественнымъ занялись?
   -- Четвертый день.
   -- Сами они... Или это ты?
   -- Нѣтъ, сами... Почитай, говоритъ, четьи-минеи.
   -- А не замѣчалъ ты... чтобы они о пустынножительствѣ разговаривали -- какъ бы про себя?.. Про обители, про иныхъ прочихъ, которые спасаются?.. Такъ, знаешь: хорошо бы-де уйти отъ міра, отъ соблазна?..
   -- Нѣтъ, не замѣчалъ.
   -- И не говорилъ папашенька: сколь-де тихо и прелестно въ келіи!.. Старички божьи кругомъ. Колокола звонятъ. Въ храмѣ благолѣпіе!..
   -- Нѣтъ, не говорилъ.
   Семена всего дергало... Онъ вскочилъ, всталъ и Анемподистъ. Молодой хозяинъ нервно ходилъ по комнатѣ, останавливался; видимо, ему хотѣлось сказать что-то особенное Анемподисту, да онъ не сразу рѣшался.
   -- А ты самъ... Я помню -- ребенкомъ былъ -- ты мнѣ про обители разсказывалъ.
   Анемподистъ зорко всматривался въ него изъ-подъ сѣдыхъ бровей.
   "Ишь какъ тебя корежитъ... словно бересту на огнѣ!" -- думалъ онъ.
   -- Если есть у тебя такое усердіе, чтобы напослѣдокъ ангельскій чинъ принять,-- я что-жъ... я завсегда, помня твою службу, помочь готовъ.
   Мечта о монастырѣ вотъ ужъ лѣтъ пятнадцать не оставляла Анемподиста. Но, какъ травленый волкъ, выросшій въ школѣ Вукола Матвѣевича, онъ не сразу сдавался. Сначала хотѣлъ узнать, чѣмъ это пахнетъ.
   -- Я, что же... Я -- не достоинъ. Куда мнѣ!.. Иноческое званіе -- великое... Коли кто понимаетъ.
   -- Вотъ, вотъ... Шелъ бы ты... И вотъ еще... Мучитъ меня родитель. Вспомнишь,-- сколько грѣха въ немъ, страшно станетъ. Весь онъ въ мірскомъ дѣлѣ погрязъ... А старость не свой братъ. Ему-то не видно,-- а мнѣ со стороны вотъ какъ явственно!.. И подумать ужасно, что съ нимъ будетъ... Потому много онъ народу обидѣлъ.
   -- Безъ обиды капиталы-то не произрастаютъ! Однако, вы-то ихъ, Семенъ Вуколычъ, приняли...
   -- Не я ихъ копилъ, да и дѣло мое молодое. Будетъ время отмолиться. А я вотъ что хотѣлъ тебѣ поговорить... Ты, Анемподистъ, жалѣючи родителя, какъ бы отъ себя, по душѣ ему: "ахъ, сколь въ обителяхъ отрадно! Тишина, миръ, спокойствіе... благоволеніе. Живешь -- точно въ раю, и всѣ тебя почитаютъ, руку цѣлуютъ". Вѣдь ежели у него даже житейское озлобленіе будетъ, и то въ обители-то грѣха нѣтъ, потому въ казначеи его изберутъ, на Бога поработаетъ. Если и пожадничаетъ, то на храмъ Господень -- и это душеполезно.
   -- Точно.
   -- Утѣшь ты его душу...
   -- Видимое дѣло -- помѣха онъ здѣсь!.. -- вырвалось у Анемподиста.-- Какъ пчела: собирала, собирала медъ, а потомъ пришелъ нѣкто, взялъ его, а пчелу вонъ. Не хорошее дѣло это, Семенъ Вуколычъ! Все равно -- не мнѣ вѣдь жить, а со стороны смотрѣть страховито, какъ вы родителя во всемъ-то плетнями обвели. Никуда ему дороги.
   -- А мнѣ онъ не помѣха?-- страстно вырвалось у Семена... Самъ знаешь, какое теперь время. Настоящему коммерческому человѣку раю не надо,-- хлѣбъ до двухъ рублей дойдетъ. Коли изъ такого случая да безъ милліона уйти, цѣна тебѣ ломаный грошъ. А тятенька тутъ какъ тутъ, точно бревно торчитъ. Небось въ свое время и не. такъ бы обывателя за горло схватилъ! Помню я -- училъ онъ меня. Орелъ былъ! А теперь совѣсти набрался и пужается. Ну, коли святости хочешь, иди въ келью, спасайся, а не лежи у меня на дорогѣ колодой. Эдакъ что же! Эдакъ незачѣмъ мнѣ и купцомъ быть, а надѣлъ эполеты, привѣсилъ саблю и иди въ офицеры!..
   Анемподистъ, хорошо понимавшій торговую душу, не противорѣчилъ.
   -- Самъ знаешь, можно-ли мнѣ упускать?..
   -- Я поговорю...
   -- Только ты отъ себя... Потому коли онъ мою руку узнаетъ, ожесточится.
   -- Слушаю-съ.
   -- А я вотъ какъ! Обоихъ васъ въ обитель и никакого различія не сдѣлаю, что для родителя, то и для тебя. Оба вы іеромонахами станете. Сравняетесь въ чинахъ-то. Я васъ живо въ монатейные произведу. Еще какъ иноки обрадуются! Безмѣновъ -- не кто-нибудь. Пожалуй, и архимандритами будете впослѣдствіи времени.
   -- Что-жъ, я готовъ для родителя...
   -- Еще бы...
   -- Въ мірѣ -- въ сварѣ да злобѣ этой ему не спастись.
   -- А тамъ упокой душѣ...
   Анемподистъ простился и уже шелъ къ дверямъ, какъ Семенъ Вуколовичъ его остановилъ.
   -- Постой-ка еще... Знаешь, взялъ я за себя отцовское дѣло -- такъ ужъ надо мнѣ вполнѣ поправить его. Чтобы всѣ концы у меня въ рукахъ были... А то самъ подумай, что будетъ, если кучеръ одну возжу выпуститъ. И вотъ провѣрялъ я тутъ книги... Оно будто все чисто. Заминки нигдѣ,-- но только безпокоитъ меня, не далъ-ли кому батюшка капитала на слово, безъ росписки да безъ векселя, а такъ на здорово-живешь.
   -- Не знаю, не знаю.
   -- Между нами, купцами, водится иной разъ и за совѣсть довѣрить. Особливо, если здороваго тѣлосложенія и смертнаго часа не ожидаетъ!
   -- Не знаю.
   -- А ты неглежа, между прочимъ, спроси... Про случай какой разскажи: жилъ былъ-де купецъ одинъ, довѣрился пріятелю безъ документу, а тотъ взялъ да скоропостижно и померъ... Или разбойники въ лѣсу убили. Такъ купецъ капиталу и лишился... Что тебя учить!..
   По лицу Анемподиста пробѣжала усмѣшка.
   "Дѣйствительно,-- подумалъ онъ,-- Семенъ Вуколычъ клювомъ-то въ темя прямо кокаетъ. До всего доходитъ!.. Ну, да нѣтъ. Я тебѣ старика въ обиду не дамъ. Потому, ежели у него и есть такіе пріятели, кому онъ деньги давалъ, такъ ужъ лучше пусть эти капиталы на обитель... А то такъ да изъ твоихъ рукъ смотрѣть на все -- избави Господи! И самъ измучаешься, да и другихъ истерзаешь"...
   Утромъ Семенъ Вуколовичъ еще разъ зашелъ уже самъ къ Анемподисту.
   -- Ты не забылъ, о чемъ я тебя просилъ?
   -- Нѣтъ, зачѣмъ же...
   -- И объ обители... И объ деньгахъ... Ты какъ бы анекдотъ. Въ газетахъ-де читалъ -- купца въ лѣсу разбойники. Скажи, бѣглые изъ каторги, что-ли,-- убили... Такъ съ ними и пропали долги на совѣсть... Тятенька-то обезпокоятся и себя выдастъ... Да и какъ же иначе? Кому своего добра не жалко?
   

V.

   "Завидущая душа",-- думалъ Анемподистъ.-- А точно: намъ съ Вуколомъ Матвѣичемъ теперь, пожалуй, и нѣтъ иного пристанища, какъ монастырь. Привыкъ старикъ верховодить, нравъ у него крутой, властный -- какъ же изъ сыновнихъ то рукъ существовать нынѣ? Созидалъ, пріумножалъ, обмозговывалъ, ни къ кому за совѣтомъ не ходилъ -- и вдругъ не причемъ. Это, хоть кому доведись, страшно! Какъ ему и на чужихъ-то людей смотрѣть? Пріѣдутъ къ нему гости, къ почету привыкъ -- всякаго ниже себя считалъ -- анъ хозяинъ-то не онъ, а Сенька. Умственный человѣкъ, а промахнулся. Впрочемъ, никто какъ Богъ!.. Всемилостивый его ко спасенію ведетъ. И въ обители намъ хорошо будетъ. Въ Святогорье уйдемъ. На мѣловыхъ скалахъ помолимся. Обитель, надо прямо сказать, первѣющая, иноки достойные и изъ купечества много, не то, что кособрюхіе мужланы, которымъ только бы работа, а отъ божественнаго не могутъ. Лѣса кругомъ. Донецъ внизу -- тихій-тихій, свѣтловодный. Святая рѣка -- всю ее наскрозь видно. По ночамъ -- соловьи. Въ Курскѣ нѣтъ подобныхъ. Выстроимъ келью. Какъ это апостолъ Петръ Христу-то: поставимъ себѣ здѣсь три кущи... Такъ и мы. Тишина, благоволеніе! И откуда Семенъ словъ такихъ набрался! Вѣтромъ изъ-за рѣки на тебя подуетъ, сладкимъ духомъ отъ цвѣтовъ полевыхъ привѣчаетъ... Въ саду -- каштаны, сирень. Помню я хорошо. Игуменъ строгій, и жизнь соотвѣтственная. Монахи важные, благомудрые. Утѣшительные старцы! Пѣніе красивое. Хохловъ много, а у нихъ голоса не нашимъ чета. "Свѣте тихій" запоютъ, такъ дѣйствительно тебя небеснымъ сіяніемъ оболакиваетъ, и уносишься ты въ такую высь, откуда весь грѣховный міръ жалкимъ покажется, нестоющимъ... Соборъ благолѣпный! Просторъ, воздухъ... Фиміамъ подъ куполъ клубится, точно облака возносятся, а скрозь -- золотыя ризы блестятъ. Рай совсѣмъ... Старымъ костямъ дюже лестно. Зимы мягкія. Лѣто долгое... Вотъ ужъ гдѣ истинно по слову Соломонову: "отъ величія красоты созданій возводительно Бытотворецъ ихъ угрѣвается". Ну, и по нашему купеческому дѣлу -- радость! Мѣсто бойкое. Народу валомъ валитъ. Коли Вукола Матвѣевича казначеемъ выберутъ, страсти, сколь онъ достояніе монастырское пріумножитъ. Если на грѣшное стяжаніе окомъ орлимъ прозрѣвалъ -- какъ же онъ Богу поработаетъ! Всю свою умственность въ ходъ пуститъ!.. Чудесно во истину!..
   Утромъ онъ въ свое время пошелъ-было къ Вуколу Матвѣевичу, да его по пути перехватилъ Семенъ...
   -- Не забылъ?
   -- Нѣтъ-нѣтъ.
   -- Объ монастырѣ-то... Всѣмъ намъ развязка тогда... Одно слово, по любви разойдемся и по согласу.
   -- Точно, что вмѣстѣ вамъ не жить.
   -- Самъ знаешь... Кабы капиталы въ руки мнѣ не попали, ну, тогда бы еще ничего. А разъ у меня они, какъ же мнѣ да въ свое дѣло чужого допускать?.. И о долгахъ не забудь, кои на совѣсть...
   Вукола Матвѣевича Анемподистъ засталъ сидящимъ въ креслѣ.
   -- Ну, слава Богу... Полегчало?
   -- Да... Вотъ всталъ...
   -- Вижу, вижу... А я-то ночью все думалъ, да думалъ, ажъ подушка подъ головой вертѣлась.
   Безмѣновъ зорко взглянулъ на него.
   -- Ну? Насчетъ чего это?
   -- Такъ, о судьбѣ. Сколь она таинственно ведетъ насъ къ благополучной пристани!
   -- Какой такой?
   -- Я насчетъ себя собственно... Оправитесь вы -- и отпустите меня.
   -- Куда еще?
   -- Въ обитель...
   -- Въ какую обитель?
   -- А ужъ это я потомъ разыщу. Лучше бы всего на Донецъ.
   -- Въ Святогорье?
   -- Да. Мѣсто тамъ благословенное, тихое... Соловей поетъ. Иноки...
   -- Постой-постой... При чемъ тутъ соловей? Съ чего это ты?
   -- Да такъ... Много грѣха позади... Сердце свербитъ. Подумаешь -- страшно. За все, про все отвѣтъ...
   -- Грѣха вездѣ много. У тебя грѣхъ подневольный.
   -- А все-таки! Спокойнѣе помирать-то въ ангельскомъ чинѣ. Годковъ пять, либо десять поспасаться -- анъ, смотришь, и душу-то выкрутилъ... Да что Вуколъ Матвѣевичъ... И вамъ бы.
   -- Что мнѣ?
   -- Ежели бы вкупѣ. То-есть, какъ бы мы зажили -- одно слово, благодать.
   -- Погоди, дай сообразить... Съ чего это ты вдругъ?..
   -- Что тутъ соображать? Ты о томъ подумай -- смертный часъ не за горами. Костлявая-то ужъ постучалась къ тебѣ.
   -- Это не такъ.. Это кровь...
   -- А тамъ -- тишина, благообразіе...
   -- Погоди... Анемподистъ!
   -- Что прикажете...
   -- Погляди-ко на меня...
   Анемподистъ уставился на Безмѣнова.
   -- Ужли и тебя, стараго слугу, Семенъ обошелъ?
   -- То-есть, въ какихъ это смыслахъ?
   -- Страшно!.. Только на тебя и была надежда... Ты когда его видѣлъ? Вчера?
   -- Точно что.
   -- Какъ отъ меня ушелъ, онъ тебя и позвалъ?
   -- Мурашку посылалъ. Я-было спать повалился.
   -- Это онъ тебѣ о монастырѣ?
   -- Онъ-то, онъ, а коли бы я раньше самъ объ этомъ не думалъ -- и вниманія бы не взялъ. А точно что по душѣ мнѣ пришлось. Потому, хотя и Семенъ Вуколычъ сказалъ, а вѣдь правда,-- пора намъ одуматься.
   -- Такъ. А что онъ тебѣ посулилъ, чтобы меня убѣдить уйти въ обитель? Ловкая штука! Совсѣмъ бы ему руки-то развязалъ! Тутъ бы онъ безъ меня похозяйничалъ! Такъ сколько же онъ тебѣ обѣщалъ-то?
   -- Что вы, батюшка!.. Чтобы я зря душу продалъ!.. А точно онъ говорилъ -- "Я васъ не оставлю. Живо и родителя, и тебя въ монатейные выведу и даже въ іеромонахи"....
   -- Ишь какой архіерей нашелся!
   -- Что же, это онъ толкомъ говоритъ. Это онъ можетъ при капиталѣ-то!
   -- О капиталахъ у насъ еще разговора, будетъ.
   -- Брось... Говорю тебѣ, брось... Онъ, капиталъ этотъ, точно жерновъ мельничный къ землѣ тянетъ. Безъ него ты бы воспарилъ... А онъ тебя внизъ! Въ грѣхъ, въ блудъ... Стяжаніе-то еще хуже блуда. А ты плюнь и отойди...
   -- Плюнуть? Коли мнѣ каждая бумажка дорога! Думаешь, мнѣ эти деньги даромъ достались? Съ неба, что-ли, упали, а я ихъ на полу подобралъ? Нѣтъ, братъ, всѣ онѣ вотъ какъ памятны мнѣ. Я по нимъ мою жизнь тебѣ разскажу. Не даромъ я всего лишалъ себя да горбомъ ворочалъ съ семнадцати годовъ. Покойной минуты не было, а теперь я ихъ легкимъ духомъ подлецу Сенькѣ отдай! Да послѣ того меня, дурака, въ умалишенный домъ посадить мало. Мою-то кровь и потъ на, получай и празднуй, а я прочь пойду нищимъ! Да что ты это, Анемподистъ, послѣдняго разума лишился? Аль у тебя его никогда и не было? Ты знаешь, какъ я ихъ добывалъ? Да у меня къ нимъ сердце приросло. Оторвать -- кровь изъ него засочится. Помереть легче. Что-жъ,-- померъ, и конецъ -- душѣ деньги ненадобны. Она по-своему будетъ. А пока я здѣсь... Съ тятенькою-то я разставался, онъ мнѣ два двугривенныхъ далъ, и все... А теперь у меня за полмильона... Выговори-ко -- не бось, ахнешь, да дома, да земли, да угодья... И я все это собери да Сенькѣ въ шапку -- на-де, а мнѣ не надо!..
   -- Вуколъ Матвѣевичъ, небось, какъ васъ ушибъ-то Господь Всемилостивый, вы по иному думали.
   -- То я больной былъ... По иному! Не сейчасъ помирать-то. И въ мірѣ спастись можно... Постой, а еще что тебѣ Семенъ внушалъ?
   Анемподистъ усмѣхнулся.
   -- Ну!
   -- Это точно... Еще было. Жадность-то въ немъ вотъ какъ лютуетъ! Червякъ его гложетъ, вы что думаете.
   -- Еще-жъ-бы!
   -- Утромъ это онъ и вчера тоже. Ты, наказываетъ мнѣ, попытай: не далъ-ли кому родитель денегъ на совѣсть?
   -- Какъ на совѣсть?
   -- Безъ документу, значитъ, на-слово... Между купцами случается -- пріятелю, либо нужному человѣку.
   -- Вотъ онъ куда презираетъ!
   -- Да!.. Широко у вашего Семена Вуколовича пасть открыта. Ты, наставляетъ, узнай -- потому нельзя, вишь, ему, сыну-то твоему, капитала рушить. Это все равно, говоритъ, что кучеру одну возжу изъ рукъ выпустить... А какъ освѣдомишься, сейчасъ мнѣ скажи. Я ужъ приму мѣры.
   -- Ишь прохвостъ!.. Ину!.. Хорошо, что я ему не сказалъ. Нѣтъ, братъ, Сенька... Большія у насъ съ тобою дѣла будутъ. Я ужъ себя не пожалѣю -- да и тебя огорчу вотъ какъ... Меня, слава Богу, всѣ знаютъ, какой я... И въ губерніи, и въ Петербургѣ... Я въ такія мѣста пойду... Небось... Авось сломлю тебя.
   Но старикъ только утѣшался.
   Деньги, дѣйствительно, приросли къ его сердцу, и онъ ихъ любилъ свыше всякой мѣры. Ни дѣтей, ни друзей, онъ никогда такъ не цѣнилъ. Это была его единственная привязанность, и по нимъ онъ читалъ всю свою жизнь, въ нихъ сосредоточивались для него и воспоминанія, и надежды, и побѣды, и свѣтъ, и тѣни прошлаго. Тысяча за тысячею были вѣхами пройденной имъ дороги! Молодымъ его задѣвали страсти, случались и увлеченія. Но и тѣ и другія онъ принесъ въ жертву наживѣ. И ошкурѣлъ онъ не сразу. Въ немъ подымалось порою человѣческое чувство, жалость, состраданіе. Онъ ихъ давилъ въ себѣ, нарочно шелъ наперекоръ имъ, часто съ бодью и взрывами негодующей совѣсти, съ ужасомъ передъ тѣмъ, что онъ дѣлалъ. И для чего все это? Добиться богатства такою цѣною и швырнуть его въ жадно разинутую пасть Сеньки-разбойника... И не всегда онъ шелъ къ цѣли, если и безнравственными, то все же закономъ непредвидѣнными околицами. Случалось съ дрожью идти и на прямое преступленіе. Развѣ мало было и воровства, и мошенничества, и подлости? А подлоговъ, а обмана, а подстрекательства? Вѣдь, если бы судить его по-настоящему, развѣ только на каторгѣ нашлось бы ему мѣсто. И сколько ему довелось вынести униженій! Его проклинали въ. глаза и за глаза, и били -- да не то, чтобы навалился народъ и силой взялъ. Это еще не такъ постыдно. А то -- встрѣтитъ на улицѣ обиженный имъ или обманутый "баринъ" и бацъ "по мордѣ" -- запиши-де и это въ счетъ.. Разъ -- военный, котораго онъ подвелъ на поставкѣ, прежде чѣмъ самому пойти подъ судъ, зазвалъ его къ себѣ, крикнулъ солдатъ и высѣкъ. А вѣдь Безмѣновъ въ это время уже носилъ картузъ съ такимъ козыремъ, что уже издали всѣ видѣли: идетъ-де первая гильдія, и въ головы баллотироваться думаетъ... Собаками его травили помѣщики, какъ матераго волка... И все, ради чего онъ терпѣлъ нищету, поношенія, взять да отдать Семену? Въ рѣшительномъ случаѣ ему легче будетъ явиться въ судъ, да и сказать: коли моя.вина по банковской растратѣ -- такъ вотъ мои капиталы, отдалъ я ихъ сыну, берите!.. Только до этого онъ постарается отбить ихъ и такъ... Но когда пришелъ къ нему сынъ съ ласковымъ, словно крадущимся голосомъ и вороватыми глазами, старикъ вдругъ растерялся, и тотъ же страхъ, безсознательный, глупый, слѣпой страхъ прокрался въ его душу, какъ нѣсколько дней назадъ, когда Вуколъ лежалъ пластомъ въ постели. Чего онъ боялся, самъ не зналъ. Вѣдь не убьетъ же его Семенъ, не ударитъ и за двери вышвырнуть не посмѣетъ, но подъ взглядомъ сына онъ опускалъ глаза или смотрѣлъ куда-то въ уголъ, въ сторону, въ окно...
   -- Монаха увстрѣлъ сегодня,-- какъ будто невзначай заговорилъ сынъ.-- Иду по торговой площади -- анъ отецъ Серапіонъ... Сколь благообразенъ! Святостью отъ него такъ и полыхаетъ. Будто изъ серебряной раки возсталъ. Ликъ -- какъ на иконахъ пишутъ. А вѣдь вотъ подите-ко, папашенька, нашъ братъ, купецъ былъ. И до сихъ поръ въ гостинномъ то дворѣ у насъ помнятъ, какъ онъ разбойничалъ... А теперь идетъ по улицѣ-то, а народъ ему въ ручку... Благослови, отче... И онъ -- у ряски-то рукава широкіе, размахъ у него -- картина да и только. Сколь благообразенъ!.. Меня даже слеза прошибла. Какъ постарѣю, самъ въ обитель уйду... Своя пора грѣшить, а своя грѣхи замаливать...
   -- Пой, пой, лиса!
   -- Чего-съ, папашенька?
   -- Пой, пой, говорю. Вотъ погоди встану, я тебя учту...
   -- Ахъ! Вы это все о томъ же!
   -- А ты думалъ о чемъ?
   -- За то, что я вашу тяготу на себя взялъ?.. Ахъ, папашенька! Вотъ скоро Юрка пріѣдетъ. Онъ васъ по-образованному убѣдитъ, сколь вы неправы къ единороднымъ. Я у Серапіона спрашивалъ: хорошо у васъ въ обители? А онъ таково сладко, глаза-то къ небу и отвѣтствуетъ: вживѣ славу Господню прозираемъ, и на него, Бога нашего, повсечасно труждаемся... И ладаномъ отъ него пахнетъ. Зажмуришься, подумаешь -- въ церкви стоишь. Вы, тятенька, рыбку любите, а рыбка въ обителяхъ даже полагается, когда не постъ...
   -- Зуди, зуди.
   -- Да развѣ я!.. Ахъ, Царица Небесная! Объ чьей же душѣ-то? Сладко мнѣ думать, какъ васъ на томъ свѣтѣ почнутъ...
   -- Раздамъ имущество бѣднымъ.
   -- Какое?
   -- А капиталы всѣ.
   -- Бѣднымъ?
   -- Да...
   -- Вотъ видите ли, ежели бы я своему родителю злодѣемъ былъ, я бы эти самыя слова по начальству, и прямо васъ тогда въ губернское правленіе свидѣтельствовать. Гдѣ это видано, чтобы купеческіе капиталы, за которые гильдію платятъ,-- бѣднымъ? Дозвольте узнать, по какому это тому выходитъ? Гдѣ такія статьи написаны? Бѣднымъ! У насъ утвержденная вышнимъ правительствомъ фирма. Однѣхъ вывѣсокъ нашихъ въ городѣ двадцать. Патенту этого сколько! Права мы выправляемъ на пять тыщей въ годъ -- и вдругъ бѣднымъ! Да за такія слова, тятенька, сами вы прежде бы палку схватили... когда вы во всей своей силѣ были и умомъ владѣли.
   -- Это ты меня въ сумасшедшіе норовишь?
   -- Я -- никуда. Но ежели такія выраженія, вы меня извините -- по купечеству они неизвѣстны. Мы тоже подаемъ копѣйки, но капиталы должны быть неприкосновенны. Ими государство кормится. Эдакъ и чиновнику жалованья не выдадутъ, и солдату не изъ чего стрѣлять будетъ. Надо прямо сказать, у васъ отъ болѣзни, папашенька, бунтовщицкія понятія. Вы знаете, кто такъ говоритъ?
   -- Кто?
   -- А у кого за пазухою левольверы припасены. Вотъ кто... Которыхъ повсемѣстно ловить велѣно, не взирая. Только по сыновьей любви я молчу. А случись это въ городѣ услышать, сейчасъ бы я господина за шиворотъ и "караулъ" закричалъ.
   -- Семенъ...
   -- Чего-съ?
   -- Ступай вонъ... Ступай, свинья!
   -- Я разговорить васъ пришелъ...
   -- Иди... Иди... скорѣй... чтобы и духа твоего здѣсь не пахло. И -- не смѣй ходить, пока не позову.
   -- Удивительно мнѣ, что вы съ сыномъ такъ!
   -- Ты не сынъ мнѣ, а подлецъ...
   -- Хоть о томъ бы подумали, что я васъ завсегда притѣснить могу.
   Но Вуколъ, одолѣвъ страхъ, приподнялся такъ грозно, что сынъ кинулся къ дверямъ. Онъ уже выходилъ, какъ старика озарило вдругъ.
   -- Эй... ты, живорѣзъ... Вернись на минуту.
   Сынъ осторожно сталъ въ дверяхъ.
   -- Ты что же думалъ -- я такой дуракъ, что всѣ деньги вамъ отдалъ?
   Семенъ вздрогнулъ и подвинулся.
   -- То-есть, какъ это?
   -- Ахъ ты глупецъ-глупецъ! Ужли же я твоей жадности не зналъ? Да у меня, въ долгахъ-то, еще полмильона лежитъ!
   Младшій Безмѣновъ побѣлѣлъ, стѣна-стѣной.
   -- Какъ! А документы гдѣ?
   -- Вотъ-вотъ -- такъ я тебѣ и сказалъ!..
   -- Тятенька... Что же капиталу-то?.. Въ разбивку, значитъ?
   -- А теперь пошелъ и не смѣй своихъ подлыхъ глазъ мнѣ показывать...
   И старикъ тяжело рухнулъ въ кресло...
   На другой же день Семенъ опять явился къ отцу...
   -- Тятенька, простите!
   И бухъ на колѣни!
   -- Подавай отчетъ и дарственную запись... Все, что я тебѣ отдалъ. И сейчасъ!
   -- Легше мнѣ сердце свое вырвать!.. Вы о томъ подумайте, что наши капиталы въ разносъ пойдутъ.
   -- Ступай вонъ!
   За нѣсколько дней Семенъ похудѣлъ и позеленѣлъ. Онъ не похожъ былъ на самого себя. Сонъ потерялъ, не ѣлъ и не пилъ ничего. Своему довѣренному и прикащику Мурашкѣ жаловался: "боюсь, сердце у меня треснетъ. Какъ ты думаешь, что теперь тятенька сдѣлаютъ?.."
   -- А ужъ это какъ Богъ!-- уклонялся отъ прямого отвѣта Мурашка.
   -- То-есть, слаще бы мнѣ помереть теперь... Еще хорошо, ежели тятенька-то духовнаго завѣщанія не сдѣлаютъ. Человѣкъ старый, слабый. Одинъ уже ударъ у него былъ... Ну, а какъ въ сердцахъ возьмутъ да на обитель и отпишутъ все, что у нихъ осталось, а? Что тогда?
   -- У васъ, Семенъ Вуколычъ, довольно будетъ и безъ этого.
   -- Довольно? А ты мои планты знаешь, что я въ своемъ умѣ положилъ? Довольно -- теперь съ этими деньгами я бы всю губернію вотъ какъ въ кулакъ зажалъ! Пикнуть -- никому. Всѣ бы подо мной ходили, а я выше всѣхъ, чуть кто голову поднялъ -- въ раззоръ... Да я въ пять лѣтъ -- учетверилъ-бы капиталы. И тебя вознесъ бы...
   -- Много благодарны!
   -- А ты подумай, какъ это сдѣлать?.. И потомъ за старикомъ-то поглядывай. Насчетъ духовной. Ты сегодня сбѣгай къ нотаріусу, поклонись ему боченкомъ паюсной отъ меня, да головами двумя сахару. Чортъ съ нимъ, пущай лопаетъ! Скажи: Семенъ Вуколычъ просятъ въ случаѣ чего -- какъ папашенька у нихъ въ затменіи -- такъ ежели вздумаетъ духовную писать, чтобы сейчасъ же посылалъ нотаріусъ за мною. А я-де его не забуду. Такъ отблагодарю, какъ онъ и не ждетъ! Озолочу, понимаешь? Что ему съ тятеньки сойдетъ? Окромѣ казеннаго проценту, ни шиша. У старика-то кишка крутая. А я -- за его нотаріусово усердіе пяти сотъ не пожалѣю...
   Мурашка обѣщалъ исполнить. Прошло еще нѣсколько дней. Семенъ даже закашлялъ. Тѣнь-тѣнью ходилъ. А Вуколъ Матвѣевичъ еще и пуще его разжегъ. У него дѣйствительно нѣсколько десятковъ тысячъ было въ долгахъ у пріятелей, и цыфру онъ нарочно умножилъ, хорошо зная сына. Отъ нѣкоторыхъ онъ получилъ уже, что слѣдовало, и какъ-то, проходя мимо Семена, будто ненарокомъ, вынулъ пачку сторублевыхъ и другую пестрыхъ процентныхъ бумагъ.
   -- Папашенька!-- возопилъ тотъ и даже за полу его схватилъ.
   -- "Брысь!.." -- крикнулъ ему отецъ и вышелъ вонъ...
   -- Только бы мнѣ дознаться, куда онъ деньги на храненіе отдаетъ... Ахъ, Юрка не ѣдетъ. Онъ бы скромненько, лаской изъ него все вытянулъ. Даже къ чиновнику-пріятелю слеталъ Семенъ. Захватилъ съ собою бутылку съ коньякомъ, фунтъ чаю да сладкихъ гостинцевъ его женѣ.
   -- Ну, сказывай, въ чемъ твое дѣло?.. Кратко только. Не теряй изъ виду нити. Такъ по нити и иди...
   -- У тятеньки новыя деньги объявились.
   -- Въ чемъ главный предметъ?
   -- До полумилліона.
   Чиновникъ даже заржалъ, что твой жеребецъ.
   -- Обманулъ онъ меня. Какъ дурака надулъ. Сказывалъ, все вамъ передаю, а замѣсто того скрытіе имущества.
   -- Ловко!.. Ай да Вуколъ Матвѣевичъ! Отъ сего числа за номеромъ такимъ-то имѣю честь васъ поздравить, Семенъ Вуколовичъ. Все равно -- вамъ достанутся. Васъ не минуютъ. Потому въ законный срокъ кассаціи старикъ отправится на вѣчное поселеніе въ горнее, съ лишеніемъ всѣхъ земныхъ правъ, ну, вы и возликуете.
   -- То-то, что опасаюсь.
   -- Чего еще?
   -- Онъ по злобѣ духовную-то такую напишетъ...
   -- Ишь ты? И въ самомъ дѣлѣ. Это онъ можетъ. А вдругъ безъ духовной отъидетъ въ упокоеніе.
   -- Почемъ я узнаю тогда, у кого деньги?
   -- Опять препона! А ты нюхомъ-то не можешь? Вѣдь у насъ городъ маленькій -- все извѣстно.
   -- У него теперь и въ Питерѣ пріятели за велись.
   -- Плохо твое дѣло!
   -- Развѣ вотъ что...
   -- Ну?
   -- Я замѣтилъ у родителя какъ бы послабленіе ума. И вдругъ такія слова: раздамъ имущество бѣднымъ. Придраться къ этому нельзя?
   -- Нельзя. Потому что онъ изъ евангелія.
   -- Евангелія? Въ евангеліи-то не о купеческихъ капиталахъ. А мы -- по первой гильдіи. И потомъ у нихъ языкъ нынче какъ будто того...
   Семенъ сдѣлалъ неопредѣленный знакъ перстами.
   -- Заплетается... Нѣтъ, братъ, это у тебя не выгоритъ. Вуколъ Матвѣевичъ мужчина проницательный. Онъ скорѣе тебя самого посадитъ въ съумасшедшій домъ.
   -- Я не о томъ. А только мы его подъ опеку -- за расточительность.
   -- Кабы прежде, при старыхъ судахъ, можно бы, а теперь нѣтъ. Покорись, брата! Да и опять,-- спрятать ему свои деньги ничего не стоитъ.
   -- Кругомъ вода, значитъ?
   Семенъ еще пуще извелся... Даже къ отцу Аѳанасію сунулся: разговорили бы вы папеньку, какъ отецъ духовный. Вѣдь ему о смертномъ часѣ пора, а у него на умѣ любостяжаніе.
   Священникъ усмѣхнулся.
   -- А тебя-то что корежитъ? Любостяжаніе!.. Ты-то, подумаешь, какой безкорыстный!
   -- Мое дѣло молодое. Я всегда успѣю... А васъ я поблагодарю особо. Помилуйте, не свинья я -- понимаю.
   Отецъ Аѳанасій былъ въ сѣромъ подрясникѣ. Онъ заложилъ руки за кожаный поясъ. Прошелся.
   -- Въ чемъ же мнѣ его разговорить?
   -- Чтобы онъ деньги-то къ деньгамъ. А то разбивка выходитъ.
   -- Такъ! А какая польза отъ тебя-то? Ты когда бѣднымъ пожертвовалъ что-нибудь? Только что на муку цѣну поднялъ, дохнуть никому но даешь.
   -- Это другая статья -- коммерція.
   -- Мятутся и нудятся!.. Ахъ міръ, міръ!..-- вздохнулъ отецъ Аѳанасій.-- А только -- больше себя не съѣшь. Развѣ лопнуть захочешь... Вотъ что, Семенъ Вуколовичъ, ступай ты отъ меня.
   -- Какъ это?
   -- А такъ... Иди-иди. Мнѣ пора обѣдню служить. Не хочу грѣшить я съ тобою. Иди съ миромъ.
   -- Только и всего?..
   -- Только!.. Ну, тебя!
   -- Что же мнѣ,-- помирать?
   -- Авось, живъ будешь. Съ чего тебѣ помирать-то... Это у Іова "мраволевъ погибе зане не имѣйте брашна". А у тебя этого брашна -- на весь городъ хватитъ... Ступай, ступай... Лютѣ вамъ первыми вонями мажущіяся. Будетъ вамъ, вмѣсто добрыя вони, смрадъ.
   Семенъ только руками развелъ. Къ исправнику сунулся. Тотъ выслушалъ его.
   -- Вашъ батюшка человѣкъ достойный, и вамъ бы съ него примѣръ брать. Мы съ нимъ двадцать лѣтъ хлѣбъ-соль водили и ежели что -- я всегда за него. Онъ и отъ начальства знаками отличія почтенъ. Что могу для васъ, всегда сдѣлаю. А отъ этого увольте. Вы сами знаете, когда возможно, я для васъ и законъ нарушалъ. На прошлой недѣлѣ вы мужика присылали съ запиской, чтобы убѣдить его въ предѣлахъ моей власти. Ну, я приказалъ его выпороть. Ни слова не сказалъ... Когда прикащикъ васъ обманулъ, вы тоже его препроводили ко мнѣ для увѣщанія... И съ тѣмъ такъ же было поступлено: келейно, но вразумительно. И уже вы меня извините, даже по закону вашъ батюшка съ вами можетъ также распорядиться. Не повреждая здоровья... Я васъ не одобряю-съ... Семья!.. Дѣти да повинуются. Уничтожишь семью, и царство развалится, и отъ народовъ останутся руины-съ. Да... Руины-съ. Напримѣръ, Пальмира или Вавилонъ... Вы древнюю исторію не проходили, а насъ въ корпусѣ всему обучали. Суза-Муза-ла-Перуза-графъ Мендоза-де-Бутоза... Ха-ха-ха!... Лучше вотъ что, Семенъ Вуколычъ. Я велю мадеры подать. Выпьемъ и закусимъ.
   Но Семену было не до мадеры.
   Онъ заперся и въ отчаяніи то бѣгалъ изъ угла въ уголъ, то кидался въ постель, даже плакалъ. На отца онъ негодовалъ все больше и больше. Эдакую подлость со мною старикъ сдѣлалъ!-- вопіялъ онъ и отписывалъ Юркѣ, что "нашъ родитель -- не отецъ, а злодѣй". Юрка молчалъ, про себя соображая, что ссора съ Семеномъ, пожалуй, будетъ ему, Юркѣ, на пользу. Потому изъ того, что въ рукахъ у Семена, законная доля принадлежитъ Юркѣ по праву, а Безмѣновъ, разсердившись на старшаго брата, остальные капиталы, скрытые отъ нихъ, пожалуй, возьмечъ да и оставитъ ему, Юркѣ! Поэтому онъ даже прислалъ отцу почтительное письмо, въ которомъ весьма дипломатично замѣчалъ: "Я, папенька, васъ всегда любилъ и уважалъ и лучшаго руководителя въ дѣлахъ имѣть -- и мечтать не могъ. Если есть возможность законно съ Семена получить мою долю нынѣ же, прошу васъ ее отобрать и располагать ею по вашему мудрому усмотрѣнію. И за то я вамъ буду всегда признателенъ ибо мы и безъ того вами награждены свыше всякой мѣры"...
   Потерпѣвъ пораженіе на всѣхъ пунктахъ, Семенъ дѣйствительно заболѣлъ.
   

VI.

   Настасью Гурьевну въ Завальскѣ точно съ цѣпи спустили. Надо сказать правду, ея стремительность хоть кого довела бы до отчаянія. Мы дѣла свои окончили скоро. Распредѣлили привезенный хлѣбъ, отдали мѣстнымъ комитетамъ деньги, и я остался на нѣсколько дней еще, чтобы привести въ порядокъ отчеты. Въ то самое время мнѣ привелось увидѣться съ Сергіемъ Сергіевичемъ Узорнымъ, который меня принялъ въ заточеніи столь величаво, что я даже на первыхъ порахъ не сообразилъ, что съ нимъ. Потомъ только мнѣ сдѣлалось яснымъ желаніе генерала не обнаружить, до какого униженія онъ дожилъ. Посему и я усердно титуловалъ его "вашимъ превосходительствомъ" и утверждалъ въ неизбѣжности окончательнаго торжества и въ несомнѣнной гибели кучеренкина сына, которая затѣмъ воспослѣдуетъ. Сидѣлъ я у него часъ уже. Приходилъ смотритель, предлагая генералу обѣдъ, на что тотъ неуклонно отвѣтствовалъ: "Пожалуйста, любезный, разъ навсегда я тебя просилъ -- приказывать не смѣю -- какъ прочимъ арестантамъ. Слышите -- я арестантъ,-- обернулся онъ ко мнѣ.-- Но только я горжусь". Хотя я не понималъ, чѣмъ собственно тутъ гордиться, но сдѣлалъ сочувственную мину и съ сокрушеніемъ покачалъ головою. На свое несчастіе кучеренкинъ сынъ какъ разъ въ это время зашелъ въ тюрьму, и такъ какъ Сергій Сергіевичъ вообще отказывался спускаться въ канцелярію, то слѣдователь самъ поднялся къ нему... Узорный, когда тотъ вошелъ, и не шелохнулся. Онъ мнѣ объяснялъ, что происходило у нихъ въ полку, когда въ благополучное царствованіе Александра II былъ впервые введенъ новый разсыпной строй... "Господинъ Узорный!" -- окликнулъ его слѣдователь. Сергій Сергіевичъ съ тою же снисходительною улыбкою, но съ дерганіемъ бровей, предвѣщавшимъ грозу, продолжалъ мнѣ объяснять: "До сего стрѣлковая цѣпь по сигналу разсыпалась густо, а тогда ее разрѣдили. Мы звеньями разбѣгались по-двое... Понимаете, прикрываясь, гдѣ можно... Особенно въ пересѣченной мѣстности..." -- "Господинъ Узорный!" -- повторили; тотъ.-- "Если вы это меня, то я вамъ не господинъ, а генералъ... Чиномъ меня пожаловалъ Императоръ и не кучеренкину сыну лишать меня онаго!..." Тотъ вскипѣлъ. "Позвольте,-- оправдывался генералъ.-- Я васъ не понимаю. Вотъ, напримѣръ, мой батюшка былъ бригадиромъ. Ну, называйте меня бригадирскимъ чиномъ -- я не обижусь... А ихняго отца,-- обернулся онъ ко мнѣ,-- у насъ въ домѣ держали кучеренкомъ. Чей-же онъ сынъ выходитъ? Грамматически правильно -- кучеренкинъ. Не такъ-ли? Я даже ихняго дѣда сколько разъ видѣлъ. Мальчикомъ я былъ. Его, бывало, отведутъ на кухню -- отпорютъ какъ Сидорову козу, ну, онъ потомъ является благодарить за науку, въ ручку цѣлуетъ..." Слѣдователь мрачно и дико молчалъ и только сопѣлъ да фыркалъ... Волосы у него росли и на лбу, и на щекахъ, и на носу, что подало поводъ Сергію Сергіевичу обратиться ко мнѣ съ восклицаніемъ: "Изволите видѣть, какой красавецъ! Ложно подумать, что ихняя маменька изъ грузинскихъ книженъ, а она у насъ на кухнѣ судомойствомъ занималась. Ну-съ, господинъ кучеренкинъ сынъ, что же вамъ угодно?" Оказалось, что тотъ пріѣхалъ, между прочимъ, объявить объ опредѣленіи судебной палаты, коимъ генералъ со всей дирекціей завальскаго общественнаго банка предавался суду. Слѣдователь могъ бы это сдѣлать и заочно, но, очевидно, ему хотѣлось самому увидѣть, какъ генералъ приметъ эту вѣсть. Такой ужъ злорадный человѣкъ былъ -- и за это потерпѣлъ. Я признаться, былъ даже радъ. По дѣломъ, думалось мнѣ, ибо, во всякомъ случаѣ, глупость Сергія Сергіевича была симпатичнѣе его жестокаго формализма. Къ вящему посрамленію -- фалды его вицмундира, сооруженнаго мѣстнымъ портнымъ, въ данномъ случаѣ являвшимся скорѣе импровизаторомъ, расходились, обнаруживая не на мѣстѣ развившуюся толстоту. Сергій Сергіевичъ, когда тотъ уходилъ, не сдержался и замѣтилъ: "Что значитъ порода! Сама натура, такъ сказать, пріуготовляетъ у него соотвѣтствующія части для..." Кучеренкинъ сынъ круто обернулся и съ бѣшенствомъ спросилъ у генерала:. "Для чего-съ?" -- "Для наложенія казенныхъ печатей!" -- съострилъ тотъ. Я уже хотѣлъ проститься съ Узорнымъ, давъ ему торжественное обѣщаніе на судьбище пріѣхать въ Завальскъ, чтобы самому увидѣть воочію великое торжество его превосходительства, но какъ разъ смотритель влетѣлъ опять. "Ваше превосходительство!"
   -- Ну?
   -- Вуколъ Матвѣевичъ спрашиваютъ, можете-ли вы принять его?
   Генералъ покраснѣлъ. Безмѣнова онъ съ недавняго времени считалъ врагомъ. "Чего ему нужно?" -- "Сказываютъ, крайность имъ..." -- "Впустить!".
   Когда Вуколъ вошелъ, меня поразила случившаяся съ нимъ перемѣна.
   Онъ поблѣднѣлъ и обрюзгъ. Щеки, когда-то круто заворачивавшіяся у носа до неприличія, теперь падали собачьими ушатами. И подъ глазами мѣшки. Походка Безмѣнова сдѣлалась неувѣренной. Правую ногу онъ волочилъ. Отъ прежней его исправности въ костюмѣ слѣда не было. Сюртукъ болтался на немъ, да и на обшлагахъ пятенъ не мало. Картузъ въ рукахъ онъ держалъ такъ, чтобы мы не замѣтили полурасколовшагося козырька.
   Я приподнялся и хотѣлъ уходить... Вуколъ самъ меня остановилъ.
   -- Я вамъ помѣшаю.
   -- Нѣтъ, помилуйте! Совсѣмъ напротивъ. Я даже очень радъ. Пущай всѣ видятъ.
   Сергій Сергіевичъ, видимо, чтобы Безмѣновъ не садился, стоялъ самъ.
   -- Ну, что тебѣ? Полюбоваться пришелъ на меня? Своими глазами захотѣлъ увидѣть, до чего генерала довелъ?
   Вуколъ стоялъ въ дверяхъ и маялся.
   -- Посмотрѣлъ и будетъ, ступай.
   -- Нѣтъ... Я такъ не уйду.
   -- А какъ же?
   -- А вотъ какъ.
   Онъ вдругъ быстро подошелъ къ Сергію Сергіевичу -- и бухъ ему въ ноги...
   И тотъ, и я такъ оторопѣли, что въ первыя минуты не догадались даже поднять старика.
   -- Что ты? Что ты, Вуколъ Матвѣевичъ?..
   -- Прости ты меня, ради Христа!
   -- Въ чемъ?-- растерялся генералъ..-- Въ чемъ прощать? Встань!
   -- Не встану, пока не простишь. Боленъ я былъ -- думалъ о тебѣ, страшно мнѣ стало. За что я тебя загубилъ?.. Коли бы я да не сажалъ тебя на неподходящее мѣсто, да не пользовался тѣмъ, что ничего ты въ дѣлахъ не понимаешь, и теперь бы ты жилъ на спокоѣ... Вѣдь я что -- передъ всѣми каюсь -- жадность меня одолѣла, скрыть имущество захотѣлъ. Сообразилъ, что, пожалуй, гражданскимъ искомъ его у меня... Ну, и передалъ, какъ бы материнское достояніе, дѣтямъ. А Семенъ, какъ я изъ Питера вернулся, это всего меня и устранилъ. Ничего, говоритъ, тутъ твоего нѣтъ -- ступай, откуда пришелъ.
   Вуколъ тяжело поднялся.
   -- Прости, Христа ради!
   -- Богъ съ тобой...
   -- Всего я Сенькой рѣшонъ. Ты думаешь, какой онъ объявился извергъ! Сталъ меня склонять въ монастырь идти. Совсѣмъ развязаться хотѣлъ съ отцомъ. Ну, да я такъ не оставлю. Сегодня опять всю ночь думалъ. Вотъ, и бумагу къ слѣдователю несу.
   -- Къ кучеренкину сыну? Онъ сейчасъ тутъ былъ.
   -- Къ нему. Пущай меня судятъ... Одного Юрку жаль, потому въ немъ душа справедливая. Ну, да на его долю у меня есть... А если Сенька въ трубу вылетитъ, первый обрадуюсь. Нѣтъ у меня къ нему ничего въ душѣ. Вѣдь онъ, Сергій Сергіевичъ, мой-то Семенъ Вуколовичъ Безмѣновъ, меня, отца родного, въ умалишенный домъ хотѣлъ запереть...
   Узорный сидѣлъ, видимо ничего не понимая... Старикъ даже усталъ -- у него и глаза слипаться начали отъ пережитыхъ треволненій, какъ вдругъ тотъ же смотритель, не оставляя свойственнаго ему угнетеннаго вида, постучался въ двери.
   -- Кто тамъ еще?.. Ну, что тебѣ, любезный?
   -- Спрашиваютъ васъ опять.
   -- Кому надобно?
   -- Дама одна.
   -- Дама? Агриппина, что-ли?
   -- Нѣтъ-съ... Приватная, по своей нуждѣ.
   -- Какъ звать ее?
   -- Сказываетъ: госпожа Буйновидова.
   -- А!-- оживился Сергій Сергіевичъ...-- Проси, проси... Настасья Гурьевна... Вотъ въ какомъ видѣ вы меня...
   -- Знаю, знаю все. Я уже отпѣла всѣмъ нашимъ. Такъ ихъ въ глаза подлецами и назвала...
   -- Ну?..
   -- Ей-Богу... А вы что?-- вдругъ обернулась она къ Вуколу Матвѣевичу.
   -- Я?.. насчетъ чего?
   -- И васъ сюда... Арестованы вы, что-ли? Давно пора.
   Безмѣновъ грустно усмѣхнулся.
   -- Точно что пора за мои дѣла. Ну, да авось и насъ не минуетъ. Ужъ если генерала сюда, такъ мнѣ и въ Сибири мѣста мало.
   -- Жму вашу руку!-- стремительно накинулась на него Буйновидова.-- Давайте вашу честную руку!
   -- Да ну-те, отвяжись!-- вспылилъ Вуколъ.-- Нешто я для того передъ его превосходительствомъ каюсь, чтобы ты жалѣла? Что мнѣ отъ твоей жалости! Сказалъ бы я тебѣ хорошее слово, да боюсь -- обидишься...
   -- Мужикъ былъ -- мужикъ и есть.
   -- Да, ужъ видно намъ облагородиться трудно...
   -- Ну, что ваши дѣла?-- вмѣшался я, желая положить конецъ этой непріятной сценѣ.
   -- Я тоже все кончила. Теперь сборомъ пожертвованій занимаюсь.
   -- Такъ... А на что собственно?-- вмѣшался генералъ.
   -- Въ пользу голодающихъ.
   -- Это ты хорошо надумала...-- вдругъ вступился Вуколъ.-- За это и я тебя похвалю. Чѣмъ такъ-то хвостомъ пыль подметать, лучше же на пользу. Что же ты ко мнѣ не пришла?
   -- Да развѣ къ вамъ можно?
   -- Отчего же нельзя. Сказано: толцыте и отверзится.
   -- Вы скупой... Вы и прежде...
   -- То было прежде,-- прервалъ ее Вуколъ,-- Я, чтобы предоставить удовольствіе Семену Вуколовичу,-- сейчасъ тебѣ росписку дамъ. Хочешь?
   -- Какую росписку?
   -- На хлѣбъ. А ты его раздай голоднымъ.
   -- Да вы это что?.. Не шутите?
   -- Стану я съ тобой шутить? На что ты мнѣ далась? И молодымъ съ вашей сестрой не вязался, ну, а ужъ старику и негоже. То-то Семенъ обрадуется! Только ты вотъ что: росписки ему не давай -- отниметъ. А въ другой разъ у меня, пожалуй, сердце отойдетъ, и я ужъ тебѣ ея не напишу. Жаль наживного станетъ! Ты пользуйся, пока у меня къ горлу подкатило... Ваше превосходительство, можно у тебя бумагой попользоваться?
   -- Сдѣлай одолженіе.
   -- И вскочитъ же Сенька. То есть, такимъ псомъ онъ тебя, Настасья Гурьевна, излаетъ! Ты только держись. Стой, какъ солдатъ на часахъ... Ни на какія его слова не поддавайся. Такъ, прямо говори: я васъ въ судъ, а тятеньку вашего свидѣтелемъ...
   Вуколъ оживился, даже потухшіе въ щелкахъ глаза его разгорѣлись.
   Онъ сѣлъ къ столу и началъ писать что-то. Нѣсколько разъ приноравливался, и бумагу рвалъ, и потѣлъ, и отдувался; сопѣлъ, выводя криво строку за строкою, толстыми перстами лѣвой руки придерживалъ листокъ, точно онъ каждое мгновеніе собирался отъ него сбѣжать. Наконецъ, окончивъ, отвалился, перечелъ и самъ засмѣялся... потомъ подперъ языкомъ щеку изнутри и подписалъ съ росчеркомъ.
   -- Завизжитъ у меня Сенька.
   -- Ты вотъ что, Настасья Гурьевна. Дурацкое дѣло -- не хитрое, а ты съ умомъ!-- вспомнилъ онъ любимую пословицу.-- Слышишь -- съ умомъ. Росписку-то я тебѣ сохранную выдалъ, да такую, что любезному моему Семену Вуколовичу ни взадъ, ни впередъ... Владѣй -- только, смотри -- все на голодныхъ. Можетъ быть, и мнѣ Богъ-то проститъ за это... Тутъ я тебѣ на пять тысячъ пудовъ. Сама знаешь, по нынѣшнимъ цѣнамъ сколько выходитъ. Сочти... Боюсь я только, ужъ больно ты дама верченная!
   Я взялъ у Настасьи Гурьевны эту росписку и прочелъ. Дѣйствительно, Семену Вуколовичу она не могла доставить никакого удовольствія. Въ ней заключалось буквально слѣдующее: принялъ я, завальскій 1-й гильдіи купецъ и кавалеръ Вуколъ Безмѣновъ отъ Госпожи Настасьи Гурьевны Буйновидовой на сохраненіе въ собственномъ своемъ No 3-й лабазѣ муки пять тысячъ пудъ ржаной, Самохваловскаго помолу, въ мѣшкахъ съ мѣтками +++, кои сложу внизу, въ правомъ углу подъ окнами въ Торговый переулокъ. За стоялое деньги я съ нея г-жи Буйновидовой сполна получилъ впередъ за пять лѣтъ. Буде я кому передамъ мои ла.базы, мука сія въ счетъ передачи или продажи не входитъ. Въ случаѣ же моей смерти, въ коей Господь Богъ воленъ ежечасно,-- наслѣдники мои обязуются сію муку выдать по первому требованію оной Настасьѣ Гурьевнѣ -- натурой, но не деньгами. Къ сей сохранной запискѣ Вуколъ Матвѣевичъ Безмѣновъ, первой гильдіи купецъ и кавалеръ, съ почтеніемъ руку приложилъ.
   -- Владѣй! Только ты вотъ что... Съ полиціей...
   -- Какъ съ полиціей?
   -- И видно, что безпонятная баба. Я вѣдь передалъ имущество, ну, ты со мною вмѣстѣ и съ полиціей. Потому прослышала, что Семенъ будто бы скрыть его собирается... Постой, мы сообща это дѣло обработаемъ.
   -- Да вѣдь судомъ надо?
   -- Полицію мы, чтобы онъ куда не спряталъ или не сбылъ... Прощай, генералъ. Скоро я опять къ тебѣ навернусь...
   И совершенно ожившій, вовсе не помышляя уже о Сергіѣ Сергіевичѣ, Безмѣновъ вышелъ вмѣстѣ съ Настасьей Гурьевной изъ тюрьмы. Уже потомъ я узналъ: Настасья Гурьевна съ такимъ трескомъ налетѣла на Семена Вуколовича, что тотъ на первыхъ порахъ было онѣмѣлъ, но потомъ, вернувъ себѣ обладаніе всѣми пятью чувствами, вступилъ съ нею въ единоборство и, имѣя позади резервъ въ лицѣ Мурашки, отбросилъ-было непріятеля. Но Буйновидова немедленно возобновила аттаку, подкрѣпленная съ одной стороны Вуколомъ Матвѣевичемъ, а съ другой -- нанятыми ею возчиками. Семенъ, не взирая на присутствіе отца, хотѣлъ захлопнуть двери лабаза, но отважная Настасья стала въ нихъ, готовясь очевидно, ради голодныхъ, пожертвовать своею особой... "Мурашка! бей въ мою голову!" -- оралъ Семенъ.-- "Не смѣюсь!-- колебался Мурашка...-- Самъ Вуколъ Матвѣевичъ здѣсь!" -- "Бей всѣхъ!" -- потерялъ всякое соображеніе младшій Безмѣновъ, но тутъ явилась полиція и, зная старика за хозяина, по его приказанію зацапала и Мурашку, и Семена. Вуколъ приказалъ накладывать возы... Цѣлый день шла перевозка бёзмѣновскаго хлѣба. Буйновидова отправляла его въ комитетъ. Весь городъ сбѣжался на это зрѣлище. Какой-то ошалѣлый мѣщанинѣ кинулся къ Вуколу.
   -- Батюшка, Вуколъ Матвѣевичъ.
   -- Чего тебѣ?
   -- Чѣмъ же мы хуже мужиковъ-то... Господи... Да мы еще голоднѣе. Мужику теперь господа помогаютъ, а намъ никто. Пожалуй уже и мнѣ мѣшокъ.
   -- Бери! Все равно... Ни себѣ, ни собакамъ!
   За этимъ мѣщаниномъ накинулся другой, третій, четвертый. Какимъ-то чудомъ вѣсть о томъ, что старикъ Безмѣновъ хлѣбъ раздаетъ, долетѣла до Заовражья, гдѣ стояла слобода съ покосившимися старыми домиками мѣстной бѣдноты. Часа не прошло, какъ оттуда набѣжала такая голь, какую и на завальской улицѣ рѣдко приходилось видѣть.
   -- Бери, ребята!.. Молись о здравіи раба Вукола.
   -- Да мы, Господи! Всей д^той.
   -- Бери больше... Весь лабазъ грабь.
   Покоившійся послѣ обѣда сномъ невинности, исправникъ былъ пробужденъ своей собственной супругой.
   -- У тебя въ городѣ бунтъ.
   -- Какой?
   -- Народъ безмѣновскіе лабазы разноситъ.
   Исправникъ мячикомъ вскочилъ съ постели и черезъ пять минутъ мчался на "мѣсто происшествія". Ему вспомнилось, какъ онъ съ Черняевымъ когда-то бралъ Ташкентъ, и уже издали онъ оралъ на публику и, одержимый воинственнымъ жаромъ, готовился разнести ее въ дрызгъ. "Я вамъ, подлецамъ!" -- грозился онъ кулакомъ въ пространство...-- "Грабить у меня, буйствовать?.." Даже "ура" хотѣлъ крикнуть, но въ это время вдали открылась площадь, залитая народомъ. Кучеръ-было откинулся назадъ, струсилъ, исправникъ его ткнулъ кулакомъ въ шею, и пара сытыхъ коньковъ врѣзалась въ живую массу, отбросила въ сторону галдѣвшую оторопь и подъ неистовый крикъ "его высокоблагородія" докатилась до самаго лабаза. "Бунтовать!" -- ревѣлъ исправникъ, схватывая кого-то за шиворотъ.-- "Постой, постой!" -- остановилъ его знакомый голосъ. Исправникъ оглянулся и увидѣлъ, что, повергнувъ къ своимъ ногамъ, держитъ за воротъ никого другого, какъ самого Безмѣнова.
   -- Ну, братъ, извини. Я тебя спасать пріѣхалъ. Гдѣ они, бунтовщики?
   И онъ обводилъ откинувшуюся толпу налитыми кровью глазами.
   -- Никакого тутъ бунта нѣтъ.
   -- Да вѣдь тебя грабятъ?
   -- Никто не грабитъ. Бери, бери хлѣбъ, братцы!
   -- Какъ никто! А это что?..
   -- Это я у Бога заслуживаю!.. Бери, бери, ребята, да помни -- за здравіе раба Вукола...
   "Ребятъ" просить нечего было -- они навалились опять, и уже на глазахъ недоумѣвающаго начальства начали разбирать лабазъ. Издали доносились отчаянные вопли. Это неистовствовалъ Семенъ, стремившійся вырваться изъ рукъ крѣпко державшихъ его двухъ мѣщанъ, знаменитыхъ кулачныхъ бойцовъ на Заовражьѣ. Тѣ, впрочемъ, поступали съ нимъ "благородно" -- держать-держали, такъ что у Безмѣнова-младшаго кости трещали, но бить его не били... "Отецъ грабитъ,-- оралъ тотъ,-- Папашенька! Я васъ въ судъ... Потому и родителямъ разбойничать не велѣно!.." Вуколъ оглянулся. "Эй, Милашкинъ?.." -- "Чего-съ?" отозвался одинъ изъ кулачныхъ бойцовъ.-- "Зажми-ко Сенькѣ ротъ!" Тотъ зажалъ его такъ корявой лапищей, что Семенъ Вуколовичъ чуть не задохнулся. Ужъ и захрипѣлъ даже. "Вуколъ Матвѣевичъ!.." крикнулъ державшій.-- "Чего?" "Они хрипятъ-съ." -- "Отпусти маленько, дай отдышаться..."
   Къ ночи лабазъ былъ чистъ. Отъ двадцати пяти тысячъ пудовъ оставшагося тамъ хлѣба не оказалось ничего, и жирѣвшія на готовомъ корму крысы однѣ недоумѣло бѣгали въ пустомъ сараѣ... Исправникъ на телеграфѣ составлялъ длинную депешу губернатору о томъ, какъ "движимый состраданіемъ купецъ Безмѣновъ пожертвовалъ сначала пять тысячъ пудовъ въ пользу голодающихъ крестьянъ, потомъ открылъ лабазъ всѣмъ нуждающимся"... Вуколъ, все еще въ возбужденіи только-что совершившагося, шелъ домой, широко размахивая картузомъ. Ему было жарко и весело. "Что, взялъ?" мысленно обращался онъ къ Семену. "Что, взялъ, подлая твоя душа?.." Но, по мѣрѣ того, какъ Вуколъ подходилъ къ краю города, гдѣ стояла его усадьба, старикъ терялъ бодрость и поддавался страху. Онъ зналъ, что Семенъ теперь на все пойдетъ. Онъ отъ жадности способенъ убить отца, особенно въ виду того, что завтра такая же исторія могла случиться и съ другимъ лабазомъ. Встрѣтивъ зѣвавшаго на углу городового, Вуколъ спросилъ его:
   -- Ты здѣсь зачѣмъ?
   -- А я почемъ знаю.
   -- Кто же знаетъ?
   -- Начальство. Меня поставили -- я и стою.
   -- Поди-ка за мною. Постереги меня пока.
   Городовой безпрекословно направился съ Буколомъ, мучительно соображая, очистится-ли что-нибудь ему отъ купца Безмѣнова или нѣтъ. Чтобы рѣшить этотъ тревожный вопросъ, онъ началъ издалека.
   -- Мы, господинъ купецъ, нашихъ благодѣтелевъ вотъ какъ почитаемъ.
   -- Да?
   -- Потому мы полиція и должны всякую деликатность чувствовать.
   -- Въ какихъ смыслахъ?
   -- Въ такихъ, что ежели обыватель пустой человѣкъ, такъ или онъ своей дорогой, а мы и вниманія не возьмемъ, но ежели, напримѣръ, купецъ съ понятіемъ и можетъ оцѣнить нашу службу... Сами знаете, на шесть-то рублей въ мѣсяцъ какъ жить?..
   -- Не бойся, не бойся, не обижу.
   Городовой обрадовался.
   -- Я не о томъ... Я вотъ, ваше степенство, прикажи ты мнѣ теперь живого человѣка въ куски зубами изорвать,-- отъ него цѣльнаго мѣста не останется. Мы люди маленькіе, но тоже соотвѣтствуемъ...
   -- Хорошо, хорошо.
   Дома царствовалъ страхъ и трепетъ.
   Мурашка, увидѣвъ, что хозяинъ вернулся съ городовымъ, поопасался, "не его ли собирается отослать въ полицію", и забился въ подвалъ. Дворникъ еще издали всѣми тѣлодвиженіями изъявлялъ желаніе устремиться, куда ему прикажутъ. Приказчики стояли ни живые, ни мертвые. Одинъ Анемподистъ торжествовалъ.
   -- Это ты, хозяинъ, правильно.
   Въ минуты возбужденія онъ попрежнему говорилъ Вуколу "ты".
   -- Это ты вотъ какъ хорошо! Какъ разъ по Евангелію. Много тебѣ за этотъ день грѣха отпустится.
   Внутренно Вуколъ сознавалъ, что Евангеліе тутъ непричемъ. Онъ дѣйствовалъ такъ со злости на сына, даже предчувствовалъ, что завтра, проснувшись, казниться станетъ. Легко-ли этакій убытокъ! Но пока онъ былъ собою доволенъ.
   -- Теперь, братъ, -- продолжалъ восторгаться Анемподистъ,-- ангелы въ небесахъ вотъ какъ радуются!
   -- Что Сенька?
   -- Съ Семеномъ Вуколовичемъ тутъ цѣлая исторія. Полетѣлъ на конюшню, возжу выхватилъ да въ сарай, гдѣ у насъ вѣсы прежде были.
   -- Ну?
   -- Захлестнулъ возжу-то... Крюкъ отъ вѣсовъ -- помнишь -- не сняли мы его... Захлестнулъ возжу, вѣшаться хотѣлъ. Едва мы его сняли... Кричитъ: не мѣшайте! раззорилъ меня отецъ-разбойникъ! Пущай вороны мое тѣло клюютъ... А гдѣ воронамъ въ сараѣ взяться?.. Уложили мы его въ постелю. Теперь подъ шубой дрожмя-дрожитъ. Зубъ на зубъ не попадаетъ. Пучитъ глаза и вопіетъ нѣчто. Совсѣмъ даже неудобопонятное. Истинно по св. пророку Амосу выходитъ: "лютѣ вамъ, спящіе на одрѣхъ изъ костей слоновыхъ и ласкосердствующіе на постеляхъ своихъ".
   -- Пусть-пусть. Я еще и не такъ его,-- похвастался Вуколъ.
   -- Подлинно: и пріиде изъ пустыни левъ и поядоша беззаконія ихъ.
   -- Я, братъ, все отдамъ, вотъ какъ!
   -- Вали въ кучу, хозяинъ. Богъ разберетъ!
   -- А съ тобой спасаться уйду.
   -- Чего лучше?.. Довольно покрасовался -- теперь по душѣ своей потоскуй. Іезекіиль говоритъ: "свергнутъ вѣнцы съ глазъ своихъ и ризы своя испещренныя совлекутъ съ себя"... Ты и понимай, что это значитъ.
   -- Что?
   -- Самъ размышляй... А я-то, можетъ быть, и въ умъ не возьму. Знаю отъ писанія, а что оно обозначаетъ, не могу. Не дано мнѣ...
   Едва-ли не первую ночь за все это время Вуколъ Матвѣевичъ проспалъ спокойно. Правда, онъ сначала дверь заперъ изнутри и, не удовольствовавшись этимъ, ввинтилъ двѣ петли и повѣсилъ еще на нихъ замокъ. Осмотрѣлъ подъ диваномъ и кроватью. Попробовалъ, плотно-ли держатся ставни. Хотѣлъ-было помолиться, но злорадство съ одной стороны и возбужденные нервы съ другой мѣшали слова молитвы съ дакими мыслями, которыя ничего общаго съ нею не имѣли. "Задалъ я загвоздку Сенькѣ подлецу! Будетъ онъ, мерзавецъ, помнить меня. На пропитаніе "голоднымъ" цѣлыхъ тысячъ на сорокъ я его сегодня помазалъ. Пусть чувствуетъ"... Потомъ утомленіе взяло свое, и онъ точно опустился на мягкое дно. Утромъ всталъ поздно. Ставни отворялись изнутри, приказчикъ приходилъ "пустить свѣта", да двери были замкнуты. Постучался тихо и прочь пошелъ. Когда Вуколъ посмотрѣлъ на часы, было уже десять. Онъ самъ отодвинулъ засовы въ окнѣ, и луча, свѣта поздняго осенняго солнца червоннымъ золотомъ залилъ его спальню. Вуколъ быстро одѣлся и позвалъ Анемподиста.
   -- Ну, что?
   -- Семенъ Вуколычъ ревутъ-съ. А какъ бабы надъ покойникомъ... Причитаютъ. Жалости подобно. Мурашка ихъ утѣшалъ -- они въ него счетами. Чуть виска не проломили.
   -- Меня ругаетъ?
   Анемподистъ не отвѣчалъ.
   -- Я тебя спрашиваю.
   -- Извѣстно...
   -- Что извѣстно?
   -- Какъ по ихнему разумѣнію слабому выходитъ, такъ они васъ и аттестуютъ.
   -- Ладно... А не грозится?
   -- Письмо какое-то губернатору писали. Заказнымъ посылали.
   -- Н-ну!..
   -- Ей-Богу.
   Вуколъ-было струхнулъ.
   "Это онъ меня съумасшедшимъ объявить желаетъ!.. Давай, я самъ губернатору отпишу, какъ Сенька въ Одессѣ хлѣбъ покупалъ голоднымъ. И доселѣ еще слѣдствіе не кончено". Впрочемъ, Безмѣновъ скоро успокоился. Исправникъ, о которомъ онъ только что вспомнилъ, самъ прилетѣлъ къ нему и еще издали, подымаясь по лѣстницѣ, махалъ депешей.
   -- Поздравляю, почтеннѣйшій!..
   -- Съ чѣмъ это?
   -- А вотъ прочти, какой ты чести удостоился. Первѣйшія въ государствѣ особы о тебѣ узнаютъ теперь.
   Губернаторъ извѣщалъ исправника, что телеграмма о великодушномъ поступкѣ купца Безмѣнова была получена имъ въ засѣданіи мѣстнаго комитета о голодающихъ. Постановивъ единогласно благодарить щедраго жертвователя, члены немедленно извѣстятъ о томъ центральное учрежденіе въ Петербургѣ; вмѣстѣ съ тѣмъ его превосходительство представилъ Вукола Матвѣевича къ наградѣ орденомъ св. Анны на шею.
   -- Понялъ?-- торжествовалъ исправникъ.
   -- Еще бы..
   -- Ну, что же? Правила не знаешь, что-ли?
   -- Какого?
   -- Посылай за шампанскимъ...
   -- Ахъ, заклюй-те комаръ! Я вѣдь и забылъ. Мурашка!
   Мурашка живо влетѣлъ въ спальню къ Вуколу. Несмотря на перевязанную голову, онъ смотрѣлъ бодро и угодливо въ глаза Безмѣнову. Очевидно, значеніе старика поднялось въ домѣ. Его требованіе не встрѣтило никакого препятствія.
   -- Анемподистъ... Поди-ка къ Семену,-- приказывалъ Вуколъ.
   -- Слушаю.
   -- И прочти ему губернаторскую депешу. Пускай за отца порадуется.
   Анемподистъ, раздѣлявшій общую любовь къ Семену, разомъ полетѣлъ внизъ и черезъ нѣсколько минутъ вернулся.
   -- Ну?..
   -- Семенъ Вуколовичъ несообразно ругаются!.. А на васъ они жалобу пишутъ слѣдователю... за грабежъ.
   -- Что?
   -- Такъ, говорятъ, и передай папашенькѣ, что я на него за денной грабежъ и расхищеніе имущества. А мировому судьѣ особо... Потому какъ домъ этотъ теперь значится на имя Семена Вуколовича, такъ чтобы васъ выселить.
   -- Кто это сочиняетъ все?-- вступился исправникъ.
   -- Чиновникъ вашъ -- Мордашкинъ...
   -- Кликни-ко его сюда.
   Знакомый уже читателю околышъ съ кокардой ни живъ, ни мертвъ предсталъ передъ начальствомъ.
   -- Ты что это у меня... кляузы разводить? Ты гдѣ служишь? Въ благородномъ институтѣ полицейскаго управленія!.. А!.. Подавай въ отставку! У насъ зерцало стоитъ, а ты...
   -- Степанъ Никитичъ...
   -- Сегодня же!.. Все равно выгоню самъ!
   -- Жена... дѣти!
   -- Поди сейчасъ и принеси бумаги. Что ты тамъ настрочилъ?
   Мордашкинъ опрометью кинулся внизъ и вернулся съ цѣлымъ ворохомъ кляузъ.
   -- Жги!..
   -- Степанъ Никитичъ! Осмѣлюсь присовокупить.
   -- Ну?
   -- Вѣдь они и безъ меня законы знаютъ!
   -- Все-таки не мой чиновникъ будетъ участвовать въ этой подлости.
   Околышъ помялся-помялся.
   -- Степанъ Никитичъ!
   -- Еще что?
   -- Дозвольте мнѣ Вуколу Матвѣевичу юридическій совѣтъ дать?
   -- Давай-давай!-- вступился Безмѣновъ.
   -- Что же, Семену Вуколовичу я дѣйствительно пріятель, но юридическими познаніями съ кѣмъ хочу, съ тѣмъ и могу подѣлиться. Я не виноватъ, если въ томѣ свода законовъ такая статья есть... Я, Степанъ Никитичъ, относительно параграфа. Разъ это уложеніемъ предусмотрѣно, отчего же Вуколу Матвѣевичу и не воспользоваться?
   И Мордашкинъ, видя, что заинтересовалъ начальство, принялъ необыкновенно благородную позу.
   -- Какая статья? Что ты плетешь?
   -- Сводъ законовъ Россійской Имперіи -- кладезь сокровищъ неистощимыхъ... Изъ него, что хочешь -- при спеціальныхъ познаніяхъ, то и черпаешь... А такъ какъ я въ свободное отъ служебныхъ занятій время...
   -- Постой, постой... Какая статья?
   -- А такая, что Вуколъ Матвѣевичъ своего сына можетъ по всей формѣ въ смирительный домъ упечь.
   Безмѣновъ такъ и взвился. Исправникъ тоже.
   -- Ты не врешь?..
   -- Показать могу, Степанъ Никитичъ.
   -- Ну, Мордашкинъ, и молодецъ же ты!
   -- Вотъ что, господинъ. Сейчасъ тебѣ принесутъ бумагу,-- волновался Вуколъ.-- Пиши, куда слѣдуетъ, а я тебя не забуду. Ты мнѣ нуженъ будешь. И сейчасъ я тебя озолочу, и потомъ.
   -- Да, да,-- поощряло начальство,-- старайся... Только смотри... Внизъ не бѣгать къ Сенькѣ! Честь-честью.
   -- Помилуйте.
   -- А то ты вздумалъ, какъ у насъ въ военной службѣ говорили, на два фронта дѣйствовать. За это, братъ, я тебя по шеѣ.
   -- Только это напрасно. Семенъ Вуколовичъ къ другому ходатаю обратится.
   -- Пускай, а ты отписывайся. Самъ говоришь, законы знаешь.
   -- По преимуществу!
   Перья заработали. Внизу у Семена шла возня во всю. Мурашка сбѣгалъ куда-то и нашелъ адвоката въ женской кацавейкѣ и панталонахъ столь неприличнаго вида, что по улицѣ тотъ ходилъ не иначе, какъ запахиваясь обѣими руками. Голосъ имѣлъ хриплый, лицо дикое. Волоса, казалось, росли у него. прямо изо рта, и такъ какъ они были рыжіе, то ходатай имѣлъ видъ огнедышащій...
   -- Вы не извольте сомнѣваться,-- старался Мурашка.-- Его сейчасъ водой окатить -- воздѣйствуетъ.
   -- Водой точно... воздѣйствуетъ,-- мрачно хрипѣлъ тотъ.
   -- И тогда онъ всѣхъ упечь можетъ.
   -- Потому... я законовѣдъ...
   Законовѣда повели окачивать. Придя въ себя, онъ вдругъ обидѣлся и пошелъ на Мурашку.
   -- Ты какъ смѣешь?
   -- Чего-съ?
   -- Гдѣ указано, чтобы юристовъ топить?
   Но Мурашка взялъ его за шиворотъ и встряхнулъ.
   -- Очухался?
   Тотъ недоумѣло обвелъ землю и небо воспаленными глазами, точно сейчасъ лишь увидѣлъ міръ, созданный Господомъ Богомъ... Потомъ показалъ перстами размѣръ требовавшейся ему рюмки.
   -- Эстолько...
   Выпилъ, чихнулъ, оправился, запахнулъ кацавейку.
   -- Ну, теперь веди!..
   -- Пришелъ въ свое понятіе?
   -- Молчи, рабъ!.. Теперь я всякаго засудить могу!..
   

VII.

   По всѣмъ дорогамъ къ усадьбѣ Анны Степановны Козельской двигался народъ: понурые, мрачные, молчаливые мужики, оторопѣлыя, растерянныя бабы. Дѣти бѣжали, цѣпляясь за.подолы матерей, и со стороны все это производило странное и дикое впечатлѣніе. Ни смѣха, ни пѣсни. Въ толпахъ царила тишина, но тишина подавляющая, тоскливая. Надо всѣмъ чувствовались широко распростертыя черныя крылья смерти. Тѣнь ихъ раскидывалась далеко впередъ -- на высохшіе и потому некошенные луга, которыхъ даже осенніе дожди не могли разбудить, на чахлыя поля съ рѣденькою щетинкой срѣзанной соломы... Кое-гдѣ уныло бродили по нимъ изголодавшіяся лошади, похожія скорѣй на призраки; едва передвигали ноги точно вырѣзанныя изъ бумаги коровки, уцѣлѣвшія пока отъ общаго убоя. Вороны черными стаями носились кругомъ, съ пронзительными криками опускаясь въ овраги и также безтолково подымаясь оттуда. Земля, изморенная, замученная, переживала молчаливо и покорно свою агонію. Оставшіяся незасѣянными нивы ложились какими-то пролежнями. Лужи на нихъ казались выдѣленіями безчисленныхъ язвъ больного тѣла, жаждущаго только смерти и успокоенія. Всякая нечисть рождалась на немъ. Осень еще не убила цѣлыхъ вороховъ живучекъ, копошившихся въ несчетныхъ норахъ. Крысы и мыши сотнями, и тысячами выбѣгали навстрѣчу голоднымъ странникамъ... Бѣда тому, кто отставалъ. Ему часто приходилось отбиваться съ трудомъ отъ этой новой казни египетской. Слабый падалъ -- и "гнусъ", какъ ихъ называлъ народъ, жадно объѣдалъ ему лицо, руки, пока новая толпа народа не наступала издали. Телѣги съ хлѣбомъ, разсылавшіяся комитетами, приходилось конвоировать вооруженной силой, обороняя его отъ жадныхъ и тоже умиравшихъ отъ голода животныхъ. Все, что было лучшаго въ немъ, подымалось на борьбу съ общимъ горемъ, отдавало послѣднія силы, все достояніе, томилось въ голодныхъ деревняхъ, шагъ за шагомъ отвоевывая у тифа захваченную имъ почву. Чудныя дѣвушки, кроткія и святыя, простыя въ самоотверженіи, даже не вѣдавшія цѣны ему, шли спокойно въ очагъ страшной болѣзни, отымая у нея уже обезсилѣвшія жертвы. Тутъ не было показа: подвигъ этотъ былъ такъ-же естественъ, будниченъ, какъ дыханіе, какъ взглядъ, какъ слово. Прямое отправленіе души, не болѣе. И менѣе всего эти воительницы добра и свѣта напоминали героинь. Онѣ были въ средоточіи заразы -- и для картины не давали ничего. Ихъ платье, онѣ сами пропитывались запахомъ наполненныхъ больными избъ. Некогда было заниматься собою -- каждая минута ихъ принадлежала страдальцамъ. Простоволосыя, часто полуодѣтыя, копаясь въ грязи, не отступая отъ отвратительнѣйшихъ обязанностей, онѣ только ярко сіявшими глазами, казалось, видѣли уже отверзавшіяся имъ лазурныя глубины неба. А другимъ это небо являлось не въ обѣтованіяхъ, а въ побѣдѣ надъ несчастіемъ, поражавшимъ ихъ ближнихъ. За ними, съ тою же великою волею, съ сильною праведною мыслью, шли въ ямы, кипѣвшія гадью и тлѣніемъ, врачи. Они несли знаніе и молодость. Часто они боролись не только съ недугомъ, но и съ тѣми, кто былъ его жертвами... Какъ и эти сестры, они умирали на боевыхъ постахъ, не складывая оружія, не ища спасенія, не убѣгая отъ врага. Въ средѣ, окутанной смраднымъ дыханіемъ больныхъ, оглашенной проклятіями здоровыхъ, смерть часто сражала и врачей, и сестеръ -- и въ ней, въ этой смерти, было столько нравственной красоты и прелести, что передъ нею блѣднѣли герои и богатыри яркихъ легендъ, гдѣ все уходило въ показъ, въ эмаль и золото, въ позу и эффектъ, въ сочетаніе поражающихъ глаза красокъ. Человѣчество живетъ такими невидимыми мучениками!.. И рядомъ съ этимъ, разгорались хуже всякой болѣзни истинно адскими огнями, вѣчно присущія низменнымъ душамъ корысть, жадность, алчность, стремительное бѣшенство подлой наживы во что бы то ни стало, злобные и неудержимые порывы захвата, безсовѣстныя попытки на чужихъ страданіяхъ, на беззащитности и безотвѣтности построить собственное благополучіе, учетверить стяжанія, обрекая другихъ гибели. Семены Безмѣновы были на каждомъ шагу. Одни изъ нихъ видѣли, съ кого они дерутъ шкуру, и столько же трогались этимъ, сколько трогаются муками больного коня живодеры, другіе издали -- истинными стратегами -- изъ богатыхъ и покойныхъ кабинетовъ, обставленныхъ всею роскошью и блескомъ, созданными человѣческимъ геніемъ, направляли арміи такихъ вампировъ на голытьбу и бѣдноту.
   Самая обыкновенная изъ женщинъ -- Анна Степановна Козельская -- такая же грѣшница, какъ и мы всѣ, въ эти тяжелые дни нашла въ душѣ неизсякаемые источники живой воды и всю себя отдала на служеніе высшей правдѣ. Спасетъ-ли она или нѣтъ окрестную нищету, принося свое достояніе на общую ея нужду, она не думала. Изо дня въ день, вся кипя дѣятельностью, не складывая рукъ, работала она: пекла, варила, жарила, въ досужія минуты продавала все, что оказывалось подъ руками: то заводъ, то постройки, то землю, только бы "сосѣди" продержались до будущаго урожая. "Султанъ" ея давно ходилъ подъ какимъ-то шелопаемъ, техническая школа уже была въ рукахъ у мѣстнаго кулака, даже маленькая библіотека изъ любимыхъ авторовъ попала къ любителю литературы, уѣздному протоіерею. У нея не осталось ничего, къ чему такъ лежитъ сердце всякой женщины, ни серегъ, ни браслетовъ, ни брошекъ. Въ цѣломъ домѣ у нея не нашли бы ни кусочка золота. Сама она ужъ мѣсяцъ ѣла деревянными ложками, серебро пошло туда же. Вечерами, усталая, съ кружащеюся головой, она припадала на минуту къ постели, но только-что ея мысли приходили въ порядокъ, она вскакивала вочью къ столу и писала письма въ губернскій и уѣздный комитеты для голодающихъ, въ редакціи газетъ, къ богатымъ людямъ. Она просила, умоляла и часто даже просто требовала, зная, что каждый пудъ хлѣба, который ей пошлютъ, спасетъ цѣлую семью отъ гибели хоть на нѣсколько дней. Въ то время, какъ лучшіе люди кругомъ падали духомъ, приходили въ отчаяніе, бѣжали въ безумномъ страхѣ, эта будничная хозяйка одна не позволяла страху передъ завтрашнимъ днемъ закрадываться въ ея сердце.
   -- Неужели вы не устали?-- спрашивали ее.
   -- Некогда. Когда же уставать? Видите сами, еще сотня народа привалила.
   -- И вы не боитесь разоренія?
   -- Время тутъ думать о разореніи! Я сегодня должна была на полторы тысячи человѣкъ наготовить. Когда же еще о пустякахъ сокрушаться! Я вѣдь не умру, выживу, и вы тоже, а вотъ эти такъ дѣйствительно, оставь ихъ,-- какъ сами они выражаются,-- "собаками подохнутъ".
   Откуда у нея бралась сила?
   Наканунѣ приказчикъ ее подъ руки привелъ. Всѣ думали, утромъ головы отъ подушки не подыметъ. А пришло утро -- все кругомъ заморенное и сбившееея съ ногъ спало еще, а она уже хлопотала, летая изъ сарая въ кухню, изъ кухни въ склады, изъ складовъ опять къ себѣ. Да еще нужно было навѣдаться къ больнымъ бабамъ, которыя сами-то вѣдь не придутъ за пищей, а пища должна къ нимъ придти, сосчитать, сколько въ пришломъ таборѣ ребятъ -- ребятамъ-то вѣдь и молоко надобно,-- да другому и лѣкарства отпустить слѣдуетъ. А тутъ вдругъ дожди хлынули: всѣхъ какъ никакъ по избамъ распредѣлили, чтобы хоть какая-нибудь защита была отъ непогоды. И она не на другихъ только валила эту повинность, а и на самую себя брала ее. Куда дѣлась замѣченная мною въ первое посѣщеніе Завальска ея страстишка получше и поудобнѣе устроиться! Отъ красивой мебели и бездѣлушекъ, придающихъ такой уютъ всему, и хвоста не осталось. Въ столовой, залѣ и гостинной -- галдѣли бабы и ребята. Она набила ими комнаты, оставивъ себѣ только большую спальню -- да и туда помѣстила больную женщину съ ребенкомъ.
   -- Я себѣ больше простора даю, -- точно извинялась она,-- потому что иначе свалюсь. Сама это чувствую.
   -- Боюсь, что вы и такъ свалитесь.
   -- Ну, это вопросъ... Знаете, въ судьбѣ есть странная справедливость. Она -- судьба -- какъ-то безсознательно поддерживаетъ тѣхъ, кто еще нуженъ другимъ.
   Она не была религіозна. Я даже не могъ опредѣлить, вѣрила-ли она. Думаю только, что передъ престоломъ Божьимъ ей будетъ больше чести и славы, чѣмъ дешевымъ молитвенникамъ, забывающимъ, что вѣра безъ дѣлъ мертва есть. "Надо отдать всю себя, -- говорила Анна Степановна, -- безъ остатка, и тогда Богъ вѣсть откуда придетъ и помощь и спасеніе... Есть какіе-то невидимые магнетическіе токи, по которымъ душа узнаетъ душу... Вотъ, напримѣръ, я даніе и вѣдать не вѣдала, что въ Москвѣ живетъ такая милая женщина, Стужева -- и вдругъ получаю отъ нея двѣ тысячи пудовъ хлѣба -- для моихъ-то... Потомъ ужъ, какъ окончится голодъ, узнаю, какъ это случилось. Угадала же она меня... И такимъ образомъ выходитъ, что я не одна работаю, а за моей спиной стоятъ многіе!.."
   Странно! Часто на противоположныхъ полюсахъ, у людей, ничего общаго не имѣвшихъ между собою, я всегда встрѣчалъ эту удивительную вѣру въ ближняго, говорившихъ почти въ однихъ и тѣхъ же выраженіяхъ: сегодня судьба пошлетъ мнѣ нуждающагося въ моей помощи, а завтра явится нежданно-негаданно и средство оказать ее. Только не отсылай обратно "просящаго". Великое евангельское "рука дающаго не оскудѣваетъ" оправдывается вездѣ и во всемъ.
   У Анны Степановны была такая же логика.
   На этотъ разъ утромъ, только она проснулась, какъ ея горничная Малашка ужъ забезпокоилась.
   -- Ну, что тебѣ?
   -- Матушка-барыня. Народу-то народу!.. Опять привалило.
   -- Откуда?
   -- Изъ-за максановскихъ земель. И все мужики.
   -- А бабы гдѣ?
   -- А бабамъ -- конецъ. Сидятъ тамъ въ избахъ у себя и голосятъ. Силы нѣтъ въ дорогу подняться.
   -- Это изъ "Казаковъ"?
   -- Изъ "Казаковъ", точно. Исправное село было -- ну, а какъ наказаніе-то Господне пристигло, помираютъ.
   Анна Степановна наскоро накинула капотъ, набросила шубку и простоволосая выскочила на крыльцо. Хмурые, молчаливые мужики, какъ увидѣли ее, такъ и повалились ей въ ноги. Она привычнымъ взглядомъ, прикинула: сколько ихъ тутъ?
   -- Чего валяетесь?.. Вставайте, вставайте. Я не икона...
   -- Помилуй... Самая жуть настигла.
   -- А отчего бабъ не привели?
   -- Бабы дома помираютъ... Подвело бабъ-то -- не осилить дорожки.
   -- Вотъ что... Выберите кого понадежнѣй.
   -- Сергѣй, ступай... ступай ты...
   Къ Аннѣ Степановнѣ выдвинулся сутуловатый лохмачъ съ вдумчивыми и нѣсколько даже странными глазами.
   -- Какъ тебя звать: Сергѣемъ?
   -- Кличутъ, точно.
   -- Ну вотъ -- иди на кухню, поѣшь -- и сейчасъ же ступай назадъ. Я тебѣ поручу телѣгу съ хлѣбомъ. Бабамъ вези. Да вѣдь и дѣти есть въ "Казакахъ-то"?
   -- А то нѣтъ?-- удивился онъ.-- Ашшо какъ визжатъ-то по избамъ, ѣсть просятъ.
   -- Вы ихъ оставили? Не срамъ?.. Бога-то вы боитесь?..
   -- Бога?-- задумался мужикъ.-- Бога-то мы опасаемся... Да и дѣтей тоже жалѣемъ. Все, что было ѣдова, тамъ оставили... Сами-то мы къ тебѣ пустобрюхіе пришли -- корми!..
   -- Ну, вотъ -- я тамъ крупъ велю приложить малышамъ.
   Толпа опять повалилась молча въ ноги.
   -- Сказала вамъ, не кланяться. Я не свое роздаю. Мнѣ тоже для васъ посылаютъ.
   А у самой -- кошки на сердцѣ. Знаетъ, что въ кладовыхъ черезъ нѣсколько дней хоть шаромъ покати -- все вышло, и въ амбарахъ хлѣба нѣтъ На сегодня и завтра хватитъ -- а тамъ!
   "Ну, да что думать объ этомъ "тамъ". Откуда-нибудь да отзовется живая душа!
   Пока Анна Степановна стояла на крыльцѣ, къ ней уже издали бѣжалъ приказчикъ.
   -- Евграфъ Васильевичъ, что вы?
   -- И этихъ присовокупили?-- указалъ онъ на казаковскихъ мужиковъ.
   -- Куда же ихъ дѣвать?
   -- Придется увеличить пропорцію по дѣйствительной потребности!
   Евграфъ Васильевичъ выписывалъ газету "Свѣтъ" и потому.выражался книжно; про себя говорилъ обыкновенно: "мы, деревенская интеллигенція", но человѣкъ былъ честный, ловкій, и въ голодную пору Козельская нашла въ немъ отличнаго сотрудника. Окончивъ съ этимъ, она пошла распоряжаться. Во дворѣ у нея было на открытомъ воздухѣ устроено нѣчто вродѣ кухни. Вырыты ямы, въ нихъ раскладывались костры, а надъ кострами на длинныхъ жердяхъ висѣли на цѣпяхъ большіе котлы. Дальше была вмазана въ стѣну дома громадная печь для хлѣба, и когда хозяйка подходила, какая-то рябая баба ужъ ставила туда готовые караваи такихъ размѣровъ, что одной бы ей не поднять никакъ; вмѣстѣ съ нею работали пришлыя бабы.
   -- Что для похлебки есть сегодня?
   -- Остатошную капусту...
   -- А еще?
   -- Картошки -- четвериковъ тридцать еще.
   -- Вали картошку.
   -- Довольно бы.
   -- Хорошо...
   Козельская пошла къ дѣтскому котлу. Тамъ кипѣло молоко, и ея кухарка стояла около, побалтывая кашу. Кругомъ на почтительномъ разстояніи держался народъ съ чашками и деревянными ложками. Ни шума, ни суматохи! Едва ли въ церкви царитъ такая тишина... Издали подходили новыя толпы... Какой-то мальчуганъ сунулся было не во время къ кухаркѣ, та стукнула его чумичкою по лбу. "Словно термину не знаешь?.." Подошелъ отецъ, зацѣпилъ за шиворотъ и оттянулъ назадъ. "Позовутъ, паршивецъ. Видишь, другіе ждутъ". Осмотрѣвъ котлы и прикинувъ хозяйскимъ взглядомъ, достаточно ли всего отпущено на голодныхъ, Анна Степановна пошла сама въ амбары и ахнула...
   -- Я вамъ говорилъ!..
   -- Евграфъ Васильевичъ, что же мы будемъ дѣлать теперь?
   -- Какъ прикажете... Я предупреждалъ, что слѣдуетъ ограничить...
   -- Да вѣдь какъ ограничить?.. Не гнать же голодныхъ...
   -- Къ сосѣдямъ... На все-съ нужно разумное распредѣленіе. Одному не вынести всей тяготы, ну, а сообща легко...
   -- И надежды нѣтъ?
   -- Отъ комитета -- послѣдній разъ дали знать, чтобы не ожидали. И безъ этого, говорятъ, вамъ больше всѣхъ послано...
   Анна Степановна пошла было къ себѣ, опустивъ голову... Пріостановилась, точно не рѣшаясь на что-то... Потомъ вдругъ крикнула:
   -- Евграфъ Васильевичъ!
   -- Чего-съ?
   -- Кого можно послать къ Мацалитину?
   Тотъ нахмурился.
   -- Анна Степановна -- не мой будетъ грѣхъ, ежели у васъ да ничего не останется.
   -- Уже это будемъ потомъ казниться.
   -- Нну!.. Ужли вы садъ свой хотите ироду этому... Сами его знаете -- вѣдь онъ дохнуть вамъ не дастъ. У тигра сердце жалостливѣе!
   -- Ничего не остается.
   Послали къ Мацалитину. Это былъ оперяющійся кулакъ. Голодомъ онъ воспользовался, какъ благодатью Божьей: скупалъ у мужиковъ все, что тѣ несли ему, и платилъ имъ безцѣнокъ. Глоталъ земли, усадьбы, угодья. Обвелъ паутиной немногія, оставшіяся въ околоткѣ, лѣсовинки и рощи. Онъ давно нацѣливался на садъ Козельской, считая ее за благотворительность пустою женщиной. "У такой-то грѣхъ въ рукахъ оставлять хорошее... Хорошее-то къ умнымъ людямъ должно плыть, которые цифру понимать могутъ. А то на поди -- дармоѣдовъ разводить. Мужикъ хитеръ -- у него у самого хлѣба довольно, а онъ тебѣ со слезами въ ноги повалится -- дохну-де съ голоду. Помилуй -- не дай помереть. Кабы у нея царь въ головѣ, она бы всю округу подъ свою державу забрала, а за мѣсто того сама на пустомъ сядетъ. Вотъ погоди -- опамятуются-то господа мужички, они тебѣ добродѣтель покажутъ. Будешь ты довольна"! Хотя такимъ образомъ Анну Степановну онъ считалъ "полудурьемъ", но на ея приглашеніе явился немедленно.
   -- Что прикажете-съ? Эко дряни-то этой наплыло къ вамъ!-- пренебрежительно обвелъ онъ взглядомъ массы голоднаго народа, таборомъ расположившагося передъ усадьбой Козельской.
   -- Почему дряни?..
   -- А потому, что нужно знать, какой это народъ. Есть точно голодные, а болѣе дармоѣды. У нихъ-то у самихъ про запасъ оставлено.
   -- Ну, это Богъ видитъ, Онъ и накажетъ.
   -- А пока хорошіе люди разоряются. Вы думаете, мнѣ вашего брата не жалко?
   -- Вотъ что -- вы у меня садъ хотѣли купить?
   -- Точно что... Но я, дозвольте вамъ доложить, отдумалъ.
   -- Отдумали?
   -- Да-съ. Будетъ. Думаю, что съ меня довольно. Ни у меня дѣтей, ни наслѣдниковъ, кому я все оставлю.. А и съ дѣтьми-то еще хуже! Слыхали вѣрно, какъ Вукола-то Матвѣевича единородный обработалъ? Вопіетъ старикъ!..
   -- Жаль, что отдумали...-- Поняла она сразу, что Мацалитинъ прикидывается.
   -- Истинно жаль!-- вмѣшался Евграфъ Васильевичъ,-- только не Анну Степановну, а тебя.
   -- Почему такому?
   -- Пасть-то у тебя завидущая, а хорошій кусокъ къ другому уйдетъ.
   -- Какъ такъ?
   -- А просто. Объявимъ какъ бы аукціонъ, да по вольной цѣнѣ и продадимъ чужому.
   -- Кому?
   -- Мало ли... Священникъ Шухановскій хотѣлъ купить. Сухожиловъ тоже накидывался. Ужъ эти-то больше тебя дадутъ... Анна Степановна, дозвольте мнѣ самому слетать къ благочинному. Мы съ нимъ пріятели. Онъ мнѣ даетъ "Душеполезное чтеніе", а я ему газету "Свѣтъ"... Я бы радъ хорошему человѣку услужить.
   Мацалитинъ встревожился.
   -- Ну, ужъ сейчасъ и въ другія руки! Кажись, мы сосѣди.
   -- Да вѣдь тебѣ не надобно.
   -- И не надобно, да куплю. Вотъ те и сказъ...
   -- Ты думаешь за безцѣнокъ!
   -- А ужъ это мое дѣло съ хозяйкой. Не твое горе... Ты по своему мастерству заботься!
   -- Мое дѣло -- госпожу во всѣхъ статьяхъ оберегать.
   -- Ты песъ, что ли?
   -- Коли хочешь, песъ... Только своему господину вѣрный. При твоемъ необразованіи ты вмѣстить этого не можешь; ну, а у насъ, слава Богу, въ мозгахъ то просвѣтленіе... Анна Степановна, вы съ нимъ поторгуйтесь, а я къ благочинному слетаю. Живо отвѣтъ привезу. Цифра-то и обозначится.
   Но это въ разсчеты Мацалитина не входило.
   -- Нѣтъ, уже вотъ что: сколько я давалъ прошлый разъ, столько дамъ и теперь -- отступаться не буду... По чести. Получай пять тыщъ...
   -- Постой-постой, и семи будетъ мало.
   -- Кому мало, а намъ много.
   -- Тогда домой поѣзжай. Пять-то благочинный сейчасъ дастъ, да еще и накинетъ.
   -- У тебя совѣсть-то гдѣ?
   -- При своемъ мѣстѣ. Мы, братъ, политическую экономію насквозь видимъ.
   Ругался-ругался Мацалитинъ -- на шести покончилъ. Написала Анна Степановна запродажную росписку до совершенія купчей и получила двѣ тысячи пока. Рѣшили черезъ два дня ѣхать для окончанія всякихъ формальностей въ городъ. Когда Мацалитинъ убрался, Анна Степановна снабдила деньгами Евграфа Васильевича и послала его закупать хлѣбъ. Сама она, не давая себѣ отчета,-- зачѣмъ, пошла въ садъ, уже весь обезлиствѣвшій и печальный. Трауръ осени былъ ему къ лицу въ этотъ моментъ прощанія съ выходившей его хозяйкой. Аллеи, засыпанныя желтымъ листомъ, сквозныя и тоскливыя, уходили далеко. Вѣтеръ грустно проносился по нимъ, гоня передъ собою остатки лѣтняго убора и раскачивая сухо похрустывавшія вѣтви. Вверху черными шапками торчали гнѣзда. Куртины сиротливо темнѣли въ сторонѣ кучами некрасиваго хвороста. Все умирало кругомъ, и только тучки, грузныя и тяжелыя, низко ползли по небу, чуть не задѣвая вершины деревьевъ.
   -- Что же у меня останется?-- задумалась Козельская.-- Съ чѣмъ же я-то окончу? Э! теперь не время!
   И не желая болѣе поддаваться грустнымъ мыслямъ, она вернулась назадъ къ ожидавшему ее народу.
   -- Не расходиться же слову съ дѣломъ. Всю жизнь вѣрила въ одно, а подошла пора осуществить эту вѣру, отойти отъ нея первой, отказаться?.. Было бы подло. Авось, не пропаду!..
   -- И, разумѣется, не пропаду! Мало мѣста на землѣ? Что за малодушіе -- въ такія минуты, какъ эти, думать о себѣ! Да и много-ли мнѣ надо? Ну, въ худшемъ случаѣ уѣду въ Петербургъ -- найду мѣсто, занятія... Двадцати рублей въ мѣсяцъ достаточно, чтобы продержаться!..
   Чѣмъ дальніе шло время, тѣмъ менѣе и менѣе оно оставляло мѣста опасеніямъ за будущее. Козельская вовсе перестала думать объ этомъ. Сегодняшній день съ его заботою заслонялъ все, а когда, ложась въ постель, она и могла бы задаться вопросомъ: что изъ всего случившагося выйдетъ?-- ее охватывала, вмѣстѣ съ сознаніемъ хорошо оконченнаго дѣла, такая усталь, что только-только бы сомкнуть глаза да вытянуться подъ одѣяломъ. Ей рѣдко случалось просыпаться ночью, но и въ такія минуты она чувствовала удивительное душевное равновѣсіе, свойственное благороднымъ душамъ, когда имъ удастся сдѣлать что-нибудь крупное и достойное ихъ,-- спокойствіе, соединенное съ самооцѣнкою, съ мыслью, что задача жизни почти выполнена и ничья требовательная совѣсть не можетъ укорить васъ ни въ чемъ. Вы не уклонились ни отъ какой жертвы, не пошли на уступки, не старались какъ-нибудь примирить личную выгоду съ неотразимою необходимостью поступиться всѣмъ. Хитросплетенія узенькой будничной морали съ ея грошемъ нищему отступали назадъ, и изъ-за нихъ свѣтились Аннѣ Степановнѣ яркія небеса иного порядка, гдѣ имѣли право на существованіе цѣльные люди, не отщетившіе своей души ради пріобрѣтенія всего міра, не охолостившіе совѣсти на мелкихъ подачкахъ, чутко отзывающіеся на всякую муку и готовые положить всю жизнь за други своя. Рядомъ, въ подъемѣ сознанія того, что, дѣйствительно, что могъ совершить,-- совершилъ, замирала подленькая боязнь темнаго и невѣдомаго завтра, узкое и низменное опасеніе остаться безъ маленькихъ удобствъ, къ которымъ привыкъ. Если бы знали, какъ отъ нихъ въ самомъ дѣлѣ легко отказаться, люди сдѣлались бы чище и горя было бы меньше...
   И этотъ день прошелъ такъ же, какъ многіе ранѣе. Анна Степановна не отходила отъ кухни, сама распредѣляла, кому что дать, повѣряла по спискамъ, все-ли послано больнымъ, которые сами не могли явиться сюда, и только отмахивалась, когда къ ней совались за другими распоряженіями.
   -- Не до того теперь, дѣлайте какъ знаете. А мнѣ пока все равно.
   Только подъ вечеръ у нея начинала кружиться голова, и она уходила къ себѣ въ-спальню присѣсть на минуту и очнуться. Евграфъ Васильевичъ вернулся и доложилъ, что мука будетъ доставлена завтра. Ему удалось купить ее дешево у того же Мацалитина, которому выгодно было вернуть свои деньги.
   -- Чему вы смѣетесь?-- спросила у своего приказчика Козельская.
   -- Не образованію-съ.
   -- Какому?
   -- Ихнему. Никакъ они понять не могутъ, ради чего теперича вы стараетесь. Я ему докладываю -- нельзя же все для своей утробы, а онъ -- "на то монастырь есть. Иди спасайся, если для души"... Просто низкій человѣкъ и ничего больше. Я его про совѣсть спрашиваю, а онъ мнѣ: нынѣ и на совѣсть своя цѣна положена. Коли ты съ совѣстью, никто тебя забрать не можетъ, и у всякаго къ тебѣ довѣріе. А если тебя изъ острога выпустили, тогда какъ никакъ, а одна тебѣ дорога -- въ конокрады, потому кто же тебя держать станетъ?
   -- Идите, Евграфъ Васильевичъ. Я отдохну. Очень устала.
   -- Адье-съ. Мнѣ тоже книжку почитать. Знакомый учитель далъ: о множествѣ міровъ. Только, какъ хотите, а я не вѣрю...
   И Евграфъ Васильевичъ ушелъ. Весь домъ былъ полонъ шороха и какого-то глухого сплывавшагося шума. Бабы и дѣти въ другихъ комнатахъ переговаривались шопотомъ. Иной разъ, точно дождевые пузыри на водѣ, вскакивали совсѣмъ безсмысленныя восклицанія: "а и платъ, мать моя, былъ, по земленому-то желтая травка..." Или: "Господи, доколѣ терпѣть-то... а все. отъ солдатскаго наговора..." Все это перемежалось дѣтскимъ плачемъ и тихими пѣснями матерей, убаюкивавшихъ ребятъ. Анна Степановна уже успокоивалась. Ее одурманивало сномъ. Послѣдними отблесками потухавшей жизни невѣдомо откуда прилетали безсвязныя и отрывочныя мысли, не имѣвшія ничего общаго съ сегодняшними треволненіями... Еще нѣсколько минуть, и Козельская погрузилась бы въ нирвану, какъ вдругъ у крыльца послышался мягкій шорохъ колесъ, чьи-то голоса, фырканье коней... Аннѣ Степановнѣ не хотѣлось подымать головы. Кого это принесло къ ней? Все равно, въ ея домѣ не нашлось бы уголка для пріѣзжаго, такъ онъ былъ переполненъ бабами и дѣтьми. Она еще не успѣла вернуться къ дѣйствительности, какъ услышала чей-то рѣзкій и рѣшительный голосъ.
   -- Анна Степановна...
   Козельская подняла голову и разомъ почувствовала, что теперь ей надолго не отдѣлаться.
   -- Я пріѣхала, во-первыхъ, пожать вашу честную руку... А во-вторыхъ -- за мной обозъ.
   -- Что?
   Козельская еще боролась съ дремотой.
   -- Обозъ съ пожертвованной Безмѣновымъ мукою.
   -- Ничего не понимаю.
   Буйновидова сѣла на постель, заложила, по своему обыкновенію, ногу за ногу и продолжала:
   -- Вы знаете, я вѣдь Вукола Матвѣевича такъ растрогала, такъ растрогала, что онъ въ нашъ комитетъ пожертвовалъ пять тысячъ пудовъ муки.
   Козельская поднялась... Рубашка сполза у нея съ плечъ.
   -- Однако, вы и похудѣли! Ну, да все равно. Теперь не до того... Ну, я сейчасъ же -- къ предсѣдателю, и у него отвоевала половину, то-есть двѣ съ половиною тысячи вамъ.
   -- Настасья Гурьевна...
   -- Не благодарите, не благодарите. Мы, передовыя женщины, должны помогать одна другой. Я бы сказала другъ другу -- ну, это въ мужскомъ родѣ, а эти подлецы для насъ соотвѣтствующей формы не придумали. Подруга подругѣ будетъ не ловко.
   -- Постойте, постойте, мука-то гдѣ?
   -- Со мною... Я, знаете, какъ полководецъ... Мой тарантасикъ впереди, а телѣги за мною.
   Анна Степановна разомъ оказалась на ногахъ.
   -- Куда вы?
   -- Надо распорядиться, какъ помѣстить все... Ложитесь пока на мое мѣсто и отдохните, а мнѣ придется до утра провозиться.
   -- Душенька, а когда же вы отдохнете?
   -- Есть о чемъ думать! Я уже привыкла.
   -- Вы знаете, что я думаю? Мы, женщины, за это время такъ себя заявили, что когда все кончится, я подамъ петицію.
   -- О чемъ?
   -- Объ уравненіи насъ правами съ этими негодяями... Въ Петербургѣ я видѣла одного необыкновенно умнаго человѣка. Онъ мнѣ обѣщалъ...
   Но Козельской было не до того. Ее охватило радостное волненіе. Мука, доставленная Буйновидовой, поможетъ Аннѣ Степановнѣ продержаться довольно долго. На все, что у нея скопилось отъ продажи сада, она купитъ зерна для обсѣмененія полей, и такимъ образомъ въ слѣдующее лѣто мужики сами окажутся на ногахъ, и страшный призракъ нищеты уже не будетъ грозить имъ болѣе.
   

VIII.

   -- Недоброе ты задумалъ, Вуколъ Матвѣевичъ.
   Анемподистъ, съ тѣхъ поръ, какъ старикъ Безмѣновъ выздоровѣлъ, ходилъ хмурый и недовольный.
   -- О чемъ ты это?
   -- Не хорошо, говорю. Отцу съ сыномъ судиться -- послѣднее дѣло!
   -- Что-жъ, по-твоему,-- Сенькѣ кланяться? Прости-де меня, дурака...
   -- Зачѣмъ кланяться! А ты его позови и увѣть!
   -- Увѣтишь его, какъ же!.. Березовымъ полѣномъ въ лобъ...
   -- Иное слово больнѣй. Ну, что толку? Онъ на тебя слѣдователю, ты на него -- одно безобразіе. И отца Аѳанасія я встрѣлъ сегодня -- тоже не одобряетъ. Ты знаешь, какъ онъ тебя назвалъ: трость, вѣтромъ колеблемая! И всѣ такъ. Только одни подъячіе и радуются. Имъ весело -- есть надъ чѣмъ гоготать. Совѣсть-то у нихъ чернильная, сырая совѣсть, склизкая. Ходитъ около и то закостишься. Ужъ лучше -- позвалъ къ себѣ Семена Вуколовича, заперъ дверь -- да съ глазу на глазъ его -- вервіемъ, что-ли... А то и отъ лозы польза бываетъ. Біяй, спасенъ будеши. Я бы на твоемъ мѣстѣ вотъ какъ: взялъ да и съѣздилъ посовѣтоваться со старцемъ Дамаскиномъ -- въ пустынь. Самъ знаешь, отшельникъ онъ у насъ уважительный. Ему такая мудрость предоставлена, что онъ въ глубь сердца презираетъ. Все видитъ... Пріѣзжалъ къ нему Столобовъ -- помнишь, купецъ былъ? Какъ, говоритъ, мнѣ поступать -- предлагаютъ мнѣ съ одной стороны подрядъ, а съ другой племянникъ въ Лысково зоветъ -- тоже выгода наклевывается. Покачалъ головою старецъ и отвѣчаетъ: а ты въ третью сторону смотрѣлъ?-- Въ какую третью?..-- А что у тебя за плечами -- обернись-ко... Тотъ оглянулся -- "ничего не вижу".-- Оттого и не видишь, что у тебя очи мірскія, не дано имъ. А я,-- точно она нарисована, да сколь явственно.-- "Кто она?" -- Смерть твоя...-- Вернулся Столобовъ домой, послалъ за попомъ, пріобщился, а на другой день уже "надгробное рыданіе" ему пѣли. Вотъ онъ какой отецъ Дамаскинъ!
   -- Строгъ онъ очень?
   -- Ну!
   -- Ругаться будетъ.
   -- Да какъ насъ не ругать-то, когда мы по уши по самыя въ сквернѣ сидимъ!
   -- Я и безъ него понимаю!
   -- Что понимаешь-то?
   Тѣмъ не менѣе совѣтъ Анемподиста запалъ въ душу Вукола Матвѣевича, По совѣсти онъ самъ зналъ, что недоброе затѣялъ. Сверхъ того, гнѣву поддался: цѣлый лабазъ разорилъ и съ тѣхъ поръ ни одной ночи спокойно спать не могъ. Хоть и въ Сенькиныхъ рукахъ деньги, а все-жъ ихъ старикъ Безмѣновъ собиралъ и ему жалко было сорока тысячъ, которые мало-мало, а по нонѣшнимъ днямъ за муку бы выручились, такъ жалко, такъ жалко, что онъ не ѣлъ и не пилъ послѣ того. Вѣдь, все равно, дѣтямъ копилъ, а тутъ точно у нихъ изъ кармана вытащилъ. Не обезумь Сенька и не подай жалобы на отца, Вуколъ, пожалуй, бы, даже помирился съ нимъ. Нѣсколько дней назадъ онъ далъ знать слѣдователю, что хочетъ сдѣлать показанія по банковскому процессу относительно участія въ немъ Сергія Сергіевича Узорнаго. Но послѣ исторіи съ лабазомъ совсѣмъ забылъ объ этомъ, и покаянный порывъ его по отношенію къ генералу такъ и остался порывомъ. "Экая дурь нашла!-- соображалъ онъ про себя.-- Послѣдняго ума лишился. Еще бы на себя и эту обузу: все имущество отписали бы по частнымъ искамъ, а дѣтей по міру... Ну, его -- генерала-то! По человѣчеству жалко -- да своя рубашка къ тѣлу ближе. Самъ выворачивайся -- не будь дуракомъ. Не маленькій. Маленькаго грѣхъ обидѣть, а большому на то умъ данъ, чтобы предвидѣть. Самъ въ петлю лѣзъ -- я его не силой тянулъ въ банкѣ сидѣть. Тоже на жалованье льстился. Не я бы -- другой у этого фалалея изъ-подъ носу деньги уволокъ. Такъ лучше же имъ у настоящаго хозяина находиться. Его что -- его оправдаютъ. А вотъ, если Вуколъ Матвѣевичъ вмѣшается въ это дѣло, тогда добра не жди: еще неизвѣстно, какъ оно обернется -- какъ бы самого не стукнуло.
   Сегодня онъ долженъ былъ явиться къ слѣдовалелю. Тотъ его вызвалъ къ полудню.
   Вуколъ обрядился во всѣ свои "кавалеріи" и къ кучеренкину сыну пришелъ не безъ нѣкотораго недоумѣнія.
   -- Чего такого я тебѣ понадобился?
   Слѣдователь засѣдалъ за своимъ столомъ. Передъ нимъ лежали бумаги въ.синихъ папкахъ.
   -- Здравствуйте. Вы сами пожелали дать новыя показанія по дѣлу Узорнаго.
   -- Да ну его къ чорту, и тебя вмѣстѣ съ нимъ!
   -- Однако, ко мнѣ являлся отъ вашего имени приказчикъ.
   -- Что-жъ что являлся! Вступило мнѣ въ голову поболтать съ тобой, ну, и спосылалъ я. А теперь не желаю.
   -- Позвольте,-- обидѣлся тотъ,-- вы забываете, что я должностное лицо, и со мною такъ нельзя.
   -- А какіе на тебѣ узоры написаны?..
   -- Я протоколъ составлю.
   -- Безъ свидѣтелей-то? А еще чиновникъ! Закона не знаешь. Вызвалъ ты меня точно, а я ничего говорить не хочу, да и только... Моя воля! Знать не знаю, вѣдать не вѣдаю, и всякій тебѣ скажетъ, что ты неосновательный человѣкъ.
   -- Мнѣ сообщали, что вамъ извѣстны обстоятельства, служащія къ оправданію генерала?
   -- Никакихъ, окромѣ его глупости...
   -- Однако, вы приходили къ нему.
   -- Навѣстилъ заключеннаго точно, но Евангелію.
   -- Въ ноги ему кланялись, прощенья просили?
   -- Такъ что-жъ? Я, братъ, на страстной недѣлѣ Мурашкѣ -- на что плутъ -- и то въ ноги кланяюсь. Ты какъ думалъ-то? Нешто гдѣ въ законѣ запрещено въ ноги кланяться? Захотѣлъ я унизить себя и унизилъ. И это мнѣ зачтется...
   Такъ генералъ и остался въ прежнемъ положеніи.
   -- Ты вотъ мнѣ что скажи, могу я оправить Сергія Сергіевича?
   -- Нѣтъ. Его все равно предали суду.
   -- Ну, значить, наплевать мнѣ на васъ на всѣхъ. Прощай, братъ! А я на тебя въ обидѣ.
   -- За что?
   -- А за то: вздумалъ мнѣ протоколомъ грозить! Мало ты у меня, жидовская твоя душа, пироговъ переѣлъ?
   -- Да вѣдь я должностное лицо.
   -- А я тебѣ мѣшаю? Ты хоть пять мундировъ надѣнь. Я съ тебя чести твоей не сыму. Ну, прощай...
   -- На судъ-то васъ все-таки вызовутъ къ качествѣ свидѣтеля.
   -- А если я не пойду?
   -- Штрафъ заплатите...
   -- Сколько угодно.
   -- Если судъ найдетъ ваши показанія существенными, васъ привлекутъ въ засѣданіе "подъ приводомъ".
   -- Меня?
   -- Да...
   Вуколъ засмѣялся, сложилъ руки весьма понятнымъ символомъ и показалъ.
   -- Видѣлъ? На-ко, выкуси...
   Вернувшись домой, онъ наткнулся на сына. Тотъ-было попятился.
   -- Ну, что, кляузу написалъ?
   -- Я, папашенька, по закону.
   -- Вотъ я тебѣ покажу законъ... Когда Юшку ждешь?
   -- Юрій и совсѣмъ не пріѣдетъ.
   -- И молодецъ!.. Что ему въ подлое дѣло мѣшаться? У него своя линія,-- ему надо по-благородному.
   На этотъ разъ Вуколъ угадалъ. Сынъ его дѣйствительно, не хотѣлъ путаться между отцомъ и братомъ. Примешь сторону отца, братъ будетъ недоволенъ, а Сенька отомстить съумѣетъ; станешь за брата, чудившіеся Юшкѣ таинственные капиталы отца изъ рукъ уйдутъ. Поэтому онъ пока только усердно отписывался и тому, и другому.
   -- Вотъ что... Лошадей мнѣ!
   -- Куда прикажете?-- встревожился Семенъ.
   -- Въ монастырь -- отца Дамаскина навѣстить.
   Сенька даже обомлѣлъ. Неужели Анемподистъ мало-по-малу исполнилъ обѣщаніе и убѣдилъ отца уйти въ обитель? Вотъ было бы счастіе! Такого праздника младшій Безмѣновъ и ожидать пересталъ, а тутъ вдругъ, по щучьему велѣнію. Экая радость-то!
   -- Я вамъ, папашенька, гнѣдыхъ.
   -- Какихъ хочешь.
   -- Гнѣдыя куда великолѣпнѣе!
   -- Все равно.
   -- Помилуйте!.. Архіерей пріѣзжалъ, на гнѣдыхъ удостоилъ. Губернатору мы тоже гнѣдыхъ... Гнѣдыя -- какое же сравненіе...
   -- Чего ты, точно душа на мытарствахъ?..
   -- Помилуйте... Родитель желаетъ святынямъ поклониться, ужели же я не понимаю.
   -- Я-то тебя. Каина, наскрозь вижу. Думаешь, старый чортъ спасаться уйдетъ въ монастырь. Нѣтъ, братъ, подождешь! Не сразу я еще тебѣ въ; руки дамся. Такъ жабры поставлю, что ты меня никакъ не возьмешь. Подавишься!..
   Тѣмъ не менѣе Сенька слеталъ въ конюшню, самъ даже сбрую выдалъ, съ серебромъ которая, и хомута на коренника надѣлъ... "Пусть папашенька видитъ мое усердіе!" Вуколъ Матвѣевичъ, дѣйствительно, съ галлереи видѣлъ и соображалъ. "Коли бы я умеръ, ты бы и не такое усердіе показалъ. Самъ бы, пожалуй, и гвоздями гробъ поплотнѣй забилъ, чтобы я какъ-нибудь ненарокомъ не всталъ оттуда. Іуда Искаріота".
   -- Анемподистъ... Анемподистъ!-- оралъ Сенька въ первомъ этажѣ.
   -- Чего?
   -- Сряжайся, папашенька въ обитель ѣдутъ., А ты ему по дорогѣ-то, по дорогѣ -- внушай: ахъ, хорошо въ пустынножительствѣ! Сколь прекрасно! Тишина, спокой!.. Пчела жужжитъ.. Колокола... Богомольцы въ ручку почтеніе оказываютъ. Молитва къ Богу возносится., Ангельское житіе!.. Чѣмъ съ нами-то, со свиньями! И всѣ радуются... А то здѣсь, самъ знаешь, старику не спастись. Я о душѣ его; потому не ровенъ часъ.. Стукнетъ, а тамъ-то?
   Анемподистъ торопился самъ. Онъ такъ была, радъ поѣхать въ обитель, что разглагольствованія Семена принималъ за чистую монету.
   -- Ты зачѣмъ?-- спросилъ его Вуколъ.
   -- Да вѣдь въ обитель сряжаетесь.
   -- Ну?
   -- И я съ вами.
   -- Да тебѣ-то Каинъ мой сказалъ?
   -- Онъ самый.
   -- Ишь радуется!.. Ну, ненадолго. Я только такъ для легкаго воздуха... Побесѣдую съ отцомъ Дамаскинымъ по душѣ, игумену поклонюсь и назадъ. Что мнѣ тамъ дѣлать?
   -- Переночевать бы хорошо со старцами.
   -- Зачѣмъ?
   -- Заутреня у нихъ... Ранняя обѣдня. Въ кои-то вѣки сподобитесь.
   -- Тамъ видно будетъ,.
   Семенъ явился со свертками и узлами.
   -- Это что еще?
   -- Обители. По силѣ возможности.
   -- Смотри, чтобы затхоли не было!
   -- Господи, да я!..
   -- Знаю, знаю, что ты радъ сплавить меня... Прощай -- будь спокоенъ, вернусь!
   Верстахъ въ двѣнадцати отъ Завальска, въ глубокой балкѣ, весь окутанный зелеными облаками всякой поросли, стоялъ, сползая внизъ, Воздвиженскій монастырекъ. Издали видна была только его колокольня: точно взбѣжала наверхъ и тамъ остановилась, испуганная безотраднымъ видомъ степи, сухой и голой, какъ змѣиная кожа. По утрамъ и по вечерамъ съ золотымъ крестомъ этой колокольни здоровалось и прощалось солнце, когда на степи еще лежалъ туманъ. Въ хорошіе дни, въ прозрачномъ воздухѣ "вышку" обители видно было изъ Завальска -- она огненною звѣздочкою горѣла на горизонтѣ. Позднею осенью, именно въ ту пору, когда сюда ѣхалъ Вуколъ Матвѣевичъ, зеленыхъ облаковъ уже не было, и цѣпкая поросль кругомъ обители переплеталась густою паутино обезлиствѣвшихъ вѣтвей, въ которой, точно запутавшіяся мухи, чернѣли оставленныя гнѣзда. Зеленою оставалась только недавно выкрашенная кровля иноческихъ келій. Монастырь былъ еще небогатъ -- на крышу хватило, а стѣны оставались облупившимися, и заборы вокругъ, подъ стать голымъ сучьямъ, покосились и давно утратили первоначальную окраску. Монахи тоже ходили захудалые, и смирные. Въ нихъ не было увѣренности и степенной важности иноковъ богатыхъ монастырей. Еще въ послѣднее время дѣла пошли лучше. Изъ Троицкой лавры перевели отца Дамаскина по его собственному желанію. Онъ былъ уроженецъ Завальска, и старику хотѣлось умереть на родинѣ. А отецъ Дамаскинъ сразу во всемъ околоткѣ возбудилъ живѣйшее участіе къ небольшой, затерявшейся въ глуши пустынькѣ. Его знали и въ Москвѣ. Понятно, что для маленькаго городка слава его была слишкомъ велика, чтобы все, такъ или иначе прилежащее къ спасительному ангельскому чину, осталось равнодушнымъ верстъ на пятьдесятъ кругомъ. "Ожили мы съ нимъ!-- радовались иноки.-- Прежде, бывало, по святцамъ-то разрѣшеніе вина и елея, а у насъ за трапезой ни вина, ни елея. Рыбкой и не пахло, ну, а нынче, дай ему Богъ, и у насъ, какъ у прочихъ.. Купецъ Живодеровъ вотъ какихъ осетровъ на прошлой недѣлѣ прислалъ! Господа Лоскутниковы боченкомъ кизлярскаго поклонились. Одно слово, другъ ты мой, въ красу входимъ!" Все-таки, богомольцевъ еще было не такъ много, чтобы прибытіе Безмѣнова осталось незамѣченнымъ. Напротивъ, когда гнѣдые коньки спустились къ воротамъ, во дворъ обители выбѣжала почти вся братія. Видимое дѣло, "благодѣтель" засталъ ее врасплохъ. Одинъ инокъ стремился къ нему, надѣвая наскоро клобукъ, упрямо съѣзжавшій у него на затылокъ, другой пятерней расчесывалъ всклокоченную бороду, третій изъ-подъ пояса выпускалъ длинные подолы ряски, четвертый стремглавъ мчался къ игумену предупредитъ его во-время...
   -- Здравствуйте, здравствуйте, отцы!
   -- Господи, благослови...
   -- Ну, что, какъ дышете?
   -- Скудно дышемъ, ваше степенство, коли бы не благодѣянія благочестивыхъ мірянъ -- хоть помирай! Самъ знаешь, ни у насъ угодій, ни полей, ни лѣса, ни лова. На пустомъ мѣстѣ сѣлъ монастырекъ. Однѣми молитвами и держимся...
   -- Знаю, знаю,.
   -- У другихъ,-- подхватилъ кривой монахъ,-- живыя нивы -- богомольцы. А здѣсь-то, не тебѣ, Вуколъ Матвѣевичъ, объяснять, знаешь самъ хорошо -- расколъ кругомъ. Нашу-то обитель лжеучители ихніе -- песьимъ торжищемъ величаютъ. Богомолецъ къ намъ, точно на воровство, оглядываясь, пробирается. А и придетъ, что съ него корысти -- еще самого накорми!
   -- А отецъ Дамаскинъ?
   -- Имъ только и живемъ. Третьяго дня изъ самой Москвы купецъ Сластеновъ для собесѣдованія пріѣзжалъ. Запершись съ нимъ, всю ночь молился. Утромъ за ранней у насъ на колѣняхъ, и Дамаскинъ при немъ. Должно быть, отъ грѣховъ ослобождался. Въ богатствѣ-то грѣховъ, поди, сколько! Намъ, убогимъ, и невдомекъ. Ну, честь честью, уѣхалъ -- тысячу намъ оставилъ. Церковь бѣлить будемъ теперь. Купчиха Кислова тоже была... Только отецъ Дамаскинъ ея не принялъ.
   -- Почему?
   -- Ужъ какъ мы его молили.. Богатая вѣдь... Нѣтъ -- уклонился. Я, говоритъ, съ бабами не могу. Потому онѣ не для совѣсти или угрызенія ѣздятъ, а больше отъ праздности и для многоглаголанія. Онѣ вѣдь какъ -- сначала чорту кланяются, ну, и какъ надоѣдятъ ему, тогда ужъ только Богу прилежатъ. Терпѣть не люблю, когда онѣ у меня въ кельѣ шелковыми хвостами треплются...
   -- Есть и боголюбивыя.
   -- Ну, ту издали видно. Она вся въ воздыханіи, потому знаетъ, куда пріѣхала. А эти сластены-то торжествующія. Ходитъ по кельямъ побѣдоносицей, и глаза у нея какъ луковицы, а юбки-то фрръ да фрръ, Спаси, Господи, и какія шалавыя! Одна на прошлой недѣлѣ ко мнѣ пристала: ужли же у васъ, отецъ, тѣлеснаго озлобленія такъ и не бываетъ?
   -- Что же ты?-- засмѣялся Вуколъ.
   -- Что!, Сгребъ ее за косу да мордой объ уголъ. Вотъ, говорю, какое у меня на вашу сестру озлобленіе. Покаялась -- руку поцѣловала, честь честью ушла.
   Остроносый, бородка клиномъ, монашекъ подбѣжалъ къ Безмѣнову.
   -- Пожалуйте, господа купцы. Отецъ игуменъ благословилъ вамъ келью указать.
   Кельи иноковъ были вверху; для рѣдкихъ богомольцевъ внизу оставили двѣ комнаты. Въ одной въ настоящее время помѣщался, какъ называли его монахи, "кающіеся мздоимецъ", нѣкогда секретарь консисторіи, изгнанный за безмѣрное хапаніе новымъ епископомъ и пріуготовлявшійся въ монастырь, другую отвели Вуколу Матвѣевичу и Анемподисту... Чистыя, выбѣленныя стѣны, двѣ деревянныя койки съ жесткими тюфяками и грязнымъ бѣльемъ. Аналой съ потемнѣвшими иконами, столъ, два стула, собственной иноческой работы, и на подоконникѣ герань.
   -- Для красы!-- пояснила бородка клиномъ.-- Намъ, братьямъ, не полагается, ну, а мірскимъ ничего, мірскому-то и цвѣткомъ полюбоваться не грѣхъ.
   -- А вамъ?
   -- Какъ бы это сказать? Грѣха собственно нѣтъ, а напрасный помыселъ можетъ быть, потому иноку полагается прозирать внутренняя. Сегодня цвѣтокъ, завтра -- лѣпообразные покровы, а послѣ завтра -- Господи, спаси -- и прельстительнымъ ликомъ соблазнишься. Дьяволъ-то вѣдь лукавъ. Онъ не то, чтобы сразу тебя грѣхомъ ободокъ. Онъ, песъ, терпѣливъ тоже, ждать умѣетъ! Издали подходитъ -- сначала мизинчикомъ тебя поманитъ: твореніе-де Божье, полюбуйся, сколь оно прекрасно, а только ты ротъ разинулъ, анъ онъ ужъ тебя и за полу держитъ. Моя-де добыча -- ликуй адъ, и рыдайте праведники. Не прикажете-ли чего съ дороги?
   -- Нѣтъ, у насъ все есть... Вотъ это вамъ на обитель.
   -- Спаси, Господи... На счетъ сахару вы угадали, господа купцы. Четвертый день безъ онаго чай пьемъ. Весь вышелъ. Для скуса рябину кладемъ.
   -- Тутъ три головы.
   -- Вотъ-вотъ. Въ самый разъ потрафили. Икра и сельди. Это отцу игумену. Какъ онъ распорядится. И за сушеные грибы вотъ какъ вамъ благодарны. На исходѣ у насъ..
   И вдругъ монахъ кинулся въ ноги, сначала Вуколу, а потомъ Анемподисту.
   -- Ну-ну... Богу кланяйся...-- возражалъ первый.
   -- Богу само собой.
   -- Я тутъ не причемъ. Мое дѣло подначальное!-- отбивался Анемподистъ.
   -- Тебѣ -- для компаніи.
   -- Намъ бы отца Дамаскина повидать.
   -- Доложу, какъ онъ благословитъ. Сегодня у нихъ почтовый день. Письма къ разнымъ сугубымъ господамъ во всѣ столицы пишутъ. Взглянешь на конверты-то -- адреса прочтешь -- страху подобно. Вживѣ трепещешь... И сіятельствамъ-то, и вашимъ высокопревосходительствамъ. И не то, чтобы старецъ самъ къ нимъ -- нѣтъ, онъ только отвѣтствуетъ. Несешь письма-то на почту, такъ рука скрозь бумагу мудрость чувствуетъ. Якобы какое умственное истеченіе, благоуханію подобное...
   -- Вотъ онъ какой!
   -- А ты что думалъ!-- перешелъ монахъ въ короткость... У него, братъ, на душѣ -- много. Какіе зраки надобны, чтобы её провидѣть и разгадать? Онъ и молчитъ-то -- дѣятельно. Ты думаешь -- какъ и мы грѣшные -- такъ себѣ? Нѣтъ -- онъ не просто, а безмолвствуетъ, презираетъ сокровенное и съ нѣчемъ вышнимъ собесѣдуетъ. Утѣшительный старецъ! И не гордъ. Нѣтъ, не гордъ. Вчера я засуетился, признаться, по хозяйству. Весь въ поту, ворочаю корчаги и, по слабости,-- грѣшникъ я -- ругаю послушника Памфила. Да съ разбѣгу-то на Дамаскина и набѣжалъ, чуть съ ногъ старца не сбилъ. Думалъ -- сейчасъ меня на послушаніе. Нѣтъ! Улыбнулся онъ нутренне, точно собственной мысли отвѣтствуя, и говоритъ:-- ахъ ты Марѳа, Марѳа! Ну-ну, ничего, братъ, старайся-старайся! Богу и твой потъ пріятенъ. Ему, кто чѣмъ можетъ, тѣмъ и служитъ. А вотъ браниться не надобно. Знаю, что по усердію, но воздержись. Укоряй -- безъ сквернословія. Языкъ человѣческій на сіе многоразличенъ и избыточенъ. И безъ мордованія обойдись... Повѣрите-ли, господа купцы, у меня эти слова въ душѣ теперь точно бѣлымъ по черному... Такъ запали, такъ запали!.. Мудрый старецъ. Инокъ столпообразный, одно слово. Я такъ полагаю, мало подобныхъ ему даже и въ ставропигіальныхъ обителяхъ.
   Наверху ударилъ колоколъ.
   Гулко и торжественно прокатилась кругомъ звучная молва бронзовыхъ языковъ.
   Монашекъ вздрогнулъ.
   -- Господи... А въ паникадилѣ я еще и свѣчи не зажегъ... Простите, господа купцы!-- И онъ стремглавъ, съ тою же юркостью кинулся въ двери, и тотчасъ же его хлопотливый голосъ послышался во дворѣ.
   -- Суетно и здѣсь!-- вздохнулъ Вуколъ.
   -- Ну, вотъ!-- недовольно отозвался Анемподистъ.
   -- И бѣдно, и суетно.
   -- Бѣдно, это еще лучше -- къ Богу ближе. Сквозь золоченую-то кровлю молитвѣ и не пробиться.
   -- Гдѣ ты ихъ видалъ -- золоченыя кровли?.. Нѣтъ, ужъ еслибы я выбралъ себѣ обитель по душѣ, такъ не эту...
   -- Какъ знаешь, твое дѣло.
   Вуколъ почистился, помолился на образа.
   -- Кого бы послать къ отцу Дамаскину?..
   -- А этотъ?
   -- Этотъ. Ужъ и забылъ, должно быть, ишь у него сколько заботъ.
   Но, оказалось, Безмѣновъ былъ неправъ.
   Суетливый инокъ, стяжавшій себѣ имя Марѳы за вѣчное попеченіе о земномъ, съ разлету отворилъ дверь, просунулъ въ нее бородку и наскоро уронилъ:
   -- Господа купцы!.. Отецъ Дамаскинъ благословилъ васъ къ нему послѣ вечеренъ...
   -- Ну, спасибо!
   -- А отецъ игуменъ на трапезу къ нему проситъ. Готовятся щи съ грибами, пшенная каша, уха изъ ершей, и щуку прислалъ рыбакъ одинъ...
   -- Поблагодари, скажи придемъ...
   -- Давай вамъ Богъ... А меня простите. Маѣ пора квасъ отстаивать теперь... Сами попробуете, какой вышелъ. Я въ него мяты для вкуса прибавляю и для прохлажденія нутра.
   Дверь хлопнула -- и инока точно никогда и не было.
   

IX.

   До вечеренъ оставалось довольно. Вуколъ, разумѣется, не привыкъ быть безъ дѣла и потому, точно это касалось его именно, отправился сначала осматривать монастырскія постройки. Онѣ ему показались жалкими и не хозяйственными, и, разумѣется, онъ прежде всего обвинилъ монаховъ. Потомъ онъ оглядѣлъ садъ, рощу и спустился къ самой водѣ. "Лѣтомъ тутъ должно быть хорошо,:-- соображалъ онъ,-- когда все зацвѣтетъ. Только и дураки же отцы!" Рѣчушка бѣжала тутъ по крутому дну. Заводъ устроить ничего бы не стоило, а на мельницу и призанять могли бы или изъ полу ее поставить. "А она бы сейчасъ себя оправдала. Монахамъ нужно меньше, чѣмъ другимъ; возьми они дешевле, разомъ отбили бы хлѣбъ у завальскихъ мукомоловъ". Хотя кругомъ все дышало тишиною и миромъ, но у Безмѣнова заворочались въ головѣ совершенно несоотвѣтствующія мѣсту размышленія. Во-первыхъ, если бы ему удалось убѣдить игумена отдать ему лѣтъ такъ на двадцать эту рѣчушку, онъ за нее, пожалуй, согласился бы платить монастырю ста по два въ годъ. А черезъ двадцать лѣтъ -- пополамъ. Надо же выручить свое за поставъ мельницы. Обратился-было за совѣтомъ къ Анемподисту, но тотъ, заложа руки за спину, созерцавшій что-то совсѣмъ неясное и невѣдомое Безмѣнову, точно съ облаковъ на землю спустился...
   -- Чего-съ?-- не понялъ онъ.
   -- Я говорю, если бы да у монаховъ мѣстечко это арендовать!
   -- Зачѣмъ?
   -- Меленька тутъ шибко заработаетъ.
   -- Вишь какія у тебя мысли! А еще къ старцу собираешься! Ты думаешь, онъ не проникнетъ? И тебя же укоритъ..
   -- Обители вѣдь на пользу будетъ. Радужныя-то на землѣ не валяются.
   -- Не мутись... Ты, братъ, у той же рѣки поучись... Ишь какая она свѣтло водная -- скрозь каждый камешекъ виденъ... Такъ и душа должна быть...
   Вуколъ только покосился на него. Ему это было совершенно непонятно. Божье въ церкви -- на то и храмъ. Ну, а вышелъ за паперть -- тутъ уже міръ полагается. А въ міру -- и мысли мірскія... Опять же, если монастырь, такъ ограда гдѣ?.. Она позади осталась. И монахи должны заботиться о мірскомъ -- иначе и имъ ѣсть и пить не пришлось бы. Нынче вѣдь чудеса рѣдки. Это прежде пророковъ да благочестивыхъ людей враны въ пустынѣ питали, а теперь насчетъ врановъ тихо, они и сами при людяхъ околачиваются. И манна съ небеси не падаетъ, а ты ее сначала посѣй, да выходи, да позаботься о ней, тогда она и подымется низкою... И соберешь съ нея манну... Все его размышленія по этому поводу окончились неожиданно:
   -- Дуракъ ты, братъ, Анемподистъ.
   -- За что?
   -- Развѣ дураки-то "за что" бываютъ? Всю жизнь ты прожилъ, а капиталу не нажилъ. Какіе у тебя случаи были! Помнишь, я. тебя на Волгу посылалъ -- другому бы чуда Господня не надо. Всю бы жизнь онъ радовался послѣ. А почему это? Потому -- у тебя хозяйскаго глаза нѣтъ. Не умѣешь ты примѣрить. Хозяйскій глазъ, знаешь ты, что такое?.. Мимо чего идешь или ѣдешь.-- все въ умѣ на счеты прикидываешь. Человѣка встрѣтилъ и дѣла тебѣ до него нѣтъ, а ужъ его взвѣсилъ: чего онъ стоитъ и сколько съ него при случаѣ снять, можно. Полѣно валяется -- нельзя-ли и его пріобщить и зачѣмъ оно? Кто его обронилъ -- выслѣди. Коли онъ растеряха, нельзя-ли съ него и остальныя полѣнья получить... Дурацкое-то дѣло легкое, а ты съ умомъ попробуй. Да что, братъ, Анемподистъ, честный ты слуга -- это точно, а только куда тебя ни поставь, вездѣ ты, какъ баранъ на гумнѣ: видѣть все видишь, а понять тебѣ ничего не дано... Это ужъ такъ.
   -- Я и не гнался. Я о душѣ...
   -- И душѣ не послужилъ. Будь у тебя капиталъ, украсилъ бы храмъ Божій, и Господь за тебя. Нищимъ помогъ бы... Истинно баранъ на гумнѣ. Подумай самъ -- по-моему выйдетъ.
   Обѣдъ у отца игумена прошелъ истово и благолѣпно. Несмотря на бѣдность, настоятель умѣлъ соблюсти достоинство. Послушникъ служилъ ему съ гостями безшумно, двигаясь "на мягкихъ стопахъ", и кудри у него были завиты, какъ слѣдуетъ, и, останавливаясь передъ Вуколомъ съ блюдомъ весьма простого яства, онъ умѣлъ поклониться и попросить: "Господь посылаетъ... отвѣдайте". Когда гость отказывался -- послушникъ вопросительно взглядывалъ на отца игумена. Тотъ какъ-то особенно двигалъ бровями, и послушникъ еще разъ и уже настойчивѣе повторялъ: "Господь посылаетъ -- отвѣдайте!.." Вообще видѣлось, что, хотя обитель не велика и не обильна, а порядокъ въ ней есть. По окончаніи трапезы, когда игуменъ съ гостемъ помолились, первый спросилъ Безмѣнова:
   -- Къ отцу Дамаскину?
   -- Да, благослови, святой отецъ.
   -- Богъ благословитъ. За утѣшеніемъ или указаніемъ?
   -- И за тѣмъ, и за другимъ.
   -- Старецъ добротолюбивый... Истинно медоточивыя уста. Заслушаешься. Сѣлъ на свою вышку, какъ Іоаннъ на Патмосъ, и все ему отверсто. Только вотъ что -- опасаюсь я...
   -- Чего это?
   -- Какъ онъ тебя приметъ. Самъ знаешь, у него какъ съ кѣмъ. Иной и со смиреніемъ предъявится, а Дамаскинъ его выгонитъ. Ты, говоритъ, зачѣмъ къ иноку съ погаными мыслями лѣзешь? Могу ли я тебя утѣшить, если у тебя на сердцѣ -- прелесть земная? Обличать я тебя долженъ -- да вѣдь ты ко мнѣ не за обличеніемъ. Иди-иди... Самъ ты видѣлъ -- живетъ у насъ кающійся мздоимецъ. Сколько разовъ онъ совался къ Дамаскину, и что-жъ -- тотъ его какъ издали примѣтитъ -- "брысь", кричитъ... Я уже ему говорилъ: отецъ Дамаскинъ, не гони ты отъ себя овцу -- хотя и паршивая, а все-таки добраго пастыря ищетъ. А онъ на это: "у пастыря-то на такихъ овецъ посохъ есть. Это еще слава Богу, что я его словомъ, а не жезломъ!" Не поспѣлъ еще мздоимецъ. Старцу-то явственно, что не вовсе тотъ совлекъ съ себя ветхаго человѣка.
   Вуколъ струхнулъ даже.
   -- Анемподиста-то онъ хорошо принималъ, ласково.
   -- Анемподистъ у тебя человѣкъ подначальный, на немъ твои грѣхи. Онъ за нихъ и не отвѣтитъ...
   Отецъ Дамаскинъ дѣйствительно жилъ на вышкѣ.
   Онъ самъ выбралъ себѣ келью -- крохотную комнатку, устроенную въ колокольнѣ.
   -- Тутъ къ солнцу ближе, да и звонъ спать не даетъ. А монаху это первое дѣло.
   Когда Вуколъ Матвѣевичъ пришелъ сюда, у старца уже сидѣлъ гость. Хозяинъ какъ-то вскользь взглянулъ на Безмѣнова...
   -- Изъ Завальска? Купецъ Безмѣновъ?
   -- Да... Благослови, отче...
   -- Богъ благословитъ. Садись пока тамъ вонъ...
   Вуколъ сѣлъ.
   Малая и безъ того горница сплошь была завалена книгами и рукописями и потому казалась еще меньше. Громадные, обтянутые въ старую выцвѣтшую кожу фоліанты лежали одинъ на другомъ въ углахъ до половины высоты, столъ былъ заваленъ духовными журналами и новыми, еще не разрѣзанными изданіями, такъ что для письма отцу Дамаскину оставался крошечный уголокъ, къ которому онъ и примащивался какъ-то бокомъ. Подъ столомъ тоже полѣнницами были сложены книги. Осеннее солнце на закатѣ обливало весь этотъ уголокъ золотымъ свѣтомъ, захватывая въ него и благородное лицо монаха, длинная бѣлая борода котораго, раздваиваясь, падала на грудь. Голову старикъ прикрылъ скуфейкой. Парусинный подрясникъ плотно охватывалъ его хилое тѣло. Не обращая вниманія на Безмѣнова, онъ продолжалъ разговоръ съ гостемъ.
   -- Не могу одобрить.
   -- Однако, какъ же, святой отецъ?
   -- Христосъ не насиловалъ совѣсти. Царство небесное -- не кутузка, туда за шиворотъ тащить нельзя, разъ человѣкъ этого не хочетъ; а вы раскольниковъ-то именно волокомъ волочете.
   -- Но государственный интересъ.
   -- Нѣтъ, вы ужъ меня простите, можетъ быть, я очень отсталъ это всего въ моемъ уединеніи, но и государственнаго интереса я не вижу-съ. Подати они платятъ даже исправнѣе нашихъ, обязанности несутъ безропотно... Причемъ же тутъ государство? Государство дорожить должно честными гражданами. Вотъ, если вы скажете -- полицейскій интересъ -- дѣло другое. Въ это я не вхожу. Это ужъ не моего ума дѣло. Оно не соотвѣтствуетъ ни моему званію, ни моимъ занятіямъ....
   -- Такъ вы отказываетесь написать книгу?
   -- Вполнѣ-съ. Не только отказываюсь, но на сихъ условіяхъ почелъ бы ее не монашескимъ и даже не христіанскимъ дѣломъ. Намъ нужна любовь и добровольная проповѣдь, но не палка, а вы вездѣ по своему распространяете истину...
   -- Что же, по вашему, дать волкамъ поглотить овецъ?
   -- А кто виноватъ, что овцы ваши и безграмотны, и суевѣрны и невѣжественны?
   Очевидно, отецъ Дамаскинъ не могъ относиться спокойно къ этому вопросу. Онъ всталъ, чуть не ударившись головою въ низенькій потолокъ. Старецъ былъ высокій и невольно горбился.
   -- Кто виноватъ? Съ 62 года по сей день болѣе тридцати лѣтъ прошло -- цѣлая жизнь. Что вы дѣлали? Вскую метались. Болгарскія освобожденія задумывали и выполняли, какихъ-то текинцевъ подъ нози покоряли. Совались, куда васъ не спрашивали. Если бы вы одну десятую долю этихъ щедротъ на народное образованіе расточили, такъ безпомощныхъ и глупыхъ -- простите меня, не овецъ, а барановъ -- у васъ не было бы. Никакое безграмотное толкованіе священнаго писанія не соблазнило бы паству. А то, скажите пожалуйста, какая вдругъ заботливость у васъ объ овцахъ! Что вы для нихъ сдѣлали? До сихъ поръ я только и вижу, что вы по тѣмъ, кого вы называете волками,-- палкой, а съ овцами однѣ сантиментальныя разглагольствованія. Срамъ-съ! Въ Екунцовское пріѣзжаю. Школа большая, а грамотѣ никто не знаетъ. У попика спрашиваю: какъ это, не стыдно вамъ? А онъ мнѣ: "что дѣлать-то прикажешь, отецъ! Коли бы у меня въ день сорокъ восемь часовъ полагалось, авось бы я какъ-нибудь справился. Насъ эта школа по рукамъ и по ногамъ связала -- либо намъ быть дурными попами, либо дурными учителями. Такъ ужъ лучше послѣднее, ибо пастырство есть мое первое и настоящее дѣло!" Да и опять то, какъ понимать расколъ? Наставили мы между вѣрами и толкованіями перегородокъ и воображаемъ въ слѣпотѣ своей, что онѣ до неба доходятъ. Этакое высокомѣріе! Древле -- строители башни вавилонской были за сіе же самое разсѣяны по лицу земли. Ширмами себѣ своего Бога отгораживаемъ. Не безумцы?..
   -- Все это такъ, но я долженъ васъ предупредить, отецъ Дамаскинъ, что тамъ будутъ весьма... огорчены вашимъ отказомъ.
   -- Извините. Вы такъ и передайте, что я душу свою не продаю. Ей судья одинъ Богъ!..
   -- Мнѣ очень жалко-съ. Вы знаете, что могутъ быть и послѣдствія.
   Дамаскинъ засмѣялся.
   -- У меня на небесѣхъ есть такой Владыка и Господинъ, что я вашихъ-то микроскопическихъ канцелярскихъ владыкъ опасаться не стану. Всякое же испытаніе пріиму со смиреніемъ. Но -- не убоюсь. Понимаете? Такъ вы себѣ и отмѣтьте въ меморіи -- не убоюсь. Нѣсть такой силы на землѣ, коей бы я убоялся. Въ глушь меня загонятъ? Да вѣдь я и самъ загналъ себя въ такую глушь, какой другой нѣтъ. Содержанія меня лишить -- я и безъ того лишенъ онаго, потому что ассигнованное мнѣ -- отдаю сполна нищей братіи. Монастырекъ-то вѣдь съ хлѣба на квасъ перебивается. Въ соловецкое изгнаніе пошлютъ, въ узилища -- и того не опасаюсь, ибо и тамъ Господу Богу своему предстоять буду. Даже лучше будетъ. У самого-то, можетъ, и не хватило бы характера въ затворъ уйти, такъ вы мнѣ со стороны поможете.
   -- Я не объ этомъ.
   -- А не объ этомъ, такъ и толковать намъ нечего!..
   -- Все-таки непріятно. Васъ такъ уважаютъ...
   -- А теперь и еще больше уважать будутъ...
   -- И ничѣмъ васъ убѣдить нельзя?
   -- Не убѣдить и не побѣдить. Не убѣдить потому, что я не даромъ восемьдесятъ лѣтъ прожилъ. Тоже и думалъ, и чувствовалъ, и учился. И прямо вамъ скажу, дальше вашего вижу и яснѣе. Петербургскіе-то туманы ваши мнѣ не застятъ...
   -- Васъ хотѣли къ брилліантовымъ знакамъ...
   -- Кши! Кши!-- замахалъ на него руками отецъ Дамаскинъ и засмѣялся.
   Гость обидѣлся.
   -- Ну тебя,-- перешелъ на "ты" старецъ.-- Не кукси. Я оскорбить тебя не желалъ -- Богъ съ тобой. А только ужъ очень мнѣ смѣшно стало. Ну, самъ подумай -- на что мнѣ сіе? Вамъ это, пожалуй, лестно, а кого я здѣсь пугать отличіями-то стану? Купца Безмѣнова? Такъ вѣдь онъ, посмотри на него?-- вонъ сидитъ -- и безъ того свыше мѣры напуганъ. Братію нашу -- еще и того меньше, потому народъ здѣсь живетъ смирный... А то надѣть мнѣ это на свою парусинку да солнышко Божье блескомъ удивлять, что-ли? Мнѣ, братъ, теперь только одинъ крестъ и нуженъ -- бѣлый деревянный изъ хорошей сосны и надпись на немъ: инокъ Дамаскинъ -- и ничего болѣе. Эко чѣмъ ты меня прельстить вздумалъ!.. Вернешься въ Петербургъ, такъ и доложи: одурѣлъ Дамаскинъ и никакихъ высшихъ чувствъ уже не понимаетъ. Омужичился съ своей воздвиженскою братіей... Прибавь, пожалуй: я замѣчаю въ немъ старческое слабоуміе нынѣ. Вы на эти аттестаціи мастера, ну, а я -- я всѣмъ буду доволенъ, потому -- дѣйствительно ветхъ, высшей и единственной милости могу ожидать отъ Царя моего небеснаго, Ему же честь и поклоненіе!
   И онъ широко перекрестился и благословилъ гостя.
   Вуколъ Матвѣевичъ, какъ ни напрягалъ ума, но смысла этой бесѣды не уяснилъ себѣ. Понялъ одно только, что силенъ духомъ старецъ Дамаскинъ, если даже невѣдомыхъ Безмѣнову могущественныхъ людей ни мало опасается. Когда гость вышелъ, инокъ вернулся къ нему.
   -- Ну, въ чемъ твое дѣло, говори.
   Вуколъ-было разинулъ ротъ, да почувствовалъ, что у него языкъ прилипъ къ гортани.
   -- Чего робѣешь? Бога не боишься, а простого монаха испугался.
   -- Благослови...
   -- Вотъ сначала узнаю, въ чемъ твое дѣло, а потомъ, можетъ, и благословлю.
   -- Бѣда у меня!
   -- У тебя?.. Землей, что-ли, подавился? Скупалъ, тѣснилъ, грабилъ, а теперь поперекъ горла стало?
   -- Точно что. Грѣшны мы.
   -- Грѣхъ грѣху рознь. А твои, дѣйствительно, велики... Ишь у тебя затылокъ-то какой красный! Любому черкасскому быку преотлично. Крови-то насосался, на пятерыхъ хватитъ. Смотри, смерть не за горами! Каяться пора. Кайся, слышишь? Если еще живъ, то только потому, что Богъ не желаетъ смерти грѣшника. Я знаю, о чемъ мятешься. Съ сыномъ у тебя бой идетъ: сраженія генеральныя. Проклясть ты его собираешься. Только вѣдь -- себя проклянешь.
   -- Извергъ онъ. Злодѣй... На меня умышляетъ, какъ Каинъ.
   -- Стой... Молчи. Ты такихъ словъ не говори. Жнешь, что посѣялъ. Если онъ у тебя Каинъ, такъ и ты не Авель. Какимъ ты его ростилъ, такимъ онъ и выросъ. Самъ ты пожелалъ, ну, теперь и терпи. А я тебѣ больше скажу -- передъ престоломх-то Господнимъ ты и за себя, и за него отвѣтишь. Ну, самъ ты грабилъ, воровалъ, обижалъ, такъ это потому, что въ тебѣ бѣдность жадничала, а потомъ во вкусъ вошелъ, остановиться не могъ. А зачѣмъ ты дѣтей погубилъ? Не зналъ, что право, что криво? И то лжешь. Совѣсть-то въ тебѣ подымалась не разъ. Ты подумай, что это значитъ: не губите духа!.. А ты этому-то и радовался. Господа даже оскорбилъ: благодарю Тебя, Боже, что у меня дѣти такія разумныя. Теперь и вкушай плоды отъ разума ихъ. Иди -- смирись и кайся! Авось, Владыка-то всемилостивый проститъ, видя сокрушеніе твое... Ступай, ступай. А пока нѣтъ тебѣ моего благословенія.
   -- Отче... Благослови въ обитель!-- какимъ-то воплемъ вырвалось у потрясеннаго Вукола.
   -- Въ обитель? Зачѣмъ въ обитель?
   -- Спасаться...
   -- Отъ чорта монастырской стѣной заслониться хочешь?.. Да онъ-то вѣдь тутъ еще могущественнѣе. Округъ васъ мірскихъ онъ просто ходитъ, а къ намъ съ настояніемъ приступаетъ. Я развѣ не вижу душу твою? Людей обманывалъ, а теперь думаешь Господа своего внѣшнимъ покаяніемъ провести? Деньги есть, такъ я-де въ обители при тишинѣ и покоѣ въ ангельскіе чины произойду. Легкое, братъ, дѣло! Весьма легкое! Этакъ кому не лестно: всю жизнь пакостилъ, а на старости -- въ успокоеніе... По книжному это называется на лаврахъ почить. Еще казначеемъ тебя выберутъ, ты сейчасъ и разовьешь всѣ свои способности, и опять жадный бѣсъ тебя за горло схватитъ. Нѣтъ, уйди ты ради Христа отъ монастыря. Спасайся въ мірѣ. Чѣмъ ушибся, тѣмъ и лѣчись; вотъ тебѣ мой сказъ: покаяться можешь ты въ уничиженіи и нищетѣ. А какое это уничиженіе, когда здѣсь лѣтъ черезъ пять міряне тебѣ будутъ руки цѣловать! Прости всѣмъ, и сыну, и самъ проси низменно у всѣхъ помилованія. Есть у васъ пьяница Антошка въ Завальскѣ, и передъ нимъ преклонись, и его умоляй о прощеніи. Ты вѣдь его опекуномъ-то былъ? Вотъ тебѣ моя эпитемія -- раздай все, что осталось, и питайся подаяніемъ. Именемъ Христовымъ живи.
   -- Жестоко, отецъ святой!
   -- А твои грѣхи малы были? Ты-то добротой жилъ, что-ли? Тебѣ-ли жаловаться на жестокость!
   -- Не по силамъ.
   -- А не по силамъ, такъ ищи другого наставника и духовника, поснисходительнѣй. Есть и такіе. А я на свою душу обманывать тебя грѣха не возьму.
   -- Вы бы сына моего...
   -- Что еще?
   -- Убѣдили.
   -- Въ чемъ?
   -- А чтобы онъ вернулъ... Я ему временно все... А онъ..
   -- Постой, постой, безумецъ. Зачѣмъ ты приходилъ ко мнѣ: каяться или обрѣсти помощь въ стяжательствѣ? Ну, какой я тебѣ судья, если ты и теперь, въ слѣпотѣ своей, ничего не понялъ! Я на тебя искусъ нищенства налагаю, а у тебя душа по капиталу тоскуетъ. Моли Бога -- пусть Онъ тебя просвѣтитъ. Ступай, не мути ты совѣсти моей.
   -- Я бы монастырю... ничего не пожалѣлъ.
   -- Отдай тѣмъ, у кого отнялъ, а о монастырѣ не думай, о немъ ангелы заботятся.
   -- Такъ, значитъ, и здѣсь управы на Сеньку не будетъ?
   Но тутъ отецъ Дамаскинъ подошелъ къ двери, отворилъ ее, взялъ Вукола тихо за руку и вывелъ на лѣстницу.
   -- Когда у тебя другія мысли будутъ, приходи, я съ тобой помолюсь, а теперь оставь меня во благовременіи...
   Сокрушенный окончательно, Безмѣновъ спустился во дворъ обители.
   Игуменъ встрѣтилъ его внизу.
   -- Ну, что?
   Тотъ отмахнулся и пошелъ къ лошадямъ.
   -- Не принялъ?
   -- Хуже!
   -- Ну?
   -- Легко-ли: раздавай, говоритъ, все бѣднымъ, а самъ именемъ Христовымъ питайся.
   -- Ого!.. А ты что же, легкаго дѣла искалъ?
   -- По-твоему-то, отецъ, какъ это понимать?
   -- Что же тутъ понимать? Во всемъ есть два смысла: по Евангелію такъ, ну, а по таблицѣ умноженія иначе. Ну, а въ обитель онъ благословилъ тебя?
   -- Нѣтъ. И даже говоритъ, что я хуже Сеньки... О, Господи, да я этого Сеньку, кажется, собственными руками задушу!
   У него душа еще болѣе распалилась на сына. Въ это время взглядъ его какъ разъ остановился на гнѣдыхъ, которыми такъ дорожила вся семья Безмѣновыхъ. Какая-то мысль вдругъ поразила Вукола Матвѣевича...
   -- Вотъ что, отецъ игуменъ... Ты, кажется, жаловался, что у васъ кони нехороши?
   -- Какіе у насъ кони! У насъ не кони, а одно мечтаніе.
   -- Ну, такъ вотъ -- бери этихъ, жертвую. Такое мое усердіе, чтобы тройку эту на обитель.
   -- Да ты въ своемъ умѣ?
   -- Не бойсь, въ своемъ, въ своемъ... Я тебѣ это -- въ полной трезвости. Бери -- и молись за меня. Пускай отецъ Дамаскинъ видитъ мою правду.
   -- А какъ ты опамятуешься?
   -- Съ чего? Я тебѣ и росписку выдамъ: продалъ-де коней обители, деньги сполна получилъ, и вся недолга. А ты мнѣ домой доѣхать дай самыхъ какіе у тебя похуже...
   Когда Вуколъ Матвѣевичъ вернулся въ Завальскъ и подъѣхалъ къ себѣ, Семенъ возился съ чѣмъ-то во дворѣ.
   -- Эй, ты, Каинъ!-- крикнулъ ему старикъ.-- Принимай коней, накорми ихъ, да обратно отправь въ обитель.
   -- А гнѣдые?-- даже поперхнулся Семенъ.
   -- Простись съ ними.
   -- То-есть, какъ это?
   -- А такъ. Я ихъ обители продалъ и цѣну хорошую взялъ.
   -- Моихъ-то?
   -- Хороши твои -- ты ихъ наживалъ?
   -- Постойте, папенька,-- перегородилъ ему дорогу въ воротахъ Семенъ и даже руки разставилъ. За сколько вы коней-то отдали?
   -- Не бойся, не продешевилъ. За двѣ тысячи...
   -- А деньги гдѣ?
   -- Тебѣ какое дѣло?
   -- Деньги, говорю, гдѣ?
   Лицо у Семена перекосило. Онъ задышалъ часто-часто и хрипло...
   -- Деньги на добрыя дѣла отдалъ.
   Семенъ взвизгнулъ, разорвалъ себѣ воротъ рубахи и слѣпо кинулся на отца. Хорошо, что Анемподистъ вцѣпился въ него позади и, собравъ послѣднія свои силы, не пустилъ молодого Безмѣнова.
   -- Видѣли?-- обернулся Вуколъ Матвѣевичъ къ Мурашкѣ и дворнику.
   Тѣ потупились.
   -- Какъ стану его въ смирительный домъ сажать, такъ свидѣтелями будьте... Я васъ подъ присягу всѣхъ.
   -- Не отецъ ты, а злодѣй дому своему!-- оралъ Семенъ, зеленый отъ бѣшенства.
   -- И "злодѣя" попомните...
   Такъ окончился покаянный порывъ Вукола Матвѣевича. Онъ послалъ къ исправнику -- просилъ его прислать полицейскаго, потому что "при всѣхъ-де (слѣдовало перечисленіе свидѣтелей) Семенъ грозился его извести". Потомъ старикъ заперся въ комнатѣ и погрузился въ соображенія, какъ бы побѣдить окончательно Сеньку-Каина.
   Теперь въ темной душѣ Вукола Матвѣевича вмѣстѣ со страхомъ къ сыну жило столько ненависти, что во всякой иной странѣ, у другого народа, она вѣрно разразилась бы трагедіей, о которой намъ повѣдали бы потомъ крупные драматическіе писатели и романисты, не чуждающіеся слишкомъ эффектныхъ содержаній для своихъ произведеній. У насъ дѣло иное -- у насъ всякое, даже сильное чувство уходитъ въ мелкую борьбу, въ булавочные уколы, въ вѣчное брюзжаніе и недовольство. Пожалуй, иные легкомысленные люди заключатъ изъ этого, что у насъ нѣтъ характеровъ, какъ нѣтъ и личности -- все сливается въ общій фонъ, и на немъ только чуть-чуть намѣчены отдѣльныя лица. Самые сильные изъ людей обыденной среды напоминаютъ что-то мягкое и вязнущее, нѣчто вродѣ пирога съ вязигой...
   

X.

   Никогда еще Завальскъ не представлялъ столь великолѣпнаго зрѣлища, какъ во время пріѣзда сюда отдѣленія окружнаго суда для разбора дѣла общественнаго банка. Мѣстныя дамы и дѣвицы заказали себѣ у лучшей. портнихи, вдовствовавшей попадьи Амфилохіевой, невѣроятно пестрые костюмы по образцамъ, рекомендовавшимся "Нивой", причемъ каждая свято хранила про себя, что именно она избрала. Попадья, изумленная приливомъ заказовъ, сначала-было растерялась, но потомъ, отслуживъ благодарственный молебенъ, взяла себѣ еще нѣсколько портнихъ. Купцы, торговавшіе матеріями, съ ногъ сбилилсь, сбывая всю заваль послѣднихъ лѣтъ за самый свѣжій товаръ, только что доставленный изъ Москвы. Я думаю, никогда еще не было израсходовано столько божбы и клятвъ, съ одной стороны, и укоровъ -- съ другой. Сотни глазъ должны были лопнуть, десятки людей провалиться, безчисленныя руки отсохнуть, если-бы Господь хоть разъ внялъ диспутамъ продавцевъ съ покупщицами, желавшими за нѣсколько рублей получить чуть-ли не весь магазинъ. Оно и понятно -- сессія окружнаго суда на сей разъ представлялась, дѣйствительно, особенною. Только предсѣдатель оказался женатымъ! Двое членовъ суда, товарищъ прокурора, секретарь были холосты. Сверхъ того, изъ Петербурга и Москвы ѣхали защитники, про которыхъ Завальскъ зналъ тоже многое. Исаія не ликовалъ еще надъ ними, и вѣнцы во всякую данную минуту могли быть возложены на ихъ главы. По газетамъ, завальскія барышни увѣдомились, что, вопервыхъ, гг. присяжные повѣренные, которые должны осчастливить это захолустье своимъ посѣщеніемъ,-- "душки", во-вторыхъ, необыкновенно краснорѣчивы, причемъ одинъ изъ собственныхъ устъ мечетъ громы, а другой сладокъ и нѣженъ (какъ абрикосовская карамель, особенно ходкая въ городѣ) и можетъ быть упоительнымъ, неотразимымъ для каждой дѣвицы, соблюдшей себя въ чистотѣ на случай, подобный настоящему. ("Ахъ, ma chere, ты знаешь, онъ даже усы брѣетъ, чтобы лучше цѣловаться"!). Третій во славѣ своей былъ подобенъ Соломону премудрому, и не одна здѣшняя красавица мечтала разыграть при немъ роль царицы савской. ("Ахъ я вся, вся твоя, возьми меня всю, всю"!-- металась въ постели Анфиса Свеклова, воображая уже себя въ объятіяхъ нумера 3-го). Надо прибавить къ этому, что завальскія дѣвицы были прекрасно воспитаны и, пройдя четыре класса мѣстной женской прогимназіи, образовались, какъ здѣсь говорили, по колѣно. Между прочимъ, и ариѳметику они знали на пять балловъ, и хорошо соображали, сколько модный борзой адвокатъ можетъ заработать въ годъ. Мало, мало тысячъ двадцать, а то и больше. Это Завальску казалось астрономическою цифрою. Здѣсь больше всѣхъ получалъ жалованья исправникъ, а и ему не доставалось и десятой доли со всѣми онерами и со входящими. Въ виду столь соблазнительныхъ козырей, даже члены суда и товарищъ прокурора нѣсколько поблекли. ("Ахъ, душка, членъ суда вѣдь всего двѣ съ половиной тысячи имѣетъ, и на это жить съ семьей въ губернскомъ городѣ, сама посуди! И потомъ имъ нечего дѣлать, и потому у нихъ всегда пропасть дѣтей"). Что же касается до товарища прокурора, то, хотя его рѣчи и сравнивались сотрудниками "Губернскихъ вѣдомостей" съ изверженіями Везувія, и родственницы писали завальскимъ невѣстамъ, что у него замѣчательная лысина, совершенно готическая, придающая ему что-то особенное, благородное, но какое же онъ могъ выдержать сравненіе хотя съ "душкою, брившимъ усы для поцѣлуя"? Въ Завальскѣ было доподлинно извѣстно, что одна московская купчиха изъ-за "душки" собственноручно утопилась въ прудахъ на Самотекѣ!
   Генералъ готовился къ этому дню, какъ къ неизбѣжному и желанному торжеству.
   Онъ въ своемъ узилищѣ сдѣлался надмененъ до невѣроятности. Пріѣзжавшимъ навѣстить его знакомымъ подавалъ только два пальца. Кучеренкина сына, мысленно уже подвергнутаго шпицрутенамъ, шпынялъ при встрѣчѣ, старательно справляясь объ его папенькѣ и дѣдѣ, писалъ "объяснительную записку" о дѣйствіяхъ судебной власти, находя въ нихъ даже государственную измѣну. Цезарь въ Римѣ не такъ готовился къ тріумфу, какъ Узорный въ Завальскѣ къ суду.
   -- Я имъ покажу... Я имъ покажу...
   И нервно блуждая изъ угла въ уголъ, онъ уже обдумывалъ, что онъ скажетъ "господамъ" присяжнымъ.
   -- Хороши "господа"! Свекловъ -- дегтемъ и пенькой торгуетъ, у "господина" Досѣкина -- кожевенные заводы, у Клюкина -- харчевни... Господа!..
   И подходя стремительно къ завѣтной тетради, онъ вносилъ туда съ маху новое "уединенное размышленіе":
   "Хамъ! Не торжествуй преждевременно. Ибо хотя ты и сидишь въ креслѣ присяжнаго засѣдателя, но по выходѣ изъ залы суда не воспользуешься даже правами личнаго дворянства. Любой полицейскій не усомнится привести тебя въ кутузку и въ ту минуту, когда ты величаешься, начальственная длань, быть можетъ, уже простерта на тебя издали, для надлежащаго воспособленія. Помни сіе и остерегайся".
   "Высокопоставленныхъ особъ судьба унижаетъ, дабы ихъ возвести впослѣдствіи на самую вершину. Примѣры сему въ исторіи указать можно".
   Походивъ еще немного, онъ вписывалъ туда же:
   "Итакъ, черезъ нѣсколько дней -- правда обнаружится... Я спокоенъ и душою свѣтелъ. Пусть трепещутъ воздаянія тѣ, кто заслужилъ оное... Совѣтую кучеренкину сыну прочесть еще разъ объ Аманѣ и Мардохеѣ".
   Генералъ, въ сознаніи своей правоты, ни о чемъ и не заботился. Явившійся къ нему "защитникъ" напрасно убѣждалъ Узорнаго, что дѣло гораздо серьезнѣе, чѣмъ онъ думаетъ.
   -- Для нихъ-съ?-- простиралъ онъ персты въ пространство.
   Въ эту минуту можно было подумать, что именно его имѣлъ въ виду авторъ Минина на московской Красной площади.
   -- Нѣтъ, для васъ.
   -- Я передъ Господомъ правъ.
   -- Да, но факты противъ васъ.
   -- Я имъ скажу: полкомъ командовалъ когда-то... во времена не нынѣшнія. Ни контроля, ни отчетовъ,-- все на хозяйственныхъ основаніяхъ-съ. И то казенной копѣйкой не пользовался. Презусомъ военной коммиссіи былъ, интендантовъ мы учитывали и разбирали; сотнями тысячъ дѣло пахло, а я только разъ пообѣдалъ у оправданнаго. Нельзя было -- честь ему оказалъ.
   -- Это къ дѣлу не относится.
   -- Какъ такъ?
   -- Теперь вѣдь о банкѣ будетъ... Ваши дѣйствія какъ директора-распорядителя...
   -- Ну-съ?
   -- Вы отвѣчаете за все.
   -- Почему? Позвольте васъ спросить, кто-же генераловъ въ банкъ сажаетъ для этого?
   -- А для чего же?
   -- Для почета. Такъ сказать, для картины. Мнѣ и въ Петербургѣ сказывали, что во всѣхъ банкахъ есть высокопоставленныя лица. Что же, они тоже распоряжаются? Ну, я понимаю -- сидятъ во всѣхъ регаліяхъ. Слушаютъ для представительства. При нихъ любому хаму жутко: не очень пасть разинетъ. Потомъ жалованья получаютъ. Общество должно заботиться о тѣхъ, кто вѣрой-правдой, какъ я, послужилъ. Тоже вѣдь не даромъ тридцать пять лѣтъ лямку тянулъ.
   -- Но мнѣ придется отвѣчать на фактическія обвиненія.
   -- Отвѣчайте, развѣ я мѣшаю?
   Защитникъ, на что ужъ перевидалъ народа, хватался за голову.
   -- Я, съ своей стороны, "господамъ присяжнымъ" разскажу кое-что о кучеренкиномъ сынѣ.
   -- Вы слѣдователя оставьте лучше въ покоѣ. Я вѣдь подробно разсмотрѣлъ все дѣло.
   -- И что же-съ?
   -- Онъ дѣйствовалъ на законномъ основаніи. Онъ нигдѣ не превысилъ власти. Даже больше вамъ скажу: наши слѣдователи въ Петербургѣ куда злѣе. А онъ ни разу не прижалъ васъ, не воспользовался тѣми правами, которыя ему даетъ уставъ о производствѣ слѣдствія.
   -- Онъ, значитъ, ангелъ по вашему?
   -- Не ангелъ, но хорошій чиновникъ.
   -- А въ какомъ уставѣ, позвольте васъ спросить, сказано, чтобы генераловъ въ тюрьму сажать? И потомъ (Сергій Сергіевичъ подозрительно уставился на защитника) я, знаете, люблю обстоятельность -- вашъ батюшка изъ какихъ былъ?
   Защитникъ засмѣялся.
   -- Ну, за меня не безпокойтесь, я не изъ "кухаркиныхъ дѣтей". Это нынче модное слово, извините. Мой отецъ корпусомъ командовалъ.
   -- Корпусомъ!
   И генералъ даже всталъ.
   -- Да-съ.
   -- И вы... вы по судамъ кляузничаете? Вмѣсто того, чтобы въ блестящемъ гвардейскомъ полку служить?.. Да, помилуйте, вѣдь вамъ бы вензеля дали. Вы бы теперь, пожалуй, ну, если не въ Преображенскомъ, то хотя въ Измайловскомъ или Семеновскомъ ротою командовали, а повезло бы, такъ и баталіономъ!..
   -- Что дѣлать!-- смѣялся защитникъ.-- Я свое дѣло люблю.
   -- Нну, люди!
   -- Времена измѣнились, Сергій Сергіевичъ.
   -- А вашъ батюшка... Живъ онъ?
   -- Живъ. Мы вмѣстѣ живемъ.
   -- И онъ ничего?
   -- Ничего. Радуется моимъ успѣхамъ.
   -- Корпусный командиръ -- радуется!..
   Генералъ развелъ руками.
   -- Нѣтъ, при мнѣ-съ -- я еще былъ молодымъ офицеромъ,-- сынъ нашего корпуснаго на полькѣ женился, такъ его высокопревосходительство ѣздилъ куда слѣдуетъ, въ ноги упалъ и умолялъ о расторженіи,-- и не только о расторженіи, но и о разжалованіи сына рядовымъ въ кавказскіе полки.
   -- И что же?
   -- И расторгли, и разжаловали. Черезъ пять лѣтъ его опять произвели за храбрость. Вотъ какъ въ наше время было! Да-съ. Еще какъ онъ потомъ отца благодарилъ! Вотъ какое величіе духа обнаруживалось въ наши времена. Что вы думаете, еслибы это все -- банковское-то дѣло ваше -- тогда произошло?
   -- Ну-съ?
   -- Много бы пуху и перьевъ отъ вашего кучеренкина сына осталось?
   -- То-есть какъ же это?
   -- Онъ бы уже теперь въ оренбургскихъ батальонахъ артикулу обучался. Фалдочки тогда были короткія. Чуть что не такъ, сейчасъ бы унтеръ задралъ ему ихъ и внушилъ...
   -- Слава Богу, что прошло это время.
   -- За то Россія была первѣйшая держава въ мірѣ.
   -- А Севастополь?
   -- Ну, вотъ! Вооружены мы были плохо -- это точно, зато какой духъ обнаруживали! У меня, напримѣръ, былъ солдатъ Крышкинъ. Изъ смоленцевъ онъ. Раскутятся офицеры, позовутъ: Крышшинъ -- сколько выдержишь? Сто лозановъ, ваше высокоблагородіе. Ну, разложатъ, позовутъ кого слѣдуетъ. Считай! Сто, и хоть бы онъ крикнулъ. Встанетъ -- дозвольте цигарку. Дадутъ ему, водки поднесутъ, ассигнаціонный рубль въ зубы -- и ступай. Чѣмъ не Муцій Сцевола-съ? И почему бы римляне могли бы гордиться передъ нами? А вѣдь этотъ Крышкинъ нисколько не гордъ былъ. Даже когда его хотѣли въ ефрейторы произвести, отказался. Меня, говоритъ, господа офицеры для своего удовольствія драть перестанутъ... Зналъ, шельма, что даромъ ассигнаціонныхъ рублей не получитъ.
   -- Хорошъ Муцій Сцевола!
   -- Чѣмъ не вышелъ? Только и различія, что въ частяхъ тѣла. Такъ вѣдь въ этомъ народность сказывается. Кто чѣмъ жертвовать привыкъ.
   

XI.

   Дѣло должно было слушаться черезъ три дня.
   У купца Шведова для засѣданія окружного суда всегда брали залу. Онъ этимъ несказанно гордился и считалъ себя принадлежащимъ къ судебному вѣдомству. Даже подавалъ просьбу о разрѣшеніи ему носить мундиръ министерства юстиціи -- и крайне былъ удивленъ послѣдовавшимъ отказомъ. Для предсѣдателя занимали большое кожаное кресло у Безмѣнова; члены суда довольствовались столовыми стульями съ высокими спинками. Секретать сидѣлъ на буковомъ. Для прокурора изъ женской прогимназіи брали каѳедру -- и въ то время, какъ скучные свидѣтели необыкновенно пространно разсказывали обстоятельства, при которыхъ мѣщанинъ Завакинъ укралъ штаны у почетнаго гражданина Кокова изъ запертаго помѣщенія, прокуроръ читалъ на этой кафедрѣ вырѣзанные ножичками "душка", "ангелъ", "учитель ариѳметики -- ощипанный пѣтухъ", а географіи -- "амуръ" и т. д. Защитникамъ ставили просто ломберный столъ или три, какъ на этотъ разъ. Скамью для подсудимыхъ брали изъ клубной кухни, а рѣшетку купецъ Шведовъ ставилъ свою собственную. По предусмотрительности онъ ее приготовилъ себѣ для будущей могилы и пока держалъ въ сараѣ. Публика допускалась только чистая и приносила съ собою мебель для сидѣнія. Дѣвицы Жуликовы, обыкновенно сжавшись до невозможности (ихъ было шесть и всѣ невѣсты), сидѣли на одномъ диванѣ, а купчиха Шведова щеголяла козеткой съ изображенными на ней пылающими сердцами. Разбитаго параличемъ помѣщика Свистогубова привозили въ катальномъ креслѣ и въ немъ тутъ и оставляли. Въ минуты крайне возбужденнаго вниманія, когда парламентская публика въ Англіи кричитъ: "слушайте, слушайте", онъ одобрительно мычалъ, хмыкалъ носомъ и кивалъ головою, что никого не удивляло. Позади, если оставалось мѣсто, допускался стоять "народъ", причемъ судебный приставъ, процѣживая мимо себя входящихъ, старательно наблюдалъ, чтобы ни отъ кого не пахло.
   -- Ты это что?-- грозно окрикивалъ онъ какого-нибудь сапожника.
   -- Я, вашеско, ничего.
   -- Чѣмъ отъ тебя несетъ? Что ты жралъ? Какой это запахъ?
   -- Обнаковенный!
   -- Какой "обнаковенный", мерзавецъ!
   -- Натуральный ваше-ско, признаться, лукомъ полакомился.
   -- Вонъ-вонъ... Ступай вонъ! Эй, сторожъ, гони его...
   -- Вотъ-те разъ!-- протестовалъ лакомка.-- Господъ и съ лукомъ пущаютъ, а намъ...
   Но послѣднія слова протеста уже пропадали въ пространствѣ...
   Когда, какъ теперь, ожидали защитниковъ изъ Петербурга, купецъ Шведовъ курилъ въ залѣ ладономъ. Точно здѣсь только-что была отслужена панихида или молебенъ.
   Но сегодня Шведовъ старался напрасно. Только-что "завальскія психопатки" (и тамъ были таковыя) со "своею мебелью" наполнили залу, какъ воздухъ кругомъ весь пропитался духами, извлеченными наканунѣ изъ мѣстной парфюмеріи парикмахера Андрюшкина. Онъ собственноручно приготовлялъ и "цедру лимонную", и "Валетъ съ Парижу" (Violette de Paris), и "эксъ-деликатесъ", имѣвшій отдаленное сходство съ іодоформомъ и носившій горделивую этикетку: "воспроизведеніе воспрещаю -- парикмахеръ Андрюшкинъ" -- съ росчеркомъ. Дѣвицы выписали даже изъ губернскаго города персидской сирени Брокара, разсчитывая на нее, главнымъ образомъ, для уловленія петербургскихъ защитниковъ въ сѣти Гименея. Съ замираніемъ сердца смотрѣли онѣ на ломберные столы, куда должны были направиться петербургскія знаменитости. Явился-было мѣстный адвокатъ Трапезновъ, отлично танцовавшій вальсъ и считавшійся лучшимъ кавалеромъ въ Завальскѣ. Здѣшнія дамы находили даже, что у него въ колѣняхъ есть feu sacré. Но на сей разъ онъ не только не возбудилъ сенсаціи, а напротивъ:
   -- Ахъ, отстаньте, мосье Трапезновъ..
   -- Не до васъ совсѣмъ.
   -- Не застите...
   -- Уйдите!
   Трапезновъ понялъ и на время стушевался. Онъ защищалъ мелкую сошку и заранѣе трепеталъ, какъ къ нему отнесутся "петербургскіе". Подадутъ-ли руку и назовутъ коллегой, или будутъ на него смотрѣть, какъ на пустое мѣсто. Оставятъ-ли ему возможность говорить впослѣдствіи: "мой другъ, знаете, этотъ знаменитый Коко Бертеньевъ,-- славный малый... Онъ мнѣ еще недавно писалъ, что..." и т. д., или же обойдутся такъ, что престижъ его въ глазахъ дѣвицъ Жуликовыхъ рухнетъ на вѣки вѣковъ. Бѣдный лишился сна и аппетита. У него даже черные круги подъ глазами легли отъ томительнаго безпокойства. Онъ всѣмъ пріѣзжимъ сдѣлалъ наканунѣ визиты и, не заставъ никого, оставилъ карточки, и теперь душа его являлась нѣкоторымъ подобіемъ овечьяго хвоста. Вспомнятъ-ли они его фамилію, скажутъ-ли въ своихъ рѣчахъ "нашъ многоуважаемый товарищъ", или обойдутъ молчаніемъ? Онъ готовъ былъ бы въ угоду имъ укатать своего кліента на Сахалинъ, лишь бы сдѣлать имъ пріятное. Среди этихъ треволненій на него пахнуло онопонаксомъ. Онъ сообразилъ, что явилась первая дама въ городѣ, исправничиха, но зная, что теперь она его не замѣтитъ, даже не обернулся. Вотъ боковая дверь растворилась. На тоненькихъ ножкахъ, съ сѣденькимъ журавлинымъ кокомъ, наглыми глазами, румяными щечками и по прусски завитыми усами -- не вошелъ, а какъ-то точно на резиновыхъ шинахъ проскользнулъ одинъ изъ питерскихъ. Взбросилъ пенсне. Окинулъ публику, та ахнула и колыхнулась. Дамы вооружались лорнетами. На диванѣ у шести барышень Жуликовыхъ послышался стонъ. Знаменитость, охорашиваясь, стала въ позу и только сейчасъ замѣтила смиренно склонившагося Трапезнова.
   -- Судя по значку на фракѣ, коллега?
   -- Да... Я имѣлъ честь... но не засталъ... Карточку только... Іеронимъ Трапезновъ.
   -- Радъ познакомиться...
   Мѣстный адвокатъ за протянутую ему руку питерской знаменитости схватился, точно въ цѣломъ мірѣ она была для него единственнымъ якоремъ спасенія.
   -- Вы защищаете Косоглазова?
   -- Да-съ...
   -- Его навѣрное оправдаютъ... А у васъ есть хорошенькія!
   Трапезновъ угодливо засмѣялся и всею своей особою выразилъ желаніе устремиться куда-то по одному мановенію.
   -- Кто вотъ эта, направо? Господи! Зачѣмъ она зеленое платье какое надѣла!
   -- Купчиха Бузукина.
   -- Дама въ тѣлѣ... Глупа, должно быть, какъ индюшка, но на любителя -- первый сортъ. Да, да, есть. А эта вонъ? Въ розовомъ съ голубыми бантами?
   -- Это -- жена земскаго начальника... Мы ее называемъ соломенной вдовой, потому что мужъ постоянно по дѣламъ службы. А она времени не теряетъ...
   Оба засмѣялись. Трапезновъ процвѣлъ и принялъ нѣсколько болѣе независимый видъ.
   -- Вы меня представьте... Я люблю это... знаете, общеніе съ провинціей...
   -- О, помилуйте. Я вамъ скажу -- вы только ихъ поманите... А онѣ готовы-съ.
   -- Ну!?
   -- Ей-Богу... Въ прошломъ году сюда изъ военнаго министерства офицеръ пріѣзжалъ. Такъ изъ-за него земская начальница съ Бузукиной въ нашемъ соединенномъ клубѣ на смерть передрались. И, представьте себѣ, этимъ воспользовалась жена судьи Разнополѣнова. Вонъ она, курносенькая.
   -- Востроглазенькая?.. Круглыя плечики?
   -- Да, да... И завоевала, да какъ: бѣжала за нимъ въ Петербургъ и только черезъ три мѣсяца вернулась.
   -- И ничего?
   -- Ничего... Родила потомъ... И не скрываетъ. Говоритъ: это лучшая страница моей жизни. По крайней мѣрѣ, я узнала, что такое пламенная любовь!
   -- А мужъ?
   -- Сопитъ... Онъ все это время-съ въ винтъ проигралъ..
   Въ дверяхъ показалась знаменитость No 2. Публика ахнула, дѣвицы Жуликовы простонали еще разъ. "Народъ" позади заволновался. Устало волоча ноги и придавъ глазамъ сентиментальное выраженіе, No 2 медленно подошелъ къ No 1-му...
   -- Нашъ товарищъ. Здѣшній Цицеронъ -- Трапезновъ.
   -- Радъ... Вы не повѣрите, какъ я усталъ!
   -- Помилуйте-съ...
   Почему "помилуйте"? самъ себѣ мысленно рвалъ уши Трапезновъ. "Господи! Онъ меня за дурака приметъ!"
   -- Надъ дѣломъ?.. Вѣрно поздно спать легли.
   -- Нѣтъ дѣло что! Съ дѣломъ я знакомлюсь во время судебнаго слѣдствія... Я писалъ все время... Романъ оканчиваю...-- нарочно проговорилъ онъ громко. Всѣмъ шестерымъ дѣвицамъ Жуликовымъ подкатило къ горлу.
   -- Дозвольте представиться, здѣшній священнослужитель Доримедонтъ Анекдотовъ. Призванъ свидѣтелей къ присягѣ приводить.
   Священникъ, придерживая рукавъ ряски, подавалъ руку поочередно пріѣзжимъ.
   -- Изъ столицы удостоили -- поразить насъ ораторскимъ витійствомъ?.. Послушаемъ, послушаемъ. Плевако видѣлъ, а васъ еще не удостоился... Пріятно и полезно. Я у господина Плевако даже нѣкоторыми фигуральными оборотами воспользовался для проповѣди. Занотовалъ въ меморію и потомъ благовременно, прилично случаю, употребилъ... У него это, знаете, льется свободно, безъ препоны, и столь онъ краснорѣчіемъ владѣетъ, что даже въ паузахъ, гдѣ знакамъ препинанія быть полагается -- никогда не собьется. И убѣдительно, послѣ него въ головѣ нѣчто подобное туману... Ходишь -- и все видишь, но -- ничего не понимаешь...
   Знаменитость No 3 вошла быстро и, повидимому, не обращая никакого вниманія на публику. Дѣвицы Жуликовы такъ рванулись грудями впередъ, что за человѣка сдѣлалось страшно. Народъ даже замѣтилъ...
   -- Енъ самый?
   -- Изъ Питера по летучкѣ.
   -- Тише ты, мужланъ!
   Трапезновъ сунулся и къ этому, но No 3-й недоумѣло посмотрѣлъ на него сквозь очки.
   -- Здѣшній присяжный повѣренный... Былъ у васъ вчера... Не засталъ-съ...
   -- А-а-а!
   И ничего больше. Рука бѣднаго провинціальнаго адвоката такъ и осталась на вѣсу.
   "Боже,-- съ отчаяніемъ подумалъ онъ,-- что думаютъ теперь дѣвицы Жуликовы?.."
   -- Сквозные!-- послышалось изъ народа.
   -- Они ихъ проймутъ.
   -- Чего лучше.
   -- Ишь нашъ-то, нашъ-то!.. Хвостомъ вертитъ...
   Но знаменитость No 1 спасла Трапезнаго отъ позора. Она легко обняла его за талію, отвела въ сторону и о чемъ-то стала шептаться. Купчиха Бузукина въ это мгновеніе на себѣ самой уловила взглядъ петербургскаго адвоката и поперхнулась. Земская начальница давно перестрѣливалась глазами съ No 2, и только No 3-й повернулся къ слушателямъ спиною и разбиралъ бумаги... Одна исправничиха сидѣла непоколебимо -- монументъ-монументомъ. Она знала, что представляетъ здѣсь власть и потому выдерживала достоинство... Трапезновъ осмѣлѣлъ до того, что даже повелъ-было No 1-й знакомить съ Бузукиной, но въ это время ввели подсудимыхъ. Генералу на сей разъ было оказано вниманіе. Сергій Сергіевичъ явился одинъ, величественный и спокойный. Онъ занялъ мѣсто рядомъ съ своимъ защитникомъ No 3-й и положилъ передъ собою тетрадь "уединенныхъ размышленій". Позади ихъ скамьи, окруженные прибывшими нарочно изъ губернскаго города жандармами, сѣли обвиняемые -- какіе-то іерихонцы съ глупыми лицами, спеціально подобранные когда-то Безмѣновымъ, чтобы легче было разворовать банкъ. Одинъ изъ нихъ наклонился къ защитнику.
   -- Только и уповаю, что на васъ да на Господа.
   Тотъ отмахнулся точно отъ мухи..
   -- А вдругъ засудятъ?
   -- Васъ оправдаютъ по невмѣняемости.
   -- Чего-съ? А за это что мнѣ будетъ?
   Узорный сидѣлъ прямо и смотрѣлъ передъ собою гордо. Онъ даже не бросилъ взгляда на публику, откуда многіе кивали ему головами. Онъ чувствовалъ себя на высотѣ и не хотѣлъ отвлекаться. Даже когда "кучеренкинъ сынъ" прошелъ мимо, у Сергія Сергіевича только сѣдая бровь шевельнулась.
   Величіе этой минуты помѣшало даже сообразить ему, до какой степени онъ былъ всѣми теперь забытъ и оставленъ. На него только украдкою показывали изъ толпы, но никто къ нему не подошелъ, никто не пожалъ руки старику. Одна Настасья Гурьевна, по обыкновенію торпыхаясь и волнуясь, подлетѣла сюда и, почему-то съ негодованіемъ, фыркая назадъ, гдѣ сидѣла "публика", крикливо привѣтствовала Узорнаго:
   -- Сергій Сергіевичъ! Дайте мнѣ вашу руку... Вотъ такъ... Я пожимаю ее! Да-съ.
   И еще разъ сразивъ кого-то презрительнымъ взглядомъ, вернулась и сѣла въ кресло.
   -- Мнѣ все равно!-- невѣдомо къ кому обращаясь, выпалила она въ пространство, но тотчасъ же боковыя двери отворились, вспотѣвшій и озабоченный купецъ Шведовъ показался оттуда, точно его кто-то вымелъ шваброй, а вслѣдъ за нимъ, блестя новенькою цѣпью на груди, судебный приставъ взволнованно произнесъ:
   -- Судъ идетъ...
   Всѣ встали.
   Показался предсѣдатель и члены... На молодомъ секретарѣ остановились было взгляды невѣстъ, присутствовавшихъ въ публикѣ, но онъ, во всей неприкосновенности званія кандидата на судебныя должности, шелъ гордо, не оглядываясь по сторонамъ. Товарищъ прокурора, обладавшій лысиною готическаго стиля, торопливо пробрался къ своей каѳедрѣ.
   -- Не дуренъ!-- вырвалось у Разнополѣновой.-- Бѣлый жилетъ ему очень къ лицу!-- наклонилась она къ дѣвицамъ Жуликовымъ, но тѣ, точно по командѣ, переводили свои двѣнадцать глазъ съ одного питерскаго защитника на другого и были точно заворожены ими, ничего не слыша и не видя.
   Когда всѣ усѣлись на мѣста и предсѣдатель предложилъ обычные вопросы, Сергій Сергіевичъ вдругъ обидѣлся.
   -- Я вамъ не подсудимый.
   _ -- Какъ же-съ?..-- оторопѣлъ предсѣдатель.
   -- Я государю моему генералъ-маіоръ и кавалеръ.
   -- Я по закону долженъ предложить вашему превосходительству вопросъ: признаете-ли вы себя виновнымъ?
   -- Не признавалъ и не признаю. По извѣтамъ людей, въ душѣ и по происхожденію подлыхъ, я былъ несправедливо арестованъ. Во всю мою жизнь казенная копѣйка у меня къ рукамъ не прилипла. Милліоны прошли черезъ нихъ. Я ждалъ этого дня, дабы публично заявить о семъ и требовать удовлетворенія; Меня здѣсь знаютъ многіе, если не всѣ, и пусть найдется хоть кто-нибудь сомнѣвающійся во мнѣ... Разная сволочь вродѣ кучеренкиныхъ дѣтей...
   -- Ваше превосходительство... Я долженъ васъ остановить...
   -- Сергій Сергіевичъ... Ради Бога... Вы мѣшаете моей защитѣ такимъ образомъ.
   -- Не могу молчать... Мнѣ совѣсть молчать не позволяетъ... Я годъ молчалъ...
   -- Если вы невинны,-- началъ предсѣдатель,-- это выяснится на судѣ.
   -- Не "если-съ", а именно...
   -- Садитесь...
   Присяжные всполошились и переговаривались между собою. Старшиною выбрали чиновника, давно уже находившагося въ отставкѣ и занимавшагося пчеловодствомъ. Онъ усердно слушалъ, но въ то же время у него въ головѣ гнѣздилась безотвязная мысль: два роя сегодня подымутся... Съумѣетъ-ли Селифанъ кадки имъ поставить? А то, того и гляди, что выроятся къ сосѣдямъ... "Генералъ-то шумитъ!-- наклонился къ нему второй присяжный изъ мѣщанъ..-- Строгій, точно у себя во фрунтѣ".-- "Будешь шумѣть, какъ за горло возьмутъ..-- недовольно отвѣтилъ старшина.-- Вы какъ думаете, протянись это дѣло, и я зашумлю. Пчельникъ-то у меня изъ пустяковъ пропадетъ." -- "Виноватъ-то онъ виноватъ, а только не по совѣсти!-- шепталъ купецъ-присяжный сосѣду.-- Потому деньги разворовали дѣйствительно..." -- "А подписи его?" -- спрашивалъ тотъ.-- "Эка важность -- подписи! Да ему что хочешь подай подписать, только чтобы почтительно, во фрунтѣ передъ нимъ, онъ тебѣ сейчасъ и чкнетъ. Потому нешто онъ въ такомъ дѣлѣ понимаетъ? Всю жизнь начальствомъ былъ, чины происходилъ, гдѣ-жъ ему понимать? Настоящаго-то вора здѣсь нѣтъ".-- "Какого?" -- "А Безмѣнова. Онъ, вишь, и въ свидѣтели не явился. Докторскую записку прислалъ. Знаетъ кошка, чье мясо съѣла. Его не засудишь..." Секретарь читалъ обвинительный актъ, точно изъ него кишки выматывали. Прокуроръ съ готической лысиной воспользовался этимъ и писалъ нѣжное посланіе какой-то губернской дамѣ, щеголяя благородствомъ и возвышенностью чувствъ. Присяжные сопѣли, хлопали глазами, старались отогнать отъ себя одолѣвавшій ихъ сонъ. Старшина мучительно переживалъ мысль: какъ-то у него отроятся пчелы, а сосѣдъ его не безъ душевной боли тоже соображмъ, насколько подручный Сережка ограбитъ его за этотъ день? Поди, воруетъ, мерзавецъ, въ лавкѣ. Окончивъ чтеніе, секретарь рухнулся въ кресло, точно былъ только что отпущенъ съ дыбы. Предсѣдатель, дремавшій все время, вдругъ наклонился къ члену направо и тихо проговорилъ:
   -- Не знаете-ли вы, гдѣ этотъ негодяй Шведовъ такую тарань добываетъ?
   -- А что?
   -- Пить до ужаса хочу! А тутъ жди перерыва засѣданія.
   -- Вода есть.
   -- Сырая!.. Представьте, вчера я съ пятью червями на рукахъ и тузомъ трефъ ремизъ поставилъ.
   -- Кто это васъ такъ?
   -- А вонъ сидитъ! Въ винтѣ профессоръ!-- кивнулъ онъ на знаменитость No 3.
   Потомъ онъ вдругъ придалъ себѣ серьезнѣйшее выраженіе лица и сжалъ такъ губы, какъ будто членъ сообщилъ ему нѣчто необыкновенно важное по настоящему дѣлу. Онъ даже спросилъ его.
   -- Вы думаете?
   -- Да!
   Оба покачали головами и еще строже обвели глазами подсудимыхъ.
   Тѣ шелохнулись. Жандармы вытянулись, точно ихъ снизу вверхъ что-то выперло.
   Судебное слѣдствіе шло обычнымъ порядкомъ. Свидѣтели путались и потому со страха еще болѣе лгали. Знаменитости No 1, 2 и 3-й задавали имъ, повидимому, незначительные вопросы, заставлявшіе тѣхъ терять память и соображеніе. Прокуроръ, желая "разъяснить истину", увлекалъ ихъ въ такія дебри, откуда ужъ не было никакого выхода. Предсѣдатель, человѣкь сострадательный, хотѣлъ направить ихъ на настоящій путь и довелъ одного изъ вкладчиковъ банка, мѣщанина Стоземнова, до того, что тотъ упалъ на колѣни и завопилъ:
   -- Простите, ваше высокоблагородіе... Мое дѣло!
   -- Какое ваше дѣло?.. Встаньте, свидѣтель... Судебный приставъ, поставьте свидѣтеля на ноги!
   Поставили. Стоземновъ, точно быкъ, котораго съѣздили дулдышкой по лбу, недоумѣло и тупо оглядывался.
   -- Въ чемъ ваше дѣло?..
   -- Въ этихъ самыхъ деньгахъ... Которыя украмши...
   -- Кто укралъ?
   -- Виноватъ, ваше высокоблагородіе... Мы люди простые... неученые.
   -- Ну?
   -- Никогда не буду!..
   -- Свидѣтель, садитесь.
   -- Позвольте мнѣ!-- взвился прокуроръ.
   -- Сдѣлайте одолженіе.
   -- Свидѣтель Стоземновъ... Помните-ли вы?..
   -- Ничего не помню.
   -- Позвольте, господинъ Стоземновъ... 1-го іюля 18** года до вашему собственному, данному судебному слѣдователю, заявленію...
   -- Знать не знаю... вѣдать не вѣдаю. Богъ съ ими и съ деньгами...
   -- Жарь, жарь его!-- послышалось изъ народа. Судебный приставъ бросился туда.
   -- Свидѣтель Стоземновъ!-- вступился защитникъ No 1:-- на предварительномъ слѣдствіи вы показывали...
   -- Ничего я не показывалъ.
   -- Вы показывали, что ваши векселя въ банкѣ...
   -- О, Господи, доколѣ...
   -- Чего вы опасаетесь?..
   -- Помилуйте, господинъ... Мы прирожденные -- живодеры. Сколько коней ни есть -- всѣхъ, какъ достигнутъ они преклонности, къ намъ ведутъ... У насъ въ слободкѣ и дворъ для этого.
   -- Ну-съ?
   -- То-то и оно!
   -- Свидѣтель, садитесь!-- приказалъ предсѣдатель.
   -- Спаси, Боже, люди Твоя!-- И онъ, крестясь, пошелъ на мѣсто.
   -- Прошу внести въ протоколъ засѣданія,-- всталъ защитникъ,-- что судъ, стѣсняя мои права, не допустилъ меня къ опросу свидѣтеля Стоземнова.
   -- Пропалъ, братъ, Кирюшка!-- опять послышалось изъ народа.-- Въ протоколъ гебя!
   Стоземновъ шелохнулся и замеръ. И ужъ когда допрашивали другого такого же Кирюшку, онъ вдругъ опамятовался.
   -- Помилуйте, господинъ, за что же?
   -- Что вамъ?
   -- Потому мы честно, тихо, смирно, благообразно -- шкуры деремъ... Слава Богу! Господа-начальство знаютъ: ни воровства у насъ, ни пьянства, ни шуму.
   -- Садитесь.
   -- Бога-то побойтесь. Вотъ онъ Богъ!-- ткнулъ онъ въ передній уголъ, гдѣ висѣли образа.
   -- Судебный приставъ, уведите свидѣтеля!
   Опросъ директоровъ банка былъ еще интереснѣе.
   -- Зачѣмъ вы были выбраны?
   -- Сидѣть.
   -- Гдѣ сидѣть?
   -- Въ банкѣ.
   -- Что же вы дѣлали тамъ?
   -- Сидѣли...
   -- Бумаги вы подписывали?
   -- Это точно. Принесутъ бумагу, мы подпишемъ...
   -- Вы и не интересовались, что вы подписываете?
   -- Это насчетъ бумаги?
   -- Ну, да?
   -- Что въ ей... Развѣ поймешь?.. Она казенная -- сверху да сбоку по печатному. Какъ ее не подпишешь?.. За это вѣдь и въ отвѣтъ попасть можно.
   -- Ну, а векселя? Вы не провѣряли, насколько они дѣйствительны?
   -- А развѣ въ его влѣзешь?..
   -- И всякому давали?
   -- Кому прикажутъ, тѣмъ и даемъ...
   -- Не разсуждая?
   -- Милый человѣкъ, ваше превосходительство, ну, какъ намъ разсуждать! Люди мы смирные. Посадили насъ развѣ для того? Мы вѣдь опчественные. Сказано, сиди и выдавай... Ну, и все тутъ.
   

XII.

   Два дня уже тянулось судебное слѣдствіе, гдѣ, казалось, вновь смѣшались всѣ языки человѣческіе и никто не понималъ другъ друга. Когда явились эксперты и дали заключенія, на своеобразномъ банковскомъ арго, этихъ уже окончательно никто не уразумѣлъ,-- ни предсѣдатель съ членами суда, ни прокуроръ, ни защитники, хотя всѣ они принимали глубокомысленный видъ и изрѣдка, чтобы не утратить своего достоинства, предлагали вопросы: вы думаете, вы полагаете, неужели?.. и т. д. Гг. эксперты думали и полагали столь загадочно, что, по окончаніи ихъ рѣчей, прокуроръ и защитники довольно долго смотрѣли другъ на друга, соображая, чтобы имъ теперь сдѣлать и чувствуя только сплошной туманъ въ головѣ... Генералъ продолжалъ держаться тріумфаторомъ. Если кто-нибудь явно путался, онъ торжественно оглядывался, точно приглашая всѣхъ прислушаться, и часто совсѣмъ некстати произносилъ: "а, что я говорилъ?.. Вотъ-съ!" Вопросъ объ его оправданіи для него былъ внѣ всякихъ сомнѣній... Когда дошло до того, куда же-дѣвались банковскія деньги, онъ изъ допрашиваемаго вдругъ перешелъ въ роль допрашивающаго: "а я что же говорю, были и нѣтъ, гдѣ онѣ?.. Гдѣ деньги, я васъ спрашиваю?.. Куда дѣлись?.." Повторивъ это много разъ съ различными измѣненіями, онъ воскликнулъ: "все, подлецы, разворовали!" -- Наивность Сергія Сергіевича была столь велика, что присяжные вдругъ стали его подозрѣвать самого... "Однако и шельма же генералъ?" -- наклонился старшина къ сосѣду.-- "Да какимъ прикидывается, а?-- "Какъ-никакъ, а деньги у него припрятаны!" -- Замѣтивъ это впечатлѣніе, защитникъ хотѣлъ-было его сгладить, но Сергій Сергіевичъ опять его оборвалъ: "а я вамъ говорю, что все-съ раскрали. Были сотни тысячъ -- нѣтъ и рубля. Одни векселя. Что съ нихъ возьмешь? Гдѣ-нибудь деньги лежатъ!.." Роль Безмѣнова въ этомъ процессѣ была построена такъ ловко, что его имя мелькало очень рѣдко, вскользь. Узорный вспоминалъ о немъ, но всѣ его свѣдѣнія, главнымъ образомъ, на томъ и стояли, что Вуколъ-то Матвѣевичъ въ ногахъ у меня валялся!.. Одинъ изъ свидѣтелей пояснилъ даже: "развѣ его ухватишь, Безмѣнова? Намылъ поросячій хвостъ, легкое дѣло! Какого ни будь ума человѣкъ, а не удержитъ". Кучеренкину сыну въ процессѣ было тоже отведено мѣсто, но предсѣдатель и прокуроръ долго не могли уяснить себѣ, что это за персона: одинъ изъ вкладчиковъ банка или какое-нибудь другое иносказаніе? Въ концѣ второго дня всѣ были утомлены и обезпамячены. Никто ужъ и ничего не понималъ. Судьи, защитники, прокуроръ бродили во тьмѣ и осоловѣвшими глазами смотрѣли на публику. Только дѣвицы Жуликовы были недоступны общему остолбенѣнію. Онѣ не спускали глазъ съ петербургскихъ гостей -- и больше ихъ ничего не занимало. Какъ это ни странно, но дѣло понималъ одинъ Трапезновъ, и тотъ молчалъ. "Погодите-ко,-- злорадствовалъ онъ, оглядываясь на NoNo 1, 2 и 3-й,-- я вамъ вотру очки. Будете вы меня помнить, господа столичные!" Къ вечеру второго дня онъ уже относился къ нимъ небрежно и даже смѣшливо... Прокурора обрывалъ, не подавшему ему руки No 3-му устроилъ такой бенефисъ, что публика, на что ужъ дура была, загоготала, а голосъ изъ народа даже одобрилъ: "чкни-ко его, чкни господина противу шерсти. Пущай чувствуетъ!" Рѣчи были отложены на завтра.
   -- Вы что-нибудь сообразили?-- обратился No 1 къ No 2-му.
   -- Нѣтъ... Но говорить буду.
   -- Это разумѣется... А какъ вы думаете?.. Трапезновъ не подсидитъ насъ?
   -- Шельма!
   -- Онъ вѣдь въ этомъ дѣлѣ, какъ рыба въ водѣ!
   И они стали съ нимъ необыкновенно любезны, такъ любезны, что двѣнадцать глазъ дѣвицъ Жуликовыхъ сосредоточили теперь на немъ одномъ свое вниманіе. Трапезновъ это замѣтилъ, но, въ отместку, пренебрегалъ ими и занялся купчихой Бузукиной. Какъ Жуликовы ни подавались грудями впередъ, сколь ни старались остановить на себѣ его вниманіе, онъ, казалось, былъ для нихъ и слѣпъ, и глухъ. Бузукина же отъ восторга таяла въ собственномъ соку и уже разрабатывала геніальный планъ, какъ она воспользуется двухнедѣльнымъ отсутствіемъ мужа на ярмарку...
   -- Ну, что?-- спросилъ Сергій Сергіевичъ защитника.
   -- Вы это о чемъ?
   -- Какъ вы думаете, куда его сошлютъ?
   -- Кого его?
   -- Да кучеренкина сына.
   -- Да вѣдь развѣ его судятъ, генералъ?
   -- А то кого же?
   -- Васъ!
   -- Ну, меня что, я передъ Богомъ и людьми правъ...
   Такъ онъ и пребывалъ въ блаженномъ невѣдѣніи до слѣдующаго дня, когда изъ рѣчей прокурора онъ началъ, наконецъ, прозрѣвать, что во всемъ случившемся главный виновникъ онъ, Сергій Сергіевичъ Узорный: деньги, очевидно, припрятаны и концы схоронены имъ, остальные только пѣшки, "законопреступныя пѣшки", но пѣшки.
   -- Какъ, какъ вы смѣете!-- вскипѣлъ-было генералъ.
   -- Садитесь, подсудимый... Вамъ принадлежитъ послѣднее слово.
   -- Послѣднее? Нѣтъ-съ, позвольте!.. Всякій щенокъ, разночинецъ...
   -- Я васъ прикажу вывести...
   Генералъ, задыхаясь, упалъ на стулъ. Еще минута, и его бы хватилъ ударъ...
   -- Всякая, съ позволенія сказать, блоха,-- негодовалъ онъ,-- и та на меня скачетъ.
   Эту ночь Сергій Сергіевичъ не спалъ вовсе. Ему впервые начало казаться, что не все такъ обстоитъ благополучно, какъ онъ до сихъ поръ думалъ. Правда, у него къ рукамъ не прилипло ни одной копѣйки изъ растраченныхъ капиталовъ банка, но вѣдь это зналъ онъ одинъ. Вѣдь всѣ дѣла были такъ подведены, что нельзя даже найти и слѣда, куда дѣвались деньги. Векселя какихъ-то давно умершихъ мѣщанъ, безъ всякаго ручательства,-- ничего не стоютъ. Обязательства прогорѣвшихъ купцовъ -- тоже. Неужели же вся его прошлая служба, чистая ото всякаго упрека -- ничто передъ фактомъ? Его защитникъ былъ очень озабоченъ. "Ничего неизвѣстно и ни за что нельзя поручиться! Ни за что". А если такъ, что же ждетъ старика-генерала? Позоръ, обвинительный приговоръ, какая-то черная бездна, надъ которою онъ и стоитъ теперь. И главное, что кучеренкины дѣти тутъ непричемъ. Кучеренкины дѣти, какъ ему объяснили, исполняли только свои обязанности. Пришли на ихъ мѣсто хоть фельдмаршальскаго сына, и тотъ бы продѣлалъ то же самое. Можетъ быть, съ меньшею грубостью, мягче бы стлалъ, но вѣдь спать-то пришлось бы такъ же жестко. Неужели же все это время онъ во тьмѣ бродилъ, не имѣя никакого точнаго понятія о своемъ дѣлѣ? Зачѣмъ, какая злая судьба выкинула его изъ его обычной среды, счастливаго по-своему, спокойнаго, обезпеченнаго, въ это чужое дѣло, котораго онъ совсѣмъ не зналъ? Достаточно было льстивыхъ словъ подлеца Безмѣнова да приманки въ нѣсколько тысячъ въ годъ, чтобы онъ, независимый и пользовавшійся общимъ уваженіемъ человѣкъ, бросилъ все и погнался за призракомъ. Болѣе хитрые, если не болѣе умные, люди воспользовались его тщеславіемъ, временною заминкою въ деньгахъ и... Да гдѣ же были его глаза? Вѣдь присяжнымъ-то, пожалуй, и дѣла нѣтъ до того, что у старика ничего не осталось. Деньги, большія общественныя деньги, были на его отвѣтственности. Не даромъ ему слѣпили разумъ почетнымъ званіемъ директора-распорядителя. Онъ помнитъ, какъ Вуколъ Матвѣевичъ объяснялъ ему его обязанности: мы вамъ поклонимся, а вы намъ денегъ дадите. Еще поклонимся, и еще дадите. Ну, и давалъ, по его же совѣту. Онъ не забылъ, какъ вчера на судѣ объявилъ: "мнѣ деньги раздать имъ совѣтовалъ Безмѣновъ". И тотъ же Трапезновъ вскочилъ и предложилъ ему вопросъ: "Совѣты эти оформлены были и какимъ документомъ?" -- "Я ему и такъ вѣрилъ!-- разсердился генералъ.-- Я не кляузникъ, чтобы все на бумагѣ!.." Трапезновъ потребовалъ прочесть показаніе, данное Вуколомъ Матвѣевичемъ на предварительномъ слѣдствіи. И оказалось, что, напротивъ, Безмѣновъ, если вѣрить его словамъ, предупреждалъ въ ненадежности должниковъ общественнаго банка, нѣсколько разъ говорилъ объ этомъ генералу, но тотъ по строптивости своей, гналъ его вонъ. Вуколъ къ сему присовокупилъ, что онъ потому и отступился отъ участія въ дѣлахъ: "съ генераломъ никакого ладу не было". Узорный взбѣсился и, обратясь къ суду, спросилъ: "да кому же больше вѣры: ему -- царскому слугѣ, или христопродавцу-куичишкѣ?" Защитникъ Узорнаго такъ и ахнулъ: "что вы, да вѣдь большинство присяжныхъ засѣдателей -- торговцы!" Но слово ужъ было сказано, и его не вернуть. А потомъ одинъ изъ этихъ "христопродавцевъ" -- прасолъ, въ синей чуйкѣ и сапогахъ бутылками,-- просилъ позволенія задать "подсудимому" вопросъ. Ему было разрѣшено.
   -- Дозвольте увспросить таперича: по дутымъ векселямъ не весь капиталъ разшерстили, еще на сотенку тысячъ вашихъ записочекъ въ кассѣ есть. Какъ понимать это?
   -- То-есть какъ?
   -- А такъ, что на свое иждивеніе вы эти деньги истратили, либо кому роздали?
   -- Что же я укралъ, что-ли?
   -- Ужъ этого мы не знаемъ! Потому и любопытствуемъ, гдѣ собственно вора искать.
   -- Да ты, каналья, въ умѣ?..
   Вышелъ скандалъ невѣроятный, защитникъ опять схватился за голову.
   Такихъ случаевъ за два дня было не мало, и въ эту ночь въ первый разъ генералъ сообразилъ, что его положеніе, пожалуй, и очень сомнительно, хотя голосъ изъ народа провозгласилъ разъ: теперь генералъ имъ покажетъ. Держись, Матрешка!
   Онъ заснулъ подъ утро и всталъ съ больною головой.
   Одѣлся, рухнулъ подъ икону и весь замеръ въ одномъ крикѣ больной души къ единственной силѣ, которая могла спасти его. Для этого нужно было чудо, но онъ молилъ о правдѣ, въ наивности своей не зная, что и правда въ этомъ мірѣ является чудомъ. "Сохрани меня, Боже! Помилуй меня, Господи!" Когда смотритель тюрьмы черезъ полчаса явился за нимъ, генералъ уже былъ спокоенъ. "Сегодня, можетъ быть, и освободятъ!" -- утѣшалъ его тотъ; но Сергій Сергіевичъ еще разъ взглянулъ на образъ и тихо проговорилъ: "а это какъ будетъ Богу угодно, а я всегда готовъ!" И пошелъ, повидимому, такъ же, какъ вчера и третьяго дня. Только уже, будучи въ корридорѣ, онъ вдругъ что-то вспомнилъ, вернулся, взялъ маленькій револьверъ, бывшій съ нимъ все время, и незамѣтно положилъ его въ карманъ.
   Сегодня зала Шведовскаго дома была полнымъ полна.
   Народа на сей разъ не пустили, и для "интеллигенціи", какъ звали себя завальскіе сюртуки, мѣста не хватило. Демосъ гнали запросто по шеямъ, даже судебный приставъ негодовалъ: эдакіе у подлецовъ затылки твердые!.. Дѣвицы Жуликовы дежурили съ утра. Купчиха Бузукина захватила съ собой чуть не полпуда пастилы и рѣшила, что никакая сила небесная теперь не вывернетъ ее изъ кресла, въ которое она водрузилась. Большая часть завальскихъ чиновниковъ остались безъ обѣда. Съ самаго утра началось состязаніе знаменитостей. Прокуроръ осторожно держался формальной почвы и въ плаваніе по невѣдомымъ морямъ не пускался. Знаменитость No 1 прочла литературный этюдъ о романѣ Золя "L'argent", въ связи съ настоящимъ дѣломъ, ссылалась на Достоевскаго и Гонкура, наизусть цитировала два-три стихотворенія русскихъ и. иностранныхъ поэтовъ и, ничего не выяснивъ, только замутила воду и успокоилась на дешевыхъ лаврахъ. Прокуроръ нашелся и, отдавъ справедливость декламаціи своего противника, подчеркнулъ, что все имъ сказанное къ дѣлу вовсе не относится. Знаменитость сдѣлала экскурсію въ область твореній Гюи-де-Мопассана, пояснила, какого великаго писателя мы въ немъ утратили, и опять смолкла. На сей разъ прокуроръ даже и не возражалъ. Онъ самъ любилъ Гюи-де-Мопассана... Остальныя рѣчи напоминали велосипедный спортъ. Много безполезной натуги, ни къ чему негодной быстроты, блеска и ни на грошъ интереса. Съ каждою рѣчью лица присяжныхъ дѣлались все болѣе и болѣе отуманенными, и каждый, казалось, мысленно восклицалъ: "доколѣ, о, Господи!" Мнѣніе ихъ было довольно опредѣленно и давно составлено, и никакіе Золя съ Гюи-де-Мопассанами не могли его поколебать. Дѣло говорилъ только Трапезновъ, и они его поняли, оживились -- согласились или нѣтъ -- дѣло другое, но это былъ живой человѣкъ и не отвлекался никуда, не мотался по сторонамъ и, защищая седьмую спицу въ колесницѣ, подчеркивалъ только ея скромную, подчиненную роль. Прикажутъ, такъ и не то еще сдѣлаешь -- каждому вѣдь ѣсть и пить надо, а законно или незаконно, объ этомъ надо генералу Узорному, какъ распорядителю, думать. Когда защитникъ No 2 началъ рѣчь, трудно было опредѣлить, для кого онъ нѣжно модулировалъ своимъ сладковатымъ голосомъ: для суда или для дѣвицъ Жуликовыхъ. No 3-й говорилъ долго, много и убѣжденно. Обвинить генерала значило бы подорвать уваженіе къ суду. У него и безъ того много могущественныхъ враговъ. Спасая институтъ присяжныхъ, слѣдовало оправдать Узорнаго. Вся Россія трепетно прислушивается теперь къ тому, чѣмъ окончитъ Завальскъ это дѣло. Сергій Сергіевичъ -- общій типъ. Что онъ знаетъ, за что его казнить, много-ли онъ понималъ во всемъ, что случилось? Короче, повѣрь этому защитнику -- глупѣе Узорнаго трудно было и сыскать человѣка! Вы его, какъ малаго ребенка, во всемъ можете увѣрить, и т. д. Затѣмъ онъ попробовалъ такъ затемнить дѣло банка, чтобы въ немъ нельзя было и разобраться. Это ему удалось вполнѣ. Прокуроръ. съ отчаяніемъ утопающаго схватился было за обвинительный актъ, но эта соломинка не спасла его, и, почувствовавъ, что онъ захлебывается, покорно пошелъ на дно и не отвѣчалъ болѣе. Одни присяжные смотрѣли какъ-то хитро и зловѣще. Толкуй-де! Мы безъ тебя знаемъ. Чѣмъ нашелъ насъ путать! Когда, наконецъ, всѣ выболтались и настала очередь подсудимыхъ, предсѣдатель предложилъ Сергію Сергіевичу послѣднее слово. Онъ-было развернулъ "уединенныя размышленія". Хотѣлъ-ли онъ подѣлиться своею мудростію съ присяжными или задумывалъ нѣчто другое, полагая только цитировать вписанныя туда изреченія, какъ вдругъ тетрадь сама выпала изъ его рукъ. Онъ какъ-то вдругъ осунулся, на глазахъ у старика проступили слезы. Съ минуту онъ хотѣлъ освоиться съ волненіемъ, взять себя въ руки, но это ему не удалось. Точно какая-то непосильная тяжесть давила его, и онъ все ниже и ниже опускался подъ нею... Ну, что же вы?-- поддерживалъ его защитникъ и, замѣтивъ смятеніе Сергія Сергіевича, поднесъ ему стаканъ съ водою. Узорный отодвинулъ его рукою, какъ-то вскользь окинулъ взглядомъ и прокурора, и присяжныхъ, и судей и проговорилъ:
   -- Что же... Судите, какъ Богъ... А я...
   И упалъ на стулъ, пряча лицо въ дрожавшія ладони.
   Слушатели шелохнулись.
   Предсѣдатель, не желая ударить лицомъ въ грязь передъ петербургскими знаменитостями, зажмурился и началъ резюме. Нужно же было щегольнуть и своими литературными свѣдѣніями, и потому въ отместку за Золя, Гонкура и Гюи-де-Мопассана, впрочемъ, отдавъ имъ должную справедливость, онъ сослался на Бурже, Пьера Лоти и даже, верхъ современности, на Гауптмана и Меттерлинка. Полагая, что онъ вполнѣ очаровалъ такимъ образомъ аудиторію, предсѣдатель строго напомнилъ присяжнымъ ихъ обязанности, такъ что даже пчеловодъ подтянулся, и, вручивъ имъ листъ съ вопросами отпустилъ ихъ для составленія отвѣтовъ. Сергій Сергіевичъ теперь окончательно оправился. Онъ сидѣлъ прямо и смѣло смотрѣлъ передъ собою. Можно было подумать, что не его судятъ, а онъ здѣсь -- презусомъ военно-судной коммиссіи, и не его участь зависитъ отъ приговора присяжныхъ, а, напротивъ, отъ одного его слова ждутъ ихъ спасеніе или гибель. Защитникъ, наклонясь къ нему, говорилъ что-то, но Сергій Сергіевичъ его не слушалъ. По совѣсти могъ бы сказать, что не понялъ ни одного слова! При своемъ наружномъ спокойствіи и неподвижности, онъ весь былъ полонъ опасеній, мукъ, смятеннаго ожиданія чего-то страшнаго, безповоротнаго, окончательнаго. Въ немъ, въ то то время, какъ онъ, не моргая, смотрѣлъ въ уголъ, все внутри ходуномъ ходило. Съ страшною быстротою вращались какія-то пружины, въ темя и виски били молотки, скрипѣли въ груди ржавыя петли. Кровь то приливала къ лицу, то отливала къ сердцу, такъ что оно расширялось, душа его и кружа ему голову. Онъ чувствовалъ, что еще одно мгновеніе, и оно разорвется. Всѣ его мечты о мести, о торжествѣ, о посрамленіи враговъ и главнаго изъ нихъ -- кучеренкина сына -- разлетѣлись какъ вспугнутыя птицы. Теперь одно ожиданіе наполняло его мозгъ. "Помолиться бы! Господи!" -- шептали его губы, но слова молитвы гасли раньше, чѣмъ она могла разгорѣться... И ее, эту молитву, давило безформенное, расползающееся и все охватывающее своимъ густымъ и одуряющимъ туманомъ ожиданіе. Задыхаясь, онъ перевелъ глаза на дверь, черезъ которую должны были войти присяжные. Теперь уже она приковала ихъ къ себѣ. Точно на ней было написано что-то таинственное, неотразимое, что нужно было разгадать и прочесть сію минуту. Знаменитости подошли къ слушателямъ. No 1 позировалъ передъ Бузукиной, No 2, наконецъ, обратилъ вниманіе на готовность, обнаруживавшуюся бюстами шестерыхъ дѣвицъ Жуликовыхъ; только No 3 ерошилъ себѣ волосы и посылалъ къ чорту все и всѣхъ, соображая, что теперь въ сельско-хозяйственномъ клубѣ въ Петербургѣ его партнеры дуются въ винтъ, ни о чемъ сумняшеся. Сколько времени прошло, Узорный не давалъ себѣ отчета. Минута или годъ? Понятіе объ этомъ исчезло изъ его головы. Онъ не ощущалъ его. Какъ ни странно, но ожиданіе отнимаетъ представленіе о часахъ,-- именно такое пристальное, трепетное ожиданіе. Онъ даже не желалъ, чтобы это было скорѣе. Онъ какъ-то весь притупился въ эту минуту и ничего не хотѣлъ, только ждалъ и ждалъ. Уже потомъ, по газетнымъ отчетамъ, узнали всѣ, что гг. присяжные совѣщались около часа. Когда, наконецъ, судебный приставъ выскочилъ изъ той двери, всѣ ахнули. Каждому сдѣлалось жутко. Рѣшалась судьба ближняго. Тутъ уже не было ни враговъ, ни друзей -- всѣ чувствовали одно и то же. Пчеловодъ шелъ впереди съ листомъ въ рукахъ. Генералъ не зналъ, зачѣмъ, всталъ съ мѣста -- и такъ остался. Онъ не отводилъ глазъ отъ старшины, хотя тотъ именно его взгляда и избѣгалъ...
   Какая-то муха съ разлету сѣла на лобъ Сергія Сергіевича; тотъ не отмахнулся. Онъ точно закостенѣлъ. Только сердце съ болью отбивало секунды, съ такою болью, что, казалось, вотъ-вотъ оно разобьетъ грудную клѣтку или само разобьется о нее. "Виновенъ-ли..." Кто читаетъ? Узорный даже не понималъ, откуда, изъ какого далекаго пространства доносится до него этотъ голосъ... "Виновенъ-ли въ томъ, что..." И каждый звукъ падаетъ на него, какъ неимовѣрная тяжесть. Какъ они не расплющатъ и не раздавятъ этого старика?.. Да, виновенъ!.. Сергій Сергіевичъ шелохнулся, подался впередъ... Откинулся... Жалкая-жалкая улыбка показалась на его лицѣ. Онъ не слышалъ, какъ всѣ -- и судъ, и слушатели -- ахнули. Должно быть, ожидали оправданія. Да, виновенъ... Кто виновенъ? Генералъ не можетъ еще дать себѣ отчета въ этомъ. Кто виновенъ? Онъ употребляетъ страшныя усилія понять, въ чемъ дѣло, и не можетъ. "Вы не волнуйтесь... У насъ есть поводы къ кассаціи приговора. Мы въ слѣдующій разъ перенесемъ судебное засѣданіе въ другой городъ. Я вамъ ручаюсь за оправданіе". Сергій Сергіевичъ слушаетъ и ничего не можетъ взять въ толкъ... "Да кто виновенъ?.. Я... я? Его точно кто-то кулакомъ въ грудь толкнулъ. Онъ шатнулся и опустилъ голову, и все-таки не садился. Стоялъ. Его колѣни теперь бы и согнуться не могли... Вся жизнь, вся служба!.. Позоръ... Вѣчный позоръ... Онъ, онъ виновенъ! Его могли заподозрить въ воровствѣ, и не только заподозрить, но и признать на вѣки вѣчные воромъ, воромъ! За что же, за что? Что-то обожгло ему грудь и глаза. Онъ съ силою цѣпкими пальцами впился въ столъ. Сломалъ себѣ ноготь. Чувство боли привело его въ себя, и, вдругъ, когда присяжные кончили и пчеловодъ подалъ листъ съ отвѣтами предсѣдателю суда, генералъ вышелъ на средину залы. Никто его не думалъ останавливать. Въ его лицѣ было что-то такое, отъ чего кинувшагося-было къ нему судебнаго пристава отшатнуло прочь. Теперь генералъ владѣлъ собою вполнѣ. Онъ выпрямился еще строже, глаза его загорѣлись -- точно въ нихъ сосредоточивалась вся жизнь, оставшаяся этому старому, хилому тѣлу. Онъ воззрился ими въ пчеловода, который только развелъ руками, точно говоря: "я тутъ непричемъ"... Публика поднялась какъ одинъ человѣкъ. Всѣхъ охватило жуткое ожиданіе чего-то страшнаго, неизбѣжнаго, что теперь ни остановить, ни отдалить нельзя. Все вниманіе сосредоточилось на этомъ человѣкѣ, послѣ приговора такъ высоко поднявшемъ свою голову.
   -- Ни передъ Богомъ, ни передъ вами не виноватъ. Всю жизнь былъ чистъ. Не хочу ждать приговора земныхъ судей, иду на Божій судъ!.. Прощаю всѣмъ!
   У всѣхъ въ глазахъ мелькнула рука генерала съ чѣмъ-то чернымъ... Что-то треснуло, точно раскололось сухое дерево -- и длинное худое тѣло рухнуло на полъ... Кинулись къ нему -- часть черепа была сорвана. Около расползалась кровь, смѣшанная съ мозгомъ. Рука, державшая револьверъ, вздрогнула и занѣмѣла. Глаза Сергія Сергіевича какъ-то удивленно смотрѣли на наклонившихся къ нему людей...
   

XIII.

   Прошелъ еще годъ послѣ разсказанныхъ въ этихъ главахъ событій.
   Отъ старой были въ моей памяти оставалась только тихая грусть. О генералѣ и его печальномъ концѣ въ свое время поговорили. Мракобѣсы воспользовались. чтобы наброситься на все новое и свѣжее; другимъ была эта смерть только мгновеннымъ проблескомъ страннаго величія въ будничномъ и низменномъ ходѣ ихъ жизни. Но никому въ цѣломъ мірѣ она не была больна и ни въ чьей душѣ не оставила слѣда! Писали мнѣ, что на первыхъ порахъ горевалъ одинъ Вуколъ Матвѣевичъ, но его отвлекъ совсѣмъ въ другую сторону процессъ съ сыномъ. Старикъ судился съ нимъ, гдѣ только могъ. Семенъ Безмѣновъ не уступалъ ему ни въ чемъ. У отца его оставалось только то, что были должны ему пріятели безъ документа. Онъ записалъ раба Божія Сергія на вѣчное поминовеніе въ трехъ монастыряхъ и тѣмъ успокоилъ совѣсть.
   -- Теперь ему хорошо... Каждый день на трехъ обѣдняхъ поминаютъ. Хочешь не хочешь, а въ рай попадешь. Теперь его назадъ и не тянетъ. Утихомирился старина въ знакъ памяти!
   Онъ даже сниться ему пересталъ!
   Я какъ-то сидѣлъ у себя въ Петербургѣ. Въ этотъ день почему-то я все время думалъ о Завальскѣ, о тамошнихъ друзьяхъ, объ Аннѣ Степановнѣ, и когда мнѣ доложили о Козельской -- я даже не удивился. Разумѣется, я мигомъ сбѣжалъ къ ней -- мнѣ такъ хотѣлось повидать эту бодрую и сильную женщину, узнать, какъ она вынесла голодный годъ и съ чѣмъ осталась. Судя по доходившимъ до меня разсказамъ, дѣла ея плохи -- и я не повѣрилъ глазамъ, когда она явилась передо мною такая же веселая, здоровая, какой я знавалъ ее въ лучшія времена...
   -- Рады меня видѣть? Да?-- улыбалась она.
   -- Еще бы! Въ этомъ, надѣюсь, вы не усомнились ни на одну минуту.
   -- Какъ вамъ сказать? Въ Петербургѣ у васъ на все своя стать.
   -- И еще больше радъ тому, что вы такъ легко перенесли все.
   Она нахмурилась.
   -- Ну, не особенно легко...
   -- Однако, вы веселы, здоровы.
   -- Да изъ-за чего же еще больше портить положеніе себѣ. Вѣдь не вернешь и не поправишь?
   -- Что въ этомъ году у васъ урожай?
   -- У меня ничего.
   -- То-есть какъ?
   -- Въ чемъ вы меня видите, то у меня и. осталось.
   -- А домъ, имѣніе?
   -- Все ушло. Я къ вамъ вѣдь просительницей.
   -- Постойте, вы меня, кажется...
   -- Обманываю? Нѣтъ. Увѣряю васъ -- ничего не осталось. Послѣднее Семенъ Безмѣновъ за векселя взялъ.
   -- Ну, а домъ?
   -- Онъ былъ заложенъ. Надо же было мужикамъ обсѣменить поля.
   -- И вы это такъ легко говорите?
   -- Одна -- проживу какъ-нибудь. А къ нимъ смерть подходила. Надобно было отстоять -- я и отстояла.
   -- Что же теперь?
   -- Вотъ по этому-то поводу я къ вамъ. Найдите мнѣ какое бы то ни было занятіе и, если можно, скорѣе.
   -- Скорѣе -- ничего порядочнаго не отыщешь...
   -- Для меня это вопросъ первостепенный! Мнѣ ѣсть надо. Я тутъ три дня -- и у меня ничего. Черезъ четыре дня мнѣ подадутъ счетъ.
   -- Я къ вашимъ услугамъ.
   -- О, я не объ этомъ. Хорошо существованіе въ долгъ! Нѣтъ, а вы мнѣ дѣло дайте. Я все. Пока хоть переписку, что-ли. Я вашъ почеркъ разбираю не дурно. Вамъ нужно вѣдь. А тамъ что придется.
   -- Да неужели же вы остались непричемъ?
   -- Чисто! Какъ часовой до смѣны, достояла на своемъ посту. Отбила своихъ отъ голода и ушла "съ честью", но безъ гроша.
   -- Да развѣ вамъ не вернутъ?
   -- Мнѣ? Кто? Надо нѣсколько лѣтъ, чтобы все это кругомъ оправилось, ну, а къ тому времени -- забудутъ...
   -- Странный вы человѣкъ!
   -- Не даромъ думала и училась когда-то, вотъ и все. Не одна я такая. Вѣдь не умру -- а тамъ все равно.
   Меня охватывало волненіе. Передъ мною оказывалась одна изъ праведницъ, надъ которыми столько времени издѣвались тупые умы и подлые сердца. Я вспомнилъ, что пришлось читать по поводу такихъ же, какъ Анна Степановна,-- всю эту мразь и гадость развратныхъ паршивцевъ, знающихъ женщину только по своимъ уличнымъ встрѣчамъ или вовсе не вѣдающихъ ея. Передъ моими глазами прошли дивныя и смѣлыя подруги солдатъ, умиравшія въ военныхъ лазаретахъ на Шипкѣ и подъ Плевной, мірскія печальницы, слѣдовавшія за переселенцами въ пустыри Зауралья и Алтая... И мы, русскіе, кому Богъ и исторія дали такихъ матерей, сестеръ, женъ и любовницъ, осмѣливаемся швырять грязью въ нихъ, писать гнусныя и скверныя книжонки, остроуміе которыхъ похоже скорѣе на чесоточный зудъ, издѣваться надъ сердцами, исходящими для насъ кровью. До поры, до времени, въ смрадномъ угарѣ пренебреженія и насмѣшекъ, эти "мірскія печальницы" покорно несутъ свою долю; но приходитъ моментъ, когда историческій катаклизмъ или народное горе вызываютъ ихъ на дѣло, на трудъ, на подвиги. И въ этихъ оболганныхъ сердцахъ вдругъ воскресаютъ такія силы, такъ щедро эти сестры и матери сѣютъ кругомъ добро, правду и красоту, что даже литературные сквернавцы притихаютъ и смущаются... Куда-то прячутся. Свѣтлая улыбка мученицы разгоняетъ мракъ, но -- не надолго. Все приходитъ въ порядокъ, вступаетъ въ будничную обстановку, вчерашнія героини возвращаются къ скромнымъ домашнимъ очагамъ, и опять начинается камаринская оргія, въ фельетонахъ и книжкахъ вновь слышатся отвратительные голоса, жадная до скандала толпа бросается на нихъ, и нравственная короста наслаивается повсюду. Не оболганной же сестрѣ, женѣ и матери самимъ выступать на свою защиту! Онѣ берегутъ святыя силы на нѣчто лучшее -- хотя бы на спасеніе этихъ же самыхъ клеветниковъ, когда придетъ ихъ пора!..
   -- Не одна я такая!
   -- А вы знаете другихъ, подобныхъ вамъ?
   -- Еще бы! Ихъ много. Надо только умѣть видѣть. Хотя бы та же смѣшная Настасья Гурьевна...
   -- Буйновидова?
   -- Да. Вы знаете, чѣмъ она кончила?
   -- Ну?
   -- У насъ тифъ начался потомъ. Она вступила въ самую ужасную изъ больницъ сестрою милосердія.
   -- Ну?
   -- Заболѣла. Выздоровѣла. Ей всѣ говорили: уходите, довольно съ васъ...
   -- Она осталась?
   -- Да, мы ее три мѣсяца назадъ схоронили. Возвратный тифъ!.. Что хотите, нельзя же ей было въ самомъ дѣлѣ бѣжать..
   Итакъ, Анна Степановна осталась нищей и не при чемъ. Всю жизнь она должна была теперь начинать сначала. Но въ прошломъ -- если ужъ его признавать длинною, пройденною ею дорожкой,-- по этой дорожкѣ бѣгало столько солнечныхъ бликовъ, теплыхъ и яркихъ, такъ прохладна была на ней колеблющаяся тѣнь отъ нѣжной листвы, взволнованной вѣтромъ, и въ узоры вѣтвей сверху смотрѣло такое синее, благодатное небо, что, оглядываясь назадъ, она почерпала оттуда новыя силы. Потомъ меня уже не удивляли ни ея бодрость, ни ея спокойствіе. Она сдѣлала все, что могла, не отступивъ ни передъ какою жертвою. Она не формально полюбила ближняго, а настоящею, безконечною любовью, отдавъ ради нея все. Это не нашъ успокоивающій совѣсть грошъ нищему. Прошло очень не долго, и, такая же хлопотливая, сильная, смѣлая, бодрая, она уже бѣгала по улицамъ Петербурга, давая уроки въ одномъ мѣстѣ, читая въ другомъ, переписывая подъ диктовку въ третьемъ, точно выросла и окрѣпла среди этихъ привычныхъ ей занятій. Наняла она себѣ комнатку -- на пятомъ этажѣ громаднаго дома. "Ближе къ солнцу", какъ говорила сама,-- "а. солнце здѣсь дорого! Нѣтъ, нѣтъ, да и повѣетъ настоящимъ вѣтромъ въ окно. Видите, сколько удобствъ!" Въ этомъ крохотномъ уголкѣ стояла кровать да столъ съ ободраннымъ кресломъ. Единственною роскошью былъ портретъ ея покойнаго мужа, висѣвшій у постели. "Проснусь утромъ, смотрю на него и спрашиваю: доволенъ-ли ты? И мнѣ кажется, что онъ отвѣчаетъ мнѣ оттуда, знаете, душою душѣ, мыслью -- мысли: да, ты сдѣлала хорошо. Ничего другого я и не ожидалъ отъ тебя. Ты не измѣнила завѣтамъ нашей общей молодости"!.. А вѣдь чего же иного и добиваться человѣку? Счастье его въ немъ самомъ, а не въ окружающей обстановкѣ. Если онъ спокоенъ, веселъ и доволенъ въ жалкомъ логовищѣ, то, право, ему незачѣмъ завидовать какому-нибудь одурѣвшему отъ роскоши и богатства, анемичному толстяку, задыхающемуся у себя отъ скуки и незнанія, куда идти дальше и чего добиваться болѣе. Счастье въ насъ самихъ, и этимъ счастьемъ была полна Анна Степановна. Ея сонъ былъ не тревоженъ, ея трудовой день озарялся бодрою улыбкою. Въ минуты досуга она мысленно убѣгала на пройденныя уже дороги, и по нимъ навстрѣчу ей скользили солнечные блики, колышаясь и вздрагивая, сливалась и распадалась привѣтливая тѣнь, струилось благоуханіе цвѣтовъ и радостно смотрѣли на нее оттуда благодарные, спасенные ею люди. "Авось, не пропаду!" повторяла она въ тяжелыя минуты и, разумѣется, не пропадала. Ни одно изо всѣхъ обѣтованій Евангелія не исполняется такъ часто и такъ рѣшительно, какъ эти четыре слова: рука дающаго не оскудѣваетъ. На порогѣ Анны Степановны останавливались болѣзнь и тревога.
   -- Жаль только одного!-- говаривала она.
   -- Именно?
   -- Какъ хорошо тогда удалась мнѣ-было техническая школа! Теперь бы ужъ на ногахъ стояла!
   Но и жалѣть ей было некогда.
   Трудовой день начинается рано и кончается поздно. Ее когда-то въ Завальскѣ называли "сама себѣ владыка" -- она и теперь оставалась такою. "Надо мною -- никого!-- говорила она.-- Что хочу, то и дѣлаю!.." Это время, когда я дописываю свою хронику, ее застаетъ уже въ иномъ положеніи. Судьба, испытывавшая ее, вѣрно убѣдилась, что ничѣмъ не сломать вѣру въ себя и бодрость этой простой и обыкновенной работницы, сильной только тѣмъ, что, какъ женщина, она ближе насъ стоитъ къ первоисточнику творческихъ силъ, къ таинственной сущности и средоточію добра и правды, къ Богу. Не совладавъ съ Анной Степановной на этомъ поприщѣ, судьба рѣшила не идти противъ нея. Сама-ли Козельская нашла себѣ это или ее отыскали люди, нуждавшіеся въ ея душѣ, но только теперь Анна Степановна заправляетъ большимъ пріютомъ брошенныхъ дѣтей, около Москвы. Она не только довольна положеніемъ, но даже счастлива по-своему. Я былъ у нея. Пріютъ весь тонетъ въ большомъ саду. Кругомъ скромныхъ деревянныхъ домиковъ лѣтомъ, весной и осенью не умолкаетъ шелестъ листьевъ, птичій гомонъ и дѣтскій смѣхъ. Солнца здѣсь вволю -- оно румянитъ личики ребятишкамъ и, разумѣется, западаетъ имъ въ души творческими лучами, лелѣявъ нихъ слабые ростки любви и добра... Что-то нѣжное, ласковое, умиляющее разлито кругомъ. Оно чувствуется и въ трепетѣ вѣтвей, и въ голосахъ этой мелюзги, бѣгающей по саду, и въ зеленыхъ отливахъ травы, густо поросшей между деревьями, и въ простенькихъ цвѣтахъ, безмолвно привѣтствующихъ васъ отовсюду. Я бы сказалъ, что надъ этимъ уголкомъ незримые ангелы раскинули голубыя крылья и берегутъ его отъ всякаго зла. Но не одни ангелы заботятся о немъ. Уже посѣдѣвшая Анна Степановна -- вся тутъ. У нея ничего не осталось для чего-либо другого. Она даже не любопытствовала, когда я пріѣхалъ къ ней изъ Завальска и хотѣлъ подѣлиться свѣдѣніями оттуда. "Ну, ихъ! У меня и здѣсь дѣла много,-- некогда и подумать о чемъ-нибудь другомъ". Спросила только, побывалъ-ли я на могилѣ генерала Узорнаго. Его вѣдь похоронили честь честью, и тотъ же Безмѣновъ, думая и на этомъ свести съ нимъ свои неоплатные счеты, купилъ для "упокойничка" могилу у церкви въ тѣни большихъ дубовъ. Я посѣтилъ мѣсто вѣчнаго упокоенія Сергія Сергіевича поздно вечеромъ. Синія тѣни сливались уже въ одинъ таинственный сумракъ. Въ вѣтвяхъ смолкали одна за другою птицы. На западѣ гасъ золотистый слѣдъ солнца, въ облакахъ блекли и точно золою подергивались огнисто-мѣдные отсвѣты. Листья падали съ дерева на камень, гдѣ въ сумракѣ я едва-едва различилъ надпись:

Сергій Сергіевичъ Узорный
генералъ-маіоръ.
Житія его было семьдесятъ семь лѣтъ и два мѣсяца.
Упокой, Господи, душу раба твоего!
Памятникъ сей воздвигнутъ усердіемъ и иждивеніемъ
Завальскаго 1-й гильдіи купца
Вукола Матвѣевича Безмѣнова
ордена Святыя Анны III степени
и прочихъ
кавалера.

   

XIV.

   А въ Завальскѣ случилось много новаго.
   Не странно-ли вамъ удивительное свойство человѣка: казалось бы его постоянно должно тянуть на новыя мѣста. Захотѣлъ куда-нибудь поѣхать, такъ и поѣзжай туда, гдѣ еще не былъ: нѣтъ, тянетъ -- на старое, давно знакомое, пріѣвшееся и наскучившее. И давай изъ года въ годъ странствовать все по одному и тому же маршруту, впередъ зная, что встрѣтишь и даже какъ встрѣтишь. Та же гостинница, тотъ же швейцаръ, тотъ же лакей въ корридорѣ, то же подозрительное пятно на стѣнѣ надъ диваномъ и та же постель, угрожавшая развалиться лѣтъ десять назадъ и еще не развалившаяся. Даже, если хотите, тотъ же прусакъ во щахъ и та же муха въ красномъ соусѣ, точно ни щи, ни соусъ безъ нихъ обойтись никакъ не могли и не могутъ. У меня какъ-то выдались мѣсяца два свободныхъ -- я мечталъ о Норвегіи съ ея величавыми фіордами и тихими водами, съ ея снѣговыми горами и безконечностью океана, съ ея строгими городками и голубоглазыми красавицами, и попалъ опять въ пыльный, Богомъ и людьми забытый Завальскъ. Самъ на себя негодовалъ -- и все-таки ѣхалъ туда. Собирался, уже добравшись до этого захолустья, только переночевать и направиться куда-нибудь дальше -- и остался тамъ все время. Самъ надъ собою смѣялся -- и все-таки сидѣлъ, точно въ тюрьмѣ, въ жалкомъ уѣздномъ городкѣ, гдѣ и свои-то не могли безъ ненависти смотрѣть другъ на друга, до такой степени имъ все здѣсь надоѣло и прежде всего они сами. Опять та же поѣздка по обѣднѣвшему уѣзду. Тѣ же чахлыя поля, оглоданные мужики, чудомъ уцѣлѣвшія избы, почти безъ крышъ, скотъ, похожій на привидѣнія, порубки за порубками -- и новыя болота, и новые пустыри, точно прежнихъ было мало для благополучія человѣчества, выбравшаго себѣ этотъ жалкій уголокъ. Даже и погода какъ-то начинала хмуриться, по мѣрѣ приближенія къ Завальску. То все стояли солнечные дни, а тутъ вдругъ заморосило мелкимъ, надоѣдливымъ дождемъ, унылою просыпью, отъ которой радъ бы съ головою завернуться въ одѣяло, лишь бы не знать ея и не видѣть. За одну станцію отъ Завальска въ вагонъ ко мнѣ вошелъ "туземецъ". Мнѣ въ немъ показалось что-то знакомое. Всматривался я, всматривался, копался въ памяти, и ничего опредѣленнаго... Гдѣ я видѣлъ эти рыжіе волосы, вылѣзавшіе чуть не изо рта, дѣлавшіе огнедышащею эту широкую морду съ косыми, вылупленными и красными глазами?
   -- Не узнаете-съ?
   -- Нѣтъ. А видѣлъ...
   -- Потому вы меня видѣли на черняка, а теперь я набѣло переписанъ. Обратите вниманіе,-- сукнецо -- шесть рублей аршинъ у Бузукина, а панталоны настоящаго аглицкаго трико... Шестнадцать плачено.
   -- И все-таки не узнаю...
   -- Законовѣдъ... Мѣстный законовѣдъ.
   -- А! И... я невольно попятился. Отъ моего спутника это движеніе не укрылось, и онъ усмѣхнулся, хотя и снисходительно.
   -- Вы меня теперь не опасайтесь. Я уже совлекъ съ себя звѣриный образъ. Не пью!.. Окромѣ чаю -- по два восьмидесяти фунтъ, Петра Боткина сыновья... Человѣкомъ объявился.
   -- Поздравляю!
   -- Не только обмундировался, но и женился...
   Я вынулъ книгу, но законовѣду, очевидно, отстать отъ меня не хотѣлось. Весь онъ еще былъ полонъ счастіемъ своего превращенія.
   -- Вотъ-съ, говорятъ, чудесъ не бываетъ! А ихъ сколько угодно. Хорошъ я былъ?
   -- Что толковать!
   -- Ну, вотъ-съ...
   -- Съ чего же вы это такъ... поправились?
   -- А съ Семеномъ Безмѣновымъ папашу ихняго мы уничтожили.
   -- Какъ!-- чуть не вскочилъ я.
   -- Потому, я-съ столичнымъ законовѣдамъ не уступлю-съ. Я только себя потерялъ тогда. Ну, а обмыли меня, очистили, одѣли, обули, дали перо въ руки -- я имъ и показалъ себя. Теперь я-съ ходатай по дѣламъ настоящій, и всѣ ихнія, Семена Вуколовича, дѣла -- вотъ у меня гдѣ.
   И онъ съ силою сжалъ кулакъ.
   -- Даже такъ я вамъ скажу: пожелай я истребить самого Семена Вуколовича, и этого могъ бы достичь. И они -- Безмѣновъ-junior это отлично чувствуютъ, и мнѣ, насколько по скотству своему понимаютъ, благодарны. Я теперь держусь гордо. Я даже у Трапезнова недавно процессъ выигралъ.
   -- Постойте, постойте, вы мнѣ сначала про Вукола Матвѣевича.
   -- Ха!.. Былъ и нѣтъ-съ. "Гдѣ столъ былъ яствъ, тамъ гробъ стоитъ"...
   -- Умеръ онъ?
   -- Нѣтъ-съ. Но мы его выдворили изъ дому. Знаете, такимъ манеромъ...-- И онъ ткнулъ передъ собою кулакомъ въ пространство.-- Еще бы! Какого онъ адвоката нашелъ -- Мордашкина! Изволите помнить -- чиновника въ полиціи?
   -- Какъ же!
   -- Ну, вотъ! А что такое Мордашкинъ? Законъ онъ точно знаетъ, но только воображенія у него нѣтъ. Мы противъ него такія батареи поставили... Сначала онъ тоже ловко взялся, чуть было по родительскому желанію не засадилъ Семена Вуколовича въ смирительный... Ну, да не на того напалъ. Такъ я дѣло это повернулъ, что и исправникъ съ мѣста слетѣлъ. Новый у насъ теперь -- Зевсъ-громовержецъ... Мордашкина онъ сейчасъ въ шею... Тотъ теперь на мое мѣсто въ кабацкія затычки пошелъ. Въ питейномъ у Разномолова мужикамъ кляузы пишетъ. А то въ какомъ величіи былъ, каждый день манишку мѣнялъ! Помилуйте...
   -- Бѣдный Вуколъ Матвѣевичъ!
   -- Точно. Превратность, что дѣлать! Какой господинъ-то, а? Весь уѣздъ вотъ какъ у него существовалъ.
   И онъ опять сжалъ кулакъ.
   -- Стиснетъ, бывало -- сквозь пальцы кровь. Разожметъ -- дышемъ. Только рѣдко разжималъ онъ, вотъ что!
   -- Гдѣ-жъ онъ теперь?
   -- А вотъ поживете у насъ, сами увидите.
   -- Ну, а Семенъ какъ? Тоже въ кулакѣ всѣхъ держитъ.
   -- Кромѣ меня. Со мной ему разговоръ плохъ. Потому знаетъ, что захоти я... Ну, да это къ дѣлу не относится. А только онъ еще лютѣе. Куда родителю до него! Родитель-то, нѣтъ-нѣтъ, случалось, да и обмякнетъ. Жалость тоже у него прорывалась, а у этого линія -- прямая. Скорѣе у кирпича добьется чего-нибудь...
   Завальскъ на сей разъ предсталъ предо мною весь въ сѣрой завѣсѣ мелкаго дождя. Я даже изумился, увидѣвъ по выходѣ со станціи, что законовѣду подаютъ собственную пролетку, запряженную парою лошадокъ.
   -- Изволили замѣтить?-- сдѣлалъ онъ широкій жестъ растопыренными перстами по направленію къ нимъ.
   -- Да!.. Ваши?
   -- Двѣсти пятьдесятъ... Прежде попа, отца Амѳилохія, возили. А теперь меня.
   -- Радуюсь за васъ!
   -- Процвѣлъ аки жезлъ Аароновъ -- въ иносказаніи.
   Онъ тяжело взмостился на пролетку, поднялъ картузъ и исчезъ.
   Я, разумѣется, попалъ въ ту же гостинницу и въ тотъ же номеръ. Половой, точно я вчера только простился съ нимъ, спокойно объявилъ мнѣ.
   -- Сегодня у насъ цыплята и валаванъ!.. Господа одобряютъ. Матросскій борщъ...
   Я, было, удержалъ его, но онъ все посматривалъ въ двери.
   -- Вы меня простите, а только я господину Тормежеву долженъ сейчасъ обѣдъ накрывать.
   -- Что у васъ новаго?
   -- Новаго? Изволите помнить рыжую суку у стряпчаго?
   -- Нѣтъ.
   -- Помилуйте! Съ корзинкой-то въ зубу къ булочнику ходила.
   -- Ну?
   -- Вчера околѣла... Купецъ Бузукинъ -- крышу заново краситъ въ зеленое... Слободу пожаромъ точно помеломъ смело. Мировая судьиха Разнополѣнова съ фельдшеромъ ушла... И фельдшеръ-то корявенькій.
   -- И все?..
   -- Нѣшь мало?.. Въ прошломъ году архіерей пріѣзжалъ... Мѣсяцъ назадъ отъ губернатора поручительный чиновникъ здѣсь останавливался... Да, въ клубѣ новый буфетчикъ. Старый теперь перешелъ на станцію... Тамъ, говоритъ, на однихъ бутербродахъ больше выручишь.
   -- А дѣвицы Жуликовы замужъ не вышли?
   -- Нѣтъ-съ. Въ дѣвствѣ до сихъ поръ... Сватался за нихъ чиновникъ Мардохановъ, но отвергли...
   -- Какъ за нихъ, за всѣхъ?
   -- У нихъ вѣдь не разберешь, за кого? Должно быть, за одну. Всѣ на одно лицо... И отвергли-то почему -- изъ-за пустяка дѣло вышло. Мардохановъ на ходу присѣдаетъ. Ну, имъ, дѣвицамъ Жуликовымъ, показалось это обидно. А я такъ думаю, что изъ-за жилета у нихъ и препона... Потому женихъ ко фраку-то, окромѣ чернаго, еще и бѣлый пикейный требовалъ, для парату. А ихняя мамаша уперлась: если, говоритъ, пикейный жилетъ, то фракъ на люстринѣ соорудимъ, а не на сатинетѣ. Изъ-за этого и расползлось..
   -- Да ты, каналья, долго меня будешь заставлять ждать!-- послышалось въ корридорѣ.
   -- Виноватъ!.. Чиновникъ Тормежевъ-съ,-- шепотомъ пояснилъ лакей и выскочилъ туда,
   Я навѣстилъ кое-кого изъ старыхъ знакомыхъ, и дѣйствительно оказалось, что за всѣ эти годы только здѣсь и было событій, что смерть рыжей суки у стряпчаго да бѣгство Разнополѣновой съ фельдшеромъ. Не случись этого, туземцамъ не отъ чего было бы и времени считать. Какъ тутъ иначе оріентироваться среди этой тишины и благодати? Такъ же сонно смотрятъ дома, такъ же безмолвны улицы, на которыхъ торчали булыжники отъ недавней мостовой, такъ же за дубы и ясени прячется небольшая церковь и тотъ же "публичный садъ" своей зеленой дремой и прохладой наполняетъ оврагъ съ рѣкою... Къ довершенію этого впечатлѣнія, на одной изъ площадей соннаго царства мнѣ встрѣтился тотъ же мѣщанинъ, что въ первый пріѣздъ сообщила точныя свѣдѣнія о Безмѣновѣ. И тѣ же тесемки отъ манишки торчатъ у него на шеѣ подъ затылкомъ. Онъ только еще болѣе высохъ и напоминалъ теперь длиннаго червяка съ бородой, стремившагося выползти изъ сюртука...
   -- Здравствуйте,-- сказалъ онъ, поднявъ картузъ, и даже не удивился, что я тутъ.
   -- Здравствуйте.
   -- Ну, какъ въ столицахъ и резиденціяхъ?
   -- Насчетъ чего?
   -- О побѣдахъ-одолѣніяхъ ничего не слыхать? Никого не собираемся покорять?
   -- Кажется, никого... А вотъ у васъ -- ничего не слышно тоже?
   -- Чему у насъ быть?.. Развѣ это городъ.
   -- А то что же?
   -- Завальскъ-то?
   -- Ну, да.
   -- Такіе города, господинъ, какъ плѣсень, отъ сырости заводятся.
   -- Слышалъ я о несчастіи, постигшемъ Вукола Матвѣевича.
   -- Да покаралъ его Богъ. Не изволили видѣть еще?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, вотъ... увидите... Какъ это у господина Толстого: Богъ правду видитъ -- да не скоро скажетъ. Превозвышенный былъ купецъ, а какъ погибъ-то!.. Такъ ничего въ резиденціяхъ?..
   -- Ничего.
   -- И Викторія аглицкая сидитъ спокойно, не мутитъ? Ну, Господь съ ей, со старухой! Пущай ее... Тоже и ей о смертномъ днѣ пора помыслить. Довольно побунтовала на вѣку... Баба, баба, а сколько дѣловъ надѣлала!
   Я зналъ одного изъ заугольниковъ, который, пріѣхавъ въ Петербургъ, обратился къ своему спутнику съ вопросомъ:
   -- Чьи сегодня именины? Должно быть, первѣйшаго лица въ городѣ?
   -- Почему?
   -- Какъ же! Смотри -- всѣ къ нему и отъ него ѣдутъ. Не иначе, какъ поздравляться.
   Заугольника смутило обиліе извозчиковъ и каретъ.
   Это только и понятно въ такихъ захолустьяхъ, какъ Завальскъ. Обыкновенно развѣ только докторъ проѣдетъ на своей гитарѣ, подпрыгивая на каждомъ Безмѣновскомъ булыжникѣ и проклиная судьбу. И вдругъ дня черезъ три послѣ моего пріѣзда -- смотрю по улицѣ экипажъ за экипажемъ, Россинантъ за Россинантомъ. Точно всѣхъ лошадей на живодерню отправляютъ, столь онѣ великолѣпны! Только исправникъ лихо прокатилъ, держа руку фертомъ и другою опираясь въ кучерово плечо. Потомъ уже оказалось, что онъ служилъ въ Петербургѣ и при Треповѣ и отъ него заимствовалъ эту манеру ѣзды...
   -- Что это у васъ?-- спрашиваю у полового Герасима.
   -- Насчетъ чего?
   -- Куда всѣ ѣдутъ?
   -- Неужли-жъ не знаете? Нынѣ вѣдь именины у Трапезнова. Помилуйте, весь городъ у него. Хозяинъ и готовить не приказалъ въ гостинницѣ, даже и провизіи не покупалъ.
   -- Такъ и мнѣ къ нему надо?
   Я вспомнилъ знакомство съ мѣстнымъ краснобаемъ.
   -- А еще-жъ бы! Они вотъ какъ обидятся, если узнаютъ.
   Въ такихъ городкахъ, какъ Завальскъ, съ утра надѣваютъ фракъ для визитовъ. Украсивъ свою особу ласточкинымъ хвостомъ, и я отправился къ Трапезнову.
   -- Вотъ одолжили! Можно сказать -- почтенъ!-- радостно встрѣтилъ онъ меня:-- такъ я доволенъ, такъ доволенъ! Пожалуйте. Сидимъ за завтракомъ. Только, какъ хотите, а я вашу шляпу конфискую. У меня и обѣда, и ужина дождетесь. Стерлядей вотъ какихъ къ ухѣ досталъ,-- раздвинулъ онъ руки.-- Поросята не поросята, а невинные младенцы Иродовы. Буфетчикъ (новый у насъ) обѣщался себя превзойти. Никогда, говоритъ, ничего въ Завальскѣ не было такого, чѣмъ я васъ сегодня удивлю. Сейчасъ вамъ пирога. У насъ пирогъ -- всесословный. Въ одномъ углу мясо, въ другомъ рыба съ вязигой, въ третьемъ рисъ съ яйцами, а въ четвертомъ капуста... Пожалуйте, пожалуйте...
   Онъ взялъ меня подъ руку и повелъ къ столу. Встрѣтили меня тамъ, какъ блуднаго сына, вернувшагося въ отчій домъ. Лучшіе куски клали мнѣ на тарелку и требовали, чтобы я ихъ непремѣнно истреблялъ до тла. Каждый чокался со мною... Я и опамятоваться, и разобраться, кто сидитъ за столомъ, могъ не сразу. Смотрю, между отцомъ протоіереемъ и исправникомъ красуется Семенъ Безмѣновъ, а на шеѣ у него повѣшена золотая медаль съ здоровую ладонь величиною, да и ладони такія бываютъ развѣ что у крючниковъ.
   -- Здравствуйте! Надолго-ли къ намъ?
   -- Нѣтъ... А васъ поздравить?
   -- Съ этимъ?-- улыбаясь, коснулся онъ медали.-- Да что-съ... обидѣли. Я думалъ, дадутъ на анненской лентѣ, а замѣсто того станиславскою побаловали.
   -- Не все тебѣ равно,-- остановилъ его Трапезновъ.
   -- Ну, вотъ, Станиславу-то куда до Анны! Одна честь ему, другая ей. Кто этого не знаетъ?
   И при этомъ такая самодовольная рожа, рука чешется: такъ бы, кажется, и учинилъ прохожденіе Венеры черезъ дискъ солнца!
   -- За что это вамъ?
   -- За усердіе-съ и особыя услуги во время голода... Меня вѣдь посылали за хлѣбомъ...
   Ну, думаю: ловкій же человѣкъ -- и отъ процесса избавился, и награду получилъ.
   -- Отъ начальства одобренъ... Точно что не даромъ потрудился.
   -- А ты старайся, впредь будетъ и анненская.
   До того онъ мнѣ казался противенъ, что захотѣлось во что бы то ни стало нарушить его самодовольный покой.
   -- А что вашъ батюшка, почтенный Вуколъ Матвѣевичъ?
   Семенъ Безмѣновъ вздрогнулъ, потомъ вдругъ поднялъ очи горѣ и сокрушенно провозгласилъ:
   -- Ужъ подлинно испытуетъ меня Господь въ родителѣ! Какой былъ наживщикъ въ свое время! А? Истинно учиться у него могли всѣ мы. Кряжъ!.. А теперь!...-- И онъ рукой махнулъ.
   -- Что-жъ именно?
   -- Еще поживете у насъ -- сами увидите... Что жъ мнѣ? Я терплю... А какой финансистъ былъ! Всѣмъ нашимъ безмѣновскимъ капиталамъ фундаментъ положилъ!
   -- Точно что невѣдомо за какія дѣла, а. наказуетъ васъ Господь!-- вздохнулъ отецъ протоіерей,-- Сколь человѣкъ унизилъ себя! Съ такой, можно сказать, высоты и при всѣхъ кавалеріяхъ въ какое нечестіе впалъ! Древле Навуходоносоръ также утратилъ образъ и подобіе... Изволите знать изъ Библіи?..
   Исправникъ укоризненно качалъ головою.
   -- Только для васъ и терплю!-- наклонился онъ къ Безмѣнову.-- Потому, сами знаете, имѣю на сей предметъ особыя права. Вотъ, напримѣръ, при генералѣ Треповѣ въ Петербургѣ было...
   И онъ началъ разсказъ о какомъ-то особенно удивительномъ подвигѣ бывшаго градоначальника.
   -- И что-жъ бы вы думали, какъ рукой сняло!
   Въ глазахъ у Семена появилось мечтательное выраженіе. Такъ и читалось въ нихъ: вотъ бы и папашенькѣ, да подобнымъ же манеромъ всыпать!..
   -- Поживете -- сами увидите!..-- повторилъ онъ, обращаясь ко мнѣ.
   И дѣйствительно, самъ я увидѣлъ и очень скоро...
   Чуть-ли не черезъ день. Вечеръ былъ лунный. Все такъ и тянуло на улицу, а съ улицы въ садъ, гдѣ я, все равно, никого не застану и никто мнѣ не помѣшаетъ... Часа два-три я провелъ въ его тишинѣ и прохладѣ, прислушиваясь къ отдаленному шороху воды, пробѣгавшей по песчаному дну, да къ рѣдкимъ взмахамъ крыльевъ въ недвижномъ воздухѣ. Сильно пахло цвѣтами. Я вспомнилъ такую же ночь нѣсколько лѣтъ назадъ, когда я здѣсь же, у этой пышной, осыпанной бѣлыми жасминами куртины, встрѣтилъ Анну Степановну. Сколько исчезло съ тѣхъ поръ хорошихъ и милыхъ людей и какъ все кругомъ приникло и поблекло! Дѣйствительно, весь этотъ край казался сплошною волчьей сытью для Безмѣновыхъ. Песокъ слегка хрустѣлъ подъ ногами. Въ черномъ мракѣ у скамеекъ чудилось таинственное, призрачное. Въ гущѣ деревьевъ и темнотѣ аллей мерещились колеблющіяся, смѣняющіяся лица, очертанія, то сплывавшіяся, то распадавшіяся. Подъ деревьями на невидимой землѣ хоронилось что-то чудовищное. Оно изрѣдка подымало черную, безобразную голову и снова падало въ траву. За то вверху свѣтло, лунно и звѣздно. Тамъ царили покой, чистота, благоговѣніе...
   -- Господинъ!..
   Я вздрогнулъ и повернулся.
   Мѣсяцъ свѣтилъ сюда. Передо мною дрожало нѣчто, имѣвшее отдаленное сходство съ человѣкомъ. Только вглядываясь, я различилъ лохмотья, босыя ноги. Лицо въ тѣни отъ громаднаго картуза съ расколовшимся козырькомъ.
   -- Ваше... какъ васъ тамъ... Генералъ!
   Знакомое было въ этихъ хриплымъ звукахъ.
   -- Купецъ помираетъ... дайте., что-нибудь... кавалеру... Самъ съ усамъ былъ. Капиталами ворочалъ, такихъ, какъ ты, чортъ тебя дери, пудами покупалъ и продавалъ, а теперь у тебя прошу. Пятакъ -- и ступай съ миромъ...
   -- Вуколъ Матвѣевичъ, да неужели это вы?
   Безмѣновъ отшатнулся. Онъ сорвалъ картузъ и воззрился въ меня.
   -- Что за человѣкъ?
   -- Вы меня не узнаете?
   Да и его было узнать не легко. Лицо красное, пухлое. Все сплылось. Пузырь какой-то, трудно отличить отдѣльныя черты...
   -- Нѣтъ... Много васъ было въ то время... Давай пятакъ... Вотъ и все, чего больше...
   Я назвалъ себя.
   -- Такъ, такъ. Можетъ, и зналъ... Много народу я тогда зналъ... Горитъ у меня здѣсь,-- коснулся онъ груди и горла,-- здѣсь горитъ. Слышите вы, дьяволы!
   Я ему далъ какую-то бумажку. Онъ схватилъ-было ее съ чѣмъ-то похожимъ на испугъ и остановился.
   -- Мнѣ?..
   -- Вамъ, вамъ, Вуколъ Матвѣевичъ.
   -- Все мнѣ?
   -- Да!.. Берите, берите.
   -- Ну, благодарю.
   Онъ недоумѣло посмотрѣлъ на кредитку и вдругъ захохоталъ.
   -- Ну, Сенька, берегись, теперь!
   -- Гдѣ вы живете, Вуколъ Матвѣевичъ?
   -- Живу? Развѣ я живу?.. Анемподистъ пускаетъ къ себѣ точно... А то въ полиціи ночую,-- и это случается. Заберутъ меня -- я и ночую... Первой гильдіи и кавалеръ... Понимаешь ты, святыя Анны!.. Вотъ на этомъ самомъ мѣстѣ,-- ударилъ онъ себя въ лѣвую сторону груди.-- Можешь ты вообразить?.. Такъ все мнѣ хорошо... Я имъ, подлецамъ, докажу теперь, кто такой Вуколъ Матвѣевичъ... Много прибавится у меня отваги'.. А ты не смѣйся. Я старикъ -- меня Господь наказалъ...
   И онъ вдругъ всхлипнулъ и пошелъ прочь, колеблясь во всѣ стороны, причемъ мнѣ казалось, что его босыя ноги расползаются по дорожкѣ въ стороны и что онъ пріостанавливается, чтобы набраться силъ...
   Теперь въ саду я остался одинъ. Вѣтеръ, просыпаясь, шевелилъ вѣтви; онѣ вздрагивали надо мною и точно съ укоромъ качались... Облачко набѣжало... Луна утонула въ немъ и точно растаяла, наполнивъ его молочнымъ блескомъ... Снова отошло прочь... Та же свѣтлая, ясная ночь. Пора было домой, не до свѣту же шататься. Возвращался я прежнимъ путемъ -- мимо Безмѣновскаго дома. Не успѣлъ я еще повернуть въ эту улицу, какъ вдали раздались крики и гомонъ. Не пожаръ-ли? Я прибавилъ шагу и успѣлъ придти какъ разъ во-время. То, что я увидѣлъ, поразило меня и приковало къ мѣсту.
   Старикъ Вуколъ воинствовалъ во всю.
   Откуда у него сила бралась! Картуза на немъ уже не было. Сѣдыя лохмы вокругъ лысины торчали во всѣ стороны. Онъ и хрипѣлъ, и ругался, и, схватывая съ земли камни,-- часто здоровые булыжники,-- сразмаху швырялъ ихъ въ окна Безмѣновскаго дома.
   -- Сенька, сволочь, выходи, мерзавецъ!
   Стекла разлетались со звономъ; собаки за заборомъ бѣсились и неистовствовали; люди кричали; въ домѣ зажигались огоньки. Какая-то баба визжала оттуда.
   -- Выходи, Сенька... Я тебѣ покажу, подлецъ!
   И новые камни летѣли въ окна.
   -- Хорошо?-- по временамъ оглядываясь, спрашивалъ Вуколъ, отставляя впередъ босую ногу и принимая геройскій видъ.
   -- Чего лучше, купецъ, лупи во всю! Своя рука владыка, самъ строилъ -- самъ и бей!..-- одобрялъ его такой же оборванецъ.
   -- А то какъ же еще?-- удивлялся Вуколъ...
   Ворота пріотворились. Въ нихъ показался Мурашка,
   -- Вуколъ Матвѣевичъ... Не безобразьте.
   Мурашка сѣлъ на корточки. Громадный камень треснулъ въ воротахъ туда, гдѣ за секунду была его голова.
   -- А! ты такъ!
   Онъ кинулся на старика и сбилъ его съ ногъ.
   -- Сидоръ! Бѣги за полиціей!-- кричалъ Семенъ Безмѣновъ со двора;-- скорѣе... Мурашка, вяжи ему руки... Поучи, поучи его, пьяницу! По шеѣ! Клади, клади! Съ верхомъ!
   Я пошелъ прочь. Отвратительно было присутствовать при этомъ ужасѣ.
   Утромъ на площади, смотрю, идетъ Анемподистъ. Онъ меня узналъ сейчасъ...
   Я поздоровался.
   -- Куда вы?
   -- Охъ, и не говорите. Сколь страшно! Хозяина выручать.
   -- Какого?
   -- Вукола Матвѣевича. Они вѣдь опять въ полиціи. Всю ночь провели тамъ! Какъ себя опустили-съ! Какъ опустили! Первая персона въ то родѣ была. Губернаторъ за ручку-съ, архіерей останавливался. Въ Питерѣ съ министрами обѣдали... И вотъ-съ... Тяжко ихъ Господь караетъ за нсправедное стяжаніе. Сколь тяжко!
   И онъ простился со мною, торопясь въ кутузку.
   Черезъ мѣсяцъ опамятовавшійся Вуколъ Матвѣевичъ смирился.
   Анемподистъ мнѣ разсказывалъ, что старикъ пошелъ даже къ сыну -- милости просить. Но Семенъ его не принялъ. Безмѣновъ запилъ опять. Уже въ Петербургѣ въ одной изъ газетъ я прочелъ корреспонденцію, гдѣ разсказывалось, какъ домъ Семена Безмѣнова сгорѣлъ до тла отъ поджога; виновникомъ былъ Вуколъ Матвѣевичъ, пойманный съ поличнымъ и заключенный въ острогъ, когда-то имъ же выстроенный, за что ему и пожалована была первая золотая медаль на шею...

-----

   Какъ-то на дняхъ занесло меня къ Палкину. Дѣло было позднее. Литературное общество, въ которомъ мы собираемся по понедѣльникамъ, разошлось только въ часъ ночи. Куда же было дѣваться голодному человѣку? Поневолѣ пришлось идти туда: авось-де хоть сегодня тамъ не будетъ скандала и дадутъ людямъ спокойно поѣсть. И такъ, сидѣли мы гдѣ-то въ сторонкѣ, вдругъ позади -- трескъ и шумъ. Оглядываемся -- бѣлоподкладочники-студенты съ кирасирски наваченными грудями и плечами, подбитыми чуть-ли не картономъ,-- утѣшаются. Ихъ было трое. Они звали къ себѣ.скромныхъ товарищей, но тѣ отказывались, и дѣло доходило до ссоры.
   -- Графъ, оставь... Охота тебѣ со сволочью вязаться!
   -- Однако, мы одинъ мундиръ носимъ.
   -- Брось! Я угощаю. Чэкъ, самаго дорогого шампанскаго и сразу полдюжины въ ледъ!
   И при этомъ побѣдоносный взглядъ кругомъ -- вотъ-де какъ мы нынче!
   -- Что же мы? Неужели здѣсь будемъ со шпаками сидѣть?-- презрительно тотъ же франтъ обвелъ присутствовавшихъ.-- Графъ! Пойдемъ въ отдѣльный кабинетъ, я васъ угощаю!.. Охота со всякою швалью...
   Сидѣвшіе въ залѣ обидѣлись и начали отругиваться. Двое скромно ужинавшихъ въ сторонѣ студентовъ встали и, сконфуженные, пошли вонъ къ выходу.
   -- Туда и дорога!-- оралъ имъ вслѣдъ бѣлоподкладочникъ...
   Какъ разъ въ это время проходила мимо какая-то барыня съ кавалеромъ.
   -- Мадамъ! Что вамъ за охота Богъ знаетъ съ кѣмъ?.. Идите къ намъ... Съ насъ нѣтъ-нѣтъ да четвертную на чай получите!..
   -- Послушайте!..-- наступилъ на него ея спутникъ.-- Вы въ умѣ?
   -- Ну-ну!-- И тотъ поднесъ къ самому лицу обиженнаго кулакъ.
   Я всматривался въ этого побѣдоносца. Что-то было въ немъ знакомое мнѣ.
   -- Кто вы такой?-- кричали на него.
   -- Я... Безмѣновъ, вотъ кто. Захочу куплю и выкуплю васъ всѣхъ. Графъ, хочешь я ему сейчасъ дамъ въ морду? Все равно -- мнѣ ста рублей не жалко. Въ морду -- и сто рублей. Получай -- твое счастье!
   Боже мой, да это Юрко, отполировать котораго такъ заботился Вуколъ Матвѣевичъ. Стоило! Онъ и самъ вполнѣ отполировался. И для этихъ-то "наслѣдниковъ и представителей фирмы" старикъ всю жизнь мошенничалъ, грабилъ, тянулъ съ живого и мертваго, цѣлые околотки изводилъ нищетой и голодомъ, разорялъ тысячи семей, пустырь оставлялъ за собою, обративъ весь уѣздъ въ одну сплошную "волчью сыть"! Страшно становилось подумать, чего не надѣлаютъ эти новые люди, войдя въ силу и забравъ все подъ властную руку! Вѣдь тутъ ни проблеска свѣта, ни чувства человѣческаго! Даже наружнаго стыда ни передъ чѣмъ. И какою густою громадною тучей надвигается на насъ отовсюду это хищное отродье съ жадно раскрытыми пастями, воспитавшееся въ Безмѣновскихъ школахъ, не вѣрующее ни во что и только одному обучившееся -- хватать каждаго за горло и душить такъ, чтобы тотъ и не пискнулъ! И какъ все это выросло -- прочное, здоровое, выкормленное! Тутъ въ сильномъ тѣлѣ живетъ подлый духъ, почерпающій самоувѣренность въ презрѣньи ко всему человѣчеству съ его вѣрой, любовью, мукой, сомнѣніями, идеалами, побѣдами и пораженіями, великодушіемъ и радостью...
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru