Немирович-Данченко Василий Иванович
Кама

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Река былых легенд).
    Предисловие
    I. Лоцман Терентий
    II. Бич лесов
    III. Старательница
    IV. Вечный лесовик
    V. В виду Лаишева
    VI. Опять леса
    VII. За Елабугой
    VIII. Челны и Пьяный-Бор.- Крестьянский ворог.- Удел.- Прикамския пустыни.- Река Ик и иковцы.- Предание о Ермаке
    IX. Прикамская пустыня.- Устье Белой.- Опять Ермак,- Каракулино.- Один из Кулибиных
    X. Казенный завод в приданое.- Заказы в Германии.- Воткинский миллионер.- Истребители лесов.- Арестантские пароходы
    XI. Судьба грамотного рабочого.- Земские деятели.- Северная ночь.- Как турку неверную купец окрестил
    XII. Пермь.- Козий Загон.- Жертвоприношение Богу.- В театре.- Купец I гильдии в роли медведя и пермский первобытный человек
    XIII. Вверх по Каме.- Пароходы Житкова.- Мотовилиха.- Бабья кавалерия.- Меловые столбища.- Как министр знакомился с местными нуждами.- Камнетесы и медведи.- Местный кредит.- Опять лесоистребление
    XIV. Последние бурлаки,- Крестьянская беда.- Разоренный край
    XV. Усолье.- Дроворубы.- Люди на скотской работе.- Любимовское заведение.- Газовые и дровяные солеварни.- Графы Шуваловы и Строгановы.- Договорные книжки.- Как кулаки обходят рабочего человека.- Озверевшие люди
    XVI. Общие работы солеварения.- Рабочие цены.- Соляная баба.- Грузильщицы и лямщицы.- Шуваловские солеварни
    XVII. По захолустью.- Картины Закамья.- Свинья с бакенбардами.- Романово.- Яйва.- Почему баба дешева стала.- Глухие поселки.- Урал


   

Вас. Ив. Немировичъ-Данченко

Кама и Уралъ
(очерки и впечатлѣнія).

С.-Петербургь
Изданіе П. П. Сойкина
Книжный Складь
Стремянная, 12
Книжный Магазинъ
Невскій, 96

   Я былъ на Уралѣ въ 1875 году. Послѣ того, какъ слышно, тамъ измѣнилось не многое. Провели желѣзную дорогу, строившуюся при мнѣ, но она не улучшила быта рабочихъ и положенія заводовъ. Напротивъ, все, что приходилось читать объ этомъ краѣ за послѣднія десять лѣтъ, являлось для меня знакомымъ. Это тѣ же впечатлѣнія, тѣ же печальныя картины народной мощи, скованной невозможными экономическими условіями, исторически развившимися въ подземномъ царствѣ рудниковъ и копей. Русская литература съ тѣхъ поръ обогатилась прекрасными сочиненіями объ Уралѣ г. Мамина (Д. Сибиряка) и др. Смѣю думать, что и мои записки, въ свое время благосклонно принятыя критикою и читателями,-- не устарѣли. Онѣ печатались въ "Дѣлѣ", "Историческомъ Вѣстникѣ", "Русской Рѣчи" и "Русскихъ Вѣдомостяхъ" -- и теперь впервые являются собранными вмѣстѣ.

Авторъ.

KAMA
(Рѣка былыхъ легендъ).

ОГЛАВЛЕНІЕ.

   Предисловіе
   I. Лоцманъ Терентій
   II. Бичъ лѣсовъ
   III. Старательница
   IV. Вѣчный лѣсовикъ
   V. Въ виду Лаишева
   VI. Опять лѣса
   VII. За Елабугой
   VIII. Челны и Пьяный-Боръ.-- Крестьянскій ворогъ.-- Удѣлъ.-- Прикамскія пустыни.-- Рѣка Икъ и иковцы.-- Преданіе о Ермакѣ
   IX. Прикамская пустыня.-- Устье Бѣлой.-- Опять Ермакъ,-- Каракулино.-- Одинъ изъ Кулибиныхъ
   X. Казенный заводъ въ приданое.-- Заказы въ Германіи.-- Воткинскій милліонеръ.-- Истребители лѣсовъ.-- Арестантскіе пароходы
   XI. Судьба грамотнаго рабочаго.-- Земскіе дѣятели.-- Сѣверная ночь.-- Какъ турку невѣрную купецъ окрестилъ
   XII. Пермь.-- Козій Загонъ.-- Жертвоприношеніе Богу.-- Въ театрѣ.-- Купецъ I гильдіи въ роли медвѣдя и пермскій первобытный человѣкъ
   XIII. Вверхъ по Камѣ.-- Пароходы Житкова.-- Мотовилиха.-- Бабья кавалерія.-- Мѣловыя столбища.-- Какъ министръ знакомился съ мѣстными нуждами.-- Камнетесы и медвѣди.-- Мѣстный кредитъ.-- Опять лѣсоистребленіе
   XIV. Послѣдніе бурлаки,-- Крестьянская бѣда.-- Разореный край
   XV. Усолье.-- Дроворубы.-- Люди на скотской работѣ.-- Любимовское заведеніе.-- Газовыя и дровяныя солеварни.-- Графы Шуваловы и Строгановы.-- Договорныя книжки.-- Какъ кулаки обходятъ рабочаго человѣка.-- Озвѣрѣвшіе люди
   XVI. Общія работы солеваренія.-- Рабочія цѣны.-- Соляная баба.-- Грузильщицы и лямщицы.-- Шуваловскія солеварни
   XVII. По захолустью.-- Картины Закамья.-- Свинья съ бакенбардами.-- Романово.-- Яйва.-- Почему баба дешева стала.-- Глухіе поселки.-- Уралъ
   

I.
Лоцманъ Терентій.

   Жарко такъ, что капитанская собака давно растянулась у рубки лапами кверху и языкъ высунула. Чуть глядитъ и то какъ-то въ полглаза! Палуба пуста. Народъ точно смело. Кто подъ тентомъ корчится на узенькихъ скамейкахъ, заваленныхъ узлами, заставленныхъ сундуками, пестрыми ветлужскими ларчиками, какимъ-то кульемъ. Кто сползъ въ трюмъ и отводитъ душу въ прохладѣ, не смущаясь сосѣдствомъ бочекъ съ нефтью и какихъ-то затѣйливыхъ посудинъ съ ворванью, кто къ матросамъ въ каюту забрался. Только двое татаръ подставляютъ солнцу свои, расшитыя золотомъ, тюбетейки, да красноуфимскій мулла засидѣлся на кормѣ, точно наблюдая, какіе узоры бѣлой пѣны разводятъ на водѣ колеса быстро бѣгущаго парохода. Татаръ, видимо, проняло. Потъ такъ и льетъ, лица раскраснѣлись, глаза жмурятся. Рубаха на груди растегнулась, ноги босы. Затылки, должно быть, подъ солнцемъ накалились, какъ мѣдныя кострюли на очагѣ.
   Вообще паритъ такъ, что даже матросы словно замерли. Едва ноги передвигаютъ, на что ужъ народъ привычный.
   -- Жара, точно въ Якутскѣ!-- замѣчаетъ капитанъ.
   Это высокій парень съ громадными лапищами и горломъ, кажется, только для того и созданнымъ, чтобы до смерти оглушать остальное человѣчество. Другой такой экземпляръ развѣ между архіерейскими протодьяконами найдешь. Грудь -- колесомъ, глаза выкатились, точно треснуть хотятъ, борода и волосы, должно быть, гребенки не вѣдали и не вѣдаютъ. Лицо -- изъ самаго прочнаго выростка.
   -- Экъ вы хватили,-- въ Якутскѣ!-- лѣниво замѣчаетъ кто-то.
   -- А вы думали сѣверъ, Сибирь? Да тамъ лѣтомъ такое тепло, что народъ по ночамъ сѣно коситъ. Я тамъ двѣнадцать лѣтъ пробылъ,-- мнѣ-ли не знать?
   На рубкѣ подъ тентомъ попрохладнѣе; къ тому-же наверху: отъ движенія парохода вѣтромъ обвѣваетъ. А все-таки жарко.
   -- Чортъ этихъ дамъ носитъ сюда!-- негодуетъ капитанъ.
   -- А что?
   -- Разоблачился-бы по простотѣ души, да и только. Въ одномъ бѣльѣ -- расчудесное дѣло. Вы думаете, легко съ утра выстоять?
   Я полагаю, что и дама, бывшая на верху, рада-бы разоблачиться. Раскисла вся, безпомощно переводитъ глаза съ одного на другого, даже пальцы врозь разставила -- авось попрохладнѣй будетъ. По образу и подобію толстыхъ коровъ фараоновыхъ сложена. Изъ плеча -- окорокъ выкроишь, шея -- точно у здоровеннаго ребенка, вся складками, щеки -- будто флюсомъ раздуло.
   -- Вы-бы, сударыня, внизъ сошли!-- убѣждаетъ ее капитанъ.-- Въ каютѣ теперь чудесно!
   -- Душно тамъ... моченьки моей нѣтъ... Опять же и офицеръ.
   -- Какой офицеръ?
   -- Да Богъ его знаетъ, откуда такой безстрашный появился. Пужаетъ. Только у него и разговору, что о скоропостижной кончинѣ. И то я ему графинъ водки выпоила.
   Такъ ее и оставили въ покоѣ.
   На небѣ ни единаго облачка. Серебряныя искры чаекъ тонутъ въ яркой синевѣ. Волга стелется такою-же синью, по которой звѣздятся и рѣжутъ глаза солнечные блики. Устаешь смотрѣть. Соломенныя кровли деревушекъ на правомъ берегу -- точно золотыя стоятъ. Церкви такъ и вырѣзаются на верхушкахъ холмовъ. Зеленыя облака яблочныхъ садовъ къ самой водѣ сползли и смотрятъ въ ея прозрачную поверхность.
   На перерѣзъ бѣжитъ пароходишко,-- облѣзлый, ошмарканный.
   -- Тоже пароходомъ зовется. Поросенокъ!
   -- А что?
   -- Ни кожи, ни рожи... А капитаномъ тамъ клоунъ служитъ. Того и гляди -- утопитъ!
   -- Кто-же опредѣлилъ такого?
   -- У нихъ въ обществѣ все такъ. Наборщики есть... Богомазъ суздальскій, отставной трубачъ... А этотъ прежде въ циркѣ Морозова состоялъ -- не понравилось, пошелъ на пароходъ капитаномъ. Тоже командуетъ! Начальство увеселяетъ. Съ рубки внизъ турманомъ порхнетъ и на-лету перекувырнется. А то голову между ногами просунетъ и ходитъ такъ по палубѣ. Ремесло свое забыть не хочетъ -- все хлѣбъ на случай. Кто дѣло знаетъ -- прочь отъ нихъ бѣжитъ. Эдакаго командира навяжутъ!
   -- А у васъ такого нѣтъ?-- вступается дама.
   -- Клоуна-то? Господь хранилъ!
   -- Жаль... Я-бы посмотрѣла. Все пассажирамъ удовольствіе. У насъ мировой посредникъ одинъ -- шпаги глотаетъ -- первый гость! Всѣ его за это уважаютъ, а и человѣкъ-то пьяница!
   Волга передъ Камой не особенно широка. Устье близко. То и дѣло на насъ надвигаются караваны съ желѣзомъ изъ Лаишева, куда оно сплавляется на ярмарку съ верховьевъ Камы. Изъ Лаишева спускаютъ желѣзо по теченію на баркахъ, которыя у устья ждутъ кабестанныхъ пароходовъ, доставляющихъ вверхъ по Волгѣ эти грузы на Макарьевскую...
   Вонъ одно такое громадное чудовище, съ двумя забѣжками, ползетъ прямо на насъ. Черное все, точно изъ трубы сейчасъ, грязное. Два маленькихъ пароходика-забѣжки, точно собаченки, снуютъ передъ нимъ. То одинъ завезетъ канатъ впередъ съ якоремъ. Сброситъ его -- другой конецъ каната на кабестанѣ. Паровая машина, что неистово пыхтитъ тамъ, наматываетъ его на валъ или воротъ -- надвигается, такимъ образомъ, кабестанъ на якорь; другая собаченка-забѣжка уже вытянула впередъ второй канатъ съ якоремъ... Такимъ образомъ, медленно ползетъ впередъ это черное чудище, влача за собою десять, либо двѣнадцать пузатыхъ барокъ съ какими-то пестрыми пѣтушками на коротенькихъ штокахъ. На палубахъ барокъ сѣрый людъ толпится кучками.
   -- Нѣтъ бѣднѣй этого народа.
   -- Почему?
   -- А вотъ до ярмарки дойдетъ -- домой пѣшкомъ, христовымъ именемъ питаясь, вернется и, въ концѣ-концовъ, еще хозяину долженъ останется. Зимой опять хлѣбъ понадобится: коли хозяинъ не дастъ -- помирай... Кабала! Самое это рукомесло подлое!
   Чѣмъ ближе къ устью, тѣмъ безобразныя массы кабестановъ чаще и чаще попадаются на встрѣчу. А у самаго берега -- баржи съ солью привалили и стоятъ,-- пароходовъ ждутъ.
   -- Соль-пермячка! Поди, любимовская?
   -- Кокоревъ попъ тамъ орудуетъ; всѣ заводы подъ свою руку съ Губонинымъ они забрали!
   -- Ничего, на ярманку все свалятъ.
   Рубка мало-по-малу пустѣла.
   Убралась внизъ дама, напуганная офицеромъ, убрался и капитанъ, благо фарватеръ здѣсь извѣстный.
   -- А это про народъ они правду говорятъ!
   Оглядываюсь. Оказывается, безсловесный, до сихъ поръ, лоцманъ заговорилъ.
   -- А что?
   -- Да голѣе этихъ судовщиковъ, поди, и татарскаго байгуша (нищій) не найдешь. Точно, что мрутъ.
   -- Что же, другого дѣла нѣтъ у нихъ?
   -- Какъ не бывать -- есть! Сторона у нихъ заводская, привольная... Да они по Чусовой живутъ!
   -- Такъ что-жъ изъ этого?
   -- У нихъ такъ: кто на какой рѣкѣ осѣлъ, у того и промыселъ такой. На Чусовой -- всѣ судовщики, ну, эти и питаются отъ барки! Которые изъ нихъ настоящіе хозяева, кондовые, тѣ сами строютъ, а эти въ бурлакахъ бѣгаютъ.
   -- Хлѣба цѣльнаго не видятъ!-- замѣтилъ- лоцманскій ученикъ, стоявшій по другую сторону рулеваго колеса.
   Я только теперь обратилъ вниманіе на нашего вожака.
   Такъ себѣ, небольшого роста, невзрачный мужиченко... Лицо сѣрое и самъ сѣрый весь... подслѣповатымъ кажется даже. Только потомъ замѣчаешь, какъ неотступно и зорко высматриваетъ онъ впередъ. На близкое разстояніе и не глядитъ -- это привычка у него. Заговорите съ нимъ со стороны, онъ повернетъ къ вамъ лицо, а самъ все-таки черезъ вашу голову или мимо вдаль смотритъ, куда-то въ синь, въ воздухъ. И все глаза прищурены... Большею частью молчитъ, но если и разболтается -- слово само собою, а глаза и руки свое дѣло дѣлаютъ.
   -- На свѣтѣ нужи много!-- А рука повертываетъ колесо, и брови хмурятся: видимо, измѣненіе фарватера замѣтилъ.
   -- Не избыть ея!-- Колесо въ противоположную сторону.-- Кому это въ диковину, а нашему брату, рабочему человѣку, сплошь таково-то живется!
   И опять прищурился прямо въ ослѣпительно-сверкающую солнечнымъ блескомъ излучину. Трудно даже уловить цвѣтъ его глазъ, хоть и блестятъ они сквозь полусомкнутыя рѣсницы.
   Ночью или днемъ -- онъ одинаковъ. Волга каждый годъ мѣняетъ свой фарватеръ, Кама еще капризнѣе; а лоцманъ идетъ увѣренно, почти не ошибаясь -- тутъ нужна чуткость дикаря американскихъ пустынь. Гдѣ сегодня пароходъ прошелъ свободно, въ слѣдующій рейсъ -- песчаный перевалъ подъ водой, обмелѣетъ любое судно. Лоцманъ все замѣчаетъ, по цвѣту воды, по зыби на ней, по желтоватымъ пятнамъ. Все ему сообразить надо: какіе вѣтра за это время дули, куда воду несли, сколько воды было, и какъ она падаетъ. Началась мель -- слѣди за ней каждый разъ: на сколько она наростетъ, въ какія стороны забрасываетъ свои песчаные языки, а если косой прямо въ русло выѣхала -- какъ далеко остріе этой косы легло и въ какомъ направленіи. Новое теченіе себѣ рѣка прорываетъ -- никому это невѣдомо, а лоцмана не обманетъ. Дно -- онъ, точно ладонь свою, видитъ, всѣ выпуклины, гребни, морщинки на немъ ясны ему до того, что, умѣй онъ взять въ руки карандашъ, начертилъ бы вамъ безошибочно. Нынче вонъ подъ берегомъ словно быстрѣе рѣка бѣжитъ -- онъ уже высматриваетъ это теченіе, опредѣляетъ его предѣлы, силу... Значитъ, къ серединѣ мель будетъ, если вода сюда такъ яро ударила. Между двумя желтоватыми пятнами на водѣ голубая лента, извилистая; слѣди за ней, это -- фарватеръ. А то и все вода синяя однообразно, да подъ самымъ носомъ парохода морщинки на водѣ чего-то трепещутся. Опасность -- тутъ мелко, нужно мѣнять ходъ. Знай, какой колоритъ въ туманные и солнечные дни! Да днемъ-то ему еще съ полагоря. А вотъ ночь придетъ, да еще безлунная, беззвѣздная... Зорко онъ оглядываетъ берега.
   -- Они инстинктомъ берутъ!-- серьезно сообщилъ мнѣ старикъ, лѣтъ сорокъ плавающій по Волгѣ.-- Удивительно, какъ чутье развито у нихъ. Бывали такія ночи на Камѣ: вверху и внизу черпеть хоть глазъ выколи. А мели вездѣ новыя, потому засуха, вода быстро падаетъ; самъ знаешь, что поперекъ рѣки перекаты. Что-жъ бы вы думали -- ничего не задѣнетъ, цѣлъ пройдетъ.
   -- Терентій! Ты, должно быть, чорту душу продалъ!-- попробовалъ было пошутить пассажиръ одинъ съ нашимъ лоцманомъ.
   -- Экъ у тебя, точно почтовый колоколецъ, языкъ невѣсть, что мелетъ!.. Развѣ можно лоцману про чорта поминать, а какъ онъ меня сомущать начнетъ? Васъ же напорю на перекатъ. Уйди ты, Христа ради. А то за капитаномъ пошлю, чтобы онъ тебя внизъ уволокъ. Нашего дѣла не знаешь. Тутъ не во-время глазомъ мигнулъ -- и пропало судно. Мелево несуразное!..-- обидѣлся онъ.
   -- Ты думаешь, мы такъ, на-уру, полземъ?-- уже потомъ, успокоившись, объяснялъ онъ.-- Сами глядимъ да примѣчаемъ, да постоянно у Господа Бога про себя откровенія просимъ, чтобы Онъ, Всемогущій, ангела своего послалъ -- народъ да хозяйскую посудину эту въ цѣлости соблюсти. Это, братъ, дѣло святое. На этотъ промыселъ идти нужно съ молитвой, а ты про чорта бухнулъ!
   Прибавьте, какую память нужно имѣть лоцману, чтобы за зиму не забыть двухъ или трехсотъ опасныхъ мѣстъ, да не только самыя мѣста, но и очертанія ихъ, и береговыя выпуклины, всякое угодье, по которому нужно сообразить о дальности или близости опаснаго пункта. Въ большинствѣ случаевъ (по крайней мѣрѣ камскіе лоцманы) лоцманъ не грамотенъ, записывать ему некогда, да и не можетъ; все само должно уложиться въ головѣ. Какое напряженіе вниманія!
   -- Тутъ ничего нельзя забыть. Вонъ этотъ рубчикъ,-- взмахнулъ онъ головой на полоску лѣса по одному изъ береговыхъ склоновъ,-- пропустилъ -- и на перекатъ напоролся. А въ верстѣ отсюда дерево есть, грозой его попортило, тамъ тоже мель, махонькая самая. А вонъ тамъ большой камень у воды -- тоже примѣта наша.
   Чуть только что-нибудь сомнительное, лоцманъ пріостанавливаетъ ходъ. Пароходъ начинаетъ идти тише и тише, пока впереди матросы шестомъ мѣряютъ воду. Но вотъ дно все глубже и глубже, опасность прошла.
   -- Скорый ходъ!-- командуетъ капитанъ сквозь трубу, проведенную въ машину.
   И лоцманъ опять впивается въ даль, высматривая тамъ новыя опасности.
   -- Наша жизнь самая скучная, самая неприглядная. Намъ лѣтомъ даже водки выпить нельзя.
   -- Такъ и не пьете?
   -- Такъ и не пьемъ. Потому -- въ ней бѣсъ. Зимой за то отводимъ душу. Мы больше изъ Работокъ. Такве село на Волгѣ есть, слыхалъ-ли?
   -- Какъ-же, былъ тамъ.
   -- Лѣтомъ?
   -- Да.
   -- Это что! Ты къ намъ зимой пріѣзжай, тогда весело. Лѣтомъ однѣ бабы у насъ, да малыя дѣти. Кто въ судовщикахъ, кто въ лоцманахъ, кто на пароходахъ матросомъ. Всѣ врозь. А зимой съ деньгами ворочаются, зимой пиры въ Работкахъ. Баба -- и та пьяная ходитъ!
   -- Неужели у васъ бабы пьютъ?
   -- А для ча ей не пить? Дѣвка -- и та веселѣй съ вина, а баба должна съ мужемъ въ согласіи жить. Мужъ пьетъ -- и она пей. А лѣтомъ намъ не разгуляться. Одно слово, женатъ, а по пяти мѣсяцевъ бабы своей не видишь.
   -- За то другіе теперь около нея!-- пошутилъ кто-то.
   Лоцманъ только усмѣхнулся.
   -- Нѣшто она не человѣкъ?-- пояснилъ онъ, немного погодя;-- Ей тоже требуется. Главное дѣло -- зимой, чтобы хвостомъ не виляла. А лѣтомъ -- сколько хошь; мы за это не въ обидѣ, тоже люди вѣдь!
   -- А какъ дѣтей нанесетъ?
   -- Еще и того лучше, все работники въ домъ. Дѣти по матери вѣдь. Давай Богъ поболѣ такихъ батрачковъ. Выкормить у насъ есть чѣмъ, хватитъ, а выростетъ -- насъ кормить станетъ. На это мы добры. У насъ бабѣ лѣтомъ слободно. Въ Работкахъ бабу за ехидство бьютъ, ну, а за это -- николи!
   -- А безъ битья нельзя?
   -- Обычай такой держится. И то хорошіе хозяева не бьютъ. А которые бѣдные, тѣмъ одна утѣха.
   Терентій съ собою постоянно таскаетъ сына.
   -- Къ своему рукомеслу пріучаю.
   Я присматривался къ этому пріучиванью -- и не разъ изумлялся. Дѣло въ томъ, что отецъ ничего не объясняетъ мальчику. Тотъ только по-собачьи въ глаза смотритъ Терентію, да когда лоцманъ повернетъ колесо, мальчуганъ слѣдитъ, на что въ данную минуту обращено вниманіе отца. Берега примѣчаетъ, запоминаетъ ихъ очертанія, съ рѣкою роднится.
   -- Само ему въ голову вложится. Разовъ сотню пройдетъ,-- и готовъ лоцманъ!
   Оно такъ и выходитъ,-- само вкладывается.
   Лоцманъ превосходно знаетъ все, что находится у самаго берега. Деревушка ли высыпала къ водѣ, хуторъ ли чей, заводъ, или просто лѣсная усадьба. Онъ и назоветъ вамъ ихъ, и оцѣнитъ, и разскажетъ. Но чуть подальше отъ берега, хотя оно и на виду,-- его не спрашивайте, навѣрное, не знаетъ. Такъ, напримѣръ, мерещутся у "крайводы" двѣ избенки,-- соломенныя кровли, лодка на песчаную понизь вытащена, даже дворовъ нѣтъ.
   -- Вонъ онъ, Мальчухинскій поселокъ стоитъ! Рыбкой народъ промышляетъ, стерлядей ловятъ... Бѣдно живутъ.
   -- А это что?-- спустя нѣсколько минутъ, указываю я на сверкающее глазами многочисленныхъ церквей своихъ большое село, верстахъ въ шести отъ берега.
   -- Это?.. А и впрямь село!-- Точно онъ въ первый разъ увидѣлъ его.-- Этого не знаю.
   Какъ копируетъ своего отца мальчонко; даже смотрѣть учится также, какъ тотъ. Щурится, черезъ головы глядитъ, все вдаль наровитъ разсмотрѣть. И важность напускаетъ на себя до смѣшного. Не улыбнется, а о шалостяхъ, разумѣется, и не подумаетъ.
   -- Ишь, какой лоцманокъ у меня!-- хвастается отецъ.
   А тому это даже и не лестно. Серьезнѣйшимъ образомъ слѣдитъ онъ за ходомъ судна. Развѣ только замѣтитъ порой:
   -- Анюткинъ воложекъ правѣй нонѣ сталъ!
   Всматривается отецъ.
   -- И то правѣй... Ишь сколько земли навашло!
   -- Допрежь вонъ у того дерева шелъ.
   -- Вѣрно... А теперь у дерева песокъ... Льдомъ другей берегъ прорѣзало, туда и пошло... Мягче.
   И опять молчаніе. Главное, никакихъ указаній. Примѣръ отца передъ глазами. Всматривайся и самъ соображай, почему онъ дѣлаетъ то и другое. Въ шестнадцать лѣтъ этого мальчугана уже на рѣчное судно парусное поставятъ въ помощники лоцману, а года черезъ три изъ него заправскій лоцманъ выйдетъ. Нѣкоторые, наиболѣе осторожные лоцманы изъ молодыхъ, первый рейсъ по Камѣ или Волгѣ каждый годъ "шестомъ проходятъ", т. е. пароходъ на каждомъ шагу мѣряетъ воду и подвигается медленно. Но и эти всѣ измѣренія запомнить такъ, чтобы уже не прибѣгать къ шестамъ,-- дѣло трудное и для насъ невозможное.
   -- Эка Волга пустынная теперь какая, что значитъ ярмарка далека, ни одного судна не видать!-- замѣчаю какъ-то я.
   -- Какъ не видать! Вонъ Колчинскій пароходъ бѣжитъ, да три баржи за нимъ, а позади и еще -- Самолетскій попыхиваетъ.
   Всматриваюсь и прихожу къ убѣжденію, что Терентій просто-на-просто мистифицируетъ. Волга чиста, ни клубка дыму на ней, ни черточки какого-нибудь судна.
   -- Ничего нѣтъ!-- увѣренно подтверждаю я... Еще бы не подтверждать, когда прозрачно синій горизонтъ такъ ясенъ.
   -- Да, вонъ... Чего вы, гляньте!
   Спустя минутъ пять дѣйствительно, вдали замерещилось что-то, точно запятая, приближающаяся къ намъ хвостомъ вверхъ. Это и оказывается Колчинскимъ пароходомъ со струей чернаго дыма, выбрасываемой имъ, а потомъ Самолетскій пароходъ показывается въ видѣ второй запятой на прозрачномъ небосклонѣ. Подбѣжалъ ближе Колчинскій пароходъ; дѣйствительно, три баржи за нимъ тянутся, повѣивая въ воздухѣ красными флагами и стройно рисуясь на синевѣ Волги. Только разведешь руками. Не только человѣкъ различилъ вдали пароходъ, но и разобралъ его примѣты, сказалъ, кому онъ принадлежитъ. Зоркость необычайная и для меня во всякомъ случаѣ непонятная.
   -- Ему и бинокля не надо!-- сообщаетъ капитанъ. Лодка-ли у берега, корга-ли, чуть-чуть колышущаяся въ непроглядной дали на волнахъ -- все замѣчалъ Терентій. Мальчикъ точно также вырабатывалъ дальнозоркость, всматриваясь постоянно въ отдаленные изгибы береговъ.
   

II.
Бичъ лѣсовъ.

   -- Эге... въ Юнгѣ-то, видно, угостился... Ишь тебя шатаетъ какъ!
   -- Не замай. Ты капитанъ -- твое дѣло на рубкѣ сидѣть, а я къ тебѣ въ каюту пойду, доспать надо... Сколько денъ все доспать не могу.
   -- То-то тебя Юнга ушибла.
   -- Что такое Юнга?-- спрашиваю я.
   -- Вторая Москва у нихъ. На устьѣ Ветлуги село большое; тамъ пристань лѣсная. Тамъ рабочаго люда этого скопляется -- что комара на болотѣ. Туда же и бабы съѣзжаются верстъ за сто. Рабочіе здѣсь разсчетъ получаютъ, гуляютъ на радости, если хозяева ихъ не обидѣли, а обидѣли хозяева -- съ горя пьютъ; ну, и бабы около нихъ кормятся. Юнга -- это рай для бурлаковъ и приказчиковъ. Ну, вотъ тебѣ ключъ, ступай ко мнѣ -- отсыпайся!-- обратился онъ къ новому пассажиру.
   Это было нѣчто вродѣ кабестаннаго парохода -- въ образѣ человѣческомъ. Атлетъ. Плечи -- косая сажень, брюхо на выносъ, голова громадная, борода -- гущины необычайной и по поясъ; руки покрыты сплошь бородавками и мозолями. На немъ армякъ, сапоги, отъ которыхъ дегтемъ песетъ за версту, рубаха на груди разстегнута, за то голая шея повязана красною орденскою лентой, и на лентѣ золотая медаль красуется. Судя по цвѣту ленты, минотавръ этотъ никогда не разстается съ нею. Даже закрутилась вся, какъ веревка.
   -- Хорошъ экземпляръ?-- обратился ко мнѣ капитанъ.-- Сермяга вѣдь, а милліонами ворочаетъ. Медалью величается, а чистой рубахи въ рабочую пору не надѣнетъ!..
   -- Кто же это такой?
   -- Истребитель лѣсовъ.
   -- Лѣсопромышленникъ?
   -- Называйте его, какъ хотите, а онъ на своемъ вѣку мало-мало тысячъ двѣсти десятинъ лѣсу перевелъ, да недавно у башкиръ вотъ еще тысячъ пятьдесятъ на срубъ купилъ. Всю жизнь свою только и дѣлаетъ, что рубитъ. А вѣдь простымъ дровосѣкомъ былъ; у знаменитаго богача купца Бакаева въ работникахъ жилъ. Только пять лѣтъ тому назадъ азбукѣ выучился, а писать и по сю пору не умѣетъ. "Мнѣ, говоритъ, цифра нужна -- а на грамоту мнѣ плевать. Ты меня въ цифрѣ не обмани". По Камѣ не мало такихъ мѣстъ, которыя этотъ бичъ обезлѣсилъ. Онъ одинъ натворилъ здѣсь зла больше цѣлаго поколѣнія другихъ лѣсопромышленниковъ.
   -- Какъ же онъ разбогатѣлъ? Отъ дровосѣка, получающаго тридцать копѣекъ въ день на своихъ харчахъ, до милліонера путь очень великъ.
   -- Тутъ какая-то исторія была. Одни говорятъ, что, выкорчевывая дерево съ корнемъ, кладъ нашелъ. Вѣдь вся здѣшняя сторона кладами богата. Понизовые разбойники, вольница Закамская, то и дѣло, добычу въ землю зарывали. Оно и не мудрено найти кому-нибудь случаемъ. А другіе про него говорятъ, будто онъ просто раскольки-купца, пробиравшагося въ скитъ лѣсными тропами, подстерегъ да и убилъ. Только онъ сразу началъ и шибко. То у дѣло, что дачу за дачей покупаетъ, да валитъ лѣсъ. Даже у него ненависть какая-то къ лѣсу пошла. Вы потолкуйте-ка съ нимъ. Вонъ онъ назадъ идетъ.
   Чудище, дѣйствительно, подымалось на рубку. Лѣстница подъ нимъ скрипѣла и стонала, точно живая.
   -- Паритъ у тебя въ каютѣ еще пуще!.. Тутъ на лёгкомъ воздухѣ лягу на скамеечку!
   -- А какъ дама выйдетъ?
   -- Я съ нея воли не снимаю, и она съ меня тоже. Ляжь она -- рази я что скажу?
   -- Я вотъ пассажиру про тебя разсказывалъ.
   -- Что ты сказать можешь, какой у тебя разумъ? Меня понять мудрено, братъ!
   -- Ишь ты медаль вывѣсилъ, да и величаешься!
   -- Медаль?.. Ты думаешь, я для бахвальства?.. Эхъ, ты!.. Я, самъ, баринку разскажу про это. По нашему лѣсному дѣлу хорошаго платья носить нельзя, потому я и съ топоромъ, я и въ болотѣ по колѣно. Сплю, гдѣ Богъ положитъ! Купцомъ не одѣнешься. А сермягу надѣлъ -- всякій наровитъ тебя ткнуть, куда ни попало, особливо начальство. У насъ сторона дикая, глухая, ну, и начальство у насъ не какъ у прочихъ, а старое, дикое. Такого, поди, на Волгѣ не найдешь!.. Ну, а повѣсилъ я медаль,-- знаютъ, кто я таковъ. И полѣсовщикъ всякую мнѣ льготу предоставитъ, ну, и отъ другихъ мнѣ обиды нѣтъ, все же я какъ будто чиновникъ выхожу. Все же -- разумѣйте языцы!
   -- Неужели вы сами работаете?
   -- Самъ -- вездѣ. Рабочихъ тоже держу, одному со всѣмъ не справиться, и самъ съ ними работаю. У насъ дѣло веселое, хорошее, любое! Свалилъ дерево -- обтеши его, обтесалъ -- сволоки на сплавъ, до рѣки добрался -- вяжи плоты въ водѣ. И все-то тебѣ свѣтло кругомъ, да радостно. Самъ знаешь -- лѣсъ валишь, добро дѣлаешь.
   -- Это какъ-же?-- изумился я.
   -- А рази не добро. Что лѣсъ? Царство нечисти всякой, сказано -- трущоба, дебрь! Кто въ лѣсу живетъ? Звѣрь дикій, человѣку непотребный, злое племя живетъ. Дьяволъ въ лѣсу крещенную душу смущаетъ пуще, чѣмъ въ полѣ. А сколько зла въ ней, въ чащѣ зеленой творится!-- И лѣсопромышленникъ даже нахмурился.-- Смертное убойство, грабежъ, воровство всякое. Притоны тамъ злодѣю уготованы, бѣглянки ходятъ, ножи точатъ. По трущобамъ, да чернолѣсьямъ всякій разбой таится. Что его жалѣть лѣса-то!.. То-ли дѣло нивка, она божья. Гладко тебѣ, чисто, куда ни взглянулъ -- все точно на ладонькѣ. Нивка -- она откровенная, она тебѣ всю округу оказываетъ. Стень тоже -- тамъ никто не притаится. Всякаго издали видишь, какой онъ человѣкъ. Лицомъ къ лицу не подойдетъ къ тебѣ незнамо, нежданно. Да и красота, какъ понизь ровная тебѣ разстелется; богатство, коли Богъ хлѣба послалъ. А лѣсъ! Слыхалъ присловье наше: лѣсъ темнѣй -- бѣсъ сильнѣй. Вотъ оно, что умные-то люди говорятъ.
   -- А сколько зла отъ лѣсоистребленія вашего!
   И я пустился было ему доказывать это.
   -- Вонъ оно! Умнѣй Бога хотятъ нонѣ быть. Богъ за грѣхи наши посылаетъ намъ голодъ да холодъ, чтобы мы опомнились, да къ нему Милосердому прибѣгли, а ты лѣсъ. Лѣсъ на потребу человѣку данъ, что-жъ его не рубить? И дѣло, тебѣ говорю, веселое. Иной разъ на всю округу одинъ стоишь -- рубишь. Вдаришь ты разъ, точно съ тобой весь лѣсъ заговоритъ, каждое дерево тебѣ отзовется, чуетъ оно, что на добро ты его валишь. Храмъ божій изъ него воздвигнутъ, либо жилье какое, а то на согрѣву человѣческой немощи!.. А то Бога перемудрить хотятъ. Нѣтъ, братъ, Его умнѣй не будешь. Что Онъ даетъ, то и будетъ. Древлѣ, вонъ, сказывали, по лѣсамъ идоловъ ставили, что лѣсъ, что капище -- все одно значитъ. Что-жъ жалѣть его, по твоему?..
   -- Онъ и зиму, и лѣто въ лѣсу,-- разсказывали мнѣ про него потомъ,-- жену и дѣтей бросилъ совсѣмъ. Раза два въ годъ наѣзжаетъ. Съ недѣльку проживетъ и опять на промыслъ. Семья у него крестьянскаго обихода держится. Такая же изба, только что развѣ побольше, хлѣбопашество, жена сама коситъ, дѣти тоже къ мужицкому дѣлу привыкаютъ. Вся округа у него въ кулакѣ зажата. Всѣ-то ему должны, процентъ платятъ, работаютъ на него даромъ. Онъ даже сыновей своихъ въ школу не посылаетъ.
   -- Какъ такъ?
   -- Не нужно,-- говоритъ. "Я и безъ грамоты деньги нажилъ, а вы съ грамотой только проживаете ихъ". Теперь жена тайкомъ стала сынишку къ дьячку посылать! Что же бы вы думали, узналъ -- такъ оттаскалъ ее за волосы, да еще при всемъ честномъ народѣ; съ тѣхъ поръ она полно о грамотѣ думать. А дочку свою въ институтъ свезъ.
   Отъ удивленія я переходилъ къ удивленію.
   -- Въ годъ за нее тысячи по полторы платитъ. Пусть, говорить, всѣмъ наукамъ обучена будетъ и по-французскому. А потомъ я ее въ деревню возьму, пущай-де образованная да передъ мужикомъ-дуракомъ покланяется. мнѣ что, говоритъ, надъ вами величаться, вы народъ темный, а я надъ ней, надъ барышней, величаться начну -- это лестно!..
   -- Вонъ казенный снарядъ идетъ!-- указали мнѣ на барки съ флагами.
   -- Какіе казенные?
   -- А изъ пермскихъ заводовъ бомбы, гранаты. Ихъ съ Чусовой такъ безъ перегрузки и волокутъ до Нижняго.
   -- Близка наша Кама-матушка, кормилица богоданная!
   Берега точно принижались. Лѣвый берегъ Волги совсѣмъ къ водѣ припалъ. Весь песчаными понизями на солнцѣ золотится. Бѣлая полоса пѣны, точно серебряная кайма у золотого поля. Кое-гдѣ -- облако рощи далекой. И направо сплошь зеленѣетъ нагорье. Если не лѣсъ, на который новый пассажиръ алчно заглядывается, такъ сады внизъ сползаютъ. А паритъ еще круче. Жара даже татаръ загнала въ каюты.
   

III.
Старательница.

   Село Богородское!..
   Золотыя шапки соломенныхъ кровель -- по всей горѣ; улицы прямыя, точно стремглавъ внизъ сбѣгаютъ. Большая церковь посреди села. Кругомъ (должно быть, день базарный) черныя точки лошадей и телѣгъ; много такихъ черныхъ точекъ. Народъ внизу на берегу кишмя-кишитъ. Какой-то бѣлый пароходъ американскаго типа присталъ туда. Точно вилла на водѣ съ галереями и балконами кругомъ. Десятки мелкихъ лодченокъ чертятъ по Волгѣ. Еще два-три поворота колесъ, и серебряная полоса великой сѣверной рѣки передъ нами -- откроется во всей красѣ своего спокойнаго приволья.
   Синѣя, уходятъ назадъ каменные обрывы праваго берега. Волга ширится вдругъ. Нѣсколько островковъ налѣво, усѣянныхъ чайками-мартышками, точно искры вспыхиваютъ тамъ. Камы не видать за длиннымъ песчанымъ мысомъ. Только мачты судовъ двигаются за нимъ, точно эти суда по землѣ ползутъ къ Волгѣ. Тамъ и вдали за понизью все теченіе Камы мачтами этими означено. А плотовъ, плотовъ лѣсныхъ -- видимо невидимо. Изъ Камы еще новые и новые ползутъ, тихо, лѣниво скользя по серебряной глади. И всѣ они съ рогожными навѣсами, подъ которыми также тихо и лѣниво дѣлаютъ свое дѣло ободранные, неприглядные плотовщики. Вонъ одинъ такой плотъ ползетъ себѣ, а на немъ единственный плотовщикъ, да и тотъ подъ навѣсомъ лапоть плететъ. На другомъ, подъ такой же рогожей, на шестахъ, раскинулся, подостлавъ подъ себя армякъ, рабочій -- въ чемъ мать родила. Бронзовые мускулы смуглаго тѣла такъ и обрисовываются. Рядомъ большой рыжій песъ валяется; съ какого-то плота дымокъ поднимается,-- кашу варятъ бурлаки. А тамъ, подальше, цѣлая семья -- двухлѣтній ребенокъ безпечно бѣгаетъ, не боясь на каждомъ шагу свалиться въ воду. Мать дремлетъ себѣ подъ лучами жгучаго солнца. А ребенку, видимо, весело и привольно;-- онъ смѣло скользитъ своими тонкими ноженками по брусьямъ, рискуя ежеминутно нырнуть въ воду... Вонъ баржи съ солью. Пусто тамъ; весь народъ на берегъ ушелъ и развалился на пескѣ, подставляя солнцепеку и безъ того обожженныя лица.
   Очень красива сбѣгающая внизъ по рѣкѣ изогнувшаяся линія плотовъ. На каждомъ вятскомъ великанѣ-бревнѣ играетъ солнце; есть что-то праздничное, свѣжее во всемъ этомъ. Такъ и кажется, что до тебя доносится смолистый запахъ лѣса. Воды Камы, когда вступаешь въ нее, полнѣе верхнихъ водъ Волги. Медленно и спокойно струится она, точно убаюкивая суда, среди своихъ зеленыхъ понизей. Оглянешься назадъ,-- синими сливающимися тонами уже выступаютъ обрывы волжскаго берега, а дальше переходятъ въ лиловую кайму, на которой темными пятнами разбросаны села. Богородское сбилось въ одну кучу, и чѣмъ дальше уходили мы, тѣмъ все тѣснѣе и тѣснѣе сдвигаетъ оно марево своихъ избъ. Синіе и лиловые тоны ложатся все гуще и гуще -- пока вся эта украйна не охватываетъ горизонта позади однообразною полосой.
   Отличительный характеръ пейзажа -- спокойствіе, ничѣмъ невозмутимое. Берегъ пока низменъ. Мы идемъ по главному камскому устью. Направо и налѣво рукава; то они блеснутъ на солнцѣ яркой излучиной, то снова спрячутся, и только мачты да караваны мелкихъ судовъ видны на нихъ. По зеленой понизи теплятся отраженными солнечными лучами крохотные, чуть замѣтные, но свѣтловодные заливы, гдѣ остались еще слѣды половодья. Озерки, точно клочки голубого неба, разбросаны по луговинамъ. Попадетъ такое озерко на песчаную понизь -- точно пятно лазоревой эмали на золотѣ.
   Вѣтромъ потянуло, холодкомъ среди недвижнаго доселѣ пекла повѣяло. Такъ и дрогнули всѣ отъ радости.
   Сѣверомъ пахнуло!.. Дышется легко. Сразу крѣпче себя чувствуешь. Даже гдѣ-то пѣсня вспыхнула.
   И дѣйствительно, отсюда уже тянутся широкіе пути въ тьму и холодъ -- на полуночь. Опять Сѣверъ -- и привѣтствуешь его въ лицѣ этой великой рѣки, этой становой жилы, разносящей жизнь въ глухія бездорожья его величавыхъ пустынь. И рвешься туда, въ еще непосѣщенныя захолустья. И чудится тамъ что-то сердцу милое, точно голосъ друга кличетъ оттуда.
   И названія встрѣчныхъ пароходовъ говорятъ о новомъ краѣ.
   -- Вонъ, глядите, "Тагилъ" -- буксируетъ внизъ баржи съ солью. Ихъ всегда легко узнать. Глубоко баржа въ водѣ сидитъ,-- значитъ, солью нагружена.
   -- А вонъ "Сибирякъ" -- пароходъ на-встрѣчу намъ.
   Мелькнули мимо еще баржи съ вагонами, которые буксируются въ Пермь, для горнозаводской дороги. Мы скоро ихъ оставили далеко за собою. Нѣсколько рыболовныхъ лодченокъ точно набѣжали на насъ спереди и только-что поровнялись -- опять моментально скрылись уже позади насъ. Только и помню въ одной изъ нихъ силуэтъ ловца, показывавшаго намъ громаднаго осетра. "Авось-де остановятся и купятъ".
   На правомъ берегу татарскія деревни пошли -- Табаево, Епанчино...
   -- Что тутъ дѣлаютъ татары?
   -- Хлѣбъ сѣютъ. У нихъ чудесныя земли. А вонъ дальше, русскія села наши, Мансуровское, да Мысовское, мало хлѣбомъ занимаются. Славный промыселъ у нихъ -- поднимать затопленныя барки. Тутъ и другія деревни этимъ живутъ. Тонутъ больше барки съ желѣзомъ.
   -- Да неужели этимъ однимъ существовать можно?
   -- Отчего-же? Деньги хорошія берутъ. Другіе подъ Самару уходятъ рыбу ловить, покупаютъ въ Вяткѣ деревянную посуду и сгоняютъ ее внизъ по Камѣ въ Волгу, больше, впрочемъ, кадки да ведра. Изъ Бѣлой и Вятки -- Камой прогоняютъ внизъ ободья, доски, лопаты, скупаемыя купцами отъ сплавщиковъ на пристаняхъ. Народъ у насъ промысловый, зажиточный.
   -- А недоимка?-- вмѣшивается сумрачный крестьянинъ.
   -- Какая недоимка?
   -- Богатство-то гдѣ же, коли на каждой семьѣ неплатежъ?
   Капитанъ было задумался.
   -- По селу, дѣйствительно, міроѣды есть; тѣ богато живутъ, они и пользуются. Ты говоришь, мы барки подымаемъ, посуду плавимъ внизъ, ободьемъ торгуемъ. Да развѣ мы? Мы тутъ -- работники. Наше дѣло наемное. Всѣмъ орудуютъ двое да трое, которые намъ хлѣбъ задаютъ зимой, да деньги на подать въ волостное вносятъ. Мы бы рады хлѣбомъ заняться, да какъ это сдѣлаешь, коли міроѣды насъ долгами во какъ окрутили! Лѣто придетъ -- въ поле бы, анъ нѣтъ, ступай на сплавъ. Весна -- сѣять нужно,-- ступай выздымать барки. Мы бы отъ этихъ хваленыхъ промысловъ твоихъ безъ памяти ушли. Татарамъ куда лучше, они хлѣбъ себѣ ростятъ и кабалы не знаютъ.
   Пароходъ тащилъ нѣсколько пестрыхъ барокъ. Коньки были особенно щеголеваты, красные пѣтушки -- на маленькихъ мачтахъ, даже яркія звѣзды изъ затѣйливо расположенныхъ лучинокъ.
   -- Это бакалею да мануфактурный товаръ вверхъ везутъ, а сверху мы эти баржи солью или желѣзомъ нагружаемъ. Барки, которыя желѣзо либо соль внизъ доставятъ,-- уже нейдутъ въ дѣло, ихъ разбираютъ.
   Стало по-прохладнѣй, и народъ выползъ на палубу. Одна кучка особенно обращаетъ на себя вниманіе. Посреди баба, рослая, румяная. Отъ хохоту груди такъ ходуномъ и ходятъ. Въ выговорѣ слышно что-то незнакомое, пѣвучее. Задираютъ ее со всѣхъ сторонъ, а ей все ни почемъ. Развѣ кто ужъ слишкомъ задѣнетъ, такъ затылокъ у него затрещитъ подъ широкой лапищей этой камской красавицы. Точно дерево ломаетъ! Мужиченко къ ней подвернулся, тоже, видно, не потрафилъ.
   -- Ты что щенишься тутъ?-- зѣваетъ она на него.
   -- Полегше, полегше!-- и ошарашенный кавалеръ къ общей потѣхѣ вылетаетъ вонъ изъ круга.
   -- Знай нашихъ бабъ заводскихъ!-- слышится ему вслѣдъ хохотъ развеселой толпы.
   -- Ай да Марья!-- при этомъ, разумѣется, слышутся весьма непочтительныя выраженія, отъ которыхъ даже красноуфимскую даму коробитъ.
   А у Марьи смѣхомъ лицо такъ и прыщетъ. Схватилась было она съ рослымъ парнемъ, да бросила -- не по силѣ ей. Бездѣльная жизнь на пароходѣ, видимо, не по душѣ, рада бы хоть подраться съ кѣмъ; мускулы -- любому мужику не уступятъ; женскаго -- только одежа одна. Горланитъ пуще всѣхъ; да и отъ крѣпкихъ словечекъ не прочь. Еще съ особеннымъ апломбомъ ихъ отхватываетъ "на-ко, дескать, выкуси! Что, взялъ?"
   -- Ай тебѣ не стыдно?-- изумляется какая-то мѣщанка, вся въ черномъ, съ утинымъ носомъ и узенькими безкровными губами.
   -- Намъ некогда стыдиться. Наше дѣло мужское, работницкое!
   -- У нихъ всѣ такія!-- объясняетъ толпа.
   -- По заводамъ иначе нельзя -- за мужиковъ стоятъ.
   -- А ты все-таки сократи себя, потому ты -- бабочка, а не мужчинка,-- настаивала на своемъ мѣщанка.-- Ты вонъ какія словечки-то пущаешь, а это нехорошо, всему женскъ-полу на посрамленіе. Тебя и слушать-то зазорно.
   "Бабочка" только глазами повела на нее и сплюнула въ сторону тоже съ своего рода заводскимъ шикомъ.
   -- Такихъ и замужъ-то не берутъ!-- еще недовольнѣе ворчитъ обиженная этимъ жестомъ черница.
   -- У меня мужьевъ сколько хошь. Чего, чего, а этого добра не искать стать: въ волю его, хошь пять, хошь шесть, а то и всѣ десять насбираются. И тебѣ уступлю за дешево -- бери только. Всѣ здѣсь -- во!-- показала она внушительно кулакъ.
   "Утиный носъ" озлобленно плюетъ и укладывается на подушку.
   -- Такъ-то лучше!-- напутствуетъ ее старательница.
   -- У насъ здѣсь бабы не ваши, наша баба совѣстливая.
   -- То-то вы ее и бьете, за эту за самую совѣстливость. А ты, поди, къ нашей старательницѣ сунься. Она тебя проводитъ.
   -- Что и говорить, развѣ вы къ настоящимъ кавалерамъ привыкли; вамъ бы съ вашгеромъ {Вишгертъ, деревянный приборъ для промывки золота.} только возиться!
   -- Насъ вашгертъ кормитъ. Намъ безъ вашгера, что вамъ безъ сохи.
   -- Смѣлы ужъ очень!
   -- Намъ бояться нельзя. Мы въ одиночку по лѣсамъ золото моемъ. Кругомъ развѣ только волка дождешься. А и человѣка встрѣтишь -- недобрый тотъ человѣкъ, нужно отъ него отбиваться, постоять за себя. По нашимъ лѣсамъ бѣгунокъ ходитъ, бродяжка изъ Сибири идетъ, бабы они поди годъ не видали, какъ повстрѣчалъ -- сейчасъ лѣзетъ. Силы нѣтъ у тебя -- обидитъ.
   -- Ну, поди, съ этой обиды у васъ не кручинятся.
   -- Какъ не кручиниться, ежели силой? Съ согласія,-- бери, сколько хошь. А самъ безъ спросу не лѣзь. А то иногда свои старатели встрѣнутъ. Коли золота что намыла, да съ собой захватила, отнимутъ; еще и наругаются всячески. Тутъ ужь не упротивишься, молчишь, за обидой не гонишься; скорѣй бы ослобонили только. А все привольнѣй нашей жизни нѣтъ!
   Зорко присматривался я къ старательницѣ.
   Какое сходство съ Кольскими женщинами, промышляющими въ океанѣ! Та же сила, та же смекалка, та же отвага и та же кажущаяся распущенность. Горнозаводскіе типы пока были мнѣ въ диковинку, поэтому я и не могъ пропустить мимо одинъ изъ лучшихъ въ этомъ родѣ, тѣмъ болѣе, что старательница попалась не изъ заурядныхъ.
   Прежде всего, что такое старатели?
   Уральскіе крестьяне часто уходятъ въ даль и глушь, углубляются въ пустынные лѣса искать тамъ золота. Съ ними вашгеръ. Нашли розсыпь и давай промывать его въ одиночку или семьями. Золото, которое добыто такимъ образомъ, сдается владѣльцу участка по довольно высокой цѣнѣ. Вотъ эти-то вольные, не по найму рабочіе и называются старателями, а работа ихъ старательской.
   -- Иные и дичаютъ совсѣмъ!
   -- Съ чего?
   -- А какъ мѣсяцевъ пять проведутъ въ лѣсу, назадъ вернутся -- точно ихъ ушибли чѣмъ. Слова не добьешься.
   -- Ну, по этой старательницѣ незамѣтно!
   -- Да и тѣ потомъ оправляются. Съ перва-на-перво запьютъ -- и пройдетъ.
   -- Поди, выгодное дѣло ваше?-- обратился я къ горнозаводской "бабочкѣ".
   -- Какъ не выгодно! Одинъ день сытъ, а два голоденъ.
   -- А при удачѣ?
   -- И при удачѣ помрешь безъ хлѣба. Наше дѣло такое -- въ лѣса зайдешь, ищешь-ищешь золота, все, что съ тобой, проѣшь и ворочайся домой, корой сосновой, да ягодой лѣсной питаясь. А подастъ тебѣ Господь, попадешь ты на розсыпь -- еще и того хуже, домой идти жаль, не бросить же ее желанную, а ѣсть нечего. Ну, и работаешь! Чернику ѣшь, голубику, всякую травку узнаешь. Силки на птицъ ставишь, коли попадетъ что -- сыта... Тутъ хошь фунтъ золота нарой, а голодна будешь. И не веселое же дѣло наше! Ни надъ тобою кровли, ни тебѣ защиты; тутъ же въ ямкѣ у розсыпи и спишь. Дождь пойдетъ -- только жмешься. Медвѣдь мимо бредетъ, и дыханіе у тебя захватитъ, потому чѣмъ ты отъ него отобьешея? Силы и у мужиковъ не хватитъ. Теперь я стала только съ ружьемъ ходить на это дѣло, ну, и ободряешь себя.
   -- Да развѣ ты стрѣлять мастерица?
   -- Во! До я сколько дичи себѣ настрѣляю! Съ ружьемъ вольготно!
   -- Ты, вонъ, говоришь, удача! Иной разъ удачу эту самую проклянешь. Безъ нея ушелъ бы, а тутъ жадность въ тебѣ. Первое время, какъ на работу уйдешь, пѣсни поешь, самъ съ собой говоришь еще, а потомъ дико станетъ, точно это кто другой около тебя разговариваетъ А если погромче, нечисть всякая начнетъ тебя дразнить, пѣсни твои перехватывать. Ночью и того хуже. Случается, и на работѣ натомишься, а не заснешь никакъ. Со всѣхъ-то сторонъ тебя охаживаютъ они. Гдѣ захохочетъ, да такъ окликнетъ, гдѣ это ребенокъ заплачетъ, а то точно кого ножемъ рѣжутъ. Прижмешься къ землѣ сырой, уши зажмешь да и взмолишь: Господи, вызволи ты меня, сохрани! Такъ и маешься до самаго утра. Такое время бываетъ, когда имъ дана полная воля мутить души христіанскія. Звѣря да нечисти всякой боишься, а человѣка еще и того хуже. Коли онъ сильнѣй тебя, нахрапомъ норовитъ золото отнять, а слабѣй -- хитростью, да лукавствомъ дѣйствуетъ, словно отъ вора лютаго, бѣжишь отъ него прочь. Ты вотъ про себя подумаешь: вретъ-де баба, а я тебѣ какъ передъ истиннымъ Богомъ: разъ это медвѣдь на меня въ лѣсу напалъ. Ну, и повалилась я, не дышу. Давай онъ меня катать по землѣ то одной лапой, то другой; каталъ, каталъ, да и бросилъ. Ушелъ за деревья. Вскочила я, да бѣжать. Слышу что-то за мной тонъ, тонъ! Глянь, а это опять онъ самый. Я опять плашмя. Ну, думаю, конецъ мнѣ. Всѣ старые грѣхи припомнила. Нѣтъ, обошелся, покаталъ, пошутилъ и прочь пошелъ. Я и ни съ мѣста, лежу. Къ вечеру опять пришелъ, понюхалъ, поурчалъ, рядомъ легъ. Самъ лежитъ, а лапой нѣтъ-нѣтъ да и толкнетъ. Обмерла я совсѣмъ. Скорѣй бы ужъ смерть! Да, слава Господу, олень подвернулся, шарахнулся онъ въ чащу,-- и звѣрь за нимъ, такъ и ослобонилъ меня. Вотъ она какая жизнь наша! А сколько такихъ,-- продолжала она,-- что и совсѣмъ пропадаютъ въ лѣсахъ нашихъ! Имъ вѣдь, дебрямъ этимъ, конца-краю нѣтъ, и онѣ отъ заводовъ подалѣе, потому заводы добре лѣсъ ѣдятъ. Изъ нашего села мужикъ одинъ на старательскую работу пошелъ. Мѣсяцъ, сказываетъ, бродилъ, вдругъ въ одномъ чернолѣсьи и наткнулся на вашгеръ. Лежитъ вашгеръ, вокругъ розсыпь, видимое дѣло, кто-то работалъ; давай искать, въ кустахъ человѣкъ лежитъ, затылкомъ кверху. Пугнулъ онъ его, громко окликнулъ: -- не шевелится; ближе подошелъ -- смрадъ. Съ голоду, вишь, номеръ, руки оглоданы, а около него мѣшочекъ золота, такъ фунта два, поди, насбиралъ, парень. Такъ стали потомъ ладиться, кто да кто, и ничего не узнали: кто и откуда.
   -- Зато какъ золота много намоешь, да домой вернешься -- благодать.
   -- Благодать, да не съ того хвоста.
   -- Да вѣдь на другомъ дѣлѣ столько не заработаешь!
   -- Да за то возьми ты хоть желѣзный заводъ, ну, все же ты полтину въ день получишь, коли мастеръ. А тутъ вотъ хошь: я въ послѣдній разъ три мѣсяца въ лѣсу прожила, на шесть цѣлковыхъ золота намыла; ну, значитъ, совсѣмъ съ голоду помирать пришлось, да изба выручила.
   -- Это же какъ?
   -- А залишняя у меня изба была. Ну, продала я ее на заводъ, на срубъ. У нихъ на заводѣ лѣсу недохватъ, каждому полѣну рады, такъ я съ братанами повалила избу, да на дрова ее сплошь и извела. Полтораста цѣлковыхъ съ завода выручила. А и удача -- перво-на-перво тебя въ конторѣ заводской управляющій господскій обсчитаетъ, а второе -- нашему старателю супротивъ другого рабочаго впятеро пропить надо, а то и разума не вернемъ, всѣ одичавши будемъ. Только послѣ перепою и очувствуемся.
   -- Что же ты на другую работу не пойдешь, коли плохо?
   -- А тянетъ. Кто разъ на наше старательское дѣло пошелъ, тотъ человѣкъ пропащій, мѣсяцъ и другой въ селѣ поживетъ -- скучать, да тосковать по лѣсѣ станетъ. Такъ его точно кто тащитъ туда, все бросаетъ, отъ всего отступается, а въ дебрь опять уйдетъ. И тамъ въ трещи этой лѣсной жутко, а все его манитъ туда. Никакъ намъ безъ лѣса не прожить. Хоть ты што. Когда господскіе были, случалось, управляющіе запрещали ходить на старательскую работу. Не слухаются; въ бѣга пойдутъ. Изъ-подъ затворовъ сквозь рѣшетки умкнутъ. Приволье ли, а то, можетъ быть, и лѣсъ заколдовалъ насъ, морокомъ обошелъ, а только на міру не ладится старателю.
   Табаево -- село татарское все ближе и ближе. Деревянная мечеть, точно домъ. Деревянный минаретъ весь на виду. Тесомъ крытыя кровли и стѣны избъ. Зажиточно, чисто живутъ.
   -- Отчего русскія деревни хуже?
   -- А незадача. Татары здѣшніе господами осѣли. Табаевцы дома на подушкахъ сидятъ. Варево всякое у нихъ -- дай Богъ чиновнику. Хлѣбъ у нихъ черный, чудесный. Въ Епанчиной много грязнѣе, тамъ и соломенныя кровли на амбарахъ и службахъ.
   Около Табаева веселая рощица; точно изумрудное пятно на желтой понизи берега.
   -- Глупый народъ!-- злится лѣсопромышленникъ.
   -- Почему?
   -- А что толку имъ отъ рощи, чего они ее берегутъ? Я имъ пять тыщей давалъ. Вѣдь это -- дубъ все! Какое дерево-то, только свали!
   Минаретъ точь въ точь голубятня, только гораздо больше и съ острымъ шпицемъ наверху. Очень красивъ онъ на солнцѣ.
   -- Это изъ здѣшняго лѣса строено?
   -- Нѣтъ. Они изъ казны и у меня лѣсъ берутъ, а своего не трогаютъ. Жадность у нихъ большая.
   Татары, видимо, умнѣе и распорядительнѣе насъ, какъ это ни обидно нашему національному самолюбію. Сосѣдніе русскіе крестьяне сплошь вырубили свои лѣса, а татары каждую маленькую рощицу сберегли.
   Послѣ гористыхъ береговъ Волги низменныя, спокойныя окраины Камы производятъ впечатлѣніе чего-то добраго, давно знакомаго, милаго сердцу. Пахнетъ цвѣтами. Далеко-далеко смутно мерещится кайма казенныхъ лѣсовъ, точно тамъ края облаковъ прорѣзались и симѣютъ на небосклонѣ. То и дѣло встрѣчаются бѣляны съ ободьемъ и мочалами -- видимо, послѣднія дебри лѣсныя изводятся. Все гуще и гуще обноситъ ароматъ.
   -- Откуда это?
   -- А на противоположномъ берегу табаевцы пчельники держутъ. И хорошіе пчельники. Первые мастера на это татары. Медъ въ Лаишевъ да Богородское шлютъ, деньги огребаютъ. Только липовыхъ медовъ нѣтъ здѣсь.
   -- Ну, а народъ каковъ?
   -- Народъ хорошій, честный. Слово вѣрно держатъ. Непьющи. Къ русскимъ точно братья, какъ родного въ своемъ домѣ примутъ, только въ мечеть къ нимъ не ходи -- этого не любятъ. Особливо къ пріѣзжему крестьянину ласковы. Чиновника не любятъ. Ну, а нашъ брата попадетъ къ нимъ -- первый гость. "Яичекъ не хочешь-ли, молока, меду", всѣмъ радъ тебя угостить. Душевный народъ, что и говорить! Не токмо тебѣ, лошади угодить радъ. Одно у нихъ -- чай не нашъ, кирпичный, хоть и изъ самоваровъ пьютъ его. Коли ты у него не поѣшь -- обидишь его, и потомъ онъ къ себѣ не приметъ. Ты, говоритъ, гордый, поди, ищи у другихъ ночлега. А коли ты его у себя угостилъ разъ,-- вѣчный другъ онъ тебѣ. У нихъ хорошо и работникамъ нашимъ. Что сами ѣдятъ, какъ сами живутъ, такъ и батраку; точно сына держатъ. Только что вѣра у нихъ своя, а то всѣхъ народовъ сердечнѣй. Денегъ нужно -- русскій не дастъ, а татаринъ дастъ. Отдашь ему въ срокъ и еще приходи. А не отдалъ, либо обсчиталъ его -- гнушается онъ тебя, что пса. На слово даютъ. Только не обмани.
   На первой же пристани цѣлая толпа этихъ татаръ сѣла на пароходъ.
   Чѣмъ дальше по Камѣ, тѣмъ прохладнѣе; легче дышется. Солнечный блескъ не такъ ослѣпителенъ, дали -- прозрачнѣе. Глазъ замѣчаетъ и линію какихъ-то горъ за каймою синихъ облаковъ, и чуть мерцающее въ сѣрой дымкѣ озеро направо.
   А нагорный берегъ Волги еще не пропалъ. Только онъ весь чернымъ кажется, точно тамъ назади залегла грозовая туча.
   И все спокойнѣе, все привольнѣе берега этой, когда-то лѣсной рѣки.
   

IV.
Вѣчный лѣсовикъ.

   На невысокое крутоярье, видимо, богатое село высыпало. Все изъ хорошаго, кондоваго лѣсу строено, тесъ -- богатѣйшій. На самомъ припекѣ -- мечеть деревянная. Къ этому берегу пропасть подчалковъ черныхъ привалило, каждый съ полъ-бѣляны будетъ. Грудами навалено на нихъ мочалы, кулей, рогожъ, ободьевъ; далеко идемъ,-- а смолистымъ запахомъ свѣжаго луба такъ и обноситъ. Промыселъ самый чистый, здоровый! По рѣкѣ Бѣлой, да по верховьямъ Камы съ весны заготовляются эти грузы. Цѣлыя села сплошь изводятъ лѣса на деревянную подѣлку всякую. Однѣ артели лѣсныхъ великановъ обдираютъ, другія въ это время бѣляны сколачиваютъ. Видимо, еще много остается досужаго времени, потому что на судахъ штоки съ узорчатыми пестрыми звѣздами нонаставлены, вездѣ рѣзные пѣтушки да коньки. Мало разлапистое судно сколотить. На дальнемъ сѣверѣ, на Двинѣ, тѣмъ бы и довольствовался промышленникъ, да судорабочій, а тутъ и требованія вкуса являются. Вездѣ украшенія, рѣзной работы нѣтъ -- какая-нибудь птица Сиринъ на носу красуется, либо звѣрь изображенъ охрой, да такой звѣрь, что любой зоологъ не опредѣлитъ.
   Берегъ въ одномъ мѣстѣ прорвался, въ ложбинѣ зеленая даль померещилась, все поля хлѣбородныя. Пропасть высѣваютъ тутъ зерна татары. Рѣдкій изъ нихъ на сплавъ при караванѣ пойдетъ. Далеко отъ своего мѣста никто уходить не хочетъ. Русскій сплошь подальше норовитъ умкнуть отъ сладкаго житья, сослѣпа въ лѣса ударится, либо съ верховья Камы въ Астраханскую украйну кинется. Что ему мило у себя? Голодовка да нужда лютая.
   А татаринъ обстроился прочно, поле у него чудесное, дома -- благодать; его и не сгонишь на отхожій промыселъ. Еще на перегрузку желѣза въ Лаптевъ, но сосѣдству, онъ, пожалуй, не прочь; внизъ до Богородскаго дойдетъ охотно тоже, а дальше -- ни за какія деньги! Поди по немногимъ татарскимъ деревнямъ, созови народъ на работу: кто на сплавъ покрутится?-- Навѣрно нашъ. Русскіе между татарскими селами тоже гнѣздами осѣли, отсюда и гонитъ ихъ безкормица на великую нашу рѣку Волгу. Все ищутъ, гдѣ-бы имъ горе свое избыть, куда-бы руки свои неустанныя запродать... И вѣдь пьянства здѣсь, собственно говоря, мало. Запой есть, а пьянства нѣтъ. Возьмите сѣвернаго норвежскаго крестьянина: онъ вамъ изо-дня въ день пьетъ, а въ мѣсяцъ рома своего выпьетъ больше, чѣмъ камскій крестьянинъ за цѣлый годъ. Но первый и ѣстъ хорошо при этомъ, пьянъ не бываетъ, а русскаго на-веселѣ здѣсь не встрѣтишь: либо онъ сумрачно трезвъ, либо онъ мертвецки пьянъ. Я повторяю: постояннаго пьянства нѣтъ, а запой ушибаетъ ихъ!..
   Наконецъ, и лѣса показались. Выступами, зелеными облаками въ рѣку входятъ они, свѣжіе, чистые, хорошіе. Въ сѣрый день теперь они красивы, что же подъ яркимъ солнцемъ, когда они въ изумрудномъ блескѣ своемъ стоятъ надъ этою изумрудною рѣкою! Кама тутъ очень извилиста, но на самыхъ узинахъ и лукоморьяхъ теченія почти незамѣтно. Точно остеклѣла вода. Вездѣ протоки, рукава, или воложки, какъ называютъ ихъ здѣсь. Мы сокращали путь часто на 16, 18, 20 верстъ, проходя ими и оставляя главное кондовое русло въ сторонѣ. Очень красивы на бархатистой зелени луговъ голубые и серебряные щиты озеръ -- слѣды еще недавняго разлива. Еще красивѣе проточины воды отъ одного щита къ другому; самыми прихотливыми зигзагами вьются онѣ по равнинѣ или черточками блестятъ тамъ, гдѣ нѣжная зелень только что опушившихся раинъ заслоняетъ эти промоины отъ взгляда.
   -- Вонъ коренная Кама пошла,-- указываютъ мнѣ направо.-- А это мы по новому воложку полземъ. На Камѣ ходить легче съ пароходами и судами, чѣмъ на Волгѣ, особенно отъ Сарапула вверхъ.
   Несмотря на кажущееся спокойствіе Камы, она очень быстра, хотя глазу и незамѣтно. Воложки то и дѣло загибаются; эти загибы здѣсь новоротистыми зовутся. На берегу у самыхъ поворотовъ шалаши рыбацкіе понаставлены, видимо, на такихъ излучинахъ рыба бойчѣе ловится. По берегу бурлаки тянутъ бечевою грузныя суда и многострадальные, вытѣсненные съ Волги, тутъ по безлюдному простору между Елабугой, Чистополемъ да Лапшовымъ ноютъ они свою пѣсню, "подобную стону", да проклинаютъ пароходы, которые и этотъ жалкій кусокъ хлѣба отнимаютъ у нихъ. Бурлачества здѣсь скоро совсѣмъ не будетъ, но не порадуется этому голодный прикамскій людъ. Страдная работа, да все-же кормилица А куда-же потомъ уйдутъ цѣлыя села, промышлявшія бурлачествомъ? Какъ желѣзная дорога, такъ и пароходъ, для торговли и промышленности, т. е. для большаго капитала -- благо, а народу отъ этого нелегче, пока, до иного времени!
   -- Опостылѣли намъ промыслы наши!-- жалуются прикамскіе Микулы Селяниновичи.
   -- А что?
   -- Да пароходы насъ ушибли!.. Цѣнъ не стало. Теперь и на хлѣбъ не собьешься. Купцу вольготно, чиновнику еще и того лучше, а намъ жутко отъ нихъ. Прежде сколько наживы по рѣкѣ было, теперь все къ міроѣдамъ отошло. Чѣмъ больше пароходовъ этихъ, тѣмъ и нужды крестьянской больше!..
   -- Экъ матушку нашу оголили!
   Оглядываюсь. На палубѣ рядомъ со мною старикъ-крестьянинъ. Длинныя сѣдыя брови почти глаза закрываютъ. Какая-то пожелтѣвшая борода. Вѣтеръ треплетъ во всѣ стороны рѣдкіе клочья волосъ на головѣ. Стоитъ, понурясь,-- видимо, дряхлость одолѣла... Даже и дышитъ хрипло, точно грудь съ натугою выдавливаетъ воздухъ.
   -- Несосвѣтимое царство лѣсное было тутъ... Точно окіанъ-море, шумѣло, зеленое...
   -- Это по Камѣ-то?..
   -- По ней, по родимой. По бережку стѣной стояла пустынь дремучая... Давно это было...
   -- А какъ давно?
   -- Ни сосчитать не могу. Многь мнѣ годовъ-то, а мы все по лѣсамъ, все по лѣсамъ... лѣса рубили,-- и я уходилъ... Родился около Манассиной деревни, а теперь верстъ за тыщу живу; какъ лѣсное царство отходило отсюда, такъ и я съ нимъ. За опушкой -- не житье. Мы исконные, по всему нашему роду, коренные охотники. Да, хорошо тутъ было тогда! Кама не то, что нонѣ: ни одной мели -- яро, грудью вздувалась, такая ли глыбь омутистая была. Въ ино мѣсто и солнцу хода не было скрозь зеленую темь лѣсную. По узинамъ посередь лѣта холодокъ стоялъ; и что тутъ птицы, что тутъ звѣря по чернолѣсью таилось! Отошло времячко... Пришли магоги проклятые съ топорами и давай изводить красу богоданную. Спервоначалу по берегу валяли -- стонъ по Камѣ пошелъ, а потомъ и въ самую дрему прошли -- ишь оголили какъ! Коли роща какая осталась -- такъ на диковинку.
   -- А вонъ еще лѣса стоятъ...
   -- Какіе это лѣса -- поросли, молодятникъ! Это ли лѣса! Тутъ вѣками выростало каждое дерево, что старорусскій кондовый богатырь, тучки подпирало, корни отъ себя и по землѣ, и подъ землей толще нонѣшняго дерева выметывало! Какой это лѣсъ! Чуть вѣтромъ повѣяло, и расшумѣлся онъ. Это ли лѣсъ! Во оны времена, бывало, по опушкѣ съ ногъ вихремъ валитъ, а въ глыбь лѣсную уйдешь, точно замерло все тамъ -- листъ не шелохнется. Тишь такая! Развѣ подъ звѣремъ гдѣ старая падань шуршитъ. Были лѣса! Снизу вверхъ глянешь -- неба не видно; точно ты подъ кровлей зеленой, развѣ гдѣ солнышко пробьется, да жаркимъ золотомъ густолистье обольетъ; словно въ церкви, идешь ты, точно Богъ надъ тобой невидимо -- и радостно, и страшно, потому окрестъ тебя таинство!
   -- А около деревень какъ было?
   -- Села наши по чернолѣсьямъ таились. Народъ тутъ по старой вѣрѣ ютился. Онъ себя эфтимъ лѣсомъ, что тучей черной, оболакивалъ, оттого, и старый кондовый обычай здѣсь въ сохранности держался. Мы по зарубкамъ отъ села къ селу ходили, дорогъ этихъ не было. Коли кто нашихъ зарубокъ не знаетъ -- пропадомъ-пропадетъ. Лѣсное царство изморомъ его донимало. День идетъ, два идетъ, три идетъ, а то и цѣлыя седьмицы -- голосу человѣчьяго не слышно, просвѣта скрозь лѣса не видно, прогалинъ нѣтъ какъ нѣтъ. Все стволы сѣрые внизу, да зеленая туча вверху, ну, бывало, изморится, ляжетъ на сыру землю и помираетъ. Столько такихъ встрѣчалъ я!
   -- Съ голоду, поди, умирали?
   -- Наше лѣсное царство изморомъ брало, а голодомъ не мутило, потому вездѣ грибовъ, ягоды этой до страсти. Пить захочешь -- ручьевъ подъ корнями не мало. Иного не видишь, только слышишь, какъ онъ булькаетъ. Ищешь, ищешь, гдѣ -- едва скрозь моховину до него дорвешься. Посередь лѣса какія озера стояли -- рыбныя, да богатыя.
   -- Гдѣ же теперь эти озера?
   -- Лѣса убили, и лѣсное богатство ушло. Озера не сами по себѣ. Каждому Богомъ указано ручьями питаться. Дерева не стало -- ручья высохли, ручьевъ не стало, и озера въ земь ушли, только пади еще гдѣ съ топью болотной стоятъ. Тутъ что! Проточныя озера были, стерлядь въ нихъ водилась, налимъ -- рѣчная рыба и та гащивала по озерамъ, судакъ былъ, лещь, язи. Бѣлорыбицу и ту лавливали,-- случалось, по два пуда; осетръ -- на что ужъ царь-рыба -- въ тоню попадалъ. Теперь и Кама-то такой рыбой оскудѣла, а по озерамъ ея каша-кашей стояло!
   -- Тутъ съ нами ѣдетъ одинъ лѣсной промышленникъ: похваляется онъ, что на своемъ вѣку нѣсколько сотенъ тысячъ лѣсу свалилъ.
   -- Бога у нихъ нѣтъ, племя иродово! Ему нажива, а народу раззоръ одинъ. Нѣшто понимаетъ онъ, злодѣй, что лѣсъ, что храмъ -- все едино. Господь невидимо предстоитъ тебѣ. Чаща лѣсная злодѣевъ праведниками дѣлала. Молчишь въ ней годами, и все-то тайное передъ тобою, словно въявь и вольное, и невольное всякое прегрѣшеніе! Ну, и казнишься ты, и каешься. Святые отцы по лѣсу спасались, подвижники и стратиги наши отъ никоніанскихъ гонителей въ зеленое царство сюда уходили и тихую пристань обрѣтали, мати-пустыню ласковую. Селами да поселками жили мы тутъ, и не было у насъ ни татей, ни убивцевъ! Безъ закона жили, а по правдѣ! Властей у насъ не было, остроговъ да темницъ мы не знали, не вѣдали, какое-такое злодѣйство на свѣтѣ водится. Вотъ оно какое царство лѣсное, потому нельзя тебѣ страсти своей подражать въ немъ, давитъ тебя оно; только ты дурное задумалъ -- загудетъ надъ тобою, и смиряешься, Бога увѣдаешь! Чуешь, что зритъ онъ тебя отсюда! И житіе у насъ было безъ богачества, но и не скудное. Народъ работу любилъ, потому по лѣсу этому на себя работалъ. Деньги здѣсь, что листва опалая: ничего ты съ ними подѣлать не могъ, ну, и по этому, но самому міроѣдства и въ заводѣ не было. Всякій на себя страдовалъ, да на семью свою. Въ пустынномъ житіи этомъ душеспасеніе было, что въ кельѣ монастырской. Старымъ истовымъ обычаемъ жили, въ покорности да послушаніи!
   Въ одинъ день два такихъ типа! Равнинная, полевая Русь въ лицѣ истребителя лѣсовъ и Русь лѣсная, былинная, Русь заугольниковъ въ этомъ дряхломъ старикѣ. Толстое брюхо, сила, міроѣдство, скопидомство, съ одной стороны, ветхость, слабость, съ другой. Одинъ типъ настоящей минуты, съ его любовью къ наживѣ, ненавистью къ темному лѣсу, промышленной сметкой и ежовыми рукавицами; другой -- послѣдній могиканъ, вымирающій отшельникъ, съ его любовью къ тихому и мирному житію посреди зеленаго царства, съ его равнодушіемъ къ наживѣ. Въ одномъ жадность безпредѣльная, жадность, доведенная до того, что, принимая отъ своего подручнаго деньги за лѣсъ и пересчитывая засаленныя бумажки, онъ дрожалъ надъ ними, при мнѣ напустился на приказчика, зачѣмъ въ тридцати тысячахъ пятнадцати копѣекъ, которыя тотъ проѣлъ на хлѣбъ, не хватило; въ другомъ -- непониманіе силы денегъ, даже ненависть къ этой "печати антихристовой". Одинъ, встрѣчая преграды, ломаетъ ихъ и идетъ на-проломъ впередъ; другой отъ нихъ бѣжитъ, въ глушь прячется и стушевывается. Одинъ считаетъ лѣсъ царствомъ зла и неправды, притономъ злодѣевъ, обителью грѣха; для другого дремучая трущоба -- храмъ Божій, царство труда и правды! Большихъ контрастовъ въ одинъ день, на одномъ и томъ же маленькомъ камскомъ пароходѣ встрѣтш ь было бы трудно.
   -- Неужели между вами злыхъ вовсе не было?-- спрашиваю у старика.
   -- А чего намъ не доставало? Наши лѣсные поселки отъ злыхъ-то и хоронились. Мы сами отъ нихъ спасались... Приходили и къ намъ люди невѣдомые... Только не злые, а ожесточенные. Живали съ нами; въ первый годъ лѣсъ и у нихъ душу мягчилъ. Кто къ намъ бѣжалъ? Съ желѣзнаго завода рабочій отъ недобрыхъ управителей уходилъ, съ соляныхъ варницъ Усольскихъ, отъ кнутовъ хозяйскихъ, странный человѣкъ спасался, изъ городовъ грѣшникъ бѣжалъ.
   -- Какой грѣшникъ?
   -- А несчастный! Съ голодовки преступитъ заповѣдь Божью -- его въ темницу, а изъ темницы онъ къ намъ.
   -- И такихъ принимали?
   -- "Придите ко Мнѣ всѣ обремененные",-- сказано, какъ же не принять-то. Чѣмъ онъ не человѣкъ? Душа слабая, совратилась; да вѣдь къ городу она совратилась, гдѣ бѣсъ силенъ, гдѣ искушеніе кругомъ, соблазнъ, а у насъ соблазну нѣтъ; дикимъ звѣремъ спервоначалу, бывало, глядитъ стороной; а какъ увидитъ, что мы, посельники лѣсные, съ открытымъ сердцемъ къ нему, ну, и самъ за работу пріймается. Изъ забѣглыхъ воровъ у насъ цѣлыя семьи стояли; что-жъ бы ты думалъ -- честнѣе да добрѣе народа не было... Вотъ оно каково!
   -- Что оно каково?
   -- А лѣсное царство наше... Гонимые шли къ намъ, ну, и обрѣтали покой, сердце у нихъ и приростало къ житію нашему. Не спрашивали мы, откуда? Самъ скажетъ -- хорошо, нѣтъ -- молчи. Что чужую душу выматывать! Мирно жили... И все наше мирное житіе, и мати-пустыня богоданная отъ топора пропали. Приходили люди наживные, смотрѣли лѣса наши, да съ опушекъ начинали валить ихъ. Какая деревня прежде совсѣмъ въ дремѣ стояла, глянь -- на опушку вышла, а черезъ годъ и совсѣмъ поля кругомъ, лѣсное царство дальше уходило. Ну, которые остались, по-новому жить начали. По рѣкѣ суда пошли, да суда покрутились, стали люди наживные артели нанимать лѣсъ рубить, царству своему измѣнили, въ артели пошли. А которые вѣрные были, вмѣстѣ съ лѣсомъ уходили. Врубаются люди наживные въ лѣсъ, а вѣрные прочь еще дальше отходятъ... Удались отъ зла и сотворишь благо!.. Такъ и я. Знаешь ли, сколько я себѣ избъ ставилъ?
   -- Ну?
   -- Не много, не мало -- дванадесять. Уйду отъ топоровъ ихнихъ, поставлю себѣ свѣтелку въ лѣсу -- черезъ годъ топоры опять звенятъ по лѣсу. Дальніе уйду, новую себѣ келію строю -- году не избыть, опять наживные люди... Такъ я до пропасти избъ этихъ за собой оставилъ... Вмѣстѣ съ лѣсомъ вверхъ по Камѣ шелъ, а подъ старость всю Каму-матушку нашу безъ красы ея богоданной, безъ лѣсу увидѣлъ... Привелось еще дальше уходить... Вѣдаешь ли Косьву-рѣку пустынную?
   -- Нѣтъ.
   -- Въ Каму бѣжитъ, гремучая да свѣтловодная. По ней я въ самый верхъ на Урадъ-камень поднялся. До Павды дошелъ, тамъ въ лѣсу и изживаю... Послѣднюю тяготу свою ношу!.. Только и Косьва-рѣка уборъ свой дѣвичій терять начала.
   -- Тоже лѣсопромышленники пришли?
   -- И туда люди наживные врубились... Только до Павды нашей не дойти имъ скоро... Какъ жилъ, такъ и помру въ лѣсномъ царствѣ, а дѣтямъ моимъ, пожалуй, и лѣсу по всей землѣ русской не увидѣть!.. Все изведутъ... все сгинетъ. Горе тогда будетъ лютое!.. Не избыть горя этого. Оскудѣютъ рѣки, моря изсохнутъ, какъ болота въ засуху, земля хлѣба не дастъ, трава прахомъ разсыплется... Пойдутъ зимы безъ снѣгу, лѣто безъ дождя... И восплачутся люди наживные по нашему царству зеленому, по лѣснымъ пустынямъ, порубленнымъ да пожженнымъ!.. Что ихъ капиталы тогда?.. Тучка Господняя за деньги не придетъ... Деньги въ землю не посѣешь... Древле Моисей изъ скалы воду источилъ жезломъ, а нынѣ, за безуміе наше да слѣпоту, и чудеса престали... Чудесъ не будетъ... Не увидитъ чуда земля безплодная!.. Такъ девяносто лѣтъ пройдетъ, и много за то время народу сгинетъ.
   -- А старики наши знаютъ... Девяносто лѣтъ Господь Саррѣ плода не давалъ -- и земля плода не дастъ такожде... А черезъ девяносто лѣтъ -- новые лѣса выростутъ... Зашумятъ дубравы, только человѣка въ нихъ не будетъ, доколѣ изъ сибирскихъ лѣсовъ наши же посельники не придутъ, да въ зеленой чащѣ деревень своихъ не поставитъ... И сбудется сіе по слову старцевъ, имъ же честь и поклоненіе!..
   Въ голосѣ старика угроза слышалась; даже глаза изъ-подъ нависшихъ на нихъ бровей раскрылись. Передавая предсказанія старцевъ своихъ, онъ злобно пригрозилъ голому берегу, песчаными буграми вдвигавшемуся въ рѣку. Лѣтъ двадцать тому назадъ, вмѣсто этихъ песковъ, здѣсь на сочныхъ холмахъ стояли лѣсные великаны... Старикъ точно видѣлъ ихъ въ эту минуту и грозилъ воспоминанію, рисовавшему толпу наживныхъ людей съ топорами, валившихъ лѣсъ и карнавшихъ стволы его для сплава внизъ по Камѣ въ широкую Волгу...
   Какъ нарочно, плоты намъ на встрѣчу...
   -- Вотъ они... богатыри-то наши лѣсные!.. Это съ Бѣлой рѣки... Каждое бревно въ зеленомъ уборѣ стояло, въ листьяхъ пташка гнѣздо вила, въ самой гущѣ веселая бѣлка прыгала, а внизу, у корня, поди, и вода бѣжала!..-- И старикъ съ отвращеніемъ отвернулся отъ плота.
   На свинцовомъ фонѣ неба, покрытаго, вопреки предсказаніямъ старика, тучами, точно вырѣзывалась бѣлая церковь села Мансурова. Изъ воложка мы выходили въ коренную Каму. Направо низился опушенный молодятникомъ берегъ, налѣво -- зеленые луга вплоть до чернаго обруба, на которомъ тоже черными силуэтами деревня Мысы выдѣлялась. Какъ хороши были бѣлыя чайки на темномъ полотнѣ туманнаго неба!.. Глазъ невольно слѣдилъ за ихъ граціознымъ полетомъ...
   А новыя тучи, гряда за грядой, выползаютъ. Кама все ширится. Тутъ она, пожалуй, и Волгѣ не уступитъ... Сѣрый просторъ ея подернулся рябью... На палубу точно крупа просыпаяась -- дождемъ прыснуло...
   Пора въ каюту!
   

V.
Въ виду Лаптева.

   -- Ишь, сила въ ней какая!-- замѣчаетъ старикъ, глядя на рѣку, съ палубы медленно подвигающагося впередъ парохода.
   -- А что?
   -- Да какже... Струи не видать совсѣмъ... Точно возеро, Кама наша стоитъ, не шелохнется, а поди-ко ты супротивъ воды, поработай... Какой ни будь паровикъ, а умается.
   Напрасно капитанъ покрикиваетъ въ камеру машиниста сквозь слуховую трубу: "полный ходъ!" -- онъ только себя тѣшитъ. "Пермякъ" знай пыхтитъ да кое-какъ переваливается. Колеса изо всѣхъ силъ работаютъ, взмыливаютъ воду, цѣлыя облака пѣны выбрасываютъ назадъ по слѣду, а толку мало. И какъ однообразны берега стали! Пологіе, пустынные. За "Мысами" ни одной деревушки нѣтъ, словно всѣ онѣ попрятались отъ воды подальше. Зелень жалкая, развѣ еще березовая рощица къ самой Камѣ выбѣжитъ, такъ на ней привѣтно останавливается взглядъ, утомленный безжизненными окрестностями. Песчаные языки недавно образовавшихся мелей далеко вдвигаются въ рѣку. По водѣ желтыя пятна легли, видимо, и здѣсь, спустя два-три дня, не будетъ хода судамъ.
   Ширина Камы тутъ не уступитъ Волгѣ, только этотъ просторъ довольно-таки пріѣлся. Поневолѣ бродишь по палубѣ, въ каждое лицо вглядываешься, не скажетъ ли оно тебѣ чего либо новаго.
   -- Вонъ мужички наши,-- показываетъ мнѣ лѣсопромышленникъ толпу сѣраго, понураго крестьянства, и прежде поражавшую меня какою-то особенною молчаливостью и безнадежностью даже.
   Во всю дорогу они ни пѣсни не запѣвали, ни шумной бесѣды у нихъ не было. Сидятъ себѣ, перекинутся словомъ и опять замрутъ. Развѣ только кто-нибудь хлѣба пожуетъ, да воды напьется. Бѣднота, видимо, самая горемычная, даже на квасъ денегъ нѣтъ. Бабы между ними еще сиротливѣе, еще горемычнѣе, и головы поднять не могутъ. Орава ребятишекъ свернулась тутъ-же, съ насиженнаго мѣста и отойти не смѣетъ. И какихъ только тутъ лохмотьевъ нѣтъ!
   -- Какъ, ваши рабочіе, что ли?-- спрашиваю.
   -- Нѣтъ. Вы переспросите-ка ихъ. Они, поди, больше вашего постранствовали.
   -- По святымъ мѣстамъ?
   -- Зачѣмъ. У насъ этого баловства нѣтъ, а ежели и идутъ, такъ въ Соловки больше. Эти на Кавказѣ были. Переселенцы... Да солоно, вишь, тамъ, такъ они назадъ, въ свои мѣста пробираются.
   -- Земли-то ихнія, поди, въ третьихъ рукахъ?
   -- Ну, у нихъ и избъ нѣтъ. По заводамъ разберутъ. Сыты будутъ. А и проголодуютъ -- сами виноваты!
   Спустя немного, удалось мнѣ завязать разговоръ съ однимъ изъ этихъ странниковъ, который посмышленнѣе казался. Сначала онъ какъ-то все ежился, да нѣкалъ, точно отвязаться отъ меня хотѣлъ, а потомъ разошелся.
   -- Точно-что... ходили мы туда... мѣстовъ искать.
   -- Какихъ мѣстовъ?
   -- На заводахъ, вишь, жутко было. Прежде у насъ мѣдное дѣло шло, ну, всему заводу -- заработокъ, кормились; а годовъ пять назадъ хозяева мѣдное дѣло бросили золотомъ занялись. Имъ золото-то выгоднѣе мыть, потому меньше рабочихъ требовается. Рудникъ-то нашъ и запустовалъ. Которые на малую плату пошли, тѣхъ на золотой промыселъ поставили, а кто заупрямился и совсѣмъ безъ работишки остался. Таково-ли жутко пришлось, таково-ли голодно -- пухнуть стали. Еще у кого залишняя изба, либо сарай какой былъ -- на дрова порубили, да заводскому управленію сдали, лѣсу, вишь, мало; этимъ покормыхались за лѣто. Кто на Тагилъ пошелъ -- безъ работы не остался. Потому въ Тагилѣ тогда хозяева книжку эту самую вводили, такъ свои, вишь, крестьяне отъ этой книжки -- прочь, заводъ нашихъ и взялъ. А нашимъ все равно бѣдовать приходилось, наши на книжку-то согласъ и дали.
   -- Какую книжку?
   -- А запись на себя. Опять на крѣпостное положеніе {Народъ такимъ образомъ объяснилъ рабочія книжки, которыя тагильское заводоуправленіе хотѣло ввести между бывшими демидовскими крестьянами.}. Остальные, которые въ Тагилъ не ушли, на желѣзные заводы было сунулись, а тамъ и своихъ животовъ не избыть, тоже пить-есть хотятъ. Думали, думали, галдѣли, соймы собирали, къ посреднику ходили. "А гдѣ я вамъ работу возьму?" -- говоритъ. "У Бога и безъ васъ народу много".
   Посредники въ Пермской губерніи "по назначенію", а не выборные, и потому мѣстныя нужды имъ были или совершенно чужды, или они смотрѣли на нихъ сквозь пальцы; волостное правленіе, видя въ крестьянахъ будущихъ неплательщиковъ, тоже гнало ихъ съ мѣста...
   -- Ищите работы!.. А гдѣ ее найдешь, про всякаго работа не припасена, у насъ, братъ, работа за великое счастье...
   Наконецъ, надумались: продали послѣднюю скотину, какая была; избы сплошь на дрова порубили, дрова въ заводъ по хорошей цѣнѣ поставили; земли сбыли тоже и отправились на Кавказъ "мѣстовъ искать".
   -- На черкеское положеніе... Потому тамъ, сказывали, мѣста есть!.. Мы и пошли.
   Волость съ радостью уволила нѣсколько семей, даже пособіе какое-то имъ выдали.
   -- Ну, и чтожъ, нашли мѣста?
   -- Точно что тамъ есть мѣста... На легкую фрухту лучше не надо... И для жита тоже чудесно. У нихъ жито свое, самъ-пятнадцать родитъ... Только всѣ эти мѣста давнымъ давно генераламъ розданы. А которые слободны -- тамъ армянинъ сидитъ, подъ свою руку ихъ взялъ. Набѣдовались мы!..
   -- Не дали развѣ вамъ земли?
   -- Какъ не дали... Начальство съ полнымъ удовольствіемъ. Бери! Только мѣста неспособныя.
   -- Хлѣба не росло?
   -- Хлѣбъ росъ, для-че ему не рости...-- И онъ махнулъ рукой, точно не желая поминать дальше.
   -- Вишь ты,-- хрипло вмѣшался сумрачный мужикъ, все время вслушивавшійся въ нашъ разговоръ...-- Мѣста дали... и чудесныя мѣста, лучше не надо, а отъ нихъ уйдешь, сломя голову, въ бѣга, отъ мѣстовъ-то этихъ.
   -- Прижимка была?
   -- Никакой прижимки. Только распредѣленіе было... Отведутъ тебѣ плѣшку на одной горѣ, а тамъ на другой кусокъ тебѣ отмежуютъ, версты за три еще землицу дадутъ. Всего-то и много, да должонъ ты разорваться. На одномъ мѣстѣ и десятины нѣтъ... Однимъ мѣстомъ не прокормишься! Теперь ты посѣялъ жито -- поѣзжай на другую гору, тамъ сѣй... Да еще и за третью ухватись, а на четвертой избу ставь... Это еще что!-- тутъ хоть земля. А то были и такіе, которымъ камень достался.. Сѣй ты на немъ, царапай по каменю... А кои и посѣялись весной все съ горы смыло, ничего не осталось... Точно птицъ насъ по верхамъ посадили... внизу-то, вишь, все занято и безъ насъ... Побились мы; хуже нашего пермскаго завода вышло; голоднѣе, да и народъ дикій; оно хоть и добрый народъ, а дикій... Сколько перемерло нашихъ тамъ -- страсть! Кои съ непривычки на фрухту накинулись. Пожрешь ты ее -- тебя и ущемило, и готовъ ты... Оно по нашей жизни и переждать бы можно, пробиться какъ-нибудь -- да дѣтки вишь то же, жаль ихъ голыхъ да нуждныхъ. Куда они безъ насъ... Бабу тоже, какъ оставишь?.. Пошли мы по армянамъ работу искать; народъ чудесный, душевный народъ, и работишка у него есть, только намъ она несподручная: по садамъ все; потому армянинъ садами живетъ... Ему виноградъ требовается, потому онъ виномъ торгуетъ. Не можемъ мы этого.. Терпѣли, терпѣли -- не мало, не много пять годовъ на черкескомъ положеніи были, по верхамъ сидѣли...
   Наконецъ, у народа силы не стало, видитъ, что ничего не добьется. Перепробовали все -- дороги никуда нѣтъ. Есть хорошія земли внизу, да пустуютъ. А которыя и раздавались въ аренду, такъ не было орошенія устроено, да за нихъ еще половину хлѣба, снятаго съ полей, отдай. Потому подъ нивы ихъ невыгодно сбывать, подъ сады куда добычливѣе. Наконецъ, пермяки не выдержали.
   -- Ушли мы отъ мѣстовъ этихъ. Помиловало начальство -- отпустило. Которые тамъ остались. А мы ушли.
   -- Куда-жъ вы теперь?
   -- А назадъ!-- Понурился переселенецъ, зачѣмъ-то тыкая пальцемъ въ грязную палубу парохода.
   И всѣ еще сумрачнѣе стали. Дома-то вѣдь не лучше. Заводы народомъ переполнены, рабочимъ дѣваться некуда. На старомъ мѣстѣ, пожалуй, и не примутъ, землями другіе пользуются, прежнія избы давно въ видѣ дровъ сожжены въ кричныхъ печахъ, новыя ставить не изъ чего, потому лѣсу нѣтъ. Куда они дѣнутся, что съ ними будетъ? Мнѣ кажется, что и сами они боялись загадывать объ этомъ.
   Такъ до конца, точно темное пятно, оставалась на налубѣ эта сѣрая кучка голаго, обиженнаго люда. Больно было смотрѣть въ ту сторону.
   Налѣво что-то замерещилось -- только еще далеко, смутно.
   -- Вотъ онъ, желѣзный городъ,-- указываютъ мнѣ.
   -- Лаптевъ?
   -- Онъ самый.
   Мы пробирались мимо, какъ разъ во время бывающей здѣсь ярмарки. Съ Чусовой, съ Уфы и съ Бѣлой, не говоря уже о Камѣ, приходило сюда болѣе пятисотъ барокъ съ желѣзомъ. Все оно въ "сортахъ". Недѣльнаго нѣтъ совсѣмъ. Здѣсь продается его только въ розницу болѣе полутора милліоновъ пудовъ, крупныя же партіи отсюда свозятся или въ Нижній на ярмарку, или въ другія мѣстности. Въ Лаптевъ къ этому времени съѣзжаются отовсюду. Сюда и торговцы съ Дона являются, и кавказскіе армяне, и астраханцы. Саратовъ, Самара, Симбирскъ имѣютъ здѣсь своихъ приказчиковъ. Даже бессарабскіе царяне показались въ Лаптевѣ недавно.
   -- Не разживешься! Только послѣднее время здѣсь доживаемъ,-- замѣчаетъ заводчикъ.
   -- Торговля бойкая, отчего бы не разжиться?
   -- Да вѣдь мы продаемъ не на деньги, а въ кредитъ. Всякая сдѣлка года на полтора, на годъ. У здѣшняго покупателя денегъ нѣтъ; онъ на векселѣ весь держится. Прежде, бывало, сто, двѣсти, триста тысячъ чистоганомъ получаешь, а теперь у него при себѣ всего пять тысчонокъ, да и тѣ норовитъ въ Нижнемъ по Кунавину растрясти на арфистокъ.
   Торговля на ярмаркѣ вся въ рукахъ четырехъ купцовъ Рыбинскій -- Журавлевъ, нижегородскій -- Рукавишниковъ, Пастуховъ изъ Ярославля, да пермскій -- Любимовъ скупаютъ все желѣзо по заводамъ и распродаютъ его. Четверо монополистовъ въ этомъ году доставили въ Лаишевъ 5.381,101 пудъ, продали на самой ярмаркѣ 1.162,000 пудовъ, а все остальное желѣзо отправили въ Нижній. Пока заводы сами не найдутъ дороги къ Лаптеву и къ Нижнему, до тѣхъ поръ главная доля барыша съ желѣзнаго дѣла будетъ уходить на долю перечисленныхъ нами посредниковъ. Странно то, что даже такіе крупные заводы, каковы: алапаевскіе Яковлевыхъ, невьянскіе, каштымскіе, сысертскіе, производящіе каждый болѣе 500,000 пудовъ желѣза, не догадаются организовать прямыхъ сношеній съ ближайшими рынками. По разсчету спеціалистовъ, доходность заводовъ возросла бы при этомъ условіи на одну треть, а заработная плата на одну пятую.
   Лаишевъ весь прячется за выступомъ берега. Видно только нѣсколько кровель, да колокольпи. Деревянный городъ стоитъ на песчаной понизи, точно притаился отъ грозы или нападенія. За то рѣка передъ нимъ полна оживленія и своеобразной прелести. Вся она заставлена барками, поднимающими, каждая отъ 10 до 14,000 пудовъ желѣза. Надъ барками вьются тысячи флаговъ, такъчто даже здѣсь, на пароходѣ, слышенъ ихъ шелестъ по вѣтру. Между неуклюжими силуэтами этихъ рѣчныхъ посудинъ -- трубы буксирныхъ пароходовъ выбрасываютъ вверхъ клубы чернаго дыма. Цѣлый городъ шумитъ, движется, суетится на водѣ. На баркахъ толпы рабочихъ, то же сѣрое крестьянство на берегъ выползло.
   -- Съ этими рабочими бѣда!-- жалуется скуластый, круглолицый пермякъ.
   -- Дороже стали, что-ли?
   -- Куда-жъ имъ дорожиться!.. Народъ бѣдный, голодный народъ. Нѣтъ, на-счетъ цѣны способно. А только совѣсть нынче обмякла совсѣмъ. Поѣдешь по селамъ, законтрактуешь тысячи двѣ, а на мѣсто ко времени человѣкъ пятьсотъ придетъ. Въ этомъ году на сысертскій заводъ изъ тысячи семисотъ человѣкъ къ условленному сроку полторы тысячи не явилось, пришли, когда караванъ весь былъ уже наготовѣ.
   -- Все-таки пришли, значитъ.
   -- Сто человѣкъ обмануло только. А вѣдь тоже деньги платимъ, не щепу. Хоть и малыя, а гдѣ ты ихъ возьмешь, ежели нѣтъ у тебя. Подать платить надо -- все у насъ, откуда и помощь, какъ не отъ завода.
   -- Что говорить -- благодѣтели! А дорого-ль вы имъ платите?
   -- Кунгурскіе за всю путину восемь рублей съ полтиной на человѣка берутъ. Эти самые дорогіе: они отъ Чусовскихъ пристаней до Перми ведутъ барки; коли благополучно -- въ пять, въ шесть дней поспѣютъ. Ежели сплавъ затянется, то имъ, по положенію, тридцать копѣекъ въ сутки идетъ. Вятскіе рабочіе берутъ по четырнадцати рублей семьдесятъ пять копѣекъ на брата, за то они гонятъ барки съ пристаней вплоть до Лаишева самаго. Назадъ на Вятку они уже на пароходахъ подымаются.
   Въ сущности, рабочему не остается ничего. Только что онъ прокормится за хозяйскій счетъ.
   -- Голыми прійдутъ, голыми и уйдутъ! Работа не легкая -- и выпить надо. Другой и денегъ своихъ не увидитъ, потому ихъ, за подать, въ волостное вноситъ приказчикъ. Бываетъ и то, что рабочій на возвратомъ пути еще и платье свое проѣстъ.
   Гораздо выгоднѣе для міроѣдовъ другой промыселъ: постройка коломенокъ (барокъ), доставляющихъ желѣзо. Дѣломъ этимъ занимаются исключительно крестьяне на Чусовой. Пошлина за лѣсъ на каждую барку обходится въ пятьдесятъ шесть рублей, снасть стоитъ сто пятьдесятъ рублей, строютъ барку кабальные, тѣ, что бьются у міроѣда изъ-за хлѣба, слѣдовательно, платить имъ дорого не приходится, а самая плохенькая коломенка пятьюстами рублей оплачивается отъ завода. Случается, что, достроивъ барку, рабочій только муки на семью получитъ, а прежній долгъ міроѣду останется въ той-же цифрѣ. Барку въ Лаишевѣ или на дрова рубятъ, или же, если она хороша, опять на сплавъ пускаютъ. Въ первомъ случаѣ, она оплачивается ста рублями, а во-второмъ, отъ трехсотъ до четырехсотъ доходитъ.
   Обманутые хозяевами судорабочіе на баркахъ, въ свою очередь, умѣютъ отплатить за себя.
   -- Первое дѣло,-- объясняли мнѣ,-- коли хозяева больно прижимисты, деньги мы цѣлой артелью пропьемъ, а потомъ на первой пристани и припасъ, какой отъ него идетъ, тоже въ кабакъ спустимъ. Припасу нѣтъ -- и караванъ стой. Безъ хлѣба людей не пустишь; а дѣло споро, ходко; каждый день у него изъ кармана сотню другую вынетъ. Шлютъ приказчиковъ. "Чего стоите.?" -- Хлѣба нѣтъ. "Куда же вы хозяйскій харчъ дѣли?" -- А съѣдено. Ну, опять дастъ хлѣба, только уже на нашъ счетъ. Мы платимся за него, а все же и ему бѣда: позже караванъ придетъ. Такъ за путину на пудъ желѣза только бы по одиннадцати копѣекъ привелось, а какъ мы доймемъ хозяина изморомъ, и всѣ шестнадцать накинутся!..
   -- Да вѣдь съ вами условія же заключаются?
   -- Да чтожъ, что условія! Кабы все, что на бумагѣ прописано, сполнять -- ложись да помирай лучше... Насъ нужа гонитъ, мы тебѣ запись на себя дадимъ хоть въ петлю лѣзть,-- такъ веревку по записи этой и надѣвать на себя? Хозяева насъ тоже такъ ли чудесно обманываютъ. Лучше не надо. Случаи бывали! Придемъ въ Лаишевъ, желѣзо продали, приказчикъ ни вѣсть куда уѣдетъ -- и разсчету никакого! Поплачемся, поплачемся,-- да именемъ Христовымъ и кормимся по дорогѣ домой... Ищи тамъ по записи этой!
   Это положительно двѣ воюющія стороны. Рабочіе должны дня сплава каравана явиться ранѣе, такъ къ пятому апрѣлю, а приходятъ они, просрочивъ дней десять, одиннадцать.
   Послѣ перваго мая условныя за путину деньги считаются отработанными, и судовщикамъ уже идетъ поденщина по 30 коп. въ первые пять дней. Если хозяинъ ихъ хочетъ оставить съ пятаго по десятое марта, они получаютъ уже въ день по 40 коп., съ 10-го по 15-е по 50 коп. Затѣмъ, ихъ уже нельзя приневоливать, и они могутъ уйти, куда угодно. Но условіе одно -- а дѣло другое. Послѣ 1-го мая полевыя работы ждутъ, и крестьяне, долго не думая, бросаютъ посередь рѣки маловыгодный караванъ и возвращаются домой. Другіе, пользуясь случаемъ, требуютъ болѣе высокой платы или уходятъ цѣлыми артелями, оставляя суда безъ всего. Большею частію причиною всевозможной безурядицы являются сами хозяева.
   -- У меня разъ такимъ образомъ пять тысячъ человѣкъ ушло. Суда обмелѣть могли. Что дѣлать было? Вслѣдъ за мной караванъ другаго купца плылъ, я кинулся туда, перепоилъ его рабочихъ, сталъ подбивать ихъ ко мнѣ уйти. Ну, Господь помогъ, удалось ихъ переманить, а тотъ купецъ такъ и обанкрутился, потому его суда обсохли.
   Не всегда это и съ рукъ сходитъ. Часто хозяева сцѣпятся между собою въ рукопашную, а работники, составивъ кругъ во время этого единоборства, любуются, какъ летятъ клочья хозяйскихъ бородъ, какъ трещатъ скулы ихъ степенствъ, и только науськиваютъ и ободряютъ слабѣйшихъ.
   -- Чего обмякъ, вороти его въ нутро самое. Ну кося... Вали! Ишь онъ пузо отростилъ!
   -- Не давай ему отдоху, на-отмашь!.. За воротъ, рви ему рубаху, да за дыхало!..
   -- Да вѣдь они до смерти добьютъ, черти!
   -- А намъ что за горе? Не малые ребята, сами знаютъ!
   Въ Лаптевѣ производится перегрузка и перемѣръ желѣза.
   Вся ярмарка -- въ кабинетѣ "партіонныхъ" скупщиковъ и на берегу. Самый городъ остается молчаливымъ и неподвижнымъ: развѣ только закутитъ какой-нибудь изъ коммерческихъ тузовъ и для разнообразія вздумаетъ поить извозчичьихъ лошадей -- шампанскимъ:
   -- Эко дерево,-- негодуютъ рабочіе.-- Ты бы деньги намъ отдалъ.
   -- Пейте въ мою голову!-- приглашаетъ ихъ тотъ.
   -- Тьфу, анафема!-- злится шаршавый вятчанинъ, и, дѣйствительно, молчаливо, хмуро, сумрачно напивается за хозяйскій счетъ.
   

VI.
Опять лѣса.

   За Лаишевымъ, видимо, хлѣбородная полоса пошла. Земля хорошо обработана. На зеленой понизи деревня Мурзиха показалась -- кучи навоза кругомъ, кровли соломенныя -- издали хлѣвами пахнетъ.-- Тутъ около узится Кама, такъ что верстъ на десять выше этого убогаго поселка предположена постройка моста для сибирской желѣзной дороги.
   -- Скорѣе бы строили...
   -- А что?
   -- А оголѣли мы. Все же народушку работа... сказываютъ, по чугункѣ деньги дешевы.
   -- А у васъ какъ поденщина?
   -- Да тутъ, между Мурзихой да Рыбной слободой, поди, и поденщины нѣтъ; потому работниковъ никому не надоть. Всякая семья сама собой облаживается. Годы бываютъ, когда за двугривенный въ день на страду мужика берешь -- и то доволенъ.
   Въ сумеркахъ мглистаго вечера едва намѣстилось Рыбное. Оно по косогору, сползаетъ къ рѣкѣ. У самой воды домишки, два-три огонька мигаютъ. Село богатое, а послѣ волжскихъ -- куда неприглядное. Рыбное слободой зовется. Торгуетъ эта слобода желѣзомъ, вдосталь рыбу ловитъ. Здѣшніе стерляди и осетры по всей Камѣ славятся. Пароходъ пристаетъ сюда.
   -- Кому рыбки?.. Рыба живая... У насъ стерляди...
   -- Осетры княжьи!..
   -- Во, гляди какой!-- И дюжій загорѣлый, какъ подошва, рыболовъ къ самому носу моему вскидываетъ полуторапудоваго осетра.
   -- Не надо мнѣ!
   -- Чего не надо -- ты пойми, рыба холостякъ. Всѣмъ пароходомъ ѣшь ее -- конца не будетъ. Чѣмъ не взяла? И рубашкой хороша, и жировая... Чего ты!.. И всего-то съ тебя девять рублей за красавца сойдетъ...
   Другой корзину стерлядей подъ ноги подбрасываетъ. Рыба бьется въ ней, томительно зѣвая; только и слышится шуршанье да шорохъ изъ этихъ своеобразныхъ садковъ. "Ишь ты варево почуяла, въ уху просится!" -- острятъ кругомъ.
   Видимъ, опять кондовая, коренная Русь пошла. Новгородскій сказъ, сѣверо-русскій типъ. Ничего инородческаго, говорятъ на распѣвъ, растягиваютъ гласныя. Голоса громкіе, смѣхъ задорный. И тутъ-же у кладбища часовенка на татарскій ладъ строена... Въ одномъ прикамскомъ чисто-русскомъ селѣ у часовни, точно у мечети здѣшней, выступъ на переднемъ фасадѣ фонарикомъ, а въ другой минаретъ. Только руками разведешь. Внутри иконопись. Геена огненная пышетъ изъ разверзстой пасти змія погибельнаго, а въ этой геенѣ, между прочими, сидитъ себѣ солдатикъ съ ружьемъ и, не смотря на пламя, окружающее его, преспокойно куритъ трубку. Земной рай тоже носитъ на себѣ замѣтные слѣды оригинальнаго творчества. Подъ кущами райскихъ судовъ сидятъ за столомъ старцы. На столѣ -- посудины съ виномъ и жареные поросята. Ангелы въ воздухѣ трубятъ въ длинные рожки, а въ травѣ ползетъ змѣя, у которой во рту вмѣсто жала какой-то необыкновенный цвѣтокъ.
   -- Кто это у васъ рисовалъ?-- спрашиваю я рыбника, только-что сбывшаго мнѣ за цѣлковый аршинную стерлядь.
   -- Это у насъ свой! Солдатъ... Изъ нашего села родомъ, по всей округѣ пишетъ.
   -- И образа?
   -- И на образа лучше мастера не найдешь. Только безъ водки не можетъ; смѣлости, говоритъ, той нѣтъ. У него такая правила: обопьется, а потомъ давай писать, съ перепою-то у него разума больше. Это, братъ, какъ кому Господь опредѣлитъ. Другой съ водки только спать гораздъ, а его, мастера нашего, съ этого самаго пойла, поди, какъ осѣняетъ.
   Около Рыбной слободы, на грязномъ полѣ, словно насыпаны грязныя избы. Скудно, неприглядно. У берега нѣсколько недостроенныхъ бѣлянъ. Такъ и обноситъ смолистымъ запахомъ сосновыхъ досокъ. Кое-гдѣ серебристыя пятна тальника, а за нимъ опять выступаютъ на глинистыхъ горбахъ убогіе починки.
   -- Вся эта округа Уральскимъ монастырькомъ зовется.
   -- Гдѣ же монастырь?
   -- Да тутъ нѣтъ, никогда и не бывало монастыря. Такъ народъ прозвалъ -- и пошло...
   Совсѣмъ безжизненная, унылая мѣстность, а между тѣмъ тоже богатый рыбный ловъ въ сѣти и на самоловныя уды.
   -- Намъ съ этими ловами толку мало, потому всѣ они по чужимъ рукамъ разошлись.
   Общественныхъ тоней нѣтъ, рѣка уже въ частномъ владѣніи. Рыбачутъ по найму, да и не стоитъ: меньше гривенника въ день придется получить, лучше идти бѣляны строить, коли на такое дѣло сподрученъ. Здѣшняя бѣляна по Камѣ, да и по Бѣлой рѣкѣ славится, а строителямъ тутошнымъ передъ другими великая честь! Уральскій монастырекъ на бѣляну первый мастеръ.
   -- Погодите-ка, баржи совсѣмъ перебьютъ дорогу вашимъ бѣлянкамъ. Не далеко съ бѣлянами уйдешь...
   -- Куда баржѣ! На бѣляну экую ли гору взвалить -- все вынесетъ!
   -- Станутъ и баржи большія дѣлать... Пока еще не весь лѣсъ перевели, да башкирскія дебри цѣлы, такъ бѣляны вамъ сподручно ставить, а вотъ какъ черезъ нѣсколько лѣтъ по рѣкѣ Бѣлой да по Уфѣ послѣднее дерево свалятъ, тогда что?
   -- Ну, Господь дастъ... Не вовсе ужъ обездолитъ... Тоже вѣдь молимся Ему...
   -- Вы бы лучше лѣса берегли... У насъ вонъ на невьянскомъ заводѣ даже желѣзное дѣло бросили,-- обращается ко мнѣ приказчикъ.-- Счастье, что золото нашли, а то бы тысячъ десять народу хоть по міру иди...
   -- Что-жъ такъ?
   -- Лѣсъ весь сожгли. Верстъ на сто, поди, лѣсу нѣтъ... Молодянникъ есть, кондоваго лѣса и во всей дачѣ не найдешь Даже пни, которые были, повывернули и сожгли въ заводскихъ печахъ. У насъ о лѣсоводствѣ вѣдь и понятія не имѣютъ. На милость Божію надѣются, а чтобы пораціональнѣй тратить это богатство и думушки нѣтъ...-- пускалъ пыль въ глаза иностранными словами заводскій артельщикъ.
   -- Лѣсъ, лѣсъ! Только у васъ и горя, что лѣсъ! Много вы въ емъ понимаете...-- озлился толстый, какъ боровъ, лѣсопромышленникъ, во всей своей неприкосновенности, съ растегнутымъ воротомъ и медалью на шеѣ.
   -- Однако по лѣвому уфимскому берегу ни одной лѣсины не осталось.
   -- За то по правому, вятскому, только за Елабугу -- зайдешь, сплошь лѣса пойдутъ. И какіе лѣса то! Изъ одного дерева пять саженъ дровъ нарубишь.
   -- То-то вы и рубите!.. Мачтовыя деревья да на дрова!
   -- Это гдѣ же?-- спрашиваю.
   -- А на дачахъ Елабужскаго уѣзда...
   -- Помолчи-ка...-- вступается лѣсопромышленникъ.-- Не мели, чего не знаешь; языкъ-то тебѣ дешево стоитъ, да вѣдь никто тебя за него не тянетъ... Что ты тутъ назвонилъ? Нешто я себѣ врагъ -- мачтовое дерево на дрова изводить! Мачтовое дерево -- на порубку тогда я пущу, коли оно переспѣлое. Четырнадцать вершковъ есть въ комлѣ -- на мачту чудесно, а только на вершокъ перепустишь его, оно ужъ и переспѣло, пили его, либо руби. Коли дряблый комель, какая же мачта тебѣ изъ лѣсины будетъ?.. Не выкроишь ее... Ты бы про елабужскіе лѣса лучше помалкивалъ... У помѣщиковъ покупаемъ дачу -- сплошь валимъ, у казны -- тоже, а въ Елабужскомъ уѣздѣ съ тѣмъ и отдаютъ на вырубку, чтобы деревья сѣмянныя оставлять.
   -- Что же вы платите за десятину?
   -- Коли средній лѣсъ, семьдесятъ, много-много сто рублей отвалимъ. Да еще кое-кому соску въ ротъ дашь -- пососи-де... Всякому пить-ѣсть надо; мы за этимъ не стоимъ.
   Потомъ я самъ встрѣчалъ эти елабужскіе лѣса. Изъ-подъ топора дача выходитъ разрѣженною. Сиротливо, далеко одно отъ другого стоятъ сѣмянныя деревья; между ними пни торчатъ, молодая поросль робко выбирается изъ-подъ нихъ; солнце, которому еще недавно и доступа не было въ темную чащу, щедро обливаетъ зноемъ и свѣтомъ сырыя промежи, высушивая ихъ... Зато отъ "господскихъ" лѣсовъ не остается, дѣйствительно, ничего -- не только сѣмяяныхъ деревьевъ, но и пней нѣтъ. А такіе лѣса все чѣмъ дальше, тѣмъ усерднѣе продаются культурными баричами, прожигающими жизнь въ столицахъ или за-границей, не имѣющими понятія о томъ, какія сокровища сбываютъ они за безцѣнокъ промышленникамъ. Большую часть этихъ угодій скупаютъ купцы, но и крестьянство выступило недавно конкуррентомъ по лѣсоистребленію.
   -- Вотъ у Техтерева, у помѣщика, зимой крестьянинъ нашъ полтораста десятинъ облаговѣстилъ, а нынче уже по Ижу-рѣкѣ сплавилъ полторы тысячи саженъ дровъ. Дровами-то онъ весь свой расходъ покрылъ, а чаща-то еще только по краямъ тронута. Господь дастъ -- въ два лѣта всю свалитъ и немалый капиталъ наживетъ... Богъ, братъ, знаетъ, кому помочь.
   Лѣсъ особенно усердно, рубится по притокамъ Камы, лишаемой, такимъ образомъ, питательныхъ вѣтвей, потому что вода въ небольшихъ рѣченкахъ только и держалась, блаюдаря обступившей ихъ со всѣхъ сторонъ чащѣ. На низменныхъ мѣстахъ, гдѣ произведена порубка, образуются луга, на высокихъ -- пашни.
   -- Тоже и насъ безъ толку ругаютъ,-- живописалъ лѣсопромышленникъ.-- Знаешь ли, какой на пашнѣ лѣсъ подымается, дай ему только волю. У насъ есть такія мѣста. Прежде тамъ пахали, а теперь, черезъ шестьдесятъ лѣтъ, строевой лѣсъ поднялся. Что ни лѣсина -- то и капиталъ! Каждому мѣсту свое дерево: послѣ ржи соснякъ подымается, послѣ яровыхъ либо гречи -- березняка, запушится. Я мальчонкой несмышленочкомъ съ покойнымъ тятенькой ѣздилъ -- все онъ мнѣ разсказывалъ: "вотъ здѣсь мы, бывало, пахали, а теперь хоть избы строй изъ лѣсу". На пахотной землѣ важный лѣсъ ростетъ. Возьми на дрова съ него -- слой въ каждомъ полѣнѣ толстый, середка камень. А съ лѣсу, что на простой землѣ выросъ, какая радость? Слой въ немъ тонокъ, что бумага, сердцевина -- рыхлятина самая... Плюнешь на него и прочь пойдешь, потому по нашему промыслу это яманъ дѣло выходитъ.
   -- Что нее это нонѣ лѣса на пахотной землѣ не ростутъ?
   -- Нонѣ... А тебѣ бы въ годъ надо, либо въ два? Тутъ десятками лѣтъ молодятникъ подымается... Ему надо окрѣпу дать. Пусть выстоитъ, нальется, да закаменѣетъ комлемъ.
   -- Дашь ты ему окрѣпу! Нѣтъ, ты схватилъ вонъ подрядъ, да живымъ манеромъ и свалилъ молодятникъ. Вѣрь ему,-- обратился ко мнѣ оппонентъ лѣсопромышленника,-- ему что! Онъ на все зарится. Тутъ у одного помѣщика такая ли дуброва стояла -- дѣдовская, рощена да выхолена не по нынѣшнему. Что-жъ бы ты думалъ: онъ къ этому помѣщику въ Питеръ послалъ, да съ управляющимъ снюхался. Весь, де, вашъ лѣсъ паломъ сгубило. Божеское наказаніе! Одни, де, обгорѣлые пни остались. Тотъ продалъ ему, не глядя, пни-то эти за безцѣнокъ, а онъ, поди, десять тысячъ плотовъ кондоваго бревна изъ этихъ пней выгналъ. Вонъ тотъ тебѣ про башкирскіе лѣса говорилъ, что они стоятъ еще. А какъ стоятъ, знаешь ли? Всѣ уже запроданы. Бирскій купецъ такой есть -- Уткинъ прозывается -- онъ у башкирскихъ старшинъ пятьдесятъ тысячъ десятинъ крѣпколѣсья купилъ по пятіалтыиному за десятину. Какъ передъ Богомъ говорю!
   -- У какихъ это старшинъ?
   -- А башкиры ихъ ханами зовутъ. Такъ у хановъ. Да въ вѣчное владѣніе купилъ лѣса, съ землею, по сплавной рѣкѣ, по Бѣлой.
   -- Да что-жъ они цѣнъ на лѣса не знаютъ?
   -- Башкиры-то? Башкиры народъ смирный, робкій. Будемъ прямо говорить -- глупый народъ. Онъ всего послухаетъ, а Уткинъ имъ такую канитель развелъ, что ты бы и даромъ радъ лѣсъ отдать. Онъ имъ что ввернулъ: у кого, говоритъ, земли много, съ того и солдатъ много возьмутъ! Далъ онъ имъ пустяки самые и сейчасъ же заложилъ Савостьянову всю эту округу за шестьдесятъ тысячъ рублей, а потомъ въ саратовскомъ банкѣ за него сто двадцать тысячъ рублей взялъ. Вотъ оно у насъ какъ дѣла-то дѣлаются. Чудесно! Только крестъ съ себя сними и капиталъ ухватишь. Такъ за своихъ хановъ пять селъ башкирскихъ лѣса и потеряли.
   -- По ихней дурости съ нихъ и рвутъ.
   -- Потомъ опомнились, да ужъ поздно. Ничего не подѣлаешь.
   -- Къ адвокатамъ бы обратились!
   -- Есть у насъ это племя, какъ ему не быть; только знаешь, какъ мы называемъ его, адвоката-то? Зміемъ ползущимъ! Тутъ, братъ, простому человѣку заступы нѣтъ. Всякій норовитъ сорвать съ него, что можно.
   Темная ночь кругомъ. Внизу плещется Кама, а воды не видать совсѣмъ. Пароходъ у самаго берега пробирается. Вонъ массы какія-то. Но то горбины глинистыхъ холмовъ, не то избы.
   -- Что это?
   -- Село. Рыбачутъ тутъ. Этимъ только и живутъ. Ловы здѣсь больше ночные. Такъ до Елабуги вплоть пойдетъ.
   -- Гдѣ же они ловятъ?
   -- А на огонь, гляньте-ко туда!
   За деревней по берегу мелькало много огоньковъ. Когда пароходъ подбѣжалъ къ нимъ, оказалось, что на песчаной отмели на шестахъ рогожные шалаши устроены. Передъ ними костры горятъ, выхватывая изъ окружающей тьмы толпы рыболововъ. Тутъ и бабье было. Пѣсни слышались, только странно какъ-то -- взвизгнетъ пѣсня и замретъ. Точно отъ боли кричатъ. На палтусахъ въ два ряда снасти развѣшены. Картина полна оживленія, по крайней мѣрѣ, здѣсь, среди мертвыхъ береговъ.
   Потомъ мы приглядѣлись къ этому. Толпы рыболововъ поминутно встрѣчались и направо, и налѣво. Замелькаютъ огоньки, подойдемъ ближе -- костры оказываются и та же шумная толпа около. У берега разбитыя барки съ желѣзомъ. Обмелѣли, видимо.. Иная барка вверхъ кокорами, точно палое и оглоданное волками животное, подставляющее вамъ только свои голыя ребра. Не глядя на ночь, вокругъ такихъ барокъ возятся и ершатъ лодки, словно воронье, не удастся-ли и еще поклевать чего. Вонъ огонекъ посередь рѣки. Тамъ барка обмелѣла тоже. Кругомъ кипитъ работа, разгружаютъ желѣзо.
   А вверху и внизу тьма.
   Тише идетъ пароходъ. Сырая мгла со всѣхъ сторонъ расползается, даже дышать трудно.
   

VII.
За Елабугой.

   Охваченная зелеными понизями, утромъ Елабуга такъ и вырѣзалась на голубомъ фонѣ безоблачнаго неба бѣлыми силуэтами своихъ церквей. Точно вся она вытянулась въ одну линію. Берегъ здѣсь очень похожъ на волжскій. Такъ же гористъ и красивъ. Около какія-то развалины: толстая, каменистая кладка образуетъ что-то въ родѣ арки съ деревянными связями. Сложено все изъ громадныхъ каменьевъ. Пахнетъ татарщиной, совсѣмъ не русскаго типа стройка.
   -- Что это?
   -- А "Чортово городище".
   -- Разсказываютъ про него что?
   -- Народъ разное толкуетъ. Мѣсто слѣпое, чего тутъ!
   -- Чортъ, вишь, у попа дочь сваталъ; попъ ему и задалъ задачу: выстрой мнѣ за ночь церкву. Собралъ чортъ своихъ чертенятъ и давай работать; только-было кончили -- пѣтухъ и запой, стройка вся и разсыпалась, каменьемъ о берегъ легла. Это тебѣ одно, а вотъ и другое: стояла тутъ крѣпость, жили въ ней люди разбойные, только и они своего закона держались. Заплатилъ ты имъ деньги -- честь честью проводятъ тебя по рѣкѣ, вѣдь тутъ быстрина, лукоморья здѣсь. Ну, а не заплатилъ -- наведутъ барку на такое мѣсто, что ее и опружитъ. Тутъ грузъ какой -- ограбятъ; купца, либо приказчика въ воду, осетрамъ на кормы, а рабочій народъ -- на берегъ и на всѣ четыре стороны вольной-волей. Честь-честью...
   Въ Елабугѣ на пароходъ привалила цѣлая толпа судорабочихъ. Здѣсь они оставили барки и должны были возвратиться по домамъ. Что за измученные люди! Синіе подтеки на лицахъ, осунувшіяся жилистыя шеи, бороды клочками разбросало во всѣ стороны, дышутъ съ натугой, видимо, усталь одолѣла, да и безкормица, не глядя на хозяйскій харчъ, обнедужила ихъ. Пѣшкомъ бы назадъ пошли -- новое горе, торопиться надо: полевая работа не ждетъ, а тутъ еще и приказчики хозяйскіе разсчетъ задержали. Къ намъ по сходнямъ шли они, понурясь, съ натугою переступая съ ноги на ногу, хотя точно также они могутъ десятки верстъ обломать въ одинъ день.
   -- Экъ навалило!-- поморщился капитанъ.
   -- Вамъ же лучше: пассажировъ больше.
   -- Какіе это пассажиры! Посмотрите-ка какая сейчасъ торговля пойдетъ.
   И дѣйствительно, судорабочіе навалились на помощника капитана. За весь конецъ до Перми слѣдовало взять по рублю, но пароходы для бурлаковъ дѣлаютъ исключеніе и пускаютъ ихъ гораздо дешевле.
   -- Возьми по двугривенному!-- убѣждали судорабочіе.
   Помощникъ упирался на сорока копѣйкахъ.
   -- Колчинскіе пароходы дешевле берутъ.
   -- Вы и ждите колчинскихъ!..
   -- Нечемъ намъ платить-то... Достатки наши вѣдомы!
   -- А это ужъ ваше дѣло!
   Обѣ стороны изморомъ донимали одна другую, пока не состоялось соглашеніе везти за тридцать копѣекъ съ человѣка, съ тѣмъ, чтобы пассажиры эти работали по нагрузкѣ дровъ на пароходъ.
   -- Смотрите же, чтобы спора не было... Работать какъ слѣдуетъ...
   -- Мы привышны. Будь спокоенъ...
   Какъ заняли мѣста, такъ и легли въ повалку, плотно одинъ къ другому. Толпа большая, а примостилась такъ, что мѣста самую малость заняла. Кошели подъ голову, и, спустя минуту, вся эта натуженная толпа спала уже и спала вплоть до Пьянаго бора. Спала подъ солнцемъ, обжигавшимъ лица и открытыя груди. Иной и повертывался даже къ солнцу. Потъ такъ и прошибаетъ, лбы мокрые, волоса космами пристали, тутъ же и отъ трубы пароходной жаромъ прихватываетъ, а бурлаки и шевельнутся рѣдко.
   Около Елабуги хлѣбопашное село Нитки. И большое вѣдь, и богатое, а постройка -- точно гнилье какое по берегу разсыпано. И вездѣ такъ. Промысловый починокъ -- избы на славу изъ коренного лѣсу, улицы чисты, народъ крѣпкій,-- богатство, а только на хлѣбопашца наткнешься, будь хоть египетскіе урожаи, все равно: жалкія избы сбиты въ кучи, навозомъ пахнетъ, соломенныя кровли подгнили, точно лишаями покрыло ихъ, у воды черныя торчатъ, какія-то развалившіяся постройки въ самую рѣку вдвинулись.
   На верху татары спокойно совершали свои утреннія молитвы Въ это время матросы старались и не ходить близко, чтобы не мѣшать имъ. Совсѣмъ не то, что мнѣ привелось видѣть на пароходахъ русскаго общества по Черному морю, гдѣ цѣлая ватага пассажировъ и служащихъ безцеремонно острословила надъ молящимися горцами. Населеніе здѣсь чрезвычайно терпимо. Религія не вызываетъ розни. Народъ гораздо развитѣе, чѣмъ гдѣ-либо въ иномъ мѣстѣ. Вообще, такъ по всему горнозаводскому Уралу и по Камѣ. Тутъ наткнетесь на такіе типы нравственно-красивыхъ, умныхъ крестьянъ, что только руками разведешь, да, вспомнивъ наши порядки, невольно воскликнешь: "Откуда намъ сіе?" Татары, когда мы дошли до "Чортова городища", обратились лицомъ къ нему.
   -- Они почитаютъ это мѣсто... По ихнему, тутъ святой татарскій жиль!
   Еще, слѣдовательно, третье толкованіе. Вообще, начиная отъ Елабуги и выше, что ни мѣсто -- то былина. Преданія за преданіями, и въ нихъ уже слышится имя Ермака. Вотъ, напримѣръ, деревня Подмонастырье. Оказывается, что на горѣ когда-то обитель стояла. Кама здѣсь шалитъ. Теченіе ея загромождено крупными камнями, кстати же, она излучину дѣлаетъ, такъ что кипѣнь здѣсь и для парохода не совсѣмъ безопасная, не говоря уже о баркахъ, которыя разбивались тутъ десятками, если не приставали нѣсколько выше къ берегу и не молились въ монастырѣ. Народъ толковалъ, что въ самой излучинѣ чортъ сидитъ, которому дана была власть разбивать барки, попристававшія къ монастырю.
   -- Только Ермакъ этого чорта и ограничилъ. Онъ у одного инока крестъ взялъ и бросился въ самую излучину къ чорту. Схватились они тамъ -- поднялись. Кама выше берега, вскипѣла вся. Надѣлъ Ермакъ Тимофѣевичъ крестъ на чорта и сгинулъ онъ съ той поры совсѣмъ!.. Оттого и монастыря не стало, потому приставать къ берегу не требовалось, монахи обѣднѣли и разошлись кто куда.
   Тутъ къ намъ на пароходъ пьянаго купца принесло. Скуластый, узкоглазый, штаны въ голенища. На самой пристани онъ съѣздилъ по уху своего приказчика, причемъ тотъ какъ-то особенно ловко на отлетъ размахнулся фуражкой и приложился къ хозяйской рукѣ. На пароходѣ купецъ по первому разу шумъ поднялъ. Присталъ къ одному юному офицеру...
   -- Кабы за деньги да генераломъ можно было быть, такъ я давно бы въ апалетахъ щеголялъ... Дѣло не мудрое... Только тройственный голосъ имѣй. А ты хотя и офицеръ, а рыла отъ меня не вороти, ты поглянь-ко, что у меня за голенищемъ складено...
   -- Полегче, купецъ, полегче!-- сталъ унимать капитанъ.
   -- Это ты кому -- мнѣ?
   -- Вамъ-съ!
   -- Мнѣ, ахъ, ты подлецъ! Иди-ко въ трубу съ машинистомъ разговаривай. Да не суйся, коли твово ничтожества не замѣчаютъ. Ты какъ думаешь, ты разозли меня, такъ вѣдь я что. Возьму я у него, у Ефимыча, этотъ пароходъ, да и прогоню тебя въ три шеи, только и всего. Капиталовъ намъ, славу Богу, хватитъ!
   И капитанъ уходитъ прочь, видимо, теряясь передъ неотразимой логикой купеческаго могущества.
   А по теченію то и дѣло встрѣчаются разбитыя коломенки. Вонъ указываютъ мѣсто, гдѣ одиннадцать коломенокъ съ желѣзомъ и казенными ядрами утонуло. Только вода надъ ними немного вскипаетъ, а то бы и не замѣтить ихъ вовсе. Оказывается, что была непогода, раскачало ихъ вѣтромъ, разметало бортовую обшивку, и образовались течи. А тамъ -- прямо на дно. Гдѣ по берегу балаганъ стоитъ, тамъ супротивъ непремѣнно на днѣ барка застряла, а такихъ балагановъ много. Въ одну только бурю, продолжавшуюся два дня, отъ 4 до 6 мая, между Елабугой и Лаптевымъ шестьдесятъ два судна разбило.
   -- Это еще что! Противу лѣтошняго въ Камѣ вода больше держитъ. Мы паузились лѣтось здѣсь на аршинѣ и двухъ вершкахъ, а теперь на двухъ аршинахъ!..
   -- И ничего ты-то мнѣ сдѣлать не можешь!-- слышится негодующій голосъ пьянаго купца.-- Ты глянь-ко, что у меня за голенищемъ складено, да тогда со мной и разговаривай!
   

VIII.
Челны и Пьяный-Боръ.-- Крестьянскій ворогъ.-- Удѣлъ.-- Прикамскія пустыни.-- Рѣка Икъ и иковцы.-- Преданіе о Ермакѣ.

   Пароходъ лѣниво ползетъ по Камѣ. Жаркій лѣтній день томитъ до того, что даже лоцманъ у рулеваго колеса жмурится на солнце и зѣваетъ. На палубѣ старикъ-мѣщанинъ изъ Елабуги, въ большомъ зеленомъ картузѣ, съ громаднымъ козыремъ въ видѣ навѣса, разсказываетъ уже десятую сказку про Ермака Тимофеевича. Я словно сквозь сонъ слышу:
   -- И повелѣлъ Ермакъ Тимофеевичъ оную татарскую царевну поставить предъ свои ясныя очи... Сейчасъ атаманъ, Иванъ Гвоздь, въ бранные доспѣхи снаряжался, бралъ мечъ свой булатный, что всей-ли татарвѣ карнаухой грозенъ былъ...
   Старикъ, словно во снѣ, черезъ силу доканчиваетъ свою сказку. Не говоритъ, а будто каплетъ. Я тоже сквозь сонъ его слушаю. Сморило совсѣмъ. А рѣка медленно струится по сторонамъ; еще медленнѣе смѣняются по берегамъ щедро облитыя солнечнымъ свѣтомъ жидковатыя рощи, кое-какъ поднявшіяся на мѣстѣ вѣковыхъ порубленныхъ боровъ, какъ хилое и золотушное поколѣніе дѣтей, смѣнившее когда-то сильныхъ, рослыхъ и здоровыхъ отцовъ. Наконецъ, сквозь тяжелый полдневный сонъ слышу я свистокъ.. Колеса шибче заработали, пароходъ стало встряхивать...
   -- Сейчасъ богатая пристань будетъ. Челны!.. Вы, кажется, любопытствуете?
   Смотрю, тотъ же старикъ съ зеленымъ картузомъ будитъ меня.
   -- Тутъ страсть, что хлѣба сплавляютъ... Ишь -- сколь барокъ понасажепо...
   Дѣйствительно, берега сплошь унизаны свѣжими барками. Далеко пахнетъ сосною. Подъ солнцемъ даже ихъ въ потъ ударило -- янтарная смола проступаетъ сквозь барочную обшивку, на баркахъ никого: точно сонное царство какое-то. На самомъ берегу правильные ряды хлѣбныхъ сараевъ. Изъ-за нихъ едва-едва мерешутся кровли, и ярко горятъ на солнцѣ золоченыя главы церквей.
   -- Сюда со всей округи купецъ идетъ -- хлѣбъ закупать. Есть такіе, что по триста тысячъ кулей сплавляютъ, вотъ какъ! Тутошный купецъ, будемъ такъ говорить, левіафанъ-рыба, промежду другихъ. У него за голенищей столь складено много, столь много... Только одного въ нихъ нѣтъ -- по человѣчеству не понимаютъ.
   -- Какъ это?
   -- Придутъ крестьяне, которые должны ему -- онъ зимою задатки задаетъ, чтобы по малой цѣнѣ хлѣбъ взять. У мужика, извѣстно, зимой нужа лютая... Ну, а къ лѣту бываетъ, цѣны въ гору въѣдутъ... За рупь порядился, а цѣна три! Сойдутся мужики къ ему, къ левіафану-то, и давай молить его... А онъ сидитъ у окошечка, чай пьетъ, и точно никого передъ имъ... Молчитъ, да вздыхаетъ. Видалъ я разъ, какъ мужики наши но этому самому случаю плакали. Стоятъ сердешные, сѣдые которые, и, что ребята, ревмя ревутъ: помилуй, Степанъ Ефимычъ. А Степанъ Ефимычъ стакашекъ за стакашкомъ холоститъ себѣ знай и ухомъ не ведетъ. Вотъ они какіе. Нонѣ на жида все валятъ; я тебѣ скажу одно: съ жидомъ куда вольготнѣе, чѣмъ съ нашимъ православнымъ купцомъ...
   Отсюда всѣ грузы идутъ къ Рыбинску. Какъ мужики-хлѣбопашцы, точно также и бурлаки вовсе не имѣютъ повода радоваться своимъ нищенскимъ заработкамъ. На баркахъ поставленные купцами приказчики дерутъ такія цѣны за харчи, что вятскіе и пермскіе судоходы денегъ никогда не увидятъ; поэтому, случается, перейметъ ихъ гдѣ-нибудь другой левіафанъ, они и бросаютъ хозяйскія суда посередь рѣки, на произволъ судьбы, пока хозяинъ, въ свою очередь, не перехватитъ съ слѣдующаго каравана.
   -- Мы, родимый, тутотка грабежомъ живемъ!-- поясняли мнѣ въ Челнахъ.
   -- У насъ, будемъ такъ говорить, безъ грабежа нельзя, потому насъ и въ хвостъ, и въ голову. Оглядишься, ну, и самъ давай за тое-жъ рукомесло...
   На отмеломъ побережьѣ сложены "уточками", какъ выражаются здѣсь, т. е. углами вверхъ, полѣшко къ полѣшку, выловленныя изъ рѣки дрова: сушатся на солнцѣ. Часто плоты съ ними разбиваются -- мѣстные рыболовы и пользуются. Какъ хозяина не найдется -- себѣ на пользу. "Эта рыбка у насъ въ лѣсахъ растетъ,-- смѣются они.-- Эта рыбка у насъ въ чести, ни потрошить ее, ни солить, хоша годъ пролежитъ тебѣ не попортится!.. Ну, и покупатель на нее ласковый, согласный".
   Около Челновъ большой затонъ, гдѣ зимуетъ множество судовъ и камскіе пароходы съ баржами. Въ этотъ затонъ заходитъ крупная рыба, а разъ случилось даже и чудо, созданное вѣрно кѣмъ-нибудь изъ мѣстныхъ остряковъ.
   -- Какъ бы ты думалъ,-- разсказывалъ мнѣ тотъ же, наклонный къ баснословію старикъ въ зеленомъ картузѣ,-- бѣлугу разъ въ Челнахъ поймали... Совсѣмъ князь-рыба; билась, билась, наконецъ-таки, одолѣли, вытащили. Потрошить давай, взрѣзали утробу, а въ утробѣ-то, Господи милостивый, человѣкъ, и совсѣмъ какъ есть цѣлый... Проглонула она его, какъ былъ въ красной рубахѣ, да шлисовыхъ шароварахъ, такъ въ нихъ и остался. И сапоги цѣлые!
   -- Рантовые?-- заинтересовался рыбакъ около.
   -- А ужъ этого, другъ ты мой, не знаю!
   Челны совсѣмъ городкомъ смотрятъ. Постройки на широкую ногу; дома, деревянные и каменные, въ два этажа построены; улицы прямыя, широкія. Сараи тоже чудесные -- просторные; видимо, выводили, не жалѣя камня и дерева. Самые лучшіе амбары и лабазы у удѣла. Удѣлъ ихъ отдаетъ въ наймы подъ хлѣбъ, самъ же имъ вовсе не торгуетъ. Камень для домовъ и сараевъ вырабатывается изъ мѣстныхъ плитныхъ ломокъ тоже удѣломъ.
   -- Этотъ удѣлъ шибко насъ опружилъ! Куда не сунемся -- вездѣ онъ. Камень -- его, лѣсъ его, земля его, только вода наша, да и то пароходы, которые распугали рыбу-то. Рыбка Божья -- она шуму не любитъ, тихихъ пристанищъ ищетъ. Гдѣ люди хитры, тамъ и рыбка по нимъ тоже хитрая стала. Ты вотъ про удѣлъ поспрошай-ко въ Пьяномъ-Бору, тамъ тебѣ скажутъ. Истинно объѣлъ онъ и опилъ насъ. Ничего нѣтъ у крестьянъ: все ему на потребу пошло. Брюхо у его несытое, сколько туда не вали -- все еще мѣсто будетъ. А что удѣлъ упустилъ, то купецъ сожретъ. Тутъ, надысь, какое дѣло было. Комаровъ, промышленникъ такой у насъ, въ удѣльныхъ лѣсахъ порубилъ дрова, съ согласу чиновника, а время было пьяное, народъ съ праздника еще не очухался. Комаровъ выставилъ вина -- мужички къ ему, что мухи, налипли. Онъ и подговорилъ ихъ принять на себя эти дрова-то; тѣ по простотѣ-то и прими. Теперь съ крестьянъ взыскиваютъ пять тысячъ. Избы которыя, скотъ продаютъ, а имъ-то, мужичкамъ, ѣсть нечего, пить нечего.
   Пьяный-Боръ обдержался весь. Ничего нѣтъ. Скотину выгнать некуда: все кругомъ удѣльное. Выйдетъ коровенка травы пощипать -- пятьдесятъ, шестьдесятъ копѣекъ штрафу, да заморятъ еще хозяина по мытарствамъ разнымъ. Видя, что пяти тысячъ съ пьяно-борскихъ крестьянъ никакъ не взыскать, хотя и остальныя клѣти продай, удѣльный чиновникъ придумалъ такую штуку. Съ двухъ сторожей слѣдуетъ штрафу тысячу шестьсотъ рублей. У нихъ ничего, ни кола, ни двора, и взысканіе потому совсѣмъ безнадежно.
   -- Вотъ, братцы-мужички, возьмите на себя за нихъ за двухъ поруку, тогда я вамъ на годъ эти пять тысячъ отсрочу.
   Такимъ образомъ оказывается, что за годъ на 5,000 р. удѣлу угодно получить 1,600 р. процента. Это даже и жидамъ-закладчикамъ казалось бы зазорно. И подобныхъ фактовъ не одинъ. Приведенный только наудачу выхваченъ изъ цѣлой массы другихъ, такихъ же.
   -- У насъ удѣлъ обралъ всѣ землю, осталась одна гористая, овраги. На нашихъ овражкахъ -- ни лѣсники. Прежде своя земля была, купленная... Луга были -- луговъ нѣтъ.
   -- Куда-жъ дѣлась?
   -- А, слышь, ее удѣлъ защищалъ отъ башкирцевъ, ну, и перевелъ на себя!
   -- Да какже это?
   Какъ ни объяснялъ мужикъ -- видимо, человѣкъ темный, чувствуетъ обиду, знаетъ, что ограбленъ, а какъ, на основаніи какихъ статей -- ему неизвѣстно. Въ продолженіе одного лѣта на коровахъ удѣлъ собираетъ до шестисотъ рублей штрафовъ. Ему это даже выгоднѣе, чѣмъ отдавать луга въ кортому. Бьютъ со всѣхъ сторонъ. Везъ татаринъ черезъ удѣльный лѣсъ дрова, вырубленныя законно, съ согласія владѣльца, въ дальнемъ татарскомъ лѣсу. Удѣльный сторожъ захватилъ его: у насъ де порубилъ. Давай стрѣлять -- ранилъ татарина. Дѣло объяснилось въ пользу послѣдняго; что же вы думаете -- явился этстъ стрѣлокъ на скамьѣ подсудимыхъ? Ничуть не бывало, его только перевели сторожемъ въ другой участокъ. Тѣмъ дѣло и кончилось. Вообще всюду по Камѣ, гдѣ удѣлъ, крестьяне бѣдствуютъ страшно. Въ бывшихъ помѣщичьихъ имѣніяхъ крестьяне живутъ теперь хорошо, оправились, въ удѣльныхъ -- дѣваться некуда отъ прижимки. Когда хотѣли открыть здѣсь ссудную кассу -- крестьяне воспротивились. Всѣ стали объяснять: ваше же выгода, къ кулакамъ за деньгами не пойдете...
   -- Такъ-то такъ, а только и ее удѣлъ опишетъ!
   До того здѣсь все напугано удѣломъ. Жадничаетъ онъ, дѣйствительно, сверхъ мѣры. Протекаетъ черезъ Пьяный-Боръ рѣчка Пешорка, извилистая и живописная. Удѣлъ забралъ по ней нѣсколько площадокъ побойчѣе и застроилъ кабачками. Хотѣли было крестьяне свой общественный кабакъ открыть -- нельзя: удѣльные есть. Площадь около пьяно-борской церкви большая, тутъ и базары воскресные, и ярмарки праздничныя. Мѣсто ходкое; удѣлъ нацѣливался, нацѣливался да и оттягалъ ее.
   -- Изъ-подъ самыхъ глазъ!-- хлопаютъ себя руками пьяно-борцы.
   Несчастныхъ не сосетъ только лѣнивый. Сколько паразитовъ наплыло на нихъ -- не счесть. Въ Елабужскомъ уѣздѣ, въ Пьяно-Борской, Чекалдинской, Лаушкинской волостяхъ кулаки зимою задаютъ за хлѣбъ по 20 к. за пудъ. Лѣтомъ цѣна случалась до семи гривенъ, а то и до рубля доходила, ниже сорока копѣекъ не падала -- все равно. Попы здѣшніе тоже своего не теряютъ. Одинъ изъ нихъ, чекалдинскій, чтобы больше свадебъ было, распустилъ слухъ о намѣреніи правительства брать въ солдаты дѣвокъ. Темный народъ струсилъ и давай окручивать дочерей, за кого попало. Браковъ была бездна. Онъ же сталъ молебны служить въ долгъ крестьянамъ. Года два продолжалъ эту операцію, и когда за крестьянами насчиталъ нѣсколько тысячъ -- къ мировому посреднику. Черезъ этого Соломона праведнаго и взысканія произвелъ съ надлежащими процентами, продавъ крестьянское имущество съ публичнаго торга.
   -- Ужъ такая забироха былъ!-- вспоминаютъ чекалдинцы своего жаднаго пастыря.
   -- Теперь удѣлъ до нашихъ лововъ добирается!
   А около Пьянаго-Бора ловы, дѣйствительно, могутъ быть чудесные. Противъ самаго села въ озерахъ попадаются сомы пудовъ до пяти. Повыше, противъ ключей, есть островокъ. Пошли туда черемисы дрова рубить. Слышутъ, какой-то шумъ около. Точно что-то громадное бьется въ водѣ. Побѣжали -- и дѣйствительно чудищо какое-то обсохло на мелко-рѣчьѣ, ворочается, мутину вокругъ такую подымаетъ, что и не разобрать. Черемисы думали, чортъ, и струсили. Бѣгомъ домой. Пришли русскіе -- оказалась въ ложбинѣ колосальная бѣлуга, пудовъ въ пятьдесять.
   -- Отчего имя такое дали -- Пьяный-Боръ?
   -- А по всей нашей округѣ -- пьяная земляника ростетъ {Пьяный-Боръ, о которомъ разсказываю я, въ Вятской; есть еще Пьяный-Боръ -- въ Уфимской губерніи.}!
   Дѣйствительно, отъ мѣстной земляники чувствуется легкое опьяненіе, кружится голова, клонитъ ко сну.
   Лѣса отсюда опять пошли. По обѣимъ сторонамъ Камы -- дрема безпросвѣтная. Сама рѣка среди нихъ кажется необыкновенно пустынною. Изъ круглыхъ зеленыхъ облаковъ молодой и веселой липы стройно выскакиваютъ верхушки елей и правильныя красивыя пихты, такъ напоминающія южные кипарисы. Ими горы покрыты, точно острыми шпилями. Удивительно эффекты онѣ въ золотистомъ блескѣ лѣтняго солнца, рѣзко выдѣляясь темными силуэтами изъ зеленаго царства кудрявыхъ лѣсовъ, лѣниво спящихъ въ зноѣ и свѣтѣ по скатамъ и крутогорьямъ. Кама съуживается здѣсь, но вода струится еще тише и медленнѣе, точно и она поддалась поэтической дремѣ обступившихъ ее зеленыхъ вершинъ. Все это мѣсто красивое, сочное, лѣсистое, называется Тихими-Горами. Солнечный свѣтъ, кажется, постоянно зыблется на этихъ горахъ, тихихъ потому, что здѣсь ни сильнаго вѣтра, ни штормовъ не слыхали. Караваны барокъ отдыхаютъ среди этого задумчиваго приволья. Штормы начнутся опять, въ Пьяномъ-Борѣ, гдѣ горы отходятъ назадъ, открывая лѣниво текущую рѣку на жертву сѣверо-восточному вѣтру.
   -- Тутъ чаща такая -- не пройти. Липнякъ, орѣшникъ, мелкій дубокъ переплелись. Солнцу сквозь не пробиться; тамъ, въ сырыхъ низинахъ, грибу раздолье, высоко подумается. Черви кишатъ, змѣи даже водятся. По Камѣ змѣи здоровыя. Иная въ руку. Есть по чернолѣсью поселки, народъ совсѣмъ темный живетъ. Точно и до него солнце пробиться не можетъ. Шибко пьютъ у насъ. Вина, сколько хочешь. Въ одномъ Сарапулѣ четыре, да въ его уѣздѣ, въ Елабужскомъ, вмѣстѣ шестнадцать большихъ винокуренъ. Большія деньги обираютъ. Наши крестьяне сами было хотѣли обществомъ держать заводъ, все бы доходу больше было -- писаря помѣшали. Бойче, милый ты мой, одно тебѣ скажу -- по всей нашей округѣ писарь самая первая язва. Вонъ, вишь, Сослоуши -- татарская деревня?
   -- Вижу!-- И я сталъ всматриваться въ чистенькія избы, словно дождемъ обмытыя на некрутомъ берегу.
   -- Тамъ народъ живетъ хорошо. Главная причина -- питейнаго дома къ себѣ не пускаютъ. Хотѣли было силой, писарь верховодилъ, мироваго улещалъ, чтобы кабакъ къ нимъ, татарамъ, посадить безпремѣнно; ну, бунтъ вышелъ. Сказываютъ, двухъ мухаметовъ въ Сибирь сослали, а кабака все-жъ у нихъ и посель нѣтъ.
   Село Тихія-Горы Ушаковымъ живетъ. Ушаковъ поставилъ здѣсь химическіе заводы для обработки купороса и купороснаго ма.сла. Сѣрный колчеданъ для этого добывается въ дали, въ Гороблагодатскомъ округѣ, по рѣкѣ Салдѣ, и сплавляется въ Каму по Чусовой. Количество такого сплава въ иной годъ доходитъ до 860,000 пудовъ. Самые заводы на видъ крайне не казисты, а между тѣмъ, дѣло въ нихъ дѣлается большое, милліонное. Самое село Тихія-Горы видно еще издали. Рѣка тамъ дѣлаетъ излучину, и надъ нею, гдѣ берега совсѣмъ сходятся, точно въ воздухѣ виситъ оно съ своею стройною бѣлою церковью. Народу живется здѣсь плохо. Въ самое лучшее время больше пятнадцати рублей въ мѣсяцъ семья не заработаетъ; кругомъ мѣста людныя, и цѣны на заводѣ постоянно сбиваются пришлымъ голоднымъ людомъ. За Тихими-Горами Кама ширится. Берега точно засынаны селами. У самой воды -- русскія, подальше отойдя, среди луговъ, мерещутся татарскія и башкирскія. Деревянныя мечети подъ косыми лучами солнца точно загораются.
   -- Башкирамъ бѣда теперь! Солдатъ нужно натурой ставить. Давно это было, у татаръ и у башкиръ разная солдатчина оказывалась. Башкиры за мѣсто ее лошманили {Лошманъ -- доставка лѣсу сплавомъ. Слово удержалось до ситъ поръ.}. Лиственницу изъ Перми, изъ-за Урала сплавляли сюда. Теперь подъ сѣрую шапку должны. И солдаты же изъ ихнихъ выходятъ! Поросенокъ уронитъ... Жидкій народъ, еще нашихъ тошнѣй.
   По всѣмъ здѣшнимъ мѣстамъ чудесныя охоты: охоться по всему берегу. Сынъ пароходо-владѣльца Сироткина, повыше Балахны, въ восьми верстахъ, не разъ бивалъ лосей. Медвѣдей по здѣшнему чернолѣсью тоже, сколько хочешь. У вотяковъ даже есть очень остроумный способъ заставлять медвѣдей самихь избивать себя. На ульяхъ устраиваютъ родъ качелей -- самобитка. Сверху виситъ тяжелая чурка. Она мѣшаетъ медвѣдю добраться до лакомаго меда. Онъ ее лапою -- она раскачается и по мордѣ мишку. Тотъ ее опять лапою -- она его снова въ лобъ. Медвѣдь чѣмъ больше злится, тѣмъ сильнѣе бьетъ, и тѣмъ сильнѣе дуетъ его чурка. Наконецъ, царь вотяцкихъ лѣсовъ окончательно стервенѣетъ, теряетъ всякое соображеніе и ведетъ съ чуркою смертельный бой. Въ результатѣ -- ничѣмъ непопорченный мѣхъ и спасенный отъ лохматаго лакомки улей. Есть счастливыя мѣста, гдѣ вотяки такимъ способъ добываютъ по нѣскольку звѣрей въ лѣто.
   -- Дерево -- дерево, а такого звѣря превозмочь можетъ!-- изумился старикъ-елабужецъ, вмѣстѣ со мною слушавшій разсказъ о злосчастныхъ медвѣдяхъ прикамскихъ лѣсовъ.
   Невдалекѣ отъ устья рѣки Икъ -- Кама стала совсѣмъ красавицей. Гряды береговыхъ горъ одна за другою вступаютъ въ рѣку крутыми откосами, то сѣрыя и песчаныя, то зеленыя отъ покрывшаго ихъ лѣса. Позади за ними смутно рисуются другія, еще далѣе мерещутся едва-едва, словно туманъ, лежащій на водѣ -- третьи. Кое-гдѣ на самыхъ горбахъ стоятъ церкви. Часто далекій выступъ маревомъ чудится, а изъ этого марева ярко сверкаетъ золотистая искорка. подплываемъ ближе, искорка разгорается въ золотой куполъ, куполъ выростаетъ въ цѣлую церковь. Тутъ народъ живетъ богато. Иковцы своею предпріимчивостью славятся на округу. Они торгуютъ лѣсомъ, заготовляя его въ казенныхъ дачахъ, сѣютъ много хлѣба, умѣютъ избѣгать кулаковъ-скупщиковъ. Большинство богатыхъ елабужскихъ купцовъ изъ пріустьинскихъ икскихъ крестьянъ вышли. Все это народъ пошире остальныхъ. Умѣютъ наживать, умѣютъ и тратить. Такъ, напримѣръ, Стахѣевъ пожертвовалъ 200,000 р. на устройство реальнаго училища, выстроилъ десять церквей на Аѳонѣ и еще болѣе воздвигъ храмовъ по Вятской губерніи. Иковецъ встрѣтится на всякомъ базарѣ, даже на Волгѣ. Иковцы заѣзжаютъ съ товарами и въ отдаленную Сибирь. Имъ вообще не сидится на мѣстѣ. Дома и жены ихъ тутъ, а сами хозяева -- ищи вчерашняго вѣтра. Разъ въ годъ явятся, сходятъ въ церковь, попарятся въ банѣ, отдохнутъ дня два-три и опять, смотришь, ужъ снимаются съ якоря. Бродяга-иковецъ даже мало прилежитъ къ своему селу. Архангельскій крестьянинъ, уходящій на долгіе отхожіе промыслы, весь свой заработокъ убиваетъ на то, чтобы дома вывести избу попросторнѣе, да повыше, яруса въ два съ мезониномъ, украсить ее зеркалами, нѣмецкою мебелью, картинами почуднѣе. Иковцу все равно. Какъ отецъ и дѣдъ его жили, такъ и новое поколѣніе живетъ. Лучше хоронить деньги, и онъ бережетъ ихъ пуще глаза. Поэтому въ икскихъ селахъ хорошихъ построекъ вовсе нѣтъ. Бабѣ и такъ хорошо, а мужу все равно -- рѣдко домой попадаетъ. Когда нашъ пароходъ, пыхтя и выбрасывая тяжелые клубы чернаго дыма, проходилъ мимо -- иковскія бабы и дѣвки съ гребня поспѣшно сбѣгали внизъ къ пристани. Вѣтеръ во всѣ стороны разбрасывалъ яркія полотнища ихъ пестрыхъ сарафановъ, на солнцѣ кумачъ горѣлъ, какъ полымя, веселая пѣсня не совсѣмъ скромнаго содержанія неслась къ намъ на встрѣчу.
   -- Ну, и бабы!-- съ видимымъ удовольствіемъ вздыхаетъ сосѣдъ.
   -- Здѣсь баба дорогая! Двухъ мужиковъ ограбыть можетъ. Силы въ ей, сколько хошь. Съ здѣшней бабой безъ ласки нельзя -- обидитъ!
   -- Нѣтъ бабы лучше, какъ на Икѣ... Ходовыя! Съ баркой управиться могутъ; глубже ея плугомъ земли не взроешь... Ты какъ думалъ? Иковская баба есть, Матрена, съ ружьемъ на медвѣдя ходитъ; этакого ипостаснаго звѣря бьетъ!.. Вотъ онѣ какія тутъ!
   Жаль было, что пароходъ уходилъ такъ быстро. Казалось весьма интереснымъ вглядѣться въ бытъ этой своеобразной бабьей республики; но времени не хватало: цѣлью поѣздки былъ Уралъ. Камѣ поневолѣ приходилось отдавать очень мало. За Икомъ поднимались по берегу глиняныя горы. Я не сходилъ съ палубы, любуясь эффектами яркой зелени дубняка на красномъ и коричневомъ фонѣ растрескавшейся и разщелившейся глины... Совсѣмъ не видать иной почвы. Кажется, что корни уходятъ прямо въ глину. Невольно воображеніе рисуетъ другія картины далекой страны, гдѣ горячее южное солнце спалило землю, и цѣпкіе корни рѣдкой поросли глубоко пробираются въ нѣдра пустыни, жадно высасывая оттуда скудную влагу. Материнская грудь кормилицы-земли исчахла тамъ подъ знойными лобзаніями безоблачнаго неба... Здѣсь оно, слава Богу, не такъ горячо. Вотъ дождевая тучка стороной идетъ, обливая жаждущіе влаги луга обильнымъ доведемъ. Опять Кама съузилась, вновь начинаются сочныя, зеленыя, красивыя мѣста Вотъ устье рѣки Ижа, противъ такого же устья Ика. На верховьяхъ Ижа -- знаменитые заводы, верстъ за 200 отсюда. Мы плывемъ мимо татарскихъ, башкирскихъ и русскихъ деревень. И странное дѣло, оказывается, что русскіе здѣсь были очень церемонными завоевателями и колонизаторами. Они заняли подъ свои поселки худшія мѣста. На лучшихъ сидятъ башкиры, на среднихъ -- татары, на самыхъ неспособныхъ -- руссіе построились. Чуть лужайка поярче -- татарское или башкирское сельбище; русь гнѣздится на глинистыхъ горахъ. Разумѣется, устья -- мѣста, подходящія для сплава, у насъ. Сюда татаринъ и не ходитъ, совсѣмъ не его дѣло, не умѣетъ онъ пользоваться этимъ. По Ижу, напримѣръ, весною ходятъ барки, бѣляны, лѣтомъ плоты бѣгутъ, но ни на тѣхъ, ни на другихъ, ни на третьихъ нѣтъ чужой молвы, нѣтъ бусурманскаго облика. Скуластая и узкоглазая татарва только съ берега любуется на кипучую дѣятельность христіанъ и не завидуетъ ей, хорошо зная, что русскій бурлакъ не свое гонитъ, а хозяйское, не на своемъ плыветъ, а на хозяйскомъ. Не завидуетъ татаринъ потому, что онъ лучше ѣстъ и лучше живетъ, чѣмъ наши вятчане и пермяки. Тутъ и купцы татарскіе есть. И нужно сказать правду: они къ своимъ гораздо лучше относятся, чѣмъ русскіе къ нашимъ. Всѣ эти Бикмаевы, Юпусовы, Тевтелевы вовсе не пользуются дурною славою, а послѣдній даже избранъ муфтіемъ въ Уфѣ. Въ противоположность Ижу -- Икъ рѣка совсѣмъ пустынная. Предпріимчивые иковцы работаютъ на чужой водѣ; по Ику, несмотря на его доступность маленькимъ пароходамъ, не гонятъ даже сплавныхъ судовъ весною. Изрѣдка только изъ притока Ика, Мензелинки, выползетъ жалкая лодченка, пощупаетъ неводомъ воду и спѣшитъ назадъ. Бѣлицкіе едва могли поставить на Икѣ мельницу: такъ сильно теченіе, такъ глубоко, что запруды здѣсь трудны, и зачастую ихъ сноситъ прочь.
   -- Омутистая рѣка наша... Сколь въ ей нечисти!-- говорятъ иковцы.-- Сказываютъ, есть такія мѣста, которыя Ермакомъ закляты. Туда онъ свои клады хоронилъ. И пононѣ пойдетъ кто туда купаться, его нечисть эта самая за ноги на дно тянетъ. Не осилишь -- Господа забудешь помянуть, и не видать тебѣ свѣта божьяго! Тутъ-то надъ Икомъ, ежели по ночамъ прислушаться, въ водѣ разный языкъ слышенъ, словно бы изъ одного омута въ другой перекликаются... Страхъ возьметъ!..
   -- Откуда же въ Икъ попалъ Ермакъ?
   -- Тимофеевичъ-то? Слава Богу! Ему ежели не попасть, такъ кому же. Онъ здѣсь отъ царскихъ приставовъ долго хоронился. Но только и ему поперегъ горла подошло... Устье-то воевода какъ-то занялъ и давай вверхъ на него тучей надвигаться. Въ берега не уйдешь, ишь крутоярье какое!.. Ничего тутъ не подѣлаешь!.. Думалъ сначала Ермакъ бой принять, да силы у него не хватило... Выплылъ онъ съ лодкой своей посередь рѣки и взялъ съ собой только одну, любимую царевну татарскую Алмазъ.
   -- Какъ?
   -- Алмазъ царевна прозывалась. Выплылъ это онъ и крикнулъ: ахъ ты гой еси, рѣка Икъ могучая, кланяюсь я тебѣ всѣмъ добромъ моимъ: серебромъ, золотомъ, каменіемъ самоцвѣтнымъ, товаромъ дорогимъ...-- И побросалъ въ рѣку всю казну свою. Замутилась рѣка, приняла Ермаково добро... Тогдо онъ взялъ мечъ свой булатный, напослѣдокъ царевну Алмазъ поцѣловалъ въ уста сахарны, да какъ полоснетъ -- такъ на смерть прямо... Взялъ онъ это ее, голубушку, и въ воду!.. Бултыхъ! Опосля онъ давай молить рѣку Икъ, чтобы вызволила его изъ лихой бѣды, спасла отъ конца неминучаго. Ну, рѣка Икъ богатыря послухала... Не успѣлъ онъ еще въ свое становье вернуться, какъ поднялась непогода, взбушевалъ Икъ и потопилъ царскія суда съ приставами и московскою дружиною! Съ той самое поры Икъ и помутнѣла... Омутами ее всю затянуло, потому что она въ этихъ омутахъ казну Ермакову хранитъ.
   Меня поразило сходство этого преданія съ волжскою легендой о томъ, какъ Стенька Разинъ подарилъ Волгѣ-матушкѣ персидскую царевну. Когда я записывалъ это, между моими сосѣдями споръ поднялся.
   -- А знаешь ли ты кому Икъ рѣка свои клады отдастъ?
   -- Кому?.. Никому не отдастъ... Что ей отдавать...
   -- Анъ отдастъ!
   -- Анъ нѣтъ!... Скажи, если знаешь?
   -- Старцу отдастъ, который по старой вѣрѣ живетъ... Святой старецъ такой объявится. Когда перестанутъ старую вѣру гнать, и по всей Москвѣ будетъ нашимъ вольно молиться и къ свои била звонить, тогда придетъ сюда старецъ благочестиваго житія и станетъ здѣсь большой скитъ на Икѣ-рѣкѣ ставить... Построитъ келіи, амбары всякіе, пристани, а на храмъ Божій казны у него не хватитъ. Ну, онъ тогда возьметъ лодку, выѣдетъ посередь рѣки, какъ Ермакъ, и взмолится Ику, чтобы тотъ ему свою казну схороненную отдалъ. Рѣка и отдастъ казну. И станутъ въ мѣстѣ этомъ, и день, и ночь, панафидки по Ермаку служить и по татарской царевнѣ Алмазъ, убіенной Тимофеичемъ, молиться... И воздвигнется тутъ храмъ, и будутъ ему всякая слава и честь, и великолѣпіе...
   -- Скоро это?..
   -- Скоро, скоро!.. Будетъ у насъ царь такой, который нѣмца изгонитъ и свою старорусскую, исконную, кондовую вѣру вспомянетъ... Иргизскихъ старцевъ на Москву созовутъ, тогда станутъ они вкупѣ и въ любви съ митрополитами стадо свое пасти!..
   

IX.
Прикамская пустыня.-- Устье Бѣлой.-- Опять Ермакъ.-- Каракулино.-- Одинъ изъ Кулибиныхъ.

   Удивительно пустынныя мѣста пошли по Камѣ. Воображеніе невольно переноситъ въ тѣ времена, когда удалыя шайки понизовой и иной вольницы хозяйничали здѣсь и на Волгѣ, ратуя грабежемъ и разбоемъ противъ московской воеводчины и приказной регламентаціи. Въ нѣкоторыхъ пунктахъ не видать берега подъ сплошными юровьями гусей, лебедей, утокъ и всякой дичи, обрѣвшей здѣсь себѣ нерушимыя убѣжища.
   -- Вы не охотникъ!-- отчаивался одинъ изъ пассажировъ, когда пароходъ нашъ плылъ мимо этой пустыни.
   -- Нѣтъ.
   -- Я и говорю! Что вы понять можете! Знаете, вотъ за то, чтобы пристать сюда, да пострѣлять маленько, чего бы я не далъ... Сюртукъ бы съ себя долой! Я прежде, знаете, помѣщикомъ былъ, на псовъ разорился. И не скорблю. Живъ Богъ, жива душа моя! Потому это не то, что Ижеесишенскіе да Синепуповы -- наши наслѣдники по имѣніямъ. Тѣ благородства не понимаютъ, тѣ вотъ на псовъ не разорятся. Имъ какой песъ нуженъ? Имъ -- для лаю; потому ежели у него такого пса нѣтъ, такъ онъ самъ всю ночь округъ дома будетъ бѣгать и лаять. А у меня песъ былъ особый. Мой песъ иной -- умнѣй человѣка былъ; только онъ говорить не говорилъ, а понимать все могъ. Я для охоты что дѣлалъ?-- Свои же пашни топталъ, вотъ какъ! Разъ у сосѣда, князя Максутова, пса замѣтилъ. Галилей -- песъ! Какое Галилей! Всякаго астронома загнать могъ! Я бы посмотрѣлъ, какъ у меня Галилей сдѣлалъ бы стойку надъ селезнемъ, какъ бы онъ у меня въ болото за уткою поплылъ. Зефиромъ звали. Красота!.. Какъ посмотрѣлъ я на него въ первый разъ, думаю -- мой будетъ. Знаете, дышу этакъ, точно въ горницѣ воздуху мало, такъ бы, кажется, сцарапалъ его и домой! Ну, а Максутовъ, не будь дуракъ, уперся. Я ему денегъ -- смѣется. Лужокъ у меня былъ, нацѣливался онъ на него, говорю: "хочешь лужокъ за пса? Нѣтъ, братъ, говоритъ, моему псу цѣны нѣтъ!" Что дѣлать? Я было туда-сюда, не поддается. Послалъ я Тимошку -- доѣзжачій у меня былъ, эдакая, скажу вамъ, шельма. "Скради!-- говорю.-- Можешь?" -- "Отчего нельзя. Скрасть все можно!" И какъ бы вы думали, скралъ!.. Да на полдорогѣ Максутовъ его нагналъ, вернулъ, отодралъ у себя на конюшнѣ, какъ Сидорову козу. И меня пообѣщался. Черезъ мѣсяцъ на выборахъ помирились. Сталъ опять приставать -- не отдаетъ, подлецъ! А я его и во снѣ, пса этого, вижу; съ лица даже спалъ. Во какъ! Только зажмурю глаза, такъ мнѣ этотъ песъ и представляется. Наконецъ, князь будто смягчился. Говоритъ: "Хочешь мѣнка?" -- "Идетъ"!-- "Да ты сначала узнай на кого. Отдай мнѣ Лизу, а я тебѣ пса". Сначала я ополоумѣлъ; думаю, что мнѣ, по мордѣ его бить, либо за шутку принять? А Лиза, знаете, была у меня въ метрескахъ. Крѣпостная. Красоты такой, у вашихъ, у городскихъ, не найти никакъ. Талія -- вотъ, а бедра въ два обхвата! Сама идетъ -- коса за нею ползетъ. Плечи -- припалъ бы ты къ нимъ и духъ вонъ. Вотъ она была какая! Нынче такихъ нѣтъ, ахъ, нѣтъ!..
   И бывшій помѣщикъ задумался.
   -- Только я, знаете, вернулся домой и совсѣмъ охладѣлъ къ ней. Все, знаете, песъ передо мною, Зефиръ. Какъ вспомню, какая у него, у подлеца, морда умная, такъ и почнетъ меня мутить. Что-жъ бы вы думали, чуть я не помѣшался. И вотъ такое у насъ благородство было, ничего для дворянской потѣхи не жалѣли. Черезъ недѣли двѣ ѣду къ Максутову. "Чортъ съ тобою, говорю, бери Лизу, давай Зефира!" Такъ и обмѣнялъ на пса. А теперь я самъ въ псахъ!
   -- Это что же значитъ?
   -- А то же, что я самъ теперь въ Зефирахъ состою при первой гильдіи купцѣ Сивопуповѣ. Куда онъ меня пошлетъ, я туда и бѣгу. Лѣсъ купить -- лѣсъ куплю, артель обсчитать -- артель обсчитаю, обмануть кого -- обману. И какъ еще стойку дѣлаю. Лапу вверхъ и голову назадъ, къ нему, къ купцу первой гильдіи. Цкни, дескать,-- жду, готовъ!.. Скоты мы стали, вотъ что!-- горько закончилъ онъ.-- Пьете?
   -- Нѣтъ.
   -- Какой же изъ васъ толкъ? Водки не пьете и на дичь не любите. А намъ безъ этого нельзя... потому одно отличіе отъ пса, отъ Зефирки-то, что онъ водки не можетъ, а мы съ удовольствіемъ. А во всемъ прочемъ ему, Зефиру, преферансъ.
   -- Что же песъ у васъ до сихъ поръ?
   -- Ау! Былъ, да сплылъ. Тоска меня по Лизѣ взяла. Куда ни сунусь, вездѣ она передо мною. До того шибко загрустилъ, что песъ этотъ мнѣ противенъ сталъ. Думаю: изъ-за тебя, подлеца. Пересталъ я его на глаза себѣ пускать -- все забыть не могу. Наконецъ, думаю, что-жъ я за мелкопомѣстный, ужли-жъ распорядится не сумѣю, съ псомъ не справляюсь? Привелъ я его на рѣку, навязалъ ему большущій камень на шею, поцѣловалъ въ морду, да съ моста въ воду и ухнулъ. Только его и видѣлъ, Зефира-то!
   Я помолчалъ.
   -- А знаете, псы-то вѣдь плачутъ!
   -- Ну?
   -- Какъ я ему камень вязалъ, такъ онъ смотритъ мнѣ въ глаза жалобно-жалобно, а у самого, у пса-то, слезы такъ и каплютъ, такъ и каплютъ. И лапою меня по ногѣ скребетъ... Эхъ, подлецы мы, вотъ что! Теперь мнѣ Сивопуповъ тоже надѣнетъ камень на шею и толкнетъ въ воду. Одно и то же... на Зефиркиномъ положеніи.
   По высокому берегу Камы красныя осыпи глины. Въ нихъ черные зѣвы пещеръ, точно чудовищныя норы какія-то.
   -- Тутъ прежде разбойные люди жили,-- поясняетъ лоцманъ Терентій.-- Шибко гуляли по всей округѣ. Погуляютъ, погуляютъ, пошлютъ за ними полтыщи войсковъ, разбойные люди въ нору -- и сидятъ, хилятся. А потомъ опять выползутъ и давай шабаршить.
   Особенно красиво устье рѣки Бѣлой. Еще издали вы слышите крики чаекъ и видите, какъ бѣлыми тучами носятся надъ рѣкою ихъ безчисленныя стаи. Противоположный берегъ гребнемъ поднялся, по гребню лѣсъ насупился и думаетъ свою старую, вѣчную думу. Ширь, просторъ -- направо. Подъ солнцемъ лѣсныя понизи горятъ изумруднымъ блескомъ. Прорвали ихъ протоки и рукава, отражая въ тихихъ водахъ голубое небо, уходя за педвижные боры и опять далеко-далеко сверкая огнистыми зигзагами и тонкими, какъ остріе ножа, щелинками. Вонъ Бѣлая раскинулась широко и привольно. Заставили ее баржи и плоты, и медленно струитъ она между ними свои свѣтлыя, поэтическія воды. Налѣво -- коренной, каменный берегъ круто загибается лукою. Надъ нею, по самой серединѣ, полувоздушная, отдѣляется отъ голубаго воздуха бѣлая церковь. Около -- громадная черная пещера. Тутъ нѣкогда, по мѣстному повѣрью, жилъ змѣй, отъ котораго не было проѣзда и прохода. Плылъ разъ по Камѣ священникъ съ святыми дарами; змѣй по водѣ къ нему на встрѣчу. Взмолился старикъ: "Ужли-жъ ты, Господи, дашь пречистое тѣло своего Сына, Христа Іисуса, на поруганіе чудищу сатанину?" Поднялъ чашу, и въ то же мгновеніе съ неба ударила молонья, поразившая змѣя на смерть. Слѣды змѣя показываютъ въ трещинахъ и расщелинахъ глинистаго берега. Это онъ ползалъ тутъ; теперь по нимъ бѣгутъ горные протоки, гремятъ они въ высокихъ оврагахъ и, наконецъ, взмыливаясь бѣлою пѣною, врываются въ спокойныя воды Камы. По другимъ преданіямъ, въ пещерѣ жилъ Ермакъ, и она ископана его руками. Защитники послѣдней легенды указываютъ на правильную четыреуголыіую форму пещеры. Ермакъ, видите ли, выбралъ этотъ берегъ потому, что здѣсь никто не могъ миновать его. Съ Бѣлой ли кто ползетъ, по Камѣ ли плыветъ, все одно "скрозь руки" не пройдетъ. На всякомъ пути переймутъ его сторожевые казаки. Пещерѣ этой конца нѣтъ, по словамъ мѣстныхъ жителей. Комната слѣдуетъ тамъ за комнатою, а въ самыхъ дальнихъ, на которыя зарокъ положенъ, спрятаны клады. Дѣйствительно, самое разбойничье гнѣздо здѣсь. Только однѣ чайки пересѣкаютъ воздухъ мимо его отверстія, да сова, бѣгущая отъ Божьяго свѣта, спасается туда съ разсвѣтомъ, вплоть до вечерней зари. Вонъ и деревня Чекалдинская съ знаменитымъ попомъ, взыскавшимъ съ крестьянъ свадебныя и молебныя деньги черезъ мирового посредника; вонъ и Колесниково. Обѣ съ церквами. Дома этихъ деревень точно разбѣжались. Одни схоронились на дно овраговъ, другіе въ лощины спрятались и стоятъ тамъ точно насторожѣ -- вотъ-вотъ выскочутъ на встрѣчу; третьи на самый припекъ всползли и горятъ всѣми своими стеклами на солнцѣ, точно внутри пожаръ, и ярко зардѣвшіеся уголья видны сквозь окна уцѣлѣвшихъ чудомъ стѣнъ. Между домами зеленыя облака всякой поросли. За излучиною -- узина. Берегъ еще больше изорванъ щелями, трещинами, оврагами. Вонъ барка ползетъ на встрѣчу, вся загруженная плетенками для тарантасовъ. Люди на ней мошками кажутся. На носу одинъ бурлакъ раздѣлся совсѣмъ, голый блеститъ на солнцѣ. Рубашкою своею интересуется, во всѣ ея закоулки заглядываетъ, а норты тутъ же висятъ на тычкѣ -- сушатся.
   -- Это нашъ торговый флагъ,-- указываетъ капитанъ.
   -- Лучшаго, значитъ, не стоите!-- вмѣшивается пассажиръ.
   -- Отчего не стоимъ?
   -- Потому вся вамъ цѣна и съ потрохами вашими грошъ, да и то въ базарный день ежели.
   -- За что это такая немилость?
   -- А за то... какіе здѣсь капитаны? Про васъ не говорю, вы иная статья, а другіе... Естигнѣева знаете?
   -- Ну?
   -- То-то... гдѣ онъ капитанскому дѣлу научился? Жандармомъ былъ, проворовался -- въ капитаны пошелъ. Теперь въ рупоръ дѣйствуетъ. А нѣшто онъ понимаетъ что? Шиляпова тоже встрѣчали?
   -- Встрѣчалъ.
   -- У губернатора поваромъ былъ и вдругъ такой духъ почувствовалъ, чтобы въ капитаны. Масленниковъ...
   -- Ну, о Масленниковѣ бы помолчали!
   -- Почему?
   -- Добрѣйшая душа.
   -- Это что жена-то его бьетъ при пассажирахъ, а онъ ее въ ручку сейчасъ -- чмокъ? Гдѣ онъ это пароходному дѣлу научился? Городовымъ былъ, послѣ волостнымъ писаремъ. Тоже капитанъ! Немудрено, что вы топите пароходы, каждый годъ топите. Кто въ Нижнемъ главноуправляющій на "Самолетѣ"? Колѣнкинъ. А кто такой Колѣнкинъ? Тотъ, что на Онежскомъ озерѣ пароходъ "Царицу" утопилъ. И какъ только хозяева терпятъ? Я бы этихъ хозяевъ...
   -- Что такого?-- вмѣшался сидѣвшій около элефантъ. Голенища бутылками, сюртукъ до пятъ, рожа крутая, заплывшая. Потъ проступилъ, а онъ, знай себѣ, жмурится на солнцѣ...
   -- Хозяевъ, говорю, слѣдовало бы...-- замялся ораторъ.
   -- Ты разскажи, что слѣдовало бы!.. Псамъ хозяинъ, у меня тоже четыре парохода бѣгаютъ. Что слѣдовало бы? Кончай!
   -- И кончу, не бойсь!
   -- Кончай, кончай! Послушаемъ, какая тебѣ цѣна.
   -- За хвостъ бы слѣдовало...
   -- За хвостъ?
   -- За хвостъ... за хвостъ и на солнце...
   -- Да, вотъ ты какъ... Ишь, какая въ тебѣ смѣлость, таперича, свирѣпствуетъ! Ты вотъ какъ!.. А я тебѣ вотъ что скажу. Поставлю я тебѣ козла своего шкипаремъ, и то ты поѣдешь... Съ козломъ поѣдешь. И въ лучшемъ видѣ... Потому ты чѣмъ торгуешь?
   -- Мы... мы бѣляны строимъ.
   -- Чудесно! А я пошлю своего приказчика перемануть твою артель и переману. Сговорю нашихъ купцовъ, чтобы у тебя бѣлянъ отнюдь -- и остался бы безъ хлѣба.
   -- Я, Степанъ Ефимычъ...-- опѣшилъ тотъ и снялъ шапку долой.
   -- Нѣтъ, ты постой! Какія твои слова были, ты попомни ихъ! Что ты можешь противъ хозяевъ?.. За хвостъ! Нѣтъ, мы еще поглядимъ, какой у тебя хвостъ. Ты его закорючишь.
   -- Я всегда готовъ, помилуйте! Можно сказать, даже всею душою... А вы не взирайте... потому мы люди маленькіе.
   -- А горло-то противъ хозяина дерешь? Вотъ ты теперь передо мною безъ шапки, а противъ кого ты пошелъ?
   -- Помилуйте! Отчего же-съ промежду публикой и не поговорить.
   -- Старше тебя сидятъ -- молчатъ. Ты у Семіонова, поди, кредитуешься?
   -- Степанъ Ефимычъ, какъ передъ Истиннымъ...-- залебезилъ ораторъ.
   -- Ты мнѣ отвѣтъ держи! Ты у Семіонова кредитуешься?
   -- Я передъ вами, то-есть, какъ свѣча, горю!
   -- Нѣтъ, какія твои слова были? Кредитуешься?
   -- Точно что... для ради разсчета съ рабочими прибѣгаемъ...
   -- Ну, такъ теперь отложи попеченіе. Я ему скажу, сколь ты непочтителенъ. Я своякъ ему.
   -- Не погубите!..-- совсѣмъ смирился бѣднякъ. Даже въ потъ его ударило.
   -- А, не погубите! Хорошо! Сейчасъ мы тебѣ какъ бы экзаментъ. Съ козломъ поѣдешь?
   -- Я, Степанъ Ефимычъ...
   -- Отвѣтствуй кратко! Ежели я шкипаремъ козла своего посажу, поѣдешь?
   -- То-есть... вотъ... ежели...-- заторопился тотъ.
   -- Кратко! Поѣдешь?
   -- Поѣду!
   -- Съ козломъ поѣдешь?
   -- Съ козломъ-съ...-- совсѣмъ упалъ духомъ несчастный.
   -- И ежели козелъ тебя по шеѣ, можешь ты что противъ козла моего?
   -- Нѣтъ, не могу.
   -- И жалиться не можешь?-- томилъ его хозяинъ.
   -- Не смѣю-съ!
   -- И шапку передъ козломъ снимешь?
   -- Сойму-съ!
   -- Ну, будетъ. Доволенъ я тобою. Не дури впередъ! Хозяинъ, братъ, Богомъ поставленъ. Ты его не моги!.. Кабы по настоящему, знаешь, какъ бы тебя слѣдовало? Ну, да ужъ такъ и быть! Доволенъ... Не помню я на тебѣ зла. Коли понадоблюсь къ городу -- приходи! Я тобою доволенъ...
   Вдали показались мельницы. Главы четырехъ церквей загорѣлись на соянцѣ. Нѣсколько пристаней врѣзалось въ Каму; около нихъ кишмя-кишитъ рабочій людъ. Суда привалили и грузятся, другія подтянулись и надутъ своей очереди. На берегу громадные штабели кулей съ хлѣбомъ. Это село Каракулино, одно изъ самыхъ богатыхъ на Камѣ.
   -- Здѣшніе мужики иного купца подъ себя зажать могутъ.
   -- Да, каракулинскихъ капиталовъ не счесть!
   Вообще отъ устья Бѣлой въ каждомъ логу село. Берега населены густо. Трудовая суета далеко отъ насъ. Тутъ, гдѣ плывемъ мы, все вѣетъ покоемъ и тишиною. Жаль сойти съ палубы, такъ красивы дали, такъ оригинальны картины этихъ селъ; эти бѣляны, плывущія мимо лѣниво и медлительно; эти плоты, какъ будто застывшіе посреди Камы; эти раскинувшіеся на плотахъ и мирно спящіе рабочіе. Вонъ на лодкѣ черезъ Каму плыветъ попъ.
   -- Это каракулинскій попъ. Эхъ, не житье -- масленица!-- вздохнулъ елабужецъ.
   -- Чему вы это позавидовали?
   -- Да попу каракулинскому отлично. Народъ шибко пьетъ тамъ.
   -- Ну?-- удивился я.-- Что же общаго?
   -- Какъ что? Гдѣ народъ пьетъ, тамъ и попу чудесно. По тридцати, по шестидесяти тысячъ прикапливаютъ.
   Сталъ я добиваться -- и не могъ. Уперся на своемъ. У пьяницъ-де попу воля. Твори, что хочешь, ничему запрету нѣтъ.
   Село Каракулино по обѣ стороны залило камскіе берега своими кровлями. Соломенныхъ крышъ нѣтъ вовсе. Изъ общей массы избъ то и дѣло выступаютъ каменные дома и двухъ-этажные деревянные. За лѣто отсюда сплавляютъ внизъ по Камѣ хлѣбъ; зимою въ селѣ большіе базары, на которые чуть-ли не на весь прикамскій край доставляется изъ Астрахани сухая рыба. На эти же зимніе торжки сюда везутъ рогожу, кули, лѣсныя издѣлія. На нѣсколько милліоновъ продаютъ и покупаютъ каракулинцы, крѣпко, не то что иковцы, сидящіе на своихъ мѣстахъ. Каракулинецъ въ отхожій промыселъ идетъ неохотно, у него и дома дѣла пропасть, всего не покончишь. Нѣсколько верстъ преслѣдовали нашъ пароходъ сельскія постройки, такъ далеко раскинулось это городище. Черезъ Каму, съ одного берега на другой, переплывали сотни ботничковъ, т.-е. лодченокъ, выдолбленныхъ изъ одного дерева, преимущественно изъ осины. Концы ботничка загнуты кверху, такъ что и носъ, и корма совершенно одинаковы. Руля нѣтъ, правятъ весломъ. Въ ботничекъ помѣщается пять человѣкъ и самый челнокъ этотъ на ходу очень быстръ. Въ немъ же и рыбу ловятъ.
   -- Я думаю, опрокидывается, когда вѣтеръ?
   -- Отчего не опрокинуть. Будь спокоенъ, опруживаетъ!
   -- И люди тонутъ?
   -- Зачѣмъ? Нашего, камскаго, нарочно не утопишь. Зачѣмъ ему тонуть? Онъ перевернулъ ботничекъ и опять въ него залѣзъ. Ему тонуть нельзя. У насъ дѣти которыя, и тѣ, что рыба въ водѣ; баба тебѣ версты двѣ проплыть можетъ. У насъ, ежели и брюхатая, тони ее -- не утонетъ.
   За Каракулинымъ по Камѣ пошли липняки. Село Сайгатка мелькнуло. Тутъ пчеловодствомъ мужики живутъ. Липы много -- и пчелы роятся. Липы нѣтъ -- и пчелы нѣтъ. Отсюда медъ везутъ въ Сарапулъ. По рѣкѣ опять дичь пошла. Птица, видимо, непуганная. Выводокъ утятъ за матерью у самаго носа парохода проплылъ. Раскидало его было волною, бѣгущею отъ колеса, да опять собрался и потянулся къ пустынному берегу, поближе къ Устьрѣкѣ, (Вяткѣ). Тамъ лѣсистыя горы стѣсняютъ даль, берегъ дѣлаетъ излучины, запирая рѣку, точно озеро. На гребнѣ одной горы Галево, внизу хлѣбная пристань. Надъ избами покачиваются тонкія стрѣлы елей. Такихъ селъ, что вскочили на самый припекъ на гребнѣ, по Камѣ мало. Въ этомъ вся разница съ Волгою; тамъ любятъ селиться на стрехѣ, камскіе прячутся въ лога. Камское село иной разъ и незамѣтно издали. Совсѣмъ безлюдье кажется, только по струйкамъ дыма изъ овраговъ или лощинъ и заключаешь, что затаился тамъ отъ всего міра починокъ, точно онъ стыдится выбѣжать вверхъ и подставить золотому солнцу свои соломенныя, тоже подъ его лучами червоннымъ золотомъ горящія кровли. Иной разъ чудится, что церковь одиноко торчитъ на горѣ, и только, подъѣхавъ ближе, видишь, что тутъ есть кому молиться, потому что по логамъ, да низинамъ насыпана не одна сотня кровель. Все это придаетъ нѣчто пустынное камскому пейзажу. Пустынное и вмѣстѣ съ тѣмъ удивительно поэтическое выраженіе. Чудится, что ты двигаешься впередъ, въ дѣвственный край, куда рѣдко забиралась нога человѣка, гдѣ его топоръ не валилъ на земь лѣсныхъ великановъ, и только пѣніе птицы слышала ихъ задумчивая зеленая дрема.
   На палубѣ стало тихо. Жара согнала всѣхъ въ каюты или подъ навѣсы.
   -- Вы изъ Питера?-- подобрался ко мнѣ какой-то смирный, даже слишкомъ смирный пассажиръ. Снялъ шапку, да и покрыться не хочетъ.-- Слышалъ, вы изъ столицы изволите любопытствовать нашъ край.
   -- Пожалуйста, надѣньте шапку, а то вѣдь и я свою снять долженъ.
   -- Нѣтъ, зачѣмъ же. А только, осмѣлюсь доложить, сторона у насъ дикая.
   -- Почему же?
   -- Потому тутъ старина, что стѣна каменная, не прошибешь ее ничѣмъ. Напротивъ, захочешь новаго -- всѣмъ ты ворогъ станешь. Точно ты не имъ же въ пользу, а во вредъ. Вычитаешь, что полезное, скажешь: такъ слѣдуетъ вотъ -- оскорбятъ.
   -- Да?-- отвѣтилъ я, чтобы сказать хоть что-нибудь.
   -- Оскорбятъ, и жестоко оскорбятъ-съ. Потому ежели нѣтъ у тебя капиталу, и выходишь ты ничтожный человѣкъ, и долженъ на всѣ ихнія глупости молчать. Я вотъ, напримѣръ, очень книгу люблю.
   -- Какую?
   -- Всякую книгу, потому всякая книга уму служитъ, я меня за это самое со всѣхъ мѣстъ-съ согнали. Былъ приказчикомъ -- изъ приказчиковъ, десятникомъ -- изъ десятниковъ. Такъ теперь и болтаюсь. При купцѣ одномъ, какъ прежде при короляхъ шуты были, такъ и онъ меня вродѣ какъ бы шута держитъ. По только,-- хитро улыбнулся онъ,-- я тоже на него свой видъ имѣю.
   -- Въ чемъ же ваши обязанности состоятъ?
   -- А вотъ-съ... Иванъ Трофимычъ очень отяжелѣли. Брюхомъ одержимы стали, ну, и ходить чтобы много не могутъ. Сидѣть должны больше. Ноги не носятъ. А сидѣть имъ скучно. Такъ я для этой самой скуки-съ. Развлекать долженъ. Разсказывать, что ли. Приставлять, какъ въ театрахъ. Пробовалъ я имъ разсказывать изъ умныхъ книгъ -- согнать пообѣщались. По ихнимъ каменнымъ мозгамъ имъ это умное нѣсколько и обидно даже. А до сказокъ они очень падки-съ. Сказки любятъ и притомъ самыя невѣжественныя. Ну, я ихъ вкусамъ подражаю. Нельзя-съ, ихъ хлѣбъ ѣмъ-съ.
   -- И какъ въ театрѣ представляете?
   -- Какъ же-съ! Они очень-съ "Графиню Клару д'Обервиль" полюбили-съ. Сколько я ее разовъ представлялъ имъ, что меня тошнитъ съ нея-съ. Ну, а нечего дѣлать, опять долженъ, потому "по требованію публики-съ". Тоже и "Гамлета" ломалъ. Только они его не поняли-съ. Тѣнь имъ очень понравилась.
   -- Какая?
   -- А отца... которая въ первомъ актѣ-съ. Ну, и подъ поломъ тоже. Вообще страшное они очень любятъ. Пробовалъ я имъ Кольцова читать. "Не скули!" -- говоритъ. Я и бросилъ.
   -- Какіе же вы на него виды имѣете?
   -- Да машину одну для мельницъ изобрѣлъ. Чтобы безъ вѣтру и безъ воды.
   -- Паромъ?
   -- И безъ пару. Какъ часы, двадцати-четырехъ-часовой заводъ-съ. Ну, такъ на модель думаю съ нихъ денегъ исходатайствовать. Потомъ я судно такое изобрѣлъ, вродѣ какъ бы лосопетъ-съ, но только на водѣ.
   -- Это велосипедъ?
   -- Точно-съ.
   -- Давно извѣстно!
   -- У меня особливый составъ. Вотъ чертежикъ со много. Полюбопытствуйте!
   И онъ съ жаромъ принялся мнѣ разсказывать содержаніе "водяного лисопета". Выходило очень находчиво и умно.
   -- Отчего вы пошлете кому-нибудь въ Питеръ?
   -- Посылалъ. Только ничего не вышло. Даже и отвѣтомъ не удостоили. Министръ одинъ проѣзжалъ. Я ему разсказывалъ. Только онъ не понялъ. Выслушали-съ меня, его высокосіятельство, похлопали по плечу, "молодчина!" говорятъ, вынули три рубля и пожертвовали. Точно я денегъ просилъ. Эти три рубля я снесъ въ храмъ Божій. Потому если бы не взялъ, ихъ высокосіятельство обидѣлись бы... Вообще иной разъ тяжко. Иного названія, какъ комедьянъ, нѣтъ. Разъ, повѣрите-ли, Иванъ Трофимовичъ съ собачкою заставили драться. Я и дрался-съ.
   -- Отчего же вы не поѣдете въ другое мѣсто?
   -- Узы-съ!-- грустно понурился онъ.
   -- Какія?
   -- Семейныя узы-съ. Жена, баба глупая и капризная. Дѣтишки. Сихъ малыхъ и несмысленныхъ жаль. Ихъ не бросишь, отъ нихъ не уйдешь. За нихъ душа болитъ. Ужели-жъ я безъ нихъ пошелъ бы къ купцу въ шуты. А только по неволѣ-съ. Старшій мальчикъ у меня востренькій, въ школу бѣгаетъ. Дочка есть маленькая и та, точно воробушекъ, ротъ раскроетъ и пищитъ. И ей кусокъ подай. А кусковъ мало. Ахъ, мало-съ кусковъ И сколь тяжелы эти куски и сказать невозможно! Вы знаете, какое тутъ разъ дѣло было! Меня вѣдь по политической прикосновенности забрали было.
   -- Вотъ!-- удивился я.-- Да по какому же дѣлу?
   -- Да по тому самому дѣлу господина Орсини... который Наполеона бомбой убить хотѣлъ въ Парижѣ...
   -- Да вы-то тутъ причемъ?
   -- Исправникъ у насъ столь умны были. Я въ это самое время такую пушку задумалъ, чтобы она какъ можно больше непріятеля погубить могла-съ. Извѣстно, глупъ былъ, не сообразилъ еще, что человѣку умъ данъ на пользу, а не на пагубу ближнему своему. Сталъ я это опыты дѣлать, за городомъ. Вдругъ, разъ будочникъ за мною.-- "Пойдемъ, братъ".-- "Куда?" -- "Въ полицію".-- "Зачѣмъ?" -- "За хорошія дѣла... Тамъ, братъ, тебѣ покажутъ". Пошли мы. Исправникъ сидитъ красный весь. Какъ увидѣлъ меня, затрясся. "Связать",-- кричитъ. Связали. Подошелъ, ткнулъ онъ меня въ скулу.-- "Ты, говоритъ, давно съ Орсини знакомъ?" -- "Съ какимъ?" А я, признаться, только тутъ отъ него и узналъ объ господинѣ Орсини этомъ.-- "Ладно, прикидывайся... Какую ты бомбу изобрѣтаешь за городомъ? Отъ людей прятаться, рракалія... розогъ!" Тутъ слѣдователь молодой пришелъ. Дай ему Богъ здоровья, вступился. Сталъ онъ исправника стыдить. Отпустили меня. Такъ послѣ этого, повѣрите ли, у насъ къ городу отъ меня, какъ отъ чумнаго, народъ бѣгалъ. "Ну, тебя,-- говорятъ,-- съ тобою тутъ еще влетишь". Такъ я годъ въ этой политикѣ состоялъ-съ. И теперь еще, когда кто разсердится на меня, "ты -- говоритъ -- политикъ, тебя въ Сибирь за твои дѣла слѣдоваетъ". А какія такія мои дѣла-съ? Какія мои дѣла? Я нынѣ все на пользу ближнему моему.
   -- Я и стихи пишу. Только нестоящіе,-- началъ онъ, немного погодя. Которые кому на памятникъ, всегда ко мнѣ. Пробовалъ я ихъ въ ломоносовскомъ родѣ -- не понимаютъ. Больше чувствительное любятъ-съ. Ежели птичку пустишь, это относительно младенца-съ. Цвѣтокъ сорванный -- это дѣвицѣ соотвѣтствуетъ, и другіе такіе же.
   А пароходъ уже приплывалъ къ Усть-рѣкѣ.
   

X.
Казенный заводъ въ приданое.-- Заказы въ Германіи.-- Воткинскій милліонеръ.-- Истребители лѣсовъ.-- Арестантскіе пароходы.

   -- У насъ чудныя дѣла творятся!-- Слыхали ли вы о казенныхъ оружейныхъ заводахъ?
   -- Да.
   -- И о нашихъ?
   -- Случалось.
   -- А вы знаете ли, что одинъ изъ нихъ былъ данъ артиллерійскому полковнику въ приданое за дочерью такого сановника, что до него въ Питерѣ у васъ и рукой не достать. Подъ видомъ аренды сдали ему, а другимъ -- Сестрорѣцкому и Тульскому въ обязанность вмѣнили брать ружейные стволы отсюда. На Златоустовскомъ и другихъ частныхъ заводахъ лучше стволы дѣлаются, но оттуда отнюдь не смѣй. Въ концѣ концовъ, вышло около 30 процентовъ браку, да сверхъ того, казенный заводъ, не успѣвая исполнять заказы, сталъ покупать себѣ готовые стволы въ Германіи у Бергера по 3 р., а въ казну ихъ ставилъ по 4 р. И стволы-то были не перваго и даже не второго сорта. Златоустовскіе уменьшили свое производство, другіе частные тоже. Начинай войну -- мы въ зависимости у нѣмцевъ. Да и вмѣсто русскаго, оказывается, мы поощряемъ нѣмецкое производство. А между тѣмъ, знаете ли, какіе громадные лѣса драгоцѣннаго орѣшника на Кавказѣ даромъ отданы арендатору этого казеннаго завода.
   -- Съ чего же это?
   -- А какъ бы для выдѣлки ложъ. Нынче тутъ у насъ много было прусскихъ офицеровъ генеральнаго штаба.
   -- Что имъ дѣлать?
   -- А они, подъ видомъ ученой цѣли, больше же слѣдятъ за вооруженіемъ!
   Заводъ, о которомъ шла рѣчь, мы еще вчера оставили позади; теперь пароходъ нашъ шибко бѣжалъ къ Камско-Воткинскому, расположенному на Усть-рѣкѣ, или Воткѣ. О самомъ заводѣ я разскажу потомъ, когда буду говорить о другихъ пермскихъ заводахъ. Кама тутъ съуживается. Лѣсная понизь налѣво, лѣсныя горы направо. Издали еще видны массы пристаней; громада амбаровъ, нагроможденныхъ на берегу, говоритъ о крупныхъ хлѣбныхъ операціяхъ, производимыхъ этимъ селомъ. Амбары устроены не только на берегу, они я на баржахъ, стоящихъ на мертвыхъ якоряхъ. Пейзажъ кругомъ совсѣмъ сибирскій. Пихты темныя на дальнихъ глиняныхъ скатахъ. По самому понизью камскаго побережья просторно вытянулись ряды избъ. На правомъ берегу крутыя, кажущіяся недоступными горы, покрытыя тѣми же темными пихтами. Не доходя до завода, берегъ заваленъ грудами огнеупорной глины, сплавленной въ Усть-рѣку, для производства бѣлаго кирпича, по Сылвѣ, Чусовой и Камѣ, на баркахъ -- изъ Красноуфимскаго уѣзда тоже. Кирпичъ этотъ необходимъ для заводскихъ печей. На мѣстѣ, напримѣръ, въ Красноуфимскѣ, пудъ такой глины стоитъ 3 коп. Здѣсь уже заводу онъ обходится въ 15 к. Добывать тамъ эту глину приходится на глубинѣ отъ 5 до 15 аршинъ отъ поверхности земли. Какъ сюда, такъ и въ Гальяны для Ижевскаго сплавляютъ ея по 100,000 пудовъ. Работа для добыванія этой глины страшно тяжела, тяжелѣе другихъ земляныхъ работъ, а между тѣмъ, за цѣлый день упорнаго труда, крестьянинъ на ней по получитъ болѣе тридцати копѣекъ. Тѣмъ не менѣе, положеніе мѣстныхъ жителей до того плохо, а кое-гдѣ и безнадежно, что и эту цѣну иногда сбиваютъ до 20 коп. Рядомъ съ грудами огнеупорной глины,-- пирамиды каменнаго угля, доставленнаго сюда съ Луньевскихъ копей и изъ-подъ Екатеринбурга. Вокругъ возятся какіе-то полунагіе рабочіе. Тѣло почернѣло. Совсѣмъ кажутся неграми.
   -- Да они и есть негры!-- поясняютъ мнѣ.
   -- Почему?
   -- Забиты. Озвѣрѣли. Совсѣмъ по писанію выходитъ "глаголивый звѣрь". Нищета, прижимка со всѣхъ сторонъ, попеволѣ образъ и подобіе Божіе потеряютъ. Не ихъ винить въ этомъ. Иной и совсѣмъ нагишомъ выскочитъ изъ кабака. А эти хоть срамныя мѣста позакрыли, и то хорошо. Есть такія семьи, что цѣлые мѣсяцы только хлѣбъ и видятъ. Квасу нѣтъ, приварка тоже. Горячей пищи и по праздникамъ не полагается. Во что они обратятся, при такой постоянной упорной работѣ.
   -- Ужасно!
   -- Не то еще увидите. Вы вѣдь на Уралъ пробираетесь. Здѣсь вамъ остановиться некогда?
   -- Да.
   -- Не жалѣйте, тамъ еще чудеснѣе нашего. Такія дѣла узнаете!
   -- Какія же?
   -- Сами увидите. Какъ ни разсказывай, блѣдно будетъ. Говорю вамъ, есть совсѣмъ озвѣрѣлый народъ.
   Въ Воткѣ очень много капиталистовъ; одинъ изъ такихъ, мѣстный милліонеръ, ѣхалъ съ нами. По внѣшности ничѣмъ отъ бурлака не отличишь. Развѣ чуть-чуть почище одѣтъ, да и то самую малость. Первый разъ я его увидѣлъ за обѣдомъ. Ѣстъ, какъ акула, оставляя образчики всего съѣденнаго на бородѣ и, повидимому, мало стѣсняясь этимъ. Отпалъ, наконецъ, отъ варева, осмотрѣлъ всѣхъ насъ яснымъ младенческимъ взглядомъ и откровенно икнулъ на весь столъ.
   -- Слава Богу... Господь напиталъ -- никто не видалъ!
   И еще разъ икнулъ громогласно.
   -- Душа съ Богомъ-то какъ у меня... разговариваетъ.
   -- На это другая пословица есть.
   -- Какая?
   -- Свинья за угломъ поминаетъ.
   -- Малый, а малый?-- позвалъ онъ лакея, прислуживавшаго ему.-- Скажи ты мнѣ, братецъ, гдѣ тутъ у васъ... Послѣ обѣда -- самое любезное дѣло!
   Дамы, бывшія около, чуть въ обморокъ не попадали.
   Потомъ онъ на палубѣ самъ подошелъ ко мнѣ.
   -- Гавернанку везу... Дѣти у меня, такъ чтобы всѣмъ наукамъ, какія есть, обучала... Изъ Казани -- гавернанка-то. Верситетская. Большой екзаментъ держала... На мертвыхъ языкахъ такъ-ли здорово лущитъ... Вонъ она, бѣлявая такая, ишь, въ книжку читаетъ. Гавернанка, а гавернанка!
   Дѣвушка вспыхнула и отложила книгу въ сторону.
   -- А ты не стыдись... Если бы я тебѣ слово такое, загнулъ, ну, тогда, по своей дѣвичьей обязанности, должна ты стыдиться... Ты вотъ что скажи мнѣ: въ Бога вѣришь? Въ Бога -- истиннаго?
   -- Отстаньте вы отъ меня, Ермилъ Иванычъ; вѣдь ужъ все у насъ переговорено кажется.
   -- А ты не гордыбачь... Я тебя спрашиваю, своихъ дѣтокъ жалѣючи. Богъ тебя знаетъ, какая ты. Разныя есть. Коли хочешь меня успокоить на семъ самомъ мѣстѣ, прочти мнѣ "Вѣрую" и чтобы единымъ духомъ. По крайности я твое усердіе увижу.
   -- Я экзаменъ сдала въ свое время.
   -- Ишь, сколь тебѣ покориться несносно... Кто тебя знаетъ -- въ душу къ тебѣ не слазишь. А коли ты въ Бога не вѣруешь, такъ Богъ тебя накажетъ. У насъ,-- обернулся онъ ко мнѣ,-- двѣ такихъ вертихвостки были. Нигилистки, ни въ Бога, ни въ чорта! Совсѣмъ безстрашныя. Ну, только одна замужъ вышла и спокаялась, хорошей хозяйкой стала. А другая такъ въ нигилизмѣ и померла.
   -- Что вы ее обижаете,-- вступился я.-- Дѣвушка скромная.
   -- Какъ обижаю, помилуйте, мои деньги плачены... Я только касательно Бога любопытствую. Она и на фортепьяно можетъ, и насчетъ пѣнія первый сортъ. А ты не фурчи,-- обратился онъ въ гувернанткѣ.-- Буду я видѣть твое смиреніе, за купца, такого же какъ самъ, замужъ выдамъ.
   -- Ну, я бы за васъ не пошла!-- расхохоталась дѣвушка.
   -- Н-ну?
   -- Вѣрно!
   -- Чего-же тебѣ требуется? Ты, дура, пойми! У меня за голенищемъ столько складено, что я пять такихъ, какъ ты, держать при себѣ могу.
   Дѣвушка заплакала и ушла.
   -- Ничего, обтерпится, привыкнетъ. По нашему обиходу вѣжливостевъ этихъ наблюдать невозможно. Щупленькая она только, вотъ что! По нашимъ мѣстамъ нужно здоровой быть.
   -- Онъ еще добрый,-- разсказывала потомъ дѣвушка,-- не пристаетъ. Брату въ гимназіи помогъ, и такъ, не въ счетъ жалованья. Матери тоже. А вы бы другихъ посмотрѣли. А въ Перми годъ жила, такъ не знала, какъ отъ такогр же купца вырваться. Пристаетъ ко мнѣ; хотѣла уйти -- попробуй, говоритъ, я на тебя объявку, будто обокрала меня. Слава Богу, жена къ нему пріѣхала; по святымъ мѣстамъ она странствовала. ну, тотъ поневолѣ оставилъ меня.
   -- А ты на меня не сердись!-- гладилъ ее, немного спустя, закорузлой лапой по головѣ воткинскій милліонеръ.-- Я не со зла, а тебя же жалѣючи, по сиротству твоему. А ежели что и обидное покажется, такъ по невѣжеству нашему простить должна.
   На Камскомъ заводѣ, въ пудлинговыхъ печахъ, выдѣлывается броня изъ руды, доставляемой сюда горою Благодатью. На берегу, присланная изъ Мотовилихинскаго завода, стоитъ, разинувъ пасть, крупповская пушка, девятидюймовка. Изъ нея пробуютъ крѣпость брони, приготовленной здѣсь. Не выдержавшая испытанія идетъ обратно въ печь. Какъ этотъ, такъ и Воткинскій заводъ, ведущій съ первымъ общую отчетность, не входили въ программу того, что меня интересовало на Уралѣ, поэтому я и не останавливался. Мимоходомъ успѣлъ замѣтить только зажиточность крестьянъ, живущихъ заводомъ, но не работающихъ на него; послѣдніе, т. е. работники,-- нищіе, какъ почти на всѣхъ казенныхъ учрежденіяхъ этого рода. Частныя предпріятія даютъ гораздо высшій заработокъ.
   Кама расширяется плесомъ. Вода точно стоитъ въ ней, не шелохнется. Слѣдъ парохода далеко бѣжитъ позади. Мы плывемъ словно по недвижному, отражающему голубое небо, озеру. Удивительно эффектны позади завода голыя вершины горъ. Каждая изъ нихъ была вправлена снизу въ рамку темнаго пихтоваго лѣса, выросшаго въ лощинахъ и ложбинахъ. Изрѣдка рядъ пихтъ взбѣжитъ наверхъ, рисуясь своими стрѣлками на красномъ фонѣ глиняной горы или на лазури безоблачнаго неба. За Камскимъ заводомъ показалась уже сибирская лиственница, пока на лѣвомъ, низменномъ берегу. Она могуче принялась здѣсь и чѣмъ дальше, тѣмъ все больше раскидываетъ свои пушистыя вершины издали, будто зеленыя облака, приникшія къ этому красивому берегу. Впереди -- лѣса за лѣсами. Ближайшіе окутываютъ рѣку своими зеленями, подальше подернуты синью, а совсѣмъ на сѣверъ, на заднемъ планѣ -- сѣроватые, смутные, едва мерещущіеся разсѣянному взгляду. Вблизи, за этими туманными очерками лѣса, видны едва-едва краснѣющіе на горизонтѣ тонкіе силуэты глиняныхъ горъ. На берегу, съ которымъ бокъ-о-бокъ почти идетъ нашъ пароходъ,-- рыболовъ. Передъ нимъ на станкѣ три лѣсины съ удами. Старикъ сидитъ себѣ неподвижно, только жмурится на солнце. Задремалъ, что ли? Пароходъ погналъ прямо на него волну -- не слышалъ рыболовъ. Волна его чуть съ головой не покрыла, едва ноги унесъ онъ прочь... А вотъ другой... И также дремлетъ на отмели, также солнце обливаетъ его зноемъ и свѣтомъ, и точно также бѣжитъ на него вспученная волна отъ колесъ парохода. Съ берега вѣтеръ дышетъ на насъ запахомъ душмянки и шиповника. Густо дышетъ. Кое гдѣ, поближе къ землѣ, такъ обноситъ, что голова начинаетъ кружиться. Любуемся всею этою прелестью сѣверной красавицы Камы и совершенно упускаемъ изъ виду романъ, совершающійся у насъ на палубѣ. Она -- англичанка, въ соку, здоровая, молодая. Онъ -- русскій нѣмецъ. Супруги -- новобрачные. Нейтральный языкъ у обоихъ французскій. И тотъ, и другой одинаково скверно говорятъ на немъ. Видимо, пламенно желаютъ остаться наединѣ. До неприличія доходятъ. Она садится къ нему на колѣни. Отдѣльной каюты у нихъ нѣтъ. Все въ лѣсъ стремятся. Остановится пароходъ на четверть часа -- новожоны въ лѣсъ. Разъ не разслушали свистка, по второму уже стремглавъ побѣжали. Пасажиры хохочутъ надъ ними.
   -- Ишь, ишь, споткнулся! Ахъ, и безстыжіе же!
   -- Чего имъ стыдиться?
   -- Какъ чего?
   -- Они по нашему не понимаютъ, значитъ имъ и стыдиться нечего.
   -- Такъ-ли? А я бы ихъ заперъ по разнымъ каютамъ -- сиди!
   -- То-есть, сколько этого самаго безобразія на свѣтѣ!-- запротестовалъ хозяинъ.
   -- Точно что много!-- поспѣшилъ съ нимъ согласиться обличитель капитановъ и шкиперовъ.
   -- А ты у меня поговори еще!
   -- Я, помилуйте, Степанъ Ефимычъ, я подтверждаю. Что безобразія, значитъ, много. Я въ согласѣ.
   -- Плевать мнѣ на твой согласъ!
   -- Это точно-съ.
   -- Чего еще?
   -- Это точно-съ, говорю!
   -- Не пристало тебѣ говорить-то. Какъ тебѣ говорить, когда мы тутъ. Ищи свою компанію и говори!
   -- Вотъ видите, сколь въ нихъ невѣжество свирѣпствуетъ,-- вмѣшался шопотомъ вчерашній Кулибинъ.-- Слышали вы? Ахъ, трудно состоять при нихъ. Трудно-съ! То есть, ежели бы не дѣтки -- плюнулъ бы и отрясъ прахъ отъ ногъ своихъ!
   -- Ироды!-- злился про себя протестантъ.-- Ужъ слишкомъ силы забрали много!
   -- А тебя, Степанъ Ефимовъ, давно по шеѣ били?-- ни съ того, ни сего вмѣшался бывшій помѣщикъ, состоявшій при такомъ же пермскомъ купцѣ Зефиркой, на "песьемъ положеніи", по его собственному толкованію.
   -- А! Блаародному, дворянину!
   -- Ты зубы не скаль. А то вѣдь и пересчитать ихъ могу.
   -- Помѣщику! Голоштанному!-- И купецъ все вѣжливѣе и вѣжливѣе на отлетъ снималъ фуражку.
   -- Голоштанный, а честнѣй тебя. Ты вѣдь подлецъ, Степка! Племянниковъ ограбилъ, народъ по міру пустилъ! Пустобрюхому! Хочешь рубль на выпивку? Отъ щедротъ!
   -- А хочешь въ ухо? Уймись, Степка, смотри, вѣдь, наткнешься!-- искренно злился бывшій помѣщикъ.
   -- Прокуратъ ты, Ивашка, и за что только тебя Сивопуповъ держитъ?
   -- А ужъ это не твоего ума дѣло. Я, бывало, такихъ, какъ ты съ Сивопуповымъ, на конюшнѣ дралъ!
   Показалась Ножовка, пароходная пристань. Въ трехъ верстахъ отсюда деревня и Пермыкинскій Рожественскій заводъ, гдѣ добывается до трехсотъ пудовъ никкеля, и желѣзо въ выдѣлкѣ. Работа тутъ смѣнная. Деньги есть -- выдѣлывается желѣзо. Деньги выйдутъ, и работа пріостанавливается, печи тухнутъ. У Пермыкина хорошія рощи и лѣсныя дачи. Станетъ заводское дѣло -- мужики въ лѣсъ. Рубятъ его и свозятъ къ пристанямъ. Этимъ и живутъ, за исключеніемъ хлѣбопашества, на которое дается заводами льготное время. Рожь начинаетъ цвѣсти. Надъ ней чуть колышатся пихты. Кой-гдѣ горы да вершины обработаны, но крутымъ скатамъ. Издали даже трудно представить, какъ по такимъ откосамъ плугъ взрѣзывалъ землю, какъ на нихъ могли удержаться хлѣбопашецъ съ конемъ. Мѣста становится все красивѣе, чѣмъ далѣе мы подвигаемся къ сѣверу. Дали заставлены лѣсными горами, однѣ изъ-за другихъ. Желтоватая зелень нолей и луговъ подъ солнцемъ -- палевыми пятнами мерещится между горами. Вездѣ по берегу порубка идетъ страшная. Дрова, дрова и дрова. Падаетъ подъ топоромъ лѣсное царство. Въ лоскъ ложится. Широко, по слѣду за нимъ, идетъ пустошь безплодная, потому что тамъ, гдѣ лѣсу нѣтъ, и зима суровѣе, и весна позднѣе, и осень раньше; хлѣбъ родится хуже, а то и вовсе не подымется спѣлымъ колосомъ въ изсякшей живыми соками землѣ.
   -- Что чума, что лѣсопромышленникъ, все одно выходитъ!
   -- А какъ бы ты безъ дровъ прожилъ?
   -- Да ужъ очень неумѣренно. Вы поглядите, какая тутъ глушь несосвѣтимая. Года черезъ два пріѣзжайте, все голо будетъ. Шесть лѣтъ тому назадъ я уѣхалъ изъ своей деревни. Она вся тогда въ темныхъ борахъ хоронилась. Лѣсное царство стояло кругомъ нерушимое, тихое. Только верхушки, бывало, шумятъ; слушаешь ихъ, слушаешь, и на душѣ чисто дѣлается, совѣсть знаешь. У лѣсныхъ людей, пустынныхъ самыхъ, всегда совѣсть есть. Вернулся я въ этомъ году: Господи, Боже мой, на восемьдесятъ верстъ кругомъ ни лѣсники нѣтъ, голо! Окладновъ прошелъ съ своими артелями, что пожаръ. Деревня на припекѣ вся. Кабаки понастроены, избы чуть не въ повалку, бѣдность, нужда, пьянство, воровство. Бабы да дѣвки развратничаютъ, почище еще чѣмъ на заводахъ. Хлѣба прежде самъ-пятпадцать, а теперь самъ-три, четыре. Міроѣды завелись. Рѣка наша, Тулчанка, когда-то по ней бѣляны ходили, воды много было, теперь и челноку не проплыть. Лѣсу не стало, и вода изсякла. Зимы бывали у насъ тихія -- теперь вѣтру просторъ, пурга, мятель. Такъ Окладновъ всю нашу округу съѣлъ. Купилъ лѣса и свалилъ ихъ. У нихъ какая-то злоба къ лѣсамъ. Какъ увидитъ, сичасъ за топоръ и давай валить. Что ему до народа. Народъ пускай дохнетъ -- ему и горя мало! Это все, что вы видите, тоже скоро подъ топорами ляжетъ. Нѣтъ такого лѣсу, чтобы на него промышленники не нацѣливались.
   -- А казенные?
   -- И казенные валятъ. Потому въ казенномъ лѣсу чиновникъ. Ему недорого, наша сторона ему чужая. Главное дѣло нахапать -- и домой. Развѣ ему жаль?
   -- Да вѣдь подъ судъ?
   -- Не подѣлится -- подъ судъ, а подѣлится -- свободно, еще кавалерію на тебя повѣсятъ. Тутъ какъ дѣло было. На пять верстъ порубили лѣсъ промышленники -- и обошлось. Паломъ, говоритъ, прошло. А съ этого топорнаго палу вся округа обнищала. Пріѣзжайте-ка черезъ десять лѣтъ, ни одной лѣсинки по этому берегу не будетъ.
   А пока еще стоитъ тутъ совсѣмъ дремучая темень. Сосновые боры направо и налѣво. Пароходъ остановился. Ухо ловитъ свистъ хитраго кулика, отводящаго жаднаго ястреба отъ гнѣзда. Вонъ на берегъ потянуло дымкомъ изъ лѣсу.
   -- Что это?
   -- Да охота на вальдшнепа. Тутъ его на дымокъ ловятъ. Вальдшнепы на дымокъ летятъ, любятъ. Надъ дымкомъ они взадъ да впередъ все чирикать станутъ... Или черезъ дымъ. Дымокъ рѣдко вверхъ бѣжитъ: въ сторону его тянетъ. А за деревьями охотники хоронятся. Какъ вальдшнепы зашмыгаютъ -- ихъ изъ дробовокъ и кладутъ, Птица глупая, эту тягу страсть здѣсь какъ любятъ.
   -- Была у меня собака Зефиръ,-- опять слышится въ сторонѣ,-- умнѣй человѣка. Вонъ Степанъ Ефимовъ въ первую гильдію вылѣзъ, а все глупѣе моего Зефира. Такъ вотъ я этого пса по всѣмъ лѣсамъ за собой таскалъ, пока не надоѣлъ! Какъ она дичь подымала. Ну-ка, Степанъ, подыми ты такъ дичь. Носъ-то у тебя собачій, Положимъ, на добычу чуткій, а гдѣ тебѣ дичь поднять. Пиль, Степка!
   -- Одно слово, нестоющій человѣкъ!-- начиналъ уже злиться Степанъ Ефимычъ.
   -- Теперьчи сколько одинъ этотъ Степанъ Ефимычъ лѣсу у насъ по Камѣ перегубилъ. На его душѣ большой грѣхъ. Потому лѣсъ рубить сверхъ мѣры -- грѣхъ. Землѣ самимъ Богомъ уборъ данъ, что звѣрю шорсть. А ее, Божью землю, ироды эти, ради жадности своей, обнажаютъ. Земля оголится, мерзнетъ и вопіетъ ко Господу. Тутъ у одного помѣщика холеные боры были. Цѣны имъ нельзя было прибрать. Дерево къ дереву. Вѣками рощеное. Померъ, сынъ прикатилъ. Какое у него понятіе: ему въ Питерѣ надобно жить, на нашу глухую сторону онъ и плюнуть не захочетъ. Ну, вотъ позвалъ этого Степана Ефимыча, тотъ за самую малую цѣну взялъ, а черезъ годъ на мѣстѣ прежнихъ боровъ пустырь. Пять лѣтъ прошло, на пустырѣ этомъ ужъ и травы нѣтъ! Эти міроѣды всю нашу Россію скоро въ пустырь да болота обернутъ, потому имъ не жаль. Они Бога продадутъ ради прибытка.
   На первой же остановкѣ среди прикамскаго приволья мнѣ пришлось натолкнуться на нѣчто весьма неприглядное. Смотрю, впереди какія-то совсѣмъ необычайныя баржи. Грузныя, съ черными трюмами. Гомонъ несется изъ этихъ именно трюмовъ, пѣсня оттуда слышится, но больная, надорванная, точно недужное сердце бьется въ ней, чахоточная грудь поетъ ее.
   -- Что это?-- спрашиваю у необычайнаго бурбона, только что испытывавшаго на моихъ глазахъ крѣпость солдатскихъ челюстей.
   -- А вамъ на какой предметъ?
   -- Такъ, любопытствую.
   -- Арестантскій пароходъ. Узнали -- и пожалуйте прочь, близко подходить нельзя.
   -- Такъ убирайтесь вы сами съ пристани прочь, если вамъ не нравится!
   Бурбонъ заворочалъ было бѣлками глазъ, выпучилъ ихъ на меня, щеки надулъ, смѣшно стало.
   -- Послушайте, я бы вамъ совѣтовалъ поменьше пыжиться -- лопнуть можете! Что хорошаго?
   Мраченъ и ужасенъ былъ въ полной мѣрѣ этотъ арестантскій пароходъ. Мраченъ и ужасенъ именно здѣсь, среди этой зеленой пустыни, среди этого простора. Камскія струи слегка облизывали его черные борты; около поскрипывала пристань. Вверху, палуба была завалена всякимъ товаромъ и багажомъ. Тутъ же, сложивъ ружья въ козлы, дремали этапные солдатики; внизу -- въ герметически закупоренныхъ черныхъ трюмахъ набиты арестцнты. Узкія щели вмѣсто оконъ едва ли давали доступъ свѣту во тьму этихъ трюмовъ; скорѣе можно было предположить, что они пропускали ихъ мракъ наружу. Очевидно, что и воздухъ едва ли могъ свѣжиться въ этихъ пловучихъ погребахъ, остроумно устроенныхъ Колчинымъ, взявшимъ на себя перевозку по р. Камѣ ссылаемыхъ въ Сибирь. Видѣнный мною пароходъ носилъ негромкое имя "Сарапулецъ". Есть, впрочемъ, нѣсколько каютъ для арестантовъ и вверху съ толстыми желѣзными рѣшетками, сквозь которыя страдальчески смотрѣли на меня печальныя личики дѣтей и женщинъ. Воображаю, какъ всѣхъ этихъ малютокъ тянуло въ лѣса, на зеленыя лужайки, на эти кипящія суетою неустаннаго труда пристани. Съ какою жадностью должны слѣдить они за судьбою болѣе счастливыхъ ребятъ, сбѣжавшихъ съ нашего парохода и затѣявшихъ на мягкой муравѣ берега жмурки. Какъ завидны этимъ зарѣшоточнымъ дѣтишкамъ счастливые крики и задорный смѣхъ свободныхъ малютокъ. Съ какимъ грустнымъ вниманіемъ они глядятъ теперь на верхушки пихтъ, облитыя солнечнымъ свѣтомъ, на красные обрывы и осыпи береговъ, на бѣлыя песчаныя отмели.
   -- Отчего снизу не переведутъ вверхъ арестантовъ? спрашиваю у конвойнаго,
   -- Нельзя, а мы бы рады... Начальство не приказало. Безпремѣнно, чтобы внизу держать ихъ велѣно.
   -- А наверху каюты для дѣтей, да для женщинъ только?
   -- Никакъ нѣтъ-съ; по настоящему внизъ слѣдоваетъ сажать, если вверху мѣста нѣтъ!
   Оказалось, отступленіе отъ правилъ сдѣлано потому, что для конвойныхъ и для самого этапнаго бурбона гораздо легче запереть арестантовъ въ трюмы, а самимъ спать себѣ наверху. А тамъ внизу -- хоть бейся лбомъ другъ о друга. Я себѣ представляю, что въ этой тьмѣ должны испытывать несчастные, какія у нихъ грезы и ожиданія. Еще издали отъ этой арестантской баржи вѣяло на насъ какою-то гнилью, испареніями сотенъ зараженныхъ тѣлъ, смраднымъ дыханіемъ скученныхъ и сбитыхъ на небольшомъ сравнительно пространствѣ людей. Около Осы я встрѣтилъ другой такой же пароходъ, и на немъ въ тѣхъ же самыхъ условіяхъ, такъ же запертые въ трюмъ пересылались уже не преступники, а возвращающіеся на родину. Такъ ихъ везутъ до Казани.
   На баржѣ работаютъ солдатики... Они перегружаютъ ее, подчаливаютъ.
   -- Да развѣ частные грузы допускаются на такихъ пароходахъ?
   -- Это все отъ соглашенія съ начальникомъ этапа зависитъ. Какъ они прикажутъ. Безъ нихъ, разумѣется, нельзя
   При видѣ черныхъ трюмовъ тичинскихъ этапныхъ пароходовъ мнѣ пришло въ голову одно изъ стихотвореній Лонгфелло о неграхъ, сбитыхъ въ такой же душный трюмъ на португальскомъ суднѣ. То хотя идетъ, озираясь, какъ воръ, крадется; а это плыветъ себѣ спокойно по волнамъ Камы, будто такъ и слѣдуетъ, будто иныхъ условій и существовать не должно.
   Когда нашъ пароходъ тронулся, я сошелъ въ каюту. Въ первомъ классѣ солидный преферансъ, во второмъ -- свирѣпствовала стуколка. Только и было слышно:
   -- Пасъ! Надоѣло ремизы ставить, пасъ!
   -- А я подъ васъ!
   -- Стучу!
   -- Не простудись... Одинъ такой стукнулъ... себя по затылку.
   -- Давако-съ въ темную... А вы, сударыня, въ карты не заглядывайте, дамѣ это куда нехорошо!
   -- У нихъ, у этихъ дамовъ, глазокъ во всѣ стороны запущенъ...
   -- Дда, глазокъ... А вотъ я ихъ за глазокъ по королю тузою морскою!..
   -- Ну, ужъ вы право... Король бланкъ у меня. Теперь я ремизъ должна.
   -- Ничего-съ, поставите; но крайней мѣричи свой глазокъ-съ побережете впредь!
   -- Куплю, только чтобы чиновниковъ, да козырныхъ.
   -- Чиновниковъ купить можно... Чиновникъ деньгу любитъ... Деньги ему за первый сортъ!
   На палубѣ у насъ отъ жары всѣхъ сморило. Даже псы языки высунули. Одинъ тяжело дышетъ.
   -- Что, Балетка?-- кричитъ ему сверху матросъ.
   Но Балетка ротъ совсѣмъ разинулъ, словно взобравшійся на полокъ и очумѣвшій купецъ, когда остервенѣвшій банщикъ изъ усердія поддаетъ шайку за шайкой въ раскаленную каменку, а та выбрасываетъ назадъ клубы зеленаго пара, раскаляя атмосферу до температуры, въ которой моментально сварились бы не столь толстокожіе смертные. Подъ скамьями всюду, гдѣ есть клочекъ тѣни, сбились бабы. Издали онѣ совсѣмъ узлами кажутся. Иной разъ всматриваешься, всматриваешься въ кучу такихъ узловъ, и только когда зашевелятся они, да выглянутъ на свѣтъ Божій мокрыя лица -- тогда и сообразишь, что это бабы, одна за подолъ другой отъ жары прячутся. Смотришь -- сюда же заползетъ и какой-нибудь Донъ-Жуанъ въ сибиркѣ, послѣ чего сейчасъ же начинаются невииныя игры, сопровождающіяся визгомъ и несовсѣмъ церемонною бранью прекраснаго пола.
   Вонъ налѣво громадное село раскинулось, только верстахъ въ семи отъ берега. Три церкви... Сады пошли отъ него.
   -- Какое село это?-- спрашиваю я у лоцмана Терентія.
   -- А намъ не къ чему.
   -- Да какже не знаете, этакое большущее?
   -- Намъ неинтересно... Вонъ, вишь, Мальчухинскій поселокъ. Всего двѣ избы только, намъ онъ нуженъ, потому по немъ мы фарватеръ считаемъ. Его мы потому и знаемъ. А богатый поселокъ въ сторонѣ ничего мнѣ не скажетъ.
   Совсѣмъ не любопытенъ нашъ Терентій. У него своего дѣла полонъ ротъ... Просто же, изъ любознательности, свѣдѣнія собирать ему некогда. Еще, пожалуй, спутается, да на перекатъ напорется, либо коргу какую-нибудь со дна своротитъ, да за одно и пароходъ оцарапаетъ. Зорко всматривается онъ въ берегъ.
   -- Поповъ бугоръ!-- замѣтилъ онъ на темной полосѣ берега какую-то незначительную горбину.-- Пониже тутъ мель будетъ,-- соображаетъ онъ,-- а другая ей навстрѣчу съ противоположнаго берега. Обѣ поперекъ рѣки, фарватеръ зигзагомъ между ними. Тутъ гляди въ оба... Ночью еще труднѣй. Вода, какъ чернила, осенью и весною. Тогда ужъ чутьемъ, либо на память берутъ теченіе. Какъ вода падала -- сосчитаетъ, какая мель сильнѣй растетъ -- въ умѣ прикинетъ и повертываетъ рулевое колесо. Послушно направляется пароходъ, чуть не задѣвая колесами и бортами края песчаныхъ наваловъ. Есть и такіе лоцмана, что ночью по звѣздамъ разсчитываютъ. Тутъ все указаніе, ничѣмъ лоцману нельзя пренебрегать. Какъ трава растетъ, и ту замѣчай. Зимой тоже нужно вспоминать, чтобы не забыть, какою онъ Каму оставилъ осенью, а весною въ первый разъ въ половодье замѣчай, какъ хочешь, что за зиму рѣка сдѣлала. Мелочные признаки, пустяки, а онъ на нихъ во всѣ глаза... Они въ связи съ остальнымъ, они не даромъ здѣсь.
   

XI.
Судьба грамотнаго рабочаго.-- Земскіе дѣятели.-- Сѣверная ночь.-- Какъ турку невѣрную купецъ окрестилъ.

   -- Трудно у насъ простому человѣку образоваться, ахъ, какъ трудно!-- соглашается вполнѣ съ пермскимъ Кулибинымъ кричный рабочій, весь точно обожженный у печи, за которою онъ простоялъ десять лѣтъ.-- Вы знаете, какъ я грамотѣ научился?
   -- Въ школѣ?
   -- Какое... Тутъ же, у кричной печи. Потомъ меня повысили, стало болѣе досугу, за книжки я взялся. И такой въ себѣ духъ почувствовалъ, чтобы самому рискнуть нашу рабочую жизнь описать. По ночамъ сидѣлъ мѣсяца два, работая... Думаю -- пошлю... Тутъ у насъ одинъ поднадзорный былъ. Чудесный человѣкъ, работалъ. Мало говорилъ съ кѣмъ, а только ежели помочь, всякому готовъ. Я къ нему. Посылай, говоритъ. Есть такая редакція въ Питерѣ, гдѣ примутъ. Послалъ я. Вдругъ черезъ три дня зоветъ меня заводскій управляющій.
   -- Это, говоритъ, твое?..
   Смотрю, тетрадка моя у него на столѣ. Развернута... Краснымъ карандашомъ на поляхъ вопросительные знаки сдѣланы.
   -- Моя, говорю,-- я по почтѣ послалъ... Какъ это къ вашему высокоблагородію попало?
   -- А это ужъ не твое дѣло. Такъ ты, любезный, кляузы у меня заводить...
   -- Какіе-съ... Помилуйте... Окромѣ правды...
   -- Какъ ты описываешь... Деру я васъ... Мало еще деру... Не такъ слѣдуетъ... Ишь, еще какой писатель выискался... Вонъ, подлецъ, изъ моего завода! Чтобы твоего духу не пахло!.. И еще тебя по этапу вышлю, за бунты!..
   -- А у меня семья-съ... Такъ, повѣрите ли, послѣ того года два не могъ себѣ дѣла найти. Куда ни сунусь -- нѣтъ, братъ, намъ такихъ не надо, мы и безъ писателей обойдемся! А одного нашего заводскаго живьемъ съѣли. Тотъ въ газету отписалъ, какъ нашъ горный начальникъ на заводѣ наживается. Что же бы думали -- вдругъ пропадаетъ струментъ на заводѣ. Обыскиваютъ -- у того, что въ газету писалъ, находятъ. А тотъ ни духомъ, ни тѣломъ... Въ тюрьмѣ-съ сгноили... Семья по міру. Дочь теперь въ Перми въ веселомъ домѣ, а мать спилась съ кругу... Вотъ сколь намъ легко!.. Теперь, правда, другіе порядки пошли, а только всѣ управляющіе такими рабочими, которые неграмотные, больше дорожатъ!.. Это имъ способнѣе...-- Тутъ грамотному, коли у него совѣсти нѣтъ, одна дорога -- въ волостные писаря.-- По всему Прикамскому краю у насъ волостнымъ писарямъ не житье, а масляница. Только ужъ одно -- нужно совсѣмъ правду спрятать. Волостному писарю и дорога за то. Возьмите вы хоть нашу управу: предсѣдатель Китаевъ изъ волостныхъ писарей; да и въ другихъ -- Скачковъ, Начаткинъ тоже писарями были; даже въ губернской управѣ хотя бы членъ Васильевъ -- тоже изъ волостныхъ. И какія дѣла тутъ бывали съ нашими писарями. Они земскими деньгами и волостными прежде какъ своими распоряжались. Случалось, мировой его оштрафуетъ за скандалъ и пьянство -- писарь выплачиваетъ штрафъ изъ общественныхъ денегъ. При повѣркѣ у одного такого не оказалось тысячи съ чѣмъ-то рублей, пополнили впередъ въ счетъ жалованья. Уѣздное земское собраніе отдаетъ его подъ судъ, а губернское не соглашается. Выбираютъ бывшаго секретаря консисторіи, выгнаннаго по третьему пункту, разсмотрѣть дѣло, тотъ тоже находитъ расхитителя общественныхъ денегъ правымъ. Почему бы вы думали?
   -- Уликъ не было?
   -- Какже, всѣ улики налицо. А потому, что уѣздное земское собраніе не дало ему инструкціи, какъ хранить деньги. А тутъ одна инструкція... На Моисеевыхъ скрижаляхъ еще начертана была -- не укради. У насъ, батюшка, тутъ такія дѣла, только копните... Губернія далекая -- до Бога высоко, до Царя далеко...
   -- У насъ все дѣлается для рекламы,-- вмѣшался докторъ,-- земское шарлатанство развито ужасно. Брантмсйстерскую школу открыли отъ земства -- зачѣмъ? Что тутъ машины какія особенныя? Ветеринарную школу устроили. Толку отъ нея никакого. На всю женскую гимназію тратимъ 3,000 руб., а въ ветеринарной школѣ каждый ученикъ обходится въ 370 р.
   -- Я не могу понять одного, какимъ образомъ волостные писаря захватили здѣсь такое преобладающее значеніе? Вѣдь есть же капиталисты, интеллигенція!
   -- Наша интеллигенція разъ, два, да и обчелся. А капиталисты вотъ каковы: одинъ обобралъ Всеволожскихъ, другой былъ ихъ же крѣпостнымъ и обокралъ ихъ, третій поднялся извозомъ, жилъ вмѣстѣ съ козлами и поросятами, запарилъ купца въ банѣ, да на томъ и выросъ. Четвертый три раза богатѣлъ картами и три раза же опять проигрывался; наконецъ, нажился арестантскими полушубками, которые въ первый же годъ расползлись. И. явился къ намъ въ Екатеринбургъ ссыльнымъ полячкомъ, штановъ не было, теперь милліонеръ. X. сталъ крезомъ, благодаря тайной контрабандѣ золота. И--ая опаиваетъ всю Сибирь водкой. У Д--ва только въ одной Перми 18 кабаковъ. Каждый день служитъ молебны. А разъ его совѣсть зазрила, за неправильныя стяжанія на томъ свѣтѣ кару почуялъ, такъ, чтобы умилостивить Бога, придумалъ даровую раздачу вина, четверо мужиковъ и сгорѣло... Вотъ вамъ наши земскія силы... Съ другой стороны, посмотрите на нашихъ судей. Слыханное ли гдѣ-нибудь подобное тому, что у насъ разыгралось на-дняхъ: мировые судьи вкупѣ и въ любѣ съ товарищемъ прокурора соборне избили публично лакея въ клубномъ саду... Скандалъ на на всю Пермь былъ..
   Разсказы о пермскомъ земствѣ одинъ характернѣе другого. Вотъ одинъ на удачу.
   Существовала здѣсь когда-то земская конюшня. Изъ общаго земскаго по имперіи сбора отчислялось на ея содержаніе 25,000 р. въ ней воспитывались жеребцы-производители всѣхъ породъ. Въ извѣстное время ихъ приводили въ разные пункты губерніи, куда крестьяне къ этому сроку доставляли кобылицъ. Случка стоила хозяевамъ отъ двухъ до трехъ рублей, и мѣстное населеніе благословляло судьбу, пріобрѣтая такимъ образомъ отличныхъ рабочихъ и возовыхъ коней. Къ назначенному изъ Перми сроку въ городахъ и большихъ селахъ открывались выставки жеребятъ, добытыхъ такимъ образомъ, и хозяевамъ, съумѣвшимъ получше выхолить ихъ, выдавались преміи, аттестаты... Земскія конюшни къ времени введенія земства дали 40,000 р. экономіи. Первые земскіе дѣятели сообразили, что недурно получить эту сумму въ свое распоряженіе, и черезъ нѣсколько лѣтъ добились передачи конюшенъ въ ихъ вѣдѣніе. Результатъ -- черезъ два, три года конюшня закрылась, и теперь крестьяне за случку своихъ кобылъ съ прежними, воспитанными ими жеребцами платятъ 15 рублей. Недавно была выставка. Доставили на нее и эти послѣдніе экземпляры когда-то общаго для губерніи скота.
   -- Что мы надѣлали!-- закачали головами земскіе дѣятели, любуясь ими.
   -- Снявши голову, по волосамъ по плачутъ!-- отвѣтили имъ.
   Вмѣсто земской конюшни управа устроила ветеринарную клинику, куда никто своихъ коней не посылаетъ.
   Двѣ кунгурскія волости были доведены до того, что стали отказываться отъ земства. Жалобы на пермское земство и на Смышляева главнымъ образомъ слышутся повсюду {Авторъ былъ въ Пермской губерніи въ 1876 году.}. Одна дорога между Пермью и Екатеринбургомъ чего стоила. Это тотъ знаменитый сибирскій трактъ, по которому люди предпочитали ходить пѣшкомъ. О немъ будетъ разсказано потомъ.
   -- Дали бы намъ исправить дорогу,-- жалуются крестьяне,-- мы бы ее за половину сдѣлали, и ремонту не потребовалось бы.
   -- Что-жъ вы не предложили?
   -- Какъ не предлагать -- предлагали. Къ своему гласному являлись.
   -- Что же онъ?
   -- Въ шею вытолкалъ...
   Это все равно, если бы приказчикъ гналъ по шеѣ хозяина.
   -- У насъ грамотному человѣку, если не хочешь руку волостного писаря держать, одна дорога -- въ кабакъ. Ну, и спиваемся, и какъ еще спиваемся, цѣлыми семьями. Въ нашемъ заводѣ рабочій есть. Онъ и въ гимназіи былъ... Теперь горькую пьетъ, хуже всѣхъ опустился... Жаль взглянуть на него -- больно! До чего человѣка пришибли!
   Пароходъ все бѣжитъ къ сѣверу. Берегъ становится круче и грандіознѣе. Вдали уже рисуются настоящія горы, точно синія тучи, поднявшіяся къ ночи на горизонтѣ. Западъ гаснетъ. Въ золотистомъ блескѣ зари еще рѣзче выдѣляются готическія остроконечныя пихты. Онѣ кажутся темнѣе при этомъ освѣщеніи. Кое-гдѣ на вершинахъ глиняныхъ холмовъ, точно костры вспыхнули, зыблется прощальное сіяніе отгорающаго дня. Краски сгущаются, розовое становится пурпурнымъ, желтое тоже начинаетъ рдѣть багрянцемъ. Но скоро прохладный вечеръ сливаетъ въ одно мглистое марево и силуэты далекихъ горъ, и очерки лѣсовъ, заслонившихъ отъ насъ луговой просторъ Закамья, т. е. Вятской губерніи. Скоро и ближайшіе холмы слились съ лощинами, только берега Камы еще видны. Сумерки густятся и густятся, пока гаснетъ западъ, пока густыя краски его, въ свою очередь, не расплылись въ однообразныхъ тонахъ безоблачнаго вечера. А тамъ и сумракъ посвѣтлѣлъ. И опять стали выступать отовсюду вершины холмовъ, очерки сосновыхъ боровъ, синія тѣни лощинъ, только безъ дневного освѣщенія, когда каждая травка свѣтится, когда на каждой вершинѣ точно вспыхиваетъ невѣдомый алтарь.
   Здравствуй сѣверная красавица, бѣлая ночь! Ты, задумчивая и молчаливая подруга яркаго и веселаго дня; ты, грустно опустившая свои сѣрыя очи, порою повитая туманомъ, порою чистая и дѣвственная, сердобольная сидѣлка глубоко, цѣлые вѣка спящаго полярнаго края. Со всѣхъ сторонъ слышенъ запахъ смолистаго лѣса. Сосна по водѣ дышетъ намъ на встрѣчу. Вездѣ просторъ, воздуха вволю, совсѣмъ не то, что на далекомъ, недавно оставленномъ, югѣ, гдѣ душно, гдѣ въ каждомъ атомѣ, кажется, дрожитъ и курится цвѣточная пылинка, гдѣ кровь бьетъ въ голову, и нервы ходуномъ ходятъ отъ раздражающаго аромата розъ и жасминовъ. Вонъ, по водѣ, легкій туманъ. Точно занавѣсило берегъ. Точно ревнивая вода не хочетъ показать намъ, не хочетъ обнаружить, что творитъ она съ этимъ берегомъ за мглистымъ покровомъ тихой ночи. Деревья ушли во мглу, будто закутались до разсвѣта. Деревушки въ лощинахъ тоже ушли въ сѣрое марево. Рѣдкіе огоньки оттуда, точно заспанные глаза, хотятъ разглядѣть насъ въ сумеркахъ и не осиливаютъ дремы, гаснутъ, смежаютъ вѣки...
   -- Эхъ, бѣда!-- злится лоцманъ Терентій.
   -- Чего бѣда? Такая чудесная ночь. Я съ палубы не сойду до утра.
   -- Вамъ ништо. А тутъ, пожалуй, на мель сядешь. Нѣтъ хуже, какъ мзга эта пойдетъ. Теперь въ оба... Носомъ нюхай... Глазомъ не увидишь -- на память надо...
   Постройки, которыя еще можно разглядѣть, совсѣмъ не то, что пониже. Соломенныя кровли пропали. Видимо, ставились избы, когда лѣсу было вдоволь, когда бревна доставались дешево, а то и совсѣмъ даромъ. Все строено на широкую ногу. Дома не то, что въ Архангельской губерніи, не въ два этажа выведены; за то прикамскіе въ ширь раздались, точно локтями расперлись во всѣ стороны; на заборы пошла доска, ворота изъ кондоваго лѣса. И все здѣсь кажется шире, да просторнѣе. Кама, чѣмъ ближе къ Перми, тѣмъ берегъ отъ берега дальше уходитъ. Липа давно пропала, березняку вдоволь. Изрѣдка на высотѣ мелькнетъ чайка надъ неподвижною водою, точно прорѣжетъ торжественное молчаніе ночи своимъ рѣзкимъ крикомъ, и опять ея не слышно и не видно. На одной изъ пристаней крестьянинъ на пароходъ сѣлъ. Близко къ свистку попалъ.
   -- Впервые я, батюшка... боязно!-- пугливо озирался онъ во всѣ стороны.
   -- Откуда ты?
   -- Вячкій. Отродясь не видалъ... Господи!.. Сказываютъ, она духомъ...
   -- Что она?
   -- Машина-то! Духомъ ее пущаютъ.
   Въ это время свистокъ громко свистнулъ. Едва успѣлъ матросъ захватить мужика за шиворотъ. Со страху онъ за бортъ было кинулся. "Господи милостивый",-- повторяетъ и крестится. Пользуясь случаемъ, когда матросъ отвернулся, онъ и трубу перекрестилъ. Свистнуло еще разъ,-- мужикъ опять къ борту. А какъ запыхтѣлъ пароходъ, да двинулся впередъ,-- крестьянинъ совсѣмъ ополоумѣлъ. Подвели его къ машинѣ.
   -- Батюшки... Руки у яво желѣзныя!
   -- У кого, у него?
   -- Бишь ты, какъ онъ перебираетъ. Самъ бѣжитъ насъ за собою тащитъ. Это она колеса-то руками ворочаетъ... Страсти Господни...
   Въ Нытвѣ высаживаться сталъ
   -- Куда ты, вѣдь тебѣ до Перми?
   -- Точно, что въ Перми у меня сынокъ-отъ!
   -- Такъ чего же ты сходишь, вѣдь сколько верстъ еще...
   -- Ужъ дозвольте... Я пѣшкомъ... Очень боязно, пѣшечкомъ дойду, а то, можетъ, ботничекъ какой будетъ.
   -- А на ботничкѣ не страшно?
   -- На ботничкѣ чудесно. А тутъ тебѣ въ уши свищетъ...
   Такъ и отправился пѣшкомъ.
   -- Въ Глазовскомъ уѣздѣ у нихъ народъ дикій. Эти, которые больше охотою да хлѣбомъ живутъ. Первый разъ они страсть пароходовъ пужаются...
   -- А вы турку нашу видѣли?-- обратился ко мнѣ матросъ.
   -- Какую?
   -- Настоящую, какъ есть, невѣрную турку, т. е. теперь окрестили его, а прежде онъ въ невѣрныхъ былъ.
   Оказывается, тутъ же на пароходѣ старикъ-матросъ изъ турецкихъ военноплѣнныхъ, взятый еще подъ Севастополемъ. Горбатый, весь сѣдымъ волосомъ поросшій, только черные глаза изъ-подъ низко опущенныхъ бровей хищно горятъ. Въ остальномъ ничѣмъ не отличить. И выговора не замѣтно чужого.
   -- Его купецъ одинъ окрестилъ... Силой.
   -- Какъ это?
   Невѣрная турка улыбнулась.
   -- Точно, что силой... Не по согласу... А въ те поры не хотѣлъ, да ради страха смертнаго.
   -- Разскажите, какъ это?
   -- Во Владиміръ я къ одному купцу въ конюхи попалъ. Ну, житье было чудесное, первый сортъ... Только что свинину заставляли ѣстъ; я было не хотѣлъ, такъ купецъ разъ пьянъ напился, позвалъ меня къ себѣ въ горницу. А меня Юнусомъ звали. "Ты, говоритъ, такая-сякая Юнуса, отказываешься свинину ѣсть?" Я ему: это по нашему закону... Пошелъ онъ въ другую комнату, ружье вынесъ.-- "Ѣшь, говоритъ, а ежели не станешь, молись своей Аллѣ, сичасъ тебѣ капутъ будетъ, потому Богъ свинью намъ въ пятый день на потребу создавъ, а ты его брезгуешь... Я тебя за твой грѣхъ наказать долженъ!" Посмотрѣлъ я на него, глаза кровью налились, ружье, думаю заряжено... Ну, и сталъ ѣсть... Только у него куфарка была, хорошая такая, мы съ ней и спутались. Хозяинъ узналъ, сичасъ большой шумъ, христіанка и съ туркой невѣрной... Стали меня пужать... Думалъ я думалъ, а тутъ говорятъ, въ Сибирь сошлютъ на вольное поселеніе... Махнулъ я рукой, да и перекрестился...
   -- И не тянуло на родину?
   -- Какъ не тянуло. Первое время шибко тосковалъ. Дѣти у меня остались дома, двое. Богъ знаетъ, что съ ними, живы ли! Иной разъ и теперь заскребетъ на сердцѣ... Да что! Суждено такъ...
   И турка невѣрная тяжело понурилась. Разбередили старое....
   

XII.
Пермь.-- Козій Загонъ.-- Жертвоприношеніе Богу -- Въ театрѣ.-- Купецъ І-й гильдіи въ роли медвѣди и пермскій первобытный человѣкъ.

   Мнѣ теперь немного придется говорить о Перми. О ея заводахъ, значеніи для края я скажу въ описаніи Урала. Здѣсь же будетъ умѣстно набросать только нѣсколько характерныхъ очерковъ ея общественной жизни. Издали, съ палубы парохода, городъ чрезвычайно красивъ. Онъ, какъ и Астрахань, имѣетъ свой особенный запахъ. Его слышишь издали. Подъѣзжая къ Астрахани, не знаешь, куда дѣваться отъ ароматовъ воблы и бѣшенки, около Перми васъ обдаетъ дымомъ и маслистою гарью, объясняемыми близостью мотовилинскихъ заводовъ. Губернскій городъ сравнительно съ. Мотовилихою кажется очень незначительнымъ. На высокомъ правомъ берегу Камы прежде всего обрисовались передъ нами большія колокольни. Одна изъ нихъ, по самой серединѣ города, очень напоминаетъ Симонову въ Москвѣ. Впереди зеленая чаща Любимовской заимки, налѣво городскіе дома. Съ перваго же раза пришлось окунуться въ грязь. Улицы не мощены, колеса тонутъ по ступицу, въ дождливую погоду городскіе франты кричатъ караулъ на срединѣ площади. Разсказываютъ, что въ этой грязи пьяные купцы находили себѣ не разъ преждевременную могилу... На встрѣчу попадаются все какія-то скуластыя лица, съ маленькими носами пуговкою, съ выдавшимися выпуклинами бровей и съ весьма слабою растительностью на усахъ и на бородѣ. Сибирскій типъ уже сказывается съ первыхъ шаговъ. Красивыя женскія лица рѣдки, уроженки Перми, сверхъ того, ходятъ уточками, съ перевалкою, и всѣ почему-то кажутся, даже несомнѣнныя дѣвицы, въ интересномъ положеніи. Такая ужъ манера держаться. Пишу это по долгу безпристрастнаго туриста, но съ немалымъ страхомъ и трепетомъ. Дамы вообще обидчивы, что и доказали прекрасныя финки десяткомъ протестовъ по поводу моихъ статей. Преждевременно убѣлясь сѣдинами отъ огорченій, причинённыхъ мнѣ саволакскими и иными чухонскими красавицами, умоляю пермскихъ дамъ пощадить меня и не лишать жизни... ибо обиженная дама на сіе способна!.. Городъ, въ сущности, очень миніатюренъ, потому что, куда не зайдешь, отовсюду видѣнъ конецъ его. Любимое мѣсто прогулокъ носитъ прозаическое названіе "Козьяго Загона".
   -- Почему это?-- спрашиваю я у одного скуластаго пермяка.
   -- Потому что мы нашихъ супружницъ сюда для прохлады по вечерамъ загоняемъ...
   Видъ отсюда дивный!
   Внизу струится красивая Кама. По ней тянутся бѣляны, пароходы бѣгутъ, скользятъ лодки... Противоположный берегъ низменъ и, насколько хватитъ взглядъ, верстъ на пятьдесятъ впередъ покрытъ сплошнымъ величавымъ, сѣвернымъ лѣсомъ. Отсюдя, сверху, видны только вершины этого лѣса, уходящаго въ безконечность, мерещущіеся и тамъ, гдѣ уже ничего нельзя разобрать... Матовыя, мягкія, бархатистыя, зеленыя облака... Не оторвешься отъ нихъ, какъ не оторвешься отъ картины Заволжья съ нижегородскаго откоса, отъ саволакскихъ далей съ горы Нойю въ Финляндіи, отъ вида Подола и Заднѣпровья въ Кіевѣ... Ужасно напоминаетъ эта лѣсная даль одну изъ лучшихъ картинъ барона Клодта, гдѣ также все полотно залито могучею ширью сѣвернаго лѣснаго царства. Направо, верстахъ въ четырехъ отъ Перми, клубится черный дымъ, торчатъ красныя заводскія трубы, нелѣпо кучатся техническія постройки Мотовилихи.
   -- Что за прелесть!-- невольно проговорилъ я, опять обращая глаза къ этой заманчивой дали.
   -- Да! Ежели бы позволили вырубить, большія бы тыщи можно было получить!
   Оглядываюсь, таже скуластая физіономія.
   -- А говорю -- красиво!
   -- Еще бы не красиво, на милліоны лѣсовъ тутъ... Чуточку бы...
   -- Да я не въ томъ смыслѣ.
   -- Смыслъ одинъ и есть... Мы люди торговые. Намъ деньги надобны. А что для глазъ -- такъ за деньги я бы такихъ флигирей настроилъ, и красныхъ, и желтыхъ. И въ каждомъ бы у меня музыка играла...
   Я засмѣялся.
   -- Что вы думаете, у насъ тутъ не живутъ? У насъ весело, коли кто умѣетъ. Вотъ какъ у насъ. Недавно купецъ одинъ замужъ дочь отдавалъ; что-жъ бы вы думали, свадьбу то вѣдь три мѣсяца праздновали. Сначала сами пили, потомъ извозчиковъ стали поить, надоѣло -- давай прохожихъ ловить. Кого поймаемъ -- поить. Всю Пермь споили. Думаемъ, что бы еще придумать. Вакуровъ надоумилъ, спасибо ему; лошади еще трезвы, говоритъ,-- лошадей шампанскимъ налили. Козы всѣ по городу, точно очумѣлыя, ходили, медвѣдь у одного купца былъ -- и медвѣдя стравили водкою...
   -- Что за безобразіе!
   -- Вѣрно говорю. Тутъ разъ на одномъ заводѣ какая блажь золотопромышленнику пришла. У насъ на гитарахъ ѣздятъ. Изволите знать?
   -- Еще бы, у меня еще до сихъ поръ кости болятъ!
   -- Ну, вотъ. И у него заболѣли. Собралъ онъ пять такихъ гитаръ: сколько стоитъ? Ну, извозчики видятъ -- купецъ пьяный, щедрый, душа у него распахнулась -- бери! Заломили они цѣну... Велѣлъ онъ вывести за городъ -- вывезли. Отпрягли лошадей, назадъ погнали. Сложилъ онъ гитары яко бы костромъ. Керосину навезъ, облилъ. Потомъ подвелъ, спьяна-то, сына своего единородного и говоритъ: есть такое мое желаніе, чтобы тебя въ жертву принести. Сичасъ я тебя на этихъ гитарахъ заколю, и моли ты, милый сынъ мой, на томъ свѣтѣ за меня Господа, чтобы простилъ мнѣ прегрѣшенія мои. А потомъ я тебя сожгу, на подобіе какъ въ Индіи. Сынъ завылъ... Видитъ, у отца въ глазахъ помутилось и ножъ въ рукахъ. Еще счастье, что наши набѣжали... Отняли... Такъ онъ что? Какъ бы вы думали? "Дураки, говоритъ. Ежели бы Богу угодно не было, Онъ бы ко мнѣ ангела своего послалъ удержать руку мою родительскую. Я бы тогда коня своего на семъ самомъ мѣстѣ принесъ Ему въ жертву..." Опосля скоро тотъ купецъ отъ бѣлой горячки померъ.
   -- Да это вы шутя разсказываете?
   -- Зачѣмъ... А чтобы коней шампанскимъ мыть, первое для насъ удовольстіе. Особливо какъ ежели екатеринбургскій купецъ завяжется.
   -- Чтожъ, тамъ купцы особые?
   -- Не то, что особые, а деньги у нихъ легкія. Весь городъ краденымъ золотомъ прежде торговалъ. Лѣнивы стали, потому что страсть сколь они этихъ капиталовъ насосались. Повѣрите, какое-нибудь плевое тысячное дѣло одному сдѣлать бы, такъ екатеринбургскіе, нѣтъ-же, цѣлою компаніею, потому что одному, въ розь, лѣнь... Вы живали у насъ когда?
   -- Нѣтъ.
   -- Поживите, увидите. Здѣсь хорошимъ праздникомъ либо именинами такой считается, чтобъ сколько вина въ городѣ ни есть, все стравить до капли. Безъ этого купцу стыдно... Брюха не хватитъ, крыши поливать станетъ. Одинъ нарочно, около Перми это на одномъ заводѣ давно было, домъ выстроилъ... Зажегъ его съ четырехъ сторонъ и замѣсто воды изъ пожарныхъ кишокъ спиртомъ поливать давай... А вокругъ музыка! У насъ такъ, когда купцы пьютъ, на городской бульваръ не показывайся. Всѣ но домамъ запираются и ставни на-глухо!
   Бульваръ этотъ дѣйствительно прекрасный. Онъ около города, близъ заставы. При мнѣ гуляющими были пара козловъ, рога которыхъ были выкрашены зеленою краскою. Козлы шли чинно и солидно рядомъ, точно разсуждая о чемъ-то. Мое появленіе привело ихъ въ нѣкоторый ражъ. Они внезапно разодрались, мужественно подставляя лбы другъ другу. Спустя нѣсколько минутъ, оба также чинно продолжали свой путь по бульвару. Не одни ли это изъ тѣхъ козловъ, коихъ столь неистово спаиваютъ купцы на своихъ именинахъ?
   Въ городѣ, несмотря на то, что есть деревянный театръ, строится громадный каменный.
   -- Хоть въ столицу!-- хвастаются пермяки.
   Мнѣ только непонятно, на какую публику разсчитываетъ строитель. Развѣ купцы станутъ съ собою козловъ брать -- другое дѣло.
   Впрочемъ, когда я вечеромъ сунулся въ деревянный сарай, именующійся театромъ, я нашелъ его довольно полнымъ. Я не помню, что такое шло на сценѣ.. Дѣйствующія лица въ партерѣ и лонгахъ были гораздо интереснѣе. Въ первомъ ряду сидѣлъ какой-то скуластый купецъ въ широкихъ шароварахъ, нанковыхъ, разумѣется, и до-нельзя засаленномъ пиджакѣ; обвалявшаяся, какъ блинъ, фуражка торчала на затылкѣ, козыремъ кверху, какъ будто она, распустивъ крылья, собирается вотъ-вотъ улетѣть въ поднебесье.
   -- Мишенька!-- кричалъ на всю публику изъ ложи къ нему такой же экземпляръ.
   -- Ау?-- отзывался этотъ.
   -- Гроссъ-Петрова ничего?..
   А Гроссъ-Петрова, въ этотъ самый моментъ, со сцены читаетъ какой-то чувствительный монологъ.
   -- Хороша, канашка!.. Позовемъ ее ужинать... Въ клубъ ежели?..
   -- Не поѣдетъ!-- вмѣшивается третій изъ публики.
   -- Съ такими купцами, да не поѣхать!-- вступается четвертый. И въ то время какъ на подмосткахъ жертва какого-то ужаснаго злодѣянія никакъ не можетъ умереть, потому что авторъ мѣшаетъ ей длинными монологами, эти четверо во все горло перекрикиваются между собою.
   -- Кто съ тобой поѣдетъ, безобразникъ,-- всѣмъ мѣшаешь!-- не выдержалъ, наконецъ, какой-то офицеръ.
   -- Захочу -- всѣхъ споить могу!-- съ полнымъ сознаніемъ своего достоинства парируетъ золотопромышленникъ.
   Гроссъ-Петрова, наконецъ, соглашается совсѣмъ умереть, но авторъ заставляетъ ее еще спѣть что-то. Начинается пѣніе.
   -- Прачку пой!-- орутъ изъ райка.
   -- Ненужно прачку!.. Вьюшки!.. Вьюшки!.. Верьверьвьюшки, вьюшки, вьюшки!..
   -- Изъ бархату башмачки сафьяновые!-- подхватываетъ публика.
   -- Что это у васъ?-- спрашиваю я у сосѣда.
   -- Промышленники наѣхали... Чудитъ. Они теперь долго не уймутся. У нихъ угаръ по мѣсяцу.
   Изъ оркестра обернулся и смотритъ, улыбаясь на публику, капельмейстеръ Козловскій-Лисовскій.
   -- Лисовскій, браво!-- ни съ того, ни съ сего кричатъ изъ ложъ.
   -- Ну, тебя къ чорту, помирай скорѣе!-- приглашаютъ актрису въ партерѣ.
   -- Хорошій человѣкъ -- Лисовскій, браво!..
   -- А я не согласенъ,-- ни съ того, ни съ сего срывается изъ партера совсѣмъ уже пьяный промышленникъ.-- Я не согласенъ!
   -- На что не согласенъ?
   -- По рублю двадцать за пудъ не согласенъ.
   -- Чего ты? Очумѣлъ? Ты погляди: гдѣ ты?..
   -- А?.. Господи, что же это?.. Сичасъ на биржѣ и вдругъ... Святители...
   Кругомъ хохочутъ... Водевиль начался. Выскочила актриса съ соблазнительными икрами. Платьице до колѣнъ. Носикъ кверху, глазки такъ и заигрываютъ. Тру-ля-ли какое-то спѣла и давай присѣдать.
   -- Эхъ, хороша Маша, да не наша!-- вздыхаетъ кто-то во все горло.
   -- Кабы денегъ чаша, была бы Маша наша!-- сочувственно отзывается ему Мишенька.
   Патріархальность вообще поразительная. Еще желѣзнодорожные внесли нравы болѣе культурнаго времени. Постороннему, попавшему сюда, покажется, что онъ какимъ-то чудомъ перенесенъ въ эпоху свайныхъ построекъ. Впрочемъ, и изъ образованныхъ нѣкоторые здѣсь быстро нивеллируются. Понадобились мнѣ кое-какія свѣдѣнія, иду я къ А--ву. Онъ еще дня за два провелъ вечеръ со мною, и я обрадовался: наконецъ, нашелъ, съ кѣмъ душу отвести. А--въ жилъ въ своемъ домѣ.
   -- Дома?-- спрашиваю у лакея.
   -- Дома, у себя-съ!-- нерѣшительно отвѣтилъ онъ.-- Только они-съ... А впрочемъ пожалуйте!
   Вхожу въ комнаты и останавливаюсь, понять не могу, что это такое.
   А--въ идетъ прямо ко мнѣ. Голый, даже безъ фиговаго листка, на головѣ лавровый вѣнокъ, въ рукѣ трезубецъ, черезъ другую переброшена оленья шкура.
   -- Повѣдай мнѣ, что привело тебя, несчастный, въ сію ужасную пустыню?
   Я хлопаю глазами разумѣется.
   -- Иванъ Петровичъ, что съ вами?
   -- А первобытный человѣкъ!-- гордо отвѣтилъ онъ и, обернувшись ко мнѣ спиною, въ чемъ былъ, пошелъ въ другія комнаты.
   Не зная, что дѣлать, я оперся о письменный столъ. Еще очнуться не могъ. Вдругъ чьи-то зубы впились въ мою ногу. Едва отскочить успѣлъ. Смотрю, изъ подъ-стола на четверинкахъ и тоже голый вылѣзаетъ, рычитъ на меня, вчерашній Мишенька (зри сцену въ театрѣ).
   -- А я вѣдь медвѣдь!-- поясняетъ онъ, видя мое недоумѣніе.
   Разумѣется, пермская жизнь далеко не исчерпывается сими сценами. Есть тутъ кружки не о единомъ хлѣбѣ помышляющіе; не все пьяницы, да чудаки. Но въ такія недѣли, въ какую я попалъ сюда, ужъ очень разятъ свѣжаго человѣка безобразія, творящіяся здѣсь. Потомъ, пошатавшись по Пермской губерніи, я ничему не удивлялся. Одному заводчику пришло, напримѣръ, въ голову водить свинью въ генеральской треуголкѣ и съ Станиславомъ на шеѣ; другому доставляло удовольствіе ѣздить верхомъ, держась за хвостъ лошади, задомъ напередъ. Третій заказалъ себѣ гусарскую форму и носилъ ее. Четвертый пожертвовалъ десять тысячъ рублей на постройку мечети въ Тегеранѣ, желая получить орденъ Льва и Солнца отъ персидскаго шаха; пятый вообразилъ себя физіологомъ и истребилъ на опыты всѣхъ кошекъ въ окрестности, такъ что пріѣхавшій къ нему отецъ долженъ былъ пригласить священника, очистить его. Шестой похоронилъ своего пса чуть не съ царскими почестями. Какъ будетъ видно изъ моихъ послѣдующихъ очерковъ -- внѣ района городовъ я встрѣчалъ здѣсь въ высшей степени развитыхъ и симпатичныхъ людей, скромныхъ тружеиниковъ. Они оставили во мнѣ самыя пріятныя воспоминанія и заслонили неприглядную картину пермскаго бездѣлья. Гдѣ ни останавливался я на заводахъ -- сейчасъ-же приходилось знакомиться съ техниками, горными чиновниками уже инаго закала...
   -- Иной разъ и мы чудимъ. Нельзя. Одурь возьметъ. Скучно!-- говорилъ мнѣ одинъ изъ нихъ.
   -- Въ Екатеринбургѣ -- вы увидите настоящихъ людей... Тамъ много хорошаго...
   И въ самой Перми я съ удовольствіемъ вспоминаю кружокъ М--скаго. Тутъ собирались по вечерамъ, обходились безъ вина и безъ картъ. Спорили, читали. Бесѣда заходила далеко за полночь.
   -- И скажи ты мнѣ, милый другъ, что это за кореспонденція такая, что мы все пьемъ, пьемъ и опиться не можемъ?-- спрашивалъ меня одинъ изъ этихъ безобразниковъ.
   -- Бить-бы васъ!-- шучу я.
   -- Пробовали!-- совершенно серьезно пояснялъ онъ.-- Жена меня пьянаго какъ въ кровать уложитъ, такъ крапивой бывало... Ну, и ничего... Не помогло... А вотъ что думаю... Въ монахи если.
   -- Нельзя.
   -- Почему?
   -- Потому ты весь монастырь споишь. Тебя на другой же день прогонятъ!
   -- Это такъ... А только и скучно же намъ... Душа въ насъ безъ пойла этого тоскуетъ... Сказываютъ, такой запойный червь есть, внутри сидитъ онъ... По наукамъ такъ это выходитъ?..
   

XIII.
Вверхъ по Камѣ.-- Пароходы Житкова.-- Мотовилиха.-- Бабья кавалерія.-- Мѣловыя Столбища.-- Какъ министръ знакомился съ мѣстными нуждами.-- Камнетесы и медвѣди.-- Мѣстный кредитъ.-- Опять лѣсоистребленіе

   Вверхъ по Камѣ я не совѣтую никому подыматься на пароходѣ "Лебедь". Отъ Перми до Усолья ходятъ уже не тѣ пароходы, что до Перми. Кама тутъ иной разъ мелководна, есть постоянныя мели, и большіе пароходы не осилили бы ихъ. На нашъ "Лебедь" насѣло столько народу, что я невольно изумился. Яблоку негдѣ было упасть.
   -- Да у васъ сколько билетовъ полагается?
   -- А у насъ такъ, по душѣ; комплекту нѣтъ, а сколько придетъ пассажировъ, столько и повеземъ.
   -- Ну, а если бы еще пришли вдвое противъ нынѣшняго?
   -- Тогда посдвинули бы народъ. Кое-какъ размѣстились бы.
   -- Да вѣдь тѣснота какая!
   -- Въ тѣснотѣ люди живутъ, да еще какъ! Богъ тѣсноту любитъ. И хозяину польза, да и пассажира отказомъ не обидимъ.
   Несмотря на высокія цѣны за первый классъ, удобствъ никакихъ. Грязь вездѣ: на столахъ, на диванахъ, на полу. Въ каютахъ еще хуже, чѣмъ въ общей залѣ. На палубѣ сажа слоями лежитъ. За то образа понавѣшены вездѣ, и лампады горятъ. Образа даже снаружи каютъ, противъ вѣтра смотрятъ.
   -- Отчего не подметутъ?-- Посмотри, грязи вездѣ сколько!
   -- Сами сотрутъ. Смотрите, все на полушубкахъ, да на сермягахъ останется,-- отшучивался шкиперъ.-- У насъ и хозяинъ такой-же, Житковъ. Ему бы денегъ больше, а на чистоту онъ рукой махнулъ. Мы не нѣмцы; тѣмъ точно чистота нужна, а мы и безъ этого проживемъ.
   Вонъ направо тянутся громадныя постройки мотовилихинскаго завода. По обѣимъ сторонамъ ея на плосковатыхъ возвышенностяхъ вытянулись темные ряды избъ, гдѣ живетъ всякій заводскій людъ. Металлическіе купола и каменныя гигантскія трубы, масса кирпичныхъ построенъ, бѣлый силуэтъ церкви и опять неизбѣжныя темныя пихты, и позади, и по сторонамъ, все это отрывается передъ нами вмѣстѣ съ лощиною, мимо которой пробѣгаетъ пароходъ. ма всемъ лежитъ красный, желѣзистый колоритъ, словно и самая лощина, и постройки на ней осыпаны рудничною пылью. Пока, стоя на палубѣ, я смотрѣлъ на Мотовилиху, на верху точно что-то треснуло и раскатилось глухимъ и торжественнымъ громомъ. Подымаю голову -- нежданно-негаданно набѣжала грозовая туча. И солнце, и дождь. Яркіе лучи играютъ въ каждой каплѣ его. Что-то веселое, живое, сказывается даже въ свистѣ вѣтра, какъ будто пробующаго, насколько крѣпки наши снасти, и прочно-ли поставлена скрипящая подъ его налетомъ труба. Впрочемъ, гроза продолжалась недолго. Когда пароходъ добѣжалъ до Мѣловыхъ Столбищъ, бѣлыми массами обрушивающихся въ Каму, дождя какъ не бывало, и все кругомъ горѣло и сверкало, и лѣса въ лощинахъ точно посвѣжѣли, и даже томныя, траурныя пихты, неизвѣстно какъ пустившія свои корни въ мѣловыя скалы, и тѣ высматривали не такъ торжественно, вымытыя дождемъ. Вонъ, по дорожкѣ, на бѣлыхъ утесахъ показались бабы цѣлою гурьбою и всѣ на коняхъ -- верхомъ.
   -- Вонъ наша кавалерія. Этакой нигдѣ не увидите!
   -- Дѣйствительно нигдѣ!
   -- Вы какъ вернетесь въ Пермь, не разъ увидите ихъ такимъ образомъ пріѣзжающими на базаръ. Онѣ у насъ чудесно ѣздятъ.
   -- И кони прекрасные.
   -- Еще бы... Вѣдь это отъ тѣхъ самыхъ казенныхъ производителей, которыхъ земство уничтожило. Теперь близокъ локоть, да не укусишь!
   На лѣвомъ берегу темный лѣсъ отступилъ, обнаживъ песчаную понизь. Дальше песокъ переходитъ въ бѣлую, известковую почву. Я первый разъ въ жизни видѣлъ, чтобы на ней могла подняться такая богатая зелень. Столбища все ростутъ и ростутъ, мѣловыя скалы дѣлаются грандіознѣе и грандіознѣе. Они уже давятъ Каму, покорно и тихо струящуюся у ихъ могучихъ подножій. На самой верхушкѣ одного изъ утесовъ точно горятъ какія-то искры. Всматриваюсь,-- изба, поставленная окнами прямо къ солнцу. Берегъ мнѣ показался тутъ гораздо выше Жигулевскаго на Волгѣ, а дѣвственная бѣлизна его слѣпила глаза, пока она не посѣрѣла, пока въ массѣ мѣла не проступили красные топы, и, наконецъ, почва не стала глинистою.
   -- Тихо же идетъ вашъ пароходъ.
   -- Тихо-съ. Въ сутки мы дѣлаемъ двѣсти двадцать верстъ только, даже по теченію.
   Между нами оказался чистокровный петербуржецъ. Шляпа точно сейчасъ изъ витрины у Брюно, щегольской сюртучекъ, какія-то прюнелевыя лѣтнія ботинки. Монокль въ глазу и на лицѣ улыбка снисходительнаго благоволенія ко всему окружающему.
   -- Вы куда?-- спрашиваютъ его.
   -- Командированъ!-- И въ голосѣ слышится: вы де со мной поосторожнѣй.
   -- Зачѣмъ?
   -- Съ уче-но-ю цѣлью!-- отчеканилъ онъ, точно сверху внизъ.
   -- Вотъ это пріятно. А то насъ совсѣмъ позабыли.
   -- Да помилуйте,-- вдругъ перемѣнилъ онъ тонъ на совсѣмъ недовольный.-- У васъ ничего не увидишь. Пріѣзжаешь на заводъ:-- "Какъ у васъ грамотность?" -- спрашиваешь. "Пожалуйте, у насъ сегодня пирогъ съ капустою". Такую кулебяку загнули! "Ну, а насчетъ народной нравственности?" "Не хотите ли пельменей тарелочку". Интересуешься статистикой вашей, а вы меня бараньими боками съ кашей угощаете! Оказывается, что, въ концѣ-концовъ, я отсюда однѣ только кулинарныя познанія вывезу. Вѣдь это срамъ! Вернешься въ Петербургъ,-- спросятъ: что видѣлъ? Ничего, кромѣ кулебяки!
   -- Да коли у насъ вся статистика въ этомъ!-- отшутился пермякъ.
   -- Они, эти, "съ ученою цѣлью", чудные!-- разсказывалъ онъ потомъ.-- Тутъ одинъ академикъ ѣздилъ, такъ онъ все на другихъ сваливалъ. Приготовьте мнѣ записку объ этомъ, напишите, какъ у васъ то, пришлите мнѣ описаніе такого-то мѣста. А самъ никуда, такъ изъ номера гостиницы и не выѣзжалъ. Вотъ вамъ и ученая цѣль. Что-лсъ намъ съ ними возиться. Вы вонъ хоть на этого нашего спутника полюбуйтесь. Ишь у него палевыя, прюнелевыя ботинки; ну, какъ онъ въ нихъ по нашимъ горамъ полѣзетъ. Неужели въ своей жакеткѣ въ рудники опускаться станетъ? А тоже ученая цѣль. Мы вѣдь видимъ, кому что нужно. Явится этакій вѣтеръ, ну, угостимъ обѣдомъ, честь-честью; такъ накормимъ, что у него глаза на лобъ вылѣзутъ, и ступай себѣ дальше. Вы копните-ка его. Думаете, дѣйствительно интересуется чѣмъ. Ни Боже мой! Для него вопросъ: скоро-ли его камеръ-юнкеромъ сдѣлаютъ, гораздо интереснѣе всякихъ другихъ соображеній. А тоже съ ученою цѣлью. Тутъ не только простые смертные, министры къ намъ ѣздятъ и тоже такимъ образомъ. Изволили слышать {Авторъ былъ на Уралѣ въ 1876 год.}?
   -- Нѣтъ.
   -- Какъ же. Мы смѣялись, смѣялись потомъ; въ лоскъ легли. Пишутъ: собраться туда-то всѣмъ,-- собрались. Ждемъ. Является самъ его высокопревосходительство. Ничего, не кусается; пожалъ двумъ, тремъ руки, остановился, кивнулъ головою и сейчасъ въ позу. Еще и съ дороги не отдохнулъ, а ужъ два пальца за бортъ, ногу впередъ, грудь колесомъ и "милостивые государи!.." Ну, милостивые государи подтянулись, внимаютъ. "Я васъ созвалъ для того, чтобы познакомиться съ вашими нуждами, выслушать васъ, узнать, какія мѣры необходимы для процвѣтанія края. Прошу васъ говорить со мною откровенно, какъ-бы вы были между собою, какъ будто съ равнымъ". Только что мы собрались ротъ раскрыть... нуждъ-то вѣдь у насъ не обобраться, киншя-кишатъ. А у него, глядимъ, новая ораторская поза. "Но прежде, милостивые государи, чѣмъ вы сообщите мнѣ ваши законныя желанія, прошу у васъ позволенія сообщить вамъ мои собственные взгляды на русское горное дѣло". Новая ораторская поза, и еще болѣе величественная. "Когда я былъ въ Саксоніи и Силезіи..." И пошелъ, и пошелъ. Часъ говорилъ, два говорилъ, до поту насъ прошибъ. Наконецъ, кончилъ. Думаемъ, вотъ начнется теперь бесѣда. А онъ вдругъ: "Ну, теперь, господа, надѣюсь, мы поняли другъ друга. Вы знаете меня, я васъ. До свиданія!" Общій поклонъ. И ушелъ къ себѣ. Разинули мы рты, смотримъ другъ на друга и ничего сообразить не можемъ. Сколько начальниковъ перевидали, а такого еще не приходилось. Наконецъ, такъ поняли, что насъ онъ выслушаетъ завтра, либо сегодня вечеромъ. Послали узнать спустя часа четыре: давно уже дальше уѣхалъ,-- говорятъ. Вотъ какъ они наши нужды изучаютъ!
   -- Ну, а самъ-то онъ дѣльно говорилъ?
   -- Какое, помилуйте. Болѣе всего о томъ, что такое саксонцы и силезцы, а потомъ, какіе короли и что именно ему сообщали.
   Я расхохотался. Знакомый образъ петербургской важной, "обоего пола", какъ говорится въ дворцовыхъ указахъ, особы такъ и обрисовался передо мною во всей его неприкосновенности.
   Опять пошли мѣловыя горы. Вонъ двѣ бабы всползаютъ вверхъ. Точно два маковыхъ цвѣтка, отъ кумачнаго платья, въ которое онѣ одѣты. Посмотрѣлъ я въ бинокль. Продѣлаютъ ступеньку, станутъ на нее и слѣдующую высѣкаютъ. Танталовъ трудъ. Горныя рѣченки съ громкимъ шумомъ выбѣгаютъ въ Каму по узкимъ лощинамъ, гдѣ стоитъ вѣчная тѣнь и прохлада. Воображаю, какъ чиста вода этихъ рѣчекъ, какъ весело струятся онѣ, свѣтлыя, по бѣловатому мѣловому дну. Каждую рыбку въ нихъ видно, каждый камешекъ себя показываетъ...
   -- Харіусовъ здѣсь здорово ловятъ на мошку.
   -- На какую?
   -- Да видите! Харіусъ рыба жадная. На все кидается. Ну, ловцы выщиплютъ шерсти съ армяка и на уду. Харіусъ думаетъ мошка, хапъ! а замѣсто того самъ на удѣ бьется.
   Массы бѣлаго камня горбами выдаются надъ водою; иные на значительной высотѣ и совершенно правильной формы, точно пьедесталы, приготовленные для какихъ-то колоссальныхъ статуй. Мнѣ такъ и припомнились святогорскія скалы на Донцѣ. Только здѣшнія, камскія, болѣе грандіозны.
   Вонъ у самаго берега барка. Ее грузятъ известковымъ камнемъ, обожженнымъ здѣсь же. Совершенно чудскіе типы работаютъ на баркахъ: скуластые, узкоглазые, сильные. Видимое дѣло, такому мужику десять пудовъ поднять ничего не значитъ. Крупное туловище, на короткихъ крѣпкихъ ногахъ. Руки, что твоя лопата. Вышина берега здѣсь до сорока саженъ. На рѣкѣ Косьвѣ потомъ я нашелъ такія же мѣловыя скалы, но тѣ возносились на 60 и на 70 саженъ. Тамъ же и на Устьвѣ въ имѣніяхъ Всеволожскихъ, поднимаются шиферныя горы со сланцемъ. Превосходный черный аспидъ разрабатывается для столовъ. Снялъ листъ въ два квадратныхъ аршина, и безъ всякой обработки онъ чистъ и гладокъ. Столъ и готовъ.
   Весь берегъ Камы кишмя-кишитъ здѣсь народомъ, кучками усѣлись. Гнѣздами насѣкомыхъ кажутся они отсюда. Будто сотни муравьевъ сбѣжались и копошатся надъ чѣмъ-то. Вырабатываемый этими рабочими камень тутъ-же, внизу, грузится въ сотни барокъ. На нихъ сначала былъ доставленъ чугунъ на заводы, потомъ ихъ продали за полцѣны мѣстнымъ каменьщикамъ, которые на нихъ сплавляютъ алебастръ въ низовья Камы. Работа трудная, рѣдкій на ней выстаиваетъ долго. Известковая пыль ѣстъ глаза, иные и вовсе слѣпнутъ; тѣмъ не менѣе за такую каторгу платятъ не болѣе тридцати копѣекъ въ день. Таково здѣсь положеніе крестьянства. За эти тридцать копѣекъ мужикъ долженъ отработать не временемъ, а гуртомъ; снять извѣстную часть известковой площади. Уроки назначаются хозяевами, которыхъ менѣе всего можно упрекнуть въ снисходительномъ отношенія къ своей артели.
   -- По человѣчеству бы жалко!-- говорю я одному такому левіаѳану, бывшему у насъ на пароходѣ.
   -- Оно точно. Но только себя, да своихъ дѣтей нужно еще и прежде того пожалѣть. Мы вѣдь ихъ на эти работы не гонимъ. Сами идутъ. Вотъ ежели бы мы, какъ сплавщики по Чусовой, черезъ волостное правленіе дѣйствовали, если-бы народъ къ намъ силою посылали, тогда, конечно, нехорошо бы это было. А къ намъ сами идутъ, да какъ еще просятся, только возьми. Бѣдность тутъ самая непокрытая. Коли бы не мы, совсѣмъ бы съ голоду поколѣли.
   По бѣлому алебастру пошли черные гроты. Кого ни спросишь: "Что это?" -- "Змѣй прежде жилъ. Клятое мѣсто". Объ Ермакѣ опять не слышно. Гдѣ по берегу земля есть, тамъ зеленые луга, на нихъ острыя пихты. Въ кустарникахъ скрипятъ коростели. Всякая мелкая пташка ютится на нихъ и свищетъ на вольной волѣ. Въ лощинахъ изрѣдка поселокъ мелькнетъ. Вообще же безлюдье началось.
   Вмѣсто преданій о Ермакѣ, пошли разсказы о медвѣдяхъ. Тутъ вонъ въ заводъ, спасаясь отъ лѣсного пожара, бросился медвѣдь съ утеса и убился. Тамъ въ кричный сарай залѣзъ медвѣдь, увидѣлъ раскаленный металлъ въ печахъ и давай метаться. Съ испуга дверей то не найдетъ. Попалъ лапой въ плавленную руду и тутъ же подохъ. Близъ Романовскаго завода, село Гремячье; у самаго села тутъ убили мишку, который безъ требушины вывѣсилъ девятнадцать пудовъ. На двѣ ладони жиру одного на немъ было. Другой звѣрь выдержалъ двадцать восемь пуль, такъ что Всеволожскій донялъ его разрывною пулею. Медвѣдь упалъ; управляющій Всеволожскихъ Озеръ подошелъ, желая добить чудовище изъ револьвера, но звѣрь вдругъ всталъ, кинулся на него и нанесъ до двѣнадцати ранъ зубами и когтями. Наконецъ, Всеволожскій попалъ ему въ голову, около глаза. Медвѣдь, глухо рыча и шатаясь, отошелъ, вырылъ себѣ подъ карягою мѣсто въ кучѣ старой листвы и рыхлой земли и улегся тамъ умирать. Длиною шкура этого звѣря оказалась 3 аршина 6 вершковъ. Шерсть его была почти черная. У Лобанова подъ окна повадился ходить мишка, пока его по пристрѣлили. Судя по разсказамъ, здѣсь бы нашимъ немвродамъ настоящая лафа была. Охотятся здѣсь на звѣря не по-питерски. Одинъ на одинъ выходятъ, настоящее ратное дѣло. Единоборство человѣка съ лѣснымъ царемъ. Это и поинтереснѣе. У насъ вѣдь такъ: приговорятъ медвѣдя къ разстрѣлянію, подымутъ его изъ берлоги соннаго, голоднаго, слабаго, или окружатъ сотней-двумя крестьянъ и исполняютъ приговоръ на почтительномъ разстояніи. Пермская охота куда интереснѣе. Тутъ, впрочемъ, не на одного медвѣдя выходятъ. Тутъ и сохатые попадаются, но въ послѣднее время очень рѣдко.
   Еще дальше пробѣжалъ пароходъ, и картина прибрежныхъ селъ уже измѣнилась.
   Хорошія тесовыя избы. Есть такія семьи, у которыхъ а по двѣ избы встрѣчаются -- лѣтняя и зимняя. Народъ тутъ рубитъ лѣса, свозитъ чугунъ и руду на заводы. Средній рабочій достаетъ рублей пятнадцать, а то и всѣ двадцать въ мѣсяцъ. Съ конемъ -- больше.
   -- Коней только у насъ мало ноне.
   -- А что?
   -- Прежде, какъ случная конюшня въ Перми была куда лучше.
   -- Эта, что земство уничтожило?
   -- Не земство, помѣщики!
   -- Вона!
   -- Вѣрно вамъ говорю. Досадно, вишь, имъ стало, что у нихъ крестьянъ да землю отняли, они и конюшню изничтожили. Вотъ говорятъ, нате: ни себѣ, ни собакамъ. Только мы и держимся кобылками, что отъ прежнихъ пошли, отъ настоящихъ, праведныхъ.
   Теперь пермское земство идетъ другою дорогою. Теперь оно дѣйствительно работаетъ для народа. Но когда я былъ тамъ въ 1876 году, Смышляевщина доводила населеніе до одури. Одна эпопея сибирскаго тракта заслуживаетъ быть описанною вполнѣ. Нужно же знать, съ какими дѣятелями часто приходится считаться темному и неграмотному люду. Защиты нѣтъ. Пермская администрація еще держала руку Смышляева. Вотъ если-бы земство заявило попытку быть самостоятельнымъ, тогда администрація согнула бы его въ бараній рогъ. А безъ того, ходи вольно и безобразь, сколько душѣ угодно.
   По сторонамъ уже показывались заводы. Нѣкоторые изъ нихъ, впрочемъ, были въ полномъ бездѣйствіи. Оказывается, что иные уже лѣтъ по десяти не выработали ни одного пуда желѣза. Голодное населеніе разбѣжалось, куда попало. Капиталовъ нѣтъ. Банки пермскіе не оказываютъ заводчикамъ никакой помощи. Заводчики, нуждаясь въ деньгахъ, бьются въ ежовыхъ рукавицахъ покупателей-купцовъ, которые, будучи директорами банковъ, управляющими ссудными кассами, держатъ заводы въ такомъ положеніи, чтобы банки имъ не выдавали ни копѣйки. Нельзя получить денегъ даже подъ залогъ металловъ. Поэтому, какую пермскіе Разуваевы и Колупаевы назначатъ цѣну на продуктъ заводскаго производства, за такую владѣльцы ихъ и отдаютъ. Такимъ образомъ населеніе работаетъ вмѣстѣ съ собственникомъ завода на Разуваевыхъ и Колупаевыхъ. Государственный банкъ, положимъ, выдаетъ ссуды, но на основаніяхъ, существовавшихъ шестьдесятъ лѣтъ тому назадъ, т. е. подъ пудъ листового желѣза перваго сорта 1 р. 50 к., тогда какъ въ частной продажѣ онъ давно выросъ до 2 р. 75 к. и даже до трехъ рублей. Поэтому, частные заводчики здѣсь, если они не имѣютъ большихъ средствъ, то и дѣло разоряются.
   -- Мнѣ, напримѣръ, приходится имѣть дѣло съ купцами. Они всю нашу подноготную знаютъ,-- разсказывалъ мнѣ спутникъ.-- Предчувствуетъ повышеніе цѣнъ, стакнется съ кредиторами, тѣ меня прижмутъ. Куда дѣваться? Бросишься въ одну, въ другую сторону, денегъ, все равно, ни у кого нѣтъ. Въ банкъ нечего и соваться. Все равно, онъ его опуталъ со всѣхъ сторонъ. Поневолѣ къ нему. А онъ, хотя уже и приготовился, тоже начинаетъ казанскую сироту пѣть.
   -- Петръ Кузьмичъ, помогите!
   -- Въ чемъ-съ? Ежели по христіанству что, совѣтомъ, готовъ.
   -- Какой совѣтомъ, деньги надобны!
   -- Деньги нонѣ всѣмъ надобны!-- моритъ онъ меня.
   -- Вотъ и мнѣ тоже.
   -- Поищите, ежели надобны. Можетъ, и найдете.
   -- Вотъ я къ вамъ за тѣмъ и пришелъ, чтобы найти.
   -- У меня денегъ нѣтъ-съ!
   Иной даже для очевидности карманы вывернетъ при этомъ, точно онъ сотни тысячъ при себѣ держитъ.
   -- У меня денегъ во всемъ домѣ ста рублей не наберется.
   -- Врете вы! Вѣдь я знаю.
   -- Вотъ вамъ Христосъ истинный!
   -- Ну, такъ въ банкѣ у васъ лежатъ.
   -- Не могу и изъ банка, потому долженъ я о своей семьѣ подумать; не все-же мнѣ для васъ жить.
   -- Ну, такъ я къ Иволгину пойду!-- пугаешь его.
   -- Идите пожалуй. Мнѣ что... мнѣ все равно. Я его видѣлъ вчера, у него тоже нѣтъ. Все въ оборотѣ.
   -- Да полноте вамъ прикидываться-то!
   -- Чего прикидываться. Я вамъ правильно, по душѣ... Нѣтъ, ничего и не подѣлаешь.
   -- Ну, такъ прощайте!
   -- Прощайте!
   Такъ и уйдешь. Завтра та же исторія.
   -- Да чего вы морите меня, вѣдь, я знаю ужъ васъ. Вѣдь вы давно и сумму прикинули, какая нужна мнѣ.
   -- Ей-Богу! Вотъ вамъ крестъ!
   -- Ну, прощайте!
   -- Прощайте!
   -- Вѣдь уѣду. Смотрите...
   -- Уѣзжайте. Счастливой дороги... Съ Богомъ!
   Наконецъ, уже на третій день начинаются разговоры, послѣ того, какъ онъ изъ васъ всѣ жилы вымотаетъ. Въ поту весь и самъ, и тебя въ потъ вгонитъ.
   -- Желѣзо точно что понадобится мнѣ листовое.
   -- Ну, вотъ и берите впередъ.
   -- Да вѣдь какъ впередъ... Это отъ Бога...
   -- Цѣны будутъ чудесныя.
   -- Это опять отъ Бога! А я такъ полагаю, что цѣна самая малая окажется. Желѣза до пропасти навезутъ.
   -- Помилуйте, я знаю. Менѣе 2 р. 80 к. и ожидать нельзя за пудъ.
   -- Такъ вы лучше ужъ подождите, да тогда и продавайте.
   -- Не могу ждать. Нужно разсчитаться съ рабочими!
   -- А я о такой цѣнѣ и слушать не хочу. По моему, рубль девять гривенъ.
   Начинается новый изморъ. Рожа скуластая, заплыла жиромъ вся. Глазъ не видать вовсе изъ щелокъ; сопитъ, да молчитъ. Истинно одинъ изъ тѣхъ трехъ китовъ, на которыхъ земля стоитъ.
   -- Да вы хоть что-нибудь скажите!
   -- Рубль девять гривенъ! Я не неволю вѣдь... Не можете -- погодите, тогда я, пожалуй, и по три рубля дамъ, если цѣны будутъ. Я и то, сочтите, сколько теряю.
   -- На чемъ это?
   -- Да на проценты. Сдѣлайте милость, сочтите!
   Звонъ въ головѣ, въ мылѣ весь, какъ конь, что въ гору непосильный грузъ тянетъ.
   Наконецъ, разумѣется, соглашаешься, когда левіаѳанъ этотъ гривенникъ набавитъ.
   -- Господь ужъ съ вами! Такъ для васъ только себя разоряю.
   -- Вотъ наше положеніе каково! Разсчитаешься съ рабочими, по заводу кое-что сдѣлаешь, себѣ ничего не останется. Самое пропащее дѣло, наше заводское. Казенные заводы страсть какъ подводятъ иной разъ.
   Опять направо и налѣво потянулись обезлѣсенные берега. По пнямъ видать, какіе чудесные боры стояли здѣсь когда-то! Барки съ дровами и плоты плывутъ мимо насъ сотнями. Бѣлое, "зарѣзанное", какъ выразился мой спутникъ, дерево издали еще обдавало смолистымъ запахомъ. Рощами пахло отъ этихъ распиленныхъ и приготовленныхъ къ сдачѣ досокъ.
   -- Вишь она, краса лѣсная, плыветъ!-- сокрушался пермскій мѣщанинъ, любуясь на эти барки.
   Все скоро ляжетъ здѣсь подъ топоромъ. До тла вырубятъ лѣса, и когда край совсѣмъ оголится, когда рѣки изсякнутъ, зимы станутъ нестерпимыми, земля заскучаетъ и обезплодится, тогда только мы опомнимся и начнемъ но канцеляріямъ писать проекты о лѣсонасажденіяхъ. Точно сосновыя чащи такъ-же легко развести, какъ клоповъ. И вѣдь указаній на зловредную и подлую дѣятельность монополистовъ и промышленниковъ, изводящихъ лѣса, давно слышится не мало. Но министерство государственныхъ имуществъ, точно ему глаза завязали, ничего не хочетъ знать, ничего не хочетъ дѣлать. Вопросъ идетъ о спасеніи цѣлаго края, а ему и горя мало, лишь бы жалованія получались въ свое время. Да вѣдь, господа, если такъ дѣло пойдетъ, такъ скоро будетъ не изъ чего и жалованье платить; а ужъ о прогонныхъ, да пособіяхъ на поѣздку за-границу и думать нечего. Подъ бокомъ каменнаго угля масса, а мы лѣса истребляемъ, какъ нѣчто вредное. Разумѣется, казеннымъ заводамъ прежде всего слѣдовало бы показать примѣръ, замѣнивъ дровяное отопленіе каменно-угольнымъ тамъ, гдѣ это возможно. Я повторяю слова людей, знающихъ Прикамскій край. Еще десять лѣтъ, и отъ мѣстныхъ лѣсовъ не останется даже воспоминанія -- всѣ сгинутъ. Мнѣ по пути встрѣчались цѣлыя горы, сплошь вырубленныя для мотовилихинскаго пушечнаго завода. Точно облысѣли онѣ; безобразно торчатъ съ своими сиротливыми пнями. Противно даже смотрѣть на это безобразіе.
   -- Неужели нѣтъ никакихъ средствъ?
   -- Нѣтъ! Потому что первые лѣсные вороги тѣ, которымъ поручено беречь лѣса. Это все равно, что волкамъ поручить охраненіе барановъ, одно и то же. Вы еще не разъ увидите, что тутъ творится! Перевоспитать людей нужно. Нужно, чтобы взятка, да нажива не манила къ себѣ. Нужно, чтобы о завтрашнемъ днѣ думали больше. А то вѣдь намъ какъ: послѣ насъ хоть трава не рости. А пока перевоспитаете -- ни одной лѣсники не останется.
   Совсѣмъ дичь и глушь пошла около Дивьихъ горъ. Съ ихъ вершинъ, говорятъ, открываются несравненные виды на закамскія окрестности, на сотни деревень, таящихся тамъ, посреди густыхъ лѣсовъ, еще ожидающихъ губительнаго топора, на зеленыя понизи, по которымъ лѣниво текутъ серебряныя рѣчки. Птицы черною тучею несутся намъ на встрѣчу. Съ одного берега на другой онѣ перелетаютъ по прозрачному, чистому воздуху, въ которомъ дымъ нашего жалкаго парохода оставлялъ грязный слѣдъ. Кое-гдѣ, по заводямъ, видны бѣлые лебеди. Ихъ здѣсь не трогаютъ; они даже у заводовъ живутъ на всей полной волѣ. Народъ считаетъ большимъ грѣхомъ убить лебедя, потому что это "по преимуществу Божья птица". Когда, по зарямъ, слышится вдали громкій и рѣзкій, точно металлическій, крикъ ея, крестьяне говорятъ: "ишь, Богу замолилась". Какой-то нѣмецъ, на Камѣ, убилъ лебедя. Какъ нарочно, вечеромъ, лодка, на которой онъ плылъ, наткнулась на коргу, и всѣ его вещи пошли ко дну. Не успѣлъ нѣмецъ выползти на берегъ, какъ крестьяне стали его увѣщевать: "Коли будешь лебедей бить, всегда тебя Господь накажетъ. Это вѣдь тебя опружило за лебедя!" Лучше всего то, что нѣмецъ этому повѣрилъ. Онъ ѣхалъ съ нами на пароходѣ и самъ разсказывалъ: "я теперь лебедей никогда не стрѣляю". Усвоилъ онъ себѣ и русскій армякъ, и мѣстный говоръ, но все-таки остался чистокровнымъ германцемъ. Послѣднихъ только и отличишь тогда, когда они остолбенѣютъ отъ пива. Всѣ національныя особенности въ нихъ скажутся: и бараній взглядъ, и медленная рѣчь, и словно пережевывающія жвачку челюсти, и тупоуміе, и неистребимая страсть къ остротамъ, отъ которыхъ тошнитъ. Нашего нѣмца, пока онъ не налился "биромъ", я тоже счелъ было за настоящаго пермяка, а тутъ онъ весь, какъ на ладони, обнаружился. Кое-гдѣ изъ лѣсу струятся дымки. Спрашиваю, что это?
   -- Дерево жгутъ на уголья. Въ Мотовилиху ставятъ.
   -- Да вѣдь у Мотовилихи свой лѣсъ. На сорокъ пять верстъ вверхъ по Чусовой тянется.
   -- Былъ когда-то. Теперь весь вычищенъ.
   -- Не можетъ этого быть. Тамъ вѣдь неисчерпаемое богатство было. Я слышалъ...
   -- Да вы слышали когда?
   -- Недавно.
   -- Ну, значитъ, тѣ, которые говорили вамъ, заднимъ числомъ считали. Всѣ лѣса въ печахъ мотовилихинскихъ давно сожжены. Палки не осталось.
   -- Ну, а новые не растутъ?
   Собесѣдникъ мой только засвисталъ.
   -- Кое-гдѣ хлѣбъ сѣютъ на мѣстѣ лѣса. Два, три года родится хорошо, ну, а потомъ земля совсѣмъ тощаетъ. Ни на что неспособна становится.
   -- У насъ всѣ лѣсныя дачи только имя такое носятъ. Сотъ, напримѣръ, близъ Екатеринбурга Пашинская лѣсная дача. Милліонъ десятинъ въ ней считается, а и сажени не вырубишь. Голо!.. Все сожжено!.. Такъ и со всѣми заводскими лѣсами. Нѣкоторые заводы и дѣятельность всю свою прекратили, потому что жечь нечего. Лѣсь весь съѣденъ оказался.
   -- У печей заводскихъ пасти жадныя. Все сожрутъ... Въ десять разъ больше лѣсу дай, ничего не останется.
   -- Что же населеніе въ этихъ мѣстахъ дѣлаетъ?
   -- Нищіе! Воруютъ, разбѣгаются... Хлѣбопашества мало по Камѣ.
   По ту сторону, гдѣ тянется громадная понизь, тоже луговины все. Не съ чѣмъ подняться народу. До того дошли, что въ нѣкоторыхъ заводахъ крестьяне, чтобы прокормиться, продавали на срубъ, въ заводскія печи, свои жилыя избы и сами переходили въ клѣти. Какъ они пережили зиму 1877 года, объ этомъ одинъ Богъ знаетъ, да и Тотъ никому не, скажетъ. И пережили ли еще... А если и выстояли, что они дѣлали въ послѣдніе голодные годы? Петербургъ тѣмъ и подлъ, что ему ни до чего дѣла нѣтъ. Хоть разваливайся Россія, лишь бы хватало податныхъ силъ народа на содержаніе грамотныхъ и правящихъ классовъ,-- а какимъ кровавымъ потомъ достается эта подать -- не наше дѣло.
   

XIV.
Послѣдніе бурлаки.-- Крестьянская бѣда. Разоренный край.

   Утромъ, когда я вышелъ на палубу нашего "Лебедя", горы, сторожившія справа Каму, совсѣмъ пропали. Сочныя низины разстилались но обѣ стороны. По самой рѣкѣ островье заливное легло, невольно приковывая къ себѣ взгляды яркою зеленью и пышными раинами молодого кустарника. По низинамъ, во всѣ стороны, воложки серебрятся; кое гдѣ на этихъ воложкахъ чернѣютъ ботнички рыболововъ. Вотъ навстрѣчу расшива, лямкой тянутъ ее. Знакомая картина.
   -- Послѣдніе могикане!-- замѣчаетъ сосѣдъ.
   На Камѣ десятка два расшивъ осталось, да и тѣ до Чердыни только ходятъ. Выше этого сѣвернаго городка онѣ не подымаются, и ниже Сарапула ихъ не увидишь. Вотъ онъ, отживающій промыселъ, загнавшій въ раннія могилы не одну христіанскую душу. Вотъ она, эта классическая лямка, наслѣдіе суровой старины, вдохновившая не одного печальника за народъ, вызвавшая изъ груди не одинъ больной, но нервамъ бьющій стихъ...
   -- Вы это напрасно радуетесь!-- прервалъ меня собесѣдникъ.
   -- А что?
   -- Да лямка уничтожилась, заводы закрываются, гдѣ же народъ кормиться будетъ? Слова нѣтъ, лямка ужасна, убійственна была. Да вѣдь голодная смерть еще хуже или нѣтъ? Прикиньте. Работникъ на лямкѣ отъ Сарапула до Чермоза получитъ шестнадцать, либо семнадцать рублей; самому старшему двадцать придется на готовыхъ харчахъ. Положимъ, этихъ денегъ бурлакъ не увидитъ, потому что онъ зимою ихъ заберетъ хлѣбомъ и притомъ но безсовѣстнымъ цѣнамъ. Ну, а не будетъ лямки, зимою-то, хоть и по такой цѣнѣ, гдѣ ему хлѣба достать?
   Какъ медленно тянется лямка, видно изъ того, что въ два мѣсяца бурлаки едва дотащутъ расшиву изъ Сарапула до Чермоза. Во все лѣто съ осенью удастся имъ сдѣлать только два такихъ рейса; всего, значитъ, онъ получитъ, если не заберется хлѣбомъ зимою, отъ 32 до 34 руб. и притомъ за какую работу! Бечевника здѣсь нѣтъ, почва не расчищена, трудъ, слѣдовательно, еще тяжелѣе. Лямку приходится тянуть черезъ груды намываемаго сюда хвороста, черезъ коряги, черезъ обрывы и щели, черезъ камни, сдвинутые къ берегамъ рѣченками. Иной разъ лямочники по горло въ водѣ тащутъ расшиву. Самому мнѣ привелось видѣть, какъ вдругъ стѣною обрывъ высокій встрѣтился бурлакамъ. Что дѣлать, пришлось по горло въ воду лѣзть, и пошли, вытягивая черезъ силу проклятую расшиву. При этомъ грузъ такъ разсчитали, чтобы на тысячу пудовъ пришлось не болѣе одного человѣка. Ноги у нихъ въ крови; руки исцарапаны; черезъ грудь, тамъ, гдѣ она лямкою перехвачена, синіе подтеки. Вотъ они подлиповцы настоящіе! Въ синихъ посконныхъ рубахахъ, босые, плечи скривившіяся, груди открытыя. На одномъ даже и штановъ не оказалось. Потомъ, когда я провѣрилъ разсказы моего спутника, пришлось убѣдиться, что чердынцы на этотъ трудъ, какъ на благодать смотрятъ, потому -- нужда лютая заѣла. Совсѣмъ голутвеннымъ народъ сталъ. Мѣстное хлѣбопашество обезпечиваетъ продовольствіе только на четыре мѣсяца, а на восемь нужно купить вятскаго хлѣба. Обвинскій хлѣбъ, изъ села Ильинскаго на Обви, дешевле, но тоже весь уходитъ на заводы. Въ 1876 году хлѣбъ стоилъ по 65 к. пудъ. Сочтите, сколько надо чердынцу истратить, чтобы прокормить себя и семью покупнымъ хлѣбомъ въ теченіе восьми мѣсяцевъ. Завопитъ, дѣйствительно, и бурлачеству обрадуется, какъ маннѣ небесной.
   -- Вы не думайте, что у насъ тутъ красивыя, да прочныя избы, такъ и народъ богатъ. Тутъ все крестьянство переходомъ изъ крѣпостного права разорено.
   -- Старая пѣсня!
   -- Да я вѣдь не крѣпостникъ, изъ крестьянъ самъ. Знаю, какое это благо -- свобода. Я вамъ говорю только о томъ, сколько времени мы здѣсь оброки платили; а потомъ выкупную сумму пожалуйте, а платить ее не изъ чего, потому что работы нѣтъ. Огородничество у насъ ничтожное, хлѣбъ, какъ лѣса вырубили, родится плохо. Да и постройки не вездѣ. Вонъ кстати, посмотрите-ка направо. Ишь какая красота! Деревня Емельяниха прозывается.
   Это было что-то ужасное. Нищета голая, во всѣ прорѣхи сквозила. Кровли, точно ребра палой лошади, объѣденныя волками, такъ и торчатъ вверхъ; ничѣмъ онѣ не забраны. Дома ветхи, малы, запущены; нѣкоторыя избы достроены только до половины, да такъ и оставлены. Привалили кое-чѣмъ сверху и живутъ. Ходить тамъ ползкомъ надо. Лапландскія тупы куда удобнѣе и лучше. Колесныхъ телѣгъ по всей этой мѣстности у крестьянъ давно уже нѣтъ. По-неволѣ лѣтомъ верхомъ, зимою въ санкахъ, не на что завести телѣгъ. Сюда подошелъ нашъ пароходъ грузиться дровами. Кучкою приступили къ намъ крестьяне, рваные, жалкіе, робкіе. Безысходная нищета такъ и сказывается. Даже и не просятъ, только страдальческими взглядами провожаютъ васъ. А въ домахъ-то, въ домахъ!
   -- Я все-таки не понимаю, почему именно переходъ изъ крѣпостного права въ свободное обездолилъ крестьянъ?
   -- Да вотъ какъ. Предлагали мужикамъ полюбовное соглашеніе, отказались; обманъ -- думали. Вѣры не было къ людямъ, которые руководили всѣмъ этимъ. Ну, десять лѣтъ такимъ образомъ и продолжали оброки платить. Одна слудская волость на это 120.000 руб. даромъ отдала. Не хотимъ-де надѣла; на чемъ живемъ, то и наше; а теперь пришлось своимъ порядкомъ выкупъ платить. Да еще что. По уставной грамотѣ, Строгоновы обязаны давать лѣсъ до 1881 года даромъ, а управляющіе ихъ берутъ по полтора рубля за кубическую сажень; за трехсаженную лѣснику въ четыре вершка толщины подай 25 к., да еще за 25 верстъ все это. Откуда взять? Ну, и разорились. За то вѣдь ужъ какъ-съ, до тла!
   -- Почему тутъ хлѣбопашества мало?
   -- Земля здѣсь требуетъ обильнаго удобренія черезъ два года въ третій, и то еще, которая получше; а скота нѣтъ или мало. Къ заводамъ привыкли, не заводились скотомъ прежде; а какъ заводы закрылись, крестьянъ врасплохъ застало. Ничего у нихъ. Да и урожаи здѣсь не особенные. Въ хорошіе годы, съ десятины, засѣянной двумя четвертями ржи, собирается до 80 пуд., а ячменя высѣваютъ три четверти и сбираютъ семьдесятъ пудовъ. А дальше еще хуже. Нашъ адъ вологодскимъ зырянамъ раемъ кажется. Вы знаете ли, что они ходятъ сюда за 600--700 верстъ на рубку дровъ; а платятъ имъ лѣсопромышленники самую малость -- за ободокъ въ четырнадцать четвертей закладки, да два аршина два вершка высоты, всего 60 к. Они и за Уралъ уходятъ на работы. Что подѣлаешь, тоже нужда гонитъ. У насъ тутъ четвертая часть населенія совсѣмъ безъ скота. Кто по Иньвѣ рѣкѣ живетъ, тому лучше. Тамъ пермяки зажиточные, по пяти головъ скота на семью приходится. Въ иномъ мѣстѣ хлѣбопашество и могло бы идти, да не пріучены. Прежде ихъ за триста -- четыреста верстъ высылали на заводъ Всеволожскіе, напримѣръ, три раза въ годъ гоняли крестьянъ: весною, осенью и зимою; а теперь народъ на мѣстахъ живетъ. Къ чему онъ прилѣпится?
   Въ Иньвѣ, оказалось, живетъ 15,000 пермяковъ, говорящихъ своимъ языкомъ. Когда-то урожаи здѣсь были удивительные, народъ поэтому одной домашней птицы массы держалъ. Съ тѣхъ поръ какъ лѣса стали вырубать, и урожаямъ конецъ пришелъ. Теперь они по-зажиточнѣе другихъ, но все далеко отъ прежняго благосостоянія. По Обви еще двадцать лѣтъ назадъ не знали, что такое голодъ. Обвиненій хлѣбъ развозился по всей округѣ. Вырубили обвинскіе лѣса; теперь отощала почва, и близко то время, когда обвинцамъ нечего ѣсть будетъ. Благодаря тому, что въ верховьяхъ Косвы, къ Павдѣ и Растесу не добрались еще лѣсоистребители, косвинцы ѣдятъ пока свой хлѣбъ; по и это не надолго. По Большому Висиму, Нижнему Лугу, Ленвѣ, Добрянкѣ, Чермозу, хоть совсѣмъ брось хлѣбопашество: неурожай за неурожаемъ. Въ прежнее время, въ лѣсную пору, о такой бѣдѣ здѣсь и не слыхивали.
   -- Заскорбѣли мы, очень заскорбѣли!-- разсказывалъ мнѣ одинъ пермскій крестьянинъ въ Пожвѣ.
   -- Житье плохое стало?
   -- Такое плохое, такое плохое, что и слухомъ не слыхано. На тѣхъ самыхъ мѣстахъ, гдѣ отецъ мой вонъ какія скирды хлѣба ставилъ, теперь только вирецъ да зулина растутъ. Я еще мальчикомъ былъ, бѣгалъ. За Камой, бывало, и не видать ничего, стѣной лѣса стояли; а теперь до самыхъ горъ глазу просторно. Ничего нѣтъ, точно паломъ прошло. Гладко. Что одного звѣря бито здѣсь; теперь только птицѣ водъ. Такое время близко, что всѣ помирать станемъ.
   -- Не нужно было лѣсовъ рубить.
   -- Купцы стали изводить наше царство сосновое съ чиновничьяго согласу. Чиновникъ, насъ продалъ, а купецъ сжевалъ. Ничего и не осталось. Купцу, извѣстно, мы не дороги. Эхъ, царь батюшка не знаетъ. Коли бы зналъ онъ -- не далъ бы въ обиду. Слышь, чиновники-то ему глаза отвели.
   Несмотря на все, въ мѣстномъ населеніи живетъ неистребимая вѣра въ лучшее будущее. По однимъ толкованіямъ, явится оно изъ Нигера, въ видѣ генерала, у котораго на груди вышита будетъ золотая птица, и который разберетъ мужицкую бѣду, и всѣхъ лиходѣевъ и міроѣдовъ сошлетъ "на вольное поселеніе". По другимъ, казна откроетъ особые заводы, собственно для нихъ, обойденныхъ работниковъ, и станетъ платить имъ не поденную цѣну, а сколько выйдетъ примѣрно съ годового барыша завода. Выстроютъ имъ избы, дадутъ лѣса.
   -- Да откуда же лѣсовъ взять?
   -- Найдутся. За Ураломъ, въ сибирской сторонѣ еще ихъ много.
   -- Тамъ и заводъ откроютъ?
   -- Тамъ, тамъ!
   -- Да вѣдь для этого переселяться нужно.
   -- Мы и такъ согласны куда-нибудь. Что-жъ ты думаешь? Сладко намъ здѣсь. Оно точно: могилки наши, церкви Божьи... За то тамъ цѣлина. Нужи такой не будетъ.
   Впослѣдствіи, въ глуши Урала, на горѣ Святотроицкой, одинъ изъ старообрядцевъ мнѣ иначе объяснялъ все это.
   -- Съ той самой поры и нужа пошла, какъ Никонъ сталъ. Допрежь нужи не было, по правдѣ жили и Богу молились, какъ указано отцами святыми; а какъ ересь пошла, и благоденственному житію конецъ. А чѣмъ дальше, тѣмъ все хуже и хуже будетъ, пока не обратимся.
   -- А скоро это, по вашему, придетъ?
   -- А когда народу совсѣмъ никуда пути не будетъ, тогда и поймутъ... И станутъ молить: "О мечу Божій, вниди въ ножны твоя, почій и вознесися". Ну, Господь милосердъ... Обращающихся къ нему милуетъ, отвращающихся отъ него караетъ.
   -- Думаю, не придетъ это время.
   -- Не придетъ?
   -- Да. Еще пуще народъ отъ церкви отстанетъ. Другимъ русломъ жизнь теперь тенетъ.
   -- А вы помните это: "Нощію погибнетъ моавитская земля, нощію бо погибнетъ стѣна моавитская. Возопи Есвевонъ и Елеала, даже до Іассы услышася гласъ ихъ. Прейде вопль предѣлъ земли моавитской до Агаллима и планъ ея даже до кладезя Елимля. Вода Димона наполнится крове: паведу бо на Димона аравляны. Будеши, аки птицы парящія, птенецъ отъятый, дщи Моавля. Слышахомъ укоризну Моавля, укоритель бысть зѣло, гордыни отъяхъ. Воспланется Моавъ, въ Моавитидѣ бо вси восплачутся. Поля возрыдаютъ, виноградъ Севаманъ; пожирающіе языковъ, поперите винограды его даже до Іазира. Сего ради восялачутся, яко плачемъ Іазировымъ о виноградѣ Севамани. Древа твои посѣче Евсемонъ и Еліала, яко на жатву твою и на обиманіе вина поперу и вся падутся. И отымутся радость и веселіе. И не изгнетутъ вина въ точилѣхъ, престало бо есть. Сіе слово, еже глаголя Господь на Моава, егда возглагола. И нынѣ глаголю: съ трехъ лѣтѣхъ лѣтъ наемника обезчестится слава Моавля во всемъ богатствѣ мнозѣ и оставится умаленъ и несчастенъ!" Такъ и будетъ!
   Налѣво, вдали отъ рѣки, повжинскіе заводы. Тутъ былъ построенъ первый пароходъ въ Россіи, Всеволодомъ Андреевичемъ Всеволожскимъ. Когда-то Пожва играла громадную роль для всего окрестнаго района и до сихъ поръ впрочемъ она не вполнѣ утратила свое значеніе. Тутъ большое механическое заведеніе и листокатательное производство. Вокругъ поселилось двѣ тысячи пятьсотъ человѣкъ, хотя на самомъ заводѣ постоянную работу находятъ только триста изъ нихъ. Въ настоящее время здѣсь строются пароходы для Камы и отливаются пароходныя машины. Рабочіе получаютъ въ мѣсяцъ, исправные по двадцати, а средніе по пятнадцати рублей; хорошіе мастера зарабатываютъ по сту; разумѣется, и тѣ, и другіе на своихъ харчахъ. Они всѣ отказались отъ душевого надѣла и теперь получаютъ поденщину и угодье отъ владѣльца. Здѣсь, до освобожденія, жили не поселенные, а крѣпостные крестьяне, тѣмъ не менѣе, имъ было предоставлено право отказа отъ надѣла. Усадебная земля есть, но душевого надѣла имъ не было разсчета брать, потому что въ условіяхъ съ заводомъ было уговорено, что, сверхъ платы, они имѣютъ право безвозмезднаго пользованія владѣльческими угодьями и дровами. Конные рабочіе берутъ поставки на заводъ и получаютъ поверстную плату. На каждую лошадь приходится по 17 к. за версту съ сажени дровъ. Въ окрестностяхъ, лѣса у Строгановыхъ и Лазаревыхъ еще цѣлы. Тамъ велось до сихъ поръ раціональное хозяйство, и въ виду того, что приростъ совершается въ восемьдесятъ лѣтъ, ежегодно вырубалось не болѣе 1/80 части. За то казенные сосѣдніе лѣса истощены насквозь. У Пожвы устроены шлюзы, такъ что въ мелководье сюда подымаются самыя крупныя суда прямо къ заводу. Здѣсь же часто зимуютъ пароходы.
   -- Красивое мѣсто у васъ!
   -- Было бы красивое, да фельдшера ужъ очень одолѣваютъ!
   -- Какіе фельдшера?
   -- А комары. Мы ихъ фельдшерами зовемъ. Столько они намъ крови пущаютъ.
   Разнолѣсье тутъ удивительное, всѣ породы сѣверной поросли перемѣшались между собою. Отсюда вплоть до Усолья опять пустынныя мѣста. Съ пристаней садятся къ намъ на пароходъ какіе-то особенно ужъ сумрачные пермяки. Пугливо озираются на вопросы, не распускаютъ языки и между собою. Войдетъ на палубу, выищетъ мѣсто подальше, завалится, и, спустя минуту, смотришь, уже спитъ совсѣмъ. Всклоченные, глаза изъ-подъ волосъ... Озвѣрѣли что ли, понять нельзя.
   -- Точно чердынцы. Всѣ страсть задичали. Главное дѣло, живутъ ужъ очень грязно -- съ телятами и свиньями вмѣстѣ. Есть у нихъ и школы, народъ неохотно идетъ туда. Они сюда съ плотами ходятъ. Случается, что плоты сядутъ на мель. Люди остаются на плотахъ, день, другой, третій -- по поясъ въ водѣ. Голодъ начнется, поголодаютъ и денегъ лишатся. Они и не добиваются платы даже, а просто берутъ котомки и безнадежно идутъ домой, именемъ Христовымъ.
   -- Неужели же хозяева ни копѣйки имъ не платятъ?
   -- Ни единой. Вы нашихъ лиходѣевъ не знаете!
   -- Такъ вѣдь такъ по дорогѣ умереть можно.
   -- Еще бы. И умираютъ. Да и тотъ, кто дойдетъ до дому -- не жилецъ. Тифъ или лихорадку занесетъ съ собою. Что дѣлать! Поневолѣ мрутъ. Вотъ нашъ Орелъ-Городокъ. Большое село.
   Пароходъ причаливаетъ здѣсь прямо къ берегу; такъ глубока Кама противъ Орла-Городка. Издали, на противоположномъ берегу, громадная поскотина съ сотнями хлѣвушекъ, куда запираютъ коровъ и быковъ на ночь. Тамъ же большой курганъ, очевидно, насыпанный.
   -- Это Строгановъ холмъ. Наши старики говорятъ, что разъ Строганова къ царю Грозному вызвали. Водились за Строгановымъ грѣшки, не ждалъ онъ себѣ тамъ кончины праведной и зарылъ здѣсь всѣ свои сокровища безчисленныя. А надъ кладомъ холмину насыпалъ экую!
   Будь этотъ курганъ на Волгѣ, его бы приписали Стенькѣ Разину, а на Камѣ до Перми -- Ермаку Тимофеевичу. Здѣсь же всѣ такія урочища связываютъ непремѣнно съ именемъ Строгановыхъ.
   Кама ширится, дѣлится на рукава, образуя заливные острова. Налѣво блеститъ подъ солнцемъ какое-то озеро; легкою зыбью бѣжитъ по немъ вѣтеръ. Направо опять зашумѣли зеленыя облака лѣса. На рѣкѣ все чаще и чаще попадаются бѣляны, барки и ботнички.
   -- Соляная столица близка!
   -- Дедюхино?
   -- И Дедюхино. Главное -- Усолье. Въ немъ сосредоточена почти вся дѣятельность нашихъ солеваровъ: Любимова, Губонина, Кокорева, Шувалова, Строганова. Когда-то тутъ шибко жили.
   -- А теперь?
   -- Лѣсъ вздорожалъ, и народу стало тяжелѣе.
   -- Неужели и на солеварняхъ дрова жгутъ?
   -- Да! За все, про все лѣсъ отвѣчаетъ. Не жалѣютъ. Кому скажутъ, только рукой отмахнется. Вы, говоритъ, посмотрите на карту вашей Пермской губерніи. Вся зеленая, значитъ, лѣсу еще вдоволь.-- "Такъ это на картѣ, говорю, значится".-- "А карту-то, какъ вы полагаете, дураки чертили?.." Съ тѣмъ и отъѣдешь.
   Дальше Усолья пароходъ "Лебедь" не идетъ. Отсюда до Чердыни бѣгаютъ другіе, да и то въ половодье.
   

XV.
Усолье.-- Дроворубы.-- Люди на скотской работѣ.-- Любимовское заведеніе.-- Газовыя и дровяныя солеварни.-- Графы Шуваловы и Строгановы.-- Договорныя книжки.-- Какъ кулаки обходятъ рабочаго человѣка.-- Озвѣрѣвшіе люди.

   Вдали уже мерещится знаменитая въ Прикамскомъ краѣ столица солеваровъ -- Усолье. Кама передъ нимъ обмѣлѣла. Вонъ лодки, которыя не веслами движутся, а гребцы раздѣлись, бросились въ воду по двое на каждый челнъ и тянутъ ихъ, то глубоко уходя въ илистое дно, то опять до пояса выступая на песчаныхъ навалахъ. Вонъ съ одного берега Камы длится сѣрая мель. Вся она кишмя-кишитъ самою разнообразною птицею, почему-то особенно возлюбившею это тихое и мирное прибѣжище. Тутъ и ястребы, и вороны. Вмѣстѣ съ ними ютятся громадныя совы, какихъ я не встрѣчалъ даже и гораздо южнѣе, на Волгѣ. Чѣмъ ближе къ Усолью, тѣмъ видъ берега становится все темнѣе и печальнѣе. Лѣсу уже давно не видать, поля лишены зелени, низменные берега кое-гдѣ сливаются съ водою. Вотъ и оно само -- знаменитое городище, мрачное, темное, какъ и небо, которое сегодня въ тучахъ; совсѣмъ подстать этимъ влажнымъ, тоскующимъ по свѣту и теплу окрестностямъ. По обоимъ берегамъ, черные издали, соляные амбары, соединенные черными, холодными галлереями. Черныя колоссальныя варницы, рисующіяся на сѣромъ фонѣ неба, производятъ какое-то сумрачное, непріятное впечатлѣніе. Надъ ними разостлался болѣе густой и болѣе темный, чѣмъ тучи, дымъ, и въ этотъ дымъ окутывается все сельбище, съ большимъ бѣлымъ соборомъ, зеленые купола котораго кажутся грязными сквозь эту завѣсу. Едва-едва различишь во мглѣ каменные большіе дома.
   -- Тутъ у насъ баронскіе и графскіе управляющіе живутъ.
   -- Песьи мухи наши!-- добавляетъ шаршавый солеваръ, сѣвшій на пароходъ изъ Любимовской дачи Березники.
   -- Почему песьи мухи?
   -- Услышите, коли останетесь въ Усольѣ.
   Правѣе, на противоположномъ берегу, видна Ленва съ такими-же черными соляными амбарами и варницами. А еще дальше едва отдѣляется отъ покрытаго тучами неба бѣлый силуэтъ дедюхинской церкви и само Дедюхино. Все безотрадно, уныло. Лица усольцевъ, попадающихся на встрѣчу, кажутся суровыми; вездѣ бѣдность непокрытая... Амбары просолились насквозь. Здѣсь и потѣютъ солянымъ растворомъ, и плачутъ соляными слезами. Соль стоитъ и въ воздухѣ, осаждается на усахъ, бородѣ. Вы слышите ея запахъ, именно запахъ -- меня поймутъ тѣ, кто былъ здѣсь и самъ обонялъ его. Тяжело пыхтятъ душные газовые заводы, словно насупились разваливающіяся варницы. Нѣкоторыя совсѣмъ покосились и точно ждутъ -- нельзя-ли, падая, передавить побольше народа. Рѣжи и брусья, на которые поставлены безконечно длинные амбары, доходятъ до двухъ съ половиной саженъ въ высоту. Они тоже насквозь почернѣли, вотъ-вотъ обвалятся вмѣстѣ съ поддерживаемыми ими сараями. На такихъ же столбахъ, подалѣе, длинная деревянная набережная. Доски, настланныя на нее, давно сгнили; такъ и кажется, ноги проскочутъ насквозь, и ты рухнешь въ медленно струящіяся внизу струи Камы.
   Ни на улицахъ, ни у амбаровъ никакого движенія точно въ какое-то мертвое царство попалъ. Только на рѣкѣ орутъ и суетятся ухватчики. Массы плотовъ съ дровами подваливаютъ къ Любимовскому заведенію, и на всю эту дѣловую кипѣнь, молча, нахмурясь, смотритъ сверху неподвижное Усолье.
   Тутъ будетъ кстати разсказать объ этомъ лѣсномъ богатствѣ, изводимомъ мѣстными солеварами.
   Почти половина чердынскаго населенія живетъ сплавомъ и рубкою дровъ для усольцевъ. Ближайшіе къ Камѣ и тамошнимъ большимъ ея притокамъ лѣса они извели и теперь истребляютъ дальніе, пользуясь каждою жалкою рѣченкою, по которой бревна могутъ донестись до главной артеріи края. Крестьянъ на это подряжаютъ особыми условіями на годъ, при чемъ зимою они рубятъ, а весною и лѣтомъ сплавляютъ. Условная плата выдается такъ: треть впередъ за недоимку и подати, треть, когда лѣса срубятъ, и остальную треть, когда его сплавятъ до мѣста. Зимою чердынцы уходятъ въ непроглядную глушь, ставятъ тупы посреди самаго захолустнаго чернолѣсья и до перваго таянія снѣговъ рубятъ вѣковѣчныя сосны и ели. Многіе изъ этихъ дровосѣковъ гибнутъ отъ голода; другіе, заболѣвая, остаются въ своихъ тупахъ и въ полномъ одиночествѣ умираютъ безпомощные, безсильные дать о себѣ вѣсточку въ родное село. Многихъ сбиваетъ метелями въ непроходимые сугробы; другіе замерзаютъ въ сильные морозы. Къ веснѣ всѣ приготовленныя дрова должны быть свезены по сплавнымъ рѣкамъ и питательнымъ рукавамъ Камы. У берега, близъ того мѣста, гдѣ рубится лѣсъ, устраиваютъ нѣчто въ видѣ четыреугольной рамы изъ бревенъ; въ эти рамы правильно складываются дрова, совершенно по пословицѣ -- ни дна, ни покрышки. Когда водополье начинается, раму поднимаетъ вмѣстѣ съ дровами, и плоты такимъ образомъ снимаются и плывутъ внизъ въ Каму. На каждомъ такомъ плоту по два гребца съ четырьмя сплавщиками. Во всякой рамѣ должно быть отъ 30 до 40 саженъ дровъ. Случается часто, что рабочіе проглядятъ плотъ, онъ и уйдетъ безъ нихъ. Для этого по берегамъ въ разныхъ пунктахъ находятся ухватчики; они должны перенимать плоты и спасать ихъ отъ обмели. Разъ плотъ безъ людей попалъ на мель -- трудъ дровосѣковъ погибъ даромъ. Раму разобьетъ волнами и лѣсъ разнесетъ во всѣ стороны безъ толку. Если на плоту есть рабочіе, и ихъ несетъ на мель -- ухватчикъ бросаетъ имъ снасть; иногда имъ удается при помощи снасти стянуться и съ мели. У самихъ же дровосѣковъ нѣтъ ни снастей своихъ, ни какого-нибудь якоря. Не по силамъ имъ завести это. Есть только веревка изъ вицы -- лыка, при помощи которой они въ крайности причаливаютъ по берегамъ Камы къ какому-либо болѣе удобному урочищу. Имъ приходится иногда по мѣсяцу убивать на этотъ путь, въ счастливыхъ же случаяхъ -- только дней восемь, десять. Случается, что во время долгой путины дровосѣки не только ничего не выработаютъ, но и назадъ пойдутъ, побираясь Христовымъ именемъ, сквозь такое же бѣдное и голодное населеніе. Рамы, разбитыя бурей или попавшія на мель, оставляютъ за дровосѣкомъ даже старый долгъ, потому что чердынецъ при подобномъ несчастіи уже не является къ хозяину, а бредетъ домой -- въ лѣсъ опять, если хватить средствъ, продолжать заготовку. Для того, чтобы чердынцевъ держать въ рукахъ, т. е. въ вѣчной кабалѣ, съ ними заключаются контракты, которыхъ онѣ исполнить не могутъ. Такъ, напримѣръ, по обычаю дрова доставляются въ 5 1/2 четвертей, а условіемъ длина ихъ обусловливаются шестью четвертями. Любимовъ вводилъ здѣсь разные пріемы доставки дровъ, но они всѣ оказались крайне неудачны. Длинныя надрубленныя полѣнья, съ окончательною дорубкою на промыслѣ, которыя въ такомъ видѣ потруднѣе разметать бурею, чѣмъ дрова, не были почему-то приняты чердынцами. Доставка дровъ, посредствомъ пароходовъ и баржъ, причемъ послѣдніе дѣлались особеннаго устройства для мелкой воды, вродѣ гусянъ на Окѣ, тоже не пошла въ ходъ, дорога оказалась и невыгодна, такъ какъ подобнымъ способомъ можно сплавлять только въ весеннюю воду. Счаливаніе плотовъ одинъ съ другимъ съ лотомъ тоже не было принято.
   Насколько безвыгоденъ трудъ крестьянъ-сплавщиковъ, видно изъ того, что хотя за послѣднія десять лѣтъ (до 1876 г.) цѣна сажени дровъ поднялась съ 1 р. 65 к. до 3 р.-- вознагражденіе первыхъ осталось такимъ же, а стоимость хлѣба учетверилась. Если у населенія оказывается хотя малѣйшая возможность найти другую работу -- оно ни за что не займется этою. Пермскіе крестьяне южнѣе Усолья, какъ ни бѣдствуютъ, на лѣсной промыселъ не пойдутъ. Одни чердынцы, которымъ рѣшительно приткнуться некуда, должны поневолѣ заниматься рубкою и сплавомъ дровъ. Если-бы удалось, наконецъ, ввести отопленіе углемъ, вмѣсто лѣсного, то крестьяне нашли бы гораздо выгоднѣе заработки на каменно-угольныхъ копяхъ.
   -- Почему же вы этого не сдѣлаете?-- спрашиваю Любимова въ Перми.
   -- По весьма простой причинѣ: чердынскія дрова, со всѣми накладными расходами, намъ обходятся въ шесть рублей кубическая сажень. На ту же работу, которую выполнитъ она, надо сто пудовъ угля. Пусть доведутъ стоимость послѣдняго до 6 к. за пудъ, и тогда можно поднимать вопросъ о замѣнѣ одного отопленія другимъ.
   -- Да вѣдь онъ и стоитъ не болѣе 6 коп.?
   -- На мѣстѣ разработки... А довезти его къ намъ -- сочтите.
   -- Слѣдовательно?..
   -- Будемъ пока истреблять лѣса, а тамъ что Богъ дастъ!
   Въ Усольѣ, какъ только мы вышли съ парохода, прежде всего озаботились, гдѣ бы отыскать себѣ пристанище. Есть тутъ гостиница, въ родѣ постоялаго двора; но пророку Даніилу во рвѣ львиномъ было несравненно удобнѣе, чѣмъ проѣзжему въ ней. Даніилъ, хотя и чудомъ, цѣлъ остался, а тутъ явилось бы иное чудо: живого человѣка неизбѣжно съѣли бы клопы и безъ остатка. Сунулись на улицы -- ни души, спросить не у кого. А между тѣмъ вещи брошены на берегу на произволъ судьбы.
   -- Куда же?-- обернулся я къ своему спутнику.
   -- Знаете что,-- предложилъ онъ,-- давайте караулъ кричать. Несомнѣнно кто-нибудь да выйдетъ!
   -- Это уже въ крайнемъ случаѣ.
   Еще улицу прошли -- та же мертвая тишина, словно все Усолье вымерло. Къ старинному собору попали, посмотрѣли на его облупившіяся стѣны и величавые купола. Молчаніе окружающаго его городища было къ лицу этому памятнику стараго богатства и благочестія прикамскихъ солеваровъ. Свернули налѣво -- попали на набережную. Отсюда видна вся сторона по ту сторону рѣки и налѣво. Вотъ соляныя деревни -- дымъ надъ ними, точно пожаромъ онѣ охвачены. Изъ ближайшихъ варницъ такъ и валятъ густые черные клубы. Едва-едва обрисовывается на горизонтѣ Дедюхино. За рѣкой -- Березняки и Веретье. Внизъ по Камѣ песчаныя отмели, точно и рѣка обнищала, какъ исконные усольцы.
   -- Да вѣдь ужъ поздно теперь. Работа окончилась, и никого нѣтъ.
   -- Даже ни одного пьянаго не встрѣчается.
   -- Пить не на что, а то бы безъ запою не обошлось; ишь, вѣдь, какая тоска тутъ!
   Тоска дѣйствительно, даже пѣсни не слышно. Хорошихъ домовъ много, должны же быть гдѣ-нибудь ихъ обитатели.
   -- Вонъ-вонъ... Путеводительница въ пустынѣ.
   Какая-то особа въ малиновомъ платьѣ и зеленой шляпкѣ, съ цѣлымъ огородомъ листьевъ и цвѣтовъ, заканчивавшемся какою-то необыкновенною птицей надъ самымъ затылкомъ, показалась на набережной. Рядомъ съ нею мѣстный "галянтомъ" въ узенькихъ штанишкахъ въ клѣтку, шашками, и въ красномъ галстухѣ.
   Мы къ нимъ.
   -- Позвольте узнать...
   -- Комнату вамъ?.. А вы спросите...-- И они назвали домъ.-- Тамъ всегда подъ пріѣзжающихъ горницы сдаются. Тамъ и желѣзнодорожные останавливаются -- оченно хвалятъ.
   Мы поблагодарили, пошли. Горница оказалась съ пѣтухами, разрисованными на потолкѣ, и оленями, глубокомысленно всматривавшимися въ розовые кусты, точно рѣшая, съѣдобны они или нѣтъ -- на стѣнахъ. Хозяинъ далъ намъ подъ вещи мѣстный экипажъ -- плетеная корзинка на колесахъ. Довольно удобно, нужно только держаться руками за края, чтобы не совершить неожиданнаго сальтомортале.
   Устроившись, на другой день мы отправились осматривать солеварни.
   Къ самому берегу, на которомъ расположены онѣ, прибило плоты съ дровами. Рабочіе, одни по поясъ въ водѣ, накладываютъ дрова въ сани, другіе, понукая коней, взвозятъ сани съ дровами въ гору.
   -- Причемъ тутъ сани? Вѣдь лѣто!
   -- Тутъ крестьяне на колесахъ не работаютъ вовсе.
   Въ первомъ же заведеніи оказались три дѣйствующія трубы, сквозь которыя извлекался разсолъ на глубинѣ семидесятипяти саженъ подъ землею. Разсолъ этотъ опредѣляется 27° насыщенія. Сквозь трубы разсолъ подымается вверхъ и поступаетъ въ чрены, нагрѣвающіеся тремя струями газа. Мы смотрѣли туда сквозь окно. Три сильныхъ струи огня подъ круглымъ каменнымъ сводомъ багровыми пятнами отражаются на поверхности соляного раствора. Накипь порою собирается въ отверстіяхъ и окнахъ, ее складываютъ въ амбары для соляныхъ отбросовъ и продаютъ на продовольствіе крестьянамъ по 20 к. за пудъ. Въ отверстіи генератора дымъ отъ нефти вспыхиваетъ и загорается. Кромѣ трехъ дѣйствующихъ трубъ, двѣ еще разрабатывались. Первобытнымъ способомъ сверлили землю, варварски -- не паровою, а живою силою. Нѣсколько рабочихъ, наваливаясь грудью на горизонтальный воротъ, ошеломленные, прутъ его передъ собою. Работа продолжается день и ночь четырьмя смѣнами. За восемь часовъ такого круженія, каторжники труда получаютъ двадцать пять копѣекъ на своихъ харчахъ. Нужно было видѣть эти лица. Истома, одурѣніе выражалось на нихъ вмѣстѣ съ какою-то затаенною болью. Съ скрипомъ ворота слышались и ихъ сиплыя дыханія. Медленное, размѣренное движеніе; въ сараѣ, гдѣ оно совершается, холодно, а между тѣмъ съ несчастныхъ потъ валитъ градомъ. Чтобы понять весь ужасъ этой работы, достаточно объяснить, что ежели за сутки удастся высверлить земли на три вершка, то считается счастливымъ результатомъ. Когда же сверлило дойдеть до кремнистыхъ породъ -- не проникнешь и на полвершка въ день. Поэтому разработка одной только трубы продолжается отъ четырехъ до шести лѣтъ, при этомъ ручномъ способѣ. Любимовъ у себя замѣтилъ его буромъ Фабіана, проникающимъ въ землю на аршинъ въ день.
   Въ сараяхъ, гдѣ работали эти волы въ образѣ человѣческомъ, было темно. На работу ихъ тошно даже смотрѣть, а она продолжается восемь часовъ безвыходно. Пріостанавливаться нельзя; нужно ходить, ходить и ходить, напирая во всю мочь грудью на палку. Когда я вышелъ, мнѣ показали одного такого рабочаго, окончившаго свой урокъ. Это былъ совершенный идіотъ. Что-то тупое въ лицѣ, какія-то расхлябанныя движенія...
   -- Изъ нихъ очень многіе доходятъ до идіотизма!-- объяснили мнѣ.
   Въ любимовскихъ варницахъ паровая машина, свистя и пыхтя, приводитъ безпрестанно въ дѣйствіе нагнетательный насосъ, который беретъ растворъ изъ колодца и пускаетъ соль въ амбары. Барабанъ съ безконечною цѣпью вращается и тащитъ вагоны съ готовымъ продуктомъ по рельсамъ. Это устройство заимствовано изъ Шенебека въ Стаффордѣ. Работу, исполняемую паровою машиною, у другихъ солеваровъ усольскихъ дѣлаютъ наемные соленосы. Каждый изъ нихъ беретъ, мѣшокъ вѣсомъ отъ четырехъ до пяти пудовъ и тащитъ его на головѣ вверхъ по наклонной плоскости. Отдыха почти не полагается. Съ каждыхъ тысячи пудовъ платятъ соленосамъ по 2 р. 50 к., что составляетъ сорокъ копѣекъ въ день и то для очень здороваго человѣка. Чѣмъ я вообще больше всматривался въ усольскій соляной промыселъ, тѣмъ отчетливѣе онъ являлся мнѣ истиннымъ рабочимъ адомъ.
   Та же паровая машина у Любимова пилитъ дрова и приводитъ въ дѣйствіе пожарный аппаратъ, рукава котораго выбрасываются, куда угодно. Устройство и простое, и практичное. Барабанъ можетъ перетащить отъ 3 до 4 тысячъ пудовъ соли въ день, т. е. именно столько, сколько здѣсь вываривается. Тутъ же на всякій случай присосѣдились токарный и слесарный станки, приводящіеся въ движеніе тою же паровою машиною. Вся машина въ 40 силъ, но пока работаетъ на полъ-атмосферы. Паровой котелъ ея сжигаетъ или, какъ говорятъ рабочіе, съѣдаетъ въ день кубическую сажень дровъ...
   -- Дай Богъ здоровья. Сколь она много работаетъ!-- говорятъ они.-- По работѣ и апекитъ... Экую прорву лѣсу сожрала!..
   Свистъ и пыхтѣніе машины, грохотъ цѣпей, передвигавшихъ вагоны, глухой шумъ пламени въ чренахъ и шорохъ нефтяного газа, вырывавшагося наружу, преслѣдовали насъ повсюду въ этомъ черномъ царствѣ соляной варницы. Именно черномъ, потому что и стѣны ея, и трубы, и лица людей -- все здѣсь почернѣло. Даже стекла оконъ такъ покрылись сажей, что солнце не осмѣливается проникнуть въ эту безпросвѣтную яму и скользитъ мимо, еще щедрѣе обливая зеленыя поля и свѣтлыя струи Камы своими лучами.
   -- Хотите я вамъ покажу подробнѣе устройство одной изъ трубъ?
   Мы пошли къ Благовѣщенской. Ее проводили такъ: вырывалась яма, въ которую вгонялась матица -- родъ колоды, давленіемъ сверху, какъ можно глубже, такъ, саженъ на двѣнадцать. Она предохраняетъ колодезь отъ осыпей. Когда это дѣло кончено, со дна колодца начинаютъ сверлить трубу внизъ, тѣмъ же первобытнымъ способомъ, живою силою рабочихъ (грудью на воротъ). Такимъ образомъ должно прорубить землю, каменныя породы, каменныя залежи соли на семьдесятъ пять или восемьдесятъ саженъ, чтобы добраться, наконецъ, до соляного раствора. Мы входимъ въ башню, гдѣ находится эта труба, точно въ какое-то подземное царство мрака и сырости, охватывающее насъ со всѣхъ сторонъ острымъ запахомъ плѣсени, соляного раствора, испареніями глубоко раненой, въ самыя нѣдра свои, земли. Жутко становилось здѣсь. Снизу слышно хрипѣніе нагнетательнаго насоса, точно тамъ, въ вѣчной тьмѣ, приковано сказочнымъ колдуномъ какое-то громадное чудовище; и бьется оно, и жалуется, и исходитъ кровью, безсильное разорвать свои крѣпкія цѣпи. Отсюда лѣстницы ведутъ вверхъ; чѣмъ выше, тѣмъ ощутительнѣе запахъ сѣрнистаго водорода. Работа идетъ быстро, отовсюду доносится урчаніе шибко подымающагося вверхъ и сбѣгающаго по другимъ трубамъ внизъ раствора, довольно густого, равнаго 24° насыщенія по ареометру Боме. Сквозь шумъ воды доносятся визгъ, скрипъ и глухіе удары машинъ, мѣрно дѣлающихъ свою работу. Голова, мало-по-малу, начинаетъ кружиться; кажется, что и самъ обращаешься въ какое-то колесо, обязанное подчиняться паровому движенію, безъ сознанія, безъ противодѣйствія. Растворъ сбѣгаетъ внизъ, въ особый резервуаръ -- разсольный ларь -- въ которомъ съ большимъ удобствомъ можетъ утонуть какая-угодно компанія пьяныхъ Лейкинскихъ купцовъ. Изъ ларя жидкость, собственнымъ своимъ давленіемъ, по цѣлой системѣ подземныхъ трубокъ, разгоняется по разнымъ варницамъ, прибавляя къ общему гомону еще странные, какъ будто могильные стоны, точно подъ этой почвой схоронены цѣлыя сотни живыхъ, тщетно бьющихся въ своихъ тѣсныхъ гробахъ. Разсольный ларь занимаетъ особое зданіе и устроенъ вверху его, т. е. чтобы была большая сила давленія.
   Нужно сказать правду, отсюда я вышелъ на свѣтъ и воздухъ съ особеннымъ чувствомъ облегченія. Каждая травка, жалкая и чахлая, что приникла къ землѣ и не имѣетъ силы подняться, казалась родною и привѣтною, послѣ этой сырости, тьмы и густой, насыщенной запахомъ раствора, захватывающей дыханіе атмосферы.
   -- Теперь не угодно ли взглянуть на самыя варницы?
   Корпусъ для дровяныхъ варницъ, т. е. отапливающихся деревомъ, построенъ отдѣльно. Тутъ три чрена, нагрѣвающихся снизу. Мракъ и духота. Слои сажи на всемъ. Разсолъ медленно кипитъ, булькая и отдѣляя сѣроватый паръ. Его варятъ, пока онъ не начнетъ густѣть. Рабочій, называемый поваромъ, слѣдитъ за этимъ и, въ извѣстный моментъ, опредѣляемый только навыкомъ, чутьемъ, останавливаетъ огонь. Соль оказывается наполовину готовою. Ей даютъ немного постоять. Когда она изъ синеватой побѣлѣетъ, ее длинными граблями сбрасываютъ на отечныя палати. Мягкая и влажная, она шлепается туда густою кашею.
   -- Голосъ подаетъ!-- замѣчаетъ поваръ.-- Она на разные гласы у насъ... Не готова-де еще на потребу!
   Тутъ она лежитъ нѣсколько часовъ, послѣ чего ее перебрасываютъ на пароотводный колпакъ, покрывающій чренъ какъ крышкою. Здѣсь она стоитъ сутки, загустѣетъ совсѣмъ и подсохнетъ. Тогда ее на тачкахъ подвозятъ къ жаровнѣ, гдѣ она сушится еще въ продолженіе двадцати часовъ. Послѣ этой операціи соль уже готова окончательно, и паровая машина, въ вагончикахъ, о которыхъ я говорилъ выше, скатываетъ ее въ амбары. Въ три чрена осмотрѣнной нами любимовской варницы помѣщается разъ въ сутки 1,800 пуд. раствору, въ каждый чренъ по 600 п., требующихъ пяти саженъ дровъ, или на три чрена пятнадцать -- при колосниковыхъ печахъ. Когда разсолъ выпарится въ жаровнѣ, изъ него, т. е. изъ 1,800 п. жидкости, высыпается отъ 600 до 700 пуд. соли. Рельсовый путь проведенъ въ самую варницу, къ жаровнѣ, сдѣланной съ карнизами. Вагончики подъѣзжаютъ къ этому карнизу, и соль сбрасывается съ него особыми лопатами. Руками рабочихъ вагоны отталкиваются до шкива, гдѣ они уже поступаютъ въ распоряженіе парового чудовища, пыхтящаго гдѣ-то далеко внизу. Оно, посредствомъ безконечной цѣпи и барабана, заставляетъ ихъ бѣжать, весело погромыхивая и слегка постукивая, въ гору. Въ каждый вагонъ помѣщается до сорока пудовъ соли. Вбѣгая въ амбары, вагоны вталкиваются вверхъ на особыя помѣщенія надъ закромами. Тутъ механизмъ взвѣшиваетъ ихъ вмѣстѣ съ солью; затѣмъ, отмѣтивъ, сколько пудовъ послѣдней, выдергивается дно вагончика. Соль падаетъ въ закромы, на бѣлыя груды такой же, вываренной ранѣе.
   Кромѣ "дровяныхъ" варницъ, у Любимова есть и газовыя. У него два газовика-генератора съ двумя отверствіями вверхъ и шуравками. Пока еще очень много теряется газа даромъ, но это первый опытъ. Къ газовому отопленію примѣнены собственно печи Симмонса, въ которыхъ получается сухая перегонка дровъ. Отъ притока воздуха образовывается неполное сгораніе, выдѣляющее изъ древесной массы переходные продукты: окись углерода, углеводородъ, которые и сгораютъ надъ чреномъ. Изъ печи устроенъ выводящій аппаратъ въ холодильникъ, гдѣ осаждается смола и менѣе летучіе продукты горѣнія. Газы спускаются внизъ и проходятъ въ каналы подъ землею, которая, несмотря на довольно толстый слой ея, сильно нагрѣвается ими. Подъ каждымъ чреномъ три окна, пропускающихъ воздухъ, необходимый для сгоранія газа на чренѣ. Газъ получается несовсѣмъ чистый, почему и воздухъ нуженъ не холодный, а горячій. Чтобы нагрѣть его, устроено особое приспособленіе. Прежде, чѣмъ воздухъ пройдетъ въ чренъ, онъ пропускается въ массу клѣтокъ изъ огнеупорнаго кирпича, сквозь особые клапаны, устроенные въ окошкахъ. Въ клапаны, передъ пусканіемъ газа въ дѣйствіе, направляется часть его и зажигается. Газъ этотъ раскаливаетъ клѣтки. Когда они дойдутъ до высокой температуры, газъ въ клапанахъ тушатъ и зажигаютъ его на чренѣ, а воздухъ, стремясь внутрь сквозь разгоряченную систему клѣтокъ, поддерживаегъ горѣпіе.
   Чренъ въ газовой варницѣ, такимъ образомъ, нагрѣвается сверху. Паръ, образующійся подъ кирпичнымъ сводомъ надъ растворомъ, вмѣстѣ съ окончательными продуктами горѣнія отъ газа, упосится въ дымовую трубу, которая загнута внизъ. По ней онъ циркулируетъ еще подъ чреномъ, въ свою очередь исполняя службу нагрѣванія того же чрена. Надъ сводомъ -- жаровни. Чрены здѣсь гораздо меньше, чѣмъ въ дровяной варницѣ. Ихъ два, и въ каждый входитъ до 400 пуд. разсола. Тѣмъ не менѣе, этотъ способъ выгоднѣе тѣмъ, что на сажень дровъ, при газовой топкѣ, вываривается 135 пуд., а при простой -- 120 пуд. раствора. Сверхъ того, съ печами Симмонса соль лучше вываривается. Изъ трехъ чреновъ дровяныхъ получается, на 1,800 пуд. раствора, 700 пуд. соли, а изъ двухъ чреновъ газовыхъ изъ 800 пуд.-- 400 пуд. соли... Очень эффектно въ черномъ мракѣ чрена горитъ, свистя и взрываясь къ кирпичному своду, желтое пламя газа. Оно жадно облизываетъ стѣнки чрена, низко-низко стелется, часто по самой поверхности раствора, длинною струею стремится въ противоположную сторону и, подымаясь вверхъ, багровыми пятнами отражается на жидкости.
   У другихъ солеваровъ, у всѣхъ этихъ графовъ и князей,-- ничего подобнаго. Чренъ надъ ямою; въ яму валятъ дровъ, сколько влѣзетъ, такъ что у нихъ на сажень приходится до 60 пуд. раствора, оттого эти господа и разоряются. Несмотря на громкія фамиліи солеваровъ, графа Шувалова, Строгановыхъ и др., дѣло у нихъ не подвигается, и средства оскудѣваютъ до того, что у перваго, напримѣръ, рабочіе, какъ-то, цѣлый годъ оставались безъ разсчета. Разсказывали даже о волненіяхъ, которыя были вызваны неуплатою денегъ сотнямъ тружениковъ. Разумѣется, этимъ законнымъ требованіямъ придавался, чисто по-жандармски, характеръ бунта. А тамъ, дѣло извѣстное: съ бунтовщиками церемониться нечего!
   Въ высшей степени интересны разсчетныя книжки, выдаваемыя рабочимъ заводами и играющія здѣсь роли контрактовъ, или, лучше, извлеченія изъ нихъ. Для того, чтобы ознакомить съ ними, я приведу здѣсь одну изъ такихъ, "данную отъ конторы соляныхъ промысловъ г.г братьевъ Любимовыхъ въ городѣ Дедюхинѣ" (почему Дедюхино названо городомъ,-- объ этомъ извѣстно только авторамъ этого удивительнаго документа). Нужно еще прибавить, что Любимовы наиболѣе добросовѣстные изъ хозяевъ. У другихъ рабочіе обставлены гораздо худшими условіями. На обложкѣ означено: "Рабочему такому-то, сказывающему отъ роду такихъ-то лѣтъ, на срокъ по ... годъ. По договору, заключенному тамъ-то".. Затѣмъ слѣдуетъ подпись управляющаго. На слѣдующей страницѣ пропечатано:
   

Краткое извлеченіе изъ договора:

   1) Рабочіе состоятъ въ распоряженіи управляющаго, который распредѣляетъ ихъ на работы чрезъ смотрителя.
   2) Рабочій можетъ получать изъ складовъ, при промыслѣ, дрова и ржаную муку на мѣсячное продовольствіе, въ счетъ заработка, или за наличныя деньги, дрова, по одному рублю пятидесяти копѣекъ за промысловую сажень, а муку -- по стоимости оной складу, но никакъ не дороже семидесяти {Для 1876 г. цѣна эта при оптовой заготовкѣ слишкомъ оказывалась высокой.} копѣекъ. Кромѣ того, рабочій можетъ пользоваться безвозмездно пособіемъ фельдшера и лѣкарствами.
   3) Разсчетъ рабочихъ долженъ производиться по-мѣсячно, не позднѣе 10 числа слѣдующаго мѣсяца, если самъ рабочій того требуетъ.
   4) Долгъ рабочаго конторѣ вычитается изъ заработка по два рубля въ мѣсяцъ; а если такимъ вычетомъ покрыться въ годъ не можетъ, то вычитается и болѣе двухъ рублей. Подати и прочія взысканія вычитаются изъ за работка по требованію волостнаго правленія, согласно приговору общества или суда.
   5) Кто изъ рабочихъ недоволенъ чѣмъ-либо отъ хозяйскаго управленія и желаетъ заявить свою претензію суду, то долженъ, въ трехсуточный срокъ, предупредитъ j томъ управляющаго самъ или чрезъ рабочаго старосту.
   6) По договору установлены неустойки и право владѣльца отказать отъ работъ за слѣдующія неисправности:
   За уходъ караульнаго съ караула 150 р.-- к.
   " неявку на работу 1 " -- "
   " неявку на тревогу 10 " -- "
   " явку на работу пьянымъ 1 " -- "
   " лѣность и небрежность на работѣ -- " 50 "
   " неосторожное обращеніе съ огнемъ 10 " -- "
   " ссору, брань и безчинство на работѣ 3 " -- "
   " изнуреніе лошади {Лошади -- своей же!!} 25 " -- "
   " утрату или порчу хозяйскаго имущества 50%
   " непредупрежденіе ущерба хозяйскаго -- по стоимости ущерба.
   " недонесеніе объ означенномъ ущербѣ -- то числу отвѣтчиковъ.
   " непредупрежденіе управляющаго о претензіи, заявленной суду,-- вдвое противъ цѣны претензіи, или 120" -- "
   " оставленіе рабочимъ службы 150 " -- "
   Подлинный договоръ хранится въ конторѣ владѣльца, а копія -- въ дедюхинскомъ волостномъ правленіи".
   Подлинныхъ договоровъ, гдѣ встрѣчаются, по разсказамъ знающихъ, еще болѣе курьезныя условія, я не видалъ и достать ихъ не могъ, хотя и хлопоталъ объ этомъ; но и въ этомъ краткомъ извлеченіи встрѣчаются истинные перлы. Какъ вамъ нравится, напримѣръ, эта графа: "за непрсдупрежденіе управляющаго о претензіи, заявляемой суду -- съ рабочаго взыскивается неустойка вдвое противъ цѣны претензіи". Это очень мило; по слѣдующее за тѣмъ "или" еще милѣе: "или -- 120 р.". Темный рабочій броситъ изморившую его службу, такъ какъ зачастую его посылаетъ туда волость, онъ и бѣжитъ стремглавъ; за это съ него -- пожалуйте 150 р. Или, разумѣется, отработай ихъ -- совсѣмъ даромъ значитъ! Туманная графа "за невознагражденіе хозяйскаго ущерба", такъ какъ выше есть особая, "за утрату или порчу хозяйскаго имущества",-- допускаетъ множество толкованій и дѣлаетъ рабочаго вполнѣ крѣпостнымъ у хозяевъ. Хорошо также "за недонесеніе объ узнанномъ ущербѣ", и притомъ, что это за прелесть: -- "по числу отвѣтчиковъ". Лошадь, весь день ввозящая въ гору тяжелые грузы и притомъ не колеснымъ способомъ, а на саняхъ, лѣтомъ, понятно, должна измориться,-- тутъ является возможность содрать штрафъ въ 25 р. Хороши также предупрежденія о томъ, что я де хочу идти на васъ жаловаться въ судъ! Повторяю при этомъ -- положеніе любимовскихъ рабочихъ еще лучше, чѣмъ у другихъ!
   -- Ну, а лекарства выдаютъ вамъ?-- спрашиваю у одного грузильщика.
   -- Какое?
   -- Да когда вы заболѣете, фельдшеръ васъ смотритъ?
   -- Нѣ... Не бывало.
   Выходя изъ любимовской заимки, наткнулся на рабочаго что грудью, еще часъ назадъ, двигалъ воротъ подземнаго бура у какого-то начинающаго солевара. Идетъ, понурясь, еле-еле перебирая ногами. Голова во всѣ стороны, точно шея мягкая -- позвонковъ нѣтъ. Видимое дѣло, осѣлъ человѣкъ, обмякъ.
   -- Трудная работа, Тихонъ?
   Поднялъ голову, изумленно посмотрѣлъ на меня.
   -- Чаво?..
   -- Работа, говорю, трудная?
   -- Для ча не трудная? Трудная...-- И опять голову внизъ.
   -- Грудь не болитъ отъ нея?
   Онъ совершенно безсознательно потеръ ее рукою. Попробовалъ было побольше воздуху вдохнуть, да оборвало -- закашлялся.
   -- Не то болитъ... Не болотъ, а тоскуетъ... Хлипнетъ. Погоду знаетъ тоже.
   -- Теперь ты что же, домой?.. Ѣсть будешь?
   -- Спать... Ѣсть нельзя.
   -- Почему это?
   -- Въ нашей работѣ сразу ѣсть нельзя. Спать надо. Потомъ... Если сразу -- вонъ пойдетъ... Душа не примаетъ.
   -- Ну, а гдѣ же ты живешь?
   -- Тута... близко... Семья тамъ, дальше... Тоже на заводѣ робятъ... А я тута.
   -- Отчего же не вмѣстѣ?
   -- Нельзя... Сила нужна -- ходить не могу.
   Смотрю: клѣтушка какая-то у избы...
   -- Войти можно къ тебѣ?
   -- Для ча?-- удивленно вскинулся на меня.
   -- Да любопытно, какъ ты живешь.
   -- Живу?.. Скудно... Что червь въ гниломъ орѣхѣ... Такъ и живу...
   Вошелъ я. Мракъ... Сѣно или солома въ углу, на ней старый полушубокъ. Тихонъ, ни мало не интересуясь мною, завалился на него и, спустя минуту, часто-часто задышалъ, видимо, засыпая. Именно хлипла у него грудь...
   Я сѣлъ на лавку около.
   Свѣтлый день скупо смотрѣлъ сюда сквозь тусклое окно. Муха билась въ стекло и жужжала. Видимое дѣло, и ей показалось слишкомъ убого въ этой клѣти. Пауку только хорошо -- по всему углу раскидалъ свои сѣти и спокойно сидитъ себѣ въ центрѣ ихъ, повернувъ ко мнѣ свою сѣрую, круглую, жирную спину. У другого бы на этомъ мѣстѣ образъ былъ, по Тихону не до молитвы; видимое дѣло, некогда... Краюха хлѣба на лавкѣ около. Завядшій лукъ, ничѣмъ неприкрытая кружка съ квасомъ. Сору въ ней -- точно накипь какая-то. Вся клѣтушка эта наполнена испареніемъ больного тѣла, кислымъ дыханіемъ недужной груди. Въ стѣнѣ -- остовы таракановъ по щелямъ. Рѣдко-рѣдко живой пруссакъ покажется, пошевелитъ усиками и бѣжитъ прочь. Солома подгнила,-- давно не смѣняли ее...
   Всмотрѣлся я въ спящаго. Ротъ раскрылъ широко-широко. Гнилые зубы... Лицо еще синѣе кажется при этомъ скупомъ освѣщеніи, за окнами, яркаго и теплаго дня. Рука -- однѣ жилы да кости, жилы и на шеѣ налились. Синія вѣки опущены, точно глаза провалились. Клочья волосъ налипли на лобъ, смокли; изнурительнымъ потомъ прошибло бѣднягу. Съ натугой дышетъ. Съ какимъ-то свистомъ вырывается воздухъ изъ груди...
   Въ дверяхъ показалась дѣвочка лѣтъ двѣнадцати. Увидѣла меня, струсила и -- назадъ. Я ее успокоилъ.
   -- Къ батькѣ...-- исподлобья смотритъ на меня,-- Мамка прислала... Луку вотъ принесла... Рѣпа есть...
   -- Ты чего же съ батькой не живешь?
   -- Нѣ... съ мамкой... Мамка у меня на заводѣ робитъ... Соль носитъ.
   -- И ты носишь?
   -- И я ношу... На головѣ ношу.
   -- Да что-жъ ты можешь?
   -- Сколько силъ хватитъ.
   Глаза безъ дѣтскаго блеска, лицо сѣрое какое-то, грудь впалая, плечи впередъ выдались. Руки худыя-худыя. Вѣрно такъ недоросткомъ и останется.
   -- Давно ли же ты работаешь?
   -- Прежде канавы копала... Десять копѣекъ въ день получала... У Самоводова... Купецъ есть.
   -- Это ты со сколькихъ лѣтъ?
   -- Чаво?
   -- Со сколькихъ лѣтъ?-- спрашиваю.
   -- Не знаю.
   Оказалось, что двѣнадцатилѣтняя дѣвочка не имѣла понятія о годахъ.
   -- Въ церковь часто ходишь?
   -- Съ тятькой, когда праздникъ... Не работаю.
   -- Что же, ты молишься?
   -- Смотрю...
   -- Значитъ, не молишься?
   -- Не умѣю... Креститься умѣю... А то смотрю... Другіе молятся.
   Узкій лобъ... Къ окну подошла -- тупое совсѣмъ лицо. Глаза тоже совсѣмъ безсознательные. У молодыхъ котятъ такіе. Тусклые, безсмысленные.
   -- Ты бы... ушелъ., а?.. Ушелъ бы.
   -- Что-жъ гонишь меня?
   -- На лавку сѣсть хочу...
   -- Садись при мнѣ.
   -- Боюсь! Бить станешь...
   Не могу выразить того тяжелаго чувства, съ какимъ я уходилъ отсюда!
   Вотъ они, результаты нечеловѣческаго труда. Одно поколѣніе озвѣрѣло -- что будетъ со слѣдующими?
   И радоваться нечему. Замѣнятъ Тихона машиною -- Тихону работы не будетъ. Въ урожайный годъ проживетъ -- именемъ Христовымъ. А какъ ранняя осень убьетъ яровые, а поздняя весна сгубитъ озими, что дѣлать тогда этому же Тихону и его семьѣ, замѣненнымъ машиною?
   А еще говорятъ, что у насъ въ Россіи никто съ голоду не умираетъ...
   Сколько угодно! Во время моихъ странствій, если я и убѣдился, что Россія велика, то въ обиліи ея пришлось совсѣмъ разочароваться.
   

XVI.
Общія работы солеваренія.-- Рабочія цѣны.-- Соляная баба.-- Грузильщицы и лямщицы,-- Шуваловскія солеварни.

   Нужно отдать Любимову справедливость. Онъ не останавливается на старыхъ способахъ и не успокоивается на лаврахъ, какъ его товарищи въ Усольѣ. По пути домой, мы шли мимо новой трубы, только что устраиваемой. Громадная матица уже забита; вращеніе же бура будетъ совершаться не чахлыми грудями рабочаго люда, а паровою машиною, по приспособленіямъ Мезера и Плате, причемъ вся работа кончится не въ три года, а въ три мѣсяца. Слой солянаго раствора предполагается здѣсь на глубинѣ восьмидесяти саженъ, причемъ діаметръ высверливаемой дыры равняется тремъ вершкамъ. Впрочемъ, зачастую разсчеты не оправдываются -- и въ этомъ весь рискъ солевара. Недалеко отсюда, напримѣръ, у графини Строгановой, прошли саженнымъ слоемъ каменной соли и все-таки еще не добрались до конца пласта.
   Меня заинтересовало, сколько въ настоящее время сжигается дровъ на всѣхъ усольскихъ солеварняхъ. Цифра оказалась ужасающею: ежегодно 100,000 куб. саженъ! Слѣдовательно, на замѣну такого отопленія каменноугольнымъ потребуется, если промыселъ не разовьется еще болѣе, до 10.000.000 пудовъ, такъ какъ одной кубической сажени дровъ соотвѣтствуютъ сто пудовъ угля. Къ сожалѣнію, въ настоящее время неизвѣстно, насколько горнозаводская дорога помогла этому дѣлу. Въ луньевскихъ копяхъ находятся такія массы угля, что онѣ могли бы обезпечить вчетверо большія потребности. Можно ожидать даже, что тамъ не хватитъ рабочихъ рукъ для эксплоатаціи залежей. Кромѣ желѣзнодорожной, другой доставки здѣсь и быть не можетъ. Есть рѣка Яйва, но сплавъ по ней совершается только весною и невыгоденъ, потому что потребуетъ массы лѣса на постройку судовъ, которыя назадъ поднять нѣтъ никакой возможности.
   На заводахъ графа Строганова, графа Шувалова, князя Абамеликъ-Лазарева, Дедюхинскомъ казенномъ, Любимовскомъ, Соликамскомъ, частію принадлежащимъ городу, а частію -- Дубровину, вырабатывается до 11.000,000 пуд. соли, а въ хорошее время до 12.000,000. Первые четверо продаютъ весь свой продуктъ "Товариществу пермской соли" (Кокоревъ и Губонинъ) отъ 12 1/2 до 13 к. за пудъ, причемъ самимъ владѣльцамъ она обходится отъ 10 до 11 к. Мѣстная соль несомнѣнно шла бы лучшей разработалась больше, если-бы ея сбыту помѣшала чупчинская, на которую правительствомъ былъ пониженъ акцизъ. Она поэтому проникла даже на Каму, въ Чистополь, гдѣ ею торгуютъ Челышовъ и Чекушовъ. При этомъ еще одно обстоятельство даетъ нѣкоторое преимущество послѣдней. Въ то время какъ усольская дорога и требуетъ значительной обработки, чупчинская обходится гораздо дешевле. Теперь, съ полнымъ сложеніемъ акциза на соль, Усолье вздохнетъ посвободнѣе, и мѣстная соль въ этомъ районѣ вытѣснитъ привозную. Какъ развивается солевареніе при сколько-нибудь разумномъ устройствѣ промысла, видно по любимовскому дѣлу.
   
   Года.
   Въ сезонъ 1873--74 Любимовъ выварилъ 578.000" Пудовъ соли.
   " 1874--75" " 779,000 "
   " 1875--76" " 1.200,000 "
   " будущій 1877--78" ожидается 1.600,000
   
   Любимовскому дѣлу очень помогли Кокоревъ и Губонинъ. Взявъ въ свои руки монополію "Товарищества пермской соли", они стали, даже себѣ въ убытокъ, поддерживать на рынкахъ высокія цѣны. За ними и Любимову дышать стало легче. Сколько "Товарищество пермской соли" терпѣло убытка, видно изъ слѣдующаго разсчета. Купивъ у владѣльцевъ соль, положимъ, по среднему разсчету, за 13 к. и заплативъ акциза по 30 к., товарищество должно было продавать ее въ Нижнемъ по 47 к. за пудъ, вслѣдствіи конкуренціи астраханской соли. Слѣдовательно, на всѣ накладные расходы но перевозкѣ и содержанію складовъ, администраціи, комиссіонера, имъ оставалось по 4 к за пудъ, тогда какъ одна доставка соли въ Нижній съ промысловъ обходится въ 7 1/2 коп. Мы не считаемъ еще усыпки, утечки и страховки, что тоже необходимо имѣть въ виду при этомъ.
   Очень интересны рабочія цѣны за каторжный трудъ на солеварняхъ. Вотъ онѣ въ томъ видѣ, въ какомъ засталъ я ихъ нѣсколько лѣтъ назадъ. По свѣдѣніямъ, полученнымъ мною, онѣ съ тѣхъ поръ вовсе не поднялись.
   Унимальщики, вынимающіе соль изъ чреновъ, получаютъ 33 к. поденно.
   Чренщики, дѣлающіе чрены: мастера отъ 40--45 к, въ день, не мастера отъ 35 до 40 к.
   Каменьщики отъ 35 до 40 к.
   Повара (варящія соль) 15 р. въ мѣсяцъ.
   Кочегары 30 к. въ день.
   Подварки (помощники новаровъ) 40 к. въ день.
   Гребцы при заводахъ 25 к. въ день.
   Вертельщики (бурящіе посредствомъ живой силы землю) 25 к. въ день.
   Всѣ эти рабочіе на своихъ харчахъ.
   Для того, чтобы было понятно, насколько подобныя цѣпы низки, нужно сообразить, что пудъ хлѣба въ Усольѣ стоитъ въ розничной продажѣ 80 к. и никогда не падаетъ ниже 68 к. Податей съ души въ годъ сходитъ у чердынцевъ, которые платятъ менѣе всего, 9 р.
   Несмотря на плохое вознагражденіе, работою этою дорожатъ, потому что она идетъ круглый годъ. Тѣмъ не менѣе, и эту скудную плату зачастую удерживаютъ. Какъ то на шуваловскихъ заводахъ въ теченіе пяти или шести мѣсяцевъ рабочіе вовсе не получали денегъ. Вздумали "бунтовать", по терминологіи сытыхъ администраторовъ. Съ грѣхомъ пополамъ, деньги имъ возвратили; бѣдняки опять было принялись за работу, но въ мое время имъ вновь задерживалась плата. Чѣмъ это кончилось -- не знаю. Слышно было потомъ о какихъ-то волненіяхъ въ Усольѣ и объ "энергическихъ мѣрахъ", благодаря коимъ онѣ были улажены.
   Когда на мѣстѣ мужчинъ въ соляныхъ варницахъ работаютъ женщины, онѣ получаютъ, несмотря на совершенно одинаковый трудъ, пятью, шестью и даже десятью копѣйками меньше. Онѣ тоже роютъ канавы и исполняютъ здѣсь земляныя работы. Къ веснѣ для нихъ начинается новый трудъ; тысячами сходятся бабы къ заводамъ, гдѣ исключительно въ ихъ рукахъ сосредоточивается погрузка соли въ караваны. За это онѣ получаютъ отъ 1 р. 80 к. до 2 р. 50 к. съ каждой тысячи пудовъ. Съ семи часовъ утра работа эта продолжается до полудня и потомъ съ двухъ пополудни до восьми вечера. Въ теченіе этихъ одиннадцати часовъ онѣ бѣгомъ взбираются вверхъ съ двухпудовыми мѣшками на головахъ и такъ же спускаются внизъ.
   -- Это должно ихъ страшно истощать?
   -- Помилуйте, крѣпче мужиковъ выходятъ.
   -- Какимъ образомъ?
   -- Рабочій идетъ домой, очумѣвъ совсѣмъ; а баба ввечеру еще хороводы играетъ.
   Соленосками на заводахъ старой конструкціи служатъ тоже женщины. Онѣ же лямются, т. е. тянутъ барки и рѣчныя суда до усольскихъ варницъ. Всѣ эти работы бабы исполняютъ непремѣнно съ пѣніемъ, тогда какъ мужики сосредоточенно молчатъ. Видѣлъ я и гребцовъ-бабъ. Онѣ мнѣ живо напомнили далекое Поморье. Такъ же, какъ и тамъ, молодцами, не зная устали и шибко накатываясь на ручку весла, гребутъ усолянки; такъ же, какъ тѣ, причаливъ, не обнаруживаютъ вовсе устали. Но у поморовъ физическая сила понятна: рыбы вдоволь, да и морскіе промыслы развиваютъ здоровье.
   -- А у насъ онѣ съ соли.
   -- Какъ такъ?
   -- Крѣпнутъ съ соли. Посылаютъ же врачи на соляныя ванны.
   -- Экъ вы приравняли!
   -- Ну, отъ чего же другаго?
   Пришлось, дѣйствительно, развести руками. Положимъ, что отъ соли здоровѣе не будешь; напротивъ, постоянныя испаренія раствора, съ неизбѣжными частицами хлора, брома и кальція, должны, скорѣе, разрушать дыхательные органы, чѣмъ развивать ихъ.
   Какъ-то выхожу я на Каму. День былъ холодный; моросило. Мнѣ въ тепломъ пальто было только-только сносно. Вижу внизу, у берега, остановились, едва дыша, три бабы-лямщицы. Лямки сброшены внизъ, лица вспарены.
   -- Богъ въ помощь! Куда вы это?
   -- На заводъ.
   -- Устали?
   -- Да. Слава тѣ Господи, это работа -- не на постели!-- съоткровенничала одна.
   Другая затѣяла съ ней споръ на эту пикантную тему.
   -- Ты, баринъ, не дивись, не то ишшо услышишь. Мы на разговоръ шибкія!-- обратилась она, наконецъ, ко мнѣ.
   -- Я не тому удивляюсь. А какъ вы это еще языками-то болтаете? Работа-то вѣдь не легкая.
   -- Да развѣ мы языками лямимся? Языкъ у насъ не усталъ. Языку только чередъ еще пришелъ.
   -- Вы веселыя.
   -- Ты въ праздникъ приходи, да гостинцевъ приноси, тогда увидишь, какія мы!
   -- Въ праздникъ мы строгія!
   -- Ну?
   -- Вѣрно. Потому въ будни замѣсто мужика мы -- и разговоръ у насъ самый мужицкій. А въ праздникъ -- на бабьемъ положеніи. Въ праздникъ у насъ тихо... Отойдемъ... А то разлямьемъ то этимъ языка не вздержишь, болтается. Зубами зажмешь -- выскочитъ и давай звонить.
   -- Ды вы ловко языкомъ!
   -- Мы-то? Мы что! Ты вотъ на Косьву-рѣку поѣзжай, тамъ услышишь. Тамъ баба не пуганая: противъ вѣтру можетъ словами сдѣйствовать. Тамъ живетъ баба смѣлая, мужику не покорствуетъ.
   -- Что вы заработаете въ день?
   -- По двоегривенному. Нынѣ цѣны нѣтъ, потому изъ Чердыни навалило народу, заработки сбиваютъ. Въ грузильщицахъ куда лучше!
   -- Платятъ дороже?
   -- Не. Работа легше. Таперчи у насъ ноги, во, гляди, въ кровь изодрало. Иной разъ еще и нонѣшняго холоднѣе, а въ водѣ идешь версты двѣ, три, четыре. Думаешь, смертушка! По каменью -- рветъ тебя онъ. Бываетъ супротивъ воды -- грудью брать надо, а Кама яро бѣжитъ тогда, сноситъ! А у грузильщицы дѣло легкое.
   Въ свою очередь, грузильщицы жалуются.
   Бѣгутъ одна за одною, на ходу словами перекидываются. Кажется, одного мѣшка съ солью не пронесешь, а онѣ штукъ двѣсти въ день перетаскаютъ на головѣ.
   -- Тяжко!-- жалуются и эти.-- Такъ тяжко, такъ тяжко! Ино станешь, да и думаешь: зачѣмъ это мать на свѣтъ породила. Лучше бы махонькую въ воду кинула, во какъ котятъ топятъ, чтобы не плодились.
   -- А работа кончится -- за хороводы?
   -- Мы хороводомъ только и живемъ. Какъ запоемъ, такъ словно легше станетъ. Чудесно! Мужики у насъ, что пни. Промежъ собой мы только и дышемъ. Потому мужикъ этого винища сейчасъ!.. Коли у него деньги есть.
   -- Сказываютъ, и бабы у васъ пьютъ.
   -- Пьемъ. Баба веселѣй съ вина. У насъ дѣвка и та пьетъ. На что ужъ Божья.
   -- Т. е. почему это Божья?
   -- Потому баба -- мужья, а дѣвка -- Божья. А что Божье, то всѣмъ въ руки идетъ.
   -- Это до свадьбы-то?
   -- Норовъ такой. Дѣвка-то парню еще слаще такъ-то!
   -- Что это у васъ всегда бабы такъ разговариваютъ?-- спрашивалъ я у усольца.
   -- Пущай! У нихъ на одномъ разговорѣ и дѣлу конецъ. Языкомъ только и болтаютъ. А чтобы худое что -- ни Боже мой! Это мы такъ примѣчаемъ: котора баба язычничаетъ, та справедливая баба, а котора молчкомъ все -- въ ней язва самая эта сибирская сидитъ. Тоже и дѣвка. Коли у ней языкъ на цѣпи, какому парню на нее завидно? Дѣвка у насъ такая должна быть, чтобы коло ей смѣхъ былъ. Слово скажетъ -- благодарю покорно! Вотъ это дѣвка!
   Въ праздникъ бабы зачастую катаются по Усолью въ ивовыхъ плетушкахъ.
   Кстати, этотъ экипажъ -- курятникъ на колесахъ -- пріобрѣтаетъ право гражданства по Камѣ, вверхъ отъ Сарапула. Еще одинъ ѣдешь -- ничего. Но когда цѣлая кучка засядетъ -- сходство съ курятникомъ поразительное. Лошадки, пока еще сытенькія, везутъ такъ, что корзинка, кажется, вотъ-вотъ слетитъ прочь, и ты очутишься, Богъ знаетъ гдѣ! Хорошо еще, что улица не мощена, падать мягко.
   Какъ-то иду, слышу, лямщицы поютъ что-то ужъ очень веселое, совсѣмъ не подстать къ тяжелому труду. На отдыхѣ, впрочемъ, было. Подошелъ.
   -- Что вы поете это?
   -- Ндравится, что-ль? Пѣсня такая. У насъ пѣсни веселыя.
   Попросилъ ихъ сказать мнѣ и записалъ. Привожу ее здѣсь цѣликомъ.
   
   Ахъ ты, мать моя, мамонька,
   Осударыня, боярыня моя,
   Зачѣмъ хорошу народила меня,
   Хорошу таку, догадливу,
   На всѣ промыслы повадливу?
   Приходилъ по мнѣ изъ лавочки купецъ,
   Приносилъ ко мнѣ канаусу конецъ.
   Мнѣ канаусу хочется --
   Полюбить купца не хочется,
   Ахъ ты, душечка, дуй, дуй, дуй!
   Раздувагаечка, дувай, дувай, дувай!
   Красна дѣвица, гуляй, гуляй, гуляй!
   Призагуливай, отецкая дочь!
   Но ходи-ка ты гулить въ полночь!
   Кабы на зиму не лютый морозъ,
   А родной тятенька въ уѣздномъ городкѣ,
   Тутъ я вольна бы вольна была.
   Полюбила бы соколечка-сокола,
   Красна дѣвка-удалаго молодца!
   
   Какая громадная разница между заведеніями Любимова и шуваловскими! На варницахъ графа Шувалова въ стѣнахъ громадныя щели, въ полу провалы и ямы. На стѣнахъ осѣла сажа толщиною въ палецъ. Сажа и вездѣ, такъ что верхній слой соли у него валится въ воду, какъ негодный. Почти тоже самое приходится сказать и о заводахъ С. Г. Строганова, Г. А. Строганова, Голицына, Абамеликъ-Лазарева, Шуваловскій только представляетъ крайнюю степень упадка. Видимо, еще когда-то всѣ они были строены на широкую ногу, просторно изъ кондоваго крупнаго лѣса. Но въ теченіе долгаго періода заводы не обновлялись, не ремонтировались. Теперь они стоятъ, прогнившіе насквозь, темные, мрачные. Непонятно, какъ держатся нѣкоторые изъ нихъ. Прежде они процвѣтали. Тогда единственными солеварами были Строгановы и Всеволожскіе. Съ отмѣною обязательнаго труда, съ общимъ упадкомъ солеваренія -- они пришли въ нынѣшнее свое состояніе, хорошо характеризующееся выраженіемъ: мерзость запустѣнія! Разумѣется, если бы владѣльцы не жили въ Питерѣ и, напримѣръ, какъ С. И. Мальцевъ, находились бы въ своихъ владѣніяхъ и занимались дѣломъ -- результатъ былъ бы иной!
   А заводы, дѣйствительно, выведены на широкую ногу. Видимое дѣло -- лѣсъ былъ ни по чемъ и рабочія руки не дороже лѣсу. Теперь только руки рабочія дороги, а лѣсу и совсѣмъ нѣтъ. Изъ одного завода въ другой проведены большія, крытыя галлереи. Внутри все запущено и сумрачно. Высокая масса шуваловской варницы производить даже подавляющее впечатлѣніе. Когда входишь внутрь -- угловъ не видать, они прячутся въ тяжеломъ мракѣ. Каменная кладка печей и чрена -- громадная, напоминаетъ крѣпостныя стѣны, такія, какими они строились въ доброе старое время. Длина чрена -- шесть, ширина -- пять саженъ. Цѣлый маленькій докъ могъ бы помѣститься въ немъ. Этотъ маленькій. докъ весь въ сажѣ!.. Свинья свиньей! Въ сажѣ и соль, насыпанная на полати. Голые или полуголые рабочіе тоже въ сажѣ... Точно попалъ въ одно изъ отдѣленій ада -- громадную, полную тяжелаго мрака пещеру, и чудится, что въ печахъ этихъ черные демоны варятъ супъ изъ жалкихъ грѣшниковъ. Когда по подробнѣе вглядишься, видишь, что тутъ все въ грязи, все прогнило, промокло. Подъ чревами печи -- какія-то черныя ямы, въ которыя массами валятъ дрова сквозь отверстія, напоминающія зѣвы гротовъ.
   -- Это чисто вулканъ!-- замѣтилъ мой спутникъ, указывая на хромого рабочаго, который, по простотѣ и отъ жара, сбросивъ съ себя все, то и дѣло совался въ зѣвъ грота. На красномъ фонѣ яркаго пламени удивительно характерна была эта черная фигура съ короткими, сильными ногами и крѣпкимъ, нескладнымъ туловищемъ.
   -- Въ такомъ видѣ варницы стоятъ уже десять лѣтъ!-- разсказывали мнѣ.-- Только кое-гдѣ заплаты наставлены и то самыя ничтожныя. Шуваловская варница -- ровесникъ собора Усольскаго, а собору этому чуть не за 250 лѣтъ уже пошло.
   Сверху до низу, даже въ кирпичной кладкѣ печей и чреновъ -- черныя трещины, чрезъ которыя вырывается на волю дымъ и поднимается вверхъ подъ громадную крышу, которой совсѣмъ не видать, потому что тамъ скопляется тяжелый мракъ. Въ концѣ концовъ, чудится, что поналъ въ какую-то громадную, душную, темную тучу, въ самомъ центрѣ которой невидимое чудесное существо куетъ огненныя стрѣлы грозовыхъ молній.
   На этихъ заводахъ по сю сторону Камы за воротами буровъ, сверлящихъ землю до раствора, на каторжной работѣ я видѣлъ мальчиковъ отъ 15 до 17 лѣтъ! Какая нужда лютая гонитъ ихъ сюда за жалкій двугривенный поденной платы
   -- Ну, какъ вамъ понравилось наше Усолье?-- заговорилъ, наконецъ, въ день моего отъѣзда отсюда хозяинъ дома, гдѣ я остановился.
   -- Совсѣмъ не понравилось.
   -- Нну?..
   -- Вѣрно!
   -- Вона... А по нашему, это цѣлая столица. Что же вы насъ такъ по полюбили? Живемъ мы тихо, смирно, безъ дебошу, какъ тараканы въ щели; никто насъ не слышитъ, никто о насъ ничего не знаетъ. Вотъ на заводы поѣдете къ Демидову, тамъ гораздо шибче нашего.
   Тутъ,-- и онъ подошелъ ко мнѣ, таинственно оглядываясь,-- тутъ ненодалечку, верстахъ въ двадцати отъ города, у насъ пещера есть, дивная.
   -- Чѣмъ?
   -- Концовъ не видно. Въ разбойное время, можетъ, сколько сотъ лѣтъ тому назадъ, всѣ прикамскіе промышленники прятались туда. Многіе, случалось, и назадъ не выходили. Ходы все, запутаешься. Разъ собаку бросили туда, такъ она за девятнадцать верстъ вышла въ другую пещеру. Насквозь прошла. Сказываютъ, одинъ вятскій дроворубъ большой кладъ отыскалъ въ этой пещерѣ.
   -- Да развѣ у васъ есть вятскіе дроворубы?
   -- И изъ иныхъ имѣемъ-съ. Изъ Олонецкой губерніи приходятъ. Нужда гонитъ. Да тутъ у насъ много знаменитыхъ мѣстъ есть. Вотъ въ девяти верстахъ развалины стоятъ, когда-то Пискорскій монастырь стоялъ. Разбойники какъ-то напали, настоятелю отрѣзали уши, монаховъ разогнали, съ тое поры и не подымался. Изъ Пискори Ермакъ просилъ первую помогу у Строганова, тотъ ему и послалъ ее.
   Преданія о Ермакѣ опять появляются здѣсь. Разсказываютъ, какъ ему изъ Орла-Городка была послана помощь съ тѣмъ, чтобы золото, какое онъ найдетъ, все шло Строгановымъ, а серебро -- ему, Ермаку.
   -- Назадъ изъ Усолья вы какъ поѣдете, на пароходѣ?
   -- Нѣтъ, я теперь въ Кизель и Луньевку, а оттуда по Косвѣ подымусь въ верховья.
   -- Чудесное увидите. Вы что думаете, Косва -- она отъ Няра-то глубока. Хоть пароходики по ней пущай. Пройдутъ. Наши, разумѣется, Усольскіе, махонькіе. Слыхали ли вы, какое тутъ разъ дѣло вышло? Пароходъ "Дружба" плылъ, медвѣдь по водѣ ему на встрѣчу. На пароходъ звѣрь напалъ. На палубѣ у края якорь былъ -- за якорь уцѣпился, чуть пароходикъ не потопилъ. Господь спасъ. Вотъ у насъ пароходы какіе -- дѣтскіе!
   Нельзя сказать, чтобы я ужъ очень сокрушался, уѣзжая отсюда. Слишкомъ гнетущее впечатлѣніе производило Усолье!
   Вдали меня ожидалъ Уралъ, съ дремучими лѣсами по верховьямъ малоизвѣстныхъ рѣкъ, съ величавыми картинами горныхъ вершинъ, съ кипучею дѣятельностью заводовъ и глубокимъ подземнымъ царствомъ рудниковъ и копей.
   Уѣзжая, я и не оглядывался назадъ.
   

XVI.
По захолустью.-- Картины Закамья.-- Свинья съ бакенбардами.-- Романово.-- Яйва.-- Почему баба дешева стала.-- Глухіе поселки.-- Уралъ.

   Изъ Усолья мнѣ хотѣлось проѣхать въ глушь. Исполнить это было легко, и я отправился за Каму по направленію къ верховьямъ Яйвы.
   Какія дивныя хвойныя чащи на пути. Не вѣрится, что ѣдешь по прикамскимъ захолустьямъ, гдѣ лѣса вырубаются жадно и неумолимо незнающими устали промышленниками. Кое-гдѣ попадаются черные, обугленные стволы сожженныхъ молніей, но и ихъ отовсюду словно хочетъ спрятать свѣжая зелень всякой цѣпкой поросли, сочно поднимающейся здѣсь, на этихъ, пока еще щедро облитыхъ солнечнымъ свѣтомъ полянахъ. По лѣсамъ рѣдкіе выселки. Видимо, человѣку тутъ въ одиночку жить привольнѣе. Кто на опушку выползъ съ своею избою, кто поставилъ себѣ хатенку у рѣчки, что немолчно шумитъ и взмыливается, стараясь перебросить свои гремучія струи черезъ камни, перегородившіе ей дорогу; а кто совсѣмъ забрался въ лѣсную дрему, въ глушь, гдѣ только вершины сосенъ ведутъ между собою важную, торжественную бесѣду, да гроза порою шумитъ надъ срубомъ нелюдимаго лѣсовика. Въѣдешь на холмъ или на гору -- внизъ, до самой Камы, зелеными облаками спускаются эти рощи. Красавица рѣка точно ластится къ нимъ, точно манитъ ихъ въ свою прозрачную глубину. Вотъ на перелѣскѣ горный потокъ бѣжитъ, какъ расшалившійся мальчуганъ перескакиваетъ черезъ камни и уступы, оглашая своимъ безшабашнымъ крикомъ молчаливую пустынь. Пробѣжавъ по рамени потокъ уходитъ въ лѣсъ, точно хочется ему спрятать свои кристальныя струи отъ солнечнаго зноя въ сумракъ и прохладу прадѣдовскаго бора. По рамени мшистые, мягкіе берега зелеными подушками на самую воду надвинулись. А сквозь толстые и стройные стволы лѣсныхъ великановъ вдали мерещутся палевые пятна бѣлаго мха. Сѣверъ вступаетъ въ свои права, и только почти южное сегодня солнце словно хочетъ напомнить вамъ о далекомъ, покинутомъ вами надолго благодатномъ, полуденномъ краѣ. Всего красивѣе здѣсь видъ съ горъ надъ деревнею Камень, верстахъ въ восемнадцати отъ Веретья. Подъ вами зеленая, цѣлымъ моремъ лѣсныхъ вершинъ покрытая понизь стелется къ далекимъ плоскогорьямъ. Лѣса совсѣмъ синими кажутся, плоскогорья чуть-чуть намѣчиваются матовыми, желтоватыми массами, такъ и манящими въ свою заповѣдную глушь. Изрѣдка въ синемъ маревѣ лѣсовъ легкими нѣжными пятнами голубѣютъ поля. Яйва змѣится по всей этой низинѣ, то пропадая въ дремучихъ борахъ, то снова сверкая красивою излучиною... Капризнымъ и прихотливымъ кажется отсюда ея теченіе, точно она не хочетъ разстаться съ этою ширью, съ этимъ привѣтливымъ берегомъ и, не имѣя силы не повиноваться волѣ, двигающей ее впередъ, въ Каму, забѣгаетъ то направо, то налѣво, то назадъ обернется, то далеко уйдетъ въ сторону. Такъ прощаясь съ милымъ уголкомъ, прежде чѣмъ оставите ею, вы обходите каждую деталь его, каждую рытвину, дорогую вашимъ воспоминаніямъ. Село Камень довольно велико, хотя всѣ избы, его новенькія. Оказалось, что и выстроено оно сравнительно недавно. Я, впрочемъ. потомъ, нигдѣ въ Пермской губерніи не встрѣчалъ такой неопрятности, какъ здѣсь. Населеніе положительно страдаетъ водобоязнью. Грязь на лицахъ, грязныя комья волосъ на головѣ, грязныя комья бородъ... О платьѣ не говорю.
   -- Бѣдность здѣсь, что ли?-- спрашиваю.
   -- Нѣтъ, народъ здѣсь хорошо живетъ, радостно!
   -- Такъ чего же?
   -- Да обычай такой... Гдѣ тутъ за собой глядѣть.. Скушно покажется.
   -- Значитъ, и времени довольно?
   -- Есть. Теперь, куда хочешь, за Уралъ поѣзжай -- чистота, народъ за собой глядитъ во какъ! А тутъ -- совсѣмъ другое обличье... Лѣсовики, дроворубы, когда имъ... да и не передъ кѣмъ... Свиньями, надо прямо говорить, свиньями живутъ.
   -- Да вѣдь лѣсъ-то зимой вырубается?
   -- Стоитъ пока; только все же они находятъ себѣ промыселъ.
   Даже и топоры здѣсь въ крестьянскихъ хозяйствахъ употребляются такіе же, какъ у чердынскихъ дровосѣковъ.
   Густой запахъ шиповника и душмянки все время обвѣиваетъ васъ по этой дорогѣ на село Романово. Яйва нѣсколько разъ выбѣгаетъ посмотрѣть на васъ и опять въ сторону уходитъ. Въ селѣ Камень мнѣ встрѣтилась особенная достопрммѣчательность: свинья съ бакенами и довольно длинными, совсѣмъ министерскій чиновникъ!..
   -- Что это у васъ?
   -- А такая порода ведется... Пріѣзжіе страсть любопытствуютъ... Одинъ даже натретъ снялъ. Такая ей, свиньѣ нашей, честь вышла, чтобы съ патретомъ. Этотъ, который патретъ-то дѣлалъ, говоритъ: твоей свиньѣ медаль слѣдуетъ. А я ему: батюшко, она и безъ медали скусна, съ медалью-то скуснѣй не будетъ...
   Около Романова я замѣтилъ много скирдъ съ хлѣбомъ -- на Уралѣ очень важный признакъ. Это значитъ, во-первыхъ, что хлѣба рождается много, ибо онъ здѣсь въ овины подъ крышу складывается, и въ скирды уже залишный идетъ; а, во-вторыхъ, и то, что его высѣваютъ съ избыткомъ, больше чѣмъ надо на мѣстное продовольствіе, а торговли имъ никакой. Иначе не стали бы и ждать слѣдующаго урожая. Что значитъ, гдѣ лѣсъ остался!.. Тутъ и дубы, и большія липы въ лѣсу, подъ его прикрытіемъ, стоятъ. Гдѣ лѣса вырублены, тамъ новая поросль подымается уже не такая: ни липѣ, ни болѣе нѣжному дереву тамъ не жить -- все оно посохнетъ. Во первыхъ, гдѣ лѣсу нѣтъ, тамъ зачастую весною, когда липы и дубы дадутъ молодой листъ, вдругъ совсѣмъ несвоевременно ударитъ морозъ -- ну, и пропало все; а во-вторыхъ, и зимній холодъ легче въ темной чащѣ сѣвернаго лѣса, чѣмъ на безлѣсьѣ. Этимъ объясняется, между прочимъ, и то, что въ нашей средней полосѣ, которую старые путешественники называли яблочнымъ царствомъ, теперь яблони въ лѣсу слыхомъ не.слыхать, видомъ не видать; явленіе это повторяется вездѣ. Возьмите, напримѣръ, хотя бы Брянскій уѣздъ, во время оно славившійся своими свекловичными плантаціями, разводившимися для сахарныхъ заводовъ. Теперь ничего подобнаго нѣтъ. Обезлѣсеніе края отзывается губительно даже и далеко на югѣ, гдѣ благодатное небо весь годъ согрѣваетъ землю своею щедрою теплотою. На южномъ берегу Крыма есть остатки старыхъ плантацій масличныхъ деревьевъ. Отецъ знаменитаго нынѣшняго заводчика С. И. Мальцева попробовалъ развести близь Симеиза рощу маслинъ, но долженъ былъ оставить это послѣ нѣсколькихъ лѣтъ неудачъ и большихъ расходовъ. Липы, которыя мы еще встрѣчаемъ на сѣверѣ, послѣднія изъ тѣхъ, которыя когда-то, по веснамъ, наполняли здѣшніе лѣса своимъ тонкимъ благоуханіемъ. Несомнѣнно, разумѣется, что земля мало-по малу охлаждается: но это охлажденіе, геологическое, не такъ ощущается, его можно было бы мѣрить періодами въ тысячу и болѣе лѣтъ. А тутъ -- на глазахъ все это оскудѣніе совершается. Мы замѣчаемъ изъ году въ годъ, что въ такомъ-то районѣ становится климатъ холоднѣе, погода суровѣе, зимы продолжительнѣе, весны и осени неправильнѣе. Ранніе морозы и ни съ того, ни съ сего идущій, послѣ жаркаго весенняго дня, снѣгъ -- явленіе небывалое прежде. Но оно совершенно понятно. Мы сняли съ земли шубу, обезлѣсили ее, и ей теперь холодно. Губительному сѣверо-восточному вѣтру съ самаго полюса до Чернаго моря нѣтъ никакихъ преградъ. Онъ бѣсится на просторѣ, куда еще нѣсколько десятковъ лѣтъ тому назадъ его не пускали дремучіе лѣса сѣверной полосы. Легкомысленное отношеніе къ природѣ сказывается не въ одномъ этомъ. Еще недавно мы рукоплескали нѣкоему полковнику генеральнаго штаба, задавшемуся цѣлью осушить пинскія болота и дать такимъ образомъ населенію сотни тысячъ десятинъ луговой и пахотной земли. Началось осушеніе, газеты и ученыя общества пѣли ему громкую хвалу -- и вдругъ оказалось, что эти самыя пинскія болота были хранилищемъ, питомникомъ Днѣпра и днѣпровской системы. Луга и поля прибавились, а Днѣпръ и его притоки обмелѣли до того, что гдѣ прежде проходили пароходы, тамъ теперь вязнутъ въ жидкой грязи и челноки.
   Напрасно я думалъ встрѣтить здѣсь дичь и глушь почти первобытную. Оказалось, что года за два, дѣйствительно, на каждаго, кто появлялся сюда, романовцы смотрѣли, разинувши рты; но теперь патріархальная простота была отмѣнена и предпочтена цивилизаціи, выражающейся въ пѣніи лакейскихъ пѣсенъ, въ ношеніи "городскихъ" платьевъ съ таліями чуть не на затылкѣ, и шлейфами, хотя и ситцевыми, но въ полъ-улицы. Даже вездѣ отмѣненный кринолинъ растопыривался на каждой мѣстной красавицѣ, воображавшей, что въ немъ-то вся сила и есть.
   -- Тутъ у насъ, какая я вамъ скажу мадель (вмѣсто мода) была. Кармалиновъ этихъ не хватило, такъ на платья обручи подшивали. Такъ мы ихъ съ этого самаго и прозвали ситцевыя бочки!
   -- Одна пагуба! Желѣзнодорожные эти такую у насъ смуту развели.
   -- Какую же?
   -- Насчетъ женска пола. Глупъ онъ женскій полъ; ну, а они къ нему подвержены,-- желѣзнодорожные-то; и даже съ большимъ удовольствіемъ. Сколько они у насъ этой дѣвки перекастили -- невозможно! Съ своими парнями дѣвка гуляй, потому ее парень за себя возьметъ; а этотъ-то, желѣзнодорожный, налетѣлъ, улестилъ ее, куснулъ и прочь... Къ другой уже, съ налету. Они это быстро.
   Желѣзнодорожники, въ свою очередь, поясняютъ, что они-то настоящую цивилизацію и насадили.
   -- Я вамъ такъ скажу,-- сообщалъ одинъ изъ нихъ -- до насъ десятокъ яицъ стоилъ гривенникъ, а баба рубль; а теперь, при насъ, яйца стоятъ рубль, баба гривенникъ!
   Бабы пустились во всѣ тяжкія, благо мужья нашли работу по настилкѣ полотна. Передъ этимъ просто погибель была населенію. Давила подать, недоимки, какъ висѣличныя петли захлестывали. Земляныя работы, хотя и тяжелы невыносимо, но при нихъ хоть семья дышать можетъ.
   -- А кто не пьетъ, такъ и про домашній обиходъ останется.
   Что за прелестныя рѣчки открылись намъ за Романовымъ. Лошади быстро вносятъ на горбину, по которой красивымъ зигзагомъ сквозь лѣсъ точно перескочилъ проселокъ. Деревья жмутся съ обѣихъ сторонъ, нѣжная листва до лица вашего добирается; не посторонишься -- хлестнетъ, обдавъ запахомъ березы. Скатъ внизъ... за скатомъ Ульва змѣится, каждую струйку свою подставляя солнцу. За слѣдующимъ пригоркомъ рѣчка Куморка. Съ вершины холма видъ безъ конца. Только налѣво, на самомъ горизонтѣ, рисуются дальнія заманчивыя горы синими тѣнями, словно стережа зеленую гладь. А тутъ, подъ самыми ногами, Куморка шумитъ, точно смѣется яркому солнцу и лѣтнему теплу. Съ Куморкой разстались -- на извилину Яйвы наѣхали. Лѣсъ со всѣхъ сторонъ тѣснится къ ней; такъ и чудится, что всѣ эти старыя траурныя ели, стройныя сосны и шаловливыя молодыя березки, опушенныя яркою листвой, не могутъ наглядѣться на прозрачныя воды рѣки. Лѣсъ только тамъ и отступаетъ отъ рѣки, гдѣ на самомъ берегу ея построился человѣкъ. Тамъ лѣсу боязно; люди -- злѣйшіе вороги этого тихаго и поэтическаго царства задумчивыхъ вершинъ. Въ самыя нѣдра его они врубаются своимъ топоромъ, радуясь, когда на мѣсто дивныхъ сосновыхъ пустынь зазеленѣютъ росистыя поля. Стоятъ по краямъ такихъ полей бѣдныя рощи, пощаженныя почему-то человѣкомъ, стоятъ и, опустивъ вѣтви, точно тоскуютъ по старому, завоеванному острымъ желѣзомъ и ненасытною корыстью, лѣсному царству. Иногда, посреди самаго поля, оставленный великанъ высоко къ небесамъ тянется своею могучею вершиною, точно жалуясь свѣтлымъ облакамъ, бѣгущимъ мимо, на великую обиду, на смерть своихъ вѣковыхъ друзей, отъ которыхъ и пней не осталось на разлыхленной плугомъ нивѣ. А Яйва опять набѣгаетъ, точно хочетъ посмотрѣть, что дѣлается и здѣсь, и тамъ, и все ли у нея въ порядкѣ позади, и не завелось ли чего новаго въ сторонѣ. Вотъ бабья кавалерія намъ навстрѣчу. Молодцами въ сѣдлѣ, только локтями размахались во всѣ стороны, точно птицы крыльями. Одна, другая, третья... Орутъ что-то ужъ очень веселое намъ навстрѣчу, широко улыбаясь румяными лицами. Хохотъ такъ и раздается по лѣсу. Вонъ двѣ въ сѣдлѣ; эти распѣлись во все горло. Такъ и прыщутъ здоровьемъ и силой! Еще поворотъ дороги, и мы наталкиваемся на небольшой таборъ въ лѣсу -- переселенцы, должно быть. Волы жуютъ что-то, лежа въ грязи и провожая насъ кроткими, глупыми глазами. Подъ телѣгой со всякимъ скарбомъ, баба съ мужикомъ спятъ себѣ, обнявшись. И разлюбезное дѣло! Видно, что мало кто ѣздитъ здѣсь. Въ сторонѣ полати устроены,-- къ крупной березѣ приспособленъ сажени на четыре отъ земли маленькій плотикъ. Внизу палую лошадь пучитъ, на открытыхъ глазахъ -- цѣлый рой мухъ шуршитъ. На ночь охотникъ съ полатей выжидаетъ лѣсного звѣря и навѣрняка бьетъ его изъ крупнаго ружья мѣстнаго издѣлія. Иной разъ медвѣдь оказывается умнѣе, чѣмъ полагаетъ охотникъ, и оставляетъ его на всю ночь торчать на своей вышкѣ безъ толку. Разъ случилось, что охотникъ заснулъ, и мишка забрался къ нему самъ въ гости на палати. Оба рухнули внизъ, и розиня только и уцѣлѣлъ потому, что звѣрь, струсивъ самъ, ударился въ лѣсъ.
   -- Иной разъ сидишь, сидишь такъ-то, ино одурь возьметъ. Слышишь, какъ шуршитъ въ лѣсу, звѣря лапой сучья ломаетъ, а къ тебѣ нейдетъ. Это звѣря пуганая, догадливая; а который медвѣдь справедливый -- такъ прямо къ тебѣ навстрѣчу, стрѣляй ты его хучь въ лобъ, хучь подъ лопатку. Въ немъ, значитъ, хитрости нѣтъ -- добродѣтельны.
   Дорога въ поля свернула; во ржи голубыми огоньками вспыхиваютъ васильки. Шиповнику гибель, а ароматъ его наполняетъ окрестность. Нѣжные лепестки несутся по вѣтру. Меня поразило главнымъ образомъ не то, что онъ забрался такъ далеко къ сѣверу: лѣтомъ шиповникъ можно встрѣтить и въ Лапландіи, по пути отъ Колы къ Кандалакшѣ,-- а густая окраска его цвѣтовъ. Поля, поля и поля преслѣдовали насъ верстъ на пятнадцать, пока у самой Вильвы насъ не обступило прохладное и молчаливое царство лѣсныхъ вершинъ. А тамъ опять загороди, загоны, опять кучка поселковъ. Гдѣ останавливаешься, тамъ дивишься красивому, сильному типу. Чуть-чуть подальше отъ лакейской цивилизаціи, и видишь, какъ хороши эти люди, чистые, неиспорченные. Ни корысти, ни злобы. Отдыхаешь съ ними.
   -- У насъ тихо! Только лѣса гудятъ. А нихъ, у деревовъ, своя молвь есть!-- сообщалъ мнѣ старикъ-крестьянинъ, у котораго я провелъ цѣлый день.-- Каждое дерево свою молвь имѣетъ. Молодое -- веселую, легкую; а старое да крѣпкое -- важную. Даромъ слова не выпуститъ: больше молчитъ, да думу свою думаетъ. И погоду они чувствуютъ. Весною -- говорокъ идетъ тебѣ такъ, точно дѣтки по лѣсу расшалились. А осенью -- сухой такой. Шуршитъ! По молви слышишь, что листъ помирать собирается. И всякой травкѣ мелкой свой голосъ данъ!
   Хотѣлъ я расплатиться съ хозяиномъ -- обидѣлся.
   -- Ты это за что же меня такъ? Гость -- Божій даръ! Ммѣ самому поклониться тебѣ надо за то, что привернулъ. А деньги тутъ -- ни почто. Со страннаго человѣка деньги брать -- грѣхъ передъ Богомъ великій. Да меня вся наша округа за это за самое заѣстъ. Нѣтъ, ты это оставь, у насъ не въ обычаѣ. И напредки, какъ въ нашихъ мѣстахъ будешь -- заѣзжай. Рады мы свѣжему человѣку. Совсѣмъ скисли въ заугольникахъ.
   Отъ брагиной пошелъ путь совсѣмъ невозможный. Мудрое заводское начальство устлало его шлакомъ. Подбрасываетъ, качаетъ, съ колеи въ колею телѣгу перекидываетъ. Иной разъ кажется, что кто-то схватилъ тебя и треплетъ, всю твою душу вымотать хочетъ. Четыре часа мы ѣхали пятнадцать верстъ, и когда вдали показались огоньки кизеловскаго завода, я обрадовался во всякомъ случаѣ не меньше евреевъ, вступавшихъ послѣ долгаго странствованія изъ земли Халдейской въ землю Ханаанскую.
   Тутъ уже настоящій Уралъ пошелъ. Съ крутыми горами, съ людными заводами, съ гремучими рѣками и дѣвственными пустынями нетронутыхъ лѣсовъ.
   

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru