Немирович-Данченко Василий Иванович
На пути к счастью

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

0x01 graphic

НА ПУТИ КЪ СЧАСТЬЮ.

РОМАНЪ
ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.

Вас. Ив. Немировича-Данченко.

Изданіе А. Ф. МАРКСА.
С-ПЕТЕРБУРГЪ.
[1898]

   

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

   Отецъ-архимандритъ сегодня гнѣвенъ. Еще у ранней заутрени монахи замѣтили это. Онъ супился на все, молчалъ, даже на своего любимца Антонина ни разу не взглянулъ. Самый клобукъ у него съѣхалъ на затылокъ -- вѣрный признакъ воинственнаго настроенія. Когда казначей, братъ Геронтій, по свойственной ему суетливости, сунулся было къ игумену, тотъ грозно повелъ на него молодыми и горячими глазами -- производившими на старомъ и измученномъ лицѣ особенно сильное впечатлѣніе и только проговорилъ: "отстань, озой!" Получивъ столь обидную отповѣдь, Геронтій вспыхнулъ-было, но, сообразивъ, что съ отцомъ Варлаамомъ шутки плохи, смирилъ себя, низко поклонился настоятелю и подъ тѣмъ же пристальнымъ и сильнымъ взглядомъ отошелъ въ сторону. Монахи молились усерднѣе, истовѣе взмахивали широкими рукавами рясъ, творя крестныя знаменія. Хорошо знали, что всякая мелочь теперь архимандриту покажется важнымъ дѣломъ. Только братъ Антонинъ, на правой сторонѣ, по обыкновенію ни на что не обращалъ вниманія. Слабые лучи разсвѣта сквозь узкое окно, скорѣе похожее на бойницу, падали прямо на лицо ему, и оно одно здѣсь выдѣлялось изъ общаго сумрака. Антонинъ весь былъ въ молитвѣ. За послѣдніе дни ему опять тошно. Недавно пережитая быль воскресала со всѣми ея терзаніями, не сбывшимися надеждами, съ мукою обманутыхъ привязанностей. Антонинъ не отводилъ глазъ отъ иконы Богоматери. Она далека, но, сквозь туманъ ладана и потемки монастырскаго собора, монахъ видѣлъ только ее, сверкающую золотомъ оклада и брильянтами вѣнчика. Пламя свѣчей дрожало предъ ея ликомъ, точно трепетавшимъ жизнью въ нагрѣтомъ воздухѣ; особенно кроткія очи Пречистой! Антонину казалось, что они шевелятся и святою печалью отвѣчаютъ его молчаливой тоскѣ. "Ты сама страдала и болѣла душой,-- думалъ онъ, мысленно обращаясь къ ней, -- помоги мнѣ, дай забвенія". И весь храмъ уходилъ, расплывался и исчезалъ, и среди безконечности молодой монахъ оставался одинъ съ этою иконой, и молился ей, и безмолвно плакалъ передъ нею. Когда послышался шорохъ и темные ряды монаховъ тихо, шелестя рукавами и мантіями, двинулись къ выходу, братъ Антонинъ еще стоялъ, прикованный къ мѣсту. Онъ очнулся только, почувствовавъ, что кто-то касается его плеча. Съ удивленіемъ оглянулся, будто въ первый разъ попалъ въ соборъ. Богоматерь уже тонула въ потемкахъ. Свѣчи тушили, и вмѣстѣ съ запахомъ ладана здѣсь носился тонкій, едва различимый, чадъ фитилей, напитанныхъ воскомъ. Въ окнѣ розовѣло. Солнце тоже просыпалось за приозерными горами и чуть тронуло своимъ огнемъ спавшія въ ночныхъ небесахъ облака. "Застылъ?" -- добродушно спросилъ его Гермогенъ, -- "Пора, братъ, уходить". Антонинъ поднялъ глаза на крупную и нескладную фигуру рослаго монаха, поблагодарилъ его и пошелъ къ себѣ. "Все мятется... Изнутри его палитъ, -- сочувственно смотрѣлъ ему вслѣдъ Гермогенъ.-- Не вытравило еще въ душѣ... Ну, да Богъ съ тобой... Авось полегшаетъ..." Онъ вышелъ самъ на паперть. Изъ листвы деревьевъ просыпались птицы. Нахальный чижъ черкнулъ въ воздухѣ у самаго его носа. Щеглы завозились въ вершинѣ клена, да такъ, что оттуда крохотное сѣрое перышко упало ему на рясу. Гермогенъ засмѣялся: "Бойцы! Начинается суета мірская... Тоже и у нихъ побѣдыодолѣнія". По невѣжеству своему онъ это считалъ однимъ словомъ, такъ и произносилъ его. Монахъ былъ особаго склада. Самъ хвалился, что при блаженныя памяти Николаѣ І-мъ служилъ фельдфебелемъ въ образцовомъ полку и часто, увлекаясь, показывалъ, какъ въ его время маршировали. Ставилъ на клобукъ, точно на киверъ, стаканъ съ водой, и отбивалъ "правой-лѣвой", да такъ, что отъ одного угла двора до другого не расплескивалъ ни капли. А то то же самое продѣлывалъ тихимъ шагомъ въ три пріема, при чемъ, по командѣ "два" -- ухитрялся держать лѣвую ногу приподнятую горизонтально, неподвижно стоя на правой, какъ журавль. "Медвѣдь -- медвѣдь и есть" -- звали его монахи за нескладную фигуру -- широкую, прямую, прочно срубленную топоромъ. Про себя онъ говорилъ: "Меня Богъ силой обидѣлъ. Ткнуть боюсь, какъ бы ненарокомъ не сломать чего, потому по-моему-то я легко, а отъ моей легкости у другого скулу вонъ выпретъ. Я и въ монастырь-то ушелъ изъ-за силы изъ-за моей. Молодого рекрута -- убилъ ненарокомъ. Отдѣленный офицеръ кричитъ: "Харитоновъ, дай ему въ шею". Развѣ я могъ ослушаться? Далъ со всей деликатностью, а у того становая кость пополамъ. Ну, судъ оправдалъ, а только я никогда забыть не могъ. Отслужилъ свой терминъ и благословился у митрополита Филарета въ монахи... Отецъ Дамаскинъ былъ тогда. Царствіе ему небесное. "Намъ,-- говоритъ,-- такіе обломы нужны -- потому обитель лѣса корчевать вздумала. Ты бы и еще съ собою пару медвѣдей, тебѣ подъ-стать, привелъ -- я приму". Пять лѣтъ меня въ послухахъ держалъ, а потомъ смиловался. "Ну,-- говоритъ,-- съ тебя довольно. Ты послужилъ -- и сейчасъ въ рясофоръ". Въ рясофорѣ я, положимъ, тоже не баловался. Стройка была -- камни таскалъ на удивленіе. Бывало, какой ипостасный господинъ въ монастырь пріѣдетъ, сейчасъ ведутъ меня показывать, какъ я за любого коня -- кирпичи вожу. Такъ меня и прозвали монахи Самсономъ въ рясофорѣ, хоть имя мнѣ дано было "Георгій". Ну, а десять лѣтъ назадъ возвели меня въ монотейные и объявили Гермогеномъ". Нынѣшній архимандритъ отецъ Варлаамъ очень его цѣнилъ. Въ старомъ фельдфебелѣ до сихъ поръ было живо чувство дисциплины, часто слѣпой и безотвѣтной, что особенно нравилось властному и твердому игумену. "Прикажи я ему головой въ печь -- онъ только перекрестится и полѣзетъ". От. Гермогенъ и фигурой напоминалъ медвѣдя. Онъ весь былъ какой-то сѣрый. Несмотря на годы, настоящей сѣдины у него не показывалось, а косматую бороду, и густыя патлы волосъ сильно тронула просѣдь. Голубые глаза у него тоже выцвѣли, хотя такъ же довѣрчиво и кротко смотрѣли на Божій міръ изъ-подъ сѣрыхъ, грозно нависшихъ, бровей... Усы щетинились -- звѣрь звѣремъ, да зато подъ ними въ такую дѣтскую и нѣжную улыбку складывались губы, что дѣти безперечь тянулись къ страшной щетинѣ мягкими и крохотными пальчиками. Изо всей службы церковной, трудной старому фельдфебелю образцоваго полка, -- онъ одно выучилъ въ совершенствѣ и никогда не сбивался -- панихиды. Со дня рукоположенія въ священноиноки -- посейчасъ, каждое утро и вечеръ онъ служилъ панихиду по "убіенномъ рабѣ Божіемъ Алексіѣ", такъ звали ухлопаннаго имъ, по приказанію начальства, рекрута. Отецъ Гермогенъ собирался и сегодня сдѣлать это. Ему только понадобилось отдохнуть въ своей кельѣ. Онъ туда входилъ согнувшись. Дверь все-таки была ниже этой "огромадины".-- "Ты какъ полагаешь, меня самъ императоръ Николай на правомъ флангѣ замѣчалъ. Бывало, какъ увидитъ, сейчасъ же: "а, это ты, дылда?.." Въ кельѣ у него висѣло единственное воспоминаніе всей большой, оставленной имъ позади жизни: ветхая оклочьившаяся солдатская шинель съ серебрянымъ Георгіемъ и нашивками на рукавѣ и погонахъ...-- "Сколько я самъ въ ей побою приналъ", -- задумчиво говаривалъ онъ.-- "Что жъ, такое время было. Колошматомъ брали". Теперь ему, впрочемъ, не удалось и минуты остаться у себя въ кельѣ. Только было снялъ сапоги, какъ въ дверь постучали: "Во имя Отца и Сына и Святаго Духа..." -- Аминь, -- отвѣтилъ Гермогенъ, вставая.-- "Ступай, отецъ, скорѣе къ игумену." -- Ну? еще что.-- "Не знаю. Приказалъ звать... Благословилъ тебя, чтобъ сію минуту." -- Аль проштрафился въ чемъ?.. Ты, братъ Гавріилъ, какъ замѣтилъ?-- "Что мнѣ замѣчать, есть когда! Вижу, грозенъ. Меня посулилъ въ кухню отправить -- квашню мѣсить".-- Ну, значитъ, и я съ праздникомъ,-- заключилъ отецъ Гермогенъ и, вздохнувъ, покорно направился къ настоятелю.
   Отецъ-архимандритъ вернулся отъ заутрени -- еще мрачнѣе.
   Прислуживавшій ему келейникъ зналъ, что игуменъ терпѣть не можетъ поклоновъ и всякаго внѣшняго выраженія монашеской почтительности. Поэтому онъ никогда не метался настоятелю въ ноги, а только просилъ его: "Благослови, владыко!" На сей разъ "владыко" ткнулъ ему большую и сильную руку, да такъ, что у бѣднаго брата Гавріила заболѣли губы. Понявъ, что дѣло не ладно, келейникъ направился-было къ себѣ, да у самой двери его настигъ окликъ:
   -- Ты куда?...
   Послушникъ замеръ.
   -- Ты чего не дышишь... Не Іона пророкъ, да и я не китъ. Смотри у меня. Сказано тебѣ, барынь безъ доклада не пускать. А вчера ты опять этимъ дурамъ-купчихамъ обрадовался. Цѣлковымъ они тебя купили, что ли?.. Вотъ пошлю мѣсить квашню -- будешь помнить... Ступай, позови ко мнѣ отца Гермогена!
   Окна большого кабинета отца-игумена выходили въ монастырскій садъ. Отъ старой жизни и прежнихъ привычекъ архимандрита осталась любовь къ скромному комфорту. По крайней мѣрѣ, ни письменный столъ, заваленный книгами и духовными журналами, ни шкапы съ такими же, не напоминали обычной обстановки монашескихъ келій. Въ открытыя двери видна была спальня, но та ужъ на другую стать. Въ ней, кромѣ кіота и налоя да простой, какъ и у другихъ иноковъ, постели, ничего не было. Третья комната, превосходившая размѣрами эти двѣ, была устроена исключительно для пріема гостей. Тамъ сверху необыкновенно важно и истово смотрѣли митрополиты и святители, заключенные въ рамы краснаго дерева. У стѣнъ стояли жесткіе, крытые волосяной матеріей диваны, которые, кажется, только и существуютъ въ настоящее время, что у духовныхъ особъ, и стулья съ тонкими растопыренными ручками, со спинками, на которыя ни откинуться, ни опереться невозможно,-- поневолѣ сидишь точно на вѣсу. Посрединѣ -- столъ, круглый, покрытый необыкновенно пестрою скатертью -- приношеніемъ одной изъ почитательницъ отца Варлаама...
   Онъ, впрочемъ, только въ кабинетѣ чувствовалъ себя хорошо. Надъ письменнымъ столомъ висѣлъ его портретъ лѣтъ двадцать пять назадъ, когда онъ былъ еще блестящимъ флигель-адъютантомъ. Если бы кто-нибудь сказалъ ему тогда, что онъ впослѣдствіи сдѣлается монахомъ, воображаю, въ какую насмѣшливую улыбку сложились бы его красивыя румяныя губы. Блѣдное лицо игумена часто обращалось къ этому молодому и веселому офицеру. Если бы не глаза, сохранившіе ту же живость и огонь,-- трудно было бы въ немъ и въ монахѣ отгадать одного и того же человѣка. Отецъ Варлаамъ за послѣдніе годы, когда онъ началъ прихварывать, какъ-то обрюзгъ и пожелтѣлъ. Даже сѣдая борода его чуть подернулась желтизной. Онъ мало занимался собою, -- не до того было. Обитель захватывала его совсѣмъ. Поэтому и волосы его ложились назадъ серебряными космами, высоко открывая матовую бѣлизну хорошо скроеннаго и умнаго лба, съ прямою линіей бровей, обнаруживавшихъ горячій и сильный темпераментъ. Сухой и острый носъ расширялся только у нервныхъ и движущихся ноздрей, про которыя монахи говорили: "ну, теперь ему не попадайся".-- А что?-- "Ишь ноздрями-то водитъ". Отецъ Варлаамъ все дѣлалъ быстро -- и ходилъ, и говорилъ. Ему точно было всегда и вездѣ некогда. Онъ не объяснялъ, а приказывалъ, "почему" -- до этого никому изъ подначальныхъ людей дѣла не было. "Я за нихъ въ отвѣтѣ", оправдывался онъ. Характеръ, смѣлый, боевой, позволялъ ему многое брать на себя и собственною волею кончать вопросы очень важные, требовавшіе разрѣшенія свыше. Онъ и двигался, и къ столу садился, какъ будто собираясь что-то немедленно привести въ порядокъ. Тонъ его голоса былъ твердъ и не допускалъ вопросовъ. Онъ и подъ монашескою рясою сохранилъ привычки распорядительнаго военнаго николаевскихъ временъ. Медленность онъ ненавидѣлъ вездѣ и во всѣхъ. Случалось, идетъ по двору и замѣчаетъ, что послушникъ слишкомъ тихо сгребаетъ снѣгъ. Отецъ Варлаамъ отнималъ у него лопату и опускалъ ее, только покончивъ дѣло. Завертываютъ ему что-нибудь, и не такъ быстро, какъ ему кажется, онъ выхватываетъ пакетъ у приказчика и додѣлываетъ, какъ умѣетъ. На лѣсныхъ работахъ, въ монастырскомъ хозяйствѣ, на рыбной ловлѣ -- онъ не ограничивался одними приказами. "Что вы, святые отцы, точно мертвые, прости Господи",-- и немедля бралъ у сосѣда топоръ, пилу или снасть -- гдѣ и что приходилось, и давалъ тонъ работѣ, непремѣнно ускоряя ее, насколько это было возможно. "Тянучекъ" онъ терпѣть не могъ. "Говори скорѣе, ради Христа, не томи ты меня. Въ могилѣ наспишься, будетъ время отдохнуть, не бойся". Выслушивая васъ и понявъ, въ чемъ дѣло, онъ не давалъ вамъ окончить, а отвѣчалъ и распоряжался немедленно. "Кипитъ-кипитъ нашъ отецъ игуменъ, -- шутили на его счетъ монахи, -- любой котелъ бы лопнулъ, а онъ все дѣйствуетъ, дай ему Богъ здоровья". Обитель онъ засталъ распущенною до послѣдней степени. Монахи были изъ дворянъ, богатые, съ барскими привычками и не очень твердые въ борьбѣ съ піанымъ бѣсомъ. Привыкли они жить по своей волѣ и не стѣснялась правилами и порядками монастырскаго обихода. Отецъ Варлаамъ съ перваго же дня объявилъ имъ войну не на животъ, а на смерть. Однихъ онъ смирилъ, другихъ заставилъ перебраться въ сосѣднія обители, третьихъ "училъ до сихъ поръ". Были иноки съ крупными связями, но игуменъ и сихъ не убоялся. "Я творю доброе -- и жезла не сложу до смерти". И не сложилъ. Черезъ нѣсколько лѣтъ монастыря нельзя было узнать. Враги отца Варлаама называли обитель "монашескими арестантскими ротами", "аракчеевскою казармой" -- но онъ мало смущался этимъ. "Аракчеевъ, такъ Аракчеевъ -- меня готовыми словами не напугаешь",-- и еще гнулъ крѣпче въ свою сторону. Теперь это было строгое и безупречное учрежденіе, куда шли всѣ, кто не боялся подвига, жаждалъ спасенія, а не покоя и бездѣлья... Въ іеромонахи отецъ Варлаамъ выводилъ слѣпую и послушную массу изъ крестьянъ и солдатъ, на которыхъ и опирался въ борьбѣ со своевольными иноками "привилегированныхъ" сословій. На запросы онъ даже не отписывался. Когда же къ нему приставали -- онъ отвѣчалъ кратко: "мнѣ некогда пустяками заниматься. Коли я стану передъ вами оправдываться да объясняться, у меня здѣсь живое дѣло станетъ. Не нравлюсь я вамъ -- пошлите меня на смиреніе въ дальніе монастыри. Роптать не стану". Такъ его и не трогали...
   Онъ подошелъ къ окну кабинета.
   Утренній туманъ поднимался между деревьями, такъ что ихъ вершины, казалось, плавали въ сѣрой, однообразной массѣ. Вдали видна была колокольня скита. На ея золотомъ крестѣ уже сверкало солнце. Отецъ Варлаамъ взглянулъ на небо. Облака бѣжали на югъ, сіяя заревыми горячими красками. "Что жъ это отецъ Гермогенъ не идетъ?" И онъ ужъ готовъ былъ направиться въ его келью, какъ его вниманіе отвлеклось въ сторону. У стѣны, противъ письменнаго стола, стоялъ другой, большой, простой, не крашеный, весь заваленный какими-то свертками, пузырьками, банками, конвертами... Отецъ Варлаамъ взялъ одинъ такой, развернулъ. Оттуда просыпалось "зерно". "Коли такое уродится -- слава тебѣ, Господи. Значитъ, и я не обманусь. Выписать-то его дорого стоило, посмотримъ. А медъ у отца Харитона не въ удачѣ". Онъ взглянулъ его на свѣтъ. "Мути много. Долженъ бы, какъ слеза, чистый быть, а онъ вотъ какой вышелъ". Не знай онъ отца Харитона, его же ставленника, за исправнаго и исполнительнаго монаха -- не сдобровать бы тому... "Значитъ, я со своими совѣтами -- причина. Чего-нибудь да не доглядѣлъ... Зато скипидаръ гонятъ въ этомъ году чудесный. Въ аптекахъ станутъ его продавать за французскій". Онъ откупорилъ пузырекъ, понюхалъ. Даже на ладонь себѣ пролилъ и растеръ. Весь кабинетъ наполнился точно смолистымъ дыханіемъ лѣса... "Да, хорошъ!"... А эти свертки съ сѣменами? Отецъ Варлаамъ не то чтобы не любилъ, а пренебрегалъ цвѣтами. Онъ еще мѣсяцъ назадъ выписалъ, но они оставались у него тутъ. Есть дѣло поважнѣе... "Отъ цвѣтовъ-то кромѣ красы -- толку другого нѣтъ. Это не существенно. Вотъ лѣсопильни -- иное дѣло, и какъ-никакъ, а паровикъ я туда поставлю. Мои отцы на дыбы подымутся -- да вѣдь не въ первый разъ. И прикрикну на нихъ въ случаѣ чего -- смирятся. А цвѣты я Антонину отдамъ -- пускай онъ на нихъ душу отводитъ". И при воспоминаніи о печальномъ монахѣ, что-то необыкновенно нѣжное, жалостливое, доброе, блеснуло въ чертахъ суроваго отца-архимандрита. За минуту назадъ, глядя на него, нельзя было бы и ожидать этого. Даже губы, блѣдныя и узкія, сложились въ мягкую улыбку... "Да, въ самомъ дѣлѣ, пускай отецъ Антонинъ займется. Противъ своего окна... Онъ цвѣты любитъ... А вотъ кузня"...
   Но тутъ лицо Варлаама сдѣлалось вдругъ грозно и гнѣвно.
   Въ монастырѣ еще не знали, что стоящая отдѣльно кузня въ эту ночь сгорѣла. И не почему иному, какъ по небрежности монаха, смотрѣвшаго за нею. Въ ней, оказалось, курили -- чего отецъ архимандритъ терпѣть не могъ. Онъ и это несчастіе приписывалъ "трубочкѣ". "Вотъ я ихъ "табачниковъ"! Вспомнятъ они меня. Старшаго отца Спиридона въ скитъ ушлю, ну а молодые -- не обезсудьте -- вы у меня годъ на черныхъ работахъ пробудете". Какъ всегда въ серьезныхъ... случаяхъ, чтобы не "ослѣпнуть отъ гнѣва", отецъ Варлаамъ срывалъ его на меньшихъ проступкахъ и потомъ уже переходилъ къ болѣе важнымъ. Поэтому онъ и потребовалъ къ себѣ отца Гермогена.
   -- Эй, кто тамъ?-- крикнулъ отецъ Варлаамъ въ гостиную, гдѣ что-то заворошилось.
   -- Благословили явиться,-- послышался отвѣтъ. Старый фельдфебель даже въ тонѣ его сказывался -- только недоставало "ваше высокоблагородіе".
   -- Это ты, отецъ Гермогенъ?
   -- Я самый.
   -- Ступай сюда.
   "Ну, значитъ, не очень онъ на меня распалился",-- соображалъ тотъ, зная, что отецъ игуменъ въ важныхъ случаяхъ выходитъ къ провинившимся въ пріемную комнату и тамъ уже разноситъ. Отецъ Гермогенъ, горбясь, точно боясь ткнуться о потолокъ, и прибирая локти, чтобы не сдвинуть чего ненарокомъ, осторожно переступилъ порогъ своими медвѣжьими лапами и остановился.
   -- Благослови, отче.
   -- Богъ благословитъ. Ты это что же: дамъ за хвосты трепать.
   Гермогенъ изумился. Онъ было раскрылъ ротъ -- объясниться, но отецъ Варлаамъ, по своей привычкѣ, не далъ ему вымолвить ни слова.
   -- Дама къ тебѣ за утѣшеніемъ въ скорбяхъ, какъ къ путному монаху, а ты ее, коллежскую асессоршу за подолъ, завертѣлъ на руку, вывелъ на дворъ и плюнулъ ей въ лицо.
   -- Не въ лицо, отецъ-архимандритъ, а въ затылокъ.
   -- Все равно. Ты это что жъ, въ образцовомъ полку у себя, что ли, съ прачками? Кто тебѣ далъ право такъ распоряжаться. Чего молчишь?..
   Гермогенъ метнулся ему въ ноги, по правилу.
   -- Я тебя въ скиты ушлю... Что у меня вертепъ разбойный, что ли?
   -- Дозвольте объяснить...
   -- Чего объяснять. Мнѣ отецъ Геронтій все доложилъ.
   "Вотъ это чьи кляузы,-- сообразилъ про себя отецъ Гермогенъ.-- Ну, хорошо, погоди, отецъ Геронтій!.."
   -- Она, эта самая дама, не для молитвы...
   -- А для чего?
   -- Для пакости, отецъ-архимандритъ.
   -- Къ тебѣ? Да ты на себя посмотри.
   -- То-то что не ко мнѣ,-- немедленно согласился отецъ Гермогенъ.
   -- А къ кому же?
   -- Она дверью ошиблась, коллесская асессорша.
   -- Какою дверью?
   -- Она, подлая, отца Антонина мутить вознамѣрилась.
   -- Ты почему знаешь?
   -- А потому, что она, какъ располыхавшись-то ткнулась ко мнѣ, сейчасъ захваталась руками какъ утка -- по сухому берегу изъ воды, а сама такія слова: "А отецъ Антонинъ, который у праваго клироса, гдѣ?... Я къ отцу Антонину... Ну, я ее вѣжливо, не сразу же за косу-то: "зачѣмъ тебѣ, дурѣ, инокъ понадобился?" А она какое мнѣ слово: "Это мой секретъ".
   У отца Варлаама гнѣвъ сползалъ точно облако съ души. Онъ даже улыбался въ бороду, и только отвернулся отъ монаха, чтобы тотъ этого не видѣлъ.
   -- И ты, отецъ, счелъ себя въ правѣ -- сейчасъ же ее за хвостъ.
   -- А то какъ... Онѣ ангельскія души мутятъ. Въ кое мѣсто влѣзла -- въ келью къ иноку. Гдѣ же спасаться отъ поскудъ этихъ? Положимъ, я ее со всей деликатностью...
   -- Ну, довольно, ты все-таки виноватъ... Вышелъ бы и послалъ къ ней гостинника, тотъ бы и водворилъ ее куда слѣдуетъ... А то, скажите пожалуйста, какихъ дѣловъ надѣлалъ. Смиренія въ васъ нѣтъ. Помнишь, что сказано у Сираха: "чадо, въ кротости дѣла твоя препровождай..."
   -- Такъ это не про нихъ. Не про дамовъ этихъ...
   -- Вотъ что... Я вижу -- у тебя слишкомъ много здоровья и некуда тебѣ силы своей дѣть -- ты и воинствуешь. Такъ я тебѣ послушаніе выдумалъ. Иди-ка ты на порубку -- помнишь, въ лѣсу -- полянка. Выверни мнѣ изъ земли корневища отъ сваленныхъ березъ. Я хочу на новомъ мѣстѣ посѣвъ попробовать. Какъ разъ по твоимъ медвѣжьимъ замашкамъ дѣло. Десять пней очисти -- и будетъ.
   -- Слушаю.
   -- Да впередъ не смѣй у меня своевольничать.
   -- Спасенья отъ нихъ нѣтъ, отъ вдовъ этихъ. Она, ваше благословеніе, въ обитель-то, какъ къ себѣ, ползетъ.
   -- А ты помнишь, что сказано въ притчахъ: "отврати отъ себя поносливы словеса".
   -- Какъ отвратить-то, коли она, какъ мурашка, въ каждую щель...
   -- Не слѣдовало бы пускать ихъ совсѣмъ за ограду.
   -- И отлично бы.
   -- Ну, ступай, отецъ Гермогенъ.
   Тотъ еще разъ поклонился въ землю, попросилъ благословенія, вышелъ. "Люте вамъ спящій на одрѣхъ изъ костей слоновыхъ и ласкосердствующіе на постеляхъ своихъ" -- ни съ того, ни съ сего пришло ему въ голову. Онъ посмотрѣлъ на небо. Солнце еще не поднялось надъ гористымъ берегомъ. Времени будетъ много, и къ вечеру онъ постарается исполнить послушаніе, наложенное на него отцомъ-архимандритомъ. А пока -- надо все-таки, хоть наскоро, отслужить панихидку "по убіенномъ воинѣ рабѣ Божіемъ Алексіѣ". Гермогенъ живо добѣжалъ до боковой маленькой церковки, надѣлъ на себя "дежурную" ризу и совсѣмъ забылся въ скорбныхъ воспоминаніяхъ далекаго прошлаго. Какъ сейчасъ, въ холодномъ гатчинскомъ туманѣ, тянутся передъ нимъ длинные ряды рекрутовъ, пропадающіе вдали. Его нарочно прислали изъ образцоваго полка оболванить ихъ...
   Онъ и не замѣчаетъ лицъ -- точно это не люди, а деревяшки... И только когда бѣдняга рухнулъ подъ его ударомъ и, поднятый ужъ устремилъ на небо неподвижный взглядъ -- фельдфебель точно первый разъ въ жизни увидѣлъ вздернутый круглый носъ, простодушное свѣжее лицо деревенскаго парня, слегка опушенное русыми усами. Полуоткрытый ротъ... Оскаленные зубы. "За что ты меня?" -- безмолвно спрашивалъ его тотъ... "Вѣдь я человѣка убилъ, Господи".-- Такъ больно отдалось въ душѣ образцоваго муштровщика, что и до сихъ поръ боль этого удара жива въ ней, и до сихъ поръ при словахъ: "и сотвори ему вѣчную память" громадный монахъ чуть не навзрыдъ плачетъ надъ бѣдною жертвою тоже "въ вѣчную память" отошедшихъ порядковъ.
   Выходя изъ церкви, отецъ Гермогенъ издали различилъ казначея.
   -- Отецъ Геронтій, поди-ко сюда... Дѣло у меня къ тебѣ.
   Тотъ обернулся, узналъ, кто его кличетъ, хотѣлъ было уйти -- да неудобно. Два рясофора и послушникъ смотрѣли. Богъ знаетъ, чѣмъ объяснятъ еще... Отецъ Геронтій, красивый и вкрадчивый -- недаромъ любовавшіяся имъ старухи писали духовныя завѣщанія въ пользу обители,-- тихо подошелъ къ Гермогену.
   -- Чего тебѣ, отецъ?
   -- Прости...
   -- За что?..
   -- А за то, что -- наябедничалъ на меня... Господь тебя разсудитъ, а у меня супротивъ тебя никакого зла...
   Геронтій поблѣднѣлъ.
   -- Ты что жъ это, отецъ... смѣешься надо мною?
   -- Куда мнѣ... Мы вѣдь духами не прыскаемся.
   Отъ Геронтія дѣйствительно пахло пачулями. По монашеской простотѣ, онъ считалъ это верхомъ изящества.
   -- Мы не изъ купеческихъ выжигъ... А впрочемъ, согрѣшилъ я съ тобою... Подлинно, міръ во злѣ лежитъ. Иди -- опять кудахтай на меня отцу-архимандриту. Мало у него и безъ насъ заботъ да горя... А только знаешь что: хорошо это у Амоса сказано. Вчера мнѣ читали: "лютѣ вамъ первыми конями мажущіяся". И у Исаіи тоже: "будетъ вамъ вмѣсто добрыя вони -- смрадъ". Иди, иди съ миромъ, отецъ Геронтій, и прости меня Христа ради... А я за твое здоровье въ лѣсъ теперь пни выворачивать... изъ земли-матушки... съ мясомъ самымъ. Прощай, будь спокоенъ...
   И довольный собою отецъ Гермогенъ, широко размахивая рукавами рясы, направился за ворота обители къ лѣсу, смутно намѣчивавшемуся въ туманѣ.
   

II.

   Итти по холодку было легко. Старый монахъ, сверхъ того, любилъ всякую работу, и на отданное ему игуменомъ приказаніе смотрѣлъ не какъ на кару, а именно какъ на послушаніе. "Что-жъ, и не десять, а всѣ, сколько есть, выверну, и завтра приду, и послѣзавтра. Все обители на пользу. Небось и самъ-то -- мысленно обращался онъ къ архимандриту -- не скламши руки сидитъ. Вчера какъ завернулъ рясу да по колѣни за снастью въ воду влѣзъ. Дай Богъ другому рыболову такъ-то. Ну, и рыбы точно что благословилъ Господь... Осетровъ пару -- завтра рушить будемъ. Звѣрь важный -- архіерейскій звѣрь. Сказываютъ, у его преосвященства -- какъ скоромный день, такъ и осетеръ на столѣ... Ина слава солнцу, ина -- лунѣ. Звѣзда же отъ звѣзды разиствуетъ во славѣ. Намъ-то хоть изрѣдка на него поглядѣть -- какой онъ такой -- и то лестно"... Дойдя до лѣсу, онъ оглянулся. Солнце уже стояло надъ берегомъ. Тумана какъ не бывало. Только листва деревьевъ казалась отъ него влажной и весело блестѣла подъ лучами. Трава, только что умывшаяся, свѣжая, радостная, такъ и горѣла осѣвшими на нее яркими каплями росы... "Ишь, какъ тебя Богъ убралъ,-- разсмѣялся невѣдомо чему отецъ Гермогенъ.-- Богу золота да самоцвѣту не надо. Онъ и водицей простой такъ тебя украситъ, словно невѣсту... Расти, расти. Вотъ черезъ недѣлю придемъ косить, успокоимъ тебя. Питайся, у земли-кормилицы силушки много"... Въ лѣсу стояла тишина. Гермогену казалось, что онъ на паперти, и передъ нимъ въявь раскидывался дивный храмъ, зеленые купола котораго покоятся на вѣковыхъ стволахъ. Чѣмъ-то таинственнымъ и святымъ вѣяло изъ глубины дебри. Отъ обители она шла верстъ на двадцать впередъ до большой рѣки съ судами и пароходами, отъ которой монастырь заслонился заповѣднымъ чернолѣсьемъ... Вонъ и самъ онъ подъ горячей лаской солнца запылалъ золотыми крестами. Гермогенъ отсюда залюбовался... Двѣ колокольни точно вверхъ выскочили, торопясь разсмотрѣть, что тамъ дѣлается въ широкомъ и суетномъ мірѣ за зеленою глушью... Церкви, соборъ пятиглавый, -- недавно крышу подновили, и она радостно блещетъ въ свѣтѣ весенняго утра. Длинныя строенія келій. Ничего нѣтъ въ нихъ красиваго, но послѣ казармъ и онѣ кажутся чуть ли не чудомъ вкуса и уюта старому солдату... Облака точно пріостановились надъ монастыремъ въ голубой безднѣ. И вѣтра нѣтъ, и все застыло. Будто ждетъ таинства, не здѣсь ли въ безмолвіи вѣкового бора совершается оно невидимымъ священникомъ... По крайней мѣрѣ, когда монахъ вступилъ сюда, на него отовсюду повѣяло мистическимъ, благоговѣйнымъ. Не спроста молчали деревья, недаромъ безшумно вытянулась и замерла трава. Ни одинъ ландышъ не шелохнется, и точно безчисленныя кадильницы, курятъ цвѣты свой ѳиміамъ свѣтлому Божеству счастливаго, безтревожнаго дня. Только старый листъ да палая сушь хрустятъ подъ тяжелыми ступнями отца Гермогена. Издали всякій подумалъ бы, что это и впрямь настоящій медвѣдь претъ по лѣсу цѣлиною. Даже птицы послѣ утренняго концерта притихли. "Отзвонили раннюю, -- замѣтилъ монахъ, оглядываясь на вершины.-- Ишь одна только птаха и жалуется". Дѣйствительно, откуда-то издали меланхолически посвистывала она, да и то черезъ большіе промежутки времени. Порою на клобукъ и на лицо Гермогена падали съ листьевъ крупныя капли росы. Сапоги его были уже мокры, но онъ привыкъ къ этому. Даже немного спустя остановился, разулся, закинулъ ихъ за спину и пошелъ босикомъ, наслаждаясь свѣжестью мокрой травы, ласкавшей его громадныя, несуразныя ноги. Мимо, черезъ едва намѣченную тропку, быстро извиваясь, какъ длинный кнутъ, проползла змѣя и оглянулась на него яркими изумрудными глазами. "Чего ты, дурашка, -- окликнулъ ее Гермогенъ, -- нешто я тебя трону? Ишь, недовѣрокъ! Недаромъ въ тебя демонъ вселялся. Самая для него, подлеца, подходящая тварь!"... Что-то пискнуло въ вершинѣ и заторпыхалось, и тотчасъ же вверху послышались глухіе и мѣрные размахи большихъ крыльевъ. "Ястребъ охотничаетъ, безжалостный, а впрочемъ, Господь съ нимъ, коли указано ему разбоемъ питаться. Съ него за это, небось, не спросится. Богъ тоже зналъ, зачѣмъ дѣлалъ. И птахѣ всякой своя судьба положена. Предѣлъ, его же не прейдеши... Вотъ человѣку съ ружьемъ зря не подобаетъ. Онъ не ястребъ и безъ мелкаго звѣря прокормиться можетъ. Ему не велѣно зайцу въ хвостъ дробью палить, либо рябца на лету подъ крылья. Это уже совсѣмъ подлость, надо прямо говорить. А то еще пса съ собой водятъ -- ищи-де, собачка. Животную -- и ту развращаютъ. Съ тебя, братъ, небось и за пса спросится. По тому безъ тебя бы онъ зубами-то всякое дыханіе за горло не цапалъ. Охъ, грѣхи, грѣхи. Подлинно весь міръ во злѣ лежитъ",-- повторялъ онъ свое излюбленное выраженіе.
   До недавно вырубленной и указанной ему отцомъ-архимандритомъ полянки было недалеко. Чу... гдѣ-то стучитъ топоръ. Гулко въ лѣсу отдается. Можетъ-быть это версты за три-четыре, а въ этой тишинѣ слышишь, какъ будто рядомъ кто-то рубитъ. Ударъ за ударомъ, рушатъ вѣкового исполина. Должно-быть отецъ Варлаамъ намѣтилъ, не безъ него. Тоже и дереву надо умирать, пусть и оно обители послужитъ. Тропка, какъ она ни была незамѣтна, пропала. Теперь Гермогенъ идетъ свѣжей и не измятой травой. Нахальный курослѣпъ такъ и горитъ на солнцѣ, передъ скромными и робкими цвѣтами лѣсными яркостью своей хвастается. Изъ чистаго золота-де. Желтая ромашка, та проще -- какъ деревенская дѣвчонка за траву прячется. Можетъ-быть потому ее такъ и любитъ всякая козявка. Сорви и посмотри -- въ махровомъ вѣнчикѣ непремѣнно копошится живое. И бабочки тоже терпѣть не могутъ курослѣпа, хоть онъ имъ самъ навстрѣчу тянется, ласки проситъ. Онѣ непремѣнно ромашку или другой какой цвѣтокъ выберутъ и радостно трепещутъ на немъ пестрыми крыльями. А лучше всего ландышъ. Онъ точно похвалы боится. Спрячется въ самую глубь и нѣжно наклонитъ бѣлыя головки -- матерью-землей любуется. У стараго солдата Гермогена даже умиленіе на душѣ подымалось, когда онъ замѣчалъ ихъ внизу. "Божій цвѣтокъ, чистый, безгрѣшный. Дана ему красота, и онъ ею не хвалится, напротивъ, будто у всѣхъ прощенія проситъ за нее... Намедни барышня одна, богомолица, набрала до пропасти этихъ ландышей, да ими икону Божіей Матери и украсила. Страсть какъ хорошо было!" Такъ ухитрилась, что и ризы не видать, только изъ-за бѣлаго благоуханнаго цвѣта и блестѣли что брильянты вѣнчика да благостно и кротко смотрѣла сама Пречистая. И такъ же скромно и робко наклонялись надъ нею ландыши, точно и счастливы они были, и жутко имъ, и стыдно -- въ какую де честь попали. Даже отецъ Варлаамъ одобрилъ. Подошелъ, помолился, посмотрѣлъ. "Хорошо,-- говоритъ,-- хоть немного и напоминаетъ, какъ католики Мадонну лиліями убираютъ". Ну, у нихъ климаты другіе, имъ лиліи, а намъ и ландыши слава Богу. Поди, еще лучше. Больше къ лицу намъ. Лилія-то ужъ очень величается издали своей невинностью, а пахнетъ такъ, что о небесахъ и не подумаешь, ужъ очень на землѣ хорошо. А ландышъ -- и одинъ въ травѣ все передъ Богомъ клонится, будто молится Ему и головы на величіе Его поднять не смѣетъ. И пахнетъ онъ такъ, что мыслей не отбиваетъ. Чувствуешь его, и еще слаже и легче на душѣ, Коли бы въ Палестинѣ ландышъ былъ, чего бы о немъ псалмопѣвецъ Давидъ не сказалъ, да и "Пѣсня пѣсней" помянула бы его... Вонъ "кашка"-то, какъ евангельская Марѳа, все о земномъ печется. Ишь какіе запасы собираетъ у себя, и самой-то ей поэтому некогда убраться. А ландышъ -- настоящая Марія, ей бы у ногъ Христа сидѣть да божественные глаголы слушать.
   Папоротникъ разлапистый пошелъ -- цѣлые потолки выводитъ надъ землей. Заботливый -- все-то ему что-то прикрыть, кого-то приберечь и защитить хочется. Сколько тайны въ этомъ -- только надо видѣть и понимать. Въ каждой былинкѣ душа схоронилась, и старику Гермогену не даромъ это далось. Сначала и онъ не замѣчалъ ничего -- топталъ все, что подъ ноги попадалось. Ну, а потомъ мало-по-малу начало ему открываться сокровенное. Вмѣстѣ съ молитвой пришло. Пока онъ по уставу молился да указанное читалъ, ничего этого знать не зналъ. А охватило какъ-то порывомъ, да точно вихремъ душу унесло -- и свои слова сложились -- и съ той самой минуты все творенье Божіе сдѣлалось ему близко и родственно. Понялъ онъ, что не спроста Богъ украсилъ кринъ сельскій, да такъ украсилъ, что царь Соломонъ во всемъ великолѣпіи -- ничто передъ нимъ. И чѣмъ дальше, тѣмъ больше. Простой листокъ, напримѣръ, а сколько въ немъ ума. За солнцемъ тянется и у него благословенія проситъ. Травка -- подъ росой стоитъ, какъ въ храмѣ -- прямо-прямо вытянется и благоговѣетъ. Колокольчикъ тоже свою линію наблюдаетъ. Повѣй-ко стужей, онъ сейчасъ лепестки зажметъ, закроется, а какъ съ полудня потянетъ тепломъ, онъ весь на распашку -- откровенный цвѣтъ -- во всю маленькую грудь дышитъ. А медвяница-то -- совсѣмъ шельма, такъ бы ее никто не замѣтилъ. Всякая козявка Божья мимо, потому другіе цвѣты куда лучше. Такъ она что же выдумала?-- капельку меда выпуститъ, тотъ такъ и горитъ на солнцѣ, что твой камень самоцвѣтный. Ну, лётной мелочи и отрадно до сладкаго дорваться. Чѣмъ богатъ цвѣтокъ, тѣмъ и радъ міру послужить. Тоже дѣлится -- милостыню подаетъ, добрый. И во всемъ-то примѣръ намъ Господь указуетъ, только отверзи очи и учись. А мы точно слѣпыши -- идемъ мимо и ничего этого не видимъ. Замкнемъ сердце -- и кончено. А тутъ, округъ тебя, въ каждой былинкѣ какое наставленіе! Вонъ мурашъ, на что ничтожный звѣрь, а каждому человѣку сколь много объяснить можетъ. Ты только сообрази, какъ онъ труждается, да не на себя одного, а и на другихъ, и не ропщетъ, знаетъ, что такой законъ ему свыше данъ.
   Пчела тоже -- весь день впопыхахъ, медъ таскаетъ. Чѣмъ можетъ, міру Божьему способствуетъ... Самой-то когда лакомиться -- и простою жижей довольна. Дерево сотни лѣтъ растетъ, соки земли-кормилицы неустанно пьетъ и созидаетъ слой за слоемъ. Придетъ человѣкъ, срубитъ его и защитится имъ отъ холода, Такъ бы и нашему брату слѣдовало -- не все себѣ да для себя. Другъ для друга, а Богъ за всѣхъ. Въ этомъ и понятіе все, и никто еще ничего лучшаго для счастья человѣческаго не придумалъ...
   Старый срубъ. Весь прозеленѣлъ насквозь, и деревянный крестъ на немъ еще цѣлъ. А около булькаетъ и смѣется ручей, пробираясь въ муравѣ мимо оставленной кельи. Гермогенъ знаетъ, что нѣкогда тутъ спасался пустынникъ Ѳеофилъ. И заправскимъ монахомъ не былъ, а какъ умеръ -- обитель похоронила его у себя. Старый солдатъ еще засталъ его живымъ и помнитъ, какъ онъ по лѣсу бродилъ, тихій, безмолвный. Какіе грѣхи онъ замаливалъ? Кто его знаетъ. Разъ только -- шелъ Гермогенъ рубить дрова и видитъ: сидитъ Ѳеофилъ и горько плачетъ о чемъ-то. Ну, почтилъ чужое горе. Прихилился и такъ мимо проскользнулъ, что тотъ его и не замѣтилъ. Теперь за полянкою, въ глуши, другой старецъ спасается, но тотъ схимникъ настоящій. Всѣ монашескіе чины прошелъ. Сказываютъ, въ рясофорѣ двадцать пять лѣтъ состоялъ и теперича іеросхимонахомъ величается. И прозорливецъ при этомъ. Его и отецъ Варлаамъ уважаетъ. Еще недавно сказалъ: "у старца Іоанна въ молчаніи больше ума, чѣмъ у отца Спиридона во многоглаголаніи". А отецъ-то Спиридонъ вѣдь не простой черноризецъ. Онъ изъ академіи. Всѣ какія есть науки насквозь произошелъ. Какая звѣзда какъ называется, и почему сіе важно -- онъ не подумавши скажетъ...
   Тишина, миръ и благоволеніе совсѣмъ заполнили душу отца Гермогена. Лопату и топоръ на плечѣ онъ несъ какъ не вѣсть какую легкость. Даже не чувствовалъ тяжести ихъ и съ лѣваго не перебросилъ на правое плечо. Чтобы удобнѣе было итти, онъ подоткнулъ полы и клобукъ снялъ... Вонъ и полянка... Въ сторонѣ шелохнулось. Громадныя сѣрыя уши мелькнули, какой-то комокъ кувырнулся въ воздухѣ... Монахъ засмѣялся: "трусу празднуешь, точно я тебя, малыша этакого, трону..." Заяцъ еще разъ мелькнулъ, но уже далеко. Лѣсъ рѣдѣлъ. Изумрудное море зелени за нимъ все такъ и искрилось, и блистало, и горѣло подъ солнцемъ. Трава тутъ подымалась выше и гуще, и цвѣты были ярче. Пахло душмянкой -- вотъ она бѣлыми пуховинами торчитъ и надъ нею рои всякой мошкары; даже сюда доносится ея веселое гудѣніе. Большіе жуки, сѣрые, съ сухимъ щекотомъ какимъ-то носятся въ сильно уже нагрѣтомъ воздухѣ, точно на лету жесткія крылья ихъ трутся одно объ другое. Топора уже давно не слышно, зато дятелъ недалеко сухое, старое дерево долбитъ. Гулко отдается. Исправная птица, добрая. Знаетъ, что дереву все равно помирать отъ ветхости дней его, ну и старается надъ нимъ. Промышляетъ себѣ пропитаніе. Молодого да свѣжаго ни за что не испортитъ. Вонъ и пни. Сколько ихъ, Господи. И срублены какъ. Точно бѣлые столы, блестятъ подъ лучами. На иные, будто слезы, смола выступила, а жизнь ужъ и ихъ заполоняетъ. Видимо-невидимо шерошитъ на нихъ всякой хлопотливой мелочи, жучки возятся, червяки суетятся, сквозныя стрекозы, отливаясь голубымъ мерцаніемъ, ровно и плавно носятся надъ ними. Тутъ на дѣлѣ мѣсяцъ работы будетъ. Завтра онъ, Гермогенъ, попроситъ у отца-архимандрита благословенія дать, ему кого-нибудь изъ братіи,-- они втроемъ всѣ эти пни вывернутъ и траву скосятъ, и землю паромъ подымутъ. Къ осени такая новь будетъ, что твой бархатъ.
   -- Ну, благослови, Господи.
   Отецъ Гермогенъ сбросилъ рясу и повѣсилъ ее на сукъ ближайшаго дерева. Туда же и клобукъ примостилъ. Остался онъ теперь въ одной рубахѣ и портахъ. Сапоги -- отыскалъ сухое мѣсто и швырнулъ ихъ туда. Оглядѣлъ опытнымъ взглядомъ полянку -- на свѣжія-то силы хотѣлъ выбрать пень потруднѣе. Вонъ онъ, какъ разъ въ тѣни теперь, громадный, съ бѣлымъ обрѣзомъ, точно цѣлому міру показываетъ, сколько лѣтъ потратила земля-матушка, чтобы поднять его, прежде чѣмъ пришли черноризцы и срубили крѣпкаго еще великана. И корни узлами да клубнями перевились. Кое-гдѣ изъ-подъ земли ихъ выперло,-- экая крупень какая! Такою и на цѣлые вѣка удержишься, какія ни налетай грозы и бури, не отцѣпятъ лапъ... Даже Гермогену весело стало. Стоить потрудиться, недаромъ попотѣешь. Онъ одинъ, этакій пень -- ишь какую округу занялъ. "Держись, держись, я тебѣ живо руки-то обрублю. И сильныя руки-то. Ну-ко". Монахъ взялъ лопату и давай подрываться подъ корни, бывшіе снаружи. Ишь, точно желѣзныя змѣи, даже подъ ударами звучатъ не какъ дерево, а точно металлъ. Весь сѣрый, въ бѣлой рубахѣ, лохматый отецъ Гермогенъ производилъ на полянѣ впечатлѣніе некрушимой силы, и недаромъ ему казалось, что на шумъ его работы цѣлый лѣсъ отзывается стономъ, точно боится, что и до него дорвется медвѣдь несуразный... Пока онъ подъ одинъ корень подрылся, его самого въ потъ бросило, и рубаха смокла и лохмы полусѣдыхъ волосъ сдѣлались влажными. На свѣже взрытой землѣ, казалось, подымавшей творческій паръ въ сухой воздухъ, теперь извивался капризно и сильно громадный корень. Отецъ Гермогенъ поплевалъ себѣ на руки, взялъ топоръ, и давай рубить это вѣками окрѣпшее узловище. Пень вздрагивалъ отъ каждаго удара, и въ глубинѣ земли,ткуда уходили другіе такіе же корни, что-то глухо и печально негодовало. Работа опьяняла Гермогена. Точно застоявшійся здоровый конь вырвался изъ конюшни, несется по вольной волѣ и пьетъ одуряющій его свѣжій воздухъ полными ноздрями, -- такъ и этотъ силачъ отводилъ теперь душу размахами могучихъ рукъ, не щадя ихъ на трудное дѣло. "Ахъ, хорошо. Господи помилуй, сколь радостно" -- восклицалъ онъ, и цѣлымъ дождемъ разлетались во всѣ стороны изъ-подъ его топора щепья и щерба сварившагося въ землѣ сѣраго корня... "Ахъ, хорошо!" Черезъ нѣсколько минутъ онъ на нѣсколько кусковъ перерубилъ его, выкорчевалъ, подрылся подъ тонкій прутъ, которымъ тотъ оканчивался, и его вытащилъ изъ земли съ мягкими, живыми мочками, которыми онъ Богъ вѣсть сколько времени пилъ у земли ея соки. Сложивъ остатки узловища въ одну груду, Гермогенъ только сейчасъ замѣтилъ, что его рубаха совсѣмъ мокра. Онъ ее снялъ и повѣсилъ тоже. "Ну, теперь,-- засмѣялся онъ,-- вся амуниція на мѣстѣ". Тѣло его, когда онъ выходилъ изъ-подъ тѣни деревьевъ, казалось бронзовымъ, даже блестѣло, какъ бронза. Мускулы намѣчивались рѣзко. Хорошей лѣпки былъ человѣкъ... Не успѣло солнце выдвинуться изъ-за тѣхъ раинъ, близъ которыхъ онъ работалъ, какъ съ однимъ пнемъ было уже покончено. Онъ еще стоялъ, но кругомъ горбинами валялась рыхлая парившаяся земля, откровенно торчали во всѣ стороны растопыренными лапами обрубы корней, и сами эти корни были сложены отдѣльно. На кротовью нору наткнулся Гермогепъ и пожалѣлъ бѣднаго звѣря. "Потревожилъ пустынножителя. Спасался ты себѣ подъ землей, а я тебя на свѣтъ Божій. Ну, да ты, скотина умная, живо себѣ другіе ходы выроешь. Лапы-то у тебя моей лопаты стоятъ. Въ обиду не дашься. Теперь пень вывернуть, и дальше". Онъ навалился всѣмъ своимъ громаднымъ тѣломъ на него. Медвѣдь-медвѣдемъ. Даже хрустнуло что-то въ немъ самомъ отъ натуги. Еще рѣзче и опредѣленнѣе выдавились наружу мускулы, глубже легли тѣни между ними, жилы выступили синими узлами, и пень вдругъ поддался, медленно, шурша въ мягкой землѣ и подымая растопыренные персты бѣлыхъ корней, накренился и, спустя минуту, тяжело упалъ на бокъ трупъ-трупомъ. Отъ земли, обнажившейся подъ нимъ, шелъ живительный, здоровый паръ. Отецъ Гермогенъ жадно вдыхалъ его. На работѣ онъ любилъ, разрывъ землю, бухнуться въ нее лицомъ, дышать ея творческою силою... Такъ и теперь...
   -- Ну и молодецъ же ты, братъ...
   Гермогенъ живо поднялся.
   -- Да это отецъ Гермогенъ. А я диву дался, что за медвѣдь экія коряги ворочаетъ.
   -- Ты меня отколь знаешь?
   -- Кто жъ тебя не знаетъ. Слава Богу. Не монахъ, а монументъ въ нѣкоторомъ родѣ. Ишь какъ тебя отлили. Поди молотомъ въ грудь стучи -- не разобьешь...
   Гермогенъ, разминаясь, пошелъ къ рубахѣ, снялъ ее и одѣлся.
   --А ты откуда будешь?
   -- Изъ города.
   -- Вижу, что... А звать тебя какъ?
   -- Должно-быть, и ты про меня слыхалъ?
   -- Ну?
   -- Тоже и обо мнѣ поди разговариваютъ... Николая Львовича Семигорова знаешь?
   -- Ты и есть?..
   -- Онъ самый.
   -- Баринъ... а на кулачные бои ходишь... людей ломаешь. Крестъ-то поди носишь?
   -- Ничего. Вы, монашествующая братія, за насъ-то грѣхи замолите. Наше дѣло грѣшить, а ваше -- за насъ молиться.
   -- Не суесловь. Молодъ еще безстыжія слова произносить. Ты читалъ Соломона?..
   -- А ты читалъ?
   -- Не читалъ, да знаю. Наши отцы читали. У него это отлично сказано: "суетно слово и ложно далече отъ меня сотвори"... Въ притчахъ это. А у Матѳія, другъ, еще лучше про вашего брата: "глаголю же вамъ, яко всякое слово праздное, аще рекутъ человѣцы, воздадятъ о немъ слово въ день судный".
   Тѣмъ не менѣе отецъ Гермогенъ хоть и не одобрялъ барина, стоявшаго передъ нимъ, но самъ имъ искренно любовался. Оба стоили другъ друга. Такого же громаднаго роста, какъ и отецъ Гермогенъ, такой же широты въ плечахъ и, очевидно, той же желѣзной силы -- Семигоровъ былъ тоньше въ станѣ и гибче стараго монаха. Въ Николаѣ Львовичѣ сказывалось что-то былинное. Богатырь-богатыремъ. И крупенъ, и ловокъ, и красивъ онъ былъ по-своему. Сбросилъ шапку -- жарко ему -- копромъ такъ и стали смоляные кудри, какъ у заправскаго цыгана. Загаръ на него ложился золотымъ матомъ, и отъ этого казались еще глубже и больше синіе, совсѣмъ синіе глаза, и наивные, и дерзкіе, съ длинными черными рѣсницами. Борода тоже завивалась, какъ и усы, но росли и та, и другіе еще плохо, отчего выраженіе лица хранило еще что-то дѣтски-безшабашное. Привычному человѣку, вглядывавшемуся въ Семигорова, сразу становился понятенъ характеръ этого великана. Ничего не боится -- и всякому чувству отдается до тла. Можетъ сдѣлать великое нѣчто, героическое, и неожиданно крупную подлость, не считая даже ее такою. Весь зависитъ отъ минуты, какъ и чѣмъ ему что скажется... Лѣтъ ему не больше двадцати шести, хотя, когда онъ улыбался -- можно было дать и меньше. Зубы у Николая Львовича были такіе, что хоть волку горло перегрызть, и то впору...
   -- Ишь, какъ тебя вынесло...-- тихо проговорилъ отецъ Гермогенъ.
   -- А что?
   -- Тебѣ бы въ военную службу... Въ христолюбивое воинство...
   -- Да развѣ ты не слыхалъ? Былъ... Разжаловали даже...
   -- Ну, за какія дѣла?
   -- За разныя. Дурного ничего. Слава Богу -- передъ войною случилось, съ четырьмя Георгіями вернулся...
   -- Ого! Ишь какъ тебя Господь превознесъ...
   -- Ты это что пни выворачиваешь?
   -- Отецъ-архимандритъ благословилъ.
   -- Давай-ко я тебѣ помогу.
   -- Потрудиться на обитель хочешь, что-ли?
   -- Такъ. Нудитъ меня. Я, братъ, не въ себѣ... Тебѣ, монаху, хорошо. Плюнулъ ты на все земное и ходишь.... Никакъ до тебя никому не достукаться.
   -- А ты помолись -- легше будетъ.
   -- Ты эту аптеку оставь. На меня такія лѣкарства не дѣйствуютъ.
   Гермогенъ помоталъ головой.
   -- Чего ты -- точно баранъ на гумнѣ, башкой мотаешь. Не зли ты меня, ради Христа. Я тебѣ говорю, у меня на душѣ кошки скребутъ.
   -- Случилось что?-- тихо спросилъ его Гермогенъ.
   -- Давно ужъ... Не твоего ума дѣло.
   -- А може и моего?
   -- Ты вотъ лучше разговори меня или давай вмѣстѣ, пни ворочать.
   -- Задумалъ что?
   -- А и задумалъ -- ты мнѣ не поможешь.
   -- Почемъ знать...
   -- Копровы къ вамъ въ обитель уже пріѣхали?...
   -- А я развѣ знаю. Не гостинникъ. Это гостинника дѣло... Какой Копровъ -- Мосей Лукичъ?
   -- Одна цаца. Докучь анаѳемская...
   -- Оставь ты эти слова, не хочу я ихъ слушать.
   -- А какъ же мнѣ эту стерву звать иначе. Сына и жену сюда привезъ. По крайней мѣрѣ, вчера собирался везти....
   -- Помолиться?
   -- Онъ чорту молится.
   Отецъ Гермогенъ перекрестился и отодвинулся.
   -- Помолиться! У него, отецъ, все для виду. Онъ и молится-то, когда на него другіе смотрятъ. Бога и Того надуть хочетъ.
   -- Бога не надуешь.
   -- Я тоже думаю.
   Семигоровъ помолчалъ, помолчалъ, но его точно изнутри палило всего. Онъ задышалъ часто-часто.
   -- Нѣтъ моего терпѣнія. Ты знаешь, чего онъ невѣстку везетъ сюда?
   -- Ну?
   -- Отчитывать къ отцу Варлааму.
   -- Вонъ оно какъ. Ну, это, братъ, будь спокоенъ. Если къ отцу Варлааму -- онъ отчитаетъ. Онъ всякаго отчитать можетъ...
   -- Да я не хочу этого, пойми ты это, длинноволосая дура.
   -- А ты имъ на что сдался?
   Отецъ Гермогенъ даже не обратилъ вниманія на ругательство.
   -- Какъ на что?
   -- Не тебя вѣдь отчитывать будутъ.
   -- Ну?
   -- Чего же ты въ чужое дѣло лѣзешь -- умный человѣкъ?
   Николаю Львовичу, видимо, дѣлалось все тошнѣе и тошнѣе. Онъ сбросилъ съ себя широкое парусинное пальто, легъ въ траву, закинулъ руки за голову и уперся пристальнымъ взглядомъ синихъ глазъ въ бездонную голубую пропасть, полную свѣта и тишины.
   -- Суета суетъ... Ахъ, міръ, міръ. Весь во злѣ лежитъ. А ты-то, какъ сюда попалъ? Къ намъ въ обитель или такъ?
   -- На крыльяхъ?
   -- Чего на крыльяхъ?
   -- Сказываю тебѣ, на крыльяхъ прилетѣлъ. И не къ вамъ, а около...
   -- Ну, и летай.
   Отецъ Гермогенъ спокойно подошелъ къ слѣдующему пню и завозился съ нимъ... Скоро на полянѣ опять послышались ровные удары топора.
   -- Эй, ты, сѣдая борода. Иди прочь. Щепки въ лицо мнѣ попадаютъ.
   -- Иди ты. Я здѣсь послушаніе исполняю. Мнѣ велѣно. А ты дарма околачиваешься.
   -- Дарма, точно, что дарма... Не зли ты меня, ради Христа.
   Гермогену кровь стала къ головѣ подступать. Онъ положилъ топоръ.
   -- Да ты, грѣшникъ, чего лѣзешь?
   -- Закаркала ворона.
   -- Ты что думаешь, управы на тебя нѣтъ?.. Только что мнѣ санъ мой не позволяетъ.
   Монахъ съ усиліемъ справился съ собой и опять заработалъ.
   -- А то бы что? Если бы санъ позволилъ.
   -- Мокро бы отъ тебя осталось.
   Семигоровъ засмѣялся и вдругъ ударилъ кулакомъ о-земь и простоналъ:
   -- Ты вотъ что, сдѣлай мнѣ такую милость, избей меня всего въ кровь,-- можетъ, мнѣ легче будетъ.
   Старому монаху почудилось въ голосѣ молодого человѣка что-то такое горькое и больное, отъ чего у него самого сполохнулось сердце. Онъ бросилъ топоръ, подошелъ къ Николаю Львовичу и сѣлъ около.
   -- Дикой ты, баринъ, посмотрю я на тебя. Передо мной, передъ простымъ монахомъ, душу свою обнажаешь, а передъ Господомъ Вседержителемъ -- не хочешь.
   -- Не не хочу, а не могу. Не такое мое дѣло, чтобы съ нимъ къ Богу лѣзть.
   Но тутъ уже и Гермогенъ развелъ руками.
   -- Что ты это задумалъ? Богу, братъ, до всего есть дѣло. Онъ все видитъ и знаетъ. Что ты отъ Него, дурашка, спрятать вздумалъ?...
   -- Не то... А не дойдетъ такая молитва до Бога... Понялъ?.. Нѣтъ Ему до такихъ людей никакого касательства.
   Гермогенъ наклонился, зорко взглянулъ на Николая Львовича. У того по лицу бѣжали тѣни. Вотъ-вотъ разрыдается. Монахъ тихо благословилъ его. Семигоровъ схватилъ эту руку, хотѣлъ поцѣловать, да удержался и прочь откинулъ.
   -- Материнская кровь у меня. Отецъ мой на цыганкѣ женился. Огнемъ палитъ... Что задумалъ -- подавай мнѣ, а то удавиться легче, либо удавить кого.
   -- Что ты, что ты, дитё... Экое слово какое...
   -- Пойми ты, какъ я къ Богу пойду съ моимъ дѣломъ, когда я чужую жену люблю.
   Отца Гермогена отшатнуло. Онъ даже всталъ было на ноги, но потомъ опять сѣлъ.
   -- Да ты, грѣшникъ, въ своемъ умѣ?
   -- То-то что не въ своемъ.
   -- Въ церковь ты ходишь?.. Ахъ, міръ, міръ, міръ... Истинно по князю власти воздушныя. Ну, а она какъ?
   -- Кто она?
   -- Чужая жена, къ тебѣ-то? Тоже тебя любитъ?
   -- Развѣ я знаю какъ. Если бы зналъ, не съ тобой бы теперь разговаривалъ, а на небесахъ былъ...
   -- Низменны твои небеса, братъ. Прямо, надо правду сказать, аду касаются... Смирися... Пади передъ Богомъ и умоляй послать ангела Своего образумить тебя. Ему, Господу, ничего не стоитъ. Одинъ лучъ Свой уронитъ тебѣ въ сердце -- и всталъ ты здоровый и веселый... И отъ дури отъ твоей, какъ отъ мрака ночного -- ни слѣда...
   Гермогену жаль было молодого человѣка,
   -- Что ты, шутъ, напуталъ? Пойми. Вѣдь она-то съ другимъ передъ алтаремъ вѣнчана. Съ чего ты лѣзешь? Спрашивали они тебя, звали? Ты заповѣди училъ?
   -- Ахъ, слыхалъ я это все, и самъ еще лучше знаю. Коли бы меня кто вылѣчилъ -- я бы руки-ноги ему исцѣловалъ.
   -- Капитанъ Нечаевъ, тотъ бы тебя живо...
   -- Какой капитанъ?
   -- Былъ у насъ такой въ образцовомъ полку. Всыпалъ бы онъ тебѣ сто -- опомнилъ бы, сдѣлалъ одолженіе... А не очухался -- онъ бы тебѣ еще. Щедръ былъ на это, на науку то-есть.
   -- Изорвалъ бы я его, кажется.
   -- Кого? Капитана?
   -- Какого капитана?
   -- Нечаева.
   -- Ну его! Что мнѣ твой Нечаевъ? Я про Копрова.
   -- Мосея Лукича?
   -- И его тоже.
   -- Ишь ты... На всѣхъ, братъ, рукъ не хватать, рвать...
   -- И его тоже... А сына Алешку -- и еще скорѣй. Пойми ты, вѣдь онъ мнѣ другъ былъ. Закадычный. Вѣдь я для него въ ниточку вытягивался. Человѣка бы для него убилъ.
   -- Эко -- цыганская кровь, -- покачалъ головою Гермогенъ.-- Вотъ что, Николай Львовичъ, такъ тебя звать-то, а?.. Ну, такъ тебѣ я говорю. Непригоже мнѣ, монаху, такія слова слушать. Понялъ?
   -- Да монахъ что. Душа-то у монаха есть?
   -- Есть, чтобы васъ всѣхъ жалѣть и за васъ молиться. Коли ты каяться хочешь -- кайся, и я съ тобой молиться стану. "Господи-Вседержителю, воззри на насъ, грѣшныхъ, утиши бореніе страстей мнозихъ.-- Отгони діавола лукаваго, да не погибнемъ мы отъ искушенія его". Хочешь, заплачу съ тобой?-- потому, и у меня по тебѣ сердце заболѣло. Сколько зла въ мірѣ, сколько горя! А только глупости своей да пакостей ты мнѣ не разсказывай. Я ихъ слушать не стану.
   И онъ рѣшительно взялся за топоръ.
   Семигоровъ продолжалъ лежать, глядя упрямо въ голубую высь.
   "Что ты мнѣ можешь?..-- думалъ онъ.-- Вѣдь не отнимешь у Алешки, хоть и прохвостъ онъ выходить, Елену Борисовну и не отдашь ее мнѣ. Чудесъ отъ тебя все равно не жди... Да и къ тому же пѣтый мужъ онъ ей. Подъ вѣнцами стояли и Исайя ликовалъ. И вѣдь знаю, что она ненавидитъ его и презираетъ. Вотъ эстолькой ласки онъ не добьется отъ нея, а всю жизнь будетъ она съ нимъ томиться. Оба, какъ каторжники, на одной цѣпи... Молись, не молись -- все равно. Тутъ никто ничего не сдѣлаетъ. Чортъ и тотъ рога обламаетъ, если бы онъ, треклятый, вмѣшался... Господи, прости Ты мнѣ. Самъ не знаю, что я думаю. Откуда мнѣ это въ голову лѣзетъ? А только что Тебѣ стоитъ, -- убей моську эту, Алексѣя Копрова. Ну, кому нужна слякоть. Я бы самъ его убилъ, да вѣдь за убійцу Елена Борисовна не пойдетъ. А я безъ нея счастливъ быть не могу, не могу, и не могу... Зачѣмъ Ты меня создалъ такого? Кому на радость?.."
   -- Послушай-ко,-- вдругъ оставилъ лопатку отецъ Гермогенъ.
   -- Ну... Слушаю.
   -- Гдѣ-нибудь нынче есть война?
   -- А я почемъ знаю. Вѣрно, дерутся?
   -- Нѣтъ, чтобы наши православные за Христово дѣло.
   -- Этого нѣтъ.
   -- Жаль. Настоящее бы тебѣ занятіе. Возьми-ко топоръ, подсоби мнѣ.
   "Все у него потомъ малость отобьетъ дурь", -- соображалъ отецъ Гермогенъ по-своему.
   Николай Львовичъ приподнялся было -- да опять легъ. Небо еще синѣе будто. Онъ точно тонулъ весь въ его глубинѣ. Ему казалось, что онъ давно оторвался отъ земли и летитъ въ лазурную бездну... Какая-то птица, широко размахивая сѣрыми крыльями, мелькнула мимо...
   -- И то бы взялъ топоръ... Потрудись на Божье дѣло. Семигоровъ принудилъ себя встать, сбросилъ пальто.
   -- Ну, гдѣ рубить?
   -- Вишь, я тебѣ обнажилъ корягу -- рушь ее таперича. А я другую почну.
   Такъ они и принялись вдвоемъ. Гермогенъ истово и медленно подрывался подъ исковерканную узловину зарывавшагося въ землю корня, а Николай Львовичъ дѣлалъ такіе размахи топоромъ, что со стороны страшно было.
   -- Вотъ тебѣ, вотъ тебѣ!-- зло повторялъ онъ, все глубже и глубже врѣзываясь остріемъ, да такъ, что иной разъ и вырвать топоръ изъ желѣзнаго тѣла свившейся коряги былъ не малый трудъ.
   Гермогенъ не хотѣлъ спрашивать, кому это: "вотъ тебѣ". На новый грѣхъ наведешь только человѣка. Ишь онъ распалился, совсѣмъ не въ себѣ. Теперь, дѣйствительно, попадись ему кто-нибудь изъ Копровыхъ, также бы пожалуй топоромъ въ затылокъ свистнулъ. Что съ него полуцыгана возьмешь. Ужъ и то надо сказать -- отпуститъ иной разъ Господь силы человѣку не въ мѣру, только искушеніе съ ней. Куда ее дѣваешь? На чемъ уходить себя? Ну и бунтуетъ кровь. Самъ былъ молодъ -- хорошо помнитъ. Тогда, положимъ, капитаны Нечаевы существовали. Сейчасъ же приведетъ въ себя, бывало... Ну, а теперь какъ же?..
   -- Готово!-- швырнулъ топоръ Семигоровъ.
   -- Ну меня готово,-- круши еще, Божій человѣкъ. Тебѣ это зачтется. На обитель работаешь -- дѣло-то доброе выходитъ.
   -- Погоди -- дай отдышаться.
   -- Что, небось трудовая водица наскрозь прошибла.
   Николай Львовичъ вытиралъ потъ... Разминулъ руки и опять взялся за дѣло.
   -- Такъ-то лучше, -- бормоталъ про себя Гермогенъ: -- нежели бѣса языкомъ тѣшить.
   На этотъ разъ корень ему попался такой, что сразу-то подъ него никакъ нельзя было подрыться. Весь изогнулся спиралью, внизъ ушелъ и опять вверхъ выползъ, и толщина же! Любому древесному стволу равенъ. Отецъ Гермогенъ даже закрякалъ надъ нимъ. Цѣпко держалось за землю старое лѣсное чудище. Онъ помнитъ, какъ рубили это дерево. Семеро монаховъ потѣли надъ нимъ, -- а рухнуло съ такимъ трескомъ, точно громомъ ударило, и какъ пало навзничь, чуть не всю поляну загородило. Гнѣздъ-то, тнѣздъ было въ вершинѣ... Теперь налетѣли птицы -- придется имъ новыя вить. И дупловъ этихъ -- видимо-невидимо. Бѣлкамъ тутъ самый водъ былъ. Одно это дерево сколько десятковъ ихъ пріючало. А пришелъ человѣкъ -- и конецъ благостыни. Ну, да не на дурное дѣло какое,-- часовню въ новый скитъ рубить будутъ. Стѣны изъ него поставятъ прочныя, и суждено имъ слово Божье слышать... Иконы на нихъ повѣсятъ, святой водой покропятъ. Послужи Господу, лѣсной великанъ...
   Гермогенъ поднялъ глаза на Николая Львовича.
   Тотъ, видимо, если не успокоился совсѣмъ, то притихъ. И топоромъ взмахиваетъ не такъ злобно, и на лицѣ дикости не видно. "На Божьемъ дѣлѣ, братъ, всегда очувствуешься! Ишь ты какая сутолока идетъ у Копровыхъ. Старика то Мосей Лукича зналъ Гермогенъ. Лукавецъ и мздоимецъ. Правда -- осуждать грѣхъ, да какъ такого не осудишь. Вся округа на него Господу жалится. Сколько слезъ однѣхъ изъ-за него пролито. А онъ все по монастырямъ да по митрополитамъ жизнь свою препровождаетъ. И говоритъ сладко. Зажмурится и медотечетъ. Писаніе-то получше любого монаха произошелъ. Разъ даже какую на себя смѣлость взялъ, а?-- отца Варлаама поправилъ. Тотъ къ какому-то случаю привелъ: "много можетъ молитва праведнаго споспѣшествуема", да на Матѳія сослался, а Копровъ, со всѣмъ почтеніемъ, только какъ змій, изогнулся -- это, говоритъ, не у Матѳія, а у Іакова. Отецъ-архимандритъ покраснѣлъ даже, но не разсердился, только про себя произнесъ: "мудрому дай вину -- премудрѣйшимъ станетъ". Да, вонъ Мосей Лукичъ какъ возвысился. Простой купецъ былъ, а теперь, сказываютъ, самъ въ генеральскихъ чинахъ по пріютамъ состоитъ и даже штаны съ ланпасомъ носить можетъ. Архіереи-то его въ люди и вывели... А все-таки, козонокъ лукавый. Никогда въ глаза прямо не можетъ -- все мимо норовитъ, точно онъ укралъ что или украсть собирается. И голоса не подыметъ, а только шипитъ. И на сына, сколько разъ Гермогенъ слышалъ, и на сына тоже все шипомъ, со злостью. Вотъ, вотъ наловчится, да жаломъ... Вонзительный старикъ. Не дай Богъ такого отца. А Алексѣй Мосеевичъ что жъ, Семигоровъ на него жалуется, только что не по правдѣ. Тихоня -- воды не замутитъ. Ни рыба, ни мясо. Еще бы въ этакихъ ежовыхъ рукавицахъ выросъ. Будешь въ молчанку играть. Лихачомъ-то не выскочишь...
   -- Ну, будетъ...
   -- Усталъ?-- ласково спросилъ его отецъ Гермогенъ.
   -- Не усталъ, а угомонился. И спасибо тебѣ. Я тебя ругалъ не со зла, и если бы ты тогда прибилъ меня, и еще бы я тебѣ, отецъ, болѣе былъ благодаренъ.
   -- За что мнѣ тебя бить, когда ты самъ себя смотри какъ избилъ. Развѣ я не чувствовалъ, что тебѣ было куда больнѣй моего.
   -- И на Бога я хулу произносилъ -- положимъ, мысленно.
   -- Ну, объ этомъ не печалуйся. Воздохни и скажи: прости мое ничтожество, Господи. Вотъ и все. Станетъ Онъ на всякаго червя вниманіе обращать. Ему ли считаться съ нами!..
   Вдали послышался тихій шорохъ и не то пѣнье, не то едва различимое рыданіе.
   -- Что это?
   -- Не кто другой, какъ старецъ нашъ... Схимникъ у насъ тутъ спасается.
   -- Плачетъ онъ?
   -- Нѣтъ, такъ -- молитвы поетъ... Господа своего славитъ.
   Николай Львовичъ засмотрѣлся въ зеленую глушь. Тамъ густо стояла тѣнь, только въ двухъ-трехъ мѣстахъ слабый лучъ свѣта, проникшій сквозь чащу, мерещился на сѣрыхъ корявыхъ стволахъ едва замѣтнымъ огнистымъ отраженіемъ... Папоротники торчали прямо и недвижно. Вѣтви деревъ какъ вытянулись, такъ и замерли. Чу... Дѣйствительно оттуда едва-едва бредетъ сюда маленькое, слабенькое... Изъ тѣхъ старичковъ, что въ сказкахъ у корней древесныхъ изображаютъ,-- и бородка сѣденькая, ледащая, треплется, и голова въ черной схимѣ во всѣ стороны ходуномъ ходитъ, точно онъ, схимникъ, самъ по себѣ, и она тоже сама по себѣ, захочетъ -- оторвется и улетитъ. Богъ вѣсть куда...
   -- Онъ?-- шопотомъ спросилъ Семигоровъ.
   -- Прозорливецъ, -- благоговѣйно произнесъ отецъ Гермогенъ.-- Самъ Варлаамъ ему въ ноги кланяется...
   Схимникъ, не видя ни монаха, ни Николая Львовича, направлялся на эту полянку. Слабый голосъ его, по мѣрѣ того, какъ онъ приближался, дѣлался слышнѣе. Въ нерушимой тишинѣ притаившагося лѣса, теперь ужъ можно было различить слова: "Тебе вси ангели, Тебе небеса и вся силы, Тебе Херувимы и Серафимы, непрестанными гласы взываютъ: святъ, святъ, святъ, Господь Богъ Саваоѳъ, полны суть небеса и земля величества славы Твоея... Тебе преславный Апостольскій ликъ, Тебе пророческое хвалебное число, Тебе хвалитъ пресвѣтлое мученическое воинство..." Тутъ старецъ вышелъ на полянку. Его всего облило солнцемъ. Онъ поднялъ въ кулачокъ съежившееся лицо съ слезящимися глазами и заслонился ладонью, точно разсматривая, кто тутъ... Замѣтивъ отца Гермогена, онъ медленно, точно съ трудомъ удерживаясь на колеблющихся ногахъ, направился къ нему. Тотъ живо бросилъ лопату, одѣлъ клобукъ и рясу, чтобы какъ слѣдуетъ встрѣтить старца.
   -- Ну, что?-- прошамкалъ тотъ, когда громадный монахъ упалъ ему въ ноги.-- Одолѣлъ свою силу!.. Молись -- молись! Господь пошлетъ скоро миръ Свой въ душу твою... А это кто?..
   -- Господинъ изъ города.
   Николай Львовичъ подошелъ, попросилъ благословенія.
   Блѣдная, совсѣмъ восковая рука поднялась надъ нимъ и вдругъ остановилась.
   -- Мнози, мнози испытанія твои, чадо... И кипитъ душа твоя... Адъ въ ней... Ай, какъ палитъ геенна... геенна.. Молись Ему -- молись. Онъ услышитъ... И услышитъ, и наставитъ, и силу тьмы одолѣетъ. Яко рабъ непотребный усердно притеки къ Нему Всещедрому... Молитвы знаешь?.. молитвы... а?
   -- Какія, св. отецъ?
   -- Кондакъ о ненавидящихъ и обидящихъ насъ: о "распявшихъ тя моливыйся любодушное, Господи, и рабомъ Твоимъ о вразѣхъ молиться повелѣвыи, ненавидящихъ и обидящихъ насъ прости и отъ всякаго зла и лукавства ко братолюбивому и добродѣтельному настави жительству, -- смиренно мольбу приносимъ: да въ согласномъ единомысліи славимъ Тя единаго Человѣколюбца..."
   Блѣдная, восковая рука опустилась, благословляя Семигорова.
   -- Прощай, отецъ Никодимъ...
   -- Кому вы это, отче?
   -- Тебѣ... Прощай, отецъ Никодимъ... Клобукъ черный... Черный, черный... Здѣсь вотъ...
   И опять восковой палецъ схимника поднялся ко лбу Николая Львовича.
   -- Все пройдетъ, все утихомирится... Всякій грѣхъ замолишь... И покой душевный обрѣтешь. Прощай, отецъ Никодимъ!
   И такъ же медленно, покачиваясь на слабыхъ ногахъ своихъ, схимникъ исчезъ за деревьями.
   -- Что это онъ? а?
   Отецъ Гермогенъ смотрѣлъ большими своими глазами на Николая Львовича и вдругъ низко ему поклонился.
   -- Кому ты это? мнѣ?
   -- Не тебѣ, а ангельскому чину твоему... Недаромъ прозорливецъ указалъ тебѣ и святое имя Никодима... И попомни -- не уйтить тебѣ теперь отъ монастыря... Нашъ схимникъ-то скрозь сокровенное видитъ...
   И опять тихо стало въ лѣсу. Только дятелъ издали продолжалъ долбить старое дерево, да гдѣ-то вдругъ, точно проснулась и закуковала кукушка...
   

III.

   Можетъ-быть, отецъ Варлаамъ потому такъ и любилъ "скорбнаго монаха", какъ онъ называлъ Антонина, что тотъ вѣчно былъ гдѣ-то внѣ этого міра или уходилъ внутрь самого себя, нисколько не занимаясь всѣмъ окружавшимъ. Не терпѣвшій около ничьей чужой воли, даже болѣе, не выносившій рядомъ съ собою слишкомъ опредѣленныхъ личностей съ рѣшительными запросами и требованіями отъ жизни, архимандритъ отдыхалъ душою на этомъ печальномъ ребенкѣ "не отъ здѣ пребывающаго града". Игумену нужны были или простые и слѣпые исполнители его приказа, или такіе, какъ Антонинъ, въ которыхъ онъ зналъ, что не встрѣтитъ даже безмолвнаго осужденія себѣ и своимъ мѣрамъ. Крутой характеръ непреклоннаго строителя и созидателя, одинъ изъ тѣхъ, которые и на пустомъ мѣстѣ ухитрятся поднять нѣчто способное потомъ выдержать цѣлыя столѣтія,-- невольно смягчался, даже болѣе, умилялся, встрѣчая такую полную затаенной тоски душу, какая была у Антонина. "Что-же,-- разсуждалъ самъ съ собою отецъ Варлаамъ,-- монастырю нужны не одни работники. Этихъ сколько угодно. Ему надобны и иконописные иноки. По крайней мѣрѣ всѣ увидятъ, что это не только "артель" во имя Отца и Сына и Св. Духа, но и мѣсто, гдѣ люди каются, плачутъ и страдаютъ. Безъ такихъ и богомольцу не лестно бы сюда заглядывать". Правда, онъ рѣдко разговаривалъ съ молодымъ монахомъ, но зато онъ ни разу не назначалъ его на тяжелыя работы. Бывало, вся обитель на лѣсной порубкѣ мается или плотины ставитъ -- рѣчка-то около каждую весну шалила, а то подъ жарою на сѣнокосѣ потѣетъ,-- а отецъ Антонинъ -- возится въ библіотекѣ монастырской или въ канцеляріи правитъ немудрое дѣлопроизводство. Отцу Варлааму вѣчно было некогда, можетъ-быть потому онъ ни разу и не полюбопытствовалъ, что въ жизни его любимца случилось такое, отъ чего до сихъ поръ, несмотря на десять долгихъ лѣтъ монастырскаго затвора, большіе черные глаза его наполняются часто слезами, а по красивому исхудалому лицу бѣжитъ непрошенная боль тоски окаянной. Правда, игуменъ, чтобы окончательно подчинить своей власти не только волю и руки монаховъ, но и ихъ умы и сердца, давно уже задумывался -- сдѣлаться общимъ ихъ духовникомъ, но, пока еще шла здѣсь стройка и ломка, ему было не до того. Это бы отняло у него слишкомъ много дорогого времени. Сначала, пока онъ не всмотрѣлся въ Антонина, онъ и его хотѣлъ обратить въ живую рабочую силу. "Что жъ, что университетскій, -- разсуждалъ онъ, -- пусть съ топоромъ обители послужитъ". Но съ перваго же раза убѣдился, что хотя "баринъ" и старается, но отъ этого большого толку не будетъ. Впослѣдствіи развѣ бы пріучился къ черному дѣлу, но отца Варлаама что-то словно въ сердце толкнуло. И жалко ему стало человѣка, и вдругъ онъ различилъ въ новомъ послушникѣ нѣчто необычайное. "Этотъ другимъ возьметъ. Онъ пусть у насъ для красы существуетъ". Зоркимъ хозяйскимъ взглядомъ онъ наблюдалъ Антонина и въ церкви. Милится удивительно -- весь въ пламенный порывъ къ небу уходитъ или замретъ -- блѣдный, точно его въ гробъ сейчасъ, и съ ужасомъ въ округлившихся глазахъ смотритъ въ какую-то ему одному видимую даль. И богомольцы (это тоже отмѣтилъ у себя въ памяти отецъ Варлаамъ) на него любуются. Вздыхать начинаютъ, бабы плачутъ... Нѣтъ, этакого поберечь надо, чтобы онъ не загрубѣлъ въ тяжеломъ трудѣ, "какъ тѣ вонъ ломовики у меня, что зѣваютъ за ранней и рты себѣ крестятъ". Именно поберечь "для впечатлѣнія". Обитель всѣмъ должна брать, въ ея обиходѣ и такіе, какъ этотъ "баринъ", нужны. Поэтому онъ недолго оставался и послушникомъ. Архимандритъ живо его въ рясофоръ постригъ, а тамъ въ скорости и въ іеромонахи произвелъ. А черезъ годъ, уже на отцѣ Антонинѣ и мантія красовалась, такъ что онъ прочно былъ прибитъ къ обители. "Мы его золотымъ гвоздемъ,-- смѣялся Варлаамъ,-- чтобы онъ какъ-нибудь не ушелъ отъ насъ. А то мучится-мучится, мятется-мятется, да и не совладаетъ. Когда послухи -- были въ монастырѣ и такіе, игуменъ, хотя-ихъ и презиралъ, а все-таки не гонялъ отъ себя -- докладывали, что Антонинъ слишкомъ уже скорбитъ и печалится, что отъ этого происходитъ соблазнъ, а другіе пожалуй подумаютъ про него дурно:-- гордыня-де, ишь онъ какъ себя возмогаетъ. Даже въ своего рода сладострастіи отчаянія обвинялъ его тотъ же хотя бы красавецъ казначеи Геронтій,-- отецъ Варлаамъ гнѣвно стучалъ посохомъ и начиналъ шпынять доносчиковъ: "вы у меня, отца Антонина оставьте. Онъ изъ другого тѣста замѣшанъ, ни вамъ его не понять, ни ему васъ... У него съ Богомъ свои счеты, и безъ насъ они лучше разберутся. Онъ въ себѣ огонь носитъ..." Такъ его и бросили. Внѣшняя жизнь совсѣмъ не захватывала Антонина. Едва ли онъ даже давалъ себѣ отчетъ во всемъ, совершавшемся около. Видѣть ее онъ видѣлъ, но не думалъ о ней и проходилъ мимо, такъ она и не оставалась въ его памяти вовсе. Онъ строго исполнялъ, что полагалось, но лучше чувствовалъ себя дома, въ кельѣ, одинъ, лицомъ къ лицу съ воспоминаніями. Природа глубокая и сильно чувствующая -- онъ вѣренъ былъ скорби, потому что кромѣ нея для него въ жизни не осталось ничего. Онъ слишкомъ любилъ прежде, чтобы забыть. И ударъ, нанесенный ему изъ-за гроба милою рукою, былъ не таковъ, чтобы сердце его зажило отъ времени. Напротивъ, съ каждымъ днемъ ему казалось, что оно болитъ сильнѣе и сильнѣе. Точно въ немъ росла и ширилась десять лѣтъ тому назадъ открывшаяся ранка. О, какъ хотѣлъ онъ оправдать память дорогого существа, хотя бы цѣною собственной вины. Онъ вѣчно рылся въ своей жизни, въ мысляхъ и поступкахъ, въ неуловимомъ, но только ощущаемомъ, желая доказать себѣ, что онъ самъ былъ не правъ, что не на ней одной лежитъ отвѣтъ за все случившееся. Онъ бы утѣшился и оправился, если бы могъ признать себя злодѣемъ, въ самомъ себѣ найти причину того, что разбило всю его жизнь... Онъ бы молился на ея портретъ, считалъ ее святою и умолялъ о прощеніи -- и эта молитва, это самообвиненіе дали бы ему грустное счастье, но все-таки счастье... И горе его было еще сильнѣе отъ того, что именно такихъ преступленій онъ не зналъ за собой. Какъ онъ ее любилъ! Можетъ-быть, онъ потому такъ и наказанъ небомъ, что нельзя къ смертному и воплощенному такъ привязываться всей душой, каждымъ помысломъ, всякимъ оттѣнкомъ впечатлѣнія, чувства, желанія, надежды и мечты. У одного изъ отцовъ церкви онъ читалъ, что подобная любовь преступна предъ Богомъ, такъ можно любить только своего Творца!.. Она, эта далекая теперь душа, была единственною привязанностью для него. Ранѣе онъ не зналъ другихъ женщинъ и не тянулся за ними, а послѣ вѣдь для него все померкло, въ потемки ушло, не оставивъ никакого просвѣта... Онъ и бродитъ во мракѣ съ однимъ отчаяніемъ: хорошо было блаженному Августину говорить: "не оглядывайся назадъ, забудь горе, ибо оно скверно передъ Господомъ". Развѣ это можно вырвать изъ сердца и выбросить. Оно, какъ застарѣлый ракъ, пустило корни въ самую глубь, перевилось ими со всѣми жилами, нервами, прососало волокна его мускуловъ, потекло ядомъ въ его крови... Убить себя -- этимъ только и уничтожишь его, а кто же будетъ за нее молиться, за нее плакать?.. Втайнѣ, въ глубинѣ души онъ чувствовалъ, что эта молитва очищаетъ ее, чтоэти слезы смываютъ ея никому невѣдомый грѣхъ. Въ едва уловимомъ движенія воздуха кругомъ ему чувствовалось ея присутствіе. Она невидимо и неслышимо повторяла за нимъ слова, вырывавшіяся изъ самой бездны его скорби, духовно плакала съ нимъ, и ему казалось, что она все выше и выше подымается изъ того низменнаго міра, куда ее заключили ея прегрѣшенія. Онъ и безъ толкованій отцовъ церкви понималъ силу молитвы, безсознательно чувствовалъ въ ней связь того міра съ этимъ, отраженіе ея въ душахъ, освобожденныхъ отъ земныхъ оковъ. Онъ вѣрилъ: достаточно помянуть въ пламенномъ порывѣ къ небу имя дорогого, оставившаго тебя существа, и изъ пропастей мірозданія, изъ-за безконечностей вселенныхъ -- оно слетитъ къ тебѣ безплотнымъ ангеломъ и овѣетъ тебя любовью, или, если было виновно предъ тобою -- раскаяніемъ, наполнивъ священною тайною своего присутствія воздухъ, согрѣтый твоимъ молитвеннымъ жаромъ. Вѣдь духъ есть мысль, а для мысли нѣтъ разстоянія, нѣтъ ни прошлаго, ни настоящаго, ни будущаго -- одно мистическое и благоговѣйное "днесь"... И днесь она съ нимъ, днесь она прикована общею съ нимъ скорбью къ его молитвѣ... Что ихъ разлучило -- смерть? да вѣдь смерти нѣтъ для вѣрующаго... Она не поняла его, она и виновна была только потому, что не могла узнать его душу. Теперь она его видитъ со всѣми сокровенными изгибами его помысловъ, и между нимъ и ею уже нѣтъ ничего, что бы ихъ застило другъ отъ друга... И онъ на минуту дѣлался счастливъ, но только на минуту. Въ его памяти опять воскресалъ этотъ день съ его неожиданнымъ открытіемъ -- и отецъ Антонинъ чувствовалъ приливы грѣховной тоски, и душа далекой, любимой женщины опять отлетала въ осіянныя бездны иного міра, къ другимъ, не здѣшнимъ берегамъ, доступъ къ которымъ дается только однимъ прощеніемъ... Невѣдомыя таинственныя моря отдѣляютъ ихъ -- и по нимъ стремится только челнокъ примиренія, руководимый вмѣсто руля молитвою... Попутный вѣтеръ вѣры надуваетъ парусъ его, и благо тому, для кого онъ -- этотъ вѣтеръ,-- не измѣнитъ своего направленія.
   Сегодня было особенно горько отцу Антонину.
   Въ этотъ день, сколько лѣтъ тому назадъ, онъ узналъ, что болѣзнь ея смертельна. Въ ея глазахъ онъ самъ прочелъ, что ей не суждено жить больше. Онъ еще надѣялся, молился, удерживалъ ее у порога земли -- но чьи-то болѣе сильныя руки отнимали ее. Онъ видѣлъ, что она гаснетъ на его глазахъ съ каждымъ часомъ. Свѣтильня отгорала медленно, и огонекъ ея все ниже и ниже падалъ передъ его, полнымъ ужаса, взглядомъ. Еще наканунѣ, когда онъ зашелъ къ ней, къ прикованной къ постели тяжкимъ недугомъ женѣ, за ширмы, его вдругъ поразило въ царствовавшемъ тамъ полумракѣ, какъ велика кажется ея постель, и какъ мала она... Точно за эти нѣсколько мѣсяцевъ она опять обратилась въ ребенка. И личико крохотное, и руки слабыя, любимыя руки, исхудали до неузнаваемости, только глаза ея точно расширились, зажглись новымъ огнемъ, и онъ замѣчалъ: они съ страннымъ упорствомъ останавливаются на немъ. Тогда онъ не понималъ, что это -- вопросъ или сожалѣніе о чемъ-то, или безмолвная просьба. И когда онъ самъ удерживалъ на ней взглядъ дольше обыкновеннаго, она разволновывалась и съ болью спрашивала его: "зачѣмъ ты на меня такъ смотришь?" -- и потомъ долго слѣдила за нимъ подозрительно и пристально, объясняя себѣ видимо смыслъ и значеніе его упорнаго взгляда. Какъ ему памятна та комната? Кто-то теперь въ ней -- въ ней, которая для него, въ его воспоминаніяхъ, является храмомъ его печали. Неужели тамъ просто живутъ, смѣются, радуются, сердятся, тонутъ въ мелкомъ будничномъ обиходѣ жалкихъ вожделѣній. Его оскорбляла такая мысль. Будь онъ богатъ, онъ бы купилъ тотъ домъ и навѣки заперъ въ немъ свою квартиру, чтобы ничья чужая нога не нарушала благоговѣйнаго молчанія комнаты, гдѣ умирала его жена. Онъ какъ сейчасъ помнитъ малѣйшую подробность этихъ дней, и какъ ей читали что-то, а она, притворяясь слушающей, крѣпко сжимала вѣки и мысленно носилась гдѣ-то далеко, далеко. Только на зло ей самой, сквозь эти плотно сомкнутыя вѣки, нѣтъ-нѣтъ да и проступали предательскія слезы. Разъ ей принесли какую-то веселую книгу. Всѣ близкіе улыбались, и она тоже, и вдругъ -- полный мучительной боли крикъ: "Боже мой, Боже мой, какъ страшно умирать!" Да, она знала, что умираетъ еще и тогда, когда всѣ кругомъ надѣялись, и врачи, съ серьезными, дѣловыми лицами, разбирали -- куда, къ теплому морю, весною, ей надо ѣхать купаться. Увы, иное море -- таинственное и безбрежное, уже ждало ее, и по ночамъ, среди безмолвія, она слышала зловѣщій прибой его невидимыхъ волнъ и, схватывая за руку мужа, умоляла его: "не пускай меня, не отдавай меня имъ... Я не хочу, не хочу умирать..." Потомъ все это смѣнялось кроткою покорностью и робкимъ ожиданіемъ. "Такъ надо, ничего не сдѣлаешь", и она лежала маленькая и блѣдная, въ бѣлыхъ подушкахъ. закрывъ глаза и видя ей одной извѣстное и неотвратимое. Оно медленно, но неотступно приближалось къ ней... Случалось, она, подымаясь, протягивала руки передъ со бою, точно защищалась, и когда мужъ спрашивалъ ее: "что тебѣ приснилось?" -- она удивленно смотрѣла на него и опять тихо опускала голову. "Такъ, ничего",-- чуть слышно отвѣчала она... Незадолго до послѣдняго дня, она вдругъ съ страннымъ упорствомъ начала добиваться у него: "скажи, ты былъ счастливъ со мною, да?.." -- Развѣ ты сомнѣвалась хоть когда-нибудь въ этомъ?..-- "Нѣтъ, но повтори мнѣ еще разъ. Я хочу слышать отъ тебя самого". И онъ говорилъ ей о своей любви, о томъ, что только въ ней, въ его женѣ, встало для него солнце жизни и озарило его теплыми лучами. Она тихо клала на его руку свою, и онъ чувствовалъ, что та была холодна, какъ ледъ. Кровь уже переставала грѣть ее... Доктора хотѣли послать ее къ теплому морю, когда у нея не было силы самой повернуться въ постели. Она только порою просила отодвинуть ширмы. "Свѣта хочу -- солнца". Онъ кидался исполнить ея желаніе. Даже окна растворялись. Весна, уносившая ее въ волнахъ благоуханій, стояла теплая и нѣжная, какъ улыбка ребенка. Умиравшая долго смотрѣла туда, гдѣ небо и земля тонули вдали, въ необъяснимомъ союзѣ любви и счастья. Лазурь одного сливалась съ таинственною воздушною синевою другой, и взглядъ напрасно искалъ предѣла между ними. Границы не было, какъ не было печали въ этой торжествующей обновленіе природѣ. Въ самое окно просилась вѣтка, опушенная еще мягкою, желтоватою зеленью молодыхъ листковъ, пока не разогнувшихся, полныхъ свѣжести и аромата. Раннія розы пахли сильно и невоздержно. Птицы орали -- пришелъ вѣдь и ихъ чередъ, и онѣ были опьянены тепломъ, свѣтомъ, дыханіемъ растеній, говоромъ воды, лазурью неба и живительными испареніями зацвѣтавшей повсюду земли... "Какъ хорошо, какъ хорошо!" -- повторяла его жена и вдругъ откидывалась назадъ, чуть не кричала: "затвори, затвори!" И ширмы требовала, и плакала... "Что съ тобою?" -- добивался онъ... "Нѣтъ, не надо, Богъ съ ними. Эти безстыдныя розы, сколько въ нихъ полноты жизни, силы, счастья, яркости. А я... я умираю. Вѣдь умираю, когда все кругомъ цвѣтетъ, радуется, и ничему до меня нѣтъ дѣла... Рѣшительно ничему". И опять у ея изголовья густились потемки, и только слабый свѣтъ лампады у образа струился сюда, точно едва различимый привѣтъ иного сумеречнаго царства... "Можетъ-быть тамъ будетъ лучше. Но вѣдь ни этого солнца, ни этого неба, ни этихъ цвѣтовъ тамъ нѣтъ"... И вдругъ она переходила къ другому, повидимому, ни съ чѣмъ не связанному, ни съ цвѣтами, ни съ солнцемъ. "Помни, никого, никого я такъ не любила, какъ тебя, и не цѣнила... Если мнѣ больно и мучительно умирать, такъ потому только, что я ужъ не увижу тебя"... Онъ старался внушить ей надежду, которой у него у самого не было. Онъ говорилъ ей о томъ, какъ они заживутъ. И не такіе больные, какъ она, оправляются. Онъ ей лгалъ, разсказывая ему лично извѣстные случаи необыкновенныхъ выздоровленій, но она упорно, глядя куда-то вглубь себя, повторяла одно и то же: "нѣтъ, я знаю, знаю... Ты меня не увѣришь". И потомъ вдругъ, подымая на него большіе, полные внутренняго смятенья глаза, говорила ни съ чѣмъ не сообразное: "да мнѣ и самой жить не хочется. Здѣсь вотъ, -- дотрогивалась она до груди,-- нѣтъ энергіи жизни, нѣтъ силъ на борьбу за жизнь"... И такъ шли часы за часами, одна безсонная ночь за другою. Разъ онъ проснулся отъ страннаго шума. Смотритъ -- его умирающая жена, собравъ послѣдніе усилія, съ страшнымъ трудомъ цѣпляется за спинку кровати, на колѣняхъ, и тянется къ маленькому образку, висѣвшему надъ нею... "Что ты... Что ты..." -- останавливалъ онъ ее... Она, точно прося прощенія, безсильно и слабо оглянулась, застыдившаяся, что онъ ее засталъ за этимъ. "Такъ я задумала"...-- Что именно?..-- "Если мнѣ удастся поцѣловать образъ -- я буду жить, нѣтъ -- не буду... И... и... и... не удалось. Силы не хватило дотянуться... Значитъ"...-- Какія глупости!-- вырвалось у него, хоть въ немъ все похолодѣло и упало... И вдругъ, отъ напряженія и усилія, у его жены хлынула кровь горломъ...
   -- Ты, Господи, могъ сотворить чудо -- и не сдѣлалъ его,-- горькимъ упрекомъ вырвалось у отца Антонина, когда онъ вспомнилъ этотъ эпизодъ.
   Образокъ, къ которому тянулась она, и теперь у него. Вонъ онъ... Весь потемнѣлъ, только золотой вѣнчикъ слабо отдѣляется отъ маленькой серебряной ризки. И старое письмо полустерлось. Едва-едва замѣтны склоненная голова Пречистой къ Ея Божественному Младенцу и глаза Ея... "У Тебя она ждала послѣдней помощи, къ Тебѣ она стремилась всѣмъ остаткомъ своихъ силъ; Пресвятая, и Ты не пожалѣла ея..." И вдругъ въ его глазахъ открылись горячіе источники слезъ, и онъ, рыдая, припалъ къ старой иконѣ, не замѣчая, что сіяніе вѣнчиковъ царапаетъ ему лицо.
   Она умирала легко, хотя ему казалась, что бѣдная жена его горы сдвигаетъ... Ни на одно мгновеніе она не забылась, не потеряла сознанія. Только все время, куда онъ ни отходилъ, она провожала его упорнымъ взглядомъ. Этотъ взглядъ до сихъ поръ на немъ. Онъ чувствуетъ его, со скрытыми въ немъ вопросомъ и мольбою, вотъ уже десять лѣтъ. Отчего она не сказала тогда всего. Они бы объяснились, примирились, и все бы прошло, какъ туманъ, унесенный вѣтромъ. Съ мертвою не станешь говорить -- смерть оставляетъ одни пробѣлы, которыхъ ничѣмъ не наполнишь. Молишься, плачешь, но вѣдь это ты, оставшійся здѣсь. А она тамъ! Такъ устроено человѣческое сердце, что ему невыносимы недомолвки -- лучше настоящій ударъ въ живое мѣсто. Этотъ упорный взглядъ остановился на немъ даже и тогда, когда пришелъ священникъ съ Дарами, носившій ее на рукахъ, когда она была веселымъ и шаловливымъ ребенкомъ, а теперь призванный обрядить ее въ далекій, безвѣстный путь, откуда никто не возвращается къ дорогимъ и любимымъ людямъ. И старикъ былъ взволнованъ, приступая къ послѣдней исповѣди. Слезы были въ его глазахъ. Вѣдь онъ и вѣнчалъ ихъ... Къ причастію -- мужа позвали. Сталъ у изголовья умирающей. Она лежала, сомкнувъ глаза,-- теперь она не хотѣла видѣть никого, кромѣ Бога, призывавшаго ее къ Себѣ... Даже скорби не было въ ея лицѣ. На немъ лежало строгое и торжественное.. Послѣднее прощаніе съ жизнью не бросало на него смягчающаго отсвѣта. Не его жена передъ священникомъ. Это была женщина, на половину уже отошедшая ото всего земного. Только черезъ часъ она вдругъ открыла глаза, обвела ими всѣхъ присутствующихъ и неожиданно проговорила, остановись ими на мужѣ: "Прости, не кляни мою память..." Она забилась, волна ходила по ея груди, то задушая ее, то оставляя страдалицу, пока вдругъ не нахлынула совсѣмъ и не унесла то, что уже не принадлежало землѣ... Строгое лицо -- вовсе не лицо дорогого ему существа... Она сама закрыла глаза, никто на касался ихъ. Онъ позвалъ ее -- она даже не вздрогнула. Крикнулъ ей въ уши ея имя -- ни малѣйшаго движенія не отразилось въ восковыхъ чертахъ. Что было потомъ? Онъ и проклиналъ, и молился... Бросался къ ней, но руки его касались холоднаго, отталкивавшаго полнымъ отсутствіемъ жизни... Ночью, когда она уже лежала въ гробу, онъ подходилъ, всматривался въ нее, крестилъ, не слыша тихаго голоса монахини, читавшей около. Садился на диванъ и смотрѣлъ. Та была тоже восковая, только желтѣе покойницы. Нѣсколько разъ, обрывая фразу на срединѣ, она говорила ему: "вы бы пошли, легли... Или бы помолились. Вѣдь ужъ не вернете. Господь знаетъ, зачѣмъ испытуетъ. Ему тамъ ангелы нужны..." Онъ даже и не отвѣчалъ ей. Какъ ей было объяснить, что это не жена его умерла, а умерло его сердце, вся его жизнь съ его будущимъ и настоящимъ, и прошлымъ. Да онъ бы и не могъ объяснить. Онъ еще не созналъ всю огромность потери, онъ только былъ оглушенъ ударомъ обуха и тупо смотрѣлъ передъ собою. Ему кто-то чаю принесъ, и онъ хотѣлъ выпить, да глотокъ въ горлѣ застрялъ. Раскашлялся, и чай ему показался горькимъ и противнымъ. "А можетъ-быть она жива?.." Онъ думалъ это, но ему казалось, что слышитъ со стороны. Опять подходилъ къ гробу и смотрѣлъ ей въ лицо. Восковыя свѣчи перевязаны бантами чернаго крепа. Зажигаютъ только къ панихидѣ. Теперь свѣчи странно торчатъ въ залѣ, по которой такъ часто, весело смѣясь и напѣвая, проходила она, когда они вдвоемъ возвращались поздно изъ гостей. Она любила черные цвѣта, и въ обрѣзѣ бархата ея плечи казались такъ красивы и пышны -- онъ никогда не могъ удержаться, чтобы не поцѣловать ихъ... А теперь? Потемки... Свѣчи только у монахини, и пламя шевелится, точно мимо летаютъ невидимыя крылья... Пламя шевелится, и лицо усопшей дрожитъ, по немъ неуловимо бѣгутъ какія-то мысли. Вотъ-вотъ трепещущія рѣсницы откроются... Но вытянулось пламя неподвижно, нѣтъ невидимыхъ крыльевъ, колебавшихъ его,-- и рѣсницы замерли, слиплись, и ничего, ничего въ мертвой маскѣ... Нѣтъ, этого не можетъ быть... Какой же смыслъ во всей жизни. Зачѣмъ ей дали перешагнуть за порогъ, и сейчасъ же увели куда-то. Вѣдь въ этомъ дикое, безобразное, злобное... "Она жива!" -- кричалъ онъ монахинѣ. Та, видимо, привыкла, поднимаетъ на него спокойные и ясные глаза. "Господь съ вами, что вы". И продолжаетъ: "прильпни языкъ къ гортани моему, аще не помяну Тебе, аще не предложу Іерусалима, яко въ началѣ веселія моего. Помяни Господи сыны Эдомскіе, глаголющія: истощайте, истощайте до основанія его..." -- Я вамъ говорю "жива". Видите локти...-- "Что такое?-- Она глубоко въ гробѣ лежала, а теперь локти наружу..." Монахиня тихо подошла, мимоходомъ перекрестила неподвижную блѣдную маску... "Это бываетъ... Покойники, господинъ, пухнутъ. Доктора сказываютъ отъ "гацовъ", которые внутрѣ, ну и выпираетъ. Случается, даже трескаются... Гробъ-то тѣсноватъ -- оттого такъ и представляется... Вамъ бы лицо ея ваткой закрыть..." -- Зачѣмъ?..-- "Чтобы не чернѣло... Если бы доктора рѣзали, иные вѣдь рѣжутъ,-- ну тогда ничего, "гацу" бы не было, изъ-подъ ножа бы вышелъ... А какъ она цѣльная..." Его отшатнуло прочь, онъ ушелъ и бродилъ по осиротѣвшей квартирѣ... Потомъ вдругъ заснулъ -- точно камень въ воду, глухимъ и слѣпымъ, будто ничего не случилось... Очнулся отъ страннаго шума. Вскочилъ. Сонъ или явь?.. Нѣтъ. Пахнетъ ладаномъ. Въ залѣ возня. Топчутся. Онъ нѣсколько часовъ проспалъ въ столовой... Около него сильно обноситъ цвѣтами. Сквозь ладанъ -- въ углу присланные вѣнки. Значитъ, правда,-- а слезъ нѣтъ, только огонь въ груди, жжетъ горло и глаза. Отчего вѣнки не у покойницы?-- "Нельзя, -- объясняютъ ему,-- тѣло портится".-- Какая чепуха! Она -- его жена станетъ страшна и отвратительна -- предметъ его вѣчнаго обожанія и любви. Людямъ будетъ противно даже проститься и дать послѣднее лобызаніе разлагающемуся трупу. Или онъ не это любилъ, не объ этомъ болитъ его душа и ноетъ сердце? А о томъ, что недоступно тлѣнію и порчѣ, о томъ, что плыветъ теперь по таинственнымъ волнамъ вѣчности къ невѣдомымъ, хранимымъ безконечностью, цѣлямъ?.. "Кто тамъ?.. Кто это топчется въ залѣ?.." -- Пѣвчіе, сейчасъ панихида...-- "Чаю хотите?" -- Да уйдите вы, Христа ради...
   Какія равнодушныя лица у пѣвчихъ. Имъ что? Они исполняютъ казенное дѣло, работу, а душа ихъ далеко въ это время. У каждаго изъ нихъ забота. Самъ поетъ: "Молитву пролію ко Господу, и Тому возвѣщу печали моя, яко золъ душа моя исполнися, и животъ мой аду приближися", а черты каменныя и въ мозгу свои мысли: за квартиру деньги надо вносить, или сапоги у дѣтей разорвались -- каши просятъ, а новыхъ купить не изъ чего и жена злится -- дома покоя нѣтъ. Дьяконъ, ему что, расчесываетъ себѣ черную бороду и патлы сіяніемъ вокругъ головы раскидываетъ, а до той, что "земля есть и въ землю отъидетъ таможе вси человѣцы пойдемъ", никакого ему касательства. Только въ голосѣ священника звучитъ скорбная нотка, и онъ вздрагиваетъ, когда глаза старика встрѣчаются съ лицомъ покойницы. Еще-бы -- маленькую зналъ ее. А вотъ онъ живъ, и еще пожалуй лѣтъ двадцать проживетъ, несмотря на свою лысину и сѣдую бороду. А ея ужъ нѣтъ...
   Съ удивительною отчетливостью вспоминается вся эта быль отцу Антонину.
   Десять лѣтъ -- онъ каждый день хоронитъ жену -- точно ее закопали не тамъ подъ зелеными раинами кладбища у величавыхъ стѣнъ церкви, а опустили въ его собственное сердце, и она до сихъ поръ лежитъ въ немъ. Тому никогда не проститься съ тоской, кто носитъ могилу въ груди. Онъ это хорошо узналъ на себѣ самомъ. Въ первый разъ тогда у него слезы хлынули въ церкви, когда ее отпѣвали, и хлынули неудержимо -- онъ думалъ, что упадетъ, но выстоялъ. Солнце свѣтило ярко, птицы пѣли -- кругомъ было весело, и сошедшіеся проводить ее друзья и знакомые смотрѣли только-только прилично. Даже говоръ шелъ по церкви -- всѣ скучный обрядъ исполняли, и онъ, ея мужъ, хорошо это чувствовалъ. Одно его сердце болѣло по ней... Ему такъ хотѣлось выгнать ихъ всѣхъ и остаться одному съ старикомъ-священникомъ. Золотистая полоса свѣта изъ окна въ куполѣ прямо падала на покойницу, окружая ее страннымъ сіяніемъ -- точно дорога, по которой на мгновеніе изъ заоблачной лазури слетѣла ея душа -- тоже проститься со своими, уже никуда не годившимися останками. А потомъ вдругъ кто-то толкнулъ его... Онъ оглянулся.-- "Подите проститесь!.. Сейчасъ крышку будутъ..." А что такое "будутъ"? Но онъ пошелъ покойно. Да, это не она. Развѣ у нея былъ такой черный изъ-подъ савана лобъ, развѣ такая синева ложилась на ея щеки?.. И никогда отъ ея губъ не вѣяло подобнымъ насквозь пронизывающимъ холодомъ, который его охватилъ всего и до сихъ поръ ему чувствуется. Въ золотой полосѣ свѣта -- ярко блеститъ образокъ въ восковыхъ и тоже холодныхъ рукахъ. Каждая пылинка играетъ и искрится въ этомъ лучѣ!.. По бѣлому шелку платья мягко струится сіяніе. Вѣдь она вѣнчалась въ этомъ платьѣ. Онъ помнитъ, какъ любовался всею ея фигурою, когда она стояла, розовая отъ смущенія, рядомъ, въ этомъ самомъ платьѣ, дышащая полнотою такъ прелестно развившейся жизни... И пѣвчіе имъ пѣли совсѣмъ не "Со святыми упокой", которое такъ печально уносится подъ куполъ, гдѣ въ волнахъ ладана скрещиваются широкіе лучи солнца. Бѣлая свѣтящаяся масса -- онъ соображаетъ, что это подняли крышку гроба... Кто-то въ черномъ сюртукѣ возится надъ нею, завинчиваетъ ее... И больше уже не видать его жены, и никто и никогда не увидитъ ея...
   Длинный путь по ликующимъ и яркимъ улицамъ, гдѣ никому нѣтъ дѣла до его печали. Ограда кладбища съ знакомыми, ранѣе пріѣхавшими къ воротамъ, встрѣтить гробъ, обнажающіяся головы... За рѣшеткою -- смутно выдѣляющіеся кресты и памятники, куполъ ожидающей ее церкви, еще одна панихида тамъ, и прощай... Безобразная рыжая яма съ комьями и горбинами влажной земли вокругъ. Внизу возится кто-то -- могильщики. Зачѣмъ они тамъ? Ахъ, да. Вѣдь онъ самъ приказалъ замуровать гробъ склепомъ. Когда? Безсознательно, вѣрно -- не помнитъ... Бѣлую глазетовую массу опускаютъ внизъ -- въ сумракъ. Теперь сумракъ,-- а сейчасъ будетъ вѣчный мракъ... А какъ она живая боялась темноты. Бывало, проснется, и испуганнымъ голосомъ проситъ его: "ради Бога зажги свѣчу -- я боюсь..." Точно предчувствовала, что она рано унесетъ ее въ свое загадочное царство сна безъ сновъ, ночи безъ звѣздъ, покоя безъ ощущенія покоя. Неужели онъ бросилъ горсть земли, и она съ мягкимъ шорохомъ разсыпалась по ея крышкѣ.. Еще двѣ-три горсти -- и могильщики начинаютъ свое дѣло. Ребрами ставятъ перекладины, задѣлывая ихъ кирпичами... И опять голубое, радостное небо, шумныя улицы, куда-то бѣгущій народъ, и никому не больно, никому не скорбно, никому не жаль. Да что же это? Развѣ не случилось ничего, развѣ не погасла сейчасъ дорогая ему жизнь? Хорошо имъ разсуждать: вся земля -- большая могила. На каждой пядени ея кто-нибудь, и когда-нибудь умеръ и схороненъ. Вращающееся въ пространствѣ чудовищное кладбище, на которомъ копошатся, суетятся и посягаютъ живые -- отходящіе туда же, пока послѣднее существованіе не погаснетъ на ней и она не останется среди безконечности -- громаднымъ и безмолвнымъ памятникомъ человѣчества...
   

IV.

   Какъ пусто, сиротливо было, когда онъ вернулся домой.
   Къ нему напрашивались друзья: "мы тебя не можемъ оставить теперь одного",-- но напрашивались такъ, что когда онъ отказывался отъ ихъ услугъ, они торопливо жали ему руки, съ дѣланно строгимъ лицомъ роняли что-нибудь въ родѣ: "Да, да, мы понимаемъ... Такъ, разумѣется, лучше"... И исчезали, оставляя его одного съ воспоминаніями, и какими недавними. Вчера -- ужъ воспоминаніе, а четвертаго дня, когда она неотступно смотрѣла на него упорными пристальными глазами -- уже далекое, безвозвратное. "Ты будешь еще не разъ любоваться этимъ солнцемъ, лазурью неба, полетомъ ласточки, трепетомъ молодой листвы и скромною улыбкою цвѣтка, затерявшагося въ травѣ, а для меня ужъ ничего-ничего". Она глубоко зарыта, замазана цементомъ, задѣлана кирпичомъ, завалена землей, прижата мраморною доскою -- и оттуда, изъ своей тьмы и тѣсноты, не увидитъ, не услышитъ, не узнаетъ! Прислуга ходить на цыпочкахъ, точно жена его здѣсь еще и ее боятся разбудить... Спрашиваютъ его шопотомъ... Онъ отмахивается и уходитъ въ ея спальню, гдѣ она умирала столько долгихъ мѣсяцевъ, думая про себя скорбную думу, прикованная къ постели,-- она, у которой еще недавно каждая фибра жаждала жизни, шума, движенія -- и быстраго-быстраго, которое бы закружило и вихремъ унесло ее, куда -- все равно, только бы поскорѣе...
   Натура глубокая и сильная, онъ могъ любить только однажды, но зато уже всѣмъ существомъ. Разъ предметъ такой любви у него отнятъ -- для него не оставалось ничего. Когда онъ (не утѣшился -- утѣшиться онъ не могъ) освоился съ печалью, онъ началъ разбираться во всемъ, что осталось отъ его жены. Для вдовца это были сокровища, цѣнныя особенно потому, что каждое, такъ или иначе, было связано съ его радостями въ прошломъ. Всякій хламъ и обноски онъ берегъ, ревниво запирая ихъ отъ посторонняго глаза. Ему показалось бы оскорбительнымъ, если бы кто-нибудь другой любовался ими, видѣлъ ихъ, замѣтилъ грустное обожаніе, съ которымъ онъ къ нимъ относится. Все, все -- старыя платья, бѣлье его жены, ея ботинки напоминали ему что-нибудь изъ ихъ общаго прошлаго. Какой-нибудь полинявшій бантъ разсказывалъ ему цѣлую страницу ихъ жизни -- и, по своему, вдовецъ не скучалъ, оставаясь наединѣ съ странными реликвіями. Зная, что покойная оставила большой гардеробъ -- многіе бѣдняки обратились къ нему съ просьбой отдать имъ, что онъ признаетъ ненужнымъ. Онъ отъ нихъ откупился деньгами -- и все оставилъ себѣ. Еще бы! Вотъ это голубое платье -- какъ она была въ немъ хороша въ тотъ вечеръ, когда они стояли на террасѣ надъ обрывомъ Волги. Далеко-далеко передъ ними, въ радужномъ огнѣ, западъ гасъ, кидая прощальный отсвѣтъ и на разливы рѣки, и на смутныя очертанія уходившихъ на югъ береговъ, и на ея лицо, лицо его жены... Она тогда подняла голову прямо къ закатывавшемуся солнцу, и вся такъ и горѣла въ его живомъ золотѣ. Какъ сверкали ея глаза, какъ хороша была при этомъ освѣщеніи ея смуглая кожа!.. А кружевная накидка. Они выбирали ее подъ Прокураціями тонувшей въ лазури Венеціи. Какъ его жена смѣялась тогда наивному обожанію, отразившемуся въ глазахъ итальянца-приказчика. Этимъ пледомъ онъ прикрылъ ей ноги въ счастливую ночь, когда ихъ гондола замерла среди лагуны. Звѣзды свѣтили имъ такъ ласково и нѣжно, и надъ недвижными водами величаво подымались дивные дворцы. Откуда-то, нервная и горячая, доносилась чудная южная пѣсня съ робкимъ аккомпанементомъ струнъ, не смѣвшихъ слишкомъ громко вмѣшаться въ ея поэтическіе звуки... Эту книгу она держала въ рукахъ, когда онъ въ первый разъ сказалъ, что любитъ ее... И книга при этомъ упала изъ ея рукъ -- даже переплетъ заломился -- вотъ этотъ слѣдъ счастливой минуты. Какъ она подняла на него тогда рѣсницы, и какое удивленіе отразилось подъ ними! Она не ждала признанія! Вотъ другая книга -- эта еще памятнѣе ему. Она не хотѣла писать ему писемъ. Какъ бы еще взглянула на это ея мать! Но она подчеркивала кое-какія буквы -- на разныхъ страницахъ. Онъ и теперь читаетъ, что вышло изъ этого: "Мое сердце всегда съ тобою". Коротко же было это "всегда" -- его и на нѣсколько лѣтъ не хватило. Цѣлые дни, часами, онъ рылся въ оставшихся послѣ нея комодахъ, все болѣе и болѣе увеличивая архивъ святыхъ воспоминаній. Связывалъ мертвымъ узломъ будущее съ этими безмолвными свидѣтелями прошлаго, рыдая и цѣлуя ихъ, рискуя сойти съ ума въ концѣ концовъ отъ вѣчнаго одиночества. Такъ онъ добрался до рокового момента. Онъ разобралъ хранившіяся у него ея письма. Ему захотѣлось взять у нея свои и распредѣлить ихъ, чтобы одно отвѣчало другому. Создалась бы такимъ образомъ или лучше: воскресла вся поэма ихъ любви, и, перечитывая ее, онъ и впослѣдствіи не зналъ бы скуки. Онъ помнилъ, что она берегла каждую записку -- но гдѣ онѣ были? Ни въ ея ящикахъ, ни въ комодахъ не оказывалось этихъ пачекъ, аккуратно перевязанныхъ, которыя, смѣясь, она называла лѣтописью своей жизни... Вспомнилъ, что во время болѣзни она приказала унести на чердакъ цѣлый сундукъ, съ книгами должно-быть, судя по тяжести. Онъ занималъ лишнее мѣсто въ ея спальнѣ, гдѣ и безъ него было не особенно много воздуха. Вспомнилъ, и самъ пошелъ за нимъ. Отперъ, что-то шарахнулось около. Ему казалось въ потемкахъ, ея тѣнь стоитъ позади... Тутъ еще больнѣе его сердце сжало тоскою. Что-то, какое-то предчувствіе говорило ему: "Не тронь, не разрывай могилъ, въ могилахъ, кромѣ труповъ, нѣтъ ничего". Онъ медленно сбрасывалъ на полъ книжки журналовъ, кипы газетъ. Отъ нихъ подымалась удушливая пыль... Вонъ какія-то тетради... Ея дневникъ. Она вѣдь сначала вела его, еще дѣвушкой -- потомъ бросила, ранѣе встрѣчи съ нимъ. Старые альбомы со смѣшными фотографіями. Какъ одѣвались тогда! Раздутыя пузырями юбки -- странная она въ нихъ. Онъ еще не видѣлъ этихъ карточекъ. О, онъ соберетъ ихъ всѣ, заведетъ для нихъ отдѣльный складень и будетъ любоваться ею... Вотъ она дѣвочкой: несложившаяся, угловатая, видимо застѣнчивая. Плечики торчатъ костяшками -- потомъ они налились, и всѣ любовались ихъ удивительною красотою... Смотритъ еще дичкомъ -- а глаза все-таки мечтательные. Она сама сознавалась ему, что съ самаго ранняго дѣтства вѣчно строила себѣ испанскіе замки, воображая себя всѣмъ, чѣмъ угодно, только не заурядною женщиною. Одна лишь мысль о смерти, ранней и глупой, не приходила въ ея голову. На лазурный блескъ ея будущаго -- черный силуэтъ костлявой странницы не кидалъ зловѣщей тѣни... Вотъ ея рисунки. Неувѣренные, плохіе, поправленные гимназическими учителями -- но и это говоритъ много его душѣ. И вдругъ -- наконецъ-то вотъ онѣ! Онъ не обманулся. Пачки съ письмами цѣлы. И сколько ихъ -- неужели онъ это писалъ все? Нѣтъ, разумѣется нѣтъ. Тутъ и отъ ея сестры, и отъ брата, и отъ матери, и отъ подругъ... И еще какія-то, руку на которыхъ онъ не узнаетъ вовсе. Вся жизнь съ ея тайнами, вся жизнь съ невѣдомыми ему признаніями, впечатлѣніями, вопросами и запросами, маленькими грѣшными замыслами, лукавыми планами и Богъ знаетъ чѣмъ еще. Когда, сложивъ вмѣстѣ, онъ несъ ихъ внизъ, странная жалость охватывала его. "Не трогай ихъ, не читай, уничтожь. Возьми написанное тобой -- и сожги не глядя на то, что не назначалось для тебя. Знай ее, твою покойницу, такою, какою она тебѣ казалась, и не трогай завѣсы, ею самой опущенной надъ своимъ внутреннимъ міромъ... Не трогай, не трогай, -- шептало ему что-то, когда онъ уже разбирался въ нихъ.-- Оставь -- ты не смѣешь, это не твое". Сердце его колотилось съ тревогой и предчувствіемъ опасности. "Какія глупости!-- ободрялъ онъ самъ себя.-- Развѣ въ этой святой женщинѣ было хоть что-нибудь заповѣдное для него, чего она могла бы стыдиться. Они -- жизнь и души взаимно отдали другъ другу -- и вдругъ онъ вздрогнулъ и какъ змѣю отбросилъ отъ себя пожелтѣвшій листокъ. "Моя милая, дорогая, сердце мое родное..." начиналось оно. И это было написано не имъ,-- а чужимъ и тоже мужскимъ почеркомъ. Буквы прыгали, сплетались и растекались въ его глазахъ, зеленѣли, кружились, разсыпались искрами и пропадали. Онъ не повѣрилъ себѣ -- этого не можетъ быть. Не можетъ -- это письмо не ей, не его женѣ. Нѣтъ -- вотъ имя "Вѣра". Вѣрочка -- онъ ее такъ называлъ. Боже правый -- почеркъ вѣдь знакомъ ему -- лучшаго его друга, два года тому назадъ почему-то исчезнувшаго отсюда и прекратившаго съ нимъ всякую переписку. Вдовецъ съ лихорадочною быстротою читалъ это письмо, прыгая черезъ строки, пропускалъ цѣлыя страницы и какъ разъ роковымъ образомъ попадалъ на мѣста, не оставлявшія никакихъ уже сомнѣній въ его несчастіи, -- несчастіи болѣе ужасномъ, чѣмъ ея смерть... Каждая минута, все больше и больше въ прахъ и пыль разбивала всю вѣру его жизни, слѣдовательно и самую жизнь. Его обносило туманомъ. Жилы натягивались и бились, онъ самъ слышалъ стукъ своего сердца, трепетъ пульсовъ. Ему чудилось, какія-то ржавыя колеса вращаются въ его головѣ и съ страшною болью рѣжутъ острыми зубцами его мозгъ. Куда-то выбѣжалъ, крикнулъ -- безсмысленное, отчаянное, и рухнулся на мостовую. Недалеко было отъ дома, его узнали, подняли, перенесли къ нему. Очнувшись -- онъ вспомнилъ все, на одну минуту подумалъ, что ему почудилось, что больное и разстроенное воображеніе сбило его съ толку мучительнымъ призракомъ,-- но, поднявъ голову, увидѣлъ эти проклятыя письма разбросанными на столѣ.
   Онъ пропустилъ и девятый, и сороковой день.
   Къ крайнему изумленію его пріятелей и знакомыхъ, въ газетахъ не появлялось объявленія объ обычныхъ панихидахъ въ эти сроки. Друзья заѣзжали узнавать -- въ чемъ дѣло -- улыбаясь по пути. Люди вѣдь подлецы и склонны все объяснить дурнымъ. "Утѣшился живо неутѣшный вдовецъ". Но у него имъ объяснили, что баринъ лежитъ въ горячкѣ -- и когда оправится, доктора сказать ничего не могутъ. Онъ поднялся только черезъ три мѣсяца. Выздоравливалъ -- съ отчаяніемъ. Ему не зачѣмъ было жить, онъ не хотѣлъ жить -- и бѣлый свѣтъ въ его очахъ только дразнилъ и раздражалъ его. У него теперь даже прошлаго не было. Эти письма -- и его отняли. Онъ неуничтожилъ ихъ и, вставъ съ постели, нашелъ тамъ же, куда и сбросилъ ихъ -- въ большомъ ящикѣ своего письменнаго стола. "Кому же вѣрить послѣ того, и во что вѣрить?" думалъ онъ, подымаясь на локтѣ съ подушки, и допрашивался у тишины его комнаты: чѣмъ жить? Именно нечѣмъ жить. Она всю жизнь морочила его. За что? Зачѣмъ? Вѣдь онъ ее такъ любилъ, что не сталъ бы стѣснять. Онъ далъ бы имъ разводъ,-- но обманывать каждый день, каждую минуту! Обманывать человѣка, молившагося на нее, способнаго отвергнуть Бога ради ея ласки... О, онъ жестоко-жестоко наказанъ былъ за то, что сотворилъ себѣ кумира. Но, можетъ-быть, все это чепуха, чепуха. Одно письмо -- еще доказываетъ мало. Все объяснится совсѣмъ иначе. Вѣдь остальныхъ онъ и не смотрѣлъ даже... Вѣдь тамъ есть еще пачки, написанныя ея почеркомъ. Онъ угадываетъ, что когда между нею и имъ, его подлымъ другомъ, было все кончено, она потребовала, чтобы тотъ вернулъ ея письма... И вдругъ окажется, что она не такъ виновата. Не такъ, т. е. не вполнѣ. И тутъ же онъ ловилъ себя въ малодушіи. Развѣ это не все равно, если она только позволяла поцѣловать себя, писать себѣ на "ты" -- все кончено, все кончено, все кончено. Онъ не понимаетъ дѣлежа въ любви. Если ему невѣрны были мыслію, мечтою, помыслами, тайною похотью -- такъ не все ли равно, что тѣло при этомъ строго охранялось для него одного. Развѣ онъ только тѣла хотѣлъ, -- того, что наполняло недавно смрадомъ его залу изъ гроба, -- ему нужна была вся она, съ ея душою, чистою и святою душою... Чистою и святою! Да развѣ послѣ этого есть на свѣтѣ и святость, и чистота? Но чѣмъ онъ довелъ ее до паденія... Онъ узнаетъ это изъ ихъ писемъ. О, онъ ихъ прочтетъ отъ строки достроки. Онъ не пожалѣетъ себя. Пусть сердце окончательно разобьется. Наплевать ему на свое сердце, и на жизнь, и на все...
   Но когда онъ всталъ съ постели, онъ не сразу принялся за проклятыя письма.
   Нѣсколько разъ отворялъ ящикъ письменнаго стола и вновь задвигалъ его. Ему было страшно, у него дрожали руки и холодѣли, а голова горѣла. Если бы у него украли эти пачки, онъ благословилъ бы вора... Нѣсколько дней онъ провелъ въ такой нерѣшительности. Онъ вѣдь зналъ истину и теперь только трепеталъ ея подробностей. Сколько вечеровъ, онъ хотѣлъ бросить въ каминъ зловѣщіе листки, мелко-мелко исписанные знакомымъ и все-таки милымъ ему почеркомъ. Домашніе спрашивали его, поѣдетъ ли онъ на кладбище, онъ угрюмо отмалчивался и не отвѣчалъ ничего. По ихъ тревожнымъ и удивленнымъ взглядамъ, онъ понималъ, что они, пожалуй, принимаютъ его за помѣшавшагося. "Молитесь, если хотите, я вамъ не мѣшаю",-- крикнулъ онъ разъ старой нянькѣ, выпѣстовавшей его Вѣру. Какъ-то въ безсонную ночь онъ забрался въ спальню жены, -- ключъ отъ этой комнаты онъ все еще носилъ въ карманѣ,-- и ножомъ изрѣзалъ нѣсколько платьевъ, и каждый ударъ этого ножа производилъ острую боль въ его сердцѣ, точно онъ себя разилъ имъ. Наконецъ, надо было покончить съ мучившимъ его. Нельзя было жить въ вѣчномъ кошмарѣ, тѣмъ болѣе, что со стороны ни откуда не могла придти помощь. Глубоко вѣрующій до сихъ поръ, онъ отворачивался отъ образа, не думалъ о Богѣ, не хотѣлъ о Немъ думать, а когда это приходило помимо его воли въ голову, онъ горько усмѣхался и слагалъ въ сердцѣ хулы, о которыхъ теперь въ тишинѣ и уединеніи кельи вспоминалъ съ ужасомъ и стыдомъ. Онъ хотѣлъ забыть небо, отказывался отъ него, и оно не посылало ему ни одного свѣтлаго луча. Съ каждымъ часомъ онъ злобился все больше и больше. Онъ съ наслажденіемъ мечталъ о томъ, что бы онъ сдѣлалъ, если бы она, его Вѣра, была еще жива. Онъ представлялъ ее себѣ такою около, и мысленно терзалъ ее всѣми способами, которые только могла создать его фантазія. Онъ мучилъ ея душу и тѣло. Онъ наслаждался ея стыдомъ и до сладострастія упивался ея страданіями. О! онъ ей хорошо отплачивалъ за все, за все... Онъ тысячу разъ задавалъ ей вопросъ: "скажи, чѣмъ онъ тебя взялъ, что ты нашла въ немъ? Что, его ласки были горячѣе моихъ?" -- и вдругъ одно обстоятельство разомъ обожгло его память, и онъ вздрогнулъ отъ бѣшенства и вскочилъ. Да, именно въ то время, къ которому относятся эти письма, она изумила его совсѣмъ, совсѣмъ несвойственными ей порывами... Этому она научилась у того, у "другого", и дѣлилась новымъ знаніемъ съ нимъ, съ мужемъ. Онъ такъ крикнулъ отъ боли, подступившей къ самому его горлу, что прислуга вскочила къ нему. "Да, ты умерла во-время. Иначе... иначе, убилъ бы!.." Нѣтъ, убить мало. Что значитъ нѣсколько мгновеній, въ сравненіи съ тою мукою, какую онъ испытываетъ теперь? Ничто, ничто!..
   Надо было скорѣе выпить эту чашу!
   "Подлецъ, подлецъ!" -- повторялъ онъ, читая строки, написанныя его "другомъ". Ровныя, съ заимствованнымъ откуда-то, только не у себя, пламенемъ, съ дѣланною страстью и ложью въ каждомъ звукѣ. Къ чему онъ обманывалъ ее? И зачѣмъ такъ медленно и тонко -- для нея, наивной и глупой мухи -- плелъ дьявольскую паутину. "Вѣра,-- восклицалъ, обращаясь къ окружающей его тишинѣ, несчастный мужъ, -- да если бъ ты не впопыхахъ, не тайкомъ, задыхаясь отъ страха, горя стыдомъ, читала эти письма, а вслухъ, громко, ты сама бы сейчасъ почувствовала всю ихъ неправду. Вѣдь это изъ книжекъ все, это общія мѣста дешеваго донжуанства, на это любой писарь -- мастеръ. Кого же можно было поймать на такую наживку?" И каждый слогъ ихъ раскаленнымъ свинцомъ падалъ на его душу, прожигая ее насквозь и оставляя по себѣ горячую рану... Вотъ письма любовника дѣлаются все холоднѣе и холоднѣе... А именно въ это время жена была особенно ласкова съ мужемъ... Онъ хорошо помнитъ, какъ она по цѣлымъ часамъ сидѣла прижавшись къ нему, точно искала у него утѣшенія и защиты... Именно... Когда тотъ ея не захотѣлъ, такъ она къ нему, къ дураку и рогоносцу, вѣровавшему въ нее, какъ въ Бога, еще сильнѣе привязалась. Обманула и была обманута сама -- и вознаграждала себя здѣсь -- ластясь къ нему, какъ озябшая кошка, и только кошка. Онъ зналъ, что ея письма будутъ для него еще ужаснѣе... На зло проклятіямъ, срывавшимся съ его губъ, его порою охватывала мягкая грусть, и сквозь бѣшеную злобу -- непонятная жалость проникала въ его сердце... Сжавъ зубы до боли, онъ развернулъ первое ея письмо... О, оно было совсѣмъ въ иномъ тонѣ. Другое, третье -- они не отвѣчали заимствованному пламени посланій его друга. Странно, одно ему бросилось въ глаза: Вѣра точно была заворожена имъ, подлымъ обольстителемъ. Она какъ-то сдуру и слѣпо отдавалась, даже не понимая, что она дѣлаетъ. Въ ея строкахъ не было нѣжныхъ словъ, а какая-то тупая покорность, выражающаяся часто у людей восклицаніемъ: "теперь ужъ все равно". Она будто съ горя летѣла внизъ, и ей не за что было ухватиться руками, чтобы удержаться на мѣстѣ. Она пала, казалось, нечаянно, и потомъ продолжала только потому, что главное уже сдѣлано, а снявши голову -- по волосамъ не плачутъ. Потомъ въ послѣднихъ письмахъ вдругъ прорвался ужасъ. Какъ будто только сейчасъ она сбросила съ себя околдовывавшія ее чары, повязку, закрывавшую ея глаза. Бурнымъ потокомъ пробивалось ея негодованіе и на него -- этого мерзавца -- и на себя-самоё... "Я не понимаю, что случилось, какъ вы меня взяли;-- впрочемъ, нѣтъ, только теперь мнѣ ясно, что вы выждали и воспользовались минутою затменія и слабости, овладѣвающими каждою женщиной. Только негодяй могъ сдѣлать это, подсмотрѣть ихъ и, ради мгновенной прихоти, гадко, отвратительно погубить мою душу"... Да, она сама оборвала ихъ отношенія. Она сама потребовала писемъ назадъ, но вѣдь и тотъ въ это время холодѣлъ уже и можетъ-быть радовался разрыву -- и сознаніе этого было еще больнѣе бѣдному мужу... А послѣднее, самое послѣднее ея письмо. Оно написано три года назадъ: "Я презираю себя, я подлѣе всякой дѣвки, которую нужда гонитъ на улицу. Я отдалась безъ любви, измѣнила человѣку, котораго любила. У меня начала болѣть грудь -- когда докторъ шопотомъ сказалъ мужу (подозрительность дѣлаетъ нашъ слухъ очень тонкимъ и чуткимъ), что у меня поражено лѣвое легкое,-- и я обрадовалась этому. Я недостойна жить, я не хочу и не могу жить. Поймите это. Если я молчу, то не потому, что щажу себя или васъ -- вы послѣдній, о которомъ я бы подумала. Нѣтъ, я боюсь убить благородную душу моего мужа... Я не труслива -- и пошла бы смѣло на казнь. Но я бы истерзала его самого и испортила ему всю его жизнь, а онъ вѣдь не виноватъ ни въ чемъ. Я не говорю ничего, не каюсь ему, не подставляю голову подъ его ноги, чтобы онъ растопталъ ее, только потому, что такое покаяніе было бы еще большею и безпощаднѣйшею подлостью. Оно могло бы примирить меня съ собою самой, но я тутъ -- ноль, и мнѣ себя не жалко. Кто согрѣшилъ какъ я, тотъ долженъ молчать и таить грѣхъ про себя. Пусть вся оставшаяся мнѣ недолгая жизнь, каждымъ своимъ мгновеніемъ, будетъ посвящена его счастью. У меня хватитъ на это и силы, и любви къ нему. А когда я умру, и мы встрѣтимся тамъ, гдѣ всѣ мысли и поступки открыты другъ другу -- можетъ-быть, за эти нѣсколько лѣтъ и за мою муку онъ проститъ меня"...
   Проститъ!..
   Онъ до разсвѣта просидѣлъ, читая и перечитывая это, именно это письмо...
   Проститъ!
   Что-то плакало и жаловалось въ его душѣ, въ его груди, нѣсколько разъ горячо подступало къ его глазамъ, во слезъ не было, они оставались сухи. Кто-то во мракѣ наклонялся позади надъ нимъ. Ему чудилось, что онъ здѣсь не одинъ. Въ воздухѣ вѣяли чьи-то крылья, вспыхивали и смотрѣли на него умоляющіе глаза...
   Проститъ!
   Она, какъ нищій -- милостыни, просила этого прощенія... Такъ вотъ почему она не боролась за жизнь, не цѣплялась за нее, вотъ почему она говорила ему, что не хочетъ жить больше... Что ей нечѣмъ жить. Всѣ эти годы, часъ за часомъ, минута за минутою, она казнилась и мучилась, и когда ласкалась къ нему, ей нужна была не страсть его,-- а жалость, состраданіе... О нихъ однихъ мечтала она и молилась... Теперь ему понятенъ тотъ загадочный и печальный взглядъ, который столько разъ онъ ловилъ въ ея глазахъ. Просыпаясь ночью, онъ часто заставалъ ее не спавшей. Опершись на локоть, она съ подушки смотрѣла на него. И онъ могъ ее, бѣднаго ребенка, ввѣреннаго его защитѣ и заботѣ, проклинать мысленно, мучить, осуждать въ мечтахъ, болѣзненныхъ и жестокихъ, на тысячи терзаній... Онъ не могъ понять сразу, что бываютъ паденія, гдѣ нѣтъ преступленій, а одно несчастіе. Утро чуть тронуло своимъ разсвѣтомъ его окно. Слабо намѣтился за нимъ, весь въ сырости и точно въ хлопьяхъ ваты, садъ. Туманъ подымался, причудливыми и мѣняющимися фантомами минуя его стекла... И она всѣ эти дни оттуда видѣла и на своей чуткой душѣ испытывала его злобу! Какой же адъ послѣ того былъ бы ей страшенъ... И вдругъ онъ опустилъ голову на руки и зарыдалъ какъ ребенокъ. Эти первыя слезы были живоноснымъ источникомъ, очистившимъ его душу. Въ тотъ же день онъ и молился, и плакалъ на ея могилѣ, и каялся ей во всемъ, и уже у нея просилъ о прощеніи... Тамъ не было никого. Вѣтеръ только пробѣгалъ въ вершинахъ деревьевъ, да трава колыхалась печально... Могилы молчали. Торжественно стояли кресты -- храня подъ собою можетъ-быть не одну такую же драму...
   На другой день онъ уѣхалъ въ Петербургъ.
   Онъ только взялъ съ собой письма жены и друга. Этому онъ не могъ и не смѣлъ простить. Не смѣлъ потому, что хорошо понималъ его вину: тотъ не только укралъ у него счастье, но и убилъ его жену. Вѣра не могла жить съ вѣчными укорами совѣсти, съ оглядками на прошлое и съ трепетомъ, что рано или поздно, а случай откроетъ его -- и тогда она, лицомъ къ лицу, должна стать съ неумолимымъ судьей. Такимъ она, по крайней мѣрѣ, считала мужа. Въ Петербургъ онъ явился на третій день. Стоялъ туманъ. Мокрыя улицы тонули въ немъ, стѣны домовъ точили слезы. Ничего не было видно -- ни неба, ни дали. Подъ впечатлѣніемъ хмурой природы послѣднія искры жалости погасли въ душѣ обманутаго мужа. Онъ захолодѣлъ здѣсь -- и злобы уже не было, а спокойная фатальная рѣшимость совершить то, что, по его мнѣнію, опредѣлено самимъ небомъ, и, какъ онъ думалъ, загробною волею его жены. Онъ оставался равнодушенъ. Тѣхъ вспышекъ бѣшенства, которыхъ онъ самъ боялся, не было. Точно и оно отсырѣло здѣсь... Понималъ только одно -- пока его "другъ" живъ -- онъ даже молиться за Вѣру не можетъ. Врагъ ему заслонялъ память о ней. Теперь отецъ Антонинъ знаетъ и съ мучительнымъ ужасомъ думаетъ часто, какъ онъ далекъ былъ тогда отъ высшей христіанской правды, но вѣдь переломъ въ немъ еще не наступалъ; и онъ разсуждалъ, какъ всѣ во мракѣ бродящіе. Своей мести -- онъ придавалъ значеніе простой справедливости и считалъ себя только судьей, а не палачомъ. "Злой человѣкъ отъ злаго сокровища сердца своего износитъ злое" -- и напротивъ: "Чисто око, еже не видѣти зла". Теперь цѣною всей постылой жизни радъ бы вернуть былое -- да поздно... Совершенное уже отошло въ темную область прошлаго, лежащаго въ сквернѣ и грѣхѣ...
   Да, онъ былъ именно слѣпымъ и бездушнымъ мстителемъ... Когда "другъ" его кинулся къ нему -- онъ отстранилъ протянутыя руки.
   -- Что съ тобою?
   -- Это твои письма?
   Тотъ поблѣднѣлъ и точно все въ немъ упало. Даже на ногахъ не удержался, сѣлъ.
   -- Да мои. Вѣра Николаевна не была виновата.
   -- Знаю.
   -- Что ты хочешь дѣлать?
   Странно, что они оставались на "ты", или въ подобный моментъ не обращалось вниманія на мелочи.
   -- Намъ обоимъ жить нельзя. Какъ ни великъ міръ, а намъ тѣсно. И потомъ ты убилъ ее! Простая справедливость...
   Тотъ не далъ ему окончить.
   -- Довольно... Ты меня вызываешь? Присылай секундантовъ... Только ради Бога говори тише.
   Онъ не понялъ въ чемъ дѣло, а можетъ-быть, если бы въ тогдашнемъ настроеніи и понялъ, еще бы упорнѣе утвердился въ своихъ намѣреніяхъ.
   -- Я не для скандала пріѣхалъ... И не для галлереи дѣлаю все это, и приглашать меня говорить тише нечего... О дуэли -- я не думаю. Театральная глупость!.. Это если бы мы съ тобой спьяна поссорились, ну, стали бы въ тридцати шагахъ и обмѣнялись пулями. Предоставимъ это дуракамъ или трусамъ. Такія преступленія, какъ твое, и такая ненависть, какъ моя,-- дуэлью не стираются... Я не объ этомъ шутовствѣ. Мы сейчасъ кинемъ жребій... Я остановился недалеко отъ тебя, въ Европейской гостиницѣ... Если выпадетъ мнѣ, ты черезъ часъ можешь заѣхать и узнать у швейцара.
   Его "другъ" поблѣднѣлъ, потомъ весь пошелъ красными пятнами. Мститель-мужъ въ первый разъ видѣлъ, чтобы люди такъ дрожали...
   -- Ты... ты предлагаешь... самоубійство по жребію.
   -- Да... А ты трусишь? У тебя храбрости только на мерзкія дѣла...
   -- Постой... Постой...
   Онъ всталъ, выпрямился -- видимо совладалъ съ собою, взялъ себя въ руки.
   -- Я хотѣлъ тебѣ сказать все, но вѣдь теперь ты это примешь за страхъ передъ тобою, подумаешь, что я вымаливаю у тебя жалости... Я согласенъ... Когда?..
   -- Сейчасъ.
   -- Ты не подаришь мнѣ одного дня.
   -- Нѣтъ, я слишкомъ мучусь самъ...
   -- Помни... Я не требую этого отъ тебя. Если жребій выпадетъ тебѣ, я не хочу, чтобы ты умиралъ.
   -- Я не могу жить, если буду знать, что ты существуешь, на той же землѣ.
   -- Что жъ... Ты въ правѣ... Будь что будетъ... Я ждалъ всего, но не этого... Пусть...
   Онъ хорошо помнитъ всякую мелочь этого утра. Его "другъ" опять сѣлъ -- не могъ удержаться на ногахъ, только страдальчески, растерянно, съ необъяснимою болью и жалостью оглядывался назадъ на двери. Какъ у отца Антонина -- кроткаго монаха -- хватило жестокости. Онъ сорвалъ съ часовъ крошечный медальонъ съ миніатюрой покойной жены, зажалъ его въ кулакъ -- и обѣ руки протянулъ пріятелю. Тотъ задышалъ часто, часто. По горлу его съ хрипѣніемъ и натугой точно прокатывалось что-то. Пальцы, коснувшіеся лѣвой руки мужа-мстителя, были холодны и мокры. Въ глазахъ -- смятеніе и ужасъ... Отецъ Антонинъ -- разжалъ лѣвую. Тамъ медальона не было.
   -- Тебѣ... Прощай...
   Страшное дѣло -- онъ до сихъ поръ слышитъ какъ у того стучали зубы, когда онъ спрашивалъ:
   -- Когда я долженъ сдѣлать это?
   -- До полудня... Я вечеромъ уѣзжаю отсюда...
   -- Ты не можешь?.. Впрочемъ, нѣтъ... Ступай... Я тебя прощаю.
   -- Ты... Меня.
   Неужели у него хватило духу усмѣхнуться... А ему до сихъ поръ кажется, что онъ именно сдѣлалъ это.
   -- Больше не встрѣтимся... Помни еще: не она была виновата... Ты остаешься здѣсь -- молись за нее... и за меня... Ты не хочешь пожать мнѣ руку...
   Точно ему -- приговоренному къ смерти -- хотѣлось продлить эти два-три оставшіеся ему часа...
   -- Только послѣ узнаешь, на какую казнь ты меня обрекъ.
   Все это проходило мимо ушей мстителя... Онъ слышалъ каждое слово, но не вдумывался въ нихъ, не хотѣлъ спрашивать, что они значатъ. Понималъ только, что жребій или судьба -- обрекли его "жить", хоть онъ охотно тогда размозжилъ бы себѣ черепъ за этого, какъ ему казалось, "трусливаго и малодушнаго подлеца"... Уходя, въ дверяхъ, онъ оглянулся -- его "другъ" смотрѣлъ куда-то далеко-далеко застывшимъ взглядомъ... Вернувшись въ отель, до полудня ходилъ изъ угла въ уголъ. Часамъ къ одиннадцати -- ему стало вдругъ такъ жутко, такъ душно, такъ скорбно, что онъ разорвалъ себѣ воротникъ и кинулся къ водѣ. Сердце сжалось... Что-то извнѣ молило, жаловалось, плакало, и рядомъ съ собою -- онъ всей душой чувствовалъ эту безграничную муку... Голова у него кружилась... Тошно было... и вдругъ онъ потянулся къ звонку. Но вмѣсто лакея -- къ нему постучался посыльный.
   -- Что тебѣ?
   -- Записка вамъ.
   -- Кто передалъ?
   -- Господинъ... Сказалъ, что вы уже знаете. Я его на улицѣ встрѣтилъ. Онъ ѣхалъ на извозчикѣ.
   Развернулъ клочокъ бумаги. Неровно, карандашомъ было на немъ набросано:
   "Когда ты получишь это -- моя обязанность будетъ уже исполнена... Успокойся -- теперь тебѣ достаточно мѣста на землѣ... Помни одно, чего я тебѣ не сказалъ. Вѣдь ты и это принялъ бы за низость. Я уже годъ какъ женатъ -- и третьяго дня моя бѣдная жена родила. И мать, и мой сынъ остаются нищими. Ты доволенъ? Кара стоитъ моей вины передъ тобою. Прощай!"
   -- Ничего не будетъ?-- спрашивалъ его посыльный.
   -- Ничего... Ступай...
   Подошелъ къ окну... Въ туманѣ колеблются дома. Балконы ходуномъ ходятъ... Улицу то вверхъ подымаетъ, то внизъ... Извозчики по ней какими-то зигзагами... И вдругъ все это пропадетъ изъ глазъ, и опять выступитъ... Поздно... Поздно... Куда онъ поѣхалъ?.. Что съ тою, съ бѣдною?.. И какой холодъ въ душѣ, въ сердцѣ. Богъ отступилъ отъ него... Онъ не обратился къ Небу, и Оно забыло его. А во власти демона, въ вихрѣ страстей, къ чему онъ пришелъ, къ чему?.. Что покрыто этою карой? Развѣ месть даетъ забвеніе?.. Отчего же ему не сладко? Вѣдь обольститель его Вѣры наказанъ -- и какъ... Эти два часа передъ смертью -- были такимъ адомъ. Прощался ли тотъ съ больною женою?.. Поцѣловалъ ли ребенка? Если да, то какое лицо у него было при этомъ, и что онъ сказалъ имъ? Пли боясь, что рѣшимость измѣнитъ ему, какъ воръ бѣжалъ изъ дому? И жена ничего не знаетъ... Можетъ-быть улыбаясь, счастливая материнствомъ, ласкаетъ дитя, кормитъ его... Кто ей скажетъ обо всемъ -- и въ первое мгновенье? Что она сдѣлаетъ, когда узнаетъ? Вотъ они -- дьявольскія правила "чести и мести", какъ они быстро и разомъ рѣшаютъ все, и какое море несчастій и горя ширится за ними... "И остави намъ долги наша, яко же и мы оставляемъ должникомъ своимъ". Вѣдь это еще покойница мать, ставя его на колѣни въ дѣтской постелькѣ и гладя ему голову, подсказывала. Онъ кинулся къ образу -- но было уже поздно -- сердце его не находило словъ для молитвы. Онъ восклицалъ: "Боже мой, Боже мой!" и изъ его же внутренняго міра -- до сихъ поръ невѣдомаго ему -- кто-то кричалъ ему: "Каинъ, Каинъ, что ты сдѣлалъ съ братомъ своимъ?" Кричалъ такъ, что онъ ушами слышалъ это и ему казалось, что весь домъ слышитъ то же, и сейчасъ всѣ сбѣгутся сюда... "Боже мой, Боже мой, если тотъ еще живъ, еще колеблется -- останови его руку... Я ему скажу -- пусть живетъ... Пусть живетъ. Я не хочу крови его, не хочу слезъ его жены, проклятій его ребенка, когда тотъ вырастетъ, пойметъ и узнаетъ все... Если не поздно. Сдѣлай такъ, чтобы не было поздно. Ты можешь...Ты все можешь!" И это была не молитва, не свободный порывъ духа въ безконечность, а какой-то вопль, дикій и нестройный, вопль души, чувствующей себя жалкою птицей въ острыхъ и безпощадныхъ когтяхъ крупнаго хищника... Онъ побѣжалъ къ дому своего друга -- швейцаръ ему коротко отвѣтилъ: "еще не возвращались"...-- Куда онъ поѣхалъ, мнѣ очень нужно?-- "Не знаю-съ. Развѣ они намъ говорятъ?.." Гдѣ же искать его? Онъ цѣлый день, пересаживаясь съ извозчика на извозчика, ѣздилъ по городу, распахивался, чуть не кричалъ, когда его душила тоска, и только поздно ночью вернулся. Ему страшно было еще разъ спросить въ той квартирѣ: "вернулся ли баринъ?" или "привезли ли барина?.." А между тѣмъ его такъ тянуло туда... И только къ разсвѣту въ его головѣ начали складываться утѣшительныя соображенія. А можетъ-быть его пріятель ничего не сдѣлалъ съ собою... Можетъ-быть онъ уѣхалъ изъ города. Думаетъ: "пускай онъ (то-есть я) подождетъ-подождетъ и тоже уѣдетъ! Такъ все и останется... Такъ все и обладится. Ахъ, хорошо бы... Хорошо... Еще бы не хорошо. Пусть только это обойдется... Господи!" И тогда онъ всю ему остающуюся жизнь проведетъ по правдѣ Твоей и по заповѣдямъ Твоимъ... Не отвратитъ лица своего. Такъ, кажется, сказано? Гдѣ только? Онъ забывался на мгновеніе, но тотчасъ же просыпался на цѣлые часы и метался какъ раненый и брошенный на произволъ судьбы. Его душили: и одѣяло, и подушки, и рубаха. Онъ кидался на полъ, но и тамъ его било и подбрасывало всего... Точно онъ былъ въ припадкѣ... Наконецъ онъ не могъ терпѣть больше... Посмотрѣлъ воспаленными глазами на часы. Было около восьми. Въ вискѣ стучали изнутри точно молотки, налитое свинцомъ темя давило мозгъ, сердце билось съ перерывами -- то замретъ -- и все закружится кругомъ и точно вотъ-вотъ смерть сейчасъ -- то вдругъ заколотится, да такъ, что кажется разобьетъ клѣтку и выпорхнетъ на свободу... Онъ побѣжалъ къ звонку. Нажалъ пуговку -- сонный лакей съ недовольнымъ лицомъ отворилъ двери. Очевидно, здѣсь не привыкли вставать такъ рано.
   -- Чего вамъ?-- грубо спросилъ онъ.
   -- Комиссіонера мнѣ.
   -- Гдѣ теперь комиссіонеры -- рано еще.
   -- Ну такъ, болванъ, пошли мнѣ съ улицы посыльнаго, да сію минуту.
   -- Слушаю-съ.
   "За что я его обругалъ? Чѣмъ онъ виноватъ?.."
   И посыльный пришелъ. Онъ поручилъ ему пойти и узнать, "когда такой-то можетъ его принять?" Не прошло получасу -- тотъ вернулся. Не надо было и спрашивать -- по лицу было видно: самое дурное, чего можно было ждать, исполнилось. Тотъ даже весь дрожалъ.
   -- Тамъ, баринъ, горе такое...
   Баринъ сѣлъ.
   -- Господина этого еще вчера вечеромъ доставили въ пріемный покой. Мнѣ швейцаръ ихъ сказывалъ.
   -- Зачѣмъ?-- неужели это онъ спрашиваетъ такъ покойно.
   -- Они себя застрѣлили... И записка при ихъ, что никто-де не виноватъ, а они сами, самовольно значитъ.
   -- Жена знаетъ?
   -- Нѣтъ... Женѣ они оставили письмо, что ихъ телеграммой въ Москву вызвали. Но только и онѣ безпокоятся: "что жъ что телеграммой, отчего проститься не заѣхалъ? Разбудить боялся! Такъ развѣ подобными поступками поступаютъ?.."
   -- Хорошо...
   -- Ничего больше не прикажете?
   -- Ничего.
   -- Деньги велите за комиссію изъ конторы взять?
   -- Да, да... Оставь ты меня!-- вдругъ крикнулъ онъ ему, когда посыльный еще мялся въ дверяхъ.
   -- Мозга-то у вашего барина попорчена,-- сообщилъ тотъ лакею, выходя въ коридоръ.
   И вдругъ оказалось, что онъ, обвинявшій вѣроломнаго друга въ малодушіи и трусости, самъ былъ и трусливѣе, и малодушнѣе его. У него не хватило силы и рѣшимости пойти къ его вдовѣ и покаяться ей во всемъ. Онъ бѣжалъ какъ подлецъ отъ этой встрѣчи, вернулся домой, къ могилѣ жены, и около нея не нашелъ ни успокоенія, ни примиренія. Уѣзжая отсюда, онъ мечталъ, какъ наклонясь къ мраморной черной плитѣ съ ея печальною бѣлою надписью, онъ скажетъ: "Вѣра -- я отплатилъ за тебя. Спи спокойно -- твой губитель наказанъ", и какъ та изъ-за гроба, мыслью -- мысли и душою -- душѣ, отвѣтитъ ему: "Ты поступилъ хорошо, я люблю, люблю тебя", и вдругъ все это оказалось наважденіемъ сатанинскимъ. Ни у него не нашлось этихъ словъ, ни она ничего не дала ему понять. Напротивъ, по холоду, охватывавшему его, по зловѣщей тишинѣ, царившей кругомъ, онъ сообразилъ, что она дальше отъ него, чѣмъ когда бы то ни было. Что она за свой маленькій и оплаканный грѣхъ прощена и спасена и съ отвращеніемъ изъ глубины лазурнаго царства, изъ средоточія кроткаго свѣта, смотритъ на него, принесшаго ей сюда звѣриную злобу и жестокость... Этихъ ли цвѣтовъ она ждала отъ него на могилу... "Каинъ, Каинъ, что ты сдѣлалъ съ братомъ своимъ Авелемъ?" Онъ, впрочемъ, хуже Каина. Однимъ ударомъ убилъ и жену брата, и его ребенка. Онъ зналъ, что у того ничего не было -- его другъ жилъ службой, и только... Разумѣется, онъ тотчасъ же написалъ его вдовѣ письмо, въ моторомъ извѣщалъ ее, что былъ долженъ на слово ея покойному мужу значительную сумму, которую и перевелъ ей, для чего продалъ все, что у него было, и самъ остался ни съ чѣмъ. Въ низости паденія онъ думалъ, что это примиритъ его съ тѣнью убитаго имъ человѣка. Цѣна крови,-- что она оплачиваетъ? Вдова едва-едва нашла въ себѣ силы написать ему нѣсколько благодарныхъ строкъ, и онъ понялъ, что какъ ни былъ справедливъ его поступокъ, а онъ имъ заградилъ себѣ на вѣки-вѣчные путь къ ней, чтобы вымолить у ней прощеніе... Но какъ же ему было поступить иначе? Вѣдь на деньги, отданныя ей другомъ ея мужа, она могла жить и воспитывать ребенка, но на подачку, кинутую ей убійцей,-- никогда. Она съ ужасомъ швырнула бы ее въ лицо ему, и сама обрекла бы тѣмъ самымъ себя и свое дитя нищетѣ, лишеніямъ, голоду и холоду, и, быть-можетъ, преступленію. Надо было молчать и въ душѣ казниться. Въ себѣ самомъ нести грѣхъ, чтобы тамъ, скрытый это всѣхъ, онъ разгорался и палилъ его адскимъ огнемъ. Сдѣлавъ это, отославъ "цѣну крови", пошелъ на могилу къ женѣ, но ея камень былъ холоденъ, крестъ безмолвенъ, и опять все кругомъ притихло. И листья, и вѣтви, и цвѣты,-- точно притаились отъ страху. Сама бездушная природа видѣла его грѣхъ, онъ и ее мертвилъ присутствіемъ... Ему оставался одинъ путь -- тяжкій путь покаянія и скрытыхъ мукъ... Міръ ужъ не горѣлъ для него прелестью жизни, не тѣшилъ его обманчивыми маревами. Ему хотѣлось заключить себя куда-нибудь, гдѣ бы онъ вѣчно былъ лицомъ къ лицу съ воспоминаніемъ объ убіенномъ. Если совершенное имъ не казнилось судомъ человѣческимъ, надо было итти и готовиться къ Божьему суду. И онъ, какъ нищій къ паперти за подаяніемъ -- пришелъ въ эту обитель... Онъ надѣялся, что будетъ время, когда ему "оттуда", изъ того таинственнаго міра, "идѣ же праведные упокояются", пошлется душевный миръ. Не умѣвшій прощать, онъ теперь, какъ милостыни "Христа ради", вымаливалъ прощенія, но оно еще не коснулось его смятенной души цѣлительными перстами. Въ немъ не было тьмы, какъ прежде. Господь, въ вѣчномъ промышленіи о спасеніи уповающихъ на Него, уже уронилъ въ ея мракъ Свой лучъ... Но онъ освѣтилъ грѣшнику его прошлое и казалось мало цѣлой вѣчности кровавыхъ слезъ, чтобы обмыть его, чтобы стереть изъ книги живота черныя строки, вписанныя туда о немъ безстрастнымъ ангеломъ возмездія и печали. Сколько лѣтъ прошло -- онъ нашелъ молитву, но не покой. И молитва его была полна страданій. Въ покаянной тоскѣ онъ бродилъ по тихимъ аллеямъ монастыря, въ торжественной тишинѣ его храма простирался передъ иконами... Не одна боль о содѣянномъ, но и мука объ утраченномъ -- не оставляли его... Вопреки ученію святыхъ отцовъ, онъ вѣчно оглядывался назадъ, откуда, если ему и удавалось не надолго забываться сномъ, кто-то, какъ ему казалось, рыдалъ и, стеная, кликалъ его... Душа, погубленная имъ, и душа, имъ любимая, обѣ еще не хотѣли примиренія.
   

V.

   Да, въ этотъ день было горько отцу Антонину.
   Богъ знаетъ, въ который разъ онъ исповѣдался, и тоже Богъ знаетъ, въ который разъ грѣхъ его былъ ему отпущенъ духовникомъ, но онъ самъ еще не прощалъ себѣ. Не находилъ мѣста. Именно сегодня, у постели больной жены, онъ узналъ, что ея недугъ смертеленъ, и въ маленькомъ тогдашнемъ раю онъ впервые почувствовалъ дыханіе адово. Да и полно, рай ли это былъ? Не капище ли, въ которомъ онъ молился сотворенному себѣ кумиру?.. Въ тоскѣ смятенной души, онъ вернулся въ келью и опять часъ за часомъ, мигъ за мигомъ, переживалъ прошлое... Онъ сидѣлъ на простомъ табуретѣ, у окна, не замѣчая, что по ту сторону его стекла, уцѣпясь маленькими лапками за гибкій кончикъ вѣтки, задорно пыжится и точно дразнитъ его назойливымъ крикомъ веселый щегленокъ... Какъ вдругъ, другой, болѣе сильный шумъ, вывелъ его изъ задумчивости...
   Къ нему въ дверь стучали. Онъ прислушивался. Если бы это былъ монахъ, до него бы дошло: "Во имя Отца, и Сына, и Св. Духа..." И онъ бы отвѣтилъ: "Аминь". Нѣтъ... Чей-то женскій голосъ.
   -- Отецъ Антонинъ, вы у себя?
   -- Войдите.
   Онъ всталъ, страдальческое выраженіе не сбѣжало еще съ его лица.
   -- Здравствуй... Я опять здѣсь... Въ прошлый разъ не удалось тебя видѣть... Впрочемъ, что же это я на "ты", все забываю, что вы уже давно монахъ. Подъ благословеніе надо, да?... Какъ это...
   Она, очевидно, стѣснялась, конфузилась и искала настоящаго тона съ нимъ.
   Отецъ Антонинъ ласково ей улыбнулся. Для другихъ -- у него еще была улыбка...
   -- Все равно... Дай я тебя благословлю...
   Она подставила ему голову.
   -- А тьт... вы, то-есть, все такой же... блѣдный, красивый... Вы знаете я такихъ монаховъ видѣла только на картинахъ итальянскихъ мастеровъ... Даже странно, что у меня такой кузенъ...-- Вѣдь я еще дѣвочкой была -- помню васъ -- все въ щелку любовалась или въ замочную скважину... Какая глупость... правда?
   Міръ съ его суетою ворвался къ нему. Отецъ Антонинъ только сейчасъ замѣтилъ, что оставилъ руку въ ея рукѣ, и тихо освободилъ ее.
   -- Вы такой веселый были... Да нѣтъ, не могу я вамъ -- вы... Ну, васъ совсѣмъ, давайте попрежнему на ты.
   -- Говори, какъ хочешь, Елена Борисовна.
   -- И какая я вамъ Елена Борисовна... Леля... Или ещелучше Лелька... Развѣ ты забылъ, какъ меня звалъ?
   -- У каждаго есть христіанское имя.
   -- И не правда. Ты меня не христіанскимъ. Вспомни ко... Можетъ-быть тебѣ теперь не прилично?..
   -- Грѣха не вижу.
   -- Фу, какъ все это важно... Вы-то здѣсь бываете когда людьми?.. Или вѣчно -- точно нарисованные, нарочно... Такъ вспомнилъ кузину Брыську? А?
   И звонко расхохоталась. Онъ даже удивленно повелъ на нее глазами. Смѣхъ въ его кельѣ -- такъ это ему странно, дико, необычно. До сихъ поръ здѣсь все было полно его тоскою...
   -- И вѣдь нашелъ же тогда, какъ меня назвать -- Брыська. Да вѣдь и правда. Приставала я. Взберусь, бывало, къ тебѣ на колѣни, схвачу за усы и точно колоколъ голову тебѣ вправо-влѣво, а сама дилли-донъ, дилли-донъ, загорѣлся козій домъ, коза выскочила, глаза выпучила...
   И она опять засмѣялась во всю. Смѣхъ очень шелъ къ ней. Онъ освѣщалъ внутренней радостью смуглое съ слишкомъ горячими глазами лицо... И губы въ это время не казались такими чувственными...
   -- Ты сюда съ мужемъ?..
   -- И съ мужемъ и...-- она вдругъ точно потемнѣла вся:-- и съ тестемъ... Знаешь ты, съ Моисеемъ Лукичемъ. Онъ вѣдь меня на правежъ сюда...
   -- Зачѣмъ? Что ты сказала, на?..
   -- На правежъ... Къ отцу Варлааму... Чтобы я съ мужемъ лучше жила...
   -- А ты развѣ дурно съ нимъ?
   -- Не хмурь, не хмурь бровей... И совсѣмъ тебѣ это не идетъ. Для кузины Брыськи -- ты вовсе не іеромонахъ отецъ Антонинъ, а просто братъ, котораго она очень любила... И теперь любитъ... Дурно? Исповѣдать ты меня хочешь? Такъ вотъ тебѣ -- ни шатко, ни валко...
   -- То-есть, какъ это?
   -- А такъ -- ни Богу свѣчка, ни чорту кочерга.
   -- Елена!..
   -- Ахъ, я и забыла, что въ кельѣ у тебя. Это что же за большія книги такія?... Страшно даже. Неужели тебѣ велѣно ихъ прочитать... И печатано какъ...
   -- Четьи-минеи... Оставь, оставь ихъ...
   -- Постой... Я загадать хочу... Что мнѣ выйдетъ. Не1 мѣшай, не мѣшай. Хорошо меня помнишь, что вздумаю, непремѣнно сдѣлаю. Развѣ это грѣхъ?
   -- Сумасшедшая ты -- вотъ что. Съ такихъ Господь и грѣха не спрашиваетъ.
   -- Рукой Онъ на такихъ махнулъ?..
   -- Елена!
   -- Виновата, виновата, не буду... Я все на сочиненія Пушкина гадаю. Разверну на удачу и, зажмурясь, пальцемъ... Только все чепуха выходитъ... Въ послѣдній разъ передъ отъѣздомъ сюда -- ткнулась прямо въ совсѣмъ неподходящее: "съ пармезаномъ макароны -- и яичницу свари..." Можетъ-быть на четьи-минеяхъ мнѣ больше повезетъ.
   Но отецъ Антонинъ строго отнялъ у нея книгу и отнесъ въ сторону.
   -- Негоже, значитъ, грѣшно? Божинька накажетъ?.. Ну, я вотъ, на эту. Что такое и не понять ничего. "Невидимая брань", "блаженныя памяти старца Никодима святогорца". Послушай, отчего это у тебя все непонятное? Ну, что такое невидимая брань, а?.. Кто же брань видѣть можетъ -- ее только слышатъ.. Вотъ напримѣръ, когда мой тестюшка, Моисей Лукичъ...
   -- Тутъ не такая брань. Брань -- то-есть "бореніе, борьба..."
   -- А, вотъ что... Это съ кѣмъ же?.. Съ діаволомъ?.. Ахъ, да, скажи пожалуйста... Ты когда-нибудь, но только несмѣйся и не думай, что я дура -- ты чорта видѣлъ собственными глазами?..
   -- Нѣтъ.
   -- Стоитъ послѣ того быть монахомъ, если и этого нельзя. Постой, я загадаю. Зажмурилась, открыла... Разъ, два, три... Ну, что вышло: "людіе мои, блажащіе васъ льстятъ вы, и стези ногъ вашихъ возмущаютъ..." Ничего не понимаю. Что это значитъ? Какъ это понять?.. Да ну же...
   -- Знаешь что, кузина Брыська, оставь ты меня, ради Христа, въ покоѣ.
   -- Это значитъ: пошла вонъ. Такъ?
   -- Не совсѣмъ. Мнѣ съ тобой неприлично въ такомъ тонѣ...
   -- А развѣ тебя за это накажутъ? Постой, погоди. Скажи пожалуйста, какъ отецъ Варлаамъ, большая или малая бука? А?
   -- Онъ вовсе не бука. Почтенный и сильный духомъ старецъ.
   -- Онъ меня бить не будетъ?
   -- Дура ты была, дура ты и осталась!
   -- Вотъ такъ-то лучше. А то напустилъ на себя святость -- и молись на него... Про тебя, знаешь, что разсказываютъ? Что ты и теперь ужъ совсѣмъ мощи. А умрешь -- сейчасъ чудеса... Не сердись, а ты знаешь, я тебя вотъ вѣдь какъ боялась, только что отъ трусости нахальства на себя напустила, а передъ дверями твоими минуты три стояла, все не рѣшалась постучать... Думаю -- вдругъ ты меня сейчасъ въ уголъ и поклоны бить.
   -- Слѣдовало бы.
   -- Мало ли что. Развѣ я говорю, что нѣтъ...
   -- Ты вотъ что лучше объясни, почему это у васъ не лады дома?
   -- И не будетъ ладу. Развѣ я мѣшаю тестю. Ну, пусть Моисей Лукичъ умретъ. Мнѣ больше ничего и не надо.
   Отецъ Антонинъ перекрестился.
   -- Фу, ты,-- чего только твой языкъ болтаетъ.
   -- Ей-Богу -- я такъ и думаю, какъ говорю. Алеша -- смирный. Съ нимъ бы я сладила. А вѣдь ты знаешь -- я вотъ на эстолько его не люблю,-- зацѣпила она великолѣпными бѣлыми, какъ слоновая кость, зубами ноготокъ мизинца.
   -- Зачѣмъ замужъ шла?
   -- По глупости. Девятнаццать лѣтъ было, подруги уже покрутились, а я всѣхъ красивѣе -- и въ дѣвкахъ сижу. Ну, кто первый пришелъ, тотъ и взялъ. Бѣднота въ домѣ -- мать-покойница уговаривала. Вѣдь, хоть и княжны были, а мы на три дня разъ супъ варили...
   -- Ахъ, міръ, міръ...
   -- Что?...
   -- Нѣтъ, это мой сосѣдъ по кельѣ, отецъ Гермогенъ такъ... Грѣхъ-то, грѣхъ какой.
   -- То-есть, не то чтобы я его не любила. Слишкомъ я сильная да властная, а онъ покорный, ласковый... Хоть веревки изъ него ней... Думала, намъ вмѣстѣ хорошо будетъ. Потомъ манеры у него. Отецъ изъ купцовъ, а сына-то въ лицеѣ воспитывалъ. Ну, и вальсъ онъ такъ танцовалъ, какъ никто... Удивительно! Знаешь, точно въ небо летимъ... Ахъ, впрочемъ, и этого при тебѣ нельзя. Фу, какъ скучно. Ты мнѣ скажи, Саша... Виновата, отецъ Антонинъ, тебѣ это не надоѣло еще? А? Ну, такъ вотъ. И не будь Моисея Лукича, мы бы отлично жили. Я бы правила, а онъ бы, Алеша, слушался. А тесть тутъ такъ тутъ. И во все мѣшается. Все у меня не хорошо: зачѣмъ верхомъ съ офицерами ѣзжу, зачѣмъ изъ ружья стрѣляю.
   -- Изъ ружья?
   -- Да. Чего ты таращишься? Я и на охоту хожу. У меня мужскіе сапоги такіе и короткій полушубокъ... И собаки свои Мосейка и Алешка. Это я въ честь мужа и тестя такъ, а имъ не нравится.
   -- Кому понравится.
   -- Ты знаешь, онъ какой, Алеша? Вѣдь Моисей Лукичъ бьетъ его. А ему тридцать два года, и онъ ни слова. Все изъ-за денегъ -- боится, что тотъ его наслѣдства лишитъ. Ну, какъ же мнѣ съ такими людьми?
   -- Надо было раньше смотрѣть, а подъ вѣнцомъ стояла -- теперь ужъ...
   -- Постой, постой, ты это изъ катехизиса. Изъ катехизиса я сама знаю. У меня меньше двѣнадцати балловъ не случалось. Батюшка у насъ былъ добрый. Бывало войдетъ -- сдѣлаешь жалостное лицо. Онъ сейчасъ же засмѣется: "ну, иди, иди, комедіантка", и двѣнадцать балловъ.
   -- Но все-таки не несчастна же ты... Вотъ, я вижу, улыбаешься...
   -- А я вѣдь плакать не умѣю... У меня глаза на сухомъ мѣстѣ выросли... И потомъ -- много у меня силы. Дѣвать некуда. А то другая давно бы ужъ въ петлю влѣзла. Вѣдь Моисей Лукичъ-то какой подлецъ...
   -- Елена...
   -- Именно подлецъ. Онъ меня ссорить съ мужемъ вздумалъ... Разныя ему глупости про меня... Бывало, кто за мной начнетъ ухаживать, онъ сейчасъ и воображаетъ гадости и мужу въ уши шипитъ... А у меня и мыслей нѣтъ такихъ.
   -- Ну, слава Богу.
   -- То-есть не было...
   -- Какъ же, значитъ, не было... А теперь?
   -- И теперь... Не мысли, а такъ -- воображеніе... Нут самъ подумай, какой онъ мнѣ мужъ?
   И она гнѣвно встряхнула густой массой безпорядочнособранныхъ на головѣ волосъ.
   -- Какой же тебѣ надобенъ?
   -- А такой, чтобы подковы ломалъ... Чтобы его всѣ боялись, а не онъ передъ каждымъ терялся. Вотъ какой! На Алешу крикни -- онъ сейчасъ и обомлѣетъ. А злости и у него тоже. Останется со мною одинъ, и давай нудить. Нудитъ, нудитъ... Въ глазахъ черти, а знаетъ, что ничего сдѣлать не можетъ. Какъ комаръ, ты знаешь -- плачетъ, плачетъ, ну, думаешь, укуси ты меня ради Христа скорѣе, только отстань. А онъ совсѣмъ мовешка. Не комаръ -- а мой-то. Цѣлый вечеръ будетъ пилить и все такъ ровно, тихо, головы не подыметъ. Точно нарывъ -- дергаетъ, дергаетъ... А прибить боится. Знаетъ, что я его обломаю. Ты чего большіе глаза дѣлаешь? Словамъ моимъ удивляешься -- такъ я еще и не такія знаю. Вотъ, если бы у меня такой мужъ былъ, какъ Семигоровъ... Николай Львовичъ... Ты знакомъ съ нимъ?..
   -- Товарищами были когда-то... То-есть онъ поступалъ въ гимназію, а я уже кончалъ.
   -- Ну, вотъ видишь... Тогда бы и умирать не надо.
   -- Леля, Леля, неужели до этого дошло?
   -- Ни до чего еще не дошло, но если одинъ будетъ нудить справа, а другой шипѣть слѣва... Я не знаю чего надъ собой не сдѣлаю. Я вѣдь огонь. Меня только раздуй -- не обрадуешься. Вѣдь мы, Балкашины, -- изъ татаръ... У насъ не ваша кровь.
   -- Ты о Богѣ-то думаешь когда, молишься?
   -- Ахъ, ты это опять изъ катехизиса...
   -- Знаешь ли,-- скорбно вырвалось у него,-- что значитъ для мужа, который любитъ...
   -- Который любитъ,-- перебила она его.
   -- Ну, да, разумѣется.
   -- Такъ это не объ Алешѣ... Куда ему любить. Да и некогда. Передъ отцомъ цѣлые дни лапками вверхъ служитъ. До того ли ему. А для любви у него больше -- швейки! Тутъ офицеръ былъ -- красавчикъ. Только я на него, ей-Богу, никакого вниманія. Все равно, что вчерашній снѣгъ. Разъ шутя я Алешѣ: "а вѣдь я съ Влаховымъ убѣгу". Что же онъ, ну, думаю, вспыхнетъ, хоть разъ человѣкомъ себя покажетъ. Да побей онъ меня, я бы къ нему какъ собака. Потому, я вѣдь привязчива. А онъ, монументъ,-- сидитъ и хоть бы глазомъ повелъ. "Ну, придираюсь, что ты, соляной столбъ, сдѣлаешь въ такомъ разѣ".-- "А надо, говоритъ, у папаши спросить. Онъ законы знаетъ. Кажется, по этапу мы,-- понимаешь, не онъ, а мы, -- имѣемъ право тебя вытребовать". Хорошъ?
   Отецъ Антонинъ отмахнулся. Это была совсѣмъ не та любовь, по которой у него душа болѣла.
   -- Ну, а тотъ... Семигоровъ... Я слышалъ, шалый...
   -- Онъ... Все сдѣлать можетъ.
   И у нея даже глаза загорѣлись.
   -- Я разъ ему шутя -- "прыгайте въ окно". Что жъ бы ты думалъ, какъ онъ кинется. Хорошо что дерево внизу было, только исцарапался весь. А вѣдь это третій этажъ.
   -- Ахъ, Брыська, Брыська. Ты и осталась такой же.
   -- И онъ, Николай Львовичъ, вездѣ за мной слѣдомъ... Ты что думаешь, меня въ монастырь привезли, а онъ уже здѣсь, навѣрное. Я и то глаза себѣ на затылокъ ворочаю, не выглядываетъ ли онъ откуда-нибудь.
   -- А мужъ?
   -- Мужъ его страсть боится. Медвѣдемъ называетъ. Вчера онъ отцу -- Моисеи Лукичу -- говоритъ: "такихъ Семигоровыхъ въ мирное время слѣдовало бы на цѣпи держать..." А я это именно и люблю. Идешь подъ-руку съ человѣкомъ, и знаешь, что онъ ни передъ кѣмъ глазъ не опуститъ, а передъ нимъ, напротивъ, всѣ дрожатъ.
   -- Что хорошаго, Леля?..
   -- А то, что на такого положиться можно.
   -- Брось ты все это. Живи, какъ Богъ велѣлъ. Никто тебя не гналъ замужъ -- не силой въ церковь волокли, не пугали... Подумай, вѣдь вамъ долго. Оба вы молодые, здоровые, сильные. И день ада нестерпимъ, а вы себѣ цѣлые годы его готовите. Старикъ что -- передъ нимъ и смириться можно. Покорись. Почти лице старче. Онъ за грѣхи самъ отвѣтитъ -- не ты ему судья.
   -- Да ты вѣрно его не знаешь?
   -- Нѣтъ, слышалъ только.
   -- Я его, понимаешь ты...-- у нея даже ноздри раздулись и глаза загорѣлись такимъ блескомъ, что отецъ Антонинъ отвернулся.-- Ненавижу!.. Мужа презираю за ничтожество, а его не-на-вижу... Ненавижу и ненавижу! Онъ живого мѣста во мнѣ не оставилъ. Все запакостилъ, оскорбилъ... Одними подозрѣніями своими...
   -- Можно?-- послышалось у дверей.
   Елена Борисовна такъ и сѣла... Вся вспыхнула и зашептала:
   -- Скажи нѣтъ, скажи нельзя... Не пускай.
   Но было уже поздно. Дверь кельи отворилась, и къ отцу Антонину вошелъ Николай Львовичъ Семигоровъ.
   -- Ты меня извини... Я по старой дружбѣ. Позволь мнѣ -- не подъ благословеніе, а обнять тебя. Елена Борисовна, и вы здѣсь... Да вы вѣдь родственники...
   А самъ мнется передъ ней -- кажется, дай себѣ волю, схватилъ бы и за тридевять земель, въ тридесятое царство уволокъ -- зубами за загривокъ.
   -- Николай Львовичъ, -- вдругъ рѣшительно проговорила она.
   Тотъ поднялъ на нее синіе глаза.
   -- Васъ зачѣмъ сюда принесло?
   -- Да развѣ я не въ правѣ. Куда хочу, туда и ѣзжу.
   -- Вы не въ кусты -- а по правдѣ. Чего прячетесь.
   -- Я не прячусь. Хотѣлъ васъ увидѣть и пріѣхалъ.
   -- Ступайте вонъ теперь. Сейчасъ ступайте. Уйду я отъ кузена, сколько угодно у него сидите. А пока я здѣсь -- пошли хоть въ садъ, что ли. Что за радость мнѣ изъ-за васъ цѣлый вечеръ слушать съ обѣихъ сторонъ. Идите, идите...
   -- Ты что же это у меня распоряжаешься?.. А, впрочемъ, можетъ-быть, такъ и лучше.
   Николай Львовичъ покорно поклонился и вышелъ.
   -- Видѣлъ ты его?-- обвела отца Антонина Елена Борисовна сіявшимъ взглядомъ.
   -- Видѣлъ!
   -- Правда, какъ въ сказкахъ... Всамомдѣлишные вовсе не такіе...
   -- Ну, теперь объ этомъ поздно тебѣ разсуждать.
   -- Я и не разсуждаю... Я никогда не разсуждала...
   "Что я ей скажу?-- думалъ отецъ Антонинъ, не подымая на нее печальныхъ глазъ.-- Да и въ правѣ ли я, который и своего маленькаго счастья сохранить не сумѣлъ".
   И передъ нимъ, точно въявь, поднялся милый образъ покойной жены, съ ея загадочнымъ, въ послѣдніе три года, точно о чемъ-то допрашивавшимся у него взглядомъ. "Вездѣ одна и та же скорбь, должно-быть на землѣ и въ самомъ дѣлѣ нѣтъ настоящаго благоденствія. Околачиваются люди углами другъ о друга. Обманываютъ и обманываются, увлекаются несбыточными надеждами и, не замѣчая дѣйствительности, пребываютъ въ вѣчныхъ миражахъ -- и пока стоитъ такое марево кругомъ, какъ будто и счастливы. Только не касайся его, а коснулся -- разочарованіе и скорбь. Да, міръ призраковъ, міръ иллюзій, измѣнчивыхъ какъ туманъ подъ вѣтромъ. Зачѣмъ-то человѣку нужно пройти эту долину видѣній, извѣриться и обмануться во всемъ окружавшемъ, разбить привязанности или слишкомъ рано утратить ихъ, надѣлать ошибокъ, попасть на ложный путь и погибнуть или умереть, кляня все, что любилъ когда-то... А тѣ, кто считали себя умнѣе другихъ -- еще большіе удары переносятъ отъ смѣющагося надъ ними "князя власти воздушныя". Хуже всего самомнѣннымъ, отступающимъ въ малѣ отъ заповѣдей Господнихъ. Отступятъ въ малѣ, а завтра еще -- смотришь, потомъ и не вернуться. Гордыня ума обманчива! Только чувство вѣрно направляетъ душу. Какъ это у Никодима сказано: "Воспротивляйся, обуздывай быстроту ума своего, будь буй изъ любви къ Богу, ежели желаешь быть премудрѣе Соломона", и въ посланникъ коринѳянамъ тоже: "Аще кто мнится мудръ быти въ вѣцѣ семъ -- буй да бываетъ, яко да премудръ будетъ..." А въ то же время дорогого ли стоитъ эта премудрость. Человѣкъ истощаетъ на нее мозгъ костей, цѣною кровавыхъ слезъ и мучительнѣйшихъ болей добываетъ крупицу ея, для того, чтобы убѣдиться въ тщетѣ всего, и плоды Духа все-таки не даются, и Богъ, утаивъ ихъ отъ премудрыхъ и разумныхъ, открываетъ младенцамъ. И эта мятущаяся душа. Развѣ она счастлива, Елена Борисовна, хоть и смѣется такъ, что позавидуешь ей. А смотри не глазами -- а внутренне презирай, зажмурься, да послушай этотъ смѣхъ -- вѣдь въ немъ сердце плачетъ. Мужъ ея тоже тяготу несетъ, и благоденствіе Николая Львовича аду приблизилось. И всему причина -- старикъ Моисей Лукичъ -- плелъ-плелъ паутины -- и тоже навѣрное въ глубинѣ сердца жизнь клянетъ, поговори съ нимъ -- несчастнымъ человѣкомъ себя считаетъ. Ахъ, міръ, міръ... Или это нарочно устроено Провидѣніемъ, дабы мы здѣсь познали тщету всего и поняли, что истинное счастье тамъ, за рубежемъ смерти -- въ Богѣ и для Бога".
   Его потянуло къ молитвѣ. Въ сердцѣ росло нетерпѣливое желаніе одиночества, когда рождаются въ душѣ возвышенные порывы, и разрастаясь уносятъ въ вихрѣ все земное за предѣлы міра, къ инымъ, вѣчнымъ небесамъ съ ихъ божественною славою и непреходящимъ блескомъ...
   Елена Борисовна и сама замѣтила, что засидѣлась...
   -- Моисей Лукичъ теперь горячку поретъ. Воображаетъ, что я бѣжала.
   -- Богъ съ нимъ, -- какимъ-то упавшимъ голосомъ проговорилъ отецъ Антонинъ.
   -- Ты мнѣ позволишь еще разъ побывать у тебя? Мы вѣдь недѣлю останемся.
   -- Да, да...
   -- Ну, благослови меня, и я пойду.
   Тотъ перекрестилъ ее. Она поймала его руку, поцѣловала ее и вдругъ заплакала.
   -- Что ты, что ты... Вѣрь, надѣйся на Бога, молись...
   -- Ахъ, ты это опять изъ катехизиса...
   Какъ тихо у него въ кельѣ... За окномъ смеркается... Монастырская стѣна вся въ золотѣ заката, а внизу, въ саду, уже потемки. Смутно въ нихъ намѣчиваются деревья. Къ ночи сильнѣе запахло цвѣтами. Жукъ влетѣлъ въ комнату, съ ровнымъ гудѣньемъ пронесся подъ потолкомъ, шлепнулся о стѣну и упалъ на полъ. Отецъ Антонинъ поднялъ и опустилъ за окномъ на листья... Самъ онъ нѣсколько минутъ оставался, глядя въ глубину небесъ... Потомъ, не оборачиваясь къ иконамъ, опустился на колѣна и наклонилъ голову. О чемъ была молитва его? Онъ ничего не желалъ, ничего не просилъ въ эту минуту. Но душа его, точно вся процѣживаясь сквозь это худое и больное тѣло, тянулась въ ниточку въ недосягаемую высь, стремясь къ источнику всякой жизни, къ вѣчному очагу бытія. Отецъ Антонинъ самъ не замѣчалъ, что его глаза влажны,-- онъ былъ теперь внѣ себя и ощущалъ кругомъ присутствіе таинственнаго, невѣдомаго, ничего общаго не имѣвшаго съ міромъ красокъ и звуковъ... "Простите, простите меня, милыя тѣни". И онъ будто тончайшими токами души пытался, отыскавъ ихъ за предѣлами познаваемаго, коснуться ихъ и хоть разъ добиться отвѣта... Но тотъ міръ, чуть открывшій его стремительному порыву загадочныя завѣсы -- молчалъ. Тамъ было тоже безмолвіе, тамъ царило нѣчто чуждое его воплощенной душѣ... И она, какъ подстрѣленная птица, падала внизъ, Лилась крыльями о земь и уже не находила больше силы подняться. Начинался обычный припадокъ...
   Отецъ Гермогенъ только что вернулся изъ лѣсу.
   Онъ былъ весь въ поту. Послушаніе, данное ему игуменомъ, онъ исполнилъ. Вывороченные пни торчали теперь на недавно очищенной отъ деревъ полянѣ, корневищами вверхъ. Земля, обнаженная до глубины, испарялась въ холодѣющемъ воздухѣ вечера... Монахъ чувствовалъ себя отлично. Потрудился во славу Божью... Теперь сходитъ въ церковь и заснетъ спокойно... Онъ сбросилъ смокшую рясу, клобукъ поставилъ на столъ, и въ одной рубахѣ, на выпускъ,-- мужикъ-мужикомъ,-- остался у себя, какъ вдругъ, изъ комнаты рядомъ, ему послышались стенанія.
   -- Опять съ отцомъ Антониномъ. Ишь мучается.
   Онъ притаился, желая разобрать, что съ тѣмъ творится.
   Глухой стукъ о полъ. Отецъ Гермогенъ всталъ, какъ былъ, вышелъ въ коридоръ и не стучась отворилъ дверь къ сосѣду.
   -- Чего ты, отецъ?..
   Антонина всего подбрасывало. Онъ бился головою о доски пола. Горло его выпирало наружу, рыданіе застревало въ немъ, не имѣя силы вырваться и освободить грудь.
   -- Ахъ ты -- живая душа!
   Гермогенъ какъ ребенка поднялъ его и положилъ на постель. Широко перекрестилъ.
   -- Ну, что... Ну, чего ты полыхаешься? Семъ-ко я тебя святой водицей.
   Забѣжалъ къ себѣ, взялъ богоявленской, прыснулъ на него, разжалъ ему съ силою ротъ и далъ глотокъ. Отецъ Антонинъ поперхнулся, закашлялся и открылъ глаза.
   -- Чего ты? Нешь у другихъ, думаешь, своего горя нѣтъ? Ты въ меня загляни. Всякій, братъ, кается. Такой души живой нѣтъ, чтобы ей не страшно предстать на судъ.. А только ты чего это Бога обижаешь. Развѣ такъ метаться можно. Что жъ ты въ Его милосердіи отчаялся, что ли? А еще монахъ. Ты бы къ отцу-архимандриту сходилъ.. Онъ тебѣ все это лучше моего разскажетъ.
   Антонинъ не скоро пришелъ въ себя.
   Что ему было отвѣчать? Онъ не прощенія искалъ -- это было уже дано ему. Онъ жаждалъ примиренія и общенія съ дорогими и близкими мертвецами -- и они-то не отзывались ему на мучительные поиски его души.
   -- Ахъ, міръ, міръ. Во злѣ лежитъ... Что я тебѣ скажу, коли ты умнѣй меня. Я вѣдь солдатъ, а ты всѣмъ наукамъ обучался. У меня съ тобой плохой разговоръ будетъ.
   Глухо ударилъ соборный колоколъ. Торжественно прокатилась благовѣствующая молва бронзовыхъ языковъ по обители... Широко упругія волны вечерняго звона вливались въ кельи, наполняя ихъ трепетомъ и движеніемъ. Враздробь понесся вдогонку за ними перебой маленькихъ колоколовъ... Солнце уже сѣло... Пора было итти въ церковь... Въ ея окнахъ свѣтились лампады и восковыя свѣчи... Гермогенъ и Антонинъ вышли вдвоемъ.
   -- Такъ-то лучше, -- ободрялъ первый.-- нежели чорта тѣшить. Еѣдь онъ, подлецъ, кого радостью обмануть не можетъ, сейчасъ на старое горе ловитъ. У него на насъ разныя наживки есть. На одну не попадешь, онъ тебѣ другую выкинетъ... И сейчасъ тебя за жабры... А ты плюнь на него -- и вся не долга.
   Антонинъ молчалъ.
   Онъ давно бился на этой наживкѣ.
   

VI.

   Отецъ Геронтій -- казначей, изъ разорившейся купеческой семьи -- былъ настоящій картинный монахъ, такой, которыми особенно увлекаются первогильдейскія вдовы, старыя помѣщицы и богомольныя генеральши -- жены упраздненныхъ за ненадобностью мужей. Злые языки не мало гадостей разсказывали объ этихъ поклонницахъ, но во всѣхъ этихъ сплетняхъ было много лжи. Отецъ Геронтій обладалъ не дюжиннымъ умомъ и ни на какіе соблазны но шелъ. Онъ былъ честолюбивъ и смотрѣлъ далеко. Мелкія увлеченія его не привлекали, а пользу извлечь онъ умѣлъ изъ всего, оправдываясь, что заботится не о себѣ и пріобрѣтаетъ не въ свой карманъ, а для обители. Съ этой стороны его и цѣнилъ и порою сдерживалъ отецъ Варлаамъ.
   -- Дай тебѣ волю, ты бы весь свѣтъ ограбилъ для монастыря.
   -- Что жъ, деньгамъ-то лучше Богу послужить.
   -- Богу ли?
   -- А то какъ же?
   -- Я больше на иноческія руки надѣюсь. Только то и прочно, что потомъ полито. А эти капиталы -- сколь ихъ ни пріумножай, толкъ отъ нихъ не великъ.
   -- Да вѣдь соборные купола-то еще не позлащены?
   -- Экое горе какое. Ты ихъ хоть брильянтами осыпь -- жарче молиться отъ этого подъ ними не станутъ
   -- Дому Божьему подобаетъ благолѣпіе.
   -- Душевное благолѣпіе превыше...
   Тѣмъ не менѣе онъ дорожилъ по-своему Геронтіемъ. Надо было лѣсу прикупить -- денегъ не оказывалось. Отецъ Варлаамъ заскучалъ. Геронтій мигомъ понялъ, въ чемъ дѣло. Удивительное чутье было у этого монаха. Отпросился въ городъ, побывалъ у старухи Буйловой, навѣстилъ помѣщицу Слякину, поужиналъ у купца Трехполѣннаго, которому живописалъ адъ столь реально, что тотъ всю ночь кричалъ благимъ матомъ во снѣ, пугая домашнихъ. Завернулъ къ городскому головѣ, ожидавшему золотую медаль и безпокоившемуся о томъ, на какой лентѣ ее дадутъ ему, ужли же только Станиславской удостоятъ -- и вернулся съ купчей крѣпостью.
   -- Ну, и ловокъ же ты,-- удивился отецъ Варлаамъ.
   -- Господь помогаетъ.
   -- Такъ-то, такъ... Смотри, не пришлось бы на тебя чрезмѣрную эпитимію наложить.
   -- Не за что. Я душу-то свою не дешевлю.
   -- То-то. А за лѣсъ спасибо. Теперь у насъ руки развязаны.
   Большой мастеръ отецъ Геронтій былъ по части завѣщаній... Дай ему настоятель волю -- никто бы въ округѣ не умеръ, не оставивъ достоянія монастырю. Но тутъ отецъ-архимандритъ не только препятствовалъ, но даже и съ жестокостью.
   -- Ты что это вздумалъ -- смертнымъ часомъ пугать. Ты знаешь ли, въ какую игру играешь? Подумай -- вѣдь ты у Сливчаткина-то даръ этотъ изъ зубовъ чѣмъ вытащилъ? Геенной? Адскіе огни ему изобразилъ? Живописецъ. Нѣтъ коего согласія -- пошелъ вонъ!
   И праведные труды отца Геронтія пропадали даромъ.
   -- Онъ самъ охотой.
   -- Знаю я -- не даромъ ты три дня у него околачивался. Ты бы Богу предоставилъ дѣйствовать.
   -- Да и я не безъ Его воли.
   -- Слишкомъ ужъ близко около себя Бога ищешь. Смотри, не съ рогами ли онъ у тебя.
   -- Что вы, что вы, отецъ-архимандритъ...
   -- То-то. Оставилъ бы Сливчаткинъ свободно, безъ тебя -- я бы ни слова не сказалъ. А то, на поди, какой адвокатъ выискался. никто на сорокъ пять верстъ вокругъ помереть безъ тебя не можетъ. Спеціалистъ. Ты ужъ бы на Бога не ссылался.
   -- Онъ есть дѣйствуяй въ. насъ и'еже хотѣти и еже дѣяти.
   -- Вотъ пошло я тебя, отецъ, лѣсъ рубить за краснорѣчіе похоронное, будешь помнить. И то свѣтскіе-то писатели на обители ополчаются. И не всегда даромъ. Случалось мнѣ и правду читать... Ужъ очень -- и это бываетъ, ужъ очень насъ, иноковъ, одолѣваетъ жадность. Кажется и то слава Богу, что работниковъ у насъ даровыхъ -- сколько угодно.
   -- А какъ нужда или голодъ?-- тѣ же работники къ намъ.
   -- Еще бы -- рука руку моетъ. Не очень-то ширься, отецъ. Не простирайся столь неумѣренно. Я и то нахожу, что ужъ весьма мы въ трапезѣ нашей разнообразно утучняемся. Рыба часто,-- да какая еще -- осетры. Не монастырское дѣло -- осетры ѣсть. Трапеза вѣдь не въ утѣху положена, а на плотскую надобность токмо. Изъ-подъ чрева скотскія вожделѣнія рождаются, помнишь у Амоса: "люте вамъ, ядущія козлища отъ стадъ и тельцы млекомъ питаемы и піющіе процѣженное вино".
   -- А про осетра ни слова.
   -- Ладно, ладно, кознодѣй... Истинно не казначей, а кознодѣй. Ступай. Да, вотъ что -- сними-ко съ себя порфиру и виссонъ. Ишь у тебя ряса-то -- поди по семи рублей аршинъ плачено.
   -- Я не знаю. Это мнѣ Свербѣевы прислали.
   -- Не по чину. Одѣяніе у насъ должно быть грубое и не привлекательное.
   -- Мнѣ нельзя. Я по дѣлу своему долженъ съ такими людьми обращаться"
   -- Ну, ну, ладно. Тогда и надѣвай.
   -- Слушаю.
   -- А здѣсь у меня не финти. А то смотри, не испытай на себѣ угрозы пророка Іезекіиля: "свергнешь вѣнецъ съ главы своея и ризу испещренную совлечешь..."
   Отецъ Геронтій дѣйствительно съ такими господами и госпожами обращеніе имѣлъ, что щеголять ему надо было даже и поневолѣ, если бы у него отъ природы и не было къ этому расположенія. Высокій, красавецъ -- онъ издали въ толпѣ монаховъ кидался въ глаза необычайнымъ благообразіемъ. Рядомъ съ отцомъ Антониномъ -- это были два полюса. У одного душа и внутренній пламень выжгли и выѣли тѣло и ярко горѣли въ мечтательныхъ и печальныхъ глазахъ -- у отца Геронтія тѣло выросло на диво и душа съ нимъ ничего подѣлать не могла, напротивъ, чувствовала себя вѣчною узницей, заключенною въ надежныя и крѣпкія стѣны,-- такія надежныя и крѣпкія, что, пожалуй, ихъ бы не рушили никакія трубы іерихонскія. Онъ былъ даже на полголовы выше Гермогена. И отецъ Варлаамъ, не любившій теряться при комъ бы то ни было, случалось, не безъ обиды, выговаривалъ ему:-- "Экъ, тебя вынесло. Ни съ чѣмъ не соотвѣтственно".-- Я въ корпусѣ своемъ не воленъ,-- резонно отвѣчалъ Геронтій.-- "Ты бы хоть держался согбенно -- а то какъ индюкъ на птичьемъ дворѣ -- тянешься"... И прочь отходилъ съ неодобрительнымъ видомъ. Геронтію было около пятидесяти лѣтъ, но ему нельзя было дать и сорока. Въ густой кассѣ бѣлокурыхъ волосъ -- ни единаго сѣдого, на гладкомъ и правильномъ лицѣ -- ни морщинки. Сѣрые глаза немного навыкатѣ. Мягкіе сами по себѣ волнистые усы и борода, красиво и ровно падавшая на высокую грудь,-- дѣлали его необыкновенно живописнымъ въ богатыхъ ризахъ, когда приходилось служить соборнѣ. "Очень тебѣ будетъ къ лицу титра", сказалъ ему разъ митрополитъ. Геронтій даже покраснѣлъ, потому что тотъ обличилъ его сокровенная. Казначей мечталъ быть послѣ отца Варлаама архимандритомъ и игуменомъ. Онъ любилъ сниматься, при чемъ на каждой карточкѣ рука его -- выхоленная и нѣжная -- непремѣнно держалась на виду. Монахи говорили про него, что онъ "умащается благовонными мазями" и духами прышется... Короче -- это былъ настоящій свѣтскій монахъ, и въ католической странѣ ему бы цѣны не знали. Далеко бы пошелъ. Ну, а у насъ, гдѣ народъ простецъ, да и картинность не въ особенномъ фаворѣ -- Геронтій только и бралъ другими способностями. Безъ финансоваго генія -- онъ бы далеко не ушелъ. Сегодня онъ собирался въ гости. Близъ монастыря была усадьба двухъ старыхъ дѣвъ, которыхъ попросту звали Пуней и Нюней. Многіе и настоящихъ именъ ихъ не вѣдали. Сестры Барсуковы давно жили здѣсь, и вся ихъ маленькая, но хозяйственно устроенная держава была отовсюду окружена землями обители... Геронтію казалось вполнѣ позволительнымъ, чтобы онѣ оставили достояніе монастырю. Этакъ выходило и проще, иначе черезполосица создавалась... Онъ давно хлопоталъ около нихъ, живописуя, сколь сладостно пребываніе за гробомъ душъ, о коихъ иноки соборнѣ возносятъ усердныя молитвы ко Господу... Онъ ихъ посему навѣщалъ частенько. Старшая, Нюня, которой уже было пятьдесятъ шесть лѣтъ, что-то начинала прихварывать, и за дальностью врача, ее лѣчилъ отецъ Мелетій, монахъ, постригшійся "изъ докторовъ", какъ о немъ говорили другіе отцы. Сестрѣ Пунѣ было сорокъ два года, но она ни во что не входила и, разумѣется, обитель пожизненно оставила бы ее въ ея усадьбѣ, тѣмъ болѣе, что привыкшая къ чьей-нибудь опекѣ, но непремѣнно опекѣ -- Пуня одна, предоставленная себѣ самой, пропала бы и очутилась нищей.
   -- Ее первый землемѣръ съѣстъ,-- говорили про нее.
   Нюня забыла уже думать о мужчинахъ, а когда вспоминала о нихъ, то презрительно выпячивала губу и дѣлала носомъ такое движеніе, точно въ комнатѣ пахло сквернымъ, хорошо если только козломъ. Пуня еще мечтала, напротивъ, объ этихъ двуногихъ козлахъ и даже носила въ карманѣ сигару. Оставаясь одна, она оглядывалась, быстро вынимала ее и нюхала. "Точно кавалеръ около", -- казалось ей. Нюня давно бы постриглась, въ недалеко стоявшій отсюда женскій монастырь, но она боялась за легкомысленную сестру. "Никакъ тебя оставить нельзя, Пуня. Вѣдь ты съ первымъ офицеромъ сбѣжишь..." -- А что бы ты думала, Нюня. Сбѣгу, ей-Богу сбѣгу. Потому у меня такія фантазіи бываютъ.-- "Ну еще бы, соглашалась старшая. Ты вѣдь молоденькая, конечно у тебя долженъ вѣтеръ въ головѣ ходить. Тебя нельзя безъ присмотру оставить". Оба были уроды -- но уроды симметрическіе. У одной носъ направо, а у другой налѣво. Такъ что, когда онѣ стояли рядомъ, зрѣлище выходило правильное и соотвѣтственное. Точно ихъ нарочно заказывали. Одна косила на правый, другая на лѣвый глазъ... Шутники говорили, что матеріалы, изъ которыхъ природа ихъ дѣлала, чортъ перемѣшалъ -- оттого все такъ и вышло. Нюня варила настойки, Пуня гадала на трефоваго короля и серьезно добивалась у сестры: "какіе у него усы? черные или русые? Черные лучше,-- мечтательно признавалась она,-- Мое воображеніе такое, чтобы длинные -- въ ниточку... Пусть колются -- это ничего". Пуня мазалась, Нюня считала это малодушіемъ и перестала ей давать деньги. Но Пуня собственнымъ умомъ дошла, что можетъ и безъ денегъ -- потому что свекла еще ничего не стоитъ. Лѣтъ десять тому назадъ на Пуню зарились почтовые и телеграфные чиновники, но она ихъ презирала и все восклицала: "ахъ, я жду непремѣнно, чтобы съ эксельбантомъ и при шпорѣ". Іюня, съ тѣхъ поръ, какъ вышла изъ института, о глупостяхъ не думала, считая всѣхъ мужчинъ мерзавцами.. Въ институтѣ онѣ были обѣ, и съ этимъ связывались лучшія ихъ воспоминанія...
   Отецъ Геронтій собрался провѣдать Нюню. По-первыхъ, надо было поблагодарить. Она чуть не на цѣлый монастырь насолила огурцовъ и прислала ихъ вчера, а лично ему, Геронтію, адресовала нѣсколько банокъ съ вареньемъ; во-вторыхъ, у казначея сложился своеобразный планъ: не продастъ ли она заживо усадьбу обители -- съ тѣмъ, чтобы по смерти обѣихъ старыхъ дѣвъ -- деньги пошли на поминъ ихъ душъ. Такимъ образомъ въ ихъ положеніи ничего бы не измѣнилось, но за землю можно быть спокойнымъ. Она бы отъ монастыря никуда не ушла. Къ этому надо было подойти тонко. Пюня тоже вѣдь дѣвица хозяйственная и въ суть вещей прозирала недурно... Геронтій припомадился, опрыскалъ муаровую рясу духами и уже приказалъ обительскому кучеру -- рясофорному монаху Іонѣ, постригшемуся отъ піанаго бѣса и дѣйствительно освободившемуся здѣсь изъ-подъ его власти, -- запрячь лошадь въ маленькую бричку. Пока казначей ходилъ по кельѣ и соображалъ "обстоятельства", какъ вдругъ служившій ему послушникъ Веніаминъ постучался.
   -- Ну, чего еще? Сказалъ, чтобы не мѣшалъ никто мыслямъ... Я съ мыслями собираюсь...
   -- Прости, отецъ, но только особливый господинъ спрашиваютъ... Чтобы непремѣнно сейчасъ...
   -- Не суетись, какой господинъ?
   -- Съ дамской муфтой и въ родѣ какъ бы въ бурнусѣ...
   Веніаминъ былъ "половымъ" прежде и отсюда почерпнулъ всю свою образованность.
   -- Не Копровъ ли?
   -- Не знаю. Благослови пустить?
   -- Ну, проси, что ли... А, Моисей Лукичъ... давно ли?..
   -- Ужли вамъ не сказали... Я еще вчера вечеромъ.
   -- Надолго ли?
   -- Не знаю, какъ поживется... Шлёнду свою привезъ съ тихоней -- съ Іудой...
   -- Алексѣемъ Моисеевичемъ.
   -- Ну, коли вамъ, отецъ Геронтій, нравится, пусть онъ будетъ Алексѣй Моисеевичемъ.
   Копровъ, дѣйствительно, несмотря на лѣто, такъ зябъ, что не разставался съ теплымъ платьемъ. Послушникъ, братъ Веніаминъ, не былъ ужъ такъ не правъ, сообщая, что господинъ въ бурнусѣ. Широкое пальто, съ выѣденнымъ мѣховымъ воротникомъ, отъ старости утратившимъ опредѣленные признаки принадлежности той или другой зоологической особи, было похоже и на ротонду, и на бурнусъ, и на что хотите. Гуки онъ пряталъ въ настоящую дамскую муфту, висѣвшую у него черезъ шею на длинной лентѣ.
   -- Ужели вамъ холодно, Моисей Лукичъ?
   -- Да-съ, какъ видите... Все мерзну-съ, отецъ Геронтій... Потому что во мнѣ жизненные соки истощены, а это происходитъ не отъ чего другого-съ, какъ отъ злыхъ мыслей домашнихъ моихъ.
   -- Н-ну!-- осторожно протянулъ Геронтій.
   -- А вы какъ бы думали? Невидимыми токами -- наши существа сообщаются одно съ другимъ и вліяютъ одно на другое. Отсюда-съ всѣ современные "фокусъ-покусы": спиритизмъ, месмеризмъ, гипнотизмъ, мантентизмъ и прочіе... И какъ мой единородный Іуда не желаетъ продолженія существованія моего, а напротивъ, мечтаетъ о смертномъ моемъ часѣ, то тѣмъ-самымъ незамѣтно и медлительно дѣйствуетъ на мое жизненное начало, умаляя оное. И въ семъ -- шлёнда ему вполнѣ аккомпанируетъ. Она его тоже терпѣть не можетъ -- и дай ей волю, сейчасъ бы ему въ чашку кофе мышьяку отъ крысъ подсыпала; но что касается меня -- то они оба въ полномъ дуэтѣ-съ... Очень, очень я несчастливъ въ присныхъ моихъ, отецъ Геронтій. Столь несчастливъ, что, короля Лира изволили знать?
   -- Нѣтъ. Что-то такихъ королей я не помню. Иностранныхъ много вѣдь. У насъ на ектеніи только своихъ поминаемъ.
   -- Это изъ театральныхъ. Пьеса старая, я думалъ, вы еще, будучи свѣтскимъ, ее видѣли.
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, такъ вотъ -- король Лиръ куда счастливѣе меня, потому что у него хоть достойная дочь Корделія была. А я какъ перстъ -- и кругомъ враги... Я даже такъ полагаю,-- и онъ конфиденціально наклонился къ отцу-казначею.-- Ежели бы я, примѣрно, заболѣлъ и былъ при послѣднемъ издыханіи -- они бы врача ко мнѣ не позвали.
   -- Полноте, что вы.
   -- Богъ видитъ мое сердце. Ужли жъ я бы да на единственное чадо. Не извергъ же я роду своему -- помилуйте, или и вы тоже, отецъ Геронтій, такое обо мнѣ понятіе имѣете, что я извергъ.
   -- Что вы, что вы, Моисей Лукичъ. Не первый годъ вы меня знаете.
   -- То-то. Люди мѣняются и мысли тоже. Если бы лицо человѣческое подобно было волшебному фонарю, на коемъ что задумай -- сейчасъ и отразится -- другое бы дѣло. А такъ какъ чужая душа -- потемки, то я и сомнѣваюсь во всѣхъ-съ. Вотъ вамъ доказательство, что они моей смерти желаютъ: на сихъ дняхъ -- я ночью почувствовалъ ущемленіе желудка. Я слабъ-съ и старъ. Это молодому ослу ни по чемъ, а я долженъ всякую мелочь въ-серьезъ принимать. Мнѣ страхъ смерти -- простителенъ, ибо чувствую, что не готовъ я еще -- песъ смердящій, предъ престоломъ Судіи моего предстать! Понимать это надо. Ну, разумѣется, разбудилъ я сейчасъ тихоню. Говорю ему. А онъ мнѣ -- вы, батюшка, примите касторки, я вамъ сейчасъ ее. Все и обойдется. Видя его жестокость ко мнѣ, я возвысилъ голосъ и приказалъ ему сейчасъ доктора. И что жъ бы вы думали -- такъ до утра докторъ и не являлся. Я бы тѣмъ часомъ помереть могъ. Къ ихъ удовольствію! Да-съ, къ ихъ удовольствію, и даже бы они надъ хладнымъ трупомъ моимъ балъ задали, и шленда съ господиномъ Семигоровымъ -- канканы бы надо мною исполняла.
   Геронтій счелъ долгомъ укоризненно покачать головою.
   -- Я васъ попрошу отца Мелетія предупредить.
   -- Въ чемъ?
   -- Нашимъ свѣтскимъ докторамъ -- я не вѣрю. Они всѣ на шленду глаза пялятъ, а съ тихоней моимъ въ клубѣ въ винтъ играютъ и вина пьютъ.
   -- Ну-съ?
   -- Какъ же я имъ вѣрить могу. Въ газетахъ изволили читать, какъ французъ аптекарь -- цѣлое семейство ядомъ отравилъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, вотъ-съ. Газеты врать не будутъ. Имъ не за это деньги платятъ. А отецъ Мелетій, монахъ, онъ меня осмотритъ и скажетъ правду: какъ я въ моемъ здоровьѣ и какого мнѣ надо оборота вещей держаться, чтобы не улетѣть ранѣе предѣлу въ горнія. Онъ-то, отецъ Мелетій, въ свое время какимъ у насъ докторомъ былъ. Я его самъ помню. Сколь онъ умѣлъ внутрь прозирать -- даже удивительно. Купчиху Крупоносову всѣ отъ невры лѣчили, а его позвали, вытащилъ онъ изъ неё солитера аршинъ двадцать -- и никакой невры не стало. Она послѣ того благополучно обанкротилась и замужъ за отставного квартальнаго вышла. Вотъ какой онъ орелъ.
   -- Хорошо, я пошлю къ нему.
   -- И какъ я васъ очень уважаю, отецъ Геронтій, можно сказать, мало къ кому я такъ всей душой...
   -- Благодарю васъ. И въ семъ -- мы взаимно-съ.
   -- Польщенъ. Потому что, развѣ я не вижу. Здѣсь ли вамъ процвѣтать, въ монастырѣ. Вамъ бы управлять епархіей и на шести бѣлыхъ животныхъ ѣздить... Я все вижу-съ -- познаніемъ людей Господь-Богъ мой меня не обидѣлъ. И такъ я васъ цѣню, что въ душевной тоскѣ и скорби къ вамъ прибѣгнуть рѣшился. Къ вамъ!.. Отецъ Варлаамъ пусть мою шленду разговоритъ и поучитъ ее какъ мужу подражать... А съ моими тяготами я къ вамъ вопію...
   И вдругъ его всего перекосило, онъ всхлипнулъ, утеръ носъ себѣ муфтой и сунулся къ Геронтію цѣловать ему руки.
   -- Скажите, отецъ Геронтій. Въ немощи своей я къ вамъ съ вопросомъ: если бы я такъ положилъ въ сердцѣ -- келію здѣсь себѣ построить -- пустилъ бы меня монастырь? Пріялъ бы подъ защиту и тѣнію укрылъ бы несчастнаго старца?
   Геронтій даже вздрогнулъ.
   Дѣло оказывалось гораздо серьезнѣе. Моисей Лукичъ съ его милліонами не Пюнѣ и Пунѣ чета. Отецъ казначей отвернулся, чтобы тотъ не прочелъ чего въ лицѣ у него. Справился съ собою и потомъ нерѣшительно отвѣчалъ:
   -- Какъ вамъ сказать, Моисей Лукичъ. Мы вѣдь этого не ищемъ.
   -- Не вы ищете, а я толцу... Отверзите мнѣ двери спасенія.
   -- И потомъ свѣтскіе мудрецы тоже: скажутъ, обитель къ себѣ богатыхъ людей привлекаетъ.
   -- Не обитель меня, а я къ ней. Есть такой физическій опытъ -- иголка и магнитъ. Иголку, однако, и гвоздемъ замѣнить можно -- и то же самое выйдетъ...
   -- А, впрочемъ, вы объ этомъ съ отцомъ Варлаамомъ. Онъ вѣдь у насъ вершитель судебъ...
   -- Я знаю...
   -- Что до меня касающе, то я, какъ монахъ, откровенно скажу -- радъ бы такому сосѣдству. Потому вы, Моисей Лукичъ, не только именитый отечеству столпъ, но и въ собесѣдованіи поучительны. Потомъ и совѣты ваши драгоцѣнны. Вы въ коммерціи орлимъ зракомъ всю нашу юдоль видите. А на моихъ рукахъ и деньги, и прибытки обительскіе. Я бы вотъ какъ радъ...
   -- Вы, можетъ, думаете, что я духовную въ пользу монастыря хочу?-- подозрительно вскинулся на него Копровъ.
   -- Очень мнѣ надо,-- простодушно засмѣялся Геронтій.-- Мало у насъ. Мы и тѣхъ, кто хочетъ, отговариваемъ. Вы побесѣдуйте-ко съ нашимъ отцомъ Варлаамомъ -- онъ васъ за такія мысли...
   -- То-есть, можетъ я и оставлю на монастырь, но думаю, что смертный часъ мой далеко.
   -- Вы еще насъ схороните сначала.
   -- Потому у меня, отецъ Геронтій, здоровье дрянь, но жила мяккая. У другихъ въ эти годы известковыя перерожденія съ жилой, по наукѣ "склерозъ", а у меня, изволите видѣть, какъ у младенца. Я жилой своей весьма доволенъ-съ. И не ропщу. Мнѣ о духовной думать рано.
   -- Да, Богъ съ вами совсѣмъ, Моисей Лукичъ, что вы за разговоры такіе заводите. Хотите чаю?
   -- Вы, мнѣ сказывалъ вашъ Веніаминъ, собирались куда-то.
   -- Успѣю. Надо мною не каплетъ.
   -- Стаканъ я выпью. Съ произволеніемъ.
   -- Вотъ и отлично.
   Геронтій крикнулъ Веніамина.
   -- Самоваръ вздуй.
   -- Іона лошадь подалъ.
   -- Скажи, чтобы отложилъ, успѣю еще.
   -- Вы это куда-съ?
   -- Дѣвицы тутъ, старушки, живутъ... Въ утѣшеніи нуждаются.
   -- Ахъ, эти косоглазенькія, кривоносенькія.
   -- Именно... Не благословилъ ихъ Господь красою,-- засмѣялся Геронтій: -- но души, хотя и въ непривлекательномъ тѣлѣ, а въ ласкѣ нуждаются. Поговоришь отъ Писанія -- имъ и радостно, точно бы и онѣ не даромъ на свѣтъ произошли, а тоже должность на сей землѣ имѣютъ. Да оно и то надо сказать -- добродѣтельныя дѣвицы: "духомъ ходили и похоти плотскія не совершали". Бога боялись, заповѣди его блюли... Насъ, иноковъ, не забывали. Вотъ сейчасъ Веніаминъ подастъ свѣжаго варенья къ чаю -- вчера прислали, и огурцовъ малосольныхъ на всю обитель... А варенье, я вамъ скажу, у нихъ съ секретомъ.
   -- Какъ это?
   -- Такъ, городскіе купцы добивались рецепту, но только нѣтъ, барышни не дали. Мать Клеопатру изволите знать -- настоятельницу Устьинскія обители. И она тоже -- какъ просила. Барышни ей наварили чуть не возъ и въ даръ послали, а рецепту не дали.
   -- Характерныя!
   -- Чего лучше!..
   Моисей Лукичъ часа на два задержалъ отца Геронтія. Если бы кто-нибудь со стороны взглянулъ на нихъ, подумалъ бы: воистину совѣтъ нечестивыхъ. Копровъ шепталъ что-то, наклонясь къ иноку, а отецъ казначей вздыхалъ, дипломатически качалъ головой, восклицая: "скажите" -- и, видимое дѣло, все ему передаваемое моталъ на усъ. Только, когда собесѣдникъ отпалъ отъ него, Геронтій вздохнулъ.
   -- Истинно, скверна мірская. Мы неизвѣстны въ такихъ поступкахъ. У насъ тишина и благоволеніе. Отецъ отцу подражаетъ, а рясофорная братія смиренствуетъ и покоряется, всѣмъ же повелѣваетъ Варлаамъ. Единъ пастырь и едино стадо. Оттого мы пребываемъ въ душевномъ покоѣ. Нѣтъ! Намъ, инокамъ, даже дивно слышать объ этомъ, отвыкли мы отъ суетнаго посягательства. Работаемъ, Богу молимся за всѣхъ православныхъ, непрестанно бодрствуемъ да не впасть бы каждый часъ въ соблазнъ.
   -- Я такъ и думаю сдѣлать... если тихоня-то мой не опомнится -- уйду въ монахи...
   -- Ангельскому чину сопричислиться желаете?
   -- Да, хоть остатокъ жизни провести въ святости.
   -- Никогда не поздно. Молитву Іоаннову знаете... А, впрочемъ, подумать вамъ надлежитъ, Моисей Лукичъ.
   -- Чего еще?
   -- Иноческое бремя тяжкое -- мы за весь міръ съ діаволомъ и кознями его боремся.
   -- А ты какъ думаешь, отецъ, шленда-то моя легше діавола?
   -- Ну, все же, не такою силою искусительной обладаетъ.
   -- Какъ кому! Я было разъ ее отечески за косу... Могу я, какъ тебѣ, отецъ, думается, отвозить, не увѣча, чтобы съ офицерами на иностранныхъ языкахъ не блудила?
   -- Ну, и что же?
   -- Она-то: ноздри наружу выпятила -- кобыла-кобылой. Носъ-отъ такъ и заходилъ. А потомъ взглянула на меня, истинная вѣдьма, и глаза вѣдьмины сдѣлала, да и говоритъ: "Я княжна Балкашинская и не тебѣ, мужику, за меня хвататься. А если еще разъ это будетъ -- такъ я, чѣмъ попадя, ножъ -- ножомъ, стуло -- стулой, щипцы -- щипцами, самого тресну". Вотъ сколь она къ моей старости снисходительна. "Меня не для того разнымъ языкамъ обучали, чтобы я молчала на нихъ". Хорошо? "Ты, говоритъ, это помни -- я тебѣ въ предбудущій разъ не прощу". И всего-то разъ за косу дернулъ. "У меня мужъ есть". Это про моего Алешку. "Въ случаѣ чего, его дѣло со мной справиться". Ты какъ полагаешь, что она вздумала -- скудельница эта -- сшила себѣ мужской костюмъ и въ штанахъ на охоту ходитъ. А? Благообразно? Все на ней въ обтяжку -- любуйся. Я говорю ей: посмотри въ зеркало на себя -- какіе по тебѣ теперь рисунки пошли, а она мнѣ на-отмашь -- это не рисунки, а преломленіе свѣта. Какова? Птицу на лету изъ ружья бьетъ. Намедни въ саду -- задумался я это: какъ въ природѣ все благопотребно устроено -- паукъ муху сосетъ, а паука ласточка на лету хватаетъ -- и муха тоже пропитаніе себѣ находитъ,-- и отъ сего получается кругъ вселенной, и вдругъ, бацъ надъ ухомъ -- и шлепъ у самыхъ моихъ ногъ. Оглянулся -- это шленда ворону убила! А? Торпыхается птица у дерева внизу, клювомъ воздухъ хватаетъ, лапками дрыгъ-дрыгъ. "На что тебѣ, говорю, ворона сдалась?" а она -- какое слово: "для практическаго упражненія". Ажъ я зубами заскрипѣлъ и отчиталъ ее тутъ же. Что же бы ты думалъ, отецъ, подѣйствовало? Вечеромъ, смотрю, амазонку надѣла, шляпу-цилиндръ, безстыдница, на носъ надвинула, хлыстъ въ руки и верхомъ кататься съ губернаторскимъ чиновникомъ, а мужъ позади, въ бѣговыхъ дрожкахъ, тормошится, ихъ догоняетъ... Я такъ думаю, не полегчаетъ ли, если постегать ее. Народъ у меня, самъ знаешь, -- свистни, отца родного изувѣчитъ, -- страхъ Божій знаетъ. Поймать ее -- руки назадъ, подолъ-то задрать, да свѣжею лозою. А?
   -- Ну, это по нынѣшнимъ временамъ... Опять же она княжескаго рода.
   -- Мнѣ на ея родъ наплевать, потому, князья-то они были голые. Что за честь, когда нечего ѣсть. А только какъ это по закону?
   -- Ужъ не знаю, Моисей Лукичъ. Твое дѣло -- ты глава.
   -- Дѣло-то мое, а только я во тьмѣ брожу. И притомъ же я, признаться, постращалъ ее, а она съ тѣхъ поръ револьверъ въ карманѣ носитъ. Я и жандармскому сказывалъ -- онъ смѣется и отвѣчаетъ: "Съ хорошенькими дамами не воюю. Мое дѣло -- образъ мыслей, а въ мысляхъ она ничѣмъ не замѣчена и у насъ по книгамъ не значится. Заведетъ такой образъ -- сейчасъ вы ко мнѣ, и тогда я приму мѣры, потому у насъ инструкціи, и въ нихъ все предусмотрѣно, что какая мысль значитъ... Вы вѣдь, говоритъ, у нея точки зрѣнія не замѣтили?" Пойди, толкуй съ нимъ. Смотрю, потомъ онъ самъ съ ней верхомъ, а мужъ опять позади, на бѣговыхъ дрожкахъ. "Вы это что же?" спрашиваю. "А я, по вашему же желанію, для наблюденія поступковъ, и вижу, что вы не правы, ибо у Елены Борисовны по всѣмъ параграфамъ никакихъ превратныхъ толкованій не замѣчается. Вотъ, что шенкеля она часто лошади задаетъ -- такъ это отъ ея дамской нетерпѣливости, а въ сѣдлѣ сидитъ правильно!.."
   

VII.

   Когда Моисей Лукичъ простился и ушелъ, отецъ Геронтій нѣкоторое время оставался нѣсколько ополоумѣвъ. Отъ копровскаго разговора у него мельканіе въ головѣ пошло и тоска подъ ложечкой.
   "Этакая нуда, -- повторялъ онъ про себя.-- Съ тобою-то не только что на лошади заѣздишь, не знаю, чего не сдѣлаешь!"
   -- Веніаминъ!-- крикнулъ онъ въ дверь: -- скажи Іонѣ, чтобъ подавалъ.
   Черезъ нѣсколько минутъ Геронтій уже величественно сидѣлъ въ монастырской бричкѣ, -- хоть картину съ него пиши. Клобукъ на немъ держался точно самъ на головѣ выросъ, мантія ложилась широкими и ровными складками. Бѣлокурые волосы падали, завиваясь по сторонамъ, а свѣтлая густая борода такъ и обрисовывалась на черной муаровой рясѣ. Руки онъ вложилъ одну вт рукавъ другой, и рукава тоже, громадные, падали правильно. Одна богомолка такъ была поражена симъ видѣніемъ, что замолилась на самой дорогѣ, издали кланяясь ему въ землю. Зато рясофорный монахъ, Іона, свернулся на облучкѣ -- каракатица-каракатицей. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ освободился въ обители отъ кознедѣйства пьяныхъ бѣсовъ, никакъ расправиться не могъ.
   -- Іона?
   -- Чего-съ, отецъ?
   -- Ты кто?
   -- Монахъ...
   -- Ну, и сиди персоной. Хорошъ ангельскій чинъ. Ишь, точно у тебя животъ болитъ.
   -- А ты думаешь, не болитъ? И болитъ, Богъ съ тобой.
   -- И ѣздить-то срамно такъ.
   -- Онъ, какъ бы ты думалъ, вылѣзть изъ меня вылѣзъ, а пустое мѣсто оставилъ... На зло мнѣ, съ тѣхъ поръ и болитъ. Согнусь -- ничего, а какъ вверхъ поддамся -- сейчасъ и затрещитъ въ нутрѣ...
   До Пуни и Нюни было верстъ восемь.
   Бойкіе и раскормленные монастырскіе кони бѣжали хоть и тяжеленько, но все-таки скоро. По пути отецъ Геронтій хозяйскимъ глазомъ окидывалъ монастырскія урочища. Ишь, сѣно скошено какъ! Онъ остановилъ Іону и, не сходя, присмотрѣлся. Небрежно работали послушники и рясофорные. Завтра же отцу Варлааму доложить надо. Щетинку-то высокую оставили -- не подъ гребешокъ землю выстригли. Не одинъ пудъ сѣна пропалъ на этомъ, да и не порядокъ. И сушиться траву раскидали не важно. Вонъ сторожъ Евлампій! Старикъ на шестидесятомъ году -- въ монастырь пришелъ, покормиться. "Кто работалъ сегодня?" -- Ась! Кто работалъ? А развѣ я знаю, съ отцомъ Венедиктомъ нарядъ былъ.-- А!..-- Больше Геронтію ничего и знать не надобно было. Слабъ, слабъ отецъ Венедиктъ, очень ужъ къ недостаткамъ людскимъ снисходитъ. Старецъ благопотребный и не смутьянъ, не прекословь, а, чтобы на рабочаго крикнуть -- куда! Не можете! Все "братики", да "голуби"... А голуби-то спустя рукава. Напрасно отецъ-архимандритъ и назначаетъ его. Его высокопреподобію давно бы слѣдовало знать свое воинство, кто на что способенъ. Послалъ бы Гермогена, онъ бы по-солдатски сейчасъ и другихъ подтянулъ, да и самъ за четырехъ наработалъ...
   -- Ну, трогай, Іона!
   Тотъ тронулъ вожжи, и лошадки, въ прохладѣ, съ перевальцемъ побѣжали сытенькой рысью по хорошо убитой дорогѣ.
   "И дорога -- мое дѣло!-- думалъ Геронтій.-- Какъ бы я не настоялъ -- по сей день въ пыли бы мучились. Правду сказать -- послужилъ я обители довольно! Должны быть отцы мнѣ благодарны -- не для себя же. У меня-то вѣдь, кромѣ одежи, ничего нѣтъ. Не какъ иные казначеи -- разные бывали! Ѳеодоритъ, напримѣръ, на сторону все сбывалъ, умеръ -- у него капиталы оказались. Александръ семью въ слободкѣ завелъ -- соблазнъ и инокамъ поношеніе. А я чистъ. Званіе свое соблюдаю въ святости. Умри я сегодня -- у меня ни синь-пороха не останется и плотскимъ озлобленіемъ никто меня укорить не смѣетъ. Что жъ что купчихи ѣздятъ ко мнѣ, и я къ нимъ тоже. Онѣ на меня Богу молятся, а монастырю польза. Свяжись я съ одной -- сейчасъ прочь отвалятъ. Съ ними надо на высотѣ стоять, чтобы онѣ ничтожество чувствовали. Повергится-повертится кругомъ, пойметъ скверну, и сама очухается. Смотришь, вмѣсто грѣха-то -- уваженіе!.. Уже на что генеральша Безденѣева, предпріимчивая особа, напроломъ шла, точно передъ ней музыка впереди маршъ играла, а и та на свою линію попала. Смирна теперь. Легко ли монаху ангельскій чинъ соблюсти, ежели онѣ округъ подолами-то шмыгаютъ. Лестно имъ, подлянкамъ. И въ грѣхъ не считаютъ"...
   -- Стой, стой!-- крикнулъ онъ Іонѣ.
   Тотъ на минутку расправился, удержалъ коня и опять съежился на облучкѣ.
   -- Никодимъ, подойди-ко.
   Шустрый рясофорный подбѣжалъ къ нему.
   -- Что тебѣ лѣнь скласть дрова штабелями? Посмотри-ко какъ разсыпались.
   -- Сейчасъ, отецъ Геронтій.
   -- То-то, сейчасъ. Сегодня рубали?.. Покажи-ко полѣно... Кто работалъ?
   -- Отецъ Семенъ.
   -- Ишь, длинныя полѣнья какія! Скажи завтра, чтобъ покороче. Все равно сгорятъ, а обители убытокъ.
   -- Слушаю. Благослови, отче.
   -- Господь благословитъ. Іона, трогай!
   Огороды пошли. Зорко присматривался къ нимъ отецъ Геронтій, но придраться было не къ чему. Солнце весело играло въ крупныхъ листахъ свертывавшейся капусты, въ махрахъ картофеля, въ какихъ-то лопоухихъ зеленяхъ другой овощи. Хорошо было съ осени унавожено -- земля и оправдала себя. Нигдѣ такой свеклы нѣтъ, какъ въ обители, а свекла-то здорово матушку-землю сосетъ. А капуста -- молоткомъ ее бей. Желѣзо!.. Что хорошо, то хорошо, и сторожитъ послушникъ Евгеній отлично. Самъ огородникомъ былъ, любитъ и знаетъ дѣло! Отецъ Геронтій ласково отвѣтилъ ему на поклонъ. Благословить хотѣлъ издали, да ужъ очень рукава красиво внизъ легли, рушить не желалъ порядка... Даже у фотографа, когда снимался, не такъ было!.. Дальше ужъ не монастырскія угодья пошли... Сюда клиномъ врѣзалась копровская земля. Вотъ если Господь утвердитъ лукаваго старичишку въ спасительныхъ мысляхъ, и онъ пойдетъ въ постригъ -- пожалуй и этотъ клинъ прирѣжетъ обители. А хлѣбъ тутъ родится чудесно. Не земля, а бархатъ. Осенью какъ разворочаютъ, точно полоса шоколаду лежитъ. За этимъ клиномъ опять монашеское, вплоть до усадьбы старыхъ дѣвицъ Барсуковыхъ, келейницъ, какъ шутя называлъ ихъ Геронтій... Ему надоѣло смотрѣть по сторонамъ, а впереди кривая спина Іоны совсѣмъ глупо качается на облучкѣ. Вишь какъ его свело. Пьяный бѣсъ пустое мѣсто оставилъ. Выдумаетъ же.
   -- Іона!
   -- Ну?
   -- Ты бы съ Мелетіемъ посовѣтовался.
   -- О чемъ?
   -- Да о пустомъ мѣстѣ.
   -- Что Мелетій понимаетъ?
   -- А то какъ же. Онъ первый докторъ былъ въ городѣ.
   -- Ну и пущай его первый. Онъ сейчасъ порошку, либо каплевъ. А отъ нихъ какой толкъ. Нѣтъ, я вотъ благословлюсь у отца-архимандрита, въ женскій монастырь; есть тамъ одна мать. Она бумажкой лѣчитъ. Пошепчетъ-пошепчетъ и дастъ проглонуть съ молитвой, чтобъ...
   -- Такъ тебя и пустятъ. Грѣхъ это. Волхованіемъ зовется.
   -- И никакого грѣха. Она съ именемъ Господнимъ.
   -- Что жъ. Грѣхи же многообразны суть. Сатана и монашеское облаченіе надѣнетъ, чтобъ соблазнить человѣка. Въ житіяхъ и не то еще найдешь. Онъ съ пустынниками на молитву становился и Бога призывалъ. А потомъ своевременно увлекалъ на путь нечестивый.
   -- Что говорить, шельма естественная... Какъ я къ городу жилъ, у купцовъ Тимоѳеевыхъ, такъ у насъ козелъ былъ. Я такъ думаю -- не своей онъ это волею. Умнѣй человѣка. Бывало, въ кабакъ бѣжишь, -- откуда ни возьмись, и онъ за тобой увяжется и башкой точно колоколомъ: справа -- влѣво, справа -- влѣво. Разъ ошибся. Я въ лавку посланъ былъ, такъ онъ меня зубами-то за полу и все же въ кабакъ привелъ. Вотъ, братъ, отецъ Геронтій. А этого, поди, и въ житіяхъ нѣтъ... Кто его, подлеца, описывать станетъ?
   Нюня и Пуня, издали, въ окна, различили монастырскую бричку.
   -- Некому, какъ отцу Геронтію.
   -- Онъ и есть!-- обрадовалась Пуня.
   -- Я побѣгу по хозяйству распорядиться... А ты встрѣть его. Да, пожалуйста, свеклой не притирайся. Онъ вѣдь монахъ.
   -- Знаю,-- обидѣлась Пуня.
   -- То-то. Ты-то вѣдь молода еще. Вѣтеръ въ головѣ гуляетъ.
   Обиду Пуни какъ рукой сняло.
   -- Да, да, молода, -- повторила она.-- Что жъ за года мои такіе.
   А сама торопилась къ подъѣзду. И отецъ Геронтій былъ еще шаговъ за сто, а она уже начала присѣдать ему и кланяться, и ручкой дѣлать. Тотъ подъѣхалъ, посидѣлъ нѣсколько секундъ, не двигаясь. Ужъ очень хотѣлось позу свою запечатлѣть въ памяти старой дѣвицы. Удалась ему -- пусть же не даромъ. И Пуня замѣтила это.
   -- Ахъ, отецъ Геронтій! Сколь вы великолѣпны сегодня.
   -- А сестра-келейница гдѣ?
   -- Она по хозяйству.
   -- Какъ евангельская Марѳа о многомъ печется... Ну, Марія, принимай гостя... Я васъ обѣихъ поблагодарить пріѣхалъ. Огурцы на удивленіе, и отцы вамъ за нихъ весьма признательны. Отборные огурцы.
   -- Ужъ мы старались, старались... Разныхъ спецій въ, разсолъ клали. Сколько пробъ сначала сдѣлали!
   -- И за варенье, будь я въ свѣтскомъ званіи, въ ручку бы вамъ чмокъ!
   Но удовлетворился только тѣмъ, что потрепалъ косоглазенькую и кривоносенькую хозяйку по плечу. Сорокадвухлѣтній ребенокъ покраснѣла, схватила его руку и поцѣловала... Отецъ Геронтій помолился въ гостиной на образъ, потомъ еще разъ благословилъ "боголюбивую Марію" и, не ожидая приглашенія, сѣлъ за круглый столъ, покрытый вязаною бѣлою скатертью, въ гнѣздахъ которой въ настоящее время дѣтски довѣрчиво пребывали мухи, такъ что монахъ широкою ладонью сразу накрылъ нѣсколько.
   -- Ну-съ, по-нѣмецки, сказываютъ, орѣхъ... какъ вы, съ сестрою, въ своемъ здоровьи?
   -- Ахъ, отецъ Геронтій. Нюня ничего, что ей дѣлается. А у меня все сны...
   -- Сны? Молитвы на сонъ грядущій читайте со всеусердіемъ.
   -- Какъ же, помилуйте. Я съ института еще привыкла.
   -- Ну, вотъ видите, значитъ эти сны не отъ діавола, а отъ крови. Потому что сонъ сну рознь. Есть и пророческіе, отъ Бога! Примѣръ тому, фараонъ египетскій. Есть отъ діавола, а есть и отъ крови... Отъ неравномѣрнаго распредѣленія оной. Она, знаете, мнѣ отецъ Мелетій объяснялъ это, нажимъ въ мозгу дѣлаетъ и отъ сего воображеніе дѣйствуетъ. Но это ничего. На всякъ случай, проснувшись, прочтите: "Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази Его"... И вся недолга
   -- Потомъ у меня тоска. Все влечетъ куда-то въ даль, а куда, не знаю... Хожу по саду и точно кто меня кличетъ нѣжно-нѣжно.
   -- Ну, это отъ глупости.
   -- Ахъ, не скажите, бываетъ и отъ сочувственной души, которая другую ищете.
   -- Не по произволенію значите, а по наущенію грѣховному?
   Но тутъ вошла о мноземъ пекущаяся Марѳа, -- Нюня. Геронтій поднялся благословить ее.
   -- За огурцы братія земно кланяется. И за ваше благополучіе -- изъ просфоры завтра же частицу выну. Моя очередь служить. А за варенье -- особо!
   -- На здоровье, батюшка, на здоровье. Огурцы у насъ удались.
   -- Арбузами и мы похвастаться можемъ и даже такъ, что дѣвать некуда. Преизбыточественно! Пять возовъ послали въ городъ продать. Будемъ солить на зиму.
   -- Не хороши они, соленые.
   -- Монахъ все съѣстъ. Ѣхалъ я сейчасъ -- вашей землей любовался. Вся она, точно камень драгоцѣнный въ оправѣ -- монастырскими нашими угодьями окружена. Видимо и на ней посему почіетъ благодать. Потому и вы тоже дѣвство соблюли, васъ и отецъ Варлаамъ зоветъ келейницами, не иначе.
   Нюня взвизгнула отъ радости.
   -- Его высокопреподобіе очень съ нами ласковы.
   -- Потому вы заслужили. Какъ же иначе. Живете соотвѣтственно.
   -- Я ужъ старуха, мнѣ что, а вотъ Пунѣ, дѣйствительно, трудно, она и въ институтѣ больше всего романы читала.
   -- Я и самъ, какъ бы вы думали, въ свѣтскомъ званіи романцами занимался.
   -- "Графиню Монсоро" помните?-- заколыхалась Пуня.
   -- Нѣтъ... Такой что-то не знаю. Мы больше патріотическими. "Кузьму Рощина", "Юрія Милославскаго", "Рославлева"... И то не скрозь, а въ перебивку...
   -- У насъ, сегодня, отецъ Геронтій, очень пироги съ грибами удались. Сейчасъ подадутъ къ чаю... И подовыхъ, съ вареньемъ.
   -- Чревоугодницы. Ну, да что, это грѣхъ малый.
   -- Въ "Трехъ мушкатерахъ" мнѣ больше всего д'Артаньянъ нравился, -- вставила вдругъ Пуня.-- Настоящій герой. Особенно когда сраженіе.
   -- Не знаю... Я съ военнымъ сословіемъ не очень-то... Такъ я о вашей землѣ. Самимъ Господомъ она въ нашу межу включена... Какая въ этомъ мудрость, ежели по-настоящему подумать, но и зло отъ сего можетъ произойти не малое. Живете вы теперь тихо, смирно, благообразно, настоящія благородныя, воспитанныя госпожи, Бога чтите, насъ иноковъ уважаете, къ церкви всей душой прилежите. И мы радуемся, на васъ глядя, и даже такъ что ежечасно за такое сосѣдство добротолюбивое Господа благодаримъ. Ни намъ соблазну отъ васъ, ни искушенія. Подлинно, одна краса...
   Нюня даже глаза закрыла. Пѣвучій голосъ отца Геронтія растомлялъ ее. Точно у нея за ухомъ щекотали.
   -- И вотъ, всѣ мы подъ Богомъ ходимъ. Сказано: "ни вѣете ни дни, ни часа". Вдругъ тамъ,-- ткнулъ онъ выхоленною рукою въ потолокъ:-- подумаютъ: дѣвицы пристойныя, благонравныя, въ добродѣтельныхъ упражненіяхъ усердныя, чего имъ еще на землѣ околачиваться, да тяготу тѣлесную носить, ежели имъ въ раю, идѣ же праведные обитаютъ,-- давно мѣста уготовлены? И вотъ вы въ славѣ и блаженствѣ. Вамъ хорошо. Лики ангельскіе кругомъ, древеса райскія, собесѣдованія съ отцами церкви, общеніе со святыми и во всемъ благое поспѣшеніе, а обители? Обитель мятется и соблазняется. Вы и сами-то не знали, кому земля ваша достанется. Пріидохъ невѣдомый злоумышленникъ, и сейчасъ же на благопристойномъ мѣстѣ искушеніе. Завелъ піанство, буйство, козлогласованіе, танцы блудные, тѣлодвиженія соблазнительныя, и иноки плачутъ!.. Хорошо это? И вамъ оттуда, вмѣсто радости, печаль. Грѣха на васъ нѣтъ, но все же сердце свербитъ. Смотрите сверху-то, изъ обителей пресвѣтлыхъ, и изнемогаете. Такъ вотъ что я надумалъ, госпожи благородныя. Потому люблю я васъ, и сострадаю вамъ, и пекусь о васъ, ибо вы одиноки на семъ свѣтѣ.
   -- Ужъ это такъ.
   -- Покуда Господь васъ не призоветъ къ Себѣ -- сидите вы здѣсь домо- и землеправительницами, а до тѣхъ поръ...
   Но отцу Геронтію сегодня не повезло.
   И Нюня ротъ раскрыла, и Пуня даже ощущала сладость въ душѣ, глядя на красивое лицо монаха и на его крупныя, но бѣлыя и отлично содержанныя руки, которыя онъ держалъ, разставивъ персты на столѣ. Обѣихъ "келейницъ", какъ онъ называлъ ихъ, убаюкивала рѣчь отца казначея. Точно ихъ въ колыскѣ качали. Нюня ужъ смыкала глаза, въ ушахъ журчитъ что-то неуловимое и на душу прохладой вѣетъ, какъ вдругъ послышался близко-близко шумъ колесъ по твердой дорогѣ, голоса, и у подъѣзда остановился большой крытый тарантасъ.
   -- Простите, отецъ Геронтій. Я сейчасъ, -- выскочила Нюня.
   -- Кого это къ вамъ принесло?-- недовольно спросилъ тотъ.
   Въ прихожей слышались поцѣлуи и восклицанія Нюни.
   -- Вотъ радость!.. Вотъ радость!.. Не даромъ Машка у меня цѣлый день умывалась и Полканчикъ на переднихъ лапахъ тянулся. Этакихъ гостей наворожили.
   И опять поцѣлуи, и вздохи, и шуршаніе снимаемыхъ одеждъ.
   -- Кто бы это?-- казначей озабоченно смотрѣлъ на дверь.
   -- Простите, отче. Я сейчасъ...
   И Пуня выпорхнула туда. Опять новые поцѣлуи и новыя изліянія.
   "Вотъ не было печали!-- горестно соображалъ отецъ Геронтій.-- Совсѣмъ къ самой сути подошелъ... и вдругъ принесло кого-то".
   Но его ждало еще большое огорченіе. Онъ уловилъ рѣзкій голосъ въ передней. Что-то знакомое отцу казначею, только сразу не удавалось разобраться -- кто бы это была такая. Очевидно, своя, близкая. Чужіе и просто знакомые такъ не встрѣчаются.
   -- А я къ вамъ, милыя мои, денька на три.
   -- Ужъ мы такъ рады, такъ рады...-- разливалась Нюня.
   -- И за огурцы, и за варенье вамъ низко кланяюсь.
   "Господи, да сколько же онѣ огурцовъ-то насолили?-- обезпокоился Геронтій:-- и кому еще послали?"
   -- Теперь нашей обители на всю зиму хватитъ.
   "Обители?-- соображалъ монахъ.-- Да это мать Клеопатра, игуменья устьинскаго монастыря. Ея и голосъ. Не спроста она къ нашимъ келейницамъ пріѣхала. Не спроста. Тоже поди на усадьбу ротъ разинула. Хочется сладкаго! Хоть она не такая. Отцу Варлааму подъ-стать -- на чужое не зарится. Властолюбивая инокиня и съ характеромъ. Будь мужчиной -- римскимъ папой бы ей сдѣлаться; ну, а теперь и такъ, на коротенькой веревочкѣ бѣгаетъ.
   Желтая и болѣзненная, хотя и полная, инокиня медленно вошла въ комнату, опираясь на плечо молоденькой и хорошенькой бѣлички, лукаво поблескивавшей яркими, луноватыми глазенками изъ-подъ черной шапки. Мать Клеопатра сначала, какъ будто не замѣчая отца Геронтія, продолжавшаго сидѣть, истово и не спѣша помолилась, потомъ еще разъ благословила Пуню и Нюню и опять расцѣловалась съ ними. Уже затѣмъ она все такъ же тихо подошла къ отцу-казначею и низко ему поклонилась.
   -- Благослови, отче.
   -- Недостоинъ, мать Клеопатра. Не мнѣ, грѣшнику, благословлять тебя.
   Они еще разъ низко поклонились другъ другу и сѣли.
   -- Отецъ Геронтій, если меня память не обманываетъ? Стара становлюсь.
   -- Хотѣлъ бы я удостоиться такой старости, мать Клеопатра. У тебя старость дѣятельная, строгая.
   -- Господь силу даетъ.
   -- Все отъ Него, что говорить. Мы и то на тебя удивляемся. Ты да отецъ Варлаамъ -- два у насъ адаманта.
   -- Что я -- слабая женщина.
   Но при этомъ у нея глаза такъ все оглядывали кругомъ, что въ слабость ея какъ-то не вѣрилось.
   Мать Клеопатра была изъ рѣдкаго между православными женщинами типа "устроительницъ". У строгихъ раскольницъ встрѣчаются такія державницы, неуклонныя и даже безжалостныя по-своему ради цѣли, въ святость и благо которой онѣ разъ навсегда увѣровали. Несмотря на шестьдесятъ пять лѣтъ, игуменья еще не знала отдыха. Ее одолѣвали монашескія болѣзни -- одышка и слабость ногъ, къ горлу подкатывало, по ночамъ, особенно на лѣвомъ боку, дыханіе было затруднено. Съ мѣста трудно вставалось, но она все это побѣждала желѣзною волею, -- и такою разностороннею дѣятельностью, что при ней въ обители никого другого не нужно было. Да она бы никого и не потерпѣла! Какъ Варлаамъ, она не выносила чужую силу рядомъ съ своей. Недаромъ Геронтій говорилъ про нее: "будь она мужчиной -- римскимъ папой сдѣлалась бы". Она и въ маленькомъ масштабѣ была извѣстна далеко. Уже третью обитель приводила въ порядокъ, да такъ, что ее смѣло снимали съ мѣста и посылали на другое, зная, что дѣло и послѣ нея прочно будетъ, не развалится. Она смотрѣла далеко впередъ -- "распорухъ", "роспустъ" и лѣнивыхъ такъ сбивала въ иную форму, что онѣ долго оставались вѣрны ея указаніямъ. По мелочамъ не расходовалась, сразу взглядомъ опредѣляла корень зла и уже не колебалась вырвать его. На это у нея не было ни состраданія, ни страха іудейска. Ей все равно, чьи интересы задѣвались ея дѣятельностью, тѣмъ болѣе, что, сама когда-то принадлежа къ высшему обществу, она, хотя и не любила вспоминать объ этомъ, но связи хранила и поддерживала. Въ монастырѣ она не прощала только противленкамъ. Своеумокъ гоняла до того, что тѣ разомъ понимали тщетную борьбу съ игуменьей. Она какимъ-то циклономъ -- шла впередъ, точно подчиняясь не собственному произволу, и ломая по пути все, что осмѣливалось не преклониться передъ нею. Глаза ея, черные въ желтоватыхъ бѣлкахъ, не оставляли никакой надежды въ той, на которой останавливались. Ихъ блескъ былъ холоденъ и неумолимъ. Носъ тонкій, съ горбинкой. Губы точно слиплись, цвѣта ихъ никто не видалъ. Мать Клеопатра нигдѣ не терялась, на сильныхъ міра смотрѣла такъ же властно, какъ на свою бѣлицу Еликониду, игравшую при ней роль посоха.
   -- У меня живой посохъ!-- говорила она, указывая на нее.
   Мать Клеопатра никогда не улыбалась, и душой, какъ овечьимъ хвостомъ, не вертѣла. Этимъ она снискала въ епархіи общее уваженіе, и даже самъ владыко говорилъ ей шутя: "Мнѣ къ тебѣ ѣздить не пригоже. У тебя я второй человѣкъ буду! Слишкомъ, мать, ты для меня умна!"
   -- Слышала я, -- обратилась она къ Геронтію: -- новую лѣсопильню вы ставите.
   -- Какъ же. Отецъ Варлаамъ благословилъ.
   -- Дай Богъ. Грѣхъ, а я завидую. Съ такимъ лѣсомъ, какъ у васъ, обитель не пропадетъ.
   -- Господь промышляетъ!
   -- Ну, и сами вы тоже... Своего не упускаете.
   Отецъ казначеи даже вздрогнулъ, такъ это было благовременно сказано.
   "Ишь аспидка!-- подумалъ онъ про себя,-- въ кое мѣсто укусила!" и повелъ глазами на Нюню и Пуню. Но тѣ влюбленно смотрѣли то на мать Клеопатру, то на него, и восхищенныя лица ихъ безъ словъ говорили: "какихъ гостей удостоились мы, а?"
   -- Упускать нельзя, для Бога устрояемся.
   -- Я и не осуждаю... Каждый долженъ по мѣрѣ силъ стараться и рукъ не складывать. Обители не на десятки лѣтъ, а пока земля стоитъ созидаются. Къ намъ же въ скудости и нуждѣ люди прибѣгаютъ. Мы, какъ трудолюбивыя пчелы, должны собирать запасы, чтобы при случаѣ не обидѣть отказомъ. Вотъ у насъ теперь цѣлая деревня Остафьево кормится. Не уродилось ничего у нея -- не пропадать же.
   -- Хорошее дѣло!
   -- Какія у васъ новости, отецъ. Слышала я, что Копровы гостятъ.
   "А у тебя и по этомъ душа скулитъ!" -- не выдержалъ и подумалъ про себя Геронтій.
   -- Какъ же. Цѣлой семьей.
   -- Лелю-то я рада повидать... Спосылай-ко за ней завтра,-- обратилась она къ Нюнѣ: -- не чужіе мы съ ней. Балкашинскіе съ нами въ свойствѣ, да и у меня въ обители тетка ея, мать Александра -- инокиня достойная.
   -- Нелады у нихъ.
   -- Съ тестемъ.
   -- Да... Я стороной слыхалъ... А только и самъ вижу.
   -- Какіе же съ нимъ, мужикомъ, лады могутъ быть. Еще и то удивительно, что семья у нихъ держится.
   -- Шатко...
   -- Ужъ очень онъ... Какъ бы это сказать, точно рана открытая отъ всякаго пустяка нудится.
   Подали самоваръ. Пироги съ грибами и подовые съ вареньемъ дѣйствительно были великолѣпны. Отецъ-казначей ихъ любилъ, и хоть стѣснялся при умѣренной и строгой матери Клеопатрѣ, но когда на него потянуло горячимъ запахомъ малиноваго варенья, не выдержалъ, пододвинулъ къ себѣ дымившееся блюдо и чуть не дюжину уничтожилъ ихъ за первымъ же стаканомъ. Корки этихъ пироговъ были и жирны, и на зубахъ хрустѣли. Чтобы не видѣли его "жадности", онъ и глаза воздѣвалъ къ небу и губы сжималъ постно и вздыхалъ, даже не примѣчая, что бѣлица Еликонида чуть не глаза выворачиваетъ, глядя на красиваго монаха. Когда лакомство оставляло ему свободную минуту, онъ пристально всматривался въ Клеопатру и задавался вопросомъ -- отжилитъ она усадьбу у Барсуковыхъ или нѣтъ. "По-свѣтски,-- разсуждалъ онъ про себя:-- это конкуренціей называется. И руки у нея развязаны. Мнѣ-то еще отца Варлаама убѣждать надо, а она, что вздумала, то и сдѣлала. Сама себѣ голова и руки. Разброду-то у нея и нѣтъ. Настоящій полководецъ. И языкомъ она съ ними, съ келейницами, настоящимъ можетъ, по-образованному. Вонъ по французскому сказала что-то. Не про него ли еще. Нѣтъ, не должно быть. Пуня и Нюня даже и не шелохнулись". Онъ безотчетно со сладкихъ пироговъ опять на грибные перешелъ, а чаю-то уже четвертый стаканъ охолащиваетъ. Еликонида, сидя противъ него, держалась прямо. Прихлебывая изъ чашки, губы старалась сжимать, какъ ее учили старыя монахини, чтобы "каждый скромность твою видѣлъ".
   -- Еликонида!-- какъ умѣла ласково позвала ее игуменья. Бѣлица все таки вздрогнула и чуть не уронила блюдечко.
   -- Что-жъ ты пироговъ? Дѣло твое молодое. Ты на меня не смотри.
   Она торопливо схватила ближайшій, обожглась, но не подала и вида, а поскорѣе, чуть не давясь, проглотила его.
   -- Вотъ этихъ, эти вкуснѣе!-- приглашала ее Пуня.-- Мы съ вами молодыя, намъ сладкаго можно.-- А сама наклонилась къ ней и шопотомъ: -- Душечка, какъ чаи отопьютъ, мы съ вами въ садъ.
   -- Если мать Клеопатра благословитъ,-- опускала та лукавые и яркіе глаза.
   -- А ужъ это я выпрошу. Намъ съ вами есть о чемъ поговорить, да и пошалить можно,-- побѣгать.
   Сорокадвухлѣтняя Пуня чуть не ровесницей себѣ считала восемнадцатилѣтнюю Еликониду. И пока всѣ сидѣли за чаемъ, она уже создала цѣлый планъ, какъ она разговорится "обо всемъ, обо всемъ" съ красивой бѣлицей, потому "обѣ мы -- дѣвушки", оправдывала она сама себя. Геронтій тоже скоро сообразилъ, что и ему пора домой. Едва-едва поспѣетъ къ вечернѣ, а архимандритъ въ этомъ отношеніи строгъ и отъ старшихъ еще пущаго требуетъ примѣра. Да и подъ какую руку попадешь еще -- при всѣхъ накричитъ. Только осрамитъ самолюбиваго и дорожившаго своимъ достоинствомъ отца казначея. Для формы посмотрѣвъ на часы, онъ всталъ и помолился на образа.
   -- Куда же вы, св. отче?
   -- Пора. Къ вечернѣ.
   -- Только что вы было сладостную бесѣду завели тогда...
   -- Ну, въ другой разъ. Время еще будетъ. Помирать вѣдь не собираетесь?
   Онъ низко поклонился матери Клеопатрѣ, та встала и отдала ему такой же поклонъ.
   -- Мы, какъ большіе корабли, -- пошутилъ онъ: -- салютуемъ другъ другу. Подъ разными флагами.
   -- А то бы остались поужинать. У насъ уха.
   -- И радъ бы, да не могу. Занятій по обители много. Вотъ герани вы мнѣ пришлите,-- засмотрѣлся онъ на окна. Герань я люблю. Отъ листовъ у нея хорошій запахъ и растетъ не капризничаетъ. Безъ уходу подымается Божья травка.
   Провожать его вышла даже мать Клеопатра, оказала ему эту честь, хотя онъ и увѣрялъ, что не достоинъ. Сѣръ въ бричку и перекрестясь, онъ принялъ картинную позу и приказалъ Іонѣ:
   -- Ну, благослови Господи.
   Іона тронулъ. Лошади побѣжали. Геронтій какъ будто и не замѣтилъ нѣсколько кульковъ, положенныхъ въ передокъ заботливыми хозяйками, только отъѣхавъ спросилъ:
   -- Что тутъ, Іона?
   -- Фруктой пахнетъ... Потомъ соленія разныя.
   -- Чай пилъ?
   -- А то нѣтъ... И пирогами угощала меня куфарка.
   -- Госпожи добрыя.
   -- Натуральныя!
   И опять скрючился и началъ погонять лошадей. Смеркалось. Вдали уже ударилъ колоколъ, и звонъ его тихо донесся сюда, въ зеленую пустыню. Лѣсъ направо притихъ. Точно и онъ прислушивался къ благовѣсту.
   

VIII.

   Еликонида, какъ почувствовала себя въ саду на свободѣ, такъ первымъ дѣломъ подобрала подолъ чернаго монастырскаго платья и влѣзла на дерево.
   -- Вы, барышня, тамъ не скажете?..-- просительно обратилась она къ Пуѣ.
   -- Съ чего еще. Наше дѣло молодое.
   -- Лѣзьте сюда ко мнѣ. Сукъ толстый, выдержитъ.
   -- Я не умѣю.
   -- А вы смѣлѣй. Давайте руку...
   Но вмѣсто того, чтобы поднять къ себѣ, Еликонида сама полетѣла внизъ и на лету инстинктивно закрыла руками лицо. Шлепнулась, вскочила на ноги, перекрестилась и потомъ вдругъ расхохоталась.
   -- Вотъ искушеніе. Исцарапайся я -- мать Клеопатра поѣдомъ бы меня съѣла.
   -- Она злая?
   -- Нѣтъ, не злая, а все видитъ, и, чтобы спуска дать -- никогда. А можетъ и злая -- ее не узнаешь.
   -- Зачѣмъ вы, такая, въ монастырь пошли?
   -- Отъ жениха убѣгла.
   -- Отъ жениха? Ахъ, какъ интересно. Зачѣмъ же вы убѣжали? Душенька, разскажите. Я бы ни за что не убѣжала. Развѣ отъ жениховъ бѣгаютъ?
   -- Еще какъ. Вы думаете, я монастырь-то люблю? И не воображаю. Ишь я какая круглая. Мнѣ бы танцы танцовать, а я вонъ подъ черную шапку пошла.
   -- А что-жъ, она вамъ къ лицу!
   -- Мало ли!
   -- Волоса у васъ, какъ ленъ... бѣлые... а глаза, какъ васильки.
   -- Ну, ужъ вы, барышня, скажете... Просто лупоглазая я, и ничего во мнѣ хорошаго нѣтъ. Только что я веселая точно. И работать люблю.
   -- А женихъ-то у васъ кто былъ?
   -- Слопова слыхали, Милитона Саввича?
   -- Рыжій, лохматый?
   -- Вотъ-вотъ. Колокола льетъ. Иконостасы въ туречину посылаетъ. Въ немъ росту сажень, кулакомъ -- овцу насмерть бьетъ. Самъ показывалъ. Вдаритъ -- она такъ на землю и ляжетъ. Ну, думаю, ежели онъ да меня такъ когда-нибудь... И убѣжала. Страшенъ онъ мнѣ! У насъ его сестра въ обители спасается -- мать Агнія. Суровая, молчитъ все; сказываютъ, невѣдомый грѣхъ отмаливаетъ.
   -- А женихъ за вами не пріѣзжалъ?
   -- Какъ не пріѣзжалъ. Сколько разовъ. Кричать принимался, но только не на ту напалъ. Его живо мать Клеопатра выгнала! Потому пьяный ввалился искать меня. Я въ квасную, въ бочку спряталась. Какъ за такого замужъ выйти? Я хохотушка, а онъ -- убьетъ вѣдь. Давайте, барышня, бѣгать.
   И она кинулась-было, но запуталась въ длинномъ платьѣ и покатилась.
   -- Сглазили меня сегодня. То съ дерева сверзилась, то на ровномъ мѣстѣ въ землю поглядѣла, точно въ зеркало.
   -- А вы кого любите?
   -- Изъ мужчиновъ?
   -- Да.
   -- Еще-жъ бы. Вы думаете нѣтъ? У насъ это просто. Только онъ на меня ноль вниманія.
   -- Кто же это?
   -- А вы никому не скажете?
   -- Ей-Богу, никому.
   -- Николая Львовича Семигорова знаете?
   -- Да. Видѣла и его.
   -- Ну, вотъ. Самый предметъ. Я ему даже записку писала. Въ конвертѣ. Вотъ-те Христосъ, какъ осмѣлилась! Кажется, помани онъ меня, какъ валетка бы за нимъ побѣжала. Ну, и онъ, истинно красота его чести, не какъ иные прочіе, которые возьмутъ нашу сестру для баловства одного, а потомъ "ступай Маша -- ты не наша!" Прямо объявилъ: "я, говоритъ, въ другую до смерти втяпался. Ты меня прости, а только у меня отъ нея въ горлѣ даже сохнетъ". По всей правдѣ! Поцѣловалъ онъ меня прямо въ губы -- "и тѣмъ будь довольна, и это я у другой для тебя укралъ". Вотъ онъ какой, благородный господинъ. Плакала я, плакала. Навязался Слоповъ, я сдуру и дай согласіе.. Потомъ только сообразила, что прямо подъ ножъ иду. И въ монастырь къ матери Клеопатрѣ подъ крыло. А вы знаете, въ кого Семигоровъ-то втемяшился?
   -- Ну?
   -- Про нихъ вы говорили сегодня за столомъ. Какъ помянули, такъ я даже подовымъ пирогомъ подавилась.
   -- Кто же бы это такая?
   -- Копрова... Елена Борисовна! Что ужъ -- подлинно картина. Сначала я ее страхъ какъ возненавидѣла. Даже, повѣрите, панихиду по ней служила. Сказывали мнѣ -- сохнутъ отъ этого. Ну, да глупости все. Богъ-то насъ, дуръ, не очень слушаетъ. А теперь я такъ думаю: значитъ она стоитъ, ежели онъ ее полюбилъ. Нѣтъ на ней моей обиды. Я даже такъ, что всякаго ей добра.
   -- Да вѣдь она чужая жена.
   -- Что жъ что чужая?
   -- Вѣнчаться имъ нельзя.
   -- А ужъ это ихъ дѣло. Будь я на ея мѣстѣ -- и не посмотрѣла бы на мужа. Стрѣлой бы улетѣла.
   -- Ахъ, романъ какой!
   -- Да ужъ тамъ романъ -- не романъ, а только бы меня и видѣли. Зубами бы за хвостъ не удержали. И вотъ какъ: будь моя воля -- я бы сама ее, Копрову, утащила -- приволокла къ нему: получай изъ моихъ рукъ и помни!..
   Пуня совсѣмъ ожила. Вмѣстѣ съ Еликонидой новая полоса жизни врывалась въ ея тихое и безцвѣтное существованіе. Она о любви мечтала, какъ о смутномъ, далекомъ, невѣдомомъ, а тутъ нашлась такая бойкая бѣлица, которая съ этимъ смутнымъ и далекимъ обходится безо всякихъ затрудненій. Точно это ея настоящее дѣло. Старая дѣва съ головою ушла въ восторженное состояніе, и когда Еликонида устала бѣгать, обняла ее за талію, и онѣ такъ и ходили, пока не сѣло солнце. Точно у Пуни открылись и забились новые пульсы. И ея жизнь сразу получила иной смыслъ, потому что чужая любовь бросила и на нее теплый отсвѣтъ. Женщина ужъ такъ устроена. Она непремѣнно должна жить сердцемъ. Лишили ее обстоятельства или природа возможности полюбить самой -- она уйдетъ душой въ чужое чувство и будетъ волноваться, тревожиться и болѣть имъ, точно оно ея собственное.-- "Неужели же онъ тебя поцѣловалъ?" -- допрашивала она у бѣлицы.-- А вы думаете какъ.-- "Такъ-таки взялъ руками?.." -- Да за голову -- и въ губы. Вотъ тебѣ, говоритъ, и то у другой краду. И дура же я была -- какъ убивалась! а теперь отошло.
   На верхушкахъ яблонь и грушъ покоился золотистый свѣтъ, все въ розовыхъ тонахъ видно было небо сквозь вѣтви. Въ окнахъ гостиной замигалъ огонекъ. Тамъ уже зажгли свѣчи. Заскрипѣлъ журавль колодца, гдѣ-то залаяли собаки. Сюда донесло. Проснулся вѣтеръ, зашелестѣлъ листами, сорвалъ съ куста нѣсколько лепестковъ жасмина и кинулъ въ лицо Еликониды.
   -- Сладость у васъ райская. Вѣкъ бы жила.
   -- Скушно!
   -- Чего скушно?-- удивилась бѣлица.-- Развѣ скушно бываетъ?
   -- Мы съ Нюней все однѣ.
   -- А вольно жъ! Я бы на вашемъ мѣстѣ такое завела...
   Хотѣла было пояснить, что именно, да всмотрѣлась въ лицо Пуни и запнулась. Съ этакимъ носомъ, да и въ лѣтахъ,-- пожалуй дѣйствительно ничего не заведешь.
   -- Вы гдѣ Николая Львовича видѣли?
   -- И въ городѣ, и такъ... Въ монастырѣ случалось.
   -- Поди тоскуетъ теперь, душа рвется. Онъ вѣдь какой -- ему вынь да положи
   -- А та? Елена? Любитъ его?
   -- Не любитъ, такъ полюбитъ... Нешто съ такимъ устоишь. А только я хочу, чтобъ онъ зналъ, какая я... Вотъ что, голубушка, милая. Что мнѣ въ голову пришло... Тогда мать Клеопатра монаху-то красивому, какъ его, Егорій, что ли?..
   -- Геронтій.
   -- Ну вотъ. Сказывала, чтобъ Елена-то Борисовна сюда пріѣзжала повидаться.
   -- Ну!
   -- То-есть какую мы съ вами интригу сочинимъ. Совсѣмъ, такъ въ романахъ. Или въ театрѣ -- видѣла я, такое же представляютъ. Вы не знаете, въ городѣ теперь Семигоровъ? Нѣтъ, я думаю -- около монастыря гдѣ, или въ монастырѣ. Спосылать бы кого узнать?
   -- Зачѣмъ?
   -- Ужли не поняли? Ай какъ хорошо выйдетъ.-- И она даже разгорѣлась вся.-- Прямо изъ моихъ рукъ: "на, чувствуй". Какъ вы ее къ себѣ ждать будете -- мы тайкомъ Николаю Львовичу дадимъ знать.
   -- Да мы-то съ нимъ незнакомы.
   -- Что жъ, что незнакомы -- познакомитесь. Вы думаете, онъ, безсовѣстный, постыдится? нисколечка. Турманомъ упадетъ сюда въ тую же минуту. Да ему и въ комнаты входить не зачѣмъ. Онъ и въ саду ее повидаетъ.
   -- Однако, какая ты смѣлая. А тогда при Клеопатрѣ глаза внизъ.
   -- При ней хвоста не распустишь. Прищемитъ! Такъ какъ же? а?
   -- А что Нюня скажетъ?
   -- Ничего не скажетъ: пирогами угощать будетъ. Что сказать, если благородный господинъ съ визитомъ пріѣхалъ -- познакомиться желаетъ. Поворотъ отъ воротъ не покажешь. А ужъ какое я ему, голубчику, письмо напишу. Даромъ, что въ монастырѣ -- такія слова приберу. Что жъ -- я еще не въ постригѣ, я все равно, что въ услуженіи,-- по своему усердію, мнѣ не грѣхъ. Да помри Слоповъ завтра -- я сейчасъ изъ обители вонъ...
   -- Еликонида... Еликонида!-- послышалось съ крыльца.
   -- Это безпремѣнно мать Клеопатра меня зоветъ. Только, барышня, смотрите -- молчокъ, и чтобы никто не догадался даже. Повидаемъ мы съ вами дѣлъ здѣсь! Я вамъ такіе театры представлю.
   Мать Клеопатра отказалась отъ ужина и хотѣла пройти въ уготованную ей комнатку. Еликонида вошла сюда совсѣмъ другимъ человѣкомъ. И рѣсницы внизъ, и губы въ точку. Даже румянецъ съ лица сбѣжалъ. Пуня смотрѣла и глазамъ не вѣрила. Точно бы и не та веселая воструха, что хохотала въ саду. Тихо подошла къ игуменьѣ, низко поклонилась.
   -- Помоги мнѣ, да и разобраться надо.
   -- Слушаю, матушка.
   Та оперлась ей на плечо и тяжело встала. Поцѣловала Пуню и Нюну и пошла... Еликонида только въ дверяхъ бросила лукавый взглядъ на "барышню", какъ будто приглашая ее не забывать уговора. Но этого Клеопатра не замѣтила. Бѣлица равняла шаги съ ея тяжелыми и медленными -- и когда та стала на молитву, Еликонида смиренно сѣла на сундукъ и заперебирала четки...
   Пунѣ въ эту ночь долго не спалось. Она представляла себѣ, какъ въ ея саду будутъ происходить свиданія Елены Копровой съ Семигоровымъ. Непремѣнно при лунѣ (точно луну заказать можно!), и чтобы цвѣты пахли и соловей пѣлъ, хотя и соловьи давно отпѣли, потому что соловьихи уже высидѣли птенцовъ въ гнѣздахъ. Влюбленные будутъ тамъ говорить другъ другу разныя слова, отъ одной мысли о которыхъ сердце у старой дѣвы ходуномъ заходило -- и потомъ Елена упадетъ къ ней на грудь и разскажетъ "все-все"... Только въ эту ночь бѣдная Пуня почувствовала, что жизнь далеко не такъ скучна, какъ ей казалось. Она ворочалась въ постели и долго не могла уснуть, а когда, наконецъ, сонъ незамѣтно подкрался къ ней, -- ей примерещилось совсѣмъ неподходящее. Подъ самымъ соловьемъ и луною въ саду сидѣла не Елена, а она, Пуня, но вмѣсто всякихъ "такихъ" словъ Николай Семигоровъ брилъ ей бороду, а Еликонида, смѣясь, подносила ей пару черныхъ котятъ. "Чего хуже нельзя сонъ-то", соображала она утромъ и потому до чаю была мрачна. Но потомъ вспомнила, что не всякій такой въ руку, и если помолиться и перекинуть трилистникъ за плечо, то и подобному сну -- отводъ бываетъ. Такъ она и сдѣлала...
   

IX.

   Отцу Антонину эти дни сильно нездоровилось. Сердце болѣло, голова была тяжела. Искусъ ему не даромъ давался. Елена Борисовна еще больше разбередила въ немъ открытую рану его прошлаго. Послѣ свиданія съ нею -- онъ простоялъ въ церкви вечерню -- и едва выдержалъ. Ему казалось, все кружится около него и ноги слабѣли, такъ что онъ не разъ опирался на колонну позади. Притомъ сегодня его раздражало -- пѣніе монаховъ на клиросѣ, пристальные, какъ ему мерещилось, взгляды сосѣдей. "Чего они у меня въ душѣ копаются?" думалъ онъ. Вчерашнимъ припадкомъ -- не окончилось. Отецъ Гермогенъ утромъ навѣдывался къ нему. Даже отцу Мелетію сказалъ -- но тотъ ничего не отвѣтилъ.
   -- Ты что-жъ, отецъ? Говорю тебѣ, Антонину неможется.
   -- Его болѣзнь не въ нашей волѣ, Души-то микстурой не оправишь.
   -- Что-жъ ему теперь?
   -- Пускай ему Богъ рецепты прописываетъ. Человѣку тамъ нечего дѣлать.
   Антонинъ вышелъ было въ садъ. Подъ его окномъ скамейка. Вверху сладко пѣли птицы. Въ природѣ и миръ, и благословеніе, и красота, и любовь. Одни люди съ искусственными потребностями затопляютъ ее злобою, ненавистью, ревностью, преступленіями. Бабочки вертѣлись у его лица -- очевидно принимая его черную неподвижную фигуру за нѣчто не живое и вовсе имъ не страшное. Одна бѣлая даже уцѣпилась на мгновеніе за его клобукъ и потрепетала на немъ крылышками. "Коромысло", блестя на солнцѣ лазурными отливами, съ тихимъ и сухимъ шумомъ ровно проплыло въ воздухѣ, казалось, даже не шевеля широко расправленными сквозными крыльями. Въ травѣ стрекотало и суетилось.
   -- Ну что-жъ, можно теперь, никто меня не выгонитъ?
   Антонинъ поднялъ глаза. И не замѣтилъ даже какъ Николай Львовичъ подошелъ къ нему.
   -- Здравствуй! Давай за руку по старому. Вѣдь мы почти что товарищи.
   Монахъ подалъ ему свою.
   -- Что,-- принудилъ себя заговорить Антонинъ:-- все за чужимъ хлѣбомъ бѣгаешь?
   -- За своимъ не бѣгаютъ, дома сидятъ.
   -- А ты бы опамятовался. Не дай Боже и другіе, подобно тебѣ, голову потеряютъ.
   -- Я ее найду.
   -- Ты-то найдешь. Только извѣстно ли тебѣ, какой адь отъ этого.
   Семигоровъ упрямо встряхнулъ смоляными кудрями и промолчалъ.
   -- Все отъ слѣпоты нашей. Когда бы мы впередъ провидѣли и предугадывали -- много бы злого не случилось.
   -- Это ты изъ какого святаго отца?..
   -- Пойдемъ ко мнѣ. Здѣсь что-то неможется...
   -- Вообще ты плохъ. Исхудалъ, только глаза у тебя и живутъ. А помнишь, въ гимназіи, ты мнѣ разъ уши отодралъ, покажи ко руку -- есть моя мѣтка? Есть. Вотъ она. Какъ я въ тебя зубами вцѣпился! Ножемъ разнимали ихъ. И визжалъ же ты тогда.
   Антонинъ слабо улыбнулся.
   -- Я вчера и не разсмотрѣлъ. Однако и скудно же вы, монахи, живете... Ты хоть бы картину на стѣну повѣсилъ... Все веселѣе.
   -- Мы здѣсь не для веселости.
   -- Положимъ вотъ на этомъ самомъ табуретѣ вчера Елена Борисовна сидѣла. А теперь -- я... Голо у тебя. У отца Гермогена на окнѣ цвѣтокъ. Жасминъ кажется. И ты бы завелъ. Хочешь я тебѣ подарю. А самое лучшее пока ты молодъ -- брось монастырь... Ну, что тебѣ здѣсь дѣлать -- подумай.
   Антонинь покачалъ головой.
   -- Ты находишь, я глупости все... Можетъ быть повашему. Что это у тебя... Постой: "Когда же увидишь, что мысли твои утомляются и не могутъ болѣе держаться внутри сердца, тогда позволь имъ выйдти внѣ и поимѣть просторъ въ божественныхъ созерцаніяхъ." Ничего не понимаю. Для васъ и книги особыя. Кто ихъ пишетъ. Я впрочемъ на этотъ счетъ всегда былъ глупъ. А Елена Борисовна тебѣ кузина, вѣдь? Ты ея подлеца -- Алешку Копрова не видѣлъ. Не понимаю я, что мнѣ мѣшаетъ ему ребра переломать -- да кстати и Моисея Лукича на первую осину вздернуть... Самое ему мѣсто.
   -- За что?
   -- Какъ за что?
   -- Такъ, ты подумай. Вѣдь правы они -- а не ты. Они свое берегутъ, а ты на чужое заришься...
   -- И вовсе не свое. Она не любитъ мужа.
   -- А ты почему это знаешь. Она тебѣ сказала?
   -- Скажетъ, таковская. Держи карманъ. Ее надо, какъ коршуны, клювомъ въ голову, да когти ей подъ крылья. Тогда она скажетъ. А я вижу, мнѣ говорить нечего. Развѣ такую слякоть можно любить. И сколько съ кѣмъ я ни разговаривалъ, у всѣхъ у васъ одинъ резонъ: она съ нимъ вѣнчалась, ей "Исаія ликуй" пѣли, у нея на рукѣ кольцо, на бракъ церковь благословила. Что-же, что? Ну и благословила -- а разводы зачѣмъ? Коли бы не Моисей Лукичъ -- котораго только можно уговорить, что ножемъ въ лѣсу -- такъ онъ въ лѣсъ не ходитъ. Коли бы не онъ,-- я бы съ Алешкой давно покончилъ миролюбиво. Взялъ бы его мерзавца за горло, стиснулъ, чтобы у него языкъ выпятился и глаза вылѣзли на лобъ, да и сказалъ: отдавай жену. Небось бы отдалъ.
   -- Ты въ умѣ?
   -- А что.
   -- Вѣчно жить собираешься? Не умрешь никогда? Ты подумай, какъ ты съ этимъ окаянствомъ къ Богу пойдешь.
   -- Ну это не моего ума дѣло.
   -- Злость у васъ у всѣхъ, жадность!
   -- Постой... Это вѣдь ея платокъ.
   -- Оставь.
   -- Ну, нѣтъ, братъ. Караулъ вѣдь не закричишь -- а и закричишь, такъ я въ окно выскочу, но не отдамъ. Ея и есть! Ишь буквы Е. и K. И духами ея пахнетъ. Я, братъ, этихъ духовъ искалъ долго и нашелъ. Горничную подкупилъ, десять цѣлковыхъ ей въ зубы -- она мнѣ пустую флакошку и принесла. Зовутся они Amaryllis du Japon, слово иностранное, а что оно значитъ,-- чортъ его знаетъ!
   -- Да отдай же, глупый человѣкъ. Долженъ я ей вернуть.
   -- Послѣ дождика въ четвергъ.
   Онъ спряталъ лицо въ батистѣ, пропитанномъ знакомымъ ему ароматомъ, уже не стѣсняясь Антонина. Монахъ хотѣлъ ему сказать что-то, да вспомнилъ, какъ послѣ смерти жены разъ цѣлый день чуть не просидѣлъ съ ея платкомъ въ рукахъ, и ему чудилось, когда онъ закрывалъ глаза, что она здѣсь, около него. Такъ и ждалъ, что легкая теплая рука опустится къ нему на плечо и милый голосъ заговоритъ съ нимъ. Опять тѣнь страданія пробѣжала по лицу отца Антонина, онъ всталъ и подошелъ къ окну...
   -- Ты думаешь, я мало люблю ее,-- вдругъ заговорилъ дрогнувшимъ голосомъ Семигоровъ.-- Если бы меньше любилъ, давно бы ее уволокъ, какъ волкъ овцу въ лѣсъ. А только боюсь я сдѣлать ей больно, жаль мнѣ покой ея души нарушить -- въ нитку бы я для нея вытянулся и обвилъ всю. Скажи она -- умри, Семигоровъ, на моихъ глазахъ -- тутъ же бы голову себѣ о стѣну размозжилъ. Нѣтъ у меня своей воли -- всю она у меня отняла. И какъ подумаю я, что другой, недостойный тамъ. Про эту сволочь, про Моисея Лукича, я не говорю, онъ ее только мутитъ да бѣситъ. Это не страшно. Этого -- поднялъ ногу, да и растопталъ и растеръ, чтобы мухи не садились. Нѣтъ -- а тихоня то, пойми -- вѣдь онъ все-таки цѣлуетъ ее. Ахъ ты, Господи. Смерть легче!
   Онъ вдругъ спряталъ опять лицо въ платокъ Елены Борисовны, и плечи у него заходили.
   -- Полно, полно!-- подошелъ къ нему и положилъ на него свои руки отецъ Антонинъ.
   -- Что полно. Досталось ему, поганцу, сокровище этакое!-- поднялъ онъ влажные глаза, едва видимо сдерживая рыданіе, подступавшее къ горлу. Даже голосъ охрипъ у него.-- Что же, мириться съ этимъ?
   -- Да тебѣ-то что?
   -- А ты какъ думаешь -- она-то -- я тебѣ, какъ духовнику на исповѣди -- никому бы не сказалъ, у меня бы здѣсь уперло, -- съ силой ткнулъ онъ себя въ грудь.-- Она-то какъ ко мнѣ? А отчего, какъ увидитъ меня, сейчасъ ей кровь въ голову и глаза, какъ звѣзды. Отчего? Разъ я съ ней верхомъ ѣхалъ -- она ускакала впередъ -- ну, натурально, дуракъ-то на бѣговыхъ дрожкахъ позади остался. Я ей и говорю: "любишь?" А она мнѣ: "пока жива -- не скажу." Такъ бы я ее и сорвалъ съ сѣдла, кабы другіе не подскакали. Потомъ уже я добивался, что это значитъ. А она мнѣ: "Николай Львовичъ -- прыгните въ это окно".
   -- Ты и прыгнулъ?
   -- А то какъ же. Камешкомъ шваркнулся. Хорошо что въ дерево сѣлъ, только всю морду исцарапалъ. А то поминали бы меня со святыми. Только бы и было.
   -- Она мнѣ это разсказывала.
   -- Ну? Значитъ вспоминала обо мнѣ?
   -- Еще бы, если ты, какъ сумасшедшій, сюда влетѣлъ.
   -- А ты думаешь, я въ своемъ умѣ? Давно рехнулся. Голова, братъ, съ нею не уцѣлѣетъ. Я, какъ разжаловали меня тогда -- на войну попалъ. Тридцатаго августа помню -- шли мы на турецкій редутъ. Изъ амбразуры -- пушка прямо на меня пасть выпятила -- да какъ жарнетъ картечью -- и трети насъ не уцѣлѣло отъ этой дуры. Ну, а къ Еленѣ Борисовнѣ куда страшнѣй подходить... Ахъ, ты, Господи, вѣдь вотъ созданы люди другъ для друга, а вмѣшалось и стало между ними животное. И терпи! потвоему какъ,-- терпи?.. Да?.. А я не хочу... не хочу...
   И вдругъ, когда Антонинъ вовсе не ожидалъ этого, онъ упалъ и заколотился объ полъ головой, ужъ не сдерживая рыданій. Глухіе удары -- разносились далеко. Хорошо, что иноки были теперь на работахъ -- а то бы сбѣжались въ келью...
   "Вчера я, сегодня онъ", подумалъ монахъ, подымая Семигорова.
   -- Оставь, забилъ онъ и ногами, и кулаками о доски. Оставь, не жалѣй, мнѣ такъ легче. Если бы не это -- я бы что-нибудь и надъ собою, и надъ ними сдѣлалъ... дай мнѣ отойти... Тебѣ вѣдь легко -- ты это ничего не понимаешь.
   -- У каждаго мука въ душѣ, со стороны не видно,-- тихо отвѣтилъ ему отецъ Антонинъ, отходя.
   -- Ты меня не презираешь,-- вдругъ поднялся и сѣлъ на полу Николай Львовичъ.-- Этакій мужчина. Кочергу могу галстукомъ завязать -- а съ собою сладу нѣтъ... У меня вѣдь четыре Георгія! Собственно говоря: отнять бы ихъ у меня слѣдовало за малодушіе... А платка я тебѣ все-таки не отдамъ. Пусть онъ у меня останется -- сувениромъ. Надоѣлъ я тебѣ. Этакій спектакль, подумаешь, монаху устроилъ. Хорошее удовольствіе.
   -- Жизнь намъ дана не для удовольствія...
   -- Все-таки ты меня прости -- и прощай. Сколько времени пустяками отнялъ.
   -- А если ты это пустяками считаешь, брось ихъ -- уѣзжай...
   -- Пустяками для тебя... да пожалуй еще для отца Гермогена. Я его встрѣтилъ сегодня -- тоже и онъ вчера видѣлъ мою глупость. Потому кипитъ вѣдь у меня -- такъ наружу и претъ, не удержишь, а попробуй удержать -- котелъ лопнетъ и на воздухъ взорветъ. Ну такъ вотъ, онъ... "Все, спрашиваетъ, безумствуешь?"..-- Съ вечера, отвѣчаю, не вылѣчился еще.-- "А хочешь я тебя исцѣлю. Вчера я тебѣ капитана Нечаева предлагалъ, а сегодня и самъ могу за его высокоблагородіе. Пойдемъ въ лѣсъ -- наломаю я прутьевъ и живо изъ тебя духъ этотъ высѣку"... Вотъ они какъ... Ну -- не поминай лихомъ -- а только чувствую я, что добромъ не кончу. Помолись за меня -- самъ я не могу.
   

X.

   Онъ пошелъ къ себѣ въ монастырскую гостиницу, но, очевидно, сегодня ему не суждено было успокоиться. Легъ было на постель и засмотрѣлся въ потолокъ, подъ которымъ летала и билась, ища выхода, большая оса. Ея гудѣніе наполняло всю комнату, точно въ ней дрожала крупная баовая струна. "Ишь ты -- совсѣмъ, какъ я. Тоже мечется и волнуется, а окно отворено -- чего бы легче кажется. Можетъ-быть и у меня также -- есть гдѣ-нибудь и близко вылетъ, а я его въ слѣпотѣ не вижу. Именно близко -- только оглянись вокругъ. Вѣдь такъ жить долѣе невозможно -- съ ума сойти надо"... Сегодня онъ никуда не выходилъ до вечера, а, какъ смерклось -- пошелъ бродить подъ окнами другого дома, тоже отведеннаго монастыремъ богомольцамъ. Вонъ окна свѣтятся. Тамъ Копровы -- въ трехъ кельяхъ. Знать бы, въ которой Моисей Лукичъ -- хоть бы камнемъ запустилъ въ него. Пусть бы до утра труса праздновалъ. На угадъ если -- такъ пожалуй въ Елену Борисовну попадешь. Неужели всѣ они теперь вмѣстѣ сидятъ и какъ ни въ чемъ не бывало разговариваютъ, когда у него на душѣ кошки скребутъ. Хоть бы въ монастыряхъ, что-ли, мужа съ женой раздѣляли -- а то совсѣмъ даже неприлично выходитъ.
   -- Виноватъ-съ.
   Что-то маленькое, тщедушное наткнулось на него. Едва въ сумракѣ можно было разсмотрѣть эту фигуру.
   -- Сдѣлайте одолженіе.
   -- Созерцаете?-- искательно продолжалъ тотъ.-- Подлинно, что ежели подумать, много окрестъ насъ въ природѣ достойнаго удивленія.
   -- Вы монахъ, что ли?-- Отъ нечего дѣлать, Николай Львовичъ готовъ былъ съ кѣмъ угодно коротать время.
   -- Нѣтъ! Еще, увы мнѣ -- не смѣю предстоять-съ.
   -- Ничего не понимаю. Послушникъ?
   -- И въ послушники отецъ Варлаамъ не благословляетъ, какой говоритъ отъ тебя толкъ обители. И дѣйствительно -- предварительною дѣятельностью къ оной не пріуготовленъ.
   Только подойдя вплоть, Семигоровъ разсмотрѣлъ на этомъ пѣтушкѣ, сходство съ которымъ усиливалось даже его носомъ и бородкой -- скуфейку и ни съ чѣмъ несообразный пиджакъ, нѣкогда бывшій бархатнымъ, а теперь стершійся, бѣлую жилетку и коротенькіе штаны, изъ-подъ которыхъ и ножки ихъ обладателя казались тонкими, тоже пѣтушиными.
   -- Я потому васъ спросилъ, что вы скуфейку носите.
   -- Это такъ, для единообразія, ибо при монастырѣ состою.
   -- Вы и живете тутъ?
   -- Нѣтъ, и на сіе благословеніе не дано. У меня надъ озеркомъ -- въ верстѣ, хибарка малая. Самъ себѣ поставилъ. Братъ помогъ -- ну, я и поселился. Позвольте рекомендоваться... Вѣрно слыхали-съ,-- съ гордостью проговорилъ онъ.-- Меня знаютъ, недаромъ путь странствія въ земной юдоли совершилъ. Я -- Семенъ Гордѣичъ Лелечкинъ...
   -- Не слыхалъ.
   -- Не можетъ быть? Благородныхъ зрѣлищъ, значитъ, не посѣщали. А я грѣшилъ. Въ Екатеринодарѣ казаки на моемъ бенефисѣ даже изъ пушекъ палили... Помилуйте. Въ Нахичевани на Дону настоящая армянка отъ моей непреклонности застрѣлилась, а въ Нижнемъ военный губернаторъ за меня на ярмаркѣ купца розгами выдралъ, чтобы тотъ отъ восторга людей на улицѣ не увѣчилъ!
   -- Вѣрно я не попадалъ въ тѣ города, гдѣ вы были. Вы, значитъ, актеръ?
   -- Артистъ. Былъ. Меня и теперь, случается, приглашаютъ для декламаціи. Но не безъ свинства. Я, видите ли, сѣденькій, маленькій, но гордый. Слопова знаете, Милитона Саввича?
   -- Какъ же, какъ же.
   -- Вотъ онъ. Позвать позоветъ для монолога, а потомъ вдругъ какую-нибудь мерзость. Изъ пистолета надъ ухомъ выстрѣлитъ, либо -- вѣдь онъ геркулесъ -- подыметъ, да на шкапъ посадитъ или водкой изъ пьянаго графина обольетъ-съ. Я ему сверху-то: "дуракъ ты этакій, я королей и героевъ изображалъ, къ царственнымъ манерамъ привыкъ. Однихъ убійствъ и прочихъ злодѣяніи на моей памяти сколько". А онъ, лужоное горло, гогочетъ. Я такъ рѣшилъ, что больше ужъ, для развлеченія почтеннѣйшей публики, своей хибарки не оставлю. Помилуйте, передо мною милорды и придворные на вытяжку стояли -- и вдругъ какой-нибудь Слоповъ. Господь съ нимъ, и безъ его сладкаго куска проживу... Папироски палите?
   -- Да, угодно вамъ?
   -- Не откажусь... слабость эту еще въ себѣ имѣю... Люблю курнуть для распредѣленія времени... Вы, какъ полагаете, я даже въ присутствіи высокихъ особъ игралъ. Обо мнѣ газеты писали, дамы портреты мои въ костюмахъ покупали. Вотъ я какой.
   -- Что же вы теперь дѣлаете?
   -- Спасаюсь. Грѣха много было. Молюсь. Знаете, какъ апостолы, цѣлые дни рыбку ловлю -- и въ даръ монастырю приношу. Ну и отецъ Варлаамъ -- мнѣ то же. То чаю съ сахаромъ, то хлѣба и крупы. Такъ я ни въ чемъ и не нуждаюсь. А въ монахи не беретъ. Ты, говоритъ, "душевреденъ". Много памяти въ тебѣ, никакъ прошлаго забыть не можешь, да и какой отъ тебя толкъ. Такъ -- питайся около, помереть не дамъ... Сегодня я замѣтилъ, что ихъ высокопреподобіе въ веселыхъ духахъ и говорю имъ: "ради Христа -- постригите вы меня, отецъ святой." А онъ мнѣ: "Не поспѣлъ еще... Молодъ, подожди. Виси на вѣткѣ, пока созрѣешь."
   -- А сколько вамъ лѣтъ, все-таки?
   -- По метрическому, или какъ я себѣ чувствую?
   -- По метрическому.
   -- Семьдесятъ... Но душа у меня молодая... Я теперь къ себѣ. Не хотите ли вмѣстѣ. У васъ табачокъ, а у меня чай... Подѣлимся. Васъ звать-то какъ?
   -- Николай Львовичъ Семигоровъ.
   -- Льва Порфирьевича сынокъ?
   -- Да. А вы батюшку знали, развѣ?
   -- Помилуйте, Господи, да вы меня спросите о немъ. На моихъ глазахъ онъ и Матрену Марковну изъ Вышневолоцкаго хора укралъ. Матушку вашу... Онъ съ ней честно-благородно, не заѣзжая домой, въ церковь, а потомъ банкетъ на весь городъ. Актеровъ любилъ -- и меня всегда за благородство души отличалъ. То-то я смотрю на васъ, а сердце вѣсть подаетъ. Дозвольте поцѣловаться. Вотъ такъ.
   И Семенъ Гордѣичъ вдругъ всхлипнулъ.
   -- Какіе люди были! Цыгане-то прискакали съ ножами и арапниками -- а онъ ихъ такой пальбой попотчивалъ... До смертнаго бою. Кудри-то у васъ -- всмотрѣлся я теперь -- мамашины, а глаза синіе -- совсѣмъ, какъ у покойнаго Льва Порфирьевича. Вѣдь вы знаете, Матрена Марковна съ своими волосами никакъ справиться не могла. Возьметъ, бывало, ножницы -- да посерединѣ и отхватаетъ у самой у кожи, и то голову ей оттягивали. А какъ пѣла. Такой "Лучинишки" теперь ужъ не услышать. Хотите мнѣ удовольствіе предоставить, благородное слово дайте?
   -- Ну, я и безъ слова... будьте увѣрены.
   -- Называйте меня Сеничкой. Покойный папаша вашъ всегда...
   И онъ опять старчески растерянно всхлипнулъ...
   -- Моя хибарка здѣсь недалеко... И даже если вамъ въ монастырской гостиницѣ не приглянется, то пожалуйте совсѣмъ ко мнѣ. У меня воздухъ легкій. Между лѣсомъ и озеромъ. На лонѣ-съ, нѣкоторымъ образомъ, какъ Цинцинатъ, отъ почестей и славы удалившійся къ матери-природѣ-съ... Меня цѣлый день дома нѣтъ... Я добровольно послушаніе совершаю -- рыбку на обитель ловлю... Сегодня, напримѣръ, пять лещей и двѣнадцать карповъ, и карпы-то какіе -- вотъ, показалъ онъ на локоть. Не рыба даже, а какъ бы отецъ-экономъ. Жирная, кожа налитая, скрозь трепещетъ... Вчера караси были удивительные. Сижу, зонтъ у меня прилаженъ, а самъ думаю: древле такъ галилейскіе рыболовы время препровождали, и иде мимо Христосъ благостный: "Рыбарь, оставь свои сѣти. Отнынѣ ловить человѣковъ будешь -- и вышелъ изъ сего апостолъ Петръ". Вотъ мы какъ.
   У Лелечкина даже въ темнотѣ гордо и радостно сіяли маленькіе глазки.
   Хибарка его оказалась чистенькимъ домикомъ въ одну комнату и кухню. Она, дѣйствительно, прислонилась къ лѣсу, точно пятясь къ нему отъ тихаго озера, подступавшаго къ самому срубу. Рыбы здѣсь было много. Несмотря на ночь, она шлепала по водѣ. Глубокія воды стояли неподвижно. Молчали и деревья, точно прислушиваясь къ голосу Сенички, острому и крикливому, какъ у ночной птицы. Въ зеркалѣ озера мигали и мерцали звѣзды, золотясь зигзагами, когда отъ подымавшейся рыбы бѣжали большіе круги. Было прохладно. Пахло лѣсомъ и сыростью. Трава выстилала берегъ; она теперь спала, какъ очарованная, ни одно насѣкомое не шевелилось въ ней...
   -- Покой природы!-- широко развелъ руки театральнымъ жестомъ Сеничка.-- А теперь милости прошу въ мой дворецъ.
   Внутри, когда онъ зажегъ свѣчу, Николаю Львовичу показалось даже уютно и нарядно. На стѣнѣ висѣли мантіи, короны, даже бутафорскій мечъ красовался въ пестрыхъ ножнахъ. Срубъ оклеенъ былъ газетами.
   -- Вы думаете это просто "вѣдомости".
   Онъ взялъ свѣчку и поднесъ ее къ нимъ.
   -- Прочтите -- и всюду вы найдете имя "нашего высокоталантливаго" Лелечкина. Это-съ все рецензіи. И даже есть извѣстныхъ авторовъ, кои и въ гробахъ памятны благосклонному читателю. Я и здѣсь посреди воспоминаній. И по-своему счастливъ. Молюсь и каюсь, но въ полной безнадежности не пребываю, нѣтъ. Какъ угодно его высокопреподобію, -- а только и мнѣ удавалось послужить Богу. Благородныя чувства на сценѣ въ сердцахъ публики сѣялъ. Прежде-то не такъ, какъ нынче -- когда подлость все изображается. У насъ добродѣтели торжествовали, а пороки наказывались. Я вѣдь, что вы думаете, Каратыгина помню.
   
   "Для душъ возвышенныхъ -- священна добродѣтель:
   По струнамъ оныхъ -- перстъ бѣжитъ ея легко.
   И, преклоняя слухъ, вселенная внимаетъ
   Гармоніи небесъ..."
   
   -- Вотъ-съ какіе авторы бывали... А заставь теперешняго актора. Что онъ можетъ? Ему бы Торцовыхъ изображать...
   Николай Львовичъ, знакомясь съ Лелечкинымъ, и не думалъ, что ему придется очень скоро воспользоваться его приглашеніемъ. Но тутъ какъ разъ вышло по пословицѣ: "Человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ". Отъ Лелечкина онъ пришелъ къ себѣ поздно. Легъ спать и сразу точно на дно опустился. Несмотря ни на какія волненія, онъ еще не зналъ, что такое безсонница, и очнулся только, когда постучали къ нему въ дверь. Съ трудомъ поднялся съ постели.
   -- Кто тамъ?
   -- Благословите войти.
   -- Развѣ я монахъ, чтобы благословлять. Что вамъ угодно?
   Юркій келейникъ сначала оглядѣлъ всю комнату, перекрестился на образъ.
   -- Долго спать изволите. Ранняя уже отошла.
   -- Ну, что же изъ этого?
   -- Его высокопреподобіе, отецъ архимандритъ, васъ къ себѣ просятъ пожаловать -- послѣ трапезы.
   -- Зачѣмъ?-- удивился Семигоровъ.
   -- А это ужъ ихъ дѣло, не мое. Они мнѣ не сказываются... Простите меня, грѣшнаго...
   И незамѣтно, точно тѣнь, проскользнулъ въ дверь.
   -- Что еще тамъ такое?..
   Николай Львовичъ отдернулъ бѣлую занавѣску. Солнце стояло высоко. Подъ его яркимъ свѣтомъ кресты обители горѣли точно раскаленные. Изъ церкви -- въ мракѣ ея блестѣло и лучилось множество восковыхъ свѣчей, огоньки которыхъ мигали въ дверяхъ -- выходили богомольцы, ковыляли хромые, на колѣняхъ передвигались безногіе, медленно брели, опираясь на поводарей, слѣпые,-- вся эта обычная армія нищенства, одинаковая, гдѣ ее не встрѣтишь: въ далекихъ ли Соловкахъ, или въ Кіевѣ. Такъ и идетъ она съ сѣвера на югъ, съ запада на востокъ, питаясь Христовымъ именемъ и не мѣняя нигдѣ облика. И лица у нея на одну стать, не разберешься съ ними, и одѣта она -- въ одно и то же. И зиму, въ морозъ лютый, и лѣтомъ, въ жару, тотъ же полушубокъ рваный. Та же пергаментная шея, высохшая подъ вѣтромъ и опаленная огненными стрѣлами солнца, открыта изъ-подъ полушубка стихіямъ, и тѣ же самозванныя скуфейки на головѣ. Ими нищая братія льстится такъ или иначе сопричисляться къ обители. Только что лапоть болѣе или менѣе истоптанъ, да бороды однѣ посѣдѣе, другія еще не дошли, а то никакъ не разберешься съ ними. Варлаамъ у себя терпѣть не могъ носителей веригъ и тѣхъ паломниковъ, что вмѣсто шапокъ таскаютъ какіе-то мѣдные казаны. "Хочешь у Бога заслужить -- ступай-ко у насъ поработай -- а нечего дурить народъ веригами. Ступай, ступай". Странникъ, грохоча желѣзомъ, шелъ по указанію, но къ вечеру, обыкновенно, оставлялъ обитель. "Я де не тѣсто мѣсить или не навозъ возить, а молиться хочу". Вонъ Копровы -- всѣ вмѣстѣ... У Семигорова сердце захолонуло. Елена-то одна впередъ двинулась. Алексѣй Моисеевичъ нагналъ-было. Она обернулась, нахмурилась, сказала что-то -- онъ точно отлипъ отъ нея. А у Моисея Лукича лицо! перекосило. Слава тебѣ Господи -- не любитъ она ихъ. Терпѣть даже не можетъ. Ишь старикъ Копровъ въ окно къ нему смотритъ. Гляди, гляди. Семигоровъ нарочно растворилъ его. Елена-то Борисовна будто и не интересуется, взгляда не броситъ... Николай Львовичъ показалъ старику языкъ, тотъ только отплюнулся и палкой погрозилъ... Прошли... Никого, только воробьи суетятся по монастырскимъ дворамъ, да голуби ходятъ, переваливаясь и гулькая промежъ себя о чемъ-то. Скучно. И зачѣмъ его сюда сунуло? Надѣялся съ ней повидаться, да гдѣ? Ни разу она одна не оставалась. У Антонина встрѣтились -- выгнала его. Ищи теперь другого случая. И не найдешь. Въ церкви -- совѣстно присуху свою въ храмъ Божій вносить и отъ молитвы отбивать Копрову. Чу... что это зазвонили... И къ нему стучатъ.
   -- Въ трапезную угодно вамъ?-- вошелъ монахъ-гостинникъ.
   -- Я ѣсть не хочу.
   -- Потому что послѣ вамъ къ отцу архимандриту предъявиться надо.
   -- Хорошо-хорошо. Чего еще загорѣлось.
   Вонъ монахи истово по два въ рядъ въ трапезную идутъ. Благообразно. Манатейные впереди -- въ клобукахъ и мантіяхъ. Медленно двигаются -- къ чревоугодію не спѣшатъ -- а какъ бы въ созерцаніи и размышленіи, нехотя... И подобраны -- фигура къ фигурѣ.
   -- У насъ рыба сегодня... Уха...
   -- Не хочу, сказано.
   -- Какъ угодно-съ,-- обидѣлся тотъ.-- А то я сюда принесу.
   -- И сюда не желаю.
   За манатейными -- простые, рясофорные. Эти потоньше будутъ и пониже какъ будто,-- такое впечатлѣніе производятъ, и суетливѣе. Іеромонахи въ молчаніи шествовали -- а эти нѣтъ-нѣтъ, да и перемолвятся. Кое-кто и засмѣется, и важности той нѣтъ, величія. Послушники, такъ прямо оравой прутъ. Въ нихъ ужъ никакого порядка -- орда ордой. И эти всѣ прошли, и опять слетаются на пустое мѣсто воробьи да голуби. Тихо. Изъ трапезной чуть доносится пѣніе. Точно пчелы гдѣ-то гудятъ... Гу-гу-гу... Смолкло. За церковью монастырское кладбище. Сѣрыя плиты въ зелени... По плитамъ бѣгутъ золотыя пятна солнечныхъ лучей и тѣни колеблющихся вѣтокъ... Вонъ Семенъ Гордѣичъ торопится -- куда это? Въ трапезную тоже -- опоздалъ. Поди своя надоѣла, монастырской рыбки захотѣлось. Остановился, помолился на соборъ и тоже исчезъ въ дверяхъ. Копровы вѣрно у отца архимандрита завтракаютъ. Моисей Лукичъ вѣдь по обителямъ благодѣтелемъ считается. Ему и честь особая, въ отличку это всѣхъ прочихъ. Небось настоятель не пригласилъ его, Николая Львовича, вмѣстѣ съ ними, хоть бы посидѣть съ Еленой Борисовной. Поглядѣть на нее, сердечную. Семигорова вдругъ позвало къ ней, да такъ, что онъ потянулся весь и вздрогнулъ, точно его ударило.
   -- А все-таки будешь моя.
   Онъ зашагалъ по кельѣ изъ угла въ уголъ. Мимоходомъ выпустилъ запутавшуюся въ паутинѣ муху, чуть не изъ-подъ самаго носа крестовика, такъ что тотъ въ горестномъ изумленіи прервалъ свой бѣгъ къ добычѣ и только недоумѣло вытягивалъ длинныя колѣнчатыя ножки.
   -- Что съѣлъ, Моисей Лукичъ?-- спросилъ его Николай Львовичъ.
   Паукъ медленно вернулся назадъ и спрятался въ щель.
   -- Такъ бы и Елену распутать и выпустить. Ума только моего не хватаетъ на это. И она вѣдь, какъ муха, попала въ копровскія сѣти.
   -- Господинъ!-- опять гостинникъ вставилъ въ двери на-двое расчесанную голову.
   -- Ну, что опять?
   -- Его высокопреподобіе изволили откушать. Васъ ждутъ.
   -- Помню, помню.
   -- Потому у насъ распредѣленіе. Никакъ не возможно опоздать. Вамъ ничего, а мнѣ достанется.
   "Можетъ-быть Копровыхъ у него застану еще",-- мелькнула радостная мысль у Николая Львовича, и онъ взялся за шапку.
   -- Я васъ провожу.
   -- Хорошо.
   -- Тутъ недалеко, не изволили бывать у отца архимандрита? Помилуйте, старецъ доступный и всѣ къ нему съ почтеніемъ. Какіе господа пріѣзжали, изъ сенаторовъ даже -- подъ мышкой звѣзды, и то сейчасъ къ отцу Варлааму за благословеніемъ. Стратигъ онъ у насъ. Столь уважены, столь превозвышены -- истинно свѣтильникъ, на верху горы возсіявшій,-- торопливо сообщалъ гостинникъ, провожая Семигорова,-- Владыко жаловалъ сюда -- такъ, повѣрите ли, не далъ ему руки поцѣловать, а по-братски въ плечо они другъ друга... Съ дамами на иностранныхъ языкахъ,-- пожалуйте, вотъ крылечко. Тамъ доложутъ-съ. Простите, ради Бога.
   И низко поклонившись, гостинникъ такъ же спѣшно пошелъ назадъ.
   Николая Львовича встрѣтилъ другой келейникъ внизу.
   -- Какъ прикажете о васъ?
   Тотъ назвался.
   -- Пообождите.
   Большая пріемная. Семигорову казалось, что всѣ эти пятнадцать митрополитовъ и игуменовъ со стѣнъ смотрятъ на него, именно, и смотрятъ строго, съ неодобреніемъ. Пахло мятой и ладаномъ. У образа горѣла большая лампада. По полу бѣжали тканыя въ городѣ дорожки. Тихо было такъ, что Николай Львовичъ разслушалъ черезъ двѣ комнаты скрипучій, нѣсколько козлиный, голосъ Моисея Лукича. Небось туда меня не позовутъ -- да, можетъ-быть, только старикъ и остался. О чемъ это онъ? Но колесо скрипѣло -- а отдѣльно словъ различить нельзя было. Какъ безшумно исчезъ, такъ же безшумно появился опять келейникъ. Какъ тѣнь скользнулъ къ Семигорову.
   -- Сейчасъ... Обождите минуту.
   И ужъ нѣтъ его. Точно сквозь землю провалился.
   Хорошаго письма образъ. И риза какая богатая. Такъ вся и свѣтится бирюзою и аметистами, а вѣнецъ радужнымъ блескомъ горитъ. Спокойно здѣсь живется, должно-быть. Не знаютъ они никакихъ треволненій. И думается тихо. Въ душѣ нѣтъ смятенія. Въ воздухѣ святость... Шаги, -- едва успѣлъ Николай Львовичъ обернуться, прямо на него быстро идетъ полный старикъ съ властными глазами, такъ и пронизывая его издали. Точно боится, что бѣлая съ желтизной борода сорвется, рукою зажалъ ее. Совсѣмъ не по-монашески ходитъ, такъ что молодой человѣкъ долженъ былъ посторониться.
   -- Господинъ Семигоровъ?..
   -- Благословите, отче.
   Рука сухая. Видимо не изъ тѣхъ монаховъ, что о красотѣ кожи, ради богомольческихъ губъ, заботятся. И благословляетъ-то -- точно рубитъ.
   -- Льва Порфирьевича сынокъ?.. Здѣшній землевладѣлецъ? Давно пожаловали?
   -- Четвертый день.
   -- Помолились?
   -- Да!-- покраснѣлъ Семигоровъ, вспомнивъ, что ни въ церкви, ни въ скитѣ онъ еще не былъ.
   -- Значитъ, больше вамъ здѣсь дѣлать нечего?
   Николай Львовичъ опѣшилъ.
   -- Да-съ. Здѣсь обитель, а не гостиница. Сюда пріѣзжаютъ къ Господу, чтобы у алтаря его сложить ношу грѣховную и облегченіе въ скорбяхъ обрѣсти. Вы, молодой человѣкъ, простите меня старика -- а я тутъ никому шалить не позволяю! Особливо еще на чужое достояніе простираться. Десятую заповѣдь помните: "Не пожелай жены ближняго своего".
   -- Помилуйте, ваше высокопреп...
   -- Я-съ хорошо освѣдомленъ. И прошу васъ настоятельно нынче же уѣхать. Я здѣсь хозяинъ, и слава Богу моему -- умѣю распоряжаться.
   Изъ тѣхъ комнатъ, что оставались позади, послышался смѣхъ Моисея Лукича. Семигорова онъ точно хлыстомъ ударилъ этимъ смѣхомъ.
   -- Такъ пожалуйста сегодня же. И впредь прошу васъ помнить: для молитвы -- милости просимъ, а для соблазна -- нѣтъ. Прощайте...
   Николай Львовичъ остался одинъ. Отецъ Варлаамъ, какъ вошелъ, такъ и вышелъ -- стремительно, точно ему некогда было. Опять послышалось скрипѣніе колеса. Моисей Лукичъ распространяется о чемъ-то. Вновь тяжелый, слишкомъ ужъ неподвижный покой и пятнадцать черноризцевъ смотрятъ прямо въ душу Семигорову со стѣнъ... Онъ постоялъ-постоялъ, обернулся и направился къ выходу.
   -- Лошадки вамъ будутъ готовы черезъ часъ.
   Очевидно, келейнику было отдано соотвѣтствующее приказаніе.
   -- Мнѣ не нужно. У меня свои.
   -- Какъ угодно, прости васъ Господи.
   И, низко поклонившись, келейникъ шмыгнулъ куда-то. На деревянномъ лицѣ его Николай Львовичъ даже прочесть не могъ, извѣстно ли тому, что его только что выгнали изъ монастыря.
   "Что-жъ теперь дѣлать? Домой?.. Да вѣдь куда же больше?"
   Онъ въ раздумьи шелъ по монастырскому двору. Безсознательно за ворота выбрался...
   -- Николай Львовичъ!
   Онъ поднялъ голову и ожилъ.
   -- Что, досталось вамъ отъ отца архимандрита?
   Въ окнѣ Елена Борисовна.
   -- Да... Меня отсюда вонъ выгнали.
   -- Это на васъ Моисей Лукичъ нажаловался.
   -- Я знаю...
   А самъ такъ впился въ нее жаднымъ взглядомъ.
   -- Я васъ защитить хотѣла, такъ отецъ Варлаамъ мнѣ что сказалъ: "ты, говоритъ, погоди щебетать, у меня съ тобой другой разговоръ будетъ." И такъ мнѣ все это надоѣло, такъ надоѣло. Если еще что, я сбѣгу.
   -- Елена Борисовна, да вы мнѣ только прикажите... Я.
   -- И безъ васъ сумѣю. Не очень-то въ рыцаряхъ нуждаюсь. Платокъ мой у васъ.
   -- Да... Только я вамъ не отдамъ его.
   -- И не отдавайте, развѣ я требую. Вотъ вамъ еще.
   Она вынула изъ волосъ розу, только что сорванную въ монастырскомъ саду, и бросила ему. Цвѣтокъ упалъ въ пыль. Онъ сдулъ ее и поцѣловалъ нѣжные алые лепестки, только что касавшіеся волосъ Елены Борисовны.
   -- Эхъ, неловкій какой!-- смѣялась она.-- Ну, теперь идите.
   -- Минутку...
   -- Идите, идите. Сейчасъ Моисей Лукичъ вернется. Не хорошо, если онъ васъ увидитъ.
   И она отошла отъ окна. Семигоровъ постоялъ еще -- не покажется ли? Но ея горничная подошла и затворила рамы. Надо было уходить. Ужли жъ теперь уѣзжать? думалъ онъ. Послѣ "этого". Чего "этого", что случилось такого особеннаго, онъ толкомъ объяснить себѣ не могъ, но понялъ одно -- она въ немъ приняла участіе, ей было жаль его. Она негодовала на тестя за Николая Львовича. И потомъ разрѣшеніе оставить у себя платокъ... И роза. Роза ему кружила голову. Нельзя же было это приписывать только ея аромату. У него были слишкомъ крѣпкіе нервы, и цвѣты на него не дѣйствовали... Нѣтъ, такъ нельзя. А какъ можно? Вѣдь не оставаться же здѣсь. Вынесутъ вещи на дворъ и на потѣху богомольцамъ передъ носомъ запрутъ дверь. Въ лѣсу жить неудобно, все равно она не придетъ туда. Тѣмъ не менѣе ему хотѣлось быть ближе къ ней. Мало ли что могло теперь случиться. Вотъ у нея вырвалось: "я сбѣгу." Какъ же это она безъ него сбѣжитъ, и куда? Тутъ бы ему и надо помочь. Во всякомъ случаѣ, если отсутствовать, то вблизи гдѣ-нибудь. Онъ такъ и болтался по монастырскому двору, не зная, что ему дѣлать, какъ вдали, все въ той же скуфейкѣ и бархатномъ пиджакѣ, при бѣломъ жилетѣ, показался Семенъ Гордѣйчъ. Боже, да какъ же ранѣе не приходило въ голову! Вѣдь Лелечкинъ еще вчера приглашалъ его къ себѣ. Вотъ оно -- нежданное спасеніе. Какъ судьба все къ ладу да къ складу устраиваетъ. Вѣрно не даромъ! Должно-быть, его что-нибудь ждетъ отрадное. Иначе съ чего бы все такъ располагалось...
   -- Семенъ Гордѣичъ, голубчикъ!
   -- И не Семенъ Гордѣичъ, а Сеничка.
   -- У васъ найдется уголокъ для меня?
   -- Уголокъ?-- оскорбленнымъ тономъ переспросилъ тотъ.-- Извините-съ. Мой дворецъ къ вашимъ услугамъ.
   И онъ сдѣлалъ такой широкій жестъ, точно отдавалъ ему въ, потомственное владѣніе весь этотъ монастырь съ его лѣсами, полями, лугами и прочими угодьями.
   -- И даже весьма польщенъ я, что сынокъ Льва Порфирьевича удостоилъ падшее величіе своимъ пребываніемъ...
   И Лелечкинъ гордо поднялъ пѣтушью головку.
   -- Я вѣдь сейчасъ.
   -- И отлично.
   -- Только вы меня простите, я даромъ не хочу.
   -- Милостивый государь!-- благородно отступилъ Семенъ Гордѣевичъ.-- Въ прежнее время, за эти самыя слова премьеръ Сальковской труппы поставилъ бы васъ къ барьеру. Я, батюшка, за пятьсотъ шаговъ туза навылетъ! Вотъ какъ. А нынче я только взываю къ вашей чести: за что вы меня оскорбляете? Я самъ по мѣсяцамъ у вашего батюшки гащивалъ.
   -- Простите, ради Бога.
   -- Господь съ вами. Вотъ табачкомъ вашимъ я воспользуюсь-съ.
   "Что взяла старая крыса?-- смѣялся про себя Николай Львовичъ, вспоминая Моисея Лукича.-- Что взяла Лиса Патрикѣевна? На чье вышло..."
   Онъ живо собрался.
   -- Письма мнѣ будутъ изъ города, такъ я, вы знаете, въ домикѣ Семена Гордѣича, у озера,-- объяснялъ онъ гостиннику.
   -- Какъ же рыбаря нашего не знать...
   -- Ну, вотъ. Такъ и скажите.
   Изъ другого монастырскаго домика выбѣжала горничная Елены Борисовны.
   -- Софья! Подите-ка сюда.
   -- Что вамъ?
   -- Показалось это мнѣ, что ли: сегодня ваши именины?
   -- А вы перекреститесь, чтобы не казалось.
   -- Жаль. А я подарочекъ уже приготовилъ.
   -- Ловкіе какіе...
   Она отвернулась, однимъ глазомъ глядя на десятирублевку.
   -- Можетъ-быть на-дняхъ... А меня не будетъ, -- такъ вы возьмите.
   -- Оченно вами благодарна. Уѣзжаете?
   -- Да... Недалеко. Вотъ по этой дорогѣ -- озеро... Къ нимъ на дачу, -- показалъ онъ на Лелечкина.-- Барынѣ кланяйтесь и передайте... Я тутъ... Меня только кликните.
   -- Да ужъ ладно, ладно, не учить, сама знаю. А только скажу, что кабы у барыни да такой мужъ былъ -- меня бы и силой не оторвать. Умирать не надо... А теперь я думаю, куда бы уйти отъ нихъ.
   И она, вильнувъ хвостомъ, вскочила въ подъѣздъ.
   -- Субретка!-- восхитился Семенъ Гордѣичъ.
   -- Что?
   -- Въ наше время такихъ субретками звали, а нынѣ онѣ -- инженю-комикъ. При мнѣ онѣ больше на цыпочкахъ, а теперь на каблукахъ вертятся. Что дѣлать -- всякому овощу свой чередъ. И потомъ куплетъ отсутствуетъ. Прежде субретка безъ куплета не могла. Коротенькое платьице, чулочки и куплетъ. Выскочила -- куплетъ, и ушла -- куплетъ. Каменныя стѣны куплетами прошибали... На куплеты особая публика ходила. Мы благородныя роли исполняемъ -- у насъ своя: офицеръ съ ученымъ кантомъ, учитель словесности, студентъ, заѣзжій купецъ патріотъ. "Иголкина", напримѣръ, даютъ -- всѣ "ряды" въ театры. Ну, кончишь переодѣваться -- выйдешь передъ водевилемъ посмотрѣть скрозь дырочку въ занавѣсѣ... Совсѣмъ другой составъ: гусаръ, уланъ, помѣщичій сынокъ, коихъ мы "коноплянниками" звали, потому они воспитывались больше въ коноплѣ съ деревенскими дѣвицами. Сидятъ, точно лакированные,-- ихъ праздникъ. Сейчасъ имъ куплетъ подавать будутъ...
   

XI.

   Тишина этой ночи была удивительна. Молчало озеро. Безмолвствовалъ лѣсъ. Ни одна сухая вѣтка его не хрустнула, ни одна сосновая шишка не упала въ мягкій песокъ. Николаю Львовичу показалось душно въ комнатѣ. Онъ взялъ плэдъ и подушку и вышелъ. Звѣзды горѣли ярко. Отъ Юпитера даже тѣни ложились на пустынные берега. Тускло поблескивала вода. Въ торжественномъ покоѣ природы Семигорову слышалось, какъ бьется его сердце. Когда подъ утро въ монастырѣ ударилъ колоколъ, кругомъ точно вздрогнуло. Николай Львовичъ проснулся. Надъ озеромъ бѣлыми призраками подымался туманъ. Такіе же стояли между деревьями въ лѣсу. Онъ, этотъ лѣсъ, еще не сразу сбросилъ оцѣпенѣніе ночи. Робко и медленно сползала съ него дрема и тишина. Чу! встрепенулась какая-то птица и громко свистнула, въ отвѣтъ ей другая издали... Что-то точно зажурчало и зажаловалось изъ глубины темнаго бора. Закинувъ руки назадъ, Семигоровъ прислушивался, но не могъ понять, что это. Крикнула, словно съ перепугу, ракша, заболтали чижи и щеглы... Вѣтви деревьевъ опредѣлились на побѣлѣвшихъ небесахъ. Въ переплетѣ вершинъ черными шапками гнѣзда, всѣ наперечетъ. Туманъ бѣлыми фантомами къ нимъ тянется, растетъ. Бѣлая пелена на озерѣ поколебалась и нехотя двинулась подъ тихимъ дыханіемъ проснувшагося воздуха. Монастырскіе колокола тоже очнулись отъ чаръ этой ночи и все наполнили торжественною молвью. Ихъ мѣдные языки заговорили высоко надъ благоговѣйно прислушивавшеюся землею. Волны звуковъ тихо неслись надъ поблѣднѣвшимъ озеромъ, еще тише вплывали подъ зеленые своды лѣса, будя въ сочныхъ и темныхъ логовахъ мирно спавшаго звѣря... Николай Львовичъ потянулся.
   -- Какъ хорошо!-- вырвалось у него, когда по стали неподвижнаго озера пробѣжали розовато-золотистые отсвѣты.-- Какъ хорошо!-- Туманъ оживился, пожелтѣлъ вдали. Небеса обдало пожарищемъ. Тамъ, за лѣсомъ, вставало солнце. Во всемъ великолѣпіи тихое, безоблачное утро.-- Какъ хорошо!
   Семигоровъ сбросилъ бѣлье и кинулся въ воду. Она мягко раздалась подъ его тяжестью, холодомъ и свѣжестью обняла его и далеко погнала по поверхности широкіе круги. Нога еще нащупывала чистый песокъ. Неподвижно стоявшая рыба шелохнулась и испуганно разметалась въ стороны. Семенъ Гордѣичъ тоже проснулся, вышелъ...
   -- Купаетесь? Какова у меня ванна здѣсь?.. У царей нѣтъ такой. Только, поди, холодна.
   -- Это и хорошо.
   -- Такому богатырю, какъ вы... Вамъ бы въ театрѣ героевъ древности изображать. Чуточку бы грамму подпустить...
   Семигоровъ засмѣялся и поплылъ на середину.
   -- Осторожнѣе, тамъ омуты!
   Но его и силою нельзя было утопить. Мускулы подъ его смуглою цыганскою кожею двигались рѣзко и красиво. Широкіе взмахи могучихъ рукъ отхватывали каждый разъ чуть не полсажени, вслѣдъ за ними быстро двигалось наслаждавшееся натугою и искавшее устали молодое тѣло. Ноги будто отбивали кого-то, отбрасывая назадъ цѣлые водопады огненныхъ брызгъ... Туманъ съ озера расползся въ лѣсъ, да и тамъ его ужъ не видно было...
   -- Я вамъ самоварчикъ поставлю... А самъ въ монастырь побѣгу.
   -- Зачѣмъ?
   -- Я все, что полагается монаху, исполняю. И на заутреню, и на часы, и на раннюю, и на позднюю обѣдни, и на вечерни. Старые грѣхи замаливаю!
   -- Ну, какіе у васъ грѣхи.
   -- Не скажите... Тоже и мой "животъ аду приближися!.."
   Онъ вынесъ самоваръ на крылечко. Сизая струйка дыму завилась надъ нимъ и вытянулась. Сѣденькій пѣтушокъ возился кругомъ, пресмѣшно взмахивая руками, точно ощипанными крыльями.
   -- У меня, у праваго берега, верши поставлены... Съ заутрени вернусь, сейчасъ посмотрю, что Богъ далъ. А къ ранней -- въ обитель понесу... въ даръ. Чѣмъ могу, служу ей... А отецъ Варлаамъ говоритъ: ты еще не поспѣлъ. Развѣ я виноватъ, что у меня мускулы-то какъ у комара... Когда же мнѣ и поспѣть? Онъ вѣдь съ одной стороны и смотритъ: будетъ ли работникъ на обитель или нѣтъ.
   Николай Львовичъ выплылъ на противоположный берегъ. Вышелъ и легъ въ сырую траву. Лѣсъ трепеталъ жизнью. Казалось, каждый листокъ его проснулся и потягивается въ прохладномъ воздухѣ, и поетъ, и свищетъ, и стрекочетъ. Между вѣтвями слышался веселый и торопливый шорохъ маленькихъ крыльевъ, какъ будто темные комочки мелькали въ тѣни, точно кто-то швырялся въ ней птицами. Пушистыя бѣлки замелькали. Одна сбѣжала по вѣткѣ, чуть не надъ самымъ лицомъ Семигорова кувырнулась и исчезла. Заячьи уши мелькнули въ травѣ. Гдѣ-то въ глубинѣ бора послышался тяжелый бѣгъ крупнаго звѣря. Подъ нимъ хрустѣло и шуршало.
   -- Семенъ Гордѣичъ!-- крикнулъ Николай Львовичъ.
   -- Ась!
   -- А медвѣди тутъ есть?
   -- Бываютъ.
   -- Вы ихъ не боитесь?
   -- А что съ меня взять? И двухъ фунтовъ мяса не соскребетъ съ костей.
   -- Да вѣдь Мишка глупъ...
   -- Не скажите. Михаилъ Ивановичъ тоже соображаетъ. Я разъ на лодочкѣ сижу съ удою. Хорошій ловъ былъ: пара большихъ, аршина на полтора, щукъ ужъ у меня на днѣ билась. Ну-съ, вдругъ чувствую дергаетъ лесу, да что-то крупное. Я тихохонько потяну-потяну и опущу... и опять его къ Іисусу... И опредѣляться стало сквозь воду. Гляжу -- батюшки!-- лещъ-то какой, жирный, огромнѣйшій... Въ озерѣ-то онъ еще больше, точно въ лупу его видишь. Ну, вотъ. Помяни Боже, думаю, сорвется вѣдь. Уже и спинка серебрится, и бока крутые. Совсѣмъ генералъ! И вдругъ, что бы вы думали? Топъ-топъ-топъ, на берегу не кто иной, какъ самъ Михаилъ Ивановичъ. Подошелъ, мотаетъ головой, на меня изъ-подъ кудловъ своихъ смотритъ и ворчитъ. Потомъ сѣлъ на заднія лапы, наблюдаетъ... Я его, а онъ меня. А лещъ, какъ задергаетъ лесу-то. Упущу, думаю, даръ Божій... Ну, немножко освободилъ я лесу -- погуляй малость, а самъ снялъ шапку да и кричу: "господинъ медвѣдь, и не стыдно вамъ, почтенному звѣрю, такими глупостями интересоваться? Видите вѣдь сами, что я дѣломъ занятъ -- на святыхъ отцовъ труждаюсь, идите вы своей дорогой, честь-честью, а то я изъ-за васъ леща упущу". Что же бы вы думали, всталъ, потянулся ко мнѣ на лапахъ, какъ собака, заурчалъ что-то, и прочь. Только у деревьевъ оглянулся -- прощай-де... Потомъ разсказывалъ я отцу Варлааму, смѣялось его высокопреподобіе. "Эхъ ты,-- говоритъ,-- какой сдался, даже и медвѣдь тебя не хочетъ". А лещъ-то все-таки ушелъ.
   -- Ну!-- принялъ Семигоровъ живое участіе въ его злоключеніяхъ.
   -- Ей-Богу... Фу, ты! все забываю: не помяни имя Господа твоего всуе. Перекусилъ, подлецъ, лесу и ушелъ. Заплакалъ я даже. Теперь я его часто вижу въ озерѣ -- гуляетъ. Шлепнется по водѣ, точно меня дразнитъ. Что взялъ-де... А ужъ я изъ него мысленно уху варилъ отцу архимандриту.
   -- Попадется еще разъ.
   -- Ну, нѣтъ-съ. Они тоже природу и ухищренія человѣческія опытомъ познаютъ. Разъ сорвался -- не поймаешь больше. Теперь еще глаже сталъ, бока-то выпятилъ. Опущу я лесу -- онъ вокругъ витаетъ, смѣется... Вотъ, видишь-де, хожу я кругомъ, а на твою наживку нисколько не зарюсь. Ты мнѣ хоть какихъ червяковъ насаживай, я и своимъ пропитаніемъ доволенъ... Вчера тоже показался, щеки-то надулъ, и смотритъ на меня, подлецъ. Я весломъ хотѣлъ, а онъ виль хвостомъ -- и нѣтъ его...
   -- Въ вершу попадетъ.
   -- Травленый. Всего опасается. Такъ ужъ, видно, ему суждено отъ щучьихъ зубовъ вѣкъ свой скончать. А отъ васъ въ обитель порученій не будетъ?
   -- Нѣтъ. Развѣ Моисей Лукича Копрова увидите, поклонъ ему отъ меня.
   -- Какъ въ старину говорили: "салфетъ вашей милости -- красота вашей чести".
   -- А вы сами чай пить не будете?
   -- До обѣдни -- ни-ни...
   Николай Львовичъ опять въ воду. Нырнулъ нѣсколько разъ: въ зеленоватой глубинѣ ему почудились быстрые и капризные извивы. "Дѣйствительно,-- подумалъ онъ,-- рыбы здѣсь сколько хочешь. Хорошее мѣсто себѣ г. Лелечкинъ выбралъ". Живо проплылъ назадъ, одѣлся, не вытираясь, только пятерней волосы расправилъ, и, весело поблескивая синими огоньками глазъ, принялся за чай. Пустыня кругомъ дѣлалась краше и краше. "Вотъ бы Елену Борисовну сюда, да и схорониться отъ всего міра съ нею. Хорошо бы!" И его обдало молодымъ, горячимъ порывомъ. Точно изъ раскаленной печи, страсть дохнула на него, да такъ, что онъ на весь лѣсъ крикнулъ отъ страданія и предчувствія угаданнаго блаженства: "Господи помоги!.. Я бы чорту душу продалъ! Освободить бы ее только отъ этого дьявола... Пропаду безъ нея. И жить не хочу такъ".
   Къ десяти часамъ утра вернулся Семенъ Гордѣичъ съ кулькомъ.
   -- Что это у васъ?-- такъ-себѣ, чтобы только не молчать, спросилъ его Семигоровъ.
   -- И хлѣбъ, и крупа... Чаемъ меня сегодня отецъ Геронтій благословилъ, даже банку огурцовъ далъ.
   -- Вотъ онъ какой. А мнѣ онъ не показался.
   -- Картина, а не кавалеръ! Только не для себя. Онъ весь въ монастырь ушелъ и грѣшитъ для него же. Въ обителяхъ такіе тоже нужны. Особое хозяйство, Николай Львовичъ. И схимники для эффекту, и работники, какъ отецъ Гермогенъ, -- его опять услали въ лѣсъ, -- махнулъ онъ направо, -- корни корчевать. И столь хитроумные Улиссы, какъ отецъ Геронтій, весьма полезны. Безъ нихъ и дѣло бы, пожалуй, развалилось.
   Семенъ Гордѣичъ сжарилъ рыбы.
   Поѣли, помолчали...
   -- А Моисея Лукича не видѣли?
   -- Нѣтъ. Даму видѣлъ.
   -- Елену Борисовну?
   -- Ее самую. La grande coquette! Садилась въ экипажъ, уѣзжала куда-то.
   -- Съ мужемъ?
   -- Нѣтъ, съ горничной.
   -- Куда жъ бы это?
   -- Спросить не смѣлъ. Зналъ, что вы интересуетесь, но не смѣлъ.
   У Лелечкина слипались глаза. Солнце стояло уже высоко. Полъ-озера такъ и горѣло подъ его огненнымъ, пристальнымъ взглядомъ. Другая половина уходила въ тѣнь и прохладу. Семенъ Гордѣичъ перебрался туда, свернулся комочкомъ у пня, гдѣ песокъ былъ помягче, и заснулъ. И весь-то съ кулачокъ, и голову положилъ на скуфейку. Легкій вѣтерокъ трепалъ сѣденькія космы его волосъ. Безпокойная пичужка заорала надъ нимъ. Онъ съ усиліемъ поднялъ отяжелѣвшія вѣки -- посмотрѣлъ. "Ну, чего ты, дура! Не видишь -- усталъ человѣкъ, спитъ". Птица затрепетала крыльями и шею вытянула, точно въ самомъ дѣлѣ клюнуть его хотѣла, и вдругъ вспорхнула въ чащу. Скучно становилось Николаю Львовичу. Ружье будь -- ушелъ бы въ лѣсъ и къ обѣду набилъ всякой дичи. Да, во-первыхъ, въ монастырскомъ лѣсу запрещено ее трогать, монахи говорятъ: "У насъ всякому звѣрю милость". А вовторыхъ, Сеничка и ѣсть не станетъ -- строго держится иноческихъ правилъ. Только что бѣлый жилетъ съ бархатнымъ пиджакомъ носитъ, да о роляхъ старыхъ вспоминаетъ, а то совсѣмъ монахъ. И жалко самому убивать. Это кроткое спокойствіе и мирная тишина природы странную печаль будили въ душѣ Семигорова. "Какъ тутъ обижать живое существо -- пусть его радуется, да въ волнахъ теплаго воздуха носится весело, и безъ меня есть кому злодѣйствовать!" Черной точкой коршунъ повисъ... Ближе и ближе... Широко раскинутыя крылья видны... И голова внизъ вытянута, высматриваетъ. А когти острые, безпощадные, каждый день обагряющіеся кровью, плотно прижаты къ тѣлу. Весь онъ въ этой злобной красотѣ, старый хищникъ. Хоть рисуй съ него. Вдругъ шелохнулся... Подмѣтилъ что-то зоркимъ взглядомъ. Мгновенно свернулъ крылья и камнемъ упалъ въ лѣсъ... Трепещетъ теперь какая-нибудь маленькая птаха въ когтяхъ и пищитъ, съ міромъ Божьимъ прощается, перышки крохотныя топорщитъ... Сейчасъ ей и конецъ. Клювомъ въ голову разъ -- и готово!.. А все таки лучше, чѣмъ у людей. Моисей Лукичъ, напримѣръ, развѣ онъ сразу бьетъ, съ наскоку? Ростовщичья душа,-- по малу сосетъ, лакомится, мерзавецъ, исподволь душу изъ тебя выматываетъ...
   Горѣвшая въ полымѣ солнца часть озера все увеличивалась. Медленно отступала назадъ къ лѣсу тѣнь. Начинало жечь... Тучи всякихъ мушекъ -- точно ихъ рождали горячіе лучи -- опускались къ водѣ и хлопотали о чемъ-то на ея неподвижной поверхности. Бѣгали по ней паучки на длинныхъ, точно ломаныя линіи, ножкахъ. Скользили черные жучки въ безчисленныхъ перехватахъ. Разставляли широко лапки, точно лодочки, выбросившія весла. Бѣлыя бабочки мелькали и играли надъ озеромъ, трепеща веселыми крылышками надъ самою влагою, чуть не купаясь въ ней. Яркія зеленыя мушки изумрудною пылью разсыпались на ней же. "Коромысла", привлеченныя горячимъ отраженіемъ близкаго къ полудню солнца, носились надъ этимъ отраженіемъ ровно, держа сквозныя голубыя крылья и изгибая подъ ними длинное, металлическимъ блескомъ игравшее, сухое, какъ хворостъ, тѣло. Поминутно то здѣсь, то тамъ вскакивало что-то въ водѣ, шлепалось и долго потомъ бѣжали по ней дрожащіе круги, сплетаясь съ такими же, проскакивая одни въ другіе, безчисленными узорами, цѣпями, спиралями... Началась обычная полуденная охота рыбы за ослѣпленною мошкарою. Я думаю, всякій глупый карась вполнѣ убѣжденъ въ томъ, что солнце имѣетъ единственную цѣль на Божьемъ свѣтѣ -- привлекать къ нему, карасю, на воду насѣкомыхъ. Не будь этого -- и солнца бы не существовало. Какъ въ этомъ случаѣ и мы -- побольше и поумнѣе карася -- своею логикою напоминаемъ его!.. Когда солнце стало въ самой серединѣ неба -- озеро казалось ослѣпительно горѣвшимъ круглымъ серебрянымъ щитомъ, забытымъ сказочнымъ богатыремъ посреди безмолвнаго, волшебнаго, очарованнаго лѣса... И самъ этотъ богатырь вѣрно спитъ гдѣ-нибудь въ тѣни, куда недурно бы пойти и Николаю Львовичу. Около хижины Семена Гордѣича вѣковой дубъ. Точно шатеръ онъ раскидывалъ старыя узловатыя вѣтви, переплетавшіяся надъ землею. Сквозь нихъ не проникали огненные лучи. Семигоровъ пошелъ къ этому дубу. Спать не хотѣлось -- лѣнь такъ и безъ сна охватывала. И сознаніе замирало. Онъ дѣлался здѣсь частью этой природы. Въ немъ переливалась кровь, какъ двигаются соки по древесинѣ, и пульсы работали, какъ работаютъ они въ звѣркѣ, прижавшемся въ травѣ... Хорошо, мирно, покойно -- вѣкъ бы не ушелъ отсюда, и странно, что Семенъ Гордѣйчъ такъ стремится въ обитель... Вотъ этотъ краешекъ озера -- померкъ. Тѣнь отъ дуба легла длиннѣе и захватила его. Раскаленное серебро оставленнаго сказочнымъ богатыремъ щита похолодѣло, остыло тутъ, точно сѣрая плёнка гаснущаго металла. Дальше и дальше -- солнце тихо подвигается къ западу, совершая указанный ему кругъ... И Сеничка проснулся -- возится съ лодочкой... Должно-быть, удить собирается...
   -- Николай Львовичъ!-- крикнулъ онъ съ озера, прикладывая ладонь къ глазамъ и всматриваясь въ лѣсъ.-- Къ намъ гости.
   -- Кто?
   -- Не знаю. У меня не бываютъ. Я здѣсь, какъ жукъ въ дуплѣ... Должно-быть, къ вамъ.
   -- Развѣ мои люди.
   -- Нѣтъ, горничная... Отъ Барсуковскихъ барышень; такъ и есть. Въ обители встрѣчалъ, знаю...
   -- Я съ ними незнакомъ... Вѣрно къ вамъ. Ай да отшельникъ! Хорошъ!
   -- Что вы, что вы!-- Старый актеръ сконфузился.-- Вы къ кому, милая? Кого вамъ надо?
   Изъ лѣсу вышла молодая бабенка, въ шелковомъ платкѣ на головѣ.
   -- Не васъ... Кто въ васъ нуждается... Семигоровскій баринъ тутъ?
   -- Вотъ онъ. А что, Николай Львовичъ? Изволили надъ старикомъ тѣшиться... Анъ сейчасъ и видно, чья лапа запущена. Ну-ко, оправдывайтесь теперь.
   -- Вы будете?-- остановилась она передъ молодымъ человѣкомъ.
   -- Что -- я?
   -- Семигорову сказали писунку безпремѣнно въ собственныя руки чтобы!
   -- Отъ кого?
   -- Тамъ видно...Читать-то умѣете? Я вѣдь не грамотная. Мое дѣло -- сторона.
   -- А вамъ кто передалъ?
   -- Бѣлица одна. Съ матерью Клеопатрою пріѣхала.
   -- Никакой бѣлицы не знаю... Ей-Богу, ничего сообразить не могу!
   -- И понимать нечего... Безстыдники, право, безстыдники. Пропаду на васъ нѣтъ. Какъ вы надъ нашей сестрой изгиляетесь.
   -- Ты чего ругаешься! Звать-то тебя какъ?
   -- Аннушкой. Спосылала-то меня молодая барышня, а писунку писала -- бѣлица. Я сама видѣла.
   -- Да какъ ты мой адресъ узнала?
   -- Мнѣ копровская горничная сказывала.
   -- А ты ее гдѣ видѣла?
   -- Искать недалеко: еще утромъ съ барыней Еленой Борисовной къ намъ пріѣхали погостить.
   Семигорова точно по сердцу ударило. Развернулъ письмо. Прочелъ. И опять поднялъ недоумѣвающій взглядъ на горничную.
   -- И все-таки ничего, Аннушка, не понимаю.
   -- То-то какіе вы безпонятные!
   "Хотя вы, Николай Львовичъ, меня и опровергли, и на мою откровенность въ любви соотвѣтствовать не пожелали, но я супротивъ васъ сердца не имѣю и завсегда готова къ вамъ всей душой, даже и не въ своемъ антиресѣ. А какъ мнѣ извѣстно, по комъ у васъ мысли блуждаютъ, и та особа таперича здѣсь, то, помня вашу деликатность и обращеніе, я хоть и маленькій человѣкъ, и во всемъ суставѣ вполнѣ ничтожная, но хочу доказать вамъ карахтеръ. Младшей барышнѣ, Паулинѣ Яковлевнѣ Барсуковой, я все про васъ объяснила, и она дрожмя-дрожитъ сдѣлать съ вами знакомство, и очень это просто, потому живутъ здѣсь безъ церемоній и всѣ, кто хочетъ, къ нимъ ѣздитъ. Будьте спокойны -- и вамъ поворотъ отъ воротъ не укажутъ. Хотя бы другому кавалеру, который оглашенный и слѣдовало. А вы, вотъ что, если вы подлинно одну особу обожаете и сердце ваше по ней въ куски рвется, то времени не теряйте, а тѣмъ же трактомъ -- къ намъ сюда, въ Барсуковскую усадьбу, да не въ домъ, а въ садъ, потому въ домѣ-то на кого еще сразу напорешься. Неровенъ часъ, на мать Клеопатру -- не дай Боже! Хуже рожна! Въ садъ Аннушка васъ проведетъ, и вы сидите тамъ, неглежа, а я сейчасъ пошлю къ вамъ знакомиться барышню Барсукову, она добрая и пригласитъ васъ какъ бы со встрѣну въ домъ чай пить... А въ протчемъ не забывайте, какая я для васъ выхожу,-- ибо моей корысти, окромѣ вашего счастья, и здѣсь ни на копейку. А только, что я сама смѣлая, потому и за другихъ не боюсь"...
   -- И все-таки ничего сообразить не могу,-- проговорилъ онъ.-- И подписи нѣтъ. Какъ звать-то бѣлицу?
   -- Все знать захотѣли! Скоро состарѣетесъ.
   -- Какъ же мнѣ поѣхать. Лошади мои и человѣкъ остались въ монастырѣ.
   -- Николай Львовичъ, да я сейчасъ побѣгу... Въ вершахъ у меня довольно рыбки... Черезъ часъ и дрожки ваши будутъ около, на дорогѣ.
   -- Очень вамъ благодаренъ. Вы умѣете править?
   -- Помилуйте. Римскаго тріумфатора игралъ -- на парѣ выѣзжалъ на сцену-съ.
   -- Ну, такъ вотъ скажите кучеру, чтобы онъ тамъ оставался, а сами скорѣе сюда.
   -- Отлично.
   -- Я васъ довезу, Аннушка.
   -- Тутъ и пѣшкомъ недалече. Я, какъ отзавтракали, и побѣжала.
   -- Ну, все-таки. На лошадяхъ -- скорѣе. Вы со мной не поскучаете?
   -- Нѣтъ, что жъ, -- покраснѣла та.-- Кто съ вами скучать-то будетъ, ишь, какъ васъ нарисовали. Картина. Не даромъ бѣлица-то по васъ все ахаетъ. И младшей барышнѣ нашей голову свертѣла: еще не видѣла -- ужъ гадаетъ на васъ...
   -- Отчего же мнѣ не прямо въ домъ идти?
   -- Потому, на старшую попадете, а она сурьезная. А тутъ какъ будто нечаянно встрѣтились и васъ пригласили чай пить.
   -- И все-таки не разберусь.
   Еще бы онъ разобрался. Пуня нарочно придумала всю эту сложную программу, чтобы обставить дѣло возможно романтичнѣе. Что это -- взялъ да пріѣхалъ въ домъ. Такъ никого не удивишь. А она выведетъ какъ будто нечаянно въ садъ Елену Борисовну и нежданно-негаданно поставитъ ее передъ Семигоровымъ. И выйдетъ, какъ бы у Поля Феваля. Еликонидѣ это тоже понравилось, только она по-своему поняла это: "и лучше. Въ саду-то наединѣ они другъ съ другомъ живѣе столкуются!.."
   

XII.

   Семенъ Гордѣичъ, какъ обѣщалъ, такъ и сдѣлалъ. Не прошло и часу, какъ онъ подкатилъ на дрожкахъ и остановился за полверсты отъ своей хатки. Привязалъ лошадей къ дереву, а самъ быстро прошелъ къ озеру. На этомъ переходѣ дороги не было, и экипажъ переломался бы о сучья и корни деревьевъ, да въ иномъ мѣстѣ и не пробраться сквозь чащу. Онъ проводилъ Николая Львовича съ Аннушкою и долго смотрѣлъ имъ вслѣдъ, когда облако поднятой ими пыли улеглось. У старика сердце размякло. Онъ готовъ былъ заплакать, вспоминая и свою далекую молодость. Хорошо еще, что быстро взялъ себя въ руки.
   "Держись, Семенъ, -- рекомендовалъ онъ самъ себѣ.-- Грѣхъ и думать-то. Ты о душѣ-то, о душѣ. Поздно тебѣ ужъ о земныхъ радостяхъ вздыхать!" -- и тихо побрелъ на озеро, въ пустыньку, гдѣ ему теперь вдругъ показалось и жутко, и скучно, и безпріютно.
   Опять поставилъ верши, завозился около дому и вообще старался сократить время, насколько это можно было. Николай Львовичъ пріѣдетъ поздно!..
   Пуня волновалась до того, что у нея лицо пятнами пошло.
   Она оставила Елену Борисовну съ сестрою и матерью Клеопатрою, а сама то и дѣло выбѣгала на дорогу и смотрѣла -- кого не видать ли вдали.
   -- Не пріѣдетъ!-- восклицала она, встрѣчаясь съ Еликонидой.
   Но та была спокойна.
   -- Онъ-то не пріѣдетъ? Не таковскій. Я думаю, ужъ во весь летъ сюда... Вы только смотрите, какъ бы сестрица ваша въ садъ не вышла.
   -- Она въ саду не бываетъ вовсе. А ваша мать Клеопатра?
   -- Ну, ее изъ дома и не выгонишь.
   -- Ликочка, дуся! Знаешь, что мнѣ пришло въ голову, а?
   -- Что еще?
   Пуня, забывъ что ей сорокъ два года, запрыгала.
   -- Ну, говорите ужъ, что тутъ.
   -- А если мы его оставимъ здѣсь... въ бесѣдкѣ надолго? Подушки ему туда, постель...
   -- А какъ узнаютъ?
   -- Некому. Аннушка не скажетъ, а туда вѣдь никто не ходитъ. Вотъ романъ-то выйдетъ, совсѣмъ настоящій тогда, какъ у французскихъ графовъ. У Альфредовъ всегда такъ знаешь, бываетъ: и страшно, и таинственно...
   -- Ладно... По-моему и еще лучше.
   Елена Борисовна оставалась здѣсь дня на два. Мать Клеопатра хорошо знала Копровыхъ и жалѣла молодую женщину. Такъ что, когда та заикнулась, что пріѣдетъ къ нимъ, въ монастырь, старуха даже обрадовалась.
   -- Хоть на мѣсяцъ... Я думаю, мать Александра стосковалась по тебѣ,-- вотъ какъ рада будетъ. Да и тебѣ отдохнуть не мѣшаетъ, намучилась...
   -- Моисей Лукичъ только...
   -- Смѣетъ онъ противъ меня...
   -- Я бы и совсѣмъ въ обитель ушла,-- вырвалось у Елены.
   -- Нѣтъ. Не изъ такихъ ты... Изнеможешься совсѣмъ у насъ. Наше призваніе трудное. Еще дѣвицамъ -- сноснѣе, а такимъ, какъ ты, развѣ послѣ пятидесяти лѣтъ.
   -- Тетя двадцати трехъ лѣтъ постриглась.
   -- У нея свое было. Во-первыхъ, свои всѣ умерли -- по нихъ тосковала. Во-вторыхъ, болѣла... Ты поѣзжай сначала къ мужу, переговори съ нимъ, а потомъ къ намъ. Мы тебя душевно ждать будемъ. Всѣ тебѣ обрадуются. Мать Агнія -- ужъ на что, кажется, высохла совсѣмъ, а и та оживетъ. У насъ вѣдь, если большого дѣла, какъ у меня, нѣтъ -- тоска. Въ мужскихъ монастыряхъ другой разговоръ. Тамъ у каждаго своя забота. А у насъ тишина, иной разъ подумаешь, да ужъ не въ могилѣ ли я!.. Моисей Лукичъ все такъ же?
   -- Да... Всѣмъ жизнь отравляетъ.
   -- А мужъ?
   -- Что мужъ! Мать Клеопатра, вѣдь не люблю я его. И чѣмъ дальше, тѣмъ хуже...
   -- Что ты, что ты! Опомнись. Терпи... Наша женская судьба -- терпѣть. И чѣмъ больше жаловаться, тѣмъ хуже. Онъ вѣдь смирный?
   -- Слишкомъ!
   -- Ну, что жъ, и это хорошо...
   -- Лучше пусть бы онъ меня былъ. А то надуется, молчитъ... Или пилить начнетъ, да вполголоса, тихо.
   -- Есть и такіе. А все переносить надо...
   Мать Клеопатра, поговоривъ съ Копровой, устала. Она пошла къ себѣ. Старшая Барсукова въ это время тоже отдыхала до вечера... Елена вышла было въ садъ, какъ вдругъ передъ нею выросла Еликонида.
   -- Пожалуйте обратно въ гостиную.
   -- Зачѣмъ?
   -- Паулина Яковлевна такъ просятъ. Чтобъ, значитъ, сидѣть и ждать.
   -- Чего именно?
   Еликонида лукаво блеснула на нее глазами.
   -- Сюрпризъ онѣ вамъ готовятъ...
   Та засмѣялась.
   -- У Пуни всегда выдумки.
   -- А изъ иныхъ-то выдумокъ счастье выходитъ для нѣкоторыхъ людей.
   -- Не понимаю...
   -- Авось, поймете...
   Гдѣ-то послышались голоса. Бѣлица вздрогнула и поблѣднѣла, потомъ оправилась и точно застыла.
   Въ гостиную вбѣжала Паулина, вся въ такомъ восторгѣ, что раскосило ее еще больше отъ волненія.
   -- Ну, и герой!-- мимоходомъ шепнула она Еликонидѣ:-- совсѣмъ Виконтъ де-Мирофлеръ.
   -- Здѣсь онъ?
   -- Здѣсь.
   Еликонидѣ сдѣлалось больно... Сердце сжалось. Вмѣсто смѣха и радости -- ей хотѣлось плакать.
   -- Милочка, Елена Борисовна... Пойдемте съ садъ.
   -- Я хотѣла, здѣсь душно. Да вотъ Еликонида не пустила меня.
   -- Тогда нельзя было, а теперь въ самый разъ.
   -- А ты, Лика, пойдешь.
   -- Нѣтъ. Я здѣсь. Мнѣ не въ себѣ. Устала. Да и мать Клеопатру провѣдать надо.
   Бѣличка ушла къ ней. Елена Борисовна медленно двигалась по аллеѣ, совсѣмъ не слушая восторженную Пуню, увѣрявшую ее, что она ее, Копрову, такъ любитъ, такъ любитъ! Для нея она бы разорваться готова, и если бы Елена тоже хоть немного удѣлила ей мѣстечка въ своемъ сердцѣ -- лучшаго бы Пуня и желать не могла...
   -- Вы знаете, -- расписывала та,-- я хоть и молода, да вѣдь какая же моя жизнь. Все одна, все одна! Сестра да я,-- я да сестра. Монахи бываютъ, да вѣдь они что жъ для бѣдной женской души, которая жаждетъ сочувствія... Пойдемте сюда, въ бесѣдку... Я васъ такъ, душечка, люблю, что сюрпризъ вамъ приготовила тамъ... Войдите, войдите...
   Бесѣдка была вся въ зеленомъ плющѣ. Тамъ стоялъ полумракъ. Елена вошла -- и ахнула.
   Прямо навстрѣчу ей подымался Николай Львовичъ...
   Она протянула руки, точно отбиваясь отъ него.
   -- Вы, вы... Вотъ не ожидала такой подлости...
   -- Елена Борисовна... Я тута ни при чемъ... Я самъ только утромъ получилъ записку и пріѣхалъ.
   -- Такъ это не ваши фокусы?
   Его растерянность ободрила ее. Будь онъ смѣлѣе -- она бы убѣжала. Но онъ самъ былъ въ смятеніи и не зналъ, что ему дѣлать.
   -- Я съ вами на фокусы никогда не пойду...
   Она помолчала, помолчала...
   -- Чего же вы-то дрожите?.. Такой большой, сильный. Ну, здравствуйте...
   И она протянула ему обѣ руки.
   

XIII.

   -- Ну, что жъ мы будемъ дѣлать?-- спросила Елена Борисовна Семигорова послѣ недолгаго молчанія.
   -- Ѣхалъ я сюда, думалъ, увижу васъ -- Богъ знаетъ, что наскажу.
   -- А теперь?
   -- Языка нѣтъ!
   -- Струсилъ?
   -- Не то что струсилъ... Другое совсѣмъ... Обидѣть васъ боюсь, точно, а всего больше жалко мнѣ васъ.
   -- Нечего жалѣть, коли я сама себя не жалѣю.
   -- Да вѣдь долженъ же кто-нибудь болѣть за васъ сердцемъ. Не мужу же вашему?
   Тѣнь прошла по лицу Копровой. Она ничего не отвѣтила.
   -- И не пластырю этому... Моисею Лукичу... Настоящая гумоза.
   Елена Борисовна сорвала вѣтку, далеко выдвинувшуюся въ прохладу и мракъ бесѣдки, и сильно ударила ею себя по рукѣ. Такъ сильно, что выступила красная полоса.
   -- Зачѣмъ вы это?
   Она повторила еще сильнѣе. Николай Львовичъ отнялъ у нея вѣтку.
   -- Не вамъ больно, а мнѣ.
   -- Значитъ, мнѣ еще больнѣе.
   Тихо взялъ онъ ея руку и припалъ къ шраму губами. Пальцы у нея дрожали. Онъ боялся, что она отниметъ у него. Но Елена Борисовна молчала. Только, когда онъ поднялъ на нее глаза,-- ея и безъ того красныя губы алыми стали и взглядъ загорѣлся -- жёгъ совсѣмъ.
   -- Вы долго будете... Пустите.
   А сама безсильно оставляетъ свою руку въ его.
   -- Разъ-то въ жизни, за долгія будни, да не взять праздника!-- вырвалось у Семигорова.
   -- Праздника?.. А послѣ...
   Даже голосъ ея въ эту минуту погустѣлъ, совсѣмъ груднымъ сдѣлался, точно не она говорила.
   -- Хоть трава не расти!
   -- Вамъ, разумѣется, лучше... Все равно.
   -- Неправда... Послѣ того, я, можетъ-быть, голову себѣ разобью...
   -- Вы мою сначала... Экая у васъ рука горячая... Огонь бѣжитъ по ней. Что за жизнь у меня -- каторга! Нѣтъ -- каторга легче. Тамъ бы я хоть одна осталась, и никто въ душѣ моей грязными пальцами не копался бы...
   -- И изъ каторги люди бѣгаютъ, да еще какъ.
   -- Что жъ, мнѣ съ вами уйти, что ли?
   -- А то нѣтъ?
   Она опустила голову. Кровь заливала ей щеки. Ухо, поближе къ нему, все стало краснымъ. Волосы ея густые, пышные, волнистые, чуть не касались его лица.
   -- Вотъ именно... Любовницей вашей сдѣлаться?..
   -- Глупое слово!.. Любовница!.. Не любовницей, а царицей моей. Я бы во всю жизнь не надышался на васъ, околѣвалъ бы -- глазъ не спустилъ. Одна краса въ цѣломъ мірѣ -- и здѣсь, и за гробомъ. И я не знаю, гдѣ еще тамъ.
   -- Пока не надоѣмъ?
   -- Это вы-то? Ахъ, пропади моя голова! Кажется, ворвусь я ночью къ вамъ да прирѣжу слякоть вашу, Моисея Лукича съ Алешкой. За старика-то вашего и Богъ не спроситъ, все равно, что паука раздавить; еще, пожалуй, сорокъ грѣховъ долой... Не мало на него народа плачется...
   -- Вотъ именно, а потомъ мнѣ бѣжать съ вами?
   -- Да. На землѣ мѣста много, тамъ схоронимся... По географіи-то выходитъ -- пять частей свѣта. Неужели ни въ одной уголка для насъ не отыщется.
   Видимо, ее самоё одолѣвало неутолимою жаждою счастья. Грудь ея высоко подымалась, такъ что Николай Львовичъ слышалъ даже, какъ скрипѣлъ шелкъ ея лифа, и рука въ его рукѣ трепетала... Онъ ее тихо потянулъ къ себѣ, вслѣдъ за рукой. И голова Елены Борисовны упала ему на плечо, да такъ и осталась. Онъ теперь прижимался щекой къ ея волосамъ... Елена Борисовна сначала глаза закрыла, вся отдаваясь новому ей чувству раздѣленнаго счастья. Какая-то одуряющая волна подымалась въ ней, заливая ея мысли, ослабляя ея волю, такъ ослабляя, что она теперь и шевельнуться не могла. Она задыхалась, потому что ихъ уста не размыкались, дышать было нечѣмъ, да и груди шевельнуться нельзя было, такъ онъ прижалъ ее къ своей. Она подняла вѣки и встрѣтила тотчасъ же взглядъ Семигорова. Онъ, видимое дѣло, въ эту минуту самъ не разсуждалъ ни о чемъ, да и не могъ бы думать. Что-то властное, гораздо болѣе могучее, чѣмъ его воля, росло въ немъ, и отдавало ее, эту такъ долго преслѣдовавшую его воображеніе красавицу, въ его руки.
   -- Постой, задохнусь,-- прошептала она.
   Онъ отвѣтилъ ей:
   -- Умремъ вмѣстѣ...
   -- Жить вмѣстѣ лучше,-- вырвалось у нея.-- Пусти... довольно...
   Она уперлась ладонями въ его грудь, откинулась назадъ. Задышала часто, часто.
   -- Дѣйствительно задушилъ бы,-- съ слабой улыбкой, не то совѣстясь, не то отвѣчая странному смущенію, подымавшемуся въ ней, нервно проговорила она, сама не замѣчая, что пальцы ея перебираютъ его густые волосы и ласкаютъ лицо Николая Львовича.-- Еще минуту -- и сердце бы замерло!
   Онъ потянулся къ ней опять; она отодвинулась.
   -- Погоди!.. Дай два слова сказать.
   -- Ахъ, какія теперь слова; нѣтъ, ты мнѣ вотъ что отвѣть: тебѣ не страшно со мной?
   -- Съ тобой? Съ чего это?
   -- Помни, что ты теперь говоришь: это вѣдь на всю жизнь, и я не забуду. Слышишь! Не страшно?
   -- Чему же быть страшному? Я вѣдь привязчива. Пойми -- я до тебя не любила никого. Играть -- играла, а любить -- нѣтъ. Если я обовьюсь вокругъ тебя, такъ до смерти... Видалъ ты плющи большіе. Въ Ялтѣ я сама сколько разъ встрѣчала. Окружитъ дерево, да какъ, скважинки не оставить -- во всякую вопьется. Внизу стеблями, вверху листьями -- некуда дереву дѣваться; кабы смотрѣть могло -- ничего бы сквозь него не увидѣло. Весь ему свѣтъ Божій заститъ. Листкомъ къ листку, вѣткой вокругъ вѣтки -- обрубить нельзя. Надо вмѣстѣ съ деревомъ... Такъ не страшно! Только такъ я и понимаю -- жизнь за жизнь! Смотри же!-- И вдругъ она сама схватила его за голову и прижалась къ ней, обжигая Николая Львовича кружившими его до безпамятства поцѣлуями.-- Два года я терпѣла, -- зашептала она, отрываясь отъ него.-- Два года, понимаешь, и всѣ эти два года вотъ какъ любила тебя. Скажи ты мнѣ "умри" -- и умерла бы, только поцѣлуй меня за это,-- вотъ такъ. Ни минуты не было, чтобы я о тебѣ не думала. Разсказала бы тебѣ свои сны -- безстыдницей ты бы меня назвалъ: оттого такъ разомъ и прорвалось у меня. Вѣдь ты пойми, какъ я, бывало, останусь одна -- сейчасъ ты предо мной... ѣду, бывало, въ лѣсу верхомъ, а мысль такъ и работаетъ. Вотъ-вотъ ты явишься изъ-за деревьевъ, сорвешь меня съ сѣдла и унесешь съ собою.. А ты, ты тоже?.. Ты въ это время что дѣлалъ... Вотъ что, ты мнѣ -- только правду! Цѣловалъ ты кого-нибудь, ласкалъ? Впрочемъ, нѣтъ, лучше не говори, все равно соврешь, а и правду скажешь -- мнѣ будетъ казаться, что ложь. но ты смотри, Коля, отъ этой минутки, чтобы ни на одну женщину и не взглянуть... Если увижу, вотъ такъ схвачу зубами за горло... что, больно?.. Ишь -- красный слѣдъ... И перекушу... Богъ видитъ -- я свое слово исполню...
   -- Да развѣ тебѣ измѣнить можно? Ты посмотри на себя. Вѣдь какъ нарочно другъ для друга сдѣланы. Подбери-ка такую пару. А ты думаешь -- я умереть боюсь? Ей-Богу нѣтъ. Теперь особенно -- вѣдь ужъ большаго счастья жизнь не дастъ.
   -- Коля, ты это по ночамъ у меня подъ окнами дежурилъ?
   -- Я...
   -- Я такъ и думала, милый. Помнишь, какъ я нарочно нѣсколько разъ отворяла окно...
   -- Еще бы... Кажется, будь крылья, сейчасъ я бы къ тебѣ.
   -- Глупый, глупый... А по водосточной трубѣ не могъ? Вѣдь я бы не крикнула и тебя не выдала...
   -- Ахъ, ты... Противная... А сама всегда -- нахмурится, смотритъ такъ, что на душѣ холодно... Попробуй-ка достать.
   -- А ты этому вѣрилъ? Да вѣдь это единственное оружіе наше. Чѣмъ же намъ и защищаться. Кабы сегодня не нежданно -- то же, бы самое было. Да и тамъ, въ монастырѣ, меня ужъ очень разобидѣли... Моисей Лукичъ. Ты его благодари -- безъ него я долго бы еще. не сказалась.
   -- А теперь моя, значитъ, и навѣки?
   -- Я вѣдь, Коля, вполовину не умѣю, да и стыдно -- взялъ, такъ бери совсѣмъ. И дѣлай, что хочешь со мною, а у меня отъ сихъ поръ своей воли для тебя не будетъ. Одно только помни -- я да ты, а больше въ цѣломъ мірѣ никого нѣтъ... Постой, что это? Ровно кто-то ходитъ тамъ...
   -- Нѣтъ, это вѣтеръ.
   -- Ужъ очень шелестѣлъ... А, можетъ-быть, Пуня... Да мнѣ теперь все равно, я прятаться не люблю.
   -- Вотъ я посмотрю.
   Онъ вышелъ, но садъ молчалъ. Только вѣтеръ ходилъ вершинами деревьевъ, будто разбирая ихъ вѣтви и ища между ними чего-то. Онѣ то расходились, открывая голубыя небеса, то опять сплетались, заслоняя ихъ... Облетѣли цвѣты и въ воздухѣ носились ихъ пахучіе бѣлые и розовые лепестки, точно кто-то обрывалъ крылья у бабочекъ и развѣивалъ ихъ кругомъ. На аллеяхъ никого не было; вдали сливались тѣни. Вонъ мелькнуло чье-то платье... Горничная пробѣжала... Собака тявкнула вслѣдъ... Кошка крадется, припадая на переднія лапы, за кѣмъ-то... Глаза такъ и свѣтятся... Вотъ и предметъ ея вожделѣній -- воробей, будто и не его дѣло -- прыгъ. Только, когда она швыркомъ на него кинулась, онъ ловко взлетѣлъ на вѣтку и радостно затрепеталъ крыльями, точно крича ей оттуда: "что, взяла? Поймала?"
   -- Никого, мы одни, моя радость...
   -- Вотъ что: дай слово, что ты исполнишь мою просьбу.
   -- Не дамъ.
   -- Трудно?
   -- Богъ знаетъ, чего ты захочешь, можетъ-быть, чтобы я сейчасъ уѣхалъ.
   -- Угадалъ.
   -- Ни за что, Елена... Хоть ножомъ меня рѣжь.
   -- Погоди, не здѣсь же намъ видѣться, у барышень Барсуковыхъ, да и мать Клеопатра тутъ... Я не хочу такъ, тайкомъ, по-воровски. Сколько терпѣли, мучились... вдругъ какія-нибудь минутки урывать. Вѣдь того и гляди, что принесетъ Пуню и Еликониду...
   -- Тамъ будетъ видно. Вотъ тебѣ Христосъ, что теперь я не отдамъ тебя -- тебѣ самой.
   -- Да я и не хочу, глупый... Я завтра вернусь въ монастырь и черезъ день уѣду къ теткѣ въ Устьинскую обитель. Понялъ... Тамъ я обдумаю, какъ все это сдѣлать... А пока...
   -- А пока ты моя...
   И чуть она не крикнула въ его судорожно смыкавшихся рукахъ. Онъ не давалъ ей отвернуть лица, всюду оно встрѣчалось съ его губами...
   -- Елена Борисовна!..
   Господи, что это. Хотя бы минутку еще...
   Отъ жаждавшихъ устъ оторвана чаша, когда они только коснулись ея краевъ. Пилигриммъ отброшенъ отъ порога капища, къ которому онъ стремился, отброшенъ, когда дверь была ему открыта.
   -- Николай Львовичъ!
   Чей это голосъ... Кто-то зоветъ ихъ издали... Нервно, возбужденно, злобно.
   Елена Борисовна очнулась первая. Она выскользнула изъ рукъ Николая Львовича. Взялась за голову. Упала на скамью, бокомъ къ нему и отвернувшись. Онъ весь въ трепетѣ и дрожи, точно хочетъ понять, что это за громовый ударъ раздался надъ ними... Идетъ къ дверямъ.
   Бѣлица Еликонида вдали...
   На ней лица нѣтъ. Всю такъ и перекосило внутренней мукой. Куда дѣвались ея великодушныя намѣренія!..
   -- Николай Львовичъ!..
   Хорошо, что она не видитъ его: все бы прочла въ этихъ чертахъ, еще отражавшихъ яркое полымя страсти.
   -- Николай Львовичъ! Паулина Яковлевна говоритъ -- уѣзжайте скорѣй... Сейчасъ, сейчасъ... Не то скандалъ выйдетъ. А Елену Борисовну мать Клеопатра просить.
   -- Идите, идите!..-- ужъ повелительно шептала ему Копрова.
   -- Елена, что жъ это?
   -- Потомъ, послѣ... Я пришлю вамъ письмо... А теперь идите... постойте... Дайте я приглажу вамъ голову.
   Она обвѣяла платкомъ его лицо. Привела въ порядокъ волосы.
   -- Потомъ, потомъ.
   И вдругъ, точно въ залогъ, поцѣловала его.
   -- Вѣдь не на день мы, а навѣкъ. Умѣйте ждать.
   Онъ идетъ. Съ ревнивымъ бѣшенствомъ смотритъ на него Еликонида, Куда дѣлась ея веселая, задорная улыбка. Эта толстуха даже какъ будто похудѣла и съ лица сдалась за нѣсколько минутъ. Льняные волосы ея растрепались, она ихъ пальцами убираетъ такъ, какъ подъ скуфейку.
   -- Небось, сладко было миловаться?.
   -- Прочь, змѣя, убью!
   -- И убей. Небось -- не заплачу... Коли любить не хочешь -- убей.
   И вдругъ бѣлица какъ снопъ упала въ кусты. Семигоровъ наклонился надъ нею. Ее всю било. Она прятала лицо въ листву, плакала и металась.
   -- Сама я въ себѣ не вольна, простите, Николай Львовичъ. Знаю, что подло все это я сдѣлала. А только что жъ мнѣ, и такъ, пока вы тамъ въ бесѣдкѣ были, у меня чуть сердце не разорвалось. Уйдите, уйдите, а то я на весь садъ крикну... Душитъ меня... Хуже, если набѣгутъ.
   Онъ быстро прошелъ къ калиткѣ.
   Черезъ полчаса вбѣжала Пуня.
   -- А гдѣ наши Альфредъ и Элиза?
   Еликонида уже справилась съ собой, только губы сжала и глаза у нея горѣли, какъ у волка,
   -- Николай Львовичъ уѣхалъ.
   -- Какъ?..
   -- Такъ, вышелъ и уѣхалъ.
   -- А Елена Борисовна?
   -- Сидитъ. Идите, тамъ она.
   "Разорвала бы я васъ всѣхъ",-- и она съ силой ударила рукой по колючему розовому кусту. Боль принесла ей облегченіе. Она подняла кисть и смотрѣла, какъ по ея бѣлому, совсѣмъ молочному тѣлу, бѣжитъ кровь.
   "Разорвала и ногами бы растоптала. Чтобы, уже если такъ, пусть ни мнѣ, ни собакамъ!.."
   Тѣмъ не менѣе, она побоялась показаться Еленѣ Борисовнѣ, да и та не хотѣла выходить, прежде чѣмъ справится съ собою. Копрова съ полчаса оставалась въ бесѣдкѣ одна, приводя въ порядокъ мысли, кружившіяся съ страшною быстротою въ головѣ. "Взяла праздникъ, нечего сказать...-- думала она.-- Что онъ, Николай Львовичъ, подумаетъ обо мнѣ. Сразу да прямо въ руки... Стыда во мнѣ нѣтъ... захватана вся теперь. Живого мѣста не осталось". И, дѣйствительно, все ея лицо горѣло и точно саднѣло. На шеѣ, на груди -- она чувствовала какіе-то слѣды, будто его губы оставили ихъ, и стоитъ ей только выйти къ людямъ, всѣ сейчасъ же это замѣтятъ и поймутъ. Она безсознательно вынула платокъ и обтиралась имъ. Вымыться бы теперь и забыть все случившееся. Да какъ забудешь, вѣдь стоитъ ему придти да кликнуть -- она на край свѣта за нимъ пойдетъ, даже не оглядываясь назадъ. А, впрочемъ, на что и на кого ей оглядываться. Что въ прошломъ удержитъ ее. Не постылый ли мужъ или этотъ отвратительный старикъ-тесть, острый и подозрительный взглядъ котораго она и сію минуту на зло разстоянію чувствовала на себѣ, точно онъ считаетъ полученные ею поцѣлуи. Преступные поцѣлуи! Почему преступные? Если сообразить, скорѣй постыдны тѣ, которые по-воровски бралъ у нея мужъ. Вѣдь мужа-то она не любитъ, ненавидитъ даже, и отдавалась ему, какъ раба, какъ вещь. Вотъ это -- не освященное страстью -- такъ истинная грязь и позоръ. Вѣдь прибѣги сейчасъ кто-нибудь и крикни: "Вашъ Алексѣй Моисеевичъ скоропостижно умеръ",-- да она и притвориться не сумѣетъ,-- такое чувство безумной радости охватитъ ее. Если и крикнетъ -- такъ, какъ узникъ, Богъ знаетъ сколько времени просидѣвшій въ тюрьмѣ, въ ея смрадѣ и мракѣ, и вдругъ нежданно-негаданно увидавшій перецъ собою двери открытыми на свѣтъ, на свободу, на счастье. Ей даже нечѣмъ помянуть эту "склизкую душу", какъ его назвалъ Семигоровъ. Рѣшительно нечѣмъ. Вся жизнь у него изъ-подъ палки, въ вѣчномъ рабствѣ у отца, и какъ рабъ онъ развратился, исподлился, къ самой землѣ приникъ и стелется по ней, боясь поднять голову. И это -- мужчина! И они въ ней обманулись и имъ, Копровымъ, она не нужна. Сѣдая лисица -- Моисей Лукичъ, какъ сваталъ за нее сына, на родственника петербургскаго разсчитывалъ. Безприданницу-де въ домъ возьмемъ, нищую, да зато эта нищая -- княжна и у нея дядя въ большихъ чинахъ и силенъ. Притомъ разбогатѣвшему ростовщику и кровопивцу, памятовавшему, какъ его почтеннаго родителя на конюшню водили для порки, -- сладко и лестно было повеличаться надъ настоящею княжною. "Теперь ты у меня, барское отродье, по стрункѣ заходишь!" Да не на ту напалъ. Петербургскій дядя скоро умеръ, ничего не успѣвъ сдѣлать для Копровыхъ, а невѣстка живо показала когти Копрову-отцу. И начался адъ несосвѣтимый, отъ котораго люди послабѣй въ петлю идутъ или въ рѣкѣ топятся! Да во всякомъ случаѣ, ужъ если дорожить, то не этою жизнью, не ея общимъ съ мужемъ прошлымъ. Съ Семигоровымъ, если и пропадешь, такъ отъ счастья задохнешься, въ волнахъ незнакомой ей радости захлебнуться можно... А тамъ -- нытье, да попреки, да ежедневная возня съ чужою волею!..
   Нѣтъ, ей не въ чемъ каяться и краснѣть не передъ кѣмъ.
   Разводъ? Она нѣсколько разъ предлагала его -- Копровъ-старикъ на дыбы. "Родъ нашъ позорить!" Подумать, какой родъ: дѣда розгами пороли, и тоже фамильная честь. Пожалуй, память знатныхъ предковъ оскорбишь! Она усмѣхнулась. Разводъ! Она бы на себя готова взять все, только пусти ее. Вѣдь у нихъ ничего, что бы удержало ее. Даже дѣтей Богъ имъ не далъ, не благословилъ ими этого чудовищнаго брака. Будь ребята ужё у нихъ -- другое дѣло, все бы вытерпѣла, на муку пошла бы. Не даромъ она такъ любовно брала къ себѣ на руки всякаго деревенскаго мальца, какой грязавою ни будь онъ... А теперь она свободна и стѣсняться ей нечего. Не хотятъ по правдѣ, не даютъ развода -- и безъ него обойдутся. Скандалъ на весь міръ сдѣлаетъ. Ей жалѣть не о чемъ. Этакъ и молодость и сила даромъ на натугу да на мелкую возню размотаются и постарѣетъ она, ни разу не узнавъ, что такое настоящая мужская ласка, что и жжетъ, и голову кружитъ, и послѣдній разумъ у женщинъ отнимаетъ. Не сходить же въ могилу, не попытавъ счастья? Могилу! Она и это помнитъ. Какъ-то разъ Моисей Лукичъ, на ея просьбу: "да отпустите вы меня, съ разводомъ или такъ", крикнулъ ей:
   -- Авось, голову сломишь или помрешь. И безъ развода тогда обойдемся. Честь-честью похоронимъ... Погоди, тебя еще офицеръ въ трактирѣ кіемъ убьетъ.
   Какъ ее оскорбляли и за что! Развѣ до сегодня она подавала хоть маленькій поводъ къ этому. Ну, да теперь ужъ будетъ по крайней мѣрѣ не даромъ. Разомъ разочтемся совсѣмъ. Получай каждый на свою долю, что тебѣ приходится. Отнынѣ и спрашиваться не станетъ, а для мужа -- дверь ея будетъ заперта.
   Ахъ, да! Она вспомнила, вѣдь Еликонида и ее кликала. Можетъ-быть, ее зовутъ и ждутъ въ домѣ. Опять притворство, ложь, сокровенность. А ей на весь міръ хочется крикнуть: "ну, да, я люблю, люблю, люблю его, и никому до этого нѣтъ дѣла. Что мы захотимъ, то и сдѣлаемъ! Передъ Богомъ да передъ собою только и въ отвѣтѣ.
   Она встала, пора было идти.
   Ноги такъ и колеблются. Попадись теперь Копровы, и не подумала бы прятаться. Она сдѣлала нѣсколько шаговъ и чуть не упала, за дверь схватилась. Сквозныя, обвитыя зеленью, стѣны заколебались. Листъ зашуршалъ. Она собралась съ силами, вышла, а въ ушахъ, и точно со стороны, звучало сожалѣніе:
   "Еще бы часикъ оставили однихъ, а потомъ хоть бы камнемъ убили,-- все равно".
   

XIV.

   Она пошла въ домъ. Какъ будто невзначай попалась ей Еликонида и, по монастырскому обычаю, низко ей поклонилась, сложивъ руки на груди.
   -- Кто меня звалъ?-- остановилась на минуту Елена Борисовна.
   Бѣлица ей не отвѣтила, точно не разслушала: все ея вниманіе было занято выбившейся прядью волосъ у Копровой, лежавшею на лбу надъ бровями, развившимся локономъ позади, падавшимъ той на шею. Острымъ и зоркимъ взглядомъ дѣвушка замѣтила разстегнутую пуговицу лифа и смятое платье. Она посмотрѣла прямо въ глаза Еленѣ Борисовнѣ, и по нимъ прочла то, что та вовсе не хотѣла бы открывать постороннимъ.
   -- Кто меня звалъ?-- повторила Копрова.
   -- Матушка Клеопатра поминали.
   И опять низкій поклонъ; можетъ-быть, для того, чтобы лучше скрыть бѣшенство, охватившее всю ее.
   -- Я сейчасъ... Ходила много... надо привести себя въ порядокъ.
   "Растрепалъ онъ тебя!-- злобно подумала бѣлица.-- Попадись такому въ руки -- оборванная вырвешься, словно щеголъ изъ-подъ кошки. Нацѣловались поди, намиловались...-- и точно кто-то ворочалъ у нея ножъ въ сердцѣ.-- И я же дура еще помогла. Ишь щека-то горитъ, да и на шеѣ пятна... Намъ-то поди нельзя. А мужнимъ женамъ можно. Имъ грѣшить не зазоръ. Кабы твой Алешка не былъ такой кисляй, отписала бы я ему писулечку. Обрадовала бы! Да самой пакостно съ грязью такою возжаться. Ну васъ всѣхъ. Сердце-то себѣ дороже стоитъ".
   Она шла вслѣдъ за Еленой Борисовной и отъ ея ревниваго взгляда ничто не могло укрыться. Она замѣтила, что та едва идетъ... "Ишь устала... Запарилась, небось. Отъ него-то отбиваться, не отъ твоего Алешки гнусаваго. Ну, да постой, и тебя онъ броситъ. И не такихъ швыряютъ, словно ветошь. Авось, тогда и мой чередъ придетъ. Меня онъ помани только, такъ я живо изъ монастыря сбѣгу. И въ постригъ до тѣхъ поръ не пойду. И ужъ измучу-то я его. За все, за все ему, и за сегодня. Огнемъ пытать буду..."
   Копрова, къ своему удивленію, въ комнатахъ никого не застала.
   Нюня еще спала; мать Клеопатра была у себя.
   -- Гдѣ же онѣ?
   -- Ушли, должно-быть. Подождали-подождали, и ушли...
   Пуни тоже не оказывалось. Она блуждала гдѣ-то, создавая себѣ по французскимъ романамъ сороковыхъ годовъ сцены, какія должны были произойти въ саду между Еленой Борисовной и Николаемъ Львовичемъ. Что онъ ей сказалъ, и какъ она ему отвѣтила. Какъ онъ упалъ передъ ней на колѣни и она подала ему руку, которую тотъ почтительно прижалъ къ губамъ. Обязанность точнаго и добросовѣстнаго лѣтописца заставляетъ меня прибавить, что во всѣхъ этихъ картинахъ не было ничего общаго съ настоящею дѣйствительностью. Тѣмъ не менѣе, Пуня, вся красная и восторженная, побѣжала въ бесѣдку. Воздухъ тутъ, казалось, былъ еще пропитанъ жаромъ признаній и сладкимъ ароматомъ раздѣленной любви. Она дышала имъ. Безсильно оперлась о скамейку. Хоть бы ей, старой дѣвѣ,-- она себя, впрочемъ, не считала старою,-- пережить одинъ такой день. Узнать робкое прикосновеніе мужской руки, уловить на себѣ взглядъ, пылающій жаждою, скрытымъ желаніемъ, услышать признаніе, обращенное къ ней,-- именно къ ней, испытать даже всю грубость неудержимаго порыва, какъ ураганъ сметающаго съ пути жалкое и неискреннее сопротивленіе. Чѣмъ она виновата, что Богъ не одѣлилъ ее красотою. Всѣ, всѣ имѣютъ право на свою долю счастья и радости. Способность къ наслажденію жизнью дана каждому. Вонъ юродивая Антонидка, что съ криками и пляскою пробѣжала вчера мимо, и та была матерью. Что жъ она одна за исключеніе въ общемъ порядкѣ мірозданія. Неужели только ей не суждено получить свою долю изъ этого безконечнаго богатства любви, разсѣяннаго повсюду. Сестра, да и у нея -- Пуня слышала это -- былъ свой романъ... Хоть памятью о немъ живетъ. А ей, Пунѣ, замкнутой здѣсь, какъ въ тюрьмѣ, придется дѣйствительно совершить величайшее преступленіе передъ закономъ, даннымъ людямъ. Ни ея душа, ни ея тѣло ни разу не откроются великому зову природы. Такъ и умретъ она -- получеловѣкомъ, не зная цѣлой и лучшей полосы жизни. И бѣдная, старая, уродливая дѣвушка упала на скамейку и заплакала. "Ну, полно-полно, -- успокаивала она сама себя.-- О чемъ ты, что случилось? И не все еще потеряно. Можетъ-быть, найдется кто-нибудь и для тебя, для кого и ты будешь сокровищемъ". Она еще всхлипывала, осиливая свое волненіе и печаль, какъ взглядъ ея упалъ на что-то блестящее. Она нагнулась и подняла. Оказалась брошка -- двѣ перевившіяся клубкомъ змѣи, откинувшія головы одна отъ другой и взаимно грозившіяся острыми жалами. Въ полутьмѣ здѣсь ихъ рубиновые глаза блестѣли какъ небольшія чуть выступившія капельки крови. Сама не зная зачѣмъ, Пуня прижала эту брошку къ себѣ. Сорокалѣтняя дѣвушка, при всей своей неопытности, поняла, что брошка не даромъ упала во время бывшаго здѣсь свиданія. И не только упала, а можетъ-быть онъ "смѣлою и рѣшительною" рукою отстегнулъ ее и отбросилъ. Она, значитъ, ему мѣшала. Ревниво берегла отъ него то, къ чему онъ стремился. Сердце у Пуни заколотилось, и голову ей закружило. Въ этой брошкѣ точно было очарованіе. Рука, державшая ее, дрожала. Пуня вдругъ поцѣловала тонкое золото, и ей казалось, что эта свидѣтельница недавнихъ поцѣлуевъ на мгновеніе ея губамъ сообщила ихъ полный отравы и безумія жаръ. Пора было... Сестра скоро проснется. Она тихо пошла, и въ гостиной встрѣтила у окна Елену Борисовну. Та смотрѣла на синѣющую даль, на золотившееся въ лучахъ заката поле, на стадо, лежавшее въ сторонѣ у рѣчонки, но не ихъ видѣла передъ собою...
   -- Елена Борисовна, душечка.
   -- Что?-- вздрогнула она, на минуту пробужденная отъ своихъ мечтаніи.
   -- Я, милая, нашла вашу брошку... Вотъ она. Только, голубушка, позвольте мнѣ самой надѣть ее на васъ. Ахъ, это такое, такое счастье.
   Она замѣтила, что Копрова, увидавъ брошку, вспыхнула, какъ зарево.
   И вдругъ, сама не зная, что она дѣлаетъ, Пуня схватила руку Елены Борисовны и начала цѣловать.
   -- Что вы, что вы, Паулина Яковлевна.
   -- Оставьте... оставьте... Я васъ такъ люблю, такъ люблю... А меня, меня никто-никто не любитъ. И не полюбитъ никогда. Вы такая красивая, молодая, счастливая... Мнѣ бы хоть минутку...
   Она, впрочемъ, сейчасъ же справилась съ собой. Вытерла глаза, принудила себя улыбнуться.
   -- Вы, Елена Борисовна, простите. Такъ это нашло на меня...
   -- Вамъ нравится эта брошка?
   -- Да... Еще бы.
   Особенно теперь. Она была связана съ однимъ изъ рѣдкихъ въ ея жизни порывовъ.
   -- Хотите, я ее подарю вамъ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, душечка...
   -- Да вы не безпокойтесь, она не дорого стоитъ.
   -- Знаю, знаю...
   Не могла же она сказать, что "вѣдь этой брошки касались его руки"...
   -- Возьмите, дайте я вамъ приколю.
   Она надѣла ей.
   -- Спасибо... А я вамъ, знаете... У меня есть браслетъ старинный. Сейчасъ...
   Она ушла къ себѣ и принесла черезъ минуту филигранный золотой обручъ съ жемчугомъ.
   -- И если не возьмете, я обижусь...
   Пуня и рада была подарку, и боялась его.
   "Теперь съ нимъ я ни одной ночи не засну".
   Въ этой броши точно была заключена тонкая и незамѣтная отрава...
   Елена Борисовна уѣзжала на другой день. Прощаясь съ матерью Клеопатрою, она просила ее передать тетѣ Александрѣ, что пріѣдетъ въ монастырь къ нимъ погостить и уже надолго. Отвести душу и забыться.
   -- И столько у васъ пробуду, сколько вы позволите.
   -- А намъ что... Намъ еще лучше. Мы живыхъ любимъ. Только ты у насъ соскучишься. Тихо въ обители.
   -- Все лучше, чѣмъ у меня дома.
   Мать Клеопатра покачала головой.
   -- Усмири ты свое сердце, Елена. Ничего хорошаго не выйдетъ вѣдь изъ самовольства твоего.
   -- Дѣло не въ этомъ, матушка.
   -- Именно въ этомъ. Ты думаешь, жизнь намъ для радости дана? Радости тамъ будутъ. Какъ умремъ, тогда узнаемъ, что значитъ счастье въ Богѣ... А здѣсь мы призваны бороться и побороть врага нашего. Страдать, потому что въ страданіи спасеніе. Не любишь -- заставь себя полюбить. Тебѣ и Господь въ этомъ поможетъ. Онъ всегда приходитъ, кто Его зоветъ къ благому дѣлу.
   -- Поздно!-- вырвалось у Елены.
   -- Что -- поздно?
   -- Богу со мною больше нечего дѣлать.
   -- Знаешь ли ты, какія слова говоришь? Что ты, отрекаешься отъ Него, что ли?
   И монахиня перекрестила ее.
   -- Смотри, чтобъ Онъ отъ тебя не отрекся. Худо будетъ. Дастся сатанѣ власть надъ тобою -- и обманешься ты во всемъ: и въ вѣрѣ, и въ надеждахъ своихъ. Все распадется прахомъ. Господь долготерпѣливъ, да и ты не возноси хулу на Него.
   -- Не могу я такъ... Зачѣмъ Онъ меня такой создалъ.
   -- Не Онъ, а сама ты себя сдѣлала на свой образецъ. Замужъ вылетѣла самовольствомъ, никого не слушала, богатства захотѣла, а въ этомъ Божьяго благословенія не могло быть. Ну, а потомъ -- выбрала себѣ крестъ -- неси его терпѣливо, съ сокрушеніемъ и покорностью; никто на неволилъ, а ты сейчасъ его -- долой, и думаешь -- права?..
   -- Ничего я не думаю, а и думала бы -- не легче.
   -- Болѣзни проси у Бога...
   -- Зачѣмъ?
   -- Сократить она тебя -- болѣзнь. Тѣла у тебя много, и здоровое тѣло. Ну сатана надъ нимъ и лютуетъ, въ капище свое обращаетъ его. Для души-то воздвигнуты стѣны слишкомъ крѣпкія. А болѣзнь разрушитъ ихъ -- душѣ и легче скрозь видѣть истину. Не такъ къ землѣ ее тянуть будетъ; путь-то къ небу и не труденъ станетъ. Ты что думаешь -- одна ты такая, что ли? Ты съ монахинями поговори по душѣ -- узнаешь. Каждую мнозія страсти борютъ, и мятутся матери, и къ Богу за помощью прибѣгаютъ. А ты -- точно челнъ, а страсти твои -- море. Сейчасъ подняла парусъ -- и давай плыть за бѣсовскимъ навожденіемъ. И челнъ разобьется и море захлещетъ тебя. Вотъ у насъ, мать Агнія, высохла вся отъ боренія. По ночамъ босикомъ изъ кельи въ храмъ бѣгаетъ, да на холодныя плиты крестомъ ляжетъ, и до утра такъ. Поняла? Ей и приложится, она и спасется. Ты не одна такая, только другія страсть свою цѣпями сковываютъ, а ты за нею, какъ слѣпецъ за поводаремъ. Не дала тебѣ судьба опоры, и ищи ее у ангела своего. Онъ всегда около, и услышитъ. У насъ была инокиня одна. Такая же, какъ и ты, молодая. Знаешь, какъ она плоть свою смиряла? Тоже была крѣпкая да здоровая, и красивая! А около такихъ-то бѣсу самый водъ и есть! Знаетъ онъ, гдѣ ему легче дѣла свои обдѣлывать. Мать Серафима ее звали. Насыпала она въ кельи у себя битаго стекла въ уголъ. Какъ сатана взволнуетъ ее грѣховными помыслами, да станетъ ей представлять соблазны міра сего -- она сейчасъ съ постели и голыми колѣнями на стекло. Вотъ какія язвы были у нея. Ну хоть и не скоро поборола, да и поборола ли совсѣмъ -- неизвѣстно, а все же сопротивлялась врагу рода человѣческаго, и въ томъ ея заслуга, и за это ей простится. Къ намъ многія прибѣгаютъ -- спокою ищутъ. Думаютъ -- тишина -- все въ душѣ замретъ. А въ безмолвіи-то этомъ еще пуще мысли разгораются и внутренніе голоса громче духовному уху говорятъ... Ну и замечется; тутъ-то ее промысломъ Божьимъ и прикрываемъ. Бѣсу надъ нами дана власть, чтобы мы сами заслуживали, свободною волей сопротивлялись ему, иначе за что бы насъ и миловать?.. Старцу одному видѣніе было -- въ Четьяхъ Минеяхъ сама я читала. Вынесъ пресвитеръ чашу со Святыми Дарами, а округъ ея бѣсы словно облако тонкое носятся... Такъ вотъ, видишь, какая у нихъ сила. Такъ и летаютъ, окаянные, такъ и волнуются. Точно мошкара лѣтомъ надъ болотиной... Видятъ, зловредные, что отъ нихъ души человѣческія уходятъ въ царство небесное... Ты вотъ и подумай... И потомъ блюди за собой: не полагай, когда одна остаешься, что успѣешь своихъ мыслей теченіе прервать, когда онѣ дойдутъ до градуса. Бѣсъ и на этомъ узоры плететъ,-- да какіе! Ювелиръ тоже вѣдь. Ему, окаянному, оттуда легко прозирать внутрь, что у насъ тамъ дѣлается. Родилось у тебя помышленіе, и, кажется, ничего въ немъ, если строго не слѣдить за собою. Понимаешь? Обыкновенное, житейское. Ну и развивается оно дальше, будто свитокъ. Чуть-чуть грѣхомъ запахло, только гдѣ жъ человѣку распознать его. Мудрованіе свѣтское или смѣшное что. И безпокоиться, думаютъ, нечего, пустяки!.. А пустяки-то будто плодъ на вѣткѣ висящій -- грѣхомъ наливаются. И такъ занятно, опомниться некогда, а вдругъ мысль-то созрѣла -- и дѣло совершилось нечистое, опамятовалась ты -- когда же это я?-- и уловить нельзя когда, а дьяволы-то въ сторонкѣ стоятъ, смѣются, еще одной благопріобрѣтенной душѣ радуются. Не хочешь дѣла дурного дѣлать -- мысли дурной не допускай, мечту обманчивую гони прочь. Не хочешь мысли допускать, такъ гляди внутрь, чтобы въ тебѣ сомнительный помыселъ не зарождался. Вырви его съ корнемъ. Такъ, какъ мать Серафима, натолки стекла, да трави язвы на колѣняхъ. Физическою-то болью и убьешь искушеніе...
   -- А если поздно?
   -- Что поздно? Ты знаешь ли, что для Бога хулы большей нѣтъ, какъ это самое слово: "поздно". Никогда не поздно, и грѣхъ свершился -- не поздно... Вознеси молитву, воздохни отъ сердца самаго, смирись, пади передъ славою небесной и крикни: "прости, Владыко!" -- и узнаешь, что не поздно. Демоны-то отчаяніемъ тожъ дѣйствуютъ. Грѣшнику внушаютъ это самое "поздно". Кончено-де, ты уже нашъ, и Богъ тебя не захочетъ. Лучше тебѣ о Немъ и не думать, а за нами идти. И слушаетъ ихъ овца заблудшая. Въ бѣсовскихъ рукахъ отчаяніе, мечъ обоюдуострый. Они имъ вотъ какъ разятъ. "Поздно". Никогда не поздно. Вылетѣла душа твоя -- ну, тогда поздно, а пока духаніе въ тебѣ, пока, если ужъ не сказать, а внутреннимъ гласомъ помыслить можешь: "Отецъ мой небесный, отпусти недостойному чаду своему грѣхъ, передъ Тобою содѣянный!" и то не поздно. Потому, что такое Богъ? Богъ есть любовь, -- великая, безграничная, вѣчная любовь. И міры, и души Онъ движетъ любовью, неужли же ты думаешь, что если у тебя сохранилась искра любви къ Нему, къ средоточію любви, такъ Онъ на слабое мерцанье твое не отвѣтитъ потоками слѣпящаго свѣта. Неужели мать на крикъ и дурного сына не прибѣжитъ къ нему. А Онъ превыше всякой матери, ибо и материнская любовь только тусклое отраженіе Его любви ко всѣмъ намъ, сотвореннымъ по образу Его и подобію. Поняла ты меня? Такъ вотъ, прежде всего, душа мятущаяся, покайся въ этомъ "поздно".
   И вдругъ болѣзненная и слабая мать Клеопатра, точно что-то ее подняло, встала, пошла къ дверямъ, заперла ихъ и вернулась къ Еленѣ Борисовнѣ.
   -- Встань... Сюда...
   Она положила ей руки на плечи.
   -- Не передъ мною склони колѣна, а предъ величіемъ Его...
   И сама опустилась рядомъ.
   -- Господи! Владыко мой любвеобильный, Отче, промышляющій о каждомъ дыханіи... Спаси душу, утратившую пути Твои, отыщи ее блуждающую въ пустынѣ, изми отъ враговъ Твоихъ, веселящихся тоскѣ ея, и приведи въ стадо свое. Боже мой, Боже! Мы безъ Тебя безсильны и жалки, призри на немощь нашу. Зачти намъ и то слабое влеченіе къ Тебѣ, что живетъ еще въ сердцѣ человѣческомъ. Прости намъ отчаяніе, ибо изъ добраго источника оно. Вѣдаемъ чистоту и святость Твою и видимъ свой грѣхъ и всю низость паденія нашего, и посему сомнѣваемся, чтобы Ты, Вѣчный и Милостивый, бросилъ намъ лучъ свѣта Своего. Уйми бореніе страстей и утиши ихъ пылъ, да не сожгутъ они дивныхъ даровъ Твоихъ... Смири насъ, дабы могли мы понять, что передъ величіемъ Твоимъ одинаково ничтожны и червь ползущій, и царь, шествующій въ блескѣ могущества земного. Самъ Ты сказалъ, Господи, уповающіе на Мя не погибнутъ, но спасутся... А у насъ, Отче нашъ, только и осталось, что упованіе...
   -- Повторяй за мною!-- строго приказала она Еленѣ Борисовнѣ.
   -- Владыко Господи, Іисусе Христе, Боже мой! Твоего ради страданія, на крестѣ распятія и погребенія, не остави меня въ грѣсѣхъ погибнути, зане же зѣло грѣшна есмь, но по множеству щедротъ Твоихъ очисти вся беззаконія моя, и даждь мы, Твоимъ заступленіемъ безъ напасти препроводить животъ мой и радости святыхъ причастника мя быти сподоби, яко благъ и человѣколюбецъ!.. Аминь.
   Она встала, радостно взглянула на потрясенную Елену Борисовну, положила ей опять руку на голову.
   -- Забудь это слово "поздно", страстную душу оно ведетъ къ погибели... А у тебя въ сердцѣ огонь. Пусть онъ пылаетъ любовью не къ человѣкамъ, а къ источнику небеснаго огня... У тебя есть мужъ. Не лежитъ къ нему душа у тебя -- исполняй долгъ свой... Твой тесть преслѣдуетъ тебя -- помолись за него: ему хуже, чѣмъ тебѣ, придется на страшномъ судѣ Христовомъ. Да не вмѣнитъ ему Господь слезы, пролитыя тобой. И безъ того ему будетъ тяжко...
   -- Онъ тоже молится.
   -- "Устами призываете Имя Мое, а въ сердцѣ бѣса содержите". Я не о такихъ молитвахъ говорю... Ну, до свиданія, помни же. Мы, женщины, лучше понимаемъ другъ друга и вѣрнѣе, и знаемъ, на что каждая изъ насъ способна. Молись Пречистой -- Она Сама женщиной была и страдала, и мучилась. Искушенія не страшны тому, кто Бога ищетъ... Такъ мы будемъ ждать тебя, я и матери Александрѣ скажу... А мнѣ еще надо съ хозяйками переговорить...
   

XV.

   Мать Клеопатра съ однимъ дѣломъ покончила; у нея на душѣ еще оставалось другое.
   "Этотъ Геронтій не даромъ къ Барсуковымъ ѣздитъ,-- думала она, вспоминая красиваго монаха.-- Надо бы поговорить съ дѣвицами-келейницами (такъ и въ Устьинскомъ монастырѣ звали Пуню и Нюню). А то надѣлаютъ глупостей, а потомъ плакаться будутъ".
   Но сразу она не могла еще настроить себя на болѣе спокойный ладъ. Ея бесѣда съ Еленой Борисовной подняла и на душѣ у старой игуменьи много давно забытыхъ былей. Она вспомнила несбывшіяся надежды, разочарованія, обманы, удары, нанесенные любимою рукою и потому еще тяжелѣе достававшіяся ей. И она металась и мучилась, и она въ ослѣпленіи восклицала "поздно", а когда благодать посѣтила ее и она узнала покой душевный, ей самой стало безконечно жалко всѣхъ, кто шелъ по той же дорогѣ и далекъ еще былъ отъ ея тихой и мирной пристани. Благодать посѣтила, и она узнала покой, но вѣдь и до сихъ поръ въ безсонныя ночи ей случается задыхаться, вспоминая, сколько разъ счастье было возможно и упущено ею. Что въ этомъ грѣхѣ за сладость, что даже, не совершивши его, -- плачешь о немъ. Есть натуры спокойныя и безстрастныя. Имъ легко, но вотъ такимъ, какою была она, мать Клеопатра или какъ Елена,-- теперь трудно достается жизнь. Страсти -- плохіе свѣточи. Они, какъ блуждающіе огни на болотѣ, того и гляди заведутъ въ такую трясину, гдѣ и не опомнишься, какъ съ головой уйдешь въ незамѣтные издали омуты... Да, жизнь есть именно послушаніе, надо пройти черезъ него, даже черезъ грѣхъ, чтобы потерять вѣру въ свою силу и только и укрѣпиться, что въ надеждѣ на Бога. Безъ грѣха бы всѣхъ насъ гордыня обуяла, пожалуй, поэтому и грѣхъ для нашего спасенія нуженъ...
   Она подошла къ дверямъ.
   -- Еликонида.
   -- Что прикажете, матушка?
   "Вотъ, въ этой душѣ, пожалуй, все ровно, -- думала игуменья о своей бѣлицѣ.-- Ни бурь, ни омутовъ. А все же, ни я, ни Елена, пожалуй, не помѣнялись бы съ нею".
   -- Позови ко мнѣ хозяекъ.
   -- Старшая-то -- на кухнѣ.
   -- Скажи, чтобы бросила... Я не надолго.
   Пуня явилась первая. На ней новая брошка. Она сегодня была не въ себѣ. Всю ночь ей снились "такіе", какъ она ихъ называла, сны. Съ Еликонидой она уже подѣлилась ими.
   -- Только какъ засну -- такъ и счастлива. За иной сонъ-то зубами кажется схватилась бы, а отъ него ничего не остается.
   -- А мнѣ такъ и сновъ не снится... Сплю какъ убитая,-- отвѣчала та.
   -- Что я хотѣла у васъ спросить?-- обратилась Клеопатра къ Пунѣ.-- Этотъ монахъ у васъ часто бываетъ?
   -- Да, раза два въ недѣлю, -- чай пить ѣздитъ. Ему дорога мимо изъ монастыря.
   -- Ага! Ну, а рѣчей насчетъ вашей усадьбы онъ не заводилъ?
   -- Какъ же. Всякій разъ.
   -- Вотъ какъ... Здравствуйте...
   Нюня вошла вся красная -- только что отъ плиты оторвали. Едва успѣла пригладить сѣдые волосы, лежавшіе у ней направо и налѣво наподобіе собачьихъ ушей.
   -- Спрашиваю я у вашей сестрицы о Геронтіи?
   -- Да... Монахъ хорошій... За все благодаренъ. Малость ему сдѣлаешь -- сейчасъ пріѣзжаетъ благодарить.
   -- Вотъ вотъ. Я и сама такъ думала. Дальновидный инокъ. Математикъ.
   -- Какъ вы сказали?
   -- Нѣтъ, это я такъ; расчеты хорошо дѣлаетъ.
   -- Онъ вообще умный. И когда говоритъ, такъ на душѣ дѣлается такъ сладко.
   -- Уста медоточивыя. Я вотъ спрашивала ее, заводилъ онъ съ вами рѣчь о вашей усадьбѣ?
   -- Еще бы... Онъ, мать Клеопатра, выгодное дѣло предлагаетъ.
   -- Ну?
   -- Продать землю обители, а самимъ остаться здѣсь до смерти хозяйками.
   -- Не пойму. Обители землю и усадьбу, а вы все-таки хозяйки...
   -- По-ихнему хорошо это выходитъ... Жаль, вы съ нимъ не увидитесь, онъ бы это лучше объяснилъ.
   -- Ну, мнѣ, пожалуй, и не объяснилъ бы. Хотите моего совѣта послушаться? Я вѣдь вамъ добра желаю. Послѣ смерти -- будь что будетъ, не ваша забота. Да и завѣщать вы можете кому хотите... А до тѣхъ поръ не продавайте земли. Ну, на что вамъ деньги?
   -- Да денегъ не будетъ.
   -- Вотъ тебѣ и на... Какъ же это такъ?
   -- Деньги въ монастырѣ останутся. Тамъ вѣрнѣй.
   -- Чего лучше!-- Мать Клеопатра засмѣялась.-- Все это глупости, милыя вы мои; земли чужой мнѣ не жаль, а о вашей судьбѣ моя душа сострадаетъ. Будете вы ни при чемъ. Вотъ что, ужъ если очень васъ отецъ Геронтій убѣдитъ, -- съѣздите вы къ отцу Варлааму, архимандриту, да съ нимъ посовѣтуйтесь. Онъ старецъ справедливый. И какъ онъ скажетъ, такъ вы и сдѣлайте. Слышите? А безъ него -- ни-ни. Благословитъ онъ, -- хоть даромъ отдавайте, а не благословитъ -- сидите смирно. Уговорить-то васъ легко, особенно такому убѣдительному иноку, какъ казначей ихній... А вы какъ потомъ будете? Вѣдь если земля не ваша, то васъ и согнать съ нея можно.
   -- Кто же это, помилуйте!
   -- Положимъ, самъ Геронтій не сдѣлаетъ. Ну, а представьте -- его назначатъ куда-нибудь игуменомъ, и онъ уѣдетъ, или умретъ... А другому-то до васъ дѣла нѣтъ. Другой задумаетъ здѣсь скитъ поставить, либо монашеское хозяйство завести. Что вы тогда?
   -- Какъ же это онъ такъ необдуманно, отецъ Геронтій.
   -- Ну, нѣтъ, обдумалъ-то онъ это отлично... Да вы вотъ что, не хотите съ отцомъ Варлаамомъ, можетъ-быть, точно, что онъ слишкомъ высокъ для васъ, такъ вы скажите Геронтію,-- пусть онъ ко мнѣ пріѣдетъ поговорить. А я ужъ васъ въ обиду ему не дамъ.
   -- Вотъ и отлично.
   Нюнѣ лишь бы самой ни о чемъ не думать.
   -- И онъ будетъ доволенъ!-- продолжала Нюня.
   -- Ну, этого я не думаю. Довольнымъ ему быть нечего... А только жалко мнѣ васъ. Очень безцвѣтно живете вы.
   Нюня удивилась. Чѣмъ это безцвѣтно? Лучше другихъ живутъ. Сегодня, напримѣръ, къ обѣду четыре блюда... Но Пуню дѣйствительно въ сердце ударило. Она на эти вещи была болѣе чутка, чѣмъ ея сестра.
   -- И безцвѣтно, и скучно!-- продолжала Клеопатра.-- Душа-то у васъ ни къ чему не приросла. А вы вѣдь знаете, намъ, женщинамъ, какъ улиткамъ, непремѣнно за что-нибудь уцѣпиться надо, чтобы хорошо себя чувствовать.
   -- Да, это такъ!-- тихо согласилась Пуня.
   -- Цвѣты такіе есть въ тропикахъ. Ползетъ стебель по землѣ и только одни листья даетъ. Потомъ перекинется къ дереву. Подымется по нему повыше... И сейчасъ же нижняя часть стебля отсыхаетъ, а то, что къ дереву прижалось, корни въ древесину ему пускаетъ. Пустить корни -- и цвѣтъ дастъ, и благоухаетъ.
   -- Безъ привязанностей жутко!-- еще тише проговорила Пуня.
   -- Оттого вы и Геронтія слушаете. Вамъ кажется, что онъ расположенъ къ вамъ, сочувствуетъ одиночеству вашему. А вы дѣтей любите?
   -- Да какъ же. Ихъ нельзя не любить.
   -- Ну, такъ вотъ. Я вамъ пришлю изъ монастыря дѣвочекъ. Есть у насъ такія -- приведутъ матери да уйдутъ... Развѣ за богомолками усмотришь? Оставятъ намъ -- мы ихъ и подымаемъ. Хотите, двухъ -- позаботьтесь о нихъ: обшейте, обмойте, подучите, -- а потомъ, если надоѣстъ, верните, у насъ имъ найдется и призоръ, и пріютъ.
   Пуня обрадовалась.
   -- Сегодня же вечеромъ я за ними сама пріѣду.
   -- Ну, когда хотите. Онѣ не сбѣгутъ вѣдь...
   Елена возвращалась въ монастырь къ мужу и тестю въ смутномъ состояніи духа. И умиленіе послѣ молитвы матери Клеопатры не сбѣжало еще съ ея молодой души, и самой ей хотѣлось смириться, пострадать, вынести мучительство, и въ то же время воспоминаніе о Николаѣ Львовичѣ палило ее всю и одурманивающимъ чадомъ окутывало голову. Можетъ-быть, если бы она отдалась ему, ей бы легче было, и не такъ томила бы ее мысль о любимомъ человѣкѣ. Но она готова была принадлежать ему -- и не принадлежала, и потому въ ней трепетала и болѣла таинственною жаждою каждая жилка, всякій нервъ. Голодная За хлѣбомъ шла, а хлѣбъ отняли у самыхъ устъ ея... И вмѣстѣ съ этимъ понимала: это грѣхъ не по катехизису, а настоящій, потому что матери Клеопатрѣ она вѣрила. Нельзя было относиться къ этому такъ легкомысленно, какъ прежде. Тутъ всей жизни переломъ готовился, и новаго безвѣстнаго она начинала пугаться. Не оторви ихъ вчера другъ отъ друга -- дѣло другого рода. Ну, взялъ бы онъ ее, и она пошла бы за нимъ... А сегодня не то что опомнилась, а страхъ какой-то или предчувствіе несчастія подымалось въ ней... Въ монастырѣ, когда она поднялась къ себѣ, ее въ коридорѣ встрѣтилъ Моисей Лукичъ.
   -- Насладились?-- прошипѣлъ онъ.
   Она даже вздрогнула. Откуда этотъ узналъ.
   -- Чѣмъ это?-- прислонилась она къ стѣнѣ, подымая на него испуганные глаза.
   -- Какъ же, цѣлый вечеръ съ просвѣщенной монахиней проболтали.
   -- Ахъ... это!..
   -- Мужъ тутъ одинъ скучалъ... А жена въ чужомъ мѣстѣ ночевала, и какъ же это по-вашему понимать. Можетъ-быть, такъ и слѣдуетъ, и я дуракъ, такъ вы меня извините, дурака.
   -- Охотно.
   -- Что охотно-съ?
   -- Извиняю.
   -- Вотъ какъ... Душевно благодаренъ. А ежели бы на мѣстѣ Алешки я былъ, знаете, какъ съ вами поступилъ бы? Даже въ "Сводѣ законовъ" статья такая существуетъ... Вернемся въ городъ, я ее вамъ покажу. Прочтите и зарубите въ памяти. Мужу и законъ даетъ право бить жену. Да-съ, понимаете, бить, бить, только чтобы не увѣчить... А всласть -- сколько душѣ угодно, за косу да мордой въ стѣну, мордой въ стѣну-съ... Мордой... Потому что это не увѣчье, ежели красоты лишится... И жизни не угрожаетъ
   Она вспыхнула, хотѣла-было отвѣтить, крикнуть на него, но вспомнила мать Клеопатру и ея наставленія, посмотрѣла на дрожащаго отъ злости старика, какъ на пустое мѣсто, и пошла... Тотъ, впрочемъ, ухватилъ ее за руку.
   -- Вы что жъ, какъ это принимаете, а?.. Не удостаиваете отвѣтить?
   -- Жалкій вы человѣкъ, Моисей Лукичъ!
   Тотъ такъ и приросъ къ мѣсту. Она ушла ужъ къ себѣ, а онъ еще стоялъ въ коридорѣ.
   -- Тьфу ты!..-- обругался онъ.-- Господи, да убери Ты ее къ Себѣ. Освободи насъ...
   И онъ со злости заскребъ себя ногтями до крови. Потомъ кинулся къ ней, хотѣлъ двери отворить. Оказались запертыми изнутри. Постучался -- ни слова...
   -- Ну, сиди, сиди, какъ медъ кисни. Завтра васъ отецъ Варлаамъ къ себѣ ждетъ!-- крикнулъ онъ ей, не стѣсняясь тѣмъ, что другіе богомольцы, высунувшись изъ келій, слушали его.-- Вы съ нимъ поговорите. Старецъ премудрый, онъ васъ словами уязвитъ...
   Она молчала, сидя у окна.
   Обычная жизнь начиналась. За день она и отдохнуть отъ нея не успѣла... Помолиться хотѣла, но душа болѣла отъ оскорбленій. Не до молитвы было ей теперь...
   "Хорошо разсуждать матери Клеопатрѣ,-- подумала она.-- Со стороны вѣдь все легко!"
   

XVI.

   Выходя изъ собора, отецъ Варлаамъ встрѣтилъ Елену Борисовну и ласково ей улыбнулся. Она попросила у него благословенія.
   -- Хотѣлъ я побесѣдовать съ тобой... Зашла бы ко мнѣ.
   -- Когда прикажете?
   -- Что же, мнѣ приказывать. Приди, скажись келейнику, я для тебя всегда "дома"...
   -- Мнѣ Моисей Лукичъ говорилъ,-- смутилась она.
   -- А ты не бойся. Мы, авось, столкуемся. Я вѣдь тебѣ -- не власть, а по душѣ разспросить бы хотѣлось, да успокоить тебя.
   -- И меня благословите зайти?-- вмѣшался Моисей Лукичъ.
   -- Ну!.. О чемъ съ вами? Съ вами мы уже все обсудили... Не о чемъ больше!
   -- Какъ угодно...-- обидѣлся тотъ.-- А какъ Елена мнѣ не чужая...
   -- Знаю, что не чужая. И все таки желаю ее видѣть одну.
   -- И отца архимандрита окрутила!-- прошипѣлъ ей вслѣдъ Копровъ.-- Настоящая сирена. И слова еще не сказала, а онъ уже къ ней съ лаской со всякой. Нѣтъ, коли бы у мужьевъ власть была -- закрутилъ бы я тебѣ руки назадъ, да вожжами...
   Она на этотъ разъ не разсердилась даже...
   -- Вы вѣдь не мужъ.
   -- Былъ бы мужъ, я бы съ тобой справился.
   Она пошла отъ него прочь.
   -- Видѣлъ, какимъ она аспидомъ на меня взглянула?-- жаловался онъ Алексѣю.
   -- Нѣтъ... Я не смотрѣлъ,-- уклонился тотъ отъ прямого отвѣта.
   -- Жаль... А и смотрѣлъ бы -- промолчалъ. Тебѣ бы дѣвчонкой родиться. Ну, да ладно, я ее сокращу. Арапа-то, жеребца ея, я продать велѣлъ, да и все дома запереть, и ружье ея, и мужскую одежду, чтобы она впередъ не безобразила и не срамила меня.
   -- Какъ вамъ угодно, батюшка. Только...
   -- Что только?
   -- Арапа, ей тетка ея подарила.
   -- Ну?..
   -- Какъ бы она исторіи не подняла.
   -- Въ судъ меня не потянетъ, а потянетъ -- я ее изъ дому выгоню.
   -- Она и сама того и гляди уйдетъ.
   -- Нѣтъ не уйдетъ. И на это законъ есть -- черезъ полицію, по этапу назадъ. Кормовыя внесу, и приведутъ въ арестантскомъ халатѣ. Этакую-то кралю. Пока не выгоню -- должна жить на своемъ мѣстѣ, гдѣ ей указано. Барская порода. Знаю я ихъ. Ты думаешь, она тебя ровней считаетъ? Какъ бы не такъ... Крестьянъ-то у нихъ отняли,-- а они все привыкнуть не могутъ. Ну, да и я съ ней не нѣжничаю. А впередъ и еще хуже будетъ, не смирится передо мной -- истираню, а не захочетъ -- идите оба на всѣ четыре стороны. Хоть подъ окнами милостыню просите -- мнѣ все равно. Я свое дѣло сдѣлалъ, тебя поднялъ, образованіе далъ, въ люди вывелъ. До "превосходительства" тебѣ самую малость осталось, а тамъ твоя забота. Кому хочу, тому и отдамъ все, а можетъ-быть и самъ женюсь. У меня въ пріютѣ дѣвицъ много. Выберу любую; еще какъ благодарна будетъ. Всю жизнь передо мною какъ свѣча горѣть станетъ. Онѣ у меня тамъ въ смиреніи растутъ. А то въ монахи пойду да на монастырь отпишу все.
   -- Ваша воля.
   -- Я знаю, что не твоя. Куда жена ушла?
   -- Направо повернула.
   -- Въ садъ монастырскій. А тамъ, тѣмъ часомъ, никто ее не дожидаетъ?
   -- Въ этомъ, батюшка, ее упрекнуть нельзя. Шалить -- шалила, а чтобы дурное...
   -- Ну, ну. Защищай. Она на тебя плевать хочетъ, а ты еще покрываешь ее... Развѣ я вчера ночью не слышалъ, какъ она тебѣ подъ носомъ дверь заперла. Мужъ! Да я бы, доведись мнѣ, всю бы ее за это охальство искровянилъ. Красоты бы, ей посбавилъ, кобылѣ. Скажите, какую моду взяла. Должна счастливой считать себя, что мужъ къ ней со вниманіемъ. Другая бы сейчасъ деликатную улыбку состроила, со всякой пріятностью, на колѣни бы тебѣ сѣла, цѣловать начала. А она тебя точно въ гимназіи безъ обѣда оставила. Жаль, что дѣло-то въ обители, а то бы я тутъ же ее сократилъ. Руки ты на нее поднять не можешь, боишься -- отсохнутъ... Эхъ, старый я дуракъ, что какъ барина воспиталъ тебя. Обабился ты и съ наукой своей! Поди-ка погляди, что Елена въ саду одна дѣлаетъ? Тоже недарма ушла. Я тебѣ говорю -- глазъ съ нея не спускай, чтобы она постоянное наблюденіе чувствовала.
   Алексѣй Моисеевичъ охотно исполнилъ это. Онъ и самъ воспользовался возможностью уйти отъ отца. Онъ его не любилъ, а только боялся, но боялся зато вполнѣ. Даже во снѣ не смѣлъ бы возразить ему, не то что на-яву. Отецъ за всякое сопротивленіе билъ его по карману, а къ нищетѣ младшій Копровъ не привыкъ и трепеталъ ея. Моисей Лукичъ съ дѣтства убилъ въ немъ всякое сознаніе своего достоинства, всякое проявленіе воли. "Не твое дѣло разсуждать, -- говорилъ онъ ему, хотя сыну было уже за тридцать пять лѣтъ.-- Наживи самъ милліонъ -- тогда и разсуждай. И твоихъ разсужденій другіе попросятъ. А пока меня слушай. Хоть шоры я на тебя надѣну -- и прикажу: "бѣги" -- супротивничать не думай. Ты мнѣ Богомъ въ сыновья данъ -- я тебя произвелъ на свѣтъ, и весь ты мой. Захочу помилую -- захочу исказню и никому отвѣта не дамъ. Чиновникъ ты для другихъ, а для меня ничтожество. Безъ отца -- дня не проживешь. На двѣ-то тысячи въ годъ твоего жалованья не напляшешься. Особенно съ такою, какъ твоя Елена Борисовна. И чтобы ты ее при мнѣ лаской баловать не смѣлъ! Увижу -- сейчасъ что-нибудь у тебя отниму, либо при гостяхъ срамить стану, при твоихъ, чтобы всѣ видѣли, какіе вы оба дряни. И умру -- не обрадуетесь... Я впередъ обдумаю, какъ мнѣ дѣла устроить, чтобы вамъ не очень-то широко раскидываться!.."
   

XVII.

   Отецъ Варлаамъ чувствовалъ себя отлично. Эта боевая натура, несмотря ни на старость, ни на недуги, все болѣе и болѣе одолѣвавшіе его, только тогда и была въ своей тарелкѣ, когда ей удавалось что-нибудь трудное. Архимандритъ, впрочемъ, не успокаивался на этомъ -- передъ нимъ сейчасъ же росла другая, часто еще болѣе непосильная задача, и онъ не отдыхая принимался за ея осуществленіе. Какъ настоящій работникъ, онъ не ослаблялъ себя размышленіями о томъ, хватитъ ли его на это. Богъ посылаетъ дѣло -- онъ же и поможетъ совершить его... А будешь сомнѣваться въ себѣ -- никогда и ничего не достигнешь. Даже если и "пару недостаточно", все-таки надо попытаться. Часто кажется -- "ай не осилю" -- вдругъ нежданная помощь, откуда и не чуялъ ея. И притомъ, какъ всѣ настоящіе созидатели -- отецъ Варлаамъ былъ фаталистъ, хотя и на чисто русской подкладкѣ. Онъ вѣровалъ, что для добрыхъ цѣлей -- мысли и начинанія рождаетъ сама судьба. Разъ явились такія, значитъ тебѣ положено ихъ осуществить, предназначено -- и грѣхъ большой усомниться въ своей мощи. Препятствіями не огорчайся -- и препятствія предопредѣлены тебѣ, только съ тѣмъ, чтобы ты ихъ устранилъ. Всякое сомнѣніе идетъ отъ врага твоего, отъ діавола. И это уже сомнѣніе не въ себѣ самомъ -- а въ томъ, что тебѣ поможетъ Богъ, значитъ въ самомъ Богѣ. Онъ такъ и дѣйствовалъ -- все выраставшее на пути крушилъ точно молотомъ и, прорубаясь къ осуществленію своихъ цѣлей, уже загодя усматривалъ впереди другія. Монахъ воинствующій -- онъ строилъ надолго, и выведенныя имъ просѣки не могли уже зарасти опять. Онъ видѣлъ свѣтъ и служилъ этому свѣту, мало интересуясь тѣмъ, страдаетъ отъ этого кто-нибудь или нѣтъ. Лѣсъ рубятъ -- щепки летятъ, а безъ жертвъ никакое дѣло не обходится. Даже иногда казалось, что этотъ мощный духовный человѣкъ былъ жестокъ и въ жестокости своей отражалъ какую-то чисто библейскую свирѣпость. Онъ искренно думалъ, да и едва ли не былъ правъ, что всякая милость и чувствительность на крупномъ творчествѣ не нужны и даже вредны. "Какъ мнѣ о гнѣздахъ думать -- подсѣкая дерево! А разъ Богъ велѣлъ, значитъ объ обиженныхъ птахахъ не моя, а Его забота." Такіе люди, слѣпо вѣрующіе, что они дѣйствуютъ не сами по себѣ -- а высшимъ произволеніемъ -- часто ошибаются и ошибаются горько, но еще чаще они созидаютъ вѣковѣчное, и потомъ, когда и праха ихъ не останется здѣсь, позднѣйшія поколѣнія дивятся могуществу ихъ нерушимаго творчества. Такъ же слѣпо и неуклонно работаетъ природа -- въ рукахъ Господа, и тотъ же законъ, кажущійся намъ иногда злымъ, невыносимымъ -- вложенъ и въ душу человѣка. "Я послалъ тебя, и я знаю зачѣмъ". Этотъ голосъ такіе люди слышатъ постоянно... Теперь отцу Варлааму удалось большое дѣло. Когда онъ началъ его -- надъ нимъ одни смѣялись, другіе задумывались, третьи на него негодовали. Даже сверху его останавливали. "Куда-де"... Было одно озеро -- въ межѣ монастырской -- довольно большое, но кругомъ берега его гнили, распространяя лихорадки, надъ нимъ стояли весною и осенью нездоровыя испаренія -- и съ этимъ люди поневолѣ мирились. Будучи еще простымъ іеромонахомъ,-- отецъ Варлаамъ косился на него. "Постой-де -- и съ тобой справлюсь". И онъ вспоминалъ: какъ въ Соловкахъ -- монахи море завалили отъ острова къ острову и точно стихійно создали мостъ, связавъ ихъ каменной ниточкой; какъ на Валаамѣ иноки нагородили такихъ сооруженій, которымъ и онъ дивился -- а вѣдь правилъ ими неучъ, костромской мужикъ, отецъ Дамаскинъ -- медвѣдь-медвѣдемъ, только вѣровавшій въ себя и въ помощь Провидѣнія. Косился, косился -- да и принялся за дѣло. Сначала прочиталъ кое-что, позвалъ къ себѣ свѣдущихъ людей, съ тѣми посовѣтовался, да благословясь, почти безъ денегъ, началъ дѣло... "Опомнись, безумецъ!-- въ нѣсколько болѣе мягкой формѣ останавливали его іеромонахи.-- Куда стремишься?" -- А вы покрутите-ко бороды -- авось этимъ дѣлу поможете!-- смѣялся онъ надъ ихъ слѣпотою. "Да вѣдь капиталовъ нѣтъ?.." -- За то рабочія руки есть -- и вы первые со мною. И давай копать каналы -- выводить воды этого озера въ мелѣвшую рѣку.-- Даже и не спросился -- времени на это терять не хотѣлъ. Первое время самъ съ лопатой цѣлыми днями по колѣно въ сырой и вязкой болотинѣ простаивалъ. Откуда у этого пожелтѣвшаго и опухшаго старца здоровье бралось -- даже и не прихворнулъ. Должно-быть ужъ очень нервы у него были подтянуты -- немощь тѣлесную превозмогалъ возбужденіемъ. Направилось дѣло -- и вдругъ деньги нашлись, нежданно-негаданно. Принесъ какой-то мужикъ въ лаптяхъ -- разворачивалъ грязныя тряпки -- духъ отъ нихъ такой пошелъ, хоть носъ зажми. "Молитесь-де, св. отцы, за великаго грѣшника, раба Божьяго Савву". И прочь пошелъ не сказавшись. Эти -- израсходовались -- отецъ Геронтій показалъ себя, цѣлую кучу промыслилъ ихъ -- только къ свойственникамъ купцамъ въ городъ съѣздилъ. Да вѣдь и денегъ-то не столько надо было, сколько свѣтскимъ людямъ, задумай они въ міру что-нибудь подобное. Ни смѣтъ, ни инженеровъ, ни подрядчиковъ; ни надсмотрщиковъ. Смѣта -- сколько выйдетъ, инженеромъ -- самъ отецъ Варлаамъ оказался, артелью -- весь монастырь съ добровольными рабочими -- крестьянами, являвшимися сюда по обѣту на полгода, на три мѣсяца. Руки не оскудѣвали, а присматривалъ за этимъ особый подрядчикъ съ небеси,-- такъ и иноки подъ конецъ повѣрили, что ангелы надзираютъ за ними. И работа побѣжала широкимъ русломъ. Одинъ монахъ изъ обиженныхъ Богомъ -- придурковатый былъ -- все подымалъ посохъ и кричалъ отцу Варлааму -- "уйязвленъ будеши, уйязиленъ!" Но и ему вдругъ что-то попритчилось, въ одно утро приходитъ настоятель на работу, тронувшійся черноризецъ вмѣсто обычнаго "уйязиленъ" вдругъ повалился ему въ ноги. "Что ты?" -- Прости... Меня-то сегодня изъ-за тебя ночью ангелы бичевали! На иноковъ страхъ напалъ -- они вдвое принялись скорѣе за дѣло -- а мірскіе добровольные рабочіе, глядя на нихъ, и еще пуще. "Ужъ если святые отцы трудятся, намъ, братцы-доброхоты -- и подавно". Такимъ образомъ вывели воды озера въ рѣку. Осушить его хотѣли -- анъ на его мѣстѣ топь оказалась. И ее прорѣзали канавами -- и вотъ сегодня отецъ Варлаамъ чуть свѣтъ ѣздилъ смотрѣть. Осень началась -- былъ августъ въ концѣ, -- а вода на старомъ днищѣ не проступала -- оставалась жирная благодарная почва, настоящее лоно земное -- всякому сѣмени благодѣйно раскрытое. Понялъ онъ: на этомъ мѣстѣ все произрастетъ, что ни захочешь, не боящееся зимы суровой. Отъ вѣтра его лѣсъ обступилъ. И вреднаго пара не точатъ поры вскрытой человѣкомъ природы. Лихорадокъ въ этомъ году не было. И весь запасъ хинина -- какъ всегда заготовленнаго въ обительской аптекѣ, остался на сей разъ неизрасходованнымъ... Завтра отецъ Варлаамъ назначилъ быть на новомъ этомъ завоеваніи иноческомъ -- молебну соборнѣ съ крестнымъ ходомъ. Потому, что не земнымъ оружіемъ побѣждена была здѣсь натура, а истиннымъ заступленіемъ Господнимъ. А къ сентябрю -- такъ въ половинѣ, онъ уже распредѣлилъ и посѣвы сюда. Особое зерно выписалъ для этого -- и ждалъ благостыни свыше, всякія мѣры.
   Добившись этого, отецъ Варлаамъ не могъ отказать себѣ въ маленькой слабости, что дѣлать! Всѣ человѣки! Позвалъ отца Геронтія.
   -- Ну, здравствуй, отецъ!-- весело встрѣтилъ онъ его и благословилъ.
   Тотъ метнулся по обряду въ ноги ему.
   -- Встань, встань... Не звони лбомъ. Терпѣть не могу.
   Тотъ поднялся.
   -- Ну, ты вѣдь всегда, какъ это говорится, въ курсѣ дѣла. Что иноки?
   -- Безмолвствуютъ восхищенно, ваше высокопреподобіе.
   -- А сопротивцы?
   -- Уязвлены и уничижены наипаче.
   -- То-то... Дураки. Развѣ я самъ -- могу такое дѣло. Ежели начато, такъ не безъ Бога. И тебѣ спасибо -- денегъ досталъ въ рѣшительную минуту.
   -- Тоже не безъ Господня произволенія, отче.
   -- Понятно. Что мы! Перстъ въ руцѣ Его. Только Имъ Однимъ и сильны. Крестнымъ ходомъ распорядись... Всѣмъ рабочимъ -- навари рыбы... Разрѣшеніе вина и елея на всю округу. Да чтобы не очень ужъ радовались,-- а то въ грѣхъ впадутъ. Гордыни-то за спиной у каждаго. Ну, да это -- пустяки, а вотъ -- разузнай-ко ты мнѣ, въ какомъ они духѣ.
   -- Насчетъ чего?
   -- Задумалъ я одно дѣло...
   -- Какое?..
   -- Ну, ужъ это -- погоди. Когда утверждусь на немъ -- тогда и скажу. А только оно еще труднѣе будетъ.
   -- Опять деньги потребуются?
   -- Да...
   -- Осмѣлюсь...-- предстоящій моментъ отецъ Геронтій счелъ самымъ благовременнымъ.-- Осмѣлюсь доложить. Моисей Лукичъ Копровъ колеблются, куда имъ свои капиталы пристроить.
   -- У него дѣти.
   -- Точно что, но какъ они по его указанію не хотятъ...
   -- Постои, постой,-- нахмурился отецъ Варлаамъ,-- ищи другого кармана. На новое дѣло намъ нужны будутъ деньги чистыя... А отъ этихъ слезами пахнетъ. Эти неправедно нажиты.
   -- На Божьемъ дѣлѣ оправдаются.
   -- Нѣтъ, Божьему дѣлу иное оружіе приличествуетъ. Помнишь, въ Паралипоменонѣ: "Тебѣ, Господи, величество, и слава, и одолѣніе, и исповѣданіе, и крѣпость..."
   -- Эти-то капиталы готовы, только возьми ихъ, -- упорствовалъ Геронтій.
   -- Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ... Если не найдешь другихъ -- и безъ денегъ начну... Отъ Тебе, Господи, побѣда, я же точію рабъ Твой...
   -- Какъ угодно-съ.-- А самъ про себя думалъ Геронтій: "Экое быдло -- никакимъ его рычагомъ не своротить"...-- Будемъ искать-съ. Что Богъ дастъ.
   -- Даже призанять можно бы, безъ большихъ процентовъ. Дѣло вѣрное -- сейчасъ само себя оплатитъ. Вотъ ужъ и благодаря осушенному озеру, -- на всѣ рабочія руки, сколько ихъ ни приди къ намъ, найдется своя забота. Не даромъ будутъ околачиваться... Скажи, тамъ, келейнику, какъ придетъ барыня, Копрова Елена, такъ чтобы сейчасъ пропустилъ... А пока я, по немощи своей, отдохнуть прилягу.
   "Хороша немощь, -- думалъ Геронтій.-- Горы сворачиваетъ... Кабы не упрямство только... Чѣмъ это деньги Моисея Лукича не сдались. Не пахнутъ вѣдь,-- самъ того не зная повторилъ онъ Веспасіановское соображеніе,-- а и пахнутъ -- никто не обезсудитъ, всякъ возьметъ. Правда, грабленныя, -- да вѣдь лучше же имъ на добро пойти"...
   Отцу Варлааму не спалось. Онъ лежалъ и думалъ все о той же обители, которой отдалъ лучшія свои силы. При немъ она выросла, окрѣпла, корни пустила, да такъ вывѣтвилась, что теперь ее, пожалуй, никакая буря не повредитъ. Развѣ что сухіе и негодные сучья обломаетъ -- да такихъ и не жалко. Вотъ вѣдь конецъ жизни приходитъ, а руки все еще зудятъ -- и еще бы что-нибудь сдѣлалъ крупное. Въ могилѣ отдыху будетъ много, успѣетъ еще онъ належаться въ ней... Невольно мысль старца обратилась на весь имъ пройденный путь. Сколько тамъ было и хорошаго, и дурного вначалѣ. Ну, да съ дурнымъ-то онъ самъ справлялся, отженилъ его отъ себя. Вотъ бы теперь только не поддаться соблазнамъ и искушеніямъ. Онъ отлично помнилъ толкованіе св. Василія Великаго на слова 7-го псалма: "да не когда похититъ, яко левъ, душу мою, не гущу избавляющу, ниже спасающу". Самые неутомимые бойцы, всю жизнь неопустительно сражавшіеся съ демонами и избѣгшіе ихъ сѣтей, устоявшіе отъ козней и ухищреній ихъ -- въ концѣ вѣка подвергаются княземъ тьмы осмотру: не окажется ли въ нихъ чего грѣшнаго, чтобы удержать ихъ во власти своей и не пропустить ихъ успокоиться со Христомъ. "Грядетъ міра сего князь -- и во мнѣ не имать ничесоже". Хорошо, если бы и онъ могъ съ Іоанномъ воскликнуть такъ же... А днище озерное къ будущей веснѣ пышно подымется! Опять смѣнялись его мысли на дѣловой ладъ. Мало-мало на первый разъ земля самъ-двадцать родить. Можно будетъ тогда новый корпусъ для келій выстроить -- старыя тѣсны ужъ очень, кладбище отнести на новое мѣсто -- въ лѣсъ хотя бы. Построить лавки -- для продажи образковъ, крестиковъ, картинъ со священными изображеніями, духовно-нравственныхъ книжекъ и житій. Завести свою типографію при обители онъ давно думалъ. Некуда дѣвать грамотныхъ монаховъ, а тогда и они нашли бы себѣ занятіе... Да, десять бы лѣтъ ему жизни еще, увидѣть всходы отъ всего посѣяннаго имъ, порадоваться. Впрочемъ, вѣдь и оттуда онъ увидитъ ихъ... Если это "добро-зѣло" было, -- возвысится душа его, а "нѣтъ" -- авось тяжкаго отвѣта съ него не потребуется, не для себя онъ это вѣдь, а ради славы Божіей. Положимъ, какъ Никодимъ-Святогорецъ говорилъ: "есть глубоко въ сердцѣ кроющіяся чувства, кои иногда, мелькомъ проскользая въ дѣла и не бывъ замѣчены, обдаютъ ихъ вонею грѣха..." Но, что же дѣлать... Всѣ мы слѣпы. Вмѣстѣ съ пророкомъ Давидомъ возопію: "отъ тайныхъ моихъ очисти мя". Авось и оправлюсь...
   

XVIII.

   Монастырскій садъ примыкалъ къ кладбищу... Оно и отдѣлено отъ него не было, даже такъ, что мѣсто упокоенія иноческаго заняло часть сада и корни новыхъ деревьевъ разметывались въ землѣ надъ гробами монаховъ, а случалось и перевивали ихъ. Трава тутъ была гуще и свѣжѣе, надъ сѣрыми однообразными плитами задорнѣе пѣли птицы и громче звенѣли стрекозы и кузнечики. Елена Борисовна тихо шла между могилами, отъ нечего дѣлать читая имена, попадавшіяся на нихъ. Вонъ Іона, жилъ девяносто два года, Авраамъ -- семидесяти восьми похороненъ, Веніаминъ -- тутъ ужъ и надписи не разобрать, да и тѣни отъ вѣтвей густо легли на нее. Должно-быть, старая. Прутьями разбросался кругомъ кустарникъ съ красными мелкими ягодами. Солнцемъ сквозь шевельнувшуюся листву ударило -- онѣ точно капли крови заблистали подъ нимъ... Пряный запахъ, должно-быть, гдѣ-нибудь въ травѣ пахучая "бурина" къ землѣ припала и вся томится отъ одолѣвающей ее полноты жизни. Сквозь кору деревьевъ чистыми янтарными слезами клей выступилъ... Какъ тихо тутъ, покойно. Ничто не напоминаетъ тѣхъ бурь, что немолчно шумятъ въ сердцѣ человѣческомъ... И Елена Борисовна невольно позавидовала этому безмолвію -- да и тѣмъ, пожалуй, которые лежатъ теперь подъ сѣрыми плитами. Все кончено для нихъ, и суета мірская безсильна коснуться успокоившихся душъ. Отъ сердецъ, что мучились и изнемогали, любили и ненавидѣли -- ничего не осталось, кромѣ горсти праха. Мать Александра, ея тетка, говорила ей: "что значатъ всѣ страсти наши отъ земли, если и сердце и мозгъ нашъ -- ихъ вмѣстилища -- истлѣваютъ, и только безсмертная любовь къ святому и возвышенному уносится къ источнику своему... Земля въ землю -- душа въ небо... Такъ и разрушается этотъ временной союзъ тяжелой матеріи съ тонкимъ духовнымъ началомъ!"
   -- Елена!
   Она оглянулась -- мужъ. Именно теперь ей не хотѣлось видѣть его. Сначала она жалѣла Алексѣя... Даже была, пожалуй, близка къ тому, чтобы полюбить его. Но потомъ это безвольное существо сдѣлалось ей противно. Она притворилась, что не слышитъ, и пошла дальше.
   -- Елена!
   -- Что тебѣ?
   -- Меня отецъ послалъ.
   -- Разумѣется. Самъ бы ты не осмѣлился. Ну?
   -- Сядемъ... Вотъ тутъ хоть.
   Она мелькомъ взглянула на плиту: "Іеросхимонахъ Антоній, житія его было восемьдесятъ девять лѣтъ и три мѣсяца".
   -- Что ты хочешь сказать мнѣ?
   -- Знаешь. Я не могу больше... У меня вся душа вымотана.
   -- Ты объ отцѣ?
   -- Да... Пусть хоть все отниметъ, всего лишитъ. Я вѣдь съ ума сойду... Уйдемъ отъ него. Авось, и на мое жалованье проживемъ.
   -- Поздно!-- съ страстнымъ порывомъ, долго сдерживаемымъ, вырвалось у нея.
   -- Что?
   -- Поздно, говорю. Ты помнишь, три года назадъ -- ты и получалъ мало, и насъ настоящая бѣдность ожидала, что я тебѣ говорила: "Алеша, милый, бѣжимъ. У меня болитъ все. Оскорблена я и въ чувствахъ, и въ мысли, и въ тѣлѣ. Уйдемъ -- бросимъ... Пусть Моисей Лукичъ куда хочетъ, туда свои богатства и дѣваетъ". Я не боялась лишеній и нужды. Первая звала тебя на это... Первая! Господи, да я бы, кажется, съ ума отъ счастья сошла тогда, помѣстись мы въ крохотной. квартирѣ, да бѣгай я цѣлые дни по урокамъ. И полюбила бы такъ, какъ только могу. И рай, пойми, рай бы открылся... А ты что? Ты съ ужасомъ отъ меня прочь.-- "У отца вѣдь -- милліонъ, отецъ проклянетъ". Да это для тебя не важно было, а то, что онъ наслѣдства тебя лишитъ,-- это другое дѣло. Ради этого милліона ты душу продалъ и меня погубилъ. И за меня грѣхъ на тебѣ -- если только есть высшая правда.
   Она сама изумилась себѣ. За эти нѣсколько дней она точно измѣнилась вся: и думала, и говорила иначе. Въ ней настоящая женщина выросла, готовая на все -- и на подвигъ, и на подлость, и на мученичество, и на ложь -- ради своей любви.
   -- Ну,-- поднялъ онъ на нее недоумѣвающіе глаза.-- Я вѣдь тебѣ это и предлагаю. Я согласенъ съ тобою.
   -- Поздно! Я сказала:-- поздно... Тогда бы я тебя полюбила, молилась бы на тебя...
   -- А теперь?
   -- А теперь.-- Она грустно усмѣхнулась.-- Хочешь знать правду, или ты боишься ея?
   -- Нѣтъ, говори.
   О, въ эти минуты ей было не жаль нисколько эту измотавшуюся въ рабствѣ и покорствѣ душу.
   -- А теперь, слушай хорошенько: я люблю другого. Не тебя.
   -- Ты лжешь!-- Его отшатнуло -- и онъ пересѣлъ отъ нея дальше.
   -- До сихъ поръ не лгала... И теперь, можетъ-быть, въ послѣдній разъ говорю тебѣ правду.
   -- Кого же?..
   -- Вотъ ты какой. Будь я на твоемъ мѣстѣ, да доведись мнѣ услышать это -- я бы такую за горло и -- вотъ тебѣ Богъ -- задушила бы на этомъ самомъ іеросхимонахѣ Антоніи. А у тебя и тутъ... Ты только дальше отъ меня отодвинулся. Задушила бы... И первая я бы съ того свѣта поблагодарила тебя -- потому, мнѣ невыносимо жить...
   -- И онъ... тотъ, это знаетъ?
   -- Знаетъ.
   -- Ты ему сама сказала?
   Она посмотрѣла на Алексѣя Моисеевича долгимъ, полнымъ презрѣнія взглядомъ, поднялась и пошла дальше.
   -- Ты ему сама? Когда?-- шипѣлъ онъ, догоняя ее.-- Постой... Ты должна мнѣ -- я мужъ.
   -- Ничего не должна, давно расплатилась.
   Оглянулась, встрѣтила его перекосившееся лицо съ сузившимися злобно глазами и вдругъ прочла въ немъ столько сходства съ отцомъ, что у нея вырвалось:
   -- Знаешь, я душой болѣла, что у насъ дѣтей нѣтъ.
   -- Да, тебѣ свободнѣе теперь подлости дѣлать.
   -- Не въ томъ совсѣмъ. Подлость, не любя тебя, съ тобой оставаться... А въ томъ, что они были бы у такого отца, какъ ты, несчастны, какъ несчастливъ ты съ Моисеемъ Лукичомъ.
   -- Постой. Не Семигоровъ же? Это офицеръ твой, Ломакинъ?
   Она разсмѣялась его растерянности.
   -- Тебѣ не все равно?
   Какъ все это въ сущности легко. Она боялась, объясненія, стыдилась его. Какъ она скажетъ, чѣмъ оправдается. И вдругъ, само все сдѣлалось, точно помимо нея. Елена Борисовна почувствовала, будто у нея съ души камень свалился. Главное окончено, а со старикомъ Копровымъ пускай онъ самъ столкуется. Ее это ужъ не трогаетъ.
   -- Ну, нѣтъ. Это такъ нельзя. Я не позволю надъ собою смѣяться. Я тебѣ покажу, что я не такой безхарактерный, какъ ты воображаешь. Мы тебя изъ нищеты, изъ ничтожества взяли.
   -- Что?-- она вздрогнула и поблѣднѣла,-- Ты меня вотъ чѣмъ коришь!
   -- Разумѣется... Одѣли, обули...
   Она ушамъ не вѣрила: совсѣмъ Моисей Лукичъ.
   -- Во сколько ты цѣнишь все это? пришли счетъ... Онъ заплатитъ.
   -- Тварь продажная. Ты знаешь, что я могу съ тобой -- по этапу, да, по этапу...
   -- Я еще мучилась, колебалась, душой болѣла... И знаешь,-- тонъ ея сталъ вдругъ сердеченъ и искрененъ.-- Я такъ, такъ тебѣ благодарна за эти оскорбленія... Такъ благодарна!.. Теперь мнѣ легко. Ты ими успокоилъ меня. Теперь все улеглось на душѣ. Дѣйствительно, что жъ стѣсняться съ такими. Надо о себѣ и о своемъ счастіи только и думать. А вы -- живите, какъ вамъ угодно!..
   -- Ого, какимъ языкомъ заговорила!.. Да ты понимаешь ли -- я убить тебя могу.
   -- Если бы ты это сдѣлалъ нѣсколько минутъ назадъ -- я бы не пошевелилась. А теперь... Теперь -- мнѣ мое дорого... И я... не дамся тебѣ.-- Она вдругъ наклонилась и подняла камень.-- Не тебѣ со мной схватываться... Попробуй. Нечего сжимать кулаки. Ты и силенкой-то своей похвастаться не можешь.
   И въ ней вдругъ послышалась ему такая презрительная нотка здоровой женщины къ физической слабости недостойнаго, и несоотвѣтствующаго ея силѣ мужа, что онъ свѣта не взвидѣлъ и кинулся-было на нее, но какъ разъ въ эту минуту изъ-за деревьевъ показался благополучный и уравновѣшенный отецъ Геронтій, быстро шедшій впередъ, широко размахивая громадными рукавами.
   -- Батюшки!.. Алексѣй Лукичъ! Что это вы? Елена Борисовна!.. Ай-ай! На коемъ мѣстѣ! Здѣсь старцы въ мирѣ и тишинѣ почиваютъ, души ихъ надъ надгробными памятниками, быть-можетъ, незримо присутствуютъ, а у васъ,-- о, Господи!.. Образованные люди -- и вдругъ такое жестоковыйство...
   -- Вы это ему говорите, сыну своего отца.
   И уже Елена Борисовна, не оглядываясь, пошла дальше.
   

XIX.

   Она сейчасъ вспомнила, что ее звалъ къ себѣ архимандритъ. Не даромъ въ голосѣ этого властнаго старика звучала непривычная и потому еще сильнѣе дѣйствовавшая ласка. Копровой вдругъ захотѣлось отъисповѣдаться ему. Пусть онъ и побранитъ ее, и эпитемію на нее наложитъ, самую тяжкую -- ничего кромѣ радости ей это не доставитъ. Она вдругъ почувствовала себя, по отношенію къ нему, любящею дочерью, дѣвочкою, нуждавшеюся въ его волѣ, въ его оправданіи или осужденіи. Она быстро пошла къ нему. Очевидно, ее ждали. Келейникъ, наскоро уронивъ "пожалуйте", побѣжалъ въ спальню къ отцу архимандриту и въ дверяхъ ея остановился, осторожно, одною головою, наклонясь туда.
   -- Чего ты?.. Я не сплю...
   -- Барыня Копрова...
   -- Сейчасъ буду. Плесни-ко мнѣ воды на руки -- да полотенце подай. Вотъ такъ... И готово.
   Онъ вышелъ. Келейникъ убрался другими дверями.
   -- Ну, Елена Борисовна... А, впрочемъ, какая ты мнѣ Елена Борисовна. Я тебя и тогда зналъ, когда ты подъ, столъ пѣшкомъ ходила... Ну, Леля, что у васъ?..
   И опять его голосъ необычайно мягокъ, и яркіе молодые глаза съ этого одутловатаго, желтаго, старческаго лица смотрятъ на нее нѣжно, безъ осужденія. Она, подчиняясь какому-то порыву, встала, сдѣлала нѣсколько шаговъ и опустилась передъ нимъ на колѣна. И голову къ нему положила... И до того осмѣлѣла, что взяла его большую блѣдную руку и спрятала въ ней лицо.
   -- Что ты, наказана, что ли? Кто тебя на колѣна поставилъ?-- смѣялся онъ.
   -- Такъ... Мнѣ говорить будетъ лучше.
   -- Нашалила? Сама себя наказываешь?
   -- Да,-- едва-едва прошептала она.
   -- А сама себя наказываешь -- значитъ каешься. А каешься -- и Богъ проститъ.
   -- То-то, что не каюсь.
   -- Не въ чемъ?
   -- Напротивъ.
   -- Ну, авось, я тебѣ помогу. Мужа не любишь -- знаю. Тесть тебя точитъ точно червецъ яблоко сладкое -- и это знаю... Но Господь даетъ тебѣ силы выносить все это -- и радуйся, и молись Ему...
   -- Все это до третьяго дня было...
   -- А сегодня?..
   -- Сегодня иное совсѣмъ.
   -- Говори.
   -- Другого люблю!
   И она вдругъ разрыдалась, удерживая его руку и воображая, что онъ отниметъ ее. Но старецъ не дѣлалъ даже попытки къ этому. Только еще болѣе мягкимъ блескомъ загорѣлись его глаза, и лицо нѣжно стало при видѣ этой слабости человѣческой, въ, тяжкую и скорбную минуту прибѣгнувшей къ нему.
   -- Ты это, -- тихо началъ онъ, -- не съ лету?.. Не кажется тебѣ?
   -- Нѣтъ, отецъ Варлаамъ, не кажется.
   -- Что жъ, сразу такъ?
   -- Не сразу... Давно накипало, да я сама разобраться не могла.
   -- Съ нимъ встрѣтилась?
   -- Да.
   -- Съ Семигоровымъ, Николаемъ Львовичемъ?
   Она промолчала.
   -- Поздно я его выгналъ отсюда. Да все равно онъ бы ходы нашелъ. Не такой, чтобъ уйти -- по-хорошему. Красавецъ. По тебѣ совсѣмъ. Ахъ, несчастіе какое. Вѣдь будь у тебя другой мужъ, да около настоящіе люди -- цѣны бы тебѣ не было, потому изъ хорошаго ты воску вылита.
   Онъ подумалъ. Посмотрѣлъ на свой портретъ въ молодости, висѣвшій какъ разъ прямо... Что-то тѣнью мелькнуло на его лицѣ, точно упрекъ.
   -- Какъ мнѣ съ тобой говорить, какъ отцу или какъ монаху?
   -- Какъ отцу, какъ отцу... Я и пришла къ вамъ съ тѣмъ.
   -- Хорошо. Вѣришь ты, что тотъ, другой, любитъ тебя?
   -- Еще бы!
   И она подняла свое сквозь слезы улыбавшееся лицо.
   -- И я вѣрю, пожалуй... Мудрено не любить такое твореніе Божіе. И не разлюбитъ? Да, впрочемъ, кто это знаетъ... Въ такомъ разѣ въ туманѣ и голова, и сердце. Надо думать -- нѣтъ... Связала себя ты этимъ бракомъ только, крѣпко связала -- ну, да никто какъ Богъ. Церковь тоже допускаетъ разводъ. Я съ тобой не какъ отецъ Варлаамъ, а какъ старый князь Ардаліонъ Петровичъ Бѣлгородовъ теперь. Оставаться тебѣ съ ними нельзя. И грѣхъ, и подлость подъ кровлей ихъ быть. Понимаешь ты это? Разубѣждать я тебя тоже не стану -- давно вижу все и чувствую, что слова тратить въ этомъ направленіи не стоитъ. Твоего сердца не вернешь къ нимъ, да и ихъ не передѣлаешь. Скорбѣлъ я и тогда, когда о твоемъ замужествѣ услышалъ. Жалко, что вѣщуномъ оказался. Не ждалъ я добра, такъ оно и вышло. Сказала ты имъ?
   -- Мужу сказала.
   -- Что жъ онъ?
   Она только плечами пожала. Онъ понялъ и грустно улыбнулся.
   -- Ну такъ вотъ, надо тебѣ отъ нихъ развода добиться и замужъ выйти. Другого конца нѣтъ, то-есть имѣются и другіе пути -- только не для тебя они. Ты въ этомъ согласна со мною? Княжна Балкашинская до чего бы ни дошла, а себя должна блюсти свято, правда?
   -- Правда!-- чуть слышно проговорила она.
   -- Трудно въ молодости -- а нужно. Терять себя нечего... Разведешься -- выходи замужъ. Я и благословлю тебя. Самое лучшее уѣхать тебѣ куда-нибудь. Куда бы только?
   -- Меня мать Клеопатра къ себѣ звала, въ Устьинскую обитель, и тетя тамъ.
   -- Знаю, знаю... Это отлично, и не придумаешь удобнѣй! И люди злословить не посмѣютъ. Монастырскіе колокола заглушатъ всякую предосудительную сплетню. А мы тутъ стараться будемъ. Моисея Лукича трудно уломать. Мужъ твой дѣйствительно не дорогого стоитъ! Трость вѣтромъ колеблемая! Съ нимъ бы сейчасъ покончили... Ну, да авось Богъ поможетъ...
   Онъ всталъ съ кресла, и она поднялась. Взялъ ее за руку и подвелъ къ портрету своему.
   -- Видишь?
   -- Вижу.
   -- Похожъ? Это я былъ... Много лѣтъ тому назадъ, еще при блаженныя памяти Николаѣ І-мъ. Флигель-адъютантскіе вензеля носилъ -- при дворѣ меня любили... А какимъ путемъ меня Господь къ этой вотъ черной рясѣ привелъ -- ты не знаешь и никто не знаетъ. А нѣчто сходное съ тобой было...
   Она молча глядѣла на красавца, въ каждой чертѣ лица котораго лежали смѣлость и рѣшительность. Только глаза нынѣшняго отца Варлаама напоминали этого блестящаго придворнаго давно отошедшихъ и безвозвратныхъ временъ.
   -- Зарянко рисовалъ. Таковъ я былъ!.. Ну, такъ вотъ, обычаи тогда оказывались другіе -- а грѣшить ни она, ни я не хотѣли больше.
   -- Кто она?-- чисто по-женски вырвалось у нея.
   -- Все равно -- въ могилѣ давно. И молюсь я за нее (онъ широко перекрестился)... Мужъ-то ей похуже твоего достался. Съ тяжелой рукой. Вы нынѣ этого варварства не знаете, а тогда заурядъ было. Прости ему Господь. И онъ сынъ своего вѣка... Встрѣтились мы съ нею -- точно однимъ огнемъ насъ обожгло...
   -- Какъ и мы.
   -- Знаю, знаю, у всѣхъ та же программа. Дьяволъ отлично понимаетъ, когда толкнуть другъ къ другу. Ну, такъ вотъ и мы. И вѣдь сразу. Мужа не было. Онъ корпусомъ командовалъ,-- въ лагеряхъ жилъ... А мы, что ни вечеръ, то вдвоемъ. Сначала ничего не боялись. Такъ все чисто казалось. Грѣхъ и въ голову не приходилъ... Только будто оба въ раю были когда вмѣстѣ... И бѣсы-то не сразу -- а мало-по-малу. Опомнились мы, когда ужъ поздно было. Въ тѣ времена разводовъ-то не слыхали, да и въ томъ кругу нельзя этого. И Николай І-й не допустилъ. У него вѣдь не правила по людямъ были, а люди для правилъ. Хоть кровью истекай -- а гнись въ рамку. Можетъ-быть и черезъ это надо пройти. Господь самъ пути царей и народовъ блюдетъ. Не намъ осуждать ихъ или оправдывать. Ну, такъ вотъ -- вернулся мужъ "гроза-грозой". Мы только думали, что никто ничего не видитъ -- а кругомъ ужъ зловредные языки шептались. Адъ начался для нея. Императоръ на первомъ же дежурствѣ моемъ подошелъ ко мнѣ, схватилъ меня за свой вензель, потрясъ такъ, да и говоритъ: "я не развратъ своимъ именемъ покрываю. Смотри". И погрозилъ пальцемъ. Что было дѣлать? Однимъ я могъ все поправить... Пулю себѣ въ лобъ -- великій на душѣ грѣхъ... Да и сказали бы "испугался", а клеветать бы или, что еще хуже, нечистыми устами правду выбалтывать не перестали бы. Въ монастырь -- дѣло другое. Слухи бы о ней разомъ упали! Значитъ -- лгали-де все. И мужъ бы успокоился, и ея положеніе улучшилось. Думалъ я думалъ -- да и пошелъ по этой дорогѣ... Господь въ обитель свою путемъ грѣха привелъ. Черезъ годъ меня постригли въ Оптиной... Что вынесъ, какъ измучился, пока внутри все выгорѣло -- объ этомъ не нынѣ судить. Теперь и чувствуютъ легче... Развѣ одинъ отецъ Антонинъ понялъ бы меня. У него своя тягота стоитъ моей... Такъ вотъ видишь -- не спроста я говорю съ тобою, а самъ эту болѣзнь когда-то перенесъ...
   Никогда еще Елена съ такимъ благоговѣніемъ и любовью не цѣловала эту блѣдную, безкровную руку, какъ сегодня, прощаясь съ отцомъ Варлаамомъ. И онъ послѣ нея въ волненіи прошелся по своимъ комнатамъ.
   -- Грѣхъ-то -- грѣхъ, а какъ за него карать человѣка? Ты, Господи, вселилъ любовь въ души наши, Ты, создавшій Адама и Еву, положилъ взаимное влеченіе между ними. Какъ тутъ слѣпотствующимъ и во мракѣ блуждающимъ разобраться въ переплетахъ сердечныхъ чувствованій. Дотронься до нихъ -- кровью истекутъ люди, адскія боли узнаютъ. Веди ужъ Ты къ вѣдомому Тебѣ, Боже мой, предѣлу, а согрѣшившихъ прости. Этотъ грѣхъ сильнѣе человѣка!.. Не одно тѣло тутъ, а и душа незримыми нитями съ другою свивается. Попробуй разорвать -- и ее убьешь, и Бога, пожалуй, въ ней уничтожишь. Правда, отцы церкви осуждаютъ ее, да вѣдь они и во многомъ хотятъ строже Тебя, Господи, быти. Мудрость-то наша передъ Твоимъ добротолюбіемъ и кротостью небесной -- не высока оказывается...
   Онъ пошелъ къ столу... Вынулъ оттуда старый выцвѣтшій дагеротипъ.
   Посмотрѣть на эти слинявшія черты -- ничего не разобрать въ нихъ, а онъ очами сердца и памяти видѣлъ словно въявь женщину, полную красоты и жизни, въ жертву которой когда-то все принесъ и ни разу не упрекнулъ ее въ этомъ. Хорошо ли онъ сдѣлалъ? Не лучше ли было отнять ее у недостойнаго. Имѣлъ ли онъ право дарованное имъ Богомъ счастье затоптать ногами, какъ огонекъ, курившійся на пути... Не грѣшно ли отказаться и осудить это созданіе, привязавшееся всею своею природою къ нему, князю Ардаліону Бѣлгородову, на вѣчное пребываніе бокъ-о-бокъ съ нелюбимымъ мужемъ, на неописуемый адъ его животныхъ ласкъ и муку подчиненія его волѣ?.. Почемъ знать!
   -- Смерть не за горами -- скоро узнаемъ, -- тихо проговорилъ онъ, пряча портретъ въ столъ.
   Въ странномъ состояніи духа шла домой Елена Борисовна. Она вся была полна и недоумѣнія, и счастья, и несла его въ себѣ -- точно пролить боялась. Отецъ Варлаамъ до краевъ наполнилъ ея сердце надеждою. Теперь ей чувствовалось легко и вѣрилось. И душѣ ея онъ сослужилъ великую службу. Въ ослѣпленіи страсти, еще утромъ попадись ей Николай Львовичъ -- она бы отдалась ему безъ колебаній, безъ сожалѣній, сама пошла бы на огонь и спалила въ немъ крылья. Теперь отецъ Варлаамъ очистилъ лаской горизонтъ ея зрѣнія, и она видѣла другіе пути. Она еще больше полюбила Семигорова, но теперь онъ бы ее не взялъ. Разумѣется, не ей падать, какъ падаетъ мѣщанская дѣвица, отъ того, что голова закружилась да въ это время попался на пути отчаянный малый, которому жизнь копейка, или какъ дворянскіе выхоленные подростки, для которыхъ въ этомъ паденіи ново только физическое ощущеніе того, что давно они знали головою и даже представляли себѣ это во всѣхъ видахъ и смыслахъ. Разводъ! Разумѣется, разводъ. Она и прежде думала о немъ, но была убѣждена въ невозможности склонить Моисея Лукича на нѣчто подобное. А теперь -- разъ отецъ Варлаамъ брался за это дѣло, неужели Богъ ему не поможетъ спасти ея душу? Она не смѣла бы даже оскорбить Провидѣніе столь слабою вѣрою въ Его могущество и правду. Тяжко будетъ до тѣхъ поръ -- что же дѣлать. Еще тяжелѣе было бы иначе. Ну, взялъ бы ее, увезъ Семигоровъ, спрятались бы они отъ всего міра. Надолго ли? Ей бы этотъ міръ не понадобился. А ему? Что порукою, что жизнь не потянула бы къ себѣ живого, и ему, кромѣ ея поцѣлуевъ и ласкъ, не понадобились бы и люди. А съ какими глазами она вступила бы въ этотъ міръ, гдѣ всѣ знали бы и говорили о томъ, что принято называть "паденіемъ", хотя какое же тутъ паденіе, и когда оно начинается? Можетъ-быть, уже тогда, когда женщина только подумала о чужомъ ей человѣкѣ и мысленно отдалась ему. Вынесла ли бы она пренебреженіе однихъ, злорадство другихъ, обидное снисхожденіе третьихъ? Въ этой гордой душѣ чуткости было много, хотя она ее и не обнаружила бы ни за что. Но прежняго равновѣсія и спокойствія уже не стало бы -- и это, разумѣется, сказалось бы во всемъ, и раньше всего въ отношеніи ея къ любимому человѣку. На нихъ легли бы нежданныя тѣни. Кому же бы ей было и крикнуть "больно", какъ не ему. Вѣдь онъ ближе всего къ ней. Счастье бы омрачилось, и первый онъ бы началъ имъ тяготиться; пожалуй наступила бы такая минута, когда онъ ее проклялъ бы. Разумѣется, она бы ужъ взяла отъ жизни свое... Хоть годъ, хоть мѣсяцъ узнала бы всю полноту ея, весь блескъ... Но какою цѣной придется расплачиваться за это, какою цѣной! По силамъ ли она ей?
   Такъ лучше.
   Правда, надо ждать, но теперь и это не утомитъ ее. Ожидать безъ надежды мучительно, а такъ -- напротивъ. Кто это сказалъ, что предвкушеніе счастья лучше самаго счастья?..
   Прежде всего нужно было уѣхать, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.
   Оставалось только пройти черезъ рядъ сценъ и униженій,-- но теперь ей это будетъ уже не такъ трудно... Впереди свѣтитъ радость. Она ей облегчитъ трудную дорогу... Да вѣдь и то горько было бы, если бы эти люди -- Моисей Лукичъ и Алексѣй Моисеевичъ -- хоть чѣмъ-нибудь примиряли съ собою. А вѣдь не ихъ же спокойствіе будетъ она беречь теперь. Да и къ тому же сынъ навѣрное все разсказалъ отцу.
   

XX.

   Копровъ младшій дѣйствительно вернулся въ гостиницу въ волненіи, странномъ Моисею Лукичу.
   -- Какая тебя муха укусила?
   -- Папенька... Виноватъ я передъ вами, что защищалъ эту мерзавку...
   -- Елену? да?.. Говори, что случилось?
   -- А то, что готовъ я ее сейчасъ этими вотъ руками...
   -- Ну, да что ты молчишь!
   -- Не жена она мнѣ больше.
   -- Давно бы такъ.
   -- Сама сейчасъ, на кладбищѣ этомъ, покаялась мнѣ, что другого полюбила.
   -- Ахъ, ты, мразь подколодная! Изъ нищеты взяли.
   -- Я ужъ ей говорилъ это... Ну, теперь я ей покажу.
   -- Заколотить мало. Съ кѣмъ же она спуталась?
   -- Не спуталась, а полюбила.
   -- Не спуталась!-- разочарованно воскликнулъ Моисей Лукичъ.-- Ну, такъ спутается, будь покоенъ. У такихъ удержу нѣтъ. Онѣ либо столбы-столбами стоятъ, либо съ горы внизъ камешкомъ летятъ.
   -- Дѣлайте вы съ нею теперь что хотите.
   Когда Елена вошла къ себѣ -- у нея въ комнатѣ сидѣли Моисей Лукичъ и мужъ.
   У мужа все лицо пятнами подернулось; тесть былъ, повидимому, спокоенъ.
   -- Ты все уже сказалъ отцу?-- спросила она Алексѣя Моисеевича.
   -- Все,-- отвѣтилъ за него Копровъ старшій.-- Ну, невѣстушка, какъ же намъ теперь васъ въ разумлѣніе приводить? Вы вѣдь съ Алешей не на улицѣ у трактира встрѣтились, а въ церкви вѣнчались, а?.. Жена вы ему -- и въ полной его власти: что онъ захочетъ, то надъ вами и сдѣлаетъ. Потому хоть вы и барской природы -- княжна, положимъ, голая, а все княжна, -- но для насъ это нисколько не обязательно, потому какъ вы часто сами намъ указывали -- мы изъ мужиковъ и по-мужицки съ вами дѣйствовать будемъ. Вотъ только завтра уѣдемъ изъ обители -- и начнемъ васъ учить. Ты это мнѣ предоставь, я такую афишку составлю, что опамятуется твоя сіятельная супруга, -- обернулся онъ къ сыну.-- Я такъ рѣшилъ: чтобы скандалу не было, мы поѣдемъ не въ городъ, а усадьба у меня въ лѣсу есть, и люди тамъ надежные.
   -- Вы что же это, разбойничать надо мною думаете?
   -- Нѣтъ... Не я, а твой мужъ, и разбойство это -- наукой называется: никакой законъ мужу запретить не можетъ жену учить. Ну, а какъ -- это наше дѣло! Покушаете вы, мадамъ, и плетей отъ простыхъ мужиковъ. У меня Арефій тамъ есть, да и другіе -- только мигни, въ болотѣ утопятъ.
   Она засмѣялась.
   -- Я не боюсь васъ и съ вами не поѣду.
   -- Не поѣдете? На это полиція. Господину становому объявку подадимъ -- силой васъ привлекутъ, понятыхъ соберутъ. Не хотите безъ скандала -- со скандаломъ-съ. Мы въ своемъ правѣ. А желаете знать, какъ тотъ же Арефій, въ такомъ же разѣ, съ собственною своею женою распорядился? По мужицки-съ, по-нашему, ваше сіятельство. Права-то вы княжескія вѣдь утратили. Такъ вотъ онъ раздѣлъ ее для всеобщаго наблюденія -- въ деревнѣ нравы простые-съ,-- привязалъ ее за шею къ воротамъ, такъ что ей никакъ нельзя было шевельнуться -- петля-съ душила, умственно онъ это сдѣлать все напередъ обдумалъ. Тоже какъ и я афишку для спектакля-съ, да. Ну, и началъ ее вожжами. Самъ усталъ -- сосѣдей позвалъ. А у сосѣдей тоже жены, ну и сосѣди, чтобы своимъ-то виднѣе было, кто сколько могъ. Къ вечеру сняли ее, подлую, съ петли-то -- нѣсколько мѣсяцевъ помучилась и отъ чахотки померла.,
   Елена Борисовна вздрогнула.
   -- Экое звѣрье какое!
   -- И нисколько не звѣрье. Это нашъ россійскій судъ-съ... И нисколько не звѣрье, потому что тотъ же Арефій вскорости послѣ этого женился и вполнѣ счастливъ, и дѣвица изъ того же села съ полнымъ удовольствіемъ за него пошла. Мужикъ онъ исправный! Тройку коней держитъ, двѣ коровы. Деньги имѣетъ. Не пьяница. Судьбу-съ благословляетъ.
   -- Вы кончили, Моисей Лукичъ?
   -- Да-съ.
   -- Такъ вотъ что, пожалуйте вонъ отсюда!
   -- Что?
   -- Пожалуйте вонъ.
   -- Да какъ ты, шкура, послѣ всего смѣешь!
   Елена Борисовна подошла къ дверямъ, отворила ихъ и крикнула:
   -- Отецъ гостинникъ.
   Юркій и бойкій монахъ, весь точно на винтахъ какихъ-то, подбѣжалъ.
   -- Попросите ихъ выйти вонъ.
   Тотъ оторопѣлъ.
   -- Попросите ихъ выйти вонъ, а то я въ окно начну кричать, да такъ, что весь народъ соберу, да и отъ отца Варлаама вамъ достанется.
   -- Господа, пожалуйте.
   Моисей Лукичъ вскочилъ и съ кулаками полѣзъ на Елену Борисовну.
   -- Господинъ, ваше благословеніе, -- растерялся монахъ.-- У насъ этого нельзя, мы скандалу не допущаемъ...
   -- Вы это видите,-- вынула Елена Борисовна маленькій револьверъ изъ кармана.-- Такъ и знайте, Моисей Лукичъ, еще разъ вамъ повторяю: въ каторгу уйду, а васъ убью какъ собаку.
   -- Помилуйте, въ обители, и вдругъ уголовство...-- суетился монахъ.-- Пожалуйте, пожалуйте. Тихо, смирно, благородно, по-хорошему...
   Моисей Лукичъ выскочилъ, Алексѣй Моисеевичъ за нимъ.
   -- Погоди!-- крикнулъ ей старикъ въ двери.-- Натѣшусь я надъ тобою... Будешь ты мнѣ ноги цѣловать да прощенія просить...
   Она оттолкнула его и заперла двери...
   На другой день утромъ Моисей Лукичъ началъ-было вчерашній разговоръ, но Елена Борисовна уже вполнѣ владѣла собою.
   -- Такіе, какъ вы, только и сильны окружающимъ васъ безсиліемъ, а страшны -- людямъ трусливымъ и безхарактернымъ.
   Старикъ зашипѣлъ-было, но его позвали къ отцу Варлааму.
   Онъ у него оставался долго и вернулся мрачнѣе тучи
   -- Съ тобой говорить будетъ, -- объявилъ онъ сыну.-- Одно слово -- безмозглый монахъ. Извѣстно -- свой своему поневолѣ братъ, я и не дивлюсь, что онъ за нашу кобылу горой. Тоже княжеское отродье. Ну, да ладно -- была и прошла ихъ сила, нынѣ мы что хотимъ, то и дѣлаемъ... А я ужъ надъ ней, надъ сиреной нашей, натѣшусь... Вотъ что, будь готова,-- крикнулъ онъ ей въ двери.-- Слышишь. Завтра въ десять часовъ выѣзжаемъ -- въ мою лѣсную дачу, тамъ тебѣ и судъ будетъ.
   -- Кто выѣзжаетъ?
   -- Ты съ нами, извѣстно.
   Она такъ же спокойно заперла двери и ничего ему не отвѣтила. Алексѣй тоже скоро вернулся.
   -- Ну, что тебѣ отецъ Варлаамъ напѣлъ?.. Что бы-де по-доброму, да по-хорошему?
   Тотъ былъ смущенъ.
   -- Чего морду воротишь? Говори.
   -- У него связи есть въ нашемъ министерствѣ, въ Петербургѣ.
   -- Такъ. Ты хвостъ и завязилъ?
   -- Нѣтъ. А только могутъ быть большія непріятности.
   -- Пока ты со мной -- какія тебѣ непріятности страшны? Съ милліонами въ карманѣ -- на все плевать. Изъ одного мѣста уйдешь -- въ другое примутъ, да еще какъ: отцу родному такъ не обрадуются. Сладкаго-то куска каждому хочется. О разводѣ онъ тебѣ?
   -- Да. То же, что и вамъ.
   -- А ты что?
   -- Я молчалъ сначала, а потомъ говорю: это какъ папашѣ будетъ угодно.
   -- Ну, пока и на томъ спасибо. Потому, Алексѣй, душа у тебя малая. Мнѣ-то онъ то же пѣлъ, ну, да и я вѣдь не дуракъ. Такъ ему отвѣтилъ, что онъ только руками развелъ. Говорю: "ужъ отъ кого, отъ кого, а отъ васъ, святой отецъ, я и не помышлялъ такое наставленіе въ дѣлахъ услышать... Не мнѣ васъ учить, а только я сызмальства помню: что Господь соединилъ, то не людямъ ворошить можно".-- Господь ли?-- спрашиваетъ онъ меня.-- Не вижу я на этомъ бракѣ благословенія Его!-- "А ужъ это,-- рѣжу ему прямикомъ, -- не знаю! Только они какъ слѣдуетъ въ церкви вѣнчаны. Можетъ-быть, дѣйствительно лучше у ракитоваго куста, въ лѣсу"... Ну, онъ всталъ, нравный старикъ.-- Мнѣ, говоритъ, съ тобой толковать нечего. Вспомнишь и ты Бога -- только будетъ поздно!-- А я въ дверяхъ, знаешь, низко-низко ему поклонился и какъ будто такъ себѣ, безо всякаго расчету особаго: "Мы Бога всегда помнимъ, не какъ иные прочіе, кои Его по-своему объясняютъ". Что съѣлъ?-- думаю.
   -- Большія, большія онъ можетъ непріятности сдѣлать! Ахъ, большія!
   -- Поджилки въ колѣняхъ затряслись? Поздно будетъ. Мы ее въ лѣсу у насъ такъ образуемъ, что либо покорится, страхъ Божій узнаетъ, либо... У Пафнутьевыхъ для тебя отличная невѣста растетъ. Тихая, богобоязненная. Въ глаза тебѣ смотрѣть станетъ... А въ смерти и животѣ Господь воленъ, и всѣ мы не вѣчны.
   Даже Алексѣя Моисеевича шатнуло прочь отъ зловѣщаго блеска его глазъ въ эту минуту.
   Вечеромъ Елену Борисовну никто не тревожилъ.
   Она легла спать рано -- и чуть свѣтъ проснулась. На востокѣ тяжело и мрачно лежали тучи. Солнце изъ-за нихъ подымалось медленно, и все подъ окнами было тускло. И зелень смотрѣла мертвой, и земля уходила въ сырую мглу, и монастырскія стѣны, казалось, весь свѣтъ замыкали вдали -- нигдѣ сквозь нихъ не было выхода... Коврова сѣла къ столу. Съ минуту она колебалась, потомъ рѣшительно написала:
   "Прощайте, мы больше не увидимся. Столковаться намъ нельзя, а разсудитъ насъ Богъ!

Елена".

   Одѣлась... Холодно должно-быть -- шалью обернулась вышла... Монахъ-гостинникъ тоже ужъ бодрствовалъ и вытиралъ стекла въ коридорѣ.
   -- Вотъ умницы! Настоящему богомольцу въ монастырѣ спать долго не полагается.
   -- Пожалуйста, когда мужъ проснется -- передайте ему эту записку.
   -- Слушаю-съ. Нравный старикъ у васъ. Ну, да Господь всѣхъ утихомиритъ.
   -- Прощайте...
   -- Самоваръ-то прикажете?
   -- Мужъ встанетъ -- скажетъ.
   -- Вкупѣ и влюбѣ желаете чайку напиться -- дѣло доброе. Тишкомъ да ладкомъ всякое дѣло надо оканчивать. Въ ссорѣ тоже сладости нѣтъ... У Сираха кратко выражено сіе: "Чадовъ кротости дѣла твоя препровождай". О семъ же предметѣ у Павла въ посланіи къ римлянамъ -- изволили читать?
   -- Нѣтъ.
   -- Хорошо сказано, просто, а сколь премудро: "аще возможно, еже отъ васъ, со всѣми человѣки миръ имѣйте".
   Но она ужъ быстро шла впередъ, не слушая его.
   На каменныхъ ступеняхъ сидѣла плотная толпа богомольцевъ. Ночью пришли и привалились гдѣ попало, пока заблаговѣстятъ. Тощій и худой монахъ, въ подрясникѣ, бѣжитъ куда-то... Вонъ и ворота обители открыты настежь и подъ ними дремлетъ старикъ-сторожъ. Его помнитъ Елена; еще ребенкомъ ее привозили сюда, а онъ такой же сѣдой и сутулый и такъ же, бывало, сидитъ на скамейкѣ... И та же скуфейка на немъ, даже вата изъ нея торчала тогда, какъ и теперь торчитъ.
   Неграмотный -- потому всю жизнь и остался послушникомъ.
   Дальше не пошелъ! "Я какъ песъ вѣрный обитель берегу,-- говаривалъ онъ.-- Тутъ, у воротъ, и умру, подъ страшнымъ судомъ".
   Дѣйствительно, на стѣнѣ, надъ нимъ, были изображены грѣшники въ гееннѣ огненной. Толстая бабища съ такими персями, что даже мужики ахаютъ. Ее адово пламя лижетъ снизу, а она раскосила глаза на тонконогаго кавалера съ цвѣткомъ въ рукахъ и видимо привлекаетъ его ко грѣху. Подпись: "блудница" и почему-то въ скобкахъ: (Плѣнира)... За стѣнами обители -- лѣсъ... Озеро. Сколько озеръ тутъ! Это глубокое, здѣсь и богомольцевъ монахи не пускаютъ купаться. Неравно утонутъ. Омутовъ въ немъ и просочинъ безъ счету. Сказываютъ, такъ и тянетъ тебя внизъ, точно кто за ноги хватаетъ оттуда. Со страху мало ли что почудится растерявшемуся человѣку. Вовсе здѣсь не такъ холодно, какъ думала Елена. Тишина въ воздухѣ, вѣтра нѣтъ. Напрасно она только шаль взяла. Да и вспомнила кстати: она ей, эта шаль, особенно ненавистна была. Ей подарилъ ее, на первыхъ порахъ, Моисей Лукичъ и потомъ долго корилъ ея цѣною. "Ничего-де для тебя не жалѣемъ, а ты этого не чувствуешь и благодарности отъ тебя никакой. Другая бы заслужить старалась". И она это все выносила. Правда, подъ конецъ дурить начала. Стрѣлять выучилась, на охоту ходила, верхомъ ѣздила. Зачѣмъ это? Да вѣдь надо же было исходъ дать всему, что накипало въ душѣ. Живой человѣкъ! Безъ этого и съ ума могла бы сойти. Шаль эта давитъ ее, точно Моисей Лукичъ обнялъ и держитъ ее. Она сняла ее, съ минуту поколебалась, потомъ швырнула на берегъ, и ужъ не оглядываясь, пошла дальше... Версты три такъ сдѣлала -- на дорогу выбралась. Сонный мужиченко ѣдетъ. Телѣга у него съ переплетомъ. Бочонокъ съ чѣмъ-то въ ней болтается.
   -- Эй, дядя!
   Онъ очнулся, посмотрѣлъ на нее и зѣвнулъ. Опять-было заклюкалъ носомъ.
   -- Дядя!
   -- Ты, что ль, меня кличешь?
   -- Я. Далеко ли до Устьинской обители.
   -- Мнѣ мимо -- садись, за гривенничекъ довезу.
   Елена Борисовна засмѣялась и сѣла.
   -- Ишь ты какую барыню за жабры поймалъ. Ай-да мы! Ну, да ладно. И безъ твоихъ гривенниковъ обойдемся... Молиться будешь -- помяни Акима. А въ бочонкѣ знаешь что?
   -- Ну?
   -- Вино!
   -- То-то и видно. Съ утра ты!
   -- А то какъ. Сына женю... Василья Акимыча. Ваську. Доселѣ былъ Васька, а нынѣ Василій Акимычъ. Персона! Ты что думала? Бабу съ дѣтьми въ домъ беремъ. Двое -- работники будутъ. Вотъ онъ какой ахтитехторъ -- Васька-то...
   Почему Василій Акимычъ оказался архитекторомъ -- Елена Борисовна не поняла... Но ее поразило, что женитъ сына старикъ на бабѣ съ двумя дѣтьми и радуется. Она спросила его:
   -- Какъ же это?
   -- По-Божецки, барыня. Всѣ мы грѣшны. Въ дѣвкахъ-то -- вольная душа, ну, а косу расплетутъ: блюди себя, рожай мужниныхъ ребятъ. А эти мальцы-то чѣмъ виноваты?.. Вырастутъ -- помогать станутъ. Хозяйство поддёржутъ!..
   

XXI.

   Моисей Лукичъ всталъ, когда ударили къ ранней обѣднѣ. Вышелъ.
   -- Лошади наши пришли?-- спросилъ онъ у гостинника.
   -- Не видать что-то.
   -- Скажи, какъ будутъ. Она,-- ткнулъ онъ пальцемъ по направленію къ комнатѣ Елены Борисовны,-- спитъ еще?
   -- Вона! Чуть свѣтъ встали, одѣлись и вышли. На случай записку оставили Алексѣю Моисеевичу.
   -- Гдѣ?.. Какую?..-- оторопѣлъ старикъ.
   Тотъ ему подалъ.
   "Прощайте... не увидимся... разсудитъ Богъ..."
   -- Куда она убѣжала?
   -- Я глядѣлъ вслѣдъ... Да и дѣло у меня было -- къ озеру онѣ...
   Старикъ еще недоумѣвалъ, какъ внизу послышался шумъ. Молодой послушникъ звалъ отца гостинника.
   -- Что тамъ?
   -- Не вашей барыни шаль?
   Тотъ показалъ ее Моисею Лукичу.
   -- Ея... Гдѣ нашли?
   -- У озера на берегу лежитъ.
   "Утопилась... Неужли!" Сначала что-то точно обожгло старика, и онъ вдругъ испугался... Но сейчасъ же опомнился.
   "А наша причина въ чемъ? Мы тутъ въ сторонѣ!.."
   И вдругъ его всего охватило такою радостью, нечаянно, нежданно, точно вѣтромъ обдуло.
   "Вотъ моему дураку развязка, Господи! И похороны устроимъ. Ничего не пожалѣю -- честь честью. Какъ де любимую невѣстку погребаемъ, прости ей, Боже!" -- Алексѣй, Алеша!-- стучался онъ къ нему.-- Что спишь, вставай скорѣй! Подымай тревогу!
   -- Что такое?-- полуодѣтый высунулся онъ.
   -- Это видѣлъ?
   -- Еленина шаль, папаша.
   -- На берегу нашли, у озера. Гдѣ омуты, знаешь? Въ прошломъ году два богомольца тамъ утопли! Сказываютъ, мѣсто нечистое!
   -- Ну?...
   -- А вотъ записка и тебѣ.
   Тотъ прочелъ и зашатался. Побѣлѣлъ весь... Еще минута, и онъ едва ли не первый разъ далъ себѣ волю и заплакалъ.
   -- Это мы ее погубили!
   -- Ты чего, дуракъ, орешь-то? При чемъ мы. Ты ее къ озеру гналъ, что ли? Мы ее топили?
   -- Испугалась угрозъ вашихъ.
   -- Экое идолище уродилось. Радуйся -- развязала она тебя... Глупый ты человѣкъ... Годъ пройдетъ -- Пафнутьевская Аннушка какъ разъ поспѣетъ. Домъ вамъ подарю и двѣсти тысячъ -- живите, да за ней триста. Полмилліона у тебя будетъ. Считать умѣешь? А о такихъ, какъ Елена твоя,-- и плакать грѣхъ. Ее бы, по-настоящему, какъ самоубивцу, хоронить нельзя, а въ поганую яму выбросить... Ну, да ужъ такъ, Копрова была все-таки -- выхлопочемъ, владыкѣ поклонимся. Я ей такой памятникъ закажу! Всякой лестно полежать подъ нимъ. На этотъ разъ что жъ, спасибо ей -- развязала насъ... Безъ хлопотъ окончила. Все даже въ глазахъ прояснѣло. Вотъ теперь жить да жить.
   Тревогу все-таки поднялъ не Алексѣй, а Моисей Лукичъ. Взбудоражилъ сначала гостинника, тотъ побѣжалъ къ намѣстнику доложить: Копрова барыня утопилась. Намѣстникъ бросился къ отцу Варлааму, но архимандритъ чуть-свѣтъ уѣхалъ на осушенное озеро. Не прошло и четверти часа, какъ весь берегъ передъ воротами почернѣлъ отъ сбѣжавшихся туда монаховъ. Богомольцевъ они гнали въ сторону, и только растерянный Алексѣй да Моисей Лукичъ, какъ прикосновенные къ дѣлу, суетились у самой воды.
   -- Должно, купаться вздумала, бѣдняжка!-- спрашивалъ отецъ Гермогенъ.
   -- Нѣтъ, какой купаться,-- убѣждалъ его старикъ Копровъ.-- Экстренно утопилась. Записку оставила.
   -- Ахъ, грѣхи-грѣхи... Какая дама была!.. Жить бы ей да жить!
   Отецъ Антонинъ вышелъ узнать, въ чемъ дѣло, и заплакалъ. Такъ и встала передъ нимъ Елена Борисовна, какою онъ ее видѣлъ въ послѣдній разъ -- и смущенная, и вся полная жизни, блеска, силы. Черные клобуки сновали во всѣ стороны у озера. Подымавшійся вѣтеръ развѣвалъ черныя мантіи. Широкіе рукава рясъ взметывались въ воздухѣ, всѣ гуторили одновременно, возбужденно,-- точно это могло помочь дѣлу. Рыболовы-монахи, тоже въ клобукахъ, спускали въ воду лодку и готовились нащупывать дно баграми. Стремительно вынеслась къ берегу горничная Копровой и завыла; едва ее отвели къ богомольцамъ. Шелъ мимо придурковатый инокъ отецъ Амвраамій, Христа ради юродивый, -- увидѣлъ Алексѣя Моисеевича и вдругъ крикнулъ ему въ самый носъ: "Тѣсто... Кислая опара... А Богъ видитъ!" Тотъ смутился и прочь отошелъ... Не сообразившій въ чемъ дѣло, навернулся Моисей Лукичъ -- и давай объяснять отцу Амвраамію, въ чемъ дѣло. Тотъ выслушалъ, какъ умѣлъ!.. Помолчалъ помолчалъ -- обернулъ вдругъ старика лицомъ къ солнцу, да и смазалъ его ладонью по щекамъ... "Сладкое любишь... Любишь сладкое... Анъ сладкое-то ау! Ау, сладенькое!" Въ своемъ "разстройствѣ" Копровъ-старикъ не понялъ, что это монахъ ему говоритъ, да отца Амвраамія онъ и не зналъ и потому переспросилъ: "о чемъ вы?" Тотъ вспомнилъ свое любимое и, заплясавъ, заоралъ ему:
   -- Уйязвленъ будеши... И вскорѣ... уйязвленъ будеши... Отъ руки сильнаго палъ Гаваоѳъ и отъ трубы рушились стѣны Іерихона... Воспоемъ, воспоемъ. И пѣтелъ не крикнетъ, а ты уйязвленъ будеши. Уйязвленъ, уйязвленъ...
   Отца Амвраамія отвели. Это было легко. Ему достаточно было сказать, что за нимъ сынъ его, Іаковъ, пришелъ. Онъ на это спрашивалъ только:
   -- А гдѣ Исавъ косматый? Давно ушелъ? Ну, и чортъ съ нимъ,-- и "во Христѣ юродивый" самъ бѣжалъ отыскивать Іакова, кидая по пути богомольцамъ:-- Іакова съ дарами видѣли?
   -- Что это онъ: "уязвленъ будеши?" -- безпокойно добивался у монаховъ Копровъ.
   -- Такъ, слабоумный старецъ. А это, объ уязвленіи, у него постоянное.
   -- А я думалъ, пророчество какое.
   Безпорядокъ былъ, пока не пришелъ отецъ Геронтій. Тотъ сейчасъ же распорядился спустить еще одну лодку въ воду. Монаховъ, большую часть, послалъ назадъ.
   -- Стыдно, отцы, ранняя идетъ, а вы здѣсь... Какое зрѣлище нашли, скажите!
   И дюжіе отцы въ клобукахъ, сконфуженно глядя въ сторону, и дѣлая видъ, что они такъ себѣ гуляютъ,-- пошли въ обитель. Лодки во всѣхъ направленіяхъ плавали по озеру, то сближались, то расходились. Стоя на нихъ, монахи-рыбари щупали дно баграми, закидывали сѣти и мимоходомъ сбрасывали на дно челноковъ попадавшуюся рыбу. Они перекликались, слушая въ то же время совѣты съ берега.
   -- Посерединѣ-ти, посерединѣ...
   -- Посерединѣ не ущупаешь. Провалы тамъ -- багровъ не хватитъ.
   -- Съ краю, братцы... По самой по лужинкѣ, отцы.
   -- Гдѣ два лѣта назадъ рабочіе утопли!
   -- Пробовали тамъ... Чисто...
   -- А гдѣ прошлымъ лѣтомъ?
   Голоса перекликавшихся уходили въ лѣсъ и гудѣли тамъ, точно изъ самой чащи кто-нибудь откликался недовольно и раздраженно на этотъ шумъ, нарушающій торжественное безмолвіе стараго бора. Часъ потѣли и бились рыбари надъ спокойнымъ озеромъ, а оно точно притаилось и не выдавало своей тайны.
   -- Молитвы почитайте, отцы... Да воскреснетъ...
   И молитву читали, и потомъ опять пробовали, но тоже изъ этого ничего не выходило.
   Съ берега всѣ съ напряженнымъ любопытствомъ слѣдили за. черными фигурами, то и дѣло наклонявшимися за борта лодокъ. Перекидывались замѣчаніями:
   -- Вода крѣпко держитъ...
   -- Точно крышкой покрыло...
   -- Сказано -- стихія... И стихіи бо повинуются Тебѣ.
   -- Грѣхъ-то, грѣхъ какой!..
   -- Грѣхъ по слѣду ходятъ.
   -- Нѣтъ, почему онъ это мнѣ именно: "уйязвленъ будеши?" и даже съ личностью... Это не даромъ.
   -- Случается, господинъ.
   -- Что случается?
   -- А вотъ выкрикнетъ такое отецъ Амвраамій, а потомъ вдругъ исполняется.
   -- Вы это къ чему?
   -- На вашъ вопросъ... Потому вы любопытствуете.
   -- Такъ вы думаете, онъ это непросто -- "уйязвленъ", а съ экстренностью.
   -- Все, все бываетъ. У насъ чудесъ много. Богъ-то Себя вездѣ оказываетъ!
   Моисей Лукичъ отходилъ къ берегу и опять суетился на немъ.
   Наконецъ, кто-то крикнулъ:
   -- Отцы, да гдѣ шаль-то нашли?
   -- Братія, гдѣ шаль? кто шаль нашелъ?
   Привели нашедшаго. Тотъ показалъ слѣва. Тутъ еще не ходили рыбари. Челны тотчасъ тяжело поплыли туда, оставляя неровный слѣдъ. Весла съ шумомъ шлепали въ воду. Монахи гребли грузно, съ натугой. Черева были толстыя -- работалось не легко. Пока откинешься -- потомъ пройметъ. Ну, да дѣло такое, -- нельзя. Начали съ того мѣста, гдѣ шаль была. Чуть отошли -- дна нѣтъ. Новый омутъ оказался. Шаловливое озеро! Одинъ изъ рыбаковъ тихо проговорилъ сосѣду:
   -- Какъ тутъ его прощупаешь. Можетъ, оно скрозь землю прошло...
   -- Куда?
   -- А я почемъ знаю. Подъ землей-то пространственно... Если и до ада -- не удивлюсь. Тамъ, братъ, тоже -- бѣсовскія руки внизу.
   -- Есть!-- крикнули съ другой лодки.
   Толпа шелохнулась. Отецъ Геронтій засуетился.
   -- Осторожнѣе, братія, осторожнѣе. Лица ей не повредите. Все для прилику лучше, ежели цѣло... Со вниманіемъ, отцы... Рачительно!..
   Багры задѣли за что-то. Монахи навалились -- не поддается. Пощупали еще разъ. Точно снизу что-то держитъ.
   -- Я тебѣ говорилъ, діаволы не пускаютъ.
   -- Постой-ка...-- остановилъ другой монахъ.-- Не трожь, не трожь...-- Онъ легъ на животъ въ лодку, лицомъ припалъ надъ водою.-- Не шевелись, братія, дай водѣ успокоиться.
   Круги разбѣжались по ней и улеглись. Морщины даже сгладились -- теперь она стояла какъ жидкая сталь.
   -- Ничего тутъ нѣтъ, отцы...-- доглядѣлся онъ-таки.
   -- Какъ ничего?
   -- Такъ. Одна мереть да камень въ ней лежитъ круглый. За него и цапались...
   И опять начали... Затонувшую и засосанную иломъ корягу потревожили и вытащили... Она обросла чѣмъ-то чернымъ и длиннымъ, точно бородою. Два безобразные отростка ея глупо торчали вверхъ.
   -- У самого у водяного расческу отняли, отцы...-- смѣялись богомольцы.
   Недавнее напряженное и тягостное состояніе проходило... Даже монахи улыбались и только при видѣ Алексѣя Моисеевича сжимали губы и покачивали клобуками.
   -- Шабашъ! И искать -- даромъ. Сложили багры на одной лодкѣ.
   -- Ничего не вызволишь, вода крѣпко держитъ!-- послышалось на другой.
   И обѣ поплыли къ берегу.
   -- Такъ какъ же, отцы, теперь?-- суетился Моисей Лукичъ.
   -- Ничего не подѣлаешь. Подождать надо, завтра, либо послѣзавтра, вспучитъ ее, раздуетъ, она и сама подымется. Тогда сейчасъ ее словимъ... Ребенокъ поймаетъ. Она какъ чурбашка будетъ на водѣ по верху кататься.
   Алексѣй, какъ услышалъ это -- прочь ударился. "Елена, бѣдная Елена.-- думалъ онъ.-- Какой конецъ! Это ее -- красавицу, вытащатъ вспученную, раздутую... Господи, да за что же!"... И никогда еще до такой степени въ немъ не доходила ненависть къ отцу, какъ въ эту минуту. Такъ что когда Моисей Лукичъ въ суетѣ своей сунулся къ нему, онъ самъ, не зная откуда это у него взялось, крикнулъ на него:
   -- Оставьте меня, радуйтесь теперь!
   -- Ты что это?-- растерялся онъ.-- Ты въ умѣ? На кого кричишь?
   Алексѣй Моисеевичъ ушелъ... Еще минута, и онъ, пожалуй, упалъ бы тутъ же. Моисей Лукичъ посмотрѣлъ-посмотрѣлъ вслѣдъ ему, хотѣлъ обругаться, да вдругъ неожиданная мысль пришла ему въ голову:
   -- Отецъ Геронтій, сами изволите знать -- въ смерти и животѣ Господь воленъ, а только на этотъ счетъ и формальности существуютъ отъ начальства... Я собственно касательно свидѣтельства о смерти... Какъ она теперь своей волей утопла -- было на это такое ея желаніе, а мы въ это время благополучно спали.
   -- Ну-съ?
   -- Актецъ составить бы! Чтобы потомъ привязокъ не было.
   -- А ужъ это становой, его дѣло. Мы ему послали сказать..
   -- Уйязвленъ, уйязвленъ будеши...-- опять появился отецъ Амвраамій, почему-то видимо восчувствовавъ великую ненависть къ Моисею Лукичу. Подошелъ къ нему и, грозя перстомъ у самаго его носа, кричалъ:
   -- Уйязвленъ, уйязвленъ будеши...
   -- Отецъ Геронтій, что же это, если у васъ богомольцы не въ безопасности,-- вдругъ обидѣлся Моисей Лукичъ.-- И еще въ такія горестныя минуты...
   -- Братіе, да уберите вы Амвраама.
   Того повлекли -- на сей разъ пришлось употребить силу. Даже и Іаковъ съ дарами не подѣйствовалъ. Но отецъ Амвраамій, влекомый прочь, не унимался и, отбиваясь, возвращался вспять и кричалъ свое: "уйязвленъ". Очевидно, бѣднягу раздражалъ Копровъ.
   -- Оставь его,-- уговаривали юродиваго.
   -- Яко рукою ратуетъ Господь на Амалика...-- потрясалъ тотъ освободившеюся десницею.
   Мало-по-малу разошлись всѣ, только три-четыре монаха смотрѣли безмолвно на озеро да Моисей Лукичъ, Богъ знаетъ въ который разъ, живописалъ имъ, какъ это случилось... Вода была спокойна. Послѣднія морщинки улеглись на ней и справа лѣсъ отразился въ ея зеркалѣ -- точно онъ и внизъ росъ такъ же, какъ и вверхъ. Небо было сѣрое -- вода тоже не блестѣла, а жидкимъ мутнымъ стекломъ лежала въ пологихъ берегахъ... Вдругъ позади послышался какой-то крикъ. "Не опять ли Амвраамій?" -- шевельнулась безпокойная мысль у Моисея Лукича. Крикъ повторился... Весь истерзанный, безъ шапки, бѣжалъ оттуда Семигоровъ.
   -- Что это, что это, отцы!.. Гдѣ же Богъ-то? Гдѣ Богъ, спрашиваю? Елена, голубка!..
   Моисей Лукичъ воспользовался тѣмъ, что Николай Львовичъ точно застылъ у озера. Подошелъ къ нему.
   -- Все-съ отъ легкомыслія.
   -- Что... Это Копровъ?-- Точно онъ не узналъ старика.-- Копровъ? Злодѣй, душегубъ... Убійца!
   -- Милостивый...
   Но тутъ случилось что-то невѣроятное. Семигоровъ наклонился, схватилъ Моисея Лукича поперекъ, размахнулся и швырнулъ. Копровъ грузно шлепнулся въ воду, захлебнулся, выскочилъ, полѣзъ назадъ, ослѣпленный и ополоумѣвшій...
   -- Нѣтъ, мерзавецъ, палачъ, извергъ! Отцы, это онъ ее убилъ. Онъ -- негодная тварь!
   И Николай Львовичъ вдругъ пошелъ въ озеро, выхватилъ сильными руками старика, перекинулъ его ногами вверхъ и съ крикомъ: "иди и ты, подлецъ, за нею..." погрузилъ его по самый поясъ головой въ воду. "Батюшки! Утопитъ!"... крикнули монахи. Отецъ Гермогенъ кинулся и при помощи другого вырвалъ у обезумѣвшаго Семигорова его жертву... Все лицо Моисея Лукича было въ мути и илѣ... Вода лилась у него изо рта. Въ горлѣ хрипѣло. Глаза безсмысленно озирались...
   -- Дайте мнѣ задушить этого гада...-- рвался къ нему Николай Львовичъ.-- Елена, голубка, клянусь тебѣ -- сегодня же я его отдамъ на судъ Божій...-- И вдругъ тутъ же онъ выкрикивалъ: -- Нѣтъ, гдѣ же Богъ-то, отцы? Гдѣ Богъ?.. Гдѣ Богъ?.. Сомнѣваюсь... Ропщу... Нѣтъ Бога!..
   Монахи хлопотали, приводя Моисея Лукича въ себя. И вдругъ изъ-за стѣнъ монастыря донеслось торжествующее: "уйязвленъ, уйязвленъ"...
   -- Вотъ оно!-- глубокомысленно проговорилъ Гермогенъ.-- Накликалъ отецъ Амвраамъ... Тоже, поди, черезъ кого себя Господь оказываетъ.
   Николая Львовича крѣпко держали. Лохмы кудлатыхъ волосъ свалялись у него на лбу. Глаза горѣли, какъ у волка. Красавца узнать нельзя было въ эту минуту -- столько ненависти, бѣшенства и тоски въ одно и то же время было въ его лицѣ. Онъ принимался рыдать -- и проклиналъ... Топалъ ногами, представляя себѣ подъ ними Копрова... Не знали святые отцы, что дѣлать съ нимъ, когда вдругъ издали показался, точно щенокъ, со всѣхъ ногъ бѣгущій Лелечкинъ.
   -- Николай Львовичъ, Николай Львовичъ!
   Тотъ перевелъ на него злобный, обезумѣвшій взглядъ.
   -- Я къ вамъ... Новость... Хорошая новость!
   -- Прочь, комедіантъ.
   Онъ швырнулъ его ногой. Бѣдный Семенъ Гордѣичъ кувырнулся въ воздухѣ, растянулся въ пыли, но вскочилъ, какъ встрепанный, и видимо нисколько не обидѣлся.
   -- Выслушайте только одно слово -- и сейчасъ вы меня цѣловать станете.
   -- Ты смѣешься, что ли?
   -- Смѣю ли я?-- плаксиво воскликнулъ Сеничка, отряхиваясь, какъ пудель.
   -- Говори.
   -- Наединѣ... А самъ показываетъ ему уголокъ какой-то бумажки.
   -- Пустите, отцы... Сейчасъ ничего не сдѣлаю. Гадину эту я и послѣ пришибить успѣю. Слышишь, животное, -- обернулся онъ къ Моисею Лукичу. Съ разорваннымъ воротомъ, мокрый, тотъ водилъ кругомъ полными испуга глазами.-- Слышишь -- ты отъ меня не уйдешь, мерзавецъ! На днѣ морскомъ сыщу и утоплю. Пиши завѣщаніе, гнусное существо... Пустите, отцы. Сейчасъ я его -- и пальцемъ ни-ни!
   Пустили.
   -- Ну, чего тебѣ?-- обратился онъ къ Сеничкѣ. А самъ держится за грудь, тамъ рыданія клокочутъ...
   -- Сюда. Мнѣ по тайности... Записка,-- подскочивъ, шепнулъ онъ на ухо Сёмигорову.
   -- Записка?.. отъ кого?.. какая?..
   -- Ахъ, Боже мой... Тише... Отъ Елены Борисовны.
   Тотъ живо выхватилъ, развернулъ и глазамъ не повѣрилъ.
   "Коля... Я въ Устьинской обители у матери Александры -- моей тетки. Къ мужу отсюда я не вернусь... А съ тобой поговорить мнѣ надо. Пріѣзжай завтра въ полдень... Мнѣ здѣсь хорошо и покойно. Отдыхаю душой. Вся твоя и навсегда Елена".
   Еще разъ прочелъ. Смялъ записку... Вдругъ ухватилъ Сеничку на руки, какъ ребенка, и давай его цѣловать, такъ что у того только сѣдыя космы во всѣ стороны заболтались.
   -- Сенька, молодецъ! Ура!
   -- Ну, спятилъ!-- отмахнулся рукой Гермогенъ.-- Готовъ... А какой парень-то былъ!
   Николай Львовичъ часто-часто задышалъ.
   Что-то съ души скатывалось...
   -- Фу, какъ хорошо!..
   Онъ подошелъ къ Моисею Лукичу. Тотъ живо отъ него за широкую спину Гермогена юркнулъ.
   -- Не бойся... Не бойтесь, Моисей Лукичъ. Теперь я васъ не трону. Зачтите это себѣ за прошлые грѣхи. Отецъ Гермогенъ, гдѣ мнѣ бы теперь благодарственный молебенъ?
   -- Какой тебѣ молебенъ,-- жалѣлъ тотъ.-- Ишь, что отъ горя случается... Николай Львовичъ, поди ты къ доктору.
   Но тотъ съ громкимъ хохотомъ пошелъ прочь, нѣжно держа Сеничку за руку.
   -- Вотъ она, мірская любовь! Что дѣлаетъ, Господи!-- качалъ головой ему вслѣдъ одинъ изъ монаховъ.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

   Елена Борисовна спала бы еще долго, да горячее солнце залило всю ея комнату живымъ огнемъ своихъ лучей; Копрова отвернулась къ стѣнѣ, но и тамъ они растекались трепетавшимъ золотомъ. Точно воздушныя струи отражались на бѣлой штукатуркѣ. Леля зажмурилась -- не помогло. Натянула себѣ на лицо простыню -- сквозь ея полотно яркій дневной свѣтъ дразнилъ и будилъ ее... Подъ одѣяломъ было бы душно, а такъ хотѣлось еще полежать въ этомъ чудномъ покоѣ, котораго давно и жадно искала она. Тишина охватывала ее непривычною нѣгой. Елена Борисовна каждымъ первомъ наслаждалась ею, слушала ее и мысленно повторяла: "какъ хорошо, какъ хорошо!" Еще бы -- ни воркотни злобнаго старика, ни вѣчныхъ жалобъ опротивѣвшаго ей мужа, ни его робкихъ, словно напрашивающихся на милостыню ласкъ. Только рядомъ въ залѣ едва-едва слышно, запертый въ деревянный ящикъ, стучалъ маятникъ... Черемуховая вѣтка колыхалась у самаго окна, и ея тѣнь точно такъ же шевелилась на блестящемъ полу. Маленькая желтенькая птичка уцѣпилась за вѣтку, встопорщила крылышки, точно купая каждое перышко въ солнечномъ блескѣ, и крикнула что-то, такъ что ея "здравствуй" услышала даже Копрова въ постели и невольно засмѣялась. Чему? Такъ, ей было весело. Она чувствовала полноту жизни и счастье быть одной, никѣмъ не волнуемой, не тревожимой. "Такъ бы всю жизнь!" Она и Николая Львовича забыла... На время, разумѣется, пока отходила ея усталая душа. Монахинямъ хорошо. Что имъ!.. Живутъ себѣ безъ заботъ и огорченій. И ей бы сюда же, къ теткѣ, матери Александрѣ, у которой въ домикѣ она теперь поселилась. При живомъ мужѣ нельзя, а то и Леля пошла бы подъ черную шапку. Ужъ очень ее донялъ мужъ съ его суетою и обманчивою прелестью. Она вспомнила, что часа три назадъ звонили монастырскіе колокола. Тягучіе, торжественные призывы мѣдныхъ языковъ широкою волною неслись надъ ея комнатой. Стекла окна вздрагивали, будто кто-то невидимый стучался сюда и звалъ ее. Раскрывъ глаза, она видѣла, какъ по мощеному дворику шли темныя фигуры... И не шли даже, а плыли въ утреннемъ туманѣ. "Молиться идутъ!" -- сообразила она, хотѣла встать даже, но не осилила устали. Потомъ до нея доносилось тихое, печальное пѣніе... Одинъ тонкій голосокъ особенно. Онъ такъ и ластился къ ея изголовью. Его отзвучія какъ серебро сыпались сюда. "Неужели это Софья Владиміровна такъ?-- подумала Копрова.-- Какъ научилась, непремѣнно послушаю ее". И она, улыбаясь, представила себѣ встрѣчу съ Агушевою -- маленькою русоволосою горбуньей, съ прелестными, горящими васильковымъ огонькомъ, глазами. Бѣдняжка оживала всегда, когда въ монастырь наѣзжала Елена Борисовна. "Съ вами -- мертвые изъ могилъ встаютъ... Только и радости, пока вы здѣсь!.." Софья Владиміровна въ этотъ разъ еще не видѣла ея. Вчера Агушева, должно-быть, вернулась поздно, цѣлые дни она возилась въ школѣ для крестьянскихъ дѣтей около монастыря, потомъ ходила по больнымъ, принимала участіе во всемъ, что творилось въ убогихъ, покривившихся избахъ. Въ одной надо помочь родильницѣ, въ другой усовѣстить мужа, тиранившаго свою бабу, въ третьей обмыть ребятъ, въ четвертой кое-чему подучить молодуху, въ пятой помирить невѣстокъ. Не даромъ ее весь монастырь въ одинъ голосъ звалъ "мірскою печальницею". За всѣхъ она мучилась и томилась, но зато, случалось, и радовалась тоже за всѣхъ. Она не была ни послушницею, ни монахиней, такъ жила при обители, потому что ей больше нигдѣ и мѣста не оказывалось.-- "Кому я нужна, -- говорила она:-- ишь какъ меня Богъ убилъ".-- "Вы, Соня, хорошенькая",-- увѣряла ее Копрова.-- "А горбъ!" -- "Кто въ ваши глаза посмотритъ, тотъ и горба не увидитъ".-- "То-то, должно-быть, я жмурюсь все. Глазъ никто не замѣчаетъ..." -- смѣялась она; но въ этомъ смѣхѣ чувствовалось что-то грустное и больное, отъ чего щемило сердце... Должно-быть, ея еще нѣтъ, иначе она бы прибѣжала уже къ Копровой. Впрочемъ, вонъ чьи-то шаги. Въ этой тишинѣ слухъ ловитъ всякій шорохъ издали. Не Агушева ли?.. Ближе и ближе. Кто-то стучится...
   -- Войдите!
   Елена Борисовна приподнялась на локтѣ и ждетъ.
   -- Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.
   Ахъ, нѣтъ, это не Соня... Копрова опять опустила голову въ подушки.
   -- Что вамъ, Еликонида?
   Круглолицая, бѣловолосая, крѣпкая бѣличка остановилась въ дверяхъ, опустивъ глаза.
   -- Отъ матери Клеопатры... Какъ вы въ своемъ здоровьи, спрашиваютъ?
   -- Поблагодарите... У васъ отлично... Вѣкъ бы не ушла!
   "Какъ же,-- подумала Еликонида:-- такъ я тебѣ и повѣрю. Не ушла! Пройди-ка подъ окошкомъ Николай Львовичъ, турманомъ бы за нимъ полетѣла. Побѣгушка этакая!"
   И луповатые глаза бѣлички вдругъ обдали Копрову злобнымъ огонькомъ.
   "Такъ бы и разорвала тебя, доведись мнѣ, да будь моя воля".
   -- Садитесь, милая...
   -- Некогда... Мать игуменья изъ церкви пришла, будетъ, по слабости своей, чай пить.
   -- Давайте помѣняемся,-- засмѣялась Елена Борисовна.
   -- Какъ это?
   -- А такъ. Вы на мое мѣсто къ мужу, а я на ваше къ матери Клеопатрѣ.
   "Помѣнялась бы я съ тобой, только не на твоего мужа... Пожалуй, вернулась бы опоить его зельемъ, да къ милому дружку..."
   И Еликонида вздохнула.
   -- Еще матушка просили на трапезу къ нимъ въ покоѣ.
   -- Буду непремѣнно.
   Еликонида понимала: ей пора идти, но что-то притягивало ее къ Еленѣ Борисовнѣ. Она и ненавидѣла эту "счастливицу", какъ про себя она называла Копрову, и порою ей такъ и хотѣлось припасть къ соперницѣ и всю ее зацѣловать, на зло себѣ самой. И сейчасъ, глядя на эту смуглую головку съ горячими глазами и яркими, чувственными губами,-- она невольно любовалась ею.
   "Дура, ты, дура,-- думала бѣличка:-- пусти-ка меня на свое мѣсто, такъ бы, небось, и оторвали меня отъ Семигорова, какъ же, держи карманъ... Съ этакими-то косами, прости Господи..."
   -- Слушайте... сестра!..
   Еликонида густо покраснѣла. Эта ласка тронула ее.
   -- Какая вы прелесть!.. Волосы какъ ленъ... А щеки -- яблоко,
   -- Что придумали... Гдѣ же это бываетъ, чтобы ленъ на яблокахъ росъ...
   И она неловко отвернулась.
   "Ишь ты, какъ привораживаетъ... Такъ и его умѣла околдовать!.. Должно-быть, дитей была -- въ любчикѣ тебя мыли..."
   -- Поди, сколько за вами бѣгало народу.
   -- Что вы, что вы... Въ обители, да такія слова...
   А самой такъ и хотѣлось расхохотаться, даже высокая грудь заходила.
   -- Что жъ, въ обители. Вѣдь вы еще не монахиня.
   -- Почти.
   -- Почти не считается... Со всѣхъ сторонъ круглая... Здоровья у васъ... Изъ глазъ-то бѣсенята смотрятъ, а вы даже собрали губки бантикомъ и скромность на себя напустили. Вѣдь за вами Милитонъ Саввичъ Слоповъ сломя голову бѣгалъ. Отчего вы за него не вышли?
   Та даже вздрогнула.
   -- А вы на него смотрѣли когда?
   -- Видѣла.
   -- Ну, то-то. Волчьи глаза изъ-подъ рыжихъ лохмъ. Среди бѣла дня до родимчика перепужаешься. Силы неимовѣрной.
   -- Это и хорошо!
   -- Кому какъ. Съ этакимъ-то кулачищемъ несообразнымъ. Однимъ махомъ убьетъ.
   -- А онъ вамъ хотѣлъ домъ свой отписать и лавку.
   -- Кто вамъ разсказывалъ?
   -- Николай Львовичъ.
   Еликонида вдругъ потемнѣла вся.
   -- Семигорову бозныть, что снится... Ему бы самому за собой смотрѣть, а не... Впрочемъ, простите... Такъ я матушкѣ скажу, значитъ, что на трапезу вы будете.
   И низко поклонясь, она метнула чернымъ хвостомъ и громко захлопнула дверь за собою.
   Елена Борисовна вовсе не замѣтила ея волненія и думала про себя: "славная, кровь съ молокомъ, а хоронится тутъ... Впрочемъ, почему хоронится, -- поймала она сама себя на противорѣчіи.-- Вѣдь и мнѣ нравится обитель, сама бы здѣсь осталась... Я -- дѣло другое,-- оправдывалась Копрова мысленно: -- у меня на душѣ живого мѣста нѣтъ... Все захватано да загажено. Одинъ тестюшка чего стоитъ..."
   -- Леля, ты встанешь чай пить?
   -- Вы уже вернулись, тетя?-- живо поднялась Елена Борисовна.
   -- Слава Тебѣ, Господи -- давно.
   -- Я сейчасъ.
   -- Ты здорова?
   -- Что мнѣ дѣлается? Другая на моемъ мѣстѣ...
   -- У каждой, душа моя, свой крестъ.
   -- Нѣтъ, что. У васъ легче. Такъ тихо, покойно. Не шелохнется ничто. Вотъ тутъ такъ дѣйствительно счастье!
   -- Тихо! Именно -- на твой характеръ. Живо бы ты отъ этого покоя ушла. А что до счастья, такъ это, Леля, кажущееся. Со стороны всѣмъ позавидуешь. Въ каждомъ чужомъ дѣлѣ -- рай. А попробуй этого рая -- не обрадуешься ему. Такъ и здѣсь...
   Мать Александра вошла въ комнату.
   -- И постели еще не оставила... Хороша! И здѣсь, въ каждой кельѣ, свои терзанія. У однѣхъ въ прошломъ. Не отболѣло еще. А другія создаютъ себѣ геены въ настоящемъ. Такъ ужъ сердце человѣческое устроено. Нѣтъ у него дѣйствительнаго горя -- измучится воображаемымъ, создастъ себѣ. Зависть на помощь придетъ, сожалѣнія... Въ безсонницу -- подушка подъ головою вертится. Вездѣ чувствуется обида. Мать Агнія прошла, не поклонилась: что она затѣяла противъ тебя? Сплетница набѣжитъ, наболтаетъ, а тебѣ ужъ чудится интрига. И ты мысленно воюешь со всѣми, побѣждаешь всѣхъ, унижаешь, а самоё себя Богъ знаетъ куда возносишь. Говорятъ, природа человѣческая благородна, а по-моему -- нѣтъ. Мнѣ уже пятьдесятъ два, навидалась я, и еще ни разу не встрѣчала никого, кто бы думать вслухъ могъ. За первые полчаса онъ бы столько гадостей наговорилъ... Избави Господи!.. Еще Онъ, Всевышній, легкій крестъ намъ посылаетъ... Образумьтесь-де, не жадничайте, не воинствуйте. Всѣ вы братья и сестры, и не о себѣ самихъ должны, а за всѣхъ: вѣдь молишьсято какъ: Святый Боже, Святый крѣпкій, Святый безсмертный, помилуй насъ, а не меня одну... Отче нашъ, а не Отче мой!.. А какъ останется человѣкъ одинъ, безъ молитвы, сейчасъ же для него весь міръ въ точку и эта точка въ немъ, въ одномъ, а для другихъ ничего... Ну, одѣвайся, одѣвайся. Однако, какъ ты похудѣла...
   Елена Борисовна, натягивавшая въ эту минуту чулокъ, ктановилась.
   -- Еще мало! Удивительно, что не извелась.
   -- Неужели такъ жутко?
   -- Ахъ, тетя, тетя! Если бы вы знали мою жизнь...
   -- Кое-что и намъ здѣсь извѣстно.
   Копрова густо покраснѣла.
   -- Я не объ этомъ. Это еще даетъ силу терпѣть. Безъ этого, я бы въ петлю...
   Мать Александра нахмурилась.
   -- Этакаго глупаго слова я отъ тебя даже и не ожидала.
   -- Никакихъ силъ нѣтъ!
   -- Помнишь хохлацкую пословицу: "бачили очи -- що куповали".
   -- Ахъ, тетя, -- развѣ это утѣшеніе. Вы далеко стоите отъ всего. Я ужъ не говорю про мужа. Это просто слякоть. Ему бы женщиной родиться, да въ терему сидѣть, не выходя изъ чужой воли. Но вы немного знаете Моисей Лукича. Вѣдь я съ нимъ и утромъ, и днемъ, и вечеромъ... И вѣчно -- одно и то же: попреки, угрозы, оскорбленія... И какіе... Вы знаете, что третьяго дня онъ на меня замахнулся.
   Мать Александра быстро встала. Ея моложавое, несмотря на сѣдые волосы, лицо залило огнемъ.
   -- На тебя, на княжну Балкашинскую?
   -- Да!
   -- Хамъ этакій... Да у насъ въ роду...
   И она вдругъ опомнилась... Сѣла... Перебрала чётки зернышко за зернышкомъ.
   -- Какъ ты хочешь... Подумай -- тотъ же Моисей Лукичъ твой, гдѣ и какъ онъ выросъ, что онъ видѣлъ? Не виновата ли ты сама?.. Если бы съ нимъ лаской...
   -- Лаской?.. Съ Моисеемъ Лукичемъ!.. Полноте, тетя!
   Мать Александра нахмурилась. Сама сообразила, что кротость съ Копровымъ -- оружіе неподходящее.
   -- Да, но что же ты сдѣлаешь?.. Вѣнчанная жена.
   -- Уйду!..
   -- Что?
   -- Пожалуйста, тетя, не дѣлайте такихъ глазъ... Вы слишкомъ добрая, чтобы осуждать сразу... Уйду и уйду. Силъ моихъ нѣтъ. Я и то, чтобы не сойти съ ума, юродствую: на охоту хожу, съ офицерами верстъ по тридцати въ день въ сѣдлѣ, фехтованью вздумала учиться. Нужно же мнѣ самоё себя уходить, отъ самой себя защититься, ну -- и не могу, не могу, не могу...
   И она вдругъ упала лицомъ въ подушку и глухо, тихо зарыдала.
   Мать Александра видѣла, какъ вздрагиваетъ ея спина и судорожно движутся плечи.
   -- Ну, довольно, довольно. Ты пока здѣсь -- и никто не посмѣетъ тебя тронуть.
   Она отошла отъ племянницы къ окну. Высокая, тонкая, въ черномъ монашескомъ платьѣ, мать Александра безмолвно смотрѣла оттуда строгими сѣрыми глазами на Елену Борисовну, давая ей выплакаться. Если бы не добрая улыбка на этомъ дѣйствительно моложавомъ лицѣ, можно было бы подумать, что она совсѣмъ застыла для міра, сдѣлалась иконописною монахинею. Въ ней сказывался сильный характеръ, умѣряемый только страстною жаждою любви ко всему, что слабѣе ея, что въ ней нуждается. Она постриглась молодою. Въ мірѣ княжна Анна Сергѣевна Балкашпиская жила недолго. За нею ухаживали, ея руки искали. Настоящей красавицей она не была, и при томъ уже и тогда во всемъ у нея проявлялись слишкомъ прямолинейные, опредѣленные взгляды. Мало было женственности и мягкости. Она была добра, но не умѣла казаться доброю, напротивъ, въ ней состраданіе и жалость были слишкомъ цѣломудренны и прятались отъ дневного свѣта. Поэтому ее звали солдатомъ въ юбкѣ, бригадиромъ, чѣмъ хотите, надъ ней смѣялись -- она догадывалась и еще больше сдвигала свои брови. Елена Борисовна не знала, что привело княжну въ монастырь. Она уѣзжала за границу. Ее привезли оттуда больную, и, выздоровѣвъ, княжна пріѣхала въ стѣны обители и болѣе ихъ уже не оставляла. Когда кто-нибудь неосторожно или безцеремонно дотрогивался до ея прошлаго, она вся сжималась, точно открытая рана еще болѣла, смолкала и на недѣли запиралась въ своемъ домикѣ. Монахини говорили въ такіе періоды:
   -- Мать Александра самоё себѣ побораетъ.
   Оправившись, она выходила спокойная. Только строже смотрѣли ея глаза и рѣже показывалась на губахъ, повидимому, противорѣчивщая этому суровому взгляду мягкая, добрая улыбка. Отъ прежняго времени монахиня сохранила двѣ привычки: холить руки и носить тонкое бѣлье. На ней и платье сидѣло иначе.
   -- Княжну хоть въ семи водахъ мой -- все княжной останется.
   Смѣялась она надъ собою и своими маленькими недостатками. Она каялась въ нихъ духовникамъ, но тѣ смотрѣли на мать, Александру благодушно: "Отъ этого никому вреда, а мыло дешево. Да и на батистъ у тебя средствъ довольно... А ты -- если хочешь успокоить свою совѣсть -- такъ дѣлай такъ: истратишь на свою слабость рубль, сейчасъ же десять на доброе дѣло. И Богъ тебя проститъ".
   Мать Александра давно могла быть игуменьей. У нея оставались связи. Переписка съ далекою знатью часто погружала простыхъ инокинь въ священный ужасъ, когда онѣ видѣли у нея конверты съ золотыми коронами и узнавали "откуда сіе". Но монахиня, простая по натурѣ, не принимала никакихъ отличій, разъ навсегда отказалась отъ власти.
   -- Пора тебѣ, мать, верховодить обителью, -- сказалъ ей разъ мѣстный епископъ.-- Я тебя, кажется, назначу скоро.
   -- И не думайте, ваше высокопреосвященство.
   -- Отчего?
   -- Добра не будетъ. Распущу обитель. Мнѣ дай Богъ съ собой справиться.
   -- Съ собой труднѣе.
   -- Нѣтъ, ужъ вы меня освободите.
   -- Не хочешь пасти стадо?
   -- Не достойна... Если бы у меня была хоть десятая доля способностей матери Клеопатры...
   -- Клеопатры! Клеопатра -- такой родилась. Въ ней въ одной Святѣйшій Правительствующій Синодъ сидитъ. Ей поручи арміей командовать, такъ она тебѣ дванадесять языкъ, какъ жидовскую перину, по воздуху пуститъ,-- во всѣ стороны пухъ полетитъ. Ей равной въ Европѣ нѣтъ... Да и въ Америкахъ поищешь. Вонъ во Франціи, пишутъ, свѣтопреставленія -- всѣ въ Панамѣ покрались, и никакъ они разобраться не могутъ: кому кого судить. Потому и у судей, и у подсудимыхъ одинаково рыльца въ пушку. Избери мать Клеопатру президентомъ -- она бы ихъ живо расточила. Кого куда: всякому бы надлежащее мѣсто нашла... Забыли бы и думать. Ну, да ужъ Богъ съ тобой -- оставайся простою инокиней,-- смѣялся епископъ, благословляя ее.
   -- Мнѣ и то дѣла много.
   -- Отъ дѣла не бѣгай. Вонъ опять мать Клеопатра. Я ей вчера говорю,-- хочу тебя послать Рождественскую обитель приструнить. Очень ужъ матери ослабли. Чорта потѣшаютъ и ангеловъ огорчаютъ. Она мнѣ только: "благослови, владыко, а я попробую". Я и то думалъ -- если бы ее съ отцомъ Варлаамомъ сразить, кто бы изъ нихъ побѣду одержалъ?..
   -- Ну, довольно тебѣ!-- тихо проговорила мать Александра, замѣтивъ, что Елена Борисовна стала успокаиваться.-- Слезы хорошему не научатъ. Отъ нихъ только слабнешь и волю тратишь попусту. Давай теперь говорить...
   Елена Борисовна встала, подошла къ умывальнику и наскоро вытерлась водою съ одеколономъ. Потомъ она завернулась въ большой платокъ матери Александры и тихо отвѣтила:
   -- Спрашивайте!
   -- Что у васъ такое вышло? Изъ-за чего?
   -- Изъ-за всего... Наша жизнь сдѣлалась совсѣмъ невозможной. Вы, тетя, какъ женщина, меня поймете! Я бы съ чѣмъ не помирилась! И даже Моисей Лукича бы вынесла. Ну что жъ -- старикъ. Ему покорность нужна. Любитъ величаться -- пускай. На его мерзости не обратила бы вниманія. Это все такъ легко побороть. Ну, онъ хорошо помнитъ, какъ дѣда его у насъ на конюшнѣ пороли. Росъ онъ -- кругомъ были одни "насильники да обидчики". Самъ онъ мнѣ это разсказывалъ. Какъ у всякой низкой души -- въ немъ явилась жажда отместки. Попалась княжна въ руки. Мои предки издѣвались надъ его. Давай-ка я теперь самъ тебя къ ногтю пригну... Ты у меня въ ежовыхъ рукавицахъ будешь... И надъ этимъ я бы только смѣялась, вѣдь не страшенъ онъ, если бы у меня мужъ былъ настоящій. Не растопша какая-то.
   -- Что такое?
   -- Ну, нарывъ, что ли. Мягкій, скверный и все нудитъ, все болитъ. На пальцѣ выскочилъ, а всей самой скверно. Этого я и не могу вынести. Жалкій, слабый, безвольный. Передъ Моисеемъ Лукичемъ -- чуть не свѣчкой горитъ. Бровей его слушается. Ну, я понимаю -- любилъ бы онъ отца, боялся огорчить. Какой! Ненавидитъ, потерянный ходитъ... Женихъ былъ -- орелъ-орломъ, а вышла я замужъ, такимъ обернулся -- краше въ курятникъ сажаютъ. И того "не могу", и этого "не смѣю", "какъ папаша",-- а вѣдь самъ скоро "ваше превосходительство" будетъ. Подумай, тетя, какая мнѣ опора въ немъ... Будь онъ человѣкъ -- да я бы смѣялась надо всѣмъ, знала бы, что у меня позади есть и защита, и сила настоящая... А то самъ онъ дрожитъ, самого его покрывать надо, самъ онъ ни на что руки поднять не подумаетъ. Ахъ, если бы ты знала, какъ мнѣ эта слякоть ненавистна. Чуть что -- онъ теряетъ голову. Вмѣсто того, чтобы меня поддержать, я же его должна въ себя приводить. Малодушный... Ну -- палка въ чужихъ рукахъ да и только. И изъ-за чего. Ты знаешь нашъ родъ. И у насъ изъ-за денегъ гадости дѣлали,-- но не надолго. Споткнется и подымется, и гордость настоящую узнаетъ -- самъ себя стыдится. А тутъ вся жизнь -- и его, и моя -- изъ-за папенькиныхъ капиталовъ. За нихъ страшно. Я ему говорю разъ -- да брось ты все. Неужели мы съ тобой на твое жалованье не проживемъ. Мы въ тысячу разъ счастливѣе будемъ. А онъ мнѣ,-- ну что бы ты думала?-- "погоди еще немного, Лялька.-- Это онъ меня звалъ тогда Лялькой. Противно вспомнить.-- Погоди -- доктора мнѣ говорили, что у отца ракъ въ желудкѣ начинается. А съ этимъ долго не промаешься. Ну, пускай онъ пока покомандуетъ: умретъ -- на нашей улицѣ праздникъ будетъ. Мы тогда и развернемся". Точно мнѣ это надо! И нравственность какова, а? "Иначе, говоритъ, папаша со злости все состояніе на монастыри оставитъ. Неужели же я даромъ унижался столько времени". Нѣтъ, какъ тебѣ нравится это "даромъ"? Я сначала глаза широко открыла. Его ли я слышу! "Опомнись, говорю, что ты! На что намъ эти деньги, если изъ-за нихъ и ты, и я терпимъ столько оскорбленій." А онъ на меня съ ужасомъ: "милліоны да въ чужія руки. Да я изъ-за нихъ все перенесу, а ужъ не упущу!.." Какъ мнѣ его любить послѣ этого. Если бы ты слышала, какъ его отецъ ругаетъ. Что онъ надъ нимъ только не творитъ! И я же должна-была утѣшать его, потому что онъ -- тьфу ты, гадость этакая -- плачетъ какъ женщина. То-есть, что я, какъ женщина! И женщинъ такихъ нѣтъ кислыхъ. Повѣришь -- вотъ жъ третій годъ -- у меня такое отвращеніе, такое отвращеніе! Ты, тетя, всегда лягушекъ боялась,-- ну, представь, у тебя подъ бокомъ -- жаба, склизкая, холодная, мокрая! И жаба лучше -- ее прогнать можно. Вѣдь это я только въ послѣднее время, въ самое послѣднее -- отошла отъ него. А то все время безмолвно терпѣла ласки, его ласки. Ты понимаешь -- когда одно прикосновеніе отвратительно и ненавистно! И онъ еще меня упрекаетъ, что я холодна, и папаша его тоже: "отчего же это ты, Елена, не соотвѣтствуешь моему сыну. Забыла, что въ церкви тебѣ читали. А что какъ онъ на сторонѣ себѣ прохладу заведетъ?" Да заведи -- сдѣлай милость, первая рада буду. То-есть, вотъ что скажу тебѣ: сколько разъ, бывало, подымусь съ постели, отворю окно (наша спальня вверху), смотрю да и думаю: камень тутъ внизу, брошусь -- одна минута муки. Голову о него размозжитъ, а отъ этихъ ласкъ цѣлые годы отвращенія. Разъ, я помню, луна прямо свѣтила ко мнѣ. Я даже черезъ подоконникъ ногу перекинула. Хорошо, что Бога вспомнила, а то бы ты меня больше и не видѣла. Вѣдь ты знаешь, до чего дошло -- у насъ здѣсь офицеры стоятъ. Пустой народъ -- увлечься кѣмъ-нибудь изъ нихъ во всякомъ случаѣ не мнѣ. Я каталась съ ними верхомъ, каюсь, шампанское пила, сама себя одуряла... Но ничего -- ни въ мысляхъ, ни на дѣлѣ -- ни на столько, -- показала она кончикъ мизинца.-- Такъ мой-то каковъ -- ѣздилъ къ полицеймейстеру, вызвалъ тотъ сыщиковъ -- и они ихъ подкупили накрыть меня. Хорошъ это мужъ!.. Тѣ, разумѣется, ничего не нашли. Онъ же первый является ко мнѣ съ радостнымъ лицомъ, разсказываетъ объ этомъ и цѣловаться лѣзетъ. Положимъ, я была легкомысленна. Очертя голову замужъ пошла, да и мамѣ помочь хотѣлось. Такъ больно было видѣть ее въ нищетѣ... Ну, мало я наказана за это? Всю жизнь еще должна терпѣть?..
   Мать Александра сложила на груди руки и раздумчиво прошлась по комнатѣ. Потомъ она подозвала къ себѣ племянницу.
   -- Елена.
   -- Что вамъ?
   -- Взгляни мнѣ прямо въ глаза.
   -- Вы, тетя, мнѣ не вѣрите?
   -- Вѣрю, потому и спрашиваю. Иначе бы промолчала. Это все?
   -- Что все?
   -- То, что ты мнѣ разсказала.
   -- То-есть, какъ это? Разумѣется, много еще мелочей... Развѣ припомнишь сразу.
   -- Я не о мелочахъ. Больше нѣтъ поводовъ къ отвращенію?
   Елена Борисовна вся залилась кровью... Что называется, до корней волосъ покраснѣла. Съ ея смуглиной она еще лучше стала, и глаза загорѣлись ярко-ярко. "Въ самомъ дѣлѣ, -- подумала про себя и мать Александра.-- Этакая, какъ она, и рядомъ Алексѣй Моисеевичъ. И винить-то какъ!.."
   -- Никто вамъ поперекъ дороги не сталъ?
   -- Развѣ и здѣсь говорятъ что-нибудь?..
   -- Вчера я съ матерью Клеопатрой бесѣдовала...
   -- Про Семигорова?
   -- Да.
   -- Ну, что жъ, если хотите -- я его люблю. Это настоящій, цѣльный. Если есть на свѣтѣ мужчина -- то именно Николай Львовичъ. Дурного я пока еще ничего не сдѣлала.
   -- Пока?
   -- Да, пока, -- твердо повторила она.-- Я жду -- пусть узелъ развяжется какъ слѣдуетъ. Но если они меня выведутъ изъ себя... Если... Я тогда -- прямо говорю -- не стану беречь знаменитое имя Копровыхъ. Уйду. Свѣтъ не клиномъ сошелся.
   -- Елена, ты въ умѣ?
   -- Слишкомъ долго безумствовала...
   -- Если бы твоя мать жива была, что она тебѣ сказала бы?
   -- Ахъ, къ чему эти "если бы"... Одно только: Семигоровъ честный человѣкъ, и самъ мнѣ сказалъ, что я буду его женою.
   -- Мужъ тебѣ не дастъ развода.
   -- Не знаю... не знаю, и ничего знать не хочу. И вотъ что еще, тетя, добрая, милая... Пока я здѣсь -- дайте мнѣ отдохнуть. Если бы вы могли себѣ представить, какъ я измучилась. Право, мнѣ иногда кажется, что я износилась вся, какъ старое платье -- въ лохмотья по всѣмъ швамъ ползу. Дайте мнѣ въ вашей тишинѣ оправиться. Тутъ такъ хорошо, покойно... я бы даже сказала: сладко. Хочется съ головой уйти на самое дно -- и главное -- ни о чемъ, ни о чемъ не думать. Пусть вверху катятся волны, буря шумитъ. Фу, какъ я говорю... Но вы понимаете -- лишь бы вокругъ меня было все такъ тихо. Чтобы внутри замерло, какъ будто ничего-ничего нѣтъ и не бывало, и меня даже нѣтъ. Мнѣ отдышаться надо... У меня -- прямо скажу -- цѣлаго мѣста не осталось: все замучено и опоганено...
   -- Елена!
   -- Ахъ, не гонитесь за словами. Еще и не такія на языкъ навертываются.
   -- Я тебѣ вотъ что скажу. Ты знаешь, я богата?
   -- Ну?
   -- Если на разводъ тебѣ нужны будутъ деньги...
   -- Тетя, вы воображаете, что Николай Львовичъ позволитъ хоть копейку кому-нибудь потратить на это дѣло? Да онъ самъ себя заложитъ, я не знаю, что сдѣлаетъ... Боже мой -- это Сонька подъ окномъ пробѣжала?..
   -- Она.
   -- Хорошая! Какъ я ее рада видѣть, и вѣдь съ исповѣдью своей -- я еще не одѣлась... Халда-халдой.
   -- Однако, ты и говоришь нынче!
   -- Извините, въ конюшнѣ живу, поневолѣ розами не пахну... Отъ Моисея Лукича еще и не тому научишься. Сонька, это ты?
   Маленькая горбунья клубкомъ подкатила къ ней, становясь на цыпочки, хотѣла дорваться до ея губъ, чтобы поцѣловать Елену Борисовну, и не могла. Копрова, наконецъ, смѣясь, подняла ее въ уровень съ своимъ лицомъ.
   -- Ну, давай твои васильки... Ты знаешь, когда я смотрюсь въ нихъ, мнѣ кажется, что все кругомъ одна прелесть; и никакого зла въ мірѣ нѣтъ. Теперь намъ съ тобою отлично будетъ....
   -- А я только утромъ услыхала, что ты у насъ. Такъ торопилась, такъ торопилась... Все бросила. Ребяткамъ въ школѣ говорю -- шабашъ, дѣтки, сегодня васъ учить не стану. У меня праздникъ. "Какой?-- спрашиваютъ.-- Ты что жъ не упредила: мы бы тебѣ куръ, яицъ да холста принесли". Вота они какіе... Матушка -- помните Ирину... Все на бокъ жаловалась... Еще у васъ мази просила?
   -- Какъ же... Еще ей надо?
   -- Ничего ей не надо. Побѣгу мать Клеопатру просить -- гробъ ей и обрядить какъ слѣдуетъ. Ночью умерла. Плакала. Жить хотѣлось ей еще. Всего вѣдь двадцать три года...
   -- И ты съ ней?.. Ишь глаза-то у тебя вспухли...
   -- Соня, ты напой чаемъ племянницу. А мнѣ надо къ игуменьѣ -- потолковать кой-о-чемъ. Да и васъ слѣдуетъ оставить однѣхъ наговориться. Сколько времени не видались.
   Мать Александра вышла.
   -- Ты и не знала, что я здѣсь?-- спросила у Агушевой Елена Борисовна.
   -- Утромъ рано мнѣ сказали.
   -- Кто, монахини?
   -- Нѣтъ. Вотъ ужъ держу пари -- не угадаешь.
   Копрова опустила глаза. Горбунья пристально взглянула на нее и разсмѣялась.
   -- Хорошо, что пари не держала -- проиграла бы.
   -- Онъ вѣрно еще вчера пріѣхалъ?
   -- Да -- вечеромъ.
   -- Гдѣ онъ остановился?
   -- Ты знаешь новую избу въ сторонкѣ... Обитель Еремихѣ помогла поставить. Она еще и не перешла туда. Такъ Николай Львовичъ тамъ именно. Налетѣлъ вчера -- все село взбудоражилъ. Точно туча съ молніей. Я была занята, а то ночью бы узнала. Говорятъ, въ обитель порывался, да мать Степанида, привратница, его не пустила. "Что ты, говоритъ, шалая твоя душа, куда прешь! Крестъ-то на тебѣ есть или нѣтъ? Тутъ мѣсто святое, замоленное. Матери спасаются, -- а ты силкомъ норовишь. Приходи завтра, доложу игуменьѣ, какъ благословитъ -- козыряй. А то -- ну-ко, какимъ прилетѣлъ. Рога впередъ -- хвостъ на отлетъ..."
   -- Что же онъ?-- смѣялась Елена Борисовна.
   -- Жаль, отвѣчаетъ, что ты дама, а не отецъ Гермогенъ. Я бы тебѣ показалъ... Мать Степанида пуще всего за "даму" обидѣлась -- до сихъ поръ плюется. Отродясь, жалуется, въ дамахъ не бывала, а тутъ, на-ко поди, набѣжалъ верхоплетъ и обозвалъ инокиню неприличнымъ словомъ. Она, знаешь, съ нимъ въ окошечко дверное разговаривала. Я ее и спрашиваю: какъ же ты, мать, ему отвѣтила?-- "А никакъ! Плюнула ему туда да и захлопнулась. Онъ еще стучался. Да, слава Богу, ворота у насъ желѣзомъ кованы. Толцыся сколько угодно -- не отверзятся".
   -- Она не сказала объ этомъ игуменьѣ?
   -- Вотъ еще, Степанида да пожалуется. Такой человѣкъ! Она матери Клеопатры сама какъ огня боится. "Безъ нея, говоритъ,-- ничего. А увижу -- сейчасъ въ поджилкахъ ноетъ. Словно ни вѣсть сколько грѣховъ на мнѣ, и всѣ они у меня на лицѣ написаны -- каждому видно..."
   -- Ну, слава Богу. Онъ самъ къ тебѣ приходилъ?
   -- Узналъ, что я въ селѣ -- чуть крыльцо не сшибъ. "Гдѣ она?" -- кричитъ. Я выхожу: "Что вамъ, Николай Львовичъ? Чего это вы народъ пугаете?" А самъ-то онъ взбудораженный. Лица на немъ нѣтъ. Бормочетъ: "вы знаете, какъ я васъ, Софья Владиміровна, люблю и уважаю. Если кто вамъ осмѣлится что-нибудь обидное -- бока ему отшибу". Руки цѣлуетъ -- точно знаки препинанія ставитъ. И красавецъ же, прости Господи! Огнемъ такъ и брызжутъ глаза. Не будь я уродъ -- сейчасъ бы влюбилась! Вотъ какъ! Я, смѣясь, ему: "вамъ не меня, -- а Елену Борисовну надо". А онъ съ маху: "разумѣется, не васъ. А къ ней я вечеромъ поздно пробивался -- да меня старая корга (это онъ мать Степаниду такъ!) не пустила... Ради всего святого -- устройте!" И бацъ передо мной на колѣни. Въ окно изъ избы смотрѣла баба Маланья -- десятскаго жена,-- такъ она потомъ меня спрашиваетъ, въ чемъ это онъ, барченокъ-отъ Семигоровской, передъ тобой винился?
   -- Что же ты ему?
   -- Да развѣ отъ него отобьешься, то молитъ, вотъ-вотъ заплачетъ,-- а то кричитъ: "схвачу я васъ въ охапку и въ первомъ колодцѣ утоплю!" Какой съ нимъ разговоръ можетъ быть! Я ему обѣщала. Какъ разъ послѣ трапезы и пойдемъ. Ты вызовись проводить меня.
   -- Мужъ не знаетъ, что я здѣсь?
   -- Нѣтъ, они съ тестемъ тебя баграми искали въ озерѣ.
   -- То-то Моисей Лукичъ радовался!
   -- Должно-быть, его Николай Львовичъ впопыхахъ здорово помялъ.
   -- А что?
   -- Ужъ очень смѣется, какъ вспомянетъ старика Копрова. Онъ, говоритъ, меня не забудетъ.
   -- Одно мое горе: обѣдать мать Клеопатра звала къ себѣ.
   -- Ну? У нея вѣдь недолго сидятъ. Старуха сырая -- на покой сама запросится.
   -- А вдругъ?
   -- Ничего. Семигоровъ и подождать можетъ... Остынетъ немного. Ему же лучше. А то весь такъ и кипитъ. Ключомъ! Того и гляди крышку паромъ сорветъ.
   -- Сонька, какая ты милая!..
   И подхвативъ ее на руки, какъ ребенка, Елена Борисовна зацѣловала подругу.
   -- Полегче, полегче. Ты смотри, моего друга не сомни...-- смѣялась та.
   Агушева другомъ называла свой горбъ.
   -- Да, кстати,-- опомнилась она:-- Николай Львовичъ въ городъ за своими людьми послалъ.
   -- Зачѣмъ?
   -- На всякій случай. Если мужъ съ тестемъ явятся сюда.
   -- Ну?
   -- Я ихъ обоихъ, говоритъ, высѣку. И клянется. И вотъ что я тебѣ скажу -- посмотрѣла я ему въ глаза и повѣрила, что высѣчетъ. Другой бы не осмѣлился, -- а ему какъ съ гуся вода. Потомъ хоть разстрѣляй его. Онъ самъ объяснилъ мнѣ: "я никогда не думаю про "потомъ". Что "потомъ" будетъ -- то и будетъ. А то этакъ-то и жить не придется, коли все обсуждать..." И вкусный чай же сегодня... Я выпью еще...
   Агушева налила себѣ.
   -- Знаешь, что я иногда думаю?
   -- Что?
   -- Я, вѣдь, счастливѣе всѣхъ васъ въ сущности. Вы посмотрите-ка. Точно подъ жерновомъ вы. И мучитесь, и томитесь, и настоящаго покоя не знаете. Радость у васъ если и есть -- такъ мелькомъ. Блеснетъ, и опять тучи заволакиваютъ. И добиваться ее трудно. Должно-быть, красота -- великій крестъ и тяжко его нести. Богъ-то ко мнѣ милостивѣе былъ...
   -- Не Богъ, а нянька.
   -- Безъ Него она бы меня не уронила. Знаешь что о волосѣ сказано?..
   -- Ну, ты, Сонька, монахиней стала совсѣмъ. Отчего ты не постриглась -- теперь бы какая ужъ важная была бы. Хоть картину съ тебя пиши.
   -- Мнѣ воля дорога. Такъ я что хочу, то и дѣлаю. А тогда не особенно мать Клеопатра отпустила бы меня по селамъ да городамъ шляться... Однако, ступай одѣнься. Послушай,-- засмѣялась она.
   -- Ну, глупость какая-нибудь -- по глазамъ вижу.
   -- Что бы далъ Семигоровъ посмотрѣть на тебя теперь?
   -- Соня, за уши выдеру...
   

II.

   Черезъ часъ Елена Борисовна привела себя въ порядокъ и, пользуясь оставшимся ей временемъ, рѣшила написать мужу. Въ самомъ дѣлѣ -- тѣ вѣдь подымутъ на цѣлый уѣздъ шуму. По всѣмъ рѣкамъ и озерамъ заищутъ ее, баграми воду замутятъ такъ, что, пожалуй, и въ газеты попадешь въ качествѣ утопленницы. Ни мать Клеопатра, ни ея тетка ничего не дадутъ знать туда. Не ихъ дѣло -- и мѣшаться въ побѣгъ жены изъ-подъ супружескаго крова монахинямъ не совсѣмъ удобно и прилично. Она сѣла къ столу и взяла перо... начала даже: "Спѣшу увѣдомить васъ, Алексѣй Моисеевичъ, что я уѣхала къ теткѣ въ обитель и больше къ вамъ не вернусь -- ни подъ какимъ видомъ"... И вдругъ точно кто-то у нея бумагу изъ-подъ рукъ вырвалъ. Въ самомъ дѣлѣ -- чего ей бояться? Огласки?-- такъ что дурного въ томъ, что она подъ монастырскіе купола спасается отъ невыносимой жизни. Это -- разъ, а потомъ: только-что противный Моисей Лукичъ узнаетъ -- сейчасъ же начнется охота за нею. Минуты покоя не будетъ. Положимъ, заручка есть у нея. Мать Александра напишетъ и губернатору. Княжну Анну Сергѣевну Балкашинскую помнятъ и поостерегутся очень ужъ ее оскорбить... Да все-таки обители безпокойство. Монахини тихія, робкія, опасливыя. Всякаго шума боятся. Шишка сверху валится, и то вздрагиваютъ. "На инокинь-то нынѣ всякая собака лаетъ невозбранно!-- объясняла ей одна,-- отъ горлопановъ покою нѣтъ". Да и за этими святыми стѣнами осаду выдерживать неудобно. Копровымъ терять нечего, кто ихъ не знаетъ. Нѣтъ, лучше еще нѣсколько дней покоя, тишины. Пусть отдохнетъ душа хоть немного. Она разорвала начатое письмо, встала, взяла у тетки изъ комода черный платокъ и накинула его на себя. Въ монастырѣ вошло въ обычай: кто бы сюда ни пріѣзжалъ изъ богомолицъ -- непремѣнно надѣвать такіе черные платки. Мать Клеопатра строго этого требовала. "Не люблю я,-- говорила она,-- пестроты вашей. Въ глазахъ рябитъ, а въ церкви даже неприлично! Иной разъ стоятъ дамы, особенно изъ купчихъ которыя, -- и не знаешь, что ярче: иконостасъ или онѣ.. Въ святомъ мѣстѣ, и то норовятъ соблазнить чье-нибудь око. Мужчины на нихъ такъ и пялятся. Да и монахиня помоложе позавидуетъ. У меня этого краснаго, зеленаго, голубого да желтаго чтобы не было. И буколекъ съ чёлками -- терпѣть не люблю. Одна питерская пріѣзжала -- до какого безстыдства дошла! На раннюю обѣдню разлетѣлась въ бигудяхъ этихъ... Ну, я не выдержала -- вышла къ ней да при всемъ народѣ и говорю: сударыня, въ театры-то вы ѣздите прибравшись,-- а къ Богу какъ попало! Извольте вернуться къ себѣ, снять эту мерзость,-- а потомъ милости просимъ и на молитву!"
   -- Ну, бѣглянка!-- ласково встрѣтила она Елену Борисовну.-- Какъ спалось?
   -- Отлично, матушка!
   И Копрова, наклонясь, поцѣловала ей желтую, выцвѣтшую руку.
   -- А мнѣ все не можется. Въ груди точно дыханіе спираетъ. Выходу ему нѣтъ.
   По обыкновенію блѣдная, вся въ отекахъ, игуменья сидѣла въ креслѣ, тяжело дыша. Глаза ея совсѣмъ ушли сегодня въ какіе-то мѣшки. На лицѣ ни кровинки, даже губы, и тѣ не отличались отъ него.
   -- Отдохнуть бы и мнѣ да некогда... Все кругомъ нестроеніе, баловство, неряшество.
   Елена Борисовна едва-едва сдержала улыбку. Обитель ходила по стрункѣ, -- а мать Клеопатра была недовольна. Ей вѣчно, даже во снѣ, чудился непорядокъ.
   -- Вѣдь здѣсь какъ? Распусти хоть на вершокъ -- у тебя все развалится на версту. Сегодня, смотрю, у амвона наслѣдили. А еще и служба не начиналась! Значитъ, съ вечера такъ осталось, некому и подумать было... А тутъ и отецъ Геронтій -- положимъ, монахъ онъ суетный, больше по князю власти воздушныя дѣйствуетъ, но все же на немъ мантія -- почти не его, а санъ, званіе: онъ, вѣдь, у алтаря рукоположенъ,-- и вдругъ наши инокини при встрѣчѣ съ нимъ никакого ему уваженія не оказываютъ. Проходятъ мимо -- не кланяются. Я такъ думаю: письмомъ онъ меня задѣть хотѣлъ. Вотъ-де, мать, кичишься, а какіе у тебя безпорядки завелись... На-ко! Только бы мнѣ узнать, кто это. Я бы отчитала ихъ...
   Еликонида вошла въ комнату. Ей разъ навсегда приказано было не сказываться.
   -- Матушка игуменья. Тамъ старицы-коровницы пришли.
   -- Зови, зови!
   Клеопатра ожила. Было на комъ сорвать сердце.
   У нея даже желтые бѣлки глазъ изъ-подъ мѣшковъ выступили. Она оправилась.
   -- Елена... Дай-ка мнѣ посохъ.
   Взяла его въ одну руку, а другую положила на столъ передъ собою.
   Двѣ монахини изъ простыхъ -- точно ихъ нарисовали по трафареткѣ -- одна въ одну: тѣ же провалившіеся рты, тѣ же морщины у глазъ... Еще въ дверяхъ метнулись въ землю...
   -- Ближе, ближе!..
   Сдѣлали два шага, и опять лбомъ о-полъ. Онѣ и кланялись будто по командѣ, вмѣстѣ. Сбоку посмотрѣть, показалось бы, что это одна, а не двѣ ихъ.
   -- Нечего, нечего по землѣ плавать... Сюда станьте... сюда.
   Тѣ замерли на указанномъ мѣстѣ ни живы, ни мертвы. Обѣ устремили глаза на мать Клеопатру -- и, точно очарованныя, оторвать ихъ не могутъ.
   -- Ну?
   И игуменья застучала посохомъ въ доски пола.
   -- Виновати, матушка...
   -- Въ чемъ виноваты -- знаете?
   -- Нѣтъ, матушка... Куда намъ... Про то тебѣ вѣдомо.
   -- Вотъ, не угодно ли?-- обернулась мать Клеопатра къ Еленѣ Борисовнѣ.-- И толкуй съ ними. Чего жъ вы винитесь?
   Старушки молчали, не отрывая отъ нея глазъ.
   Она опять застучала посохомъ.
   -- Что я вамъ приказывала. Строго-настрого... Хвосты у коровъ подвязаны?
   Тѣ опять метнулись въ землю.
   -- Стойте, вамъ говорятъ!.
   -- Виновати...
   -- Ну, слава Богу, поняли, въ чемъ одна вина! Подстилку сколько разъ мѣняете въ коровникахъ?
   -- Разъ...
   -- А велѣно -- утромъ и вечеромъ... Сама я вамъ приказывала!
   И посохъ еще громче забилъ о-полъ, точно подчеркивая слова игуменьи.
   -- Неряшество завели. Страшно войти къ вамъ. Грязь вездѣ. А потомъ оттуда молоко богомольцамъ пить носите... Въ посуду взглянула -- не мытая.
   -- Виновати...
   -- Молчать! Я ваши вины сама лучше знаю. Мнѣ съ вашего "виновата" не шубу шить. А ты это, мать Митрофанія, съ чего такую моду завела, чтобы съ богомольцевъ За молоко деньги брать? Да еще впередъ...
   Старушка заморгала глазами, точно передъ нею кто-нибудь огнемъ замахалъ.
   -- Ослѣпла, что ли... Говори... Слышишь!
   И опять стукъ-стукъ-стукъ.
   -- Я не для себя...
   -- Что?
   -- Я, матушка Клеопатра, въ кружку.
   -- Я тебѣ что сказала?.. Въ кружку пускай онъ самъ...
   -- Дозволь мнѣ...-- выступила другая.
   -- Ну!..
   -- Никакъ отъ него, отъ богомольца этого, не дождаться, чтобы онъ самъ...
   -- Какъ это не дождаться?
   -- Потому -- онъ норовить какъ: выпьетъ, утрется и сейчасъ у него глаза врозь. Такъ кружки и не видитъ. А напомнишь ему -- накричитъ, натопаетъ, воровками обзоветъ. А какія же мы воровки? Намъ и всего-то надобно, что гробъ сосновый, да яма!
   -- То-есть такіе лукавцы между оными есть, -- горячо заговорила другая, -- не токмо, что въ кружку, а сами норовятъ изъ кружки. Козонокъ одинъ непоратый объявился третьяго дни... Онъ у меня шесть горшковъ молока схлебалъ. Не бойся, говорить, старуха, я тебя не забуду. Какъ уѣзжать стану -- озолочу. Приходи съ своей кружкой, да товарку зови, а то не унесешь одна, столько я тебѣ насыплю... Жилу надорвешь! И господинъ, матушка, ипостасный. Штаны на немъ въ клѣтку, жилетка бѣлая, а по жилеткѣ цѣпка. И какая цѣпка! Собаку на ночь привяжи -- не оторвется. А на цѣпкѣ-то штучки блестятъ... Какъ было не повѣрить. Прибѣжала ко мнѣ на-утрось бѣличка -- кричитъ: "уѣзжать баринъ собирается". Ну я, благослови Господи, кружку, да къ нему. Еще и на порогѣ споткнулась, а и не подумала, что не къ добру. Онъ это увидалъ меня издали. "Жива еще"?-- спрашиваетъ. Я, извѣстно, кланяюсь.-- "Не разсыпалась, или на тебя обручи набили. Зачѣмъ пожаловала?" -- Шесть, говорю, крынокъ...-- "А счетъ у тебя есть?.." -- Какой счетъ тебѣ?-- "Какъ какой счетъ: на бланкѣ съ приложеніемъ гербовыхъ марокъ". Я -- стою, моргаю.-- "Ну, говоритъ, хорошо. Запиши пока въ трубѣ. Пріѣду еще разъ, увижу по дыму сколько съ меня -- и заплачу, а ты пока мнѣ квитокъ приготовь..." Такъ и зазвенѣли, мать, колокольчики... Плакали наши шесть крынокъ... Какъ же съ ними иначе?..
   Мать Клеопатра успокоилась. Вина оказывалась не особенная. Желтое лицо игуменьи опало и глаза спрятались. Она прислонила посохъ къ креслу.
   -- Да, вотъ какъ... Все-таки не законъ. У меня не спросились...
   -- Виновати...
   -- То-то. Я распоряжусь. Придумаю, что намъ дѣлать... Ступайте. Только о хвостахъ да о подстилкѣ не забудьте. Слышите?
   -- Слышимъ, слышимъ...
   -- Особенно ты, мать Митрофанія. У тебя отъ старости память слабѣетъ...
   -- Точно.
   -- А чтобы взбодрить ее... прочитай-ко ты сегодня на ночь двадцать разъ "Отче нашъ", да со вниманіемъ, да послѣ каждаго раза три земныхъ поклона. Только ты смотри у меня -- я вѣдь на духу спрошу, исполнила ли. Бога обсчитывать тоже не годится!.. Слышишь?
   -- Слушаю...
   -- Ну, идите... Да если я еще разъ грязь замѣчу -- пошлю васъ дрова колоть...
   -- Твоя воля, матушка.
   Не успѣли уйти эти, какъ Еликонида опять показалась въ дверяхъ.
   -- Мать Евдокія...
   -- А!.. Давно добираюсь. Зови, зови...
   Въ келью вошла миловидная монахиня, съ лукавымъ, такъ и горѣвшимъ жизнью взглядомъ и смѣющимися губами. Странно даже было видѣть на ней иноческую шапку и черное платье.
   -- Здравствуйте, мать Евдокія.
   Та низко поклонилась.
   -- Садитесь!
   -- Я постою...
   А сама вспыхнула. Взглянула на Елену Борисовну и чуть-чуть ей улыбнулась глазами.
   -- Ну, какъ вамъ угодно... Что же мнѣ, мать Евдокія, съ вами дѣлать?..
   Монахиня молчала.
   -- Кричать на васъ, какъ на коровницъ этихъ, да стучать посохомъ -- не совсѣмъ хорошо. Вы изъ института и такъ же, какъ и я, понимаете дѣло. На эпитемію васъ ставить -- только срамить. Простыя монахини скажутъ: "вонъ онѣ какія, образованныя-то, изъ барынь". За что же другія будутъ изъ-за васъ краснѣть... А?
   Игуменья помолчала-помолчала, видимо, сдерживая себя, но это ей не удалось. Глаза опять блеснули. Тяжело опершись о ручку кресла, она встала, выпрямилась и медленно прошлась, нервно потирая себѣ сердце.
   -- Я ужъ и такъ не понимаю, какъ меня хватаетъ. Гораздо лучше править десятью обителями, гдѣ однѣ мужички-монахини, чѣмъ одной такой, какъ наша. Доведете вы меня до того, что я грохнусь о-полъ и не подымусь больше. Я на васъ именно разсчитывала -- примѣръ подадите. Вѣдь вы изъ Смольнаго, съ шифромъ. У васъ братъ профессоръ. Книги я вамъ разрѣшила, газеты. Отъ работъ васъ избавила... Кажется, могли бы цѣнить это. А тутъ... И на какой мелочи! Срамъ просто. Христу себя обручили, міра отреклись, сатану и всю его прелесть отвергли -- и что же. Сегодня опять шелкъ на васъ. Подымаете руку креститься -- золотой браслетъ... Тьфу!.. Я даже покраснѣла -- потому замѣчаю, что и другія матери видятъ, не одна я. Вы ужъ брильянтовыя серьги въ уши и брошку на мантію. Чего стѣсняться! Въ католическихъ монастыряхъ открыто это дѣлаютъ. А еще сегодня слышали въ церкви: "духомъ ходите и похоти плотскія не совершайте"... У меня власть, я бы могла послать васъ дворъ мести или еще хуже -- къ матери Митрофаніи на помощь -- за коровами ходить... Только что толку, если у васъ въ душѣ не монашескія чувства...
   Мать Клеопатра тяжело раскашлялась и сѣла. Отдышалась и начала тихо:
   -- Говорить все это вамъ напрасно. Вы сами лучше меня знаете... А только я съ вами больше не хочу въ одномъ монастырѣ быть... Что жъ, если у насъ вамъ не нравится -- идите въ другой. Вы имѣете знакомыхъ, родныхъ, и очень сильныхъ. Вамъ помогутъ, переведутъ. Можетъ-быть, и такая обитель найдется, гдѣ матери décolletées et manches courtes щеголяютъ... Піанино держатъ въ кельяхъ для легкихъ танцевъ. Я не знаю -- поищите. Я вамъ дамъ отпускъ. Завтра уѣзжайте -- и, пожалуйста, больше не возвращайтесь. Мнѣ васъ не нужно. Я лучше съ простыми сердцемъ. Съ ними легче.
   Елена Борисовна незамѣтно вышла въ другую комнату.
   Мать Евдокія низко-низко опустила голову. Игуменья взглянула на нее и замѣтила, что у той по лицу текутъ слезы.
   -- Да. Мнѣ лучше съ простыми сердцемъ. Тѣ боятся Бога и заповѣди Его хранятъ. Яко сіе всякъ человѣкъ! Онѣ серьезнѣе смотрятъ на свои обѣты и святѣе насъ, сверху пришедшихъ, исполняютъ ихъ. Если онѣ и грѣшатъ, то по забвенію, по непониманію... А мы? Безстыдство -- иного слова найти не могу. Шелкъ на монахинѣ!.. Въ сущности, намъ слѣдовало бы рубища надѣть, а наши отдать неимущимъ...
   -- Простите, ради Бога, мать Клеопатра...
   И молодая монахиня уже неудержимо расплакалась.
   -- Нѣтъ, лучше уѣзжайте. Что намъ съ вами ссориться. Я на такихъ, какъ вы, какъ на опору смотрѣла. Устану, ослабѣю -- вы поддержите добрыя начинанія, а оказывается, что съ вами-то съ первыми справиться надо... Уходите...
   Мать Евдокія опустилась на колѣни у самаго кресла матери Клеопатры и плакала, цѣлуя ея желтую руку. Въ глазахъ у игуменьи блеснуло уже что-то доброе и мягкое. Она даже подняла другую руку, чтобы положить ее на голову той,-- да удержалась.
   -- Какъ вы въ самой себѣ не можете найти опоры и указанія? Вѣдь васъ не нужда гнала въ обитель... А чувствуете, что колеблетесь и суетное одолѣвать начинаетъ,-- учитесь, ищите у св. отцовъ указанія. Они тоже на первыхъ порахъ не менѣе вашего смятенію подвергались... Апостоловъ прочитайте. Вонъ у св. Павла, въ посланіи къ римлянамъ, какъ это хорошо выражено: "обрѣтаю убо законъ, хотящу мы творити доброе, яко мнѣ злое прилежитъ. Соуслаждаюся бо закону Божію по внутреннему человѣку, вижду же имъ законъ во удѣхъ моихъ, противувоюющъ закону ума моего и плѣняющъ мя закономъ грѣховнымъ, сущимъ во удѣхъ моихъ!.." Ну, будетъ... Ей-ей, Евдокія, мнѣ съ тобой больше возни, чѣмъ съ цѣлымъ монастыремъ. Повѣрь ты этому...
   -- Я и сама себѣ не рада.
   -- А все-таки тянетъ на грѣхъ?.. Ну, Господь съ тобою. Только вотъ что -- я тебѣ даромъ этого все-таки не прощу. На всю обитель соблазнъ былъ -- передъ цѣлою обителью ты и покаяться должна... Бога стыдиться нечего. Мы сами въ себѣ многаго не замѣчаемъ, а Онъ видитъ. Отъ Него не спрячешься. Ты вотъ что -- завтра у обѣдни -- изволь подойти къ иконѣ Божьей Матери у Царскихъ вратъ, сдѣлай передъ нею три земныхъ поклона и на вѣнчикъ ей повѣсь свой браслетъ, чтобы всѣ видѣли...
   -- Слушаю-съ!
   -- Еще есть цѣнныя вещи?
   -- Есть... Другой браслетъ.
   -- И его тоже... А шелковую накидку свою разстели на паперти, чтобы, проходя, простыя инокини попирали ее ногами. И сама стой около -- и у всѣхъ проси прощенія... Согласна?..
   -- Согласна. Только не сердитесь.
   Мать Клеопатра порывисто подняла ее, поцѣловала въ лобъ и отпустила, благословивъ.
   -- Ну, иди. А то я еще съ тобою расплачусь. А мнѣ это и совсѣмъ ужъ неприлично! Ты что ушла?-- обернулась она къ Еленѣ Борисовнѣ.
   -- Вамъ мѣшать не хотѣла. Да и ей, сестрѣ Евдокіи, при мнѣ было бы хуже.
   -- Ничего. Монахиня все должна на міру дѣлать, чтобы всѣ видѣли... Ну... ты-то къ намъ зачѣмъ?
   -- Тетку навѣстить!-- потупилась Копрова.
   -- И самой спрятаться?.. Ахъ, грѣхъ, грѣхъ. Помню и я, на институтской скамьѣ намъ чудилось издали не вѣсть сколько счастья въ мірѣ. Все въ розовомъ свѣтѣ тонуло. Бывало, думаешь -- и задыхаешься отъ радости, и ждешь -- поскорѣе бы за собою стѣны оставить темничныя. Вѣдь въ самомъ дѣлѣ, намъ тогда Смольный тюрьма-тюрьмой казался. Послѣдній годъ какъ мы отсчитывали. Были у насъ такія, что помножили мѣсяцы на дни, дни на часы, часы на минуты -- и по нѣскольку разъ, съ утра до вечера, вычеркивали, сколько имъ остается. Я, помню, у одной спрашиваю:-- "ну, Неѣлова, покажи мнѣ, до выпуска еще много?" -- А она, не глядя въ тетрадку -- "двѣсти тысячъ", и затѣмъ точную цифру минутъ. Послѣднюю недѣлю, я думаю, не спала ни одна. Счастьемъ такъ и заливало... А вышли!.. Еще первое время одурь была, разобраться не могли, а потомъ глядимъ -- и понять ничего не можемъ, гдѣ жъ оно, счастье-то? Нѣтъ его ни у кого... Порой еще налетитъ, какъ облачко лѣтомъ. Окрутитъ, обманетъ и прочь, и опять жутко...
   Елена Борисовна смотрѣла на мать Клеопатру и не узнавала ее.
   Точно и не было долгихъ лѣтъ болѣзней и страданій. Игуменья оживилась, глаза ея заблистали, къ щекамъ прилила кровь... Будто чужая -- подмѣнили ее, что ли? Такъ ее приподняла сладкая память былого. Вѣдь и въ самомъ дѣлѣ, единственное счастье на землѣ -- мечта о счастьѣ, ожиданіе его, предчувствіе. Въ этомъ молодость. Она изъ далекаго-далекаго прошлаго новую жизнь, съ ея блескомъ и радостью, даетъ тому, у кого холодная старость не отшибла памяти, не застудила сердца. Случалось вамъ видѣть забытыя картины? Вся она пожухла, слиняла. Ничего не разберешь въ ней. Фигуры слились, не отличить ихъ отъ фона. Смотришь-смотришь и не поймешь: дерево это или солнце, или лицо. И вдругъ -- брызни только вода -- и въ яркости прежнихъ красокъ выступитъ передъ тобою все, что когда-то тѣшило и ласкало взглядъ... Но пройдетъ минута, высохнетъ вода -- и вновь передъ вами какія-то пятна, поблекшая муть, намеки на что-то... Такъ было и съ матерью Клеопатрою. Преобразилась, засвѣтилась она. Легко встала съ кресла, твердою поступью перешла на диванъ и велѣла Копровой рядомъ сѣсть.
   -- Да, нѣтъ на землѣ счастья. Нигдѣ. Я семействъ сколько знала, и не сочтешь!-- а спроси меня, хоть въ одномъ было счастье -- не отвѣчу. Мерещилось что-то, а какъ я всмотрюсь, бывало,-- точно туманъ надъ болотомъ. Нѣтъ его... Подуло вѣтромъ и разсѣялся. Ну, да у тебя другое дѣло...
   Она взяла ея руку.
   -- У насъ тебя скоро не отымутъ. Сначала отписываться будемъ... А тамъ посмотримъ. Положимъ -- не иноческое дѣло. Да вѣдь какъ судить?.. Полагаю, что не подъ обухъ же тебя. Я Моисей Лукича знаю -- какое это сокровище. Легко сказать тебѣ -- иди и терпи. Не думаю только, чтобы ты осталась намъ благодарна. Можетъ-быть, я и грѣшу, -- ну, да авось Богъ проститъ. Единъ Онъ безъ грѣха... Это вѣдь какой крестъ дастся человѣку. Иной и не по силамъ. И Христосъ подъ Своимъ крестомъ упалъ, и пришелъ другой и понесъ его... Совѣтовать не трудно. Одно только скажу -- зная, сколь слаба человѣческая природа, языкъ не повернется сказать: "подставь голову подъ удары". Про себя вспомнишь -- и такъ и ждешь, что тебѣ жъ отвѣтятъ: "врачу, исцѣлися самъ"; "изми первѣе бревно изъ очесе твоего"... Такъ и Александрѣ скажи: "игуменья-де благословила меня въ монастырѣ пожить пока". Оно и для души просвѣтъ. Все здѣсь больше помолишься, о Богѣ подумаешь!.. Я тогда тебѣ у Пуни говорила. А потомъ думаю, что же душу мятущуюся страшить. Лучше же ее успокоить. Можетъ-быть, у насъ зло-то съ тебя сползетъ, будто тѣнь отъ крыла. И ничего не останется, и ты очнешься, опамятуешься... Къ Богородицѣ прибѣгни. Она наша была -- Она съ тобой поскорбитъ и думы отъ тебя удалитъ неподобныя... Поживи, поживи у насъ. Авось, глаза твои очистятся -- сама свой грѣхъ узнаешь и исповѣдуешь его. А тѣмъ временемъ Господь и Моисея Лукича утихомиритъ... Анъ, оно и выйдетъ по-хорошему. Завязали-то узелъ на зловредное, а сверху-то его распутали на доброе. Онъ непремѣнно сюда пріѣдетъ -- старикъ Копровъ. Я поговорю съ нимъ...
   Елена Борисовна слушала опустя голову.
   Иначе игуменья по ея глазамъ угадала бы, что слова эти пали на почву каменистую. Да едва ли Копрова и поняла ихъ въ этомъ состояніи. У нея въ головѣ гвоздемъ сидѣло: Семигоровъ здѣсь, ждетъ ее. Она вѣдь его сама вызвала. Поди, бѣгаетъ теперь по селу и не, знаетъ на что всполохнувшуюся душу извести, такъ, чтобы она дурью да бѣшенствомъ не мутилась. Потомъ, вѣдь, съ нимъ управы не будетъ. А что мать Клеопатра проповѣдуетъ, такъ, вѣдь, какъ же ей иначе? Не взять же на руки Лелю и не подать ее Николаю Львовичу: нате-де, получайте... Совѣтъ вамъ да любовь. Слава Богу, что пожить въ обители благословила! Копрова и этого не ждала. И то вѣрно потому, что старуха думала: очнется-де, баламутка, и домой къ мужу вернется... А то бы ни за что.
   Елена Борисовна не была бы такъ спокойна, если бы знала, что Еликонида ничего не пропустила изъ этой бесѣды. Бѣлица, наклонясь, подслушивала у дверей. Такъ налилась кровью, что вотъ-вотъ лопнетъ... Голову даже кружило и въ вискахъ стучало, а отойти не было силы.
   -- Ишь ты, побѣгушка... молчитъ. Ни слова... Ну, да погоди, я тебѣ устрою супризъ съ амурнымъ антирецомъ... Будешь ты, мужняя жена, чужихъ кавалеровъ заманивать... Мало тебѣ своего молчальника?..
   Отъ еще недавнихъ добрыхъ намѣреній у лупоглазой дѣвушки ничего не осталось. Напротивъ, всю ее такъ и распалило ревностью.
   -- Мнѣ не сладко, да и вамъ не рай!..
   

III.

   Прошелъ день послѣ бѣгства Елены Борисовны.
   Моисей Лукичъ такъ и не уѣхалъ изъ монастыря.
   "Пока что -- придется посидѣть. Нельзя же такъ... Гдѣ-нибудь да объявится тѣло Елены Борисовны. Сказываютъ, на третій день они подымаются -- тѣла-то. Двое сутокъ черти держатъ утопленника внизу, и душа его съ ними же на днѣ мятется и ужасается. А на третій нечисть выпускаетъ мертвеца, и онъ идетъ на поверхность, гдѣ и колышется лицомъ въ небо, а душу въ это время бѣсы уносятъ въ адъ"
   Алексѣй плакалъ по ночамъ, вспоминая красавицу-жену. Днемъ онъ не смѣлъ. За нимъ зорко слѣдилъ безпощадный взглядъ старика.
   -- Ты чего не радуешься?
   -- Да развѣ можно этому радоваться?
   -- Еще жъ бы... отъ самоубійцы Богъ избавилъ; значитъ, она уже была заранѣе проклята.
   Тотъ опускалъ голову.
   -- Молебенъ бы отслужить благодарственный... за избавленіе... А ты...
   Сынъ, пользуясь первымъ предлогомъ, выходилъ изъ комнаты. Моисей Лукичъ, вздыхая, садился за книгу. Изрѣдка забѣгалъ къ нему отецъ Геронтій.
   -- Ну, что, не нашли?
   -- Нѣтъ... ищутъ... Все озеро баграми перемѣшали. Точно кашу. Начальство пріѣхало -- тоже содѣйствуетъ... Я, знаете, по простому моему разуму, послалъ отца Гермогена въ лодочкѣ. Ѣздитъ онъ теперь и икона у него тамъ... Ѣздитъ и кропитъ озеро святою водою. Какъ утопленница почувствуетъ, сейчасъ же подымется. Это помогаетъ.
   -- Мнѣ, отецъ Геронтій, что же. Я на ней зла не помню. Пусть бы ее лежала. Нечего и тревожить. Мнѣ только для протоколу, потому что какъ же иначе, ежели для вторичнаго брака свидѣтельство о смерти потребуется. Сами вы хорошо понимаете, у насъ на все законъ...
   -- Да... установленіе... незыблемо.
   -- Именно. А я закона никогда не нарушалъ. Непріятенъ онъ мнѣ, сталъ посередь дороги -- закоулочка поищу: нельзя ли его обойти сторонкой, чтобы и его не тронуть, и самому цѣлымъ остаться. Я думаю, всякій патріотъ Россійской Имперіи долженъ уважать, и даже такъ, что всѣ пятнадцать томовъ свода... не иначе. Оттого у насъ и совѣсть чиста, попробуй-ка придраться -- я сейчасъ тебѣ оправдательный документъ...
   Геронтій мечтательно смотрѣлъ въ окно и барабанилъ пальцами по столу.
   -- Вторительно женить сына думаете?
   -- Какъ же. Человѣкъ молодой... Вожделѣетъ тоже... нельзя.
   -- И церковь не возбраняетъ!
   -- Ну, вотъ, при томъ у меня, надо вамъ сказать, такая мечта. Я вѣдь добръ, характеръ у меня есть, но я добръ и даже сердцемъ мягокъ... Насчетъ внука я. Чтобы онъ при мнѣ возросъ и разумомъ укрѣпился, такъ сказать, предъ моимъ окомъ.
   -- Да, оно точно пріятно... А по сему случаю, -- наконецъ, рѣшился Геронтій,-- по случаю утопленія...
   -- Ну?
   -- Ничего отъ васъ не очистится?
   -- То-есть, какъ же это?
   -- Иные прочіе... которые благочестивые и Бога помнятъ, дѣлаютъ вклады.
   -- Позвольте-съ, отецъ Геронтій, какая же въ томъ моя причина?
   -- Вашей причины нѣтъ, но на добротолюбіе никакихъ причинъ и не полагается.
   -- Нѣтъ-съ, позвольте. Мнѣ даже странно. Самоубійца -- и вдругъ вкладъ... Вамъ ближе, чѣмъ кому, знать: о таковыхъ и молиться церковь воспрещаетъ.
   -- Но ежели она въ затменіи ума?
   -- Нѣтъ-съ, позвольте. Она въ полномъ разумѣніи. Ежели даже Господь сейчасъ меня призоветъ къ Себѣ свидѣтельствовать -- я подъ присягу, что она въ твердой памяти... А вы -- вкладъ.
   -- Вкладъ не есть молитва. Все ея душѣ и въ адскихъ мукахъ легше будетъ. Вѣдь и на адскія муки степени полагаются -- по заслугамъ. Кому больше, кому меньше. Напримѣръ, возьмемъ: Іуда, предавшій Христа, или римскій воинъ, по обязанности распинавшій Его,-- развѣ имъ можно одно и то же воздаяніе? Помыслите.
   -- А это ужъ не мое дѣло. Я ей по-христіански простилъ зло и на ней не помню его. Найдутъ -- устрою ей похороны по первому разряду. Даже гробъ металлическій куплю -- лежи. Оранжерея у меня -- всѣ цвѣты срѣжу -- пусть всѣ видятъ! Больше вамъ скажу: въ первую субботу послѣ того -- столъ на двѣсти нищихъ: щи съ грибами и кашу съ постнымъ масломъ. Чернаго мрамора монументъ. Креста надъ самоубійцей нельзя. Я надъ ней пирамиду и надпись золотомъ: "Какую судьбу ты себѣ уготовала! Прохожій, да будетъ сіе примѣромъ и твоему жестоковыйству". Хорошо? Ну, а отъ вкладовъ -- увольте. Я, можетъ-быть, для вашей обители и нѣчто большее задумалъ... Все будетъ отъ Алексѣя зависѣлъ. У меня, вѣдь, не родовое... Кому хочу, тому и даю...
   -- Нѣтъ. Я что жъ... я, такъ сказать, вамъ навстрѣчу думалъ. Потому иные прочіе...
   -- До иныхъ прочихъ, отецъ Геронтій, мнѣ дѣла нѣтъ. Я всю жизнь привыкъ самъ. И не жалѣю. Слава Тебѣ, Господи... И Онъ меня благословилъ прибыткомъ, значитъ, я себѣ табличку поведенія начерталъ правильно... Я, разумѣется, вашихъ легкомысленныхъ словъ помнить не стану. Хотя, если бы о семъ, напримѣръ, разсказать преосвященному, едва ли онъ одобрилъ бы столь либеральныя толкованія.
   -- Я отъ Писанія... мнѣ что жъ, -- смутился отецъ казначей.
   -- И отъ Писанія разное бываетъ, извините вы меня,-- не унимался злостный старичишка.-- Вотъ въ вашей же книжкѣ "Невидимая брань" столь это прекрасно выражено. Я для души читалъ ее, и какъ разъ вы меня на семъ самомъ мѣстѣ застали. Это для васъ, должно-быть, перстъ! Не угодно ли, я вамъ вслухъ -- прекраснымъ слогомъ все это изображено, точно музыка: "И не древніе только, но и новѣйшіе мыслители, желая любомудрствовать и говорить о Богѣ и о божественныхъ, простыхъ и недоступныхъ воображенію и фантазіи (слова-то какія, а?), и приступивъ къ сему дѣлу прежде очищенія своего ума отъ страстныхъ видовъ и воображательныхъ образовъ страстныхъ вещей и чувственныхъ вожделѣній, вмѣсто истины нашли ложь. И что особенно многобѣдственно -- они эту ложь свою заключили въ объятія души и сердца и держатъ крѣпко, какъ истину, выражающую дѣйствительность. И такимъ образомъ, вмѣсто богослововъ, явились баснословами, предавшись по апостолу въ неискусенъ умъ".
   -- Позвольте, -- обидѣлся отецъ Геронтій.-- Какіе же у меня, напримѣръ, "воображательные образы"?
   -- А насчетъ вклада. Я вѣдь не могу, какъ простой богомолецъ, десятку дать, непристойно мнѣ это. Гдѣ другой сотней отдѣлается, Копровъ и тысячей не откупится. Такъ? Это не фантастическое мечтаніе по-вашему? Вѣдь это, позвольте, моихъ потроховъ дѣло касается.
   Неизвѣстно, сколько бы времени шпынялъ и пилилъ Моисей Лукичъ отца Геронтія, если бы въ коридорѣ не послышался шумъ и въ комнату не вошелъ бы быстро и задыхаясь Алексѣй Моисеевичъ. За нимъ, медвѣдь-медвѣдемъ, обломъ-обломомъ, внизъ наклонясь, точно боясь ушибить притолку, отецъ Гермогенъ.
   -- Папенька... Вотъ ужь именно не знаешь, гдѣ найдешь утѣшеніе.
   -- Ну?-- строго нахмурился старикъ Копровъ.-- Отдышись, а потомъ говори. Ишь у тебя языкъ-то заплетается.
   -- Отецъ Гермогенъ...
   -- Тѣло нашелъ, что ли?..
   -- Нѣтъ, какое тѣло. Прости, отецъ Геронтій, а только плавалъ я плавалъ, и вдругъ такое мнѣ въ башку, якобы свыше: "чего ты, глупый монахъ, попусту воду Божью болтаешь. А ежели въ ней и утопленницы никакой нѣтъ".
   -- Какъ никакой? Нѣтъ, позвольте, -- выпалилъ Моисей Лукичъ.-- Я самъ платокъ видѣлъ. Хоть сейчасъ подъ присягу -- ея! Я вамъ этого не спущу.
   -- Не ершись, -- остановилъ его простодушный отецъ Гермогенъ.-- Ишь ты на дыбки-то какъ сейчасъ... Твое слово будетъ потомъ... Думаю я думаю, съ чего бы это Николаю Львовичу Семигорову такъ тогда возрадоваться.
   -- Видите, папенька.
   -- Молчи, дуракъ!
   -- И не только возрадовался, но и васъ отпустилъ. А то, вѣдь, я его силу знаю, не жить бы вамъ, господинъ почтенный. Онъ бы тебя, вотъ-те крестъ, ухлопалъ. Коли и я съ нимъ едва-едва. Мало-маля и меня онъ чуть не скрутилъ, какъ оглоблю. Можешь ты это понять?.. И сейчасъ у меня такое воображеніе. То онъ лютовалъ и плакалъ, то вдругъ набѣжалъ на него Семенъ Гордѣичъ -- и точно Николай Львовичъ ожилъ. Не отъ Сенички же! Сеничка совсѣмъ пустой и ничтожный человѣкъ. А слѣдовательно, тотъ ему сказалъ что...
   -- Ну, нѣтъ. Это ужъ Богъ знаетъ! То утопла, то нѣтъ...
   -- Не мятись, душа окаянная, -- вспылилъ и отецъ Гермогенъ, -- чего ты пузыришься? Молись Богу да радуйся.
   Отецъ Геронтій могъ бы остановить Гермогена, но на этотъ разъ онъ только внутренно улыбался. Ужъ очень обидѣлъ Копровъ казначея.
   "Повертись-ка теперь съ этимъ медвѣдемъ",-- думалъ онъ про себя.-- И потомъ такое у меня сейчасъ понятіе. Обернулся Николай Львовичъ живымъ манеромъ и въ тую же минуту: "лошадей!" Только его и видѣли.
   -- Точно что...-- смиренно вздохнулъ отецъ Геронтій.-- Вклада-то, пожалуй, и не надо, да и металлическаго гроба тоже.
   Моисей Лукичъ, ошеломленный, безсильно моргалъ глазами. Такъ вѣдь все отлично шло. И вдругъ сомнѣніе.
   -- Отецъ Геронтій, вы что же скажете?
   Тотъ нахмурилъ брови, провелъ пальцами по великолѣпно расчесанной и выхоленной русой бородѣ, такъ, чтобы шелковые рукава рясы ложились на грудь широко и правильно, и опять вздохнулъ.
   -- Отецъ Геронтій, какъ вы все это понимаете?
   -- А такъ, Господь-то иной разъ простыхъ младенцевъ умудряетъ.
   -- Гдѣ же это младенецъ по-вашему?
   -- А вотъ отецъ Гермогенъ... Мы съ вами ужъ и похоронили Елену Борисовну, да такъ, что даже и мраморнымъ постаментомъ ее придавили, съ указаніемъ прохожимъ. А онъ шевельнулъ мозгами, и въ самомъ дѣлѣ выходитъ, что и высокоумцамъ свойственно ошибаться.
   -- Такъ, по-вашему, она бѣжала?-- вскочилъ Моисей Лукичъ.
   -- А то какъ! Крыльевъ вѣдь нѣтъ, летѣть не можетъ... Возблагодаримъ Господа за промышленіе Его!
   Онъ широко перекрестился, опять стараясь раздуть возможно больше рукава рясы.
   -- Нѣтъ... я не согласенъ на это,-- бѣсновался Моисей Лукичъ.
   -- Ишь, какъ тебя корежитъ,-- вдругъ откровенно улыбнулся отецъ Гермогенъ.-- Словно бересту на огнѣ. Я думалъ, ты обрадуешься.
   -- Что жъ ты, подлецъ, ежели такъ, не ловишь ее?-- наскочилъ старикъ Копровъ на сына.
   -- Гдѣ жъ я ее поймаю, папенька?
   -- Первое дѣло, -- солидно началъ отецъ Геронтій:-- Лелечкина найти и допросить.
   -- Лелечкина?
   -- Да, Сеничку этого самаго.
   -- Алексѣй! Бѣги за нимъ.
   -- Онъ тутъ, въ кухнѣ,-- вставилъ отецъ Гермогенъ,-- рыбки принесъ обители.
   -- А допросивъ, не спѣша, обдумать планъ дѣйствій, и за симъ предоставить все теченію событій.
   -- Вамъ хорошо -- теченіе событій. Когда у меня все уже было обдумано.
   -- Довольно вамъ грѣшить-то, Моисей Лукичъ. Это ужъ очень явственно и очевидно: то вы радовались, а теперь, когда оказывается, что великій грѣхъ существовалъ, такъ сказать, въ нашемъ воображеніи, вы обидѣлись и сокрушаетесь. Это даже и преосвященный -- на него вѣдь вы ссылались -- не одобрилъ бы.
   -- Ну, это мое дѣло.
   -- Я вѣдь не съ укоризною, а по долгу моему. На путь истины васъ навожу... Мнѣ мой санъ повелѣваетъ. Мудрому укажи вину -- премудрѣйшимъ будетъ.
   -- Отецъ Гермогенъ, ежели бы вы Лелечкина этого ко мнѣ послали.
   Семенъ Гордѣичъ сегодня былъ доволенъ собою. Еще бы! судьба его выбрала для исполненія великихъ предначертаній. Вчера онъ сидѣлъ у себя, какъ червь въ дырѣ, и никто о немъ и не думалъ. А теперь, на поди, въ самый круговоротъ попалъ, и не только въ круговоротъ, но даже роль сыгралъ, хоть бы и въ театрѣ. Теперь всѣ волнуются, суетятся, а онъ взираетъ на нихъ, именно "взираетъ", и держитъ всѣ концы у себя въ рукахъ, и главное -- ненавистный ему Моисей Лукичъ дуракъ-дуракомъ оказывается. Это ли еще не торжество? И Лелечкинъ приподымался на каблучкахъ, гордо заламывалъ головку, такъ что чубъ надъ его лбомъ совсѣмъ назадъ отламывался.
   -- Ты понимаешь, -- въ порывѣ горделивомъ объяснялъ онъ послушнику-повару.-- Ты понимаешь, кто я?
   -- За рыбку, точно что, спасибо. Рыбка натуральная.
   -- Я не про рыбу, смердъ! Я, быть-можетъ, теперь въ рукахъ судьбы міра держу... А ты: рыбка...
   -- Вы люди образованные, съ понятіемъ...
   -- Тутъ не въ образованіи дѣло, а въ талантѣ. Я королей и героевъ изображалъ. Однихъ убійствъ на моей памяти: Дездемону удушилъ, Банко отравилъ, Полонія проткнулъ и короля зарѣзалъ. Передо мною придворные и благородные лорды навытяжку стояли...
   Поваръ смотрѣлъ на него съ ужасомъ.
   -- И такъ это вамъ все даромъ?.. Становой-то гдѣ жъ былъ?
   -- Становой! Плевать мнѣ на твоего станового. Я...
   Но тутъ свѣтъ въ окнѣ заслонила громадная фигура отца Гермогена.
   -- Тебя-то мнѣ и надо. Ступай-ка сюда, -- поманилъ онъ его перстомъ.
   -- Кто, я?..
   -- Ты.
   -- Да какъ ты со мною смѣешь!.. Меня публика...
   Гермогенъ на мгновеніе обомлѣлъ отъ изумленія, но тотчасъ же опомнился, протянулъ обѣ свои лапищи въ окно, зацѣпилъ Сеничку такъ, что тотъ, болтнувъ ногами въ воздухѣ, вдругъ оказался извлеченнымъ изъ кухни на монастырскій дворъ.
   -- Ступай, ступай... Въ тебѣ нужда есть... Богомолецъ одинъ желаетъ допросить.
   Лелечкинъ, опамятовавшись, покосился на громадную фигуру монаха и покорно за нимъ послѣдовалъ.
   Монахъ, впрочемъ, для пущей важности, велъ его за руку, точно ребенка. Отецъ Гермогенъ и шагъ укоротилъ.
   -- Тебѣ отдышаться не надо?
   -- Нѣтъ.
   -- То-то!.. Духомъ я скорблю. Извлечь-то тебя изъ кухни извлекъ -- и сомнѣваюсь.
   -- О чемъ это?
   -- Не ушибъ ли ненарокомъ. Экой ты махонькій. У насъ и на лѣвомъ флангѣ такихъ не бывало. Развѣ что въ барабанщикахъ... Нѣтъ, и барабанщиковъ помню... Въ швецы да въ денщики сдавали -- которые изъ бѣлоруссовъ, отъ земли не видать. Такъ не ушибъ?
   -- Меня ушибить нельзя!..-- Сеничку опять обуяла mania grandiosa.-- Если бы не вашъ санъ, отецъ Гермогенъ... Потому я иноческій чинъ очень уважаю... Вы къ лику ангеловъ сопричисляетесь!..
   -- Ну!-- изумился ангелъ.-- Что-й-то не похожъ я...
   -- А все-таки...
   -- Что жъ бы ты сдѣлалъ?
   -- Я?..-- фуражка Лелечкина взлетѣла на затылокъ, онъ приподнялъ плечи и напыжился.-- Я бы васъ, святой отецъ, уничтожилъ.
   Гермогенъ отъ удивленія выпустилъ даже его руку.
   -- Ты?
   -- Именно-съ я. И не въ первый разъ... Потому, вы думаете, я Сеничка?.. Анъ, нѣтъ -- я Прокопій Ляпуновъ, вотъ кто.
   -- Нѣтъ, ты постой. Это самое слово... Какъ же бы ты меня изничтожить могъ?
   -- Не кулакомъ -- извѣстно... Этакъ выше кузнеца никого и въ мірѣ нѣтъ, а благоразумнымъ монологомъ, въ кавычкахъ.
   -- Неудобопонятенъ ты нынѣ... Это что же, посохъ съ набалдашникомъ, что ли?
   -- Экое въ васъ невѣжество сидитъ!.. Кажется, могли бы образовать себя... Въ такомъ санѣ!
   -- Оно точно, иной и маленькій, а тоже можетъ. Былъ у насъ капитанъ Аганѣевъ, какъ и ты, перешагнуть можно. Заговоритъ, что твой поросенокъ. Не гласъ, а истинное подобіе визга... Закричитъ -- точно ему на хвоста кто... А и тотъ какъ донималъ! Подзоветъ, бывало, ажно вссь побѣлѣетъ отъ злости... "Ты, ты, ты..." Ничего больше не можетъ сразу. А потомъ потопчется-потопчется... Кулачки-то до поясу моего не доходятъ. Онъ сейчасъ: "становись на колѣни!.." Извѣстно -- начальство. Ну, стану... "Наклони голову..." И давай онъ чистить. То-есть какъ чистилъ! Баронъ Шлёпъ былъ -- ну только такъ не могъ. Кулачонки-то округъ глазъ мелькаютъ, и не видать ихъ, а изъ носу кровь, да того гляди и зубовъ не досчитаешься. Искусный капитанъ былъ... Бьетъ, а самъ подскакиваетъ.... "Вотъ тебѣ, вотъ тебѣ" -- бодритъ себя. Ахъ, грѣхъ-грѣхъ!
   Монахъ насупился: вспомнилъ свой собственный великій грѣхъ и померкъ.
   -- Точно что злоба лютѣе волка ловитъ. Дана тебѣ власть -- сторожи себя какъ пѣтухъ. Потому, только ты забылся -- и не отмолишься потомъ!.. Ты вотъ что, прости меня. Я тебя не со зла вверхъ ногами, а потому, что благодѣтель храма приказалъ.
   -- Какой?
   -- Сейчасъ увидишь. А только ты прости. Я тебѣ въ ноги поклонюсь.
   И вдругъ отецъ Гермогенъ всей своей громадной и нелѣпой фигурой повалился и стукъ о-земь головою у разорванныхъ сапожишекъ Сенички.
   Тотъ даже покраснѣлъ.
   -- И чего вы только себя унижаете передо мною! Прочіе старцы, можетъ-быть, въ окна смотрятъ.
   -- Не можешь ты понять меня, -- замоталъ головою Гермогенъ.-- Нешто я тебѣ кланяюсь, дурачку? Ахъ ты, шелавая шишка. Я образу и подобію Божьему -- вотъ кому. А что до старцевъ -- пускай. И на сіе отвѣтъ есть: унижающій себя -- возвысится. Иноку смиреніе подобаетъ. Ступай сюда. Тутъ тебѣ и допросъ будетъ по формѣ.
   Алексѣй Моисеевичъ выбѣжалъ на лѣстницу.
   -- Здравствуйте. Какъ васъ?..
   -- Отставной драматическій любовникъ и трагикъ Семенъ Лелечкинъ.
   -- Радъ познакомиться. То-есть какъ вы меня обрадовали!.. Я вамъ благодаренъ такъ...
   -- Мнѣ?.. За что это?..
   -- Какъ же... Вотъ они мнѣ сказали,-- указалъ онъ на отца Гермогена,-- что Леля жива.
   -- Извините, милостивый государь мой. А я, вѣдь, никакой Лели не знаю...
   -- Жена моя... Мы думали, утопилась... И вдругъ такое извѣстіе!
   -- Это меня не касается. Если и топилась, такъ безъ меня.
   -- Говорятъ, вамъ извѣстно, гдѣ она.
   Сеничка гордо взглянулъ на него и прошелъ въ комнату.
   Тутъ онъ, впрочемъ, сбился съ тону. Передъ нимъ оказался отецъ Геронтій. Прокопій Ляпуновъ согнулся и мелкими шажками къ тому.
   -- Благословите...
   Казначей снисходительно ткнулъ ему руку, благословилъ и всталъ.
   -- Куда же вы?-- заторопился Моисей Лукичъ.
   -- Дѣла. Съ нимъ вы и безъ меня справитесь. Человѣкъ бѣдный, тоже понимаетъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло.
   -- Бѣдный, но благородный!-- поправилъ его Лелечкинъ, кашляя въ горсть.
   -- Ну, это твое горе!.. Вотъ они любопытствуютъ относительно... Помоги имъ... Тоже и тебѣ на чай перепадетъ.
   Сеничка вдругъ покраснѣлъ.
   -- Это ужъ извините!.. Вы мнѣ духовный отецъ, и я васъ въ такомъ родѣ почитать долженъ, но на чай даютъ лакеямъ, а не артистамъ... Покойный Мочаловъ говорилъ, что выше артиста никого нѣтъ на землѣ, ибо онъ все изображаетъ собою: и царей, и полководцевъ, и даже кардиналовъ.
   -- Какъ хочешь, какъ хочешь, твое дѣло...
   -- Садитесь, садитесь, Семенъ Гордѣичъ. Отецъ Гермогенъ, садитесь.
   -- Ничего. Полъ подо мной не обвалится, прочно строенъ.
   -- Вы, сказываютъ, извѣстіе привезли Николаю Львовичу?-- началъ допросъ старый Копровъ.
   -- Кто сказываетъ?
   -- Видали. Семигоровъ еще такъ обрадовался потомъ.
   -- Ну, такъ что же?
   Моисей Лукичъ къ такому тону отъ малыхъ сихъ не привыкъ.
   -- Она вѣдь намъ тоже не чужая...
   -- Еще бы! Всѣ замѣтили, какъ вы огорчены были...
   -- Ты смотри!-- вдругъ вспыхнулъ старикъ Копровъ.-- Я только мигну...
   -- Ну-съ... Мигните... Мнѣ любопытно будетъ.
   -- Батюшка, дозвольте... Господинъ Лелечкинъ -- я вѣдь мужъ...
   -- Къ общему прискорбію. Въ одной старой пьесѣ есть такой монологъ:
   
   Ты мужъ дѣйствительно, но мужъ лишь по закону...
   И льзя ль тебя любить?.. Я вижу въ семъ препону...
   Не можно съединять съ красой ея великой
   Ничтожество твое! Скажи мнѣ, поелику
   О семъ ты самъ воздвигъ -- сію поносну рѣчь:
   Какимъ путемъ ты могъ во бракъ ее вовлечь?..
   
   Алексѣй Моисеевичъ, выслушавъ это, хотѣлъ что-то сказать, но вдругъ поперхнулся. Вообще былъ малый ненаходчивый. Старикъ Копровъ замѣтилъ это и вспыхнулъ.
   -- Удивляюсь, что вы, при своемъ ничтожествѣ... осмѣливаетесь съ особами такъ разговаривать.
   Но Сеничка, терпѣвшій все отъ отцовъ, коихъ полагалъ въ ангельскомъ чинѣ, отъ Копрова снести поношенія никакъ не могъ. Онъ вскочилъ и пѣтушкомъ подлетѣлъ къ нему.
   -- Ты съ кѣмъ это, мужикъ, такъ разговариваешь?..
   -- Я?.. мужикъ?..-- оторопѣлъ Моисей Лукичъ.
   -- И не то что мужикъ. Мужикъ есть почтенный землелѣцъ. А ты мужланъ -- вотъ кто.
   -- Да какъ ты смѣешь? Я дѣйствительный коммерціи совѣтникъ!
   -- Я у тебя твоей коммерціи не отнимаю! Что ты воображаешь -- награбилъ денегъ, такъ все и всѣхъ купить можешь?
   -- Ай-да мы!-- восхитился отецъ Гермогенъ.
   -- Ты сначала отдай сиротамъ то, что укралъ у нихъ. Я твои дѣла по опекамъ знаю... Съ твоимъ сыномъ разговаривать буду. А съ тобой... Ты заслужи сначала, а пока, знай, что артистъ Лелечкинъ презираетъ тебя! А вамъ я, Алексѣй Моисеевичъ, вотъ что скажу: не только что знаю, гдѣ и что, а даже самъ во многомъ принималъ участіе и благородной интригѣ содѣйствовалъ. Мы въ такихъ чувствахъ высокихъ росли. Да-съ!.. И отъ меня вы ничѣмъ -- ни лаской, ни угрозой -- и ничего. Поняли? Тайна здѣсь погребена!-- ткнулъ онъ себя кулакомъ въ грудь.-- И вѣки будетъ тутъ она!..
   -- Постой!-- первый пришелъ въ себя Копровъ старшій.-- Все равно вѣдь узнаемъ. Мнѣ хочется только раньше, чтобы времени не терять...
   Онъ вынулъ бумажникъ и развернулъ его.
   Сеничку окончательно охватилъ неистовый восторгъ. Жаль, публики мало, а то какой случай показать возвышенность характера. Вѣдь не Гермогенъ же "публика"! Сеничка сложилъ руки на груди. Вспомнилъ, какъ изображалъ когда-то Велизарія.
   -- Ну-съ?-- подбодрилъ онъ Моисея Лукича.
   -- Сколько? Говори кратко.
   -- Чего -- сколько?
   -- Снять съ меня хочешь.
   Сеничка отставилъ ногу впередъ и протянулъ руку передъ собою.
   -- Ужели вы столь малодушны, что полагаете все на свѣтѣ подлежащимъ куплѣ и продажѣ... О, злонравный вѣкъ, о, паденіе человѣчества!.. Я бѣденъ, я въ рубищѣ, обувь моя истерзана кремнистыми путями, хламида -- терніями. Кровъ мой -- небо, защита -- невинность... Дожди кропятъ мои сѣдины, зимній хладъ студитъ мою кровь. Но доколѣ я дышу, честь мнѣ законъ и (онъ ступилъ шагъ впередъ) гордость мой щитъ... Богатствами, сокровищами вселенной, царскими вѣнцами, алмазами Голконды, всѣмъ златомъ стяжателей іудейскихъ вы не вырвете тайны у того, кто презираетъ ваше величіе... Если бы даже мой языкъ захотѣлъ ее вамъ выдать -- я бы перекусилъ его... Знайте, есть нѣчто въ мірѣ высшее неправедныхъ стяжаній!..
   Онъ отступилъ назадъ и поклонился, прижимая руки къ груди, какъ дѣлалъ когда то передъ аплодировавшей ему залой. Наслаждаясь ошеломленіемъ слушателей, онъ обвелъ ихъ гордымъ взглядомъ и, сдѣлавъ такой жестъ, точно онъ еще разъ отстранялъ отъ себя всѣ соблазны, пошелъ къ дверямъ.
   -- Николай Львовичъ Семигоровъ мой другъ, и этого довольно. Я, какъ собака, умру у его порога, но не измѣню довѣрію...
   -- Н-ну!-- только и могъ выговорить Моисей Лукичъ.-- Поняли вы, отецъ?-- обратился онъ къ Гермогену.
   Тотъ только сейчасъ пришелъ въ себя. Изумленно оглянулся.
   -- Это онъ... отъ Писанія?
   -- Нѣтъ.
   -- И не отъ пророковъ?
   -- Нѣтъ же!..
   -- Величественно и высоко!-- восхитился монахъ.
   Но, очевидно, судьбѣ наскучило преслѣдовать Копровыхъ.
   Только-что Моисей Лукичъ обратился къ сыну:
   -- Пиши къ становому. Подавай объявку. Нечего тутъ! Такъ и вырази: жена-де по вѣтренности и непристойности своей сбѣжала, а въ сильномъ подозрѣніи я имѣю въ виду не кого иного, какъ здѣшняго помѣщика Семигорова, извѣстнаго непотребнымъ поведеніемъ и нетрезвою жизнью...
   Въ двери постучали.
   -- Кто тамъ?
   -- Изъ Устьинско-Рождественской обители.
   -- Входи.
   Вошелъ худой и длинный мужикъ. Борода козломъ, глаза раскосые. Поискалъ образа -- помолился.
   -- Ну? Къ кому ты?
   -- Письмецо.
   -- Отъ кого?
   -- Велѣла не сказываться, игуменьева бѣлица Еликонида.
   -- Ты и не сказывай, авось, сами узнаемъ,-- усмѣхнулся Копровъ.-- Давай сюда!
   -- То-то, что велѣла. Строго-настрого. Отнюдь, говоритъ, потому старичишка-то Копровъ злющій. Ему попадись...
   -- Ну, ну. Доставай письмо-то.
   -- Чичасъ. За пазуху я его сунулъ... Ахъ, ты... Гашникъ-то ослабъ -- въ штанину провалилось.
   Мужикъ распоясался и досталъ изъ какихъ-то хлябей подземныхъ смятый конвертъ.
   -- Алексѣй, прочти, мнѣ еще очки искать...
   -- Которому это господину будетъ?-- интересовался мужикъ.
   -- Мнѣ, мнѣ!
   -- То-то. А то я сумлѣваюсь. Велѣно: "въ руки отдай и не сказывайся".
   -- Ну, отдалъ и ступай!
   -- Отдалъ-то отдалъ, а только...
   -- Что только?
   -- Сумлѣваюсь.
   -- Вотъ надоѣлъ!
   -- Потому прочіе въ такомъ случаѣ завсегда нашему брату на водку.
   -- Вотъ возьми...
   Алексѣй Моисеевичъ подалъ ему двугривенный.
   Мужикъ опять перекрестился на образъ.
   -- Такъ я пойду.
   -- Иди, иди.
   -- То-то, что она велѣла отнюдь не сказываться.
   Копровъ развернулъ посланіе.
   -- Читай, читай скорѣе. Чуетъ моя душа, что здѣсь вся разгадка.
   -- Сейчасъ, папаша, давайте разберу сначала... Фу, какъ странно начинается. "Впрочемъ, хотя вы обо мнѣ и не увѣдомились и, я такъ полагаю, что я для васъ никто иной, какъ мракъ неизвѣстности, но и отъ невѣдомыхъ людей въ случаѣ помощь бываетъ. И это не изъ корысти, а потому что побѣгушковъ покрывать считаю совсѣмъ даже подлостью, какая она есть въ самомъ суставѣ. Опять же Елена Борисовна хоть урожденнаго княжецкаго приплоду и образованная, но я бы на такой срамъ ни за что не пошла, хотя я изъ простой природы"...
   -- Начала какъ мужчина, а теперь пишетъ "пошла"...
   -- Читай, читай!
   -- "Хотите вы милыхъ дружковъ накрыть -- пріѣзжайте въ Рожественскій монастырь. Тутъ ихъ какъ изъ мышеловки руками возьмете и очень даже легко, потому самъ-то ясенъ мѣсяцъ въ деревнѣ недалеко, у солдатки Ирины остановился, а Елена Борисовна у матери Александры гоститъ. И я тутъ ни при чемъ, а только жалѣючи -- такіе господа и промежъ себя скандалы разводятъ, а обители соблазнъ и даже въ поношеніе. Скажутъ: хорошъ монастырь, что побѣгушковъ пріючаетъ... И вы это письмо мое разорвите, потому я вамъ добра хочу, а только Николай Львовичъ тутъ ни при чемъ, все она бровями поводитъ, да глазами колдуетъ. Изъ мускова полу кто устоитъ отъ прельщенія, особенно ежели чужое; краденое-то, хоть кому доведись, завсегда слаще"...
   -- Вотъ она гдѣ твоя шельма. Мы думали -- развязала насъ, утопла... Куды ей -- въ воду, въ развратъ лучше... Ну, погоди...
   -- Что вы хотите дѣлать, папаша?
   -- А вотъ, сначала увеземъ ее въ лѣсной хуторъ нашъ, а тамъ и натѣшимся... Будетъ и на нашей улицѣ праздникъ.
   -- Я бы хотѣлъ знать, все-таки.
   -- Въ свое время узнаешь. Она вѣдь меня мужикомъ ругала, ну, такъ и я съ нею по-мужицки. У насъ -- бабенку, которая сблудитъ, раздѣнутъ да въ телѣгу запрягутъ, а мужъ сидитъ погоняетъ. Вези, стерва!
   И острые глаза Моисея Лукича блеснули непримиримою ненавистью.
   -- Такъ нельзя, папенька.
   -- Алексѣй!..
   -- Это даже закономъ предусмотрѣно.
   -- Между мужемъ и женою законы нашелъ! Нѣтъ, она у меня въ ногахъ поваляется... Мы еще понятыхъ соберемъ.
   -- Нѣтъ, извините. Меня со службы выгонятъ за такіе скандалы.
   -- Ну, такъ безъ понятыхъ обойдемся. Накроемъ голубчиковъ.
   -- Во-первыхъ, между ними ничего нѣтъ.
   -- Ахъ ты, тетеря. Что же они, вдвоемъ, книжки читаютъ, что ли?
   -- А если накроемъ -- такъ разводъ.
   -- Вотъ именно -- пустить рыбу въ воду. Нѣтъ, извести ее, чтобы и другимъ повадно не было. Я на ней все припомню. Ты въ холѣ росъ, въ баловствѣ. Ты не видалъ, какъ ихняя братія надъ нами свою волю оказывала. Я помню, какъ дѣдушку въ конюшню водили, а потомъ онъ запирался отъ сраму. Было ихъ время -- они тѣшились. Ну, а теперь мы. Невѣсткѣ на отместку.
   -- Леля тутъ не при чемъ.
   -- Нѣтъ у меня жалости къ барской природѣ. Слышь ты. Пикни еще...
   

IV.

   Елена Борисовна едва досидѣла трапезу у матери Клеопатры. Та во всемъ любила постепенность и торжественность. Ей блюдо за блюдомъ подавали бѣлицы. Она едва ихъ касалась и глазами только приказывала: обноси-де дальше. Справа отъ нея сидѣла Александра, слѣва -- какая-то пріѣзжая изъ города старушка. Должно-быть, изъ такъ-называемыхъ "благодѣтельницъ", потому что держала себя гордо и независимо. "Не я-де вамъ, а вы мнѣ кланяться должны". Игуменья, впрочемъ, сама была сильный человѣкъ и рядомъ ничьей чужой воли не терпѣла. Благодѣтельница какъ-то выкинула:
   -- Я тоже прежде думала въ монастырь,-- да неловко.
   -- Отчего же?-- спросила Клеопатра.
   -- Все-таки, я генеральша!
   -- Ну такъ что же?
   -- А у васъ больше мужички!
   -- Кто же это вамъ сказалъ? Вотъ, напримѣръ, мать Александра -- урожденная княжна Балкашинская. Есть у насъ и графиня Наплаксина! Евдокія, напримѣръ, изъ Смольнаго, да еще съ шифромъ. Покойною императрицей сколько разъ собственноручно обласкана была. Мать Меланія -- вдова дѣйствительнаго тайнаго совѣтника. Ей на конвертахъ -- "Ея высокопревосходительству" писали... Нѣтъ, что же, у насъ этого добра -- сколько угодно. Разумѣется, передъ Богомъ всѣ равны, и въ обители честь не по паспортамъ, а по заслугамъ. У меня вонъ графиня Наплаксина цѣлую недѣлю тѣсто мѣсила. Я гордыхъ не люблю, имъ и Господь противится. У Его алтаря всѣ титулы сложить надо, и это еще малѣйшая изъ жертвъ. Разумѣется, глупымъ людямъ кажется, что они не вѣсть какъ превозвышены, а Всевѣдущему съ неба -- иная мать Степанида, привратница у насъ, неграмотная,-- куда пріятнѣе, потому она заповѣди Его блюдетъ...
   Гостья прикусила языкъ и весь обѣдъ просидѣла молча надутая. Только знаменитые монастырскіе пироги съ вареньемъ вернули ей хорошее расположеніе духа, и она уже шутя спросила мать Клеопатру:
   -- Неужели вы бы и меня тѣсто мѣсить послали?
   -- Отчего же. Я по заслугамъ. У насъ и похуже есть работы. Навозъ сгребать, -- удобрять огородъ. Всѣ вѣдь инокини.
   -- Ну, вы меня извините -- это трудъ низкій.
   -- Смотря на кого... Труда низкаго вообще нѣтъ. Лѣность низка, дѣйствительно. А тутъ въ обители всякая на Бога въ потѣ лица своего изводится...
   -- Ну, а княжна, напримѣръ?-- кивнула та на монахиню справа отъ игуменьи.
   -- Мать Александра, то-есть?-- поправила ее Клеопатра.-- Мать Александра?.. У нея свой департаментъ. На ея рукахъ наша канцелярія, школа, библіотека. И она не даромъ. Иной день такъ ее замотаетъ, что къ вечернѣ придетъ она -- глаза у нея слипаются. И я это вижу и не укоряю ее,-- для Бога устала. И Онъ на ней грѣха не помнитъ.
   Концы пироги, наконецъ, были съѣдены и бѣлицы принесли на тарелкахъ самодѣльную пастилу и чай, Елена Борисовна, взглянувъ въ окно, замѣтила посреди монастырскаго двора Софью Владиміровну. Онѣ условились тамъ встрѣтиться. "Должно-быть, пора". И точно на иголкахъ просидѣла еще полчаса. Ей казалось, что и небо ужъ начинаетъ желтѣть, и края облаковъ загораются... Не солнце ли садится? Нѣтъ -- далеко еще. Вонъ часы на стѣнѣ. Они всего половину второго показываютъ... Изъ-за монастырскихъ келій, надъ ихъ зеленою, недавно выкрашенною кровлей, поднялась туча. Какъ бы не затянула небо... Ну какъ соберется дождикъ -- что тогда? Туча дѣйствительно наливалась, густѣла -- вотъ-вотъ просыплется крупными каплями. Нѣтъ, слава Богу. Когда Леля совсѣмъ этого не ожидала, сѣрыя нѣдра мари разорвались и насквозь -- яркое, слѣпящее солнце такъ и облило цѣлый міръ блескомъ. Засіяли крыши, загорѣлись купола и кресты, словно эмалью засверкали листья каштановъ. Нѣсколько минутъ -- и тутъ точно не бывало, только оборванные хлопья ея бѣгутъ куда-то по голубому, совсѣмъ сапфирному сегодня небу...
   "Наконецъ-то!" -- чуть не крикнула Елена, когда мать Клеопатра грузно встала и начала молитву.
   -- Леля, ты со мною?-- спросила ее мать Александра.
   -- Я условилась съ Софьей Владиміровной гулять идти...
   -- Ну, идите, идите... Ваше дѣло молодое. А я въ библіотеку разбираться...
   Елена чуть не споткнулась на лѣстницѣ. Она даже не замѣтила, съ какою злостью ее проводила Еликонида.
   -- Поскачи, поскачи,-- шипѣла та, краснѣя.-- Скоро тебя свяжутъ по рукамъ и по ногамъ... Не далеко убѣжишь!.. шелопутка несуразная, -- и, не выдержавъ, вдругъ крикнула:-- Елена Борисовна!
   -- Что, голубушка?
   Это "голубушка" по-сердцу ударило Еликониду. Ей вдругъ сдѣлалось страшно: что она надѣлала.
   -- Куда вы? Ежели матушка спросятъ.
   -- Скажите: гулять пошла, недалеко, съ Софьей Владиміровной.
   "Тоже -- потатчица. Знаемъ мы эту погулянку. Какъ тогда, въ пунькиномъ саду: миловаться да цѣловаться. Что говорить, всякой лестно, потому ежели Николай Львовичъ объиметъ..." Нѣтъ на тебѣ смерти, проклятущій!-- обозлилась она вдругъ на кота, съ мирнымъ мурлыканьемъ, задравъ хвостъ, тершагося объ ея ноги. Сбросила его на нѣсколько ступеней. Васька горестно удивился, даже голову опустилъ, точно соображая, что бы это значило, да мимо окна мелькнула птичка, и онъ живо перемахнулъ на порогъ, забывъ о только-что сдѣланной ему несправедливости.
   -- Гулять! Вотъ Моисей Лукичъ покажетъ тебѣ, какъ гуляютъ. Погоди.-- Точно сама себя старалась опьянить злостью Еликонида.-- Накроютъ, точно воробья шапкой, тутъ тебѣ и раздѣлка будетъ... Небось, этотъ не помилуетъ.
   А сердце у нея ныло и сжималось. Въ самомъ дѣлѣ, Елена Борисовна всегда была такъ добра съ нею. Брошку ей подарила. Положимъ, въ монастырѣ носить нельзя. Да вѣдь не вѣчно же хорониться здѣсь отъ Милитона Саввича. Обопьется онъ когда нибудь или въ трактирѣ ушибутъ его... А то офицеръ застрѣлитъ изъ пистолета за невѣжество. Тогда и Еликонида лётомъ отсюда, только ее и видѣли. Дня не останется... Брошка-то и пригодится. Потомъ браслетку съ руки отдала ей у Пуни, а она чѣмъ отплатила Копровой? Страшно даже. Бѣлица тихо спустилась на монастырскій дворъ. Каштаны кидали длинныя тѣни, недвижныя, потому что вѣтерокъ замеръ и ни одинъ листокъ не полыхался. Сквозитъ -- точно солнечные лучи тщательно вырисовывали переплеты вѣтвей и узорочную листву -- зубчикъ за зубчикомъ, заливая золотомъ промежутки между ними. Чернью по горячему желтому фону казались эти живые отпечатки... Большая птица проплыла вверху, широко разбросивъ сѣрыя крылья. Должно-быть, высматриваетъ какую-нибудь пташку внизу... Можетъ, бѣдняжка надъ гнѣздомъ ворошится, а ее уже замѣтилъ острый взглядъ хищника и когти тотъ выпустилъ въ страстномъ чаяніи близкой добычи. Совсѣмъ какъ Моисей Лукичъ... Также камешкомъ упадетъ и клюнетъ въ голову... "Что я надѣлала, что я надѣлала, проклятущая!" Небо сине-сине. Такой глубины за это лѣто еще и не бывало. Конца нѣтъ безднѣ. Мысль -- на что вольная летунья, и та не. найдетъ ей предѣла. Облачка сползли. Послѣднее жемчужнымъ краемъ заходитъ за стѣну обители... Вотъ и зашло... Чистота какая. Святость вверху, а внизу -- помыслы злобные, ненависть адская... Еликонида готова была расплакаться. Одно -- авось мужикъ не нашелъ Копровыхъ. Уѣхали тѣ -- и онъ вернется съ ея глупымъ письмомъ. Какъ это она могла рѣшиться? Вѣдь Николай Львовичъ ни разу не обѣщалъ ей ничего. Онъ все равно что ничей, и ужъ во всякомъ случаѣ скорѣе Елена Борисовна можетъ считать его своимъ, чѣмъ Еликонида. Сердце бѣлички трепетало, точно пойманная птица. Что дѣлать? Какъ это она могла, не сообразясь, вызвать такую бѣду на чужую голову. Точно принадлежащее ей добро защищала. Сдуру "караулъ" крикнула, а что выйдетъ теперь изъ этого, оборони, Боже!.. Она проходила въ эту минуту мимо монастырской церкви. Двери на паперть были открыты. Въ нихъ темнѣло... Въ потемкахъ дрожали огоньки свѣчей и мерещились серебряные оклады иконостаса... Розовыя стеклышки лампадокъ точно плывутъ въ клубахъ сизоватаго ладана. Еликонида пошла туда. Какъ отяжелѣли ноги. Ступень за ступенью трудно дается, словно гири привѣшены. Видимое дѣло -- грѣхъ не пускаетъ. Злобныя мысли удерживаютъ: куда-де тебѣ, ненавистницѣ, въ храмъ Божій. Тутъ миръ, кротость, прощеніе... Она пріостановилась въ дверяхъ... Сколько свѣту въ бѣломъ куполѣ... Солнца вволю здѣсь. Окна большія -- и все бѣло. Колонны такъ и загораются... Золотыми дорожками лучи бѣгутъ по церковному полу. Только снаружи чудились тутъ потемки. Спасъ милостивый, т, жъ и сверкаетъ вѣнчикомъ и драгоцѣнными каменьями оклада. Кто это передъ Нимъ на колѣняхъ? Мать Евдокія. Проняло ее матушкино наставленіе -- отмаливаетъ свой малый грѣхъ молодая монахиня. Черная фигура ея, склоненная и тонкая, такъ и выдѣляется изъ окружающихъ тоновъ... Еликонида зашла за колонну... Постояла-постояла и заплакала. Сначала тихо, а потомъ не удержалась... Забилась, прислонясь къ холодному алебастру; колѣни сами собой подогнулись... Лишь бы не замѣтилъ никто... Нѣтъ -- вонъ отъ стѣны отдѣляется что-то черное, точно призракъ, сквозь нее прошедшій... Совсѣмъ иконописная монахиня -- вся на олифѣ. Если бы Еликонида подняла голову, она бы сейчасъ узнала ее. Мать Агнія. Она часто въ церкви забывается. Отъ одной до другой службы остается. Все мученичества ищетъ, а тутъ разъ навсегда сложившіяся формы, и не пробиться. Стѣной огородили ея молитвенный экстазъ. Сказываютъ, отмаливаетъ невѣдомый грѣхъ. Вся въ сухихъ складкахъ; или вверхъ ее тянетъ, и глаза, и душу, или точно замретъ и застынетъ. На земное все смотритъ злобно. Монахиня безъ доброты. Донимаетъ-донимаетъ себя, ѣстъ хлѣбъ да воду, зимою босикомъ выстаиваетъ на морозѣ. Носила даже вериги, да архіерей запретилъ... А сердце все не шелохнется и слезъ примиряющихъ нѣтъ. Изъ купчихъ она -- родная сестра Еликонидиному ворогу Милитону Саввичу Слопову. Постриглась двадцати семи лѣтъ, послѣ пожара, въ которомъ погибли ея мужъ и дѣти. Съ тѣхъ поръ рѣдко въ комъ она затронула сердце. Какъ нападетъ на нее стихъ -- она и замолчитъ -- да на цѣлые мѣсяцы... Хмурится на всѣхъ -- вездѣ грѣхъ одинъ видитъ... Развѣ только что зашипитъ, встрѣтивъ другую инокиню...
   Еликонида очнулась отъ какого-то прикосновенія.
   Поднялась -- мать Агнія... Боялась ея бѣлица, пожалуй, такъ же, какъ брата...
   -- Чего мятешься?.. О чемъ плачешь?..-- злобно сверкала та глазами.
   -- Такъ... Такъ я, матушка... Сиротство свое вспоминаючи...
   -- Подъ черную крышку иди... Постригись... Нечего бѣса тѣшить. Ишь они около тебя торжествуютъ. Тьфу-тьфу!.. Да воскреснетъ Богъ и расточатся... Ты думаешь -- прибѣжала сюда и спаслась... Ишь щеки-то... Скоромь! Крови-то, крови. Бушуетъ она... На грѣхъ наводитъ... Огнемъ по тѣлу бѣжитъ... Смотри, голову отыметъ, соблазномъ одурманитъ -- пропадешь... Подъ черную крышку... Я тебѣ говорю...
   А костлявымъ пальцемъ такъ и стучитъ въ плечо Еликонііды. Больно той, и не смѣетъ шевельнуться. Эти острые, яркіе, злые глаза на сухомъ лицѣ завораживаютъ ее. Только сердце полышется и жуть въ груди...
   -- Братъ писалъ... Извѣстно, пьяная душа! Скажи Еликонидѣ -- не уйти ей отъ меня. Мертвую изъ пролуби достану. Весь вашъ монастырь въ клочья разнесу, а добуду ее... Натѣшусь... Попомнитъ она меня... И не уйдешь, сама вижу -- не уйдешь. Потому, ты не монахиня еще. Въ постригѣ не была -- всякъ тебя обидѣть можетъ. А изъ-подъ черной крышки не достанетъ. Нѣтъ! Не посмѣетъ изъ-подъ черной крышки. Все равно, что изъ гроба. Изъ пролуби вынетъ -- ну, а изъ могилы не смѣетъ. Надъ могилой крестъ... слышь ты... А умкнетъ онъ тебя, да замужъ возьметъ...
   -- Не пойду я за него.
   -- Не пойдешь?..-- И еще злѣе мать Агнія сверкнула на нее глазами.-- Не пойдешь -- запретъ онъ тебя въ подвалъ, да арапникомъ. Слыхала ты про такія дѣла? Знаешь, какъ нашу сестру учатъ? Нѣтъ? Узнаешь -- до смерти засѣчетъ, сама въ церковь подъ вѣнецъ запросишься. И не будетъ у тебя счастья. Потому у нихъ и отъ ласки больно. И ласка-то у нихъ звѣриная -- съ размаху. Что ему въ томъ -- пущай у тебя кости трещатъ -- у него онѣ крѣпкія, ему ничего. Дрожмя-дрожать будешь -- въ глаза ему смотрѣть, какъ собака забитая. И навеличается же онъ надъ тобою. Станетъ ногами топтать, а ты слѣды ихъ цѣловать будешь... Смерти у Бога запросишь!.. Знаешь, что это -- когда мужъ ненавистенъ?.. А?.. У старухъ зелья начнешь искать... По ночамъ, проснувшись, не шелохнешься. А въ головѣ: чѣмъ бы его извести. Гдѣ бы отраву такую найти... Дѣти будутъ, и на нихъ закипитъ злоба. Такъ бы и придушила щенятъ... А потомъ мука... Черти надъ тобою посмѣются. Что взяла -- душу свою погубила... Въ адъ ее, въ адъ. Въ геенну огненную, въ Вельзевулову пасть самую... Ха! Ты такъ думала... Уйдешь отъ Милитона?.. Спрячешься?.. Нѣтъ, онъ тебя и изъ-за стѣнъ этихъ выудитъ. Небось... Подстережетъ... Подъ черную крышку, слышишь! Въ постригъ... Богу обручись -- тогда и онъ отлынетъ. Не посмѣетъ Христову невѣсту на петлѣ къ себѣ тащить.
   И постучавъ еще разъ костлявымъ пальцемъ въ ея круглое и твердое плечо -- отошла. Рухнула у большой иконы въ богатомъ окладѣ, ею же принесенной монастырю, и забилась въ смертной истомѣ...
   Еликонида тихо вышла изъ церкви.
   Страхъ ее сдавилъ холодными, безпощадными руками.
   "Не уйдешь... Найдетъ... Полонитъ... Нелюбимый... Ужли-жъ подъ иноческую шапку схорониться, когда къ жизни такъ и тянетъ". Всѣ нервы и жилы перевились съ этимъ міромъ -- оторвись отъ него, изойдешь кровью... Да развѣ можно такъ, силой?.. Кому нельзя, а Слопову законы не писаны -- въ каторгу уйдетъ, но сдѣлаетъ по-своему. На такихъ еще узды не выдумали!.. "Да и подѣломъ. Что тебя жалѣть -- ты сама кого пожалѣла? Теперь Елену Борисовну подъ ножъ подвела. Можетъ-быть, Моисей Лукичъ уже скачетъ сюда. Распалился весь -- до бѣла!.. Господи, не надо, ахъ, не надо, не надо"...
   И она заметалась по двору, не зная, куда ей дѣваться.
   

V.

   -- Ты меня проведешь туда, Соничка?-- спрашивала Елена Борисовна Агушеву.
   -- Еще бы! Ты и дороги не найдешь одна.
   -- Только вотъ что -- тамъ-то ты не оставляй меня.
   -- Боишься его, что ли?
   -- Его? Нѣтъ. Я никого не боюсь. Я себя боюсь. Сама въ руки ему дамся...
   -- Что-жъ...-- мечтательно улыбнулась Агушева.-- Хоть одинъ сладкій часъ взять... Коли жизнь не даетъ.
   -- Нѣтъ -- у насъ заведено настоящее, большое дѣло. Намъ не на часъ, а на цѣлую жизнь.
   -- Хорошо... Я на крыльцѣ побуду.
   -- Ботъ и отлично. Часы съ тобою?
   -- Да.
   -- Чтобы къ вечернямъ непремѣнно попасть... А то тетя забезпокоится. Да и не надо, чтобы здѣсь знали.
   -- Зашипятъ чернички. Одна мать Агнія чего стоитъ. Она въ церкви при всѣхъ обличитъ тебя. На нее находитъ, и какъ найдетъ -- тогда и Клеопатра только руками разводитъ, ничего съ нею сдѣлать не можетъ. Ты знаешь -- разъ она встрѣтила здѣсь богомолку одну съ господиномъ. Цѣловались они, что ли. Что-жъ мать Агнія? Откуда у нея сила взялась, взбѣжала на колокольню -- въ набатъ ударила. Потомъ цѣлый день въ безпамятствѣ лежала. Едва отпоили.
   Монастырь отходилъ назадъ, за высокіе тополи, изъ-за которыхъ только мерещились его красныя стѣны и купола. Главный горѣлъ недавнею позолотою. Такъ была красива зелень деревьевъ. Впереди стлались нивы... Въ желтыхъ иглахъ недвиженъ былъ колосъ. И его заколдовало этимъ свѣтомъ и зноемъ. Кое-гдѣ темнѣли одинокія большія деревья, и отъ нихъ далеко ложились широкія тѣни. Небо нѣжно обнимало спѣющую въ поросляхъ землю. Узкая межа ложилась стрѣлкой, и хлѣбъ шуршалъ, раздвигаемый платьемъ Елены Борисовны. Колосъ наклонялся къ колосу, точно тихо и сухо спрашивая его: "не знаешь, кто эта красавица, что тревожитъ нашъ сладкій покой и тишину полей, овѣянныхъ Божьей благодатью?" И они медленно покачивались ей вслѣдъ, опять замирая въ молчаливомъ удивленіи... Голубые огоньки васильковъ и красное полымя мака то и дѣло вспыхивало въ прямыхъ черточкахъ соломы. Кое-гдѣ трусливо пробивалась посторонняя трава, не смѣя глушить эту благословенную ниву, и только на межу выбѣгали, гдѣ было пошире, нахальные, разлапистые лопухи, пряча въ своей тѣни видимо-невидимо всякой мелкой жизни. Трещали кузнечики до полудня, а теперь и они замерли. Только вдали -- глазъ хваталъ здѣсь Богъ знаетъ куда -- точно комариные рои подымались сквозными пушинками птицы и уносились въ синюю бездну. Черезъ нѣсколько межей, по такой же, бредетъ мужикъ. На его красной рубахѣ такъ неистово горитъ солнце, что глазамъ больно... Откуда-то донеслось и замерло ржаніе жеребенка -- звонкое, счастливое, вольное. Должно-быть, въ лугахъ заигрался и на всемъ этомъ просторѣ оретъ о своей дѣтской радости. У самыхъ ногъ Елены Борисовны мелькаютъ сѣренькія полевки. У такой только хвостъ замѣтишь, какъ она черкнетъ имъ. Въ сухихъ комьяхъ -- черныя дыры, мерещится тамъ что-то, а что именно -- не различишь... Медленно, торжественно и важно, исполинъ насѣкомаго міра, ползетъ большой черный жукъ. Нечаянно наступила на него Копрова и прошла. Вдавила жука въ мягкую землю. Не жить бы ему -- нѣтъ, выбился, и точно оглобли поднялъ свои рога бивни, грозится ими невѣдомому врагу, и не подозрѣвающему о его существованіи... Бабочки суетятся вверху. Имъ никакая жара ни по чемъ. Вьются одна около другой, заигрываютъ, цѣлуются и опять разлетаются, трепеща бѣлыми крылышками надъ острыми золотыми иглами поспѣвающаго хлѣба.
   -- Вонъ оно!
   -- Село?
   -- Да... Я каждый день тамъ. Сегодня только не была еще. Сказала дѣтямъ: шабашъ, братцы, завтра учить не приду. Гуляйте.
   За цѣлымъ моремъ колосьевъ бѣлѣла маленькая колоколенка и мерещились темныя кровли. Деревня -- отсюда казалось -- къ землѣ приникла, точно испугалась чего-то.
   -- Ты знаешь, Соня... Меня будто крылья несутъ.
   -- Не испытала...
   -- И не тянетъ?
   -- Когда-то... А теперь -- я вѣдь насмотрѣлась. Думаю, слава Богу. Ужъ очень дорого достается счастье. Да и счастье ли?.. Всѣ говорятъ, а кто его видѣлъ?
   Теперь, когда Елена Борисовна оглянулась, монастырь мерещился позади, весь сбѣжавшійся въ кучку. И стѣны, и башни, и дома, и деревья. Кажется, горстью ихъ можно было покрыть. Звѣздочкою весело сверкалъ оттуда большой куполъ и стройно, точно высокая тонкая свѣча, горѣла колокольня. Тихо было и тамъ. Зеленыя черточки тополей не шевелились, а ихъ сквозныя и мягкія вершины колышутся при малѣйшемъ вѣтрѣ. Солнце уже опускалось и жгло въ эти послѣдніе часы дня. Оно точно густѣло, раскалялось, желтѣло.
   -- Вотъ зонтиковъ не взяли!-- жалѣла горбунья.
   -- Загорѣть боишься?
   -- Тебѣ, брюнеткѣ, ничего... А у меня -- пятнами. Еще красивѣе бываю... Ну, теперь смотри, не ахай.
   -- А что?
   -- Кто вонъ тамъ, у первыхъ избъ?..
   -- Не вижу.
   -- И тотъ не видитъ, хоть сюда смотритъ. Я привыкла. Глаза наметались...
   -- Неужели Семигоровъ?
   -- А то кому же!
   Елена Борисовна прибавила шагу. Горбунья ее удержала.
   -- Потише, потише.
   -- Почему? У
   -- Я ему сказала, что такъ пойду съ тобой гулять... Ты и не знаешь, кого увидишь.
   -- Вотъ еще, стану я лгать. И безъ того -- самой противно. Налгалась дома. Пора скинуть съ себя это.
   Теперь и Семигоровъ ихъ, должно-быть, отличилъ. Онъ утонулъ въ морѣ усатыхъ колосьевъ, и только большая сѣрая шляпа его мелькала порою надъ ними -- точно плыла сюда навстрѣчу... Копрова пристально всматривалась. Три-четыре дня не видѣлись, а ей казалось, что Богъ знаетъ сколько времени прошло. Сердце тревожно стучало. Горячая волна заливала ее всю, и въ ней тонули и разсудокъ, и стыдъ. Она, уже не оглядываясь на Агушеву, чуть не бѣжала къ нему, злясь и на эту межу, ни съ того, ни съ сего ломавшуюся колѣнами, и на рыхлую землю, въ которой подвертывалась ея нога, и на разстояніе, какъ будто не уменьшавшееся между ними. Еще издали она -- ему, радостному, сіяющему, счастливому, протянула руки, и онъ, глядя на нее, угадывалъ и въ ея лицѣ отраженіе той же радости, того же счастья, того же блеска...
   -- Ахъ, какъ я васъ ждалъ, какъ ждалъ...
   -- И мнѣ эти дни за цѣлую вѣчность. Какой вы хорошій, что пріѣхали.
   -- Да развѣ бы я могъ иначе. Гдѣ вы, тамъ и я. Собакой побѣгу за вами.
   -- Идите впереди -- здѣсь рядомъ нельзя.
   Софья Владиміровна точно исчезла для нихъ. Она торопилась за ними, задыхаясь отъ усталости. Ея маленькія ноги съ трудомъ поспѣвали, и вѣчный врагъ ея -- солнце -- жгло калѣку, но ей не хотѣлось нарушать ничѣмъ этого концерта, свѣтлою симфоніей любви звучавшаго передъ нею. Она съ грустнымъ удовольствіемъ прислушивалась къ нему. Вѣдь ей самой не суждено было ничего подобнаго, и хоть на словахъ она и благодарила судьбу за это, но сердце у нея при этомъ болѣло и щемило. Влюбленнымъ, впрочемъ, было не до нея. Они ея не замѣчали вовсе. Точно она, все это устроившая, сквозь землю провалилась. Елена Борисовна не слышала ее позади, хотя та тяжело дышала и, ковыляя, шуршала колосьями. Копровой было не до того. Съ смѣшнымъ ребячествомъ, она старалась идти по слѣдамъ Семигорова. Гдѣ его ступня отпечатается, туда и ея. И при томъ она любовалась его могучей, красивой фигурой. Какая сила и какими линіями она опредѣлялась. Широкія плечи -- прямыя, могучія, и какъ на нихъ сидитъ загорѣвшая шея. Лучше поставить нельзя. Черные волосы завиваются на ней круто. То и дѣло оглядывается онъ, обдавая ее нестерпимымъ огнемъ синихъ глазъ, отъ котораго ей дѣлается и жутко, и сладко, и стыдно. Они все говорятъ -- эти глаза, все, чего не осмѣлится сказать его языкъ. Тотъ же взглядъ, который она такъ любитъ, и дерзкій, и наивный въ одно и то же время. А талія -- тонкая, такъ бы и прижалась щекою къ его груди... И онъ торопится, съ ненавистью оглядываясь на море золотыхъ иголъ. Когда ему конецъ?
   -- Однако, что же это я впереди...
   -- Идите, идите, Николай Львовичъ.
   И какое имя славное -- Николай. Она никогда не будетъ звать его уменьшительнымъ Коля. Это такъ глупо звучитъ и пошло. Да и какъ этакую силищу -- и вдругъ Колей. Не пристало даже. Слава Богу. Съ каждымъ шагомъ избы растутъ. Въ два порядка онѣ, и на самомъ краю -- еще не успѣвшая почернѣть, новая. Ее, по разсказамъ Софьи Владиміровны, узнала Копрова.
   -- Это ваша?..
   -- Да, милости просимъ.
   И голосъ его дрогнулъ, точно ожиданіе чего-то безконечно прекраснаго перехватило его слова въ горлѣ. Онъ нахмурился и чуть не бѣгомъ вскочилъ въ сѣни. На улицѣ никого. Весь народъ въ лугахъ теперь. Ихъ и не видѣлъ никто... Елена Борисовна, не оглядываясь на Агушеву,-- за нимъ... Горбунья, печальная и притихшая, осталась въ сѣняхъ. "Что я тамъ мѣшать буду. Куда нужна такая, какъ я. Понадобится -- позовутъ, а теперь ищи своего термину",-- какъ говоритъ привратница Степанида. Переступивъ порогъ избы, Елена вся очутилась въ сильныхъ и нѣжныхъ рукахъ Семигорова. Она чувствовала на себѣ знойный ливень его поцѣлуевъ. Онъ жегъ ее и на лбу, и на щекахъ, и въ ушахъ, и въ губы ея впивался Николай Львовичъ своими точно высохшими отъ внезапной и неутолимой жажды... "Дорогая, милая!" только и словъ было, но для нея они звучали такою прелестною музыкой. Другой она и не хотѣла... "Дорогая, милая... Заждался, измучился". Она, потупляясь и пряча отъ него счастливые и влюбленные глаза, упирается руками въ грудь его. Но такъ слабо, что онъ смѣло забираетъ ихъ въ свои и цѣлуетъ ей каждый палецъ... "Спряталась и не вспоминала обо мнѣ".-- "Неправда", -- тихо говоритъ она...-- "Неправда"... "Все время думала",-- хотѣла докончить да не было времени. Онъ се приподнялъ, перенесъ къ лавкѣ, самъ сѣлъ и ее посадилъ къ себѣ на колѣни. Она обвила его шею и снизу вверхъ посмотрѣла въ эти горячіе синіе глаза... "Любишь?" -- покраснѣла она.-- "До смерти..." -- Подставила ему високъ, но онъ повернулъ ея лицо и опять губами въ губы впился... "Какіе мы глупые, чего мы боимся, ради чего отказываемъ себѣ -- минуты уходятъ и не повторятся. Другія, можетъ-быть, и лучше будутъ -- да этихъ-то жалко вспомнить. Бѣжала бы ты ко мнѣ -- я бы тебя отъ цѣлаго міра спряталъ и замиловалъ до того, что обоимъ оставалось бы задохнуться только..."
   -- Вотъ еще... Я жить хочу...
   -- А то въ монастырь ушла...
   -- Погоди... Некуда будетъ, и къ тебѣ сбѣгу...
   "Скорѣе бы" -- и силы своей не разсчиталъ, чуть у нея кости не хрустнули.
   Она теперь оглядѣлась...
   Стѣны были свѣжія, бѣлыя... Въ трещинахъ балокъ пока не завелось ни грязи, ни черняти. Пахло сосной, и сильно пахло. Бодрило отъ этого воздуха. По казавшемуся еще влажнымъ дереву, точно съ него только-что кору содрали, кое-гдѣ выступали, будто потъ, желтыя капли смолы. Въ низенькое окошко смотрѣло солнце, все здѣсь наполняя безпощаднымъ въ эти часы зноемъ. Въ его горячемъ свѣтѣ голова Николая Львовича казалась еще красивѣе. Точно изнутри пылала вся...
   -- Куда ни пойдешь -- я за тобою!-- шептала она.
   Ей теперь доставляло, такое наслажденіе знать надъ собой другую силу и слѣпо покоряться ей. Своей воли не было -- точно ее отрѣзало.
   -- Напрасно ты тогда отъ Пуни не увезъ меня.
   -- Нечего сказать -- сама гнала.
   -- А ты зачѣмъ слушалъ?..
   И смѣялась счастливо и радостно. Куда дѣлась осторожность и сдержанность. Точно это и не она совсѣмъ сегодня утромъ разговаривала съ тетей, повторяя свои обѣты ждать и ждать, глуша въ себѣ огонь, пожиравшій ее.
   -- Дуракъ былъ!-- точно самъ себѣ отвѣтилъ онъ.
   Имъ даже и въ голову не приходило, что Агушева можетъ слышать ихъ поцѣлуи... Впрочемъ, скоро они слились въ одинъ. Припали губы къ губамъ и не отрывались. Оба тяжело дышали, даже задыхались, а отомкнуть этихъ слипшихся устъ жалко и страшно было, точно сейчасъ же счастье оборвется и никогда не повторится больше. Молодость, сила и долго сдерживаемая страсть свое брали... Николай чувствовалъ подъ тонкимъ кашемиромъ ея платья горячее молодое тѣло. Оно точно всѣми порами звало его. Ея плечо, которое онъ ревниво держалъ въ своей рукѣ, горѣло... Онъ наклонился къ ней, откинувшейся, и сверху глядя ей въ глаза, видѣлъ, какъ тѣ и тускли, и вспыхивали, и мерцали, точно тянули къ себѣ въ какую-то бездонную черную глубину...
   Въ сѣняхъ было темно и тихо.
   Софья Владиміровна наткнулась на опрокинутую кадку и сѣла. По крайней мѣрѣ, усталость пройдетъ. Пока, разумѣется. Она вспомнила, какъ Копрова просила ее: "не оставляй насъ однихъ, я, вѣдь, сама себя боюсь". Еще будетъ время войти. Пускай они потолкуютъ. Вѣдь оба измучились, и жалость къ чужой тоскѣ незамѣтно слилась въ ней съ сознаніемъ своего сиротства и заброшенности. Ей хотѣлось плакать -- все равно тутъ ее никто не увидитъ. Она уронила лицо въ руки и тотчасъ же почувствовала, какъ сквозь ихъ пальцы потекли горячія слезы. Въ самомъ дѣлѣ, за что такая жестокость? Не урони ее нянька, и она бы выросла какъ всѣ, знала ласку милаго человѣка и сама умѣла бы заплатить за нее такою же. А теперь'. Дѣйствительно, кому нужна она? Ну, умри сейчасъ -- въ чьей душѣ остался бы больной слѣдъ ея существованія, безцвѣтнаго, согрѣтаго одною дружбою. Плохое утѣшеніе! Поговорили бы на первыхъ порахъ -- да и то потому, что на панихиды нужно идти, -- а чрезъ сорокъ дней отмолились и до полугодового дня не вспомнили бы, а черезъ годъ -- точно ея никогда не существовало! Была капля и слилась съ цѣлымъ океаномъ такихъ же -- поди ищи ее...
   Въ открытое крыльцо вбѣжала собака. Остановилась -- со свѣту ничего не разобрала и, точно ослѣпнувъ въ этихъ потьмахъ, ткнулась носомъ въ ея колѣни. Взвизгнула тихо, и, поджавъ хвостъ, опрометью назадъ...
   -- Балкашка, Балкашка!-- позвала ее Агушева.
   Собака остановилась въ просвѣтѣ.
   Узнала, вывернулась кренделемъ и, морща носъ и завивая хвостъ, кружится у ея ногъ. Софья Владиміровна гладитъ ее. Вотъ эта любитъ -- да вѣдь за что. Пожалуй, за то только, что одна Агушева ни разу не ударила ее,-- а, напротивъ, ласкала. Ей теперь ужъ не такъ скучно въ темнотѣ. Живое существо рядомъ, и она слышитъ его движеніе... Да и въ избѣ точно проснулись. Заговорили. Она не различаетъ словъ -- только ихъ тонъ ее по сердцу бьетъ. Каждый звукъ вздрагиваетъ, будто онъ на солнцѣ отогрѣвается отъ долгой стужи... Войти?-- жалко мѣшать!.. Пусть ихъ еще немного...
   -- Правда, Балкашка? Погодимъ еще... а?
   Но Балкашка вдругъ вскочила на всѣ четыре лапы, обернулась къ крыльцу и, ощетинясь, залаяла.
   -- Чужой?
   Та еще гавкнула и кинулась къ ступенямъ, но тутъ полуотворенная дверь, отброшенная торопливою рукою, ударилась въ стѣну. Вся растерзанная и растрепанная, съ отвалившимся назадъ чернымъ платкомъ, вскочила сюда Еликонида.
   -- Кто тутъ?..-- не разобрала она на первыхъ порахъ Агушеву.
   -- Я... Не узнали? что съ вами?..-- испугалась та загодя.
   -- Ради Христа... Гдѣ они?..
   -- Кто?
   -- Да Семигоровъ съ Еленой Борисовной... Господи. Сейчасъ Копровы сюда и еще кто-то съ ними. Накроютъ -- бѣда. Убьютъ они ее... Да и его подведутъ... Милая... Ради святителя!
   Но Софья Владиміровна уже кинулась въ горницу.
   -- Леля... Николай Львовичъ... Бѣда! Копровы сюда.
   Елена, поблѣднѣвъ, встала, поддерживая сердце рукою и оправляя другою сбитые волосы. Еликонида кинулась къ ней.
   -- Николай Львовичъ, оставайтесь здѣсь... а мы сюда.
   И она вскочила въ слѣдующую горенку...
   -- Я васъ спасу, Елена Борисовна... Тутъ ходъ на задворки есть, -- растерянно шептала бѣлица.-- Вы не бойтесь... Не кляните меня. Хотя у меня сердце разорвется, а я васъ спасу... Софья Владиміровна, оставайтесь тутъ. Вамъ ничего не сдѣлаютъ... Потомъ вернетесь, разскажете... Господи, помоги!.. "Мнѣ бы раздавить тебя, какъ змѣю подколодную", -- вдругъ вспыхивала Еликонида внезапною злостью -- и еще сильнѣе дергала за рукавъ Копрову.-- Богъ съ вами... Будьте счастливы. Должно-быть, моя судьба такая. Не съ милымъ миловаться, а въ гробъ. Подъ черную крышку. Вѣдь, насъ, какъ мертвыхъ, отпѣваютъ...
   Елена Борисовна сообразить ничего не могла.
   Ее воли за руку -- она шла. Попала на какой-то дворъ, заставленный телѣгами. Обошла сѣновалъ, откуда на нее пахнуло паренымъ запахомъ скошенной и недостаточно высушенной на солнцѣ травы. Кинулся подъ ноги поросенокъ и съ визгомъ побѣжалъ куда-то, а вслѣдъ изъ-подъ забора высунула мокрое рыло свинья и захрюкала. Еликонида выскочила на задворки. Сюда избы выходили сарайчиками, баньками, клѣтушками. Тутъ всюду пробивались лопухи, по разсѣвшимся заборамъ вилась цѣпкая зелень съ лиловатыми колокольчиками.
   -- Ну, слава Богу... Слава Богу... Мой грѣхъ...
   -- Какой грѣхъ?-- спрашивала ее Копрова.
   -- Какіе бываютъ... Теперь -- сейчасъ тутъ проселокъ будетъ... Онисимъ!.. Онисимъ!
   Издали послышался шорохъ колесъ въ пыли. Осѣдая въ ней, мягко подкатила монастырская гитара.
   -- Садитесь... Спаси васъ Господи!
   Копрова сѣла. Съ другой стороны, рядомъ съ ней, помѣстилась бѣлица.
   -- Какъ узналъ Моисей Лукичъ?-- нашлась, наконецъ, Елена Борисовна.
   -- Какъ? Вы думаете злыхъ людей нѣтъ. Вездѣ они. Можетъ, Николай-то Львовичъ не одной вамъ поглянулся. И другія на него зарились. Ну вотъ. Высмотрѣли... А только вы и злыхъ пожалѣйте. И вамъ не рай, да и имъ не сладко. Имъ сердце-то, можетъ, лютые тигры истерзали. Во всякій омутъ тянетъ. Ляжетъ спать такая, а у нея подушка подъ головой какъ вертится. Сама своей подлости не рада. Послать письмо послала. Съ маху! Развѣ такія дѣла съ разумомъ? А потомъ и рада вернуть, да какъ? Зубами бы урвалась, коли могла бы! Отъ счастія этого не бываетъ.
   Долго бы она роняла безпорядочныя и непонятныя Еленѣ Борисовнѣ фразы, да во-время расчихалась. Гитара медленно ползла. Монастырскіе кони, разъѣзшіеся и лѣнивые, только мѣсили пыль ногами -- и она облакомъ подымалась, скрывая въ его нѣдрахъ двухъ женщинъ и Онисима, давно покрытаго сплошнымъ сѣрымъ налетомъ.
   -- Онисимъ, да погони ты ради Христа.
   Тотъ только шевельнулъ вожжами и головой отмахнулся точно отъ мухъ.
   -- Онисимъ, слышишь?
   -- Нѣтъ, я померъ... Живой -- слышу.
   -- Такъ что же ты!
   -- А вотъ погони -- попробуй. Животная сытая, разсудительная. Кого возитъ -- матушекъ. А матушки-то сырыя, грузныя. Поддай пару -- развалятся...
   -- Ты бы кнутомъ.
   -- Ты ихъ кнутомъ, а онѣ тебя хвостомъ. Тоже свое дѣло чудесно знаютъ.
   И въ доказательство правоты дѣйствительно полоснулъ одну. Та тотчасъ же брыкнула его задними копытами, такъ что тѣ съ глухимъ шумомъ ударились о картузъ гитары, а другая смахнула съ Онисимова лица пыль густымъ и пышнымъ хвостомъ.
   -- Видали?-- торжествуя, обернулся онъ.
   Еликонида, у которой все внутри кипѣло теперь, недолго выдержала такую ѣзду. Она соскочила и побѣжала къ обители, далеко опередивъ монашескую гитару. Изъ-подъ чернаго платка бѣлесые льняные волоса ея выбивались непокорными прядями. Раскраснѣлась она такъ, что щеки у нея налились какъ крымское яблоко. Изъ за тополей монастырь видимо вырасталъ передъ нею. Она на бѣгу зорко вслушивалась, не раздастся ли благовѣстъ. Съ первымъ ударомъ колокола ей надо быть около матушки Клеопатры. Властная игуменья привыкла къ ней, даже любила ее, но ни за что не простила бы такого упущенія. Квашни въ монастырѣ тяжелыя, большія, тѣсто замѣшано густо -- помѣси-ко часа два -- руки отвалятся. Нѣтъ, слава Богу. Колокольня вверху сквозная. Звонариха, высокая и сильная мать Епистимія, всегда загодя всходитъ туда и съ полчаса любуется оттуда зеленями уходящихъ въ воздушную даль полей. Въ амбразурахъ нѣтъ ея чернаго силуэта. Одни колокола недвижно висятъ и безмолвствуютъ.
   

VI.

   ...Николай Львовичъ, весь въ жару, метался по горницѣ, не зная, что ему дѣлать.
   Еще поцѣлуй не остылъ на его губахъ и ладони чувствовали, казалось, сквозь ткань -- крѣпкое, хотя податливое тѣло. Располыхало всего -- и опять этотъ поганый старичишка. Вотъ онъ видитъ -- кто-то прислонился къ окну и смотритъ сюда. А въ сѣняхъ шаги... Топчутся у дверей...
   -- Николай Львовичъ. Простите... Меня чуть не силкомъ... Ввалился длинный становой, у котораго отъ старой кавалерійской службы осталась привычка брякать шпорами. И носилъ-то онъ ихъ не по формѣ.
   -- Взбаламутили Копровы... Я самъ офицеръ, помилуйте. Понимаю деликатныя обстоятельства.
   -- Вотъ тутъ-съ!-- выкрикнулъ изъ-за спины его Моисей Лукичъ.-- За хвостъ ее, стерву...
   -- Вы про кого?-- наступилъ на него Семигоровъ.
   -- Николай Львовичъ!-- раздвинулъ руки становой, защищая старика Копрова.
   -- Петръ Ѳомичъ, коли вы офицеръ, такъ, по воинской чести, не должны вмѣшиваться въ подлыя дѣла.
   -- А семья, а семеро дѣтей?..
   -- Позвольте, Петръ Ѳомичъ... Вы не для того приглашены его превосходительствомъ, моимъ сыномъ. Алеша, гдѣ же ты?..
   Тотъ бокомъ вошелъ и насупился. Только глаза бѣгаютъ, а сказать ничего не смѣетъ.
   -- Я сегодня же прикажу ему написать губернатору жалобу на васъ.
   -- Помилуйте, я что же... Я пріѣхалъ...
   -- То-то-съ. Вы бы должны за шиворотъ...
   -- Кого?-- вспыхнулъ. Семигоровъ.
   -- А того, кто у себя чужую жену прячетъ.
   Николай Львовичъ думалъ, что дамы еще въ другой комнатѣ, и заскрипѣлъ только зубами.
   -- Она здѣсь, господинъ становой. Я ея запахъ даже слышу. Аглецкіе духи! тьфу, пакость.
   И старикъ Копровъ заплевался.
   Онъ видимо торжествовалъ. Глаза его, какъ у озленной лисицы, загорались трусливо, но злобно.
   -- Видите, никого нѣтъ... И убирайтесь.
   -- Ха!.. Скажите, дурака нашли... Нѣтъ, мы поищемъ, поищемъ... Господинъ становой, обратите для протокола вниманіе, сколь растрепаны волоса у помѣщика Семигорова.
   -- Я тебѣ, подлецу, горло перерву!
   Николай Львовичъ въ бѣшенствѣ кинулся на Моисея Лукича. Оскорбленный за Елену Борисовну, Семигоровъ былъ страшенъ, но въ эту минуту ему подвернулся Петръ Ѳомичъ и, желая спасти Копрова, самъ заболтался въ могучихъ рукахъ. Моисей Лукичъ не потерялъ "момента", какъ онъ любилъ выражаться, юркнулъ въ другую комнату, со слѣпа не разглядѣвъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, уцѣпился за чей-то подолъ.
   -- Выходи... Выходи, дрянь ты этакая... Выходи, поскуда... Я тебѣ, шкурѣ, покажу теперь ваше сіятельство...
   Злость его душила. Казалось, у него отнять руку могутъ, отшибить ее, отрѣзать, а онъ не выпуститъ этой темной гарусной матеріи.
   -- Не брыкайся...
   -- Да, что вы, въ самомъ дѣлѣ,-- и вся красная, ковыляя на маленькихъ ножкахъ, поневолѣ черезъ порогъ переступила горбунья Агушева.
   -- А!..-- замеръ Моисей Лукичъ, не зная, что это такое.-- Оборотень, что ли...
   Онъ быстро всунулъ голову въ ту комнату, тамъ никого больше не было. По-рысьи оглянулъ всѣ ея уголки. Ничего!
   -- Что же это, -- растерянно затоптался онъ.-- Что же это... Господинъ становой, куда же онъ ее дѣлъ?
   -- Милостивая государыня...-- щелкалъ каблуками Петръ Ѳомичъ.-- Повѣрьте, для меня это дѣло деликатное и священное... На мою скромность вы можете вполнѣ-съ. Умретъ въ груди!
   Алексѣй Моисеевичъ вздохнулъ свободно.
   Онъ только не могъ удержаться отъ иронической улыбки.
   -- Извините-съ... Мы вамъ, кажется, помѣшали... Но это не моя вина... Желаю вамъ всякаго удовольствія.
   Николай Львовичъ тяжело дышалъ. Онъ ничего не понималъ, какъ это все обернулось. Гдѣ Леля, куда дѣлась Еликонида? Съ недоумѣніемъ переводилъ взглядъ съ Софьи Владиміровны -- красной, растерзанной и смущенной до слезъ, на Петра Ѳомича. Съ него -- на Копрова младшаго.
   -- Папаша, пойдемте, сами видите -- на ложный слѣдъ попали.
   -- Всякъ молодецъ на свой образецъ...-- весь такъ и исходилъ злостью Моисей Лукичъ.-- Вотъ ужъ именно хвалю за обычай. Бьетъ и сороку, и ворону... Горбушку -- и ту не пропустилъ.
   Но тутъ уже Семигоровъ опамятовался.
   Петръ Ѳомичъ не успѣлъ еще очнуться, какъ Копровъ-старикъ оказался въ рукахъ у Николая Львовича.
   -- Караулъ!.. Убиваютъ!..
   -- Нѣтъ, я тебя, подлеца, убивать не буду. А только вошелъ ты въ двери, а выйдешь въ окно.
   Размахнулся, перехвативъ его поперекъ, и головой Моисея Лукича вышибъ раму со стеклами. Та съ дребезгомъ разсыпалась на улицѣ, и тотчасъ же за нею послѣдовалъ Копровъ; застрялъ-было въ дырѣ, но Семигоровъ живо вшибъ его туда, и ноги старика еще болтались здѣсь, когда руки ужъ нелѣпо размахивали снаружи.
   -- Вы съ ума сошли?-- накинулся на него, схвативъ за воротникъ, Алексѣй Моисеевичъ.
   Семигоровъ только отряхнулся, какъ медвѣдь отъ собаки, и тотъ покатился подъ лавку.
   -- Убью!-- скрипѣлъ зубами Семигоровъ.-- Уходи добромъ!..
   Копровъ-младшій выползъ въ сѣни, выскочилъ на улицу. Мужики обступили тамъ его отца и старательно отчищали его платье отъ пыли. Все лисье лицо Моисея Лукича было въ ссадинахъ, изъ разбитаго подбородка сочилась кровь. Онъ безсильно дрожалъ, не говоря ни слова.
   -- Что онъ?-- спрашивали, набѣгая, новые мужики.
   -- Да на Николая Львовича, дай ему Богъ здоровья, ненарокомъ напоролся.
   -- На Миколая Львовича? Ну, этотъ точно что... Онъ-те успокоить можетъ.
   Становой, стоя въ почтительной позѣ передъ Семигоровымъ, изъяснялся.
   -- Помилуйте, я военный человѣкъ. Самъ офицеромъ былъ... Понимаю, но по долгу службы обязанъ удовлетворять претензіи... Мадамъ, надѣйтесь на меня, какъ на каменную гору. Я ничего не видѣлъ.
   -- Да что вы могли видѣть?
   -- Помилуйте... Еще Пушкинъ сказалъ: "любви всѣ возрасты покорны". Преклоняюсь и молчу. Понимаете? Похоронилъ навѣки въ груди, и ни слова больше. Оставляю васъ въ пріятномъ уединеніи...
   И, элегантно щелкая каблуками, онъ пятился къ дверямъ, застрялъ тамъ-было... Вышелъ: заперъ за собою и, увидѣвъ на улицѣ Копрова-младшаго, почтительно засмѣялся въ горсть.
   -- Скажу вамъ: исторія! Побѣдилъ нашъ красавецъ казашку. Всѣ отъ зависти лопнутъ. Вотъ ужъ Александръ Македонскій!.. Впрочемъ, говорятъ, горбуньи имѣютъ свои достоинства, ваше превосходительство, и если не взирать на нѣкоторыя природныя излишества, можно и съ ними проводить время въ утѣхахъ... Ха-ха!.. Ну, убилъ бобра! Могу сказать! А мы еще полагали... Какъ только это папаша вашъ могъ думать... Не понимаю.
   Но Моисей Лукичъ уже садился въ экипажъ, весь разбитый и сумрачный.
   Мужики обступили его. Одинъ держалъ лошадей за уздцы.
   -- Съ вашей милости... бы...
   -- Что?-- съ мѣста зашипѣлъ онъ.
   -- На чаекъ... Потому, какъ завтра праздникъ... И мы старались...
   -- Дай вамъ Богъ и впередъ... Но, ежели бы намъ на четверть. Мы такихъ гостей сколько времени ищемъ.
   -- Вонъ, мерзавцы!.. Петръ Ѳомичъ, что жъ это?
   -- Народъ избалованный... Пошли, пошли... Нечего!..
   -- Ваше степенство, ужели жъ... Господи! въ кои-то вѣки, и вдругъ на-сухо...
   Но тутъ кучеръ тронулъ лошадей, тройка съ мѣста дернула и вынесла бричку на просторъ.
   

VII.

   -- Чтой-то ты это, прости Господи!-- отшатнулась подъ воротами Степанида-привратница.
   -- Ничего. Гулять пошла, пока игуменья почивала. Анъ, гляжу, солнце низко, а я-то далеко. Не дай Богъ, думаю, проснется матушка да меня хватится. Бѣжала-бѣжала...
   -- То-то... Ишь, молодое-то дѣло... Ты бы пошла всполоснулась.
   -- А что?
   -- Безобразно... Такъ и горишь! Для мірского человѣка чего лучше. Они это любятъ... Ну, а въ обители не полагается. Отъ постнаго масла да грибовъ не очень чтобы зарумянишься.
   -- Прощай, мать Степанида.
   -- Бѣги, бѣги... Вонъ и звонариха наша выползла, ишь, на солнце жмурится... Почешись, почешись, небось, слаще будетъ...
   Еликонида быстро пошла черезъ дворъ, заставленный маленькими домиками-келійками. Тутъ помѣщались монахини, у которыхъ было кое-что. Онѣ сдѣлали большіе вклады въ обитель и сами построились, кто въ два, кто въ три окна. Были и такія, что и въ два этажа выводили "палаты", какъ называли ихъ неимущія инокини, украшали ихъ узорочными крылечками и расписывали стѣны по собственному вкусу тою или другою краской. Въ общемъ вышло пестро и красиво. Домики были одинъ ниже другого и на разные "фасоны", но каждый жался къ сосѣду, потому что мѣста оказывалось мало, и даже нѣкоторые выпятились впередъ -- посмотри-де на насъ, какіе мы. Своеобразный городокъ этотъ скорѣе походилъ на картину. Несмотря на его оживленный видъ, онъ поражалъ удивительною тишиною и отсутствіемъ движенія. Хоть въ окнахъ зелень и цвѣты, но ихъ разсмотришь сквозь стекла только, ибо рамы заперты. Случайно откроется одна, шевельнется въ окнѣ бѣлая или красная, или зеленая занавѣска, выглянетъ на минуту блѣдное и худое лицо, мелькнетъ черная фигура, и опять стукнула рама -- и никого, ни души. Окна разбѣжались во всѣ стороны. Точно ихъ густо-густо нарисовалъ причудливый ребенокъ и вверху, и внизу, и рядомъ, и одно надъ другимъ, и зигзагами. По всѣмъ четыреугольникамъ келій, одно въ уголъ у крыши, другое внизъ у крыльца... Совсѣмъ сонное царство... Передъ нѣкоторыми цвѣтнички, но и эти малы и скромны. Георгины, астры... Кое-гдѣ роза. Только нахальные желтые подсолнечники ни съ того, ни съ сего подымались, чуть не заслоняя окна, вертясь за солнцемъ яркими и пышными звѣздами. "Не люблю я ихъ,-- бурчала про себя мать Степанида.-- Совсѣмъ не монашескій цвѣтъ. Все красуется да бахвалится. На-ко, какой я выросъ. Мнѣ и равнаго нѣтъ. То ли дѣло гіацинтъ,-- внизу прячется по веснѣ. Въ зелени и не разберешь его, а благоухаетъ -- издали услышишь. Настоящая добродѣтель". Въ двухъ-трехъ домикахъ стѣны заткало плющемъ, зеленыя поросли его даже за крышу закинулись и по ея тесу расползлись во всѣ стороны... Бѣжала-бѣжала Еликонида, и вдругъ ей въ окно постучали. Остановилась. Рама распахнулась, простоволосая монахиня поманила ее.
   -- Еликонидушка, голубушка... Какъ нынче матушка-то, милостивая или въ разстройствѣ духовъ?
   -- Не знаю, не знаю... Сама еще послѣ сна не видала: какъ подымется! Коли никто не огорчитъ...
   -- То-то... Послала бы ты мнѣ, душечка, вѣсть...
   -- А что вамъ, мать Меланія?
   -- Хочу благословиться чай пить... Приказала она недѣлю уже: не смѣй чай пить, пока не разрѣшу. Такъ тоскую, такъ тоскую...
   -- За что она это?
   -- Слабость моя... Три заутрени пропустила...
   -- Я вамъ пошлю сейчасъ...
   -- То-то. Одна утѣха... Ужъ она хоть въ прикуску благословила бы. Сегодня въ самоваръ гляжу, анъ въ трубѣ паутина. Ажно я заплакала... Не ропщу, не ропщу, -- спохватилась монахиня: -- но только думаю такъ, по моей слабости довольно бы и недѣли... А то вѣдь гдѣ матушкѣ самой про мое недостоинство вспомнить... Такъ я подожду. Сестры-то, слышь, изъ города клубничнаго варенья прислали, и варенье-то, ахъ, удалось, ягодка къ ягодкѣ, краса да и только.
   Еликонида завернула отсюда за уголъ на второй дворъ. Опять ей блеснули въ глаза свѣчи и лампады изъ открытыхъ дверей церкви. Но она уже не забѣгала въ нихъ. Опрометью кинулась къ крылечку игуменьи. Метнулась по лѣсенкѣ вверхъ, юркнула къ себѣ, вытерла лицо мокрымъ полотенцемъ. Заглянула въ зеркало, подправила льняные волосы подъ черный платокъ, рада.бы была и глаза подправить, чтобы не таращились очень, обмахнула пыль на платьѣ, перетянула черный кушакъ... Подождала, прислушалась...
   Спальня матушки за тонкою стѣною. Сюда слышно ровное дыханіе. Спитъ еще... слава Богу!
   Присѣла къ себѣ на кровать и вздрогнула.
   На столѣ, около, письмо. Большой конвертъ и по немъ нелѣпыми буквами,-- одна другой крупнѣе,-- видимое дѣло, корявые пальцы писали:

"Милостивой государынѣ
госпожѣ бѣлицѣ
Еликонидѣ Воробіовой
въ сопственные руки самонужнѣйше".

   -- Опять!.. Ахъ, ты, несытая твоя душа...
   Подержала, подержала... Разорвать бы, не читая. Все равно ничего кромя глупостей. А вдругъ что-нибудь такое, послѣ пожалѣешь, что во-время не узнала. Распечатала. Задышка даже взяла, какъ начала.
   -- Нѣтъ на тебя пропасти... клятущій. Отвяжись ты отъ меня, Христа ради.
   Письмо было большое. Милитонъ Саввичъ Слоповъ, утѣшившій сестру посланіемъ, очевидно, не хотѣлъ и Еликониду оставить безъ извѣстій о себѣ.
   "Извѣщаю васъ при сей оказіи, -- начиналъ онъ: -- что ныне господа купцы и прочее сословіе почтили меня еще на оный трехгодичный срокъ званіемъ городского головы, а отъ его превосходительства господина начальника губерніи возложена на меня золотая медаль на аннинской лентѣ, что съ орденомъ Льва и Солнца и бухарской звѣздой хотя и для фотографіи кавалеръ въ полномъ моемъ составѣ. И какъ я не снимаюсь доколе вы не оставите вашихъ глупостевъ насчетъ черной шапки и прочаго, что надлежитъ болѣе старухамъ, кои къ супружеской жизни не способны, то, повторяю еще разъ, вамъ онаго бракосочетанія не избѣжать, ибо, что я въ своемъ умѣ заключилъ, тому и быть, и торпыхаться вамъ не слѣдуетъ -- хуже потомъ будетъ. А снимемся мы вмѣстяхъ -- кабинетную карточку для родителей -- во всѣхъ царскихъ орденахъ и персидскихъ кавалеріяхъ, а вы въ подвѣнечныхъ померанцахъ въ полной красѣ и дородствѣ, какъ купеческой дамѣ и надлежитъ виротчемъ. Юродивой сестрицѣ Агніи я писалъ о семъ, но полагаю, что она по невѣроятности своего карахтера и подлымъ привычкамъ отъ васъ оное умолчитъ или станетъ отговаривать. И прежде баба была глупая, а нынче, поди, у васъ и еще поглупѣла, потому умнѣть у васъ нечего, ибо житейскаго обращенія въ обители нѣтъ, а есть одно притворство и обманъ. Другъ Еликонидушка, лучше же бы вамъ эти комедіи бросить, потому все равно судьбы своей вы не избѣжите, а я васъ и на днѣ морскомъ сыщу, будьте спокойны; нащетъ же яко бы моего убойства, то, во-первыхъ, это отъ холостого піанства и одинокаго развлеченія происходитъ, а, во-вторыхъ, сіи дивертиссементы въ бракѣ, ежели жена хорошая и супругу подражать, не столь страшны. Наконецъ, и то, въ случаѣ неукротимости моей, можно и на чердакъ спрятаться, а съ пьяныхъ-то глазъ развѣ я могу о томъ догадаться. Вы будете какъ роза при мнѣ, ужли же я скотъ безчувственный, чтобы вашу нѣжность истерзать несоотвѣтственными тѣлодвиженіями. Пойми всю свою глупость, Еликонидушка, и спѣши скорѣе въ мои объятія, ибо я тебя, какъ простую мѣщанку, и такъ бы обмануть могъ, потому разговаривать съ вами умѣю, а ваша сестра -- какъ перепелъ на дудку идетъ. Но для меня вы не мѣщанка, а какъ бы прекраснѣйшій цвѣтокъ, котораго я хочу положить на свое сердце, чтобы онъ тамъ благоухалъ и возрасталъ въ блаженствахъ. Одно скажу вамъ, спальню отдѣлаю золотыми пукетами по красному полю,-- у меня въ лавкѣ и обои такіе получены и хотя Скопидомовъ на нихъ и нацѣливался, но я отложить велѣлъ на случай нашего соглашенія. Въ столовой на стѣны вывѣшу деревянныхъ зайцевъ съ таковою же куропотью, а по своей образованности выписывая "Живописное Обозрѣніе", я столько получилъ Константинополей при вечернемъ освѣщеніи, что въ гостиной больше мнѣ и вѣшать нечего. Лети, лети мое письмо къ вѣрному другу Еликонидушкѣ. Заживемъ мы съ тобой такъ, что черти отъ радости, и тѣ щениться будутъ. Сама себя дурой обзовешь, что столько времени въ обители спасалась, уже давно бы въ люлькѣ дитё баюкала, да на купеческихъ пирогахъ бока себѣ нагуливала. Опять же еще, побою не бойся. Первое дѣло -- чердакъ, а второе -- привычка всему научитъ. Не всякая плюха попадетъ, отъ иной и уклоняться возможно, а я не свинья, чтобы твоихъ страданіевъ не цѣнить. Ибо, если нѣжныя дамы и должны по закону природы страдать отъ нашей трезвости, то и мы съ своей стороны вознаграждаемъ ихъ за претерпѣніе всячески: и золотыми предметами, и муаръ-антиковыми штуками до бархатныхъ ротондъ на соболяхъ включительно... Объяснивъ сіе, полагаю своевременнымъ просить вашего по сему обстоятельству благополучнаго содѣйствія и съ подлиннымъ вѣрно засвидѣтельствовать вамъ оное.
   Съ почтеніемъ

Милитонъ Слоновъ,
карасевской 1-й гильдіи купецъ,
потомственный почетный гражданинъ
и разныхъ орденовъ, медалей
и звѣздъ удостоенный кавалеръ".

   -- Тьфу ты... Банный листъ!-- обругалась Еликонида, пряча письмо въ сундукъ, стоявшій около въ углу.
   -- Держи карманъ шире. Такъ я тебя и послушала... перепела! На то папушка съ мамушкой и холили тѣло мое бѣлое, какъ же! чтобы оно тебѣ, изувѣру этакому, доставалось... Нѣтъ, лучше же подъ черную крышку... Спальня... Золотые пукеты... Кабы къ этимъ золотымъ пукетамъ да деревяннымъ куроптямъ кого другого, а не тебя, клятущаго...
   Но тутъ за стѣною послышался шорохъ.
   Еликонида опрометью кинулась въ двери, чуть хвоста въ нихъ не прищемила.
   Въ спальнѣ у матери Клеопатры сильно пахло геранью. Игуменья любила этотъ скромный плебейскій цвѣтокъ за ароматъ его листьевъ. "Дыханіе очищаетъ,-- говорила она:-- и въ мозгахъ свѣтлѣе!.." Въ правомъ углу, въ золотомъ кіотѣ чернаго дерева, блистали серебряными окладами и драгоцѣнными каменьями старинныя семейныя иконы, передававшіяся отъ ея предковъ изъ рода въ родъ. Особенно одна -- Черниговской Богородицы -- тамъ и разобрать ничего нельзя было -- живопись лупилась, растрескалась и сплылась. Зато подъ тихимъ и кроткимъ свѣтомъ лампадъ лучились на ней брильянты, рубины, изумруды и смарагды. Передъ кіотомъ -- аналой, весь обитый чернымъ бархатомъ съ серебряными крестами, и на немъ Евангеліе и молитвенникъ. Въ комнатѣ было жарко. Мать Клеопатра вездѣ жаловалась на холодъ... Когда бѣлица вошла -- старуха широко открытыми глазами смотрѣла на дверь.
   -- Ну?
   -- Слышу -- проснулись!-- потупилась Еликонида.
   -- Руки чисты?
   -- Сейчасъ мыла.
   -- Зажги свѣчки у аналоя...
   Вспыхнули огоньки передъ кіотомъ. Ярче засверкали драгоцѣнные камни. Алмазы отбрасывали радужные лучи, сапфиры мерцали тихимъ синимъ свѣтомъ, точно въ нихъ, въ ихъ таинственную глубину заключены были клочки далекаго южнаго неба... Отъ движенія Еликониды пламя восковыхъ свѣчекъ шевелилось и уцѣлѣвшіе лики иконъ то выступали, то снова уходили въ потемки. Запахло воскомъ... Одна свѣча пустила густую струйку чернаго дыма...
   -- Сними, не видишь... Звонили?
   -- Нѣтъ еще.
   -- Никто не спрашивалъ?
   -- Никого не было.
   -- Ахъ, искушеніе. Слишкомъ немощамъ поддаешься. Вмѣсто аналоя -- въ постели нѣжишься...
   -- Труждаетесь много...-- вставила бѣлица. По лицу видѣла, что сегодня съ Клеопатрой разговаривать можно.
   -- Это ли труды! Про святого Памфила читала?
   -- Нѣтъ.
   -- То-то... Днемъ онъ обителью управлялъ Александрійской, минуты покоя не зналъ. А когда прочая братія спать ложилась -- уходилъ къ бѣдному башмачнику около и для него работалъ, облегчая ему содержаніе семьи такимъ образомъ. И про Ѳеофилакта не слыхала?
   -- Гдѣ намъ! Только и свѣту въ окнѣ, что въ церкви, да и то иной разъ невнятно читаютъ.
   -- А ты сердцемъ слушай, а не ушами, и поймешь. Ѳеофилактъ труждался въ Кесарійскихъ скитахъ и, чтобы не спать, ложился на ложе изъ терній... И отъ кровей его они благоухали.
   -- Такъ онъ бы лучше не ложился -- на молитвѣ стоялъ.
   -- Дура! Братія упрекнула бы его въ гордынѣ...
   -- Матушка... Я тутъ на дворъ гулять выходила.
   -- Ну?..
   -- Мать Меланію встрѣтила.
   -- А, заутренницу!..
   И Клеопатра засмѣялась.
   -- Очень скорбитъ... Такъ скорбитъ, такъ скорбитъ. Въ трубѣ-то самоварной паутина завелась...
   -- Ступай къ ней, скажи -- игуменья благословила чай пить... Да вотъ что. Кренделей мнѣ изъ города одна богомолица привезла. На горчичномъ маслѣ замѣшаны... Вкусные. Отнеси ей отъ меня. Передай: мать Клеопатра прощенія проситъ, раньше не вспомнила. Пусть не сердится на меня. Впередъ ей зачту... Другихъ наказую, а сама нѣжусь... Такова справедливость!
   Она спустила ноги.
   -- Скоро, Еликонида, новую игуменью выбирать будутъ.
   -- Что-й такъ?-- притворилась та испуганною.
   -- Да... Ишь опухли какъ. Въ мои-то годы, знаешь, что это обозначаетъ -- водянку... Ну, что жъ, сколько могла, вмѣстила. Буду такъ же вотъ лежать -- дверь отворится -- и вмѣсто тебя Неотвратимая войдетъ.
   -- Какая?
   -- Смерть... Скажетъ: будетъ тебѣ землю бременить. Пора на Судъ. Сбирайся, старуха...
   -- Вотъ ужъ... Да вы бы къ доктору.
   -- Нѣтъ, пусть ужъ другіе бѣса тѣшатъ. Я и въ свѣтскихъ званіяхъ докторамъ не вѣрила. Одного медика признаю -- на Небеси... Иже еси на небеси -- да святится воля Твоя... Нужна я Ему здѣсь -- буду и съ водянкой жить, а не нужна -- ногами впередъ да подъ каштаны рядомъ съ Варлаамой. Мѣсто хорошее, тихое... Идиллическое!
   -- Что?
   -- Не поймешь ты этого... Ахъ ты, старость не радость!
   

VIII.

   Обулась, одѣлась и только-что подошла къ окну -- отворить его -- вдругъ торжественно и глухо ударилъ колоколъ... другой. Мать Клеопатра и Еликонида перекрестились.
   -- Да... И колокола такъ же загудятъ, и деревья заколышутся,-- а мнѣ ужъ не услыхать. Тамъ все по-иному... У отца моего обителей много, сказано... Ну, веди меня въ церковь...
   У крыльца уже стояли монахини. Чинно, молча, по старшинству... Въ два ряда выстроились. Вышла игуменья. Низко-низко поклонились. Она зорко оглядѣлась.
   -- А мать Любовь?
   -- Больна сегодня... Разломило всю, -- отвѣтила ея сосѣдка по кельѣ.
   -- Мать Магдалина. Возьмите Евангеліе... Пойдите къ ней и почитайте во время вечеренъ. Все не такъ жутко будетъ одной...
   Инокиня вышла изъ ряда и направилась къ себѣ.
   -- Ну, пойдемте...
   Она тихо двинулась между ними, и вслѣдъ за нею, пара за парой, выступали остальныя. Шли важно, торжественно. Слышенъ былъ только стукъ посоховъ о мощеный дворъ. Въ медлительномъ движеніи этихъ черныхъ подъ золотомъ заката монахинь было что-то величавое, неизбѣжное, страшное. Казалось, обрекшая себя смерти -- жизнь сама идетъ къ вратамъ одной громадной могилы. И надъ нею, будто отпѣвая ее, громко и истово глаголятъ мѣдные языки колоколовъ, свидѣтельствуя на весь отгорающій въ послѣднихъ отблескахъ міръ славу Господа, призывающаго въ небесныя селенія тѣхъ, кто уже не нуженъ Его землѣ... Бѣлицы встрѣтили ихъ на паперти низко склонясь... Клеопатра шла властно. Куда и слабость дѣлась! Еликонида чувствовала, что игуменья даже и не опирается на нее. На паперти она остановилась, отдала всѣмъ поклонъ и вступила подъ бѣлые своды храма, залитаго какъ будто заревомъ далекаго пожара. Въ этотъ священный часъ дня, уходящаго передъ таинственнымъ мракомъ ночи, все здѣсь дрожало въ золотой пыли. Желтѣли колонны, уходя въ глубину бѣлаго купола, пламенѣвшаго надъ черными монахинями. Въ большія окна струились свободно царственные лучи, встрѣчаясь, скрещиваясь и расходясь въ высотѣ, гдѣ легкими, едва намѣченными сизоватыми полутонами клубился ѳиміамъ. Благостно, радостно и ясно сіяли образа высокаго иконостаса, позолота котораго такъ и играла на всю церковь: Въ боковыхъ дверяхъ старикъ-священникъ ожидалъ игуменью. Она издали поклонилась ему, и онъ исчезъ въ алтарѣ. На клиросѣ сбирались пѣвчія... Высокое сопрано вполголоса попробовало себя, и чистая серебряная нотка умерла въ тишинѣ, вызвавъ одобрительную улыбку на желтое лицо матери Клеопатры... Въ открытое окно влетѣла ласточка, затрепетала крылышками, взвилась въ куполъ и исчезла тамъ... Въ ея появленіи было что-то нежданное и мистическое... Монахини переглянулись... Начиналась служба..
   Елена Борисовна только-что доѣхала.
   -- Ахъ, поздно...-- волновалась она.
   -- Куда жъ тебѣ торопиться?-- удивился Онисимъ.
   -- Мало ли.
   -- Ужъ такіе кони. Раскормились на монастырскомъ овсѣ. Купчихи, а не лошади!
   Она кинулась поскорѣе къ матери Александрѣ. Мимоходомъ взглянула въ церковь; въ ея золотистомъ туманѣ примерещились ей черныя фигуры.
   -- Пожалуй, и лучше. Такъ никто и не увидитъ.
   Нѣтъ, вонъ опоздавшая монахиня навстрѣчу.
   Увидѣла Копрову, сжала и безъ того тонкія губы, зло сверкнула горячими глазами и обернулась ей вслѣдъ. Та думала -- хочетъ сказать ей что.
   -- Мать Агнія, вы мнѣ?
   Но мать Агнія только покачала головою, подняла худую-худую руку и погрозила ей совсѣмъ восковымъ пальцемъ...
   И прочь пошла...
   Елена Борисовна за послѣднее время стала суевѣрной. Она немного испугалась и про себя подумала: "Что бы это значило... Вѣдь мать Агнія не имѣла никакого понятія о томъ, что совершилось... Почему она именно теперь погрозила... Или у меня на лицѣ что?.."
   Подошла къ зеркалу. На лицѣ ничего. Только въ поту и пыли все. И волосы сбились... Надо переодѣться... Нельзя такъ...
   Матери Александры не было. Тетка ея никогда не позволяла себѣ опаздывать въ церковь, даже своеобразно выражалась на этотъ счетъ: "съ Богомъ надо быть еще вѣжливѣе, чѣмъ съ людьми". Копрову, когда она раздѣлась, опять охватило знакомымъ ощущеніемъ тишины и покоя. Именно того самаго, котораго она такъ жаждала эти два года. Не физическаго покоя только, а и душевнаго вмѣстѣ съ тѣмъ. Вся жизнь здѣсь заключалась въ опредѣленныя рамки, не оставляя ни минуты тому, что волнуетъ, мучитъ и тревожитъ. Все было впередъ расписано, распредѣлено. На себя самоё, на борьбу съ собственнымъ сердцемъ -- если исполнять назначенное -- оставалось мало... Разумѣется, не ей. Она не была монахиней, и, чуткая, нервная, она даже вздрогнула отъ мысли, что священное молчаніе этихъ маленькихъ комнатъ переполнено теперь ея грѣшными помыслами... Вотъ и сейчасъ, освѣжила лицо водою, убрала волосы, переодѣлась, присѣла на минуту въ большое кожаное кресло -- любимая прихоть ея тетки -- и вдругъ закрыла лицо руками. На немъ какъ будто загорали его поцѣлуи. Въ ушахъ зазвучалъ милый голосъ... Кажется, открой глаза и встрѣтишь устремленный на тебя горячій, страстный взглядъ. И никуда не уйти отъ него. Ни за какія стѣны не спрятаться. Онъ тутъ -- ищетъ, слѣдуетъ за нею -- должно-быть, и Семигоровъ теперь неотступно-жадно думаетъ о ней -- иначе бы ей не чудился онъ повсюду... "Милая, дорогая!" да, это его голосъ. Точно онъ зоветъ ее, и такъ ясно, что ей хочется крикнуть: "сейчасъ, радость моя, иду, иду!.."
   Елена Борисовна съ часъ сидѣла такъ у себя, какъ вдругъ ей послышалось, точно рядомъ, въ комнатѣ, кто-то плачетъ.
   Она поднялась. Ужъ не тетя ли вернулась изъ церкви, чѣмъ-нибудь огорченная... Тихо подошла къ дверямъ... Взглянула -- уронивъ голову на столъ, глухо рыдала Агушева.
   -- Соня... что съ тобою? Давно ли ты вернулась?.. О чемъ?
   -- Нѣтъ, подумай, какіе люди!..
   -- Кто?
   Софья Владиміровна сдѣлала усиліе, чтобы справиться, наконецъ, съ собою, и прерывающимся голосомъ начала:
   -- Ты представь себѣ... Этотъ старикъ...
   -- Мой тесть, Моисей Лукичъ?
   -- Ну, да. Кому же другому... Онъ меня вытащилъ изъ другой комнаты, и я вдругъ по лицамъ всѣхъ тамъ увидѣла... сообразила... совершенно невозможное даже...
   -- Соня, голубушка, говори толкомъ.
   -- Ну, вотъ... Становой даже не стѣснялся намекать... Будто я тамъ была для Николая Львовича, и онъ... онъ -- мой любовникъ.
   Елена Борисовна вспыхнула. Ей сдѣлалось стыдно. За что она омрачила эту голубиную душу? Ея грѣхъ, а въ немъ обвиняютъ другую. Она въ крайнемъ волненіи прошлась по комнатѣ.
   -- Соня... Я завтра же напишу имъ всѣмъ, мнѣ стѣсняться нечего...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста. Мнѣ они сдѣлать ничего не могутъ... А ты имъ дашь противъ себя оружіе въ руки. Я видѣла -- старикъ Копровъ тебя не пощадитъ. Онъ такъ весь и исходитъ злобой. Твой тесть весь дрожмя-дрожалъ. Позеленѣлъ весь и зубы у него одинъ на другой не попадали. Это мнѣ больно только пока... Сплетня сама собой разсѣется. Надо подождать и потерпѣть. Оставь. Мать Клеопатра меня слишкомъ хорошо знаетъ и ничему не повѣритъ. Твоя тетя тоже... Чего же мнѣ...
   -- Такъ нельзя; я вовсе не хочу, чтобы такой славный человѣкъ, какъ ты, страдала изъ-за меня.
   -- Не изъ-за тебя. Будь я такая, какъ всѣ. Ну, полюбила, ну, отдалась... Я бы ни минуты не стыдилась. Бранили бы меня. Ну, побили бы -- у кого власть была бы. А тутъ совсѣмъ, совсѣмъ другое. Смѣшно вѣдь. Этакой красавецъ -- и вдругъ горбунья, уродъ, калѣка. Воображаю, какъ будутъ разсказывать. И ему станетъ совѣстно... А мнѣ -- какъ людямъ-то и въ глаза глядѣть... А ты все-таки не смѣй, слышишь, не смѣй. Потомъ, когда все кончится по-хорошему -- тогда скажись. А до тѣхъ поръ ни одного слова. Отлично, что все такъ вышло...
   И она, уже улыбаясь сквозь слезы, взяла руку Елены Борисовны и крѣпко, нервно сжала ее.
   Та ничего не отвѣтила, только у нея сдвинулись брови.
   -- Одного я не пойму, какъ туда Еликонида попала?
   -- Встрѣтила ихъ и прибѣжала намъ сказать.
   -- Почему же она знала, что мы тамъ?.. Положимъ, она видѣла меня съ нимъ у Пуни.
   -- Я тоже не разберусь.
   -- Слѣдитъ она за нами, что ли? И потомъ, кто могъ написать обо всемъ Копрову?
   Елена Борисовна задумалась.
   Предчувствіе близкой опасности, неожиданныхъ ударовъ смутило ее. Есть чей-то глазъ, неотступно слѣдящій за нею. И отъ него не спрятаться, потому что не знаешь, кто это, кому нужна ея гибель. Гдѣ этотъ безпощадный врагъ, -- врагъ, умѣющій ожидать, и потому еще болѣе страшный. Или явно и открыто разорвать все... Бросить всѣмъ имъ вызовъ и уйти къ любимому человѣку. Такъ, можетъ-быть, вышло бы и честнѣе, и достойнѣе ея. Не лгать, не притворяться. Общество судитъ тѣхъ, кто его боится. Смѣло смотри въ глаза другимъ, и они же первые опустятъ ихъ передъ тобою. Разумѣется, она не труситъ. Во всякомъ случаѣ не этого. Она бы давно сказалась, но... Сдѣлаться простою, явною любовницей. Ей, съ ея дѣвичьимъ именемъ, съ ея прошлымъ, съ ея гордостью! Сначала вышла за мужичье отродье, а потомъ кинулась на шею Семигорову, когда есть выходъ, разводъ,-- путь прямой и правильный. Ей не чужихъ стыдно. Она права потому, что любитъ и любима... Но пройдетъ угаръ первыхъ поцѣлуевъ -- и самъ же Семигоровъ истерзается тѣмъ, что не посмѣетъ представить ее въ томъ обществѣ, гдѣ его будутъ принимать какъ равнаго. Прятаться ей, прятаться ему, вѣчно хорониться отъ чужого глаза -- нестерпимо. Какая любовь выдержитъ подобное испытаніе? А главное, главное она, Елена Борисовна, любовница, и только любовница, дешево доставшаяся. Сама на шею бросилась -- бери-де... Голова закружилась -- и все тутъ... Нѣтъ, даже ему, Николаю Львовичу, ничего подобнаго не можетъ придти въ голову. И онъ отшатнется чего добраго. Вѣдь это еще не резонъ -- порывъ, увлеченіе. Въ такомъ порывѣ страсти сегодня она сама Богъ знаетъ что ему наболтала, но, вѣроятно, теперь, очнувшись, и онъ не повѣритъ этому. Мало ли что скажется!.. Нѣтъ... Такъ нельзя...
   -- Не смѣю даже выговорить, что мнѣ пришло въ голову.
   И Соня подняла на нее свои открытые, ясные, теперь полные ужаса глаза.
   -- А что?
   -- А если я не права?
   -- Развѣ я кому скажу?
   -- Не Еликонида ли все это?.. Вспомни ея смятеніе, вѣдь она точно въ бреду была. Если она -- тогда все понятно...
   -- Съ чего бы она прибѣжала спасать меня?
   -- А совѣсть проснулась.
   Елена Борисовна задумалась. Ей самой пришло это въ голову. Изъ-за чего только? Изъ ревности? Не можетъ быть. Эта лупоглазая мѣщанка и Николай Львовичъ. На что она могла надѣяться. Вѣдь не далъ же онъ ей правъ на себя! Едва ли. А впрочемъ, говорятъ, мужчины не особенно серьезно относятся къ такимъ вещамъ.
   -- Все равно. Не долго ждать -- скоро узнаемъ. Началъ клубокъ развертываться -- мигомъ кончится.
   

IX.

   Мать Александра изъ церкви пришла усталая.
   -- Никогда еще чаю такъ не хотѣла,-- жаловалась она,-- должно-быть, старѣю. Ноги болѣть начали. Кажется, велика ли служба, а такъ заноютъ, хоть кричи.
   Она тяжело опустилась въ кресло.
   -- Игуменья, какіе годы, а посмотрите...
   -- Вонъ она по двору идетъ.
   -- Опять вѣрно на кладбище... Что-то она въ послѣдніе мѣсяцы часто туда заглядываетъ. Не нравится мнѣ это. Только сама себя разстраиваетъ. Сядетъ около Варлаамовой могилы и молчитъ. Спросишь ее -- точно сверху упала. Оглянется съ удивленіемъ, а потомъ: "хорошо лежать тутъ, и не сыро, и тихо, и птицы поютъ"...
   Мать Клеопатра дѣйствительно пошла-было туда. И Еликониду прогнала.
   -- Не нужна ты мнѣ, я пойду съ друзьями бесѣдовать. Они тебѣ не интересны -- въ землѣ лежатъ.
   Но на этотъ разъ, только-что она усѣлась подъ большимъ каштаномъ, пристально взглядываясь во что-то одной ей видимое сквозь прозрачныя лазоревыя сумерки, какъ та же Еликонида, встревоженная и блѣдная, окликнула ее.
   -- Чего тебѣ?
   -- Къ вамъ, матушка, пріѣхали.
   -- Кто?
   -- Становой... Петръ Ѳомичъ.
   -- Чего ему, козлу, надо.
   Мать Клеопатра не любила его за легкость нрава. "У самого дѣти, а онъ ни одной дѣвицы пропустить не можетъ, спрашиваетъ: бываютъ ли у васъ сонныя мечтанія и по какому предмету, съ усами или безъ усовъ? Ужъ я его шпыняла-шпыняла, а онъ одно: виноватъ, матушка, дѣйствительно, что мы всѣ во грѣхахъ рождаемся, иначе бы и Христа жиды не распяли. Поди, толкуй съ нимъ"...
   Она встала и пошла къ себѣ.
   Въ пріемной комнатѣ, на столѣ, Еликонида ужъ поставила и зажгла свѣчи.
   -- Вели намъ чаю подать!-- распорядилась игуменья.-- Тебѣ, грѣшнику, съ ромомъ?
   -- Отъ насморка хорошо, святая мать.
   -- Зачѣмъ пожаловалъ?
   -- Маленькое касательство. Сейчасъ у меня Копровы... Отецъ и сынъ -- Духа-то Святаго у нихъ у обоихъ нѣтъ...
   -- Не кощунствуй, свинопасъ.
   -- Простите, святая мать. Привыкъ съ подлецами разговаривать.
   -- Ну, въ чемъ твое дѣло?
   -- Формальное заявленіе мнѣ подали: сбѣжала-де отъ нихъ супруга Алексѣя Моисеевича -- Елена, а куда -- неизвѣстно. Коли бы простой обыватель -- я бы подъ сукно, а вѣдь Копровыхъ-то сами вы знаете.
   -- А мнѣ какое до этого...
   -- Позвольте-съ. Я самъ былъ офицеръ и деликатные вопросы хорошо понимаю. Есть-съ обстоятельства, и есть случаи. Въ случаяхъ мы дѣйствуемъ законнымъ порядкомъ -- цапъ за шиворотъ и водворяй на мѣсто жительства. Но въ "обстоятельствахъ" политика нужна. Деликатное обращеніе. У насъ, въ кавалеріи, образованные люди были, мы не можемъ благородную даму полицейскими способами нарушать. Уставъ о пресѣченіи всѣхъ сословій касается -- это дѣйствительно, но въ примѣненіи существуетъ разница. Не могу я Елену Борисовну взять, да съ сотскимъ къ супругу для исполненія брачныхъ обязанностей направить. Они завтра помирятся, докажетъ она ему свою любовь...
   -- Фу, ты!..
   -- Позвольте, святая мать, я не выхожу изъ предѣловъ законнаго термина. А потомъ мнѣ же бенефисъ. Убирайся-ко, Петръ Ѳомичъ, на всѣ четыре стороны, за невѣжество... Такъ и я. Копровы въ своемъ заявленіи пишутъ: "дошли до насъ слухи, что оная Елена скрывается въ Рождественской обители".
   -- И вовсе не скрывается. А пріѣхала на богомолье и гоститъ у своей тетки.
   -- Матери Александры? Знаю. Достойная особа, съ генералами знакома. Поклониться святынямъ законъ не запрещаетъ, даже въ государственныхъ цѣляхъ поощряется, ибо на семъ строится духовно нравственный порядокъ. Столь же заслуживаетъ уваженія и родственная любовь. Такъ мы и отпишемъ господамъ Копровымъ... Мнѣ бы надо было только заявленіе отъ самой отвѣтчицы.
   -- Какой отвѣтчицы?
   -- Елены Борисовны.
   -- Такъ бы и говорилъ. А то путаетъ-путаетъ, плететъ-плететъ.
   -- Вы, святая мать, въ сторонѣ отъ теченіи живете. Вамъ неизвѣстно-съ, что нынче по всякому пустому предмету мотивировка требуется.
   -- Еликонида... Попроси сюда Елену.
   -- Слушаю...
   "Ну, заварили кашу, не мнѣ бы ее только расхлебать!" -- бѣжала Еликонида въ домикъ къ матери Александрѣ, вся блѣдная и дрожа сама не зная отчего.
   Когда Елена Борисовна вошла въ пріемную къ игуменьѣ, Петръ Ѳомичъ, стоя передъ столомъ со стаканомъ чаю въ рукахъ, разсуждалъ:
   -- Позвольте васъ спросить, чѣмъ беретъ столичный чиновникъ? Почему исправникомъ назначенъ не я -- офицеръ и государю императору моему штабсъ-ротмистръ,-- и онъ щелкнулъ шпорами,-- а петербургская глиста, безъ году недѣлю въ губернаторской канцеляріи прослужившая?.. Виноватъ, сударыня!-- онъ бросился со всѣхъ ногъ, подкатилъ къ столу широкое, черное клеенкою обитое кресло.
   -- Мать Клеопатра, вы меня звали?
   -- Не я, не я... Вотъ ему ты понадобилась.
   -- Собственно на минутку и по тонкому предмету: супружескую претензію объявить.
   -- Что вамъ угодно?
   -- Бумажка ко мнѣ поступила. Насчетъ утраты... Вотъ не угодно ли прочесть и дать отзывъ.
   Онъ подалъ ей изъ портфеля вчетверо сложенный листъ.
   -- Только повѣрьте, что по долгу благороднаго человѣка и образованнаго офицера я гнушаюсь этимъ, но что дѣлать: полицейская служба, какъ роза. Она пріятна, но имѣетъ свои шипы...
   Та прочла и усмѣхнулась, даже повторила вслухъ: "въ бѣгахъ пребывающая"...
   -- Это все старикъ, Моисей Лукичъ. Я здѣсь у тетки.
   -- Можете опредѣлить, когда ждать васъ подъ супружескій кровъ? Хотя бы предположительно. Думаю-де, а впрочемъ...
   -- Никогда!
   -- Чего-съ?
   -- Никогда. Я не намѣрена вернуться.
   -- Виноватъ! Я восхищенъ-съ вашею неумолимостью. Смотрю и вспоминаю, какъ меня въ кадетскомъ корпусѣ за Семирамиду отпороли. Но въ Россійской Имперіи, на основаніи пятнадцати томовъ свода законовъ управляемой, о брачномъ союзѣ выражено весьма ясно...
   -- Простите меня, я васъ прерву. Вы сообщите Копровымъ мой отвѣтъ, и только.
   -- Именно-съ. Но, какъ дамскій кавалеръ, я долженъ предупредить васъ о могущихъ быть непріятностяхъ.
   -- Я съ ними справлюсь сама. И тетя сегодня будетъ писать губернатору.
   -- Это другой оборотъ, и передъ нимъ я преклоняюсь. Но въ исторіи бывали примѣры-съ... хотя бы Жанна д'Аркъ. Отечество спасла, а все-таки -- положимъ, англичане извѣстные подлецы, но они ее сожгли законнымъ порядкомъ. Я это къ тому веду, желая быть вамъ полезнымъ и пріятнымъ (и онъ щелкнулъ шпорами), что не лучше ли прибѣгнуть къ наклоненію неопредѣленному?
   -- Я васъ не понимаю?
   -- Видите ли -- позвольте мнѣ за васъ отписать такъ: Елена Борисовна дѣйствительно находится въ Рождественской обители на богомольѣ, гдѣ пребываетъ у своей тетки, матери Александры, на иждивеніи. Пріѣхавъ сюда по обѣту, она хотѣла вернуться на мѣстожительство немедленно, но была задержана внезапною болѣзнью. Видя въ семъ перстъ Провидѣнія, она никакъ не можетъ заранѣе опредѣлить день отбытія, въ чемъ и подписуется. Хорошо?
   -- Нѣтъ, Петръ Ѳомичъ, бросимъ эти комедіи. Онѣ недостойны меня.
   -- Слушаю-съ.
   -- Отвѣчайте, что вы мнѣ это объявили, а я вамъ рѣшительно сообщила: къ мужу моему, Алексѣю Моисеевичу Копрову, никогда не вернусь...
   -- А если онъ обратится къ закону?
   -- Какъ сумѣю, буду защищаться.
   -- Нилъ и Семирамида! Дозвольте поцѣловать ручку. Этакого сокровища сохранить не умѣли! Да будь я на мѣстѣ его превосходительства -- уложилъ бы васъ въ слоновой кости шкатулку, покрылъ розовою ватою и пребывали бы вы у меня въ теплѣ, духахъ и холѣ... По долгу службы я обѣщаю отписать, какъ вамъ угодно было объяснить, но тутъ, -- дотронулся онъ до груди, -- повѣрьте, никогда не угаснетъ удивленіе и преданность... Мать Клеопатра, пріютите меня до завтра... Некуда дѣваться... И прикажите накормить гладнаго...
   -- Только смотри, козелъ, чтобы я жалобъ на тебя отъ бѣлицъ не слышала.
   -- Охота вамъ обращать вниманіе. Онѣ, святая мать, только потому и жалуются, что имъ пріятно.
   Когда Елена пошла къ себѣ, ее догналъ Петръ Ѳомичъ.
   -- Если вамъ нужно будетъ содѣйствіе благороднаго человѣка въ предѣлахъ законной безнаказанности,-- я къ вашимъ услугамъ.
   -- Благодарю васъ.
   -- И тетушку попросите: когда будетъ писать къ его превосходительству господину начальнику губерніи, пусть удостоитъ упомянуть, что я деликатныя порученія исполняю всегда, не оскорбляя тонкаго чувства, безъ упущенія, но со всевозможною почтительною осторожностію.
   -- Хорошо... Я рада даже, что судьба мнѣ позволила видѣть васъ сегодня же. Вы были у Николая Львовича?
   Становой захохоталъ.
   -- Да, вашъ тестюшка сыгралъ дурака. Но и господина Семигорова за выборъ его одобрить невозможно. Можно сказать, для журнала "Стрекозы" -- игра природы.
   -- Почему?
   -- Потому что мы его застали... Объ имени молчу, но предметъ поистинѣ зависти не возбуждающій.
   -- Знаю, знаю. Это ошибка.
   -- Какъ ошибка? Собственными глазами всѣ видѣли.
   -- И все-таки ошибка.
   -- Позвольте, бываютъ иллюзіи, но онѣ больше за круглыми столами у спиритовъ.
   -- Нѣтъ. У Николая Львовича сидѣла другая. А Софья Владиміровна пришла передъ самымъ вашимъ появленіемъ. Та, главная, убѣжала, а Агушева осталась.
   -- Ну, это!.. Развѣ только что въ водевиляхъ съ переодѣваніями: "Бѣда отъ нѣжнаго сердца" или "Катя изъ Тамбова". Кто же-съ по-вашему?
   Елена Борисовна сильно покраснѣла.
   -- Я понимаю, что вы желаете покрыть г-жу Агушеву -- и я ни слова-съ. Даже, мадамъ, о Семигоровѣ молчу, ибо говорится, что у всякаго барона своя фантазія... Притомъ же любовь зажигаетъ сердца даже и у особъ, природою къ этому не подготовленныхъ.
   -- У Николая Львовича Семигорова была я!-- твердо проговорила Копрова.
   -- Чего-съ?-- ушамъ не повѣрилъ становой.
   -- Повторяю вамъ,-- у него была я, а не Агушева.
   И пошла впередъ. Петръ Ѳомичъ такъ и остался на монастырскомъ дворѣ.
   -- Нѣтъ-съ, какова "Жирофле-Жирофля"!-- воскликнулъ онъ наконецъ, обрѣвъ даръ слова и невѣдомо къ кому обращаясь.
   

X.

   Дома Елена Борисовна прошла прямо къ себѣ и заперлась.
   -- Что ты?-- постучалась къ ней мать Александра.
   -- Простите, тетя... у меня голова болитъ... До завтра.
   -- Ну, Богъ съ тобой. Пусть Онъ тебя наставитъ и умудритъ...
   У Копровой дѣйствительно начиналась мигрень. Елена прилегла, не раздѣваясь. Хоть на полчаса заснуть -- прошло бы. Но мысли за мыслями такъ и роились въ головѣ, не давая забыться. Что предпринять? Вернуться къ мужу -- нечего и думать. Она хорошо знала тестя. Съ нимъ никакія человѣческія отношенія невозможны, а у Алексѣя Моисеевича не хватитъ мужества отстоять ее или уйти и создать другую жизнь. Да она и ненавидитъ ихъ всѣхъ. То, что еще недавно примирило бы ее съ своимъ положеніемъ -- спокойный уголокъ, сравнительная бѣдность, но безъ этой вѣчной злости и придирокъ подлаго старика, право быть самой собой, не справляясь, какъ отнесется къ этому мстительный тесть,-- теперь отошло назадъ. Мужъ ея самъ упустилъ это -- его и вина. Измученная и оскорбленная до самыхъ сокровенныхъ уголковъ чуткаго сердца, она должна уйти, чтобы спасти душу, иначе притупишься, изолжешься, изгадишься до послѣдней степени. Такою же стала бы, какъ и все окружающее Моисея Лукича, какъ служащіе у него подобострастные воры, какъ безмолвный и втайнѣ ненавидящій его сынъ. Противъ этого подымалось и ея достоинство, и прошлое семьи, въ которой она росла, и вѣра, на зло всему уцѣлѣвшая въ ней, и совѣсть. Она должна уйти, потому что, согласись мужъ на то, что такъ давно и неотступно она отъ него требовала, -- она уже не любитъ его и не будетъ притворяться. Прежде долгъ убилъ бы въ ней нарождающееся чувство къ другому; теперь оно слишкомъ ее захватило. И нужно отдать имъ справедливость, этимъ окружавшимъ ее людямъ -- они съ своей стороны сдѣлали все, чтобы отнять у нея всякое желаніе сопротивляться ему, бороться съ нимъ. Они сами толкали ее на этотъ путь и отрѣзывали всѣ остальные. Она, какъ раненая, билась, чуть не кричала отъ нравственной боли, бросалась во всѣ стороны... Теперь ея дорога ей ясна, и она смѣло пойдетъ по ней къ доступному ей счастью, счастью во что бы то ни стало, счастью, на которое всякое дыханіе имѣетъ право. Ее ничто и никто не остановитъ. Позади нѣтъ ни одного просвѣта, ничего, что бы могло заставить ее пожертвовать собою, будущимъ, чувствомъ, страстью. Никакихъ зацѣпокъ. Тамъ все отвратительно, лживо. Мертвецы истлѣвшіе, живому народу тамъ нѣтъ мѣста, къ нимъ нѣтъ возврата. Она подождетъ -- пусть Николай Львовичъ добьется ихъ счастья правильнымъ путемъ. Не удастся ему -- свѣтъ великъ и путей на немъ много. Они вдвоемъ уйдутъ куда-нибудь, гдѣ ихъ не знаютъ. Лишь бы внутри былъ миръ и душевный покой, а остальное не страшно. Разумѣется, придется поступиться самолюбіемъ, связями, родными. Отъ нея отвернется та же мать Александра. Но вѣдь за счастье нужна плата -- даромъ онъ не дается никому. Да, наконецъ, мало мѣста на землѣ? Въ Италіи гдѣ-то до сихъ поръ живетъ ея подруга, убѣжавшая съ любимымъ человѣкомъ. Тоже загнали ее и затравили какъ звѣря въ лѣсной трущобѣ, ну, очертя голову и кинулась въ то, что и ей казалось пропастью. А теперь оправилась. Ей хорошо -- нашла "свою судьбу", какъ говоритъ народъ. Безвольное, жалкое, изъ-за чужихъ рукъ глядящее -- позади оставила. Забыла и насильниковъ, и палачей, крѣпкихъ только общею слабостью. И умно сдѣлала. Живешь разъ и, разумѣется, не для вѣчной муки и нестерпимыхъ униженій. Съ мукою бы еще помириться можно, а вотъ съ униженіями -- дѣло другое. Душу жалко -- ее подъ свиные клыки не швырнешь!..
   Она встала съ постели и подошла къ окну, держась за правый високъ. Тамъ нылъ и болѣлъ маленькій кусочекъ. Будто вбили гвоздь и вокругъ мозжитъ все. Сквозь листья и цвѣты олеандра, стоявшаго въ комнатѣ, виденъ былъ за стеклами дворъ, едва облитый тусклымъ свѣтомъ луны, точно затянувшейся кисеей -- тонкимъ слоемъ бѣлесыхъ облаковъ. Что-то загробное, призрачное было въ этомъ. Ничего опредѣленнаго, яркаго -- все едва-едва намѣнивалось, сплывалось. Тьма не такъ безнадежна и печальна! Кошка крадется, какъ будто чья-то тѣнь влачится по землѣ. Безшумно качаются верхушки тонкихъ, сквозныхъ тополей, и ихъ не разберешь -- дѣйствительность или миражъ. Вотъ-вотъ исчезнутъ -- и кругомъ будетъ мертвый пустырь, и только. Какая-то птица пролетѣла, а можетъ-быть и ея не было... Сонъ природы, какъ онъ теперь похожъ на ея умираніе, долгую, томительную, недвижную агонію. Держится ли жизнь или уже вся испарилась въ ея безчисленныя поры -- и на лицѣ застыло выраженіе покорной, бездѣйствующей, сознававшей свою собственную слабость тоски... И вверху было то же... Кисея тонкихъ облаковъ густѣла, въ ихъ молочной бѣлизнѣ умирала и растворялась кончающаяся луна...
   Нѣтъ, эта природа ничего не могла подсказать ея душѣ.
   Елена Борисовна опустила занавѣску. Миндальный запахъ олеандровыхъ цвѣтовъ сильно напоялъ комнату, онъ даже одурялъ немного -- и можетъ-быть потому Копрова начала успокоиваться. Медленнѣе вращались мысли въ головѣ, точно и въ ней были тѣ же потемки, мысли сплывались, спутывались и падали сонныя и обезсиленныя. Еще открытые глаза видѣли чуть мигающій за розовымъ стекломъ огонекъ лампадки, пугливо жмурившійся передъ строгимъ взглядомъ угодника, изображеннаго на старой иконѣ. По спальнѣ ходили странныя тѣни. Вспыхивала лампадка -- онѣ тянулись въ углы, подъ столъ, подъ кровать, за цвѣты, за занавѣски. Припадало пламя къ поплавку, и медленно онѣ выползали назадъ, захватывая все кругомъ и даже по стѣнамъ подымались къ образу, колебались около, заглядывая, кто это смотритъ на нихъ изъ потемокъ...
   Рѣшиться, и какъ можно скорѣе.
   Нельзя такъ долго тянуть этого ненавистнаго положенія.
   Подъ утро Копровой почудилось, что кто-то стучится къ ней въ окошко. Она быстро приподнялась, тяжело дыша. Взбудораженные нервы сказались -- ее всю обдало дрожью. Подождала, слушая эту зловѣщую тишину... Опять стукъ. Сухой, точно костлявымъ пальцемъ или ключомъ въ стекло. Встала, пошла и, отвернувъ занавѣску, отшатнулась. Въ предразсвѣтной мглѣ мелькнуло что-то длинное, черное, неопредѣленное. Стучитъ еще... Всмотрѣлась -- мать Агнія. Будто во снѣ. Лицо блѣдное, неподвижное, глаза широко раскрыты и совсѣмъ остеклѣли... А палецъ продолжаетъ свою работу: тукъ-тукъ-тукъ.
   Копрова отворила окно.
   Отъ этого шума мать Агнія удивленно оглянулась... Точно увидѣла не то, что ожидала.
   -- Что вамъ?
   -- Бѣглая... Суматошница... Ступай назадъ, назадъ... Обители въ поношеніе... Душа-то, душа? Горятъ огни геенскіе -- дьяволамъ, дьяволамъ праздникъ. Лютуютъ бѣсы, душѣ твоей радуются. Ушла отъ мужа -- думаешь, конецъ -- нѣтъ, врешь, отъ Него не уйдешь!-- тыкала она въ небо.-- Онъ все видитъ, все... И мужа изведешь -- отъ Него не спрячешься... Ай, полымя, полымя!.. Крышу захватило. Господи!.. Дѣти-то -- младенцы невинные за что? Смотри въ окно-то, въ окно! Такъ и полыхаетъ... Бѣги... Бѣги... Куда только?.. Гдѣ тоску схоронить, коли она въ тебѣ самой, въ сердцѣ твоемъ, какъ въ гробу лежитъ... Нетлѣнная... Кричатъ... Кричатъ изъ полымя... Зовутъ меня, зовутъ... Сейчасъ, сейчасъ... Ой!.. нѣтъ моей мочи -- нѣтъ прощенія... Сама горю... Горю!
   И такъ же неожиданно -- она опустила черный платокъ на лицо и исчезла въ туманѣ.
   Елена Борисовна еще нѣсколько времени оставалась въ смущеніи, не зная, что ей дѣлать. Какъ полусумасшедшая мать Агнія могла узнать о ней, что значили ея слова? Но вотъ, вдали показались черныя фигуры другихъ монахинь. Отворялись крылечки маленькихъ домиковъ-келій, откуда торопливо выходили опоздавшія инокини, и точно такъ же, едва-едва выдѣляясь изъ утренняго тумана, спѣшили въ церковь. Начиналась заутреня. Вонъ мать Клеопатра, тяжело опираясь на руку Еликониды, подымается на паперть... Елена Борисовна хотѣла тоже идти, да ее вдругъ сморило. Послѣ всего пережитого опять потянуло въ постель. Какъ всѣхъ, у кого есть на душѣ большое, настоящее горе, ее успокоило соображеніе: все равно ни сегодня, ни завтра не случится ничего. Значитъ, никто и ничто меня не потревожитъ. И она сладко вытянулась подъ одѣяломъ. Хотѣла перекреститься, но рука упала безсильно -- Копрова заснула какъ убитая. Не слышала даже, когда мать Александра послѣ заутрени стучалась къ ней. Проснулась Елена, когда солнце было уже высоко. Она встала, въ первую минуту задумалась даже, что такое случилось вчера, отчего ея нервы такъ разбиты и ей тяжело дышится... Но какъ разъ въ эту минуту по двору проходилъ Петръ Ѳомичъ... Скоро она услышала его голосъ рядомъ въ комнатѣ. Становой пользовался всякимъ случаемъ обдѣлать свои дѣла, и потому бѣлицу, служившую матери Александрѣ, просилъ:
   -- Доложи ея сіятельству, что здѣшній становой проситъ аудіенціи.
   -- Какому сіятельству?-- вытаращила глаза та.
   -- Ну, твоей барынѣ...
   -- Матушкѣ.
   -- Хоть и матушкѣ, все равно. Не забудь прибавить: штабсъ-ротмистръ. Слышишь?
   -- А ужъ я не разберу этого. Идите прямо.
   -- Какъ!.. безъ этикету?
   Та еще шире раскрыла глаза, но Петръ Ѳомичъ, улыбаясь, пощекоталъ ей подъ подбородкомъ.
   -- Что-съ то!-- отмахнулась она рукою.-- Озорные какіе. Тьфу, пропасти на васъ, грѣшниковъ, нѣтъ. Искушеніе съ вами. Святый Боже, Святый Крѣпкій, Святый Безсмертный -- помилуй насъ. Развѣ въ кельяхъ такъ полагается. Шелопутники!
   -- Ну, ну... ты, братъ, того... По-христіански -- все прощать должна... Тронулъ я тебя спереди -- перевернись и жди вторительнаго искушенія. Ха-ха-ха!-- расхохотался онъ самъ своей шуткѣ.-- Такъ безъ докладу?
   Когда Елена Борисовна вышла въ гостиную, Петръ Ѳомичъ сидѣлъ за чаемъ и разсуждалъ о коньякѣ.
   -- Собственно говоря, продуктъ-съ иностраннаго ввоза, ибо вотъ на горлышкѣ установленная для сего бандероль. А вѣдь самый національный напитокъ въ Россіи... И называется это, ваше сіятельство, круговращеніемъ оборота. Они намъ, а мы имъ -- сырье всякое... Радъ видѣть васъ въ добромъ здоровья!-- вскочилъ онъ передъ Копровой.-- То-есть я вчера столь былъ восхищенъ, что долго въ древней исторіи искалъ надлежащаго примѣра для сравненія. И представьте, нашелъ! Женевьева и Атилла. Въ россійскомъ бытописаніи ничего соотвѣтственнаго. У насъ все было грубо. Точно вся наша исторія по уставу "о предупрежденіи и пресѣченіи" проистекала. Мы въ кадетскихъ корпусахъ въ вольномъ духѣ воспитывались. Разсыпной строй и шагистика со своей стороны развивали отвагу, а цейхгаузъ, гдѣ по субботамъ происходила порка, вызывалъ протестъ. Истинно-съ были революціоннаго учрежденія.
   -- Тетя, я вчера говорила Петру Ѳомичу, что вы будете писать губернатору.
   -- По деликатному предмету.
   -- Копровъ меня чуть не по этапу требуетъ.
   -- Помилуйте, какое же чуть, когда онъ въ объявленіи изъявляетъ готовность путевыя и кормовыя деньги внести немедленно.
   -- Я сегодня же...
   -- Ваше сіятельство, при семъ прошу и о личномъ одолженіи.
   -- Простите. Я теперь только монахиня и сама забыла, что когда-то княжной была.
   -- Вы забыть можете, ибо для васъ вся сила въ подвигѣ, а мы, повѣрьте, помнимъ, и даже весьма цѣнимъ! Такъ вотъ, ежели бы, между прочимъ, только упомянули, что становой, имя рекъ,-- со всею деликатностью, ибо получилъ основательное образованіе и мѣсто ему не въ этой трущобѣ -- съ мужиками возиться. Тѣмъ болѣе, что въ Новомальскѣ открывается вакансія помощника исправника...
   -- Я напишу, что вы сдѣлали все возможное.
   -- Въ предѣлахъ законной безнаказанности. Ибо я не долженъ и казеннаго интереса упускать.
   -- Да, да...
   -- Могу просить еще стаканъ...
   -- Пожалуйста. Можетъ-быть, хлѣба угодно.
   -- Нѣтъ. Я болѣе для бесѣды. Потому что, не единымъ хлѣбомъ сытъ человѣкъ бываетъ. У насъ отецъ-законоучитель -- строжайшій пастырь былъ. Ошибешься въ текстѣ -- сейчасъ онъ тебя за чубъ, водитъ по классу, качаетъ и приговариваетъ: "вскую шатающемуся изранно -- ноль".... И такъ-таки и закатитъ его въ журналъ. А въ субботу -- пожалуйте въ цейхгаузъ.
   Когда онъ, наконецъ, уѣхалъ, Елена Борисовна вышла на монастырскій дворъ.
   Ей навстрѣчу шла Софья Владиміровна, нѣсколько изумленная, повидимому, и растерянная.
   -- Что съ тобою?
   -- Да сейчасъ станового встрѣтила.
   -- Ну?
   -- Ничего не понимаю... Поцѣловалъ мнѣ руку и говоритъ: "сударыня, дозвольте объяснить, что конь о четырехъ копытахъ, и то спотыкается, а я на двухъ бѣгаю". Я его спрашиваю, что это значитъ. Онъ опять: "то, что человѣкамъ свойственно ошибаться. Ангелы на небеси, и тѣ не всегда правы -- иначе и чертей бы не оказывалось, а мнѣ и недавно простительно. Я тогда, у Семигорова въ избѣ, на васъ Богъ знаетъ что подумалъ, но теперь Семирамида"... Какая Семирамида?
   -- Дальше что?-- краснѣла Коврова.
   -- "Извлекла, говоритъ, изъ меня кубичный корень, и я имѣю честь засвидѣтельствовать вамъ полное мое уваженіе, ибо ежели я строгъ, то и справедливъ!"
   -- Я ему вчера разсказала.
   -- Что?
   -- Что у Николая Львовича была не ты, а я...
   -- Ты съ ума сошла, Леля'
   -- Нисколько.
   -- Ты бы, по крайней мѣрѣ, объяснила, что мы втроемъ у него...
   -- Зачѣмъ лгать. Ахъ, ты не можешь себѣ представить, какъ это тяжело! Лжешь-лжешь, наконецъ, сама себѣ противна дѣлаешься. Довольно!
   -- Да вѣдь онъ всѣмъ разскажетъ.
   -- Пусть.
   -- И мужу, и тестю?
   -- О, этимъ я первая объясню все при встрѣчѣ. Ихъ-то морочить не буду. Слишкомъ долго притворялась съ ними... Въ прятки играла. Надоѣло! Хоть бы годъ настоящей человѣческой жизнью пожить, безъ лицемѣрія и вранья. А такъ, что чувствуешь и думаешь, то и говори, и дѣлай, и ни отъ кого не прячься. Я одну французскую книжку читала. И романъ-то дрянненькій, весь на гадостяхъ построенъ. Это, знаешь, мужъ, Алексѣй, меня развивалъ. У тебя, говоритъ, слишкомъ много чистоты, а это прѣсно. Чуть-чуть соли и перцу не мѣшаетъ, ну, и давай пичкать меня Арманъ Сильвестромъ, Монье и другими... Мерзость такая, что вспомнить стыдно... А онъ еще заставлялъ меня вслухъ.
   -- Зачѣмъ?
   -- Чтобы я краснѣть, какъ институтка, отучилась. И потомъ, видишь ли, нынче у нихъ въ гостиной щегольнуть циническою фразой считается хорошимъ тономъ. Я слишкомъ "прюдъ", а это хорошо только мѣщанкамъ да гувернанткамъ... Ну, такъ въ этой книгѣ авторъ, должно-быть негодяй порядочный, говоритъ: только тогда и пріятно женщинѣ, когда она лжетъ, а ей вѣрятъ. Удовольствіе безъ обману -- ничего не стоитъ. Гдѣ они видѣли такихъ женщинъ? Ну, я понимаю -- по необходимости лгутъ иногда -- да вѣдь самой при этомъ и стыдно, и противно, и будь у мужчинъ больше проницательности, они бы всегда могли отличить вымыселъ отъ правды.
   -- Не знаю... Мнѣ не случалось. Я, должно-быть, глупа очень. Соврать не могу. Воображенія нѣтъ.
   -- Счастье, что ты не нуждалась въ такомъ воображеніи...
   

XI.

   Въ одной изъ монастырскихъ башенъ была лѣсенка. По ней можно было подняться на стѣны. Монахини рѣдко всходили туда. Нѣкоторыя оправдывались: "снаружи-то мы точно вороны,-- черныя. Не разсмотришь издали: инокиня или птица. Ну, ужъ. Не наше дѣло возноситься". Елена Борисовна позвала туда съ собою Софью Владиміровну, но той оказалось некогда.
   -- Голубушка, я и то совсѣмъ школу запустила. Я ужъ побѣгу туда. Бѣда вѣдь съ мальчишками. Нѣсколько дней пройдетъ, и учи ихъ всему сначала. Дома-то, въ семьѣ, ничто о наукѣ имъ не напоминаетъ.
   И направилась въ село.
   Копрова медленно поднялась на стѣны и тихо пошла вдоль ихъ затѣйливыхъ рогатыхъ зубцовъ. Она часто останавливалась, любуясь гладью, западавшею Богъ вѣсть куда. Съ этой стороны были луга, и сегодня подъ косыми лучами солнца они горѣли точно изумруднымъ моремъ. Только островами на немъ мерещились рощицы и хутора съ садами. Воздухъ былъ такъ чистъ и прозраченъ, что гдѣ-то, въ самой дали, намѣнивалось едва-едва небольшое озерко, не видное обыкновенно. Сегодня вѣяло съ сѣвера, и прохладныя волны травы одна за другою бѣжали куда-то... Второй разъ ихъ косили въ это лѣто... Вонъ движется рядъ мужиковъ и бабъ. Точно искры вспыхиваютъ надъ ними. Это взмахи косъ... Двѣ-три яркія красныя точки отъ рубахъ... Какой-то-всадникъ скачетъ... За травою и дороги не видать, только позади него стоитъ пыль... Пошла Елена Борисовна дальше и невольно вздрогнула,-- золотое наводненіе поспѣвающаго хлѣба... Матовое, нѣжное... И голубая, бездонная пропасть надъ нимъ. Ни одного облачка. Синь безтревожная, безмятежная, богоданная... Заглядѣлась-было туда Копрова. Птички мелькаютъ. Весело имъ купаться въ чистотѣ небесной... Никуда не тянетъ отсюда, часы бы оставалась здѣсь, любуясь просторомъ. И не она одна. Въ другой угловой башнѣ, прислонясь къ окну, вся, казалось, ушла глазами въ эту даль бѣличка. Молодая. Но какая блѣдная, печальная... Покорная. У этой навѣрное и слезъ нѣтъ; вся утонула въ смиренной и молчаливой грусти. Она даже не слышитъ, что къ ней идутъ. Каждою, своею мыслью далеко отсюда. О чемъ она?.. Елена Борисовна смотрѣла-смотрѣла на нее, и въ ней самой рождалась сочувственная отвѣтная боль, точно мало было своего горя, и чужое бросило на нее легкую тѣнь...
   -- Здравствуйте!-- тихо проговорила Копрова.
   Та вздрогнула, отшатнулась. Глаза расширились, испуганно остановившись на Еленѣ Борисовнѣ, какъ будто та могла угадать ея думы.
   -- Я вамъ помѣшала?
   -- Спаси Господи... Нѣтъ! Какъ же... Здѣсь всѣмъ свободно. Мѣста много.
   -- Да, разумѣется. И какъ хорошо... Кажется, ничего особеннаго. Такой точки, на которой глазу остановиться, не найдешь, а какая прелесть.
   Та молчала, потупясь.
   -- Это что за село? Вонъ оно чуть-чуть мерещится.
   -- Долговольево.
   -- Какой тамъ храмъ большой... Пятиглавый.
   -- Были когда-то богатые помѣщики... Выстроили.
   -- Какъ я васъ не встрѣчала здѣсь?
   -- Я недавно.
   -- Вы изъ Карасева или Новомальска?..
   -- Нѣтъ. Изъ Москвы. У меня тутъ сестра... Прошу прощенія... Помилуй васъ Богъ.
   И она тихо пошла прочь, потупясь. Видимое дѣло, чужое общество ей было не по душѣ. Хотѣлось еще одной побыть. Елена Борисовна тоже спустилась -- и опять прямо ей навстрѣчу мать Агнія. Копровой вспомнилось сегодняшнее раннее утро. Она-было хотѣла повернуть въ сторону, но монахиня вдругъ окликнула ее.
   -- Васъ ищу...
   "Опять какая-нибудь выходка",-- мелькнуло въ головѣ у Елены Борисовны.
   Глаза у Агніи горѣли нестерпимымъ блескомъ. Она точно на подвигъ шла къ Копровой. И лицо монахини еще осунулось и пожелтѣло.
   -- Васъ ищу... Сегодня утромъ... Находитъ на меня: другихъ осуждаю, а сама хуже всякаго звѣря. Свинья передо мною -- и та ангелъ, вотъ какая я... Вся въ грѣхахъ, вся въ безднѣ, во злѣ... Прости, Христа ради.
   И вдругъ повалилась въ ноги Еленѣ Борисовнѣ.
   -- Что вы, что вы, мать Агнія. Что вы!..
   -- Нѣтъ... Прости, прости.
   -- Да я не помню зла... И ничего такого не было.
   Она наклонилась поднять ту, но монахиня вдругъ забилась головой о-земь.
   -- Пойми -- я муки-мученской жду. Истерзали бы меня здѣсь, чтобы тамъ легче было... А они всѣ лаской, да любовью обходятся... Меня запереть бы въ темницу подземную съ гадами и жабами... И чтобы свѣту тамъ не было... Изъ собачьяго корыта кормить... Нечистью всякой... Измаять до смерти до самой...
   -- Встаньте, встаньте!
   Агнія тяжело поднялась. Глаза у нея потухли.
   -- Нѣтъ... Не отмолишь.... Не отмолишь... И всѣ, всѣ къ одному концу идемъ. Всѣ мы сестры по мукѣ. Ты вверху, я внизу, а дорога одна. Ищешь счастья -- грѣхъ находишь... Господи, Господи... Хоть бы забыть, чтобы и не ворошилось передъ глазами... И сама я знаю, гонитъ меня сила бѣсовская. Сегодня съ постели подняла, въ бокъ толкнула. Ступай, ступай, окаянная, проклятая. Прямо къ окошку твоему... И не сама я кричала тебѣ, что-то во мнѣ осуждало тебя. Какъ я сама могу, когда я хуже и грѣшнѣе всѣхъ здѣсь... Ахъ... Нѣтъ -- никуда не уйдешь...
   И она обернулась назадъ.
   Елена Борисовна нарочно отстала. Ей бы тяжело было сегодня возиться еще съ полусумасшедшею монахинею.
   Еликонида встрѣтилась и густо залилась румянцемъ. Низко поклонилась и прошла мимо. Елену Борисовну это удивило. Послѣ случившагося вчера -- не сказать ни слова! Поневолѣ закрадывалось въ сердце -- въ самомъ дѣлѣ, не эта ли вѣчно молчаливая бѣлица выдала ее. Копрова только усмѣхнулась. Не все ли равно -- рано или поздно, но мужъ и тесть должны были узнать правду. Можетъ-быть, еще лучше, что это случилось теперь. Скорѣе! Какъ истинно-мужественная натура, она страдала отъ всякой лжи. Она чувствовала неодолимое желаніе идти навстрѣчу тому, что должно случиться, не играя въ прятки, не хоронясь ни отъ кого. Правды -- въ чемъ бы она ни оказалась, въ любви или въ подвигѣ -- стыдиться нечего. Лишь бы самой въ себѣ быть увѣренной, а какъ на тебя взглянутъ тѣ, кого ты ненавидишь или презираешь,-- не все ли равно. Вѣдь ихъ ничѣмъ не помиришь съ собою...
   Когда она вернулась въ келью матери Александры, та дописывала письмо.
   -- Прочти, такъ ли?
   -- Вы лучше сумѣете... Я не судья въ этомъ.
   -- Я надѣюсь, что князь не забылъ меня. Наша семейства даже въ дальнемъ родствѣ... Хоть этого и считать нельзя. По крайней мѣрѣ когда онъ проѣзжалъ мимо, завернулъ нарочно ко мнѣ. Такъ всѣмъ объявилъ. Цѣлый день пробылъ здѣсь. Мать Клеопатра обидѣлась даже... Какъ, говорила, меня будутъ чернички уважать, если онъ на меня и вниманія не обратилъ. Я ему намекнула -- онъ сейчасъ къ ней въ келью, и такъ обошелся, что та въ восторгѣ отъ него осталась. Даже, кажется, въ поминанье его записала...
   -- Я слышала о немъ. Его не особенно любятъ.
   -- Такихъ вообще... Видишь ли -- онъ сдѣлаетъ все для тебя, если это ему ничего не будетъ стоить. Ни усилій, ни денегъ. Онъ, какъ всѣ петербургскіе, на дѣло свысока смотритъ. Мнѣ объяснялъ: ей-Богу, Россія не пропадетъ -- буду ли я стараться или нѣтъ. Все, видите ли, идетъ своимъ порядкомъ и хлопотать,-- все равно, что разыгрывать сцены изъ крыловскихъ "Мухи и вола"... Зато у себя, передавали мнѣ, съ канцеляріей -- строгъ. Ото всего отписывается, но дѣла не дѣлаетъ... Я думаю, что для насъ онъ все исполнитъ. Вѣдь для этого ему не надо ничего -- ни труда, ни хлопотъ.
   Нѣсколько дней Елена Борисовна была совершенно спокойна.
   Монастырская жизнь была такъ расписана и распредѣлена, что день за днемъ уходили незамѣтно. Казалось, ничего не дѣлала, но зато ни одной минуты не оставалась сама съ собой. Чуть свѣтъ -- заутреня. Напьешься чаю, потомъ выйдешь, встрѣтишь какую-нибудь монахиню, та зазоветъ къ себѣ въ келью. Уйдешь въ чужую работу. Покровъ вышиваетъ для алтаря, рукавникъ духовнику, туфли на продажу, надъ ковромъ передъ царскими вратами изводится. Нужны совѣтъ, помощь, и только разойдешься -- ранняя обѣдня. Заблаговѣстятъ. "Ай, опоздаемъ,-- захлопочетъ хозяйка.-- Поди, другія-то ужъ готовы". Отстоишь раннюю обѣдню -- зоветъ мать Клеопатра:-- "посмотрѣла бы ты, Елена, на нашу школу. Ты посвѣжѣй, можетъ, что и посовѣтуешь дѣльное. Мнѣ кажется, что кое-какія книжки и устарѣли... Нельзя ли поновѣй найти. Учимъ объ иномъ царствѣ -- анъ его и нѣтъ совсѣмъ..." Пойдешь въ школу, займешься -- въ трапезу пора, а тамъ и вздохнуть не успѣешь -- вечерня и ужъ ко сну клонитъ.
   

XII.

   Елена. Борисовна удивлялась, что это значитъ. Сколько дней прошло, а отъ Николая Львовича ни одной вѣсточки. Какъ-то, по обыкновенію,-- ужъ очень ей въ тотъ разъ по душѣ пришлась эта ширь богоданная,-- взошла на стѣны. Теперь она часто бывала здѣсь. Оперлась рукою объ одинъ изъ зубцовъ и чуть не упала -- внизу, не видя ея, Семигоровъ спорилъ съ служившимъ въ монастырѣ Онисимомъ. Елена Борисовна прислушалась.
   -- Да что жъ тебѣ, дураку, трудно, что ли?
   -- Не трудно, а не велѣно.
   -- Кто не велѣлъ?
   -- Клеопатра, мать! Вотъ кто.
   -- Какъ же она узнаетъ?
   -- Она-то?-- Онисимъ заломилъ картузъ. -- Она сто сажонъ скрозь землю прозираетъ. Вотъ какъ она не узнаетъ. Небось! Ты еще задумалъ что, а она тутъ ужъ... Стрѣла, а не монахиня.
   -- Видно тебѣ три рубля лишніе?
   -- Три рубля... Нѣтъ, баринъ... Я бы за нихъ зубами... А только у меня семья, и всѣ мы обителью дышимъ, и мать Клеопатра благодѣтельница намъ... Сама не увѣдомится -- Еликонидка у нея есть. Эта, братъ, не гляди, что проста -- она те такъ вывернетъ всего. Небось...
   -- Была бы почта здѣсь, я бы почтой...
   -- Да ты ступай самъ... Чего тебѣ? Кто тебя смѣетъ не пустить... Иду-де святынямъ поклониться.
   -- Безъ тебя знаю...
   Елена Борисовна засмѣялась.
   Николай Львовичъ съ удивленіемъ оглянулся. Откуда бы это? Голову поднялъ. Копрова спряталась. Вверху красные кирпичные зубцы монастырской стѣны да бѣлесое небо... И ничего больше.
   -- Смѣется кто?
   -- Монашка какая завелась должно. Ну, прощай, баринъ. На чай бы съ тебя, за разговоръ.
   Копрова не выдержала.
   -- Николай Львовичъ, дайте ему эти три рубля на чай.
   -- Леля!.. Вы!.. Господи, а я какъ звѣрь вокругъ этихъ стѣнъ брожу.
   -- Чего жъ вы въ самомъ дѣлѣ, какъ Онисимъ совѣтовалъ, святынямъ поклониться не зайдете?
   -- Не вамъ спрашивать... Мать Клеопатра и васъ выживетъ тогда...
   -- Ну, вотъ!..
   -- А то какъ? Это въ родѣ безмолвнаго соглашенія. Я-де ничего не вижу и не знаю. Но и вы не шелохнитесь. Она, какъ это говорятъ, знамя высоко держитъ.
   -- Погодите я сойду къ вамъ.
   -- Заверните сюда. Тамъ, съ той стороны, наскочить можно.
   -- На кого?
   -- Пятый день вижу. То одинъ, то другой копровскій приказчикъ. Моисейкины "вѣрные" людишки.
   -- Чему вы улыбаетесь -- "вѣрные"?
   -- А вчера я одному четвертную въ зубы... именно въ зубы. Виноватъ! Онъ мнѣ и выложилъ на чистоту. За вами-де, Николай Львовичъ, смотрѣть велѣно, ну, и Елену Борисовну, барыню, не упускать. Чуть что -- самому.
   -- Этакая низость.
   -- А вы высоты ждали отъ него? Нѣтъ, намъ еще придется повоевать. Ну, да не я буду, если...
   -- Что если...
   -- Такъ, я надумалъ одно.
   -- Вы должны дать мнѣ слово, что не предпримите ничего, чего бы я...
   -- Елена Борисовна, -- прервалъ онъ ее.-- Ей-Богу, такъ нельзя. У меня шея болитъ гласы съ небеси слушать.
   -- Я сейчасъ сойду,-- засмѣялась она.-- Только за платкомъ на минуту.
   Торопливо сбѣжала, оглянулась, спугнула даже задумчиваго кота съ порога башни. Зашла къ себѣ.
   -- Что ты это?-- спросила ее мать Александра.
   -- Надо, тетя, платокъ взять.
   -- Зачѣмъ?
   -- Гулять пойду.
   -- Отлично вздумала. Я тоже засидѣлась -- погоди, вмѣстѣ.
   -- Нѣтъ, только не сейчасъ.
   -- Почему?
   -- Я не одна!-- покраснѣла Елена Борисовна.
   Монахиня покачала головою и нахмурилась.
   -- Смотри, чтобы каяться не пришлось.
   -- Ничего дурного не будетъ.
   -- Дай Богъ. Спасибо и за то, что не прячешься.
   Елена Борисовна, вышла. Мать Степанида, очень любившая Копрову, остановила ее въ воротахъ.
   -- Погоди... погоди... молодка... Книжекъ-то, поди, до пропасти выучила?
   -- Ну, положимъ, нѣтъ, а что?
   -- Поясница у меня... Вотъ, въ этомъ мѣстѣ. Страсть жалится... такъ жалится, такъ жалится. Согнусь -- ничего. А какъ на дыбки -- сейчасъ и ущемитъ. Особливо вечеромъ, да передъ дождемъ. Ты про масть какую не читала, случаемъ, въ романцахъ?
   -- Нѣтъ, про мази не читала.
   -- А то піули есть. Хоть и изъ невѣрныхъ государствъ онѣ, а только, если отъ нихъ польза -- грѣха нѣтъ.
   -- И этого не знаю. Вы бы, бабушка, къ доктору.
   -- Ну тебя, что онъ можетъ, охальникъ. Я у одного такого спрашивала, а онъ: смолоду-то, мать, вы очень кавалеровъ обожали -- ну, вотъ оно и сказывается. Я ему въ бороду плюнула. Экія словеса инокинѣ. Я съ семнадцати лѣтъ въ монастырѣ, -- кричу ему, -- дуракъ ты неотесанный. А онъ, что же бы ты думала, таково ласково, утерся и объявляетъ: что жъ, что въ монастырѣ. И въ монастыряхъ грѣшатъ. Дьяволу-то надъ вами особая власть дана. Особенно ежели за сборами на книжку посылаютъ. А впрочемъ, говоритъ, пейте ромъ на сонъ грядущій, а поясницу перцовой растирайте.
   -- Прощайте, бабушка.
   -- Скачи, скачи, до моихъ лѣтъ доживешь -- не напрыгаешься.
   Сегодня вообще былъ день встрѣчъ. Сдѣлала нѣсколько шаговъ -- лицомъ къ лицу съ Еликонидой. Лупатка -- вся блѣдная, взволнованная, бѣлесыя брови хмуритъ. Увидѣла Елену Борисовну, потемнѣла и вдругъ остановилась.
   -- Васъ тамъ, -- а голосъ такъ и дрожитъ, обрывается,-- васъ тамъ господинъ ждетъ.
   И злобно въ глаза ей смотритъ, не опускаетъ своихъ, какъ утромъ.
   -- Знаю, Николай Львовичъ, -- спокойно улыбаясь, смотрѣла на нее Копрова.
   -- Онъ самый... красавецъ одинъ -- на всю подвселенную. Погубитель!.. Такъ наша сестра отъ него и дурѣетъ... такъ бы...
   И осѣклась.
   -- Что же, и вы дурѣли?-- улыбнулась Елена Борисовна, начиная понимать, въ чемъ тутъ дѣло.
   -- Не я одна, онъ и барынямъ спуску не даетъ. Намъ-то оно не стыдно -- мы простыя. Насъ они какъ коршуны. Кокъ клювомъ въ голову, и ужъ около другой крыльями машетъ... А вотъ образованнымъ -- какъ будто и совѣстно. Бываетъ и накроютъ... Мужья-то не шутятъ въ этихъ случаяхъ. Въ народѣ -- дубьемъ до смерти.
   -- Вотъ что, Еликонида, если вы еще со мною заговорите такимъ тономъ, такъ я попрошу мать Клеопатру избавить меня отъ передатчицъ да переносчицъ.
   -- Ну, что жъ... ну, я писала, точно что... Такъ я же и спасла васъ. Другая дала бы,-- пусть Моисей-то Лукичъ засталъ...
   -- Отлично бы сдѣлалъ. Я ничего не боюсь!
   И Елена Борисовна пошла дальше.
   -- Что ужъ вамъ бояться. Княжны, вѣдь. На васъ еще и палка не выросла!-- шипѣла ей вслѣдъ Еликонида.-- Вамъ подола-то не задерешь, да палкой не поучишь. Это для насъ, для простыхъ, хорошо... У, клятущая!.. Чему у чатъ-то, чему учатъ... Хороши выходятъ! Тѣ же дѣвки-потаскухи!
   Отдѣлалась отъ Еликониды, пошла дальше, и вдругъ ей навстрѣчу худой и юркій малый съ пронзительными глазами и бородой клиномъ. Увидѣлъ Елену Борисовну и въ траву сѣлъ. Авось-де не замѣтитъ. Та улыбнулась.
   -- Жилка, это ты?
   -- Собственно говоря, барыня... точно что...-- сбился тотъ.
   -- Зачѣмъ здѣсь?
   -- По своимъ дѣламъ.
   А глаза такъ и бѣгаютъ, точно мыши въ западнѣ.
   -- Какія у тебя дѣла? Ты, вѣдь, въ городѣ все?
   -- Разныя-съ. Извѣстно, спеціальность торговая -- цѣны узнаемъ. Мужика ловимъ, хлѣбъ-то тутъ дешевле.
   -- И хлѣбъ только спѣетъ. Да тутъ онъ на корню проданъ. Вотъ что, жилка. Тебя Моисей Лукичъ выглядывать поставилъ.
   -- Помилуйте, да мы... да я... Вотъ вамъ Господь праведный. На такое дѣло... ужли же... Ахъ, Боже мой!
   -- Ничего-ничего, не стѣсняйся. Напротивъ, такъ и скажи: видѣлъ Елену Борисовну. Она выходила изъ монастыря, и они гуляли съ Николаемъ Львовичемъ. Понялъ ты меня?
   Жилка обидѣлся.
   -- Ужъ ежели меня, да въ такихъ подлостяхъ, -- онъ себя ударилъ въ грудь.-- Я вотъ какъ; я для васъ разорвусь, не то что. Мы, думаете, не понимаемъ? Мы -- рабы, точно, а видимъ тоже,-- какъ и кто. Мы всѣ васъ такъ цѣнимъ, -- да пусть мнѣ теперь Моисей Лукичъ сто цѣлковыхъ дастъ, и то не продадимъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста, продавайте. Я вѣдь никого не боюсь. Такъ и ему скажите: Елена-де Борисовна сказала: я этого старика отъ души презираю за всѣ его гадости, а бояться -- не боюсь. Ступай, Жилка. Вотъ только что... гдѣ онъ теперь?
   -- Въ обители у отца Варлаама.
   -- Съ мужемъ?
   -- Никакъ нѣтъ-съ. Алексѣю Моисеевичу на службу надо было. Они уѣхали.
   -- Ну, прощай.
   -- Счастливо оставаться, а только столь низкаго оборота на меня не полагайте. Къ тому же у насъ тоже душа, и мы за ваше здоровье, то-есть, вотъ какъ -- до бѣла готовы. Потому люди есть разные. Вотъ Квитковъ, точно что... онъ тутъ. Вонъ по дорогѣ-то поѣхалъ въ телѣжкѣ.
   -- А, и Квитковъ тутъ?
   -- Какъ же, дежурилъ три дня, да ничего не видамши, съ тѣмъ и остался.
   -- Не то, что ты!-- смѣялась Елена Борисовна его торжествующему тону.
   -- Дозвольте, такъ что онъ сдаточная морда выходитъ. Самъ хвастался хозяину, я, говоритъ, ихъ, какъ воробья, шапкой накрою. Мнѣ-ста, да не пымать. Пымалъ, лошадиная пятка! Точно что, въ натуральную величину дуракомъ себя оказалъ... бахвалъ!..
   -- Ну, прощай, прощай... Куда-жъ ты?
   Глаза у Жилки забѣгали.
   -- Проводить васъ... на случай...
   -- На случай чего?
   -- Происшествіевъ. Мужики здѣсь кругомъ, народъ грубый. Помилуйте, развѣ они могутъ понять.
   -- Я тебѣ сказала, что пойду съ Семигоровымъ, значитъ, твое порученіе исполнено. Кланяйся Моисею Лукичу.
   Жилка посмотрѣлъ ей вслѣдъ и плюнулъ.
   -- Ишь гордыбака! И дуракъ же Квитковъ, -- онъ захохоталъ.-- Экого свалялъ!.. Ну, теперь хозяинъ узнаетъ, кто у него съ умомъ!.. Не видѣть тебѣ заготовокъ на отчетѣ, а ты ужъ-было и домокъ присматривать началъ, воровская душа... Ай-да Жилка! Поди-ко другой... И смѣлая же барыня. Ну, да ихъ дѣло господское. Чубы не трещатъ, какъ у нашего брата. Имъ легко храбрость свою оказывать. Ужъ ежели и теперь меня Моисей Лукичъ да не оправдаетъ, -- и онъ отъ негодованія при этой мысли сорвалъ шапку съ головы и швырнулъ ее о-земь.-- Лучше жъ бы мнѣ тогда съ Семигорова еще четвертную сорвать!
   Елену Борисовну даже и не взволновало все это. Она спокойно пошла къ Николаю Львовичу, но вмѣсто того, чтобы кинуться къ ней, онъ бѣшено взглянулъ туда, откуда она только-что явилась, и крикнулъ:
   -- Я тебя, подлеца, раздавлю, какъ гадину!
   Копрова оглянулась.
   Тотъ же Жилка стоялъ вдали, держа шапку на отлетъ, и кланялся.
   -- Пошелъ вонъ. Чего ты тутъ?
   -- Какъ же-съ... свою прирожденную госпожу и безъ надзору. Какъ вы меня, Николай Львовичъ, понимаете.
   -- Такъ понимаю, что...
   И онъ швырнулъ въ него тяжелую палку, которую держалъ въ рукахъ.
   Жилка исчезъ.
   -- Нѣтъ, Елена Борисовна, каково это? Вчера ночью открываю окно, и точно что-то упало. Хорошо, что на столѣ графинъ стоялъ. Ударилъ я имъ по кусту -- въ самый разъ. Взвыло тамъ. Высунулся я, за волосы поймалъ, и въ комнату втащилъ. Смотрю -- вашъ Квитковъ. Ну, не обрадовался онъ. Поди и теперь весь перевязанный ходитъ.
   -- И вамъ не стыдно?
   -- Мнѣ?
   -- Да развѣ эти виноваты?
   -- А доведись мнѣ теперь Моську вашего изловить, я бы ему такую горящую купину устроилъ! Не забылъ бы никогда.
   Небо затянулось бѣлесою марью. Солнце за нею не жгло, а только парило. Вѣтеръ недавно шуршалъ въ травѣ, шевелилъ ее и точно искалъ въ ней чего-то, а теперь стихъ. И трава, утомленная, медленно подымалась и сквозь нее, будто просыпанныя, пестрѣли желтыя головки курослѣпа и бѣлыя звѣзды полевой ромашки. Взглядъ тонулъ въ одноцвѣтной дали.
   -- Сто лѣтъ васъ не видѣлъ.
   -- Я ждала. Думала напишете.
   -- Какъ же! Вотъ они -- четыре письма у меня, видите? Ничего не сдѣлаешь. Вашъ Аракчеевъ холернымъ кордономъ обвелъ монастырь.
   -- Какой Аракчеевъ?
   -- Одно сокровище -- мать Клеопатра. Хотѣлъ своихъ послать, мужиковъ. Тѣ было толкнулись, а Степанида подъ воротами имъ: "вы, голубчики, несите къ матери Клеопатрѣ, все къ ней. Она распредѣлитъ, какое письмо куда". А тутъ Квитковъ съ Жилкой на каждомъ шагу путаются. Такъ и смотрятъ въ карманъ, нѣтъ ли тамъ чего. Жаль, мнѣ эта шельма не попалась.
   -- Какая?
   -- Все тотъ же Жилка. Ну, да -- живъ еще, слава Богу -- встрѣчу. Фу ты,-- ну оглянись, ради Христа, посмотри ты.
   Дѣйствительно, острая потная Жилкина мордашка плавала надъ травою.
   -- Вотъ дуракъ-то я... Ружья не взялъ...
   -- Неужели бы убилъ?
   -- Какъ Богъ святъ. Развѣ такое добро жалко? Кому оно нужно?
   -- Сумасшедшій!..
   -- Сойдетъ. На моемъ мѣстѣ...
   Кое-гдѣ сквозь бѣлесые тоны небо голубѣло нѣжно и робко, чуть тронутое кистью,-- смутнымъ воспоминаніемъ далекаго-далекаго, но безконечно милаго и дорогого. Затягивало марью въ одномъ мѣстѣ -- проступало въ другомъ. Въ травѣ звенѣло и стрекотало, съ сухимъ шумомъ изъ-подъ ногъ выскакивали кузнечики, прыгала, шурша жесткими крыльями, саранча и надъ зелеными верхушками носились стрекозы. Изрѣдка печально, вскрикивала птица и встревоженная выносилась изъ кустовъ.
   -- Куда мы?-- спросила Елена Борисовна...
   -- Есть здѣсь такое мѣстечко. Ты не устала?..
   Они сами не замѣтили, какъ перешли на "ты". И странное дѣло -- сколько времени не видались -- сто лѣтъ, по словамъ Николая Львовича, а теперь точно сторонились другъ друга. Руки встрѣтятся -- и прочь сейчасъ. Тропинка сузится -- прижаться бы другъ къ другу -- нѣтъ, онъ пропуститъ ее впередъ и самъ по слѣду, любуясь, какъ колеблется ея тонкій станъ и подъ предательскимъ татарскимъ полотномъ обрисовываются и движутся красивыя, сильныя формы. Такъ бы и припалъ къ бѣлой шеѣ, едва-едва подернутой чуть замѣтнымъ пушкомъ, да ужъ очень все открыто въ стороны -- видать отовсюду. Жилка отсталъ,-- а чортъ его знаетъ, можетъ-быть, онъ въ травѣ ползетъ. Именно, когда его не нужно и объявится, подлая душа. Да вѣдь у этого Моисея Лукича такихъ Жилокъ не мало. Пожалуй, вездѣ разсыпаны! Скорѣе бы до завѣтнаго мѣстечка. Его давно высмотрѣлъ Николай Львовичъ. Вонъ уже намѣтилась глубокая балка. Съ монастырской стѣны ее и не разобрать -- слишкомъ высоки ея обрывы; сливаются издали, и щели не отличишь. Тропинка вилась, вилась...
   -- Ты не устала?-- опять нервно спрашиваетъ Семигоровъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!
   И онъ въ ея голосѣ угадывалъ то же охватывающее его волненіе. Точно оно передалось ей.
   -- Я рѣдко устаю..
   Передъ балкою дорожка сузилась совсѣмъ. Кое-гдѣ колючки разбросались около, цѣпляясь за платье Елены Борисовны.
   -- Я сниму потомъ!-- проговорилъ онъ, когда она остановилась.-- Тутъ ихъ до пропасти. Смотри сколько...
   Затерявшаяся въ нихъ тропа вдругъ точно взбѣжала на небольшой гребень, чтобы тотчасъ же опрокинуться въ балку. Вотъ она -- прохладная, тѣнью повитая, вся точно утонула въ деревьяхъ. Мѣсто сочное -- внизу потокъ бѣжитъ. Лозняку здѣсь приволье -- разросся во всю. Съ гребня Семигоровъ оглянулся. Почудился ему Жилка далеко -- и опять пропалъ. Мерещится, должно-быть. Вѣрно полетѣлъ домой -- заранѣе радуется удачѣ.
   -- Не упади тутъ...-- предупредилъ Семигоровъ Елену Борисовну.
   -- Вотъ еще! Лови!..-- она кинулась, подобравъ платье. Шло круто, загибаясь въ сторону, гдѣ сквозь лозы шумѣла вода.-- Лови!
   -- Боюсь ловить -- съ ногъ собью...
   -- Медвѣдь!..
   Она смѣялась, уже счастливая тому, что они здѣсь одни, кругомъ ни души и другъ отъ друга имъ можно будетъ схорониться въ сплошной тѣни.
   Отъ потока повѣяло прохладой. Онъ быстро бѣжалъ по наклонному дну, злясь на встрѣчавшіеся ему камни и закидывая ихъ мыльною пѣной. Бережокъ былъ покрытъ свѣжею травой.
   -- Здѣсь?
   -- Нѣтъ. Еще нѣсколько минутъ.
   Прошла ихъ Елена Борисовна и ахнула.
   Балка загнулась и разошлась. Потокъ тоже разлился широкимъ плесомъ. Онъ подъ этимъ бѣлесымъ небомъ казался совсѣмъ молочнымъ. Тишина -- все притаилось, припало и ждетъ. Чего? Не этихъ ли счастливцевъ? Не имъ ли суждено оживить это молчаливое царство, свѣтлое, покорное царство ихъ любви. Посреди плеса островъ. И не островъ даже, а перевившаяся масса зелени. Изъ нея рвутся вверхъ деревья, точно задыхаются въ ея объятіяхъ. Воды и берега тамъ не видно.
   -- Куда же мы?
   -- Туда!-- указалъ Семигоровъ.-- Тамъ намъ будетъ хорошо и спокойно... "Вдали отъ міра и людей!" Помнишь ты это?
   -- Да какъ же туда попасть?
   -- Очень просто. Погоди.
   Онъ разулся и, когда она вовсе не ожидала этого, стоя надъ водою и любуясь ею,-- точно что-то вдругъ вскинуло ее.
   -- Что это ты?
   Но было уже поздно спрашивать. Семигоровъ, поднявъ ее на протянутыхъ рукахъ, бережно переносилъ черезъ потокъ. Вода не доходила ему до щиколокъ. И онъ смѣялся, глядя въ лицо Еленѣ Борисовнѣ.
   -- Я тебя, какъ Черноморъ, въ свой замокъ... Онъ тоже волшебный -- никому не виденъ кромѣ тѣхъ, кто любитъ... Ишь какъ высоки его стѣны. А башни какія -- до неба самаго. Ничего изъ-за нихъ кромѣ неба и не видать. Тутъ нѣтъ земли съ ея мукой и болью. Одна радость, и какая -- нѣтъ выше ея ничего на свѣтѣ. Да и въ раю не можетъ быть!..
   Ноги его, тяжело ступая, во всѣ стороны разбрасывали пѣну.
   -- Смотри, не поскользнись!-- обвила она его сильную шею рукою.-- А то уронишь меня.
   -- Хочешь брошу?-- и онъ, взмахивая руками, точно отдавалъ ее потоку.
   -- Тебѣ не тяжело? Я вѣдь не легкая.
   -- Своя ноша не тянетъ.
   И вдругъ поставилъ ее на землю.
   -- Постой минуту.
   Обулся. "Иди за мной". Казалось, и дороги не было. Онъ раздвигалъ чащу, чтобы пройти, и Елена торопилась -- иначе эта листва и вѣтви опять бы спутались и сплелись сплошною зеленою завѣсою. Птицы тутъ было! Точно эти влюбленные разбудили заколдованный лѣсъ, и онъ ожилъ весь, каждою вѣткой, и звенитъ тысячами голосовъ имъ навстрѣчу. Все вдругъ воскресло шумною и радостною жизнью: трещало, стрекотало, свистало вверху, пѣло по сторонамъ, тренькало и точно жемчугомъ разсыпалось внизу, и вдругъ закуковало далеко-далеко, должно-быть, за балкой.
   -- Постой, сколько мнѣ жить?-- остановила Семигорова Елена Борисовна и вздрогнула. "Ку-ку!" и оборвалось.-- Только годъ,-- печально проговорила она.
   -- А ты вѣришь? Я бы эту проклятую кукушку изъ поганаго ружья застрѣлилъ.
   Чаща была все тѣснѣе и гуще. Теперь точно сотни корявыхъ, изогнутыхъ рукъ протягивались передъ Николаемъ Львовичемъ, загораживая ему дорогу; другія сотни рукъ снизу цѣплялись за его платье, недвижными твердыми змѣями перевивались внизу подъ ногами и, только въ темнотѣ спотыкаясь о нихъ, Копрова узнавала старые сѣрые корни.
   -- Почему ты знаешь это мѣсто?
   -- Я?.. На охотѣ намѣтилъ себѣ. Я думаю, никому другому и неизвѣстно оно. Мой тайникъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ. Кругомъ бѣжитъ вода... Такъ все одиноко, уединенно. Придумать лучше нельзя.
   Со стороны и впрямь кто бы домекнулся, что въ этой сплошной гущѣ бьются два счастливыхъ сердца и два человѣческихъ существа нашли себѣ радостный пріютъ? Еще нѣсколько шаговъ, и Елена Борисовна остановилась какъ очарованная. Не полянка, а какой-то зеленый колодецъ. Срубилъ ли кто деревья тутъ, только отъ нихъ и пней не было. Зеленая трава, и посреди черный обгорѣлый стволъ.
   -- Что это?
   -- Молнія ударила и сожгла. Ничего кругомъ не тронула, а этого великана убила.
   Въ одномъ мѣстѣ толстые корни его разошлись, оставивъ ложбинку. Николай Львовичъ снялъ пальто и бросилъ на нее.-- Наконецъ-то!.. Одни, и никто-никто насъ не видитъ.
   Онъ съ такою страстью и силой обнялъ ее, такъ нѣжно и въ то же время могуче прижалъ ее къ груди, и такъ властно впился въ ея губы своими, что вся ея осторожность, стойкость,-- все, о чемъ она думала, въ чемъ обѣщалась себѣ самой, разлетѣлось, какъ воробьиная стая подъ выстрѣломъ. Она вдругъ почувствовала себя безсильной въ его рукахъ, безотвѣтной. Сладко и робко билось сердце. Трепетъ ожиданія охватывалъ ее всю. Небо вверху, деревья кругомъ, эта крохотная полянка внизу -- вотъ все, что осталось отъ міра. И они одни, одни здѣсь, и ни впереди, ни позади, ни въ будущемъ, ни въ прошломъ ничего, ничего. Одно настоящее, и это настоящее -- онъ и она, оставшіеся вдвоемъ, наединѣ, ничей глазъ ихъ не подсмотритъ, ничья воля имъ не помѣшаетъ. Онъ бережно опустилъ ее на землю, и самъ упалъ къ ея колѣнямъ. Она сидѣла теперь, охвативъ ихъ руками и глядя въ эти глубокіе, синіе, загоравшіеся ей одной глаза. Онъ что-то говорилъ ей, но она не слышала его словъ. Его голосъ, какъ музыка, ласкался къ ней и отнималъ у нея послѣднюю силу -- если она еще оставалась у этой женщины, полюбившей въ первый разъ...
   

XIII.

   Еще прошли двѣ недѣли. Игуменья, утромъ, идя на раннюю обѣдню, передала матери Александрѣ большой пакетъ. "Послѣ прочтешь, теперь пойдемъ помолимся". На немъ значилось: "Отъ начальника губерніи", и простыя черницы не безъ священнаго ужаса смотрѣли на монахиню, переписывающуюся съ самимъ губернаторомъ. "Охъ, превозвышена мать Александра!-- разсуждали онѣ даже въ церкви.-- Ты не смотри, что она проста... Въ ней многое заключается". Елена Борисовна послѣднее время мало была въ монастырѣ. Она почти все время проводила съ Николаемъ Львовичемъ. Ея и сейчасъ не оказывалось. Они вдвоемъ уѣхали куда-то. Точно голову потеряла. Закружило, на все махнула рукою. Будь, что будетъ. Ея стойкость на томъ тихомъ и одинокомъ островкѣ -- точно молніей разбило. Ничего отъ нея не осталось. Теперь, обезумѣвшая, просыпаясь, она объ одномъ только и думала -- поскорѣе одѣться, урваться и убѣжать изъ этихъ скучныхъ стѣнъ, отъ однообразныхъ келій, на просторъ, къ далекому лѣсу, въ пустынное село, въ брошенную усадьбу, какихъ было не мало въ этой сторонѣ. Жилка съ ума сходилъ. "Никакъ не услѣдишь. Сегодня, только-что пымаешь, анъ, глядь, отъ нихъ и слѣдъ простылъ -- лови вѣтеръ въ полѣ. За хвостъ бы ущемить, да караулъ крикнуть -- правовъ такихъ нѣтъ". И онъ мотался какъ угорѣлый, ломая себѣ ноги и подставляя свою лисью мордашку подъ семигоровскую палку, воя побитою собакой, и все-таки неутомимо выслѣживая "барыню". Ужъ очень ему хотѣлось заслужить у Монсея Лукича и попасть на отчетъ. "Вонъ Меленковъ на что глупъ человѣкъ, а съ отчетомъ-то два дома вывелъ на каменныхъ фундаментахъ, человѣкомъ сталъ. Прежде, бывало, всѣ Фролка да Фролка. Хорошо еще, если "мошенникъ" не прибавятъ. А теперь, не угодно ли, Фролъ Матвѣевичъ. Откуда у него, у байструка, и отчество оказалось!" И Жилка ночей не досыпалъ, какъ птица съ разсвѣтомъ ужъ торчитъ у обители... Елена Борисовна совсѣмъ ослѣпла. Иначе она бы видѣла, что дѣло плохо, и монахини на нее начинаютъ коситься. Мать Александра -- та ей вѣрила. "Ну, гуляетъ, не вѣчно же взаперти сидѣть. Разумѣется, съ Семигоровымъ встрѣчается, и это еще не великій грѣхъ. Любовь между ними чистая -- оба своего времени ждутъ". Клеопатра потолковала съ ней, и тоже успокоилась. Еликонида, было, сунулась къ ней со свѣжими вѣстями, но та на нее застучала посохомъ.
   -- Опять грязь ко мнѣ на хвостѣ таскать!..
   -- Другія говорили,-- осмѣлилась та.
   -- Не лучше тебя, такія же дуры. Что, Елена Борисовна, мѣщанка, что ли? Княжна прирожденная! Станетъ она ронять себя. Вмѣсто того, чтобы другихъ остановить, ты меня этими гадостями волнуешь. Смотри, еще разъ сунешься съ этимъ -- выгоню! Ступай на всѣ четыре стороны изъ монастыря. Не монашеское дѣло врать да сплетничать.
   И посохъ опять заходилъ по полу.
   Еликонида замолчала, какъ убитая, только, встрѣчаясь съ Копровой, бѣлѣла вся отъ злости и ревности.
   Зато остальныя монахини все больше и больше смущались. Какими путями доходили до нихъ вѣсти о томъ, гдѣ бываетъ Елена Борисовна,-- понять нельзя было, но каждую вечерню онѣ перешептывались, выходя изъ церкви и останавливаясь на монастырскомъ дворѣ, махали руками, кудахтали, изъ кельи въ келью бѣгали, ужъ простоволосыя, и вполголоса сообщали одна другой: "Искушеніе, мать моя... Охъ, искушеніе... Какая дама!.. Сугубая, и вдругъ... Господи... На что польстилась-то... Сомнѣваюсь я, матушка. Какъ же теперь это обители, въ поношеніе или такъ обойдется?" -- "Не наше дѣло... Мать Клеопатра должна смотрѣть". Одна было разлетѣлась къ матери Александрѣ. Сѣла, поджала губы, закачала головой. "Что съ вами?" -- "Охъ, ужъ и не знаю какъ... Такъ мнѣ жаль, такъ жаль тебя!.." -- "Меня?.. О чемъ это?.." -- "Племянница-то... Можно сказать, первая дама, и вдругъ..." -- "Ну? Право, я васъ не пойму, въ чемъ дѣло?" -- "Весь монастырь говоритъ".-- "Да что говоритъ-то?" -- "Не хорошее. Путается она".-- "Кто?" -- "Твоя-то Елена Борисовна". Мать Александра встала и указала на дверь. Монахиня обидѣлась. "Я къ тебѣ, мать, съ добромъ, а ты вонъ какъ. Ну, что жъ, Христосъ терпѣлъ, и я претерплю... Богъ съ тобой..." Мать Агнія, та совсѣмъ не здѣшней смотрѣла. И безъ того была желта, а тутъ еще больше осунулась, только глаза у нея горѣли нестерпимо. "Грѣхъ округъ ходитъ, въ ворота стучится, по кельямъ бѣгаетъ, пакостный!" -- бормотала она. Разъ встрѣтила Елену и плюнула ей вслѣдъ, а потомъ подошла и давай ее крестить. "Изыди, изыди... Ступай, ступай! Въ міръ, въ міръ. Неча по монастырямъ Вельзевулу служить! Бѣсовая угодница, блудница Вавилонская!.." Та только съ удивленіемъ посмотрѣла на полусумасшедшую инокиню и сейчасъ забыла о ней. Еще бы! она, Елена Борисовна, теперь вся была полна счастья... Какъ полную чашу несла ее, боясь расплескать. Иной разъ ей казалось: она не по землѣ ходитъ. Остановится и слушаетъ: кругомъ еще шумитъ зеленый лѣсъ, тихо качаются его вершины, поютъ птицы. Придетъ, бывало, домой, не раздѣваясь кинется, и переживаетъ только-что испытанное, часъ за часомъ, мигъ за мигомъ, и лихорадка ее бьетъ при этомъ. Страшно только на угодника смотрѣть. Его строгій и холодный взглядъ безмолвно осуждалъ ее, и огонь лампадки отъ ужаса совсѣмъ пропадалъ, погружалъ комнату во мракъ -- трепещущій, зловѣщій и страшный... Но наступало снова забытье. Она видѣла горячіе голубые глаза, слышала счастливыя рѣчи. Такъ бы и ушла сейчасъ, несмотря на ночь. Заснетъ, и то же видитъ; а утро встанетъ и солнце подымется, -- она знаетъ, что ее ждутъ, торопится одѣться и бѣжитъ опять на назначенное мѣсто, ужъ не оглядываясь на Жилку. "Совсѣмъ баба отъ мужской красоты башку потеряла!-- непочтительно думалъ онъ, снимая наотлетъ картузъ.-- И Алексѣй Моисеевичъ, правду сказать, ворона-вороной! Только на падаль не садится. Довелись мнѣ, я бы тебя поучилъ. Мордой объ уголъ! Ты бы у меня узнала, какая такая струна бываетъ. А то по-благородному -- она къ полюбовнику, а онъ на службу съ портуфелемъ..." Даже мать Степанида волновалась. "Ты куда, молодка?-- спрашивала.-- Помолилась бы, что ли! Богъ отъ грѣха отвратитъ. Ишь, подоломъ-то завихляла, модница! Сладкаго захотѣлось, смотри, потомъ горько будетъ!.."
   Елена Борисовна и похудѣла за это время, но еще здоровѣе сдѣлалась, смуглѣе, рѣшительнѣе, смѣлѣе. Глаза смотрѣли увѣреннѣе. Прежняго безпокойства въ нихъ не было. Все опредѣлилось. Все ясно. Не надъ чѣмъ теперь колебаться, мучительно и долго раздумывать. Совершилось -- и кончено. Не понимала только, ради чего она еще ждетъ... И стыдъ заглохъ, и не страшно ничьего осужденія. Уйдетъ совсѣмъ къ любимому человѣку. Нѣтъ, что-то еще держитъ здѣсь, ходу не даетъ. Завтра да завтра. Но завтра приносило съ собою новыя ласки, новую одурь, а вечеръ опять загонялъ ее въ потемочную келью.
   Мать Александра въ этотъ разъ стояла въ церкви и сама собою была недовольна. На что строгая монахиня, а сегодня ей и не слушалось ничего. Только очнется на мгновеніе, уловитъ торжественный возгласъ священника, перекрестится спѣшно, сама себя упрекнетъ, и опять мысли ея Богъ знаетъ гдѣ. Такъ разбило ея настроеніе губернаторское письмо. Она сама не понимала, что съ нею. Разумѣется, и племянницу было жаль, но это не то. Племянница сумѣетъ постоять за себя. Не слабая душа -- хорошая балкашинская кровь въ ней. Не дастся въ обиду...
   -- Мать... что ты... очумѣла?
   Оглянулась съ удивленіемъ. Всѣ монахини на колѣняхъ, она одна на ногахъ. Опустилась скорѣе.
   -- Спасибо!
   -- То-то я гляжу, -- качала головою простодушная старица Іунія, стоявшая рядомъ.-- Мать Клеопатра, и та грозилась.
   И опять другія давно встали, а Александра такъ и осталась.
   Точно Богъ вѣсть изъ какой дали повѣяло. Зимою это бываетъ. Стоятъ морозы трескучіе. Деревья всѣ въ филигранъ одѣлись, -- смерти этой стужѣ еще и не видится, и вдругъ потянетъ южнымъ вѣтромъ, и на минуту такъ и обнесетъ нѣжною лаской благословеннаго солнечнаго края. Какъ она могла донестись, на зло разстоянію, какъ ея крыльевъ не убили холодныя ледяныя поля, не остановило безпощадное дыханіе полюса? И долго потомъ въ такіе же мертвящіе дни вспоминаешь мимолетный привѣтъ запавшаго въ недосягаемую даль счастливаго юга. Такъ и на мать Александру отъ этого письма, со скучною офиціальною надписью, повѣяло вдругъ воспоминаніями. И подъ ихъ тепломъ отогрѣлось на минуту застуженное сердце. Въ самомъ дѣлѣ, какъ весело было тогда. Старый домъ, такой большой-большой, и садъ кругомъ огромный, темный, таинственный, съ загадочною глубью аллей и зеленою поверхностью поросшихъ осокою прудовъ, съ одинокими скамейками "подъ соловьями". Какъ будто нарочно веснами слетались пѣть они, и именно сюда. Сядешь и слушаешь -- разбери, ничего въ ней нѣтъ, въ этой птичьей гаммѣ, въ щеголеватыхъ треляхъ и меланхолическомъ свистѣ, а сердце вздрагиваетъ и сладко-сладко щемитъ потомъ. И свѣтлая грусть охватываетъ всю... И князь тогда былъ молодъ. Только что пажескій корпусъ кончилъ, пріѣзжалъ къ своимъ и по сосѣдству являлся -- похвастать красными отворотами и новенькими эполетами. Тоже душа была всему раскрыта, потомъ засохла, -- а мать Александра хорошо помнитъ, какъ онъ плакалъ передъ нею, уѣзжая. Какія зори были чистыя, ясныя, въ какомъ священномъ пламени отгорали дни, и какъ ласково свѣтила на темный садъ блѣдная-блѣдная луна. Въ его задумчивой глубинѣ бродитъ, бывало, мать Александра, и если бы кто-нибудь показалъ ей монахиню "подъ черною крышкой", она бы сама испугалась...
   -- Мать, а мать... очнись...
   Та же Іунія опять толкаетъ ее.
   -- То стоишь, лба не перекрестишь, а то всѣ уходятъ, а ты еще на колѣняхъ.
   Мать Александра встала,-- ноги одеревенѣли совсѣмъ. Послѣднія инокини подходятъ къ кресту, и, тихо выступая между колоннами, удаляются изъ храма.
   -- Если что интересно, скажи потомъ, -- проситъ ее игуменья.
   -- Я къ вамъ передъ самыми вечернями.
   -- Хорошо, буду ждать.
   Торопливо пошла къ себѣ мать Александра и по дорогѣ ужъ разорвала конвертъ, посмотрѣла и вздрогнула. Губернаторъ точно и не считаетъ ее монахиней. "Глубокоуважаемая и милая княжна". Получи она это невзначай, пожалуй, обидѣлась бы. А тутъ -- нѣтъ. Память прошлаго слишкомъ настроила ее на мечтательный ладъ. Вѣдь грезятъ не объ одномъ будущемъ -- тѣ, у кого уже нѣтъ его -- мечтаютъ о прошломъ, перекраиваютъ его по-иному, на тему: "если бы не такъ, а вотъ этакъ..." "Милая княжна..." Вѣдь отъ тебя зависѣло, чего жъ ты тогда молчалъ. Уѣхалъ, и вѣсти о себѣ не далъ. Ждала-ждала. А потомъ горе по ногамъ ударило, и ужъ нечего было строить свою жизнь, какъ у всѣхъ она, -- рада, что и въ обители нашла покой и тишину. "Милая княжна! Простите, что такъ называю васъ. Мы оба теперь далеки отъ тѣхъ чудныхъ юношескихъ воспоминаній и можемъ ужъ говорить о нихъ безъ горечи и сожалѣній..." -- Ты, можетъ-быть!-- вырвалось у монахини. Она наскоро отерла слезы, предательскія, на зло ей самой выступавшія изъ тайниковъ ея сердца. Ты, можетъ-быть, а не я. У тебя и позади, и теперь жизнь, а я смерти жду и для нея борюсь сама съ собою. "Безъ горечи и сожалѣній... Видимое дѣло, самъ Богъ направилъ насъ угодными Ему путями, намъ нельзя роптать на нихъ, но для меня вы на всю мою жизнь искренній и хорошій другъ, ради котораго я радъ бы разорваться. И, разумѣется, не вы усомнитесь въ этомъ..."
   Мать Александра опустила письмо. Эти строки непріятно поразили ее.
   Она вспомнила его, нынѣшняго. Тщательно зачесанная лысина. Выхоленное лицо съ печатною улыбкой. Не скажетъ прямо "нѣтъ", а сначала позолотить его, подойдетъ къ нему съ вывертами, холодными сожалѣніями. На губахъ медъ, а глаза точно стеклянные и видимо по нимъ -- языкъ говоритъ, а сердце спокойно бьется... Этакого пустяка просила...
   "Требуйте отъ меня чего хотите, я для васъ поставлю на ноги цѣлую губернію, но... Вы живете въ счастливомъ невѣдѣніи нашихъ общественныхъ теченій и политическихъ вліяній. Вы мнѣ представляетесь вся овѣянная ѳиміамомъ, съ очами, устремленными къ небесамъ, и руками, сложенными для молитвы. Прекрасный образъ! Ваша жизнь -- сплошное священнодѣйствіе, и грубые крики мірской борьбы отскакиваютъ отъ стѣнъ вашей обители, какъ слабые удары дѣтскихъ мечей отъ могучаго щита. Они для васъ низменны -- вы ими не интересуетесь, а мы,-- увы!-- должны считаться, сообразоваться съ ними, прислушиваться къ тому, что намъ указуютъ сверху, и не отступать ни на шагъ отъ видовъ и предположеній правительства, къ которому я и самъ имѣю честь принадлежать.
   "Видите ли -- за эти годы очень многое измѣнилось. Сантиментальность и, такъ сказать, "политика сердца" отброшены надолго. Все это были прекрасныя иллюзіи, опьянявшія, но ничего существеннаго не дававшія ни народу, ни его вождямъ. Рулевому нужны твердая рука и вѣрный взглядъ -- не такъ ли? Согласно сему -- направились новыя вліянія нашихъ правящихъ сферъ. Мы теперь только тѣмъ и занимаемся, что набиваемъ обручи на все.
   "Если бы вы изъ своей святой тишины могли видѣть, какъ я, что случилось въ Россіи за это время, вы поняли бы безъ объясненія. Все расшаталось, развинтилось, расползлось. Наше дѣло -- опять скрѣпить, собрать, сколотить, не давая волю чувствительности, которую нынѣ мой петербургскій другъ и покровитель называетъ разслабленностью. Но и въ виду сего -- я бы немедля сдѣлалъ все, чтобы исполнить ваше желаніе. Ибо нѣтъ правила безъ исключеніи.
   "При всякихъ другихъ обстоятельствахъ я бы предписалъ: Елену Борисовну Копрову не трогать -- и никто бы не осмѣлился ея коснуться. Но... и мы, облеченные властью, все же не всемогущи. Я уже упоминалъ, что и намъ слѣдуетъ сообразоваться и, такъ сказать, пользоваться нашею боевою опытностью. И въ данномъ случаѣ -- вамъ неизвѣстно, что такое Монсей Лукичъ Копровъ. И вы, и я его считаемъ прирожденнымъ хамомъ. Такъ сказать, прообразомъ хамства, его высшимъ. выраженіемъ. Но этотъ хамъ -- богатъ, этотъ хамъ -- уменъ и умѣлъ втереться въ такіе круги, откуда на насъ, начальниковъ губерній, иногда падаютъ молніи. Онъ, видите ли, благотворитель и "столпъ".
   "Вы не знаете, что такое столпъ, да еще столпъ трезвенный? Эту свайную архитектуру придумалъ покойный Катковъ, и съ тѣхъ поръ она вошла въ особую честь. Столповъ трогать нельзя, во всякомъ случаѣ опасно. Ибо Сампсоновъ нынче хотя и нѣтъ, но, разваливъ столпы, себя погребешь подъ руинами. Сими столпами подпираются другіе столпы, и любой Моисей Лукичъ, если захочетъ повредить, то можетъ это сдѣлать всегда, списавшись съ Петербургомъ и съѣздивъ туда. Тамъ ихъ называютъ свѣдущими людьми и слушаютъ въ тѣхъ случаяхъ, когда сообщаемое ими подходитъ "подъ музыку". Напиши я уѣздной полиціи -- "не смѣть!" Тотчасъ же Копровъ слетаетъ куда слѣдуетъ и нажалуется: нашъ-де начальникъ губерніи расшатываетъ семейные союзы -- и это мнѣ въ свое время зачтется. Понимаете? И такъ, истинно хотѣлъ бы помочь вамъ, но не могу. Въ силу нашихъ старыхъ воспоминаній -- не имѣлъ бы жестокости отказать вамъ, но есть палка и надъ нами. Пишу вамъ откровенно, дабы вы на меня не сердились и не роптали. Да и зачѣмъ вамъ дѣлать такъ, когда есть и другіе выходы? Мой совѣтъ опытнаго администратора вотъ каковъ. Пусть ваша красавица Елена Борисовна вернется немедля къ мужу и ожидаетъ. Моисей Лукичъ не таковъ, чтобы успокоиться. Въ женской тактикѣ и фортификаціи есть различные способы и орудія, пользуясь коими совершенно незамѣтно онѣ могутъ довести насъ до несообразныхъ и неприличныхъ поступковъ. А Копрова-старшаго взвинтить ничего не стоитъ и, главное, при свидѣтеляхъ, и какъ только это совершится -- пусть ваша племянница обратится къ надлежащему учрежденію и предоставитъ дѣло его законному и естественному ходу. За справками обратятся сюда, и ужъ тогда, ничѣмъ не рискуя, я могу..."
   Мать Александра не читала дальше.
   -- Фу, какъ это гадко... скверно... Дѣйствительно, низменно.
   Точно изъ затхлаго погреба пахнуло на нее -- задохнуться можно.
   -- Къ какимъ еще средствамъ прибѣгать...
   Она прошлась по кельѣ. Наудачу развернула Библію: оказалось Исаіа. Прочла:
   "Страха же вашего враги не убоюся, ниже смятуся. Господа силъ Того освящу и Той будетъ вамъ за меня въ страхъ. На Него уповая пребуду и Той будетъ мнѣ въ освященіе. Аще паки возможете -- паки побѣждены будете: и аже ащъ совѣтъ совѣщаете, разоритъ Господь и слово еже еще возглаголете не пребудетъ въ васъ"...
   Она успокоилась разомъ. Опять ее объяли и душевный миръ и вѣра. Она опустилась на колѣна и, не молясь словами, всей душой унеслась въ страшную высь, подъ которою и звѣзды падаютъ въ бездонныя глубины. Она вся ушла въ порывъ. Тамъ, въ немъ была ея душа, здѣсь -- одно тѣло. Она оставалась такъ, пока въ комнату не вошли. Очнулась... Выпила воды...
   -- Ты, Леля?
   -- Да, тетя...
   Глаза сегодня у Елены Борисовны были какіе-то блуждающіе. Губы улыбались чему-то, что видѣла одна она. Сѣла въ кресло, и поминутно вздрагивала, хотя ей не было холодно.
   -- Долго гуляла?
   -- Да...
   -- Фу, какъ у тебя румянецъ горитъ. Нестерпимо даже. До устали ходишь, смотри -- надломишься.
   -- Я уже надломилась.
   Мать Александра не поняла ея.
   -- Получила сегодня письмо отъ губернатора.
   -- Да?
   Монахиню поразило безучастіе этого вопроса: точно это и не относится къ той.
   -- Представь себѣ... Вертѣлъ-вертѣлъ, наговорилъ, напустословилъ, и все это, чтобы отказать...
   -- Въ чемъ это?
   -- Господи, Елена, что съ тобой. Ради тебя я писала ему.
   -- А, объ этомъ... Я и не догадалась сразу.
   -- Ты точно не своя все это время... Или во снѣ, что ли?
   -- Я и есть не своя. Впрочемъ, это все равно теперь. Отказалъ, такъ отказалъ. Они по-своему -- и я тоже.
   -- То-есть, какъ же это?
   -- Просто, тетя. Мнѣ все это надоѣло. Ни Алексѣй, ни Моисей Лукичъ не заслуживаютъ, чтобы я стѣснялась съ ними и изъ-за нихъ жизнь свою портила! Я уйду.
   -- Куда, безумная?
   -- Къ тому, кто меня любитъ и кого я люблю.
   -- Безстыдныя слова! Помнишь ли ты, гдѣ говоришь это. Что съ тобою будетъ? Какъ тебѣ жить?
   -- Какъ жить? Уѣдемъ куда-нибудь. Свѣтъ великъ. А что до безстыдства, то еще безстыднѣе, не любя человѣка, дарить ему ласки, жить съ нимъ и на его счетъ. Притворяться и лгать. Нѣтъ -- это и лучше, что губернаторъ отказалъ. Скорѣе конецъ. Я уйду, тетя...
   -- Какъ? отсюда, изъ монастыря?...
   -- Развѣ не все равно откуда?
   -- Опомнись! Что съ тобой? Послѣдній умъ потеряла. Хороша обитель, изъ которой... Да и мнѣ въ великую честь поставятъ все.
   -- Простите, тетя, я объ этомъ не подумала.
   -- А за что себя ты погубить хочешь?
   -- Снявши голову -- по волосамъ не плачутъ...
   -- Погоди...-- Вдругъ точно что-то ударило мать Александру.-- Скажи ты мнѣ, ради Бога, только правду. Я тутъ за тебя съ сестрами ссорилась. Приходили корить меня, что ты каждый день изъ обители къ Николаю Львовичу уходишь. Разумѣется, это была не правда, разумѣется, онѣ лгали, и я хорошо сдѣлала, что заставила ихъ молчать, да?
   Елена Борисовна потупилась и ни слова.
   -- Скажи ты мнѣ, наконецъ, что мнѣ думать? Я повѣрю тебѣ. Я знаю, ты никогда не обманывала.
   Копрова хотѣла отвѣтить и запнулась.
   -- Нѣтъ? Я права была, защищая тебя?
   -- Ахъ, тетя, за что вы меня мучите? За что вы меня терзаете, что я вамъ сдѣлала! Неужели я не вольна располагать собою?
   -- Только не здѣсь, гдѣ земля и земныя страсти молчатъ. Не въ домѣ Бога живого, не въ кельѣ монахини, у которой осталось одно -- молитва.
   -- Я завтра уѣду.
   -- Куда?
   -- Не все ли равно...
   -- Я ужъ говорила тебѣ...
   -- Не знаю, не знаю... Только вы можете быть въ одномъ спокойны -- не отъ васъ къ нему. Обитель будетъ въ сторонѣ. А что до меня -- кому какое дѣло. Ну, погибла я, ну, пропала -- вѣдь ни вамъ, ни другимъ не больно.
   -- И за это тебѣ спасибо!-- горько вырвалось у матери Александры...
   -- Тетя, родная, милая!-- И Елена Борисовна упала къ ея ногамъ.-- Ради Бога, не трогай ты меня. Если бы ты знала, какъ мнѣ самой...-- И она ловила руки монахини и цѣловала ихъ.-- Пойми, что мнѣ нѣтъ выхода. Или это, или... Хуже будетъ, если я покончу съ собой. Вѣдь хуже? Хотя, можетъ-быть, и лучше.
   Мать Александра безмолвно водила ладонью по ея волосамъ, слушая этотъ безсвязный бредъ.
   -- Говорила я сестрѣ Машѣ -- нельзя выдавать тебя за Копрова. Нѣтъ, заладила она одно -- у него милліоны. Она за нимъ будетъ счастлива. Онъ хотя и не важнаго рода, зато богатъ. А нынче богатство -- все. Вотъ и вышло... Ахъ ты, бѣдная, бѣдная... Поди прилягъ, успокойся, приходи къ вечернѣ помолиться, авось Господь тебѣ внушитъ, что дѣлать. Ему виднѣе. Намъ кажется иной разъ -- всѣ пути заказаны. А дорога тутъ и есть -- только ослѣплены мы бываемъ, смотримъ на нее и не замѣчаемъ... Поди, поди...
   Елена Борисовна встала, шатаясь перешла къ кровати и упала на нее.
   Она плакала еще нѣсколько времени, потомъ забылась и заснула. Мать Александра подошла къ ней. Смотритъ -- та порозовѣла, улыбается чему-то. Что теперь видятъ ея закрытые глаза?
   -- Ахъ, міръ, міръ...-- качала головою монахиня.-- Истинно въ грѣхѣ погрязъ и трудно спастись въ немъ. Вѣдь, молода какъ, а сколько уже перемучилась. Другую страданіе-то отъ искушенія отводитъ на путь праведныхъ, а эту... Бѣдняжка, и наставить ее некому. Я не могу, да и неприлично -- Христу обручилась. Міръ и его прелести отвергла, и въ такія дѣла не мнѣ мѣшаться. Одна она. Ну, куда она и къ кому пойдетъ. Знаю я ее -- къ мужу бы всего лучше. Со временемъ бы у обоихъ углы стерлись да обколотились, авось бы простили все другъ другу и сжились -- да только не ей это. Не отходчива. И сама не забудетъ, и его съ собою не помиритъ...
   Она подняла руку и перекрестила Елену Борисовну.
   "Любовь! Какая это любовь, если съ мукой да съ оглядкой, по-воровски все. Не благословенная -- какой отъ нея толкъ. Не будетъ счастья здѣсь... Ну, а у тѣхъ, кто черезъ церковь прошелъ, есть счастье?-- Мать Александра задумалась. Что-то не видѣла она его ни у кого. Всѣ такъ. Въ одномъ таинство сказывается -- прочнѣе узы, налагаемыя имъ. Никакъ сразу не разорвешь ихъ. Да и удастся ежели -- всю жизнь что-то щемитъ, и ноетъ, и жалуется въ сердцѣ. Нѣтъ! Счастье только чудится. Можетъ-быть, чтобы узнать его -- умереть надо. А на землѣ адъ настоящій. Да, вѣдь, было же прежде. Когда, впрочемъ? Когда въ теремахъ сидѣли боярскія заточницы? Не тогда ли? Да и то хорошо все кажется потому, что какъ оглянешься туда -- далеко вѣдь. А на разстояніи все прекрасно. Со стѣны монастырской глядишь на деревенскія кровли, что изъ-за жнива мерещутся. Ударитъ туда солнцемъ. Пѣсни оттуда послышатся. То-то тамъ чудесно! Такъ и тянетъ живого къ живому. И грѣхъ, а позавидуешь иной разъ. Тоже на чужое счастье манитъ... А приди, да посмотри -- ужасъ одинъ. Нужда, побои, пьянство, холодъ, насиліе, отъ такой радости я не знаю куда не убѣжишь. Или изъ города ѣдешь въ обитель вечеромъ. Изо всѣхъ оконъ свѣтъ на улицу струится. Такъ тамъ все уютно, тепло... Кажется -- не жизнь, а рай. А они, что живутъ за этими окнами, въ монастырь придутъ и каждой инокинѣ завидуютъ. "Какой у васъ, матушка, покой, тишина. Годокъ бы такъ пожить и помереть". Вотъ оно, земное-то блаженство. Издали маревами обманываетъ. Она вспомнила разсказъ одного паломника Синайскаго. Идешь, солнце жжетъ. Въ горючихъ золотыхъ пескахъ ноги тонутъ. Языкъ во рту -- тряпка сухая. Въ ушахъ звонъ, въ вискахъ молотки стучатъ. Упадешь лицомъ öземь и кричишь: "Господи, смилуйся, пошли смерть!" -- а передъ тобой пустыня бѣсовскимъ навожденіемъ тѣшится... Воды текучія, голубыя, пальмы надъ ними зеленыя, подъ пальмами шатры, и тѣнь тамъ, и прохлада. Дойди -- еще ужаснѣе пустыня. И пески глубже, и воздухъ раскаленный, и небо безпощадное, неумолимое...
   

XIV.

   Ударили къ вечернѣ.
   Елена Борисовна -- нервы-то расшатались -- такъ и поднялась.
   -- Что это?-- оглядывается.
   -- Во-время тебя Богъ разбудилъ. Колокола. Молиться пора... Вставай.
   -- Въ самомъ дѣлѣ. Я не долго спала?
   -- Нѣтъ, часа полтора -- не больше. Во снѣ все смѣялась. Чему это?
   Елена Борисовна виновато отвела глаза и начала одѣваться.
   Давно ужъ не заходила въ церковь. Пожалуй, недѣлю. Когда она вошла туда -- монахини такъ и зашептались. Остановилась -- отступили отъ нея. Точно большой кругъ... Пусто около Елены Борисовны. Смутилась бы, если бы замѣтила. Ей, впрочемъ, не до того было. Запало на умъ теткино: "молись, Онъ научитъ". Она подняла глаза на Спаса и, не разбирая Его кроткаго лика въ воздухѣ, дрожащемъ отъ огоньковъ свѣчей, допрашивалась: "что мнѣ дѣлать?.. Внуши -- Ты все можешь... Прости меня. Вся я въ грѣхѣ передъ Тобою, но Ты Самъ знаешь. Ты простилъ блудницу... "Иди и не грѣши!.." Куда мнѣ идти -- укажи дорогу. Гдѣ она?" И невольно чувствовала, что у нея подгибаются колѣни и что-то всхлипываетъ въ груди. "Куда? Ну, куда я -- кому нужна? Ему? Но съ нимъ -- грѣхъ передъ Тобою..." Ея ли глаза полны слезъ или это у Спаса проступаютъ онѣ и катятся искорками по серебрянымъ окладамъ...
   Стоятъ монахини, крестятся. На колѣни становятся и вновь подымаются, а сами глаза-то все на нее, на Елену Борисовну. Точно она ихъ тянетъ къ себѣ прелестью невѣдомаго грѣха, соблазномъ мірского счастья. Особенно молодыя -- тѣ такъ и впиваются въ ея лицо... Имъ чудятся на немъ и на ней на всей слѣды преступныхъ ласкъ, горячихъ поцѣлуевъ. Проклятыхъ... Но отъ одной мысли о нихъ и подъ черною крышкою холодитъ сердце и неровно волнуется грудь.
   -- Что ты... Глаза бокомъ лѣзутъ!-- толкаетъ старуха Секлется молоденькую бѣлицу, совсѣмъ обернувшуюся къ Еленѣ Борисовнѣ.
   Бѣлица вздрагиваетъ и смятенно начинаетъ отвѣшивать земные поклоны.
   -- На грѣхъ тянетъ?-- шипитъ Секлетея.
   А та, и стукаясь лбомъ о-земь. нѣтъ-нѣтъ да и отвернется къ Еленѣ.
   И всѣ ужасаются, осуждаютъ, открещиваются отъ плотскаго искушенія, а такъ и хочется взглянуть на эту "проклятую Богомъ" грѣшницу. И какая-то сладость на душѣ, и нѣга въ усталомъ отъ поклоновъ тѣлѣ, и тепло волною бѣжитъ по немъ...
   -- Соблазнъ, соблазнъ,-- ворчитъ мать Агнія.-- О, Господи, Господи!.. Въ святой обители -- бѣсовка-побѣгушница...
   И опять ей чудится занявшійся полымемъ домъ. Огонь выкидываетъ изъ оконъ. Дѣтскій крикъ вверху... И ненавистнаго мужа забыла -- голыми руками разнесла бы все это пожарище...
   Упала на землю мать Агнія и бьется... И чудится ей, изъ неодолимыхъ темныхъ безднъ, чей-то насмѣшливый хохотъ, а сверху ангельскіе лики, чуть выдѣляясь изъ сизыхъ клубовъ ладану, поютъ ей: "проклятая, проклятая во вѣки-вѣковъ!" И въ этихъ ликахъ она узнаетъ сгорѣвшихъ дѣтей, и всю ее точно приподымаетъ съ пола, вновь бросаетъ на него...
   -- Ахъ ты, Господи, съ матерью Агніей опять!-- мятутся бѣлицы.
   -- Вынесите, уложите въ кельѣ,-- приказываетъ Клеопатра.-- Знаютъ вѣдь, еще минута, и заголоситъ на всю церковь. Службѣ помѣшаетъ.
   Недалеко отъ Агніи всегда становятся двѣ сильныя бѣлицы. Въ монастырѣ онѣ воду носятъ, дрова рубятъ; изъ церкви -- Агнію подымаютъ. И теперь подхватили и, строго насупясь, бережно за плечи и за ноги выносятъ ее. А она кривится корежится и бьется, и на губахъ у нея выступаетъ пѣна.
   Кончилась служба... Выходятъ монахини... Огибаютъ Елену Борисовну... Ту опять всю поводитъ отъ рыданій. Пугливо косятся на нее молодыя, хмурятся и еще неумолимѣе дѣлаются старыя. Мать Клеопатра прошла -- и ни слова. Копрова осталась одна. Въ пустой церкви горятъ лампады. Густится сумракъ. Въ немъ едва-едва мерещутся серебряныя ризы и самоцвѣтные вѣнчики.
   -- Что жъ ты?-- возвращается за нею мать Александра. И ласково подымаетъ ее.
   Совсѣмъ разбитая, она выходитъ отсюда.
   Вотъ и Секлется бѣжитъ съ ключами въ рукахъ -- пора запирать храмъ. Не окликни ее тетка, пожалуй бы старуха не замѣтила Елену Борисовну и заперла ее въ этомъ мистическомъ полумракѣ.
   -- Иди, иди домой.
   -- А вы?
   -- Меня зачѣмъ-то мать Клеопатра къ себѣ требуетъ. Я сейчасъ вернусь. Распорядись чаемъ у меня -- все тебѣ работа. Легче, что ли, послѣ молитвы?
   -- Не знаю. Смутно все. Точно туманъ кругомъ. Или я въ пустотѣ какой повисла... одна.
   -- Ну, подожди меня. Вернусь -- поговоримъ.
   И мать Александра, одолѣвши усталь, быстро направилась въ келью къ игуменьѣ.
   -- Что у васъ?-- спросила она у Еликониды, попавшейся ей на крыльцѣ.-- Зачѣмъ я понадобилась?
   -- Не знаю. Письмо онѣ получили.
   -- Отъ кого?
   -- Отъ архіерея... А можетъ, и нѣтъ. Матушка мнѣ ничего не говоритъ.
   Клеопатра встрѣтила мать Александру тревожно.
   -- Надѣлала хлопотъ племянница твоя. Я ужъ и не рада, что въ обитель ее пригласила. Такой грѣхъ, такой грѣхъ. Соблазнъ! Монашки шепчутся. Съ молодыми сладу нѣтъ -- вскую мятутся, а тутъ, на-ко вотъ, прочти.
   -- Что это?
   -- Отъ самого преосвященнаго... Старикъ Копровъ побывалъ у него. Ну, архіерей-то великаго ума человѣкъ. Не станетъ пустыхъ людей слушать, а только, что правда, то правда: не надо плодить дурныхъ слуховъ. Нынѣ и безъ того міръ, аки песъ лютый, на насъ злобится... Тишинѣ нашей завидуетъ. Ему бы и насъ суетѣ своей пріобщить!.. Ты прочти, прочти... И Моисей Лукичъ тоже вотъ ужъ именно злоехидное существо. Все съ лаской да поклономъ, а у самого зубы оскалены, такъ бы и укусилъ...
   Мать Александра развернула письмо.
   Преосвященный писалъ крупно и размашисто -- сильнаго характера и твердой воли былъ человѣкъ, это у него и въ почеркѣ сказывалось... "Ты, мать Клеопатра, сама знаешь, что за фарисей старикъ Копровъ, злосердеченъ и вредоносенъ, на языкѣ хотя и пріятенъ, но въ семъ пріятствѣ всегда заключенъ тонкій ядъ. Только и терпимъ суеслова этого ради аттестаціи и указаній лица, коего и мы всѣ почитаемъ, -- ибо Моисей Лукичъ умѣлъ и его очаровать сладкопѣніемъ, благотворительностью (грошъ -- Богу, а тысячу съ бѣдныхъ -- себѣ) и порицаніемъ самоновѣйшаго вольномыслія. Способы дешевые и повидимому неискусные, но, однако, достигающіе цѣли, ежели ихъ употреблять во зло своевременно. Такъ вотъ онъ являлся ко мнѣ, какъ будто за благословеніемъ, а по существу дѣла -- съ ябедою. Началъ онъ сладко, а кончилъ горько. Удивлялся строгости, водворяемой мною въ приходскомъ духовенствѣ, ревновалъ о Господѣ, отрицая разнообразныя и пагубныя лжеученія, даже почему-то и къ лютеранской ереси (что ему она!) отнесся высокоумно, отрицая оную, по старой памяти предалъ нигилистовъ анаѳемѣ, а потомъ вдругъ огорчился и сообщилъ, что въ моей епархіи замѣтно особливое паденіе нравовъ. Тутъ-то и должна была послѣдовать настоящая суть, а все до сего было только интродукціей. На мой вопросъ, въ чемъ это обнаружилось, онъ, ни что же сумняшеся и какъ бы вдохновенно, отвѣтилъ: "женскіе монастыри у васъ содѣйствуютъ разрушенію союза брачнаго, поощряя и прикрывая развратъ"... Тутъ ужъ онъ сдержать себя не могъ и даже съ пѣною на губахъ, потрясая дланями и бѣгая по моей кельѣ, началъ какъ бы обвинительный актъ противу тебя. Ты-де приняла къ себѣ бѣжавшую отъ мужа распутную жёнку, Елену Борисовну, отказала выдать ее становому приставу и пріютила ее подъ кровлею святыя обители. При семъ гнусный языкъ его, направляемый сердцемъ злоехиднымъ и мыслями подлыми, началъ извергать такіе сужеты, яко бы изъ донесеній его соглядатаевъ извлеченные, что я остановилъ неумѣреннаго старца -- "мнѣ-де, по сану моему, вѣдать сего не надлежитъ..." Смутилъ я его просто: "станового-то вы посылали, а мужъ ея ѣздилъ за ней и кроткими мѣрами старался возвратить ее подъ супружескій кровъ?" И на сіе онъ отвѣтствовалъ отрицательно. "А сами вы, на правахъ родителя, вмѣсто шпіоновъ, туда для добраго увѣщанія не потщились?" На это онъ только разразился бранью противу нея. Ну, тогда я его тоже не пожалѣлъ и по пастырскому долгу указалъ ему и его вины, и даже съ намекомъ, что связей его и знакомствъ я не боюсь и страха ради іудейска кривить душою не стану. "Характеръ-де вашъ и несклонность душевная, а также и жестокосердность достаточно мнѣ извѣстны и во всемъ винить вашу невѣстку я не могу. Она преступила законъ, но вы сами ей въ томъ весьма пособили и безъ вашихъ истязательныхъ поступковъ сего бы не произошло". На его возраженіе, что мнѣ оболгали его враги, я отвѣтилъ, что лучше пусть онъ не слушаетъ врага рода человѣческаго, вселившагося въ гордыню его. За симъ я посовѣтовалъ ему добре: послать за Еленою Борисовною карету, съ честью и привѣтливымъ приглашеніемъ обратно въ домъ, для совмѣстнаго дружескаго житія и во всѣхъ дѣлахъ благого поспѣшенія. Міръ-де весь во злѣ лежитъ: если мы другу другу прощать не будемъ, какъ же намъ надѣяться, что Отецъ небесный отпуститъ намъ грѣхи. Хотя, видимо, это его фантазіи не соотвѣтствовало, но онъ присмирѣлъ... "Хорошо-де, я попробую принять ее обратно на испытаніе и исправленіе". Тутъ и я -- тоже не чистъ передъ Господомъ!-- далъ волю гнѣву и, застучавъ посохомъ, спросилъ его: "а ты-то самъ испытывалъ себя и исправлялъ?" Сообщая тебѣ все сіе по существу, совѣтую убѣдить Копрову оставить обитель. Скорблю душою о бѣдной Еленѣ Борисовнѣ, ибо зналъ еще дѣвушкою ее и остротѣ ума ея не разъ удивлялся, а также и добросердечіемъ ея природы былъ неоднократно утѣшенъ, но ей не слѣдуетъ столь долгою отлучкой изъ-подъ супружескаго крова испытывать терпѣніе Божіе. Ежели же совмѣстное житіе со старикомъ Копровымъ ей неспособно -- пусть съ мужемъ удалится. Алексѣй Моисеевичъ въ такихъ лѣтахъ и занимаетъ столь видное положеніе, что и самъ можетъ за себя и за нее отвѣтствовать".
   -- Я уже говорила съ нею,-- опустила письмо мать Александра.
   -- Ну?
   -- Она сказала, что уѣдетъ.
   -- И слава Богу. Можетъ-быть, послѣ разлуки помирятся.
   Мать Александра печально покачала головою.
   -- Мы съ вами этихъ дѣлъ не знаемъ... И слава Богу -- мало въ нихъ счастья. Только тутъ ужъ разорваннаго не зашьешь и не заштопаешь.
   -- Человѣку трудно, но ежели Господь захочетъ...
   -- Есть такіе пороги, черезъ которые разъ пройдешь -- назадъ не вернешься. До чего ее довели! Такая ли она была? Чистая, ясная! Я въ ея душу какъ въ безоблачныя небеса смотрѣла и радовалась ей... Лучше бы ей умереть тогда. Воспоминаніе бы по себѣ оставила свѣтлое... И грустно было бы, и радостно, и ей бы тамъ легче было. И что жъ теперь -- попала къ злымъ людямъ, не пожалѣли они ея. Сначала обидами да преслѣдованіями озлобили, отвратили отъ себя и въ смертный грѣхъ ввели... Нѣтъ, назадъ ей тоже пути нѣтъ. Вернется -- чтобы опять воли искать. Хуже, если тамъ останется. Знаю я ее -- горяча, рѣшительна. Чего добраго, отчается и въ петлю полѣзетъ... Тоскуетъ по ней мое сердце.
   Клеопатра опустила голову. Мать Александра отерла глаза платкомъ, взглянула на игуменью -- та тоже плачетъ...
   -- Міръ, міръ... зловредный, темный, отравы бездна, полымя мстительное!.. Вотъ что... Одно прибѣжище у насъ Богъ -- нѣтъ никого кромѣ Него. Онъ отвратится, и мы погибли; воззритъ на горе ея -- и спасена будетъ... Еликонида!..
   Та вошла. Вся красная, видимо подслушивала у замка.
   -- Запри двери. Кто спроситъ, скажи -- заняты-де. Некогда -- дѣла у игуменьи... Еще бы, что важнѣе бесѣды съ Господомъ силъ.
   Бѣлица вышла.
   -- Помолимся вмѣстѣ за нее, мать Александра.
   Тяжело опустилась на колѣни мать Клеопатра и гостья съ нею.
   -- Боже великій!.. Утиши силу адову и злобу умири... Воззри на мятущихся и измученныхъ... Во тьмѣ бродящіе, гдѣ обрящемъ пути свои, ежели Ты не озаришь души лучами благости Твоей... Се предъ Тобою заблудшая овца стада Твоего. И за нее Христосъ, Сынъ Твой, пролилъ божественную кровь Свою, и ей были даны обѣтованія Его...
   Слушавшая у дверей Еликонида скоро отшатнулась.
   Двѣ монахини громко зарыдали передъ кіотомъ. Ей стало страшно. Сама въ этихъ дѣлахъ гнусныхъ принимала участіе, и чудилось ей, что съ высоты сбираются надъ нею небесныя тучи и на нее падаетъ эта анаѳема, и надъ ея головою сбираются молніи... Задыхаясь, она выбѣжала на дворъ. Ночь уже была тамъ темная, безлунная. Мѣсяцъ на ущербѣ -- появится еще черезъ часъ. Теперь однѣ звѣзды робко и печально мерцали со страшной высоты своей... Во мракѣ чудилось движеніе чьихъ-то большихъ-большихъ черныхъ крыльевъ, бросавшихъ тѣнь на полміра.
   

XV.

   Эту ночь мало спала Елена Борисовна.
   Тетя не могла не передать ей того, что писали къ игуменьѣ. Молчать нельзя было. Копрова слушала это совсѣмъ убитая. Безсильно опустила руки и голову и сидѣла вся блѣдная. Когда мать Александра кончила -- она оставалась неподвижной. Ни слова въ отвѣтъ. Въ кельѣ все точно замерло. Тикали только стѣнные часы рядомъ, да порою слегка трещалъ фитиль въ лампадкѣ.
   -- Ну, что жъ, Леля, чего ты молчишь?
   Копрова встала, подошла къ матери Александрѣ.
   -- Прощайте, тетя. Вы устали -- идите спать.
   -- А о себѣ... Какъ рѣшила?
   -- Пришлютъ за мной -- поѣду. Въ самомъ дѣлѣ, обители срамъ... Сама судьба толкаетъ. Такъ, значитъ, надо...
   -- Что такъ?
   -- Устала я... Ахъ, какъ устала!..
   И такимъ безнадежнымъ, упавшимъ голосомъ проговорила это, что у монахини духъ захватило.
   -- На Бога надѣйся. Молись, Онъ поможетъ.
   -- Да? Гдѣ же... До насъ... Въ нашу грязь... Нѣтъ, тамъ свое... Мы за ошибки сами платиться должны.
   -- Не доходи до отчаянія. Нѣтъ зла, котораго побороть нельзя бы было.
   -- Да... Батюшка это на проповѣди говорилъ. Молиться. Чтобы болѣзнь послалъ страшную... И смерть...
   И она пошла къ себѣ. Только въ дверяхъ схватилась за стѣну, чтобы не упасть.
   Этому короткому празднику -- невеселому празднику -- конецъ. Завтра за нею пріѣдутъ, и опять изо-дня-въ-день начнется все это. Опостылѣвшее, горькое, унизительное. Хоть не надолго. Тамъ вѣдь беречь некого. "Свистнетъ Николай Львовичъ -- и уйду. Утромъ только улучить время -- предупредить... Жаль, сейчасъ нельзя, ушла бы... Обо многомъ условиться надо. Переговорить. Ворота обители отпираются въ четыре -- къ этому часу и встать. Онъ будетъ еще въ постели -- постучусь въ окно. Вернусь съ Софьей Владиміровной..."
   Цѣлую ночь тикали часы въ сосѣдней комнатѣ и вѣтка стучалась въ окно, мягко и нѣжно. Точно это кто-то ладонью поводилъ по. стеклу. Елена, случалось, засыпала, будто ее укачивали волны, мутилось въ головѣ, все пропадало изъ глазъ. Потомъ она разомъ приподымалась и дѣлала мучительныя усилія забыться, и долго не могла. Такъ тяжело, такъ тяжело. Душно. Она задыхалась, вставала и босая ходила по комнатѣ. Прижимала горячій лобъ къ стеклу, и только въ первое мгновеніе чувствовала его холодъ... Смотрѣла туда... Должно-быть тучи заволокли убывавшую луну -- тамъ стояла темень, въ которой едва-едва распускался молочный, тусклый, умирающій свѣтъ. Разбирала вѣтку, шуршавшую у окна. Ея широкіе листья казались чьими-то черными растопыренными пальцами. Они, словно крадучись, пробовали, нельзя ли проникнуть къ ней, къ слабому мерцанію лампады. Отходила прочь, ложилась, и опять ее охватывала жара, давило одѣяло, подушка такъ сжимала голову, что она нѣсколько разъ прикладывала ко лбу мокрое полотенце. Когда, наконецъ, разсвѣтъ проникъ сюда -- она вскочила обрадованная. Одѣлась торопливо. Вышла.
   "Что тетя подумаетъ?"
   -- Ахъ, Боже мой, да развѣ это не все равно. Пускай... Вернусь къ обѣднѣ.
   Она быстро вышла въ ворота.
   -- Ишь, ранняя птичка, куда?-- встрѣтила ее мать Степанида.
   -- Воздухомъ подышать.
   -- Нешъ тебѣ въ обители воздуховъ мало? У насъ сколько хочешь -- истинное благораствореніе.
   Но Леля уже была далеко.
   Степанида плюнула.
   -- Ишь ты, рогатый, и заутрени не боится. Манитъ заблудящую овцу въ лѣсъ. На чистобу... Волкъ настоящій... А тамъ за горло... Искушеніе и съ красотой-то. Великій и тяжкій крестъ -- красота. Куда безъ нея спокойнѣе. Есть грѣховное помышленіе, а самаго грѣха нѣтъ... Такъ чортъ-то на однихъ мечтаніяхъ сонныхъ и отъѣзжаетъ. Простора ему, подлецу, съ нашей сестрой не найти. Тяжкій крестъ -- красота. Спаси отъ нея, Господи, и помилуй.
   Елена Борисовна не понимала даже, откуда у нея силы берутся. Такъ бѣжала, что вотъ-вотъ въ груди дыханіе прервется, а ноги все свое дѣло дѣлаютъ. Роса на травѣ и на хлѣбѣ выпала обильная. Подолъ у Копровой -- хоть выжми. Мокрый по ступнямъ и колѣнамъ хлюпаетъ. На руки тоже. Чуть отодвинетъ иглистые колосья -- точно въ воду опустила пальцы. Нѣсколько разъ освѣжила ими лицо... Ночныя тучи сползали и краешекъ голубого неба все росъ и росъ. Тронулись и на востокѣ, и вдругъ оттуда солнце брызнуло золотомъ, и все точно волшебствомъ загорѣлось кругомъ. И колосья, и васильки, и красный макъ, и вершины деревьевъ. Засверкала радужными огнями роса -- вся въ праздничномъ блескѣ утра земля радостно улыбалась небу. Въ этой бездушной, повидимому, природѣ было истинное счастье, котораго недоставало людямъ. Бездушной -- почему? Потому что она не печется объ утріѣ и не волнуется. Не мучится колосъ о томъ, что завтра придетъ жнецъ, не терзается трава, когда мужики точатъ косы. До послѣдняго дыханія, до самаго мгновенія смерти -- жизнь во всю, беззаботная, ясная, безтревожная. Нѣтъ, она умнѣе, эта природа. Все равно -- родившееся должно умереть. Значитъ, надо жить во что бы то ни стало. Пить росу и грѣться на солнцѣ. Не въ этомъ ли настоящая мудрость?
   Добѣжала Елена Борисовна до села.
   Мужики просыпались. Изъ трубъ въ порозовѣвшій воздухъ клубился синевато-лиловый дымъ. Ведро будетъ -- не отбивало его въ сторону. Скрипѣли телѣги. Слышался чей-то крикъ. Весело ржали кони. Какой-то бабій голосъ оралъ: "отдай мои грабли, подлянка"... А въ отвѣтъ столь же высокое сопрано, не безъ колоратуры, выпѣвало: "раскрой безстыжіе зѣнки, сволочь... У тебя грабли. Вечоръ принесла"... Пѣтухи давно надорвались и теперь только хрипѣли, зато куры раскудахтались во всю.
   Копрова вошла въ сѣни. Постучалась въ дверь.
   -- Кто тамъ?-- послышался сонный голосъ.
   -- Я.
   -- Кто "я"? Будятъ, черти.
   Какъ ни печально была настроена Елена Борисовна, а расхохоталась.
   -- Я, Леля!
   -- Голубушка!
   Послышался стукъ, точно тамъ кто-то сорвался съ постели и упалъ.
   -- Вотъ не ждалъ. Сію минуту. Мнѣ привести себя въ порядокъ.
   -- Я подожду. Только скорѣй, ради Бога. Важное дѣло.
   Она остановилась въ дверяхъ. Смотрѣла безучастно на все... И вдругъ вздрогнула. Взъерошенный Квитковъ выскочилъ изъ какой-то избы. Посмотрѣлъ на небо, на монастырь, едва-едва виднѣвшійся за жнивьемъ, и торопливо пошелъ туда.
   -- Опоздалъ, голубчикъ!-- И Елена Борисовна, улыбаясь, отодвинулась въ темноту сѣней.-- Счастливой дороги.
   Квитковъ сначала торчалъ изъ-за колосьевъ, а потомъ совсѣмъ пропалъ тамъ, точно утонулъ въ золотомъ морѣ.
   -- Ради Бога, прости. Я заставилъ тебя ждать.
   Она вошла въ комнату. Семигоровъ бросилъ на постель пледъ, чтобы не видно было ея безпорядка.
   -- Что случилось?
   -- Во-первыхъ, изъ монастыря мнѣ уйти нельзя.
   -- Вона. А сейчасъ ты не ушла?
   -- Ты меня не понялъ. Вчера мнѣ тетя объявила. Обители будетъ стыдъ и поношеніе... Во-вторыхъ, отъ губернатора пришелъ отвѣтъ. И архіерей писалъ матери Клеопатрѣ.
   -- Ну?..-- нетерпѣливо забѣгалъ по комнатѣ Семигоровъ.
   Она передала ему содержаніе обоихъ посланій.
   -- Что жъ ты?..-- остановился онъ передъ нею.
   -- Что же. Надо ѣхать къ мужу.
   Николай Львовичъ побѣлѣлъ, и глаза у него загорѣлись.
   -- Мнѣ легче убить тебя! Какъ ты могла подумать!
   -- Полно! Тебѣ нечего меня ревновать. Алексѣю Моисеевичу мало будетъ утѣшенія отъ того, что я проведу нѣсколько дней подъ одною кровлей съ нимъ. Когда у тебя все будетъ готово?
   -- Хоть сейчасъ.
   -- Нѣтъ, когда ты можешь увезти меня?
   -- Говорю, сейчасъ.
   -- Такъ вотъ что. Изъ обители уйти нельзя. Монахини ничего, кромѣ добра, мнѣ не сдѣлали, зачѣмъ я буду подвергать ихъ такимъ непріятностямъ?.. Черезъ недѣлю жди меня на нашей улицѣ. На углу Вознесенской. Понимаешь? Чтобы тройка была надежная.
   -- Орловъ запрягу. У меня есть такіе -- разнесутъ вдребезги. Только я съ ними и управляюсь.
   -- Вечеромъ, въ девять часовъ, Моисей Лукичъ уходитъ въ кабинетъ. Увѣряетъ всѣхъ -- молиться. А я думаю -- векселя и деньги считать да повѣрять кассу. Это самое тихое время въ домѣ -- всѣмъ отдыхъ. Я къ тебѣ выйду и потомъ...
   -- Ну, ужъ потомъ -- только тебя и видѣли. У меня не вырвутъ... Волки голодные погонятся -- не настигнутъ. А если какой-нибудь... Пулю въ лобъ, и вся недолга.
   -- Куда же?
   -- А ужъ я это обдумаю.
   -- Къ тебѣ нельзя.
   -- Почему? У меня мужики надежные. Пусть сунутся, попробуютъ Копровы...
   -- Я не для того ухожу, чтобы вмѣстѣ съ тобой въ тюрьму... Я тебя знаю... Ты вѣдь въ самомъ дѣлѣ убьешь.
   -- А то нѣтъ? Какъ же въ такомъ случаѣ да не убить. Если они хоть пальцемъ тебя...
   -- Ну, вотъ видишь.
   -- Я все потомъ обдумаю... Рѣшено, черезъ недѣлю, на углу Вознесенской, съ тройкой. Пока и этого довольно.
   -- Лучше всего намъ за границу. Міръ великъ.
   -- И за границу. Мнѣ съ тобой вездѣ хорошо будетъ. Рай...
   -- Черезъ нѣсколько лѣтъ здѣсь успокоятся, тогда вернемся. Въ самомъ дѣлѣ, молодость скоро уйдетъ. И отдать ее...
   -- Псамъ на растерзаніе! Разумѣется, глупо. Нѣтъ, Лелька, всѣхъ надуемъ. А сунутся -- цѣлый міръ вдребезги...
   -- Ну, мнѣ надо идти... Я къ ранней должна тамъ быть.
   -- Останься еще часокъ.
   -- Нельзя. И безъ того монахини косятся. Одна Агнія чего стоитъ.
   -- Все равно. Я позову Ѳедора, онъ заложитъ своихъ коней,-- черезъ десять минутъ будешь въ обители.
   Елена Борисовна выѣхала на Ѳедоровской тройкѣ, когда, по расчету, монахини сидѣли за трапезой: Теперь она можетъ вернуться, и никто ее не увидитъ. Кони ее, дѣйствительно, уносили такъ, что пятиглавая церковь обительская точно на глазахъ вырастала за тонкими вершинами тополей и могучими рамками каштановъ. Семигоровъ, по ея настоянію, остался дома. Ей съ нимъ нельзя было показаться теперь. Слишкомъ ужъ было бы это обидно для инокинь, да и ей зазорно. Отрываясь отъ него, она всегда краснѣла отъ общихъ, связанныхъ съ нимъ воспоминаній. Но стоила ему придти, и отъ ея раскаянія и стыда не оставалось и дыму. Она безумѣла, чтобы потомъ напрасно и подолгу корить себя, зная, что это вѣдь ни къ чему и ничего въ ея судьбѣ не измѣнитъ.
   За полверсты отъ обители она остановила Ѳедора.
   -- Я теперь пѣшкомъ дойду. Поѣзжай къ Николаю Львовичу, онъ тебя поблагодаритъ.
   -- Я, барыня, для Николая Львовича и безъ благодарности разорвусь.
   -- Что такъ?
   -- Такой ему за мной долгъ есть.
   -- Не понимаю.
   -- А такъ, что безъ него не жить бы мнѣ... Вотъ что вамъ скажу: крикни онъ: "умри, Ѳедоръ!" -- тую же минуту согласенъ.
   -- Почему?
   -- А это вы у него ужъ спросите. Богъ на небесахъ и Семигоровскій баринъ на землѣ -- только и всего...
   Онъ тронулъ коней, и они живо унесли его вдаль, оставивъ тучу пыли.
   Елена Борисовна быстро пошла въ обитель, и на поворотѣ вдоль ея стѣны носъ къ носу столкнулась съ Квитковымъ. Тотъ не ждалъ ея съ этой стороны, высматривая выходъ изъ обители. Оторопѣлъ, забылъ шапку снять и кинулся къ ея рукѣ. Едва она съ гадливымъ чувствомъ успѣла ее отдернуть.
   -- Ты чего здѣсь? Тоже, какъ и Жилка, по торговымъ дѣламъ?
   -- Нѣтъ, Елена Борисовна. Я гуляю, ей-Богу, гуляю. Даже и въ докторскихъ книжкахъ есть -- деревенскій воздухъ, ну при томъ и моціонъ. А тутъ еще святость, колокола -- сердце радуется.
   -- Посмотрю я на васъ. За что вы душу-то свою продаете?
   И прочь пошла.
   Квитковъ сорвалъ шапку и отвѣшивалъ ей поклоны вслѣдъ.
   -- Опять прогадалъ. И откуда она это? Подъ небесами, что ли, на коврѣ-самолетѣ.
   Хлопнулъ шапку о-земь и самъ лицомъ въ траву повалился.
   -- Отниметъ Моисей Лукичъ отчетъ. И все подлецу жилкѣ отдастъ... Голубчики, что жъ это?
   Елена Борисовна прошла къ себѣ. Степанида дремала подъ воротами. Ни въ первомъ, ни во второмъ дворѣ никого не было. Одинъ только громадный и мрачный мужикъ Онисимъ мелъ, какъ Юпитеръ въ облако, кутаясь въ пыль. Замѣтивъ Копрову, онъ хотѣлъ-было сорвать шапку, да разобравъ, что это не монахиня, успокоился. Свѣтскихъ онъ не уважалъ. Онъ жилъ монастыремъ и цѣнилъ и почиталъ инокинь.
   -- Мнѣ теперь и становой почти что наплевать!-- разсуждалъ онъ.
   -- Накладетъ онъ тебѣ въ зубы.
   -- И накладывай. Мнѣ что. Я, братъ, самъ при обители, слѣдовательно -- духовная особа. Мать Клеопатра, либо казначея Эпистолія -- это, братъ, начальство. А становой что?
   Дома Елена Борисовна легла въ постель.
   На эту недѣлю она бы рада заснуть и не просыпаться. Не видѣть ни Моисея Лукича, ни мужа, -- Богъ съ ними. Очнуться только тогда, когда пойдетъ настоящая жизнь. Она уже забывалась, когда дверь къ ней отворилась.
   -- Вы, тетя? Я всю ночь не спала. Легла отдохнуть.
   -- А ѣсть не хочешь?
   -- Нѣтъ. Мнѣ бы заснуть. Измучилась вся, устала.
   

XVI.

   Какъ въ монастырѣ ожидали, такъ и случилось.
   Во время вечерни Елена Борисовна оглянулась и невольно вздрогнула.
   Неподалеку отъ нея стоялъ на колѣняхъ и усердно клалъ поклоны Моисей Лукичъ. Одѣтъ онъ былъ по-дорожному. Пальто въ родѣ женской ротонды, и, устроившись посреди храма, чтобы всѣмъ и отовсюду его было видно, онъ разложилъ эту хламиду кругомъ широкими складками. Руки у него были зябки, и потому въ пути онъ таскалъ муфту, которая и сейчасъ висѣла у него съ шеи на черной лентѣ. Бритое бабье лицо -- все изображало молитвенный восторгъ. Онъ и воздѣвалъ очи горѣ, и вздыхалъ на всю церковь, и отличному хору послушницъ и монахинь вторилъ осипшимъ, старческимъ теноркомъ не въ тактъ и не въ ладъ, и бровями помавалъ, точно одобряя все происходившее вокругъ, и разъ даже своимъ восклицаніемъ: "о, Господи, доколѣ!" -- сбилъ съ толку священника. Вообще употреблялъ всѣ усилія, дабы быть благолѣпнымъ и вся прочая паства поучалась бы у него и удивлялась ему. Елена Борисовна покосилась на него еще разъ. Около ротонды на землѣ лежала котиковая шапка съ ушами, издали очень похожая на капоръ. Еще когда они были сравнительно въ мирѣ, она позволяла себѣ шутить надъ нимъ и спрашивала его: -- "батюшка, когда вы одѣнетесь какъ слѣдуетъ?" -- "А развѣ это не какъ слѣдуетъ?-- оглядывалъ онъ себя.-- Лишь бы наготу прикрыть, дабы не соблазнялось око, а чѣмъ -- это все равно!.." Чье это око могло бы соблазниться его красотами, едва ли онъ самъ могъ отвѣтить.
   Замѣтивъ Елену Борисовну въ числѣ молящихся, онъ сжалъ и безъ того тонкія, безкровныя губы, и точно на этомъ лицѣ ротъ пропалъ. Сверкнулъ въ ея сторону злобно глазами и замолился еще усерднѣе. Матери Клеопатрѣ онъ поклонился, не подымаясь съ колѣнъ, но она показала видъ, что не замѣчаетъ его. Когда служба кончилась, онъ всталъ, платкомъ оббилъ себѣ колѣни, запахнулся своимъ широкимъ пальто и -- ни съ мѣста. Елена Борисовна должна была проходить мимо, его взглядъ загодя пронизывалъ ее, и ей дѣлалось отъ него все жутче и жутче. Мать Александра замѣтила это и взяла племянницу за руку, заслонивъ собою отъ лукаваго старика.
   -- Мать Александра!-- нелѣпо воскликнулъ онъ, вскинувъ руками, такъ что муфта на его шеѣ замоталась.-- Вотъ ужъ истинно... Мы, вѣдь, по мірскому-то въ родствѣ, и васъ я, видитъ Богъ сердце мое, ни въ чемъ не виню.
   Та ему низко, по-монашески, поклонилась и прошла-было мимо, но онъ вдругъ оказался опять противъ нея.
   -- Меня она не замѣчаетъ, и я ее тоже... Хоть бы голова-то отъ поклона не отвалилась, почти лицо старче. Вы бы внушили ей... Отъ мужей бѣгать умѣютъ, а заповѣдь забываютъ.
   -- Церковь не мѣсто для вашихъ счетовъ...-- внушительно проговорила мать Александра.
   -- Я все, все забылъ. Господу сложилъ всѣ счеты мои. Пусть Онъ по нимъ заплатитъ коемуждо. по дѣломъ его сторицей, сторицей! А я что же... Я передъ Нимъ перстъ предстоящій, но только не ожидалъ, не ожидалъ, чтобы столь почтенная и уважаемая обитель, такъ сказать, святыня, гдѣ, между прочимъ, угодники почиваютъ, и вдругъ -- помилуйте! Ну, понимаю, -- бабенка-то въ трактиръ забѣжать можетъ. Отдѣльные кабинеты есть для того... съ диванами... А то нашла гдѣ прятаться!..
   Это онъ уже выкрикивалъ другимъ монахинямъ, потому что мать Александра и Елена Борисовна вышли.
   -- Ты что это?-- поравнялась съ нимъ нарочно отпустившая другихъ ранѣе себя мать Клеопатра.
   -- Въ облеченіе зла-съ... Въ обличеніе зла-съ... Всяческая.
   -- Кто ты таковъ, чтобы обличать? Ты знаешь, Кто здѣсь невидимо въ алтарѣ присутствуетъ?
   Моисей Лукичъ позеленѣлъ.
   -- Вы, святая мать, извините. А я даже съ членами святѣйшаго правительствующаго синода...
   -- Ты гдѣ безпорядокъ заводишь? Что ты на фабрикѣ у себя, что ли, или въ лавкѣ?
   И она, по своему обычаю, стучала на него посохомъ. Удары его въ плиты пола отзывались далеко.
   -- Мать Клеопатра, я васъ всегда уважаю, но ежели...
   -- Ты не меня, святотатецъ, уважай, а Бога бойся. Мнѣ твоего уваженія не надо. И безъ него проживу. Ступай, ступай вонъ... крикунъ!.. Ишь ты вырядился какъ, да посередь церкви на колѣна, самъ поклоны отбиваетъ, а въ сердцѣ злобу хранитъ! И тутъ же, гдѣ инокини только что молились, по мужицки разорался. Ступай, ступай, хамъ...
   -- Я не хамъ... У меня крестъ на шеѣ, звѣзда...
   -- Со звѣздой хамъ, со звѣздой! Вонъ, вонъ ступай! Онисимъ!
   Громадный мужикъ точно выросъ рядомъ съ нею.
   -- Убери.
   -- Этого барина?
   -- Да.
   Тотъ зацапалъ-было его за мѣховой воротникъ ротонды-пальто.
   -- Здѣсь, ваше почтеніе, бунтовать не то чтобы очень...
   -- Я самъ... я самъ...-- шипѣлъ весь блѣдный отъ злости Моисей Лукичъ.-- Я самъ, но вы это вспомните, мать Клеопатра, вспомните... Я къ вамъ всей душой, а вы меня, коммерціи совѣтника...
   -- Хорошо, хорошо.
   -- Тѣмъ болѣе, -- доканчивалъ онъ уже на паперти, -- я имѣю къ вамъ персональное дѣло.
   -- Для дѣла пожалуйте ко мнѣ въ келью, а не въ церкви...
   -- Слушаю-съ. Здѣсь я не могу ничего... Но только, говорю, помните это, мать Клеопатра. Моисей Копровъ не проститъ.
   -- Нужно мнѣ ваше прощеніе. Пусть меня Богъ проститъ. Авось, довольно будетъ.
   -- Не монашеское сужденіе. Монахиня должна считать себя передъ всѣми виноватой и всякому кланяться. Ежели и несправедливо обличаютъ ее -- смирись, ей же въ честь будетъ,-- перешелъ онъ въ наставительный тонъ.-- А впрочемъ, Богъ съ вами... Хотѣлъ вкладъ, но, извините, денежки почетъ любятъ. Насъ съ отверстыми сердцами встрѣчаютъ, а не то что "Онисимъ -- убери!" Что жъ, пять тысячъ у меня же останутся. Отцу Геронтію, быть-можетъ, онѣ нужнѣе...
   Елена Борисовна вернулась въ келью и точно замерла. Она знала, что Моисей Лукичъ пріѣхалъ за нею, и вся перешла въ ожиданіе. Еще немного, и она уйдетъ изъ дому. Впереди можетъ быть хуже, но этой тюрьмы не будетъ, не будетъ вѣчнаго издѣвательства, насилія, оскорбленій. О, она готова вынести все -- лишь бы не присутствіе забитаго, безвольнаго мужа и этого старика, взглядъ котораго, подозрительный, злобный, ехидный, преслѣдуетъ ее даже здѣсь, сквозь стѣны обители. Елена Борисовна сидѣла сложа руки. Ее позвала зачѣмъ-то мать Александра. Она даже не отвѣтила. Монахиня вошла къ ней. Копрова скорѣе угадала ея заплаканные глаза, но ей не хотѣлось очнуться, выйти изъ этого оцѣпенѣнія. Тетка, впрочемъ, хорошо поняла ея настроеніе.
   -- Никто какъ Богъ, Леля. Поручи себя Ему. Онъ все устроитъ. Онъ лучше насъ видитъ, что намъ нужно.
   Елена Борисовна и не шелохнулась. Она ждала. И дѣйствительно, не прошло и получаса, какъ за нею прибѣжала Еликонида. Лупетка вся такъ и сіяла, и большіе глаза ея радостно сверкали, и дыханіе въ горлѣ перехватывало, а румянецъ такъ и заливалъ всю.
   -- Мать игуменья просятъ...
   -- Скажи, сейчасъ. Ну, что же? Ступай!.. Ишь какъ тебя поводитъ. Чему ты это веселишься?
   Мать Александра пошла съ Еленой Борисовной.
   Моисей Лукичъ овладѣлъ собою. Его еще подергивало, но онъ уже спокойно сидѣлъ у стола за чаемъ, не вскакивалъ, не бѣгалъ. Только глаза отвелъ, когда вошла Елена Борисовна.
   -- Такъ вотъ-съ, святая мать, какое время нынѣ, воистину вскую мятущееся... Всѣ союзы разорваны, всѣ заповѣди нарушены и даже такъ, что съ посмѣяніемъ и охальствомъ. Побѣдоносно!..
   -- Всегда хорошо было. Стара -- помню -- то же самое.
   -- Ну, нѣтъ-съ, извините. Мы страхъ знали. Жена да повинуется мужу -- помнили.
   -- Ты былъ женою, что ли?-- опять вспыхнула Клеопатра.-- Такъ же все. Обманывали больше. Нынче народъ откровенный. Дѣлаетъ и не прячется. Каковъ есть -- такого и бери. А прежде по-воровски. Тайкомъ да тишкомъ... Только одни мужья въ открытую безпутствовали... А жёны...
   -- Я говорю, страхъ знали... боялись. Блюли себя.
   -- Страхъ-то какой былъ -- іудейскій.
   -- Страхомъ государство держится. Не будь страху -- сейчасъ бы меня Жилка зарѣзалъ.
   Мать Клеопатра видимо желала укоротить свиданіе. Оно ей было тяжело.
   -- Леля, за тобою вотъ тесть пріѣхалъ. Ты готова?
   -- Да, мать Клеопатра. Спасибо, что пріютили, отдышаться дали...
   И голосъ Копровой дрогнулъ отъ внутренняго волненія.
   Моисея Лукича точно хлыстомъ ударили.
   Вскочилъ, пробѣжался по комнатѣ.
   -- Изволите видѣть, каковы нонѣшнія. Имъ дома-то, въ супружескихъ апартаментахъ, дышать не даютъ. Скажите, какія мученицы своего характеру! Въ муслинахъ да бархатахъ!
   -- И впередъ милости прошу, -- спокойно продолжала мать Клеопатра.-- Помни, что Христосъ сказалъ: "Пріидите ко Мнѣ вси труждающіеся и обремененпіи и Азъ упокою вы". А монастырь -- домъ Христовъ.
   -- Поощряйте, поощряйте, мать Клеопатра!
   -- И еще, -- тихо вступилась Александра: -- будетъ не по силамъ -- помни, у меня остались кое-какія заручки въ Петербургѣ. Мать Клеопатра благословитъ -- сама поѣду похлопотать.
   -- Вотъ-вотъ!-- бѣсновался Моисей Лукичъ.-- Истинно слово напутственное! Вы бы о смиреніи, о почитаніи старшихъ... А впрочемъ, этому мы и сами теперь научимъ. Научимъ-съ... научимъ... Не то что "скакаша и играша". Сдѣлайте одолженіе -- и даже такъ, что на всю жизнь будетъ памятно.
   Онъ засмѣялся и опять сѣлъ.
   -- Ты не грози... Ты лаской старайся. Угрозой ничего не возьмешь... Только ожесточишь.
   -- Христосъ, мать Клеопатра, вервіемъ на торжищѣ...
   -- Такъ то Христосъ, неразумная твоя голова. Къ кому приравнялъ себя! Кощунственный старикъ, опомнись. Видѣла я разныхъ людей во всѣхъ сословіяхъ, но такихъ, прости Господи, не удавалось. А тебѣ, Елена, совѣтую -- побѣди мужа добротою, прощеніемъ, лаской.
   -- Повиновеніемъ, -- вставилъ Моисей Лукичъ.-- Пальцемъ шевельнетъ -- слушай. И меня тоже.
   -- Это ужъ издѣвательство... Такъ вотъ -- утихомиритъ васъ Господь милостивый -- отпиши, а мы за тебя молиться будемъ... Прощай, родная!-- и она благословила Елену, припавшую къ ея рукамъ.
   -- Вотъ вы, мать Клеопатра, какъ людей не цѣните. Хоть вы меня и обидѣли въ церкви передъ всею паствой, но я, по заповѣди, зла на васъ не помню и всей душой къ вамъ.
   -- Спасибо тебѣ.
   -- И даже такъ, что хотѣлъ отвезти сумму отцу Геронтію, но отдумалъ. Все же Елена -- Копровой прозывается, а даромъ Копровы ничѣмъ не пользуются. Насъ взыскалъ Господь милостью, и мы Христа ради другимъ тоже. Вотъ получите -- отъ щедротъ.
   Онъ положилъ конвертъ на столъ.
   Мать Клеопатра поклонилась ему.
   -- Да вы сочтите... Ахнете!
   -- Зачѣмъ? Казначея сочтетъ и въ книгу запишетъ отъ вашего имени.
   -- Тутъ, помилуйте, пять тысячъ. Цифру-то и выговоришь не сразу. На свѣтское дѣло пожертвуешь -- сейчасъ въ газетахъ... обнародывается на всю Россійскую имперію и даже съ разными филозофіями. Щедрый датель, великодушный жертвователь, неистощимый благодѣтель...
   -- Это ужъ ты самъ старайся обнародовать. Не наше, не монастырское дѣло.
   -- Я не для того... А только видя ваше равнодушіе.
   -- Ты Богу даешь -- отъ Бога и жди. Жаль тебѣ -- возьми назадъ. А мы не гонимся.
   Елена, по знаку матери Клеопатры, встала.
   Прощаясь съ ней и съ тетей, она разрыдалась.
   Моисей Лукинъ нетерпѣливо постукивалъ палочкой. Вышли -- во дворѣ новая задержка. Прибѣжала Софья Владиміровна и кинулась къ Еленѣ.
   -- Ну, разверзлись источники водные,-- негодовалъ Моисей Лукичъ.-- Не на смерть веду.
   -- Иная жизнь хуже смерти!-- тихо проговорилъ кто-то около.
   Оглянулись -- изъ темноты медленно выдвинулась мать Агнія, худая, длинная. Подошла къ Еленѣ Борисовнѣ.
   -- И я тебя обижала. Прости... не помни. Сама стражду...
   Вдали мелькали другія фигуры, черныя, смутныя.
   Изъ всѣхъ келій выходили монахини.
   -- Прощайте, Елена Борисовна... прощайте. Благослови васъ Богъ.
   -- Любятъ васъ здѣсь, какъ любятъ!-- восхищался Копровъ.-- Слаже прощайтесь -- скоро не увидитесь. Ишь какія чернички-то добрыя. Слезорыдательныя инокини,-- должно-быть, у каждой-то въ міру тоже хвостъ былъ замаранъ, потому и сочувствуютъ. Свой своему... Однако, госпожи монахини, дозвольте намъ наконецъ уѣхать. Угасите пламень сердецъ, очень ужъ это преизбыточественно.
   Оторвалась Елена Борисовна отъ послѣдней, какъ опять Софья Владиміровна у ней на шеѣ повисла.
   -- Госпожа Агушева, -- разозлился Копровъ: -- полегче. Горбъ повредите. Послѣ наплачетесь -- вся ночь впереди.
   -- Что бы ни случилось, тетя, не обвиняй меня...
   Только потомъ мать Александра вспомнила послѣднія слова племянницы.
   -- Бога помни!-- напутствовала мать Степанида подъ воротами.
   -- Ну, и эта, чуха, туда же!-- ужъ у кареты восклицалъ Копровъ.-- Мать привратница, не зѣвайте вы ради Бога, и безъ васъ тошно.
   -- Бога бойся!-- не обращала та никакого вниманія на него.-- Бѣсовскія покушенія крестомъ покрывай. Страсть онъ, чортъ-отъ, креста не любитъ. Только ты дойдешь до "силою Честнаго животворящаго",-- а онъ ужъ гдѣ. Одинъ хвостъ у него, у мерзавца, мелькаетъ!..
   Сѣли въ карету. На облучкѣ жилка съ кучеромъ. Вдали изъ темноты показались четверо конныхъ.
   -- Почетный конвой! Вотъ мы какъ, -- хитро подмигивалъ Моисей Лукичъ матери Клеопатрѣ, и потомъ, вдругъ принявъ смиренный видъ: -- Время, матушка, ночное -- злые люди стариковъ пугаютъ. Ну, такъ я для вѣрности. Флегонтъ!
   Громадный бородатый мужикъ подъѣхалъ.
   -- У тебя ружье?
   -- Точно такъ.
   -- Чуть что... пали!..-- И Моисей Лукичъ засмѣялся.-- Вотъ мы какъ нынче сокровище свое бережемъ. Красавица -- всякому лестно. Волки-то за чужой овцой какъ гоняются. Иной и во образѣ и подобіи человѣческомъ хуже волка, а тутъ ему сейчасъ свинцовую штучку въ лобъ. Понимай! Ночнымъ-то временемъ всякій въ правѣ. Я почемъ знаю кто... Помяни, Господи, душу раба Твоего, болярина Николая, и учини ее въ селеніяхъ праведныхъ,
   И довольный своей шуткой, откинулся въ уголъ кареты.
   -- Трогай!.. Флегонтъ, выѣдемъ, ты попали. Такъ, для острастки. Пусть слышитъ. Ну, съ Богомъ!.. Жилка, гляди... Чуть что... Заслуживай отчетъ, каналья!
   

XVII.

   Ночь была темная, хоть глазъ выколи.
   Елена Борисовна сначала смотрѣла безучастно въ окно, по потомъ зажмурилась. Ей хотѣлось притвориться спящею. Бесѣда съ тестемъ не могла доставить ей ничего, кромѣ новой муки. Въ окно кареты нельзя было разобрать ничего. Въ одномъ только мѣстѣ мелькнуло далеко далеко желтое пятно. Должно-быть, гдѣ-то въ сторонѣ горѣла деревня, и зарево пожара чуть чуть мерещилось сюда, зловѣще нарушая тяжелый мракъ. Фонари кареты выхватывали изъ него колосившіяся нивы, странно отбрасывая свой бѣлый отсвѣтъ на ихъ золотыя иглы. Онѣ точно рождались въ темнотѣ, чтобы тотчасъ же умереть въ ней. Такая же смутная непроглядь была и въ душѣ Елены Борисовны. Она съ нѣкоторымъ трепетомъ думала о томъ, что эту ночь и завтра, и всю недѣлю нужно пробыть въ ненавистной обстановкѣ. Послѣ короткаго отдыха, "домъ" казался ей издали адомъ. Хорошо, что она предупредила Николая Львовича, а то бы онъ погнался за нею и наткнулся на пулю. Флегонтъ -- она слышала о немъ. Его нарочно для этихъ проводовъ вызвалъ Моисей Лукичъ. Онъ былъ у старика лѣснымъ сторожемъ вдали. Крестьяне его ненавидѣли, но ничего не могли сдѣлать. Мужичище отличался страшною силою и жестокостью Онъ стрѣлялъ по порубщику, какъ по медвѣдю, и на его душѣ было уже нѣсколько такихъ грѣховъ. Самъ Копровъ называлъ его "псомъ", только прибавлялъ "вѣрный", причемъ не могъ удержаться никогда отъ замѣчанія: "пока кормлю. А то и меня уложитъ..." Что-то теперь Семигоровъ? И Елена Борисовна, несмотря на свою печаль, улыбнулась, воображая, какъ тотъ бѣснуется, суетится, мечется...
   "Заснуть бы!-- думала она.-- Хорошо бы до завтра!.. А тамъ..." -- и вдругъ вздрогнула.
   Въ углу, въ каретѣ, Моисей Лукичъ смѣялся тихимъ, злымъ хохоткомъ, дѣланнымъ, какъ всегда, нарочно, чтобы его услышали другіе и встревожились.
   -- Что жъ ты у меня о мужѣ не спросишь?
   -- О мужѣ? О какомъ мужѣ?-- очнулась и въ первую минуту ничего не поняла Елена Борисовна.
   -- Ай, дамы!.. О какомъ?.. О законномъ. Объ Алексѣѣ...-- и опять тотъ же противный крадущійся смѣхъ.
   -- Объ Алексѣѣ. Не интересуюсь, потому и не спрашиваю.
   -- Откровенно.
   И Моисей Лукичъ, подскочивъ, стукнулся мягкой, похожей, на капоръ шапкой въ верхъ кареты.
   -- Откровенно. Хвалю за обычай... Настоящій вы Бобелинъ... Не Бобелина, а Бобелинъ. Въ молодости моей продавали -- греческую дѣвицу Бобелину, за безстрашіе. На всѣхъ почтовыхъ станціяхъ висѣла... Ну, а вы куда безстрашнѣе, значитъ, вы какъ бы кавалеръ Бобелинъ.
   Она молчала, рѣшившись терпѣть.
   -- Да... истинная супружеская любовь! Не интересуюсь, да и только.
   -- И любви нѣтъ... Все, что было -- вышло...
   -- Ловко! Весь товаръ распроданъ. Чудесное дѣло. Значитъ, Алешка на пустомъ мѣстѣ. Что же ты теперь, съ какими чувствами къ нему?
   -- Ни съ какими.
   -- И еще того лучше. Въ наше время бывало, только на другой манеръ. Супруги тоже пошаливали. Я еще на ногахъ не стоялъ, только пухомъ прорастать началъ, а пера настоящаго не было. Ну, извѣстно, холостой съ хозяйской бабой спутался. Только та куда добрѣе была. Сколько разовъ сказывала: не люблю я мужа. Тебя люблю, а его жалѣю. Страсть какъ жалѣю. Насупится онъ,-- у нея подъ ложечкой сейчасъ. А у тебя и жалости нѣтъ.
   -- Ему не нужна моя жалость!..
   -- Бухгалтерія въ порядкѣ, -- не нужна и не надо, и нѣту... Вся не долга... И ты это не боишься... такъ просто...
   -- Чего же мнѣ бояться?-- тихо, точно сама себѣ, отвѣтила она.
   Моисей Лукичъ опять захохоталъ про себя. Даже съежился и руками въ муфтѣ за животъ схватился.
   -- Ну, какъ знать -- супризы бываютъ тоже. Думаешь на одно -- анъ, глядь, выходитъ другое. И никого не боишься? Меня, напримѣръ?
   -- Васъ? Нисколько.
   У нея вышло рѣзко и сильно, точно она давно хотѣла ему сказать это.
   -- Благодарю... А не мѣшало бы, ежели по-Божьему.
   -- Я бы васъ любила, будь вы настоящій человѣкъ.
   -- А то какой же, аплике?
   -- Я выходила замужъ, -- Господи, какъ глупа была, -- думала, найду семью, гдѣ меня будутъ любить, и сама давала обѣщаніе жить для мужа и для васъ. Первое время въ глаза вамъ смотрѣла, привычки изучала, чтобы пріятной быть. Дома избаловали меня -- я ломала себя самоё, чтобы не испортить вамъ жизни. Мужемъ -- гордиться хотѣла. На словахъ онъ орелъ былъ. Распусти крылья, казалось, вселенной ему мало. Воображала -- вотъ сила! Рядомъ съ нимъ ничего не страшно. И что жъ, году не прошло...
   -- Ну, ну!-- поощрялъ Моисей Лукичъ.-- Ну-ко. Не стѣсняйся, невѣстушка, выкладывай. Накипѣло вѣдь,-- семь бѣдъ одинъ отвѣтъ. Не жалѣй насъ, дураковъ.
   -- Да я и не жалѣю теперь. Не стоитъ... Я помню, разглядѣла васъ обоихъ,-- въ какой ужасъ пришла. Вѣдь это тюрьма, адъ! Алексѣй Моисеевичъ, развѣ это человѣкъ! Кукла въ вашихъ рукахъ. У него при васъ и языкъ отымается. Онъ и думать не смѣетъ своимъ умомъ... Шарманка настоящая: не вертятъ ручку -- молчитъ.
   -- Ну, ну... еще... Описывай, какіе мы.
   -- Орелъ! Да такихъ и курятъ нѣтъ. И чего боится?.. Васъ. Господи, да развѣ вы сила?
   -- Я!-- взвизгнулъ Моисей Лукичъ.-- А что жъ я потвоему, черная немочь, что ли?
   -- Нѣтъ... Нарывы такіе есть. Болитъ болитъ, наливается-наливается и никакъ лопнуть не можетъ. Ну,-какая вы сила -- оглянитесь на себя. Вы только и сильны потому, что все окружающее васъ слабо и подло. Для меня вы теперь -- ничто. Понимаете? Не только бояться васъ, но и думать о васъ я не буду. Ноль -- и только. Посмотрите: ну, кто васъ любитъ? Вѣдь между Жилкой и Алексѣемъ Моисеевичемъ -- никакой разницы. И того, и другого только деньги ваши да собственная ихъ низость держатъ около васъ. Оба они обрадуются, когда васъ не будетъ... Сила! Говорю я Алексѣю: "уйдемъ отъ старика... Жить намъ вмѣстѣ нельзя". Что жъ онъ? Жаль оставить васъ, огорчить васъ -- ничуть. "А мильоны кому пойдутъ? Думаешь, онъ оставитъ мнѣ -- какъ же". Вотъ въ чемъ ваша сила, да и то для тѣхъ, кому эти проклятыя деньги нужны... А кто ихъ не цѣнитъ, да тотъ и вниманія на васъ не обратитъ. Мнѣ смѣшно даже, что я изъ-за васъ когда-то мучилась... Вотъ тоже! Вы сами спасуете передъ настоящей силой. Вѣдь, чтобы имѣть возможность другихъ мучить безнаказанно, что вы дѣлаете? Каждому, кто властенъ -- чуть не въ ноги! Въ Петербургъ кому вы кланяться ѣздите? Не вы ли говорили -- знаю, что мерзавцы, а все заручиться нужно -- пригодятся. Развѣ это настоящая сила? Да явись такая -- она васъ къ ногамъ прибьетъ, въ пыль затопчетъ!.. Уважать васъ?-- за что, скажите. За то, что вы буслаевскихъ сиротъ такъ опекли, что они изъ милліонеровъ нищими стали? За то, что воинскія команды у насъ отъ вашихъ подрядовъ чуть ли не цѣликомъ на кладбище перешли. Или, можетъ, за пожары?.. Отлично застраховались! Семушкинъ видѣлъ, какъ вы въ подвалахъ-то стружки керосиномъ обливали. Самъ онъ умеръ странною смертью. Можетъ-быть, и она вамъ на счетъ у Бога записана. Сила! Развѣ силѣ нужна подлость? А въ голодные годы кто взбилъ хлѣбъ до цѣны, которую вашъ же сынокъ называлъ жидовской?.. Сила!.. Хороша сила...
   Въ каретѣ -- молчало все. Мягко шуршали колеса по пыльной дорогѣ. Тяжело дышалъ Копровъ.
   -- Я вамъ должна была высказаться. Васъ не исправишь -- не для того. А чтобы разъ навсегда вы знали, что мнѣ уважать васъ не за что и бояться васъ не стоитъ. Поняли?..
   -- Понялъ... Довольно! Ну, постой -- теперь и ты у меня запоешь... Оно и лучше -- такъ-то. Руки у меня развязаны. Я тебѣ покажу, какая я сила. Натѣшусь и я надъ тобой. Каждое твое слово у тебя бокомъ да сокомъ вылѣзетъ. Ты у меня въ ногахъ поползаешь... Виниться будешь, а я тебя сапогомъ въ зубы... Ты ужъ заодно скажи. Полюбовника завела?
   Она опять замолчала, откинувшись въ уголъ кареты.
   -- Ай, храбрости не хватило? Пыжилась баба, да брюхо лопнуло... Все знаю, все знаю. И какъ въ село бѣгала къ нему, и по лѣсу пряталась... Все знаю. Все знаю. Храбра, а тутъ испугалась...
   -- Поймите разъ навсегда: ничего и никого я не боюсь. Молчала потому, что женщины не говорятъ объ этомъ. Ну, ужъ разъ хотите вы знать -- такъ вотъ вамъ: да, люблю другого! Кого?-- Николая Львовича. Видѣлась съ нимъ? Да, видѣлась, къ нему ходила и по лѣсу пряталась. Хоть и ничего дурного между нами не было!
   -- Достойно и праведно.
   Онъ сорвалъ свой котиковый капоръ и поклонился ей.
   -- Спасибо, благодаримъ съ сыномъ. А мы, дураки, хотѣли васъ на испытаніе и исправленіе. Авось-де обломаемъ. А вы вотъ какъ. Ну, что жъ. Не мытьемъ, такъ катаньемъ. Меня не хотѣли почтить -- Флегонту поклонитесь. Онъ рабъ вѣрный. Ему оглобли-то гнуть въ лѣсу за пустое дѣло. И васъ согнетъ. Ничего что княжна. Онъ и надъ княжной, по моему приказу, поломается, да еще какъ! А чуть что -- гужа не знаете? Что такое гужъ? Ну, такъ вотъ погодите: скоро... Повоете. Красоту онъ съ лика сбавитъ.
   -- Не говорите глупостей, Моисей Лукичъ.
   -- Да ты что, дура, шучу я, воображаешь? Возьми глаза въ руки. Думаешь, мы въ городъ ѣдемъ?
   И вдругъ онъ расхохотался во всю, торжествующимъ, наглымъ смѣхомъ, и закашлялся.
   -- А то куда же?-- оторопѣла та.
   -- Ахъ ты, поскуда! Ты такъ со мной говорить!.. Ахъ ты...
   -- Моисей Лукичъ, еще одно слово, и...
   -- Ну, ну?
   -- Я выйду и пойду пѣшкомъ одна.
   -- Попробуй. Ты посмотри, куда мы ѣдемъ.
   Фонари отъ кареты бросали желтоватый колеблющійся отсвѣтъ на толстые сѣрые стволы. Иной разъ они пропадали, и только тутъ Елена Борисовна разсмотрѣла густую листву, стучавшуюся въ окно, хлеставшую по верху кареты, отгибавшуюся подъ ея напоромъ въ стороны съ такимъ шорохомъ, на который минуту назадъ она не обращала вниманія. Потомъ опять шли корявыя деревья, большого и видимо стараго лѣса...
   -- Куда мы ѣдемъ? Куда вы меня везете?
   -- А, запѣла птичка!.. Въ хорошее мѣсто... Слыхала ты, что въ лѣсахъ потайны есть. И стоятъ въ этихъ потайнахъ у насъ, у лѣсовщиковъ, дома... И что въ этихъ домахъ дѣлается -- одинъ лѣсъ видитъ и никому не сказываетъ. Молчитъ дубрава -- не ея дѣло. Забей, убей, зарѣжь, измучь -- не шелохнется, не ея дѣло. Поняла?.. Поняла теперь? Ну-ко, отчитай меня еще... Отчитай! Ничего. Я все вытерплю, все... За меня тебя Флегонтъ постегаетъ... Мужицкаго кнута попробуешь.
   Елена Борисовна хотѣла отворить окно... Оно оказалось забито. Она дергала за ремень, подъ тотъ же торжествующій смѣхъ Моисея Лукича, но рама вздрагивала и не поддавалась...
   -- Прикажите сейчасъ остановить карету... Слышите!
   -- Вотъ-вотъ. Прикажи сама. Авось, послушаютъ.
   -- Чего же вы хотите отъ меня?
   -- Истиранить тебя, измучить, извести гадину. Чтобы въ навозѣ не шуршало...
   Елена Борисовна замерла на мгновеніе, и вдругъ съ силой ударила кулакомъ по окошку. Не замѣчая, что ея рука вся изрѣзалась объ осколки стекла и облилась кровью, она закричала:
   -- Остановитесь... Стой!..
   Но въ отвѣтъ ей былъ тотъ же тихій смѣхъ въ углу.
   -- Спасите!.. Кто тутъ?!.
   -- Кричи, кричи... Авось, медвѣди тебя услышатъ. Тутъ мое царство. Нѣсть власти, аще не моя! Думалъ я честьчестью утопилась и насъ отъ себя избавила -- нѣтъ, шельма. Ну, такъ мы тебя сами... У насъ тутъ всякія мѣры найдутся. Пополощемъ тебя. Узнаешь, княжецкое отродье!..
   Елена Борисовна опять смолкла, но тотчасъ же и гнѣвъ, и презрѣніе закружили ее, точно она въ вихрь попала. Не зная сама, что дѣлаетъ, кинулась на Моисея Лукича и схватила его за плечи.
   -- Жилка... Флегонтъ!-- послышался испуганный голосъ Копрова.-- Стой!
   Карета сдѣлала еще нѣсколько шаговъ и остановилась.
   Торопливый топотъ коня, и кто-то сорвался съ козелъ. Въ одно и то же время показались въ дверцахъ и Флегонтъ, и жилка. Первый не сходилъ съ сѣдла, и тяжело дышавшая лошадиная морда чуть не обрѣзывалась объ осколки стекла.
   -- Отворите-ка... Думалъ до хутора подождать, да рано невѣстушка характеръ показывать стала. Флегонтъ, веревка есть?
   -- Есть.
   -- Вяжите ее. Жилка, тащи ее изъ кареты... Квитковъ -- дурень. Не умѣлъ смотрѣть -- умѣй вязать. Бери ее!
   Совсѣмъ обезумѣвшая Елена Борисовна попробовала-было защищаться, но громадный Флегонтъ въ лапища зацапалъ ее. Что она могла со своей комариной силой?.. Вытащили...
   -- Крутите-ка... Ну... какъ вола на бойню. Вотъ такъ. Круче руки назадъ. Готово?
   -- Готово!-- мрачно отвѣтилъ Флегонтъ.
   -- Жилка!
   -- Чего изволите?
   -- Плюнь ей въ морду.
   Жилка отшатнулся. Что-де съ нимъ станется, если Елена Борисовна когда-нибудь освободится и пожалуется. Суда пуще всего боялся жилка.
   -- Не смѣю-съ, Моисей Лукичъ.
   А самъ дрожитъ.
   -- Плюй, говорю...
   -- Никакъ не смѣю-съ. Повелите околѣть -- тую же минуту околѣю... А плевать не смѣю-съ... Пусть Квитковъ.
   -- Не смѣешь... Флегонтъ, плюй! Сходи съ коня -- плюй... Ничего. Пусть узнаетъ, какова мужицкая слюна.
   -- Не муское дѣло... Прикажи повѣсить -- повѣшу. А плевать -- самъ плюй!
   Моисей Лукичъ забормоталъ какія-то проклятія, подскочилъ и плюнулъ въ лицо Елены Борисовны.
   -- Получай задатокъ... Сажай ее въ карету!
   Елену посадили. Колеса опять мягко покатились по лѣсной дорогѣ... Мѣрно пофыркивая, бѣжали кони; позади слышался топотъ Флегонтовой лошади.
   -- Поняли, ваше сіятельство?
   Елена Борисовна вздрогнула... Она точно омертвѣла вся. Чудомъ билось сердце въ груди, чудомъ дышала самая грудь. Ни мысли въ головѣ, ни искры сознанія...
   Жилка на козлахъ продолжалъ трепетать.
   "Господи,-- думалъ онъ про себя,-- уголовщиной пахнетъ дѣло-то. Въ Сибирь угодишь, пожалуй. Онъ-то, Моисей Лукичъ, откупится. Ему что, -- а мы, подневольные, въ отвѣтѣ будемъ. Ой, не ладно"...
   -- Егоръ!-- обратился онъ къ кучеру.
   -- Ну?..-- хмуро оглянулся тотъ.
   -- Будь другъ... Я у тебя сына крестилъ.
   -- Знаю... Что еще?
   -- Отпусти ты меня. Я камешкомъ -- свалюсь будто. А ты и не замѣтишь.
   -- Ну, нѣтъ, врешь. Бунту подыму. Такое дѣло -- всѣмъ къ отвѣту. Со всѣхъ-то не такъ спросятъ. Мое дѣло что? Я при коняхъ -- знать не знаю, вѣдать не вѣдаю... Мое дѣло -- напоилъ, накормилъ. Пріѣхали -- выводилъ... А ужъ это вы. Вы вѣдь присные при господахъ...
   -- О, Господи!
   -- Да, братъ Жилка. Тутъ и въ каторгу попадешь -- живо. Что ей: она померла -- и всего тутъ. А вамъ страдать. Да и куда ты побѣжишь?
   -- Въ лѣсъ.
   -- А въ лѣсу медвѣди?..
   Жилка смолкъ сразу и точно къ мѣсту приросъ. Вверху подымался вѣтеръ, важно и медленно качались лѣсныя вершины. Сплошной гулъ и шорохъ въ дубравѣ. Гдѣ-то вдали грохотало. Стороною гроза двигалась... Сюда и отблескъ отъ молній не достигалъ. Столѣтніе великаны во мракѣ просыпались. Въ сторонѣ завылъ волкъ. Отчаянно, жалобно. Другой отвѣтилъ ему еще пронзительнѣе и жутче.
   -- О, Господи!-- метался Жилка.-- Ну его и съ отчетомъ. Лишь бы самому уцѣлѣть. Какія дѣла! Какія дѣла, Егоръ!
   -- Ваши дѣла -- не мои...-- резонно отвѣчалъ тотъ.-- Вы съ ними и возитесь. Мое дѣло -- кони. За нихъ съ меня и спрашивай.
   -- Ну, нѣтъ, врешь!
   -- Чего такого?
   -- И ты отвѣтишь. Всѣ скажемъ: Егоръ тоже видѣлъ. Пропадать -- такъ не мнѣ одному.
   -- Видѣлъ? Что я видѣлъ? Я коней держалъ. Хвосты видѣлъ. Спины тоже, а больше ничего.
   -- Небось... намъ въ Сибирь -- и тебѣ тоже.
   -- Божья воля!..
   Моисей Лукичъ насупился, завернулся въ свое пальто-ротонду, нахлобучилъ капоръ и замолкъ.
   "На первый разъ ей довольно. Остальное въ хуторѣ. Самое бы настоящее дѣло въ отчаянность придти ей да на первый крюкъ. Веревокъ тамъ предостаточно и крюковъ набито, сколько хочешь. И не такую сдержутъ!.. И насъ бы освободила, и самой легше. Ну, какая такая ея жизнь будетъ теперь? Изведу вѣдь. Запру, яко бы на излѣченіе. Сосновый боръ-де -- воздухомъ лѣчится. Сто лѣтъ проживи -- не отомкну. Какъ червь въ деревѣ. Позабудутъ. И не такихъ забывали. Да куда -- не выстоитъ! Подохнетъ, волчья отрава! И Семигоровъ тоже -- попрыгаетъ-попрыгаетъ, и къ другимъ побѣжитъ. Очень ему надо вязаться. Получилъ свое -- и будетъ"... Мало бабъ! До пропасти!
   Онъ покосился на Елену Борисовну.
   Та широко открытыми глазами смотрѣла во мракъ передъ собою...
   Въ горлѣ жгло... Какія-то спазмы въ груди. Зарыдать бы, -- что-то хлюпаетъ тамъ, -- а плачу нѣтъ и слезъ не найдется подъ сухими и горячими вѣками. Веревки врѣзываются въ живое тѣло. Руки, перевязанныя ими, пухнутъ. Больно. Но ей легче отъ этой боли. Хоть куда-нибудь направляется едва-едва пробуждающаяся мысль... И вдругъ рядомъ съ этимъ точно огонекъ въ темную, беззвѣздную ночь, замерцавшій вдали слабой надеждой... Подождать только два дня. Онъ узнаетъ. Не найдетъ въ городѣ -- все подыметъ. Развѣ можно скрыть? И мать Александра тоже. Будутъ искать -- найдутъ... А до тѣхъ поръ? Какихъ только мукъ не придумаетъ этотъ злобный старикъ! Какихъ оскорбленій! О, онъ съ нею разсчитается за все. Она слишкомъ поддалась негодованію и много высказала ему. Теперь нѣтъ путей назадъ... И опять бѣшенство одуряющей волной поднялось и охватило ее.
   -- Негодяй, негодяй! Подлый, старый мерзавецъ! За все, за все поплатишься ты... Погоди!
   Тотъ тихо засмѣялся и еще глубже засунулъ руки въ муфту.
   -- Такъ поплачусь, да?-- спрашивалъ онъ ее отъ времени до времени и опять тихо смѣялся.
   -- У насъ здѣсь, въ лѣсахъ, мѣсто вольное... Прикажу тому же Флегонту удавить тебя -- и удавитъ. А ужъ я бы на похороны не пожалѣлъ. Сбрую-то факельщикамъ изъ Питера бѣлую выписалъ бы. Со всѣхъ шляпокъ страусовыя перья на катафалкъ обобралъ. Гробъ бѣлаго глазету, покровъ золотой парчи. Лежи въ свое удовольствіе. Поминки -- весь городъ опейся. Попамъ новыя ризы. За сорокоустъ -- и всю тыщу отдамъ. Мнѣ на тебя не жаль -- только помри! Вотъ какъ мы тебя любимъ. На кладбищѣ монастырскомъ, у самой церкви, -- склепъ -- кирпичная стѣна, бетономъ залью, чтобы невзначай не вышла оттуда. Ты вѣдь бѣгать любишь. Пожалуй, и изъ могилы, какая полегче, побѣжишь. Такъ ужъ надо мраморъ поосновательнѣй сверху!
   Елена Борисовна ничего не слышала. Она смотрѣла въ темноту передъ собою. Въ головѣ шумѣло. Откуда-то чудились колокола. Точно монастырь близко, и тамъ звонятъ. Подъ фонарями кареты, у дороги, мерещилась та же лѣсная потайна. Тѣ же листья и вѣтви шуршали о кузовъ экипажа, стучались въ его окна. Позади, какъ и до тѣхъ поръ, слышался тяжелый бѣгъ громадной Флегонтовой лошади. Порою Копровой казалось, что она погружается на какое-то мягкое дно и вверху тихо-тихо, беззвучно несутся въ таинственную даль широкія, упругія, полого-выгибающіяся волны. Вся жизнь тамъ, надъ этими волнами и на нихъ. Внизу -- все неподвижно. Лежатъ золотые пески, стоятъ, вытягиваясь вверхъ, тонкія, безцвѣтныя водоросли... Жива ли она сама? П тотчасъ же острое воспоминаніе только-что нанесенной ей обиды вдругъ выводило ее изъ оцѣпенѣнія. Она опять чувствовала боль въ связанныхъ рукахъ и слышала тихій, торжествующій смѣхъ Моисея Лукича.
   -- Егоръ!-- крикнулъ онъ въ разбитое стекло.-- Гони скорѣй. Чего шагомъ ползешь?
   -- Никакъ нельзя, Моисей Лукичъ.
   -- Чего еще?
   -- Колеса вязнутъ, страсть тяжелая дорога. Кабы мощеная была.
   -- Стану для тебя, дурака, мостить лѣса.
   -- А тутъ невозможно. Коней зарѣжемъ.
   Сколько времени прошло -- Елена Борисовна едва ли могла опредѣлить потомъ. Путь казался безконечнымъ, лѣсъ безпросвѣтнымъ -- настоящая дебрь вѣковая! Соннымъ царствомъ легла и не проснется ни отъ волчьяго воя, что порою дико и пронзительно раздается вдали, ни отъ какихъ-то странныхъ звуковъ, точно кто, тяжелый и грузный, быстро проносится въ чащѣ, въ вершинахъ старыхъ деревъ. Разъ Елена вздрогнула. Надъ самымъ ухомъ, казалось, треснуло и глухо замерло въ глубинѣ молчаливаго бора. Что-то на мгновеніе заревомъ освѣтило лѣсъ и погасло.
   -- Это ты, Флегонтъ?
   -- Я-ста!
   -- Кого нащупалъ?
   -- Волкъ стороной подбирался.
   -- Ну?
   -- Готовъ.
   -- Хорошо это, когда сразу готовъ...-- вдругъ засмѣялся Мопсей Лукичъ.-- И тебѣ не мучиться, и душа въ рай, потому что пострадала. А мы молиться будемъ. Вотъ бы Флегонтъ въ тебя этакъ... Посереди грудей, въ нацѣлованное мѣсто. Въ грѣшное самое. Потому туда, кромѣ мужа и Семигорова, поди десятка полтора офицеровъ прикладывались...
   И опять смолкалъ -- лѣсъ и на него дѣйствовалъ. Только поводило всего, да рука сжималась хищно и цѣпко, точно Моисей Лукичъ чью-нибудь шею давить приноравливается. Опять тишина, наполняемая мягкимъ шорохомъ колесъ въ пескѣ и тяжелымъ бѣгомъ Флегонтова коня. "Какъ дать знать Николаю Львовичу?-- вдругъ блеснуло въ головѣ у Елены Борисовны.-- Какимъ путемъ? На Флегонта разсчитывать нечего... Егоръ тоже -- онъ кромѣ своихъ лошадей и знать ничего не хочетъ. Жилка... Да, именно онъ... Пугливъ, подлъ, его купить можно или испугать. А то и то и другое вмѣстѣ". Она закрыла глаза, размышляя, какъ это устроить. Иначе Моисей Лукичъ продолжалъ бы изводить ее и не далъ бы ей очнуться. Онъ и сейчасъ, то и дѣло, наклоняется и смотритъ на нее въ упоръ, такъ что на своемъ лицѣ она чувствуетъ его короткое дыханіе.
   -- Почиваете, ваше сіятельство, или такъ, съ мужиками не хотите бесѣдовать? Что же, послѣ этакаго почета, какой я вамъ оказалъ, и заснуть хорошо. Райскихъ сновъ. Милъ сердечный другъ привидится -- все пріятнѣе...
   Но, замѣтивъ, что Елена Борисовна не открываетъ глазъ, откинулся опять и замолчалъ.
   Лѣсъ очевидно рѣдѣлъ, потому что вдругъ стало свѣжее.
   Копровъ глубже засунулъ руки въ муфту и осѣлъ съ головой въ воротникъ своего пальто.
   Колеса уже двигались по затвердѣвшему грунту, лошади скорѣе бѣжали и громче били копытами въ засохшія колеи. Полуоткрывъ глаза, Елена Борисовна уже не видала деревьевъ. Они отошли, очистивъ большую поляну. Подъ свѣтомъ фонарей на ней едва-едва мерещились старые, почернѣвшіе пни. Экипажъ сдѣлалъ большой кругъ, и Егоръ, сдерживая коней, подкатилъ къ чему-то несуразному, чернѣвшему посреди этой порубки.
   -- Ну, слава Богу!.. Пріѣхали!..
   Моисей Лукичъ толкнулъ Елену Борисовну локтемъ въ бокъ.
   -- Просыпайтесь, ваше сіятельство, во дворецъ пожаловали... Ужъ простите за то, что безъ музыки и шампанскаго встрѣчаютъ. У насъ и квасу напросишься. Народъ живетъ строгій...
   Онъ вышелъ изъ кареты.
   -- Вынимай ее... Да потише. Неравно разобьешь сокровище. Дама хрупкая... Коли ты ей, ненарокомъ, Флегонтъ, да синякъ подсадишь -- двугривенный награжденія.
   Но Флегонтъ хмурился и молчалъ.
   -- Что же ты?
   -- Я тебѣ, хозяинъ, сказывалъ, что надъ душой не издѣваюсь.
   -- Ахъ, ты, полотырь... Это у васъ въ часовнѣ, у колодца, такъ положено?
   -- У колодца, да святѣй вашего будетъ.
   Елена Борисовна, почувствовавъ себя на ногахъ, вдругъ обратилась къ Моисею Лукичу:
   -- Куда это вы меня привезли?
   -- Въ надежное мѣсто -- не бойся.
   Она посмотрѣла, тутъ ли Жилка.
   -- Не жалѣете вы себя -- пусть, а за что ихъ губите?-- указала она на людей.
   -- Кого ихъ?-- оторопѣлъ въ первую минуту Копровъ.
   -- Да хоть того же жилку. Вѣдь у него дѣти, жена. За что его въ Сибирь сошлютъ?
   Жилка помертвѣлъ и сталъ оглядываться...
   "Кругомъ вода, -- шепталъ онъ бѣлыми губами.-- Кругомъ вода. Куда уйдешь сейчасъ. Живо Флегонтъ нагонитъ. Убьетъ еще".
   -- Да потомъ и не надолго вѣдь!-- разсуждала она про себя.
   -- Какъ не надолго? На всю жизнь!-- взвизгнулъ обрѣвшій даръ слова Копровъ.
   Она принудила себя засмѣяться.
   -- Ты думаешь, тебя кто-нибудь вырветъ изъ моего царства, отсюда?...
   -- Не думаю, а убѣждена.
   -- Кто, кто? Говори, поскуда!
   -- А хоть бы тотъ, кто и тысячъ не пожалѣетъ за вѣсть обо мнѣ. Николай Львовичъ... Да и человѣка этого къ себѣ возьметъ.
   У Жилки уши заходили. Онъ и носъ вверхъ поднялъ, точно воздухъ нюхалъ, и ноздри у него задвигались.
   -- Хоть бы тотъ же Флегонтъ... Пусть пріѣдетъ къ Семигорову...
   -- Мы, барыня, не продажные,-- отрѣзалъ Флегонтъ.
   Онъ ей и не былъ нуженъ.
   -- Знаю, знаю. Потому и жалѣю!..
   Жилка возился съ ключами у дверей. Громко скрипя, словно на простуженныхъ, ржавыхъ петляхъ, повернулись онѣ и оттуда пахнуло непріютомъ, холодомъ, сиротствомъ. Точно въ этой тьмѣ кромѣшной еще и не живали люди.
   -- Несите ее,-- приказывалъ Копровъ.
   -- Сама пойду...
   У нея болѣли израненныя осколками стекла руки. Она чувствовала, что изъ нихъ еще сочится кровь, но твердо шла въ большія сѣни.
   -- Эй, кто-нибудь, фонарь!
   Флегонтъ взялъ огарокъ изъ кареты и, по-медвѣжьи ступая по шатавшимся половицамъ, не вошедъ, а подлинно влѣзъ сюда. Елена Борисовна оглянулась. Вездѣ голо. Балки, доски, изъ щелей торчитъ мохъ. У стѣны лавка. Въ глубинѣ лѣстница.
   -- Веди, веди ее вверхъ!
   -- Ступай, что ли!-- бокомъ подобрался къ ней Флегонтъ.
   Она -- не бороться же было со связанными руками -- пошла. Лѣстница старая. Каждая дощечка на ней жалуется и перила отъ движенія людей качаются. Вверху -- дверь. Отомкнули -- горенка. Въ ней старая и ветхая постель. Грязи не оберешься. Шуршаніе чудится. Должно-быть, тараканы ползаютъ. Окно забрано рѣшёткой.
   -- Никто къ тебѣ не влѣзетъ сюда,-- смѣется Копровъ.-- Ну, сымай съ нее веревки. Да не бросай. Понадобятся... Привяжемъ къ воротамъ, по-мужицки, да вожжой и постегаемъ, коли не уймется... А пока -- прощай... Обо мнѣ не печалься. Я тутъ же, внизу... Флегонтъ, запри.
   Въ замкѣ щелкнуло... Елена осталась одна. Огарокъ на столѣ, догоритъ -- темно будетъ. Подошла къ постели -- отшатнулась. Нѣтъ, ужъ лучше на полу просидѣть... И на полу черно отъ таракановъ. Сила ихъ -- такъ и наползаетъ отовсюду. Холодный ужасъ охватываетъ Елену Борисовну. Внизу замираютъ шаги... Гаснутъ голоса. Тихо... Только слышно, какъ на просѣкѣ поляны шумятъ лѣсныя вершины, качаются, шуршатъ... Что-то пискнуло... Должно-быть, ночная птица пролетѣла мимо... Чу!.. кто это всхлипываетъ, тонко, по-дѣтски... Елена Борисовна прислушалась -- ручей, должно-быть, въ оврагѣ. То замираетъ, то опять. Пламя огарка колышится, ужъ очень дуетъ въ окно, кромѣ рѣшётки -- ничего въ немъ. Ни рамы, ни стекла. Хорошо -- столъ есть. Она взобралась на него и сѣла. До утра рѣшила остаться такъ, -- все здѣсь таракановъ меньше. Она начала припоминать все, что случилось съ нею, и чувство бѣшеной злобы охватило ее такою одурью, что она должна была крикнуть, иначе задохнулась бы... И внизу услышали ее. Ей показалось даже, что Копровъ смѣется... И вдругъ, она вздрогнула -- снаружи, въ рѣшётку окна, влетѣло что-то и шлепнулось объ полъ. Елена Борисовна наклонилась. Камень, завернутый въ клокъ бумаги. Развернула...
   "Коли вы точно жалѣете услужающаго человѣка, который во всемъ своемъ составѣ этому не причиненъ, и ежели нащетъ тысячъ не пустыя слова были, потому что нынче на это и лавку съ галантереей и бакалеей открыть можно, -- то бросьте камень назадъ, а я пойму эту фантазію, и ежели медвѣди мой хладный прахъ не съѣдятъ, то отъ господина Копрова сбѣгу, только, въ случаѣ чего, вы судебному слѣдователю мою невинность объявите. А Егоръ, мерзавецъ, онъ все зналъ и даже на мою совѣсть отвѣтилъ: "наплевать; пущай съ нее шкуру дерутъ -- наше дѣло мужицкое!"
   Елена Борисовна почувствовала, что вся кровь хлынула ей въ голову.
   -- Жилка?-- спросила она въ окно.
   Въ темнотѣ что-то шелохнулось. Точно къ землѣ припало. Она сообразила, насколько неосторожно говорить здѣсь. Подняла камень и бросила его.
   Должно-быть, и тамъ услышали... Она уловила шорохъ чьихъ-то шаговъ, и тотчасъ громкій голосъ Жилки раздался внизу, вѣрно ужъ въ комнатахъ у Моисея Лукича.
   

XVIII.

   Милитонъ Саввичъ Слоповъ уже нѣсколько дней какъ недоумѣнно моталъ лохматой головой и разводилъ свои лапищи.
   -- Вотъ поди жъ ты, какая заворожка!-- объяснялъ онъ безчисленнымъ пріятелямъ.-- Хочу оправдать себя, какой я есть человѣкъ, -- честно-благородно въ законный бракъ вступить... И батюшка тоже напутствуетъ: "не добро городскому головѣ быть единому". А она отъ меня въ монастырь вдарилась, выцапай-ко ее оттуда.
   -- Еликонида?..
   -- Одна дура! Другой нѣтъ.
   -- Да что тебѣ, дураку, въ городѣ невѣстъ мало. Вонъ у Бубнова растутъ... Скоро въ календарѣ именъ не хватитъ.
   Милитонъ замоталъ рыжими лохмами.
   -- Нѣтъ, братъ, завязала она меня, такъ завязала. Сплю и вижу, какъ она буркалами-то меня окидываетъ. Ужъ я ей и писалъ, потому тоже глупа -- мужского побою опасается.
   -- Еще бы да не бояться. Мужчинище -- косая сажень... Пудовъ десять одной рукой...
   -- И двѣнадцатью перекрещусь.
   -- И глаза у тебя...
   -- Что глаза... Глаза натуральные...
   -- Какъ у волка, изъ-подъ рыжихъ лохмъ горятъ, не больно-то лестно дамѣ съ тобою.
   -- Другъ! Ужели жъ я не понимаю. Одна учительша здѣсь помирала по мнѣ. Вы, Милитонъ Саввичъ, настоящая сила, а потому я васъ и люблю... По образованному изъяснялась. И собой, надо прямо говорить, не къ нашему рылу крыльцо. Ахъ, хороша, но рамка-то у нее больно жидка. Я ей говорю: "никакъ этого невозможно, сударыня, потому что мы, православные купцы -- народъ дикій. Ежели васъ, да по портрету смаху,-- что отъ васъ останется? Намъ нужна баба крѣпкая, стоялая баба, какъ бы на каменномъ фундаментѣ. А то еще такія кобылы есть -- семьдесятъ пять пудовъ вали на телѣгу -- выдержитъ". Такъ и отстала. Потомъ за учителя замужъ вышла... Бѣгала ко мнѣ по-малости. Нѣтъ, братъ, завязала меня Еликонида, такъ завязала, такъ завязала... Точно петлей сердце захлестнула. Кажется, построй стѣну вокругъ -- разнесу, а добуду.
   -- За это тоже вашего брата...
   -- Пойми, истерзала она меня. Мѣщанка, простая, должна бы, дрянь, за счастье почитать, что первая гильдія по ней страдаетъ. А она ни къ чему. Какъ-то передала черезъ приказчика: у него борода по поясъ -- точно огнедышащая. Что же бы ты думалъ, обстригъ я... Сколько смѣху было. Однихъ зубовъ я вышибъ по этому самому дѣлу до дюжины. У мирового судился. И она опять -- "какъ мнѣ за васъ идти, какъ вы столь невѣроятны, что надъ образомъ и подобіемъ карахтеръ свой показываете". Хорошо! Обучилась у матушекъ въ обители. Ну, да что -- все одно на одно выйдетъ. Моя будетъ.
   -- Изъ-за монастырскихъ стѣнъ?
   -- Да вѣдь такъ живетъ... И не бѣлица еще... Выкраду.
   -- Ты-то?.. Развѣ ты можешь? На это, братъ, нужно знаешь кого, -- тонкаго да ловкаго. Ограбить на большой дорогѣ, силкомъ взять -- твое дѣло.
   -- Что жъ... И силкомъ возьму.
   -- А окружной судъ.
   -- Во на. Я, братъ, и попа, сговорилъ одного. Обвѣнчаетъ -- поздно будетъ. Еликонидка и сама не побѣжитъ жаловаться. А потомъ -- что жъ судъ. Развѣ я для разврата, -- я на всю жизнь, для законнаго брака, во всемъ естествѣ... Что жъ мнѣ -- третье трехлѣтіе городской голова, медалью почтенъ, въ Туречину пять иконостасовъ послалъ. Персидскому шаху на мечеть деньги пожертвовалъ -- Льва и Солнца получилъ, колоколовъ отлилъ -- счету нѣтъ, и вдругъ помирать въ одиночествѣ? Гдѣ это показано, господа судьи?
   -- Такъ ты по согласу?..
   -- По согласу! Развѣ онѣ понимаютъ. Потомъ, какъ сладости попробуетъ,-- сама не отвяжется.
   Въ одномъ изъ самыхъ мрачныхъ своихъ настроеній Милитонъ Саввичъ мотался за городомъ.
   "Хоть бы мнѣ жуликъ какой попался... Или кто ограбить меня захотѣлъ. Изорвалъ бы его..." -- мечталъ онъ про себя, а пока до грабителя вывертывалъ молодыя деревья съ мясомъ изъ земли.
   -- Или съ медвѣдемъ встрѣтиться, что ли... Отошло бы малость...
   Ругалъ онъ Еликониду всячески и вдругъ падалъ о-земь и ревѣлъ какъ баба, уткнувшись лицомъ въ траву. Подымался еще страшнѣе, и казалось ему въ эти минуты воздуху мало, грудь разорвется,-- такъ ему было жутко, тошно. Смерклось. Вызвѣздило. Небо было чистое. Шелъ-шелъ -- да какъ крикнетъ. Вблизи мужикъ со страху въ канаву сѣлъ и замеръ. Потомъ разсказывалъ: -- "идетъ нечисть косматая, страшенная... Темно, а глаза горятъ. Помру думалъ..."
   -- Запить, вотъ что... Двѣ недѣли крѣпился...
   И точно найдя разрѣшеніе мучившей его задачи, круто вернулся въ городъ. Вонъ и огни его. Въ темнотѣ тихой ночи бѣлая колокольня, черное пятно большого сада... И вдругъ тройка по пути... Милитонъ Саввичъ точно воскресъ.
   -- Стой!-- заоралъ онъ.
   Тройка ѣхала.
   -- Стой, говорятъ... А то тутъ тебѣ и конецъ.
   А самъ про себя думаетъ: "напужаю до смерти. Пусть думаютъ, что грабитель..."
   Кучеръ сдержалъ коней. Тихо осадилъ ихъ. ни колокольчика, ни бубенцовъ. Диву дался Слоповъ; Кому бы: Точно воры ѣдутъ.
   -- Кто таковъ?
   Изъ тройки поднялась, въ темнотѣ показавшаяся громадною, фигура. Даже Слопова осадило?
   -- Кой чортъ суется безъ пути?
   -- Батюшки! Николай Львовичъ! Баринъ, ты это?
   И Слоповъ, внезапно обрадовавшись, полѣзъ цѣловаться. Сунулся -- и опять его отшатнуло. Лицо Семигорова. было искажено внутреннею мукой. Глаза вспухли. Голосъ хрипѣлъ.
   -- Чего тебѣ надо?..
   -- Ишь ты... И тебя, должно, захлестнуло. Душа!-- И Слоповъ ударилъ себя кулакомъ въ грудь.-- Въ цѣлой подвселенной одного тебя уважаю. Скажи: "Слоповъ, умри -- въ тую же минуту! Вотъ какъ мы тебя любимъ... У тебя горе -- даромъ-то Семигоровъ ревѣть не станетъ,-- и у меня тоже. Давай пополамъ... Мнѣ теперь такъ: либо человѣка убить, либо себѣ самому башку камнемъ вдребезги. Иначе лопну -- потому, извнутри она меня претъ. Засѣла, подлая, въ сердце... Пропаду на нее, лупоглазую, нѣтъ... И красоты-то всего, что мяса сколько угодно. Антрикотами всю городскую управу накормишь и еще на думу останется...
   И уже не сдерживаясь, Милитонъ глупо, дико, не заплакалъ, а завылъ передъ Семигоровымъ.
   Тому почудилось въ этомъ несуразномъ великанѣ настоящее горе.
   -- Ну, нечего...-- останавливалъ онъ.-- У каждаго свое. Мое, поди, горше твоего...
   -- Всякому псу свой хвостъ дорогъ!..
   -- Ты за себя, а я за себя, да и за другую...
   -- Вотъ что, баринъ, вертай ко мнѣ. Авось, что-нибудь придумаемъ, потому я тоже въ отчаянности... Кучеръ, назадъ, къ городскому головѣ Слопову. И закружимъ же мы сегодня! Всю слободу сожгу -- пропадай она треклятая. Вѣдь Еликонидка -- изъ слободы. Пойми ты, Николай Львовичъ, разнесемъ слободу, а? Со всѣми сродственниками и свойственниками...
   -- Потолкуемъ сначала... Можетъ, другу другу поможемъ.
   Но толковать съ Слоповымъ оказалось трудно. Онъ то и дѣло останавливалъ кучера, со всего размаху билъ въ ставень попавшагося дома и оралъ пріятелю, жившему тамъ: "Ермолай Лукичъ, живымъ манеромъ, къ головѣ бѣги. Кучу нынѣ!.." -- "Пропаду на васъ нѣтъ!-- визжалъ оттуда женскій голосъ.-- Нѣтъ Ермолая Лукича -- уѣхалъ!" Но тотчасъ же дамскій дискантъ покрывался обличающимъ мужскимъ басомъ: "Не вѣрь, Милитонъ. Я тутъ -- вотъ, сейчасъ къ тебѣ.-- "То-то!" И Слоповъ радостно стремился дальше. Изъ одного дома выскочила купчиха и яростно накинулась на него: "Ты что, мерзавецъ, народъ мутишь. Мы въ семьѣ благообразно трапезуемъ и вдругъ -- какой объявился! Не пущу я мужа!" -- Но тотъ мѣшкомъ неожиданно упалъ изъ окна и безъ шапки, какъ былъ, полѣзъ въ фаэтонъ къ Слопову.-- "Ай-да мы!" -- возрадовался Милитонъ Саввичъ и, показавъ купчихѣ шишъ, заоралъ: "на-ко, выкуси, мадамъ. Ты что, въ вавилонскомъ плѣненіи супруга держишь, что ли?.. Вотъ выйдемъ, да завернемъ тебѣ сопча хвостъ. Будешь помнить!.." Еще изъ одного дома на него выпустили пса. Злющій былъ -- такъ и залился хрипомъ и пѣной. Точно этого только и ждалъ Слоповъ.-- "Видалъ ты, какъ Сампсонъ льва задралъ?" -- крикнулъ онъ Семигорову, вылѣзъ изъ фаэтона, свалялся въ одинъ громадный комъ съ собакой. Ничего нельзя было разобрать въ немъ, гдѣ кончался человѣкъ, гдѣ начинался песъ. Слышны были только остервенѣлый вой животнаго и дикіе выкрики Слопова: "Вотъ, погоди, я тебѣ покажу!" -- и вдругъ, выпрямившись, онъ швыркомъ перекинулъ четвероногаго борца за заборъ обратно. Тамъ послышался визгъ... Издали летѣли сюда городовые. У сосѣдей открывались окна, изъ нихъ высовывались встревоженные люди и спрашивали: "что случилось?.." Справившись, полицейскіе вѣжливо брали подъ козырекъ и, вытягиваясь, отвѣчали обывателямъ: "ничего-съ, ваше высокоблагородіе. Только что голова съ собакой подрался. А то все въ порядкѣ. Не извольте безпокоиться".
   Тройка уже была далеко.
   -- Ты совсѣмъ съ ума сошелъ!-- останавливалъ Слопова Семигоровъ.
   -- Спятить... Отъ женской прелести и не то бываетъ. Братъ возстаетъ на брата, сынъ на отца.
   -- Да ты въ крови весь.
   -- А то нѣтъ! Ты думалъ, она, собачка-то, шутить станетъ. Ну, да и ей не сладко. Оба уха я ей такъ закрутилъ! По крайности, у меня сердце отошло. Теперь не такъ трудно!.. А то бы въ уголовщину влѣзъ. Слободку, разнесъ бы, да и тебя судъ тоже бы не помиловалъ.
   Подкатили къ слоповскому дому -- весь онъ въ глубинѣ двора за высокимъ заборомъ прятался. Еще издали, разслушавъ шорохъ колесъ и топотъ коней, собаки на цѣпяхъ такъ и залились.
   -- Ишь ты, какъ меня моя гвардія встрѣчаетъ, -- радовался Слоповъ.-- Голубчики, обижаютъ!-- заоралъ онъ.
   Послышался лязгъ цѣпей и остервенѣлый лай.
   -- Теперича спусти ихъ -- отъ человѣка одна слюна останется! Вотъ какъ я живу. Можешь ты понимать это?..
   И Слоповъ моталъ рыжими лохмами и радостно сверкалъ волчьими глазами...
   Не прошло и часу, какъ въ большихъ покояхъ его дома начался настоящій содомъ. Даже для Милитона Саввича это было рѣдкостью. И онъ, въ минуты нападавшаго на него просвѣтленія, съ изумленіемъ обводилъ всѣхъ налитыми кровью глазами и восклицалъ: "ну и компанія, Господи!.." -- И тотчасъ же остервенѣло оралъ: "Пей въ мою голову!.. Федька, иностранныхъ винъ, по прейскуранту, вали въ кучу! Господа купцы разберутъ какое куда..." Откуда-то появился хоръ пѣвчихъ, и рябой регентъ, стукая камертономъ по головамъ дискантовъ, командовалъ: "слаще, подлецы, чтобы сердца трепетали!" -- "Ты мнѣ слезу дай!-- наскакивалъ на него Слоповъ.-- Еройства у насъ и безъ тебя много!" Пѣвчіе запѣвали грустное и Милитонъ Саввичъ схватывалъ свои рыжіе лохмы корявыми пальцами и раскачивался. "Плачь! Ермолай Лукичъ, плачь!" -- требовалъ онъ у совсѣмъ осовѣвшаго пріятеля.-- "По комъ плакать-то?.." -- "По комъ?-- удивлялся Слоповъ.-- Какъ по комъ, душа каменная. По обидѣ... Всѣ мы въ обидѣ. Развѣ мы люди, ты оглянись, окромѣ Семигорова -- человѣка нѣтъ. Одна дикость въ насъ торжествуетъ. Отчего же у другихъ иначе? Безобразія нѣтъ. По себѣ плачь, дьяволъ",-- и онъ подымалъ надъ его головою бутылку со столь краснорѣчивымъ выраженіемъ озвѣрѣвшаго лица, что Ермолай Лукичъ какъ не былъ пьянъ, а понималъ, что дѣло плохо и мгновенно начиналъ плакать. Рука съ бутылкой слабѣла, опускалась, Слоповъ обнималъ Ермолая и плакалъ вмѣстѣ съ нимъ.-- "Вся-то жизнь такъ-то...-- всхлипывалъ онъ.-- Пойми, вся жизнь... Младенцами-то мы какими были? Въ чистотѣ, невинности. Ангеламъ подобны. А теперь. Которая свинья -- и той лучше -- она безсмысленная. А мы куда ввязли, куда? У мужиковъ кровь сосемъ, грабимъ ихъ, только и существуемъ, что людскимъ горемъ, потому, ежели бы всѣмъ хорошо стало, -- намъ пропадать надо бы. Другъ, да что же это, съ чего же такая обида всеобщая. Ужли же нельзя иначе? Вѣдь мы съ живья шкуру деремъ. Вѣдь никто насъ не любитъ... Клянутъ, Господи!.. За что... Доколѣ..." И регентъ, зная свою публику, командовалъ: "заламывай, ребята, изъ-подъ сердца... Выворачивай купцамъ потроха. Гриша, въ высь больше!.. Колокольчикомъ въ небесахъ звони. Вотъ такъ, милка. Сенька, пали ихъ огнемъ! Видишь -- купецъ терзаться хочетъ... Соколовъ, а еще теноръ! Вопи!.." -- И Гриша звенѣлъ серебрянымъ колокольчикомъ, Сенька палилъ огнемъ, а теноръ вопилъ до того, что Слоповъ, уже въ совершенно сверхъестественномъ восторгѣ, вскакивалъ взбудораженный, искаженный, блѣдный, какъ стѣна, и оралъ: "Что жъ это, братцы, Господи!.. Ой, не могу... Берите душу мою, окаянные, жгите ее въ геенѣ огненной..." И со всѣхъ ногъ, плашмя, падалъ на полъ, такъ что весь домъ вздрагивалъ... Семигоровъ не уходилъ отсюда. Чѣмъ больше онъ лилъ въ себя, тѣмъ ему становилось на душѣ тяжелѣй. Онъ только-что ждалъ въ назначенномъ мѣстѣ Елену Борисовну. Вечеръ насталъ, ночь наступила -- ея не было. Прошелъ къ дому -- тамъ во всѣхъ окнахъ темно. Постучалъ -- ея горничная вышла.
   -- Дома барыня?
   -- Елена Борисовна? Да ихъ и нѣтъ вовсе.
   -- Гдѣ же она?..
   Та вдругъ залилась слезами.
   Сердце захолонуло у Николая Львовича. Онъ почувствовалъ близкое несчастіе. Даже за стѣну схватился, -- зашатало его.
   -- Слушай, Глаша. Озолочу -- въ чемъ дѣло?
   -- Николай Львовичъ... Да я и такъ... Господи! Слышала -- Моисей Лукичъ приказывалъ Егору коней готовить и за Флегонтомъ въ лѣсъ посылалъ... Жилку тоже съ собою взялъ... Алексѣю Моисеевичу сказывалъ, что увезетъ ее, Елену Борисовну, въ такое мѣсто, гдѣ ее никто не найдетъ.
   И она, отвернувшись, тихо и безсильно зарыдала. Очень ужъ любила барыню.
   Семигоровъ помертвѣлъ весь.
   -- Гдѣ онъ?-- только и могъ выжать изъ себя въ первое мгновеніе.
   -- Кто?
   -- Моисей...
   -- Нѣту. Самъ съ ней уѣхалъ...
   -- Ну... Не жить ему... Найду гадину... замучу...
   Онъ самъ не зналъ, какъ сошелъ съ крыльца, добрался до тройки, сѣлъ и поѣхалъ...
   И сейчасъ, среди этого пьянаго развала, онъ мигъ за мигомъ переживалъ все случившееся съ нимъ за послѣднее время: и ужасное сегодня, и такое головокружительно-счастливое "вчера". Пилъ что-то, но отъ этого ему становилось еще горше и тяжелѣе... Уйти? Не тянуло. Все же здѣсь на міру -- и шумъ, и суматоха. Хоть немного да одуряютъ, и вдругъ онъ вздрогнулъ. Громадная фигура Милитона Саввича валилась ему въ ноги.
   -- Николай Львовичъ, тебѣ -- земно! Вотъ, братцы, одного его уважаю и кланяюсь...
   И онъ совсѣмъ ужъ глупо хватался за сапоги Семигорова и прижимался къ нимъ губами, точно это было его единственное прибѣжище на всей землѣ.
   -- Другъ... Давай уговоръ. На вѣки-вѣковъ.
   -- Встань, Милитонъ... Полно...
   -- Нѣтъ, дай я еще поцѣлую.
   -- Да ну тебя къ чорту... Отстань, а то изувѣчу.
   Слоповъ подымался въ новомъ приливѣ восторга.
   -- Слыхали, братцы. Ну, кто тутъ, да чего тутъ, а во всей Россійской имперіи можетъ сказать Слопову: "изувѣчу". А Семигоровъ и сказалъ, и изувѣчитъ. Вотъ за что я его люблю и уважаю. Только ты вотъ что. Я не даромъ тебѣ въ ноги кланялся. Это какъ бы въ задатокъ.
   -- За что?
   -- Слыхали мы. Ты думаешь, я ничего не знаю... Попалъ бычокъ на веревочку! Обо всемъ увѣдомился достаточно... Ну, да что... Алешка-то Копровъ плюнь-кисляй, Одна ему цѣна. Ему ли, слякоти, владать этакой... Вотъ что, Николай Львовичъ, ты думаешь, я пьянъ -- нѣтъ. Такой посудины еще не выдумали, чтобы Слопова споить. А только что душа у меня въ пареніи -- это точно. Давай, братъ, руку. Обоимъ намъ жутко... Оба въ обидѣ... Что жъ, будемъ стараться... Такъ не хотятъ -- силкомъ. Я для тебя разорвусь. Моську эту, старика Копрова, на воротахъ повѣшу. Проклята душа моя, если я Елену для тебя не выкраду.
   Николая Львовича Семигорова точно озарило. Дѣйствительно, съ такимъ помощникомъ, какъ Слоповъ, чего не сдѣлаешь. Всякія стѣны разнесетъ и камня на камнѣ не оставитъ.
   -- Ты это не на вѣтеръ?
   -- Николай Львовичъ, баринъ, ужли жъ ты души моей не понимаешь? Вотъ те крестъ -- Елена будетъ у тебя. На смертное убойство пойду!..
   Семигоровъ крѣпко пожалъ ему руку.
   -- Ее увезъ старикъ Богъ вѣсть куда.
   -- Не иголка въ стогу. Найдемъ. У меня есть такіе людишки... Когда увезъ?
   Николай Львовичъ разсказалъ ему все, что слышалъ отъ Глаши.
   Слоповъ сверкалъ глазами, дышалъ какъ горнъ и теребилъ свои лохмы.
   -- Постой! Сказывала -- за Флегонтомъ посылалъ?
   -- Да.
   -- Ур-ра!
   -- Чего ты?
   -- Знаю гдѣ. Въ Заовражьяхъ лѣсахъ у себя спряталъ, въ дебри въ самой. Тамъ у него домъ въ потайнѣ есть... Николай, чортъ тебя возьми, радуйся, дьяволъ, наша взяла. Будь спокоенъ. Ну, и ехида -- Моська эта самая. Только вотъ что: я -- тебѣ, ты -- мнѣ. Потому, у насъ тамъ настоящее отраженіе будетъ и даже съ геройскими подвигами. Да ты не опасайся. Я подберу компанію. Не этихъ пропойцъ. Эти только пьяные и смѣлы. У меня есть...
   -- Да и у меня найдутся. Одинъ мужикъ около монастыря.
   -- Намъ бы пятерыхъ да настоящихъ.
   -- Ну, и мои люди.
   -- Дѣло, значитъ, готово. Только опять: я -- тебѣ, а ты -- мнѣ.
   -- Слушай, коли ты это обработаешь -- умру за тебя.
   -- Зачѣмъ помирать! У насъ обоихъ такая жизнь пойдетъ -- душа-радость, вотъ какая. Я тебѣ Елену, а ты мнѣ Еликониду. Тоже выкрасть надо. Только вѣдь въ обитель-то не сунешься съ дубьемъ. Мы вдвоемъ съ тобой. Идетъ?
   -- А она?
   -- Кто? Еликонида? Слышь! Ей-Богу, любитъ меня, н-но опасается.
   -- Чего?
   -- Побою муского. Потому вы, говоритъ, Милитонъ Саввичъ, -- безъ разуму, съ маху, -- а мнѣ и поврежденіе. И вретъ; потому я ее въ холѣ буду лелѣять, на сладкихъ кускахъ да на перинахъ. Въ пуху.
   Странно было Николаю Львовичу. Еще не особенно давно та же Еликонида чуть на шею ему не кидалась. Да мало ли что бываетъ. Отвадилъ онъ ее -- сердце дѣвичье перемѣнчиво. Опомнилась -- Милитона Саввича полюбила. Боится -- да вѣдь и этотъ не сразу же. Успѣетъ мало-по-малу попривыкнуть. У купцовъ эта бойня вездѣ идетъ. Въ большихъ городахъ да столицахъ они отполировались. Лаку на себя навели, подъ Европу отдѣлались. А тутъ, въ глуши, еще дичь царитъ невѣроятная. Повальное невѣжество, жестокость звѣриная. Этотъ Слоповъ хоть любитъ. Пожалѣетъ иной разъ, а вотъ эти животныя, что разошлись теперь во всю, -- одно только и понимаютъ: кто ихъ сильнѣе, тотъ ихъ давитъ, кого они могутъ -- въ свою очередь не дадутъ пощады! И не изъ злобы, а ужъ такъ, обычай. Всякій долженъ страхъ чувствовать. Кто подъ ними -- отъ нихъ; они отъ тѣхъ, кто выше.
   -- Ну, такъ что жъ?-- добивался Слоповъ.
   -- Какъ ты сказалъ: ты -- мнѣ, я -- тебѣ...
   -- Вотъ что, Николай, помни, я тебѣ на всю жизнь... Слышишь... и въ этомъ, и въ будущемъ. А вдвоемъ насъ никто не осилитъ. Всѣхъ заовражьяхъ медвѣдей сломимъ. Куда ты увезешь ее?
   -- Елену? Къ себѣ.
   -- Ну и дуракъ. Ты меня прости на этомъ словѣ. Накроютъ тебя живо. И отымутъ. Вези въ... Молчать будешь?
   -- Буду...
   -- Я тебѣ письмецо дамъ. Матери Милетіи. Старушка такая... скитъ у нее. Отъ Самого Бога спрячетъ кого угодно. И ужъ оттуда, братъ -- ау!.. Длинны руки у полиціи, а странника Силантія не могли взять... Тихая старушка... Боголюбивая.
   -- Гдѣ же этотъ скитъ?
   -- Такъ я тебѣ и сказалъ раньше -- держи карманъ.
   -- Кто тамъ еще есть?
   -- Наши купеческія дѣвицы, которыя седьмую заповѣдь преступили. Ихъ Милетія спрячетъ на нѣсколько мѣсяцевъ тихо, благородно... Живи до разрѣшенія узъ, а тамъ опять въ родительскій домъ... Вдовы за тѣмъ же у нее спасаются. Одна, братъ, все съ заграничнымъ паспортомъ ѣздила. Да поймали ее. Листки такіе въ паспортѣ есть. При выѣздѣ и при въѣздѣ рвутъ ихъ, а она, не сообразимши-то, въ простотѣ души, цѣлую вернула.
   -- И дѣти тамъ?
   -- Пріючаетъ ихъ мать Милетія... Живутъ у старушки -- на вольномъ воздухѣ растутъ. Ну, разумѣется, отъ купцовъ ей положеніе. Даяніе благо. Поди, поищи -- и на тебя тамъ похожи найдутся... Про Словареву купчиху слыхалъ? Ну, такъ она каждый годъ, какъ бы въ Кіевъ, на нѣсколько мѣсяцевъ къ матери Милетіи. Особая келья у нея -- Словаревская такъ и называется.
   -- Еще Богъ знаетъ, что говорить станутъ.
   -- Про кого?
   -- Да про Елену Борисовну.
   -- А тебѣ наплевать! Ты думаешь, и такъ не говорятъ. Рты-то не купленные. Человѣкъ не собака -- на всякаго лаетъ, сдѣлай одолженіе, и тебя съ ней не помиловали. У насъ этой грязи сколько хошь. Всякаго замазать можемъ. Воды отмыть, пожалуй, не хватитъ, а грязи -- хоть захлебнись.
   Николаю Львовичу былъ противенъ этотъ развалъ. Слишкомъ ужъ грубо и дико пилъ здѣшній обыватель. Поймали какого-то чиновника и напоили. Тотъ все увѣрялъ, что онъ надворный совѣтникъ, и самъ царь его знаетъ.
   -- Потому, понимаешь, у меня въ формуляръ благоволеніе записано.
   -- Ну, ну, ладно; глотай, совѣтникъ.
   -- Захочу -- всякаго погубить могу... Захочу -- спасу. Человѣка убей, скажи мнѣ, я прощу!
   И онъ гордо откидывался, оглядывалъ всѣхъ посоловѣлыми глазами, не замѣчая, что ему темя поливаютъ мадерой.
   -- Подай прошеніе -- я распоряжусь...
   -- Что говорить, персона...
   Потомъ вдругъ эта персона оказалась раздѣтой, но и въ этомъ неподходящемъ видѣ надворный совѣтникъ оставался вѣренъ себѣ.
   -- У меня на каждый палецъ по закону. Захочу -- задавлю тебя большимъ, а захочу -- мизинцемъ. Поняли вы, купцы?.. Уважаете вы меня?..
   Но купцы шептались, задумывали что-то, и взволновались, когда приказчикъ внесъ миску меду.
   -- Липецкій!-- радовался Ермолай.-- Ваше высокородіе, мы васъ теперь какъ невѣсту обрядимъ.
   -- Валяй!-- соглашалась персона.-- Только съ уваженіемъ. Потому -- на мнѣ санъ. Поняли?
   -- Еще же бы да не понять. Слава Богу, не маленькіе. "Властемъ повинуйтесь" -- знаемъ.
   -- Мажь его, братцы. Милитонъ -- вали перину сюда... Вспоремъ ей брюхо и зашьемъ туда совѣтника...
   -- А потомъ на базаръ его... Тепло въ перинѣ -- отлично проспится.
   -- Городовые подымутъ. Смѣху-то!..
   Семигоровъ отвелъ Слопова.
   -- Гдѣ ты меня положишь?
   -- А тутъ есть горенка... Чисто тамъ, небось. Что же ты -- не съ нами?
   -- Ну, васъ къ чорту. Претитъ ваша дикость.
   -- Точно. Съ непривычки -- на свѣжаго человѣка страхъ нагонимъ. Нашъ изъ Питера пріѣзжалъ коммерсантъ. Безъ шапки на желѣзную дорогу выскочилъ. Ну, васъ, говоритъ, пріѣхалъ по сурьезному дѣлу, а тутъ, пожалуй, подъ судъ попадешь.
   Изъ окна своей горенки черезъ часъ Николай Львовичъ видѣлъ торжественное шествіе. Впереди медленно двигались пѣвчіе, старательно выводя:
   
   "Ахъ, Настасья, ахъ, Настасья,
   Отворяй-ка ворота"...
   
   Позади, господа купцы, аки трость, вѣтромъ колеблемая, торжественно несли, какъ флаги, на швабрахъ одѣянія надворнаго совѣтника. За симъ слѣдовалъ онъ самъ, зашитый въ перину съ головою внаружу. Его, раскачивая, влекли на пустынный въ этотъ часъ базаръ всѣ наличные слоповскіе приказчики. Позади, для пущей важности, кучера вели подъ уздцы двухъ коней... Какъ ни велико было горе Семигорова, -- а и онъ не выдержалъ, расхохотался и затворилъ раму...
   Что-то теперь съ Еленой?
   Ему вдругъ стало душно. Онъ зналъ, до какой степени ненависти дошелъ Моисей Лукичъ. Старикъ, разъ почувствуетъ, что у него руки развязаны и за Елену вступиться некому,-- пойдетъ на все. Можетъ-быть, и сейчасъ онъ издѣвается надъ нею со своими приказчиками и лѣсными промышленниками. Тамъ вѣдь, въ дебри этой, онъ царь и Богъ. Кого ему бояться. Семигоровъ заходилъ изъ угла въ уголъ. Сейчасъ бы кинуться туда. Да одному ничего не сдѣлать, а домой смахать -- безъ толку день пропадетъ. Поднять Слопова -- да его теперь такъ въ темя ударило, что до завтра ни на какое дѣло не способенъ. И притомъ тамъ ли она, гдѣ Милитонъ Саввичъ думаетъ? А какъ лукавый Моська (такъ его Слоповъ окрестилъ) только на ложный слѣдъ всѣхъ навелъ, а самъ теперь Богъ знаетъ гдѣ. Пріютовъ-то у него много. Есть куда запереть. Какъ и у матери Мелетіи, никакая полиція не найдетъ... Господи, хоть бы утро скорѣй... Все разсвѣтъ хоть чему-нибудь научитъ.
   А то во тьмѣ этой -- жутко самому... А каково ей, бѣдняжкѣ! Хоть головою стѣны разбей -- ничего не добьешься.
   

XIX.

   Милитонъ Саввичъ возвращался домой подъ утро.
   Пріятелей онъ растерялъ въ слободкѣ, надворнаго совѣтника оставилъ благополучно на базарѣ зашитымъ въ перину и для вѣрности поручилъ его наблюденію полицейскаго. Тотъ, узнавъ городского голову, не посмѣлъ ослушаться и замеръ надъ злополучнымъ чиновникомъ, вокругъ котораго были водружены въ землѣ, въ видѣ флаговъ, части его туалета. Персона пока покоилась мирно и даже храпѣла, такъ что городовой, обязанный бодрствовать, искренно ей завидовалъ. Слоповъ шелъ домой еще мрачнѣе, чѣмъ вечеромъ.
   "Ахъ ты, Господи!-- вздыхалъ онъ, мотая рыжими лохмами.-- Мнѣ бы теперь съ супругою покоиться по православному обычаю, а я вотъ каковъ. А завтра будетъ еще хуже!"
   Онъ зналъ свою натуру и соображалъ, что завертится не менѣе какъ на недѣлю. Еще бы, Елену Борисовну выкрасть -- легкое дѣло! Его, да не запить! А потомъ на Еликониду облаву. Съ заштатнымъ попомъ похороводиться придется. Не сразу тоже его обломаешь. Положимъ, жалобы не будетъ. Сама лупетка не посмѣетъ, ну, а родные вотъ какъ обрадуются: "Дурѣ Богъ счастья послалъ и они черезъ нее съ головой породнились. Смотришь, иной разъ лишній кусокъ и имъ попадетъ". А все-таки у духовныхъ въ такихъ случаяхъ поджилки трясутся. Моталъ-моталъ лохмами Милитонъ Саввичъ и ужъ задумывался, чѣмъ бы ему развлечь себя. Въ несуразномъ мозгу Слопова складывалось: ударить въ набатъ и вызвать пожарныхъ, да сдѣлать имъ ночью, невзначай, смотръ по тревогѣ. Тѣмъ болѣе, что на брандмейстера онъ былъ золъ. Тотъ его въ думѣ "необразованной Азіей" назвалъ, а на вопросъ: "ты-то, кишка, гдѣ просвѣтился?" весьма резонно отвѣтилъ: "Я? Я по повелѣнію въ Бозѣ почившаго императора Николая I, Незабвеннымъ именуемаго, школу военныхъ кантонистовъ сполна прошелъ!" Такъ какъ Слоповъ не зналъ, что такое кантонисты, то школа ихъ ему чуть ли не за университетъ попритчилась и возраженіе показалось столь побѣдительнымъ, что онъ замолчалъ, затая про себя: "погоди, я-те покажу Азію". На первыхъ порахъ, по его настоянію, дума отказала обновить пожарнымъ костюмы.-- "Что же имъ, оборванцами бѣгать?" -- "А можетъ, въ необразованной Азіи такъ и полагается!" -- "Я губернатору..." -- "Сколько угодно. Мы будемъ писать да отписываться, а они пусть безъ штановъ модничаютъ". Набатъ -- набатомъ. Дѣло отличное, да не очень ли опасно. Слоповъ все-таки чувствовалъ надъ собою палку и зналъ, что за надворнаго совѣтника ему придется отвѣтить, ну, да онъ кандалы въ пересыльную пожертвуетъ -- авось, простятъ. А съ пожарной командой какъ бы и самого по шапкѣ. Шелъ-шелъ онъ. Свѣтало. Изъ темноты выступали ряды сѣрыхъ домиковъ. Начинались городскія улицы. Вонъ каланча вдали обрисовалась и на ней, какъ галка, одинокій солдатъ. Кошка крадется. Запустилъ въ нее камнемъ -- и еще скучнѣе. Какая-то закутанная въ ковровый платокъ бабенка выскочила изъ калитки молодого купца Шмелева, испуганно оглянулась во всѣ стороны. Слоповъ только кончикъ ея носа разобралъ. Обернулся -- куда она, но отъ той и слѣдъ простылъ.-- "Ишь! точно мышь отъ кота!" -- усмѣхнулся и позавидовалъ Шмелеву. Поди, цѣловала, да миловала, а его, хоть онъ десять такихъ Шмелевыхъ продастъ и купить, и поласкать некому. Вонъ батюшка идетъ, широко размахивая громадными рукавами рясы. Увидѣлъ издали Слопова, грозится. Тотъ ему подъ благословеніе.
   -- Чего безстыдничаешь? Христіане къ заутрени, а ты, поди, и отъ вечеренъ-то еще не очухался.
   -- Такая у меня, отче, природа. Меня Богъ убилъ!
   -- А ты бы помолился Ему, авось, опять воскреситъ...
   Слоповъ задумался и мотнулъ башкой.
   "Нѣтъ, братъ, попъ, не такія у меня мысли на умѣ..."
   Разсвѣло. Пустынная площадь. Домики на краю, точно къ землѣ припали -- пространства боятся. Изъ одного ужъ и дымокъ пошелъ. Прямо ниточкою вытянулся изъ трубы. Хорошая погода будетъ, а ни души кругомъ. Жутко сдѣлалось Милитону Саввичу, и вдругъ точно Господь его вспомнилъ: бѣжитъ клячонка крестьянская, а на ней, безъ сѣдла, мотается знакомая жердь.
   -- Жилка! Ты?..
   -- Я самый, Милитонъ Саввичъ!..
   Навалился грудью на шею коню и мѣшкомъ шлепнулся ö-земь.
   -- Откуда, чортова перешница? Ишь тебя перекосило всего.
   -- Прости, Господи! Всю ночь на кобылкѣ тормошусь. Кости она мнѣ перебила. И то слава Богу. А то бы медвѣди, либо волки заѣли.
   -- Тебя-то? Небось, братъ. Любой медвѣдь такой костью подавится. Что они, шкуры твоей не видали?
   -- Такъ натерпѣлся, такъ натерпѣлся. Каки у насъ дѣла, Милитонъ Саввичъ!
   И хотя они были одни на пустырѣ, онъ наклонился къ самому уху Слопова.
   -- Ну, что еще? Выкладывай свою хурду-мурду.
   -- Таки дѣла, таки дѣла, что, пожалуй, слѣдователя по особо важнымъ происшествіямъ пришлютъ.
   -- Ну! Фальшивыхъ монетчиковъ накрыли, что ли? Сказываютъ, трехрублевки объявились.
   -- Нѣтъ, тутъ почище. Тутъ человѣческой душой пахнетъ. Моисей Лукичъ-то... Обманомъ, будто домой, Елену Борисовну въ Заовражье увезъ. Веревками вязалъ, въ лицо плевалъ. Грозился къ косяку у воротъ гужомъ приторочить да вожжой стегать... Княжну! А?
   Жилка даже поблѣднѣлъ опять при этомъ. Но онъ никакъ не ожидалъ эффекта, который произвели его слова. Милитонъ-было замеръ, а потомъ какъ схватитъ Жилку за шиворотъ. И не только схватилъ, но и закрутилъ его, такъ что Жилка языкъ чуть не высунулъ. Не будь у него такъ тоща шея -- не жить.
   -- Тебя-то мнѣ и надо!
   -- Ваше степенство, господинъ купецъ, городская голова!.. Да я-то при чемъ? Я собственно жалѣючи барыню сюда гналъ. Скрозь лѣсъ -- помру, думалъ, отъ ужастей... Ваше благословеніе, Милитонъ Саввичъ, что же вы, мнѣ надо безперечь къ Семигорову...
   -- Оно и есть!-- торжествовалъ Слоповъ.
   И ужъ не отвѣчая Жилкѣ и не выпуская его изъ рукъ, повелъ приказчика черезъ весь городъ. Позади, меланхолически опустивъ голову и всею своею четвероногою особой обнаруживая покорность Провидѣнію, слѣдовала усталая кобылка. Поводъ ея болтался вольно. Шкуру точно заплатали всю, даже хвостъ объѣли у нея.
   -- Милитонъ Саввичъ! Помилуйте, за что же?
   -- Ступай, ступай, нечего.
   -- Да вѣдь кто увидитъ, подумаетъ, вора ведете. Вѣдь это по всему городу. Житья мнѣ не будетъ.
   Милитонова лапа разжалась. Шиворотъ оказался на свободѣ. Жилка задышалъ часто-часто.
   -- Семигоровъ-то у меня!
   -- Неужели? Вотъ радость-то!
   -- Погоди радоваться. Сколько у Моисей Лукича народу?
   -- Егоръ-кучеръ, Флегонтъ-лѣсникъ...
   -- Знаю. Медвѣдь-медвѣдемъ. А со мною не сможетъ. А еще?
   -- А еще двое космачей съ топорами.
   -- Ладно. Ну, Моська, задамъ я тебѣ пару. Будешь ты меня помнить. Жилка, ты, братъ, воръ, я тебя насквозь вижу, сколь у тебя душа подлая. Ишь, глаза -- тебя бы за нихъ на кобылѣ посередь площади драть... Хочешь ко мнѣ на службу?
   -- Милитонъ Саввичъ, да я...
   -- Не ври, не ври. Самъ знаю -- красть будешь во всю. А только я вдругъ полюбилъ тебя.
   -- Господи!..
   -- Бога-то чего призываешь? Аль, думаешь, и Его надуешь? Нѣтъ, Онъ-то тебя сверху такъ ушибетъ.
   -- Да я, помилуйте, къ вамъ сейчасъ. Точно въ рай.
   -- Ну, братъ, это какъ когда. Ежели съ поличнымъ изловлю, да подъ тяжелую руку -- бѣда. Загодя саванъ заказывай -- дешевле обойдется. По крайности, въ живѣ примѣришь его, чтобы сидѣлъ по-модному.
   -- Помилуйте, я вамъ собираюсь вѣрой и правдой...
   -- Ни въ вѣру, ни въ правду! Я, братъ Жилка, во всемъ сомнѣваюсь. Что-то я этой вѣры и правды нигдѣ не видалъ. Какая она такая? Можетъ, и есть, только мимо нашего города проѣхала... Я мужика давлю, ты меня сосешь, тебя бабенка какая-нибудь вокругъ пальца мотаетъ, и называется это, другъ, коммерческій оборотъ -- понялъ? Воровать -- воруй, только честно, Бога помни. И не попадайся. Я тебѣ горенку у себя велю отвести...
   Подошли къ дому. Небо порозовѣло. Облачко посереди точно всѣми краями затлѣло. Вотъ всыхнетъ золотымъ огнемъ и сгоритъ до-тла. Пѣтухи давно орутъ. Гдѣ-то скрипятъ ворота. Извозчикъ по мостовой трещитъ. Смотритъ Милитонъ Саввичъ -- у Семигорова окно настежь и самъ онъ, блѣдный, измученный, всклоченный. Только синіе глаза такъ и пылаютъ, жгутъ весь просторъ передъ собою, будто доискиваются въ немъ кого-то.
   -- Николай Львовичъ!..
   Тотъ наклонился.
   -- Вотъ, подлецы говорятъ -- Бога нѣтъ. Анъ, врешь!..
   И опять цапъ за шиворотъ Жилку.
   -- Видишь?.. Хорошъ гусь?.. Ты посмотри, что у него на мордѣ написано... Сколь прекрасна. Вѣдь это копровскій Жилка... Скажу тебѣ одну вещь -- расцѣлуешь его, хоть собственно, по дѣламъ судя, задавить его мало.
   -- Говори толкомъ, не пойму.
   А у самого сердце бьется.
   -- Вѣдь онъ, на кобылкѣ-то... Ишь, кобылка позади. Умный конь -- самъ шелъ. Овса тебѣ за это сейчасъ. Вѣдь онъ на ней, на голубушкѣ, изъ Заовражья. Какъ я вчера догадался-то. Отъ Елены Борисовны... Хватай его за жабры, чтобъ не сбѣжалъ. Онъ мнѣ теперь дороже денегъ.
   Николай Львовичъ былъ уже внизу.
   -- Жилка! Ты ее видѣлъ?
   -- Помилуйте... Прикажите Милитону Саввичу пустить меня. Вѣдь они отъ нѣжности своей задавить человѣка могутъ. Точно что. Привезли мы ее въ дебрь самую -- къ медвѣдямъ да волкамъ. Связанную...
   -- Какъ связанную? За что?
   -- Всего было... Но какъ я въ ономъ преступномъ дѣяніи участвовать не согласенъ, ибо хоть я и здѣшній мѣщанинъ, но твердо помню свою совѣсть, то я сейчасъ вывелъ изъ хутовки Ермошкина коня, которая кобыла самая, и ей камнемъ въ окно...
   -- Кому, кобылѣ?-- очумѣлъ Милитонъ Саввичъ.
   -- Зачѣмъ кобылѣ! Еленѣ Борисовнѣ!..
   -- Да ты не путайся. Выплюй слюну сначала. Разсказывай толкомъ. Чего ты слюну-то жалѣешь. Никто ее у тебя не купитъ, не бойся.
   -- Милитонъ, дай ты ему говорить.
   -- А вотъ я сейчасъ!
   Слоповъ встряхнулъ Жилку. Тотъ даже взвизгнулъ. Это подѣйствовало. Очевидно, Милитонъ Саввичъ хорошо зналъ Жилкину психологію. Жилка отряхнулся, какъ собака изъ воды, и дѣйствительно началъ связно разсказывать "происшествіе", выдѣляя себя и даже присваивая роль благороднаго защитника Елены Борисовны.
   -- Я ему, Моисей Лукичу, столь убѣдительно -- пожалѣйте вы невѣстушку. Богъ-то вѣдь -- вотъ Онъ гдѣ!-- И Жилка, вертясь, тыкалъ перстомъ въ небо.-- А хозяинъ за это меня объ это мѣсто. Скулу самую. Изволите видѣть -- вотъ она, скула. И даже такъ, что въ поврежденіи. Я что жъ! Я клопъ. Все долженъ претерпѣвать! Я ему "благодаримъ покорно, Моисей Лукичъ, за вѣрную службу..." Но только у меня въ душѣ вопль. Потомъ, осмѣлюсь доложить, Елена Борисовна такія слова: "есть человѣкъ, который тысячъ не пожалѣетъ за вѣсть обо мнѣ".
   -- Вотъ оно, гдѣ самое и есть!-- хлопнулъ Слоповъ по плечу Жилку, такъ что тотъ присѣлъ даже.
   -- Мы люди бѣдные. Только отъ вашихъ щедротъ на дыбахъ и стоимъ.
   -- То-то. Канальи вы, точно. Ну, -- дальше. Твое -- твоимъ будетъ. Старайся.
   -- Какъ нитка изорвусь...
   Николай Львовичъ едва ли не въ первый разъ въ жизни почувствовалъ себя безсильнымъ. Его пугала участь Елены Борисовны. Разумѣется, они вызволятъ ее оттуда. Но не сейчасъ, не сію минуту. А изъ словъ Жилки видно было, что Моисей Лукичъ ни передъ чѣмъ не остановится. Можетъ-быть, теперь она Богъ знаетъ что выноситъ въ этой лѣсной трущобѣ отъ дикихъ и жестокихъ людей. Копровъ, тотъ на все способенъ. Радовался же онъ ея самоубійству, точно празднику! Семигорова жгло нетерпѣніе. Чего ждать еще? Туда пути безъ малаго часовъ десять. Да и то на хорошихъ коняхъ. Но Слоповъ былъ другого мнѣнія.
   -- Нѣтъ, братъ! Тутъ надо ловко приняться. Ты дубравныхъ-то нашихъ мужиковъ знаешь? Подлинно -- образъ звѣриный. Они тебя уколошматятъ разомъ, потому у нихъ одна совѣсть: кому служатъ, тотъ и правъ.
   -- Никогда не повѣрю...
   -- Вѣрно. Спроси у Жилки.
   -- Точно что... не народъ, а рожонъ! Прямо надо говорить, Николай Львовичъ, осатанѣлые люди.
   -- Слышь, Жилка. Андрона знаешь? Коряваго.
   -- Который на кулачныхъ бояхъ? Побѣдоносцемъ его зовутъ.
   -- Еще бы! Одна у насъ цаца! Валяй за нимъ. Чтобы къ обѣду былъ у меня. Скажи, дѣло есть. Пахомку изъ Сиволова по дорогѣ прихватимъ. Ерошку бы, ужъ больно ловокъ. Да, поди, и такъ обойдемся...
   Милитоновскую тоску какъ рукой сняло. Еще бы -- предстояло дѣло, на которое, пожалуй, потребуется и его физическая сила. Во всякомъ случаѣ, будетъ гдѣ разойтись во всю. Даже не опохмелялся онъ сегодня. Не зачѣмъ было. "Мы, братъ, какъ на войну. Пить-то не приходится -- надо въ полномъ разумѣ. Я себя тоже знаю -- нальешься и готовъ къ вечеру. Нѣтъ, ужъ лучше переждать заворожку-то. Голова трещитъ, да чортъ съ ней. Я зарокъ такой на себя накладываю -- до свадьбы чтобы не единаго глотка. Сейчасъ послѣ Елены Борисовны словимъ мою шельму -- подъ честной вѣнецъ, и тогда ужъ разрѣшеніе вина и елея". Семигоровскіе кони отлично отдохнули, и теперь въ конюшнѣ у Слопова нетерпѣливо скребли копытами землю и фыркали... "Смотри, чтобы готовы были къ полудню", -- приказывалъ Николай Львовичъ.-- "Помилуйте,-- обижался за нихъ кучеръ:-- да они сейчасъ въ полномъ суставѣ. Хоть куда. Выпусти -- шламбомъ разнесутъ".-- До назначеннаго часа Семигоровъ не зналъ, куда ему дѣваться. Совался и къ Слопову, но тотъ былъ мраченъ и только сверкалъ на него глазами; ходилъ къ копровскому дому, вызывалъ Глашу. Та ничего новаго сказать ему не могла. Алексѣй Моисеевичъ тоже уѣхалъ куда-то. По пути Семигоровъ заглянулъ въ садъ. Тѣнистыя аллеи были полны покоя и кротости; сквозь зеленыя сѣти вершинъ густо синѣло небо. Песокъ слегка хрустѣлъ подъ чьими-то шагами. Старая, полуразвалившаяся бесѣдка, опутанная всякою порослью, казалась чудовищнымъ гнѣздомъ. Лихорадочное состояніе у Семигорова росло -- ему не по душѣ было таинственное безмолвіе сада, -- онъ выбрался на улицу. Полицеймейстеръ проѣхалъ на парѣ пожарныхъ коньковъ. Тоже изъ кавалеристовъ былъ, остановился.
   -- Николай Львовичъ, слышали?
   -- Что?-- разсѣянно спросилъ Семигоровъ.
   -- Моисей-то Лукичъ. Заперъ, вѣдь, Елену Борисовну.
   -- А вы почемъ знаете?-- изумился Николай Львовичъ.
   -- Я? Да я и не то еще... Насчетъ предполагающейся ночной экспедиціи мнѣ тоже извѣстно.
   Николай Львовичъ вздрогнулъ.
   -- Вы не безпокойтесь. Мы вѣдь съ вами однокашники. Вмѣстѣ корнетскія эполеты вспрыскивали. Я на этотъ крестовый походъ, вотъ какъ!-- И онъ растопырилъ передъ глазами пальцы.-- Только вотъ что Слоповъ съ вами. Смотрите, какъ бы уголовщины не вышло. Онъ, вѣдь, иначе не можетъ. Ну, желаю вамъ успѣха!
   Пожалъ руку, послалъ вслѣдъ летучій поцѣлуй и, молодцовато шевеля бедрами, полетѣлъ дальше, соколомъ поглядывая по сторонамъ, всѣ ли городовые въ порядкѣ.
   

XX.

   У Слопова Семигоровъ засталъ Андрона. Кулачный боецъ былъ широкъ и коротокъ. Волосы щетиною и росли отъ бровей. Глаза на этомъ плоскомъ лицѣ смотрѣли наивно и кротко. Борода кудрявилась. Лапа была, какъ онъ самъ выражался, законная. Слоповская передъ нею дѣтской казалась. Милитонъ Саввичъ встрѣтилъ Семигорова хмуро.
   -- Ну, что новаго? А у меня сейчасъ вчерашній чиновникъ съ участковымъ былъ. Какъ бы для протокола. Выложилъ я ему двѣ катеньки -- ступай, говорю, съ Богомъ, не проклаждайся. Потому, мы тебя въ перину для тепла, по твоей собственной просьбѣ зашили. Это, говоритъ, ничего, -- а зачѣмъ меня медомъ мазали. Едва въ банѣ его отпарили... Вотъ, не угодно ли -- Андрономъ зовутъ.
   Тотъ поднялъ на Семигорова добрые, почти дѣтскіе глаза.
   -- А по прозвищу -- улица. Потому, гдѣ сквозь народъ прошелъ -- тамъ улица.
   Кулачный боецъ усмѣхнулся... "Мало ли что!" -- сконфуженно проговорилъ онъ.
   -- Какъ "мало ли что"?-- вспылилъ Слоповъ.-- Вру я, что ли?
   -- Извѣстно... Если господа купцы угощаютъ... Развѣ я могу...
   -- Тутъ какой случай былъ... Татары пріѣзжали -- народъ крѣпкій. Надо правду говорить -- точно, въ желѣзныхъ обручахъ. Прослышали про Андрона... Ну, купецъ нашъ Абдулъ Махатаевъ -- изъ Казани онъ -- ко мнѣ. Чего тебѣ, спрашиваю, бритая башка?-- Давай парей, говоритъ.-- Какой тебѣ, шалабала, парей?-- А такой, что нашъ Касимко вашего Андрона побьетъ.-- Тутъ меня взорвало.-- Да ты,-- спрашиваю,-- въ умѣ, татарская образина? Смѣется,-- А все-таки,-- упорствуетъ,-- Касимко сильнѣй... Такъ это меня обидѣло, что мы всей компаніей въ Луговое уѣхали -- подальше отъ полиціи, потому она должна, въ случаѣ чего, препону нашему патріотизму... Ну, собрались въ Луговомъ, Ермолай-то Андрону напутствіе:-- Дерзай! Любимѣйшее чадо!.. Постой за насъ за всѣхъ... Ужли жъ отечество да въ обиду давать... Андронъ плачетъ -- мы тоже. Скрозь проняло! На что Ермолай -- еѳіопъ въ своей жизни, и тотъ на губы слюну пускаетъ.-- Озолочу тебя!-- стучитъ кулакомъ въ грудь... Раскольникъ Суровцевъ -- знаешь его -- въ молельнѣ даже службу заказалъ. Андронъ всѣмъ въ ноги кланяется:-- простите, православные, ежели чѣмъ васъ оби дѣлъ. Все какъ слѣдуетъ, благообразно. Касимка, слышимъ, себѣ особымъ масломъ жилы мажетъ. Ахъ ты, прохвостъ. Зачѣмъ бы ему?-- Это онъ, -- говорятъ, -- для склизкости!.. Поросячій хвостъ, примѣрно -- большая ему цѣна? Гроша никто не дастъ, а окуни въ масло -- никто не удержитъ. Штучка, а? Мы на дыбы. А Андронъ смѣется. Ничего, говоритъ, авось... Вы только песочку сухого навезите, а тамъ поглядимъ. Навезли. Насыпали. Собрались. Абдулъ Махатаевъ красный халатъ надѣлъ, тюбетейку золотомъ шитую, золотую медаль вывѣсилъ на шею -- картина. Поги поджалъ. Сидитъ на коврѣ неглежа. Мы кругъ сдѣлали... Сердца-то у насъ колыхаются. Разожгло. Ужли паршивому татарину нашъ православный Богъ помогать будетъ? А Андронъ стоитъ, разинувъ ротъ, точно на именинахъ. Касимко -- по поясъ голый.-- Скидавай рубаху!-- кричитъ Андрону. Ну, тутъ мы на дыбы. Какую моду нашелъ -- обнаженіе господамъ купцамъ показывать. А и Касимко-то, надо правду сказать, морда -- настоящій чугунный котелъ. Плечи -- мезонинъ выведи, удержатъ. И на цѣлую голову выше Андрона. Я Андрону-то косвенно: не пужаешься?-- Какъ его, подлеца, не пужаться,-- отвѣчаетъ. Оченно даже боюсь... Но только не опасайтесь -- со страху я еще отчаяннѣй... Закрутилъ гашникъ покруче -- въ тѣло ему врѣзался. Думали, пузырь у него лопнетъ. Перекрестился. И пошли они другъ на друга. Касимко-то ему -- тоже модникъ -- руку ребромъ протягиваетъ. А Андронъ, не будь глупъ, какъ развернулся да далъ по правой мордѣ. Думали, челюсть вывернулъ,-- нѣтъ, только удивился Касимко.-- Развѣ такъ, кричитъ, полагается. А то какъ еще? Ну, тутъ Андронъ навалился на него, руками-то его зацѣпилъ и какъ будто нарочно подскользнулся и упалъ, Касимко -- на него, и радуется. А Андрону только того и надо было. Онъ сейчасъ обернулся съ нимъ колесомъ, и всего его склизкаго въ пескѣ и вывалялъ. Теперь, говоритъ, мы съ тобой, татарская морда, по-христіански, безъ обману. Только мы тогда и поняли, сколь Андронъ умствененъ. Поди, придумай другой. Да какъ -- впопыхахъ-то и подъ мышками у Касимки песочкомъ подсыпалъ... Схватились... Живъ буду -- не забыть. Абдулъ Махатаевъ важничалъ-важничалъ, сидѣлъ-сидѣлъ, но выдержалъ, вскочилъ на всѣ четыре копыта и оретъ по-своему: "улалай, да малалай", и глаза точно ложки -- вотъ сейчасъ лопнутъ. Присѣдаетъ на корточки, урюкаетъ, потъ съ него -- хоть въ чумичку собирай. Нашъ еѳіопъ Ермошка зубами скрипитъ, оретъ: "лучше жъ тебѣ, Андронъ, умереть, чѣмъ мухамеду сдать". Я чувствую одно: земля подо мною колеблется и точно затменіе солнечное. И что жъ бы вы думали?... Какъ взвизгнетъ Касимко, да гаркнетъ. Андронъ въ тую же минуту столь испугался, что поднялъ его да о-земь!.. Глядимъ, а у Касимки кровь изо рту хлещетъ. Едва отлили. На кошмахъ унесли. Абдулъ Махатаевъ до того озвѣрѣлъ, на меня претъ, ну, я его, признаться, тоже не помиловалъ. Подмялъ казанскую первую гильдію подъ себя... Получай расчетъ полнымъ рублемъ, а процентовъ желаешь -- и проценты будутъ; у насъ -- честно. Отлежался Касимко -- увезли его. Сказывали, потомъ померъ. Все кровью кашлялъ... Вотъ какой Андронъ-то!
   Кулачный боецъ конфузливо смотрѣлъ въ сторону и безпорядочно ронялъ:
   -- Я точно что, ежели спужаюсь... Не дай Господи...
   -- То-то и оно. И пили же мы тогда! Андронъ дара слова лишился -- такъ мы его уважили. Ермолай оретъ -- дочь за тебя отдамъ! Еще бы -- кривая у него да горбатая -- самому не жалко. Суровцевъ -- полную шапку серебра. Я ему домъ новый въ слободѣ поставилъ... По-настоящему, ему бы Егорія на грудь за побѣды-одолѣніе... Молодой Савостѣевъ у насъ -- изъ коммерческаго училища, онъ -- образованный! Хотѣлъ Андрона-то въ Америку везти въ циркахъ показывать. Большіе мильоны нажить грозился. Да Андронъ спятилъ.
   -- Помилуйте, какъ же иначе. У насъ мастерство. Я въ Америку, а кузница моя куда?
   -- Портреты съ него снималъ. Въ журналы послалъ -- не напечатали. А то бы на всю Россію обнародовали, какой у насъ гражданинъ объявился. Ермолай-то -- скряга, а до сихъ поръ за него всѣ подати платитъ. Чувствуй! У насъ, братъ, такъ. Угодилъ ты купцамъ -- дыши, сдѣлай одолженіе. Мы тебя взыщемъ щедротами. А не угодилъ -- бѣда. Какъ рака вышелушатъ, и скорлупы не останется. Вся Россія, братъ, нашимъ купечествомъ держится.
   Андронъ неожиданно возмутился. Даже странно было видѣть, когда этотъ скромный человѣкъ показалъ зубы.
   -- Ну, это тоже,-- по-своему издалека подходилъ онъ.
   -- Что тоже?
   -- Купцы-то. Положимъ, жалости у васъ точно нѣтъ. А только безъ мужика и вамъ конецъ.
   -- Да мужикъ у меня вотъ гдѣ!-- и Слоповъ сжалъ кулакъ.-- Разожму -- дышитъ, зажму -- кровь брызнетъ.
   -- А я про что?.. Сосете вы кровь...
   -- Отъ Бога велѣно. Онъ положилъ купцу это всѣхъ питаться.
   -- Точно комару.
   -- Ты думаешь, мужику награжденія не будетъ? Помремъ -- тамъ, братъ, онъ на первое мѣсто, у самаго престола... Получай свое, миляга!
   Чѣмъ ближе былъ назначенный часъ, тѣмъ нервное состояніе Семигорова становилось невыносимѣе.
   Жилка откуда-то досталъ ржавую пистоль и, вооружась ею, прицѣливался на дворѣ въ собаку, чуть не рвавшуюся въ куски отъ злости.
   -- Ты это зачѣмъ?-- крикнулъ ему сверху, съ галлереи, Милитонъ Саввичъ.
   -- Съ собой возьму!
   -- На Моську? Что надумалъ, брось. Потому ежели по нашему характеру да огнестрѣлъ -- сейчасъ, братъ, на Сахалинъ попадемъ. Нѣтъ, мы такъ, по-христіански, обойдемся.
   Андронъ уныло ходилъ по тому же двору и самъ себя настраивалъ -- ну жался.
   -- Сказываютъ, у Флегонта силища?-- добивался онъ у Жилки.
   -- Борони Боже! Медвѣдя сломитъ!
   -- О, Господи!-- вздыхалъ Андронъ.-- Что-то будетъ...-- и чувствовалъ, что у него колѣни жалуются и подъ ложечкой тоска.
   Вывели коней -- напоили. Налившимися кровью глазами они косились на кучера: Отъ сосѣда привели двухъ волкодавовъ. На всякій случай -- авось, и они пригодятся, и посадили тутъ же на цѣпь. Свой песъ въ первую минуту былъ изумленъ до столбняка. Сѣлъ на задъ и самъ не знаетъ, что ему дѣлать, то хвостомъ вильнетъ, то пасть раскроетъ... Подумалъ-подумалъ, должно-быть обида дѣйствительно представлялась ему неизмѣримой -- завылъ, какъ на покойника. Но не прошло и нѣсколькихъ минутъ, во дворѣ поднялся такой концертъ, котораго, я полагаю, ни одно ухо смертнаго не слышало. Остервенѣлые псы, гремя здоровыми цѣпями, кидались другъ на друга издали, мотая мордами, раскидывая слюну и задыхаясь отъ бѣшенства.
   "Вотъ бы теперь собачкамъ Моську Копрова бросить!" -- фантазировалъ Слоповъ.
   -- А ужъ за Еликонидкой -- мы съ тобой вдвоемъ, -- объяснялъ онъ Семигорову.-- Одинъ вызоветъ, а другой -- къ рукамъ приберетъ... И закрутимъ же! Спаси Господи! Какъ бы изъ городскихъ головъ не вылетѣть. Чего добраго.
   Почему-то Милитону Саввичу нравилось соблюсти всевозможную таинственность. Когда близокъ уже былъ назначенный часъ, онъ шопотомъ подозвалъ Андрона и Жилку. Выслушавъ его, они медленно побрели куда-то. Жилка былъ особенно значителенъ. Нюхающій воздухъ обыкновенно, теперь онъ ужъ такъ держалъ носъ по вѣтру, что и непосвященному было ясно: Жилка задумалъ нѣчто важное, загадочное и опасное. Андронъ тоже блѣднѣлъ, нервничалъ, разминалъ персты, зайчикомъ оглядывался, вообще продолжалъ пужаться. Когда они исчезли, Слоповъ сталъ передъ иконою.
   -- Помози Господи... Чего жъ ты?-- оглянулся онъ на Семигорова.
   -- Ну, тебя! Тянешь душу.
   -- Нельзя. На супостата идемъ. Теперь и намъ пора.
   -- А тройка?
   -- Вона, да она давно у Невзоровскихъ колодцевъ ждетъ насъ.
   -- Это зачѣмъ?
   -- Чтобы никто не видалъ.
   И онъ необыкновенно значительно помоталъ рыжими лохмами, зачѣмъ-то надѣлъ медаль на шею, Льва и Солнца и бухарскую звѣзду на бокъ подъ пальто, цѣпь городского головы въ карманъ положилъ.
   -- Во всѣхъ регаліяхъ. Все становому не такъ ужъ ловко будетъ за шиворотъ цапать. Одно у меня горе: бухарской звѣздой эмиръ обидѣлъ. Прислалъ бы большую... Совсѣмъ бы я тогда генераломъ былъ.
   Николай Львовичъ быстро шелъ къ Невзоровскимъ колодцамъ, за городъ. Ему все казалось, что онъ опоздаетъ. Онъ не замѣчалъ кланявшихся ему знакомыхъ, не видѣлъ домовъ съ раскрытыми окнами, откуда на него заглядывалась не одна женская головка. Вчерашній надворный совѣтникъ встрѣтился. Вспыжился было павлиномъ, да не выдержалъ.
   -- Я тебя, подлеца, еще поучу!-- пугнулъ онъ Слопова.
   -- Своимъ бокамъ...
   -- До сихъ поръ медомъ пахну.
   -- Еще жъ бы... Липецкій -- первый сортъ, Шатуновской очистки... Женѣ слаще цѣловать тебя будетъ.
   Чиновникъ плюнулъ.
   -- Будь я на дѣйствительной службѣ, а не въ отставкѣ -- засудилъ бы тебя за оскорбленіе должностнаго лица.
   -- То-то что бодливой коровѣ Богъ рогъ не даетъ.
   -- Думаешь -- двумя Катеньками отдѣлался?
   -- Ступай, не глазь, чортова перечница!-- зашипѣлъ на него Милитонъ. Того точно смело.-- Ишь ты... аппетитъ разыгрался!..
   Дома становились меньше, приземистѣе, заборы чаще и старѣе, улицы пыльнѣе и безлюднѣе. Черезъ одну бѣжалъ мѣдникъ Сергѣй. Слоповъ окликнулъ его.
   -- Что несешь?
   -- Капусту.
   -- Да вѣдь смердитъ, дьяволы! Вы подыхать будете, а городской управѣ забота.
   -- Ничего, ваше степенство. Человѣкъ не свинья -- все съѣстъ.
   Наконецъ, послѣдніе дома точно отбѣжали назадъ. Безлюдная дорога легла стрѣлкой. Вдали подъ солнцемъ мерещилась рощица. Было жарко. Солнце пекло во всю. Кое-гдѣ сожженная зелень подергивалась пыльными заточами. Трепались высохшія былинки. Въ падяхъ, гдѣ такія попадались, дозрѣвали огороды. Крупными шарами безсильно лежали на заскорузлыхъ грядахъ арбузы, золотились дыни, непомѣрно вздувались тыквы, точно купеческая дама, затянутая въ корсетъ. Снизу вверхъ по откосамъ бѣжала цѣпкая быстовица, ухитрившаяся и теперь покрыться цвѣтами. Въ зноѣ что-то звенѣло -- невидимое. Точно безчисленное множество крохотныхъ колокольчиковъ летало надъ томившеюся землей. Слоповъ смахивалъ потъ ладонью.-- "Точно что,-- бранился онъ,-- сунуло меня отослать тройку. Теперь пекись". Но роща все вырастала и вырастала. Вонъ и часовенка въ ней видна. Подперли ее по сторонамъ, точно бабушка ветхая деньми стоитъ на костыляхъ. Отыми -- сейчасъ разсыплется. Надъ самыми колодцами она. Дверь растворена. Икона полинявшая. Кто-то ее зелеными вѣтками украсилъ. Высохли онѣ и листъ весь смялся, сморщился и обвисъ. Тихо какъ. Слышно только -- фыркаютъ кони въ сторонѣ, да Андронъ сопитъ около. Жилка изъ травы змѣемъ взвился навстрѣчу.
   -- Готово-съ,-- забѣжалъ онъ къ Слопову сбоку.
   -- И безъ тебя знаю... Не шурши.
   -- Я такъ... для порядку. Чтобы хозяева наше усердіе видѣли... Для кого стараемся.
   -- Ладно, ползи... Ты безъ дѣла не лѣзь... А то словно клещъ... Я вѣдь не собачье ухо тебѣ.
   -- Извѣстно-съ.
   -- Эй, подавай!-- крикнулъ Семигоровъ, у котораго все внутри полошилось отъ нетерпѣнія.
   Тихо подъѣхалъ экипажъ. Жилка взвился на козлы, Андрона усадили внутрь.
   -- Сопи у меня еще!
   Андронъ нахмурился. Его всего холодомъ поводило. Разминаетъ разминаетъ ноги, а онѣ у него все дрожмя-дрожатъ.
   -- Пужаешься?-- засмѣялся Милитонъ Саввичъ.
   -- А то нѣтъ? Вы думаете легко... человѣковъ повреждать.
   -- А ты такъ обходись -- деликатно.
   -- Нешто со своей силой сообразишь. Поди-ко -- на заводахъ бывалъ? Удержи маховое колесо. Оно тебя самого въ дрязгъ. Нашелъ у кого деликатности искать -- у кузнеца.
   Николаю Львовичу показалось, что тройка ѣдетъ слишкомъ тихо.
   -- Да погоняй ты!
   Кучеръ обернулся.
   -- Никакъ нельзя. Застоялись. Бѣшеныя -- тронь, пока не устанутъ -- расхлещутъ...
   Семигоровъ хмурился и не зналъ, куда ему дѣвать тоску.
   -- Вѣдь ее тамъ убить могутъ!-- вырвалось у него.
   -- Это Моська-то убьетъ -- небось! Поопасается. Тишкомъ извести мало-маля -- другой разговоръ. Это нашъ братъ возьметъ ножъ да единымъ махомъ въ случаѣ ежели... А Копровъ комаринымъ жаломъ годъ будетъ колоть. Подзюзя извѣстная. На то взять...
   

XXI.

   Роща осталась позади.
   -- Ну, теперь благословясь -- дорога-то стрѣла.
   Кучеръ крѣпче надвинулъ шапку, воззрился вдаль и чуть тронулъ вожжами.
   Жилка свѣту не взвидѣлъ. Схватился за облучокъ. Лошади кинулись, точно цѣлый рой осъ жалилъ ихъ позади. Неслись будто со слѣпу, одна передъ другой забирая впередъ. По сторонамъ что-то мелькало, вѣтеръ свисталъ въ ушахъ, комки земли со страшною силою впивались въ лица, экипажъ точно по воздуху стремился куда-то, оставляя позади тучи пыли... Еще минуту и, казалось, что кони совсѣмъ къ дорогѣ припали. Стелются, пристяжные вкось, коренникъ пространство жжетъ горячимъ дыханіемъ. За ногами не услѣдишь, точно это не тройка, а одно чудовищное животное на невидимыхъ крыльяхъ. Вотъ-вотъ оторвется отъ почвы и взовьется на высоту -- поминай какъ звали. Справа и слѣва изъ травы скидываются птицы. Мелькнетъ мгновенно -- и нѣтъ ея. Впереди изъ какой-то бахчи выбѣжала собака -- и морды разнять не успѣла, а экипажъ Богъ знаетъ гдѣ, такъ что громкій лай ея задохся въ его пыли. Оглянись теперь -- чуть не до самыхъ Невзоровскихъ колодцевъ стоитъ эта пыль, не садится. Солнце ее радугою краситъ, золотитъ, а изъ-подъ тройки новые и новые клубы ея взвиваются. "Усидимъ?" -- трепетно спрашиваетъ Жилка у кучера. Но тому не до него. Зорко за конями слѣдитъ. Зазѣвайся только -- все развалится... Вожжи натянуты какъ струны и даже звенятъ порою глухо, но шорстко. Переборъ копытъ -- гдѣ земля покрѣпче -- своя музыка. Даже ритмъ въ нихъ есть. Гривы развѣваются -- красота настоящая, точно въ тучѣ позади родились эти кажущіеся фантастическими звѣри. Ноздри -- круглы, трубами навстрѣчу безконечности открылись. Хвосты по вѣтру раскинуты. Сила, удаль, отвага!.. Животное счастіе въ нихъ, въ этихъ коняхъ, которымъ теперь чортъ не братъ. Даже тоску Семигоровскую придавили -- молчитъ она. У самого глаза разгорѣлись во всю. Слоповъ -- тотъ не знаетъ, гдѣ онъ -- не на небѣ ли. Откинулъ рыжіе лохмы назадъ, рогъ открылся -- не надышится. Волкодавы позади -- стрѣлами несутся въ пыли. Если и мелькнутъ, такъ совсѣмъ сѣрыя отъ нея -- вытянулись въ струну... Гдѣ тетива позади? Отчего не звенитъ она? Примерещится верстовой столбъ -- и назадъ. Другой ему навстрѣчу. Что впереди -- смерть или жизнь? Не все ли равно, если настоящій моментъ пьянитъ отъ ужаса и восторга, если ему равнаго нѣтъ въ душѣ человѣческой. "Ухъ"! только и вырывается у Слопова... Тянись душа вслѣдъ! Даже на Николая Львовича не смотритъ. Всѣ нервы такъ возбуждены, что и не видя онъ чувствуетъ и въ томъ такую же бездну восторга... Одинъ Андронъ супится и про себя разсуждаетъ: "Есть ли на свѣтѣ такой силачъ, чтобы сейчасъ эту тройку, за колесо схватись, остановилъ. Нѣтъ, не должно быть... Во всей подиселенной нѣтъ такого и быть не можетъ". А даль еще раздвигается, и чудится, вѣкъ будутъ скакать эти кони и ни до чего не доскачутъ.
   -- Рѣжь коней въ мою голову!-- оралъ Милитонъ Саввичъ, совершенно позабывшій, что кони не его.-- Разъ жить, братцы, да зато во всю!-- оглядывался онъ обезумѣвшими глазами на Николая Львовича.
   -- Ты погоди праздновать, что-то выйдетъ.
   -- Выйдетъ. Все равно помремъ... Сейчасъ хорошо -- и вали въ кучу! Теперь бы мою шельму на колѣна -- и за тридевять земель въ тридесятое царство... Гляди-гляди -- волкодавы-то стараются. Ай, голуби -- не догнать... Ангелы!.. Господи, да что жъ это!-- Совсѣмъ раскосился онъ отъ счастья.-- "Страшной!" "Бодряга!" -- оборачивался онъ къ собакамъ,-- вывертывайся на изнанку. Чего еще.-- Послушай-ка... Ты слова понимать можешь?
   Слоповъ сдѣлалъ надъ собою усиліе... Сморщился весь и отмахнулся.
   -- Ну-те... Ничего сейчасъ не пойму...
   Ѣхали-ѣхали. Въ этотъ часъ лошади съ угару влетѣли въ рощу, и не успѣлъ еще Семигоровъ сообразить, чья это, какъ она точно отбѣжала назадъ. Вонъ синею тучкой мерещится. Вихремъ село пронизали -- только и остались въ памяти ребятишки, какъ воробьи разсыпавшіеся по сторонамъ, да свинья, завизжавшая благимъ матомъ, должно-быть колесомъ ее тронуло. Церковь неслась навстрѣчу, вся бѣлая съ бѣлою колокольней, будто въ длинной рукѣ высоко крестъ держала. Поровнялась, обернулась на тройку всѣми своими большими окнами и ужъ Богъ знаетъ, гдѣ она... А кони такъ и глотаютъ просторъ. Сѣрый хищникъ въ поднебесьи широко раскинулъ крылья и застылъ -- что это стремится по землѣ и куда?.. Намѣтилъ-было себѣ добычу, а тутъ цѣлымъ облакомъ пыли защитило ее. Поди, высматривай еще... Нивы пошли, удивленные колосья въ золотыхъ иглахъ вытягиваются одинъ изъ-за другого, васильки такъ и горятъ синими огнями, а макъ краснымъ полымемъ отъ нетерпѣнія: что за люди?.. Опять село... Еще. Вонъ монастырь вдали. Дорога къ нему отдѣлилась отъ этой, сдѣлала кругъ по жнивью и тоже стрѣлкой легла. За монастыремъ лѣсъ... Балка съ рѣчушкой; взглянулъ туда Семигоровъ, и сердце захолонуло. Давно ли они были такъ счастливы тамъ... Кажется и трехъ дней не прошло. И островокъ тотъ стоятъ, заколдованный солнцемъ и тихими заклинаніями чистыхъ, быстро бѣгущихъ струй. И гнѣздо посреди -- цѣло, ждетъ. Поди и деревья наклонились, смотрятъ на траву у разбитаго молніей дуба и думаютъ, гдѣ же эти блаженные люди, что цѣлые часы проводили тамъ въ тѣни и прохладѣ, забываясь подъ тихій, задумчивый шелестъ листовъ и меланхолическое посвистываніе иволги... Но лѣсъ мало-по-малу тускнетъ и сливается съ далью, какъ старое воспоминаніе, теряющееся въ такихъ же другихъ, а впереди намѣтился другой. Только далеко еще до него. Пожалуй, это и не онъ. Такъ, марь какая-то мерещится... Воздухъ загустѣлъ, паръ поднялся отъ земли... Вотъ Жилка, весь блѣдный отъ ужаса, все еще какъ котъ на собакѣ цапается тонкими пальцами за все, что можетъ, -- обертывается къ Николаю Львовичу и киваетъ туда. А у самого языкъ высохъ, сказать ничего не можетъ. Но Семигоровъ понимаетъ и такъ. Во всякомъ случаѣ, что бы то ни было, а сейчасъ все разрѣшится, опредѣлится, оправдается. Неизвѣстности конецъ! Впрочемъ, какое же это сейчасъ. До лѣсу, поди, часа полтора, да лѣсомъ сколько?... Обернулся Николай Львовичъ, на кулачнаго богатыря смотритъ, а тотъ рукава заворачиваетъ.
   -- Чего ты?
   Зубами скрипитъ, и еще нѣсколько минутъ назадъ кроткіе глаза его кровью налились.
   -- Что ты? Ужъ не случилось ли съ нимъ чего?
   -- Готово... Господа купцы, давай мнѣ его, Флегонта. Гдѣ онъ, дьяволъ... Готово. Я ужъ теперь совсѣмъ спускался. Въ клочки изорву!...
   -- Погоди,-- вступился Слоповъ.-- Всего будетъ. И Флегонтовыхъ лапъ не минуешь.
   -- То-то что. Скорѣича бы...
   -- Ладно-ладно...
   Бѣжали-бѣжали кони и точно угомоняться начали. Быстро бѣгутъ, а все-таки пыль позади то и дѣло что обдастъ Семигорова. Значитъ "мѣряютъ" потише прежняго. И кучеръ уже успокоился -- разминается. Видимое дѣло, руки затекли. Плечами поводитъ.
   -- Пару-то поспустили,-- оглянулся онъ.-- Теперь ровно пойдутъ. А то борони, Боже... День постоятъ -- душу выворотятъ!.. Бѣда... Держишь, а самъ думаешь, какъ бы жила не лопнула...
   Они все еще забирали крупною рысью, но это ужъ было не то. Даже Жилка отошелъ, перекрестился и обернулся на Николая Львовича.
   -- Выше скобродіе... Что мнѣ въ голову пришло...
   -- Ну?
   -- Милитону Саввичу надоть бы одному къ Моисею Лукичу сначала... По дѣламъ.
   -- Ночью какія дѣла?
   -- Запоздали. Въ селѣ останавливались. Въ лѣсную потайну потому и пріѣхали такъ. Будто лѣсъ торговать. А тѣмъ временемъ я стороной увѣдомлюсь, какъ и что. А то вѣдь бунтъ... Скажутъ съ разбоемъ.
   -- Умственный ты человѣкъ, Жилка!-- ободрилъ его Слоповъ.-- Мы все норовимъ лбомъ стѣны ворочать.
   -- Кто чѣмъ можетъ, Милитонъ Саввичъ. Вы по торговой части, а тѣмъ временемъ... мы пощупаемъ, какъ что. Флегошку-то въ лѣсъ вытянемъ. Онъ страсть охочь силу пробувать. На Андрона его напустимъ. Пущай они промежъ собой... бодрятся да оглобли вяжутъ, черти несуразные.
   -- Погоди, братъ. Какъ еще придется... А ежели онъ, какъ солдатъ на часахъ. Моська-то тоже не дуракъ, знаетъ съ кѣмъ игру завелъ. Семигорова по сердцу ударилъ -- значитъ, будь на чеку. Нѣтъ, братъ, вижу, Жилка, что и ты глупъ.
   Жилка завялъ, но только на минуту.
   -- А вотъ я вамъ, Милитонъ Саввичъ, докажу свою умственность. Сами увидите.
   -- Ладно-ладно... Посмотримъ... Недолго осталось.
   -- Недолго-то недолго, -- оглянулся кучеръ, -- да лошадямъ на опушкѣ вздохнуть надо бы.
   -- Братцы!..
   И Жилка взвился какъ одурѣлый, даже Слоповъ испугался.
   -- Что ты, ну?
   -- Я глупъ... Нѣтъ, братцы, былъ глупъ одинъ такой.
   И вдругъ Жилка сдѣлался необычайно гордъ.
   -- Мнѣ, братцы, по плечо-то еще и поищешь. Вотъ что,-- картузъ его взлетѣлъ самъ собою на затылокъ, козырькомъ въ небо.-- Я глупъ!.. Топоръ-то съ нами есть.
   -- Нѣтъ, топора нѣтъ.
   -- Ну, вотъ. Благодареніе Господу! Я глупъ. Вотъ вы увидите, какъ я глупъ. Достать надо -- топоръ-отъ. Ты деревья рубилъ когда?-- обернулся онъ къ Андрону.
   -- Не случалось...
   -- Ну такъ попробуешь. Нѣтъ, мы этого Флегошку вотъ какъ въ силокъ возьмемъ. Ахъ ты, тотеревъ-тетеревъ! Думаешь, орясина, медвѣдя ломаешь -- такъ и выше тебя нѣтъ. Лѣсное чучело. То-есть, Милитонъ Саввичъ, какъ мы этого Флегошку полонимъ... Такую я сейчасъ планту -- какъ бы полководецъ. Всѣхъ изъ дому вызволимъ. Ахъ вы, дураки-дураки,-- и Жилка искренно заливался хохотомъ.-- Стадо баранье. Съ кѣмъ связались, съ Жилкой. Нѣтъ, это, братцы, погодить надо. Жилка-то не вамъ чета...
   Слоповъ вдругъ и самъ засмѣялся.
   -- Поняли, Милитонъ Саввичъ?
   -- Ну, и штукатуръ ты, брата...
   -- Нѣтъ, вы меня поняли, сколь я высокъ?
   -- Да ужъ... Что говорить. Такъ ты Флегошку-то какъ перепела на дудку вызвать думаешь?
   -- Сами увидите. Какъ по нотамъ. Настоящее будетъ у насъ партесное пѣніе. Вы только меня слушайтесь.
   По пути къ лѣсу выросъ маленькій выселокъ. Должнобыть недавно построились -- избы еще сосной пахли и бревно смолой потѣло. Кучеръ привернулъ туда -- надо было отдохнуть конямъ...
   -- Какъ солнце станетъ садиться -- мы и поѣдемъ.
   -- Ладно.
   Тяжело вывалился Слоповъ изъ экипажа. Сунулся въ одну избу -- бѣдно. Къ другой -- получше.
   -- Самоваръ-то у васъ, у чертей, есть?
   -- Самъ-то ты изъ раю, что ли?-- спросилъ его голосъ съ небеси.
   Милитонъ Саввичъ поднялъ голову къ полатямъ.
   -- Ты, медвѣдь, чего урчишь? Гостей принимай.
   -- Батюшки, да это Слоповъ.
   -- Онъ и есть. Самоваръ ставь.
   -- Ладно... Куда Господь несетъ?
   -- Къ Копрову въ лѣса... Хочу на срубъ покупать.
   -- Такъ онъ тебѣ и далъ, какъ же. Самъ братъ Божьи деревца съѣстъ. У него у самого апекиту на нихъ сколько хошь. На моей памяти верстъ на четыреста дубравъ извелъ. Душа окаянная. Ты, будемъ такъ говорить, хорошъ. Тоже нашему брату отъ тебя -- ой тошно. Чуть что -- за горло. Купецкая повадка у васъ. Съ издѣтства на мужика вы натасканы. На обиду на самую, но ужъ до Мосея Копрова куда тебѣ. У него подлинно несыть, а не душа. Ты пьешь-пьешь кровь да и отвалишься -- сытъ, значитъ, а у него, шалишь. Онъ-те дойметъ. Ну, да, брата, и мужикъ тоже не дуракъ. При случаѣ и онъ свое возьметъ. Вотъ тебѣ теперича самоваръ нуженъ? Поставить его гривенникъ, а безъ рубля я и съ полатей не слѣзу! Понялъ?
   -- Ладно и пятиалтыннымъ подавишься.
   -- Нѣтъ. Такая у меня душа. Я что разъ присудилъ, такъ тому и быть. Къ чаю-то сливокъ понадобится. Ну, такъ за воду, да за сливки -- еще рупь... Да услуженіе опять же рупь... Вотъ тебѣ и сказъ. Хочешь чай пить -- три отдашь. А нѣтъ -- ступай дальше.
   -- Крестъ-то на тебѣ есть?
   -- На мужикѣ всегда крестъ. Мы, братъ, и на себѣ носимъ его, и какъ Христосъ несемъ... А вотъ у васъ, у купцовъ, точно что. Поискать-то надо кресты. Я, вѣдь, не сдуру тебѣ это. Ты что думаешь. Возилъ я опрошлый годъ сѣно тебѣ цѣлое лѣто. Ты меня на три рубля при расчетѣ надулъ. Вотъ теперь ихъ и выкладай объ это мѣсто. А иначе я и не шелохнусь. Легъ брюхомъ вверхъ на полати, и буду лежать. Жужжи, какъ муха, внизу... У меня мухъ много.
   Слоповъ засмѣялся.
   -- Кузьмой тебя звать?
   -- Да, видно что такъ. Небось, вспомнилъ, какъ я посередь твоего двора лаялся?..
   -- Вспомнилъ.
   -- То-то, господинъ купецъ. Еще будь счастливъ, что я пятерку съ тебя не спросилъ.
   -- А можетъ, я тебѣ ее и дамъ.
   -- Ты-то?..
   И мужикъ такъ изумился, что даже ноги спустилъ съ полатей.
   -- Я...
   -- Н-ну... Ты это тоже, выдумалъ А что жъ... На милость закона нѣтъ. Только что я такихъ купцовъ еще на вѣку не видывалъ... Господа -- точно. Барину угодишь, у ево деньги глупыя, рожоныя деньги. Онъ, братъ, ихъ хребтомъ не выпотѣлъ... Онъ тебѣ и десятку броситъ -- особенно ежели на міру,-- чтобъ повеличаться, вотъ-де какой я Соломонъ. А чтобы купецъ да охотой. Такого у васъ поведенія нѣтъ!
   -- Ну вотъ на тебѣ...
   Слоповъ вынулъ синенькую бумажку...
   Мужикъ мгновенно выросъ передъ нимъ... И даже почтительный видъ принялъ, что очень этому философу не шло.
   -- Топоръ у тебя, разумѣется, есть?
   Мужикъ оторопѣлъ... Посторонился даже.
   -- Чего ты?-- засмѣялся Милитонъ Саввичъ.
   -- Не ровенъ часъ... Ишь ты какое придумалъ -- топоръ!
   -- Да что жъ я тебя, зарублю, что ли, дура.
   -- Зачѣмъ онъ тебѣ понадобился?
   -- Въ лѣсъ поѣдемъ. На всякій случай отъ волковъ.
   -- Ружьемъ отъ волковъ надо... Есть, есть... Только, братъ, за самоваръ съ топоромъ пяти рублей мало. Почемъ я знаю, какихъ ты волковъ въ лѣсу ищешь. Съ другимъ волкомъ, пожалуй, и я влечу.
   -- Ну, разговаривай еще... Жилка, поищи топоръ и въ телѣгу...
   -- Ахъ, купцы, купцы,-- сокрушался мужикъ.-- Съ вами сговоришь развѣ.
   А самъ наклонился куда-то подъ лавку и вытащилъ.
   -- Вотъ онъ ты -- получай. Только ежели что -- я, братъ, не въ отвѣтѣ. Мое дѣло сторона. Лѣсъ тоже темный. Подика, разберись тамъ. Сказываешь -- дерево рубить, я тебѣ вѣрю... Ты это помни...
   -- Помню, помню. Нечего дурака валять... Тоже и я вижу -- ловокъ прикидываться. Пять рублей получилъ и молчи.
   -- Потому у васъ, господа купцы, -- не унимался мужикъ,-- замѣсто души-то ржавый гвоздь...
   -- Тресну я тебя по уху, будешь ты помнить.
   -- Зачѣмъ по уху... Ухо Божіе. Ты мое ухо рожалъ, что ли? Нѣтъ, братъ, по нынѣшнимъ временамъ ухо оставить надобно...
   Николаи Львовичъ отъ чая отказался. Ему не терпѣлось.
   -- Я пойду пѣшкомъ въ лѣсъ. Вы меня нагоните, -- предложилъ онъ.
   -- Ступай, ступай. Самъ вижу -- кипитъ у тебя. Все равно не усидишь. Ты только не уходи далеко -- не ровенъ часъ... Медвѣдей тутъ, въ копровской дубравѣ, волковъ -- воинство цѣлое.
   -- Ладно... Очень я испугался!
   -- Ты-то не испугаешься, я знаю, только ежели Михаилъ Ивановичъ съ затылка тебѣ шкуру сдеретъ да портретъ завѣситъ, такъ Еленѣ Борисовнѣ пропадать. Кто за нее вступится?
   

XXII.

   "Это правда", -- подумалъ Семигоровъ и вышелъ изъ избы. Кудлатый щенокъ подкатился ему подъ ноги, завивая хвостъ кренделемъ, какая-то баба съ подоткнутыми подолами бѣжала издали, на удивленіе вселенной показывая похожія на бревна ноги. "Грибовъ не угодно ли, боровики у меня!" -- кричала она. "Спроси въ избѣ". Пыль по дорогѣ, позади, еще стояла, вся золотая отъ косыхъ лучей солнца. Впереди было тихо, спокойно. Кротко въ вечернемъ свѣтѣ спѣли нивы. Едва-едва шелестѣли колосья, когда вѣтерокъ собирался проснуться и, только вздохнувъ, засыпалъ опять. Длинную тѣнь бросали на востокъ большія одинокія деревья -- они точно сквозь золотую сѣтку зеленѣли -- такимъ живымъ, желтымъ отблескомъ охватывалъ ихъ закатъ. Оглянулся на западъ Семигоровъ -- и какъ ни тосковало, какъ ни болѣло его сердце -- залюбовался невольно. Точно огнемъ охватывало полнеба, и въ этомъ червонномъ полымѣ совсѣмъ уже черными казались избы выселка и зубчатымъ рубчикомъ на горизонтѣ чудился женскій монастырь. Вѣяло свѣжестью. Востокъ, весь сизый, будто холодѣлъ въ ожиданіи медленно подступавшей ночи. Тамъ ужъ собирались призрачныя, лазоревыя сумерки... Семигоровъ быстро шелъ по дорогѣ. Ему надо было угомонить себя, а то дышалось трудно, грудь съ болью ширилась, словно хотѣла все, что было передъ нею, заключить въ свою крѣпкую клѣтку. Кровь горячо лилась по жиламъ, такъ горячо, что ноги горѣли... Думалъ ли онъ о чемъ-нибудь -- едва ли. Разъ даже поймалъ себя на томъ, что шаги считаетъ. До двухсотъ восьмидесяти шести дошелъ и очнулся. Въ нивахъ звонъ и въ головѣ тоже. Точно всѣ эти кузнечики собрались подъ его черепъ и трещатъ тамъ во всю. И въ воздухѣ пѣло -- сотни птичекъ взвивались вверхъ, носились въ вечерней теплой чистотѣ темными точками, радостно трепетали крылышками и серебрянымъ дождемъ роняли на землю наивныя, простенькія, какъ полевые цвѣты и какъ они казавшіяся счастливыми, рулады... Мужикъ ѣдетъ навстрѣчу. Въ лѣсу былъ -- ишь сколько валежника набралъ. Заходящее солнце зажгло его рубаху -- такъ и горитъ, и валежникъ весь убрался яркими красками... Когда телѣга поровнялась съ Семигоровымъ, оттуда вдругъ поднялась кудластая дѣтская головенка. Волосы свѣтлѣе лица, а глаза свѣтлѣе волосъ... Мужикъ поклонился, почему-то задергалъ вожжами, такъ что жалкая четвероногая кляча какъ-то бокомъ-бокомъ поскакала, оттопыривая дугою хвостъ и мотая шершавою головою. Лѣсъ все ближе и ближе. Теменью обложилъ дали и супится оттуда, синій, мрачный, зловѣщій. Еще ничего не разобрать въ немъ -- туча-тучею пока, но Семигоровъ не можетъ оторвать глазъ отъ него. Тамъ, гдѣ-то, въ таинственной глубинѣ -- она. Ждетъ ли его Елена? Должно-быть. Не можетъ она думать, что онъ оставитъ ее, дорогую, родную, милую, въ рукахъ жестокаго и причудливаго старика-тестя... Сидитъ у окна вѣрно и пристально-пристально смотритъ въ лѣсную муть и глубь -- не покажется ли тамъ въ безмолвіи и сумракѣ знакомая фигура. И сердце у нея бьется, и слезы на глазахъ. Такъ бы и выкинулась въ окно навстрѣчу. А можетъ-быть ей и къ окну подойти нельзя. Въ горницѣ -- тесть, и пилитъ, пилитъ ее, ругается надъ нею. Хорошо если только. Копровъ на все способенъ. Скотина безпощадная. По-мужицки къ веребью привяжетъ да какому нибудь изъ "работъ" своихъ прикажетъ у себя на глазахъ учить ее вожжой. И кровь кидалась въ голову Николаю Львовичу, и ноги быстрѣе шли къ этой сизой тучѣ далекаго лѣса, а голова оборачивалась назадъ. "Что жъ они не ѣдутъ, чего ждутъ, развѣ можно медлить такъ? Кони не выдержатъ! Пусть колѣютъ -- лишь бы изъ лѣсу вывезли, а тамъ не до нихъ". Что-то шарахнулось въ нивѣ, по тому направленію, куда оно пробѣжало, колеблются усатые колосья, шуршатъ... Не заяцъ ли вскинулся. Хорошо, что дороги не перебѣжалъ -- скверный знакъ былъ бы. Семигоровъ поневолѣ дѣлался суевѣрнымъ... Чу! что это? Точно скрипятъ... Должно-быть въ оврагѣ коростели... Изъ травы далекаго луга перепела рѣзко и отчетливо точно команду свою выкрикиваютъ: "спать-пора, спать-пора". Ночь близится и близится съ своей сырою тьмою, сновидѣніями, кошмарами, съ ужасами просыпающейся совѣсти и покоемъ отходящей устали. Вонъ и солнце, точно громадная золотая капля опускается въ розовый океанъ, перерѣзалось темною черточкою неподвижно вытянувшагося облачка, коснулось края земли... "Ахъ, ты, Господи -- да когда же они выѣдутъ? Не вернуться ли поторопить ихъ?.. Нѣтъ -- они скоро вѣрно. Не могутъ же забыть въ самомъ дѣлѣ... Нельзя этого -- она ждетъ... А если они раздумали? Все равно -- онъ одинъ разнесетъ подлое гнѣздо... "Замокъ Черномора!" -- почему-то пришло ему въ голову, хоть онъ гораздо болѣе былъ похожъ на Руслана, чѣмъ старикъ Копровъ, бритый и хилый, на волшебника...
   И онъ еще быстрѣе шелъ впередъ въ загадочную область вечернихъ сумерекъ... Онѣ были уже близки, ему даже казалось, что суровый, молчаливый лѣсъ надвигается на него отовсюду. Еще недавно онъ выступалъ на горизонтѣ, а теперь точно обнимаетъ поля. Николай Львовичъ видѣлъ его и направо, и налѣво. Оттуда онъ охватывалъ Семигорова, будто хотѣлъ заключить его въ очарованный кругъ, а передъ нимъ самимъ отступалъ въ глубину. Солнце сѣло. Червонное золото заката гасло. Небо, точно обморочное, блѣднѣло. Краски жизни сбѣгали съ него, и что-то немощное, покорное, болѣзненное сказывалось въ этотъ часъ въ обмирающей передъ строгимъ взглядомъ ночи усталой за день природѣ. Тускли нивы -- кое-гдѣ между колосьями бѣлесовѣлъ туманъ, словно тамъ расползалась вата. Спрятались васильки. Голубыхъ огоньковъ ихъ не замѣтилъ бы даже и внимательный взглядъ. Одурѣвшій отъ своего собственнаго, снотворнаго дыханія, пышный макъ свертывался и засыпалъ. Все сплывалось, распускалось, таяло, и ночь -- безмолвная, спокойная, царственно величавая, одна уже подымалась съ востока, влача въ складкахъ своей мантіи миріады звѣздъ... Въ ея призрачномъ обаяніи лѣсъ казался еще выше, и когда Семигоровъ вошелъ сюда, когда надъ нимъ поднялись могучіе гиганты старой дебри, его объяло чувство -- не страха, нѣтъ... а того благоговѣйнаго трепета, который закрадывается въ вѣрующаго, когда среди мистическаго безмолвія храма раздается невѣдомо гдѣ рождающееся и куда уносящееся: "свѣте тихій". Дѣйствительно, такой "свѣтъ тихій" струился сюда изъ безднъ вѣчности. Яркій дневной отошелъ, и въ сумракѣ таинственнаго лѣса лился другой, нездѣшній, видоизмѣнявшій формы, дѣлавшій сущность призракомъ и призракъ сущностью. Въ немъ и мерцаніе звѣздъ, и что-то еще болѣе далекое, задумчивое, непонятное и грустное, и страшное въ одно и то же время. Шелъ-шелъ Семигоровъ, и вдругъ ему показалось, какъ онъ малъ и какъ велики эти сосны. Точно колонны безпредѣльнаго храма, онѣ подымались въ чудившуюся недосягаемою высоту и тамъ сплетались легкими сводами, не настолько густыми, чтобы кое-гдѣ въ нихъ не мерцала робкая звѣзда -- какъ отблескъ надежды, утѣшающей во мракѣ. Тишина, какая тишина! Только въ соборахъ да въ лѣсу такая! Слышишь свое сердце, видишь свои думы и мысли -- потому что кругомъ міръ чудеснаго, онъ воплощаетъ незримое, а зримое тонетъ въ его глубинахъ. Онъ самъ васъ слушаетъ, пристально, внимательно, подымая въ высотѣ надъ вашею головою могучія благословляющія руки. Эти руки облиствѣло. Ночь ихъ сливаетъ съ другими такими же, но вы ихъ чувствуете надъ собою. Глубже и глубже уходилъ въ лѣсъ Семигоровъ -- вольнѣе дышалось ему въ этомъ мракѣ, исполненномъ неразрѣшимой тайны... Вѣтра не было совсѣмъ -- ни одна вѣтка не колыхалась. Листья, и тѣ погружены въ недвижное созерцаніе чего-то видимаго не человѣку, но той природѣ, которую мы въ высокомѣріи своемъ зовемъ неодушевленной. Изрѣдка съ высоты, мягко шурша сквозь стебли, падала глухо въ песокъ шишка, и этотъ звукъ на мгновеніе наполнялъ собою цѣлый лѣсъ... Чу!.. Что это?.. Точно сквозь чащу протискивается что-то большое, сильное, грузное?.. Или волокутъ его. Топота не слышно -- одно сплошное шуршаніе... Дорога чуть видна... Просѣкою -- прямою. Тутъ, у самыхъ ногъ -- дальше она сплывается. Точно тамъ и міру конецъ, и бездна. Ступишь еще нѣсколько шаговъ и полетишь въ нее... Сосна отошла -- не видитъ этого Николай Львовичъ, но ощущаетъ запахъ березы... Должно-быть тутъ-то и начинаются настоящія чащи. Все переплелось, перепуталось. Зеленью воздухъ гонитъ прочь -- такъ она густа. Истинно несосвѣтимое царство, гдѣ днемъ вокругъ васъ цѣлый изумрудный міръ самыхъ неожиданныхъ формъ, сочетаній, изрѣдка раздающихся, чтобы пропустить солнечный лучъ, который пишетъ на всей этой листвѣ загадочные іероглифы. Постоянно смѣняющіяся золотыя письмена его говорятъ что-то, но взору смертнаго не разгадать ихъ смысла. Тутъ свѣжѣе. Семигоровъ чувствуетъ на своемъ лицѣ влагу. Пьетъ ее дыханіемъ. Въ самомъ воздухѣ странное движеніе. Онъ стоитъ, но вы угадываете въ немъ трепетъ какихъ-то крохотныхъ крылъ, точно миріады эльфовъ проснулись и купаются въ ночной прохладѣ -- радостные, но безмолвные... Чу! что это? Николай Львовичъ невольно вздрогнулъ... Какой это шумъ позади?.. Наконецъ-то.
   Они!.. Онъ подождалъ. Тройка подвигалась тихо. Видимо, боялись пропустить его. Гдѣ тутъ разберешь, въ этой жути!
   -- Николай Львовичъ!..
   Онъ отозвался.
   -- Ну, слава-те Господи! А я ужъ думалъ -- не разминулись ли. Лѣсъ, братъ, окаянный. Въ немъ точно пылинка утонешь. Садись, миляга... Ну, Андронъ. Ты какъ?
   -- Спужамшись, господа купцы.
   -- И того лучше. Значитъ, дѣло будетъ какъ слѣдуетъ. Жилка, дышишь?
   -- О, Господи!-- отозвался тотъ съ козелъ трепетнымъ голосомъ. Видимо не по себѣ человѣку.
   -- Дыши, дыши!-- ободрилъ его Слоповъ.-- Показывай свою умственность. Долго еще?
   -- Да... Лѣсъ-то не сразу осилишь...
   Завыло въ глубинѣ... Жилку такъ и дернуло. Тихо ѣхали, а онъ за облучокъ уцѣпился.
   -- Это что? Волки?-- спросилъ Андронъ.
   -- Да. Ты-то городской... Никогда не слыхалъ?
   -- Не случалось. Страшные?.. А?.. Какъ не страшные -- поди... А тоже и волку ѣсть-то хочется, и ему жить указано... А медвѣди?
   -- Медвѣди ночью спятъ. Медвѣдь, братъ, какъ купчиха на хорошихъ хлѣбахъ. Чуть смеркнетъ, онъ ужъ и заваливается до утра. Покой любитъ -- гдѣ помягче.
   -- Что ты даве сказать мнѣ хотѣлъ?..-- обернулся Слоповъ къ Николаю Львовичу.
   -- Когда?-- не сообразилъ онъ.
   -- А какъ мы изъ городу ѣхали.
   -- Постой, я ужъ забылъ... Да... Вотъ что. Мнѣ -- ты меня прости,-- а твоя мать Мелетія не съ руки.
   -- Почему? Старица обстоятельная!
   -- Да... Но Еленѣ Борисовнѣ тамъ не покажется.
   -- Это ты насчетъ грѣшныхъ купецкихъ дѣвицъ? Дѣйствительно. Жизнь у нихъ веселая. Нашъ братъ заѣдетъ -- не знаетъ Мелетія чѣмъ угодить благодѣтелю... И сама кренделемъ ходитъ, и дѣвицы пѣсни поютъ, которыя не по тайности... Ну, а тѣ -- по лѣсу хоронятся въ куткахъ такихъ.
   -- Вотъ видишь. Я другое надумалъ. Барсуковыхъ знаешь?
   -- Пуню съ Нюней? Дѣвицъ-мироносицъ... Блаженныхъ иже въ чаяніи жениха...
   И Слоповъ захохоталъ на цѣлый лѣсъ, да такъ, что Жилка, и тотъ перепугался и взволновался.
   -- Помилуйте, Милитонъ Саввичъ, ужли жъ такъ-то... Медвѣдей, и тѣхъ подымете.
   -- Ничего, подумаетъ, лѣшій по лѣсу ходитъ.
   -- Лѣшій. Нѣтъ, тутъ одинъ лѣшій и есть, Флегошка-оглашенный. Онъ-те лѣшаго покажетъ.
   -- Пуня съ Нюней, какъ не знать. Пуня-то у меня въ лавкѣ сигары, забираетъ -- для воображенія...
   Семигоровъ усмѣхнулся.
   -- Ну, такъ вотъ на первые дни къ нимъ. Пока не догадаются.
   -- А потомъ?
   -- А потомъ -- уѣдемъ. Отдѣльный видъ похлопочемъ.
   -- На жительство, это такъ, правильно. А то отъ одной полиціи не отчихаешься. Какъ банный листъ пристанетъ.
   -- Послѣ за границу.
   -- Во всѣ Европы? Для легкаго воздуха?
   -- Нѣтъ, а пока здѣсь не позабудется и въ норму не войдетъ.
   -- Плакали наши денежки!
   -- Что?-- не понялъ Семигоровъ.
   -- Въ Европахъ-то рублю -- полтинникъ цѣна, да и за тѣмъ находишься... Пусти меня туда -- пропалъ человѣкъ. "Папы съ мамой" -- не скажу. Какъ бы въ обалдѣніи -- видишь напитки, а какъ спросить -- не знаешь. Нашъ Лососевъ ѣздилъ. Вернулся -- пуда полтора въ вѣсѣ потерялъ. Полгода пилъ, чтобы въ себя придти. Вотъ какъ нашему брату въ Европахъ. Еленѣ-то Борисовнѣ что -- она, поди, на всѣхъ языкахъ. Да и ты ученъ. А меня, тятенька -- не тѣмъ будь помянутъ -- больше палкой... Страхъ Божій внушалъ, а остальное, говаривалъ, само приложится. Я, братъ, въ настоящемъ россійскомъ университетѣ. Съ десяти лѣтъ до девятнадцати изъ синяковъ не выходилъ. И слѣдуетъ, и не слѣдуетъ, а покойникъ -- царство ему небесное -- безперечь лупитъ: "ежели не заслужилъ -- Богъ тебѣ зачтетъ!" -- говаривалъ. Умный былъ старикъ. Всѣмъ нашимъ капиталамъ первоисточникъ. Вотъ только сестру обидѣлъ. Силкомъ замужъ выдалъ. Въ ногахъ она у него валялась, а онъ зубами скрипитъ только... Ну, и кончилось -- борони Боже.
   И Слоповъ вдругъ замолкъ...
   Поблѣднѣлъ даже, вспоминая, какъ нынѣ благополучно замаливающая грѣхи смиренная старица мать Агнія распорядилась съ постылымъ и жестокимъ супругомъ. Какъ бы и Еликонидѣ не ударило въ голову то же. "Одно, -- думалъ онъ,-- по нашимъ мѣстамъ, у бабъ спасеніе. Либо керосиномъ облить да спалить, либо у деревенской повитухи снадобья выпросить -- да мужу въ водкѣ подать. Кушай, другъ любезный! На здоровье..."
   -- И называется это, -- вслухъ уже окончилъ онъ,-- супружеская любовь!.. Да, братъ, Николай Львовичъ -- много еще дикости. Сказано: міръ во злѣ лежитъ. Вамъ-то, господамъ, это не такъ видно, ну, а мы довольно хорошо увѣдомлены: ходи опасно. Супруга-то изъ нѣжныхъ ручекъ рюмку подноситъ -- ангелъ настоящій, -- а въ рюмкѣ со святыми упокой раба Твоего Милитона. А впрочемъ, какъ и имъ отъ насъ не защищаться. Истерзается, измучится, ополоумѣетъ, -- либо самой въ пролубь, либо супруга въ горнія. Такъ ужъ лучше супруга. Читалъ я въ газетѣ одной вчера, будто купецъ у насъ облагородился и такихъ, какъ прежде, орясинъ нѣтъ. А я тебѣ скажу, что къ Питеру да Москвѣ поближе, пожалуй, и отполировалась первая гильдія, а по нашимъ мѣстамъ -- нѣтъ. Тѣ же единороги, что и прежде. Хоть бы Лососева взять -- двухъ женъ забилъ -- на третьей женился. А и та ужъ кашляетъ. А Пудовиковъ -- отъ него супруга-то въ петлю полѣзла, едва выручили. Ну, и я хоть бы. Люблю Еликонидку. Хорошо, что она въ тѣлѣ. Сбита -- первый сортъ. А думаешь я ее пожалѣю. Коль тверезый -- да... А пьяному всякая вина виновата. И съ чего это въ насъ, братцы, такая неукротимость? Откуда экіе Георгіи побѣдоносцы объявились. Я такъ думаю -- глубоко обида засѣла въ насъ, ну, мы за нее и спрашиваемъ съ тѣхъ, кто послабѣй. Меня тятенька дубасилъ. То-есть такого дерева нѣтъ, которое по мнѣ не ходило. Всякимъ полировалъ. Ну, сталъ я на дыбы, а внутри жжетъ. На подобіе жажды въ пустынѣ. Тамъ елень источниковъ водныхъ ищетъ, а мы -- на комъ бы обиду сорвать. Просто-напросто -- дикіе мы народы...
   И Слоповъ горестно задумался, мотая во тьмѣ лохматою головой.
   Все молчало. И лѣсъ, и люди... Только колеса мягко катились по дорогѣ да переборъ лошадиныхъ копытъ раздавался въ этой тишинѣ.
   -- Милитонъ Саввичъ, Николай Львовичъ...-- обернулся Жилка.
   -- Ну?
   -- Теперь скоро...-- А у самого голосъ, какъ козій хвостъ, такъ и торпыхается.
   -- Жилка... Дамъ я тебѣ по шеѣ и становую жилу оборву!-- пригрозилъ ему Слоповъ.-- Съ нами ѣдешь да трусишь, изуитская душа!
   -- Помилуйте, смертоубойствомъ пахнетъ.
   -- Съ тебя перваго и начнемъ. Осину отыщемъ и повѣсимъ Іуду... Андронъ, повѣсишь?
   -- Ежели прикажете, господа купцы, повѣшу...-- немедленно согласился онъ.
   -- Ну, вотъ, Жилка, слышишь... Я тебя, Андронъ, за то и люблю, что хоть ты и Самсонъ Самсономъ, а своего разуму у тебя нѣтъ. Что дитё малое. Какъ это ты, братъ, съ кротостью своей на Сахалинъ не угодилъ? Ну, да погоди -- будешь съ нами вязаться и отъ Сахалина не уйдешь.. Въ теченіе времена. Надѣйся!
   Проѣхали еще. Вслушивается Милитонъ Саввичъ... Что это?
   -- Жилка, ты смѣешься?
   -- Я-съ.
   -- Чему?.. Аль спятилъ?
   -- Нѣтъ... Рано еще пятить мнѣ. Планта моя готова... Тому и смѣюсь. Я къ вамъ на минуточку,-- Онъ живо перемахнулъ въ коляску и, хоть никто чужой его не слышалъ, зашепталъ на ухо Слопову. Семигоровъ только и слышалъ... "Флегошка-то, оглашенный, туды... И вы съ Мосеемъ... А ключикъ подъ подушечкой... Николаю Львовичу -- въ коляскѣ... Точно и нѣтъ..." И опять шопотъ... Кончилъ Жилка, откинулся...-- Ну-съ?
   Милитонъ удивленно моталъ лохмами.
   -- Нѣтъ, какъ я это!-- восхищался Жилка.-- Точно генералъ на отраженіи.
   -- Д-да... Быть тебѣ министромъ, братъ... Либо на каторгу угодишь. Точно что, не перешибешь тебя. Экая язва, прости Господи... Моська-то, Моська озлится... И концовъ нѣтъ...
   -- Лишь бы Андронко не скиксовалъ.
   -- Андронко... Слышь?..
   Тотъ мотнулъ головою.
   -- Ну, теперь -- цыцъ... Умерли быдто.
   Нѣсколько минутъ ѣхала коляска. У Семигорова такъ билось сердце -- думалъ, за версту слышно; весь народъ у Моисея Лукича на хуторѣ перебудитъ. Онъ схватился за грудь отъ боли. И дышать дѣлается труднѣе. Сейчасъ должно все окончиться. Натомилась, намучилась бѣдняжка -- ну, да близокъ часъ. Воля -- любовь -- радость. Фу, какъ хорошо. Потемки останутся назади -- впереди все свѣтомъ затопитъ. Слѣпитъ загодя и издали. Что имъ до другихъ! Пусть говорятъ. Міръ великъ, есть гдѣ спрятаться отъ злыхъ языковъ и подлыхъ людей, пока можно будетъ все привести къ разводу и свадьбѣ. Надоѣстъ же Алексѣю Моисеевичу мыкаться. Придушить бы эту гадину -- старика. Да ужъ очень противно. У него вѣдь всѣ концы и узлы. Одинъ, какъ паукъ, держитъ ихъ! Тихо тихо подкатилась коляска къ большой полянѣ. Посреди ея не видать дома, только что-то темное и большое мерещится, и въ этомъ темномъ и большомъ внизу огонекъ. Должно-быть, старикъ сидитъ, занимается дѣлами. Онъ всегда въ этотъ часъ повѣряетъ счеты.
   -- Николай Львовичъ... Откинься въ уголъ и умри, слышишь? Нѣтъ тебя... А ты, братъ, -- обернулся Слоповъ къ кучеру, -- проѣзжай лошадей, да подальше. Ну,-- помози Боже!
   Слоповъ перекрестился. Всѣ послѣдовали его примѣру.
   -- Андронъ!..-- ткнулъ его въ шею Жилка.
   -- Н-ну?
   -- Не ори, дура! Меня слушай. Видишь вонъ большое дерево...
   -- Игдѣ?
   -- Вонъ... Обломъ несуразный... Видишь. Слава-те, Господи. Прозрѣлъ. Бери топоръ. Становись туда. За дылбовину, чтобы тебя не видѣли. Какъ я свистну -- начинай рубить, да во всю. Безъ всякаго страха, чтобы тебя далеко слышно было. Понялъ, жди свисту...
   -- Чего не понять.
   -- Веревокъ прихвати... на случай... Ну, теперь все ладно.
   Слоповъ дождался, когда тѣнь Андрона исчезла за назначеннымъ деревомъ. Волкодавы подняли оглушительный лай... Моисеевы собаки отозвались тоже... Волкодавы уже привыкли къ нашимъ путникамъ. Одна изъ нихъ подбѣжала къ Андрону -- скорѣй разнюхавъ его, чѣмъ отличивъ въ ночной тьмѣ; ткнулась ему подъ руку -- поласкай-де... Другая стала передъ выходомъ изъ коляски, грозно скаля зубы невидимому врагу.
   -- Эй, кто тутъ живъ человѣкъ!..-- заоралъ Слоповъ такъ, что и мертвые бы проснулись.
   Весь лѣсъ будто охнулъ въ отвѣтъ -- далеко въ молчаливыя дубравы унесся голосъ Милитона Саввича.
   Жилка пристально смотрѣлъ въ окно, гдѣ должна быть Елена Борисовна. Тамъ мелькнуло бѣлое что-то.
   -- Она и есть. Все, значитъ, какъ по нотамъ.
   -- Эй... Вы! Лѣсные черти!.. Дьяволы!
   Крыльцо отворилось... Громадная фигура Флегонта показалась въ немъ.
   Жилку отъ одного его вида въ потъ ударило. "Кулакомъ ушибетъ до смерти, чучело!" -- соображалъ онъ.
   -- Кто тамъ?
   -- Моисей Лукичъ тутъ?
   -- Тутъ. А ты что за человѣкъ будешь?
   -- Поди, дуракъ, доложи, купецъ Слоповъ собственной персоной, дерево стоеросовое.
   -- Ругайся,-- ворчалъ Флегонтъ.
   -- Такъ ли еще тебя. Человѣкъ усталъ съ дороги, дѣло имѣетъ, а ты разговариваешь.
   -- Ладно...
   -- И я тутъ,-- пискнулъ Жилка.-- Я ужъ къ хозяину прямо...
   Они прошли. Слоповъ вылѣзъ. Волкодавъ потерся у его ногъ.
   -- Молодецъ собачка!-- похвалилъ онъ ее. Потянулся въ коляску, отыскалъ руку Семигорова. Пожалъ. Она была холодна и дрожала.
   Жилка вошелъ въ кабинетъ къ Моисею Лукичу.
   Кабинетомъ называлась просто-на-просто голая комната, бревна которой и не стесали. Посрединѣ стоялъ столъ, тоже сбитый изъ бѣлыхъ досокъ. Въ сторонѣ кровать. На столѣ горѣли двѣ свѣчи. Копровъ сидѣлъ за какими-то бумагами. Поднялъ на шумъ бритое лицо... У него подслѣповатые глаза болѣли, и надъ ними торчалъ большой зеленый козырь.
   -- Кто тамъ?.. Ты, Жилка?
   -- Точно такъ-съ. Какъ Милитонъ Саввичъ собственно къ вамъ поѣхали, я и примостился на облучокъ. Не будетъ ли отъ васъ приказу какого.
   -- Напрасно старался. На-дняхъ самъ буду. А Слоповъ зачѣмъ пожаловалъ?
   Копровъ не любилъ его. Милитонъ Саввичъ не разъ становился ему поперекъ дороги.
   -- Подрядъ у нихъ на шпалы... Ну, такъ лѣску надобно. А у кого же лѣсъ, какъ не у васъ.
   -- Занадобилось!-- усмѣхнулся Моисей Лукичъ.
   -- И такъ даже,-- конфиденціально наклонился къ нему Жилка,-- что очень вы прижать его можете.
   -- Выкладывай...
   -- У нихъ контрактъ и неустойка -- ахъ, Боже мой!-- совсѣмъ петля!
   -- Понимаю. Чего же онъ ночью?
   -- Въ монастырь къ сестрѣ заѣзжали. То-есть, такъ имъ приспичило, такъ приспичило...
   -- Попомнитъ онъ меня. Проси, что ли!
   Но Слоповъ самъ ввалился.
   -- Хочешь не хочешь, а принимай гостя.
   -- Вы слыхали, Милитонъ Саввичъ, что гость-то не въ пору -- хуже татарина. Народную мудрость нашу знаете, пословицы-то? Признаться, я васъ сюда никакъ не ожидалъ.
   -- Да и я не очень-то стремился къ вамъ, Моисей Лукичъ. Мнѣ ваши чувства хорошо извѣстны.
   -- Никакихъ у меня чувствъ къ вамъ нѣтъ... Я, знаете, дѣломъ занятъ. О пустыхъ людяхъ не думаю. Я вотъ сейчасъ въ Петербургъ письмо къ его высокопревосходительству писалъ о развращеніи нравовъ. До васъ ли мнѣ тутъ? И даже удивительно, какъ это такъ вы безпокоите ночнымъ временемъ серьезныхъ людей, у коихъ государственныя мысли въ головѣ.
   -- Коли бы мнѣ не петля -- я бы и не ѣхалъ.
   -- И до вашей петли собственно -- какой мнѣ интересъ. Всякій получаетъ по дѣламъ его.
   -- Вотъ что, лѣсу продашь?
   -- Какого лѣсу?
   -- На шпалы мнѣ, сотенку десятинокъ я бы у тебя того... Только сейчасъ. Время дорого.
   -- Благоразумное правило -- время всегда дорого, и мнѣ тоже.
   -- Не гони, не гони. Снимай шкуру съ вола -- самъ къ тебѣ пришелъ.
   -- И шкуры съ васъ снимать я не собираюсь, идите вы себѣ своей дорогой.
   -- Такъ не продашь?
   И Слоповъ поднялся.
   -- То-есть... Не продамъ... Все на свѣтѣ продать можно,-- а только цѣна вамъ моя дорогой покажется.
   -- Уфъ!-- облегченно вздохнулъ Слоповъ и сѣлъ.-- Ну, свѣжуй живье! Какая твоя милость будетъ?
   -- Я вамъ говорю, что въ покупателяхъ не нуждаюсь. Самъ себѣ берегу лѣсъ. Но разъ такія исключительныя обстоятельства, и вамъ, сами вы говорите, петля, то отчего же не нажить. По двѣ тысячи на десятинку пожалуйте.
   И Копровъ тихо и зло засмѣялся, потирая руки, точно ему самому стало холодно.
   -- Что?-- не вѣря ушамъ, уставился на него Слоповъ.
   -- Я, кажется, вамъ весьма явственно: по двѣ тысячи за десятинку, а за сто, значитъ, двѣсти тысячъ.
   -- Ты слушай... Ты ночнымъ временемъ не шути.
   -- Я и милліона не возьму шутить съ пустыми людьми.
   -- Ты, вѣдь, самъ по сту заплатилъ.
   -- Мало ли что. Торговое дѣло.
   -- Вижу насквозь твою душу. Прямо, безъ торгу, говорю -- половину сымай. А то поѣду искать по другимъ мѣстамъ. Либо объявлюсь банкротомъ,-- вотъ и все. Лучше рубль разломать, чѣмъ экую махину денегъ вывалить.
   Копровъ задумался.
   -- Собственно, зачѣмъ я буду лѣсъ продавать? Господь меня и безъ того взыскалъ милостью. Лежачихъ капиталовъ -- до конца жизни не прожить. А умру, кому оставлю?
   -- Сынъ-то у тебя есть?
   -- Сынъ? Это макса, а не сынъ. Налимья печёнь. А лѣсъ -- благословенный, старый лѣсъ. Положимъ, его тутъ десятки верстъ. Отъ ста десятинъ не убудетъ. Вотъ что, Милитонъ Саввичъ. Завтра я буду въ городѣ. Хотѣлъ послѣзавтра -- ну, да разъ вамъ надо, потороплюсь. Тамъ и сговоримся окончательно. Я отбавлю, вы прибавите. Тоже и о душѣ слѣдуетъ... Отчего же не выручить. Хотя вы меня и ненавидите всѣ, но я, вѣдаетъ Богъ, зла на васъ не помню. Всѣмъ простилъ, всѣмъ. Христосъ велѣлъ, и я прощаю, и злобу, и лютость, и умышленія супротивныя, и неповиновеніе -- все, все... Пусть за меня Богъ наказываетъ подлецовъ. Въ Его десницу отдаюсь. Онъ всѣмъ заплатитъ, всѣмъ... По завѣту: во сто кратъ! За добро -- добромъ, за зло -- зломъ. А я въ сторонѣ. Я съ своей стороны всѣмъ простилъ... Слышите -- и вамъ. Мнѣ сказывали, какъ вы меня у исправника поносили, но я что жъ. Я смиренъ. Я предъ Господомъ моимъ послѣдній изъ послѣднихъ. Долотомъ вы меня обозвали, да къ тому же долоту Богъ-то васъ и направилъ. И платите долоту... Во сто кратъ... Во всемъ-съ премудрость Его... Что обѣщано, то и будетъ...
   -- А ты бы совѣсть вспомнилъ.
   -- Онъ видитъ мою душу.
   -- Такъ, значитъ, завтра станешь съ меня шкуру драть?
   -- Если вамъ угодно называть такъ дѣяніе, законами не воспрещенное...
   Жилка, подслушивавшій у двери, счелъ моментъ подходящимъ. Онъ вышелъ на крыльцо и свистнулъ.
   "Какъ бы не забылъ Андронко". И онъ опасливо взглянулъ въ темень вѣкового лѣса. Тамъ ничего не было видно.
   Но Андронъ свою роль твердо помнилъ. Еще бы -- стоя у дерева, всѣ уши прослушалъ, ожидая условленнаго знака.
   Что то ухнуло. Да такъ, что, казалось, весь этотъ древній боръ отозвался... Ухнуло еще. Въ страшной тишинѣ, окружавшей копровскую потайну, каждый звукъ вырасталъ до небывалыхъ размѣровъ. А тутъ Андронко очевидно не жалѣлъ силы. Со всего маху ранилъ дерево остріемъ топора, и оно стонало въ отвѣтъ, гудя концовымъ стволомъ подъ смертельными ударами.
   -- Что это?-- вскочилъ Копровъ.
   -- Лѣсъ рубятъ!-- спокойно отвѣтилъ Милитонъ Саввичъ.-- Ишь у тебя работники -- и по ночамъ стараются.
   -- Какое!.. Воры это. И дерзость же. Подъ самыми окнами. Ахъ, мерзавцы. Флегонтъ!
   Но несуразная масса Флегонтова уже ломилась въ дверь.
   -- Что это у тебя?
   -- Отродясь такого охальства не бывало. Ну, да постой -- я тебя... обломаю...
   И онъ чуть зубами не скрипѣлъ.
   -- Да, да... Приструни... хорошенько... Слышишь... На смерть бей -- ночное время, ни за что не отвѣчаешь. Потому разбой...
   Флегонту нечего было повторять, онъ уже летѣлъ туда, откуда по всей этой дубравѣ разносились мѣрные и сильные удары. Копровъ въ возбужденіи забѣгалъ по комнатѣ. Теперь лѣсъ, казалось, стоналъ и жаловался на тяжкую обиду.
   -- Пойду-ко и я!-- всталъ Слоповъ.
   -- Куда?
   -- А поглядѣть, какъ твой медвѣдь человѣка ломать станетъ.
   -- Какъ же я... одинъ...
   -- Чего пужаешься -- вмѣстѣ хочешь, на міру? Отнюдь не страшно.
   Жилка только и ждалъ этого. Копровъ, торопливо сѣменя ногами, послѣдовалъ за Милитономъ Саввичемъ. Приказчикъ прислушался, когда тотъ, держась за руку Слопова, сошелъ со ступеней, и, шмыгнувъ къ хозяину, просунулъ руку подъ подушку. Ключъ былъ тамъ. Выхватилъ его, мигомъ взбѣжалъ по хрустѣвшей и скрипѣвшей лѣстницѣ и отворилъ дверь.
   -- Елена Борисовна, голубушка... матушка.
   -- Что?.. Кто тамъ?
   Въ темнотѣ видимо забилась испуганно и растерянно.
   -- Скорѣича. Николай Львовичъ... въ коляскѣ ждутъ... Ради Христа... Моментъ...
   -- Николай!..-- и Копрова чуть не задохнулась.
   -- Ни минуты нельзя... Живо...
   Она шмыгнула мимо. Жилка дрожащими руками заперъ дверь опять, сбѣжалъ за бѣлымъ призракомъ внизъ, вскочилъ стрѣлой въ хозяйскій кабинетъ, сунулъ ключъ подъ подушку, и весь осатанѣлый, трепещущій, скинулся съ крыльца поймать ее за платье. "Сюда, сюда!" Она сама не знала, куда бѣжитъ, зачѣмъ. Спотыкалась, падала и опять вскакивала на ноги. Разбила себѣ лицо было о пень, руки изодрала. И вдругъ что-то высоко высоко подняло ее, какъ пушинку. Она чутьемъ узнала руки любимаго человѣка. Обвилась вокругъ его шеи.
   -- Въ коляску скорѣича, скорѣича...-- полыхался около Жилка.-- Готово... ухъ...
   -- Какъ я измучилась, какъ изстрадалась. Какъ меня оскорбляли...-- безпорядочно роняла она.-- Держи меня держи, чтобы они не вырвали. Они отымутъ. Милый. Коля, они опять возьмутъ меня -- на бѣду, на позоръ, на ужасъ. Крѣпко держи. Не отдавай. Они сейчасъ, сейчасъ... Лучше ты убей, самъ...
   -- Тише, моя радость, тише. Услышатъ. Они близко -- тутъ сейчасъ. Успокойся. Я съ тобою вѣдь.
   Но она билась еще пуще. Долго терпѣвшая, теперь не могла совладать съ собою. Рыданія рвали грудь, хрипѣли въ горлѣ, крикомъ рвались вонъ. Николай Львовичъ, впрочемъ, напрасно опасался за Елену Борисовну. Ее бы теперь никто не услышалъ. За деревьями поднималось такое столпотвореніе вавилонское, что и не такой голосъ, какъ Копровой, безслѣдно утонулъ бы въ немъ. Оралъ Флегонтъ, визжалъ Жилка, улюлюкалъ Слоповъ, нылъ Моисей Лукичъ и, главное, два волкодава заливались такимъ отчаяннымъ лаемъ, такъ гремѣли и грозились на всю лѣсную потайну, что домашнія собаки Копрова забились въ конуры и громко отзывались воинственнымъ вызовамъ, сами не рѣшаясь носу показать на поляну. Даже лошади запрядали ушами, храпя оглядывались назадъ и порывались унестись во тьму прямой просѣки. Кучеръ натянулъ вожжи какъ струны...
   Флегонтъ какъ выбѣжалъ, такъ и свѣта не взвидѣлъ.
   Сколько лѣсникомъ былъ, а такой дерзости, чтобы у него рубили у самаго дома,-- еще не случалось. Онъ шибко скинулся туда, споткнулся о волкодава, отшибъ его кулакомъ прочь и кинулся прямо къ раненому дереву. Не сообразилъ даже, что тотъ, воръ-то, съ топоромъ, а онъ въ пылу ничего не захватилъ съ собою. Налетѣлъ на Андрона... дыханіе прерывается, только и можетъ:
   -- Ты... ты что!
   Андронъ разсудилъ, что больше рубить нечего. Положилъ топоръ, засучился.
   -- Давай!.. Выходи... ну...
   -- Какое такое право, какъ ты смѣлъ!
   -- Что жъ что... Иди-ка сюда... Я те покажу...
   И вдругъ Флегонту показалось, что его молніей ударило.
   -- Получилъ?-- резонно спросилъ Андронъ.-- И еще будетъ.
   Вторая молнія,-- но тутъ уже и лѣсникъ внезапно обрѣлъ соображеніе.
   -- А, ты такъ...-- засипѣлъ онъ, наваливаясь всею массой на вора.
   Но Андрона свалить нельзя было. Держался крѣпко парень, да къ тому же, по собственному признанію, такъ спужался, что его бы теперь и паровикомъ, пожалуй, не свернуть. Сцѣпились. Обнялись крѣпче братьевъ, долго не видѣвшихъ другъ друга. Тѣло у обоихъ скрипѣло; казалось, жилы рвутся отъ натуги, глаза наливались кровью, въ виски молоткомъ стучало. А ноги не поддавались, прочно стояли, точно въ землю ихъ врыли обоихъ. Набѣжалъ Слоповъ и съ видомъ знатока сталъ въ сторонѣ. Любуется.
   -- Моисей Лукичъ, этого, братъ, и въ театрѣ не увидишь. Господи! Ай-да народъ! Вымогай, вымогай... Ухъ!.. Выноси душу...
   Хотѣлъ-было даже Андрона по имени назвать, да языкъ нарочно себѣ прикусилъ. Соблазнъ -- такъ и хочется заорать: "Вали его на бокъ, Андрошка! Сунь-ка ему туза въ брюхо!" -- но слова замираютъ въ горлѣ.
   Копровъ бѣсится:
   -- Флегонтъ, ломай его!
   Вынырнулъ Жилка, и тута же всѣмъ на глаза мечется:
   -- Я издѣсь, Моисей Лукичъ. Изволите замѣтить. Я издѣсь!
   -- Жилка!-- въ отчаяніи зоветъ его тотъ.-- Неси ружье скорѣй!
   Жилка мигомъ улетучивается. Находитъ ружье, вихремъ мчится назадъ.
   -- Вота она, ваше степенство, фузея-то!
   -- Стрѣляй, Жилка, стрѣляй въ мою голову.
   -- Въ вашу?-- недоумѣваетъ Жилка.
   -- Дуракъ! Вора убей!
   -- Никакъ нельзя, не заряжено,-- строитъ онъ дурака.-- Прикладомъ, если дозволите!
   -- Вали прикладомъ!
   Жилка берета дуло, размахивается и, насколько у него было силишки, хлопаетъ Флегонта по затылку. Получи-де, милый человѣкъ, и радуйся. Слоповъ себя не помнитъ отъ восторга.
   -- Вотъ не во-время-то услалъ народъ!-- злится Копровъ и самъ-было суется, но волкодавы, почему-то не вмѣшивавшіеся въ благородный поединокъ Андрона съ Флегонтомъ, показываютъ Моисею Лукичу такіе зубы, что тотъ отступаетъ за Слопова.
   -- Милитонъ Саввичъ, да помогите хоть вы!..
   -- Я?.. Что ты думаешь, очень лестно мнѣ, городскому головѣ, да по зубамъ отъ мужика получить? Сунься самъ, коли своихъ не жалко...
   Ходили-ходили, обнявшись, Флегонтъ съ Андрономъ,-- и вдругъ лѣсникъ почувствовалъ, что ноги его отдѣляются отъ земли.
   -- Что, лѣшій!-- торжествовалъ кулачный боецъ.
   -- Погодишь еще, чортъ!-- свирѣпѣлъ Флегонтъ.-- Дай мнѣ тебя за горло ухватить!
   И сильнымъ движеніемъ опять становится на землю, но тутъ Андропъ уже окончательно испугался, такъ испугался, что повалилъ лѣсника подъ себя и давай его мять по обычаю, въ такихъ случаяхъ свято исполнявшемуся въ слободкѣ. Едва ли не въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ Флегонтъ себя помнилъ, съ нимъ случился такой казусъ. Когда Андронъ его освободилъ, онъ поднялся ошалѣлый, помутившійся.
   -- Ну, Моисей Лукичъ, прощай, братъ. Значитъ до завтра?
   -- Да, да...-- безсмысленно повторялъ онъ.
   -- Пріѣдешь въ городъ шкуру съ меня драть? Дери, дери. Не жалѣй купца-то. Что чужихъ потроховъ жалѣть. Авось, опять нарастутъ.
   Жилка подобрался къ Андрону, шепнулъ ему что-то. Пока Флегошка почесывался, отфыркивался, да разминалъ вывихнутыя мѣста,-- глядь, отъ порубщика и слѣда не осталось. Точно темень проглотила его. Только вдали слышится бѣгъ. Будто медвѣдь лѣсомъ несется.
   -- Ушелъ?-- злобно спросилъ Копровъ.
   Флегонтъ хмуро молчалъ.
   -- Ушелъ? Орясина?
   -- Видно что такъ...
   -- Чего жъ ты не держалъ его?
   -- Попробуй, удержи самъ. Я такого чорта еще... Думалъ, умру.
   -- Даромъ только деньги тебѣ платятъ!
   -- Не держи меня, Моисей Лукичъ... Прощай, братъ. Еще надо въ монастырь попасть на ночлегъ,-- подошелъ къ нему Милитонъ Саввичъ.
   -- Хозяинъ...
   -- Тебѣ чего?-- оглянулся на Жилку Копровъ.
   -- Дозволите мнѣ остаться, или въ городъ повелите ѣхать?
   -- Какой отъ тебя толкъ... А впрочемъ, погоди. Завтра вмѣстѣ...
   -- Слушаю-съ.
   Жилка покорно пошелъ въ домъ. Копровъ поплелся провожать Милитона Саввича.
   -- Подавай!-- крикнулъ тотъ.
   Мягко подкатилъ экипажъ. Кузовъ былъ поднятъ. Тамъ стояла тьма. Слоповъ отъ полноты чувствъ обнялъ даже Моисея Лукича и тяжело ввалился въ коляску.
   -- Трогай!
   Лошади дернули. Только ихъ и было видно!..
   Копровъ вернулся. Дома все было тихо и въ порядкѣ.
   -- Ну, и разбойникъ народъ!
   -- Точно что,-- вытянулся у дверей Жилка.
   -- Флегошку-то, должно-быть, здорово помяли?
   -- Повалился на лавку -- стонетъ. Не извольте безпокоиться -- къ утру очухается. Живъ будетъ.
   -- Я и не безпокоюсь. Въ городѣ видѣлъ Семигорова?
   -- Видѣлъ. Они заходили къ намъ-съ... Только несолоно хлебавши ушли-съ. А теперь, я прослышалъ, уѣхали.
   -- Куда?
   -- Кто ихъ знаетъ! Развѣ они говорятъ. Баринъ шалый. Что ему влетитъ въ башку, то и хорошо.
   Копровъ засмѣялся и потеръ руки.
   -- Елена-то Борисовна на него, какъ на каменную гору, а каменная гора отъ нея прочь. Что ему -- получилъ удовольствіе и къ другой сбѣжалъ. Извѣстная у нихъ у всѣхъ привычка. Бабы только дуры... Такъ сказываешь, что Слопову нужда неминучая въ лѣсѣ?
   -- Сами мнѣ они говорили. Развѣ только что отдышаться ему дадутъ господа инженеры.
   -- Ну, гдѣ... Пусть сначала мнѣ за всѣ свои дерзости заплатитъ. Я ему сразу счетъ-то за все подамъ. Плати, хворостяная душа!
   

XXIII.

   У дѣвицъ Барсуковыхъ настоящій праздникъ. Пуня разсовалась во всѣ стороны, встопорщенная, суетливая какъ курица, которую пѣтухъ клюнулъ въ самое темя. Съ тѣмъ только различіемъ, что она чувствовала себя вполнѣ счастливою. Еще бы, Альфредъ де-Монтегю, то-есть, Николай Львовичъ -- привезъ ночью и сдалъ имъ съ рукъ на руки Діану де-Пуатье, или иначе -- Елену Борисовну.
   -- Сестрица, романъ у насъ, да еще какой: похищеніе во мракѣ или торжество разлученныхъ любовниковъ.
   Она было и Семигорова пригласила остаться, но Нюня, въ свои пятьдесятъ шесть лѣтъ, болѣе благоразумная, удержала ее:
   -- Ты еще молоденькая, что про тебя скажутъ -- посторонній мужчина у насъ подъ кровомъ. Развѣ онъ когда-нибудь повѣритъ, что это не для тебя.
   Онъ у нихъ являлся лицомъ отвлеченнымъ. Онъ обозначалъ счастливца, который "впослѣдствіи времени" долженъ явиться къ Барсуковымъ и потребовать руки сорокадвухлѣтней Пуни. И Нюня, и Пуня вѣрили въ него и потому терпѣливо ждали. Тѣмъ не менѣе, Семигоровъ не успокоился. Опять съѣздилъ въ село, гдѣ жилъ еще недавно около монастыря. Разбудилъ мужика Ѳедора, возившаго Копрову въ обитель.
   -- Ну, братъ, за тобой должокъ, ты знаешь?
   Тотъ только радостно сверкнулъ глазами.
   -- Колѣть буду -- вспомню. Кабы не ты, баринъ -- гдѣ бы я теперь былъ.
   -- Вотъ и ты мнѣ понадобился. Стеречь барыню одну.
   -- Не Елену ли Борисовну?
   -- Ее самоё.
   Ѳедоръ быстро обрядился и къ утру былъ уже у Барсуковыхъ. Его помѣстили въ саду, въ бесѣдкѣ.
   -- Ты, Николай Львовичъ, вотъ какъ, будь покоенъ -- ежели что, помру, а у живого не отымутъ.
   -- То-то. Мнѣ въ городъ дня на два.
   -- Вали! Пока прознаютъ -- я тутъ что песъ вѣрный посторожу. Прикажешь -- по ночамъ лаять буду округъ дома... Ну, а ежели кто сунется -- его горе!
   Николаю Львовичу надо было устроить многое. Елену Борисовну ждало одно: ясно, Моисей Лукичъ не дастъ ей покоя -- надо ѣхать въ Петербургъ хлопотать объ отдѣльномъ видѣ. Тамъ у княжны Балкашпиской связи, которыми она и думала воспользоваться. Пуня и Нюня пока оставили ее. Онѣ сначала все тормошились около, но Копрова была такъ измучена, что имъ сдѣлалось жалко. Нюня ушла первая. Пуня еще посидѣла минуты двѣ.
   -- Душечка... Я сейчасъ, сейчасъ. Ахъ какой благородный романъ, даже такой, какихъ нынче и не пишутъ!.. Ахъ... А герой-то, герой. Душечка, дайте я васъ поцѣлую -- куда онъ цѣловалъ. Вотъ сюда -- тутъ у васъ на щечкѣ пятнышко. Нѣтъ, ужъ когда я буду выходить замужъ -- сдѣлайте одолженіе. Пусть онъ подъѣдетъ на тройкѣ. Иначе я не согласна -- онъ меня долженъ похитить.
   -- У кого?
   -- У сестры, у Нюни. Она будетъ играть несклонную роль... Я какъ бы невинная жертва -- и въ окно -- ночью. А онъ внизу -- сейчасъ въ объятія. Вы представьте, душечка, я въ подвѣнечномъ платьѣ съ флеръ-д'оранжами и вся въ слезахъ, а онъ, жестокій, ничему не внемлетъ, и притомъ самыя отборныя слова...
   Когда Пуня исчезла -- Елена Борисовна съ наслажденіемъ вытянулась подъ одѣяломъ.
   Она такъ истомилась за это время. Все ея тѣло болѣло и жаловалось. Никогда не думала, чтобы простая, мягкая постель могла дать столько радости. Пока ничего не надо было больше. Только сна и покоя... Знать, что еще нѣсколько дней останешься никому неизвѣстной, здѣсь никто не потревожитъ... Молчаніе, тишина. Она слушала эту тишину. Неужели внизу не раздаются шаги противнаго и подлаго старика. Неужели лѣстница не скрипитъ подъ его ногами. Онъ не подкрадывается къ ея дверямъ, не прикладывается къ замку ухомъ, не подслушиваетъ и потомъ въ безмолвіи, зловѣщемъ и таинственномъ, не раздается нежданно-негаданно его тихій, воровской смѣхъ. Неужели подъ окномъ не покажется Флегонтъ -- суровый, хмурый,-- вѣрный сторожъ, жестокій сторожъ, у котораго для нея были только взглядъ исподлобья, да ворчаніе злобнаго пса. А она такъ хотѣла любви, ласки, привѣта!.. И все это кончилось -- все, въ ту минуту, какъ она себя почувствовала на рукахъ у любимаго человѣка? Поди и теперь Моисей Лукичъ подкрадывается къ ея дверямъ и слушаетъ... Она даже вздрогнула отъ этихъ воспоминаній... Какъ хорошо кругомъ, какая неизреченная прелесть въ этомъ одиночествѣ... Звѣздочка свѣтитъ въ окно... Пахнетъ геранью. Она такъ любитъ этотъ запахъ, часто даже постельное бѣлье брызгала вервеной. Гдѣ-то въ дальнихъ комнатахъ шуршитъ платье -- должно-быть Пуня еще не успокоилась -- о романѣ мечтаетъ. Половица скрипнула... Ахъ, какъ, мирно, какъ кротко кругомъ,-- и глаза оскорбленной женщины невольно слиплись... Сколько времени она спала -- едва ли сама дала себѣ отчетъ. Проснулась, смотритъ -- занавѣска спущена -- въ ея комнату входили, а она этого и не знала. Но и сквозь холстинку солнце такъ и заливаетъ все теплымъ золотомъ. Золотые зайчики дрожатъ на стѣнѣ, бѣгутъ по полу, огоньками вспыхиваютъ на флаконахъ... Нюня хлопочетъ -- сюда даже доносится ея заботливый голосъ: "ты мнѣ такъ кулебяку загни, какъ для отца Геронтія дѣлала, помнишь? Поперекъ рубчиками, а на углахъ рожками, да чтобы рыба не какъ-нибудь, а звеньями -- звено около звена, а промежду -- рисъ, яйца и вязига. Поняла? Да звенья-то выбирай жирныя..." Елена Борисовна вдругъ почувствовала адскій аппетитъ. Она въ лѣсной потайнѣ, у тестя, Богъ знаетъ что ѣла, да и ѣла ли еще? Ей приносили въ деревянной плошкѣ. Самъ Копровъ разъ притащилъ "хлебово" и поставилъ въ уголъ какъ собакѣ. Елена Борисовна задрожала отъ безсильнаго гнѣва. "Ничего, ничего, и песъ твореніе Божіе,-- шипѣлъ Моисей Лукичъ,-- иной песъ-то получше человѣка!.." И съ тѣмъ ушелъ. Ее угаромъ охватывало чувство обиды. Она задыхалась, приводя себѣ на память всѣ мелочи нѣсколькихъ дней. Больше бы она не выдержала -- разбила голову о стѣны или о желѣзную рѣшетку окна. И теперь вдругъ жизнь ея опять представилась ужасной и мрачной... Еще бы, какъ вести ее съ такими оскорбленіями въ прошломъ! Дверь полуотворилась -- Елена Борисовна зажмурилась. Сейчасъ ей не хотѣлось видѣть никого. Даже добродушное лицо Пуни, съ круглымъ носомъ налѣво и круглыми наивными глазами, было бы ей непріятно...
   -- Проснулись, ципочка?-- послышалось въ дверяхъ.-- Нѣтъ?.. Ну, спите, спите, мое сокровище!..
   Комната опять затворилась, и тихіе шаги хозяйки замерли вдали. Елена дѣйствительно сейчасъ же заснула опять. Молодой организмъ, намучившійся и усталый, бралъ свое.
   

XXIV.

   Черезъ день послѣ описаннаго Семигоровъ заѣхалъ къ Слопову.
   Милитонъ Саввичъ былъ мраченъ и дикъ.
   -- Я думалъ, ты по-барски... Свое получилъ и отлынять полагаешь!
   -- Насчетъ чего?-- не понялъ его Николай Львовичъ, отстраняя бутылку съ мадерой.
   -- Одинъ у меня гвоздь -- Еликонидка.
   -- Когда хочешь -- я съ тобой. Мое слово вѣрно. Что обѣщано -- то свято. Да и тебѣ я обязанъ.
   -- Ну, то-то и оно. Такое мое воображеніе, чтобы завтра. Слышь... Къ вечернямъ тамъ будемъ.
   -- Ладно... Ты опять запилъ? Ишь ты -- цѣлый винный погребъ на столѣ. Прейсъ-курантъ повѣряешь, что ли?
   -- Нѣтъ, такъ. На старыя дрожди лью... Скушно, ай какъ скушно.
   И онъ по обыкновенію замоталъ лохмами.
   -- Хорошъ женихъ!.. Ты полюбуйся на себя въ зеркало. Да тебя невѣста до смерти испугается.
   -- Не бось, завтра буду въ законѣ, какъ слѣдоваетъ. Цѣлую банку резеды вымажу на голову, завьюсь. Да, братецъ ты мой, Жилка объявился.
   -- Ну, что Копровъ?
   -- Ничего еще не зналъ, пока тамъ былъ Жилка.
   -- Какъ это можно!
   И Семигоровъ даже вскочилъ отъ неожиданности.
   -- Онъ утромъ ключъ-то отъ комнаты, гдѣ Елена Борисовна сидѣла, Флегонту отдалъ. Строго-настрого приказалъ не выпускать изъ хутора, а самъ сюда. И сейчасъ мнѣ объявку -- пріѣзжай-де лѣсъ покупать. Ну, ему въ отвѣтъ: хочешь двѣсти за десятину, потому-де мнѣ господа инженеры отдышаться дали, у другихъ по сосѣднимъ губерніямъ лѣску попщу. Жилка-то говоритъ, съ ума сошелъ старикъ. Нацѣлился на мои капиталы. У меня, кричитъ, дѣла въ потайнѣ, я все бросилъ, да сюда пріѣхалъ... Ради чего?.. Жилка просится ко мнѣ -- я ужъ обѣщалъ ему да боюсь.
   -- Чего?
   -- Умственъ. Не по Сенькѣ шапка. Обведетъ онъ меня. Вѣдь онъ, дѣйствительно, надо говорить -- настоящій полководецъ. Какое дѣло оборудовалъ! Мосей Лукичъ-то пока не вернется туда, не узнаетъ, потому Флегонту отлучиться нельзя, а письмо прислать не можетъ -- не грамотенъ. То-то чортова кукла обрадуется.
   На другой день, въ монастырѣ, только-что собрались къ вечернямъ, молоденькая дѣвушка, жившая у одной изъ старицъ, чуть не со слѣпу разогналась къ Еликонидѣ.
   -- Сестрица... Зовутъ тебя... Ступай за уголъ... Знаешь, гдѣ башня старая.
   -- Кто зоветъ?
   -- Ахъ, красавецъ, милушка. Большонный-большонный... Синеглазый, а кудерки-то смоль-смолью...
   -- Сказывалъ имя?
   -- Семигоровскій баринъ... Пымалъ онъ меня. Такъ безъ стыда за хвостъ закрутилъ, и смѣется. Вотъ что, голубка,-- шепчетъ.-- Я не за тобой охочусь -- не бойся. Нисколечко ты мнѣ не нужна. А поди-ко вызови сюда игуменьину бѣлицу Еликониду. Страсть, скажи, занадобилась. Я камушкомъ къ тебѣ... Ступай, радость!
   Еликониду зарей обдало. Даже руки обезсилѣли. Дрожитъ.
   -- Николай Львовичъ?
   -- Онъ, онъ! И картина же. Сама-то я полыхаюсь, а глазъ отвести отъ него не могу. Такъ бы на грудь и припала. Что жъ, я въ монашки не собираюсь, мнѣ что -- я вольная, захотѣла -- живу, захотѣла -- ушла, ищи меня.
   -- Постой, постой... Сказываешь, за башней... За Егорьевской?
   -- Оно самое. Говоритъ: пусть поторопится.
   -- Ахти мнѣ. А еще матушку игуменью обряжать къ вечернямъ надо.
   И вся растерявшаяся и смятенная, Еликонида кинулась назадъ. Наскоро надѣла новое черное платье, набросила щолковый черный платокъ на голову. Въ зеркало взглянула и сама себя обругала: "эки буркалы-то, не даромъ тебя, дѣвушка, лупеткой зовутъ. Настоящая лупетка и есть. И крови-то! Будто піонъ-цвѣтъ".
   А сердце такъ и стучитъ... Колотится и духъ заходитъ. Съ чего бы ему въ голову ударило за нею? Аль ея любовь вспомнилъ и потянуло къ ней. Правда, они три зари собирала росу и умывалась ею, приговаривая:"росынька моя свѣтлая, гостьюшка поднебесная, повели сударю моему Николенькѣ по мнѣ встосковатися!" Ужли жъ подѣйствовало. А она думала -- такъ это, однѣ бабьи враки. Вотъ и вышло наоборотъ.
   -- Что съ тобой?-- строго крикнула на нее мать Клеопатра.
   -- Родные изъ города пріѣхали, повидаться зовутъ.
   Взглянула еще разъ на нее старуха, и жаль ей стало Еликонидиной молодости.
   -- Чего жъ ты волнуешься? Ну, пріѣхали -- порадуешься. А тормошиться нечего.
   -- Благословиться пришла. Обрядить васъ -- да идти къ нимъ.
   -- Ступай сейчасъ. А ко мнѣ пришли Марію, она поможетъ.
   Бѣлица не заставила повторять себѣ вторично.
   Вскочила точно съ угару. И вздрогнула. Ударилъ благовѣстъ, на крылечкахъ отдѣльныхъ келій показались черныя монахини... Вотъ мать Агнія... Идетъ -- шатается. Опять, должно-быть, не въ себѣ.
   -- Ишь ты... Чему радуешься?-- остановила она Еликониду.-- Чего заторпыхалась точно птица на жнивьѣ?.. Бѣса тѣшишь... Бѣсу радуешься...-- И она застучала посохомъ.-- Смотри -- душу потеряешь, не вернешь потомъ...
   Но Еликонида, не слушая, неслась на всѣхъ парахъ.
   И Степанида ее не одобрила подъ воротами.
   -- Разсовалась... Яблошная! Нешь въ міру ликуешь?
   -- Оставьте, мать Степанида, не до васъ.
   -- То-то, не до меня!-- разомъ успокоилась та.-- Кому до меня? Могилѣ развѣ, да та молчитъ, -- знаетъ, что ея отъ нея не уйдетъ.
   Усѣлась въ тѣнь и зажмурилась. Ужъ очень солнце на закатѣ заливало веселымъ огнемъ окрестныя поля.
   Николай Львовичъ спокойно стоялъ за башней. Поравнялась съ нимъ Еликонида -- вся пожаромъ загорѣлась. Потупилась, ждетъ. И тотъ -- "пройда, прости Господи,-- думаетъ она про себя, улыбается.-- Побѣду свою видитъ и неглежа любуется, -- палки на васъ нѣтъ, идолы. Ужъ облапилъ бы скорѣй, знаетъ, что вся я тутъ и нѣтъ меня больше..."
   -- Дѣвушка одна сказывала -- звали...
   -- Да!.. Спасибо -- ждать не заставили вы меня.
   -- Неучливо было бы.-- А сама глазъ поднять не смѣетъ.-- Я, вотъ, здѣсь. Что угодно?
   -- Васъ самихъ!.. Сдѣлайте мнѣ одолженіе, прокатимся вмѣстѣ. Вонъ мои лошади. До села. Никто насъ не увидитъ.
   -- Что вы, что вы?
   А у самой духъ перехватило и подъ ложечкой засосало. Такъ бы швыркомъ ему на шею. Вотъ она "роса-то, росынька"!
   -- Отчего жъ? Идемте, что ли...
   Беретъ ее за руку. Обожгло. Теперь бы на край свѣта за нимъ. Хоть подъ ножъ веди -- все равно.
   "Только что жъ онъ самъ-то? Будто совѣстится или не очень ужъ желаетъ. Всѣ они таковы. Издали -- орлы-орлами, а какъ придется до дѣла -- совѣютъ..."
   Онъ молчитъ, молчитъ и она. Тихо. На поляхъ безмолвіе, только колокола звонятъ во всю, точно кричатъ ей: "Опомнись, куда ты, зачѣмъ, на погибель идешь. Вернись къ намъ скорѣе. Тутъ миръ и благоволеніе..." Поздно ужъ. Досадно ей, что сдержаться не можетъ, ея рука дрожмя-дрожитъ въ его. Даже онъ ласково смѣется. Только какой-то будто не свой. Никто вѣдь не видитъ -- обнялъ бы да поцѣловалъ. Вѣдь она, какъ цвѣтокъ къ солнцу, всей душой къ нему. Неужели онъ этого не замѣчаетъ? Коляска стоитъ поднятымъ верхомъ впередъ. Только бы сердце не разорвалось. Вдвоемъ они будутъ тамъ. Лошадей не видать -- они за кузовомъ впереди. Вихремъ унесутъ. Куда? Э, да не все ли равно, часъ да мой, а тамъ будь что будетъ. Изъ-за такого и пропасть не боязно. Пусть хоть завтра броситъ -- все одно.
   -- Не страшно?-- наклоняется онъ.
   -- Съ вами? Нѣтъ!..
   Едва осмѣлилась поднять глаза и, встрѣтивъ его взглядъ, зажмурилась.
   -- Я для вашего счастья же. Послѣ сами будете меня благодарить. Васъ любятъ, а вы знаете, любовь совсѣмъ людей передѣлываетъ. Сумѣйте только взяться.
   "Что это? О чемъ онъ? Непонятное".
   Но думать ей некогда. Они уже у коляски. Поднялъ онъ ее. Она только руки вскинула ему на шею, какъ онъ бросилъ ее туда, въ чужія, сильныя, какъ сталь, неотмычныя, безжалостныя руки. Взглянула -- и обмерла.
   -- Анъ не ждала? Сказывалъ, моя будешь.
   Рыжія лохмы мотаются. Волчій взглядъ жадно смотритъ на нее.
   -- Отъ судьбы, дѣвушка, не уйдешь.
   Забилась, рвется. Крикнула бы, да громадная лапища ротъ ей зажала.
   -- Пустите, пустите, Милитонъ Саввичъ. Господи, что жъ это? Обманомъ!.. Ужли же я?.. Мать Клеопатра!..
   -- Ладно, ладно, зови! Услышитъ...
   А лошади летятъ точно въ угарѣ.
   -- Да не полыхайся!-- рычитъ Слоповъ.-- Не на смерть -- на свадьбу везу, дура!
   -- Хуже смерти, хуже. Противный, постылый, изведу тебя. Оставь!
   Она освободила руку, уперлась ему въ грудь, но локоть безсильно согнулся -- и она обмерла. Сидитъ, какъ убитая.
   "Вотъ оно, вотъ оно,-- носится въ ея головѣ,-- дѣвичье счастье наше. Туманомъ расходится. Нигдѣ-то нѣтъ воли... Все изъ-подъ чужой руки. И берутъ какъ барана подъ ножъ -- иди, не брыкайся. Все одно не сладишь; не сегодня -- завтра шкуру драть будутъ. Вся жизнь подневольная. Пришелъ, схватилъ -- и шевелиться не смѣй..."
   -- Что жъ ты? Скажи что-нибудь. Лапушка моя бѣлая.
   Точно мертвая. Куда и румянецъ сбѣжалъ. Да вдругъ какъ зальется, какъ зарыдаетъ.
   -- Ну, разверзлись хляби небесныя!-- засмѣялся Слоповъ, не выпуская ея руки.
   -- А васъ, Николай Львовичъ, Богъ накажетъ!-- вдругъ обернулась она къ нему.-- Одинъ только и былъ на свѣтѣ дорогъ, да и тотъ силкомъ въ волчью пасть швырнулъ... Попомните вы еще мои слезы. Отзовутся онѣ вамъ. Не будетъ и вамъ счастья. Меня загубили, да и васъ жизнь не порадуетъ -- обманетъ... Всякій часъ, всякую минуту проклинать васъ буду. Зла такого нѣтъ, чтобы я вамъ не пожелала, да и ей, Еленѣ Борисовнѣ вашей. Вамъ обоимъ Господь за меня заплатитъ.
   -- Ладно, ладно, каркай, ворона!-- смѣялся Милитонъ Саввичъ.-- Что взяла, шельма? Въ монастырь укрылась? Нѣтъ, врешь, у насъ руки длинныя. Выволочемъ. Сама потомъ смѣяться станешь. Не уйтить тебѣ отъ насъ никуда. Еще Богъ-то и заборовъ такихъ не поставилъ, чтобы дѣвье за ними схорониться могло... Сказано: "плодитесь и множитесь", а не то что въ обители прятаться. Ушла, шельма?-- торжествуя, смѣялся онъ.
   Еликонида совсѣмъ смолкла. Съ этой минуты ея воля точно отвалилась отъ нея.
   

XXV.

   Нюня съ ногъ сбилась. Еще бы -- Елена Борисовна уѣзжала, надо было приготовить ей въ дорогу по меньшей мѣрѣ столько, сколько хватило бы на кругосвѣтное плаваніе. Старшая Барсукова иначе не могла. Ей самой иногда казалось, что перестань люди ѣсть и пить -- не зачѣмъ и существовать, если ужъ угощать некого. Теперь, вся красная, распаренная, шарикомъ каталась изъ кладовой въ кухню, изъ кухни въ погребъ, изъ погреба въ ей одной извѣстныя клѣтушки, гдѣ въ рѣшетахъ, жбанахъ, въ ящикахъ и корзинахъ хранилось Богъ знаетъ что, но имѣвшее несомнѣнное касательство къ ѣдѣ и питью. Иногда на минуту она растерянно садилась, вытирала лобъ, задумывалась, но тотчасъ же схватывалась, сама себя укоряя: "а курицъ-то и забыла! Въ дорогѣ первое дѣло курицы... Безъ курицъ развѣ доѣдешь куда?" И летѣла стремглавъ на кухню, гдѣ тотчасъ же властно и увѣренно раздавался ея громкій голосъ. Тамъ она чувствовала себя на мѣстѣ и распоряжалась, не терпя рядомъ ничьей воли. Пуня, вошедшая-было, въ первое мгновеніе и не различила сестру. Она вся окуталась паромъ и чадомъ, точно Юпитеръ, задумавшій соблазнить нимфу.
   -- Сестрица... Вы бы къ намъ пришли -- поговорить.
   -- Уйди ты, ради Христа -- не стой надъ душою. Сама видишь, какой у меня Севастополь.-- Потомъ, замѣтивъ сквозь паръ огорченное лицо Пуни, -- смягчилась.-- Какіе ужъ у меня разговоры? Это тебѣ съ ней -- обѣ молоденькія!..
   Пуня счастливо улыбнулась и ушла.
   Что-то варили, что-то жарили, пекли, строгали, рубили, мѣшали... Этакого хаоса не было со дня пріѣзда матери Клеопатры... "Надо обо всемъ подумать, -- оправдывалась сама передъ собою Нюня.-- Захочетъ Елена Борисовна съ горя варенья, -- анъ, оно у нея и есть, да еще какое, вишневое съ косточкой... Взгрустнется ей -- тоже и ея жизнь!-- потянетъ ее къ моченому,-- анъ, тутъ и яблоки въ банкѣ". Барсукова никакого огорченія понять не могла, чтобы оно не позывало на тотъ или другой родъ лакомства или ѣды. Она даже психологію нравственныхъ состояній человѣка распредѣляла собственнымъ опытомъ, по страничкамъ поваренои книги.-- Такъ: "обида" всегда соотвѣтствовала заливному поросенку. Ее, по крайней мѣрѣ, влекло къ нему, когда она терпѣла отъ людской клеветы. Гусь съ капустой въ ея словарѣ шелъ рядомъ съ несбывшеюся надеждой; блины со сметаной унимали грустныя воспоминанія, а бараній бокъ съ гречневою кашей былъ могущественнѣйшимъ средствомъ противъ горечи любовныхъ разочарованій. никакая безпредметная тоска, недовольство настоящимъ и мучительное стремленіе къ недостижимому идеалу не могли устоять противъ хорошо испеченной подрумянившейся кулебяки съ рисомъ и яйцами, и та же кулебяка съ мясомъ помогала ей въ минуты, когда она мысленно упрекала родителей, зачѣмъ они породили ее на свѣтъ, осудивъ тѣмъ самымъ на одиночество и скуку... Теперь она, обдумывая положеніе Елены Борисовны и представляя себѣ всевозможныя душевныя настроенія Копровой, готовила для нея своеобразную кулинарную аптечку...
   -- Да куда мнѣ, Бога ради. Что я со всѣмъ съ этимъ сдѣлаю?..
   -- Будьте спокойны, душеночекъ. Мы вамъ уложимъ въ корзину столь аккуратно. И притомъ вѣдь какой багажъ -- чѣмъ дальше ѣдете, тѣмъ его меньше. И сами не замѣтите, какъ растаетъ во рту...
   -- Хорошіе кавалеры попадутся по дорогѣ -- угостите!-- вмѣшивалась Пуня.
   -- Очень нужно! У васъ, сестрица, по легкомыслію, мужчины на умѣ. А по мнѣ хоть бы ихъ всѣхъ громомъ убило!
   -- Ахъ, нѣтъ!..-- мечтательно вырвалось у Пуни.
   -- Ну, это ужъ твое дѣло. Ты -- молода.
   И опять уходила къ себѣ жарить, печь, варить, потомъ, точно вспомнивъ что-то, возвращалась и, на минуту остановясь въ дверяхъ гостиной, совѣтовала Еленѣ Борисовнѣ:
   -- По дорогѣ ежели плакать захочется -- наша сестра глупа!-- такъ у меня на этотъ случай щучьи котлеты будутъ. Ахъ, хороши холодныя! Такъ хороши, такъ хороши! Когда около помѣщицы Полтарацкія жили -- ихъ особенно архіерей уважалъ,-- такъ, бывало, только онъ къ нимъ, онѣ -- за мною, щучьи котлеты готовить... Ихъ выхолодятъ и на столъ несутъ, а онъ издали носомъ почуетъ -- смѣется: "лакомство барсуковское", и сейчасъ мнѣ: "много тебѣ, глупой, Богъ проститъ за эти за самыя котлеты..." Любилъ пошутить. Теперь, сказываютъ, въ Синодѣ засѣдаетъ и на шести бѣлыхъ животныхъ ѣздитъ, а народъ шапки снимаетъ и крестится.
   Разъ она было разволновалась... Только посадила что-то въ печку, какъ вдругъ горничная влетѣла точно оглашенная.
   -- Матушка-барышня. Ѣдутъ!
   -- Кто?-- даже руки у нея задрожали.
   -- Отецъ Геронтій... Изъ монастыря.
   -- Ахъ, чтобъ его!-- едва ли не впервые она не обрадовалась гостю.
   Но разсуждать было нечего и некогда. Такъ же картинно, какъ всегда, соединивъ руки и распустивъ внизъ "благолѣпно" широкіе рукава рясы, сидѣлъ въ тарантасикѣ отецъ-казначей, стараясь быть неподвижнымъ, чтобы клобукъ не съѣхалъ на сторону и не нарушилъ истинно иноческой торжественности всей его фигуры. Онъ и головою кивалъ осторожно. Именно не кивалъ, а помавалъ. Такъ что мантія, падавшая позади, даже не колебалась. Пуня, по глупости, ему обрадовалась.
   -- Что жъ вы не выходите... Милости просимъ... А у насъ гоститъ ваша знакомая.
   -- Знаю, знаю... И о семъ увѣдомился своевременно!
   И отецъ Геронтій сжалъ губы, какъ бы показывая этимъ, что "онъ собственно не одобряетъ, хотя и не осуждаетъ".
   Онъ всегда старался объять предметъ отовсюду. Порицая съ одной стороны, съ другой находилъ ему оправданіе, и такимъ образомъ всѣмъ былъ пріятенъ.
   -- Отецъ Геронтій! Пожалуйте!-- выскочила вся въ поту Нюня.
   -- Ахъ, Марѳа, Марѳа -- обо многомъ печешься! Отъ плиты, поди?
   -- Да... что дѣлать... Слабость наша... Вамъ, по-святости, оно смѣшно можетъ-быть...
   -- Ну, нѣтъ, отчего же... Получилъ вчера пирогъ съ рыбою и вкушалъ оный съ превеликимъ удовольствіемъ. Заѣхалъ поблагодарить... И за что только вы меня, инока недостойнаго, балуете?..
   Нюня расцвѣла.
   -- А впрочемъ, кому же и баловать монашествующую братію, какъ не благороднымъ дѣвицамъ, кои къ обителямъ прилежатъ?.. Мы за васъ молимся, а вы насъ лакомите. Оно и выходитъ -- рука руку моетъ, и обѣ чисты бываютъ... Я вотъ что -- въ городъ ѣду. Жарко. Вспомнилъ, у васъ квасы хороши...
   -- Ахъ, сію минуту... Я вамъ со льда.
   -- Да ужъ... Особенно малиновый... Да вы бы мнѣ бутылочки двѣ. До городу-то часовъ пять будетъ... А на возвратномъ, послѣзавтра, я къ вамъ, для чревоугодія -- потому среда, день постный, и вы скоромнаго не приготовите. Значитъ, иноку не грѣшно будетъ.
   -- Не позвать ли Елену Борисовну?-- суетилась Пуня.
   -- Оставь!.. Она теперь въ такихъ духахъ. Не до меня ей. Ты только ей: вспоминалъ-де Геронтій и, не осуждая, молиться обѣщалъ... Что жъ, міръ грѣху подверженъ, иначе всѣ мы были бы какъ ангелы!.. А насчетъ землицы вы подумали съ сестрой?
   -- Насчетъ какой?
   -- А вашей! Мы бы купили, и живите вы на ней, пока Богъ не пошлетъ по вашу душу.
   -- Это вы, отецъ Геронтій, съ сестрой ужъ.
   -- То-то... Я такъ думаю, мать Клеопатра тогда не сбила ли ее? Такъ это у насъ шло все хорошо, дружественно, единомышленно, душевно... Во благовременіи мы бесѣдовали, и дѣло къ концу подвигалось... И вдругъ! Богу тогда, значитъ, не угодно было,-- ну, а теперь, можетъ, и благословитъ! А?.. Потому госпожи вы скромныя, богобоязненныя, о земномъ и тѣлесномъ нѣтъ вашей фантазіи, а такое воображеніе, какъ будто въ обители спасаетесь... Такъ ужъ лучше вамъ загодя. Вы только подумайте: кругомъ земля монастырская, благословенная, и только по середкѣ ваша... А вотъ и Марѳа съ квасомъ... У, какой холодный... Ну, помоги тебѣ Богъ. Ты что жъ это шесть бутылокъ? Куда же мнѣ ихъ?.. Развѣ, вотъ, Іону попотчуете. Тоже инокъ... Пей, пей, Іона -- благословляю! Во утоленіе жажды. Не столь лестно для чрева, сколь для просвѣтлѣнія разума въ зной и для ободренія изнемогающей плоти. Я, вотъ, съ твоей сестрой, насчетъ землицы. И монастырю бы удобно, и для васъ не душевредно. Поѣду назадъ -- потолкуемъ.
   Нюня ничего не отвѣтила. Она вспомнила совѣты матери Клеопатры.
   -- Тогда-то намъ игуменья помѣшала. А то бы сладились.
   -- Погодить надо, отецъ Геронтій.
   -- Чего еще?.. Помнишь, что сказано: "не вѣете ни дни, ни часа, егда прійдетъ". Съ того-то свѣту полюбуетесь, какъ сядетъ здѣсь, посреди монастырскаго благолѣпія, офицеръ при саблѣ и заведетъ бунтъ...
   -- Какой офицеръ?
   -- А наслѣдникъ? Ты какъ думаешь, у васъ наслѣдниковъ не окажется? А Господь надъ тобою посмѣется. Живете вы тихо, благообразно, а гдѣ-нибудь въ пространствѣ сидитъ поручикъ, играетъ на гитарѣ и воображеніе на эту самую землю простираетъ. И сейчасъ пойдутъ у него утѣхи... Монахамъ соблазнъ, да и вамъ на томъ свѣтѣ не утѣшеніе...
   -- Я помру -- сестра останется. Да она молода. Можетъ, еще и партія найдется.
   Отецъ Геронтій вытаращилъ глаза на обѣихъ Барсуковыхъ, даже отъ неожиданности клобукъ на затылокъ вздернулъ.
   -- Вотъ ты о чемъ помышляешь...-- наконецъ обрѣлъ онъ даръ слова.-- Пребываете въ тишинѣ и святости, и ангелы небесные вамъ радуются. Невинность соблюли, чистоту сердца -- аки сосудъ благопотребный до старости донесли, не расплескали, и вдругъ такой помыселъ... Ахъ, Марѳа, Марѳа. Всѣ соблазны одолѣла, себя, можно сказать, до такой высоты вознесла, а сестру въ помойную яму вознамѣрилась.
   -- Отчего же яму?!-- вспыхнула "молоденькая" Пуня.
   -- Что у нея, спина по мужней палкѣ стосковалась, что ли?
   -- Помилуйте, отецъ Геронтій. Есть такіе кавалеры...
   -- Кавалеры-то и мимо не ѣздятъ. А если сюда завернетъ кто, такъ именно съ такимъ намѣреніемъ, чтобы васъ подъ свою державу взять, и на бабьихъ хлѣбахъ откормиться. Ну, а откормится -- и почнетъ онъ васъ строжить, и будете вы у него, какъ жиды въ плѣненіи вавилонскомъ. "Тамо сѣдохомъ и плакахомъ!" А Отецъ вашъ Небесный и вниманія не возьметъ, потому что ради земныя сладости и утѣхи вы чистоту душевную отдали. И ангелы-хранители огорчатся... Ты что думаешь? Онъ-то, кавалеръ твой, дѣвкой вашей удовольствуется? Нѣтъ, онъ себѣ такихъ горничныхъ заведетъ! Неприлично иноку, а то я бы тебѣ разсказалъ про гаремы турецкіе, какія тамъ одалиски бываютъ! Ну, да пока, простите, тороплюсь. Купецъ одинъ къ городу преставляется! Зоветъ на кончину свою праведную... Мнѣ-то онъ родственникъ будетъ. Дѣтей у него нѣтъ, одинъ какъ перстъ. Пора и ему о Божьемъ подумать... а вы, пока что, себя поберегите. На бабьи-то хлѣба -- перепеловъ не мало... Только кликните! Особливо въ наши времена. У него на ваше иждивеніе-то подъ ложечкой сосетъ, только и смотритъ... А впрочемъ, до свиданія, за квасъ благодарю и Еленѣ Борисовнѣ поклонъ. Трогай, Іона...
   Отъѣхавъ, отецъ Геронтій вдругъ засмѣялся... Даже Іона оглянулся, что-де это съ казначеемъ. Но тотъ вдругъ сосредоточился, раскинулъ рукава, поправилъ клобукъ, принялъ благообразное положеніе...
   -- Ахъ, людіе, людіе!-- вздохнулъ онъ.-- О земномъ помышляютъ. Мятутся и посягаютъ, а чтобы сокровище свое сберечь -- о томъ не заботятся.
   -- Извѣстно -- плоть!-- не одобрилъ съ козелъ и Іона.
   -- Что?
   -- Говорю, плоть. Плоть грѣхомъ живетъ. Ее бы, дуру, за хвостъ, закрутить, да по затылку: очухайся-де. Въ сатанинскую пасть идешь, анаѳема!
   Геронтій покачалъ головой; хотя онъ и не одобрялъ образа выраженій Іоны, но къ предложенному способу дѣйствій почувствовалъ нѣкоторое благожеланіе.
   -- Точно что... Не мѣшало бы!.. Хотя сколько разъ я тебѣ говорилъ, Іона: иноку приличествуетъ изъясняться плавно. Самъ не можешь округленно и тихоструйно -- почерпай изъ благочестивыхъ книгъ. А не хватитъ на сіе разуму -- безмолвствуй, содержи въ себѣ самомъ сокровенно глупость оную... Понялъ ты меня?
   Но Іона только сердито дернулъ лошадей, и сытенькіе коники вскинулись, такъ что даже благообразный отецъ Геронтій поколебался на сидѣніи и долженъ былъ снова поправить клобукъ и раскинуть широкими складками рясу...
   

XXVI.

   Елена Борисовна все время была какъ во снѣ.
   Она знала одно -- свободу и право жить ей можетъ дать только Петербургъ. Здѣсь Моисей Лукичъ всесиленъ, и если онъ ее не тормошитъ и не мучитъ въ ея убѣжищѣ у сестеръ Барсуковыхъ, такъ только потому, что не знаетъ еще, гдѣ она спряталась. Хотѣла въ первыя минуты обратиться къ мужу. Но вспомнила его молчаливую фигуру, опущенные передъ отцомъ глаза, и точно въявь услышала вздрагивающій голосъ младшаго Копрова: "потише, пожалуйста, потише -- папаша услышитъ",-- ей вдругъ сдѣлалось противно. Опустила перо. Нѣтъ, пусть они думаютъ, что хотятъ, и ищутъ ее, какъ могутъ. Авось, руки у нихъ окажутся коротки и до Петербурга не протянутся. Однѣ судороги, бѣжавшія по лицу Алексѣя Моисеевича, всякій разъ, когда рядомъ раздавалась отцовская рѣчь, кружили ей голову негодованіемъ... Еще недавно жалѣла мужа, но теперь! У нея, у женщины, безправной, загнанной, одинокой, нашлась въ душѣ сила разорвать все, пойти противъ угнетавшей все окружающее воли старика, не поступиться ничѣмъ, что было ей дорого и свято... А мужъ, которому цѣлый свѣта открытъ, уйди только, отряси прахъ отъ ногъ, сдѣлайся самимъ собою!.. Нѣтъ, пусть онъ думаетъ, что хочетъ, ищетъ ее гдѣ ему угодно -- ей нѣтъ до него дѣла. Онъ ей чужой, совсѣмъ чужой. Тѣмъ болѣе: около нея другой, которому она отдалась вся -- каждою мыслью... Ихъ существованія теперь сплелись, и не раздѣлить! Точно два дымка въ небесахъ. Ей казалось даже оскорбительнымъ для Николая Львовича, если она начнетъ думать теперь о другомъ, тѣмъ болѣе о постыломъ, ненавистномъ ей мужѣ. Ну его совсѣмъ.
   Время тянулось медленно. Часъ за часомъ, минута за минутою, безъ конца. Но она была почти рада. Надо успокоиться, одуматься, придти въ себя. Послѣ всего, что судьба ей послала на долю, нервы ея расшатались, сердце изболѣлось такъ, что она дышать не могла, точно оно вотъвотъ разорвется. Въ головѣ мутилось, всю туманомъ обволакивало. Она часто ловила себя на томъ, что цѣлый часъ простояла, прислонясь горячимъ лбомъ къ стеклу окна, не замѣчая даже, что на дворѣ за нимъ дѣлается. И спроси ее въ эту минуту: "день теперь или ночь?" -- она не могла бы сразу отвѣтить. И о чемъ она думала -- тоже. Такъ -- пустота въ мозгу, но пустота мучительная. Отъ нея ныла грудь, плакать хотѣлось и надо было сдерживать себя, чтобы въ самомъ дѣлѣ не разрыдаться. Она запиралась и ложилась въ постель, и долго смотрѣла въ потолокъ, не слыша, что влюбленная въ нее, романтическая Пуня стучится къ ней. Да и когда слышала -- не отзывалась. Та терзала восторгами и разспросами: "душенька, разскажите..." Еленѣ такъ было хорошо ощущать вокругъ безмолвіе, видѣть неподвижность. Все внутри точно падало, и неизвѣстно, изъ какихъ глубинъ усталой души подымалось: "какъ хороша смерть, не лучше ли умереть сейчасъ? чѣмъ еще жизнь можетъ ее обмануть"? Въ самомъ дѣлѣ, казалось, что она уже все испытала. И муку и счастье, и торжество и позоръ, и любовь и ненависть, и радость и отчаяніе. Не будетъ ли то, что ей еще осталось, только повтореніемъ, блѣднымъ и ничтожнымъ, какъ всякое повтореніе? Хватитъ ли ея силъ на новые удары? Не помирится ли она, не уступитъ ли, уставъ бороться? Случалось, за окномъ при этомъ меркло. Солнце заходило, ночь медленно подступала, окутывая старый барсуковскій садъ загадочпою тьмою. Начиналась осень, и птицы не пѣли. И тамъ застывала печальная тишина умирающей природы. Мракъ сгущался въ ея комнатѣ. Ей чудилось, потолокъ опускается надъ нею и сдвигаются стѣны. Она -- въ гробу. Неподвижная, безсильная... Надъ нею -- цѣлая гора земли и камня. Не подняться изъ-подъ нея навстрѣчу солнцу и голубому небу. Но зато и къ ней не достучится, не дороется никто... И въ такія минуты печали и отупѣнія ей бы не хотѣлось ни проснуться, ни воскреснуть... Остаться такъ на самомъ днѣ, -- навсегда! И когда тотъ же голосъ Пуни, но уже настойчиво, звалъ ее: "Елена Борисовна, къ вамъ пріѣхали!" -- она вставала съ ощущеніемъ чисто-физической муки, отвращеніемъ къ свѣту и бытію, съ какимъ возвращаются къ жизни спасенные утопленники. Пріѣзжалъ къ ней не кто иной, какъ Семенъ Гордѣичъ Лелечкинъ. Въ собственныхъ глазахъ онъ необыкновенно выросъ за послѣднее время. Ему даже казалось, самъ отецъ Гермогенъ, на что орясина, -- и тотъ передъ нимъ малъ. Посему, говоря съ нимъ, Лелечкинъ смотрѣлъ ему на сапоги, точно онъ былъ гдѣ-то вверху, а монахъ внизу. Онъ не только превознесся, но бывшему актеру теперь представлялось, что еще ни разу въ жизни онъ не игралъ столь величественной роли. И голосъ его поэтому сдѣлался необычайно громокъ и звученъ. Точно было необходимо, чтобы каждое слово его явственно и съ подобающимъ выраженіемъ достигало послѣднихъ рядовъ райка. Пріемы его округлились. Онъ не ходилъ, а шествовалъ; не говорилъ, а изрекалъ; не думалъ, а мыслилъ: "Можешь ли ты понять, кто я?" -- не смотрѣлъ, а взиралъ онъ на каждаго встрѣчнаго: "Достоинъ ли ты, рабъ, видѣть меня?" -- И когда разъ одинъ изъ простодушныхъ монаховъ, изумленный его преображеніемъ, въ самомъ дѣлѣ спросилъ:
   -- Да кто жъ ты? Чинъ получилъ, что ли?
   -- Придворный фаворитъ! Вотъ кто! Понялъ?
   Монахъ поморгалъ-поморгалъ, плюнулъ и прочь пошелъ. Необыкновенно возвысился въ собственныхъ глазахъ Сеничка потому, что Николай Львовичъ черезъ него сносился съ Еленой Борисовной. Онъ былъ, такъ сказать, мостомъ между ними. Самъ себя онъ рекомендовалъ Пунѣ всякій разъ:
   -- Скажите Еленѣ Борисовнѣ, что "придворный фаворитъ и наперсникъ" пришелъ.
   Когда та, блѣдная, выходила къ нему, онъ, читая печаль и тоску въ ея чертахъ, и тутъ не могъ освободиться отъ театральности. Отступалъ на три шага, глубоко кланялся, дѣлалъ шагъ -- кланялся опять, и уже тогда подавалъ письмо, думая, "не прилично ли, какъ на сценѣ, съ королевой Елизаветой-Аглицкой, преклонить колѣно". Говорилъ онъ съ нею не иначе, какъ въ высокомъ тонѣ, вытягиваясь на цыпочкахъ и закинувъ голову назадъ, такъ что у него долго потомъ болѣлъ кадыкъ. Онъ не прощался, а откланивался и отступалъ къ дверямъ спиною, не поворачиваясь. Нюня, въ простотѣ души, сочла его, при первой встрѣчѣ, чѣмъ-то высшимъ.
   -- Ужъ не переодѣтый ли?
   -- Какой?-- спросила Пуня.
   -- Какіе бываютъ. Сама ты въ романахъ читала. Принцъ или герцогъ.
   Пуня задумывалась.
   -- Вотъ бы тебѣ женихъ. И аппетитъ у него отличный. Полпирога съѣлъ. А у кого аппетитъ хорошъ, я ужъ знаю, у того и душа соотвѣтственная.
   Сегодня Сеничка явился такимъ козыремъ, какимъ его даже во времена оны не созерцала царевококшайская публика, хотя онъ ей показывалъ и Отелло, и короля Лира, и принца Гамлета. Лелечкинъ даже надѣлъ жабо, закрывъ имъ уши до половины. Маленькая головка его, съ посѣдѣвшимъ кокомъ, напоминала теперь засохшій цвѣтокъ въ великолѣпномъ портбукетѣ. Говоря съ Пуней, онъ приложилъ руки къ сердцу и раскланялся, точно позади былъ занавѣсъ, а впереди, за рампой, восторженно привѣтствовала его публика. Пуня, вспомнившая совѣтъ сестры: "вотъ бы женихъ тебѣ", покраснѣла и застыдилась.
   -- Доложите: придворный фаворитъ и наперсникъ!
   И опять руки къ сердцу и глубокій поклонъ.
   Елена Борисовна съ трудомъ оторвала больную голову отъ подушки и вышла, приглаживая волосы.
   -- Здравствуйте, Семенъ Гордѣичъ!
   -- Рѣшительныя событія приближаются...-- самъ не замѣтивъ, началъ онъ изъ монолога, когда-то производившаго въ Астрахани невообразимый фуроръ.-- Ужъ вѣстники гибели стоятъ на порогѣ твоего дворца...
   -- Простите... Я не совсѣмъ понимаю.
   -- Это я виноватъ. Перепуталъ... Я хотѣлъ сказать -- рѣшительныя событія приближаются. Николай Львовичъ уѣхалъ сегодня утромъ и просилъ вамъ передать это письмо.
   И онъ медленно поднесъ ей, опять-таки съ глубокимъ поклономъ, конвертъ.
   -- Кто-нибудь изъ знакомыхъ былъ въ вокзалѣ?
   -- Кто жъ его не знаетъ? Всѣ даже удивлялись.
   -- Чему?
   Сеничка вдругъ опамятовался и покраснѣлъ.
   -- Чему удивлялись?
   -- Нѣтъ, это я такъ... По глупости. Черни вѣдь чуждо благородство высшихъ натуръ... Люди пресмыкаются въ прахѣ, и если избранникъ Божій... Нѣтъ, это я опять... Извините.
   -- Вы мнѣ скажите, что ихъ удивило? Вѣроятно, то, что меня съ нимъ не было.
   -- Да!.. Только вѣдь это-съ, помилуйте...
   -- Былъ кто-нибудь изъ копровскихъ?
   -- Пара приказчиковъ пресмыкалась около. Это я замѣтилъ.
   Она усмѣхнулась.
   -- Не успокоился еще Моисей Лукичъ! Они у него всегда парами!
   -- Благородные лорды!
   И Сеничка засмѣялся.
   -- Что такое?
   -- Я говорю, благородные лорды. Въ старыхъ пьесахъ они всегда подлости дѣлали и тоже являлись парами. А только знаете что.-- И Сеничку всего передернуло. Очевидно, "придворный фаворитъ и наперсникъ" очень волновался.-- Вотъ вы теперь уѣзжаете, и такъ мнѣ это будетъ горько. Потому, что я опять послѣ васъ? Тутъ хоть хорошимъ людямъ, чѣмъ могъ, содѣйствовалъ, положимъ, на вторыхъ роляхъ. Да вѣдь ужъ старъ я на первыя-то. Ну, а послѣ васъ -- рыбу опять монахамъ ловить?
   -- Вы мнѣ позволите?-- распечатала она письмо.
   Николай Львовичъ сообщалъ, что онъ выѣдетъ раньше и будетъ ждать ее въ Москвѣ. Тамъ у него былъ домъ. Обѣщалъ встрѣтить ее въ вокзалѣ. Просилъ не садиться на поѣздъ въ городѣ, а проѣхать въ коляскѣ станціи двѣ впередъ. Отъ Копровыхъ-де можно всего ожидать. Они способны на публичный скандалъ съ участіемъ полиціи и жандармовъ, причемъ старикъ явится самъ. "Онъ такъ и кипитъ весь, тѣмъ болѣе, что объяснить не можетъ самъ себѣ, какъ вамъ удалось уйти отъ него сквозь запертую дверь. Ну, говоритъ, муха была бы -- понятно сквозь рѣшётку въ окно вылетѣла. А то -- ключъ у меня, все время, и другого такого нѣтъ. Да и некому -- Семигоровъ и на двадцать верстъ не показывался. Флегошка -- не продажный. Изловлю ее -- вымучу, пока не узнаю, и ужъ не жить тому человѣку, который меня оболванилъ. Это Жилка докладывалъ Слопову... Относительно лошадей вамъ устроитъ Семенъ Гордѣичъ. Золотая душа, и для насъ онъ готовъ разорваться..."
   -- А что же вы думаете, не разорвусь?-- вдругъ подскочилъ. Сеничка, когда та прочла ему это мѣсто.-- И даже съ большимъ удовольствіемъ разорвусь. Вы какъ полагали, всю жизнь я такимъ былъ сѣденькимъ да слабенькимъ? Нѣтъ-съ!-- И онъ ударилъ себя въ грудь кулачкомъ,-- Кто Струментову похитилъ? Я!
   -- Какую Струментову?
   -- Гдѣ же вамъ знать. Васъ, поди, и въ проектѣ тогда не было. Актриса у насъ такая играла, красавица, изъ крѣпостныхъ! Кто Шейнину у мужа стащилъ, и даже такъ, что съ бенгальскимъ огнемъ, потому что онъ, подлецъ, вслѣдъ изъ пистолетовъ палилъ. Еще бы -- трагикъ былъ. Ему нельзя безъ этого. Кто дѣвицу Слежину подъ самымъ носомъ у мамаши увезъ? Да вѣдь у какой мамаши -- у театральной! А это -- особый сортъ. У нихъ, у театральныхъто мамашъ, глаза вездѣ, во всѣхъ частяхъ свѣта-съ наворочены. И на затылкѣ, и на вискахъ. Всевидящія, и...
   -- И все это вы для себя?-- удивилась Елена Борисовна.
   -- Ну, вотъ.-- И Сеничка отъ одного такого предположенія покраснѣлъ.-- Какъ же это можно? Для жениховъ. Струментову -- для офицера. Слежину -- тоже. Ну, а Шейнину -- для товарища... Я это могу-съ. Честно чтобы! Меня ободрить только... А я и сейчасъ на бисъ готовъ, по требованію публики -- въ первый разъ по возобновленіи.
   -- Это письмо вамъ когда передано?
   -- На вокзалѣ-съ. Сегодня...
   -- Значитъ, на-дняхъ и мнѣ трогаться? Ахъ, какъ бы мнѣ хотѣлось заѣхать въ монастырь -- помолиться. Вѣдь это послѣдній шагъ, рѣшительный.
   -- А что же... Кто мѣшаетъ?
   -- Отецъ Варлаамъ недоволенъ будетъ. Вѣдь какой скандалъ вышелъ.
   -- Вы не къ отцу Варлааму, а къ Богу прибѣгаете. Сегодня возьмите у Барсуковыхъ у дѣвицъ лошадку и поѣзжайте.
   

XXVII.

   Копрова-такъ и сдѣлала. Въ монастырѣ звонили къ вечернѣ. Когда она вошла подъ темный сводъ глубокихъ воротъ, въ которомъ свѣтилась только лампада у образа Николая Чудотворца, у нея захолонуло сердце. Не хотѣлось, чтобы кто-нибудь изъ знавшихъ увидѣлъ ее. Не то чтобы стыдно. Понимала, совѣститься ей нечего. Она честно любила и хотѣла прямого выхода безъ лжи и притворства изъ запутаннаго положенія. Нѣтъ, но жутко и больно. Тотъ же Варлаамъ, такою ли ее помнитъ -- пришибленной и оскорбленной. На то ли напутствовалъ, провожая ее въ послѣдній разъ. Ему, монаху, хорошо такъ разсуждать. Она вѣдь пробовала, какъ онъ говорилъ, -- и къ чему же повели ея объясненія? Не съ мужемъ. Мужъ, что -- пѣшка! Она бы его въ одну минуту свернула. Нѣтъ, а вотъ пусть бы кто-нибудь съ Моисеемъ Лукичемъ попытался! Проходя мимо иконы, она благоговѣйно подняла глаза, и подъ колеблющимся огнемъ лампады взглядъ угодника показался строгимъ, а поднятая для благословенія рука точно грозила. Она быстро пробѣжала въ монастырскій дворъ. Вонъ черные, сливающіеся съ потемками, иноки тихо движутся къ собору, въ открытыя двери котораго изнутри мерцаютъ десятки восковыхъ свѣчей и мерещится позолота иконостаса. Со всѣхъ сторонъ темныя фигуры. Въ нихъ таинственное. Точно въ самомъ дѣлѣ ихъ нѣтъ, а только чудятся. Мигъ еще, и пропадутъ... Опираясь на посохъ, прошелъ игуменъ. Смотрѣлъ въ сторону, гдѣ была Копрова, но ничего въ сумракѣ не разобралъ... Вонъ отецъ Гермогенъ, и идетъ будто еще въ строю, даже шагъ отбиваетъ... А это кто, тонкій? Вотъ-вотъ согнется. Неужели Антонинъ? Еленѣ Борисовнѣ такъ хотѣлось подозвать его, но удержалась. Онъ шелъ, опустивъ голову, видимо, неразлучный съ тоскою. И вдругъ мысль поразила Копрову, -- мысль, которая прежде никогда не приходила ей въ голову: да гдѣ же счастье, въ самомъ дѣлѣ, когда всѣ, всѣ, кого она ни знаетъ, несчастны. Гдѣ настоящая радость, истинный свѣтъ душевный? Куда спрятались они отъ міра, отъ милліоновъ ищущихъ ихъ глазъ, жаждущихъ сердецъ, мечтающихъ, зовущихъ! Вѣдь не сладкая одурь, не въ этомъ они? Не въ ураганѣ страсти, что сбиваетъ съ толку, кружитъ голову и заставляетъ жить тѣломъ и для тѣла... Нѣтъ... Гдѣ тихое мерцаніе, которое все бы существованіе насквозь проникало, каждую мысль освѣтило тепло и чисто? И не желать бы больше ничего, развѣ только, чтобы и другимъ было такъ же легко въ громадномъ и мрачномъ мірѣ. Гдѣ счастье, гдѣ счастливцы? Неужели -- тьма, и въ ней слѣпо и наудачу сходятся и расходятся люди, точно примѣряя другъ друга и разставаясь съ тяжкою горечью несбывшихся надеждъ, обманувшихъ очарованій, съ болью стыда и раскаянія?
   Сеничка былъ рядомъ съ нею, но у этого собора онъ казался такъ малъ, что она почти его забыла, по крайней мѣрѣ, не видѣла, хотя, вѣрный роли придворнаго фаворита и наперсника, онъ выступалъ гордо и даже величественно. Будь кто-нибудь еще меньше его, пожалуй, удивился бы ему, полюбовался и позавидовалъ даже. Въ церкви, когда свѣтъ упалъ прямо на нее, Елена Борисовна почувствовала, что ноги подкашиваются. Ей казалось, что именно ее видятъ всѣ въ эту минуту, нарочно на нее смотрятъ -- одни съ укоризной, другіе съ сожалѣніемъ... Она замѣшалась скорѣе въ толпу богомолокъ, стоявшихъ у стѣнъ и истово крестившихся, не отрывая воспаленныхъ глазъ отъ яркаго иконостаса. Служба началась. Въ громадномъ храмѣ, подъ царственные своды могуче уносился басъ іеродіакона, точно вздыхалъ и всхлипывалъ слабый теноръ старика-священника. Елена Борисовна всмотрѣлась и узнала отца Стефана. Когда-то она исповѣдывалась у него. Какъ ей было легко тогда. И грѣхи были такіе крошечные, и сѣдой попикъ отечески улыбался и гладилъ ея голову. Чего бы она не дала теперь за то, чтобы эта тонкая и сухая рука съ тою же кроткою ласкою опустилась на нее. Да, именно, ей нужна была такая ласка. Не страстная, жгучая, изсушающая душу, а тихая и нѣжная! Она бы -- Елена Борисовна -- ожила. Но гдѣ искать ея, у кого просить?.. Пѣвчіе волнами звуковъ подхватили ее и, качая, понесли за собою въ безконечную даль. Стройно и вдохновенно росли тенора и баритоны. На глухомъ и торжественномъ фонѣ басовъ, серебряными колокольчиками разсыпались дисканты. Залетали жаворонками въ необъятную высь, гдѣ пропадали своды купола и открывалась многозвѣздная бездна. Радостно, въ согласіи съ ними, поблескивали огоньки свѣчей и лампадокъ, мерцало серебро и золото окладовъ, лучились въ тысячахъ радужныхъ отблесковъ драгоцѣнные камни вѣнчиковъ, и благостно сквозь эту чарующую, прозрачную, воздушную свѣтовую симфонію смотрѣли прямо въ душу Еленѣ Борисовнѣ очи Богоматери и Спасителя. Сама не зная какъ, она опустилась на колѣни. Вошла сюда уничиженною, смятенною, сомнѣвающеюся и колеблющейся -- и вдругъ точно въ самой душѣ ея загорѣлось, бросило ея тѣло на холодныя плиты, лбомъ къ ихъ безжизненному камню, и унесло ея мысль Богъ вѣсть въ какую страшную высоту, гдѣ ни земли, ни ея страданій, ни ея обмановъ и слѣда не было. Елена Борисовна теперь, сейчасъ, ничего не хотѣла, ни о чемъ не просила. Вся ея молитва въ этомъ стремительномъ, молніеносномъ порывѣ, когда кажется, еще минута -- и на землѣ уже не останется ничего... Что-то, уносясь въ довременную бездну, плакало въ ея душѣ и радовалось. Новые токи струились въ ней, чуждые грубымъ движеніямъ праха. Она уже ничего-ничего не видѣла. Лапоть богомолки упирался ей въ голову. Рядомъ другая -- старуха -- сбросила ей на ноги кошель съ собраннымъ за-день подаяніемъ... Это ея не касалось, не давило. Земля и все земное были далеко-далеко. Тутъ ея безмолвную молитву -- молитву безъ надеждъ, безъ желаній, безъ покаянія, безъ горечи -- перегоняли только чьи-то большія-большія сквозныя крылья, вѣявшія живительною прохладой... Она, Елена Борисовна, всѣмъ, что въ ней чистаго, святого, тянулась за ними. Ей страшно казалось остаться внизу, не дать этому порыву дорваться до средоточія вселенной, до таинственной глубины, гдѣ видѣло, слышало и понимало ее нѣчто до такой степени страшное и въ то же время близкое, грозное и радостное, великое и мистическое, что она только въ эту минуту узнала, до какой степени ограничены догадки о Немъ всѣхъ вѣръ и всѣхъ вѣковъ, всѣхъ печалей и мукъ, всѣхъ мыслей и вдохновеній... О, если бы смерть застигла ее. Могло ли быть счастье выше и чище? Душа, все равно, уже оставила оболочку и неслась въ вѣчномъ просторѣ. Не дать ей вернуться назадъ, пусть бы рѣяла въ родной безконечности, отряхнувъ приставшую къ ней грязь и гадость темнаго и ужаснаго, обвитаго тяжкими испареніями грѣха и страданія шара, уныло вращающагося въ низшихъ слояхъ мірозданія...
   Долго ли продолжалась эта молитва безотчетнаго порыва? Елена Борисовна сама потомъ не могла опредѣлить. Очнулась, когда кругомъ зашевелились, и нищая, расталкивая богомолокъ и пробираясь впередъ, наступила ей на ногу. Копрова оглянулась и вздрогнула. И церковь, и лица -- точно впервые явились ей, возвратившейся изъ глубины небесъ къ суетѣ и смятенію міра. Поднялась, прислонилась къ колоннѣ, поддерживавшей громадный сводъ купола, стараясь вслушаться въ священныя слова, раздававшіяся въ тишинѣ храма, но уже не находила въ душѣ недавняго восторга. Вихремъ налетѣло, унесло въ страшную высь и сбросило внизъ. Она чувствовала себя даже нѣсколько разбитою, утомленной. Ноги дрожали. Отъ сотенъ горѣвшихъ здѣсь свѣчекъ -- огоньки ихъ въ клубахъ ѳиміама казались безчисленными золотыми звѣздочками, сіявшими сквозь туманъ, -- она испытывала напряженіе, почти боль въ глазахъ, и невольно жмурилась. И по мѣрѣ того, какъ небо отъ нея уходило, земля все больше и больше притягивала къ себѣ. Она всматривалась въ стоявшихъ около. Сѣрое марево казавшихся однообразными лицъ. Богомолки, нищія, бабы изъ деревни -- и на всѣхъ одно и то же -- забота и страданія. Вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, ни одной счастливой, радостной. Вонъ старуха -- подняла слезящіеся глаза на икону Богородицы, оторвать не можетъ, а по щекамъ текутъ слезы, и всхлипываетъ она, будто сейчасъ только почувствовала страшную обиду, змѣиными кольцами опутавшую всю ея долгую и трудную жизнь... И рядомъ молодая бабенка -- та сплошной ужасъ. И не жалуется, а стоитъ испуганная, застывшая, точно вотъвотъ раздастся громъ и пришибетъ ее, такъ что ей и не подняться. Опять сплошная забота, сплошная мука. Нѣтъ, не отъ счастія, не отъ радости пришли сюда измученные, измотавшіеся люди. Не благодарить, не улыбаться святымъ ликамъ -- всѣ они принесли молчаливое горе, только, пожалуй, и понятое ими здѣсь. Каждый изъ нихъ точно показываетъ душевныя раны, мысленно восклицая: "Господи, Ты видишь, за что же и доколѣ?" Да гдѣ же счастье, гдѣ радость?-- повторяла Елена Борисовна, пристальнѣе и пристальнѣе вглядываясь въ толпу. Дѣти, -- можетъ-быть, имъ хорошо? Нѣтъ, вотъ они, отуцѣлыя, изморенныя, блѣдныя... Одинъ розовый и суетливый. Ему, должно-быть, не дурно на свѣтѣ. Ишь шмыгаетъ въ отцовскихъ сапогахъ и путается въ длинныхъ ему полахъ пальто. Нѣтъ. Окрикнула его богомолка, погрозилась, и ребенокъ вдругъ припалъ, въ землю вросъ и пуганымъ зайчикомъ озирается, даже уши у него, какъ у зайца, къ затылку прижались. Счастливые такими не бываютъ. Счастье не знаетъ ужаса. Ему чуждъ страхъ, а тутъ соображеніе: съ которой стороны влетитъ, должно-быть со всѣхъ влетало, потому что онъ и оглядывается на всѣ. Только что онъ сытѣе другихъ и теплѣй одѣтъ!.. А настоящей радости тоже не знаетъ. Вонъ молодая баба... Красивая -- кровь съ молокомъ. Здоровьемъ такъ и претъ отъ нея, а глаза вспухли,-- плакала дома... На монаховъ и смотрѣть нечего. Это что еще за счастье въ затворѣ да отреченіи отъ самого себя и отъ своей воли. Тутъ все подъ чужую указку. Ломай себя и мучь, хочешь не хочешь -- вдвинься въ готовую форму, заключись въ нее, да такъ, чтобы и локоть у тебя изъ нея не вышелъ! Она уже знала по двоюродному брату и отцу Гермогену, что и тутъ нѣтъ покоя. Только бы отойти и отдохнуть, а на смѣну труду и мукѣ приходятъ воспоминанія, блѣдными призраками становятся у жесткаго изголовья и, печальныя или грозныя, заглядывая въ очи, спрашиваютъ, безъ словъ: ты не забылъ? Сердце, какъ раненая птица, бьется смятеніемъ, тоскою, позднимъ раскаяніемъ. Вѣдь примириться можно съ живыми, съ мертвыми -- нѣтъ. У нихъ не выпросишь прощенія, ихъ не отыщешь въ безконечности, куда уходятъ измученныя и обиженныя души. Нѣтъ, если есть адъ -- такъ онъ здѣсь, на землѣ, и каждый носитъ его въ душѣ. Адъ ожиданія, адъ сожалѣнія, адъ воспоминанія. И не разстаться съ нимъ, вѣдь смерть одна освобождаетъ душу. "Право,-- думалось Еленѣ Борисовнѣ,-- ужъ не были ли мы въ иномъ мірѣ великими злодѣями и преступниками -- и это существованіе является съ мукой, заботой, смятеніемъ истинною карою за прошлое, его искупленіемъ, обѣтованнымъ адомъ... И нигдѣ спасенія. Сверху до низу всѣ слои жизни, какъ губка водою, пропитаны страданіемъ. Только и разница, что у тѣхъ оно одно, у этихъ другое. А настоящаго счастья -- нигдѣ. Ну развѣ Моисей Лукичъ, съ его вѣчною злобой -- счастливъ. Вѣдь онъ съ нею -- какъ съ открытой незаживающей раной, и эта рана болитъ, болитъ... И ему жутко, и онъ носитъ въ душѣ адъ, и онъ искупаетъ содѣянное Богъ вѣсть когда и гдѣ!.."
   Народъ зашевелился, богомолки точно изъ мѣшка просыпались изъ собора на паперть, гдѣ уже, несмотря на ночь, въ два ряда сидѣли нищіе, подставляя деревянныя чашки "доброхотнымъ дателямъ". Пожалуй, у этихъ, въ ихъ грязи, всего меньше настоящаго горя. Они низвели потребности до того, что и заботы настоящей нѣтъ у нихъ. И спокойнѣе они -- ни къ чему не тянетъ. Развѣ вотъ только воспоминанія?..
   Елена Борисовна подождала.
   Отецъ Варлаамъ, такой же осунувшійся, желтый, стучитъ посохомъ на монаха. Провинился, должно-быть, передъ властнымъ игуменомъ, у котораго все на ладони. "На сто сажонъ скрозь землю видитъ", -- говорятъ... Оба на паперти -- инокъ и оправдываться не смѣетъ, только какъ рыба, выброшенная на берегъ, откроетъ ротъ и опять его замкнётъ. "Смотри ты у меня, я тебѣ покажу, какъ съ богомольцевъ на поминъ души собирать! Захочетъ, самъ запишется! Не зачѣмъ его за шиворотъ тянуть. Еще услышу -- въ скитъ отправлю. Спасайся въ затворѣ!" И пошелъ, широко и нервно размахивая черными рукавами.
   -- Что это онъ?-- спрашиваютъ около Елены Борисовны.
   -- Извѣстно, немощь наша. Искушеніе. Тоже, вѣрно, чайку захотѣлось, а гдѣ ему взять, отцу Симеону. У него ни родныхъ, ни знакомыхъ. Да и такъ, чтобы улестить богомольца не дано ему -- косноязыченъ. Ну, и согрѣшилъ, миляга! Не хорошо!
   -- Извѣстно, развѣ я говорю, что хорошо. А только у нашего отца Варлаама всякая вина виновата. Настоящій стратигъ!..
   И прочь пошли.
   Теперь въ церкви пусто. Отецъ Антонинъ, и тотъ точно изъ темноты родился, выросъ на серединѣ храма и медленно идетъ къ паперти. Такой же блѣдный, понурый, только глаза пылаютъ, точно жжетъ его изнутри.
   -- Отецъ Антонинъ!-- шелохнулась она.
   Ей казалось, что она крикнула, а тотъ даже и не слышалъ.
   -- Отецъ Антонинъ!..
   Монахъ недоумѣнно оглянулся. Въ церкви никого. Нѣтъ, вонъ у бѣлаго столба тѣнь. Отдѣлилась, идетъ. Отецъ Антонинъ всматривается пристально.
   -- Елена -- ты?.. Вы, Елена Борисовна?..
   -- Да -- я...
   -- Какъ поздно!.. Вы однѣ?
   -- Одна.
   -- А мужъ?
   Господи! вотъ ужъ истинно не отъ міра сего. Всѣ знаютъ -- онъ одинъ чуждъ совершающемуся кругомъ.
   -- Да развѣ ты... вы не знаете ничего?.. Вѣдь я...-- у нея голосъ въ горлѣ перехватило.-- Вѣдь я оставила совсѣмъ Алексѣя.
   -- Разошлась?..-- онъ задумался.-- Разошлась. Что же... Такъ-то, можетъ-быть, и лучше... Чѣмъ лгать, притворяться, обманывать, -- а потомъ вдругъ нежданно все и обнаружится.
   И воспоминанія судорогою пробѣжали по блѣдному лицу монаха.
   -- Такъ лучше. Меньше горя и ему, и тебѣ... Вамъ, то-есть,-- уже упавшимъ голосомъ окончилъ онъ.-- Только слѣдовало бы правильно. Церковь тоже въ этихъ случаяхъ... Разводъ есть...
   -- Вы ихъ не знаете развѣ, отецъ Антонинъ?.. Моисея Лукича?
   -- Да вѣдь не съ нимъ толковать, а съ Алексѣемъ Моисеевичемъ.
   -- Алексѣй сдѣлаетъ, что отецъ скажетъ.
   -- Да! Вездѣ злоба, неистовство, мстительность... Всякъ на другомъ срываетъ. Тебѣ, Леля, вижу поговорить хочется... Душу отвести,-- вдругъ перешелъ онъ въ ласковый тонъ и точно по сердцу ударилъ Копрову.
   Она вздрогнула и заплакала, тихо-тихо.
   -- Братъ, -- подошелъ хромой монахъ съ ключами у пояса.-- Запираться пора. Шли бы. Ишь, я ужъ и свѣчи потушилъ.
   Правда: у образовъ и у иконостаса мигали робко-робко лампады, точно ихъ пугалъ сумракъ, густившійся кругомъ, и давило еще болѣе ужасное, чудившееся въ темнотѣ подъ высокими сводами. Едва выдѣлявшіяся внизу, пропадали тамъ бѣлыя колонны. Въ широко открытыя двери съ паперти смотрѣла темносиняя прохладная ночь.
   -- Вотъ что, Леля... Ко мнѣ теперь -- не стоитъ... Душно. Келья давитъ... Хочешь въ садъ? Ты здѣсь остановилась, въ нашей гостиницѣ?
   -- Нѣтъ, я пріѣхала. У меня лошади. Я пока у Барсуковыхъ пріютилась.
   -- Ахъ, это тѣ, что монаховъ закармливаютъ?.. Слышалъ.
   -- Онѣ милыя,-- доброта одна.
   -- Да, что жъ -- дай имъ Богъ. Каждый чѣмъ можетъ. Надо судить не по тому, что выходитъ, а по тому, чего человѣкъ хочетъ... Къ малому дѣлу душу приложишь, и то хорошо.
   Онъ попрежнему задумчиво ронялъ слова. И шелъ точно рядомъ съ нимъ не двигалось другое существо, теперь измученное и страдавшее не меньше его. У паперти темная бездна ночи точно раскрылась передъ ними. Медленно спустились по широкимъ ступенямъ. Отъ изсиня-чернаго неба оторвалась звѣздочка, покатилась и погасла. Неразличимыя большія крылья пронеслись въ высотѣ. Свѣжо. Съ сѣвера потянуло чужою осенью. Не видать,-- а, вѣрно, листья кленовъ сжались -- смерть чувствуютъ. Осыплются скоро, оголѣютъ на зиму деревья. Этотъ вѣтеръ тысячи жизней унесетъ съ ихъ вѣтвей, засыплетъ ими остуженную землю -- золотистымъ ковромъ покроетъ ее, пока не налетитъ другой вѣтеръ и не погонитъ ихъ. Огоньки въ кельяхъ -- тусклы-тусклы, точно щурятся на эту ночь. Тамъ за стеклами -- тишина. Пусто все. Аналои, простыя постели, грубые столы. Черныя фигуры отдыхающихъ иноковъ. Холодная, суровая жизнь. Постоянное умираніе. И опять призраки прошлаго -- неотступные, неумолимые и тоже холодные, и тоже суровые!..
   Ночью темно въ саду монастырскаго кладбища. Большая аллея перерѣзывала его пополамъ. И въ ней сплошной мракъ. Сколько холодный сѣверный вѣтеръ ни срывалъ листьевъ, ихъ оставалось довольно, чтобы въ мистическую глубину не свѣтила ни одна звѣздочка. Слышался только таинственный и печальный шорохъ переплетающихся вѣтвей, тихое, словно крадущееся шуршаніе подсыхающей листвы, да изрѣдка глухіе удары шишекъ, падавшихъ о-земь. Направо и налѣво отъ этой аллеи, подъ огромными земляными горбами, деревянными крестами, да сѣрыми плитами спали отмучившіеся, но могилъ не было видно вовсе.
   -- Вамъ не жутко?-- тихо спросилъ ее отецъ Антонинъ.-- Я потому, что другіе боятся.
   -- Чего?
   -- Такъ! Не знаютъ, что тамъ настоящій покой и радость истинная, никому не захочется возвращаться оттуда въ нашу скверну.
   -- Нѣтъ, я никогда не пугалась кладбища и мертвыхъ. Живые страшнѣе!..
   Отецъ Антонинъ чутьемъ отыскалъ скамейку, гдѣ онъ цѣлыми часами просиживалъ днемъ, уходя весь въ далекое прошлое. Указалъ ее Еленѣ Борисовнѣ. Та сѣла. Какое странное безмолвіе. Не сонъ, не покой утомившейся за день природы. Эта тишина подслушиваетъ, подстерегаетъ. Припала, какъ звѣрь передъ рѣшительнымъ прыжкомъ, въ комокъ собралась, всѣ силы сосредоточила и ждетъ. Жуткая тишина! Сердце не умиряется отъ нея и тоска не уймется. Напротивъ -- полошишься и думаешь: вотъ-вотъ, сейчасъ. А что вотъ-вотъ, и самъ не знаешь... Слава Богу, издали говоръ, двое монаховъ идутъ сюда. Ихъ не видно. Они уже поравнялись почти съ Еленой Борисовной, а въ окружающей тьмѣ черные силуэты даже и не выступили.
   -- Отецъ Александръ, вы?-- тихо спросилъ Антонинъ.
   -- Да... Вотъ съ братомъ Иннокентіемъ на сонъ грядущій проминаемся. Что дѣлать, слабость тѣлесная.
   Отецъ Александръ говорилъ жирнымъ баскомъ, былъ толстъ, или, какъ онъ самъ выражался о себѣ: "одержимъ египетскими мясами". Ему докторъ прописалъ ходить, и онъ съ уныніемъ исполнялъ это. "Сказывалъ, иначе ударомъ меня Богъ обидитъ. Я что же, я готовъ, монахъ вѣдь. Меня и вживѣ отпѣли, какъ бы въ могилу. Ну, такъ думается, что будто бы рано. Еще годковъ пять помолиться за старые грѣхи. У насъ-то ихъ, сдѣлайте одолженіе, не исчислить. Все не такъ страшно предстать".
   Антонинъ не спрашивалъ его больше ни о чемъ, и отецъ Александръ пошелъ далѣе. До Елены Борисовны только донеслись слова:
   -- Вотъ этотъ-то раскаявшійся мздоимецъ и восхотѣлъ въ ангельскій чинъ. А отецъ Варлаамъ ему: "ты,-- спрашиваетъ,-- хищенія неимущимъ роздалъ?" У того языкъ-то и прильпе. Понимаешь? Туда, сюда -- я-де стараюсь, дѣлюсь чѣмъ могу. А самому страсть капиталовъ жалко. Ну, игуменъ ему кротко: "иди, говоритъ, сосудъ грѣховный... Отдай все и возвращайся нищимъ. Тогда я тебя здѣсь сначала на черныхъ работахъ года два продержу. Посмотрю, поспѣлъ ли ты". Тотъ, разумѣется, давай Богъ ноги -- только его и видѣли.
   -- Трудно съ деньгами разставаться!
   -- Къ душѣ онѣ, подлыя, липнутъ...
   Голоса все тише и тише... Замерли въ глубинѣ аллеи... Не видать, гдѣ она -- эта глубина. Ни начала ей, ни конца.
   -- Я о томъ, Антонинъ,-- вотъ что, позволь мнѣ попрежнему на ты, а то я стѣсняться буду.
   -- Какъ хочешь. Родные вѣдь и близкіе. Однако и измѣнилась ты!
   -- Развѣ замѣтно?
   -- Еще бы!.. Давно ли, кажется, ко мнѣ въ келью ворвалась. Секунды на мѣстѣ посидѣть не могла, и меня затормошила... Ушибло и тебя жизнью.
   -- Такъ ушибло -- голову поднять трудно.
   -- А ты и не подымай.
   -- Какъ это?
   -- Такъ, жди конца. Зачѣмъ бороться? Все равно не побѣдишь.
   Въ голосѣ отца Антонина было столько унынія, что сердце Елены Борисовны еще пуще сжалось и заболѣло.
   -- Ну, это какъ же можно! Поддаваться всему!
   -- Бьетъ тебя молотомъ -- значитъ нужно. Огненными брызгами изъ тебя всякое зло...
   -- Нѣтъ, я не о томъ. А вотъ скажи ты мнѣ, гдѣ счастье?
   -- Гдѣ? Малаго ты захотѣла! Здѣсь его нѣтъ. А если есть, такъ тлѣнное, порченное...
   -- Не понимаю.
   -- Какъ въ орѣхѣ: крѣпкій кажется, разбей его -- гниль одна, и жирный червякъ въ гнили этой не ворочается. Давно выползъ. Такъ и счастье. Каждый изъ насъ былъ счастливъ хоть недолго. А потомъ какъ это счастье оборачивалось? Обманомъ, позоромъ, преступленіемъ... Не радуйся счастью, если и придетъ оно,-- это дьяволъ тебя маревомъ привораживаетъ. Голову закружитъ, обольститъ, зачаруетъ и прямо въ бездну толкнетъ, не удержишься. Не за что отъ счастья-то будетъ и захватиться. Счастья нѣтъ здѣсь,-- міръ не для счастья созданъ. Жизнь испытующая, горнило -- все что хочешь...
   -- Адъ?
   -- Пожалуй и адъ. Счастье въ немъ -- призракъ зловѣщій. Кто спастись хочетъ -- бѣги отъ него прочь. Нѣтъ въ немъ прочной и долгой отрады. Ты знаешь, я вѣдь не все по себѣ сужу. Читалъ когда-то много. Думалъ и до сихъ поръ думаю, и по мнѣ такъ -- самые умные люди на свѣтѣ стоятъ на двухъ крайностяхъ: или эпикурейцы, они -- живутъ минутою и для минуты. Завтра, можетъ-быть, имъ мука, смерть, поношеніе -- все равно, они отъ сегодняшняго дня возьмутъ, что онъ можетъ дать имъ и чего не можетъ даже. Но это умы короткіе, земные умы. А другіе -- это аскеты, проклявшіе жизнь, какъ скверну, ушедшіе въ пустыню, возненавидѣвшіе прелесть міра... Они дальше смотрятъ. Они думаютъ: тутъ имъ назначено измучиться, и во всей полнотѣ хотятъ исполнить предопредѣленіе -- изстрадаться, известись до конца, чтобы наслѣдовать жизнь вѣчную... Тѣло терзаютъ всячески, терпѣть его не могутъ, потому что развѣ можно любить тюрьму. Вѣдь они знаютъ, что въ него безсмертный духъ заключенъ для того, чтобы окрѣпнуть въ испытаніяхъ... Смерть имъ освобожденіе. Они ей рады.
   -- Тогда лучше самоубійство.
   -- Нѣтъ. Никто не воленъ надъ жизнью и смертью. Каждому указано, сколько ему надо и сколько онъ можетъ претерпѣть. Стой на часахъ, пока не придетъ смѣна. И вотъ въ этихъ-то двухъ полюсахъ, въ земномъ и краткомъ умѣ эпикурейцевъ и въ аскетизмѣ -- весь умъ. Всѣ, кто посрединѣ, кто хочетъ помирить землю съ небомъ, ищетъ счастья здѣсь и думаетъ заслужить тамъ -- вскую мятутся. Какъ народъ говоритъ: ни Богу свѣчка, ни чорту кочерга.
   -- Какой страшный взглядъ на жизнь. Безнадежный, мрачный.
   -- Все: и свѣтъ, и надежда -- тамъ, а не здѣсь. Тутъ одно испытаніе. Млатъ кующій.
   -- Нѣтъ, это не то...
   -- Какъ тебѣ понять! Много ли ты испытала и въ комъ ты извѣрилась? Въ томъ, кто все равно этой вѣры не стоилъ... А вотъ когда тотъ, кого любишь, тебѣ изорветъ сердце обманомъ, когда братъ твой отниметъ у тебя лучшее, безъ чего тебѣ жизнь не мила, когда даже въ прошломъ ты будешь бродить какъ слѣпецъ подъ солнцемъ, встрѣчая одну тьму и путаясь: гдѣ жъ была правда -- тогда и ты поймешь!.. Скажи мнѣ -- ты любима теперь, да?
   -- Еще бы!
   И вдругъ ее обняло нежданно-негаданно такою радостью, что она привстала и задышала глубоко-глубоко.
   -- И ты любишь?
   -- Люблю... Какъ никогда... никого... Жить безъ этого не стоитъ, каждый день...
   -- Постой-постой. Такъ ты бы должна всѣхъ ослѣплять блескомъ жизни, жечь счастіемъ,-- а ты въ церкви стоишь блѣдная, измученная, ко мнѣ -- разбитому и убогому -- прибѣгаешь и спрашиваешь: "гдѣ оно?" Ты сама намъ должна указать, гдѣ...
   Елена Борисовна опять сѣла и потупилась.
   -- Значитъ -- ты его не чувствуешь, этого счастья. Нѣтъ его у тебя.
   -- Когда онъ, Николай Львовичъ, со мною -- тогда нѣтъ для меня радости выше.
   -- А разошлись на день -- сейчасъ вопросъ: гдѣ счастье? Хорошо оно -- нечего сказать. Вдвоемъ -- всегда обманъ. Людямъ такъ хочется обмануться, что они другъ друга надуваютъ. Я тебѣ разскажу одну притчу...-- И вдругъ голосъ его упалъ. Чуткой Еленѣ Борисовнѣ послышалось въ немъ до такой степени печальное, точно душа въ немъ рыдала.-- Да... Одну притчу... Простую самую. Былъ мужъ -- вѣрилъ женѣ своей и любилъ ее такъ, какъ теперь любить не умѣютъ. Она его любила тоже, и счастье казалось безоблачнымъ. Лѣтомъ въ зной небеса бываютъ такія... передъ грозой... Послала имъ судьба друга... Лучше, казалось, и человѣка на свѣтѣ не было. Иной братъ -- хуже. Вѣрилъ ему мужъ, какъ... ну, какъ Богу, что ли. И этотъ другъ обманомъ взялъ у него жену, и жена продолжала жить, какъ и прежде, вся уйдя въ ложь и притворство,-- и не выдержала ни того, ни другого -- умерла. Мужъ молился ея памяти... какъ святой. Отъ всего міра заперся, чтобы ничто чуждое и грубое не ворвалось въ благоговѣйную тишину его воспоминаній -- и вдругъ, разбирая ея вещи, нашелъ письма... Ты понимаешь, что перенесъ онъ? Старые черти въ аду могутъ-ли выдумать муку подобную этой? За свое ложное призрачное счастье чѣмъ онъ заплатилъ? Вѣдь если онъ остался жить, такъ кары нѣтъ хуже этой жизни. Друга онъ убилъ -- тотъ тоже въ сущности ни минуты счастливъ не былъ, хотя вся декорація такого счастья налицо оказывалась... А она -- она вдвое несчастнѣе была, обманывая мужа, котораго любила, и принадлежа человѣку, заморочившему ее... Вотъ кто изъ этихъ трехъ, тебѣ кажется, больше зависти заслуживаетъ? У каждаго изъ нихъ было то, что называютъ счастьемъ, то-есть обманъ, призракъ... И знаешь -- иной разъ мнѣ такъ кажется,-- прости мнѣ Господи, если я ошибаюсь,-- каждый изъ нихъ изъ трехъ въ сущности, можетъ-быть, исполнялъ свое назначеніе на землѣ, служа источникомъ муки для другого... Зачѣмъ? Какъ намъ знать. Мы черви -- въ навозѣ, можемъ ли судить...
   -- Адъ, адъ, вездѣ адъ...
   -- Да, здѣсь!..
   -- И все-таки я чувствую, что буду счастлива. Когда все это кончится... Когда мы будемъ вмѣстѣ, свободные...
   -- Дай Богъ... Отъ души порадуюсь за васъ... Прости меня ради Создателя.
   -- За что?
   -- Тебѣ и безъ того тяжко. Мнѣ не слѣдовало бы смущать. Зачѣмъ до времени открывать глаза людямъ... Слѣпцами бродить лучше. Дополняешь, чего не видишь, воображеніемъ.
   Вдали опять послышались голоса.
   Отецъ Александръ возвращался назадъ съ другимъ монахомъ и оба здѣсь пріостановились.
   -- Я ей и говорю,-- повѣствовалъ онъ собесѣднику жирнымъ баскомъ.-- Купчиха ты неразумная. Ужели ты думаешь, что если по первой гильдіи значишься, такъ смерть о тебѣ забыла? Да она, дура ты этакая, и сейчасъ, быть-можетъ, у тебя за спиною стоитъ... Я это ей спроста знаешь,-- а она какъ чубурахнется на полъ, какъ завопіетъ. Едва ее водой отлили. Съ тѣхъ поръ шабашъ -- ни соленой рыбы въ обитель мнѣ не посылаетъ, ни трехрублевымъ чаемъ не даритъ... Отцу Геронтію жаловалась, невѣжей меня называла...
   -- Тоже и съ ними, съ благодѣтельницами, политика нужна.
   -- А то какъ. Ты думаешь ей на пользу -- и самъ безъ лакомства останешься. Вотъ отецъ Геронтій. Это голова! Министеръ... Онъ всякаго такъ улеститъ и околдуетъ. И тихо-тихо... Точно ручей журчащій. Какъ-то онъ меня полюбилъ. Сталъ у себя чаемъ поить. Такъ я сижу-сижу. Слушаю журчаніе это, а самъ себя за колѣнку щиплю -- не заснуть бы... Потому клонитъ, такъ и клонитъ.
   Монахи ушли. Опять тишина. Только шуршаніе листвы вверху. Вдали въ устьѣ аллеи сверкнулъ огонекъ и пропалъ... Чу!.. Гулко и торжественно ударилъ колоколъ. Круглые, тягучіе, медлительные звуки поплыли упругими волнами въ высотѣ. Все дрогнуло отъ нихъ. Казалось, въ воздухѣ повсюду протянулись невидимыя струны и отвѣчаютъ, колеблясь, на таинственный кличъ бронзовыхъ языковъ...
   -- Пора тебѣ ѣхать!-- всталъ отецъ Антонинъ;-- Прощай...
   -- До свиданія... Благослови...
   -- Не могу. Не принесетъ тебѣ радости благословеніе мое. Не такая у меня рука. Много на ней...-- Голосъ его едва былъ слышенъ.-- И не до свиданія, а прощай.
   -- Почему? Развѣ, ты думаешь, мы больше не увидимся?
   -- Да. Есть у меня намѣреніе. Прошу Бога укрѣпить въ немъ.
   -- Какое?
   -- Такъ. Если Господь допуститъ -- услышишь. Молиться за тебя буду...
   И чего такъ страстно жаждала сегодня Елена -- случилось. Отецъ Антонинъ положилъ ей на голову руку. Точно теплые ласковые токи побѣжали по всей Копровой... Елена Борисовна такъ и замерла...
   -- Прощай... Люби, пока любится... А придетъ пора -- утѣшайся тѣмъ, что все на свѣтѣ миражъ. Вѣчный миражъ. Не ты одна -- всѣ прошли мимо него и были имъ обмануты...
   Отецъ Антонинъ довелъ ее до воротъ... Постоялъ-постоялъ -- посмотрѣлъ ей вслѣдъ. Оглянулся на сіявшее безчисленными звѣздами небо... "Многоочитое",-- тихо проговорилъ онъ. И ему показалось, что всѣ эти неизсчетныя смотрятъ ему въ душу и читаютъ въ ней. Ему не хотѣлось шевельнуться, точно онъ могъ помѣшать имъ разобрать, что въ немъ творится... Да, читаютъ и ждутъ, когда, исполнивъ все на землѣ, онъ унесется въ ихъ бездну свободнымъ духомъ. И видятъ даже то, что ему самому не совсѣмъ ясно, отъ чего онъ сейчасъ вздрогнулъ и похолодѣлъ. Именно это такъ. Въ притчѣ, которую онъ разсказалъ сейчасъ мятущейся Еленѣ Борисовнѣ, незамѣтно для него самого прокралось осужденіе женѣ. Точно она не изстрадалась больше его. Именно -- больше его. Онъ мучится, не обманывая никого. А она терзалась, притворяясь передъ нимъ счастливою, чтобы не убить его страшною правдою жизни... Душа ея также читаетъ въ немъ -- и сегодня она узнала, что ненависть къ ея памяти еще не умерла въ Антонинѣ... Ненависть къ ней, бѣдной, облитой его слезами, на дивную высоту поднятой его молитвой... Боже мой, когда же умрутъ злоба и осужденіе? Неужели мало онъ рыдалъ надъ ея далекою могилой... Быстро пошелъ къ себѣ въ келью... Тутъ горѣла лампада -- мягкій полумракъ стоялъ кругомъ. Свѣтилась одна икона...
   Отецъ Антонинъ упалъ передъ нею...
   Онъ зналъ, о чемъ онъ. Это не былъ порывъ души въ надзвѣздную бездну. Нѣтъ, онъ молилъ у милой тѣни простить ему, помочь одолѣть самого себя. Опять переживая обманчивыя радости прошлаго, погружался въ глубину ея страданіи и только объ одномъ и мучился -- какъ бы его воля не погасла передъ страшнымъ подвигомъ, который онъ хотѣлъ поднять на свои слабыя, усталыя плечи.
   

XXVIII.

   Былъ десятый часъ. Отцу Варлааму не спалось. Мысли роились и не давали покоя. Все о монастырѣ. Озеро осушилъ -- подъ пашню разработалъ, хлѣбъ въ цѣнѣ упалъ. Задумалъ масличныя растенія садить. Отъ купца одного по завѣщанію болото досталось. Наслѣдники и не спорили, кому такая сырь нужна. Ну ее! Пускай монастырь владаетъ, по крайности, за папенькину душу монахи будутъ молиться... Но отецъ Варлаамъ уже раскинулъ умомъ, что должна принести обители эта "негодящая мокрина", какъ назвали ее монахи. Дренировать ее. Каналами воду вывести къ монастырскимъ мельничнымъ запрудамъ, которыя изсякать начали. Одна -- польза! Другая -- подсохнетъ, торфъ разработать. Дрова-то по нынѣшнимъ временамъ кусаются, а торфу сколько угодно, и рабочихъ рукъ тоже. Самъ потрудится игуменъ -- никому и роптать въ голову не взбредетъ. Впрочемъ, на ропотниковъ и ослушниковъ у него тоже есть оружіе. Еще нѣженку, ежели покается, простить можно, а кто около его воли -- свою на дыбы подыметъ,-- того онъ въ бараній рогъ. Торфу хватитъ на десятки лѣтъ. Заповѣдные лѣса монастырскіе отецъ Варлаамъ трогать не хотѣлъ. Божій уборъ. Страшно его съ земли снимать. Ознобишь ее, какъ это сдѣлали въ другихъ мѣстахъ, и рожать она перестанетъ, какъ та самая библейская еврейка, у которой "сосцы изсохли и чрево мертво есть". Нѣтъ, ужъ лѣса пускай стоятъ. Глазъ только за ними нуженъ. Недавно чуть пожарищемъ не сняло здоровый уголъ вѣковой дубравы. Развѣ Гермогена послать туда смотрѣть. Во-первыхъ, человѣкъ вѣрный, во-вторыхъ, самъ говорилъ мнѣ: въ трущобѣ-то, что медвѣдю, ему легко и вольно. И еще: никакой порубщикъ или смутьянъ, что со зла чужіе лѣса палитъ, его не осилитъ. Отцу Варлааму никогда съ его замыслами не терпѣлось до другого дня, сейчасъ надо было все сдѣлать, хоть роди да подай. Онъ, долго не думая, обвелъ рядъ иноческихъ оконъ. Вонъ тамъ, седьмое должно быть -- келья Гермогена. Испугается, поди, -- самъ настоятель къ нему. Отецъ Варлаамъ усмѣхнулся. У этихъ медвѣдей всегда страха много!.. Спитъ только, пожалуй. Ну, что жъ, подыму. Утромъ онъ можетъ и уходить въ лѣсъ. Съ Иннокентіемъ, такая же дубина,-- смѣняется пусть по очереди. Недѣлю онъ, недѣлю -- Иннокентій... Отецъ Варлаамъ быстро поднялся по темной лѣстницѣ и вошелъ въ длинный коридоръ, гдѣ пахло постнымъ масломъ и ржанымъ хлѣбомъ. Заслышавъ шаги, какой-то монахъ высунулъ-было острую бороденку въ двери, да разсмотрѣвъ самого отца Варлаама, такъ ихъ съ испугу захлопнулъ, что во всѣхъ кельяхъ отозвалось. Келейникъ выскочилъ...
   -- Отчего у тебя на лѣстницѣ фонаря нѣтъ?
   -- Никогда не приказывали-съ,-- оторопѣлъ тотъ.
   -- А самъ догадаться не можешь, Азія!.. Которая Гермогенова келья?..
   Послушникъ полетѣлъ впередъ, такъ что у него полы подрясника, точно крылья у ночной сѣрой бабочки, разметывались. Постучалъ...
   -- Ну, чего еще?-- недовольно отозвался отецъ Гермогенъ.-- Кому я нуженъ?.. Уйди. Не засти -- иноку и на покой пора.
   Но назойливый посѣтитель не только не ушелъ, а, напротивъ, спокойно, точно къ себѣ, влѣзъ къ нему въ келью и, усмѣхаясь изумленію этого Сампсона, сѣлъ къ нему на кровать. Отецъ Гермогенъ былъ въ рубахѣ и нижнемъ бѣльѣ. Такъ онъ совсѣмъ походилъ на отставного фельдфебеля, и ничего иноческаго въ немъ не оказывалось.
   -- Хорошъ!-- обвелъ его веселымъ взглядомъ игуменъ.-- Нечего сказать, въ подходящемъ мундирѣ начальство встрѣтилъ!
   Отецъ Гермогенъ кинулся-было къ рясѣ -- уронилъ деревянную миску на полъ. Поднялъ ее -- табуретъ со всѣхъ четырехъ ножекъ полетѣлъ.
   -- Будетъ, оставь. Не суетись -- не къ лицу тебѣ. Ишь ты какой!.. А мятешься какъ молодой послушникъ. Да и въ рясофорѣ у меня такъ не спотыкаются.
   Тотъ безсильно моргалъ глазами, соображая: "что-то мнѣ теперь будетъ". Виноватъ онъ или нѣтъ, объ этомъ Гермогенъ не думалъ. Еще николаевская служба его пріучила къ мысли, что всякій человѣкъ всегда виноватъ, и наказать его можно въ любую минуту.
   -- Вотъ что, отецъ... Я пришелъ къ тебѣ ходатаемъ -- это всей обители...
   Монахъ ушамъ не вѣрилъ. Потомъ сообразилъ: "ну, теперь съ этакимъ подходцемъ влетитъ мнѣ".
   -- Да ты не пугайся. Точно беременная баба на рожонъ наткнулась. Слушай -- вотъ, братъ, въ чемъ моя къ тебѣ просьба. Лѣсъ у меня мужики портятъ. А настоящей на нихъ грозы нѣтъ. Я и задумалъ тебя съ Иннокентіемъ... Да кстати, кто изъ васъ сильнѣе?
   -- Брату Иннокентію не выстоять, у него жила слаба.
   -- Ну, вотъ -- такъ вамъ обоимъ по очереди лѣсъ сторожить... Сегодня тебѣ, завтра ему. Нѣтъ, впрочемъ. Такъ одна оторопь и суета выйдутъ. Недѣлю тебѣ, недѣлю ему.
   -- Что же, коли благословишь -- я радъ послужить.
   -- Ну, спасибо... Что это за стоны рядомъ? Антонинова келья тамъ?
   -- Его. Молится. А то нашло на него. Бываетъ -- ночью плакать начнетъ и кричитъ. Задышка тоже...
   -- Такъ собирайся съ завтрашняго дня. Слышишь. И Иннокентію объяви.
   -- Радъ стараться.
   -- Ну, то-то, прощай.
   Онъ благословилъ Гермогена и вышелъ. Оставшись одинъ, монахъ взглянулъ на себя и ужаснулся. Въ самомъ дѣлѣ, въ какомъ мундирѣ игумена принялъ -- и воротъ разстегнутъ, и косматая грудь съ деревяннымъ крестомъ на виду. Вотъ такъ картина!-- "Да у меня и ноги-то босыя. Господи, помяни царя Давида и всю кротость его. Одно слово -- благолѣпенъ инокъ. Не выдержитъ игуменъ, разскажетъ завтра всѣмъ. Что смѣху будетъ". Ну, да отцу Гермогену ни почемъ этотъ смѣхъ. Онъ на цѣлую недѣлю въ лѣсъ уйдетъ. Сторожка тамъ -- поселится въ ней, какъ песъ вѣрный, сторожить монастырское добро. Онъ очень любитъ лѣсъ. Точно зеленый храмъ. На вершинахъ своды небесные покоятся куполами нерукотворенными, и Богъ незримо присутствуетъ. Ручьи хвалу Ему поютъ, туманы ѳиміамами подымаются. Каждый цвѣтокъ -- въ травѣ его не видать,-- а онъ точно кадило благоуханное. Тоже безъ словъ молится по-своему. Особенно ландышъ -- весною. Жаль, теперь осень. Ну, да и теперь каждое дерево точно въ золотую ризу облачено. Своя краса -- зори алыя за вѣковыми великанами отгораютъ -- точно заревомъ лѣсъ охватываютъ. Тутъ ли не молиться!..
   Отецъ Варлаамъ тихо постучался въ Антонинову дверь.
   Молодой монахъ не слышалъ, зато послушникъ уже обѣжалъ кое-кого, и въ другія двери нѣтъ-нѣтъ да и выглянутъ озабоченныя иноческія головы. "Спите, отцы, отдыхайте -- не до васъ мнѣ!-- успокоилъ ихъ игуменъ.-- Что вы, отродясь, не видали меня, что ли?.. Запирайтесь съ Богомъ". Постучалъ еще разъ -- и отворилъ двери. У Антонина горѣла лампада и свѣча на столѣ. Самъ онъ лежалъ на постели лицомъ въ подушку. Варлаамъ остановился надъ нимъ. Ишь плечи вздрагиваютъ -- и что-то точно хрипитъ въ горлѣ. Игуменъ слегка коснулся руки отца Антонина. Тотъ поднялъ голову. Привыкъ Варлаамъ къ тому, что на лицѣ Антонина кровинки не было -- ну, а такимъ мертвеннымъ, измученнымъ и онъ его не видѣлъ. Молодой монахъ всталъ быстро.
   -- Простите...-- тихо проговорилъ онъ.
   -- Богъ проститъ... Ты все своего пережить не можешь... Сказалъ бы я тебѣ отъ писанія... Да ты лучше меня знаешь, что отчаяніе -- смертный грѣхъ. Все оглядываешься; назадъ тебя тянетъ. Неужели -- сколько лѣтъ прошло, а внутренній огонь не спалилъ въ душѣ всего, что оставалось тамъ... И молишься ты -- весь въ мукѣ, и живешь такъ. Отпущенъ тебѣ грѣхъ твой -- о чемъ же ты?
   -- Это не то все.
   -- Простые умами куда счастливѣе насъ, -- задумчиво проговорилъ отецъ Варлаамъ.-- Вѣритъ онъ, что съ него сняли -- и спокоенъ. Богъ простилъ -- и думать нечего. А ужъ съ тонкими нервами да богатымъ воображеніемъ! Жаль, теперь не средніе вѣка -- пошелъ бы ты въ крестовый походъ, заморилъ бы себя смертною усталью, подвигами -- поймали бы тебя невѣрные и сожгли -- и никогда бы ты себя такимъ спокойнымъ не чувствовалъ, какъ передъ костромъ. А теперь -- все у насъ правильно. Распредѣлено -- каждому мѣсто, душѣ и дѣваться некуда. Вонъ китайцы католическія миссіи рѣжутъ, да мы своихъ туда не посылаемъ, а то бы я не удерживалъ тебя. Смерть одна, и всѣ мы идемъ къ ней прямою дорогой. Трепетать ея нечего... Да, въ средніе вѣка, и еще будь ты въ Римѣ, изъ тебя вышелъ бы -- картинный монахъ. Съ этакими глазами -- да съ твоимъ огнемъ палящимъ -- толпа дрожала бы, когда ты заговорилъ бы ей съ амвона.
   -- Отецъ Варлаамъ, я утромъ къ вамъ собирался.
   -- Вотъ видишь, а я къ тебѣ раньше... Въ чемъ дѣло?
   -- Отпустите меня на день въ городъ.
   -- Зачѣмъ онъ тебѣ понадобился? Ты что въ немъ забылъ? Знаешь, я не люблю отлучекъ этихъ.
   -- Мнѣ въ городѣ нечего дѣлать... Я на кладбище -- проститься хочу навсегда... Съ могилой ея...
   Отецъ Варлаамъ потупился. Слишкомъ его охватило тоскою этого монаха. Не хотѣлось показать -- что у самого на опухшихъ вѣкахъ глазъ слезы выступили.
   -- Ну, Богъ съ тобой, иди... куда сердце зоветъ. Только почему же въ послѣдній разъ?
   -- Проситься у васъ буду... Въ затворъ.
   -- Что!-- И игуменъ всталъ, изумленно оглядывая монаха.-- Да ты знаешь ли, что старики-схимники, у которыхъ душа истиннымъ чудомъ въ дрябломъ тѣлѣ держится, и тѣ боятся затвора... Съ ужасомъ о немъ помышляютъ. Высшій иноческій подвигъ,-- а тебѣ вѣдь и тридцати пяти лѣтъ нѣтъ. Та же могила -- только хуже. Въ могилѣ не чувствуютъ. А тутъ заживо схоронятъ.
   -- Не могу я иначе. Съ ума сойду.
   -- Видишь ли... Будь это не ты, я бы и слушать не сталъ. Съ тобой -- другой разговоръ. Поперекъ -- я не стану и противъ твоего желанія не пойду. Если это Богъ ведетъ тебя къ мученическому подвигу -- я передъ волею Его преклоняю главу. Быть-можетъ -- Онъ тебѣ и покоя здѣсь не даетъ, потому что уготовалъ тебѣ болѣе яркій вѣнецъ... А ярче терноваго -- еще вѣдь и отъ сотворенія міра не было. Всѣ царскіе алмазы -- погасли передъ нимъ! Ну, а если это гордыня суетная, бѣсовское навожденіе -- самъ поймешь и вернешься смиренный и раскаявшійся. Побывай на кладбищѣ, поклонись ея могилѣ -- и постарайся позабыть все, примирись съ прошлымъ... Впрочемъ, что же я "постарайся" -- легко сказать, когда это прошлое, какъ огненныя буквы передъ Валтасаромъ, вѣчно передъ тобою. Еще у кого настоящее есть -- тому легко съ прошлымъ сладить... Ну, а у кого, какъ у тебя, одно прошлое... Я прикажу лошадей тебѣ, и завтра будемъ служить соборнѣ заупокойную обѣдню и панихиду по ней. Не забудь захватить съ собой эпитрахиль и ризу старенькую, да кадило съ ладаномъ. Ты самъ на ея могилѣ тоже... Горе почившимъ, кои на землѣ забыты. Вернешься -- о затворѣ поговоримъ. А теперь ложись -- спи... До утра далеко... Къ ночи вернешься -- или въ городѣ останешься у насъ на подворьѣ?
   -- Не знаю, какъ благословите.
   -- Какъ тебѣ удобнѣе. Если будетъ слишкомъ поздно -- тамъ пробудь. Да вотъ что -- повѣрь выручку и просмотри счеты у Іонаѳана. Онъ по безграмотству своему путается въ цифрахъ, какъ въ лѣсу дремучемъ. И пусть бы его! Все равно -- честный инокъ. Монастырская копейка къ нему не пристанетъ. Это я знаю. Да для Синода -- отчетности эти и оправдательные документы. Точно у насъ много времени, чтобы на канцелярскую работу его тратить.
   А у самого отца Варлаама въ это время въ головѣ другое: "измучаешься завтра и истерзаешься. Ночью-то чего тебѣ въ мысль не вскочитъ въ этомъ состояніи -- а я тебя за цифры -- считай. Поневолѣ разойдется настроеніе -- поспокойнѣе будешь".
   -- Ну, прощай...
   Отецъ Антонинъ наклонился было къ его рукѣ, но Варлаамъ тихо обнялъ его и поцѣловалъ какъ сына... Благословилъ -- и пошелъ къ себѣ, довольный сегодняшнимъ днемъ.
   

XXIX.

   Съ страннымъ чувствомъ на другой день ѣхалъ отецъ Антонинъ въ городъ, гдѣ когда-то жизнь обманула его короткимъ счастьемъ, какъ она продолжаетъ обманывать и другихъ. Тишина и покой монастыря эти годы держали инока въ замкнутомъ кругѣ молитвы и воспоминаній. Его существованіе длилось въ туманѣ, гдѣ пропадали твердыя и рѣзкія очертанія дѣйствительности. Все походило на призракъ, на миражъ, на сонъ, граничащій съ явью. Въ осеннія утра бываетъ такъ на низменныхъ поляхъ. Не то паръ подымается отъ нихъ, не то дымка спускается сверху и окутываетъ, придавая самымъ обыкновеннымъ предметамъ воздушность, неопредѣленность... Все сквозитъ, сливается съ общими тонами, едва-едва намѣчено, и надо всѣмъ только чудится блѣдная, нѣжная и грустная лазурь... Отецъ Антонинъ съ удивленіемъ оглядывался на знакомыя съ дѣтства усадьбы... Теперь онѣ едва мерещились, заслонившись отъ большой дороги -- порѣдѣвшими деревьями. Тамъ, гдѣ туманъ не такъ былъ густъ -- куда солнце проникало горячими лучами -- казались убранными въ осеннее золото, и точно остатки стершейся эмали радовали взглядъ. Даль настраивала на грусть... Взглядъ тонулъ, не встрѣчая яснаго, опредѣленнаго. Намѣтился городъ. Сквозной, призрачный. Колокольни видны -- но едва-едва, точно тамъ въ странную форму сгустился туманъ и на минуту остался такъ, дразня невозможнымъ маревомъ. Купола собора плаваютъ. Самого не видно -- одни въ дымкѣ висятъ. Что-то сказочное мерещится... Вонъ проступила кладбищенская церковь -- въ углу, гдѣ князья и княгини Балкашинскіе, похоронена и его жена. Кладбищенская церковь вся изъ краснаго кирпича, -- а сквозь этотъ туманъ кажется сѣрою. Колокольня ея вытягивается до небывалыхъ размѣровъ,-- а куполъ точно растворился въ воздухѣ и только чуть темнѣетъ съ одной стороны... Да, именно -- тамъ, за колокольней. Старая ржавая рѣшётка обогнула цѣлый участокъ земли съ ивами и тополями, и въ ихъ тѣни черный мраморъ.Что было дорогого, святого и милаго -- чѣмъ обморочила жизнь, ея обманъ и призрачное счастье -- все сложено тамъ. И только что увидѣлъ въ туманѣ точно колыхавшуюся колокольню -- какъ съ Антониномъ совершилось нѣчто непонятное. Мягкое, кроткое -- проникло въ душу, проступило слезами, застилая воздушный призракъ города... Сердце распустилось въ жаждѣ прощенія, примиренія, въ безконечной жалости къ ней, къ себѣ, и къ тому, кто былъ когда-то имъ погубленъ. Ко всему -- ко всей землѣ съ каждымъ ея дыханіемъ, съ каждымъ пульсомъ, бьющимся въ ея безчисленныхъ жизняхъ. О, если бы можно было всѣхъ ихъ обнять и оплакать, каждому сказать "прости" -- и только что это настроеніе охватило его свѣтлою грустью, какъ онъ почувствовалъ себя не однимъ... Около тѣнью неслась вслѣдъ за нимъ другая душа, призрачные глаза заглядывали ему въ сердце, ласкали его исхудавшее лицо тонкіе сквозные пальцы. Кто-то рядомъ и плакалъ и радовался свиданію и тоже молилъ: "прости и забудь". И хоть городъ съ каждымъ мгновеніемъ надвигался на молодого монаха, хотя изъ тумана -- неприглядною сѣрою дѣйствительностью вырастали широко раскинувшіяся слободы -- убогія, запущенныя, ослизлыя, съ ослизлыми людьми, сновавшими у ослизлыхъ заборовъ -- но отецъ Антонинъ ихъ не видѣлъ вовсе. Онъ не чувствовалъ, какъ монастырскій расшатавшійся тарантасикъ скоро затрещалъ и запрыгалъ на безобразныхъ булыжникахъ городскихъ улицъ; не замѣчалъ, какъ передъ нимъ кучеръ изъ богомольцевъ, оставшихся при обители, подскакивалъ на козлахъ, бранясь и чертыхаясь. Ему было не до двухъэтажныхъ домиковъ, старѣвшихъ за палисадниками, не до пустынныхъ площадей съ мертвыми лавками. Милая тѣнь -- не оставляла его. Была съ нимъ -- и онъ мысленно говорилъ ей и слушалъ, что та шептала ему его собственными думами, точно незримыми пальцами касалась его мозга, какъ клавишей, и подъ ними рождались ему одному слышныя, ему одному понятныя слова. Кто бы теперь обратилъ вниманіе на него -- изумился бы -- чему это монахъ улыбается,-- а на глазахъ у него слезы? Что шепчутъ его губы и кому? Очевидно, не кучеру въ скуфейкѣ, потому что тотъ сидитъ себѣ прямо, идоломъ на козлахъ и ничего не слышитъ... Отецъ Антонинъ -- съ полчаса такимъ образомъ одолѣвалъ городскую мостовую, не обращая на нее вниманія, хотя клобукъ его съѣзжалъ то на бокъ, то на затылокъ, и мантія скидывалась то направо, то налѣво. Безсознательно поправлялъ ихъ, продолжая бесѣду съ обманчивымъ призракомъ, бывшимъ для него гораздо болѣе близкою дѣйствительностью, чѣмъ всѣ дома и улицы кругомъ. Ѣхалъ, ѣхалъ отецъ Антонинъ -- и вдругъ навстрѣчу -- такая же монастырская бричка съ рясофорнымъ инокомъ Іоной на облучкѣ и за нимъ съ картиннымъ и благолѣпнымъ отцомъ Геронтіемъ, который теперь подлинно источалъ отъ себя на поднебесный міръ всещедрые токи благоволенія и любве...
   -- Стой, стой!-- крикнулъ онъ Антонинову кучеру.
   Тотъ, замѣтивъ отца казначея, весь откинулся назадъ, натягивая вожжи... Содралъ скуфейку... Лошади замотали головами, замахивали бока и спины длинными хвостами и потомъ однѣ къ другимъ протянули морды, точно привѣтствуя товарищей по общей конюшнѣ.
   -- Отецъ Антонинъ -- ты?..-- будто не узналъ его... Въ голосѣ Геронтія звучало непритворное удивленіе.-- Тебя-то что въ городъ потянуло? Куда тебя отецъ-игуменъ благословилъ?.. "Ну, полоумный совсѣмъ!-- мысленно обругалъ его казначей, замѣтивъ, что тотъ смотрѣть на него смотритъ, и въ упоръ даже, а не видитъ или, если и видитъ, такъ не узнаетъ...-- Ну тебя!.. Тоже и я -- будто съ настоящимъ человѣкомъ".-- Сергѣй, куда везешь инока?
   -- На кладбищу, ваше благословеніе...
   -- Ну, прощай... вези-вези! Одержимаго!-- уже про себя заключилъ Геронтій и опять принялъ соотвѣтственное сану положеніе, кивая благостно встрѣчавшимся знакомымъ и всѣмъ ликомъ сіяя, точно его только что отлакировали заново.
   "Кажется отца Геронтія встрѣтилъ?-- соображалъ про себя Антонинъ, когда бричка казначея уже свернула за уголъ.-- Что ему нужно отъ меня было?" Но эта мысль не долго заняла его. Вся сквозная на свѣту среди порѣдѣвшаго тумана кладбищенская колокольня близилась и росла и точно манила его: скорѣе, скорѣе. Кто-то изъ-подъ чернаго мрамора за ржавою рѣшеткою кричалъ ему: "милый... торопись. Сколько времени не видались мы. Спѣши сюда -- я тебя заждалась, измучилась, наконецъ-то..." И весь наклонясь впередъ -- онъ зорко всматривался, какъ изъ-за колокольни показался зеленый "куполъ и красный фасадъ церкви... Какъ на этомъ фасадѣ сначала примерещилась, а потомъ проступила да такъ и осталась "Богородица съ младенцемъ Христомъ на рукахъ", мѣстнаго письма... У Младенца рука поднята, точно Онъ благословляетъ всѣхъ лежащихъ внизу подъ земляными горбами, бѣлыми и сѣрыми крестами, плитами.
   Пока онъ ѣхалъ, туманъ надъ городомъ приподнялся. Все сдѣлалось необыкновенно рѣзко, отчетливо и близко, зато вверху между небесами и землей точно разостлалась сквозная завѣса. Солнечные лучи распускались въ ней, не проникая внизъ. Поэтому уже у кладбища все казалось полно невыразимаго унынія. Пожелтѣвшія стояли деревья, безсильно опустивъ сухіе листы. Пустыри тоскливо тянулись вдаль, повитые мертвою неподвижностью. Безлюдная дорога упиралась въ большія ворота съ крестомъ надъ ними, и пыль на ней лежала густо и покойно. Никто не ворошилъ ея сегодня. Никому не пришло еще въ голову придти сюда и помолиться надъ послѣднимъ убѣжищемъ когда-то милыхъ и дорогихъ, но теперь такъ глубоко позабытыхъ людей. Монастырскій тарантасикъ подкатилъ къ кладбищу. Сергѣй, опять откинувшись назадъ, удержалъ коней, точно они грозили ему стремительнымъ уносомъ въ безжизненную сѣроватую гладь. Захлестали хвосты и замотались морды. Отецъ Антонинъ торопливо вышелъ. Внимательно осмотрѣлъ ворота. Тотъ же старикъ подъ ними. Сидитъ, сгорбясь и полузакрывъ глаза, а сѣдая борода пучками расползается отъ морщинистаго лица во всѣ стороны. Онъ такъ же сидѣлъ здѣсь, когда балдахинъ съ бѣлымъ, глазетовымъ гробомъ остановился около. Его и тогда сморило, даже пѣнія "Святый Боже" не слышалъ. Едва разбудили. Отецъ Антонинъ вспомнилъ, съ какимъ ужасомъ вслѣдъ за покойницей переступилъ эти ворота. Еще до нихъ былъ міръ. Какъ будто она не совсѣмъ разсталась съ солнцемъ, просторомъ, шумомъ и движеніемъ. Гробъ еще былъ здѣсь, принадлежалъ великому царству бытія. Но за воротами съ крестомъ наверху начиналось царство смерти. Жизнь останавливалась передъ ними, -- разъ взятаго оно не возвращало назадъ. Тутъ все говорило: за нами нѣтъ надежды. Того, что прошло подъ нашимъ сводомъ, ты уже не увидишь никогда, никогда. И это "никогда, никогда", онъ его слышалъ... Оно какъ отголосокъ далекаго колокола носилось надъ нимъ и кругомъ, оно ему мерещится и теперь:-- "никогда, никогда", зловѣщее, увѣренное, точно незримымъ молотомъ пришибающее къ землѣ. "Никогда, никогда!"
   -- Отецъ Антонинъ!-- крикнулъ ему вслѣдъ кучеръ.-- Отецъ Антонинъ!..
   Монахъ оглянулся.
   -- Чего тебѣ, Сергѣй?
   -- А узелокъ-то съ ризкой и кадиломъ для панихиды забыли.
   -- Въ самомъ дѣлѣ!
   И вдругъ только что родилось въ умѣ: не это важно, даже совсѣмъ не важно... Одни и тѣ же слова, тысячи лѣтъ одинаково повторяемыя, и чаще всего языкомъ безъ сердца. Она такъ много страдала, что не ему молиться о ней, а ей о немъ. Въ безрадостной жизни каждая минута бѣдной была отравлена страхомъ, раскаяніемъ, горечью несбыточныхъ надеждъ, сожалѣніемъ объ ошибкѣ прошлаго, отвращеніемъ къ настоящему, чувствомъ вины передъ тѣмъ, кто любилъ ее, сознаніемъ, что ради его покоя надо лгать, лгать и лгать, притворяться, улыбаться, когда на глаза просятся слезы, казаться спокойной, когда все кругомъ тревожитъ, мучитъ, терзаетъ. Бояться даже сна, чтобы въ бреду языкъ не сказалъ чего-нибудь, трепетать каждой минуты впереди, чтобы она не обнаружила сокровеннаго... И послѣ такой ужасной жизни, послѣ этой адской кары -- еще и тамъ страданіе... Нѣтъ. Она тысячу разъ искупила все -- и дѣйствительно не ему читать надъ нею установленныя молитвы, а ей благословлять его изъ свѣтоносной бездны, изъ того міра, гдѣ нѣтъ печалей и воздыханія, но жизнь безконечная.
   Какая грусть въ осенній день царила на кладбищѣ! Тишина. Каждому невольно слышались голоса, замирающіе при малѣйшемъ звукѣ дѣйствительности. Чудилось движеніе подъ безмолвными крестами. Отовсюду вѣяло тайною загадочныхъ существованій, послѣдній аккордъ которыхъ оборвался у черныхъ ямъ, засыпанныхъ сѣрыми однообразными горбами. Что схоронено подъ ними? Сколько неудовлетворенной жажды любви, счастія, нѣжности, сердецъ разбитыхъ обманами, истерзанныхъ мукою! Была ли для нихъ смерть освобожденіемъ, или они все-таки ждали, искали, надѣялись? Какое одиночество, какая заброшенность!.. Вонъ ряды старыхъ могилъ, кресты ихъ упали, насыпи, сожженныя солнцемъ и ознобленныя холодами зимы, сухи и сѣры, травка не пробьется сквозь потрескавшуюся кору. Забыты, совсѣмъ забыты. Ничье сердце не сжимается печалью, глаза не наполняются слезами, рука не складывается для крестнаго знаменія передъ этими послѣдними слѣдами безплодныхъ существованій, затерявшихся, какъ однообразныя капли въ безмѣрномъ океанѣ вѣчности. Забыты, совсѣмъ забыты, какъ забыто будетъ все на землѣ. Живутъ еще люди, опускавшіе въ темную, зловѣщую, таинственную яму тѣло дорогого существа, и память о немъ бьется въ ихъ сердцахъ, туманитъ ихъ мысли кроткимъ воспоминаніемъ. Опустятъ и ихъ въ свою очередь, и самый отблескъ когда-то быть-можетъ богатой событіями жизни погаснетъ. Вся земля -- одна великая могила. Мы живемъ, рождаемся и умираемъ тамъ, гдѣ до насъ жили, рождались и умирали милліоны невѣдомыхъ людей. Нѣтъ отъ полюса и до полюса пядени, гдѣ хотя бы во мракѣ временъ не хоронили такихъ же, какъ и мы. На мѣстѣ нашихъ могилъ впослѣдствіи такъ же беззаботно и радостно влюбленныя пары обмѣняются поцѣлуемъ, заслушаются соловья и подъ звѣзднымъ мечтательнымъ покровомъ дадутъ начало новой жизни, которая, какъ и они, оборвется и исчезнетъ, не оставивъ по себѣ и дымка. Отецъ Антонинъ тихо шелъ среди могилъ, весь отдаваясь прошлому. Прежде чѣмъ отречься отъ земли и отъ ея воспоминаніи, ему хотѣлось, его властно и неотразимо манило проститься съ ними еще разъ. Завтра, послѣзавтра, въ ужасномъ затворѣ онъ погонитъ отъ себя какъ злого демона это прошлое, которое сегодня заставляетъ его тонуть въ печали, плакать и мучительно искать въ памяти каждой черточки, каждаго неуловимаго звука, когда-то его радовавшаго... Вѣтеръ просыпался подъ сѣрымъ осеннимъ небомъ... Гналъ пыль. Завивалъ ее вдали, точно съ могилъ приподымались задумчивые призраки... Былинки на сѣрыхъ горбахъ тоскливо трепались. Казалось, имъ страшно тѣхъ, къ которымъ въ вѣчный мракъ пробивались корни, и онѣ торопились оторваться, унестись прочь, скорѣе, во что бы то ни стало... Съ запоздалыхъ цвѣтовъ тяжело слетали желтыя пчелы и осы. Точно струна въ воздухѣ, странно и нѣжно въ этой области безмолвія звучало ихъ одинокое жужжаніе. И по мѣрѣ того, какъ отецъ Антонинъ шелъ къ церкви, за которой, обведенный желѣзною рѣшеткою, ждалъ его "княжескій уголъ" балкашинскихъ могилъ, чудилось, что вслѣдъ подъ крестами, плитами и памятниками, подъ цвѣтами и сѣрыми забытыми горбинами, тихо-тихо, одному ему слышный, раздается плачъ, полный тоски, ужаса и жалобы...
   Вонъ свѣжія могилы. На нихъ еще ярки вѣнки... Какъ они нелѣпы, среди печали и смерти... Съ ними только и миришься, когда они поблекнутъ, увянутъ, покроются пылью; когда цвѣты сожмутся и повиснутъ, уронивъ половину лепестковъ на землю. Еще безобразнѣе металлическіе. Вѣтеръ, трепля ихъ, въ бронзѣ, жести и латуни воскрешаетъ тихій загадочный звонъ и убѣгаетъ испуганный, точно ему заговорили и запѣли мертвецы. Обнажаемыя осенью деревья простираютъ въ высь трепещущія вѣтви, молящія о чемъ-то костлявыя руки. Можетъ-быть онѣ знаютъ и видятъ больше, чѣмъ мы, и страхъ ихъ въ этомъ мѣстѣ сновидѣній и грезъ не напрасенъ? Въ темныя ночи, когда тутъ нѣтъ живыхъ -- подъ ними мерцаютъ призраки, носятся бѣлые фантомы, сквозные, легкіе, какъ вѣтеръ, расплывающіеся загадочными дымками отъ малѣйшаго движенія воздуха. Можетъ-быть!..
   Какъ идутъ кладбищу желтые, упавшіе съ деревьевъ листья... Шуршатъ подъ ногами отца Антонина и вмѣстѣ съ могилами говорятъ: того, что было, уже никогда не будетъ! Разъ смежившіяся очи -- не откроются... Кто любилъ солнце и небо, кто отдавался сладко грусти среди поблекшихъ цвѣтовъ осени -- не увидитъ ни солнца, ни неба, ни цвѣтовъ. Кто жилъ -- не воскреснетъ на землѣ, которая въ страшную даль безконечности летитъ, вся повитая сожалѣніемъ и тоскою такъ рано оставляющихъ ее существованій! Послѣдніе цвѣты, какъ они скромны! Точно прячутся въ траву отъ ожидающей и ихъ общей смерти и уничтоженія... Невѣдомо къ чему судьба сплетаетъ здѣсь, какъ и въ жизни, однихъ съ другими... Вызываетъ любовь, дружбу. Сливаетъ вмѣстѣ ихъ благоуханія -- и вдругъ одно хирѣетъ и умираетъ, когда другое стоитъ еще рядомъ въ обманчивомъ блескѣ красокъ, въ миражѣ наслажденія... И медленнѣе и медленнѣе колыхались былинки, ниже и ниже подымалась пыль. Вѣтеръ падалъ, и царство смерти дѣлалось неподвижнѣе и тише...
   Темны и загадочны большія окна церкви, за ними точно міръ отпѣтыхъ жизней. Таинственно сіяютъ лампады. Отсюда онѣ только мерещатся проходящему мимо монаху. По привычкѣ крестится. Сердце его не при чемъ. Сама рука поднялась -- онъ даже и не замѣтилъ. Вонъ дверь... Притворъ. Сюда, вмѣстѣ съ другими, онъ вносилъ бѣлый гробъ, и тяжесть его не казалась ему трудной -- потому что въ немъ лежала дорогая, милая ноша. И пока они несли ее -- она ему говорила, неслышно для другихъ. Да! За этими дверями -- они ее поставили и покрыли парчей... Она, закрывъ глаза и сложивъ на недвижной груди тонкія, бѣлыя, восковыя руки, слушала въ послѣдній разъ молитвы, внимательно слушала, ловила плачъ, и подъ колеблющимися огнями перевязанныхъ чернымъ крепомъ восковыхъ свѣчей казалось: рѣсницы ея шевелятся и губы силятся отвѣтить... Но огни были потушены, тяжелый покровъ снятъ, бѣлая крышка надвинулась, а она ничего не сказала и глазъ не раскрыла. Обманъ жизни окончился обманомъ смерти... Въ чемъ же правда, гдѣ она? Или этому вѣчному, окружающему насъ миражу нѣтъ предѣла ни здѣсь, ни... тамъ!..
   Церковь осталась позади. Здѣсь та часть кладбища, которую мѣстный священникъ называлъ "фамильной". Все памятники, плиты, крестовъ мало, а которые и есть -- чуть не гнутся подъ тяжестью старыхъ металлическихъ вѣнковъ, скинувшихъ внизъ черныя ленты, съ вылинявшими отъ солнца или смытыми дождями надписями. Каждая семья отгородилась отъ другой рѣшетками. Всякій камень, бронзовыми или высѣченными на немъ буквами, кричитъ о тѣхъ, которые нашли подъ ними успокоеніе. Тексты, стихи, восклицанія и верхъ безумія, юморъ смерти надъ тщеславіемъ живыхъ, перечисленіе титуловъ, возрастовъ, свидѣтельства вѣчной памяти, гаснущей раньше, чѣмъ пропоетъ пѣтухъ, клятвы любви -- которая и при жизни знала только ложь, измѣну и притворство... Пирамиды со стихами конца прошлаго столѣтія... Ихъ камни потрескались, почернѣли... Часто отъ великолѣпныхъ строкъ только и дразнитъ глазъ: "Почто" или "зане" -- остальное съѣла сырость, покрылъ мохъ. Иногда надъ ними треплется деревцо. Вѣтеръ занесъ сѣмя -- попало въ трещину, пустило въ нее корень. Вонъ одинъ такой заставилъ расколоться плиту, сѣрою змѣей выползъ наружу, обвилъ ее, точно для того, чтобы она не распадалась еще больше, и ушелъ въ землю... А вверху онъ рисуется на сѣромъ туманномъ фонѣ -- тонкими вѣтвями и румяными отъ осени листьями. Черные мраморные кресты, бѣлыя урны, простуженные мраморные бюсты съ сизыми носами и слоями грязи въ волосахъ. На одинъ такой, на самое темя забралась ворона и смотритъ бокомъ на подходящаго инока. Такой же черный, какъ она... Защелкала носомъ, чистя его о старый мраморъ, и протяжно, жалобно каркнула. Отецъ Антонинъ вздрогнулъ. Въ этомъ крикѣ послышалось: никогда, никогда!.. Да, именно никогда, ни здѣсь, ни тамъ... Ни въ ограниченномъ мірѣ всякихъ миражей, ни въ безконечности мрака, тишины и покоя... Никогда, никогда!.. Судьба свела, сплела и оторвала на вѣчность. Зачѣмъ?.. Этою дорогой несли гробъ. Тогда падалъ снѣгъ и кругомъ было бѣло... Пустынно... Но не такъ печально, какъ теперь. Монахъ жадно всматривается налѣво. Вонъ высокая сквозная балкашинская рѣшетка... Колонна, подъ которой схороненъ князь екатерининскихъ временъ, поражавшій великолѣпіемъ и причудами. Рядомъ, на черномъ пьедесталѣ -- бронзовый бюстъ его сына... За ними что-то въ родѣ часовни съ неугасимыми лампадами. Суевѣрные видѣли въ ней, въ сумерки, колѣнопреклоненную бабку его жены, въ фижмахъ, парикѣ и мушкахъ. А тамъ -- и сердце отца Антонина дрогнуло, глаза опять отуманились слезами -- уголкомъ мерещится черная плита съ серебрянымъ вѣнкомъ... Сколько лѣтъ -- а точно вчера еще зіяла здѣсь сырою, черною, жадною пастью безобразная яма, выложенная кирпичомъ. Будто онъ наканунѣ несъ туда въ жертву ей забитую подъ глазетовую крышку жену... Во мракъ и одиночество -- ее, такъ боявшуюся мрака и одиночества!.. Точно вчера! И міръ живетъ, и дни рождаются, смѣняясь ночами, и солнце свѣтитъ, и цвѣты благоухаютъ, а ея нѣтъ, нѣтъ міра сознанія и ощущеній, и вслѣдъ та же черная, какъ и онъ, ворона, выкрикиваетъ: "никогда, никогда!.." Вотъ у этого угла рѣшетки была паутина. Она и теперь колышется по воздуху... Не тотъ же ли жирный и желтый паукъ на ней уцѣпился тонкими колѣнчатыми лапами и терпѣливо ждетъ. Можетъ-быть онъ и тогда смотрѣлъ на нихъ, когда вслѣдъ за пѣвчими и старикомъ-священникомъ они несли покойницу...
   Антонинъ быстро прошелъ къ могилѣ. Толкнулъ сквозную калитку. Онъ зналъ -- давно не запирается. Не обратилъ вниманія на новую могилу рядомъ, пестрѣвшую ярко и нагло глупыми надписями и вѣнками. Въ Балкашинскомъ углу -- лучше. Тутъ все говорило о далекомъ времени, объ отжитыхъ быляхъ. Треснувшая плита. Изъ нея жесткимъ гребнемъ поднялась трава. Только ея копчики пожелтѣли. Шуршитъ въ ней. Поздняя бабочка сорвалась съ колонны екатерининскаго князя и, быстро-быстро трепеща бѣлыми крылышками, перелетѣла на одинокое деревцо. Черный крестъ надъ могилою матери Елены Борисовны, и Антонинъ точно къ землѣ приросъ надъ темною плитою съ серебрянымъ вѣнкомъ. Въ немъ одно имя, и ничего больше. Тутъ еще тише, печальнѣе и торжественнѣе, чѣмъ на остальномъ кладбищѣ. Или это ему только кажется? Онъ сталъ "у нея" въ головахъ. Опять въ ушахъ глухой шумъ, когда падала земля въ ея могилу. Слышала ли она изъ-подъ крышки? Можетъ-быть, крикнуть хотѣла: "погодите... Я свѣта хочу. Я боюсь мрака!.." Какъ все молчитъ. Въ сквозной амбразурѣ колокольни -- виситъ темный колоколъ. Зеленый куполъ церкви высоко подымаетъ къ облакамъ золотой крестъ. Красныя кирпичныя стѣны и большія окна съ таинственнымъ сумракомъ. Слезъ нѣтъ,-- а глаза жжетъ. Къ ней пришелъ вѣдь, упасть на камень, дать волю рыданіямъ, -- а ноги приросли къ мѣсту, и шевельнуться страшно, чтобы не помѣшать... Чему? Что скажется въ безмолвіи, какая тайна разрѣшится нежданнымъ признаніемъ. Онъ у нея здѣсь... Вокругъ плиты -- остовы цвѣтовъ... Высохли -- лѣтомъ все благоухало. На черной плитѣ и на ея вѣнкѣ опавшіе листья, желтые, мертвые... Нѣкоторые сквозятъ, должно-быть, черви проточили ихъ... Ласточка низко-низко черкнула, чуть крыломъ не задѣла большую балкашинскую колонну... "Здравствуй, радость моя... Я пришелъ къ тебѣ!" -- хочется крикнуть,-- но вмѣсто того только хрипитъ въ горлѣ и ни слова... "Долго ждалъ -- стремился... Прости меня... Ото всего замкнусь -- и не увижу больше твоей могилы..." И вдругъ его рѣшеніе показалось ему чудовищнымъ, ужаснымъ. Въ самомъ дѣлѣ, на свѣтѣ, въ громадной и чужой пустынѣ, вѣдь только и остался оазисъ, черный камень,-- а онъ и его хочетъ забыть, и отъ него уйти. Горечь ея обмана; пережитая имъ мука нежданной правды -- слаже затвора, этого убійства всего прошлаго. Какъ, ни разу болѣе -- если ему суждено прожить еще долгіе годы -- онъ не придетъ сюда, въ истинный храмъ его воспоминаній? Онъ не будетъ тутъ молиться! И рядомъ съ нимъ не станетъ она -- какъ, ему чудится, стоитъ она теперь легкимъ призракомъ, шевеля нѣжною рукою волоса на его головѣ и тихо-тихо шепча ему на-ухо: "я здѣсь, опять съ тобою -- не уходи, не оставляй меня одну, мой милый, дорогой. Мнѣ такъ страшно тишины, одиночества, мрака..."
   

XXX.

   Елена Борисовна сегодня вся -- лихорадка ожиданія.
   Третьяго-дня уѣхалъ Николай Львовичъ. Сегодня, поздно вечеромъ, сядетъ она въ вагонъ за двѣ станціи отъ города. Сеничка утромъ являлся сообщить: копровскіе приказчики безперечь сторожатъ въ вокзалѣ. И, разумѣется, вдвоемъ, и Слоповъ передалъ быть поосторожнѣе -- потому Моисей Лукичъ свыше всякой мѣры ехидствуетъ и злоумышляетъ... Еликонида -- та ей поклонъ посылаетъ, хоть Семенъ Гордѣичу дивно было, чего она такъ блѣднѣла при этомъ. И дергало ее, и луповатые глаза такъ и свѣтились, какъ у кошки.
   -- У васъ съ нею -- ничего не было?
   -- Нѣтъ. Пустяки... А только она боится Слопова и на Николая зла?
   -- И то можетъ быть... Хоть съ Милитономъ Саввичемъ -- она какъ энженю...
   Елена Борисовна засмѣялась. Лупетка, монастырская келейница -- и вдругъ въ столь несвойственной роли.
   -- Ей-Богу -- энженю. Лукавитъ, кокетничаетъ. На купеческій манеръ, разумѣется, да гдѣ же ей другого добыть. Въ лабазѣ не купишь. Простая мѣщанка!
   Пуня и Нюня съ ногъ сбились. Одной корзины для припасовъ оказалось мало. Понадобилась другая.
   -- Да куда мнѣ это, ради Бога!
   -- Сами не съѣдите -- офицера угостите.
   -- Какого офицера?-- удивилась Елена Борисовна.
   -- Какъ какого? На желѣзной дорогѣ всегда офицеръ. Вы ему предложите курицу или пирога... Посмотрите, какъ благодарить будетъ. Цѣлую скамейку для спанья устроитъ. Посторожитъ. Сунься вашъ Моисей Лукичъ, а онъ его изъ пистолета ушибетъ. Либо саблей испугаетъ. Лишній кусокъ въ пути много значитъ.
   -- Ну, сестрица,-- негодовала чувствительная Пуня.-- Елена Борисовна изъ себя такая красавица, совсѣмъ какъ Аделаида у Ксавье-де-Монтепена. Она и безъ курицы найдетъ вѣрнаго рыцаря. Каждый за счастье почтетъ -- умереть у ея ногъ...
   -- Зачѣмъ умереть?
   -- Вы, сестрица, отстали. Въ благородныхъ романахъ -- всегда у ногъ умираютъ. Такъ говорится по изящному. Или изнемогаютъ отъ чувствъ.
   -- Ну, тебѣ это лучше знать. Ты -- молоденькая. Поѣхала бы сама по желѣзной дорогѣ. Можетъ и тебѣ бы встрѣтился, который...
   -- Ахъ, что вы. Стыдъ какой!
   И цѣломудренная Пуня почему-то кинулась на шею Еленѣ Борисовнѣ и замерла.
   -- Душоночекъ, -- шептала она ей на-ухо: -- когда онъ будетъ обнимать васъ -- вспомните про меня... Пожалуйста вспомните... Дайте слово, что вспомните,-- а я думать объ этомъ буду и какъ только почувствую толчокъ въ сердце -- сейчасъ же и пойму, что вы вспомнили... Вспомните, да?
   Елена Борисовна, смѣясь, готова была давать какія угодно обѣщанія.
   Сеничка стоялъ около, смущенный и печальный.
   Онъ видѣлъ: "на этомъ праздникѣ жизни" ему собственно нѣтъ мѣста. Ну, куда съ разорваннымъ картузомъ ему думать о томъ, что такъ легко доставалось другимъ... Онъ скромно отошелъ, не замѣчая даже, что черезъ голову сидѣвшей Елены Борисовны Пуня кидала на него нѣжные взгляды. Она даже окликнула его:
   -- Семенъ Гордѣичъ!
   -- Чего-съ,-- отозвался онъ, повернувъ хохлатую, какъ у трясогузки, головку.
   -- Что вы такой грустный?
   -- Мнѣ нельзя иначе...
   -- Почему нельзя? Вонъ у Габоріо виконтъ де-Ларміеръ тоже все ходилъ мрачный, пока не встрѣтилъ судьбу въ образѣ простой крестьянской дѣвицы Розины...
   Семенъ Гордѣичъ не нашелся-было. Только потомъ вдругъ встрепенулся и, вылупивъ грудь до послѣдней возможности, произнесъ:
   -- Я, сударыня, въ свое время, тоже королей и герцоговъ изображалъ... Однихъ убійствъ, дуэлей и благородныхъ поступковъ на моей памяти -- не счесть, и за всѣ удостоивался аплодисментовъ. Меня въ любовныхъ сценахъ публика ободряла даже до неистовства. Купчиха одна, Шематонова -- на весь театръ кричала: "Возьми меня, -- я вся твоя". Не глядя на мужа -- а тотъ при этомъ тоже присутствовалъ въ ложѣ и мужчина былъ столь обстоятельный, что антрепренеръ нашъ отвелъ меня въ сторону и говоритъ: "Ну, Лелечкинъ, заказывай, братъ, заранѣе по себѣ панихиды!.." Теперь я въ ничтожествѣ пребываю, ибо судьба меня очень даже ушибла. Я не что иное, какъ червь пресмыкающій,-- но высоту чувствъ въ груди сохранилъ. Это, напримѣръ, Николаю Львовичу извѣстно, и тотъ меня удостоилъ дружбы не даромъ. На что Слоповъ. Нѣкоторымъ образомъ -- крокодилъ, а и тотъ вчера говоритъ: "тебѣ, Лелечкинъ, цѣны не знаютъ... Не между нами, дураками, жить бы тебѣ." Что-жъ,-- я терплю пока.
   Укладываться Еленѣ Борисовнѣ много не приходилось. Все, что у нея было, оставалось въ домѣ у Моисея Лукича. Изъ лѣсной потайны выскочила какъ была -- и, разумѣется, не посылала въ городъ за гардеробомъ. Она и то боялась, чтобы Еликонида, за которой водился этотъ грѣхъ, не написала Копрову о томъ, гдѣ Елена Борисовна и когда собралась выѣзжать. Ее успокоило только увѣреніе Семена Гордѣича, что лупетка ничего не знаетъ. Милитонъ Саввичъ отвелъ его въ сторону и предупредилъ: "ты, при бабѣ-то, языкъ мертвымъ узломъ свяжи. Потому у нихъ всякій секретъ сейчасъ налицо. И безграмотный прочтетъ. Напортитъ -- поди, учи ее потомъ по скулѣ -- дѣла-то не поправишь. Напутаетъ нашъ братъ, сейчасъ опомнился и развязалъ, а наслѣдитъ да навертитъ узловъ баба -- самъ чортъ въ нихъ заблудится. Такая у нихъ сноровка, у подлыхъ". Какъ только пробило четыре -- Елена Борисовна начала прощаться. Дѣвицы Барсуковы искренно расплакались. Копрова оживляла ихъ однообразное, безцвѣтное существованіе.
   -- Кому мы опять нужны будемъ!-- всхлипывала Пуня.-- Никто на насъ и взглянуть не захочетъ. Развѣ отецъ Геронтій -- такъ и онъ изъ своихъ видовъ, спасибо матери Клеопатрѣ -- та намъ разъяснила. Хоть бы вы заглянули когда, Семенъ Гордѣичъ.
   -- Что-жъ,-- шаркалъ тотъ,-- я всегда-съ... Гдѣ понимаютъ истинное благородство.
   -- Пообѣдать!-- приглашала его по своей части Нюня.-- Вы скажите вамъ, какія блюда любите.
   Но Семенъ Гордѣичъ былъ обидчивъ, даромъ пользоваться чужимъ столомъ ему казалось несогласнымъ съ достоинствомъ.
   -- Нѣтъ, ужъ вы позвольте мнѣ, въ свободное время, на чашку чаю...
   -- Когда хотите.
   -- А я вамъ за это монологи изъ старыхъ возвышенныхъ пьесъ наизусть съ соотвѣтственными тѣлодвиженіями.
   До города часа полтора. Елена Борисовна упросила Лелечкина не провожать ее. Ему отъ Барсуковыхъ къ себѣ рукой подать, -- къ тихому озеру и рыбнымъ ловлямъ. А отъ города -- когда бы онъ еще попалъ! Наконецъ, у Нюни есть еще лошадь и бѣговыя дрожки, она мигомъ доставитъ его въ обитель. Копрова поручила ему на досугѣ передать ея письма матери Александрѣ, игуменьѣ Клеопатрѣ и Агушевой. Ей не хотѣлось уѣхать, быть можетъ навсегда, не простившись. Вѣдь въ скукѣ и тоскѣ ея прошлаго ихъ ласка давала ей немногія минуты отрады и забвенія. Сеничка обѣщалъ, шаркалъ ножкой, вскидывалъ хохолокъ и, когда она садилась въ экипажъ, вспомнивъ старое, поцѣловалъ ей руку...
   -- По-элегантному!-- объяснилъ онъ.-- Я въ "Смерти отъ чести" королевѣ Розамундѣ всегда такъ почтеніе оказывалъ.
   Когда она въ отвѣтъ коснулась губами его лба -- Лелечкинъ гордо оглянулся и понесъ этотъ лобъ, какъ величайшую святыню. Чуть не утонувъ въ слезахъ дѣвицъ Барсуковыхъ -- Елена Борисовна, наконецъ, приказала трогать, не зная куда ей дѣвать ноги отъ корзинъ съ ѣдою и питьемъ. Можно было подумать, что Нюнѣ представилась возможность неожиданной остановки поѣзда въ безлюдной пустынѣ, по крайней мѣрѣ, на недѣлю -- столько она наготовила куръ, яицъ, пироговъ, котлетъ, банокъ съ вареньемъ, моченьемъ -- всего не перечесть. Елена Борисовна откинулась назадъ, приказавъ поднять верхъ. Ей теперь не хотѣлось быть узнанной. Въ городѣ не было никого, съ кѣмъ ее тянуло бы проститься. Полузакрывъ глаза, задумалась, что ее ждетъ въ туманной дали, чѣмъ закончится вся мучительная, мелкая, унижающая ее борьба... Оттуда -- изъ-за завѣсы будущаго, только и свѣтили ей горячо и нѣжно темносиніе глаза любимаго человѣка. Вспоминая его, она невольно страстно вздрагивала и думала: еще два дня ожиданія, воображаю, какъ онъ волнуется и тоже считаетъ часы и минуты, бѣдный... И. она потягивалась, какъ озябшая кошка, выпрашивающая ласки, не имѣя силы совладать сама съ собою. На глазахъ у чужихъ -- она сдерживалась и притворялась и только сейчасъ, оставшись одна, не противилась больше волнамъ нахлынувшихъ на нее одуряющихъ воспоминаній.
   Не долго пришлось отдаваться настроенію.
   Отецъ Геронтій былъ очень доволенъ сегодняшнимъ днемъ. Пугнулъ апоплексическаго купца жупеломъ и геенной огненною, обстоятельно изобразилъ чертей, точно былъ хорошо знакомъ съ ними, и получилъ большую скидку на дрова для обители. Купецъ и по его отъѣздѣ трепеталъ чревомъ и никакъ найти мѣста не могъ. Потомъ монахъ съѣздилъ къ поставщику крупы и масла, улестилъ его очаровательнымъ видѣніемъ Станислава 3-й степени въ петличку и тоже добился не малыхъ выгодъ для монастырской казны. Купчиха Симферопова давно жаждала чѣмъ-нибудь ознаменовать вдовство. "Помилуйте, -- сознавалась она, -- десятый годъ по мнѣ мужняя палка не ходитъ, должна я это чувствовать или нѣтъ?" Втайнѣ къ картинному отцу Геронтію она была неравнодушна и иначе его себѣ не воображала какъ монументомъ на Конной площади, гдѣ цыгане дуракамъ всякую калѣчь сбываютъ. Геронтій и къ ней заѣхалъ, пообѣдалъ, отслужилъ, панихиду о супругѣ (ей больше хотѣлось благодарственнаго молебна за его своевременную кончину), а потомъ, воздыхая, объявилъ: "живоносный источникъ у насъ. Многимъ богомольцамъ исцѣленіе приноситъ и даже такъ, что съ явнымъ воздѣйствіемъ, особенно кто ревматизмомъ жалуется или у кого жила не въ порядкѣ. Часовенку бы надъ нимъ каменную съ кумполомъ -- да денегъ у насъ нѣтъ. Работниковъ сколько угодно, а на матеріалъ финанцу -- ахъ -- мало!" Купчиху осѣнило. Она немедленно заявила согласіе придти на помощь. Геронтій сначала почелъ долгомъ изумиться ея "всещедрости", но потомъ немедленно утѣшилъ ее тѣмъ, что Богу дать денегъ -- самое лучшее помѣщеніе для капитала. Ибо ежели въ частныхъ банкахъ до пяти процентовъ даютъ -- "тамъ тебѣ, вдовица благочестивая, во сто кратъ отплатятъ". Теперь онъ возвращался въ монастырь съ полнымъ спокойствіемъ человѣка, сверхъ мѣры исполнившаго всѣ обязанности, и одно только отуманивало его радость: какъ бы отецъ Варлаамъ насчетъ часовенки не заартачился. "Онъ вѣдь у насъ, что единорогъ. Упрется -- ничѣмъ его не сдвинешь". Дрова, крупа и масло -- были по части отца казначея, объ этомъ онъ и говорить не станетъ. Изъ отчетозъ увидятъ, сколь онъ о монастырѣ печется. Былъ бы онъ игуменомъ -- такъ ли обитель изукрасилъ. Да вѣдь не минуетъ его чаша сія. Рано или поздно -- а придется взять ее подъ свою властную руку. "Что говорить, отецъ Варлаамъ -- орелъ, но какъ орелъ слишкомъ высоко паритъ, земли-то иной разъ и не видитъ!.." Темнѣло -- выѣхалъ онъ изъ слободки -- видитъ, навстрѣчу барсуковскій фаэтонъ. Ужъ не дѣвицы ли собрались, а онъ къ нимъ на вечерній чай съ подовыми пирогами намѣревался. Что за чудо? куда это "мироносицъ" потянуло? И опять у него въ головѣ мелькнуло: "не завелся ли въ самомъ дѣлѣ офицеръ въ гоедметѣ. Этакъ, пожалуй, и земля-то отъ монастыря уіицтъ"... Онъ замахалъ руками кучеру.
   -- Стой, стой!
   Тотъ сейчасъ же узналъ "барышнинаго" обычнаго гостя и осадилъ коней.
   -- Господи.. Вотъ не ожидалъ!-- Отецъ Геронтій разсмотрѣлъ Елену Борисовну, откинувшуюся въ самый уголъ.-- Думалъ, у дѣвщъ повидать васъ, и вдругъ какой сурпризъ...
   -- Не къ мужу ли?
   -- Нѣтъ...-- кротко отвѣтила она.
   -- Должно-быть по всѣмъ вѣдомостямъ, что нѣтъ. Самъ виноватъ Алексѣ Моисеевичъ. Далъ ему Богъ счастье -- удержать не умѣлъ. Да и старикъ -- точно полѣно въ колесѣ!..
   Елена Борисова молчала.
   -- Я потому, то ежели иные осуждаютъ по невѣжеству и малоумію и въ томъ ихъ вина. Мнѣ копровскій характеръ весьма извѣстенъ и даже такъ, что вчера еще я одну персону столь въ немъ убѣдилъ, что... А, впрочемъ, зачѣмъ вамъ дрязги сіи... Николая Львовича я всегда уважалъ и уважаю, у него душа открытая. Увидите -- скажите, отецъ Геронтій какъ папеньку ихняго, такъ и ихъ весьма понимаетъ и цѣнитъ. Ежели и грѣхъ -- такъ вѣдь грѣховъ много, и которые по естеству, тѣ грѣхи легкіе -- особливо при покаяніи. И грѣхъ-то не на васъ, а на нихъ. Дай разводъ по чести. Обнаружь благородство, окажи дамѣ снисхожденіе, особливо, ежели изъ княжецкаго рода и къ мужицкому сиволапству не склонна. У Соломона премудраго шестьсотъ женъ было, и царица Савская въ томъ числѣ -- что изъ сего слѣдуетъ?.. А то, что по наклонностямъ и грѣхъ судится. Нельзя каждаго однимъ и тѣмъ же кнутомъ стегать. Другого, хоть и преступилъ онъ законъ -- по головѣ погладь, ибо ему такъ указано...-- и запутавшись въ выводахъ и посылкахъ, отецъ Геронтій протянулъ руку Еленѣ Борисовнѣ.-- На счастье! паи вамъ Богъ совѣтъ да любовь. Куда ѣдете?
   Та чуть-было не сказала, да опомнилась.
   -- Въ городъ къ родственницѣ, а потомъ къ мітери Клеопатрѣ.
   -- Почтенная особа!.. Подлинно, что взыскалъ ее Господь...
   Геронтій, величественно покачиваясь на пругихъ подушкахъ монастырскаго тарантасика, покатить далѣе, а Елена Борисовна, въѣзжая въ городъ, опустила на лицо густую вуаль. Узналъ же ее отецъ казначей могъ бы разглядѣть и Моисей Лукичъ. Но такъ ея лица не отличить было въ сумеркахъ.
   -- Тутъ, пожалуйста, скорѣе... Черезъ бродъ... Потомъ опять можешь тише. Подгони коней...
   -- Слушаю!
   И кучеръ захлесталъ по неповиннымъ хребтамъ, лошади рванулись, мигомъ вынесли фаэтонъ изъ слободы на главную улицу. Вонъ домъ Моисея Лукича. Ни въ одномъ окнѣ свѣта. Стоитъ мертвый, точно никого живого. Старикъ Копровъ, вѣрно, въ церкви. Къ вечернямъ ударили, когда она еще была въ слободѣ, ну, а Алексѣй Моисеевичъ пообѣдалъ въ клубѣ да тамъ и остался. Заѣхать развѣ -- вызвать горничную. Хоть пальто теплое захватить на случай! Нѣтъ! Скандалъ подымется... Достаточно накидки, занятой ею у Пуни. Вонъ и слоповская хоромина! Издали слышно, какъ собаки во дворѣ за заборомъ на цѣпяхъ бѣснуются. Какъ она могла жить? Терпѣть это все?.. И такъ долго! Два офицера идутъ по тротуару -- обычные спутники ея поѣздокъ. Не узнали бы!.. Нѣтъ,-- пристально посмотрѣли и не разглядѣли подъ вуалью вспыхнувшаго лица Елены Борисовны. Великовозрастный гимназистъ, влюбленный въ нее, черезъ улицу перебѣжалъ. Все стихи сочинялъ ей, гдѣ слезы риѳмовались съ розами -- при чемъ первыя текли изъ его очей, риѳмовавшихся съ безсонными ночами, а вторыя, несмотря на хладъ ея сердца, цвѣли на ея щекахъ.
   Кому-то онъ теперь будетъ писать? Неужели въ самомъ дѣлѣ -- еще два дня, и она никогда больше не увидитъ скучное гнѣздо, гдѣ такъ долго и безмолвно мучилась. Большая площадь. Посреди соборъ. Весь бѣлый въ этихъ сумеркахъ -- кажется громаднѣе. Дома отъ него разбѣжались подальше, чтобы между ними осталось какъ можно болѣе пустырей. Остановились на краю и только поблескиваютъ оттуда красноватыми глазами освѣщенныхъ оконъ. И площадь точно отошла. Новыя улицы поскромнѣе. Смѣхъ. Визгливые голоса. Гармоника неистовствуетъ... Скрипитъ дверь кабака, выскочила оттуда баба, подпоясанная подъ самыя груди, машетъ платкомъ, топчется и оретъ несообразное, и вдругъ тишина, длинные заборы, рѣдко-рѣдко покосившійся домикъ, у воротъ на скамьѣ старикъ-мѣщанинъ. Телѣга, застрявшая посреди, лошадь, опустившая голову, и никого...
   Боже мой! Неужели она могла забыть? Только кладбищенская колокольня и напомнила ей. Вѣдь тутъ схоронена въ Балкашинскомъ углу ея мать, ради покоя и благополучія которой она, Елена Борисовна, вышла замужъ за Алексѣя Моисеевича Копрова. Бѣдная старуха скоро умерла. Счастливица -- она по крайней мѣрѣ не видѣла и не знала, какое великое горе вышло изо всего, а то бы измучилась и истерзалась -- очень ужъ любила свою Лелю. Одна вѣдь у нея и была. Ни сына, ни дочери больше. Да, впрочемъ, при ней и старикъ Моисей Лукичъ только злобно сверкалъ глазами, но характера не показывалъ. Ему льстило, что у него каждый вечеръ чай разливаетъ сама княгиня, вдвойнѣ княгиня -- урожденная княжна Борисовская-Огнева. И на обѣдахъ, которые на первыхъ порахъ задавалъ Копровъ цѣлому городу,-- знай-де нашихъ, -- старуха подавалась какъ самое дорогое и рѣдкое блюдо. Она же снабдила его письмами въ Петербургъ и помогла такъ, что теперь его и рукою не достанешь. Деньгами бы не купить этого. Деньги потомъ понадобились, и большія, но сначала онѣ развѣ только до швейцаровъ замкнутыхъ домовъ довели бы Моисея Лукича, не больше.
   -- Постой у кладбища... Не заперто?
   -- Въ церкви вечерня идетъ... Гдѣ запереться. Послѣ развѣ.
   Дѣйствительно, изъ большихъ оконъ кладбищенскаго храма струится тихій и слабый свѣтъ. Даже, вслушавшись, Елена Борисовна различила отголосокъ пѣнія тамъ. Когда Копрова вышла и переступила черезъ ворота, ей стало жутко. Густился сумракъ. Въ немъ все преображалось. Тяжелый камень точно сквозилъ, размѣры увеличивались, линіи вытягивались. Большіе бѣлые кресты казались призраками, поднявшими руки, изъ-за нихъ кто-то манилъ ее, кивая ей головою... Широкіе рукава колебались въ воздухѣ. Часто, когда она шла между рядами могилъ, казалось, что впереди кто-то къ землѣ припадаетъ, ожидая, когда она пройдетъ, а позади, напротивъ, съ земли подымается, потому что она ужъ прошла... За церковью было еще темнѣе. Недвижны призраки бѣлыхъ крестовъ, насупились старые памятники... Вонъ Балкашинскій уголъ. Она пріостановилась, любуясь въ потемкахъ его печальною и торжественною красотою. Почти безлистныя деревья не застили. Напротивъ, сквозь ихъ сѣтку онъ казался еще величавѣе колоннами, пирамидами, бюстами и плитами... Да, тутъ всѣ, кто жилъ раньше ея, изъ сильнаго и богатаго когда-то рода, дивившаго чудачествомъ, а порою и преступленіями, для того, чтобы она, послѣдняя изъ Балкашинскихъ, вышла за Копрова и всею жизнью поплатилась за совершенное ими. Какая тамъ тишина. Странная! Тишина вездѣ, но на кладбищахъ особенная. Въ ней чудится. Какъ будто все притаилось. Подъ наружнымъ безмолвіемъ и недвижностью своимъ порядкомъ течетъ иная жизнь. Бьются невидимые пульсы, скользятъ воздушными путями неразличимые призраки. Рождаются и умираютъ тысячи смутныхъ неопредѣляющихся желаній. Точно слабыя отраженія того, что чувствовалось и ощущалось, когда все это жило, дышало, любило и ненавидѣло. Кажется, надъ пустыннымъ уголкомъ еще витаютъ несбывшіяся надежды, разрушившіяся упованія, неудовлетворенная жажда славы, счастья, сила, не отыскавшая себѣ путей. Все, что родилось, росло -- и оборвалось, не успѣвъ ничего сдѣлать, ни на чемъ оставить памяти... Елена Борисовна оглянулась. Въ сумеречный часъ безконечное уныніе кладбища захватывало и ее въ замкнутый кругъ. Позади тихо струится слабый свѣтъ изъ церкви. Колокольня тонетъ во мракѣ, и только въ сѣрой амбразурѣ ея чудится, точно удавленникъ, старый разбитый колоколъ. Какъ онъ печально звонилъ, медленно, рѣдко повторяя ударъ за ударомъ, когда хоронили ея мать. Грустнымъ привѣтомъ встрѣтилъ еще тогда, когда ея гробъ только показался въ началѣ кладбищенской улицы, и все время повторялъ: сюда, сюда, сюда!.. Зашептали сухія вѣтви. Должно-быть, вѣтеръ чуть-чуть шелохнулся сонными крыльями и опять заснулъ... Нѣтъ, это не шопотъ вѣтвей. Кто-то говоритъ тихо-тихо... Кому бы? Елена Борисовна пристально всмотрѣлась въ Балкашинскій уголъ -- тамъ между памятниками мелькнуло черное, длинное, странное. Мелькнуло и къ землѣ припало, исчезло.. Копрова вздрогнула, по она вообще не пугалась легко. Сама даже улыбнулась. Эко нервы расшатались, да и не мудрено -- послѣ всего пережитаго! Она пошла туда, сливаясь сѣрымъ платьемъ съ господствовавшимъ здѣсь въ этотъ часъ сумракомъ. Такъ же сѣры насыпи, памятники, кресты. Такъ же сѣры тучи на позднемъ вечернемъ небѣ, такою же сѣрою казалась церковь... Только съ каждымъ мгновеніемъ все темнѣе и темнѣе ложились тѣни, и все гуще и гуще сосредоточивался мракъ, прикрывая завѣсами дальнія могилы... Скоро она одно и видѣла передъ собою: рѣшётку Балкашинскаго угла. Странно, дверь ея настежь. Кому бы тутъ быть? Во всемъ городѣ не осталось никого изъ ихъ рода. Отецъ Антонинъ въ монастырѣ, мать Александра въ другомъ, да она -- и больше никого. И Антонинъ не ихъ, а былъ только женатъ на ихней. Когда-нибудь и ее также подъ унылые и рѣдкіе удары колокола принесутъ и сложатъ въ могилу, рядомъ съ ея матерью. Мѣста еще много. Гораздо больше, чѣмъ осталось въ живыхъ князей Балкашинскихъ! Она безшумно двигалась между памятниками, припоминая ихъ и безсознательно уходя въ преданія ихъ рода, связанныя съ тѣмъ или другимъ мертвецомъ. Въ сущности, какъ всѣ онѣ, старыя легенды блѣдны. Ничего поэтическаго, похожаго на то, что она читала въ средне-вѣковыхъ хроникахъ и романахъ. Или католическій міръ иначе настраивалъ людей. На грубость, на произволъ, на насиліе -- онъ точно изящное кружево бросалъ, потому они и кажутся иными. А тутъ? Вонъ этотъ, подъ черной колонной, на которой еще не стерты его титулъ и кавалеріи. Засѣкалъ крѣпостныхъ, даже вѣшалъ ихъ; на глазахъ у жены держалъ гаремъ грубыхъ и толстыхъ дѣвокъ, и когда княгиня, возмущенная, выведенная изъ себя, выговаривала ему -- билъ ее арапникомъ, травилъ любимымъ псомъ "Налетомъ" -- и, какъ оканчиваютъ сказанія,-- утопилъ ее въ старомъ прудѣ вотчины... И другіе были не лучше, только характеромъ послабѣе. Кровь стала жиже. Что тотъ дѣлалъ явно и смѣло, они -- то же исподтишка, тайкомъ, по-воровски... Елена Борисовна опять вздрогнула. Шопотъ, но уже болѣе ясный... Пошла прямо на него. Черная плита чуть мерещится въ сумракѣ, на ней -- распростертая черная тѣнь. Елена Борисовна наклонилась, дотронулась до плеча... Лежавшій лицомъ къ надгробному камню человѣкъ чуть шевельнулся... Боже мой! Да она узнаетъ его!.. Отецъ Антонинъ. Это онъ. Копрова еще сильнѣе коснулась его. Тотъ, точно отягченную сномъ, тяжело поднялъ голову и опять уронилъ ее...
   -- Отецъ Антонинъ... Саша... Что съ тобой?..
   Человѣческій голосъ ударилъ его, хотя видимо словъ онъ не разслышалъ. Быстро всталъ -- дико оглянулся. Остановилъ большіе, полные слезъ, глаза на сѣромъ силуэтѣ, стоявшемъ рядомъ. Вѣки его приподнялись еще. Онъ протянулъ руки -- дрожавшія, странныя, въ широкомъ черномъ сукнѣ рясы... Точно защищался ими отъ призрака... Задрожалъ, хотѣлъ крикнуть -- но пересохшее горло захрипѣло, и, вдругъ закрывъ себѣ лицо, кинулся прочь.
   -- Отецъ Антонинъ!-- звала она его.-- Это я... Елена Борисовна...
   Шелестъ его платья слышался уже вдали.
   -- Копрова... Постой, Саша... Неужели ты не узналъ меня?..
   Послышалось не то сдавленное рыданіе, не то крикъ нечеловѣческаго ужаса. Въ послѣдній разъ мелькнула длинная черная тѣнь между сѣрыми крестами.
   -- Что это съ нимъ?
   Она припомнила его лицо, глаза, какими она ихъ видѣла сейчасъ, сію минуту. Безумные, совсѣмъ безумные. Неужели онъ помѣшался? Или былъ тутъ надъ плитою, подъ которою похоронена его жена, и, невзначай увидѣвъ Елену Борисовну, принялъ ее за призракъ, за выходца съ того свѣта. Неужели онъ такъ суевѣренъ. А впрочемъ, что онъ сдѣлалъ съ нервами -- не мудрено. Завтра, при свѣтѣ Божьяго дня, самъ пойметъ все... А теперь. Да еще если долго оставался здѣсь, казнился, плакалъ, весь въ прошломъ былъ и мыслью, и сердцемъ. Опять часъ за часомъ, мигъ за мигомъ переживалъ грустныя были... Разумѣется, такъ. Она наклонилась къ чему-то лежавшему на плитѣ. Что это такое? Черезъ бѣлый вѣнокъ ея -- брошено кадило... холодный пепелъ ладана... Должно-быть, отецъ Антонинъ служилъ панихиду... У плиты на землѣ риза...
   Можетъ-быть, вернется... Опомнится, наконецъ...
   Елена Борисовна отыскала мраморный крестъ матери, упала передъ нимъ на колѣна, прижалась горячимъ лбомъ къ холодному камню, и вся ушла въ молитву... "Мама -- прости... Ты видишь сама -- могу ли я иначе. На всемъ большомъ свѣтѣ -- нѣтъ мнѣ пріюта..." Что-то еще безсвязно шептала она, крестилась торопливо, прислушивалась -- и опять оставалась такъ безъ словъ, вся застывшая, недвижная, ожидая... "Ухожу къ нему, -- опять начинала она, -- ухожу къ нему. Одинъ вѣдь. Люблю его! Другого пристанища не найти. Я не могу съ ними, не могу. Ради тебя я терпѣла. Но теперь они не нужны тебѣ, не нужны -- мама. Прости, прости!.." Въ отвѣтъ шуршало въ травѣ. Уныло посвистывалъ вѣтеръ и съ сухимъ шорохомъ гналъ черезъ могилы опавшіе листья... Пора... Больше ждать некогда. Пропустишь поѣздъ. Еще долго придется ѣхать на лошадяхъ... Вытерла глаза, встала, въ послѣдній разъ припала губами къ мрамору памятника -- и прошептала: "если бы ты знала, дорогая, какъ я несчастна!.. Какъ несчастна!" -- и торопливо пошла прочь -- на тусклый свѣтъ церковныхъ оконъ. Вечерня окончилась. Священникъ тихо направлялся къ выходу. Старухи шмыгали въ сторонѣ. Прихожанъ было здѣсь не много.
   -- Батюшка!
   Старикъ остановился. Пытливо взглянулъ во мракъ и, различивъ даму, спросилъ:
   -- Что вамъ угодно?
   -- Я матушкиной могилѣ приходила поклониться и нашла въ Балкашинскомъ углу -- родственника нашего, монаха, отца Антонина. Онъ женатъ былъ на моей двоюродной сестрѣ... Надъ ея могилою застала. Должно-быть онъ разстроенъ или потрясенъ. Увидѣвъ меня, испугался и кинулся прочь... Тамъ на плитѣ онъ оставилъ кадило и ризу...
   -- Бываетъ... все бываетъ... ежели человѣкъ не въ себѣ... Бываетъ.
   -- Не прикажете ли отослать ихъ въ подворье монастырское?.. Тутъ недалеко.
   -- Хорошо. Я скажу сторожу... Бываетъ, все бываетъ... Елена Борисовна?
   -- Да! А вы меня знаете?
   -- Матушку и батюшку вашего хоронилъ. Помню... Особенно батюшку... Я и дѣда вашего зналъ. Какъ въ старое время поэтъ Державинъ такихъ же изображалъ: "великолѣпный князь Тавриды"... Все уходитъ изъ міра и вновь приходитъ, чтобы также уйти. Васъ тоже дѣвочкой встрѣчалъ и взрослою хорошо помню. Сколько разъ видѣлъ! Панихиды вы пріѣзжали служить. Ну, дай вамъ Богъ счастья!
   Старикъ говорилъ слабымъ голосомъ, но необыкновенно искренно и сердечно... По сердцу ударило Елену Борисовну. Она наклонилась...
   -- Батюшка, благословите меня...
   Онъ воззрился на нее... Подумалъ... Поднялъ руку.
   -- Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!.. Не плачь, не плачь. Все пройдетъ, какъ они прошли,-- оглянулся онъ на потемнѣвшее кладбище.-- Все пройдетъ -- и ничего не останется... И горе пройдетъ, и радость... Одно добро будетъ жить въ памяти людской... Не плачь... Скажи: "Господи, помилуй", вотъ и все... Другого ничего не надо. Онъ услышитъ. Ему слова не нужны, порыву сердечному радуется... Все было -- тысячи такъ же плакали, какъ и ты плачешь -- и смолкли... Все было и все прошло. Эти кресты,-- показалъ онъ въ сумракъ дрожавшею отъ старости рукою,-- многому учатъ... А другія тысячи радовались -- и тоже лежатъ -- суднаго дня ждутъ... Все было, и все будетъ опять, все прошло и вновь пройдетъ. Одна слава Его вѣчна... Помилуй насъ, Господи!..
   И, еще разъ благословивъ ее, пошелъ прочь.
   Лошади били копытами въ землю... Огоньки въ городѣ разсыпались внизу, точно сотни золотыхъ цвѣтовъ вспыхнули тамъ во мракѣ... Вверху мутно. Тучи ползли низко... Елена Борисовна сѣла въ фаэтонъ.
   -- Трогай, голубчикъ! Да поскорѣй!
   Кучеръ шевельнулъ вожжами -- лошади быстро, быстро побѣжали въ казавшуюся слѣпою даль...
   Начиналась новая, неизвѣстная жизнь. Она видѣла ее передъ собою. Старая отходила назадъ. Далеко, далеко...
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru