Немирович-Данченко Василий Иванович
Севилья

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Миражи, впечатления, легенды).

   

СЕВИЛЬЯ.

(Миражи, впечатлѣнія, легенды).

А quien Dios quiere bien -- en Sevilla la da de vivir.
Кому Богъ добра желаетъ -- тому позволяетъ жить въ Севильѣ.
Андалузская пословица.

I.
По пути въ Севилью.-- Грезы и дѣйствительность.-- Андалузская деревня.-- Обезлюденныя села.-- Андалузія прежде и теперь.-- Арабы.-- Какъ Мадридъ обезземелилъ крестьянъ?-- Касикизмъ.-- Произволъ и грабительство.-- Черная рука.-- Собаки на сѣнѣ.-- Руины мавровъ.-- Севилья, -- Наслѣдіе прошлаго.-- Благородство расы.-- Даровитость.-- Первыя впечатлѣнія.-- Севильская провинція.-- Ея производительность.

   Чѣмъ ближе къ "королевѣ Андалузіи", какъ до сихъ поръ называютъ Севилью испанцы, тѣмъ сильнѣе охватываетъ васъ лихорадочное ожиданіе. Не оттого-ли нѣкоторые путешественники, пробывшіе здѣсь слишкомъ короткое время, -- вынесли отсюда только разочарованіе? Думаешь встрѣтить чудо, -- но оно сразу въ руки не дается... А между тѣмъ -- изъ окна вагона послѣдніе два часа пути пристально смотришь на югъ -- не покажется-ли подъ солнцемъ розовая Хоральда и весь этотъ бѣлый городъ изъ-за своихъ старыхъ римскихъ стѣнъ и башенъ. То, о чемъ мечталось чуть не на школьной скамьѣ, поэтическія былины и яркія сказки прошлаго еще стоятъ заманчивыми призраками надъ "Жемчужиною Бетики", которой сотни писателей посвящало и посвящаетъ вдохновеннѣйшія свои страницы. Грезятся благородные мавры -- строители, ученые, поэты и рыцари въ невиданномъ блескѣ ихъ восточной пышности, отдѣлавшіе Севилью какъ талисманъ въ драгоцѣнную оправу. Воскресаетъ эпопея борьбы съ круто-лобыми готами, умѣвшими только разрушать и ничего въ замѣнъ не создавшими. Въ сумеречной дали вся точно изъ густыхъ тѣней складывается мрачная и зловѣщая фигура предтечи Филиппа II -- донъ Педро III жестокаго -- этого Людовика XI, Іоанна Грознаго Испаніи... Словно въ явь мерцаетъ мечтательная, ясная, лунная ночь. Весь въ свѣту причудливый балконъ, съ него спущена шелковая лѣстница. И балконъ и она рѣзкою тѣнью обрисовались на бѣлой стѣнѣ. Кто это? Донъ Хуанъ или Альмавива? Внизу суетится юркій, какъ обезьяна, остроумный, какъ только можетъ быть остроуменъ одинъ андалузецъ -- Фигаро. Чей это тонкій, граціозный силуэтъ на верху? Инесъ, Розина, Эльвира, донья Анна, донье Соль?.. Чьи это радостныя трели такъ сладко таютъ въ тепломъ воздухѣ? А за мирадорами дворца, еще хранящаго мавританское кружево арабесокъ не Эстрелья-ли де Таверса -- "Звѣзда Севильи"... На страшную высоту поднялась чисто восточная арка собора. За нею мистическій мракъ и тишина. На его холодныхъ плитахъ замерла полная отчаянія и тоски кроткая подруга угрюмаго злодѣя -- Марія Падилла... Что это за шумъ на улицѣ -- звонъ стали, гнѣвные крики?.. Съ кѣмъ это завелъ новую ссору донъ Сезаръ де Базанъ?.. Или не Эрнани-ли отбивается отъ королевской стражи?.. Надъ Гуадъ-эль-Кебиромъ, который по старой памяти такъ и зоветъ народъ -- башня -- на ней весь ушедшій въ экстазъ Мурильо. Чего онъ ждетъ? Сосѣди увѣряютъ, что для него разверзаются небеса и изъ бездны свѣта является Мадонна... Иначе-бы онъ и не умѣлъ писать ее такъ!.. Какіе образы, какія воспоминанія! Де Руэда, Тирсо-де-Молина, Мольеръ, Корнель, Байронъ, Бомарше, Моцартъ, Пушкинъ, Викторъ Гюго, Верди, Россини, Шиллеръ, Бизе, Массоне, Даргомыжскій -- звучными строфами, геніальною музыкою -- живо писали этотъ городъ и тѣ, кто послѣ нихъ является сюда -- тоже находятъ сказать о немъ еще что нибудь! Мадридскій поѣздъ, весь закутавшійся въ черную тучу удушливаго дыма -- довольно таки медленно тащилъ насъ,-- испанскія желѣзныя дороги никогда не торопятся. Позади остались "счастливые дни" Аранхузса, жилой музей -- въ каменныя цѣпи закованнаго гордаго Толедо, грезящая до сихъ поръ о маврахъ и по нимъ тоскующая Кордова; Сіерра-Морена, -- гдѣ что ни утесъ, то легенда. Кругомъ раскидываются мягкія, нѣжащія взглядъ ноля, -- посмотрите, въ какой золотистой дали пропадаютъ они!.. И опять -- это проклятіе современной Испаніи -- пустыри, пустыри и пустыри. Какъ мало обработано земли, какъ много ее пропадаетъ даромъ, а рядомъ нищета, недовольство, вырожденіе. И невольно отъ чудныхъ видѣній прошлаго вы переходите къ печальной дѣйствительности сегодняшняго дня. Вы видите ее -- Испанію настоящую, Испанію упадка, -- расплачивающуюся цѣлыми вѣками блѣдной немочи за злодѣйства Филиппа II и ему подобныхъ. Немезида исторіи страшно мститъ ей за порабощеніе мысли, за бѣлую горячку инквизиціи, за кошемаръ религіознаго и племеннаго угнетенія... Эта нынѣшняя Испанія -- все яснѣе выдвигается и заслоняетъ вамъ и легенды и сказки! Отъ нея вы не отдѣлаетесь нигдѣ!
   Отъ далекаго прошлаго -- здѣсь осталось много прекраснаго. Старые обычаи не совсѣмъ задохлись въ дыму костровъ, въ этихъ quemadero {Quemadero -- такъ въ Севильѣ назывались костры, воздвигавшіеся священнымъ трибуналомъ.}, пѣсня и пляска -- изъ подъ бичей св. Германдады вышли не особенно истерзанными и всюду еще пробивается струя поэтическаго чувства, но то, чѣмъ живъ народъ -- его достоинство, вѣра въ себя, его творческая сила, увы, изсякли на этой и въ этой спаленной солнцемъ почвѣ. Развратъ правящихъ классовъ, къ какой-бы партіи здѣсь они ни принадлежали -- все равно, идетъ рядомъ съ неспособностью кастильца легально и упорно бороться за свои кровные интересы. Не то, чтобы онъ уступилъ и успокоился, но его борьба носитъ характеръ конвульсій, смѣняющихся столбняками, а такимъ путемъ далеко не уѣдешь. Колоссальное богатство Андалузіи при маврахъ основывалось на плодородіи земли, отлично орошенной и принадлежавшей не халифу, а народу. Если-бы нынѣшній севильскій мужикъ захотѣлъ дѣлать то-же, ему нечего было-бы обрабатывать: земля у него отнята. Самостоятельная сельская община -- бывшая еще въ первыхъ годахъ нынѣшняго столѣтія полнымъ распорядителемъ полей -- уничтожена. Вмѣстѣ съ ней исчезли ирригаціонныя работы, каналы, разносившіе воду, какъ кровь по организму, во всѣ концы провинціи. Самый Гвадалквивиръ, по которому ходили суда, обмелѣлъ и недалеко то время, когда мелко сидящіе пароходы должны будутъ останавливаться въ Утрехѣ, а потомъ въ Хересѣ-де-ла-Фронтера -- бросивъ Севилью на высохшей рѣкѣ. Лучшій въ мірѣ климатъ, про который арабы говорили: "Севильскій халифатъ -- отраженіе рая. Здѣсь никто не бываетъ боленъ и смерть всегда запаздываетъ" -- сдѣлался отвратительнымъ. Лихорадка -- простая и болотная -- какъ кругъ по водѣ захватываетъ все большее и большее пространство. Есть деревни, гдѣ вовсе нѣтъ здоровыхъ людей, есть совершенно вымирающія! Despoblados {Обезлюдснное -- буквально. Такъ здѣсь называются села безъ жителей, гдѣ стоятъ въ развалинахъ одни дома.} попадаются на мѣстѣ еще недавно процвѣтавшихъ селеній. Мадридское правительство сдѣлало все, чтобы убить земледѣліе Андалузіи. Можете-ли вы повѣрить тому, чтобы крестьянскія земли, общинныя и частныя, были отняты у владѣльцевъ?.. Это продѣлалъ "палачъ Севильи", какъ его здѣсь называютъ, генералъ Эспартеро! Желая создать классъ "среднихъ владѣльцевъ", онъ объявилъ поля принадлежащими казнѣ и распродалъ ихъ. Деньги, вырученныя такимъ образомъ, обратились на пустяки, или раскрадены мадридскими чиновниками, а земледѣліе сведено къ нулю. Всякій разъ, когда андалузскіе крестьяне требовали возвращенія ихъ земель -- репрессаліи, направленныя противу ограбленнаго населенія, были ужасны. Кортесы -- какая-бы партія ни стояла во главѣ ихъ, Кановы съ Видалемъ или Сагаста съ Кастеларомъ, все равно, -- опьяняя страну трескомъ и блескомъ благихъ намѣреній и великолѣпныхъ рѣчей -- не обращали никакого вниманія на жалобу здѣшняго мужика, совершенно растерявшагося отъ безземелья и голодовки.
   Уже знакомый съ этою стороною испанской жизни,-- я не безъ грустнаго удивленія все-таки смотрѣлъ на громадные пустыри, захватывающіе десятки миль,-- среди "такого изобилія плодовъ земныхъ и благорастворенія воздуховъ", гдѣ могло-бы кормиться населеніе въ двадцать разъ большее существующаго... Крошечныя поля, окруженныя кактусами, и опять сухая, какъ змѣиная кожа, растрескавшаяся поверхность заброшенныхъ земель; на нихъ только выкидываетъ вверхъ свои стволы алоэ à raquette, которые народъ здѣсь образно называетъ munda -- dientes del diable -- "чортовыми зубочистками". Кое-гдѣ ослы отмахиваются длинными ушами отъ оскорбляющихъ ихъ музыкальные вкусы свистковъ нашего поѣзда, да свиньи опрометью кидаются отъ него прочь,-- и опять ни жизни, ни движенія! Мелькнетъ въ сторонѣ подъ солнцемъ ослѣпительно бѣлый домъ андалузскаго мужика и вы видите, что и тутъ -- ни двора, ни сада. Это вента {Вента -- сельская харчевня.}, торгующая чѣмъ попало... Право, начинаешь забывать красоту чисто африканскаго пейзажа, бѣлыхъ домовъ, такъ идущихъ къ темной синевѣ жаркаго неба, алоэ, одиноко рисующихся на его строгомъ фонѣ. Разъ вы разглядѣли изъ-за показной декораціи серенадъ, черноокихъ маноллъ, эстудіантинъ -- настоящую физіономію края съ его населеніемъ, нищенскимъ, забитымъ и невѣжественнымъ, вамъ невольно дѣлается жутко и пока вы не попадете въ суету и кутерьму большого города -- съ этимъ чувствомъ вы никакъ разстаться не можете.
   Поэтому именно нельзя судить объ Испаніи по ея большимъ городамъ. Маленькіе и деревни -- одни рисуютъ ее въ настоящемъ видѣ. Только тутъ вы замѣчаете, до какого ужаснаго паденія дошелъ этотъ народъ, нѣкогда владѣвшій полуміромъ. Даже мѣстные писатели, какъ напримѣръ, Альмираль, превосходную книгу котораго мы горячо рекомендуемъ всѣмъ, кто желаетъ познакомиться съ запиренейскими особенностями,-- отмѣчаютъ полное раззореніе, безграмотность, суевѣріе и чисто мусульманскую апатію, которыя охватили уже болѣе двухсотъ лѣтъ населеніе въ свой заколдованный кругъ. Мадридъ не старается вывести его изъ этой спячки. Онъ, напротивъ, живетъ невѣжествомъ и косностью народа. Тѣ области, которыя какъ Каталонія и Бискана, прогрессируютъ и развиваются въ европейскомъ смыслѣ этого слова, являются для него чѣмъ-то вродѣ "bête noir". Центральное правительство, какъ вся Испанія большихъ городовъ, исключительно показное. Занимаясь выспренными вопросами,-- оно не обращаетъ никакого вниманія на вымирающую деревню -- ту именно, изъ которой нѣкогда выросло величіе этой страны. Ничего, что бы напоминало современную культуру, здѣсь нѣтъ: ни дорогъ, ни мостовъ, ни школы, ни пріюта для путешественника, если вы вздумаете сунуться немного въ сторону отъ желѣзной дороги. Какъ и въ средніе вѣка -- приходится обращаться съ просьбою о гостепріимствѣ къ мѣстному священнику. Откажи онъ вамъ -- и вы, даже зная языкъ, останетесь на улицѣ голодный, на произволъ судьбы. Деревня -- это дойная корова. Правительство не создало ни одного учрежденія, которое-бы защищало ея интересы, покровительствовало имъ. Напротивъ, всѣ, кто ея касаются, имѣютъ оффиціальною цѣлью только одно вымогательство. Школы, даже плохенькія, существовавшія еще въ началѣ нынѣшняго вѣка, закрыты. Есть цѣлыя волости (иначе не знаю, какъ назвать эти административныя ячейки), цѣлые города безъ нихъ. На 10,000 населенія округа Картамы въ Андалузіи -- ни одного училища, на городъ Пуэрта С-та Марія, выстроившій самую громадную въ Испаніи "plaza de toros" для боя быковъ, въ которой помѣщается свободно 24,000 чел., была одна школа, но и та закрыта, потому что правительство отказалось содержать ея учителя. За то та se puerta S-ta Maria въ качествѣ своего представителя посылаетъ въ кортесы -- тореро!.. Болѣе интеллигентнаго защитника мѣстныхъ интересовъ городъ не нашелъ! Взысканіе податей и недоимокъ производится съ жестокостью, непонятной даже и въ полуазіатскихъ государствахъ. У несостоятельныхъ продаются дома -- единственный уголокъ, еще принадлежащій имъ на землѣ! Отсрочекъ при этомъ никакихъ. Масса "despoblados" объясняется именно этимъ обстоятельствомъ. Вы иногда не только въ селеніи, но и въ небольшомъ городѣ не найдете почтовой марки, нѣтъ почтовой конторы, потому что правительство считаетъ излишнимъ держать такую. Уголокъ Африки -- въ полномъ смыслѣ слова. Такимъ же точно благоустройствомъ можетъ похвалиться Марокко, гдѣ впрочемъ въ каждой деревнѣ есть мечеть и при каждой мечети обязательно существуетъ школа, такъ что въ этомъ отношеніи даже современные арабы стоятъ неизмѣримо выше испанцевъ! Чѣмъ и какими интересами живутъ эти, издали такія красивыя, ослѣпительно бѣлыя на темно-голубомъ фонѣ неба, плоскокровельныя съ двумя, тремя пальмами, сельбища -- положительно не понятно. Въ одной Андалузіи въ 1888--1889 г. было назначено въ продажу за неплатежъ податей въ казну болѣе 50,000 имѣній!.. Когда объ этомъ поднялся вопросъ въ кортесахъ, господа депутаты нашли ниже своего достоинства заниматься интересами деревни! Даже въ такихъ городахъ, какъ Толедо, Кордова -- устроены на улицахъ фонари, никогда не зажигающіеся, а въ менѣе значительныхъ -- о фонаряхъ имѣютъ понятія развѣ тогда, когда они являются подъ глазами. Сезонъ дождей всюду сопровождается наводненіями. Магометанинъ говоритъ: кысметъ (судьба!) -- такъ предопредѣлено, и на этомъ успокаивается. Испанецъ андалузской деревни, усвоившій себѣ мусульманскій индиферентизмъ, не говоритъ даже и этого. Были случаи, когда при такихъ разливахъ бѣшеныхъ водъ -- пропадали и стирались съ лица земли цѣлыя деревни -- Мадридъ узнавалъ объ этомъ только въ сроки, когда надо было получать съ этихъ деревень подати. Не только не строятъ новыхъ плотинъ и мостовъ, но и тѣ, которые были созданы арабами, разрушаются, никѣмъ не поддерживаемые. Альмираль свидѣтельствуетъ, что деревня не можетъ похвастаться даже свадьбой. Полупридушенная въ большихъ городахъ, она въ маленькихъ и въ селахъ раздавлена совсѣмъ. Въ каждомъ сельбищѣ есть непремѣнно крохотный, но жестокій, жадный и полномочный деспотъ. Этихъ алькальдовъ, которыхъ такими привлекательными чертами рисовали Лопе де-Вега и Кальдеронъ, здѣсь называютъ cacique'ами отъ имени тирановъ, нѣкогда душившихъ населенія южноамериканскихъ общинъ. Касикизмъ -- одна изъ самыхъ ужаснѣйшихъ язвъ современной Испаніи. Это бичъ ея народа, вѣрный слуга всякой партіи, добившейся господства, рабъ и деспотъ въ одно и то же время. Листы съ именами депутатовъ высылаются изъ Мадрида губернаторамъ провинцій -- тѣ отправляютъ ихъ къ касикамъ и горе тому изъ нихъ, кто не сыграетъ указанной ему роли въ этой избирательной комедіи. Въ свою очередь горе избирателю, который не подчиняется волѣ касика, если этотъ спроситъ его мнѣнія. Чаще обходятся и безъ этого! Испанскій авторъ говоритъ: касикъ -- это на маленькомъ пространствѣ феодальный сеньоръ стараго, добраго времени. Онъ господинъ "vidas y haciendas" -- жизней и имуществъ. Стоитъ только кому-нибудь заговорить противъ касика -- касикъ обращается къ жандармеріи и волосы становятся дымомъ, когда читаешь, что продѣлываетъ послѣдняя. Убьютъ и бросятъ на дорогѣ за "тайное намѣреніе" бѣжать. Такимъ образомъ бандитизмъ карабинерныхъ командъ здѣсь смѣнилъ неоффиціальное разбойничество, гнѣздившееся нѣкогда въ сіеррахъ.
   Касикъ назначаетъ и увольняетъ всѣ мелкія должностныя лица своего города и деревни или округа. Вмѣстѣ съ этими сотрудниками -- онъ эксплуатируетъ все что можетъ. Взяточничество развито во всей Испаніи съ верху до низу, касикъ -- посылаетъ долю своему начальству, то въ свою очередь -- дѣлится съ Мадридомъ -- поэтому съ бѣдняка дерутъ на зло пословицѣ по семи шкуръ -- не оставляя ему для его собственныхъ надобностей -- ни одной. Купля и продажа тѣла во время набора доходитъ до невѣроятнаго. Всеобщая воинская повинность введена въ Испаніи давно -- но служатъ только нищіе, которымъ нечѣмъ откупиться. Наканунѣ дня тиража, производимаго обыкновенно конфиденціально ("Херрера" и его книга о войскѣ), касикъ назначаетъ у себя вечеромъ "совѣщаніе". Это ничто иное, какъ мошенническій сговоръ -- кто сколько можетъ ему заплатить. У кого есть деньги тотъ поэтому никогда не попадаетъ на службу, будь онъ здоровъ какъ быкъ, воспитываемый для цирка; кто бѣденъ -- того берутъ, хоть-бы онъ былъ въ послѣднемъ градусѣ чахотки. Гонсало-ди-Ріера въ Кортесахъ обратилъ вниманіе на это обстоятельство, благодаря которому андалузскіе новобранцы явились годными только для госпиталей -- но ему единогласно шикали, находя такія откровенія не патріотичными!.. Чѣмъ больше назначается имѣній за неплатежъ податей въ продажу -- тѣмъ касику выгоднѣе. Никто кромѣ него не смѣетъ торговаться. Онъ забираетъ себѣ за безцѣнокъ все, что есть лучшаго. Его земли ростутъ и въ концѣ концовъ вся деревня попадаетъ къ нему, безземельная и обездоленная, хуже чѣмъ въ крѣпостную зависимость! Касикъ, или самъ, или присные его -- непремѣнно ростовщикъ. Въ странѣ -- неизвѣстны поземельные банки или другія учрежденія кредитныя, которыя оперировали-бы для деревни. Поэтому сельскій кулакъ въ лицѣ касика или его креатуры быстро раззоряетъ все кругомъ. Правительство не вмѣшивается. Лихвенные проценты, какихъ-бы размѣровъ они ни достигали -- не преслѣдуются вовсе. Передъ посѣвомъ полей гектолитръ зерна стоитъ шести гектолитровъ послѣ жатвы. Но это еще хорошо. А вотъ Фадосъ свидѣтельствуетъ, что севильскіе крестьяне берутъ у своихъ алькальдовъ сѣмена съ тѣмъ, чтобы отдать имъ за это 3/4 жатвы... Изъ остального они платятъ подати... Изъ какого-же минуса они должны жить сами? По словамъ Альвера -- кордуанскіе мужики въ нѣсколько лучшемъ положеніи: они отдаютъ только... половину! Въ Мадридѣ существуетъ обставленный всевозможными привилегіями и льготами "Ипотечный банкъ" -- но къ земледѣльцу и мелкому собственнику онъ не имѣетъ никакого касательства. Онъ слишкомъ большой баринъ для этого. Правительство хотѣло было завести нѣчто въ родѣ нашихъ продовольственныхъ запасовъ и учрежденій. Ассигновали на это деньги, выслали ихъ касикамъ и... тѣ пріобщили эту новую мзду къ собственнымъ капиталамъ. Когда черезъ десять лѣтъ хотѣли провѣрить провіантскіе магазины, числившіеся на бумагѣ -- оказалось, что ихъ нѣтъ нигдѣ. Пренія объ этомъ въ кортесахъ не были допущены, потому что они, видите-ли, оскорбили-бы кастильскую гордость! Въ сущности-же -- правившая партія не хотѣла трогать своихъ вѣрныхъ рабовъ -- касиковъ.
   Чѣмъ-же существуютъ деревни и маленькіе города въ Испаніи?
   Чудомъ какимъ-то!
   Сколько я ни ѣздилъ по окрестностямъ Севильи, Толедо, Хереса-де-ла-Фронтеры, Кадиса, Малаги, Гренады и т. д., мнѣ каждый разъ приходилось встрѣчаться съ изумительною умѣренностью испанскаго крестьянина. Докторъ Таннеръ и Суччи право здѣсь мало кого-бы удивили. Не только онъ, но и горожанинъ не видитъ мяса. Мужикъ ѣстъ свое гаспачьо -- хлѣбъ съ неочищеннымъ и вонючимъ оливковымъ масломъ (aceite), отъ котораго у насъ отвернулся-бы и самоѣдъ. Иногда -- немножко зелени, если у него есть гдѣ ее выростить и нѣтъ возможности продать. Горожане мясо видятъ въ большіе праздники, но ѣдятъ его рѣдко и не всѣ. Разумѣется, я говорю не о крупныхъ городахъ. Обыкновенно -- здѣшній гидальго очень счастливъ, если можетъ имѣть рисъ или пучеро, т. е. бобы или горохъ, сваренный съ капустой и просоленнымъ свинымъ саломъ. Изображая собою трудолюбивую пчелу, которую хозяинъ выгоняетъ, какъ только она наполнитъ улей медомъ, андалузецъ -- въ самыхъ "винодѣльныхъ" мѣстахъ -- не знаетъ вина. Онъ его производитъ, но оно ему дорого, онъ пить его не можетъ, а долженъ удовольствоваться агуардіенте -- водкою; это подъ здѣшнимъ солнцемъ и при частомъ "solano!.." (южный вѣтеръ изъ Африки). Да и агуардіенте -- развѣ три четыре раза въ годъ ему придется попробовать. Агуардіенте поэтому въ уголовномъ процессѣ Испаніи играетъ громадную роль. Вино-же, которое-бы было полезно населенію, все отбирается у него касиками и ихъ подставными людьми за долгъ, за проценты по росту, за подати и какъ обезпеченіе насчетъ будущаго долга! Понятно поэтому, что при всѣхъ условіяхъ, позволяющихъ Испаніи цѣлый міръ снабжать своимъ виномъ, а самой хоть облиться имъ -- винодѣліе здѣсь падаетъ, и если бы не крупныя англійскія фирмы, замаскированныя только именами испанскихъ компаніоновъ -- оно-бы давно прекратилось...
   Мавры называли Андалузію "Садомъ Пророка". Арабскія деревни ея прятались въ зелени облака апельсинныхъ, гранатовыхъ, фиговыхъ, каштановыхъ и другихъ деревьевъ. Ничего подобнаго теперь нѣтъ. Кастилецъ, чувствовавшій всегда ненависть къ дереву, перейдя черезъ Сіерру-Морену и изгнавъ мавровъ изъ Кардуанскаго, Севильскаго и Гренадскаго халифатовъ, уничтожилъ всѣ ихъ насажденія. Онъ успокоился только тогда, когда остался на пустомъ мѣстѣ. Конквистадоры (завоеватели) говорили про Баэсу, что ея колоколенъ и башенъ не видно изъ-за деревьевъ, а я въ ней не засталъ ни одного дерева. Съ тою-же ревностію, съ которою преслѣдовали остатки дивнаго арабскаго зодчества, они истребляли и арабское садоводство, оголивъ андалузскую деревню, такъ что на нее жалко смотрѣть. Правда, ея плоскокровельные бѣлые дома -- красивы, но подъ этимъ солнцемъ, на фонѣ этого неба все вѣдь красиво! Альмираль говоритъ: въ сторонѣ отъ двухъ-трехъ большихъ городовъ здѣсь напрасно искать какого-бы то ни было умственнаго движенія. Тутъ царствуетъ самая безнадежная апатія. Знаютъ очень хорошо, что разсчитывать не на что и потому ничего не хотятъ. Легко возбуждаются они только фанатизмомъ. Въ этомъ отношеніи они не далеко ушли отъ благоговѣйныхъ зрителей стародавнихъ "торжествъ вѣры". Устрой имъ зрѣлище аутодафе теперь и они сбѣгутся отовсюду, на этотъ "благочестивый подвигъ". "Когда мѣстный кюре съ амвона гремитъ противу большихъ городовъ и ихъ "неуваженія къ религіи", крестьянинъ до сихъ поръ способенъ безъ всякой провѣрки этого, взять оружіе и идти на бой". Такимъ образомъ, невѣжественное населеніе полно горючимъ матеріаломъ. На этой почвѣ возникаютъ здѣсь гражданскія войны, приводящія въ отчаяніе всѣхъ друзей человѣчества за Пиренеями. Здѣсь и умираютъ и убиваютъ съ удивительною легкостью. Жизнь ставится ни во что. Отъ столбняка и апатіи -- безъ всякихъ переходныхъ ступеней крестьянство впадаетъ въ конвульсію и бѣшенство. Раса вырождается и разумѣется не своекорыстный parvenu -- Мадридъ можетъ спасти ее. Испанію воскреситъ только перемѣщеніе ея центра тяжести въ Каталонію. Здѣсь залогъ ея будущаго величія. Созданный прихотью Филиппа II, которому нужна была Кастильская пустыня и Эскоріальская тюрьма,-- Мадридъ является сказочнымъ вурдалакомъ, пьющимъ живую кровь страны... А между тѣмъ даже здѣсь -- въ испанской деревнѣ, въ андалузскомъ маленькомъ городѣ, внимательному наблюдателю будетъ ясно, что онъ имѣетъ дѣло съ благородною, хотя и несчастною расой.
   Посмотрите, въ самомъ дѣлѣ, какъ изящны эти мужички, какъ тонки черты ихъ лица, какой врожденной граціей исполнено каждое ихъ движеніе. Отцы, мужья и братья -- стоютъ ихъ. Это не горожане, нѣсколько подходящіе по типу къ японцамъ, желтолицые, косоглазые, мелкорослые -- вы замѣчаете, что въ ихъ жилахъ не мало оставлено маврами своей крови. Эта красивая простота пріемовъ, достоинство и естественность позъ совсѣмъ не присущи готамъ. Послушайте андалузцевъ, когда они говорятъ -- сколько остроумія, какіе иногда изумительные обороты, какая правильная и вмѣстѣ съ тѣмъ поэтическая рѣчь. Вамъ странно: откуда эти безграмотные невѣжды усвоили ее?-- ни откуда! Это наслѣдіе предковъ, это натура. Они являются передъ вами сами собою и только. Въ деревенскихъ вентахъ мнѣ приходилось слушать такихъ ораторовъ, передъ которыми спасовали-бы говоруны интеллигентной среды. Ихъ импровизаціи носили отпечатокъ изящества; казалось, въ каждомъ словѣ ихъ сіяло отраженіе андалузскаго солнца, какъ въ каждой каплѣ воды. Самые голоса -- грудные, сильные, дышали искренностью. Негодованіе вырывалось бурнымъ порывомъ, обращеніе къ вамъ ласкало умъ. И вѣдь этому не учились, въ этомъ не упражнялись! Это свободно выросло на горячей почвѣ Андалузіи -- какъ ростутъ на ней померанцы и гранаты. Что-же было-бы если-бы города и деревни здѣсь не находились въ такомъ плачевномъ положеніи, если-бы надо всею страною Мадридъ не висѣлъ такимъ тяжелымъ, непосильнымъ бременемъ. Они одинаковы эти поселяне, гдѣ-бы вы ихъ ни встрѣтили -- и рядомъ полное равнодушіе къ своимъ интересамъ, суевѣріе безпримѣрное и безнадежность въ лучшее "завтра". Послушайте ихъ пѣсни -- въ нихъ народъ никогда не лжетъ!.. Ими народъ плачетъ -- а слезы всегда искренни -- и вы поймете, что онъ до сихъ поръ мечтаетъ о своемъ прошломъ, закрываетъ глаза на настоящее и совсѣмъ не думаетъ о будущемъ -- потому что будущаго у него нѣтъ! Въ Картамѣ -- въ одной изъ своихъ "copias" {Copias.} -- андалузцы поютъ:
   
   На голомъ камнѣ не родиться
   Цвѣтамъ взлелѣяннымъ садовъ --
   Такъ счастью вновь не возвратиться --
   Подъ нашъ унылый, бѣдный кровъ...
   
   Энергія и сила воскресаютъ только въ двухъ случаяхъ -- когда столбнякъ смѣняется конвульсіями и крестьянинъ бѣжитъ въ горы, рѣшаясь объявить войну всему человѣчеству, или когда онъ -- уходитъ въ Гибралтаръ, Ронду и другіе излюбленные пункты испанскаго контрабандиста для того, чтобы пожить хоть немного да хорошо. Для него -- нѣтъ идеаловъ среди правильной жизни, въ обычной обстановкѣ его деревни. Сѣрые будни здѣсь не освѣщаются, ничѣмъ, отъ чего встрепенулась-бы душа. Другое дѣло, когда онъ вырвется изъ нихъ. Обратитесь опять къ неисчерпаемому источнику его -- къ пѣснямъ, и передъ вами въ явѣ выростетъ то, что именно онъ считаетъ для себя счастьемъ, блескомъ, радостью, поэзіей... Вотъ, напримѣръ, какъ онѣ рисуютъ мужицкаго -- и спеціальнаго притомъ андалузскаго героя въ контрабандистѣ Пачеко -- своего рода знаменитость, о силѣ, красотѣ, смѣлости и щедрости котораго разсказываются безчисленныя легенды между Севильей, Гренадой, Малагой и Гибралтаромъ.
   
        Весла въ руки! Парусъ прочь,
   Море стихло, небо чисто...
   Знойной нѣгой дышетъ ночь...
   Что за жизнь контрабандиста!
        Знать не хочетъ никого
   И на все глядитъ безъ страха,--
   Если сбоку у него
   Есть толедская наваха 1).
        Онъ -- король пустынныхъ водъ,
   Тронъ ему плавучій -- лодка.
   Глазъ съ Пачеко не сведетъ
   Ни одна у насъ красотка.
        И еще бы! Что за видъ!
   Какъ откинетъ плащъ, надменный,
   Куртка золотомъ блеститъ
   И сверкаетъ поясъ цѣнный!
        Подъ огнемъ его очей
   Взглядъ опустишь по неволѣ.
   А возьметъ гитару!.. Эй!
   Чья душа болитъ по волѣ!
        Прочь сомбреро 2), плащъ долой,
   Пѣсня дышетъ нѣжной лаской,
   Жжетъ любовью огневой,
   Будто дразнитъ яркой сказкой.
        Въ ней -- порывъ могучихъ грезъ,
   Волнъ подъ вѣтромъ колыханье,
   Свѣтъ улыбки, горечь слезъ,
   Яркихъ молній трепетанье!..
        Страшенъ въ мести, смѣлъ въ бою,
   Онъ врага смѣясь погубитъ,
   Сыплетъ деньги и свою
   Горячо хитану 3) любитъ.
        У Мадонны всякій разъ
   Онъ удачи въ дѣлѣ проситъ,
   Возвращаяся, алмазъ
   На вѣнецъ ея приноситъ.
        Капелланы отъ него
   Всѣ жирѣютъ понемногу
   И дорога отъ того
   Для него открыта къ Богу.
        Слава здѣсь -- за гробомъ рай
   Что ея жизнь контрабандиста!..
   Ну-ка, парусъ убирай,
   Море тихо... Небо часто...
   1) Наваха -- большой и длинный ножъ -- похожій на листъ алоэ
   2) Сомбреро -- шляпа.
   3) Хитана -- gitana -- цыганка.
   
   И таковъ именно андалузскій крестьянинъ всюду, гдѣ-бы вамъ ни пришлось его наблюдать. Не малая часть населенія здѣсь, какъ троглодиты, живетъ въ пещерахъ по теченію рѣкъ. Это -- тѣ, которые были изгнаны изъ своихъ домовъ ростовщиками или правительствомъ. Нѣкоторые путешественники говорятъ даже о "des fosses, creusées dans la terre", но этого рода бѣдняковъ мнѣ не случалось встрѣчать подъ Севильей. Зайдите въ пещеры -- и вы убѣдитесь, что ихъ обитатели, также какъ и живущіе въ домахъ, сохранили врожденное благородство рѣчи, пріемовъ, что душѣ ихъ доступны самыя тонкія человѣческія чувства, что только мысль заснула у нихъ подъ вліяніемъ двойного рабства -- хозяйственнаго и правительственнаго. Они васъ принимаютъ какъ дорогого гостя и отдаютъ въ ваше распоряженіе "все" -- что въ то же время значитъ ничего, ибо у нихъ нѣтъ никакого имущества, "часто даже воды нѣтъ въ этихъ унылыхъ и печальныхъ рвахъ и ямахъ". Мы поняли, говоритъ Альмираль, весь синтезъ испанской исторіи со времени такъ называемаго возрожденія. Вся она сосредоточивается и воплощается въ двухъ величайшихъ личностяхъ кастильскаго творчества: Донъ-Кихотѣ и донъ Хуанѣ Теноріо. Этотъ народъ, одряхлѣвшій и выродившійся, но еще сохраняющій яркіе проблески силы и величія, отличавшихъ его въ молодости, -- является именно рыцаремъ печальной фигуры, разбитымъ, побѣжденнымъ и въ конецъ изнурившимся, когда онъ возвратился въ уединеніе своей лачуги, чтобы дождаться въ ней смерти... Онъ весь ушелъ въ равнодушіе. Жизнь потеряла для него смыслъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ не можетъ свершать рыцарскихъ подвиговъ... Въ то же время это и донъ Хуанъ, который въ шумѣ и блескѣ пройдя Италію и Фландрію и всюду посѣявъ за собою печаль и отчаяніе, искупаетъ свои великія преступленія преждевременною старостью, причемъ единственнымъ утѣшеніемъ для него оказываются воспоминанія. И какія воспоминанія! О слезахъ, которыя онъ заставилъ проливать, о руинахъ, оставленныхъ имъ повсюду. Таковы нынѣ народъ и правительство въ Испаніи!" Замѣтьте, что это говоритъ кастилецъ, страстно любящій свою страну, оплакивающій родину какъ мать -- паденіе которой у всѣхъ на глазахъ, отчего еще сильнѣе и болѣзненнѣе продолжаешь ее любить!..
   Я уже упоминалъ о томъ, что, отнимая землю у крестьянъ и такимъ образомъ уничтожая разомъ благосостояніе сотенъ тысячъ людей, испанское правительство думало создать классъ среднихъ собственниковъ, воображало, что крупные помѣщики, громадныя имѣнія которыхъ до тѣхъ поръ лежали въ пустѣ -- найдутъ, наконецъ, дешевыхъ рабочихъ и, разумѣется, обочлось во всѣхъ своихъ разсчетахъ. Андалузскіе Разуваевы и Колупаевы, зная продажность испанскихъ судій, сразу забрали обезземеленныхъ мужиковъ въ такія ежовыя рукавицы, что, спустя нѣсколько лѣтъ, тѣ разбѣжались во всѣ стороны, предпочитая нищенство ихъ кабалѣ. "Средніе" владѣльцы, скупивъ участки земли, сдѣлались врагами окрестнаго населенія и, такъ какъ они думали загребать жаръ чужими руками, т. е. работать не сами, а нанимать другихъ -- то и остались какъ раки на мели. Эти другіе, считая землю своею, а не "среднихъ", къ послѣднимъ не идутъ вовсе и въ лучшихъ мѣстахъ Андалузіи такимъ образомъ образовались новые пустыри, что плюсъ съ прежними даетъ картину полнаго отчаянія и упадка. Только благодаря этому -- въ округахъ Хереса-де-ла-Фронтера, Севильи, Утреры, Лабрики -- сейчасъ же выросло общество "черной руки", т. е. андалузскіе соціалисты. До сихъ поръ они главнымъ образомъ свивали свои гнѣзда въ городахъ. Невѣжественное и косное крестьянство не примыкало ни къ какой партіи; но за послѣднее время являются довольно грозные для существующаго на Пиренейскомъ полуостровѣ порядка признаки начинающагося движенія. Дѣло въ томъ, что къ "mana negra" примыкаютъ, кто-бы вы думали?..-- попы: вѣдь и имъ пришлось плохо среди голоднаго крестьянства. А въ рукахъ у деревенскаго, и если позволено будетъ такъ выразиться, уѣзднаго духовенства -- вся ихъ паства. Во главѣ "черной руки" въ Хересѣ, какъ слышно, стоитъ священникъ, въ Лебрикѣ -- тоже. Масса сельскихъ попиковъ, которымъ среди обездоленнаго и обезземеленнаго крестьянства приходится плохо -- тоже завербовываются въ члены этаго медленно, но прочно выростающаго общества. Люди, хорошо ознакомленные съ положеніемъ дѣлъ, старожилы этихъ городовъ увѣряли меня, что взрывъ очень недалекъ и новая гражданская война не заставитъ себя ждать долго. Для правительства, прибѣгнувшаго къ такому безпримѣрному, архи-революціонному захвату чужого добра,-- не остается даже утѣшенія назвать подобное возстаніе незаконнымъ. Лучше всего, что вмѣстѣ съ духовенствомъ къ нему примкнуло и крупное дворянство. Въ самомъ дѣлѣ, мнѣ называли въ Утрерѣ и Севильѣ нѣсколько важныхъ герцогскихъ и графскихъ именъ, обладатели которыхъ принимаютъ живѣйшее участіе въ дѣятельности "mana negra".
   Пользуясь тѣмъ, что мы до Севильи еще не доѣхали, позвольте мнѣ сказать нѣсколько словъ объ этой провинціи. Старый халифатъ состоялъ изъ трехъ областей: Севильи, Кадиса и Хуэльвы. Нынѣшняя Севильская область занимаетъ точныя границы первой. Изъ земель, годныхъ къ обработкѣ, эксплуатируется половина, т. е. изъ 800,000 арансадъ (aranzada = полугектару) всего 397,000. Изъ 333,000 арансадъ оливковыхъ плантацій, нѣкогда славившихся баснословными урожаями, теперь даютъ средніе и низкіе сборы 211,000 арансадъ, остальное, что называется, выгорѣло! Изъ 23,000 арансадъ виноградниковъ обрабатываются 19,000 -- и то пришлыми людьми. Не правда-ли, какая ужасная картина запустѣнія? Оливковое дерево Андалузіи, красоту и мощь котораго воспѣвали арабы, также измельчало до того, что населеніе считаетъ басней разсказы историковъ о прежнихъ масличныхъ великанахъ. Оно одно осталось здѣсь представителемъ нѣкогда покрывавшаго значительную часть Андалузіи лѣсного царства. Дубы и сосны, "державшіе воду", исчезли съ лица ея земли, а оливки, рѣдкія и малорослыя, уже не притягиваютъ къ себѣ влаги. Отъ пятидесяти до шестидесяти дождливыхъ дней въ году недостаточны для растительности. Качества земли теперь таковы, что для нея это орошеніе именно какъ съ гуся вода. Пронесутся бурные потоки -- и опять все сухо. Лѣтомъ дождей не полагается вовсе. Въ августѣ совсѣмъ не кстати вдругъ проносятся грозы, считающіяся бичемъ для оливокъ. Не дай Богъ, чтобы на горахъ слишкомъ сталъ таять снѣгъ. Это -- истинное бѣдствіе для страны. Не просачивающаяся въ землю вода бурными разливами захватываетъ деревни и села, уничтожая ихъ иногда почище палу. Въ низинахъ у рѣкъ, гдѣ застаивается вода -- другое бѣдствіе. Отъ нихъ по громадному радіусу распространяются лихорадки. горячки, тифъ. Въ низовьяхъ Гвалдалквивира въ прошломъ году -- послѣдній прошелъ истинною карою Господней. Были деревни, гдѣ вымерла треть ихъ населенія. Есть мѣста, названія которыхъ можно принять за довольно-таки жестокую иронію. Такъ, напримѣръ, "сады халифа" близь Картамы, являются полною міазмовъ, зараженною ямой, откуда бѣжало все населеніе; "уголокъ рая" около Севильи обезлюдѣлъ потому, что въ послѣднія пятьдесятъ лѣтъ перемежающаяся лихорадка тамъ не переводилась. "Долина лилій", около Вильянуэва, въ сущности является долиною болотныхъ огней. Въ дѣйствительности, нѣкогда при арабахъ всѣ эти мѣста и были чудными "садами", уголками рая, долинами лилій, и т. д., но мѣднолобые конквистадоры, изгнавшіе мавровъ, замѣнить ихъ не могли. Потомъ хотя испанскіе короли и хотѣли пріурочить людей къ почвѣ, давая имъ за это дворянство, все равно, пустыри росли и на запущенной землѣ, какъ на тѣлѣ брошеннаго на произволъ судьбы больного, пошли лишаи, промоины, подтеки... Я, попавъ въ такую долину лилій, не зналъ какъ мнѣ выбраться оттуда. Уроженецъ Кавказа, привыкшій къ лихорадкамъ, я, чтобы спастись отъ нихъ, въ этомъ царствѣ лилій, долженъ былъ принимать хину, въ количествѣ годномъ для быка... Жаль видѣть по всему этому пространству слѣды удивительныхъ ирригаціонныхъ работъ арабовъ. Какая сѣть канализаціи была у нихъ, какое удивительное орошеніе создано было этими "африканскими дикарями", какъ презрительно называли ихъ грубые и глупые готы. Уничтоживъ это крѣпкое наслѣдство, конквистадоры и сами начали вымирать на пустомъ мѣстѣ. Герцогъ Монпансье возстановилъ у себя въ садахъ Санх-Тельмо только часть старыхъ арабскихъ оросительныхъ сооруженій и точно чудомъ у него изъ земли полѣзли такіе растительные великаны, что на дѣлѣ убѣждаешься, какимъ была и могла-бы еще быть Эдемомъ -- Андалузія, если-бы у мадридскихъ правителей было побольше мозгу въ головѣ и любви къ народу въ сердцѣ...
   Жара здѣсь лѣтомъ стоитъ невыносимая. Даже привычные къ ней андалузцы отмѣчаютъ нѣкоторыя мѣста, славящіяся ею. Такъ, напримѣръ, Эсиха (Ecija) здѣсь называется Garten de la Andalucia (печь Андалузіи). Про эсихцевъ говорятъ, что у нихъ "головы сварены въ крутую", какъ яйца солнцемъ. О населеніи гвадалквивирскихъ низинъ установилось мнѣніе, что у нихъ "огонь течетъ по жиламъ". Севилья, хотя Жермонъ де Лавинъ и утверждаетъ противное, поставлена въ лучшія условія. Тутъ прохладнѣе, и кромѣ того, какъ только солнце склоняется къ горизонту -- съ запада, сѣверо-запада или юго-запада -- начинаетъ "дышать море" такою чудною свѣжестью, что самые толстокожіе нѣмцы-путешественники и тѣ ощущаютъ невольно "блаженство жизни". Этотъ легкій, освѣжающій, нѣжный, какъ прикосновеніе локона вѣтерокъ, называется "marea". Сотни андалузскихъ поэтовъ посвятили ему свои стихи, а Ферналь де Кастро напечаталъ даже цѣлый томикъ ихъ подъ этимъ заглавіемъ. Зима въ Севильѣ, какъ это ни странно, довольно суровая, разумѣется для этой широты. На французской и лигурійской ривьерѣ, по всему побережью отъ Генуи до Неаполя, гораздо теплѣе. По утрамъ термометръ въ Севильѣ часто падаетъ до нуля, и въ полдень въ декабрѣ и январѣ рѣдко подымается выше 10о по сентиграду. Неопытные врачи посылаютъ сюда грудныхъ больныхъ, -- что для послѣднихъ является неминучею гибелью. Всякаго рода "пульмоніи" здѣсь развиваются съ ужасающей быстротою, хотя разумѣется медленнѣе, чѣмъ въ Мадридѣ. По мѣстной пословицѣ онѣ "даютъ человѣку время распорядиться совѣстью и дѣлами". Нервнымъ людямъ и золотушнымъ здѣсь тоже не мѣсто зимою, а склонныхъ къ рахитизму и близко подпускать нельзя. Когда-то при арабахъ Севилья дѣйствительно славилась цѣлебнымъ воздухомъ, но кастильцы ухитрились и его испортить. Весною въ Севильѣ опять-таки пріѣзжему приходится держать ухо востро. Здѣсь говорятъ: "отъ мадридскаго чиновника и севильской лихорадки ничѣмъ не избавишься". Какъ только запахнетъ цвѣтами и съ рѣчныхъ низинъ разнѣживающая волна пропитаннаго влагою воздуха потянется къ городскимъ улицамъ -- аптекари утраиваютъ, учетверяютъ обычные запасы хинина и эвкалиптуса, а гробовщики, точно лакомъ покрываются отъ радости. Осенью та же лихорадка вознаграждаетъ докторовъ, фармацевтовъ и гробовщиковъ за лѣтній постъ. Обездомленное населеніе, спящее на землѣ, питающееся сырыми фруктами, мретъ весною и осенью, что называется, въ повалку. Жаль видѣть являющихся въ городъ поселянъ въ это время, -- зеленые, въ подтекахъ, дрожащіе отъ лихорадокъ, съ воспаленными глазами -- точно кошемаромъ охватываютъ они, когда попадешь къ нимъ за Гвадалквивиръ... Разспросите -- все это потомки нѣкогда счастливыхъ людей... Какъ-то я былъ въ Мадридѣ у Кастелара. Талантливый импровизаторъ парламентскихъ скамей мечтательно и безъ всякаго знанія дѣла устраивалъ судьбы "обездоленныхъ русскихъ". Нисколько не скрывая нашихъ отечественныхъ золъ, я вспомнилъ бѣдствующихъ андалузцевъ, и намекнулъ на нихъ. "Зевсовъ орелъ", какъ называютъ его поклонники, мгновенно нахмурился, и затѣмъ скороговоркою отвѣтилъ: "Да, знаете, у насъ что-то толковали объ этомъ въ кортесахъ, даже при мнѣ, но мы были заняты въ это время другими, болѣе важными культурными дѣлами". Это что-то заключалось въ запросѣ, "на какомъ основаніи у крестьянскихъ общинъ отнята земля и почему за недоимки продаются дома -- послѣднее прибѣжище бѣдняковъ". А "культурныя дѣла", болѣе важныя, состояли въ учрежденіи испанской академіи художествъ въ Римѣ!..
   Несчастная Андалузія! Страна, которая должна-бы кипѣть молокомъ и медомъ. Она такою и была нѣкогда! Арабы разрабатывали въ Сіеррѣ-Моренѣ серебро, желѣзо, мѣдь, свинецъ. Теперь -- послѣ даннаго промежутка времени, это начинается опять, но только благодаря тому, что для эксплуатаціи подобныхъ богатствъ образовались французскія компанія. Населеніе до того отвыкло отъ дѣла, что на первыхъ порахъ пришлось и простыхъ рабочихъ доставлять изъ горныхъ округовъ Франціи. Къ старому рудничному дѣлу иностранные предприниматели скоро присоединили добываніе угля и гранита. Испанцы сами вздумали, было, разрабатывать серебрянные рудники Касальи (Cazalla) и Альмадена, и разумѣется по простотѣ души. Наука и инженеры были упразднены. Рыли землю во всѣхъ направленіяхъ, кто во что гораздъ, заваливали и душили другъ друга, и въ концѣ концовъ побросали еще богатыя залежи за невозможностью рыться болѣе въ этомъ лабиринтѣ. Только въ рукахъ у французовъ дѣло это принимаетъ правильный видъ и послѣ нѣсколькихъ лѣтъ убытка начинаетъ приносить нѣкоторый доходъ. Инженеръ, который водилъ меня по Альмаденскимъ рудникамъ, съ негодованіемъ говорилъ цро испанцевъ:
   -- Помилуйте, они серебро принимаютъ за жолуди, всю землю перерыли рылами на двадцать семь верстъ по радіусу. Совершенныя свиньи! заканчивалъ онъ, краснѣя отъ досады.
   Свинца здѣсь и до сихъ поръ масса, несмотря на то, что куда ни сунешься всюду встрѣчаешь слѣды его разработки даже римлянами. Повѣришь народной легендѣ, что "свинецъ ростетъ въ землѣ",-- ужъ слишкомъ чудовищны его залежи! Въ двѣ тысячи лѣтъ не могли истощить его. Но нынѣшніе испанцы все-таки не догадались сами заняться дѣломъ, а дождались англичанъ и нѣмцевъ. Безсмысленнѣе существующаго здѣсь порядка трудно что нибудь даже придумать. Весь металлъ, добываемый такимъ образомъ, отсылается въ Англію изъ Андалузіи, а для своихъ потребностей Испанія по дорогой цѣнѣ выписываетъ свинецъ изъ Франціи. Львиная доля барышей со всѣхъ этихъ рудниковъ, залежей, ломокъ -- идетъ иностранцамъ. Андалузцы участвуютъ въ дѣлѣ только какъ рабочіе -- даже надсмотрщики изъ заграницы! Въ качествѣ поденщиковъ они на самыхъ трудныхъ отдѣлкахъ не получали болѣе двухъ песетъ (песета = двадцати пяти коп. золотомъ) въ день. Чѣмъ и какъ они живутъ -- можетъ недоумѣвать только человѣкъ, не бывавшій здѣсь. Потому что андалузцу нужны солнце, гитара въ праздникъ, пляска, бой быковъ, а безъ хлѣба онъ легко обойдется. Въ сосѣдней съ Севильей провинціи Хутвѣ (Huetva) по ріо-Тинто -- великолѣпныя залежи желѣза и другихъ металловъ и онѣ опять-таки разрабатываются англичанами, нѣмцами, французами, а Испанія необходимое для нея желѣзо получаетъ изъ Германіи. Какъ логически объяснить это?.. Я сначала самъ пытался, но потомъ опустилъ руки. Никакого человѣческаго оправданія не придумаешь, просто Cosas de Espana. Правда, андалузцамъ въ Севильѣ принадлежали еще недавно фаянсовыя фабрики Тріаны. Кстати-же вокругъ города много чудесной фарфоровой глины -- но, увы! Теперь всѣ эти "національныя" заведенія только номинально числятся за испанцами. Настоящими ихъ владѣльцами являются нѣмцы и опять англичане. Запущено здѣсь все, что только можно запустить, и запущено по-кастильски, въ полномъ смыслѣ этого слова. Кастилецъ съ его фанатически сверкающими зловѣщими глазами, съ худымъ и нервнымъ лицомъ -- до сихъ поръ точно живетъ во времена Карла V, когда солнце не заходило въ его владѣніяхъ. Кастильцу и теперь кажется, что онъ большой баринъ, и поэтому всѣ двери у него настежъ. Разумѣется, все его настоящее червонное золото -- въ землѣ и на землѣ переходитъ въ болѣе умѣлыя и ловкія руки. Кастилецъ совершенно неспособенъ къ правильной практической дѣятельности. Онъ не мирится съ настоящимъ упадкомъ своей страны, но вовсе не желаетъ работать, чтобы поднять ее. О скромной высотѣ -- до которой можно было-бы довести благосостояніе края, онъ не думаетъ; ему подавай опять Америки, Индію и еще чортъ знаетъ что, и непремѣнно сразу! На меньшемъ онъ не мирится и дешевле уступить не желаетъ, а такъ какъ исторія ему не даетъ этого, то онъ и изображаетъ до сихъ поръ того гидальго, котораго съ такимъ глубокимъ юморомъ нарисовалъ когда-то Кеведо, т. е. завернувшагося въ роскошный плащъ и только. Подъ плащомъ -- голое тѣло. Ни штановъ, ни камзола, ни бѣлья. До сегодняшняго дня вся Испанія такова. Разумѣется, я исключаю изъ этого Валенсію, Каталонію и Бискайю, но назовите каталонца и бискайца испанцами они обидятся серьезно и вознегодуютъ на васъ!..
   Природа Севильской провинціи дала великолѣпную систему водяныхъ путей сообщенія. Гвадалквивиръ можетъ быть доступенъ для пароходовъ отъ устья до Кордовы, но они ходятъ только до Севильи на 112 верстахъ, всѣ же остальныя 471 версты -- не видятъ даже парусныхъ, плоскодонныхъ судовъ. Для улучшенія фарватера еще недавно можно было употребить небольшія средства и среднее умѣнье. Теперь на то и другое нужны десятки милліоновъ, а съ каждымъ годомъ "засоръ" рѣки ростетъ съ ужасающей быстротою. И вотъ кортесы возбудили вопросъ объ этомъ. Кастеларъ произнесъ прекрасную рѣчь, въ которой весьма поэтически изобразилъ, какъ счастлива будетъ страна, когда не только по Гвадалквивиру, но и по его притокамъ, Хенильо, воспѣтому арабами, Корбонесу, прелестной Гуадаирѣ начнутъ плавать суда и пароходы. Онъ нарисовалъ картину такого Эдема, что всѣ его слушали, зажмурясь... Я думаю ни одинъ арабскій поэтъ не создавалъ подобныхъ образовъ, не находилъ столь яркихъ и изящныхъ сравненій... Когда онъ кончилъ -- вскочилъ неистовый Ромеро Робледо и воскликнулъ:
   -- И говорятъ, что мы нищіе, а у насъ вотъ какія есть сокровища!
   Бѣдному "андалузскому быку", какъ его называютъ здѣсь, почудилась фантазія Кастелара уже осуществленною и онъ не былъ въ этомъ отношеніи исключеніемъ. Другіе тоже... По крайней мѣрѣ, когда черезъ два года опять поднялся вопросъ объ этомъ, то депутаты съ негодованіемъ протестовали:
   -- Помилуйте, чего хотятъ эти безпокойные севильцы. Мы сдѣлали все. Кастеларъ говорилъ такъ хорошо -- и они должны быть теперь счастливы!..
   Но севильцы счастливыми признать себя не хотятъ.
   Такъ и вся Испанія одурманивается въ мірѣ фантазій... Для нея жизнь -- какая-то шехеразада. Они здѣсь на яву видятъ сны и когда дѣйствительность довольно-таки сурово напоминаетъ имъ о себѣ, они гордо завертываются въ свои плащи (сара) и поворачиваются къ ней спиною. Это называется у нихъ кастильскою флегмой -- flema castillana.
   Въ цѣломъ мірѣ нѣтъ такого льна и такой конопли, какіе ростутъ въ Андалузіи, но какъ ни старались поселившіеся здѣсь французы заставить разводить ихъ, это имъ рѣшительно не удалось. Если испанецъ берется за какое-нибудь производство, то ему нуженъ, вопервыхъ, большой, а во-вторыхъ, быстрый барышъ. Поэтому тѣ, каторые промышляютъ здѣсь землей -- все готовы бросить, чтобы завести табачную плантацію. Эта окупается сейчасъ. Ему дѣла нѣтъ до того, что табакъ оставляетъ послѣ себя никуда негодную почву, до послѣ -- онъ надѣется какъ-нибудь вывернуться, и въ это послѣ -- хоть трава не рости... Изъ послѣдующихъ моихъ очерковъ будетъ видно, что всѣ капиталы здѣсь создались поставками на казну, на армію и т. д., причемъ всѣ эти поставки при пособничествѣ мадридскихъ канцелярій сдѣланы мошенническимъ способомъ. Рядомъ милліоны наживаются англичанами, нѣмцами, французами, правильнымъ и упорнымъ, производительнымъ трудомъ, но испанцу не надо этого. Ему этотъ милліонъ нуженъ сразу, а сразу -- можно его добыть надувъ кого-нибудь. Кого же здѣсь надуешь -- разумѣется народъ и это козлище отпущенія отдувается за все и про все... При королѣ Хуанѣ II, въ Севильской провинціи было 13,211 мастерскихъ шелковыхъ, шитыхъ серебромъ и золотомъ матерій, парчей, церковныхъ утварей. Теперь и просто шелковыя фабрики считаютъ единицами. Arte de la seda (шелковое искусство) по просту шелковое производство въ послѣднее время начинаетъ воскресать, но все-таки на сто прежнихъ мастерскихъ теперь не укажешь и одной.
   Упадокъ и вырожденіе вездѣ и во всемъ!
   Тѣмъ не менѣе какова-бы ни была Андалузія, но когда оставишь за собою Сіерру-Морену съ Кастиліей позади, кажется, что попалъ въ рай. Готы южнѣе этихъ горъ смѣшались частію съ маврами. Отсюда и типъ населенія лучше: мягче, привѣтливѣе, и самая страна хотя и въ періодѣ величайшаго своего упадка, но все-же ее нельзя сравнить съ адомъ сѣверныхъ и среднихъ провинцій Испаніи. Тамъ кажется, что ихъ до сихъ поръ отъ свѣта, свободы, отъ всего, чѣмъ красна жизнь, заслоняетъ угрюмый призракъ Филиппа II. Въ Андалузіи -- умираютъ, но жизнь еще теплится, и можетъ случиться чудо, которое и воскреситъ испанскій югъ. Кастилія уже погребена, и если катаклизмы порою и выбрасываютъ на ея поверхность трупы старыхъ готовъ, то все-таки это -- трупы и толку отъ нихъ никакого. Жизнь Мадрида -- жизнь гальванизированнаго мертвеца. Она судорожна, безпорядочна, безсмысленна... Жизнь Севильи -- это скорѣе пиръ во время чумы. Все здѣсь знаетъ, что оно неумолимою Немизидою приговорено къ смерти и старается только какъ можно веселѣе провести послѣднія оставшіяся ему мгновенія жизни. Разумѣется, для того, чтобы придти къ этимъ нерадостнымъ заключеніямъ, необходимо подольше пожить здѣсь и познакомиться съ выводами и изслѣдованіями добросовѣстныхъ испанскихъ писателей. Понять cosas de Espana особенно трудно, потому что нѣтъ народа, который былъ-бы о себѣ болѣе высокаго мнѣнія, чѣмъ испанцы. Это въ полномъ смыслѣ слова край горделиваго помѣшательства. Здѣсь -- разъ узнаютъ въ васъ писателя,-- всѣ заинтересованы въ томъ, чтобы дать о своей странѣ наиболѣе высокое понятіе. Вы наткнетесь на одни казовые концы, вамъ любезно предлагаютъ письма въ другіе города -- и все время, такимъ образомъ, вы находитесь среди какой-то балетной постановки. Вашъ восторгъ одушевляетъ кому вы рекомендованы и въ заключеніе вы совершенно оказываетесь подавлены яркостью декорацій, эффектнымъ mis-en-scène, любезностью окружающихъ, а настоящая дѣйствительность ускользаетъ отъ васъ, какъ она ускользнула отъ талантливаго де-Амичиса и многихъ другихъ писавшихъ объ Испаніи...
   Когда мы впервые подъѣзжали къ Севильѣ -- я такъ долго и пристально отъискивалъ ее на горизонтѣ, что только въ золотистомъ блескѣ заката показался какой-то розовый миражъ, я не повѣрилъ, что это именно и есть "жемчужина Андалузіи", какъ ее звали арабы. Слишкомъ уже онъ былъ очарователенъ, не вѣрилось въ то, что онъ останется, а не погаснетъ вмѣстѣ съ безоблачнымъ днемъ. Но чѣмъ ближе подходилъ нашъ поѣздъ, тѣмъ Севилья выступала все ярче и ярче. Подъ этимъ прощальнымъ свѣтомъ ея бѣлые дома и дворцы казались изваянными изъ коралла, а знаменитая Хиральда -- изящный силуэтъ которой виситъ надъ городомъ, вся была охвачена рубиновымъ блескомъ... На чистомъ небѣ Бетики -- городъ теперь обрисовывался весь цѣльный, манящій, красивый -- до такой степени похожій на то, чего ожидалъ, что воображеніе невольно начинало работать въ романтическомъ направленіи. Казалось, довольно только выйти тамъ на улицу, чтобы встрѣтить завернутаго въ плащъ донъ Хуана, поднять голову, чтобы на балконѣ показалась Розина... Скоро блеснулъ желтоватый Гвадалквивиръ, который здѣсь и не шумитъ, и не бѣжитъ вовсе, а медленно струится тихоней къ югу Кетари; онъ такъ огибаетъ городъ, что надъ нимъ и балконовъ нѣтъ! Такъ что если Севильскія Инезильи и продѣваютъ ножки сквозь чугунныя перила, то въ весьма почтительномъ разстояніи отъ этой рѣки, для чего онѣ не скидаютъ, а напротивъ надѣваютъ мантильи... Золотисто-розовый призракъ Севильи какъ-то нежданно надвинулся на насъ. Хиральда на безоблачномъ небѣ исчезла, за то выступили бѣлые дома Тріаны, прославленной какъ гнѣздо гитанъ... Какъ-то разомъ тепло на душѣ стало. Что-то радостное, праздничное охватываетъ васъ... Мечты молодости -- на зло годамъ -- начинаютъ осущестиляться, да и годы куда-то уходятъ, потому что опять начинаешь чувствовать приливъ жизни и свѣжести... Скоро поѣздъ дѣлаетъ поворотъ. Тутъ онъ сжатъ рѣкою и деревьями las dalicias, за которыми закатъ уже настоящимъ огнемъ охватываетъ черныя старыя стѣны, помнящія времена Рима, и бѣлые плоскокровельные дома, глядя на которые, невольно думаешь: да полно, ушли-ли отсюда мавры, не налгали-ли на всѣхъ этихъ Фернандовъ, Альфонсовъ и Филипповъ? Можетъ быть они вовсе не изгоняли благородное племя и оно преспокойно живетъ за этими ласкающими взглядъ фасадами...
   Улицы Севильи встрѣтили насъ какой-то фантасмагоріей поэтическихъ, уставленныхъ цвѣтами патіо (patio -- дворикъ), съ дивными посреди ихъ кристальными струями фонтановъ, манили перспективами бѣлыхъ домовъ, на которые ложились совсѣмъ синія тѣни, силуэтами необыкновенно граціозныхъ женщинъ, вскидывавшими на насъ по привычкѣ большими, такими большими, что на первыхъ порахъ только ихъ и замѣчаешь глазами. Вечеромъ выходитъ все населеніе на улицу... Сіеста кончилась -- оно было необыкновенно оживленно, говорливо, шумно... Цѣльныя площади (ихъ здѣсь сто одиннадцать) кипѣли пѣвучею, смѣющеюся толпою...
   -- Знаете... Это они услышали, что мы идемъ и нарочно высыпали... Хотятъ дать намъ преувеличенное понятіе о своемъ многолюдствѣ! смѣясь проговорилъ мой спутникъ.
   -- Примите же позу повеличавѣе...
   То и дѣло вспыхивали по сторонамъ пѣсни. Слышался нервный звонъ гитаръ... Я вспомнилъ, что это осталось единственнымъ утѣшеніемъ для бѣдныхъ, обнищавшихъ гидальго. Не даромъ они говорятъ: "Quien canta, sus males espanta", т. е. кто поетъ -- тотъ пугаетъ бѣду... Чѣмъ ближе мы были къ центру города, тѣмъ звуки клавишей все больше и больше покрывали струнные напѣвы гитаръ. Увы! Въ Испаніи фортепіано также убиваетъ гитару, какъ парижская шляпка -- мантилью. Въ этомъ послѣднемъ Севилья, впрочемъ, консервативнѣе. Ея morenas (смуглянки) ни за что не хотятъ разстаться съ черными или бѣлыми кружевами мантильи. Онѣ съ такимъ небрежнымъ изяществомъ набрасываютъ его на свои смоляныя головки, въ густые волосы которыхъ неизбѣжно вколоты цвѣты, что парижская шляпка въ данномъ случаѣ была-бы нарушеніемъ всякихъ законовъ красоты.
   Бѣлыя улицы, синія тѣни, арабскіе фасады дворцовъ, мавританскія арки, прислонившіяся къ старымъ готскимъ стѣнамъ, порою тонкій, изящный силуэтъ пальмы, очаровательныя женщины, церкви, передѣланныя изъ старыхъ мечетей, римскіе каменные Собакевичи, на которыхъ калифы точно набросили африканское покрывало, -- арабесокъ и изразцовъ. Голова кружилась на первыхъ порахъ отъ всей этой роскоши новыхъ впечатлѣній... Какъ Эскоріалъ отразилъ на себѣ мрачную и прямолинейную злобу Филиппа II, какъ Бургосъ воплотилъ въ себѣ католическую идею, выросшую на здѣшней суровой почвѣ, а Альхамбра -- мусульманскую поэзію, развернувшуюся среди природы, напоминающей уголокъ далекаго Ливана, какъ Толедо является чисто готскимъ жилымъ музеемъ -- такъ Севилья гармонично соединила въ себѣ, казалось, непримиримыя противоположности: Европу и Африку, христіанство и исламъ, инквизиціонные ужасы Торквемады съ нѣжною прелестью мавританскихъ розъ и садовъ, аскетизмъ и сладострастіе Петра Жестокаго и донъ Хуана, кровь и любовь, застѣнки св. Эрмандады и las Delicias надъ Гуадъ-Эль-Кебиромъ... Смотришь и не знаешь, на какихъ сравненіяхъ остановиться. Навертываются старыя. Бѣлая Севилья -- въ темномъ поясѣ римскихъ тогъ является доньей Анной подъ затворами Командора... Къ ея бѣлымъ домикамъ такъ и льнутъ причудливо извитые желѣзные балконы, какъ закованный въ кольчугу рыцарь къ своей избранницѣ. Невольно обѣгаешь ихъ взглядомъ и ищешь, не виситъ ли откуда нибудь шелковая веревка -- но должно быть еще рано. Влюбленные ждутъ ясной ночи и яркаго мѣсяца!..
   Какая-то проходившая мимо гитана швырнула моему пріятелю цвѣтокъ.
   Онъ готовъ былъ выпрыгнуть изъ коляски. Едва мнѣ удалось удержать его за хвостъ, т. е. за его пальто.
   -- Помилуйте, да вѣдь это чистая Карменъ, -- порывался онъ въ пространство.
   -- Чистая или не чистая, все равно, да и Карменъ здѣсь кусаются. Вы сюда посланы нѣкоторымъ образомъ съ государственными цѣлями!-- намекнулъ я на его командировку изъ одного спеціально-ученаго учрежденія.
   -- Ну, вотъ! Министерству до меня нѣтъ никакого дѣла... А Испанія -- сами вы слышали -- страна любви.
   -- Только не для насъ съ вами!.. У нихъ на это и своихъ много... А при этомъ я дольше васъ здѣсь и нѣсколько знаю страну. Не думайте, что вы можете баловаться по-парижски... Вы читали Хосе-Сорилью?
   -- Это еще что такое?
   -- Поэтъ. Онъ вотъ какъ опредѣляетъ испанскихъ женщинъ, -- и я ему прочелъ свой переводъ:
   
        Какъ цвѣтъ весенній, чистый, кроткій,
   Подъ листья прячется въ поляхъ --
   Такъ за желѣзною рѣшеткой
   Шалунья кроется въ потьмахъ...
        Цвѣтъ полевой -- сорветъ прохожій,
   Но, -- берегитесь нашихъ дѣвъ:
   Онѣ -- нѣжны, какъ ангелъ Божій,
   Но и страшны, какъ Божій гнѣвъ!..
   
   На первыхъ порахъ намъ предстояла крайне непріятная забота найти себѣ помѣщеніе.
   Былъ сезонъ "феріи" {Feria -- ярмарка, когда Севилья живетъ двойною и тройною жизнью. Съ этимъ совпадаетъ Semana Santa -- Страстная недѣля. Они именно святою называютъ не недѣлю Пасхи, а страстную. Такимъ образомъ именно въ это время совершаются здѣсь всѣ религіозныя процессіи. Прим. автора.}, на который съѣзжается сюда вся Испанія -- не считая цѣлыхъ стадъ англичанокъ и американокъ. Въ обыкновенное время здѣсь вы отдохнете отъ скверныхъ гостинницъ Мадрида и всей остальной Кастиліи. Севилья справедливо славится своими -- но въ ферію отложите попеченіе о чемъ нибудь очень хорошемъ и берите первое попавшееся. Мы ѣздили отъ одного отеля къ другому и всюду въ подъѣздахъ насъ встрѣчали ихъ хозяева съ столь высокомѣрнымъ и торжествующимъ видомъ, что и безъ словъ было ясно: все занято. Заняты чердаки, подвалы. Комнаты лакеевъ отданы за баснословную цѣну. Салоны обращены въ номера, пріѣзжіе ночуютъ на билліардахъ!
   -- Возьмемъ помѣщеніе тамъ, гдѣ есть патіо!-- мечталъ вслухъ мой спутникъ.
   -- Возьмемъ что достанемъ! охолаживалъ я его.
   Ночь уже была на дворѣ, когда, наконецъ, въ отелѣ Витторіа хозяинъ самъ выбѣжалъ къ намъ на встрѣчу.
   -- Изъ этого я заключаю, что здѣсь есть еще свободныя комнаты.
   Грязная лѣстница, номера, въ которыхъ вѣрно стояли андалузскіе быки, а не люди жили! Сору цѣлыя углы, на стѣнахъ ландкарта, отъ сырости, воздухъ точно въ больницѣ, полы со щелями, въ окнахъ разбиты стекла, и одно совершенно, какъ въ Россіи, въ мѣщанскихъ домишкахъ -- подушкою заслонено.
   -- Сколько стоитъ эта... хотѣлъ было я прибавить "мерзость".
   -- Тридцать франковъ въ день...
   Пріятель было вспыхнулъ, но я поспѣшилъ крикнуть:
   -- Беремъ, беремъ!..
   И были вознаграждены за это.
   Ночью -- накрапывалъ дождь и я имѣлъ удовольствіе видѣть посреди улицы Calle Magor -- англичанина, возсѣдавшаго на своихъ сундукахъ, какъ Марій на развалинахъ Карѳагена. Онъ распустилъ надъ собою зонтикъ и такъ дожидался утра. Надо сказать, что въ столь интересномъ положеніи я вовсе не замѣтилъ на его лицѣ свойственнаго этой націи высокомѣрія. Напротивъ, онъ смотрѣлъ умоляюще на прохожихъ.
   -- Вы еще у меня дешево платите! великодушничалъ хозяинъ.
   -- Ну, вотъ, дешево, ворчалъ пріятель.
   -- Да! Суньтесь-ка въ Fonde de Europa -- тамъ по сто франковъ въ день дерутъ.
   Наша комната оказывалась ниже почвы, столовая кишила такими проходимцами, что хозяина можно было заподозрѣть въ содержаніи воровской шайки, къ тому-же мы были вѣдь теперь въ странѣ Ринконето и Кортадильо -- незабвенныхъ героевъ Сервантесовскаго разсказа... Лакей, бритый какъ тореро, и нахальный, какъ Лепорелло, считалъ своей обязанностью на нашихъ глазахъ пробовать всякое блюдо. Мой пріятель бѣсился, я успокоивалъ его: честный Пико (таково было его имя) хочетъ доказать, что предлагаемыя намъ яства не отравлены.
   -- Послушайте, насъ ночью не зарѣжутъ? съ комическимъ опасеніемъ спросилъ меня спутникъ.
   А что ночь уже наступила -- доказывалъ все возроставшій шумъ на улицахъ...
   Или лучше не шумъ -- а шумы: потому что здѣсь они слѣдуютъ въ строгой постепенности. Сначала слышны пѣніе и музыка, потомъ къ этому присоединяются пляски... Когда все это стихаетъ -- начинаютъ вокализировать серено {Sereno -- ночной сторожъ.} свое:
   
   Ave Maria Purissima...
   Три часа... Ясно...
   
   Или "три часа -- дождливо", смотря по обстоятельствамъ. Только что кончаютъ серены, подымается невыносимый гвалтъ мужиковъ -- до разсвѣта являющихся въ Севилью искать работы или доставляющихъ на ея рынки зелень. За мужиками орутъ ослы и звенятъ колокольцами и бубенчиками мулы. Успокоются они -- вы радостно смыкаете глаза, наконецъ-де дадутъ выспаться, какъ подымается невообразимая трескотня.
   -- Что это? срываетесь вы и бѣжите къ окну.
   Увы!.. Мальчишки бѣгутъ въ школу и бьютъ въ бубны, въ петенеро, въ кастаньеты, стрѣляютъ пистонами, рвутъ хлопушки... Пронесся этотъ ураганъ, моментально улицы наполняются разнощиками!.. Рыба изъ Кадиса, ацардіента изъ Константины, сласти изъ Аликанте, зелень изъ Утреры, башмаки изъ Лебрихи, устрицы изъ Пуэрты Санта Марія, соленая треска изъ Сантандера, ножи изъ Гибралтара, навахи изъ Толевро... Въ какіе нибудь полчаса вы ознакомитесь со всѣмъ, чѣмъ только торгуетъ Севильская улица и отъ души ее проклянете...
   Лучше всего если вы выучитесь дѣлать то, что дѣлаетъ вся Севилья.
   Спятъ во время сіесты отъ одиннадцати утра до четырехъ пополудни, а внѣ этого времени сами пойте, шумите, безумствуйте, памятуя, что съ волками жить, по волчьи выть и еще, что въ чужой монастырь со своимъ уставомъ не ходятъ! Да оно и веселѣе.
   Я какъ-то сказалъ объ этомъ Пико, тотъ даже изумился.
   -- Вы, сеньоръ-кавальеро, это называете шумомъ... Да наша Севилья нынче умерла.
   -- Какъ умерла?
   -- Такъ, какъ умираютъ! И онъ живописно наклонилъ голову на бокъ и положилъ ее на ладонь.-- Вотъ какъ! Прежде она жила точно... Ни у кого барабанныхъ перепонокъ не было.
   -- Что?
   -- Всѣ перелопались отъ шуму!
   Я даже поднялся отъ изумленія. До такихъ преувеличеній не доходилъ знаменитый пріятель великаго Тартарена, Бомпаръ.
   -- Всѣ барабанные перепонки!
   -- Ни одной не осталось. У одного англичанина уцѣлѣла, такъ его бѣгалъ смотрѣть весь городъ.
   -- А у васъ есть? Пришелъ я наконецъ въ себя.
   -- У меня?.. У меня потомъ выросла! вывернулся онъ изъ затруднительнаго положенія.
   Андалузцевъ надо знать, передъ ихъ "тарасконадами" спасовалъ-бы даже и великій Тартаренъ.
   

II.
Бѣлый городъ.-- Странички изъ прошлаго.-- Геркулесъ, Юлій Цезарь, мавры, Донъ Педро жестокій и Марія Падилла.-- Арабскіе халифы.-- Мусульманская республика въ Севильѣ.-- Изгнаніе мавровъ.

   Бѣлый городъ -- дѣйствительно бѣлый. Все необыкновенно бѣло -- дома, улицы, площади, церкви, дворцы. Бѣло и тепло, и кротко, и такъ ласкаетъ взглядъ, что не успѣешь здѣсь пробыть недѣли, какъ смотришь, сердце уже приросло къ этому бѣлому, подъ темно-синимъ небомъ, городу... На своихъ далекихъ узкихъ улицахъ онъ охватываетъ такою идиллистическою прелестью, такою чудною сказкою вѣютъ всѣ эти балконы, рѣшетчатыя окна, плоскія кровли съ террасами, заставленными цвѣтами, такъ нѣжно и мягко лазурныя тѣни ложатся на бѣлыя стѣны, такъ стройно колышутся надъ нимъ -- гостьи, теперь уже недалекой, Африки, -- пальмы, что потомъ на нашемъ холодномъ сѣверѣ, какъ только вспомнишь Севилью -- точно жаромъ пахнетъ на тебя!.. Севилья не только заставляетъ думать о ней -- она снится, грезится, миражемъ въ явь воскресаетъ. Этотъ бракъ Европы съ Востокомъ, удивительная мозаика -- пламенныхъ восторговъ католицизма съ наивною поэтическою легендою халифатовъ, сдѣлалъ изъ Севильи нѣчто совершенно особенное, чего вы не увидите нигдѣ въ другомъ мѣстѣ. Здѣсь все было свое -- начиная съ эпохи Возрожденія, которая въ Севильѣ не слѣдовала, какъ во всемъ остальномъ мірѣ, греческимъ или римскимъ образцамъ, а выросла на почвѣ ислама и арабизма стройно, воздушно и легко -- какъ изъ нея же поднялись тонкія неподражаемыя мавританскія арки подковами. Сегодняшняя дѣйствительность исчезаетъ, когда присмотришься къ городу. Она кажется призракомъ, изъ-за нея выступаетъ настоящій городъ -- городъ Сейдъ-эль-азиса, аль-Мансуры, Зораиды... И не только выступаетъ: онъ охватываетъ васъ отовсюду, нѣжно втягиваетъ въ себя, такъ что вы сами начинаете тутъ мыслить и чувствовать, какъ мыслили и чувствовали нѣсколько сотъ лѣтъ тому назадъ. Севилья осталась почти такою-же, какою она была во времена арабовъ. Смотришь на нее и кажется, что они только вчера ушли и сегодня вечеромъ вернутся назадъ. Особенно сильно и выпукло это впечатлѣніе въ лунную ночь. Шумъ и суета -- въ центрѣ около Plaza Nueva. Въ глухихъ улицахъ -- тишина... Бѣлые дома такъ и вырѣзываются въ голубомъ царствѣ мѣсяца... Тутъ ужъ совершенно нелѣпой, невозможной, оскорбляющей чувство справедливости, понятіе о красотѣ кажется испанская дѣйствительность... Если изъ-за какого нибудь мирадора и послышится пѣсня, то отъ нее на васъ пахнетъ Сиріей, Египтомъ, Триполи -- чѣмъ хотите, только не Мадритомъ, не обезличенной, нивелированной и нивелирующей все условною культурой, которую такія страны, какъ Испанія, заимствуютъ у Европы. Олеографія самая лучшая всегда противна и оскорбительна, а Мадритъ -- олеографія плохая. Севилья осталась тою-же арабскою красавицею, какою и была -- и въ несравненную, задумчивую андалузскую ночь она живетъ старою сказкою, знать не зная ничего, что здѣсь случилось послѣ аль-Мансуры и другихъ халифовъ... Я цѣлые часы шатался въ это время по городу, выходилъ къ Гуадъ-Эль-Кебиру, за которымъ разстилались сады Зораиды, и точно сотни призраковъ бѣжали рядомъ со мною, заглядывали мнѣ въ глаза, шептали на ухо о быляхъ, почти исчезнувшихъ теперь изъ людской памяти... Арабская Хиральда издали, видимая здѣсь почти отовсюду, вставала безмолвнымъ свидѣтелемъ и памятникомъ счастливой эпохи мавровъ... Нѣкоторыя изъ этихъ былей пожалуй назовутъ вымысломъ, но какой вымыселъ можетъ быть чудеснѣе этой дѣйствительности -- этой мраморомъ, камнемъ, бронзой разсказанной Шехеразады...
   Вы не шутите съ Севильей. Ей королевскими повелѣніями въ разныя времена присвоены титулы подлиннѣе, чѣмъ у любого нѣмецкаго герцога. Во первыхъ, она -- la muy noble (благороднѣйшая), muy leal (законнѣйшая), muy heroica (весьма героическая), muy fedel (вѣрнѣйшая) и iuvicta (непобѣдимая -- вѣроятно потому, что не было такого врага, который-бы ее не бралъ съ бою и безъ боя). Во вторыхъ -- основаніе Севильи, какъ и всѣхъ большихъ городовъ, предшествовало сотворенію міра, такъ что, когда послѣдній явился, она была уже на семъ самомъ мѣстѣ, между Сіеррами Мореной и Невадой. Тубалъ Каинъ -- сынъ братоубійцы, явившись сюда, засталъ здѣсь богатое и многочисленное населеніе, устроившее въ честь его торжественный бой быковъ. Бенефиціантъ при этомъ долженъ былъ убѣдиться, что въ появленіи этого города его дѣдъ и бабка -- не причемъ. Геркулесъ, по толкованію старинныхъ севильскихъ хроникеровъ -- "сынъ великаго Озириса, внукъ Хама (благодарю -- не ожидалъ!) и правнукъ Ноя" -- остановился здѣсь "въ своихъ скитаньяхъ одинокихъ" и ему такъ понравились севильцы и особенно севильянки, что съ тѣхъ поръ многія изъ здѣшнихъ знатныхъ обоего пола особъ зачислили его въ свою родословную. Другія считаютъ его даже основателемъ города. Какъ хотите, но и это довольно почтенная древность, позволяющая севильцамъ при словѣ Мадритъ вздергивать носы и цѣдить съ неподражаемымъ андалузскимъ пришепетываніемъ сквозь зубы "вчерашній мѣщанинишко!" Такимъ образомъ здѣсь знаменитая надпись на историческихъ хересскихъ воротахъ начинается съ этого достопамятнаго событія, т. е.
   
   Hércules me edifieó
   Julio César me cerco
   De muros у torres altas.
   Un rey godo me perdidó
   El rey Santa me gano
   Con Garci Perez de Vargas.
   
   T. e. "Геркулесъ меня построилъ, Юлій Цезарь опоясалъ стѣнами и высокими башнями, готскій король меня утратилъ, святой король завоевалъ съ Гарей Пересъ-де-Варгасомъ". "Мракъ временъ" превосходная вещь для историковъ съ воображеніемъ. Севильскіе въ этомъ отношеніи заткнули за поясъ даже толедскихъ -- они и халдейцевъ привлекли къ законной отвѣтственности по поводу первыхъ лѣтъ своей исторіи. Болѣе скромно удовлетворились финикіяне, которые назвали Севилью Hispal, какъ Кордову -- Гаддиромъ. Гимляне сдѣлали изъ этого Испалисъ, мавры -- Исбилію, отчего и явилось на свѣтъ звучное имя Севильи. Стѣны Севильи, существующія только частью, дѣйствительно римскаго происхожденія. Это видно по способамъ постройки. За сорокъ пять лѣтъ до Р. X. Юлій Цезарь взялъ ее съ бою, причемъ побѣдоносные легіоны пролили здѣсь столько хргістіанской крови, говоритъ лѣтописецъ монахъ Алонсо Бермудесъ, что явилась возможность въ ней окрестить Севилью инымъ именемъ и городъ былъ названъ "Юліа Ромула". Севилья -- неблагодарная, нѣсколько разъ возставала противу своихъ крестныхъ отцовъ, причемъ тѣ не упускали случая производить по обычаямъ того времени нѣкоторыя кровопусканія. Городъ поэтому весьма былъ обрадованъ появленіемъ вандаловъ, отъ которыхъ вся страна получила имя "Вандалузіи". Это впрочемъ единственный слѣдъ, оставленный здѣсь ими, потому что скоро пришли вестготы, на первыхъ порахъ отличавшіеся не только умѣніемъ членовредительствовать, но и болѣе солидными достоинствами. При нихъ Севилья ожила и въ самое краткое время сдѣлалась "городомъ боговъ". Первые короли Бехнита и Амаларикъ отличались страстною любовью къ наукѣ. Они отыскивали всюду людей ученыхъ, дѣлали пребываніе здѣсь возможно пріятнымъ для нихъ, строили имъ даже дворцы. Амаларикъ, напримѣръ, похитилъ силою изъ Гадеса-Кадисъ одного "мудреца", привезъ его въ Севилью, подарилъ ему домъ, но чтобы тотъ не убѣжалъ, окружилъ его "почетною" стражей. Короли и епископы соперничали здѣсь въ устройствѣ школъ, библіотекъ, въ созывѣ соборовъ; на нихъ вырабатывались весьма разумно основанія для новой нравственности и гражданскаго порядка, которые должны были замѣнить римскія обветшавшія учрежденія. Севилья при готахъ была счастлива. Они здѣсь неуклонно проводили въ жизнь тѣ же начала, которыя создали изъ Толедо -- готскія Аѳины.
   Тѣмъ не менѣе не всѣ были довольны готскими королями.
   Прежде всего они столкнулись съ духовенствомъ. Времена св. Леандра и св. Ильдефото, шедшихъ объ руку съ королями, окончились; новые католическіе прелаты захотѣли власти "единой и нераздѣльной". Ихъ отношенія къ готскимъ правителямъ обострились. И вотъ въ пылу такой именно борьбы одинъ изъ епископовъ Севильи, донъ-Онасъ съ своимъ подначальнымъ духовенствомъ, измѣнилъ краю, я не говорю родинѣ, потому что у сателлитовъ папскаго Рима родины не было. Они призвали арабовъ, ухитрились обмануть бдительность готскаго короля и его войска, отворили ворота Севильи полчищамъ знаменитаго Эмира Муза. Защита готовъ имѣла въ себѣ что-то героическое. Не желая пережить позора сдачи города и въ тоже время великодушно заботясь о томъ, чтобы взбѣшенные мавры не перебили-бы его населеніе, воины-готы послали сказать Эмиру, что они желаютъ умереть и потому, уступая Севилью, запираются въ одной изъ башенъ. Десять дней держалась въ ней жалкая горсть героевъ. Муза вошелъ тогда въ этотъ послѣдній оплотъ готскаго владычества, когда на кровлѣ его остался только одинъ воинъ. Ему предлагали жизнь, свободу, почести, но онъ предпочелъ броситься съ верху въ волны Бетиса {Такъ Гвадалквивиръ назывался до арабовъ.}. Это мѣсто и до сихъ поръ называется "могилою Гота"...
   Мавры принесли Севильѣ много добра.
   Въ Толедо всюду и все говоритъ вамъ о готахъ снаружи. Тамъ мавры только внутри дворцовъ Леовсгильда, Вамбы и Ресесвинта, оставили свои чудныя галлереи, арки, арабески, изразцы. Севилья -- иное дѣло. Подъ ея чистымъ, темносинимъ небомъ арабы чувствовали себя дома и устроились по своему. Если они не снесли прочь всего нагроможденнаго здѣсь готами, то хоть покрыли его парчей и драгоцѣнною тканью арабесокъ. Они застали въ Севильѣ тяжелые, прочно сидѣвшіе, похожіе на крѣпости, дворцы своихъ предшественниковъ. Толстыя стѣны ихъ, неуклюжія колонны, узкія окна, приземистыя кровли, дѣлали Севилью городомъ темницъ. Свѣтлые мавры, привыкшіе къ вольному простору Африки, къ сквозному жилью, черезъ которое легко пролеталъ-бы вѣтеръ пустыни, -- могли задохнуться въ дворцахъ готовъ, пришедшихъ съ сѣвера, и оттуда заимствовавшихъ свои вкусы. Взявъ городъ, Муза, а потомъ и его преемники тотчасъ-же занялись работою разрушенія... Старая Севилья была приговорена къ уничтоженію; на ея мѣстѣ должна была осуществленнымъ дивомъ подняться сказочная столица богатаго и могучаго халифата. Арабы разрушая -- созидали; въ этомъ ихъ отличіе отъ кастильцевъ, арагонцевъ и другихъ испанскихъ конквистадоровъ, которые потомъ разрушали и сами, какъ скорпіоны, гнѣздились въ руинахъ, ничего не сооружая на ихъ мѣстѣ. Черезъ нѣсколько лѣтъ Севилью или, какъ называли ее мавры, Исбилію нельзя было узнать совсѣмъ. Вся въ легкихъ и сквозныхъ аркахъ, галлереяхъ, бѣлая и чистая, массами тонкихъ башенъ, узорочно изукрашенныхъ стѣнъ, она поднялась надъ Гуадъ-эль-Кебиромъ, ярко сверкая на солнцѣ изразцами верхнихъ этажей и куполовъ, кутаясь въ ревнивыя зеленыя облака чудныхъ садовъ горъ, которые уже къ зною и свѣту рвались, точно перешедшія черезъ Гибралтарскій проливъ вслѣдъ за маврами пальмы. Арабъ величайшимъ счастіемъ считаетъ воду, и вотъ по улицамъ весело побѣжали говорливые ручьи, на площадяхъ въ мраморѣ водоемовъ полились кристальныя струи фонтановъ, сотни и тысячи ихъ были построены здѣсь и халифами, и сановниками, и частными людьмй, причемъ впослѣдствіи конквистадоры, въ ненависти ко всему арабскому, сорвали со стѣнъ мраморныя плиты этихъ фонтановъ, плиты, на которыхъ изящнѣйшею арабскою вязью золотомъ и красками вились и переплетались надписи изъ корана, стихи севильскихъ поэтовъ и, между прочимъ, султанши Зораиды; плиты, сплошь изваянныя такими арабесками, о которыхъ даетъ понятіе только уцѣлѣвшая облицовка нѣкоторыхъ патіо Алькасара. Испанцы употребляли эти плиты на постройку стойлъ для своихъ лошадей. И впослѣдствіи мавры, оставшіеся въ королевствѣ, встрѣчали ихъ въ свиныхъ хлѣвахъ. Прибавьте къ этому, что сами завоеватели-кастильцы жили нисколько не лучше этихъ свиней и дома ихъ мало чѣмъ отличались отъ хлѣвовъ... Въ Андалузіи населеніе опрятнѣе сѣверной половины Испаніи. Вы точно попадаете совсѣмъ въ иной край, къ иному народу. Этимъ оно обязано опять-таки маврамъ. Здѣсь арабы слились съ испанцами и произвели смѣшанное поколѣніе, въ наслѣдство которому оставили свою любовь и чистоту... Севилья мало того что преобразилась, но и стала дѣйствительною жемчужиною. Арабы съумѣли оправить эту жемчужину, какъ она того стоила. Всѣ окрестности города покрылись садами, тайну которыхъ отсюда унесли съ собою мавры. Они были удивительные художники въ этомъ отношеніи. Секретъ садоводства, группировки цвѣтовъ и растеній -- они передали итальянцамъ, которыхъ корсары забирали нѣкогда и продавали въ рабство въ варварійскія владѣнія. Этимъ объясняется талантъ, то чутье красоты, то умѣніе располагать матеріаломъ, даваемымъ растительностью, которое всюду обнаруживаютъ итальянцы. Кастилецъ заимствовать этого не могъ. Кастилецъ ненавидитъ дерево!.. Лучшіе изъ этихъ садовъ принадлежали халифамъ, слѣдовательно народу, потому что по завѣту Абдъ-эль-Азиса, перваго халифа, женившагося на вдовѣ послѣдняго готскаго короля Эголинѣ, -- все, что принадлежитъ халифу, исходитъ отъ его народа и слѣдовательно народъ имѣетъ право пользоваться его дворцами, его виллами, его парками. Лѣтописцы о севильскихъ садахъ разсказываютъ чудеса! О нихъ читаешь какъ о заколдованномъ царствѣ... Преданіе говоритъ о стопятидесятилѣтнемъ маврѣ Харунѣ, которому надоѣла такъ жизнь, что онъ взмолился Аллаху послать къ нему грознаго Азраила... Услышавши его, пророкъ отвѣтилъ ему. "О чемъ ты просишь? Развѣ сады Эдема могутъ быть лучше садовъ Севильи, развѣ гуріи прелестнѣе севильянокъ"?.. Готы, оставшіеся здѣсь, пользовались одинаковыми правами съ побѣдителями. Имъ были предоставлены ихъ церкви и школы; въ совѣтѣ халифа епископъ Севильи пользовался такимъ-же почетомъ, какъ и улемы-мавры. Абдъ-эль-Азисъ даже женился на готкѣ Эголинѣ, чтобы показать народу, что для него нѣтъ ни мавра, ни гота, а есть только его подданные. Мягкость нравовъ стала мало-по-малу измѣнять къ лучшему суровые готскіе обычаи. На нихъ арабы бросили отсвѣтъ своей нѣжности, своего по-: этическаго чутья. Какъ Кордова стала центромъ арабскаго просвѣщенія, такъ Севилья прославилась какъ средоточіе арабскихъ поэтовъ и музыкантовъ. Въ Кордовѣ учились, здѣсь -- пѣли. Если вѣрить ихъ историкамъ, то за одну, напримѣръ, пѣсню, прославлявшую султаншу Аиде, халифъ Эйюбъ послалъ ея автору цѣлый караванъ верблюдовъ, нагруженныхъ золотомъ, серебромъ, пышными платьями, оружіемъ, ароматами востока, коврами, дорогими матеріями. Пѣвцу Гассану -- другой халифъ подарилъ дворецъ съ рабами и рабынями. Послѣднія доставлялись христіанскими королями. Они въ видѣ дани должны были присылать ежегодно сто красивѣйшихъ готскихъ дѣвушекъ въ Алькасаръ, которыхъ халифы раздавали своимъ приближеннымъ. Халифъ Ахмедъ, когда улемы потребовали наказанія смѣявшагося надъ ними поэта Рахманъ-Эддина, отвѣтилъ имъ:
   -- Я не въ силахъ сдѣлать этого!
   -- Какъ, развѣ пророкъ не положилъ въ твои руки нашу жизнь и нашу смерть.
   -- Да вашу -- но не поэта. Поэтами не дѣлаются -- какъ не дѣлаются халифами. Какъ я халифъ, такъ и они -- рождаются такими.
   Когда знаменитый гренадскій поэтъ пріѣхалъ въ Севилью, халифъ Альморавидъ встрѣтилъ его у воротъ города съ пышною свитою, проводилъ его къ себѣ въ Алькасаръ; у входа въ послѣдній, не давъ тому сойти съ коня, ранѣе спрыгнулъ на землю и поддержалъ ему стремя. Кругомъ были изумлены этою неслыханною честью; тогда Альморавидъ сказалъ благоговѣйно хранившей молчаніе толпѣ:
   -- Поэтъ -- избранникъ Божій... Мы живемъ въ его пѣсняхъ, онъ или даетъ намъ безсмертіе или отнимаетъ его...
   Женщина у севильскихъ мавровъ никогда не была "затворницей гарема". Она не вѣдала рабства. Здѣшніе арабы вели свое происхожденіе изъ благороднаго Іемена, гдѣ и до сихъ поръ жена не знаетъ заточенія. Севильянки даже не закрывали лицъ. Арабы отличались нѣжностью чувства, великодушіемъ и такимъ поклоненіемъ женщинѣ, о которомъ даже "рыцарство" даетъ очень отдаленное понятіе...
   Счастливо для Севильи было владычество мавровъ.
   "Гренада, Кордова и Севилья" составляли лучшее созвѣздіе ислама. Какъ въ Кордую, такъ и въ Севилью съѣзжались учители не только мавры, но и евреи и христіане. Севильскій университетъ, хотя считался ниже кордуанскаго, но и тутъ, въ тѣ времена мрака и невѣжества, выдѣлялись въ своей сферѣ крупные ученые, краснорѣчивые профессора. Самые воинственные и грозные халифы, какъ напримѣръ, Абдъ-эдь-Азисъ, считали своею обязанностью поддерживать школы и жертвовали на нихъ, по условіямъ того времени, колоссальныя деньги. Азисъ былъ убитъ въ 715 году; его преемникъ Эйюбъ перешелъ въ Кордову. Севилья временно потеряла значеніе, но только временно. Альмогады, захвативъ власть, сдѣлали изъ города "чудо", какъ называли Севилью путешественники той эпохи. Они въ теченіи ста двухъ лѣтъ ихъ владычества хотѣли затмить всѣ мусульманскіе города въ Испаніи и несомнѣнно добились-бы этой цѣли. По крайней мѣрѣ ученые изъ Кордуи стали переселяться сюда, художники и зодчіе изъ Гренады тоже. Севилья росла и украшалась зданіями, передъ которыми и теперь останавливаются въ нѣмомъ изумленіи. Вмѣсто двухъ большихъ, существовавшихъ до тѣхъ поръ, рынковъ пришлось открыть и, по арабскому обычаю, обвести стѣнами семь. Сюда съѣзжались купцы изъ отдаленной Сиріи, Египта, варварійскихъ владѣній. Морокко черезъ Тарифу посылало на здѣшніе базары драгоцѣннѣйшіе свои товары, готскія уцѣлѣвшія королевства, какъ свободныя такъ и данники халифовъ, тоже изъ Севильи получали все, что имъ было необходимо. Такъ продолжалось до 1211 года, когда подъ ея стѣнами раскинулъ свой станъ эмиръ Мумепинъ-Магометъ-эль-Нхаръ, котораго арабскіе историки называютъ "ужаснымъ". Мирному теченію жизни пришелъ конецъ. Севильцы, впрочемъ, доказали, что наука и торговля не убили въ нихъ старой доблести. Впятеро болѣе сильная армія эмира ничего не могла сдѣлать. Онъ хотѣлъ выморить севильцевъ голодомъ, но оказалось, что городъ снабженъ достаточно на шесть лѣтъ,-- такъ были громадны запасы его базаровъ. Наконецъ Муменину-Магомету надоѣло это и онъ вызвалъ севильцевъ на открытый бой на полѣ las Navas de Тоloza. Страшная армія его была разбита на голову и самъ онъ удалился поспѣшно за проливъ въ Африку, скрывая тамъ, въ ея спаленныхъ солнцемъ пустыняхъ, позоръ своего пораженія... Но это событіе нанесло первый ударъ мусульманскому владычеству на Пиренейскомъ полуостровѣ. Слишкомъ много было потеряно ими, между халифатами возникла рознь и вмѣсто прежняго соперничества, благотворнаго,-- соперничества въ наукѣ, искусствѣ и торговлѣ, явилось другое,-- военное самое пагубное, которое должно было въ концѣ концовъ уничтожить мавровъ. Въ 1242 году умеръ халифъ Севильи Аррашидъ, котораго народъ называлъ "послѣднимъ изъ мудрыхъ". Севильцы впервые послѣ него сами избрали себѣ халифа; тотъ вздумалъ посягнуть на "вольность" города и на его муниципалитетъ, существовавшій и во времена мусульманскаго владычества. Горожане возмутились, низложили своего ставленника и основали республику. Едва-ли не единственный разъ это случилось во всей исторіи ислама! Севильская республика просуществовала впрочемъ не долго. Св. Фернанъ уже сторожилъ моментъ, когда, ему можно будетъ захватить этотъ городъ въ свои руки. Онъ пользовался борьбою партій въ еще не сложившейся, политически-новой Севильѣ и радовался, когда одна изгоняла другую. Сверхъ того, онъ не давалъ покоя ея гражданамъ, и то и дѣло повторялъ на нихъ нападенія. Желая въ то же время расположить аристократическія фамиліи въ свою пользу, онъ приглашалъ ихъ на свои турниры, гдѣ рыцари-арабы пользовались одинаковымъ почетомъ съ лучшими рыцарями-готами. Все это обходилось не безъ коварства и умѣнья со стороны короля, признаннаго католиками святымъ. Такимъ образомъ въ годину полнаго мира, лаская у себя арабскихъ гостей, онъ послалъ донъ-Рамона Бонифаса съ кораблями и тотъ разорвалъ цѣпи, перекинутыя черезъ Гуадъ-эль-Кебиръ изъ Севильи въ Тріану, такъ что могъ проникнуть до самаго города и грозить ему съ берега. Войска севильцевъ находились въ рукахъ безумно храбраго, но любившаго рискованные подвиги эмира. Готы его разбили. Грозившій имъ съ юга братъ Муменина -- Сиди-Бужбдаллахъ скоро положилъ оружіе передъ однимъ изъ вождей св. Фернана, дономъ Пелайо-Пересъ-Корреа, великимъ магистромъ ордена св. Іакова. Наконецъ, въ 1247 г. самъ король осадилъ Севилью...
   Мавры боролись съ отчаяніемъ людей, приговоренныхъ къ смерти, но это были личные подвиги, вылазки единоборства. Они уже не вѣрили другъ другу, борьба партій вызвала взаимную вражду. Запасы на ея базарахъ оказались истощенными и, главное, у нихъ не было ни одного вождя, который съумѣлъ-бы собрать весь этотъ превосходный боевой матеріалъ... Чтобы понять нынѣшній упадокъ Испаніи, достаточно сказать, что изъ города, въ которомъ теперь насчитывается не болѣе 130,000 человѣкъ жителей, въ день сдачи его св. Фернану вышло всѣхъ мавровъ 408,000. Прибавьте къ этому воиновъ, умершихъ во время осады и въ бояхъ, и вы не сочтете большимъ преувеличеніемъ показаніе историковъ-арабовъ, что въ счастливое время халифата здѣсь жило полмилліона богатыхъ и образованныхъ мавровъ. Завоеватели считали выходившихъ довольно точно. Испанскій король не обладалъ даже великодушіемъ побѣдителя. Онъ дома, земли, сады, дворцы Севильи подарилъ своимъ солдатамъ, разомъ обратилъ въ нищихъ гражданъ, создавшихъ величіе своему городу! Севилья послѣ того быстро шла къ упадку, несмотря на то, что до Карла оставалась столицей Испаніи. Сынъ св. Фернана -- Альфонсъ Мудрый -- понималъ дѣло лучше своего крѣпколобаго отца и старался возстановить старыя арабскія школы. Онъ положилъ основаніе нѣсколькимъ училищамъ, гдѣ изучали арабскую литературу, арабское искусство, главнымъ образомъ зодчество, и арабскую науку. Сынъ его донъ Санчо шелъ тою-же дорогою, но сдѣлать они могли мало. Впрочемъ, арабскіе художники вернулись сюда, арабскіе профессора тоже, и нѣкоторое время въ Севильи сочился еще, хотя и скудный, источникъ прежняго знанія... Ремесла находились тоже въ рукахъ у мавровъ, такъ какъ завоеватели ничего не хотѣли дѣлать сами. Надъ однимъ тканьемъ шелковыхъ матерій здѣсь работало сто тридцать тысячъ арабовъ... Но впереди Севилью ждали еще горшія бѣдствія.
   До 1492 года, т. е. до взятія Гренады, Севилья продолжала существовать какъ арабскій городъ, даже находясь въ рукахъ христіанъ. Эти приняли обычаи мавровъ, какъ племени болѣе культурнаго. Дома, дворцы и храмы продолжали строиться такъ-же, какъ они строились при халифахъ. Архитекторами были мавры. За эту эпоху Севилья пережила Петра Жестокаго. Эта цѣльная и необыкновенно характерная фигура. Для пониманія Севильи она необходима также какъ Филиппъ II для Эскоріала, Карлъ V для Толедо. Мы отведемъ ей подобающее мѣсто при описаніи Алькасара, полнаго еще до сихъ поръ, несмотря на пятьсотъ слишкомъ лѣтъ разстоянія, воспоминаній объ этомъ королѣ!.. Тамъ въ пышныхъ и пустынныхъ залахъ и патіо до сегодняшняго дня грезится этотъ суровый повелитель!.. Ожидаешь встрѣтить его при поворотѣ изъ одного двора въ другой, и, если вѣрить сторожамъ Алькасара, онъ и дѣйствительно является имъ.
   Севилья прежнимъ блескомъ разгорѣлась еще при католическихъ короляхъ Фердинандѣ и Изабеллѣ. Взявъ Гренаду, они сдѣлали Севилью столицей всей Испаніи, а открытіе Америки дало ей вселенское значеніе. Сюда доставлялось все золото, всѣ драгоцѣнные товары оттуда. Севильская биржа была законодательницей для половины существовавшаго тогда міра. Для довершенія сходства съ прежнимъ, наука опять удалилась въ Кордову, музыка и другія искусства сосредоточились въ Севильи, какъ въ тѣ времена, про которыя знаменитый Аверроэсъ говорилъ: если ученый умираетъ въ Севильи, его рукописи и книги продаются въ Кордову, но когда въ Кордовѣ умираетъ музыкантъ, его инструменты покупаетъ Севилья. Не надолго повторились счастливыя времена, когда пѣсня или стихотвореніе спасали приговореннаго отъ смерти, дарили бѣдняка любовью принцессы, когда знаменитыхъ въ ту эпоху музыкантовъ сопровождали по улицамъ монархи, когда на всѣхъ перекресткахъ импровизаторы собирали толпу, въ которой часто замѣчали эмировъ и халифа... Въ Севильѣ, торговавшей американскими товарами, скоро роскошь дошла до того, что величайшимъ достоинствомъ человѣка считалось держать открытый домъ, открытый столъ. Бѣдняки могли за нимъ располагаться и ѣсть вмѣстѣ съ хозяевами; носить, кромѣ золота, другіе металлы казалось дурнымъ тономъ; алмазныя пуговицы прикрѣплялись такъ, чтобы онѣ обрывались и падали, причемъ севильскій патрицій того времени считалъ-бы невозможнымъ подымать ихъ. Поэты и писатели, разумѣется, умѣвшіе служить на заднихъ лапахъ, катались какъ сыръ въ маслѣ; де-Руэда говоритъ, что Севильѣ не доставало только "вавилонской башни," хотя "смѣшеніе языковъ уже начиналось".
   Это продолжалось до изгнанія мавровъ.
   Они всему давали жизнь и движеніе. Это талантливое и трудолюбивое племя продолжало на христіанъ работать, также какъ оно работало на себя. Даже завоеватели было поумнѣли! Костры инквизиціи, застѣнки гнусной памяти "Cruzada", пытки и плети св. Эрмандады (братства) -- были безсильны сдѣлать изъ мавровъ тупую массу, убить въ нихъ любовь къ прекрасному. Арабы, задыхаясь въ дыму "quemadero", едва оправляясь отъ "испытанія каленымъ желѣзомъ" и отъ "рѣшетокъ св. Лоренса", продолжали распространять отсюда богатство и знаніе, поддерживали плодородіе земли. Андалузія, благодаря имъ, оставалась "раемъ Испаніи". Сами мавры, не смотря на всѣ гоненія, ухитрялись быть обладателями большихъ имѣній и крупныхъ капиталовъ...
   Когда состоялось королевское повелѣніе объ изгнаніи ихъ изъ страны, даже католическая Севилья на первыхъ порахъ этому не повѣрила. 400,000 человѣкъ -- цвѣтъ страны, хранившихъ какъ святыни старое образованіе и изящные вкусы,-- "господъ", привыкшихъ къ широкой жизни, женщинъ, одѣтыхъ въ шелкъ и жемчугъ, дѣтей, изнѣженныхъ и взлелѣянныхъ въ мавританскихъ дворцахъ, погнали какъ стадо къ морскому берегу -- погнали люди, закованные въ желѣзо, не знавшіе пощады, да и не смѣвшіе ее знать, потому что за ними были глаза инквизиторовъ. "Такъ злые псы гонятъ овецъ", говоритъ даже современный историкъ. Когда мавры, выйдя на равнину, остановились для "великаго плача" въ виду Хиральды и всѣхъ чудесъ, воздвигнутыхъ ими и ихъ предками -- даже въ сердцахъ закованныхъ въ желѣзо людей шевельнулось что-то похожее на состраданіе... Они отвернулись... Мавры въ послѣдній разъ смотрѣли на сооруженные ими алькасары, мечети, замки, которые въ это время точно горѣли въ яркомъ свѣтѣ солнца. Все, что Аллахъ далъ этому племени, они вложили въ чудный городъ, разстилавшійся позади, а для ожидавшихъ ихъ вдали африканскихъ пустынь -- у нихъ не было уже ничего, кромѣ слезъ и печали... Но эта остановка взбѣсила монаховъ и служителей инквизиціи. Они выбѣжали изъ Севильи съ горящими головнями въ рукахъ и стали жечь мавровъ, чтобы тѣ скорѣе двинулись въ путь!...
   Сколько разъ на этой равнинѣ я рисовалъ себѣ ужасныя сцены, старался прочувствовать все испытывавшееся тогда этими художниками, работниками, учеными, поэтами!
   Что-же сдѣлали изъ Испаніи кастильцы?
   Имъ дано было все -- величіе, могущество, слава. Богъ Европу бросилъ имъ подъ ноги и еще болѣе, то, чего Онъ не давалъ никому -- новый міръ! Что они изъ него сдѣлали, изъ его царства съ старой цивилизаціей? Куда они дѣли дворцы, сады, лѣса?.. Галіоны. наполненные золотомъ?.. Военныя суда, ужасавшія міръ? Остался ли хоть призракъ отъ этого величія? Что они сдѣлали изъ Фландріи, гдѣ до сихъ поръ ихъ щиты висятъ на покрытыхъ чешуей барельефовъ фасадахъ? Гдѣ это многочисленное населеніе, для котораго, казалось, было мало обѣихъ Америкъ? Въ самомъ дѣлѣ, на берегахъ Гвадалквивира стояло 12,000 деревень -- теперь нѣтъ и 500! Въ королевствѣ Гренадскомъ считалось 3.000,000 жит.-- теперь 750,000, въ Севильѣ 450,000, въ Кордовѣ 500,000, въ Малагѣ 180,000 и Баэсѣ 195,000. Въ Севильѣ теперь 170,000, въ Кордовѣ 40,000, въ Малагѣ 90,000, а въ Базсѣ только 14,000! И это еще не все. Въ улыбающейся, плодоносной Андалузіи, климатъ которой былъ лучшимъ въ мірѣ, на берегахъ пролива, соединяющаго очагъ всемірныхъ цивилизацій -- Средиземное море съ Атлантикой, въ виду голубыхъ горъ Африки, короче -- тамъ, гдѣ нѣкогда "не могъ упасть апельсинъ съ дерева, чтобы не ушибить чью-нибудь голову", теперь есть такіе ужасы, какъ напримѣръ имѣніе герцоговъ Медина Сидоніа, гдѣ на нѣсколько десятковъ миль вы не встрѣтите ни одной живой души, за то всюду передъ вами будутъ безобразными грудами подыматься руины когда-то богатыхъ городовъ! Тутъ въ полномъ смыслѣ слова царство смерти. Все молчитъ кругомъ... И небо, и эта известковая пустыня, по которой только вѣтеръ гонитъ порою бѣлые клубы удушливой пыли. Отъ старыхъ садовъ -- ни слѣда. Только изрѣдка кактусъ подымется да и тотъ весь точно въ мѣлу. Люди слѣпнутъ здѣсь отъ блеска солнца на бѣлизнѣ этихъ пустырей... А нѣкогда ихъ называли "землею пророка", потому что она была его любимаго зеленаго цвѣта. Высохли рѣки, изсякли источники, избороздивъ, разщеливъ землю рвами, трещинами, провалами, точно прежде чѣмъ умереть, они бѣшено кидались во всѣ стороны, ища спасенія и выхода отсюда!.. Надъ этими рвами торчатъ обломки мостовъ, на берегахъ ихъ, надъ горбинами смутно рисуются какіе то силуэты -- то остатки городовъ, процвѣтавшихъ здѣсь... Теперь въ нихъ живутъ тарантулы, сколопендры, скорпіоны, точно въ тѣла безобразныхъ гадовъ переселились души инквизиторовъ, убившихъ нѣкогда счастливую страну...
   Стоило драться 800 лѣтъ и дать 3700 битвъ за такіе результаты! Одинъ изъ испанскихъ писателей спрашиваетъ:
   -- Неужели самый народъ выродился?
   И самъ себѣ отвѣчаетъ на это:
   -- Нѣтъ, народъ все тотъ-же, великодушный, храбрый, трудолюбивый, остроумный.
   Въ чемъ же дѣло?
   Въ этихъ самыхъ "quemadero" -- жаровняхъ, гдѣ жгли въ огнѣ и душили въ дыму то, на что не имѣетъ права никто, кромѣ Бога,-- мысли и совѣсть человѣка. Нужно сказать правду -- страшная кара постигла Испанію за это! Именно, по глаголамъ грознаго еврейскаго Іеговы -- изъ колѣна въ колѣно небо караетъ потомковъ тѣхъ кастильцевъ, которые благоговѣйными толпами окружали эти подлые костры и пѣли молитвы, заглушая крики мучениковъ.
   Сколько пройдетъ еще вѣковъ до того, когда этому несчастному народу не будутъ застить пути къ свѣту, свободѣ и счастью мрачныя тѣни Филиппа II и Торквемады?
   Недаромъ молодой испанскій поэтъ Луисъ Химара говоритъ о нынѣшнихъ ворогахъ испанскаго народа, присвоившихъ себѣ право распоряжаться его судьбами:
   
   Испанія -- былабы рай,
   Когда-бъ Филиппъ и Торквемада --
   Въ нашъ обнищавшій, скудный край
   Не гнали демоновъ изъ ада!..
   

III.
Севильская улица и площадь.-- Толпа.-- Севильцы и севильянки.-- Сигарера, гитано и гитана.-- Гдѣ настоящія Карменъ?-- Морена.-- Тореро и манола.-- Макарена.-- Паратеро.-- Тріана.-- Севильскія patio.

   Я не знаю съ чѣмъ мнѣ сравнить севильскую улицу, чтобы дать о ней хоть отдаленное понятіе? Бѣлую, обставленную идиллическими домами съ балконами и мирадорами, завѣшанными пестрыми маркизами, улыбающуюся, разомъ какъ-то умиротворяющую васъ. Нѣтъ города, гдѣ-бы такъ хотѣлось жить, какъ въ Севильѣ, гдѣ-бы такъ могуче охватывало васъ "блаженствомъ бытія". Точно какой-то опьяняющій, кружащій голову паръ подымается и сладкимъ забвеніемъ окутываетъ васъ отовсюду. Нѣтъ мѣста заботамъ и печалямъ -- все встрѣчающееся говоритъ вамъ: радуйся -- и вы радуетесь, часто сами не зная чему. Я, по крайней мѣрѣ, первое время, не хотѣлъ даже давать себѣ отчета -- такъ было пріятно безсознательно оставлять себя на волю убаюкивающимъ волнамъ этихъ ощущеній и по волѣ ихъ нестись куда-то, въ какую-то свѣтлую даль... Я повторялъ, любуясь Севильей, старое:
   
   Tu maravilla octava, maravillas
   А las passas siete maravillas.
   
   T. e. ты восьмое чудо -- удивляешь семь прошедшихъ чудесъ.
   Въ самомъ дѣлѣ -- всего два цвѣта: индиго неба, безоблачнаго, глубокаго, да бѣлизна домовъ -- а какимъ это сочетаніе тепломъ и радостью вѣетъ на васъ! Даже тѣнь на стѣну падаетъ голубая, такъ что одна сторона улицъ за солнцемъ вамъ кажется часто совсѣмъ уходящею въ какую-то лазурь. Ходишь, безъ конца заглядываешься на каждое "reja" -- желѣзную клѣтку, которою тутъ прикрыты окна -- и оттуда на тебя порою также свѣтло и маняще сверкнутъ черные глаза севильскихъ женщинъ. Останавливаешься передъ причудливыми сквозными видами въ patio -- въ эти внутренніе дворики, и беззастѣнчиво любуешься ими. Какъ красиво тѣни отъ солнца ложатся на мраморъ плитъ, шашками устилающихъ ихъ, какъ жадно тепломъ и свѣтомъ дышутъ пышныя андалузскія розы, нѣжные жасмины, ярко красные, словно воспаленные безумствомъ страсти цвѣты гранатовыхъ деревьевъ -- и посреди этого маленькаго рая немолчно бьетъ вверхъ фонтанъ, освѣжая воздухъ своею алмазною пылью. Мраморными аркадами выходятъ на patio -- внутреннія фасады дома, старые арабскіе своды подковами на тонкихъ колоннахъ и все это бѣло, бѣло на синемъ, потому что позади аркадъ за ними широко ложащаяся тѣнь -- синяя, точно и на нее кладетъ свой нѣжный отпечатокъ это несравненное небо. Посмотришь на эти patio вечеромъ, когда онѣ загорятся китайскими фонарчиками, лампочками, когда на нихъ высыплетъ все говорливое, веселое населеніе дома съ "ninas" -- молодыми дѣвушками, у которыхъ въ каждомъ взглядѣ сказывается жажда жизни и счастья; погодите нѣсколько минутъ -- тогда появится гитара и вслѣдъ за задумчивою, долгою, словно о чемъ-то вздыхающею ретурнелью, вдругъ раздастся чудно прекрасная за душу захватывающая malagena... И такихъ патіо -- безъ счета. Въ каждой улицѣ ихъ десятки, сотни. Не даромъ Севилья славится ими, какъ лучшими во всей Андалузіи... А днемъ, когда солнце -- строгое, пристальное солнце, словно застоится посреди млѣющаго отъ зноя неба -- надъ этими patio -- раскинуты пестрые навѣсы изъ матерій, рисунки которыхъ вамъ напомнятъ востокъ -- обольютъ эти навѣсы водою и на мраморныхъ дворикахъ станетъ прохладно и дышется легко и никуда отъ этого маленькаго счастья, полнаго такого изящества, располагающаго къ такимъ поэтическимъ созерцаніемъ, васъ не потянетъ... Вы долго потомъ не забудете эти чудные андалузскіе уголки! Пройдите въ улицы другого характера, гдѣ неустанно кипитъ трудъ ремесленника. Кажется чего ужъ прозаичнѣе. Вотъ, напримѣръ, Calle del Mar (по нашему Морская). Здѣсь -- "кожевники". Посмотрите, съ какимъ вкусомъ эти шитыя золотомъ и серебромъ, и шелкомъ кожи выставлены всюду. Вы всматриваетесь. Вы вспоминаете, что гдѣ-то видѣли это. Видѣли эту манеру украшать сафьянъ изящно приточенными къ нему кусочками бархата, эти узоры золотомъ, эти шелковые цвѣты... Ба! Да всего этого сколько угодно на базарахъ Туниса и Каира. Это севильскіе мавры оставили въ наслѣдство готамъ, да и не одно это. Всмотритесь въ типъ веселыхъ, пѣвучихъ, большеглазыхъ рабочихъ -- или готскія дамы не отличались примѣрною вѣрностью своимъ закованнымъ въ желѣзо супругамъ, или эти мавры, настоящіе мавры въ подлинникѣ... Вы вспоминаете, что выгнать ихъ выгнали, но они не разъ возвращались; что на площади de la Feria еще въ началѣ этого столѣтія красовались гвозди, къ которымъ въ 1521 году были подвѣшаны головы казненныхъ мавровъ -- вождей возстанія, оставшагося въ памяти у испанцевъ подъ именемъ del Pannon verde, т. е. "зеленаго знамени", которое мятежники (хороши мятежники!) несли передъ собою... А вотъ улицы -- Calle francos и Calle Dados -- каждая изъ нихъ посвящена особому мастерству или торговлѣ. Въ этомъ отношеніи Севилья сохранила старыя, добрыя обычаи. Надо вамъ что-нибудь кожаное, идите въ Calle del Mar, шляпа въ Calle del francos, шелковая матерія въ Calle Dados, книги въ Calle de libreria и въ Calle de Genova. Ювелиры гнѣздятся опять-таки въ своемъ обособленномъ уголкѣ. И каждая изъ этихъ улицъ полна характерныхъ легендъ, имѣетъ свою исторію, свои обычаи, которые свято хранятся живущими на ней. Въ этомъ калейдоскопѣ немудрено затеряться! Только севильскіе цирульники по всѣмъ чужимъ угламъ выставили свои шлемы Мамвриновы и каждый изъ нихъ заявляетъ претензію происходить непремѣнно отъ Фигаро. Повѣрь имъ, такъ подумаешь, что у Фигаро было столько же женъ, сколько ихъ полагается, пожалуй, одному турецкому султану. Даже по степени достатка здѣсь населеніе отличаетъ одни кварталы отъ другихъ остроумными присловіями. Вотъ, напримѣръ, что надо знать, дабы оріентироваться въ Севильѣ:
   
   Desdé la catedral hasta la Magdalena
   Se almuerza, же come уже cena
   Desdé la Magdalena hasta San Vicente
   Se come solamente;
   Desde San Vicente hasta la Macarena
   Ni se almnerza, ni se corne, ni se cens.
   
   Т. е.
   
   Отъ собора до Магдалены
   Завтракаютъ, обѣдаютъ и ужинаютъ.
   Отъ Магдалены до Санъ Висенте
   Только обѣдаютъ
   Отъ Санъ Висенте до Макарены --
   Ни завтракаютъ, ни обѣдаютъ и не ужинаютъ.
   
   Дѣло въ томъ, что отъ собора до Магдалены живутъ пастыри душъ севильцевъ: аббаты, каноники и т. д., хорошо питающіеся и здѣсь кажущіеся даже какими-то точно лакированными. Отъ Магдалены до Санъ Висенте разселилось въ домахъ съ пышными гербами и девизами дворянство, у котораго хватаетъ средствъ только на то, чтобы обѣдать, а отъ Санъ Висенте до Макарены живутъ бѣдняки, которые невѣдомо чѣмъ существуютъ, потому что имъ ни завтракать, ни обѣдать, ни ужинать не приходится...
   Народный юморъ здѣсь каждой улицѣ посвятилъ нѣсколько припѣвовъ. Въ первый же разъ, какъ вы посѣтите кафе и кабачки, гдѣ поютъ и пляшутъ "гитано" вы ознакомитесь тотчасъ изъ ихъ пѣсенъ съ этою своеобразною топографіею Севильи.
   Вотъ, напримѣръ, Calle de los Abades--здѣсь живутъ одни аббаты. Гитаны имъ посвящаютъ всего четыре строки:
   
   En la calle de los Abades
   Todos han tios, ningunos padres
   Los canonigos no tienen hijos.
   Los que tienen en casa son sohrinicos.
   
   T. e. Въ улицѣ аббатовъ -- всѣ имѣютъ дядей и никто -- отца. У канониковъ нѣтъ вовсе дѣтей, у нихъ въ домѣ только племяннички.
   Я говорилъ о легендахъ для каждой улицы.
   Вамъ передастъ ихъ здѣсь любой мальчишка.
   Въ самомъ дѣлѣ: въ Calle del Candilejo -- бюстъ короля Педро жестокаго -- по этому поводу разсказывается характерное преданіе, которое я передамъ, когда буду говорить объ Алькасарѣ, въ Calle S. Leandro -- жилъ знаменитый burlador de Sevilla -- (севильскій обольститель) донъ Хуанъ Теноріо, посреди Худеріи (Juderia) -- севильскаго гетто вамъ покажутъ домъ Мурильо, въ Calle del Taveras -- являются призраки потому, что тамъ стоялъ домъ инквизиціоннаго судилища. Старые севильскіе историки даже хвастаются, говоря, что именно отсюда инквизиція пошла по всей Испаніи. Здѣсь она родилась. Я съ отвращеніемъ, правду сказать, смотрѣлъ на этотъ позорный памятникъ самаго ужаснаго изъ человѣческихъ заблужденій... "Esta Santa Inquisition obo su comienzo en Sevilla... Здѣсь, подъ этимъ безоблачнымъ небомъ, среди бѣлыхъ, милыхъ, ласкающихъ глаза домовъ?.. Да развѣ это возможно!.. Я бы понялъ, если бы ея колыбелью были угрюмые скалы холоднаго Эскоріала -- а тутъ въ самомъ такъ горячо и радостно бьющемся сердцѣ Андалузіи!..
   Какъ красиво, неожиданно въ эти нѣжащія улицы вдвигаются здѣсь суровыя башни, помнящія римлянъ, или фасады церквей, выдающіе свое происхожденіе отъ мечетей мавровъ. Не удивляйтесь, если вдругъ вы наткнетесь на арки подковами или на зубчатую кровлю -- Севилья сегодня совсѣмъ не строится. Здѣсь поддерживаютъ только то чему минуло нѣсколько сотъ лѣтъ. Севильцы нѣсколько разъ въ годъ лишь вымажутъ мѣломъ свои дома -- точно бѣлье на нихъ мѣняютъ. Они инстинктивно ненавидятъ грязь. Бродя по улицамъ,-- не очень разѣвайте ротъ, если съ какого нибудь балкона вамъ бросятъ цвѣтокъ. Это привѣтъ, граціозная шутка. Не приписывайте ее своимъ наружнымъ достоинствамъ -- Севилья кишмя-кишитъ красавцами, и въ этомъ отношеніи не неуклюжему сѣверянину соперничать съ ними. Всмотритесь въ эти окружающіе васъ типы -- кажется вся Андалузія въ лицѣ лучшихъ своихъ представителей сошлась сюда. Пока я говорю объ однихъ мужчинахъ. Стройные; гибкіе, съ стальными мускулами -- они васъ поражаютъ юношескою силою и подвижностью. Какіе пламенные глаза, какія изящныя черты лица! Разумѣется, это не готское племя въ его чистомъ видѣ, которымъ вы въ достаточной степени налюбовались въ обѣихъ Кастиліяхъ, Леонѣ и Арагонѣ. Здѣсь слишкомъ много жизни въ выраженіи, непосѣдливость и юркость въ движеніяхъ. На губахъ презрительная усмѣшка надувшагося на весь міръ кастильскаго гидальго. Вамъ кажется, что съ нихъ вотъ-вотъ слетитъ остроумная шутка -- и какъ хорошая звонкая монета по всему городу пойдетъ въ обращеніе. По этимъ типамъ вы видите, чѣмъ Андалузія была когда-то... При этомъ, если вамъ нужно встрѣтить кого-нибудь -- вы впередъ знаете, куда вамъ дѣваться. Тореро собираются около одного кафе, diletanti, любители боя быковъ, тамъ-же, уніонисты въ другомъ, либералы въ третьемъ, mana-negra въ четвертомъ, военные въ пятомъ, всѣ прикосновенные къ печати, къ какому бы они лагерю не принадлежали -- опять имѣютъ свой излюбленный уголокъ. О каждой изъ этихъ улицъ можно написать цѣлые томы; по нимъ вы изучите лучше прошлое Андалузіи, чѣмъ по сочиненіямъ пресловутыхъ членовъ мадридскаго Атенея, за послѣднее время одержимыхъ зудомъ воспѣвать и оправдывать всю Испанію. Такъ, по ихъ изслѣдованіямъ, Педро жестокій оказывается чуть не идиллически балетнымъ пастушкомъ во вкусѣ Ватто, а Филиппъ II -- великимъ умомъ, который несомнѣнно возвелъ бы Испанію на невиданную высоту если бы ему удалось... сжечь ее всю!.. Севильская улица -- это открытая книга. Надо только умѣть читать ее, и могу васъ увѣрить, что здѣсь вы познакомитесь съ самыми серьезными страницами испанской исторіи, но только выраженными въ этихъ камняхъ, церквахъ, дворцахъ и легендахъ поинтереснѣе всякаго романа. Самою знаменитою здѣсь, о которой вы слышали еще только приближаясь къ Севильѣ, читали -- у всѣхъ путешественниковъ -- считается Calle de Sierpes. Узенькая, вьющаяся какъ змѣя, она идетъ отъ Plaza del Duque до площади конституціи съ великолѣпнымъ зданіемъ Aijuntamiento. Здѣсь "запрещены солнце и извощики". Коляска не могла бы проѣхать по ней, а отъ солнца она заслонилась выступами кровель вверху и наметами изъ пестрыхъ матерій. Сіерпесъ -- это общій севильскій клубъ, толпа здѣсь сплошная и днемъ, и вечеромъ, и ночью. На площадкахъ и на поворотахъ крыши здѣсь скрещиваются такъ, что внизу царствуетъ вѣчно пріятная прохлада. Пестро выкрашенные дома затканы паутиною балконовъ, rejas, и мирадоровъ. На нихъ и за, ними -- тысячи женщинъ, дѣтей, gnaginen -- перекрикиваются изъ одного дома въ другой, пересмѣиваются съ прохожими, ведутъ здѣсь съ ними длинныя бесѣды. Сквозь чугунныя перила -- севильскія Инезильи продѣваютъ здѣсь такія ножки, что одинъ изъ моихъ пріятелей -- въ остальныхъ отношеніяхъ человѣкъ весьма почтенный, украшенный сѣдинами даже -- на Calle de Sierpes какимъ-то козломъ прыгалъ и какимъ то вздрагивающимъ голосомъ увѣрялъ меня, что ему "хочется жить". Нужно видѣть пестроту этихъ балконовъ, прикрытыхъ всевозможными матеріями: точно хозяева ихъ соперничаютъ, у кого окажется такая поярче... По вечерамъ Сіерпесъ -- глаза слѣпитъ! Съ патіо, съ балконовъ изъ-за мирадоровъ -- тысячи венеціанскихъ фонарей горятъ, наполняя нѣжнымъ матовымъ свѣтомъ верхнюю часть улицы, внизу ярко блещутъ окна магазиновъ съ вѣерами, золотомъ, драгоцѣнными камнями. Толпа -- увлекаетъ васъ. Вы сами опьянены ея южною подвижностью, смѣхомъ, безотчетною радостью... Мирадоры, крыши частью украшены цвѣтами -- и чудное благоуханіе ихъ струится на улицу. Желѣзныя клѣтки rajad обвиты пальмовыми листьями; изъ-за нихъ, точно пестрыя запутавшіяся бабочки колеблютъ крыльями нервно, лихорадочно движутся въ маленькихъ ручкахъ разноцвѣтные вѣера севильянокъ. Жаль, что послѣднія измѣнили старо-испанскому костюму -- но и безъ этого здѣсь осталось много еще разнообразія въ оттѣнкахъ и краскахъ, красоты въ лицахъ, граціи въ движеніяхъ, серебристаго тембра въ смѣхѣ и тѣхъ особенныхъ, неуловимыхъ тоновъ въ голосѣ, отъ котораго сладкою грустью охватывается ваше сердце. Часто въ такомъ мирадорѣ андалузянка сидитъ точно пестрая птичка въ клѣткѣ -- и, взглянувъ внизъ на улицу, вы видите не мало двуногихъ котовъ, умильно поглядывающихъ на эту клѣтку. Кажется, такъ-бы и протянули бархатную лапку -- да слишкомъ высоко подвѣшены эти клѣтки. Кое-гдѣ крыши точно раздвинулись -- днемъ эти промежутки прикрыты наметами и полотнищами какой-нибудь матеріи, пока въ нихъ вдругъ блеснетъ мечтательная ясная луна, или темносинее андалузское небо засверкаетъ брилліантовымъ огнемъ своихъ безчисленныхъ звѣздъ. Съ десяти часовъ вечера вамъ покажется, что здѣсь всѣ съ ума посходили. Веселость, возбужденіе ростутъ неудержимыми порывами, шумъ и гамъ кругомъ, звонъ гитары, стукъ кастаньетъ, петенеро, глухіе удары бубенъ, пѣсни, крики, смѣхъ, все это "рвется вонъ изъ мѣры", такъ, что сѣверянину начинаетъ дѣлаться жутко. Въ толпѣ пробираются, нѣжно и красиво колеблясь своимъ тонкимъ и стройнымъ тѣломъ, молоденькія дѣвушки съ цвѣтами въ волосахъ и сверху небрежно накинутыми на эти волосы и цвѣты чернымъ кружевомъ мантильи. За ними слѣдуютъ темныя дуэньи -- совершенно какъ во времена дона Хуана де Теноріо и графа Альмавива. Въ этомъ отношеніи испанская красавица большая старовѣрка. Вѣроятно для того, чтобы лучше оттѣнить свою прелесть, она сохранила при себѣ старуху-дуэнью. Злые языки говорятъ, что дуэньи служатъ, такъ сказать, общедоступными словарями для объясненій съ этими дѣвушками. Не знаю, -- не пробовалъ перелистывать эти словари! Всмотритесь въ севильянокъ -- какая матовая, нѣжная бѣлизна лицъ, какая безпросвѣтная тьма волосъ и бровей, какой палящій огонь глазъ, даже вся жажда жизни, сосредоточенная въ этихъ нервныхъ, граціозныхъ, втройнѣ чувствующихъ созданіяхъ -- прорывается въ ихъ взглядахъ. У нихъ удивительная манера смотрѣть, у этихъ "ninas". Она идетъ, низко опустивъ свои длинныя-длинныя рѣсницы, которыя, кажется, на полъ-лица бросаютъ свою тѣнь... Подходя къ вамъ, она вдругъ подыметъ ихъ, да такъ, что цѣлымъ снопомъ молніи ослѣпитъ васъ -- невольно зажмуришься! Все ея лицо, до тѣхъ поръ таинственное и какъ ночь загадочное, разомъ просіяетъ, каждая черточка его получитъ особенное выраженіе отъ этого взгляда... Но -- одно мгновеніе и рѣсницы вновь медленно опускаются, бросая строгую тѣнь на это внезапно поблѣднѣвшее лицо... Глагола "ojear" нѣтъ въ другихъ языкахъ, да у другихъ народовъ онъ бы и явиться не могъ... Она въ этотъ мигъ брошеннаго на васъ взгляда, кажется, всего васъ захватила, столько вамъ сказала, такую бездну счастья вамъ наобѣщала -- что любая француженка, съ языкомъ, работающимъ какъ электрическій звонокъ, спасуетъ передъ настоящею здѣшнею "morena". Севильянка говоритъ глазами. Не думайте, что эти взгляды именно вамъ брошены. Посмотрите -- она и на домъ и на фонари также смотритъ. Вамъ случалось встрѣчать людей, которые сами съ собою разговариваютъ на улицѣ, ну, вотъ точно также и севильянки сами съ собою говорятъ глазами -- и вы тутъ вовсе не причемъ. Глаза сѣверянина рядомъ покажутся пустыми впадинами... На первыхъ порахъ вы, кромѣ этихъ очей, ничего не замѣчаете. Всмотритесь -- и вы убѣдитесь, что мавританки не одно это оставили въ наслѣдство севильянкамъ. Ихъ -- эти зубы мелкіе, ровные, ослѣпительной бѣлизны -- острые, хищные; ихъ этотъ тонкій носикъ, съ нервными, чувствующими ноздрями; онъ нѣсколько подходитъ къ орлиному; на вискахъ волоса завиваются сами. Искусства въ этомъ отношеніи севильянка не знаетъ. Бѣлилами и румянами здѣшніе парфюмеры не расторговываются. До Севильи и Кадикса я считалъ преувеличенными восторженное восклицаніе Теофиля Готье: "въ Севильѣ найдется много ножекъ, которыя помѣстятся въ рученкѣ ребенка!" -- на Calle de Sierpes я убѣдился, что дѣйствительность всегда превзойдетъ всякія преувеличенія. Сѣрою эта дѣйствительность является только сѣрымъ людямъ, давно утратившимъ способность искать и находить красоту, что, впрочемъ, даетъ имъ право обвинять въ преувеличеніяхъ тѣхъ, кто еще не полинялъ какъ они. На обувь севильянка обращаетъ вниманія больше, чѣмъ на голову. Въ этомъ отношеніи она не щадитъ сѣверянокъ. Положимъ, здѣшняя острозубая nina видитъ изъ нихъ только нѣмокъ и англичанокъ, но имъ за то и достается отъ нея. Севильянка чуть-чуть улыбаясь уголкомъ рта, говоритъ, что изъ бальнаго башмачка леди можно сдѣлать шестивесельную лодку для Гвадалквивира, что на "ножку" леди едва-едва взойдутъ деревянныя сапожища пикадоровъ... И избалованы же эти ninas! Когда онѣ проходятъ по улицамъ, толпа раздвигается, слѣдуя за ними влюбленными глазами. У андалузской молодежи они всегда влюбленные, но всего любопытнѣе выраженіе восторговъ съ ея стороны. Пройдетъ такая красавица мимо и въ слѣдъ ей несутся восклицанія:
   -- Какая "соленая"!
   Это считается величайшею любезностью. Въ словѣ "соленая" заключается и удивленіе ея красотѣ, и граціи, и умѣнію "ojear", и предполагаемому остроумію, и ея красивой небрежности и страстности -- короче всему, что такъ цѣнитъ въ своей женѣ и любовницѣ настоящій андалузецъ. XIX вѣкъ не внесъ еще сюда своей разсчетливости и сдержанности! Старые обычаи живутъ и цѣпко держатся на севильской почвѣ. Сколько разъ приходилось мнѣ видѣть послѣ дождя -- остановится эдакая "salea" (по андалузскому говору соленая) передъ лужицей, занявшей улицу, не зная, какъ черезъ нее перейти, какъ вдругъ идущій мимо "muchacho", долго не думая, сбрасываетъ съ плечъ свой плащъ прямо на улицу и въ мокроту, норовя бархатными полосами его подбивки швырнуть такъ, чтобы они въ самую грязь попали... Nina {Произносится "нинья", дѣвочка, такъ здѣсь называются дѣвушки.} граціозно наклоняетъ голову, точно благодаря его, и преспокойно проходитъ по плащу. Потомъ андалузецъ этотъ плащъ съ такою гордостью взбрасываетъ на свои плечи, точно это царская порфира! А то идете вы съ красивою женщиною, вдругъ, поровнявшись съ вами, останавливается вполнѣ приличный джентльменъ и начинаетъ вамъ выражать свой восторгъ передъ красотой и прелестью вашей спутницы. Не думайте обижаться -- вы будете очень смѣшны, какъ человѣкъ, не получившій должнаго воспитанія. Вы должны приподнять шляпу и поблагодарить его за "честь и вниманіе".
   Правда, что это совсѣмъ не похоже на сегодняшніе обычаи другихъ странъ..
   Считается также вполнѣ хорошимъ дѣломъ бросать подъ ноги красавицы цвѣты, подать ихъ ей. Ни она не обидится, ни вы не прослывете невѣжей...
   Calle de Sierpes -- главная севильская артерія; по ней разбѣгается кипучая жизнь; здѣсь лучшіе кафе, клубы, кондитерскія. Около -- театры, кафе-шантаны, все, чѣмъ интересуется городъ, сосредоточено тутъ. Узенькія венеціанскія "Мерчеріи" {Мегсегіа -- гдѣ сосредоточивается вся торговля Венеціи.} нѣсколько напоминаютъ Сіерпесъ; этотъ только шире и красивѣе. Всего смѣшнѣе въ живой, нервной говорливой толпѣ ея -- англичане путешественники съ ихъ вытянутыми миссъ. Понятно, что они возбуждаютъ всю природную насмѣшливость андалузцевъ. Надо сказать при томъ, что. англичанъ здѣсь спеціально не любятъ, и бѣда каждому туристу, котораго принимаютъ за нихъ. Ему придется пережить не одну непріятную минуту. Заподозрѣвъ въ васъ островитянина, вамъ дорогу укажутъ въ сторону, противоположную той, куда вы идете, свѣденія всѣ дадутъ шиворотъ-на-выворохъ, въ лавкахъ спросятъ съ васъ втрое дороже. Я помню -- какъ мнѣ пришлось запутаться въ севильскихъ улочкахъ. Я терпѣть не могу разспрашивать о дорогѣ. Чтобы узнать городъ -- необходимо выпутываться изъ такихъ интересныхъ положеній самому, но тутъ пришлось поневолѣ. Куда я ни направлялся, всюду тѣ-же бѣлыя улицы, кое-гдѣ арабская арка подковой, галлереи подъ крышей, цвѣты на крышѣ, мирадоры клѣтками и въ этихъ клѣткахъ севильянки вмѣсто птицъ. Наконецъ я сообразилъ, что такъ не выберешься до вечера. Обращаюсь къ первому попавшемуся мнѣ "кавальеро", закутанному по самый носъ въ плащъ. Спрашиваю, тотъ весьма обязательно указываетъ мнѣ путь. Только въ уголкахъ губъ бѣгаетъ у него что-то насмѣшливое. Отправляюсь -- иду, иду, и попадаю на площадь Аламезы со столбами, на которыхъ изображенъ геркулесъ. Значитъ, въ совершенно противоположную сторону. Думаю, сбился самъ, опять спрашиваю, мнѣ указываютъ дорогу въ сторону. Иду по ней и сталкиваюсь носъ къ носу съ Хиральдой. Что за чудеса! Къ счастью, вдали показывается мой пріятель. Спѣшу къ нему и разсказываю, что не могъ воспользоваться указаніями и все сбивался съ пути.
   -- Вы вовсе не сбивались! смѣется тотъ.
   -- Какъ?
   -- Очень просто, они васъ сбивали. Они думали, что вы англичанинъ!
   Калье Сіерпесъ выводитъ васъ на Герцогскую площадь. Что за прелесть эта Plaza del Duque. Что за оригинальный уголокъ, точно весь выхваченный изъ испанской старины! Она. гораздо лучше гордости севильцевъ Plaza Nueva, гдѣ только пальмы удивительны. Plaza Nueva четыреугольная, обставленная мраморными скамьями, является настоящей жаровней. Солнце здѣсь такъ жжетъ и не пальмамъ, хоть онѣ царственно поднялись въ голубую высь, защитить отъ его жгучихъ лучей. Герцогская площадь гораздо меньше, но она такъ кокетлива, изящна и какой чудный дворецъ Альбы стоитъ на ней! Это достопримѣчательность настоящая. Даже не вѣрится, чтобы въ этихъ стѣнахъ, отдѣланныхъ такими нѣжными рѣзными арабесками, выросъ палачъ Фландріи, казнившій Эгмонта и Горна; тотъ самый герцогъ Альба, котораго даже современные испанцы'звали "бичемъ Божіимъ". Какъ хороши его patio, никуда не тянетъ отсюда. На мраморныхъ колоннахъ и чудныхъ арабскихъ азакахъ покоится нолувоздушный второй этажъ съ арабскими окнами. За колоннами внизу стѣны, отдѣланной драгоцѣннѣйшими изразцами, бананы широко разбрасываютъ здѣсь свои громадные листья. Пальмы высоко поднялись отъ этого пашіи и, склонясь своими вѣнцами надъ кровлей дворца, точно благословляютъ его... Насъ пригласили въ "салонъ". Онъ весь отдѣланъ въ томъ-же estilo mudejar -- арабскомъ стилѣ; глаза не могутъ услѣдить за разнообразіемъ, причудливостью и путаницей этихъ изумительныхъ арабесокъ. Потолокъ кедроваго дерева, весь въ золотѣ и серебрѣ, но это золото и серебро такими тонкими и изящными завитками расположилось, что взгляду трудно оторваться отъ него, а въ открытое окно подъ мраморнымъ кружевомъ, которое точно работали ювелиры, видно слѣдующее патіо, тоже бѣлое, тоже въ голубыхъ тѣняхъ, тоже съ такою роскошью южной растительности, которой не могутъ дать никакого понятія даже лучшія изъ нашихъ чахлыхъ оранжерей. Цвѣты Антильскихъ острововъ, Марокко, Филлипинъ раскидывались здѣсь вокругъ изящныхъ фонтановъ, унося васъ въ какое-то заколдованное царство.
   Но нельзя же было все глядѣть да глядѣть.
   Хозяева, узнавъ, что мы русскіе, вдругъ преисполнились такого интереса, что намъ пришлось сразу отвѣчать на нѣсколько вопросовъ: первый "дѣйствительно-ли существуетъ Турція или это выдумали французы?" Россія "тоже-ли что Пруссія (Rusia и Prussia) или особенное государство?" За Китаемъ-ли оно или еще дальше? Чтобы переѣхать туда, надо чрезъ Америку или инымъ путемъ? Очевидно, эти "вполнѣ приличные" люди не видѣли даже географическихъ картъ. Зачѣмъ мы воевали съ Болгаріею? Я пояснилъ, что мы дрались за Болгарію... Не повѣрили. Нѣтъ, съ Болгаріей. Отказалась-ли Россія отъ многоженства или мы еще держимъ гаремы? Былъ-ли и у насъ Pedro Crudelo (Петръ Жестокій) или нѣтъ? Говорю: "можетъ быть Петръ Великій?" "Нѣтъ, упорствуютъ, именно Crudelo... Если вы не помните, значитъ, это еще, до Христа!.." "Теперь, вмѣшался какой-то необыкновенно глубокомысленный старикъ, котораго, не смотря на его почтенные годы, по здѣшнему всѣ называли Герно, теперь у васъ идетъ война съ Афганистаномъ. Этотъ Афганистанъ приводитъ насъ въ отчаяніе. "Мы не знаемъ, гдѣ онъ?.." Толковалъ я имъ, толковалъ, не понимаютъ. Показываю. "Тамъ Англія..." Нѣтъ, вотъ "тутъ". "А тутъ долженъ быть Китай..." Я опустилъ руки... Въ любой нашей гимназіи знаютъ больше, чѣмъ здѣсь въ университетахъ. Писатель Луисъ Перредо наивно былъ убѣжденъ, что Іоанна д'Аркъ тоже, что Іоанна Безумная, что Гималаи и Кавказскія горы одно и тоже и т. д. На мой упрекъ по этому поводу, -- онъ весьма наивно отвѣтилъ:
   -- Знаете, я давно не заглядывалъ въ атласъ.
   Всѣ эти господа продолжаютъ вѣрить во всемогущество и величіе Испаніи. Когда я имъ говорилъ о Гибралтарѣ, они съ непріятною гримасою отвѣчаютъ.
   -- Ну, что вы хотите, это англичанинъ!.. Впрочемъ, стоитъ только тамъ въ Мадритѣ захотѣть и...
   И все въ этомъ родѣ. Стоитъ имъ захотѣть -- и міръ попрежнему будетъ лежать у ихъ ногъ! Странно только, отчего они не хотятъ этого!
   Трудно вѣрится ихъ невѣжеству. Мадриту это выгодно, онъ живетъ, пока провинція въ застоѣ. Проснется она и отъ кастильскаго центра хвоста не останется.
   Съ площади Герцога я опять отправился бродить по бѣлымъ улицамъ... Попалъ на такія -- гдѣ каждую минуту приходилось останавливаться, любуясь на удивительно красивые домики съ кровлями, поросшими цвѣтами, точно владѣльцы ихъ заботятся какъ можно изящнѣе обставить мѣста для свиданій влюбленныхъ кошекъ. Въ старыхъ домахъ черезъ черепицу кровель пробиваются трава и какіе-то розовые сильно пахнущіе цвѣты, мохъ ползетъ по камню, надъ которымъ протекли незамѣтно вѣка, "какъ зерна четокъ, въ рукахъ Аллаха". Опять этотъ мохъ, опять цвѣты. Царство цвѣтовъ!.. Бываетъ время, когда вся Севилья пахнетъ флеръ д'оранжемъ. Апельсинные цвѣты напояютъ ея воздухъ, какъ лиліи Кадиксъ и розы Гренаду... Невольно останавливаешься передъ рѣшетками patio, а разъ тебя замѣтили, радушно приглашаютъ войти... Войдешь, и не. отобьешься отъ разспросовъ... Слушать разсказы путешественника первое удовольствіе севильца. Какъ мавры внимали сказочникамъ, такъ и севильцы пользуются случаемъ засѣсть въ качалку и, жмурясь на окружающія ихъ пальмы, розы, апельсинныя деревья, въ полудремѣ уносятся мечтами въ края, куда сами они все равно не поѣдутъ даже для спасенія души... А тутъ чисто африканское небо вверху раскидывается темною аллеею, меланхолически журчитъ фонтанъ, воркуютъ голуби на кровлѣ... Откуда-то издали чуть-чуть доносится звонъ гитары.
   -- Нѣтъ, знаете,-- вдругъ просыпается онъ,-- все это хорошо но ничего на свѣтѣ нѣтъ лучше нашей Севильи...
   Если васъ мучитъ жажда, повсюду, какъ въ Неаполѣ и Палермо, продается чистая холодная вода. "Одна, одна fresca!" крикъ, который какъ пѣніе пѣтуховъ на разсвѣтѣ, цѣлые дни раздается на севильскихъ улицахъ, площадяхъ, прадо, набережныхъ, короче всюду. "Вода чистая какъ слезы", оретъ одинъ. "Вода, прекрасная какъ улыбка красавицы", импровизируетъ другой. "Вода, уничтожающая всѣ скорби!", продолжаетъ третій. Сколько севилецъ можетъ выпить воды, мы съ вами, кажется, утонули-бы въ этомъ количествѣ. Брызнутъ ему туда анисоваго сиропу, такъ что она вся приметъ цвѣтъ молока, и онъ страшно доволенъ этимъ, и чуть самъ себя не считаетъ пьяницей! Если ему захочется чего-нибудь другого, есть національное питье cervesa, почти нѣмецкое пиво. Я говорю національное потому, что это древнѣйшій напитокъ беотійцевъ. Прочтите исторію войны въ Нуманціи: Полибій, сопровождавшій Сципіона, разсказываетъ, что ячменное вино общее всѣмъ иберійцамъ. Цари ихъ лучшія сорта ячменнаго вина пили на праздникахъ изъ драгоцѣнныхъ золотыхъ кубковъ...
   Къ нему не сразу привыкаешь, но потомъ оно начинаетъ нравиться. Сколько разъ, сидя въ севильскомъ патіо и потягивая cervesa,-- мы уносились въ прошлое Севильи. Не хотѣлось уходить въ комнаты. Если солнце начинало слишкомъ пристально заглядывать къ намъ, хозяинъ приказывалъ натянуть надъ своимъ дворикомъ пестрый tendîtes и облить его водою, и насъ охватывало пріятною свѣжестью и прохладой. А по вечерамъ съ юго-запада marea приносила на легкихъ крылахъ своихъ чудное, оживляющее дыханіе океана...
   Одна изъ особенностей улицъ Севильи -- ея лавочки картинъ.
   Ихъ здѣсь безъ счету, и всѣ торгуютъ картинами Мурильо. Если-бы повѣрить этимъ господамъ, которые по наружному виду похожи на нашихъ старыхъ букинистовъ, въ круглыхъ, совиныхъ очкахъ, съ ватными картузами на головѣ и съ галстухомъ ветхаго завѣта, съ пряжкой, непремѣнно вылѣзающею на затылокъ... Они то и дѣло, замѣчая въ васъ иностранца, выбѣгаютъ къ вамъ на встрѣчу и дѣлаютъ таинственный знакъ.
   -- Что вамъ нужно?
   -- У меня есть для вашей милости настоящій Мурильо... Другіе торгуютъ фальшивыми Мурильо и только у меня есть самый настоящій. Вы взгляните и удивитесь. Святый Антоній, что въ соборѣ виситъ, ничего не стоитъ сравнительно съ этимъ.
   И поторгуйтесь -- окажется, что запросивъ за "Мурильо" (разумѣется, только для васъ) пять тысячъ песетъ, онъ вамъ уступитъ его за пятнадцать...
   -- Кто можетъ покупать ихъ? спрашивалъ я знакомаго въ Севильѣ.
   -- Здѣшнихъ Мурильо? Всѣ англичане. Нѣтъ въ Лондонѣ дома, гдѣ бы ни висѣло "настоящаго Мурильо" добытаго тайкомъ... Эти господа, съ ихъ страстью пріобрѣтать краденое, попадаются постоянно на удочку такихъ вотъ старьевщиковъ. Узнаютъ они, что явился англичанинъ и остановился въ Fonda de Europa -- сейчасъ къ нему: разсказываютъ ему басню о молодомъ наслѣдникѣ, который самъ не знаетъ, какія чудныя вещи у него есть и хочетъ отъ нихъ отдѣлаться... "Только ему, этому ослу, не надо открывать глаза на то, что у него между другими картинами висятъ Мурильевскіе оригиналы. Вы вѣдь не пожалѣете для меня за это нѣсколькихъ сотняжекъ франковъ". И вотъ, англичанина ведутъ въ роскошную квартиру, гдѣ на стѣнѣ висятъ "настоящія Мурильо". Смыслитъ онъ въ Мурильо столько же, сколько и въ апельсинахъ, но какъ-же пріѣхать изъ Испаніи безъ Мурильо, когда у всѣхъ его знакомыхъ, побывавшихъ здѣсь, есть непремѣнно Мурильо. "Когда мы подойдемъ къ Мурильо, я васъ дерну за платье", шепчетъ ему Мефистофель. Англичанина въ свое время дергаютъ за платье; онъ, принимая небрежный видъ, прицѣнивается къ какимъ-то дряннымъ "младенцамъ", изображающимъ, яко-бы, Іисуса Христа и Іоанна Крестителя дѣтьми. Но на юношу-наслѣдника вдругъ нападаетъ капризъ. Онъ именно съ этою картиною не хочетъ разстаться. Старая сова убѣждаетъ его, уламываетъ. Разумѣется, тотъ въ концѣ концовъ уступаетъ и англичанинъ бѣжитъ домой съ полинявшей и протухшей насквозь картиной, счастливый тѣмъ, что ему удалось надуть "испанскаго мула". Сова получаетъ благодарность -- и вечеромъ вмѣстѣ съ молодымъ наслѣдникомъ на радостяхъ напивается агуардіенте или манцаниллой.
   -- Все-таки испанскіе мулы умнѣе англійскихъ ословъ! смѣются они между собою.
   А покупщикъ везетъ въ туманный Лондонъ, какъ Мурильо, какъ реликвіи, ни къ чорту негодящихъ голопузыхъ младенцевъ, у которыхъ рука къ рукѣ, нога къ ногѣ не приходится...
   Въ этихъ-же лавочкахъ картинъ, кромѣ Мурильо, непремѣнно есть Гойе, хотя все, написанное Гойе наперечетъ извѣстно. Не для путешественниковъ, но для своихъ имѣются другія картины, изображающія всякія поножовщины, вывалившіеся отъ "добраго" удара навахи потроха, тореро, вспоротый рогами быка, англичанинъ, зарѣзанный въ Сіеррѣ, человѣкъ, ножемъ защищающійся отъ нападающихъ на него "карабинеровъ" -- все въ томъ-же родѣ.
   Я уже упоминалъ о томъ, что Севильская улица свято хранитъ свои воспоминанія. На Calle del Amor de Dios всякій мальчуганъ укажетъ вамъ мѣсто, гдѣ жилъ нѣкогда донъ Фулано Маньяра (don Fulano Маната), бывшій вторымъ "Донъ-Хуаномъ" въ Испаніи. Мало свѣдущіе писатели смѣшиваютъ ихъ въ одно лицо. Но они жили въ разное время и кончили неодинаково. Объ этомъ въ слѣдующихъ главахъ. Улица бѣлая, таинственныя мирадоры на ней такъ и отдѣляются рѣзко и выпукло отъ еще болѣе таинственныхъ оконъ. Смотришь на нихъ и за каждымъ чудится тебѣ жертва "севильскаго обольстителя". Я въ первый разъ сюда попалъ подъ вечеръ, когда весь воздухъ былъ напоенъ запахомъ желтыхъ цвѣтовъ "dama de noche", закрывающихся днемъ и раскрывающихъ свои прелестные лепестки послѣ захода солнца. Скоро синяя ночь вся въ яркихъ звѣздахъ опустилась на этотъ городъ, точно ее только и ждавшій, чтобы проснуться. Изъ-за этихъ мирадоровъ послышались звуки гитаръ; прелестные голоса запѣли счастливыя андалузскія пѣсни, и одну изъ нихъ я записалъ и перевелъ. Она, казалось, таяла въ тепломъ воздухѣ: такъ сладки, такъ нѣжны были ея чистые звуки!..
   
   Жаркимъ полымемъ горятъ
   Изъ-подъ кружева мантильи,
   Обольщая жадный взглядъ,
   Розы пышныя Севильи..
   
   Символъ юной чистоты
   На груди прекрасной, нѣжной.
   Апельсинные цвѣты
   Изъ Кордовы бѣлоснѣжной.
   
   Какъ раскрытыхъ устъ кораллъ,
   Сладострастьемъ утомленныхъ,
   Цвѣтъ гранаты соблазнялъ
   Всѣхъ въ Валенсіи влюбленныхъ.
   
   Лучше-жъ всѣхъ -- Мадонны цвѣтъ --
   Цвѣтъ лилеи серебристой:
   Сочетался солнца свѣтъ
   Въ немъ съ слезой Ея., пречистой...
   
   Скоро на небѣ прорѣзалась луна -- и разомъ изъ синевы, окутывавшей ихъ своими задумчивыми потемками, выступили бѣлые дома съ своими рѣзкими, черными теперь балконами и rajas. Подъ ними на улицѣ выпукло и красиво очертились силуэты закутанныхъ въ свои плащи молодыхъ влюбленныхъ. Все это "новіо", которые до разсвѣта проболтаютъ здѣсь съ своими избранницами. Я видѣлъ такихъ и въ Толедо, и въ Кордовѣ, но тутъ у нихъ въ рукахъ оказалась гитара, и часто тихій, словно крадущійся шепотъ прерывался ласково просившейся къ сердцу пѣсней... И какія пѣсни пѣлись тутъ!..
   Это были copias -- четырехстишія, какъ будто для того и созданныя, чтобы прервать на одну минуту разговоръ и еще душевнѣе, милѣе для обоихъ сдѣлать его... Часто на "copia" своего новіо, дѣвушка, изъ-за черной рѣшётки мирадоры, отвѣчала другимъ также кстати... Вотъ два четырехстишія, подслушанныя въ эту счастливую ночь, все тамъ же, на улицѣ давно отпѣтаго, но не забытаго донъ-Фулано Маньяра.
   
   Онъ.
   Долго сердце мое тосковало
   И оставило клѣтку свою,
   Отлетѣло, какъ птичка, и пало --
   Пряло въ грудь, Херомита, твою...
   
   Она.
   И мое наболѣло, томилось!..
   Не отдамъ твоего; но, любя,
   Я свое тебѣ брошу, чтобъ билось
   Сладко-сладко въ груди у тебя!..
   
   Эта синяя ночь, эта луна яркая, эта бѣлая улица съ влюбленными новіо, до сихъ поръ точно въ явѣ рисуются мнѣ издали... А какъ красива, словно скользящая по такой улицѣ, тонкая, нѣжная фигура дѣвушки, закутанная въ свою "mantilla de tira" съ длинною бахромою. По ней вы угадываете работницу табачной фабрики, "сигареру", играющую въ Севильѣ такую роль, какую нѣкогда въ поэтическія времена Латинскаго квартала играли парижскія гризетки. Сколько граціи въ этой "поденщицѣ" -- непринужденной, свободной, небрежной даже граціи, и вы невольно повторяете слова народной пѣсни, вложенныя въ уста такой же сигареры: "закутанная въ убогую малаганскую ткань, закутанная съ Головою, я съумѣю обворожить въ Севильѣ каждаго гораздо скорѣе, чѣмъ богатая дама своими шляпками и уборами... Когда я пройду по улицѣ въ своей mantilla de tira -- нѣтъ глазъ, которые-бы не любовались мною, нѣтъ сердца, что не забилось-бы мнѣ навстрѣчу". У нея одна страсть -- къ цвѣтамъ. Самая бѣдная непремѣнно воткнетъ въ свои смоляные волосы или розу, или гвоздику, или далію. Вы не можете сдѣлать ей лучшаго удовольствія, какъ предложивъ цвѣты. Она вся вспыхнетъ отъ радости и обольетъ васъ такимъ благодарнымъ, жаркимъ взглядомъ, что вы будете по-царски вознаграждены имъ за свою ничтожную трату. Это вы можете, это не оскорбитъ ее, не нарушитъ мѣстныхъ правилъ приличія... Не смотря на свое, всегда аскетическое или мистическое имя, севильская сигарера живетъ во всю. Она любима и любитъ. Ничего въ ней нѣтъ продажнаго, она вся въ своей любви. Она пьетъ ее каждой порой своего гибкаго, смуглаго тѣла, смотрится въ нее каждымъ своимъ взглядомъ, каждой мечтой уносится къ ней.
   Каждое біеніе ея сердца тонетъ въ этой любви. Другая народная пѣсня говоритъ: "кто умѣетъ такъ любить, какъ сигарера? Она умираетъ вмѣстѣ со своей любовью и оживаетъ съ нею... Ея любовь могла-бы наполнить все небо, а между тѣмъ, она вся сосредоточивается въ ея маленькомъ сердцѣ, но за то нѣтъ брилліанта драгоцѣннѣе этого сердца... И вдругъ при этомъ, какъ я уже сказалъ выше, совсѣмъ мистическое имя: Trinidad, Concepcion, Encarnacion, Belen (Вифлеемъ), Assuncion -- не удивляйтесь, не улыбайтесь, именно такъ зовутся онѣ, эти милыя тѣни Севильской улицы, за которыми такъ жадно слѣдитъ взглядъ туриста, съ болью чувствующаго, что вся эта прелесть не для него, что надо здѣсь вырости, слиться съ этою жизнью, чтобы сигарера полюбила тебя и. отдалась! И ревнивы же эти "барышни". Онѣ не станутъ топить васъ въ слезахъ, нѣтъ. Онѣ убьютъ и умрутъ сами. Одну, ужъ истекающую кровью, спрашивали:
   -- Что заставило тебя искать смерти?..
   -- Я убила его, онъ умеръ -- зачѣмъ-же мнѣ было жить!
   Такъ все это кажется ей и просто, и обыкновенно.
   Другое дѣло гитана. Между сигарерами есть то же гитаны, но это уже другой типъ.
   Сухая, смуглая, съ пылающими глазами, въ которыхъ какъ въ фокусѣ сосредоточилась всю жгучесть севильскаго солнца, она вся изъ нервовъ, она живетъ минутою и для минуты. Севильская цыганка этого рода не знаетъ колебаній и не понимаетъ раскаянія. Суевѣрная, невѣжественная, почти всегда безграмотная, она ростетъ, какъ трава въ полѣ, живетъ для пѣсни и пляски. Она вся въ порывѣ, въ пароксизмѣ. У нея нѣтъ переходныхъ моментовъ, все въ углахъ, или страсть, или апатія. И эта страсть сказывается во всемъ. Она и гадаетъ со страстью и, предсказывая вамъ что нибудь, сама дрожитъ и блѣднѣетъ отъ ужаса; она производитъ впечатлѣніе чѣмъ-то опьяненной женщины... Между ними есть такія красавицы, -- что страшно становится за человѣка около. Какъ тутъ не погибнуть, да и она сама подъ ножъ пойдетъ изъ за пустяка. Стальные мускулы подъ бархатною кожей, волоса, которые она космами неистово рѣжетъ, потому что они оттягиваютъ ей голову. Босая, она поражаетъ васъ благородствомъ очертаній ноги. Берегитесь, если она васъ ненавидитъ,-- севильская Карменъ не отступитъ ни отъ чего. Бизе намъ далъ слишкомъ слащавую, настоящая не стала-бы стѣсняться съ Хозе, она-бы убила его. Севильская Карменъ, пугающаяся грозы, приходящая отъ. молніи въ нечеловѣческій ужасъ, въ сущности не боится ни Бога, ни чорта. Посмотрите на нее въ Тріанѣ, когда она у себя. Зайдите въ другой кварталъ Севильи, въ Макарену, гдѣ еще сохранился старый андалузскій костюмъ и живутъ самыя граціозныя женщины, такъ что когда хотятъ опредѣлить севильянку, отличающуюся красивою непринужденностью стараго добраго времени, выросшую въ самомъ низшемъ классѣ, про нее говорятъ: "es una jembra Macarena". Здѣшнія "Mozas", на улицѣ проводятъ всю свою жизнь, подъ солнцемъ, и это солнце такъ идетъ къ ихъ живымъ лицамъ! Часто у ней на рукахъ или за спиной ребенокъ, а она сама, кажется, еще только что вышла изъ дѣтства. Живописнымъ улицамъ Макарены и Тріаны здѣшнія гитаны придаютъ такой оригинальный характеръ, что художники пропадаютъ въ нихъ совсѣмъ. Оцыганиваются сами. Я встрѣтилъ здѣсь талантливаго французскаго живописца, котораго въ Парижѣ считали потерявшимся безъ вѣсти. Онъ сжился съ цыганами, говоритъ на языкѣ гитанъ, любитъ и любимъ гитаною, и ничего другого въ Божьемъ мірѣ не ждетъ, и ждать не хочетъ. Онъ, по своему, счастливъ! Макарена, это есть особенный міръ, откровенный, потому что онъ весь наружи. Подъ кровлями только спятъ!.. Отсюда эта свобода движеній, эта естественность позъ, которымъ придаетъ красоту художественный складъ тѣла. Тутъ и ссорятся, и любятъ во всю, отъ сердца, да и ссоры, если на первыхъ-же порахъ не пошли въ ходъ навахи, оканчиваются еще болѣе тѣсною дружбой. Народная пѣсня говоритъ:
   
   Al Andoluz rctador
   Y cscesivo en ponderar
   No se le puede negar
   Que es gente de buen humor:
   Viven sin pena у dolor
   Galantean à sus madrés,
   Jamâs le falten asares,
   Y en sus desafios todos
   Se dicen dos mil apodos
   Y luego quedan compradres *).
   *) Хоть андалузцы и забіяки, хоть они все и преувеличиваютъ до крайности, но имъ нельзя отказать въ томъ, что они добрые малые. Они живутъ безъ заботъ. Ихъ не огорчить легко! Они готовы ухаживать даже за своими бабушками. У нихъ никогда нѣтъ недостатка въ приключеніяхъ; и въ безпрестанныхъ ссорахъ, хоть они и обмѣниваются тысячами оскорбленій, угрозы ихъ кончаются всегда тѣлъ, что остаются между собою добрыми друзьями.
   
   Народныя Sainete -- родъ фарсовъ съ пѣсней и пляской, удивительно рисуютъ здѣшнихъ спорщиковъ и хвастуновъ. Вотъ, напримѣръ, "Пако Мандріа" и "Сакабуче". Первый по его собственнымъ словамъ живетъ для любви и драки. Встрѣчая такого-же Фальстафа,.какъ и онъ, въ Сакабуче, онъ кричитъ ему:
   -- Я малый не промахъ! у! (иначе не знаю, какъ перевести Soy un inozo müerno, я малый очень сырой).
   Въ Андалузіи сырыми-малыми называютъ настоящихъ боевыхъ пѣтуховъ и вареными:-- трусовъ, мокрыхъ курицъ.
   -- Молчи! я однимъ чиханьемъ отправляю двадцать человѣкъ въ госпиталь.
   -- Цыганскій оборышъ! Уноси ноги, а то я тебя такъ хвачу, что ни одного зуба у тебя во рту не останется.
   -- Mozo-Cocido! (вареный-малый, мокрая курица!).. Когда я бѣшусь, самъ Богъ дрожитъ! Стоитъ мнѣ кончикомъ пальца ткнуть, чтобы отъ собора ничего не осталось.
   -- Mentiroso-fanfarron (лживый хвастунъ!) Стоитъ мнѣ взмахнуть своею taja (одинъ изъ именъ ножа), чтобы у тебя на рожѣ появилось столько ранъ, сколько у твоей бабушки сѣдыхъ волосъ.
   -- Chiquiyo! (Малышъ!) Ты развѣ не слышалъ, что Испанія и Франція полны славою моихъ подвиговъ.
   -- А я развѣ не сразилъ тридцати двухъ карабинеровъ однимъ выстрѣломъ моего trabuco {}trabuco -- ружье съ расширяющимся въ устьѣ дуломъ.
   -- Calla, necio (Цыцъ, дурень!) Ты сейчасъ увидишь, что я и левъ, и тигръ, и змѣя въ одно и тоже время.
   -- Еретическая морда! Читай молитву. Я вырву у тебя твое поганое сердце.
   И они начинаютъ страшно размахивать навахами, примѣрно кидаться другъ на друга, прыгать одинъ около другого и... мирно расходятся въ разныя стороны.
   Въ Макаренѣ живутъ и баратеро, безъ которыхъ ни одинъ большой андалузскій городъ не обходится. Разумѣется, это не малагскіе молодцы этого рода. Тѣ неподражаемы. Типъ этотъ въ Малагѣ выразился полнѣе всего; baratero -- люди, живущіе betratet, -- баратой, долей которую они берутъ съ играющихъ въ карты. Страсть къ игрѣ у испанца развита повсюду. Вы увидите за городомъ, въ городѣ, на улицѣ играющихъ. Къ нимъ именно и подходитъ баратеро.
   Онъ всегда очень "кратокъ и выразителенъ".
   -- Барату! (barato -- дань, взимаемая ими съ игроковъ).
   -- Сколько?
   -- Двѣ песеты (peceta = франку -- четвертаку).
   -- Это много?
   -- Если много, то я потребую четыре.
   И онъ при этомъ ударомъ ножа пригвождаетъ карты къ землѣ, къ столу, къ скамейкѣ, смотря потому, на чемъ играютъ. Если на этотъ разъ ему попадаются niozos cocidos (вареные парни -- мокрыя курицы), то дѣло оканчивается къ полному ихъ удовольствію. Если-же играютъ "сырые" малые, то одинъ изъ нихъ встаетъ и также кратко, какъ баратеръ, говоритъ:
   -- Vamos! (пойдемъ).
   Они отходятъ въ сторону.
   -- Эй, camara (товарищъ), совѣтую тебѣ лучше отдать деньги?
   -- Я сначала посмотрю, не поблѣднѣла-ли у тебя отъ страха кровь въ жилахъ.
   Но баратеръ не шутитъ. Начинается поединокъ на ножахъ, въ результатѣ котораго всегда одинъ убитый, а иногда и другой исходитъ кровью... Ни сеутскія и мелильскія президіи, ни гаррота -- не пугаютъ баратеро. Онъ даже любитъ свое ремесло, которое ему даетъ возможность жить безъ заботъ и труда бариномъ. Самъ онъ о себѣ поетъ:
   
   Я въ Севильѣ всѣхъ храбрѣй,
   Деньги трачу я безъ счета,
   Глазъ вѣрнѣй, да ножъ вострѣй --
   Вотъ и вся моя забота!
   Мнѣ завидуютъ кругомъ:
   Только карты за столомъ --
   Подхожу я къ нимъ не даромъ,
   Мнѣ, "барату" подавай,
   А не то -- однимъ ударомъ:
   Тѣло въ землю -- душу въ рай, и т. д.
   
   Подругами этихъ баратеро являются обыкновенно гитаны. Для послѣднихъ вопросовъ нравственныхъ не существуетъ, но храбрость, искусство владѣть навахой, онѣ цѣнятъ высоко. Мой пріятель спрашивалъ въ Севильѣ одну цыганку:
   -- Есть у тебя новіо?
   -- Есть... Только я все думаю, идти-ли еще за него.
   -- Что-жъ, ты его не любишь?
   -- Люблю. Отчего не любить. Онъ красавецъ и молодой.
   -- Въ чемъ-же дѣло?
   -- Да онъ еще ни на комъ не показалъ себя. Никого не помѣтилъ навахой.
   -- Развѣ это необходимо для твоего счастія?
   -- А иначе, чѣмъ-же я гордиться стану? Можетъ быть, онъ просто хвастунъ.
   Совершенно справедливое опасеніе. Надъ хвастовствомъ андалузцевъ смѣется весь сѣверъ Испаніи, какъ надъ провансальцами парижане. Давильеръ разсказываетъ прелестную сцену по этому поводу: на площадь выскакиваетъ inozo cruo съ навахою въ правой рукѣ, лѣвая у него завернута въ плащъ, чтобъ отражать ударъ...
   -- Àqui hay un niozo para otro mozo! (здѣсь одинъ парень ждетъ другого парня, т. е. "Ну-ко, кто хочетъ со мною помѣряться"!).
   Немедленно съ другой стороны выскакиваетъ второй молодчинище, тоже съ навахой. Вы думаете, что онъ желаетъ драться. Ничуть не бывало! О.въ подхватываетъ перваго подъ руку ивъ свою очередь кричитъ:
   -- Àqui hay dos inozos para otras dos inozos! (здѣсь два парня ждутъ другихъ двухъ парней).
   Является третій, присоединяется къ нимъ и оретъ:
   -- Здѣсь три парня, ждутъ еще трехъ парней помѣряться.
   И т. д. Можно продолжать этотъ разсказъ до тѣхъ поръ, пока на площади хватитъ мѣста для "парней", желающихъ помѣряться, но къ сожалѣнію своему никакъ не встрѣчающихъ "другихъ парней".
   Настоящіе "забіяки" опасны потому, что имъ все трынъ-трава, живутъ въ Тріанѣ (древняя Траяна), предмѣстьѣ Севильи. Съ ними связываться довольно рискованно. Народная пѣсня про Тріану поетъ:
   
   Hay en Sevilla un Triana
   Donde nacen à moutones
   Los bisarros valentones
   Con ardiente corazon.
   T. e. У Севильи есть Тріана,
   Гдѣ родятся безъ конца
   Молодцы смѣлѣе чорта
   И горячія сердца...
   
   Этихъ особенно любятъ сигареры и гитаны. Эти не дадутъ въ обиду, и за косой взглядъ на ихъ возлюбленную отвѣтятъ живо ударомъ ножа въ грудь (этотъ ударъ считается спеціально ударомъ Тріаны; между лопатками бьетъ Макарена -- это ударъ трусовъ, потому что онъ направленъ изъ сзади). Въ жалкихъ улицахъ Тріаны поэтому вы увидите такихъ красавицъ, какихъ не встрѣтите на Calle de Sierpes и другихъ мѣстахъ. Опасности посѣщать Тріану нѣтъ никакой. Здѣшніе "сырые парни" мстятъ только за обиду. Иностранцевъ, напротивъ, они очень любятъ. Смотришь, за какую-нибудь ничего незначущую услугу и перепадетъ песета-другая. У меня, благодаря этому, въ Тріанѣ завелись даже пріятели. У "sanor ruso" (читай сеньоръ руссо) всегда найдется сигара для бѣднаго малаго и нѣсколько реаловъ на бутылку monzanilla". Надо отдать справедливость valentones'амъ изъ Тріаны, они вовсе не злоупотребляли этимъ.
   Въ Тріанѣ, кромѣ цыганъ и этихъ valentones'овъ, есть еще фаянсовыя фабрики. Горшечное ремесло здѣсь всегда было главнымъ промыслщъ этого предмѣстья. Даже покровительницы города свв. Руфина и Юстина (по-испански Хустина), геніально изображенныя на одной изъ картинъ Мурильо, были дочерями тріанскаго горшечника. Ихъ обыкновенно изображаютъ поддерживающими Хиральду. Фаянсовому дѣлу особенное распространеніе придали арабы. Знаменитые испанскіе изразцы -- asulejos -- пошли именно отъ нихъ. Этими азулехо мавры отдѣлывали стѣны, купола, полы. Нѣкоторые изъ нихъ, уцѣлѣвшіе до сихъ поръ -- удивительной красоты. Asul по испански "лазурный"; изразцы эти были по преимуществу голубыми. Въ Севильѣ, въ разныхъ дворцахъ, въ алькасарѣ есть много такихъ, оставшихся отъ арабовъ; Не смотря на нѣсколько сотъ лѣтъ, они сохранили и живость красокъ, и блескъ. Теперь, разъ фаянсовыя фабрики Тріаны попали въ нѣмецкія руки, такихъ уже не дѣлаютъ. Нынче ихъ производятъ на сегодняшній день и только. На фаянсовой фабрикѣ работаютъ дѣвушки изъ Тріаны, но гитанъ между ними мало. Прежде здѣсь было пятьдесятъ такихъ фабрикъ, теперь не насчитаешь и десятой доли. На этомъ отразился все тотъ-же общій Испаніи упадокъ.
   Нужно видѣть гитано и гитану самому и именно здѣсь, и въ Альбасинѣ близъ Гренады, чтобы понять, какую нищету могутъ вполнѣ беззаботно выносить они. Для нихъ нѣтъ minimum'а потребностей. Испанскіе юмористы говорятъ, что андалузскій оселъ и севильскій гитано могутъ жить воздухомъ только. Что касается осла -- не знаю, насколько это справедливо, но относительно гитанъ это, во всякомъ случаѣ, не далеко отъ истины. Я не могу забыть прелестную дѣвушку и цыганку Милагро, попавшую въ Севилью къ намъ въ домъ во время обѣда. У нея глаза округлились отъ ужаса, когда она увидала.сколько мы ѣдимъ. Потомъ, вѣрно черезъ нее на Тріанѣ прошелъ слухъ, что мы удивительно мудреные "estranjero", что мы ѣдимъ разъ въ мѣсяцъ, но за то столько, сколько гитано не съѣсть и въ цѣлый годъ. Тріанскіе гитано, какъ цыгане цѣлаго міра, лечатъ лошадей, спекулируютъ ими, держатъ кузницы. Нѣкоторые изъ нихъ дѣлаютъ блестящую карьеру въ качествѣ "тореро"; на этихъ остальные гитано чуть не молятся. Простота нравовъ у нихъ изумительная. Вы увидите часто въ Макаренѣ и Тріанѣ цыганъ въ однѣхъ рубахахъ и даже безъ этихъ рубахъ. Этотъ видъ невинности ихъ нисколько не стѣсняетъ и они даже не теряютъ граціозной развязности и "хорошихъ манеръ". Подойдите къ нему -- онъ мигомъ вскочитъ къ себѣ, выхватитъ оттуда штаны, при васъ ихъ надѣнетъ и считаетъ свой костюмъ уже полнымъ. Если вы пришли посмотрѣть на ихъ племя -- гитано, кромѣ панталонъ, сочтетъ нужнымъ явиться en grand tonne, т. e. въ рубахѣ и курткѣ. Тутъ-же около -- ихъ матери варятъ въ кипящемъ оливковомъ маслѣ кусочки тѣста -- bonuclos, чрезвычайно вкусныя. Болѣе аристократическія фамиліи изъ нихъ скупаютъ старыя мантильи, очень ловко чинятъ ихъ кружево и продаютъ опять. Къ намъ ходила одна такая, отличавшаяся замѣчательною честностью. Она никогда не выдавала подержаннаго за новое и цѣны спрашивала настоящія. О ней я говорю потому, что она была не чистая цыганка. Дѣло въ томъ, что между цыганами Гренады и Севильи -- много потомковъ мавровъ. Гонимые, преслѣдуемые какъ дикіе звѣри, члены этой благородной расы находили пристанище въ пещерахъ, гдѣ жили гитано. Послѣдніе выдавали ихъ за своихъ и теперь не мало цыганъ здѣсь, которые ведутъ свое происхожденіе отъ калифовъ Севильи и Гренады, отъ знатныхъ эмировъ Мурсіи, Малаги и Утреры. Они между цыганами славятся особенно. Къ нимъ тѣ относятся съ почтительностью, какъ къ людямъ высшей породы. Наша тріанская пріятельница была именно такою. Она вела свой родъ отъ эмира Музы, взявшаго нѣкогда Севилью, и надо сказать правду, что она сама сохранила слѣды удивительной красоты, а ея племянницы были идеалами послѣдней. Особенно Милагро -- такихъ тонкихъ чертъ, нѣжныхъ и ласкающихъ глазъ, граціи, достоинства въ каждомъ движеніи, такого чуднаго голоса, отъ котораго у васъ сердце начинало сильнѣе биться,-- нельзя было и ждать отъ цыганки даже севильской... Между ними много красавицъ, но не такихъ. Такія и между потомками мавровъ -- за рѣдкость... {Одновременно со мною жилъ въ Севильѣ (даже въ томъ же корридорѣ) талантливый разсказчикъ и блестящій корреспондентъ И. Я. Павловскій (И. Яковлевъ). Онъ нарисовалъ эту Милагро въ особой повѣсти, вошедшей въ его книжку повѣстей.}
   У севильскихъ гитано свой языкъ, свои обычаи и обряды... Въ свое время мнѣ придется говорить о ихъ пѣсняхъ и пляскахъ, въ этомъ отношеніи у нихъ нѣтъ соперницъ и соперниковъ, точно также, какъ нѣтъ у нихъ конкурентовъ въ искусствѣ предсказывать судьбу. Гитана родится плясуньей. Надо видѣть, когда по Тріанѣ идетъ шарманщикъ, какая масса совершенно голыхъ дѣтей слѣдуетъ за нимъ! Остановится онъ, начнетъ играть, малыши пускаются въ плясъ и серьезно! Посмотрите, что за позы они принимаютъ, съ какимъ увлеченіемъ продѣлываютъ всевозможныя трудныя въ Ихъ не стѣсняетъ ничто -- ни взгляды чужихъ людей, ни отсутствіе костюма. Чего тутъ! Солнце свѣтитъ, небо чисто, музыка есть и въ облакѣ пыли открывается такой "baile", что вы не разъ пожалѣете, отчего вы не можете всего этого нарисовать въ свой альбомъ. Пойдетъ шарманщикъ дальше, играя, и дѣтвора слѣдуетъ за нимъ, танцуя. Я думаю, именно такихъ дѣтей видѣлъ на улицахъ Севильи и потомъ переносилъ на свои полотна Мурильо. Онъ. и самъ выросъ въ пыли севильской худеріи (гетто), какъ ростутъ эти. Ему ли было не знать ихъ! И замѣтьте, сколько настоящаго огня, увлеченія, порывистаго экстаза въ ихъ пляскѣ. Глядя на нихъ, мало-по-малу начинаютъ подплясывать и взрослые, а тамъ смотришь -- вся улица несется въ бѣшеномъ халео. Шарманка давно исчезла, но на ея мѣстѣ оказалось невѣдомо откуда нѣсколько гитаръ въ рукахъ у слѣпцовъ -- и простоите вы до вечера -- гитано все будутъ плясать. Окутаетъ ночь Тріану своими голубыми прозрачными сумерками, подымется мѣсяцъ и изъ потемокъ, вмѣстѣ съ бѣлыми плоскокровельными домами, выхватитъ эти же танцующія пары. Мало-по-малу подойдутъ и сигареры (не изъ гитанъ) -- эти удерживаются, удерживаются, да, вдругъ и сами завьются! Что дѣлать, съ андалузскою кровью не сладили! Смѣйтесь потомъ надъ ними, что онѣ принарядились для цыганъ. Онѣ, сигареры, сами ста, нутъ смѣяться съ вами и часто отвѣтятъ вамъ пѣсней:
   
   Ра los Gitanos no me peino jo
   Que me peino pa los toreros.
   
   т. е. для цыганъ я бы не "убралась" -- я убралась для тореро.
   Я уже говорилъ о томъ, что настоящая севильская цыганка не знаетъ удержу ни въ чемъ -- ни въ любви, ни въ ненависти, ни въ мести. И дѣйствительно, не дай Богъ никому видѣть гитану въ порывахъ бѣшенства. Это что-то до такой степени ужасное, чему трудно подобрать сравненіе. На табачныхъ фабрикахъ Севильи пуще всего боятся раздражать гитанъ. Онѣ нѣсколько разъ доводили сигареръ до возмущенія, такъ что приходилось занимать фабрику войсками. Въ Тріанѣ гитаны отбили одну свою подругу, зарѣзавшую тореро. Ее такъ и нельзя было взять. Послали солдатъ; всѣ inozos cruos вооружились, хоть веди правильную осаду. Вступили съ ними въ переговоры.
   -- Мы ее не выдадимъ!
   -- Но вѣдь она совершила убійство.
   -- Она должна была сдѣлать это. Онъ обманулъ ее.
   Пустили въ ходъ оружіе; съ обѣихъ сторонъ оказались убитые и раненые. Гитаны дрались вмѣстѣ съ своими любовницами, мужьями и братьями, такъ что одолѣть ихъ наличными силами нечего было и думать. Всѣ эти "сырые парни" дошли до такого остервенѣнія, что, казалось, въ нихъ погасли всѣ присущіе южанину инстинкты жизни. Они врывались въ толпу солдатъ и голыми руками отнимали у тѣхъ ружья. Наконецъ дѣло дошло до того, что увлеченная своимъ успѣхомъ, Тріана задумала перейти въ наступленіе на Севилью. Къ счастію, въ Мадритѣ сообразили, что цыганъ порядку все равно не научишь, а изъ-за какого-нибудь тореро вызывать такую свалку не стоитъ. Приказали дѣло оставить, и Тріана успокоилась. Въ Café Silverio одна танцовщица Тринидадъ тоже зарѣзала своего любовника. Пришла полиція брать ее, вся публика вооружилась ножами, табуретами, чѣмъ попало. Полиція отступила. Послали за карабинерами, пока явились тѣ, сбѣжалась вся Макарена на защиту. "Она права. Онъ измѣнилъ ей -- она его убила. Если-бы она ему измѣнила, онъ сдѣлалъ-бы тоже самое", кричали они. Карабинеры сообразили, что имъ не сладить, послали за солдатами, но въ это время о происшествіи узнала Тріана и всѣ valentones оттуда со своими навахами явились въ такомъ внушительномъ числѣ, что нечего было и думать вступать въ бой съ ними. И эту не судили!..
   Изъ гитанъ часто являются настоящія народныя героини.
   Войны съ Франціей доказали это. Гитаны бросались львицами на враговъ; убиваемыя -- онѣ плевали въ лица имъ. "Страшно всего вспомнить объ этихъ фуріяхъ", говоритъ очевидецъ. Очагъ всякихъ движеній такого рода Кадиксъ -- всегда видѣлъ ихъ впереди дравшихся. "Морена", которой андалузскіе поэты посвятили пламеннѣйшія изъ своихъ строфъ, иногда являлась здѣсь истиннымъ вождемъ народнымъ. Непостоянныя въ любви, капризныя при обыкновенныхъ условіяхъ -- морены истинныя героини. Въ рядахъ испанскихъ рекрутовъ, дравшихся съ генераломъ Дюпономъ подъ Байлекомъ -- было множество гитанъ. Позволю себѣ, чтобы очертить этотъ любопытный типъ испанскихъ женщинъ, привести здѣсь, посвященное имъ мною, стихотвореніе:
   
        Граціозна и смугла,
   Вся -- и счастье и измѣна,
   Улыбаяся, прошла
   Кадиксанская морена.
        Герцогини передъ ней
   Съ тайной завистью склонятся.
   У нея во тьмѣ очей
   Будто молніи родятся.
        Огнедышащая рѣчь,
   Губы, полныя желанья,
   Подъ мантильей круглыхъ плечъ
   Различаешь очертанья.
        Что за станъ, избави Богъ --
   Заглядѣться! Вспыхнешь разомъ!
   У ея прекрасныхъ ногъ
   Камень кажется алмазомъ.
        Въ косахъ гребень золотой
   Изъ подъ кружева сверкаетъ,
   Цвѣтъ волосъ ея ночной
   Мракъ небесъ напоминаетъ.
        Помню я, когда гроза
   Надъ Кадиксомъ бушевала,
   Горделивые глаза
   Ты одна не опускала:
        И какъ только съ площадей
   Повели вождей въ темницы,
   Загорѣлся взглядъ у ней,
   Какъ у раненой орлицы!
        -- "Это кто? Солдаты? Прочь!
   Живо братья за наваху,
   Сердцу смѣлому не въ мочь,
   Только трусъ поддастся страху".
        Будто выросла. Впередъ
   Львицей кинулась морена
   И страдальцевъ за народъ
   Разомъ вырвала изъ плѣна.
        За полками шли полки,
   Барабаны громко били,
   И за нею на штыки,
   Какъ на праздникъ мы ходили.
        Градомъ сыпалась картечь,
   Какъ въ аду, рвалося пламя!
   А она, мантилью съ плечъ,
   И съ улыбкой -- "вотъ вамъ знамя!"
        Что за чудная краса
   Засверкала передъ нами!
   Мы тогда подъ небеса
   Залетѣли-бы орлами.
        Врагъ бѣжалъ -- изъ душной тьмы
   Мы вернулись снова къ свѣту,
   И къ ногамъ Мадонны мы
   Принесли мантилью эту...
        И въ процессіяхъ святыхъ
   Умиленіемъ объяты,
   Межъ хоругвей золотыхъ,
   И ее несутъ прелаты.
   
   Севильскія морены-гитаны не признавали Альфонса XII королемъ. Въ Севильѣ, видите-ли, поселилась мать его, эксъ-королева Изабелла. Она почему-то пришлась по душѣ гитанамъ, тѣ наперекоръ Мадриту не хотѣли никакъ примириться съ ея низложеніемъ и, когда имъ говорили о королѣ, онѣ кричали:
   -- Никакого короля нѣтъ. Есть королева -- она у насъ въ Севильѣ.
   -- Но она низложена.
   -- Мало-ли что! Вы ей измѣнили, а мы нѣтъ, Севилья никогда не измѣняла. Это у Мадрита семь пятницъ на недѣлѣ (вольный переводъ испанскаго: "три языка во рту") -- а мы разъ кого признали -- кончено... Не даромъ у насъ и въ гербѣ значится no ine dejado. Дѣйствительно, въ щитѣ города между прочимъ есть слѣдующая загадка:

"no 8 do".

   Она была включена въ гербъ Севильи Альфонсомъ Ученымъ (el Sabio). Дѣло въ томъ, что въ концѣ тринадцатаго вѣка король былъ низложенъ сыномъ своимъ дономъ-Санчо, сторону котораго приняли всѣ провинціи Испаніи. Одна Севилья защищала дѣло короля -- и готовилась единодушно умереть за него и вотъ, чтобъ ее отблагодарить за это, когда дѣло ея восторжествовало, Альфонсъ Ученый далъ ей эту загадку. Между слогами no-do (nodo-мотокъ, узелъ) изображено 8 -- тотъ-же мотокъ (узелъ) на старо испанскомъ языкѣ называвшійся mhadeka (мадека). Все вмѣстѣ составляетъ -- no m'ha dekado (мнѣ не измѣнившая или меня не оставлявшая).
   Простой народъ въ Испаніи страшно боится гитанъ.
   Онѣ слывутъ колдуньями. "Достаточно гитанѣ проклясть васъ, чтобы васъ постигли всевозможныя бѣдствія. Проклятье гитаны -- всегда исполняется. Гитана проклянетъ и Богъ не спасетъ!"
   А проклинать онѣ мастерицы. Гиччіотъ-и-Серра собралъ въ своемъ фольклорѣ цѣлый словарь этихъ проклятій -- дѣйствительно надо быть очень изобрѣтательнымъ на всевозможныя предполагаемыя и желательныя для враговъ бѣдствія -- чтобы придумать такія пожеланія, которыя тамъ встрѣчаются. Разъ я забылъ подать одной необыкновенно злющей цыганкѣ въ Альбасинѣ. Она мнѣ проворчала что-то въ слѣдъ. Мой спутникъ перекрестился. Не смотря на свою профессію инженера, онъ былъ, какъ всѣ андалузцы, страшно суевѣренъ. И не только перекрестился, но вернулся назадъ и далъ ей какую-то монету. Меня онъ нагналъ ужъ сіяющій.
   -- Что вы?
   -- Сняла!
   -- Что сняла?
   -- Проклятіе.
   -- Какое?
   -- Развѣ вы не слышали, что она пустила намъ вслѣдъ: "чтобы мои глаза увидѣли васъ обоихъ висящими на висѣлицѣ, и чтобы именно я потянула васъ за ноги!"
   -- Вотъ вѣдьма!
   Макарена, расположенная на другомъ берегу Гвадалквивира, какъ и Тріана, любопытнѣйшіе уголки Севильи. Совѣтую вамъ, если вы посѣтите Севилью, непремѣнно познакомиться съ ея населеніемъ и почаще бывать тамъ. Нигдѣ во всей остальной Европѣ вы не встрѣтите такихъ оригинальныхъ обычаевъ. Только не будьте слишкомъ требовательны. Да не оскорбляется вашъ взглядъ, если вы увидите тамъ ословъ, дѣтей и свиней, скатавшихся въ однѣ кучи, если при васъ къ бассейнамъ за водою направятся подростки въ костюмахъ рая до грѣхопаденія. Въ Тріанѣ нѣкогда стоялъ дворецъ инквизиціи. Должно быть, именно гитанамъ доставалось отъ него слишкомъ, потому что онѣ до сихъ поръ называютъ его мѣсто "проклятымъ". Въ самой Севильѣ гитаны заняли переднюю de los Humeros, гдѣ при римлянахъ находились большіе арсеналы.
   Съ гитаной намъ еще не разъ придется встрѣчаться въ нашихъ экскурсіяхъ по этому "андалузскому Парижу", какъ называютъ свой городъ севильцы.
   

IV.
Алькасаръ.-- Петръ Жестокій.-- Марія Падилла.-- Марія Коронель.-- Какъ былъ убитъ донъ Фадрике.-- Королевская справедливость.-- Patio de los doncellas и его легенда.-- Тѣнь Абдъ-эль-Ааиса.-- Донъ Санчо.

   Подъ живымъ впечатлѣніемъ воспоминаній и легендъ о маврахъ, я ожидалъ отъ Алькасара чего-то чудеснаго. Я еще не былъ тогда въ Гренадѣ и съ арабскими сооруженіями ознакомился только по кордуанской мечети, да запущеннымъ дворцамъ и синагогамъ Толедо. Когда я направился къ Алькасару, погода была хоть бы и Петербургу чета. Отъ голубаго неба Андалузіи не осталось ни одного просвѣта. Шелъ дождь, и севильянки, попадавшіяся мнѣ на встрѣчу, имѣли необыкновенно жалкій видъ. Ни на кого дурная погода не дѣйствуетъ такъ, какъ на южанъ. Они чувствуютъ себя вполнѣ несчастными въ это время... Потомъ не разъ я видѣлъ дворецъ халифовъ въ чудные безоблачные дни, и всегда одинаково его красота, оригинальная прелесть, изящество были неотразимы. Я понялъ, что мавры въ далекомъ Марокко, среди его палящихъ пустынь, плачутъ объ этомъ клочкѣ земли, на которомъ ихъ предки создали такія чудеса... Бѣлыми улицами я проходилъ къ Алькасару и когда передо мною открылся изъ небольшой обставленной старыми домами площади его фасадъ, я остановился, чтобы сначала придти въ себя, совладать съ своими ощущеніями.
   Мнѣ казалось, что весь востокъ цѣлыя вѣка работалъ и развивался, грезилъ подъ знойными небесами Аравіи, Египта, Маграба, видѣлъ чудесные сны и запоминалъ ихъ, наблюдалъ на небесахъ Сиріи, на золотыхъ пескахъ Сахары, на густыхъ краскахъ Краснаго моря всевозможныя сочетанія оттѣнковъ и колеровъ для того, чтобы все это перенести сюда... Тысячи арабесокъ свивались и развивались, лаская глазъ, тончайшія мраморныя кружева падали подъ рѣзными арками портала. На тонкихъ колоннахъ, изящныхъ и стройныхъ, какъ стволъ алоэ, покоились дивно украшенные своды... Какая-то камнемъ выраженная сказка, художественная, поэтическая подымалась въ глубинѣ площади. Тамъ, за этими стѣнами, чудилось заколдованное царство. Выступы кровель, дерево которыхъ изваяно съ ювелирною нѣжностью, большія арабскія окна, вырѣзанныя прелестными зубцами арки входовъ -- все это говоритъ вамъ объ иномъ мірѣ, ничего общаго не имѣющемъ съ нынѣшней Испаніей.
   Къ сожалѣнію оказалось, что всего дворца видѣть нельзя. Въ немъ живетъ эксъ-королева Изабелла. Это для нея почетная ссылка! Хотя право, лучше жить въ такомъ Алькасарѣ, среди его несказанныхъ дивъ, чѣмъ править такою страною, какъ Испанія! Должно быть въ этотъ день у королевы былъ пріемъ. Во дворѣ, обведенномъ паутиною арокъ, стояла масса каретъ!.. Какъ онѣ не шли ко всей этой фантастической красотѣ! Здѣсь хотѣлось-бы видѣть важныхъ мавровъ, закутанныхъ въ бѣлое, ихъ стражу въ кольчугахъ, облитыхъ золотомъ величавыхъ эмировъ, имамовъ и улемовъ въ зеленыхъ тюрбанахъ... А тутъ вдругъ кучера въ черныхъ шляпахъ и сюртукахъ и эти гробы на колесахъ!..
   Первый камень этого Алькасара былъ положенъ султаномъ Абнъ-Якубъ-Юсуфомъ въ 1197 году, въ концѣ мусульманскаго владычества въ Севильѣ. Казалось, халифы хотѣли оставить по себѣ такой памятникъ, взглянувъ на который люди плакали-бы о счастливыхъ временахъ, когда они, эти выходцы изъ солнечнаго востока, правили страною. Смотришь на всѣ эти сооруженія и невольно приходишь къ тому, что надо было любить Андалузію, какъ женщину, чтобы украшать ее съ такою безумною роскошью, съ такимъ вдохновеннымъ изяществомъ. Тотъ-же султанъ провелъ отъ замка Эль-Хабера воду въ Севилью, возстановилъ ея приходившія было въ упадокъ стѣны, соорудилъ чудную мечеть, отъ которой не осталось и воспоминанія!.. Легенда только говоритъ, что первый имамъ этой мечети, Абу-Ласемъ-Абдарахманъ-бей-Гафиръ часто является въ лунныя ночи, на верхней галереѣ Хиральды и цлачетъ, глядя на новую Севилью... Алькасаръ сначала былъ не только дворцомъ, но и цитаделью города. Дворецъ окружали зубчатыя стѣны и высокія башни -- благородныя линіи и строгія профили которыхъ едва угадываешь по тому, что отъ нихъ осталось теперь. Многихъ стѣнъ его уже не видать совсѣмъ. Они сплошь заслонены маленькими бѣлыми, плоскокровельными домиками, прилѣпившимися къ нимъ, какъ ласточкины гнѣзда. Первый дворъ Алькасара былъ при халифахъ занятъ стражею и войсками. Онъ защищалъ входы въ самый дворецъ -- драгоцѣнность въ полномъ смыслѣ слова, которую кастильцы въ теченіи восьмисотъ лѣтъ все старались уничтожить, что на девять-десятыхъ имъ и удалось, но по остающейся этой десятой можно видѣть, что это было въ свое время за чудо. Даже короли, жившіе здѣсь, начиная съ Карла V, портили Алькасаръ. Хорошо еще, что императоръ не успѣлъ сломать его. Онъ хотѣлъ выстроить другой на его мѣстѣ -- вѣроятно такую-же гадость, какую онъ поставилъ на мѣстѣ уничтоженной имъ части гренадской Альгамбры... Его преемники тоже "поправляли" Алькасаръ -- всякъ молодецъ на свой образецъ. Отъ нихъ, по правдѣ, отворачиваешься невольно, и только и отдыхаешь на старыхъ частяхъ дворца: такъ они веселы, живы, солнечны! Св. Фернанъ, Петръ Жестокій перестраивали Алькасаръ ранѣе, но у нихъ было больше вкуса. Они призывали арабскихъ художниковъ и поручали дѣлать имъ это въ estila mudejar, не мудрствуя лукаво сами. Они только прибавили здѣсь свои щиты и гербы... При испанскихъ короляхъ первый дворъ сохранялъ все тоже свое значеніе и назывался de la monteria, отъ имени Monteros de Espinosa -- потомковъ фамиліи, пользовавшейся исключительнымъ правомъ поставлять королевскую стражу. Посмотрите на эти стѣны!.. На двѣ трети высоты онѣ голы и вдругъ уже на верху идутъ ряды аркадъ тонкихъ, изящныхъ, одна надъ другою выросшихъ надъ этимъ дворомъ, какъ цвѣты растутъ изъ земли,-- сравненіе тѣмъ болѣе подходящее, что ихъ тонкія бѣлыя колонки похожи на стебли, а изящные вырѣзы сводовъ на лепестки. Это какая-то галлюцинація арабскаго поэта -- Шехеразада, сверкающая живыми красками. Поставьте его рядомъ съ эскуріаломъ Филиппа II, -- и вы получите полное понятіе о двухъ періодахъ испанской исторіи: -- о счастливомъ -- при маврахъ и первыхъ за ними короляхъ -- и мрачномъ, жестокомъ, темничномъ, начавшимся этимъ веснусчатымъ, мокрокожимъ Иродомъ съ холодными безцвѣтными глазами и еще болѣе холодною безцвѣтною душою... Все здѣсь, въ Алькасарѣ, каждая мелочь говоритъ о людяхъ солнца и голубого неба. Я понимаю, что Филиппу II засыпанная каменьями, безотрадная Гуадаррама была больше по сердцу, Здѣсь взгляните на всякую мелочь, на какой-нибудь ставень, отдѣланный золотомъ по черному, и тотъ вѣетъ на васъ радостью жизни! Какъ-же было ужиться тутъ этому, едва-ли не злѣйшему изъ бичей человѣчества. Нѣкоторыя части и залы Алькасара сплошь бѣлыя. Но этотъ мраморъ живетъ и теплится. Два ряда тонкихъ колоннъ внизу и вверху, покоющіяся на нихъ каменныя кружева -- все это такъ легко -- ни одной грубой черты, ни одного рѣзкаго штриха.
   Все полувоздушно, все кажется повиснувшей въ пространствѣ паутиною... Но всмотритесь хорошенько, что позади этого причудливаго кружева. Оттуда смотрятъ на васъ точно парчею покрытыя пестрыми арабесками стѣны!.. Имъ не надо потолка: какой потолокъ кромѣ этого синяго чуднаго неба достоинъ ихъ!.. Ходишь какъ очарованный, боишься проснуться. Прислонишься къ какой-нибудь колоннѣ и прислушиваешься къ меланхолическому ропоту фонтана... О чемъ онъ плачетъ? Неужели о маврахъ, о старой пышности, которая была такъ къ лицу этому удивительному сооруженію, и сразу -- нѣсколько шаговъ только -- и попадаешь въ мрачный уголъ какой-то.
   -- Что это?
   -- Зала Филиппа II!
   Скажите пожалуйста? Это злое животное и здѣсь нашло по себѣ пристанище! Впрочемъ нѣтъ. Онъ приказалъ сбить арабески со стѣнъ, снести прочь мраморъ колоннъ, сквозныя арки, потолки съ золотомъ по черному, нѣжную мозаику пола, задѣлалъ фонтаны, и когда эта часть зданія стала такимъ образомъ похожа на келью трапписта ни темницу палача, тогда онъ почувствовалъ здѣсь себя хорошо и легко. Я себѣ представляю его въ Алькасарѣ -- въ свѣтломъ поэтическомъ Алькасарѣ. Впрочемъ что-же, вѣдь совы и летучія мыши жили-же въ ясныхъ, какъ небо, храмахъ Эллады! Въ залѣ Филиппа II были нѣкогда чудныя арабскія окна, надъ каждою мелочью которыхъ работали художники-мавры, какъ ювелиры надъ золотомъ. Но этому сычу былъ противенъ свѣтъ солнца, лазурь неба, краски божьяго міра. Онъ приказалъ замуровать окна. Я думаю, что онъ только тогда почувствовалъ-бы себя хорошо, еслибы ему удалось всю землю задѣлать въ какой-нибудь каменный мѣшокъ отъ солнца и неба...
   Я уже какъ-то говорилъ, что севильскій Алькасаръ, кромѣ незабвенныхъ воспоминаній о маврахъ, чуть не на каждомъ шагу напоминаетъ вамъ типичную фигуру Петра Жестокаго. Онъ, впрочемъ, самъ о себѣ постарался. Вы здѣсь на фризѣ читаете надпись, которую на первыхъ порахъ примете за арабскую, и только, всмотрѣвшись въ нее пристальнѣе, сообразите, что это чисто кастильская вязь; вотъ она:
   
   + El: muy: alto: at: muy: noble: et: muy: pvderoso:
   Et: muy: conqueridor: don: Pedro: por: la: gracia:
   de: Dias: Rey: de: Castilla: et: de: Leon: mandó: facer:
   estos: Alcazares: et: estos: palacios: et: estas: portadas:
   que: fuc: fecho: en: la: его: de: mil: et: de: cuatrocientos:
   y: dos:
   т. е.
   Высочайшій, благороднѣйшій, могущественнѣйшій и завоевательнѣйшій (весьма завоевательный) донъ Педро, милостію Божіею король Кастиліи и Леона, приказалъ построить эти Алькасары и эти дворцы и эти портики, что и было исполнено въ тысячу четыреста сто второмъ...
   Донъ Педро не постѣснялся присвоить себѣ чужое; Такіе плагіаты были въ модѣ у королей Кастиліи. Альфонсъ присвоилъ толедскій Алькасаръ, Карлъ V мѣсто Аль-Кантара, донъ Педро -- севильскій дворецъ, да еще во множественномъ числѣ. Подобныя мелочи нисколько не стѣсняли этихъ господъ. Если они приказывали выломать нѣсколько прелестныхъ арабесокъ, замѣнить гладкою каменною кладкою изящные изразцы, сносили прочь мраморныя кружева галерей -- то считали уже себя не Геростратами, а подлинными авторами испорченнаго ими сооруженія. Францискъ-Людовикъ XI -- двойникъ донъ Педро Жестокаго -- былъ честнѣе. Онъ захватывалъ земли своихъ вассаловъ, убивалъ ихъ, но на созданіе искусства не предъявлялъ никакихъ претензій. Оба они за то дѣйствовали совершенно одинаково политически, и память обоихъ считается одинаково проклятою въ народѣ, неблагодарномъ народѣ, котораго ни тотъ, ни другой не трогали -- только уничтожая и нивелируя его господъ.
   Какая мерзость запустѣнія и здѣсь!..
   Королева Изабелла, занявшая часть Алькасара, поддерживаетъ остальное, но у нея на это нѣтъ достаточныхъ средствъ. Цѣлые углы уничтожены; ряды тонкихъ и изящныхъ колоннъ рухнули, украшенія стѣнъ выпали и на мѣстѣ ихъ зіяютъ точно открытыя раны! Еще хуже части, которыя реставрированы деревянными вставками. Эти просто оскорбляютъ взглядъ. Нѣтъ у васъ возможности поддержать зданіе -- оставьте его, пусть оно будетъ величавою руиною -- но не залѣпляйте чудныхъ картинъ почтовыми марками, не задѣлывайте выпавшихъ арабесокъ, изразцовъ -- крашеными досками. Это уже профанація, а по отношенію къ царственному Алькасару -- оскорбленіе величества!
   Какія залы, какія патіо...
   Безмолвіе царитъ на этихъ мраморныхъ и обвитыхъ мраморными кружевами дворахъ. Воздухъ свободно струится въ ихъ сквозныя изящнѣйшія галереи. Мы оставляемъ за собою всю эту роскошь и изъ одного patio переходимъ въ другой. Вотъ Patio de los doncellas -- тутъ красота и нѣжность рѣзьбы доходятъ до neс plus ultra. Дальше -- не куда, эти тонкія колонны, эти зигзаги арокъ надъ ними, эти украшенія стѣнъ выходятъ изъ предѣловъ дѣйствительности. Нѣтъ квадратной четверти, которая бы не была отдѣлана рѣзцомъ терпѣливаго и вдохновеннаго ваятеля. Сохранившіеся здѣсь изразцы весело и живо сверкаютъ на солнцѣ... Цвѣты и пальмы, ростущіе у фонтана, къ лицу этому дворику, какъ яркая алая роза въ смоляныхъ волосахъ севильянки къ лицу ей. Тутъ именно халифы принимали подать королей Леона. Ежегодно сопровождаемые блистательнымъ эскортомъ, одѣтые въ парчу и золото, сюда являлись сто красивѣйшихъ готскихъ дѣвушекъ, ожидавшія здѣсь, на этомъ патіо, рѣшенія своей участи. Часть халифы оставляли себѣ, часть посылали въ подарокъ другимъ халифамъ, остальное раздавали своимъ любимцамъ и вельможамъ. Всѣ эти дѣвушки должны были обязательно принадлежать лучшимъ фамиліямъ королевства... Отсюда нѣсколько шаговъ и вы въ гостяхъ у прелестной Маріи Падиллы, бывшей свѣтлымъ ангеломъ Петра Жестокаго. Если-бы не его любовь къ этой красавицѣ, то онъ-бы являлся типомъ настоящаго злодѣя, безъ всякаго проблеска человѣческихъ чувствъ, типомъ такого злодѣя, какихъ не бываетъ. Тутъ все дышетъ вѣчною весною; и голубое небо, и яркія лѣпныя работы стѣнъ и громадное въ чудной рѣзьбѣ мавританское окно, открывающееся прямо въ садъ, гдѣ солнце изумруднымъ блескомъ обливаетъ широколистые бананы, плотные, точно лакомъ покрытые листы, съ крупными серебряными цвѣтами сильно пахучихъ магнолій, въ зной и лазурь неба стройно подымаются пальмы своими перистыми вѣнцами... Отсюда -- залы посланниковъ въ двухъ шагахъ. Это не только красиво, это оставляетъ теплый слѣдъ въ душѣ. Арабское искусство здѣсь уже не въ одномъ подборѣ красокъ, не въ нѣжной прелести деталей, не въ благородствѣ и величіи линій, а въ удивительномъ соотвѣтствованіи размѣровъ. По всѣмъ сторонамъ этой залы -- подковы невообразимо изукрашенныхъ арокъ покоются на колоннахъ, царственная простота которыхъ составляетъ дикій выгодный контрастъ съ отдѣлкою стѣнъ, потолковъ, оконъ и галерей на верху, угловъ -- на которыхъ ваятели потребили цѣлыя поколѣнія жизней. За этими колоннами взглядъ мечтательно уходитъ въ глубину другихъ залъ, полныхъ мистическаго сумрака. Какія чудныя надписи изъ корана свиваются и развиваются въ высотѣ. Вамъ кажется, что эти мавританскіе виды разноцвѣтныхъ буквъ живутъ, что они движутся, продолжаются въ безконечность... Стѣны этой залы посланниковъ тонутъ въ рубиновыхъ краскахъ и позолоты арабесокъ. Нижнія части ихъ въ неподражаемыхъ израсцахъ... Когда я смотрѣлъ на эту залу посланниковъ, мнѣ казалось, что она вся одѣта въ драгоцѣнную ризу съ окладами, вѣнчиками -- сверкавшими мягко и ласково подъ свѣтомъ, сила которыхъ умѣрялась здѣсь тонами самой облицовки. Ни въ Дамаскѣ, ни въ Каирѣ вы не увидите ничего подобнаго. Поэтическое небо Андалузіи смягчило нѣсколько рѣзкую пышность востока. Какъ будто оно бросило на послѣднюю свои голубыя тѣни. Здѣсь "дивная", какъ ее называли, Зюейка Амру декламировала свои поэмы, отъ которыхъ, по выраженію современниковъ, казалось, что нѣсколько солнцъ сразу зажигаются въ небесахъ... Здѣсь даже не замѣчалось, что короли Кастидіи вдѣлали въ стѣны свои щиты и гербы. Они пропадаютъ въ величіи и прелести цѣлаго, какъ голосъ обязательнаго клеветника пропадалъ нѣкогда въ торжественной процессіи римскаго тріумфатора. Говорятъ, впрочемъ, что Петръ Жестокій не осмѣлился поручить туполобымъ кастильскимъ рабочимъ, сдѣлать эти вставки, а вызвалъ для этого мастеровъ изъ мусульманской Гренады. Куполъ -- medio naranja -- полуапельсиномъ росписанъ, обдѣланъ также какъ и стѣны. Между нимъ и послѣдними -- портреты королей кастильскихъ -- но они такъ высоко, что ихъ медальоновъ и не отличаешь -- и слава Богу!
   Я хотѣлъ только отличить между ними портретъ Маріи Падиллы -- которую Петръ Жестокій приказалъ признавать королевой и помѣстилъ въ числѣ другихъ ея изображеніе. Но мнѣ не удалось видѣть его... На одной изъ мраморныхъ плитъ пола близъ входа -- большое красное пятно. Такія бываютъ въ мраморѣ, но воображеніе народа связало его съ сценою братоубійства, происходившаго именно здѣсь. Донъ Педро жестокій ненавидѣлъ своего брата дона Фадрике, гроссмейстера ордена Сантъ-Яго. Король совершенно неосновательно подозрѣвалъ брата въ близкихъ отношеніяхъ съ отрѣченною имъ и даже заточенною женою, замокъ которой и теперь еще, хотя и въ руинахъ, поражаетъ васъ своимъ мрачнымъ величіемъ близь Медина дель Кампо.
   Лѣтописецъ разсказываетъ объ этомъ событіи слѣдующее.
   Донъ Фадрике, не смотря ни на что, продолжаетъ любить своего короля и брата, пріѣхалъ въ Севилью, какъ-то утромъ, и тотчасъ-же со всей свитой и эскортомъ отправился поклониться дону Педро. Онъ нашелъ послѣдняго играющимъ въ шашки въ Алькасарѣ, приблизился къ нему и нѣжно поцѣловалъ ему руку. Всѣ рыцари, сопровождавшіе дона Фадрике, сдѣлали тоже самое. Король, не глядя на него, спросилъ его.
   -- Гдѣ ты спалъ въ послѣдній разъ -- и хорошее-ли было у тебя помѣщеніе? Кстати, нашелъ-ли ты здѣсь жилище?
   -- Я переночевалъ въ Кантильянѣ, въ трехъ верстахъ отъ Севильи. Что касается до того, гдѣ я переночую здѣсь, ничего не знаю. Во всякомъ случаѣ увѣренъ что найду удобное.
   -- Ты увѣренъ! Насмѣшливо повторилъ король.-- Ну поди поищи -- и тотчасъ же возвращайся назадъ.
   Донъ Фадрике, немедленно направился къ Маріи Падиллѣ.
   Она пользовалась правами королевы и донъ Педро жестоко бы обидѣлся, если бы тотъ не оказалъ ей этой чести.
   Марія Падилла жила въ другой части Алькасары.
   Она знала, что донъ Педро задумалъ противъ брата и встрѣтила послѣдняго съ такимъ печальнымъ лицомъ, что всякій другой догадался бы въ чемъ дѣло. Марія Падилла была добра и кротка. Она всю ночь стояла на колѣняхъ передъ королевскимъ ложемъ, умоляя Педро оставить въ живыхъ Фадрике. Но тотъ былъ неумолимъ.
   Прощаясь съ Фадрике, Марія Падилла разрыдалась.
   Онъ вернулся на главный дворъ Алькасара, гдѣ стояли его мулы, и должна была ждать его свита. Но -- не нашелъ никого. Ихъ прогнали на улицу привратники -- и, вслѣдъ за ними, по приказанію Петра Жестокаго, заперли ворота. Фадрике не понималъ, что это значитъ и хотѣлъ уже вернуться къ королю, когда его другъ, рыцарь Гутьересъ де Новалесъ, бросился къ нему:
   -- Мессиръ, Анжельскія двери еще открыты. Выходите скорѣе... Спасайтесь. Мы еще догонимъ нашихъ муловъ!
   Но тотъ въ нерѣшимости стоялъ посреди двора.
   Гутьересъ началъ передавать ему свои опасенія. Фадрике никакъ не могъ заподозрить брата въ столь гнусномъ умыслѣ. Мало-по-малу впрочемъ, ему въ душу стали закрадываться тяжелыя предчувствія. Онъ уже хотѣлъ послѣдовать этому совѣту -- какъ изъ дворца вышли двое братьевъ-рыцарей, ферманъ Санхесъ и Хуанъ Фернандесъ де Тиваръ.
   -- Мессиръ, васъ проситъ король.
   Фадрике пошелъ быстро къ брату.
   Въ дверяхъ стража, согласно ранѣе отданному приказанію, пропустила его одного. Ужъ нѣсколько мгновеній спустя къ нему присоединился гроссмейстеръ Калатравъ донъ Діего Гарсіа. Донъ Фадрике направился къ королю, который былъ въ это время въ части Алкасара, называемой del Yeso. Двери сюда оказались запертыми. Оба гроссмейстера остановились передъ ними. Позади ихъ очутился ожидавшій дона Фадрике, Педро Лопесъ де Падилла, "главный королевскій стрѣлецъ".
   Донъ Фадрике хотѣлъ уже постучаться, какъ боковая дверца отворилась -- и самъ король крикнулъ въ нее.
   -- Педро Лопесъ. Арестуйте гроссмейстера!
   -- Котораго?
   -- Гроссмейстера Сантъ-Яго!
   Падилла положилъ руку на плечо дона Фадрике и прочиталъ.
   -- Именемъ короля, вы мой арестантъ!
   Фадрике поблѣднѣлъ и растерялся. Король выглянулъ въ двери опять.
   -- Стрѣлки!.. Убейте, -- гроссмейстера С.-Яго.
   Никто изъ нихъ не шевельнулся, такъ дико показалось имъ королевское повелѣніе. Тогда одинъ изъ королевскихъ слугъ, Руисъ Гонсалесъ де Атіенса, воскликнулъ.
   -- Измѣнники! Развѣ вы не слышали, что приказалъ король.
   Арбалетчики кинулись на донъ Фадрике. Тотъ бросился въ патіо, они за нимъ. Фадрике -- перебѣгалъ изъ одного угла въ другой -- когда наконецъ, Нуньо-Фернандесъ-де-Рога настигъ его и нанесъ ему въ голову ударъ, отъ котораго братъ короля упалъ, обливаясь кровью. Тотчасъ же подбѣжали другіе. Король въ это время въ порывѣ бѣшенства выбѣжалъ на площадь передъ дворцомъ, высматривая "нельзя-ли убить еще кого-нибудь" изъ свиты донъ Фадрике. Онъ нашелъ только оруженосца Санчо Руиса де Виллегаса, который бросился къ Маріи Ладиллѣ. Увидѣвъ короля, Санчо схватилъ на руки дочь донъ Педро -- Беатрису, думая, что ребенокъ укротитъ короля и тотъ пощадитъ несчастнаго.
   Но донъ Педро не былъ сентименталенъ.
   -- Вырвите у него ребенка! приказалъ онъ.
   Потомъ подошелъ самъ -- и въ то время, какъ Хуанъ Фернандесъ де-Тиваръ, личный врагъ Санчо, держалъ послѣдняго -- король убилъ его ударами перстня въ голову! Потомъ, вернувшись къ брату и увидѣвъ, что тотъ еще дышетъ, онъ позвалъ мавра, служившаго ему, и приказалъ ему покончить дона-Фадрике. Другіе лѣтописцы прибавляютъ, что въ порывѣ уже безполезной жестокости онъ самъ нанесъ нѣсколько ударовъ трупу брата...
   Братоубійца, въ свою очередь, погибъ отъ руки другого своего брата...
   Хороши были времена -- и подлинно рыцарскими нравами отличались эти кастильскіе короли, особенно въ сравненіи съ великодушными и благородными халифами!.. У донъ Педро была еще одна черта сходства съ Людовикомъ XI. Какъ и послѣдній, передъ каждымъ новымъ убійствомъ онъ заходилъ въ особую часовню Алькасара -- молиться объ успѣхѣ своего предпріятія. Ему хотѣлось самого Бога одѣлась сообщникомъ своихъ преступленій.
   -- Ты самъ такъ хотѣлъ, обратился онъ къ образу, послѣ братоубійства.-- Ибо если-бы Ты не желалъ -- Ты не допустилъ-бы этого.
   Ревнуя Марію Падилла, донъ Педро самъ вовсе не отличался особеннымъ цѣломудріемъ и вѣрностью. Такъ ему много разсказывали о красотѣ нѣкоторой Маріи Коронель, этого было совершенно достаточно, чтобы донъ Педро "оказалъ ей королевскую милость". Она за заключалась въ томъ, что ея мужа вдругъ ни съ того, ни съ сего схватили и арестованнаго привезли въ Севилью. По тѣмъ временамъ бѣдная женщина знала, что темничная келья почти всегда ведетъ къ эшафоту. Она пріѣхала въ Севилью и бросилась къ ногамъ донъ Педро.
   -- Я слышалъ о вашемъ несчастіи,-- милостиво поднялъ онъ ее.-- Встаньте. Ваше мѣсто у моей груди, а не у ногъ.
   Но Марія Коронель неожиданно оказалась выше всего на свѣтѣ блюдущею честь мужа.
   -- Приходите завтра. Я разсмотрю его дѣло.
   Она явилась на другой день.
   Въ ожиданіи донъ Педро, она стояла у тѣхъ самыхъ мраморныхъ колоннъ, гдѣ мнѣ разсказывали эту печальную повѣсть. Марія Коронель плакала, но король долго не выходилъ. Онъ нарочно заставлялъ ждать бѣдную. Наконецъ, когда къ нему прибѣжалъ съ какою-то вѣстью Луисъ Альмасенья -- онъ вышелъ...
   Коронель стала на колѣни.
   -- Ахъ, это опять вы!.. Хорошо, такъ и быть, ради вашихъ слезъ я милую вашего мужа. Я не хочу заставлять плакать такіе прелестные глаза.
   Обрадованная женщина хотѣла поцѣловать королевскую руку, но донъ Педро не допустилъ ее до этого. Онъ самъ ее обнялъ.
   -- Луисъ Альмасенья! Отправься въ тюрьму и прикажи моимъ именемъ освободить Коронель.
   -- Поздно -- ваше величество.
   -- Почему.
   -- Онъ только что казненъ.
   Марія Коронель упала безъ чувствъ.
   Ее подняли и унесли въ сосѣдній домъ. Донъ Педро, когда она оправилась послѣ потрясенія, продолжалъ ухаживать за нею. Она должна была скрываться, но альгвасилы короля всюду ее находили. Въ то время въ Севильѣ было пятьдесятъ женскихъ монастырей. Марія Коронель выбрала одинъ изъ нихъ и заперлась тамъ, разсчитывая, что святость мѣста удержитъ донъ Педро отъ дальнѣйшихъ искательствъ. Она впрочемъ плохо знала своего короля. Ночью въ дверь ея кельи постучали.
   -- Кто тамъ? поднялась она съ постели.
   -- Дитя моя! послышался голосъ игуменьи.-- Это я. Отворите.
   -- Мать моя, я раздѣта и лежу... Вы не одна?
   -- Нѣтъ! Со мною самъ король!
   Донъ Педро впрочемъ выдалъ себя. Отъ нетерпѣнія онъ началъ стучать рукоятью шпаги въ двери.
   -- Пусть его величество проститъ меня. Я не могу отворить ему. Я дала обѣтъ Царю Небесному никогда и ни одному мужчинѣ не показывать лица.
   -- Я освобождаю тебя, дочь моя, отъ твоего обѣта.
   Послышался шумъ въ кельѣ, но дверь не отворяли.
   Король самъ заговорилъ:
   -- Отворите Донья Коронель, я приказываю вамъ это.
   -- Я одѣваюсь, государь!
   -- Это совершенно не нужно, вырвалось у короля.
   Абатисса сочла нужнымъ вступиться за свою "бѣдную овечку".
   -- Простите ей, государь, она не вѣдаетъ, что творитъ.
   Донъ Педро былъ силенъ, какъ носильщикъ. Онъ нажалъ въ двери плечомъ и онѣ отлетѣли съ петель. Онъ ворвался въ комнату съ крикомъ "наконецъ то",-- но донья Коронель оказалась не изъ того матерьяла, изъ котораго дѣлаются королевскія любовницы. Она вырвала факелъ изъ рукъ абатиссы и его пламенемъ нѣсколько разъ провела по своему лицу.
   Король отступилъ въ ужасѣ.
   Онъ никакъ не ожидалъ этого.
   -- Требуйте чего вы хотите, ваша воля будетъ исполнена!
   -- Домъ Коронелей уничтоженъ... Ваше величество прикажите сравнять съ землей даже жилище, которое еще оставалось у меня здѣсь въ Севильѣ. Пусть на его мѣстѣ будетъ монастырь, въ которомъ я окончу дни свои, оплакивая грѣхи мои и ваши.
   Обитель построили немедленно и новая Лукреція была назначена въ нее абатиссой.
   Донъ Педро-Жестокій вскорѣ позабылъ это.
   Какъ Гарунъ-аль-Рашидъ, онъ часто тайкомъ выходилъ по ночамъ изъ своего дома. Только у обоихъ монарховъ цѣли были различны. Гарунъ-аль-Рашидъ хотѣлъ узнать, какъ живется его народу, донъ-Педро -- севилецъ во всѣхъ отношеніяхъ, слѣдовательно ни донъ Хуанъ по натурѣ -- искалъ приключеній. Разъ въ ясную, лунную ночь онъ быстро вышелъ отъ одной снисходительной красавицы и направился къ Алькасару. Севильскія Лаисы были очень сговорчивы, но никогда не удовлетворялись однимъ ухаживателемъ. Такъ и у этой внизу оказался воздыхатель, который остановилъ короля. Послѣднему стоило-бы только назвать себя, но донъ Педро, раздражительный и носившій "жизнь своихъ подданныхъ на концѣ шпаги", вышелъ изъ себя и убилъ несчастнаго...
   Это видѣла рано вставшая и сидѣвшая у окна противоположнаго дома старуха. Но она въ страхѣ заперлась и нѣсколько дней не выходила изъ дому.
   Утромъ донъ Педро позвалъ къ себѣ алькада.
   -- Въ моемъ добромъ городѣ Севильѣ по ночамъ убиваютъ людей...
   -- Государь, ищутъ виновныхъ.
   -- Если не найдутъ -- ты отвѣтишь за нихъ.
   Алькадъ бросился на поиски. Все св. братство поднялъ на ноги -- виновнаго не оказывалось.
   Черезъ три дня алькадъ ни живъ, ни мертвъ явился по королевскому повелѣнію во дворецъ.
   -- Ну?..
   -- Я употребилъ, ваше величество, всѣ усилія.
   -- Короче, виновные на лицо?
   -- Не найдены.
   -- Убейте этаго дурака!
   Алькада прихлопнули на мѣстѣ.
   Приближенные короля изображали нѣчто въ родѣ опричнины Іоанна Грознаго.
   Черезъ день послѣ этого переодѣтый король бродилъ по улицамъ, какъ вдругъ до него донесся разговоръ, который вели у дверей какой-то венты нѣсколько человѣкъ на-веселѣ.
   -- Алькадъ дѣйствительно былъ глупъ!..-- кричали одни.
   -- Чѣмъ это?
   -- Да доведись мнѣ, пусть меня король назначитъ алькадомъ -- я сейчасъ найду виновныхъ.
   Донъ Педро подошелъ къ нему.
   -- Какъ твое имя, молодецъ.
   Тотъ сказалъ.
   Утромъ его потребовали въ Алькасаръ. Ни живъ, ни мертвъ несчастный явился.
   -- Поздравляю тебя -- ты алькадъ!-- встрѣтилъ его король.-- Только помни, если ты мнѣ не откроешь виновныхъ -- ты будешь за нихъ самъ повѣшенъ.
   -- Святая Дѣва!-- проговорилъ бѣдняга...-- Я сильно шагнулъ впередъ... Но ремесло алькада вовсе не кажется мнѣ такимъ привлекательнымъ; какъ прежде.
   Новоявленный алькадъ до сихъ поръ былъ угольщикомъ. Прошло нѣсколько дней. Дѣло не подвигалось.
   Въ раздумьи онъ сидѣлъ у себя, какъ вдругъ ему говорятъ, что его спрашиваетъ какая-то старуха.
   -- Что тебѣ надо?
   -- Я вашей милости принесла деньги...
   -- За что?
   -- За уголья, которые забирала у васъ.
   -- Убирайся! Скоро мнѣ не надо будетъ никакихъ денегъ.
   -- Что случилось съ вами? Вамъ король оказалъ милость еще недавно, а вы теперь такъ печальны.
   -- Со мною то, что завтра меня или повѣсятъ или обезглавятъ.
   И онъ разсказалъ старухѣ въ чемъ дѣло.
   -- Да я видѣла его.
   -- Кого?
   -- Убійцу.
   Алькадъ почувствовалъ, что все вокругъ него завертѣлось.
   -- Я вамъ даже скажу примѣту... Я вѣдь на улицѣ Candilejo живу, гдѣ это случилось, какъ всѣмъ извѣстно. Убійца слегка прихрамываетъ на лѣвую ногу. У него на рукояти меча крестъ Калатравы и на правой щекѣ отъ носа къ уху большой шрамъ.
   Довольно! Алькадъ былъ спасенъ. На другой день онъ является въ Алькасаръ.
   -- Ну, что-жъ!-- спросилъ его донъ Педро.
   -- Государь! я открылъ виновнаго.
   -- Да!.. Ну такъ пусть свершится справедливость...
   Находчивый угольщикъ велѣлъ принести статую донъ Педро и на мѣстѣ гдѣ случилось событіе, собственноручно отбилъ ей топоромъ голову!..
   Это понравилось королю и алькадъ впослѣдствіи былъ взысканъ его милостями, пока несчастному не пришло въ голову вступиться за свою дочь...
   -- У этаго осла тоже оказалась честь!-- изумился донъ Педро.-- Снять съ него шкуру!
   Что и было исполнено его опричниной.
   Улица, гдѣ была казнена статуя донъ Педро, называется "Calle de la cabeza de Don Pedro Crudelto". Въ одной изъ ея нишъ красуется до сихъ поръ этотъ обезглавленный бюстъ. Лучше всего то, что послѣ этого современники начали называть короля "другомъ правосудія" (justiciero).
   Жестокость его доходила до ужаса.
   Людовикъ XI просто убивалъ, этотъ принадлежалъ къ тигровой породѣ и, убивая, игралъ съ жертвою, мучилъ ее. Въ Севильѣ оказался корыстолюбивый padre, который отказывался хоронить бѣдняковъ, семьи которыхъ не въ состояніи были платить ему за это. Король позвалъ его. При несчастномъ священникѣ вырыли яму. Надъ этой ямой донъ Педро приказалъ ему отслужить панихиду за нищаго, котораго тотъ отказался хоронить, и за себя самого.
   -- Я еще живъ!-- въ ужасѣ заговорилъ было "padre".
   -- Да, но черезъ нѣсколько минутъ этого не будетъ.
   Въ яму бросили гробъ нищаго, привязали къ нему священника и обоихъ, одного мертваго, другого живаго, засыпали землей.
   -- Сегодняшній день для меня не потерянъ даромъ!-- проговорилъ король, входя въ Алькасаръ.-- Я оказалъ справедливость моему народу!..
   Закона не было, судъ состоялъ въ произволѣ донъ Педро.
   Разъ къ нему явился оборванецъ изъ Макарены.
   -- Что тебѣ?
   -- Каноникъ собора (и онъ назвалъ его) оскорбилъ мою честь!
   -- Боже мой! Да въ твои прорѣхи, если-бы у тебя честь и была -- давно-бы выскочила. Въ чемъ дѣло?
   Оказалось что каноникъ соблазнилъ родственницу жалобщика.
   -- Хорошо.
   Король такія "удовольствія" считалъ исключительно своею привилегіей.
   -- Хорошо. Сейчасъ изъ собора выходитъ процессія. Иди и убей твоего каноника!
   Истецъ немедля исполнилъ это -- и слава донъ Педро еще больше выросла.
   Донъ Педро такъ любилъ казни, что часто головы преступниковъ приказывалъ вѣшать у себя въ комнатѣ.
   -- Это мои цвѣты, говорилъ онъ.
   Должно быть его цвѣты скверно пахли.
   Сравните этого донъ Педро Жестокаго съ халифомъ Аль-Мансуромъ, о которомъ говорила приведенная нами легенда -- и вы поймете разомъ, чѣмъ была Испанія мавровъ и чѣмъ стала Испанія Кастиліи и Леона.
   Въ "другѣ правосудія" не было даже царственнаго величія. Какъ настоящій кастилецъ, какъ впослѣдствіи Кортесъ и Пизарро, онъ даже у своихъ друзей не могъ видѣть равнодушно богатыхъ уборовъ, большихъ цѣнностей, пышности. Халифъ Гренады Абу-Саидъ-Алькамаръ какъ-то принялъ его приглашеніе и явился къ нему съ большою свитою. Они были между собою въ тѣсныхъ отношеніяхъ. Севилья и Гренада считались временно союзницами. Абу-Саидъ-Алькамаръ въ Алькасарѣ показалъ такую изумительную роскошь: платье его было отдѣлано такими драгоцѣнными каменьями, на его коняхъ было столько золота, что Педро нѣсколько разъ повторялъ:
   -- Этотъ мавръ слишкомъ богатъ, слишкомъ богатъ!
   Друзья Алькамара, знавшіе донъ Педро хорошо, посовѣтовали первому немедленно уѣхать. Но Алькамаръ былъ арабъ и какъ арабъ зналъ, что гость -- святъ для каждаго хозяина. Онъ счелъ оскорбленіемъ королю всякія подозрѣнія на его счетъ и, чтобы доказать неправоту ихъ, отпустилъ воиновъ бывшихъ съ нимъ. Въ тотъ-же вечеръ онъ былъ убитъ въ чудномъ patio do los munecos. Повода для этого не надо было. Донъ Педро повелъ его показывать тѣ измѣненія, которыя имъ были сдѣланы въ Алькасарѣ и объясняя что-то по поводу одной изъ колоннадъ, вдругъ крикнулъ:
   -- Русъ Гарсильо -- ты здѣсь.
   -- Здѣсь ваше величество.
   -- Бей мавра въ голову.
   И халифъ рухнулъ бездыханнымъ на яшмовый полъ этого patio.
   Я смотрѣлъ этотъ спектръ, маленькій дворикъ, граціозный какъ клѣтка прелестной птички, веселый, вовсе не напоминающій своимъ видомъ крови, здѣсь пролитой. Даже странно было представлять себѣ эту сцену -- бѣшенаго короля, таящаго въ груди подлую измѣну, благороднаго мавра, довѣрившагося ему,-- и опричнину кругомъ -- озвѣрелую, слѣпую, ожидающую только жеста, чтобы бросится на указанную ей жертву.
   И рядомъ съ такимъ злодѣемъ кроткая голубка Марія Падилла! Большаго контраста не могло быть. Лаской, слезами -- всѣмъ она старалась смягчить своего "супруга", но горячо любившій ее Педро неизмѣнно повторялъ: проси у меня королевства, но не головы человѣка, котораго я обрекъ смерти. Когда она умерла, онъ ее приказалъ схоронить, какъ королеву, въ часовнѣ собора. Онъ, этотъ звѣрь, не знавшій состраданія, приходилъ сюда, запирался на цѣлыя ночи, чтобы плакать надъ ея гробомъ.
   Изъ залы посланниковъ -- входъ въ помѣщеніе Карла V. Тутъ темно, голо и прохладно. Лѣтомъ здѣсь спитъ королева Изабелла. Здѣсь является призракъ мавра. Осенью, во время бури, подъ одною изъ колоннъ вдругъ оказывается старикъ, весь закутанный въ бѣлое, съ длинною сѣдою бородою. Онъ сидитъ, склонивъ низко голову и сложивъ руки на груди. Если кто нибудь входитъ, онъ поднимаетъ на него глаза полные слезъ и мало-по-малу разсѣевается въ воздухѣ. Надъ patio de los doncellas часто слышутся по вечерамъ стоны. Вамъ объяснятъ, что это встаетъ "мавританка", которую Петръ Жестокій въ молодости замуровалъ въ одну изъ стѣнъ Алькасара. Она-же часто извнутри стучится въ стѣну... Если вы проходите по этимъ заламъ одни, васъ догоняетъ невнятный шопотъ -- это все она-же. Я думаю только, что если-бы всѣ жертвы донъ Педро поднимались изъ своихъ могилъ и приходили сюда, здѣсь не хватило-бы мѣста для живыхъ!.. А вонъ колонна доньи Рамонъ. Ее, въ числѣ другихъ дѣвушекъ, король Леона доставилъ халифу. Но она любила и сама была любима рыцаремъ Санчо. Когда дѣвушекъ проводили мимо Юсуфа-бенъ-Ассина, а кругомъ на скамьяхъ сидѣли вельможи и слѣдили за ними -- дошла очередь до Рамоны. Она схватилась за колонну и крикнула:
   -- Видишь-ли ты меня Санчо?..
   Въ толпѣ простыхъ зрителей, свободно входившихъ къ халифу, послышался шумъ.
   Рамона взглянула туда.
   -- Я была-бы счастлива, если-бы могла умереть отъ твоей руки.
   Вдругъ кривой ножъ прорѣзалъ отдѣлявшее ее разстояніе отъ толпы и вонзился ей въ грудь.
   Она только и успѣла проговорить:
   -- Благодарю Санчо!
   Ея вѣрный рыцарь послѣдовалъ за нею. Когда его хотѣли схватить -- онъ самъ упалъ безъ жизни на мраморныя плиты patio. Кровь сочилась и у него изъ-подъ сердца.
   Цѣлою амфиладою другихъ залъ мы идемъ къ садамъ Алькасара. Вотъ мраморная, изразцовая, вотъ комната королей, мавританскій салонъ Изабеллы II, ораторіи Фердинанда католическаго, спальня Петра Жестокаго (даже странно, какъ онъ могъ выбрать себѣ эту бонбоньерку), такая-же Маріи Падиллы. Вотъ знаменитый "фонтанъ испытанія": донъ Педро казнилъ четырехъ судей за взятки (кстати, головы ихъ до сихъ поръ изображены на стѣнахъ Алькасара). Надо было назначить новаго судью. Онъ всѣхъ кандидатовъ призывалъ къ фонтану и, указывая на плававшій тамъ предметъ, спрашивалъ:
   -- Что это?
   -- Апельсинъ! отвѣтилъ первый.
   -- Выгоните вонъ этого осла!
   Второго и третьяго изъ кандидатовъ постигла таже участь.
   Наконецъ четвертый, прежде чѣмъ отвѣтить, пошевелилъ плававшій апельсинъ палкою.
   -- Что это?
   -- Половина апельсина!
   -- Наконецъ-то! со вздохомъ облегченія проговорилъ король и этотъ былъ назначенъ судьей.
   Совершенно неожиданно изъ Алькасара мы вышли въ его сады.
   Изъ кружевныхъ галерей -- въ царство зелени, свѣта и воды. Описывать ихъ невозможно. Эти купы пальмъ, магнолій, эти площадки, покрытыя лиліями, изумительныя террасы съ рѣдчайшими растеніями -- разъ ихъ увидѣвъ, будешь мечтать о нихъ всю жизнь. Вдали въ розовомъ свѣтѣ заката тонула Севилья, въ золотистый блескъ убирались пруды. Всюду журчали фонтаны, алмазная пыль ихъ въ тепломъ воздухѣ играла всѣми оттѣнками спектра. Сразу, какъ будто, не было воспоминаній о Петрѣ Жестокомъ. Тутъ мавританская быль, счастливая, улыбающаяся вступаетъ въ свои права. Спасибо кастильцамъ, что они не испортили хоть этого уголка!..
   Сады Алькасара -- они точно въ явь раскидываются передо мною. Только востокъ умѣетъ такъ любитъ дерево и цвѣты, какъ любятъ женщину. Онъ не только взроститъ и взлѣлѣетъ ихъ, онъ вокругъ раскинетъ такую декорацію другихъ цвѣтовъ и деревьевъ, что вы ходите какъ очарованный, не зная -- призракъ-ли это или сама дѣйствительность. Мрачныя массы фигъ,-- они точно для полдневнаго зноя раскинули здѣсь свои шатры,-- стройные султаны пальмъ едва колеблющихся въ высотѣ, аллеи тисовъ, гдѣ темно какъ въ подземельѣ... И какой ароматъ носится здѣсь -- недаромъ грѣшная старушка Изабелла сказала разъ..
   -- Быть молодой опять -- очень легко. Стоитъ только выйти въ сады Алькасара.
   За ними, за зелеными облаками этихъ садовъ, чисто мавританскія стѣны ослѣпительно бѣлыя, съ окнами въ видѣ подковъ и тонкими галереями на верху. За стѣнами, подъ безоблачнымъ небомъ какія-то волшебныя террасы, башни и чудное марево этого изящнаго города, теперь, въ этотъ часъ, горящаго всѣми отблесками радуги...
   Мы еще осмотрѣли знаменитыя купальни "султанши", дивный бассейнъ сада, гдѣ подъ голубымъ небомъ, посреди тропической растительности ежедневно, передъ всею свитою, купалась Марія Падилла. Придворные пили эту воду, что доставляло донъ Педро величайшее удовольствіе. Разъ одинъ изъ нихъ отказался. Король сурово взглянулъ на него.
   -- Вы гнушаетесь, сеньоръ?..
   -- О, нѣтъ, улыбнулся тотъ. Я боюсь другого.
   -- Чего-же именно?
   -- Попробовавъ соуса -- захочется и куропатки!..
   Назадъ мы шли опять мимо этихъ патіо, залъ, горѣвшихъ золотыми, красными, синими, голубыми арабесками, точно эмалью, подъ мраморными кружевами галерей, подъ сводами подковообразныхъ арокъ....
   Я часто потомъ возвращался въ этотъ Алькасаръ, и всегда открывалъ въ немъ новую и новую красоту! Падали лучи иначе,--и весь онъ сіялъ и мерцалъ въ совершенно другихъ краскахъ и оттѣнкахъ... Зайдешь правѣе или лѣвѣе -- и новыя перспективы галерей, сводовъ, колоннъ воздушно, нѣжно, застѣнчиво уходятъ въ таинственную даль... Разъ я выпросилъ себѣ позволеніе пройти, по этому волшебному царству мавританскаго дворца въ лунную ночь... Право -- весь этотъ бѣлый мраморъ жилъ, именно жилъ... Какъ чудны и прекрасны были тѣни его колоннъ на плитахъ половъ, какъ синее ночное небо смотрѣлось съ своими звѣздами въ бѣлыя сквозныя арки... Этихъ ощущеній не забудешь никогда, никогда!..
   

V.
Севильскій соборъ.-- Хиральда и ея исторія.-- Плачъ мавра.-- Статуя Вѣры и ея легенды.-- Соборъ ночью и днемъ.-- Capilla Mayor.-- Мурильо.-- Patio de los naranjos.-- Capilla real.-- Капитулъ собора.-- Остатки среднихъ вѣковъ.

   Хиральда -- первое, что вы видите въ Севильѣ издали. На что бы здѣсь вы ни взглянули, или впереди или всторонѣ, непремѣнно будетъ висѣть строгій и величавый силуэтъ этой, на три четверти арабской, на четверть готской, башни. Вспоминая о Севильѣ, уже отдѣленные отъ нея тысячами миль и годами разстоянія, -- прежде всего вы словно въ явь представляете себѣ все туже Хиральду. Севилью можно лишить всего -- и она останется Севильей, если даже отнять у нея ея царственный соборъ. Безъ двухъ она не можетъ обойтись: безъ своего арабскаго Алькасара и безъ Хиральды. Даже колокола ея звучатъ какъ-то особенно "торжественно и чудно". Звонъ ихъ рѣзко отдѣляется отъ такихъ-же другихъ севильскихъ колоколенъ и, когда здѣсь послѣдній гитано въ распослѣдней тріанской трущобѣ -- Кавѣ, услышитъ ихъ, онъ суевѣрно повторяетъ:
   -- Сегодня я, значитъ, не умру еще. Я слушалъ, какъ "говорила Хиральда".
   Хиральдою Севилья гордится больше, чѣмъ соборомъ, больше, чѣмъ Алькасаромъ, больше даже, чѣмъ своею plaza de toros (циркомъ для боя быковъ) -- а послѣднее для андалузца много!.. Они Эспартеро -- простили все, мужики даже готовы забыть пожалуй и то, что именно онъ отнялъ у нихъ землю и уничтожилъ общину, но одно они будутъ ставить ему на счетъ, пока существуетъ Севилья, именно то, что, бомбардируя мятежный городъ, онъ цѣлилъ именно въ Хиральду. Положимъ, онъ не попалъ въ нее, но въ этомъ нисколько не виноваты его артиллеристы. Всякій севильскій старожилъ поклянется вамъ, что кто нибудь изъ его друзей непремѣнно видалъ въ эти достопамятные дни святыхъ покровительницъ города, Руфину и Хустину. Онѣ обѣ рѣяли въ воздухѣ у Хиральды и отбрасывали обратно въ лагерь Эспартеро ядра и бомбы, направлявшіяся въ нее.
   Хиральда -- крѣпкая старушка.
   Впереди окружающихъ ее зданій, даже рядомъ съ годящимся ей во внуки соборомъ, она смотрѣла совсѣмъ молоденькой, хотя въ декабрѣ 1890 года ей минуло ни больше ни меньше, какъ 900 лѣтъ. Разъ сумрачный халифъ Абу-Юсуфъ-Якубъ позвалъ къ себѣ архитектора, араба Хавера (или Хевера), славнаго изобрѣтателя алгебры (да проститъ ему Аллахъ милосердный всѣ тѣ карцеры и "безъ-обѣды", которые вынесло его изобрѣтеніе!) и сказалъ ему:
   -- Меня называютъ угрюмымъ. Построй мнѣ близъ мечети такую башню, чтобы она была "улыбкою моего царствованія", чтобы, проходя мимо нея, люди говорили "и Абу-Юсуфъ-Якубу приходили въ голову нѣжные образы и веселыя мысли!"
   Хаверъ спросилъ только, сколько онъ можетъ истратить на монаршее удовольствіе.
   -- Это уже твое дѣло!
   Государственнаго контроля тогда не существовало, да и учрежденій, которыя утверждали бы смѣты тоже не оказывалось. Изобрѣтателя алгебры нельзя было напугать большими цифрами и онъ немедленно принялся за дѣло -- и въ нѣсколько лѣтъ поднялъ ее на двѣсти пятьдесятъ четыре фута. Четыреугольная и массивная -- она бы нисколько не напоминала "улыбки" и "свѣтлыхъ образовъ" -- но Хаверъ набросилъ на нее покрывало такой чудной рѣзьбы, окаймилъ ее такими изразцами, въ каждомъ ея этажѣ прорѣзалъ такія изящныя двойныя арабскія на тонкихъ колоннахъ окна, то подковами, то вырѣзомъ, похожимъ на лепестки цвѣтка, вокругъ этихъ оконъ раскинулъ такія мраморныя кружева, кое-гдѣ всю ее пересѣкъ такими галереями,-- что она вдругъ стала, не смотря на свои размѣры, и весела, и нѣжна, и воздушна. Вверху онъ ее закончилъ переплетающимися арками, утвержденными на бѣлыхъ колоннахъ. По ней можно учиться арабскому орнаменту -- это его раскрытая книга. Нигдѣ -- одинъ разъ употребленный рисунокъ здѣсь не повторяется. Мраморныя кружева ея издали кажутся тоньше и нѣжнѣе шелковыхъ кружевъ... Она оканчивалась при маврахъ террасой, съ которой вверхъ поднимались на желюзи колонны три золоченыхъ шара такой величины, что для того, чтобы ихъ ввезти къ городъ, нужно было проламывать его стѣны, ибо ворота для этого были недостаточны, а для того, чтобы доставить къ Хиральдѣ, пришлось уничтожить нѣсколько улицъ. Въ 1395 году страшное землетрясеніе уничтожило часть Севильи. Оно пощадило самую Хиральду, которая не дала даже трещины, но столбъ съ шарами рухнулъ. Въ XVI столѣтіи испанскіе монахи рѣшили, что не гоже де христіанамъ пользоваться бусурманскими сооруженіями. Эти "націоналъ-либералы" стараго добраго времени рѣшили уже уничтожить Хиральду и наняли для этого рабочихъ. Ихъ удержало только чудо. Свв. Хуста и Руфина -- защитницы Севильи -- явились къ ея епископу во снѣ и погрозили ему, что если это приведено будетъ въ исполненіе, то онъ умретъ злою смертью. Епископъ былъ человѣкъ упрямый и сну не придалъ никакого значенія, ужъ приступили къ дѣлу и отбили одинъ изъ угловъ колокольни. Въ слѣдующую за тѣмъ ночь "два страшныхъ видомъ демона" посѣтили епископа и въ видѣ задатка исполосовали его огненными бичами. Съ такого рода сюрпризами шутить нельзя было -- и разрушенное тотчасъ же приказалъ онъ задѣлать. Но все-таки по кастильскому своему упрямству онъ не могъ оставить Хиральды въ покоѣ и въ 1566 году приказалъ Фернанъ Руису надстроить надъ ней еще одинъ этажъ, такой же ширины какъ и сама колокольня, но въ готическомъ вкусѣ. Онъ прорѣзанъ сквозными арками, въ которыя вы видите тяжелые темные колокола, имѣющіе каждый свою легенду, безъ этого въ Испаніи и колоколу существовать нельзя. Надъ нимъ ажурная и легкая падилла-башенка, исполненная съ тонкостью, изяществомъ и воздушностью, стоющими всего сооруженія. Фернана Руиса севильскій Капитулъ собора упрекалъ, что онъ "не задавилъ" Хиральды арабовъ своею постройкой. Гордый архитекторъ отвѣтилъ: "не пришло еще время оцѣнить мою работу, я дѣлалъ ее не для васъ, а для тѣхъ кто слѣдуетъ за вами". Потомство оправдало его надежду! Оно его упрекаетъ за другое; за то, что онъ не продолжалъ башни въ томъ же вкусѣ, въ какомъ она была построена маврами... Тѣмъ не менѣе -- его башня съ такой вдохновенной смѣлостью возносится въ чистую лазурь андалузскаго неба, что нельзя было лучше выразить въ металлѣ и камнѣ -- неудержимый потокъ отъ конечнаго къ безконечному, отъ земли къ небу, отъ смерти къ вѣчности. Хиральда -- теперь этою тонкою башней точно указываетъ многогрѣшной Севильи, припавшей къ ея ногамъ, недосягаемыя глубины неба. Кружева здѣсь уже чудятся не мраморными. На нихъ смотришь и подъ разнымъ освѣщеніемъ онѣ то кажутся витыми по золоту, то обдѣланными въ драгоцѣнные камни. Сама Хиральда является вамъ то совсѣмъ розовою, то золотистою, таково вліяніе солнечнаго свѣта здѣсь на югѣ. Я помню какъ въ Вальядолидѣ камень, изъ котораго изваяны величавые порталы тамошнихъ монастырей, казался совсѣмъ золотымъ -- то же самое и здѣсь. На вышинѣ Хиральды надъ золоченымъ шаромъ утверждена вращающаяся статуя "Вѣры", держащая въ рукахъ мачту съ парусами. Сколько по поводу ея одной разсказывается здѣсь легендъ. Севильцы по сю сторону Гвадалквивира говорятъ, что она обращается всегда въ ту сторону, откуда грозитъ городу несчастье, чтобы отразить его; гитано Макарены наивно вѣрятъ, что статуя вертится, отъискивая грѣшниковъ. Чуть гдѣ-нибудь совершится что-нибудь, выходящее изъ предѣловъ, намѣченныхъ десятью заповѣдями, какъ статуя Вѣры сейчасъ же и смотритъ туда. Бѣдной поэтому нѣтъ никогда покоя!.. Самое имя Хиральды происходитъ отъ испанскаго girar (хираръ -- вертѣться). У цыганъ Тріаны -- есть и еще преданіе, но о немъ -- въ своемъ мѣстѣ.
   Послѣднее впечатлѣніе, какое увозилъ я изъ Севильи, была эта башня, бѣлорозовая на темносинихъ чистыхъ небесахъ...
   Хиральда арабамъ служила, между прочимъ, и обсерваторіей: Ибнъ-Амедъ производилъ отсюда свои знаменитыя наблюденія надъ теченіемъ планетъ небесныхъ, въ то время, какъ готскіе ученые еще доказывали, что звѣзды ничто иное, какъ факелы въ рукахъ ангеловъ, поставленныхъ Богомъ для наблюденія за землею. Образъ, если хотите, очень поэтическій и величавый, но плохо рекомендующій знанія этого народа. Въ Севильѣ у арабовъ была еще одна обсерваторія -- Золотая башня, выстроенная римлянами и потомъ отдѣланная и разукрашенная маврами.
   Стояла яркая лунная ночь, такая, какія только бываютъ въ одной Андалузіи, когда голубой воздухъ весь, каждымъ атомомъ своимъ, кажется, мерцаетъ и нѣжно лучится, когда въ мечтательномъ блескѣ мѣсяца отличаешь оттѣнки зелени на деревьяхъ, когда задумавшаяся Севилья, вся бѣлая и прекрасная, какимъ-то заколдованнымъ, сказочнымъ царствомъ раскидывается кругомъ. Мы пошли къ Хиральдѣ. Намъ хотѣлось полюбоваться на картину дремлющаго города сверху. Увы! Старый скорпіонъ изъ своей щели, которымъ именно являлся сторожъ колокольни, отвѣтилъ намъ полнымъ отказомъ пустить насъ наверхъ. Я было соблазнялъ его "дуро" -- пятью пистолями. Мой товарищъ художникъ говорилъ ему о желаніи писать картину "Севилья ночью". Скорпіонъ покачалъ головою и заявилъ:
   -- Знаете, искусство прекрасная вещь и "дуро" не лишено своей прелести; но я предпочитаю сидѣть внѣ этого у себя за столомъ и пить манцанилью. Оно спокойнѣе. А то завтра главный капелланъ выгонитъ меня и я останусь на улицѣ.
   -- Да, дуракъ ты этакій! Кто-же узнаетъ!-- вмѣшалась его жена, весьма благоразумная дама; но онъ такъ цыкнулъ на нее, что старушка живо выкатилась изъ его комнаты.
   -- Знаете, баба -- всегда баба, какъ "дуро" -- всегда "дуро"!
   Очевидно возможность пріобрѣсти "дуро" еще волновала его.
   -- Это, надо сказать правду, такъ,-- философствовалъ онъ, разглядывая вино на огонь.-- Дуро! Что, подумаешь, такое? Кружочекъ серебра. А между тѣмъ -- арроба вина стоитъ дуро!.. Онъ уже начиналъ сильно колебаться и даже рука его протянулась за связкою ключей, но въ это мгновеніе ему, вѣроятно, представилась мысленно грозная фигура главнаго капеллана и онъ со вздохомъ поднялся.
   -- Господа, я сказалъ все! Принесите разрѣшеніе -- и я къ вашимъ услугамъ.
   -- Да, но тогда вы не получите дуро!
   Я, какъ видите, пускалъ въ дѣло послѣднее оружіе.
   -- Это еще какъ знать! Нѣкоторые иностранцы бываютъ великодушны и церковь не забываетъ ихъ въ своихъ молитвахъ!
   Очевидно, онъ и себя считалъ принадлежащимъ къ церкви.
   Мы пошли по бѣлымъ улицамъ, тонувшимъ въ лунномъ свѣтѣ. Рѣзко выдѣлялись бѣлыя стѣны домовъ съ черными балконами и rejas'ами, въ голубой сумракъ уходила та сторона улицы, которая оставалась въ тѣни. Передъ красками андалузской ночи даже украинская Куинджи остается тусклымъ пятномъ. И какая эта счастливая, теплая, дышащая нѣгой ночь Севильи! Какая тишина кругомъ, въ этой тишинѣ только пѣніе серено, ночного сторожа, разносится одно и меланхолически и торжественно въ то же время. Это пѣніе подслушалъ Мейерберъ и, почти не измѣнивъ, вставилъ его въ свою онеру "Гугеноты". Вы помните въ ней появленіе ночной стражи и эту широкую мелодію: "Ночь наступаетъ... На землю спустилася тьма". Тему ее вы узнаете въ Севильѣ. Она такою осталась отъ среднихъ вѣковъ вмѣстѣ съ классическою аллебардою этого серено. Мы было запутались въ бѣлыхъ однообразныхъ улицахъ Севильи, но къ счастію встрѣтили серено и онъ указалъ намъ куда идти. Мы вышли къ Гвадалквивиру... Въ лунномъ свѣтѣ красиво округлялись громады пышныхъ садовъ, говорящихъ вамъ о востокѣ. Черные кипарисы даже теперь рѣзко выступаютъ изъ нихъ на опушившей деревья молодой весенней листвѣ. Сильно пахнетъ апельсинными цвѣтами.-- Голову закружило отъ счастья, страннаго, безотчетнаго... Эта волшебница ночь даже громаду табачной фабрики скрасила; даже она кажется чѣмъ-то фантастическимъ подъ ея чарами. Гядомъ дворецъ герцоговъ Монпансье -- тотъ совсѣмъ уже фантастическимъ чудится: кажется, что эти лунные лучи по голубому воздуху рисуютъ призрачный миражъ... Бѣлые дома города, его стѣны съ террасами, съ плоскими кровлями, которыя точно ступени разбѣгаются и распутываются и спутываются опять. За Гвадалквивиромъ раскидывается вся млѣющая въ ночномъ сіяніи, точно дышащая имъ, нѣжная нѣжная долина, окаймленная чуть мерещущимися горами, на которыхъ уже лежатъ не краски, а будто призраки красокъ, ихъ отдаленное отраженіе... Мы пошли дальше по берегу. Вотъ "Золотая башня", вотъ масса собора, стройное видѣніе Хиральды... Какъ она граціозна ночью... Я понимаю, что мавры любили ее больше всего на свѣтѣ. Это не фраза. Они не сдавали Севилью; тогда кастильцы пригрозили имъ, что еще одинъ день и, взявъ городъ силою, они разрушатъ Хиральду -- и мавры, зная, что они должны навсегда уйти изъ Севильи, разстаться съ нею, отдали городъ для того, чтобы спасти Хиральду!.. Не знаешь, на что смотрѣть, чѣмъ любоваться.. Бѣлыми ли домами Тріаны, точно окутанными въ синій газъ, садами ли виллъ, безчисленными ли стрѣлками собора, извитыми мраморнымъ кружевомъ, его террасами, арабскими куполами, сквозь кору которыхъ пробилась трава и нѣжно-бархатисто отливается теперь подъ луною...
   На другой день мы взобрались на Хиральду.
   Взобрались -- собственно не подходитъ сюда. Когда идешь вверхъ -- внутри подъемъ вовсе не замѣтенъ; только добравшись до платформы ея и взглянувъ изъ подъ колоколовъ внизъ, невольно схватываешься за перила, боишься, что голова закружится. Подъ вами весь соборъ сверху -- съ террасами, зубцами, стрѣлками, куполами, патіо, утонувшили въ апельсинныхъ деревьяхъ, арками входовъ, дивною рѣзьбою стѣнъ, тысячами статуй, которыя снизу не замѣтны. Сверху, за стѣнами собора вы видите, какъ глубоко внизу, въ этой безднѣ, разбѣгаются во всѣ стороны безчисленныя улицы... Вся жизнь города -- на ладони. Вы видите эти дворики, устланные мраморомъ, съ фонтанами и цвѣтами, съ подковами арабскихъ сводовъ, съ синими тѣнями позади ихъ, вы видите кровли, тоже залитыя наводненіемъ этихъ цвѣтовъ; базилики кровель -- даже онѣ сливаются въ марево, изъ Котораго рвутся вверхъ, какъ кипарисы изъ чащи деревьевъ, колокольни и башни севильскихъ церквей, алькасаровъ, стѣнъ... Башня такъ построена, что снизу ея высота не поражаетъ васъ. Только взобравшись на платформу, вамъ хочется раскинуть крылья и ринуться въ эту пропасть внизъ... Посмотришь, напримѣръ, на востокъ, на это бѣлое море города, настолько бѣлое, что старый храмъ и ихъ купола тонутъ въ немъ. Ихъ надо отыскивать, иначе они незамѣтны... Вотъ трещина узкой улицы, какія волны муравьевъ-людей заливаютъ ее!.. Напрягая зрѣніе, видишь галереи домовъ съ нѣжною паутиною колоннъ и сводовъ. Каждая деталь ласкаетъ взглядъ, ничего рѣзкаго, ничего, что бы кричало, выдѣлялось какимъ-нибудь однимъ грубымъ штрихомъ изъ этой картины. Вотъ золотыя излучины Гвадалквивира, вотъ та подступившая къ голубымъ горамъ гладь, которая вчера, въ ту лунную ночь, казалось, вся дышала луннымъ свѣтомъ, точно не луна обливала ее своимъ сіяніемъ, а земля испаряла его къ ночному небу, къ его кроткимъ звѣздамъ. Севилья куда больше Кордовы. Смотришь и только тутъ понимаешь, что Кордова заняла-бы лишь уголокъ этого города. На западѣ, въ его бѣломъ морѣ точно корабли плывутъ величавые силуэты св. Химіана и другихъ церквей, громадныхъ, черезчуръ гро мадныхъ, на столько громадныхъ, что подъ ихъ безпощадною тяжестью замерла, задохнулась вся Испанія!.. Только всмотрѣвшись въ ту сторону и освоившись, начинаешь различать причудливыя сѣти перепутанныхъ маленькихъ, узкихъ улицъ, то связывающихся узлами площадей, то разбѣгающихся, чтобы тотчасъ же связаться вновь. Вотъ Baza Nueva съ ея высокими пальмами, вотъ изящная ювелирная "площадь Герцога", вотъ другая какая-то, точно вся вырѣзанная изъ мѣлу. Уходя отъ города, взглядъ останавливается на его окрестностяхъ... Плоскогорья... На темени одного весь въ желтыхъ тонахъ солнечнаго, падшаго на него блика бѣлый городокъ, весь слѣпившійся и обернувшійся къ Хиральдѣ лицомъ съ точками своихъ блистающихъ глазъ -- оконъ, вотъ другой, точно снизу вверхъ ползетъ по выдающемуся ребру горъ; вотъ на самый верхъ одиноко стоящей возвышенности взмостился съ своими старыми башнями и стѣнами арабскій замокъ...
   -- Посмотрите, посмотрите!-- толкаетъ пріятель меня.
   Я поворачиваюсь въ его сторону и вижу -- какое-то яркое пятна ползетъ отъ церкви къ церкви. Въ этомъ пятнѣ и красныя, и желтыя, и зеленыя и голубыя искры. Оказывается -- эксъ-королева Изабелла идетъ по всѣмъ святынямъ Севильи, всюду служа молебны. Вотъ она вступила во дворъ собора, весь поросшій апельсинными деревьями, бросающими на его старыя плиты совсѣмъ изумрудный отсвѣтъ... Вдругъ, съ другой стороны, новый сюрпризъ. Звонъ гитары, какая-то пѣсня, отъ которой сердце сильно бьется и куда-то неудержимо тянетъ, къ какому-то счастью, блеску, неизвѣданнымъ радостямъ -- что дразнятъ и мучатъ смутными призраками.
   -- Что это? спрашиваемъ мы у сторожа,
   -- А новіо... съ моими дочерьми балуются...
   Хорошо, если-бы они всегда такъ баловались -- звучно и весело!
   Панорама, открывающаяся отсюда, несравненна. Не особенно увлекающійся Нибуайэ, слава Богу навидавшійся видовъ, называлъ ее одною изъ первыхъ въ мірѣ. Я рядомъ съ нею могу поставить только миражъ Неаполя съ Везувія, марево Константинополя, Скутари и Стамбула, Босфора и Мраморнаго мора съ высоты Бульгурлу. Если за послѣдними преимущества простора и величія, за то Севилья подкупаетъ нѣжностью красокъ, прелестью рисунка. Я бы отдалъ всѣ картины такъ называемой севильской школы за эту колыбель ея -- и Мурильо и Веласкеса и Зурбарана и Алонсо Кано... Лучше не могли-бы создать соединенныя усилія мусульманскаго востока и христіанъ Европы!.. Право, въ виду такого чуда -- не очень ужъ станемъ обвинять въ суевѣріи севильскую королевскую академію наукъ. Тутъ не знаешь, гдѣ кончается дѣйствительность и начинается галлюцинація; первая кажется даже ярче и невозможнѣе второй... Я говорю о томъ, что севильскіе почтенные академики еще недавно въ сугубо ученомъ сочиненіи доказывали, что если ураганъ 1604 года не разрушилъ Хиральды, то этому башня обязана не крѣпостью своей постройки, не геніальному разсчету алгебраиста Хевара, а свв. дѣвицамъ Хустѣ и Руфинѣ, которыхъ видѣли поддерживающими колокольню. Такъ же обязана, какъ и во время бомбардировки Эспартеро, когда онѣ отбивали отъ нея бомбы и ядра...
   -- Однако! вырвалось у меня, когда Гиччіотъ-и-Серра передалъ мнѣ объ этомъ сочиненіи знаменитыхъ королевскихъ академиковъ.
   -- Поживите въ нашей волшебной Севильѣ -- вы еще и не такимъ чудесамъ повѣрите!.. съ глубокимъ убѣжденіемъ отвѣтилъ мнѣ почтенный фольклористъ -- собиратель мѣстныхъ легендъ и преданій.
   Я уже говорилъ о статуѣ Вѣры и легендахъ, объясняющихъ ея постоянное вращеніе съ ея парусомъ... Старикъ цыганъ въ вечеръ посѣщенія мною Хиральды разсказалъ мнѣ другую...
   -- Вы видите-ли... Статуя "Вѣры" -- наша цыганская покровительница. О, она большая колдунья... Она все знаетъ и все видитъ и только дураки увѣряютъ, что разъ она не изъ бронзы -- такъ ужъ ничего не чувствуетъ и ничего не можетъ! Именно дураки и... пожалуй, англичане!.. Прежде испанцы ужасно обижали насъ -- гитанъ. Такъ обижали, что житья намъ совсѣмъ не было отъ нихъ. Бѣднымъ фламенко (иногда цыгане называютъ себя здѣсь такимъ именемъ) ничего не оставалось, кромѣ смерти. И вотъ мы взбирались бывало на Хиральду и бросались оттуда внизъ. И чѣмъ дальше, тѣмъ все шло хуже, такъ что даже разъ король Санхецъ сказалъ: этакъ у меня скоро и совсѣмъ гитано не будетъ: кто же станетъ тогда пѣть и плясать baile flamenco у меня!.. И самой Вѣрѣ, знаете, надоѣло такое divertimiento. Ботъ она разъ ночью ушла съ Хиральды и явилась къ одному старому цыгану, котораго всѣ уважали въ Тріанѣ, какъ короля.
   -- Собери своихъ, говоритъ она ему,-- и сообщи имъ, чтобы они не смѣли бросаться съ моей Хиральды.
   -- Они, ваша милость, кидаются, потому что имъ жить не въ мочь.
   -- Я знаю, что ихъ обижаютъ эти круглоголовые кастильцы. Ну, такъ я теперь сама стану смотрѣть, чтобы они не дѣлали зла гитано!
   Такъ это, видите-ли, и вышло. Съ тѣхъ поръ Вѣра все и вертится. Какъ гдѣ хотятъ обижать гитано -- сейчасъ Вѣра туда... Ну, ни испанцы насъ уже не трогаютъ, ни мы не бросаемся съ Хиральды...
   Кидались отсюда и не одни фламенко.
   Севилью такъ любили мавры, что послѣ ихъ изгнанія многіе изъ нихъ пробирались назадъ, не одолѣвъ тоски по родинѣ. Но они знали, что жить здѣсь имъ нельзя, что въ тюрьмахъ инквизиціи томятся не мало ихъ братьевъ и на quemadero всегда найдется мѣстечко мавру. И вотъ несчастные старались попасть переодѣтыми въ Севилью, ночью всходили на верхнюю галерею Хиральды, любовались оттуда (тогда еще сторожей-философовъ не было!) картиною Севильи, ихъ Севильи подъ луннымъ свѣтомъ, съ тоскою и блаженствомъ слѣдили въ нѣмомъ упоеніи за тѣмъ, какъ розы и золото восхода одѣвали городъ въ свой багрянецъ и, когда жизнь просыпалась на улицахъ -- съ послѣднимъ крикомъ: "прощай, моя Севилья!" -- бросались въ бездну стоявшую подъ ними. Есть здѣсь у парапета мѣсто, которое даже такъ и называется "предсмертною тоскою мавра". Бываютъ особенно темныя ночи, когда надъ Хиральдою носятся съ безумнымъ плачемъ тѣни прежнихъ повелителей Севильи. Какъ разорванныя и гонимыя вѣтромъ облака, они мелькаютъ мимо ея и вся она -- эта богиня "El-muddin", какъ ее называли мавры, кажется тогда окруженною туманомъ... До сихъ поръ изъ опаленныхъ солнцемъ пустынъ Африки потомки нѣкогда великолѣпныхъ и образованныхъ мавровъ пріѣзжаютъ сюда, плачутъ на Хиральдѣ, глядя на Севилью, и возвращаются черезъ Гибралтарскій проливъ назадъ въ молчаливое и таинственное Марокко!.. Въ Севильѣ поютъ пѣсню, которая говоритъ между прочимъ:
   
   La mejor tierra de Espana
   Aquella que el Betis bana.
   De la que el Betis rodea
   La que la Giralda ojea.
   
   Т. е. лучшій край въ Испаніи -- тотъ, который омывается Бетисомъ (Гвадалквивиромъ), а въ немъ тотъ, который видѣнъ Хиральдѣ...
   Колокола Хиральды -- каждый носитъ имя святого, которому онъ посвященъ. Лучшіе -- Санта Маріа и Санъ-Мичель, остальные: Санъ-Кристрбалъ, с-та Фернандо, с-та Барбара, с-та Инесъ и т. д. Звонари Хиральды продѣлываютъ на ней невозможныя эквилибристическія штуки. Схватясь за веревку отъ колоколовъ, они бросаются съ нею въ бездну подъ Хиральду, описывая громадныя кривыя. Сторожъ весьма серьезно разсказывалъ намъ объ одномъ такомъ, который въ увлеченіи бросился съ веревкой, поднялся на концѣ ея въ высоту, и выпустивъ ее изъ рукъ, исчезъ навсегда невѣдомо гдѣ.
   -- Да гдѣ же именно? Въ городъ упалъ и разбился?..
   -- Нѣтъ, его не нашли!.. Исчезъ -- въ небо унесся... Вотъ какая она наша Хиральда.
   -- Можетъ быть онъ теперь преспокойно сидитъ на лунѣ?
   -- Если не улетѣлъ еще дальше!
   Тутъ я замѣтилъ, что "кустода" не удивить ничѣмъ и поскорѣе ему вручилъ дуро, которымъ соблазнялъ его наканунѣ.
   -- Если вашей милости нужны будутъ когда-либо молитвы смиреннаго служителя церкви... говорилъ онъ мнѣ въ слѣдъ, пробуя въ то же время на зубахъ и бросая о плиты пола монету -- не фальшивая-ли!
   Севильскій соборъ, дѣйствительно, можно назвать однимъ изъ чудесъ свѣта. Онъ ровно на 420 лѣтъ моложе своей бабушки Хиральды. На его мѣстѣ, когда кастильцы заняли городъ, стояла прелестная полусказочная мечеть -- передъ которою знаменитая мескита Кордовы совершенно терялась. Вся бѣлая, сквозная, покоившаяся кружевами воздушныхъ арокъ на мраморныхъ колоннахъ -- она была такъ прекрасна, что св. Фернанъ, завоевавшій Севилью, воскликнулъ:
   -- Это слишкомъ хорошо для храма. Тутъ некогда думать о молитвѣ, тутъ все зоветъ къ жизни и ея наслажденіямъ.
   И тогда же было рѣшено снести прочь съ лица земли мечеть, провинившуюся въ томъ, что она была черезъ-чуръ прекрасна. Ее строилъ все тотъ-же Абу-Юсуфъ-Якубъ -- суровый халифъ, которому и Хиральда обязана своимъ проявленіемъ на свѣтъ. Она занимала то же пространство, на которомъ покоится нынѣшній соборъ, и въ свое время считалась громаднѣйшимъ зданіемъ всего міра. Когда св. Фердинандъ разсчиталъ, во что обойдется сломать ее -- онъ пришелъ въ нѣкоторый ужасъ, почему и рѣшили "пока" оставить ее, но только пока. Ее освятили въ христіанскій храмъ, и съ 1248 до 1401 г. въ ней служили мессы, не трогая ея. Разумѣется, кастильцы закрасили ея чудные арабески, выломали изразцы и ободрали всю арабскую роскошь облицовки. Но въ 1401 г. средства собора были уже громадны! Настолько громадны, что со всѣхъ концовъ Испаніи были приглашены сюда лучшіе архитекторы и въ торжественномъ собраніи своемъ капитулъ обратился къ нимъ съ слѣдующимъ заявленіемъ:
   -- Воздвигните на мѣстѣ этой мечети соборъ такой, котораго ничто не могло-бы превзойти по размѣрамъ и величію. Чтобы ни одинъ памятникъ въ мірѣ не могъ соперничать съ нимъ въ красотѣ! Короче дѣлайте такъ, чтобы, видя его въ послѣдствіи, говорили, что мы всѣ безумны: вы -- его задумавшіе, мы -- на него израсходовавшіеся.
   Черезъ сто восемнадцать лѣтъ соборъ былъ готовъ. Это настоящій монументъ католической Испаніи. Чтобы создать подобныя сооруженія, надо было убить всѣ духовныя силы народа. Весь онъ ушелъ въ эту могучую громаду и послѣ уже не въ состояніи былъ произвести ничего достойнаго своего величія и силы. Это былъ, страшный, полубезумный порывъ творчества, его delirium, за которымъ, какъ реакція, наступило полное бездѣйствіе. Испанія его переживаетъ до сихъ поръ!.. Всѣ стили, всѣ орнаменты были употреблены въ дѣло, и это разнообразіе нисколько не нарушаетъ строгости общаго, его изумительной цѣльности, потому что оно слишкомъ колоссально, чтобы замѣчать подробности убора и отдѣлки. Севильскій соборъ васъ давитъ -- вы точно въ первозданномъ гротѣ, чудовищномъ, изъ каждаго сталактита котораго можно устроить башню, изъ каждаго камня -- дворецъ. Пока къ нему привыкнешь -- дѣлается страшно... Это та же бездна, только не внизъ, а вверхъ -- точно кто-то ее опрокинулъ надъ вами. Только черезъ нѣсколько времени, освоясь съ нею, начинаешь давать себѣ отчетъ о ея деталяхъ, любоваться ими. Первое время я ходилъ точно отуманенный. Мнѣ все казалось, что меня подхватитъ и унесетъ въ эту страшную высоту. Св. Петръ въ Римѣ громаднѣе, но вы не замѣчаете его размѣровъ; есть соборъ богаче, есть выше, какъ, напримѣръ, Кельнскій, но ни св. Петръ, ни св. Маркъ въ Венеціи, ни Кельнскій -- не производятъ такого подавляющаго впечатлѣнія. Если надо было показать ничтожество человѣка и величіе католическаго идеала, то эта каменная масса достигла такой цѣли вполнѣ. Это -- безконечная симфонія изъ камня, мрамора, бронзы, золота и серебра -- и именно симфонія бетховенская, подхватывающая васъ и уносящая въ такой безмѣрный просторъ, въ такую бездну, гдѣ отдѣльные міры пропадаютъ, и лицомъ къ лицу съ вами является осуществленная въ одномъ воплощеніи цѣльная и нераздѣльная вселенная!.. Это что-то такое, послѣ чего начинаешь понимать, что народъ могъ погибнуть, создавъ подобное чудо, и не сожалѣть о своей гибели. Послѣ такого страстнаго, бѣшенаго каменнаго порыва къ небу, надо было или унестись на вѣки отъ земли въ его недосягаемую безконечность, или упасть и разбиться до смерти!.. Остаться жить нельзя было -- Испанія католическая, Испанія соборовъ, Испанія св. братства, крусады и инквизиціи и расшиблась, и такъ расшиблась, что сколько вѣковъ ужъ она умираетъ и умираетъ мучительно, долго, безнадежно. Тяжело, невыносимо тяжело присутствовать при этой агоніи, видѣть ее!..
   Да! Именно народъ -- во владѣніяхъ котораго не заходило солнце, могъ сдѣлать такія сооруженія. Другой даже цѣною смерти своей, не довелъ-бы ихъ и до половины!
   Для перваго знакомства съ севильскимъ соборомъ, выберите лунную ночь, когда всѣ второстепенныя линіи сливаются, когда небо кажется такъ глубоко и прозрачно, и все уносится къ нему, въ ореолѣ мечтательнаго таинственнаго свѣта, когда мистическій порывъ земли къ небу видится вамъ не остановившимся въ безсиліи, а все дальше уходящимъ въ высоту воздушную. И въ этой тишинѣ кругомъ собора его стѣны, похожія на стѣны кордуанской мечети -- растутъ на вашихъ глазахъ, фасады и порталы раздвигаются въ призрачный сумракъ, арки ширятся -- и еще минута, и вамъ кажется, что онѣ окончутся гдѣ-то тамъ подъ этими кроткими и чистыми звѣздами... Хиральда рядомъ является истинною мачтою этого каменнаго корабля, медлительно и царственно плывущаго въ безбрежномъ океанѣ вселенной. Все исчезаетъ кругомъ: и дворцы, и улицы, и площади -- и весь этотъ бѣлый городъ кажется провалившимся въ какую-то бездну -- только одинъ этотъ соборъ остается могучимъ памятникомъ творчества однихъ и... безумія другихъ...
   Но если для того, чтобы пережить такія ощущенія, надо подойти къ собору въ Севильѣ лунною ночью, то для знакомства съ нимъ внутри выберите вечеръ... Мнѣ повезло: въ это время была "феріа" -- религіозныя процессіи наполняли весь городъ невиданнымъ, хотя и театральнымъ блескомъ, но о нихъ потомъ! Въ соборѣ Ганаре и другіе отроки пѣвцы исполняли знаменитое "мизерере" испанскаго композитора Эслава, съ громаднымъ оркестромъ. Когда мы вошли -- тьма и сумракъ были передъ нами. Только вдали свѣтилось что-то... "Гдѣ-же это море огня?" спросили мы у проводника, "гдѣ-же это море огня, о которомъ говорятъ?" -- Тотъ улыбнулся. "Мы еще не дошли до него!.." Мы двинулись. Въ мистическомъ мракѣ -- смутно, направо и налѣво, впереди и позади -- чудились тысячи людей, какъ и мы стремившихся къ. этому свѣтившемуся вдали пятнышку... Мы слышали гулъ ихъ голосовъ, но еще не видѣли людей. Въ подземныхъ пещерахъ тартара также должны неопредѣленно, полутонами рисоваться блуждающія тѣни умершихъ... Наконецъ, свѣтлое пятнышко точно расширилось... Мы уже различаемъ силуэты чудовищныхъ колоннъ... Еще нѣсколько минутъ и мы вступаемъ въ "море свѣта..." Слѣпитъ!.. Такъ называемый "Монументъ" -- устраиваемый для Страстной недѣли здѣсь, не только что горѣлъ тысячами огней, намъ казалось, что но его золоту и серебру, сверкающими формами уходившимъ въ недосягаемую высь, струились какіе-то ливни свѣта... "Лѣстница", которую Іаковъ видѣлъ во снѣ, во всей ея славѣ, съ ангелами -- не могла быть ярче, величавѣе, великолѣпнѣе этой!.. На серебрѣ и золотѣ -- водопадами горѣли брилліанты, рубины и изумруды. Огни свѣчей, безчисленныхъ, какъ казалось, сливались въ одинъ сверкающій миражъ, лампады въ немъ висѣли, какъ звѣзды среди свѣтоноснаго неба... Съ вышины собора -- волны какого-то другого огня. Смотришь и не знаешь -- видишь-ли его дѣйствительно или грезится!.. И вдругъ въ эту самую минуту, откуда-то, точно изъ неразличимой и недостижимой дали донеслись и величественные и печальные въ одно и то же время звуки. Они все росли и росли; росли съ раздвигавшимися въ высоту арками собора, ширились съ ними и въ то же время, могуче усиливаясь, наполняли своею смертною тоскою всю его страшную бездну. Скоро они бурнымъ, разметывающимъ вихремъ ворвались въ каждую душу, стихійнымъ ураганомъ неслись надъ тысячами людей, павшихъ на колѣна, замирали въ мистическомъ сумракѣ оставшихся позади арокъ, но на смѣну имъ звучали новые и новые валы нечеловѣческаго отчаянія и сверхъестественной муки... Милліоны душъ мучились въ нихъ, мучились въ загробномъ мракѣ безъ надежды и вѣры, вся вселенная, казалось, плакала и вдругъ нѣжное, ласковое дуновеніе, какіе-то свѣтлые аккорды, что-то -- отъ чего тоска замирала и текла по землѣ... Мгновенная тишина ожиданія... Міръ, призываемый къ любви и спасенію, еще не вѣритъ... а дуновеніе надежды ростетъ и ростетъ, свѣтлые аккорды вѣры обвиваются вокругъ каждой колонны, наполняютъ бездонные купола и разомъ охватываютъ все кругомъ порывомъ такого неизъяснимаго счастья, что вамъ кажется, что ваше сердце переросло и этотъ соборъ и всю вселенную, что въ немъ, до сихъ поръ такомъ маленькомъ и ничтожномъ, вдругъ забились безчисленные пульсы цѣлыхъ міровъ, что всю любовь земли и небесъ вы носите въ одной своей, обрѣвшей безсмертіе, душѣ...
   Не хотѣлось уходить отсюда. Нѣжная идиллія бѣлыхъ улицъ Севильи, послѣ только что пережитыхъ впечатлѣній, казалась такой ничтожной, незамѣтной...
   Теперь позвольте разсказать, что такое севильскій соборъ.
   Войдемте сначала въ patio de los naranjos. Это, кстати, подъ самою Хиральдой и здѣсь больше всего сохранился старый арабскій характеръ мечети.. Вѣроятно севильскіе каноники разрѣшили оставить часть мечети, и слава Богу! На величавомъ силуэтѣ царственной базилики она является цвѣткомъ, прижавшимся къ нему. Это противоположеніе даже необходимо для красоты цѣлаго. Безъ этой нѣжной улыбки соборъ былъ-бы слишкомъ холоденъ снаружи. Здѣсь точно теплится солнечный свѣтъ. Въ старый "апельсинный дворъ" арабской мечети надо пройти черезъ "Puerta del Perdon". "Врата прощенія" сохранили свою мавританскую арку, тонкія изваянія арабскихъ художниковъ и два свода около характерными восточными подковами. Кастильскіе строители поставили только по сторонамъ этихъ вратъ статуи апостоловъ и ангеловъ, надъ чуднымъ сводомъ всюду вдѣлали барельефъ съ изображеніемъ сценъ изъ священнаго писанія и надъ всѣмъ этимъ поставили ажурный фронтонъ съ маленькими колоколами въ его амбразурахъ. Передъ вратами прощенія древнія колонны, соединенныя цѣпями, какъ это было и передъ Кордуанскою мечетью. Оставляя этотъ входъ позади и оглянувшись на него, вы убѣдитесь, что и съ этой стороны архитектура мало измѣнила старыя арабскія линіи и облицовку Puerta del Perdon, за то кастильцы не могли не срубить девяти десятыхъ прекрасныхъ апельсинныхъ деревьевъ, когда-то во времена халифовъ, покрывавшихъ все это patio. Даже капитулъ Кордуанскаго собора оставилъ вѣковыя деревья рости на свободѣ, севильскій нашелъ, что они здѣсь даютъ слишкомъ много тѣни и могутъ отвлекать богомольцевъ отъ посѣщенія самой базилики. Я съ грустью смотрѣлъ на эти остатки стараго великолѣпнаго сада. Солнце, щедро обливало ихъ яркими лучами, въ плотной и темной листвѣ, какъ золото, горѣли поспѣвшіе апельсины, глядясь въ воду бассейна, въ которомъ мавры совершали нѣкогда свои омовенія! Я сѣлъ около. Мысль невольно уносилась въ далекое прошлое, когда вокругъ этого patio тѣснились арабскія постройки, медресса, жилища улемовъ и имама, какъ и гдѣ уединялись передъ богослуженіемъ въ мечети знатнѣйшіе эмиры... И въ то же время, какъ невольный вздохъ о прошломъ заканчивалъ эти воспоминанія ощущеній, невыразимое счастье охватывало меня. Въ самомъ дѣлѣ, все, о чемъ мечталось чуть не со школьной скамьи, теперь было передо мною. Этотъ поэтическій городъ, это андалузское небо, этотъ соборъ, на гравюры котораго бывало засматривался я, завидуя тѣмъ, кто могъ затеряться подъ его сводами, тѣмъ, кто безмолвно стоялъ, уходя въ благоговѣйныя созерцанія картинъ Мурильо!.. Я нарочно длилъ минуты передъ тѣмъ какъ войти въ этотъ величавый "памятникъ безумія севильскаго капитула". Передо мною въ глубинѣ двора онъ подымался августѣйшею своею массой, царственными башнями, башенками, стрѣлками. Противъ Puerta del Perdon, черезъ дворъ, порталъ трансекта являлся самъ по себѣ громаднымъ сооруженіемъ, хотя только верхняя часть его оказывается конченою. Мраморныя кружева, тонкія балюстрады, готическія розетки, позолоченныя солнцемъ, чудятся какою-то драгоцѣнной ювелирною работою, а въ башенкахъ, по сторонамъ, каждый камень отдѣланъ точно филигранною рѣзьбою, на которой несомнѣнно, на зло кастильской ненависти, отразилось арабское вліяніе. Я вошелъ въ соборъ черезъ другія врата, которыя называются "дверями крокодила". Дѣло въ томъ, что нѣкогда султанъ Египта прислалъ въ подарокъ одному изъ безчисленныхъ Альфонсовъ крокодила. Невиданное животное такъ поразило наивнаго короля, что онъ приказалъ повѣсить его изображеніе въ соборѣ. Тоже, что и въ Венеціи, гдѣ всегда путешественники, купцы, полководцы, патриціи, все, что ни удавалось только добыть имъ страннаго или замѣчательнаго, непремѣнно ставили, вѣшали въ соборъ св. Марка, вдѣлывали въ его стѣны, втаскивали на его кровлй, начиная римскими, бронзовыми конями и кончая не совсѣмъ приличными изображеніями различныхъ деталей языческаго культа Пана. Эти "врата крокодила" кажутся совершенно погруженными во-тьму. Около нихъ на patio -- небольшая каѳедра; съ нея еще недавно проповѣдывали на открытомъ воздухѣ...
   Какъ странны фигуры, изображенныя на этихъ вратахъ. Кажется, что входишь къ колдуну! восклицаетъ англійскій путешественникъ. Я вспомнилъ это, когда самъ проходилъ мимо. Это зеленое чрево громаднаго крокодила вверху, эти уродливые силуэты но сторонамъ. Еще нѣсколько шаговъ въ нѣкоторой нерѣшимости. Что это передъ вами? Вчера -- ночью, положимъ, здѣсь и должно было быть темно, ну, а теперь, когда солнце такъ ослѣпительно ярко горитъ за этими стѣнами?.. Что это за черная бездна надъ вами, и передъ вами, и по сторонамъ. Вы смутно отличаете вверху, направо и налѣво какія-то гигантскія линіи, развѣтвленія чудовищныхъ аркадъ, купола, уходящіе чуть не подъ самое небо. Именно смутно! 93 громадныхъ окна, прорѣзавшихъ стѣны собора вверху, недостаточны для этой безграничной каменной пустыни. Вы могли видѣть, что тамъ въ высотѣ сквозь эти окна, изъ которыхъ каждое годилось бы въ крѣпостныя ворота, льются волны неопредѣленнаго загадочнаго свѣта и, ничего не озаряя, теряются въ мистическомъ сумракѣ этой бездны... Гдѣ то далеко-далеко въ глубинѣ, точно полураскрытый красный глазъ -- смотритъ на васъ готическая розетка. Безконечность вамъ чудится всюду -- въ даль, въ высоту, въ ширь. Испытываешь такое ощущеніе на первыхъ порахъ, что кажется страшно переступить изъ вратъ въ соборъ. Чудится подъ ногами пропасть, въ которую и полетишь. Нѣчто подобное я помню во время посѣщеній полусказочныхъ подземныхъ гротовъ. Тамъ также каждый шагъ дается цѣною нѣкотораго усилія надъ собою. Въ невѣрномъ свѣтѣ, неопредѣленно обрисовываясь, исчезаютъ въ высотѣ громадныя связи-союзы колоннъ, только тамъ подъ этими угадываемыми сводами развѣтвляющихся каждая отдѣльно. Корабль собора буквально ужасаетъ своимъ величіемъ и мракомъ. Какая разница со свѣтлою Хиральдою, съ улыбающейся фантасмагоріей кордуанской мечети. Это -- катакомба, раздвинувшаяся въ безконечность, это темница -- точно выстроенная на цѣлый міръ, чтобы его задушить въ ея тьмѣ, зловѣщая, строго соотвѣтствующая именно испанскому, воинствующему католицизму, который у вѣрующаго требовалъ только одного -- страха и полнаго уничтоженія его "я".
   Взглядъ здѣсь не скоро привыкаетъ къ темнотѣ...
   Но когда вы и освоитесь съ нею и разберетесь нѣсколько -- все равно впечатлѣнія не слабѣютъ, не дѣлаются болѣе свѣтлыми... Вы различаете около себя много черныхъ фигуръ. Это закутанныя въ кружевныя мантильи севильянки сидятъ на плитахъ собора... Однѣ молятся, другія перешептываются между собою, третьи работаютъ вѣерами по направленію къ ихъ новіо, прислонившимся къ колоннамъ... Т. е. не колоннамъ, а соединеніямъ колоннъ, изъ которыхъ каждое годилось бы на то, чтобы изъ нее выкроить большую колокольню для особаго собора. Взглядъ слѣдуетъ за этими силуэтами, точно исчезающими въ небесахъ, голыми, никакимъ изображеніемъ, никакой нишею не отвлекающихъ вашей мысли отъ величія общаго. Сото -- посреди охвачено высочайшею рѣшеткою. Его само но себѣ можно было бы счесть крупнѣйшимъ сооруженіемъ, а оно теряется въ пустынѣ этого собора, какъ теряются въ немъ десятки капеллъ... Подойдите къ этой рѣшеткѣ, тамъ на ступеняхъ алтаря стоятъ свѣчи, высокія какъ мачты. Гигантскіе органы надъ головами молящихся вытянули не только въ высоту свои іерихонскія трубы, но по обычаю испанскихъ церквей и горизонтально... Ихъ жерла зіяютъ совершенно какъ зѣвы какихъ-то дальнобойныхъ орудій...
   Всѣ капеллы собора снизу до верху наполнены сокровищами искусства, неисчислимыми богатствами. Каждая -- сама по себѣ цѣлый музей, а сакристіа, зала капитула -- потребовали бы по цѣлому тому каждая для одного перечисленія своихъ скульптуръ, картинъ, золотыхъ и серебряныхъ шедевровъ, уборовъ изъ драгоцѣнныхъ камней, рѣдкостей и т. д., не говоря ужъ о безчисленныхъ кустаріяхъ, реликвіяхъ, канделябрахъ, чашахъ, вазахъ, парчахъ, шитыхъ жемчугами, тіарахъ, представляющихъ каждая цѣнность любого собора... Могущество здѣшняго капитула опредѣляется тѣмъ, что въ соборѣ и его капеллахъ ежедневно служатъ пятьсотъ мессъ! Еще недавно каноники собора были окружаемы прислугою, достойною монарховъ, они являлись сюда въ великолѣпныхъ золоченыхъ каретахъ, покрытыхъ серебряными гербами, Лошади ихъ оцѣнивались десятками тысячъ песетъ. Когда эти каноники служили мессы, пышно одѣтые служки обвѣивали ихъ громадными опахалами изъ страусовыхъ перьевъ, украшенными жемчугомъ и драгоцѣнными камнями. Каноники собора держали своихъ музыкантовъ, своихъ пѣвцовъ. Подъ Севильей имъ принадлежали великолѣпныя виллы. Аспаль фараче было наполнено именно такими!..
   Пышность безъ конца! Здѣсь, въ полномъ смыслѣ слова, соединеніе восточной роскоши съ суровымъ аскетизмомъ кастильскихъ монаховъ. Исламизмъ и католицизмъ нигдѣ не сливаются до такой степени органически въ одно цѣлое, какъ именно въ Севильскомъ соборѣ. Смотришь и не знаешь: кого поминать -- пророка Магомета, или св. Терезу -- излюбленную подвижницу испанцевъ. Вамъ грезятся здѣсь тѣни и Омара, и Луиса де Леона. Въ сумракѣ, за чудовищными колоннами, не знаешь на кого наткнешься. Выступятъ-ли вамъ на встрѣчу зловѣщіе Торквемада съ Вальверде, или же грозныя Омміады. Всѣ они внесли свою черту въ это сооруженіе. И востокъ и западъ здѣсь соперничаютъ въ общемъ порывѣ ихъ къ нёбу. Готическая смѣлость здѣсь сочеталась съ арабской легкостью, католическое отрицаніе земли, презрѣніе къ радостямъ жизни одѣлось въ пышные покровы такъ любившихъ эту жизнь, и именно на этой землѣ, великолѣпныхъ халифовъ Севильи.
   Таковъ этотъ соборъ на первыхъ порахъ. Такимъ онъ является и впослѣдствіи -- когда съ нимъ ознакомишься короче.
   Этотъ каменный великанъ могъ-бы одинъ раззорить небольшое государство. Въ самомъ дѣлѣ, прислушайтесь къ языку цифръ. Онѣ здѣсь очень краснорѣчивы. Пять кораблей собора, съ ихъ восьмидесятые капеллами и алтарями сжигаютъ въ годъ 25,000 фунтовъ масла и 25,000 фунт. воска. Въ то же самое время въ священные сосуды идетъ 19,000 литровъ вина. Всѣхъ картинъ здѣсь около 12,000, статуй до 8,000. Во время постройки собора одна облицовка половъ его бѣлымъ мраморомъ обошлась въ сумму, соотвѣтствующую номинально 800,000 песетъ, но тогда деньги были въ 12 разъ дороже, что даетъ нынѣ сумму около 10.000,000 п. Ex-voto, принесенные въ даръ страдальцами, получившими здѣсь исцѣленіе, всѣ эти серебряныя и золотыя сердца, руки, костыли и проч., и проч., и проч., уже шестьдесятъ два года какъ не считаются, потому что цифры ихъ стали чудовищными. Теофиль Готье иначе не умѣлъ выразить величины этого сооруженія, какъ сказавъ, что соборъ Парижской Богоматери могъ-бы подъ сводами севильской базилики прогуливаться, высоко поднявъ голову и не задѣвъ ею потолка. Онъ подразумѣвалъ свой соборъ съ его башнями включительно. Зажигающіяся на Пасху здѣсь свѣчи вѣсятъ каждая 1000 килограммовъ, въ это же время двадцать четыре человѣка едва подымаютъ кустодію, имѣющую въ высоту четыре метра. Не было испанскаго художника, который не посвятилъ-бы своей кисти собору. Его украсили своими работами Мурильо, Кампана, Херрера, Вальдекъ Леаль, Варголь, Сурбаранъ, Хуанъ-де-ла Рокласъ, Алонсо Кано и сотни другихъ. Если-бы все наличное населеніе Севильи собралось въ соборъ -- оно бы заняло только его половину.
   Что прибавлять еще къ этимъ цифрамъ?
   Въ соборъ ведутъ девять воротъ, одинаково громадныхъ. Мы говорили о двухъ, объ остальныхъ умолчимъ. Нѣтъ возможности, нѣтъ мѣста сказать обо всемъ, что тутъ есть чудеснаго или просто колоссальнаго. Весь соборъ преувеличенъ и каждая деталь его кажется также преувеличенной. Retablo, силлеріа -- это все требуетъ точнаго и подробнаго изученія. На все это были потрачены. геніями зодче. ства, ваянія и живописи сотни лѣтъ! Этому собору недостаетъ одного: среднихъ вѣковъ. Современная толпа теряется въ немъ, она ему не къ лицу. Здѣсь хочется видѣть суровыхъ конквистадоровъ, закованныхъ въ сталь и желѣзо, одѣтыхъ въ парчу и бархатъ, шитыя золотомъ мантіи, яркую пышность вельможъ. У С. С. Барбудо, современнаго испанскаго художника, есть превосходная картина "Королевская свадьба". Онъ изобразилъ севильскій соборъ во всей пышности его и во всемъ величіи недавняго прошлаго, когда въ мистическомъ сумракѣ такихъ именно сооруженій рѣшались судьбы цѣлаго міра! Или лучше не судьбы, а способы его уничтоженія. Надо отдать справедливость человѣконенавистникамъ стараго, недобраго времени: они умѣли составлять mise en scène и театральные эффекты въ такой обстановкѣ, какую даетъ этотъ соборъ, были потрясающи. Толпы прелатовъ, сверкающихъ золотомъ, точно залитыхъ струями драгоцѣнныхъ камней, при свѣтѣ безчисленныхъ лампадъ, эта бездна мрамора, серебра, изваяній кругомъ, эти колонны, являющіеся точно связью земли съ небомъ, должны были такъ кружить головы народу, что они уже не. допускали никакихъ сомнѣній въ "божественномъ" правѣ сановниковъ католицизма жечь людей сотнями на отвратительныхъ "quemadero"...
   Что такое отдѣльныя капеллы севильскаго собора (всѣхъ описать нельзя!)? Я скажу только объ одной изъ нихъ, о Capilla mayor, гдѣ находятся могилы св. Фердинанда III и другихъ королей, еще не доходившихъ до холоднаго звѣрства Филиппа II и не утрачивавшихъ человѣческихъ чертъ. День, когда намъ назначено было придти сюда, какъ нарочно удался яркій... На улицахъ пахло апельсинными цвѣтами, въ "patio de los naranjas" все было такъ напоено ихъ благоуханіемъ, что даже дышалось съ трудомъ. Съ юго-запада вѣяло освѣжающею прохладой. Точно на крылахъ своихъ вѣтеръ доносилъ сюда дыханіе Атлантическаго океана. Насъ уже ожидалъ одинъ изъ канониковъ собора. Онъ отворилъ двери -- солнце ударило въ капеллу и мгновенно засверкало на множествѣ коронъ, гербовъ, рукоятьяхъ мечей, на парчѣ и золотѣ гробовъ... Направо похороненъ Альфонсъ X "ученый" -- сынъ св. Фернана, на парчѣ въ нишѣ у него корона и мечъ. Напротивъ его мать Беатриса, жена завоевателя Севильи, надъ нею въ нишѣ тоже корона, но разумѣется безъ меча. Мнѣ эта капелла съ перваго взгляда напомнила такую-же главную бургосскаго собора. Такая-же старинная скульптура... На дверяхъ конная статуя св. Фернана, замахнувшагося на халифа Севильи, склонившагося передъ нимъ на колѣни. Позади -- связанный мавръ. Согласитесь сами, что для святого этотъ жестъ довольно страненъ! Подъ статуею надпись: "Освободителю Севильи донъ Фернану III"'. Въ росписныя окна съ гербами этого короля струился матовый свѣтъ, извнѣ играя радужными отблесками на громадныхъ серебряныхъ кадилахъ. За рѣшеткою серебряная гробница "святого" короля... Нашъ проводникъ торжественно отворилъ ей двери.
   -- Хотите видѣть короля? спросилъ меня капелланъ.
   Онъ отвернулъ серебряную боковую часть гробницы точно крышку и къ стеклу, закрывавшему съ этой стороны св. Фернана, поднесъ большую восковую свѣчу. Мгновенно за нимъ, за этимъ стекломъ, засверкала парча, нѣжною бѣлизною опредѣлились кружева и ярко вспыхнули драгоцѣнные каменья настоящей короны, въ которой и лежитъ король... Вотъ его высохшее лицо, оскаленная челюсть, нижняя отвалилась... Руки тоже высохли... Онѣ отъ времени стали яркокрасными и сложены на груди въ кружевахъ, изъ подъ которыхъ противно багровѣетъ это возбуждающее теперь одно любопытство празднаго зрителя тѣло. За гробомъ въ нишѣ -- вся въ брилліантахъ Мадонна походной церкви св. Фернана. Надъ ея балдахиномъ сверкаетъ громадный въ кулакъ изумрудъ... Серебро вездѣ. Имъ залита сплошь эта капелла!..
   Отсюда мы спустились въ нижнюю часовню. Тутъ величайшею святынею считается маленькая статуя Богородицы, слѣдовавшая за королемъ въ бояхъ. Она была придѣлана къ его сѣдлу. Въ боковыхъ нишахъ покоятся останки Петра Жестокаго, Маріи Падиллы и ихъ дѣтей. Все мрачно. Все дышетъ тлѣніемъ, все говоритъ о смерти и уничтоженіи... Стоило въ самомъ дѣлѣ стереть съ лица земли одинъ изъ лучшихъ халифатовъ мусульманскаго міра, сотни тысячъ счастливыхъ людей выбросить на произволъ судьбы, въ спаленные небомъ пески африканской пустыни, наполнить цѣлый край ужасомъ, напоить его раскалившуюся землю кровью до-сыта, чтобы тебя показывали, какъ показываютъ какое-нибудь чудовище въ кунсткамерѣ, поминутно тревожа твой прахъ!.. Не правъ-ли былъ тотъ халифъ, который приказалъ написать на своей гробницѣ: "все пройдетъ -- и слава, и сила, и величіе, и память о твоихъ побѣдахъ -- останется одно доброе, посѣянное тобой..." Оно не погибнетъ. Оно дастъ пышные ростки, но, сидя подъ тѣнью дерева, поднявшагося изъ нихъ, потомокъ все-таки не будетъ знать твоего имени... Оно звукъ, затерявшійся въ пустынѣ, лучъ, погасшій во мракѣ!..
   Вотъ подъ лиловымъ бархатомъ -- Марія Падилла...
   Сколько слезъ пролила эта несчастная подруга кровожаднаго тирана. Сколькихъ спасла она, рыдая у его колѣна, но гораздо большее число хотѣла спасти и не могла... И рядомъ, подъ коричневымъ бархатомъ покрова, самъ онъ -- Петръ Жестокій, братоубійца и въ свою очередь погибшій отъ руки брата!.. И оба -- она и онъ, одинаково недвижны, одинаково заперты въ свои ящики, одинаково всею этою пышностью заслонены отъ свѣта, отъ звуковъ, отъ жизни... Я невольно рисовалъ себѣ -- какъ эта робкая и нѣжная красавица ласкала злобнаго и безпощаднаго тирана. Чего въ ней было больше -- смиренія передъ самою судьбой или ужаса передъ нимъ?.. Вотъ она, схвативъ его за ногу, простерлась въ смертной мукѣ на мраморныя плиты Алькасара... Вся въ слезахъ, она молитъ его пощадить его же брата...
   -- Я сказалъ нѣтъ!..
   -- Да за что же, за что? рыдала она.
   -- Намъ обоимъ тѣсно въ мірѣ.
   Тѣсно... А теперь этотъ черный ящикъ ему просторенъ и онъ уже не жалуется въ немъ на тѣсноту!..
   Отсюда мы опять ушли въ таинственный сумракъ собора.
   Послѣ всѣхъ пережитыхъ впечатлѣній хотѣлось остаться одному, среди этихъ колоннъ, у которыхъ видны только основанія, сами же онѣ пропадаютъ въ высотѣ, точно уходя въ ночное небо. Смотришь туда и ждешь, не засвѣтятся-ли тамъ, звѣзды, не взойдетъ-ли мѣсяцъ и не обольетъ-ли эти колонны, эти стѣны, все это великолѣпіе кругомъ своимъ голубымъ сіяніемъ... Но мракъ все сгущался и сгущался вверху... Какъ ничтожны и жалки казались люди внизу... Точно плѣсень жалкая, едва замѣтная, поднявшаяся на старомъ камнѣ!.. Не знаю, сколько времени я оставался здѣсь, какъ въ однихъ изъ вратъ сверкнуло что-то. Въ ихъ громадной аркѣ показались "кающіеся" въ бѣлыхъ капюшонахъ... Они шли и шли, безконечно пропадая въ сумракѣ собора, точно проваливаясь въ немъ... Молча и не слышно продвигались они въ немъ, какъ вдругъ вдали вспыхнули тысячи огней и засіяло одиноко и царственно въ страшной глубинѣ громадное распятіе... Чу?.. Раскаты грома? Нѣтъ это пѣніе... Пѣніе, сопровождаемое звуками изъ 30,000 трубъ органовъ... Вблизи они бы оглушили -- здѣсь эта широкая музыка подхватываетъ и уноситъ васъ въ неоглядную вышину безсознательнаго восторга. Еще нѣсколько минутъ -- и точно цѣлый водопадъ небеснаго огня заструился по золотой массѣ "монумента", воздвигнутаго среди бѣлыхъ колоннъ надъ гробницею съ гостіею. Тутъ все -- серебро, обвитое золотыми листьями, и гробница, и самый монументъ, и триста шестьдесятъ засверкавшихъ надъ ними громадныхъ лампадъ... Въ ослѣпительномъ блескѣ едва различаешь въ монументѣ колѣнопреклоненнаго Христа, вѣнчаемаго терновымъ вѣнцомъ. Брилліанты, рубины и изумруды обливаютъ его отовсюду. Надъ нимъ подъ колоннами -- Ессе homo! Еще выше -- Голгофа съ тремя крестами, но они уже возносятся на такую головокружительную высоту, что туда трудно смотрѣть; надо отойти назадъ далеко!.. Что это за гулъ кругомъ? Тысячи севильянокъ рыдаютъ, стоя на колѣнахъ... Нѣкоторыя простолюдинки, въ религіозномъ трансѣ, рвутъ волосы, царапаютъ себѣ лица... Одна около меня упала и ее бьетъ всю. Другая замерла, устремивъ большіе глаза на распятіе, замерла, какъ загипнотизированная, только все больше и больше блѣднѣетъ ея лицо, да ярче и ярче сверкаетъ взглядъ. Весь на свѣту вырѣзался въ сторонѣ гигантскій канделябръ, на которомъ пятнадцать статуй святыхъ и каждая, кажется, держитъ въ рукахъ чуть не факелъ... Это нельзя назвать свѣчами... "Gusta liste"? Нравится вамъ? Оглядываюсь -- знакомый каноникъ. И онъ начинаетъ мнѣ перечислять сокровища, цѣлымъ хаосомъ разсыпанныя кругомъ. Но перечисляетъ по своему. Онъ не говоритъ о томъ, сколько великихъ художниковъ трудилось надъ ними, нѣтъ. Онъ самодовольно забиваетъ мою голову указаніемъ пудовъ серебра или золота, пошедшихъ на то или другое изъ этихъ сокровищъ. Вотъ позади блеснули факелы и въ общую гармонію собора ворвалась новая освѣжающая струя кроткой и радостной молитвы. Что это? Оглядываюсь -- поютъ дѣти. Сотни дѣвочекъ, въ бѣломъ, въ цвѣтахъ, съ вздрагивающими у нихъ за плечами сквозными крыльями, явились въ соборъ... Только этой свѣтлой и нѣжной черточки не доставало его величію... Это -- пріюты и воспитательные дома. Они здѣсь содержутся отлично, такъ что матери не боятся отдавать туда своихъ дѣтей. Въ глухихъ улицахъ испанскихъ городовъ вы часто увидите у стѣны въ нишѣ чистую и мягкую колыбель и около ручку звонка. Бѣдныя женщины приносятъ ребенка, укладываютъ его въ колыбель, дотрогиваются до звонка и невидимый механизмъ мгновенно поворачиваетъ нишу внутрь и дитя разомъ въ теплой комнатѣ, въ рукахъ у монахинь, всю жажду любви и ласки сосредоточивающихъ на этихъ беззащитныхъ созданіяхъ.
   Слѣдующій мой визитъ въ соборъ былъ картинѣ Мурильо -- св. Антоній Падуанскій... Она до сихъ поръ жива въ моей памяти. На клочкѣ этого полотна вся безконечность неба, вся его страшная глубина, изъ которой несется младенецъ Іисусъ, нѣжный, божественный, сіяющій любовью и благоволеніемъ. И какъ несется... Я стоялъ, стоялъ и вдругъ протянулъ руки... Едва въ себя пришелъ. Мнѣ показалось, что Онъ сейчасъ выдѣлится изъ этого полотна и упадетъ на насъ... Онъ летитъ на васъ, его уже нѣтъ на холстѣ этой картины. Вы у него почти не видите контуровъ. Они нѣжнѣе неба, они сливаются съ нимъ. Онъ не отдѣльная фигура, нѣтъ, въ немъ сосредоточилась вся красота и глубина, и свѣтъ неба... А св. Антоній -- онъ видитъ Христа... Онъ протянулъ руки, молитва его услышана и небесный Утѣшитель самъ стремится утолить эту безконечную жажду вѣры и любви къ нему!.. Это просто, какъ евангельское повѣствованіе, и величественно, какъ оно. Отсюда не хочешь уходить. Какая-то ласка прокрадывается въ сердце, незамѣтно для васъ самихъ; вы улыбаетесь, счастливый и радостный, точно страшная загадка жизни вдругъ открылась вамъ такимъ благовѣстіемъ неудержимаго восторга, что передъ нимъ должны сойти съ души вашей всѣ тучи недавнихъ сомнѣній, весь туманъ стараго горя. Это цѣлая поэма обновленнаго человѣческаго духа, это величайшее торжество надежды! Грубые андалузскіе мужики плачутъ передъ св. Антоніемъ Мурильо, женщины считаютъ художника святымъ и говорятъ, что младенецъ Христосъ самъ слеталъ съ небесъ, чтобъ тотъ могъ перенести его такъ на полотно своею божественною кистью.
   И тутъ-же величайшая профанація, которою только могло отплатить подлое человѣчество художнику, давшему ему такія мгновенія неизмѣримаго счастья. Одинъ уголъ картины: именно вся фигура св. Антонія вырѣзана и снова подшита. Это уже не легенда. Какой-то англичанинъ подкупилъ сторожа и тотъ ему доставилъ св. Антонія... Только впослѣдствіи собору была возвращена величайшая святыня его и всей Испаніи также. Потерять эту часть картины было-бы бѣдствіемъ въ полномъ смыслѣ этого слова. Англо-саксонская раса въ этомъ осталась вѣрна самой себѣ. Впослѣдствіи, въ Аѳинахъ, мнѣ показывали торсы чудныхъ статуй, которымъ лордъ Эльджикъ "рубилъ головы", чтобы украсить послѣдними британскій музей въ Лондонѣ.
   

VI.
Процессіи и Феріа.-- Святая недѣля.-- Alameda de Hercules.-- Римскіе капитаны.-- Золотая башня и Las Delicias.-- Ночью въ соборѣ.-- Мавры на Гвадалквивирѣ.-- Гитаны въ гробу.

   Первый разъ мнѣ пришлось быть въ Севильѣ именно тогда, когда для иностранца, жаждущаго не ознакомиться съ мѣстною жизнью, а только быть свидѣтелемъ спеціально для него устраиваемыхъ зрѣлищъ -- она представляетъ наиболѣе интереса. Эта была страстная, недѣля -- la Semana Santa {Здѣсь святою недѣлей называютъ страстную.}, когда изо всѣхъ севильскихъ церквей по городу совершаются блистательныя процессіи. Ничего подобнаго и нигдѣ вы не увидите; различные приходы хвастаются одинъ передъ другимъ выставкою своихъ сокровищъ, и это подъ андалузскимъ небомъ, подъ солнцемъ, которое и бойѣе тусклой церемоніи придало-бы поражающій блескъ, въ темныя или свѣтлыя ночи, когда въ процессіи сверкаютъ сотнями и тысячами факелы. Въ эту Semana Santa тихая и идиллическая Севилья неузнаваема. Она кипитъ жизнью, она шумитъ съ чисто южнымъ увлеченіемъ, она является изукрашенной ярко и пестро, какъ деревенская красавица въ праздничный день. Нѣтъ балкона, на которомъ не зеленѣли-бы пальмовыя вѣтви и цвѣты гирляндами, нѣтъ мирадора безъ флаговъ, ковровъ, пестрыхъ шалей, нѣтъ reja, не отдѣланной всѣмъ, что нашлось въ хозяйствѣ подороже и красивѣе... Балконы заняты дамами непремѣнно въ свѣтлыхъ платьяхъ съ разноцвѣтными вѣерами, ни на минуту не остающимися безъ движенія. Кажется, что это тысячи бабочекъ, одна красивѣе другой, запутались въ паутину и трепещутся своими крылышками. Всѣ мирадоры облѣплены дѣтьми, а внизу улица гудитъ и волнуется. Религіознаго настроенія здѣсь вы не замѣтите. На всѣхъ лицахъ улыбки и смѣхъ, новіа протираются поближе къ своимъ возлюбленнымъ, чтобы подъ шумокъ перекинуться нѣжнымъ словечкомъ. Мѣста "для публики" заняты оффиціальнымъ міромъ и иностранцами, преимущественно англичанами... У меня было мѣсто противъ ayuntamiento, фасадъ котораго, покрытый рѣзьбой и барьельфами -- весь уходитъ въ голубую тѣнь андалузскаго утра, угощающаго насъ зноемъ и свѣтомъ во-всю... Подъ айюнтаміенто была королевская ложа, отдѣланная цвѣтами, вся въ красномъ бархатѣ и гербахъ Кастиліи и Леона. Въ ложѣ сіялъ тронъ краснаго бархата, тоже весь расшитый гербами и съ короною надъ нимъ."
   -- Неужели пріѣхалъ король? спросилъ я у сосѣда.
   Тотъ съ-видимымъ неудовольствіемъ взглянулъ на меня.
   --.У насъ нѣтъ короля, у насъ въ Севильѣ королева...
   Я вспомнилъ, что андалузцы знать не хотятъ Альфонса XII. У нихъ есть "Изабелла", которая, по мнѣнію севильцевъ, царствуетъ у нихъ до сихъ поръ. Поэтому и передъ барьеромъ ея ложи вышито золотомъ "no me ha de jado" -- никогда меня не покидавшая. Надъ ложею королевы висѣли знамена и хоругви города съ пышными девизами и гербами.
   Налѣво, въ просвѣтѣ узкой улицы, вся золотисто-розовая возносится Хиральда; за мраморными кружевами ея галереи я различаю массу народа... Какъ красива эта арабская башня на темно-синемъ небѣ! Сколько разъ ее ни видишь, какъ кажется ни привыкаешь къ ней, а все-таки отъ нея не оторвешь влюбленныхъ глазъ... Вся улица, въ глубинѣ которой стоитъ Хиральда, похожа теперь на живую рѣку быстро несущагося куда-то народа. Площадь передъ айунтаміенто уже занята, а толпы за толпами валятъ на нее отовсюду. Отъ крика и шума въ ушахъ звенитъ. Мнѣ въ затылокъ оретъ кто-то, точно, ему хвостъ прищимили: оглядываюсь -- продавецъ раковыхъ лапокъ, засушенныхъ и въ такомъ видѣ употребляемыхъ, какъ лакомство, севильцами. Другой въ ухо взвигиваетъ: "agna, agna frecca!.." Третій, суетъ мнѣ подъ носъ засахаренные фрукты. Они ступаютъ по ногамъ толкаютъ корзинами мою шляпу... Прянишникъ разсыпалъ мнѣ на колѣни чухо -- медовые кружки, красавица гитана съ такими глазами, отъ взгляда которыхъ да избавитъ Господь милостивый всякаго православнаго христіанина, суетъ мнѣ въ руки букетъ и, не ожидая денегъ, въ петличку къ моему сосѣду вдѣваетъ розу... Ушла она, ей на смѣну еще красивѣе, настоящая morena -- съ улыбкою наклоняется ко мнѣ: "дайте мнѣ руку и я скажу вамъ то, что съ вами случится!" Отбился отъ этой -- толпа засвистала насмѣшливо и заурлыкала... Въ чемъ дѣло? Такъ оказывается севильскій плебей привѣтствуетъ свои власти, преважно слѣдующія на площадь въ каретахъ, съ карабинерами впереди и позади... "Добрый городъ" отводитъ душу... Первая карета остановилась -- точно лопнула, и выкинула на мостовую трехъ необыкновенно толстыхъ синьоровъ въ блестящихъ мундирахъ.
   -- Ишь, опоросилась! кричитъ одинъ niozo другому.
   -- Хорошія изъ этихъ жирныхъ поросятъ свиньи выйдутъ! отвѣчаетъ черезъ головы толпы тотъ.
   Останавливается другая карета, изъ нея выскакиваетъ необыкновенно длинный и худой сановникъ. Толпа хохочетъ.
   -- Она (т. е. карета) вчера принимала капли противъ солитера.
   Сановникъ сконфуженно оглядывается и торопится занять скорѣе свое мѣсто на трибунѣ. Нужно отдать этимъ важнымъ господамъ справедливость, не смотря на свои величественныя плащи, звѣзды и ленты, они ужасно глупо смотрѣли на свиставшую имъ толпу.
   -- Ты знаешь этого толстаго, впереди?.. кричитъ изъ толпы необыкновенно разгильдяйскаго вида muchacho (мучачо -- молодецъ) другому.
   -- Какъ-же... Онъ потерялъ голову и вмѣсто того у св. Руфины {Святая Руфина, покровительница Севильи, была дочерью горшечника и сама дѣлала горшки.} заказалъ себѣ глиняный горшокъ.
   -- Какой горшокъ! Просто у него колоколъ съ Хиральды! Разъ ударился объ уголъ, мы думали, что колокола зазвонили.
   -- Онъ весь начиненъ саломъ съ горохомъ... На святую зарѣзать его -- вся Кава сыта будетъ.
   Толстякъ мгновенно стушевывается.
   Какіе-то оборванцы тянутся со связками сухой трески на плечахъ...
   -- Вотъ, вотъ процессія! орутъ въ толпѣ... Выскакиваютъ другіе оборвыши и начинаютъ плясать вокругъ нихъ, но этихъ не удивишь:-- "Мы сами изъ Малаги", кричатъ они и, вооружившись трескою, твердой, какъ палка, начинаютъ лупить ею по мордасамъ импровизованный балетъ. Эти разбѣгаются.
   -- Olee Malaga! одобрительно кричитъ толпа.
   -- Это не вареные парни! весело отзываются побитые.-- Настоящіе сырые (cruo)!'
   Малаганцы, продолжая въ видѣ мечей держать треску за хвостъ, идутъ дальше... "Ахъ, эти ужъ homres, изъ Малаги!" грустно вздыхаетъ хорошенькая гитана позади.
   -- Недоваренные раки... Недоваренные раки!
   Я оглядываюсь -- нѣсколько военныхъ въ красныхъ штанахъ и узенькихъ курточкахъ. Очень смѣшны они и толпа гогочетъ во-всю.
   -- У нихъ на фалды не хватило денегъ...
   -- Нѣтъ, это чтобы ревнивымъ мужьямъ не за что было хватать ихъ...
   И военные исчезли... Мы тщетно ждали процессіи. Два какихъ-то шута гороховыхъ съ приклеенными носами и въ бѣлыхъ колпакахъ пробѣжали мимо и вдругъ за ними показалось нѣсколько человѣкъ, завѣшанныхъ бѣлыми капюшонами съ прорѣзами для глазъ. Капюшоны заканчивались высокими конусами.
   -- Кающіеся, кающіеся! шепчетъ толпа...
   Но вниманіе ея было тотчасъ-же отвлечено въ другую сторону.
   Повезли на ручныхъ телѣжкахъ калѣкъ, къ дряни и рвани которыхъ были булавками пришпилены билеты правительственной лотереи, которою испанское правительство, по примѣру итальянскаго, страшно раззоряетъ и безъ того раззоренную страну... И калѣки и ихъ провожатые орутъ въ толпу. Торговля идетъ шибко и скоро этотъ товаръ распродается... Билетами торгуютъ и гитаны... Всѣ свои сбереженія андалузецъ убиваетъ на правительственную лотерею и на бой быковъ. Особенно Севилья. Она въ этомъ отношеніи неисправима. Билетами торгуютъ въ ней всѣ, даже священники въ церквахъ. Билетъ, пролежавшій въ алтарѣ или въ какой-нибудь особенно чтимой capilla, цѣнится втрое дороже... Также высоко оплачиваются билеты, лежащіе на язвахъ нищихъ. Мѣстные сомнамбулы, за деньги разумѣется, даютъ указаніе номеровъ и серій, которыя должны выиграть... Все это развернулось здѣсь въ ожиданіи процессіи съ наивною крикливостью и откровенностью. Голова идетъ кругомъ... Ходячія рекламы врываются въ толпу. Рекламы въ видѣ хоругви, знаменъ, громадныхъ четыреугольниковъ, несомыхъ двумя парнями. Какъ-то не ладится мысль о процессіи свв. Руфины и Юсты съ этой пирамидой, въ которую заключенъ человѣкъ. На четырехъ сторонахъ его извѣщается о новыхъ англійскихъ сапогахъ, которые стоитъ купить, чтобы ни одна шогепа не устояла передъ вами. Gran Basar, Feo Malagena, Casa unica de Espana -- всѣ они выслали на процессію своихъ герольдовъ, на громадныхъ колымагахъ, запряженныхъ отличными, золотистой масти андалузскими конями... На колымагахъ музыканты -- уши дерутъ какими-то маршами, вальсами, а дѣвицы въ фантастическихъ костюмахъ, стоя посреди ихъ, разбрасываютъ въ толпу сверху объявленія этихъ торговыхъ домовъ... На одной изъ колымагъ, когда она останавливается, начинается пляска, а красивая женщина, въ староиспанскомъ платьѣ раздаетъ свертки, картины, позади которыхъ напечатана таже реклама. Мальчишки такъ и лѣзутъ за ними и, получивъ картину, налѣпятъ себѣ на шляпу и прегордо снуютъ въ толпѣ... Но въ общемъ -- это все-таки и полно жизни и эффектно. Самое беззавѣтное веселіе всюду. Крупная андалузская соль остротъ не мѣшаетъ ему -- напротивъ, то и дѣло, то тамъ, то сямъ вспыхиваетъ хохотъ. Тогда вся масса народа хохочетъ.
   Я оглянулся и спрашиваю у гитаны: "чему она?"
   Та съ недоумѣніемъ взглянула на меня.
   -- А въ самомъ дѣлѣ -- чему? Тамъ всѣ смѣются -- значитъ весело...
   -- Развѣ вы сюда пришли для этого?
   -- А то для чего?
   -- Молиться?..
   Она на меня посмотрѣла, какъ на дурака.
   -- Мы молимся Мадоннѣ въ церквахъ.
   -- А здѣсь?
   -- Здѣсь это каноники и айунтаміенто для нашего удовольствія устраиваютъ. Извѣстное дѣло: народъ не можетъ посѣщать с. Фернандо (театръ), но вѣдь и ему нужно развлеченіе... Вотъ поэтому сегодня и назначена "Santo Cristo de la Bueno Muerte y nuestra Senora de la Iniesta -- de la parroguia de San Julian".
   Проговоривъ, не запнувшись, это длинное названіе процессіи, гитана поправила розу въ волосахъ и спросила у меня.
   -- А у васъ бываютъ такія?
   -- Какъ-же...
   -- И женщины у васъ красивыя?
   Я не ожидалъ никакъ этого вопроса.
   -- Вы-же почему знаете, что я иностранецъ?
   -- Сейчасъ видно... Только не инглесъ (англичанинъ). Инглесъ сейчасъ сталъ-бы расталкивать толпу локтемъ, ну, и ему-бы досталось; потомъ англичане не даютъ милостыню, а вы бросали куарто нищимъ. Англичане не умѣютъ говорить по нашему и ни за что не стали-бы толковать съ простою гитаной.
   Народъ начинаетъ чего-то шумѣть, очевидно, выходя изъ себя.
   -- Что это они? обращаюсь я къ ней.
   -- А какъ-же, королева невѣжлива... Заставляетъ ждать себя.
   За отсутствіемъ Изабеллы достается ея почетному караулу. Солдаты блѣднѣютъ отъ злости, но въ строю нельзя ругаться и они только грозно посматриваютъ на разбушевавшійся плебсъ.
   -- Что она спитъ у себя въ Алькасарѣ, что-ли?
   -- Эй, вы, красныя ноги?.. Куда вы дѣвали свою muger (muger -- женщина)?
   Красныя ноги переминаются. Пусти ихъ -- такая-бы поножовщина пошла!
   -- Вамъ не въ первый разъ измѣнять! орутъ изъ толпы. Куда вы дѣвали Изабель?
   -- Amendrada canela!.. вскрикиваетъ торговецъ и некстати. Толпа разозлилась; у него выхватываютъ корзину съ миндалями, начиненными корицей, печеньями и швыряютъ ихъ въ головы солдатъ. Мальчишки, разумѣется, отовсюду летятъ собирать добычу. Гвалтъ невообразимый.
   -- За что это солдатъ? спрашиваю я у гитаны.
   -- Э! Какъ ихъ не трогать... Вѣдь это кастильцы! съ презрѣніемъ отвѣтила она.
   -- А здѣсь развѣ народъ не кастильцы?
   -- Ну, вотъ. Этого даже нигдѣ не написано! Мы андалузцы.
   -- Такого племени нѣтъ.
   -- Скажите-ка это вы вслухъ. Посмотрите, что будетъ.
   Должно быть солдатъ дѣйствительно не любятъ. Я поднимаю глаза на террасы и кровли домовъ, унизанныя народомъ -- оттуда въ нихъ тоже швыряютъ чѣмъ попало. Красное, желтое, зеленое, такъ и мелькаетъ кругомъ; болѣе пестрой толпы я не видалъ во всю мою жизнь... "Землетрясеніе въ Миланѣ", оретъ подъ ухомъ у меня газетчикъ. Покупаю номеръ. Страшно меня торопитъ. Раскрываю газету -- никакого землетрясенія!.. Гдѣ-же оно? кричу ему... Онъ смѣется. "Было страшное, пять лѣтъ назадъ!" Но очевидно обманутъ не я одинъ, потому что онъ мгновенно откуда-то изъ пространства получаетъ затрещину и вылетаетъ на середину площади. Ему вслѣдъ свистки и орѣхи, похожіе на чернильныя... "Смерть короля"! оретъ другой газетчикъ. Живо у него расхватываютъ листки, но тутъ вмѣсто затрещины всѣ одобрительно хохочутъ; оказалось: умеръ въ севильскомъ звѣринцѣ тигръ, котораго народъ называлъ "королемъ". Или вдругъ крикъ: "Мадритъ горитъ". Бросаются на газету. "Гдѣ-же?" тычутъ въ носъ газетчику. "Отъ стыда, сеньоръ-кавальеро, отъ жары..." Или вдругъ: "Кастеларъ убилъ Пидаля", оказывается рѣчью. И разнощикъ въ восторгѣ и публика довольна.
   Наконецъ налѣво послышались крики, соединенные со свистками. И скоро въ своей ложѣ появилась королева севильцевъ Изабель. Она знаетъ хорошо свою публику. Вмѣсто того, чтобы обидѣться, она послала нѣсколько поцѣлуевъ въ толпу, и мгновенно ее точно облакомъ окружило восторженное vive перемѣнчивыхъ андалузцевъ. Боже, что это была за толстая бабища! Ни слѣдовъ прежней красоты и граціи. Блѣдно-розовое платье съ свѣтло-голубыми бантиками, декольте такое, что и на балу Парижской оперы ахнули-бы. Какія-то глыбы краснаго, присыпаннаго пудрою мяса. Это все, что осталось отъ соблазнительной нѣкогда королевы!.. Рядомъ съ ней -- оставшаяся ей неизмѣнно вѣрною герцогиня Медина Али,-- тоже не дѣлающая чести на намекъ красотѣ. Кругомъ залитая въ золото, сверкающая орденами свита.
   -- Изабель! орутъ ей изъ толпы. У тебя въ ложѣ одинъ только честный человѣкъ, это ты!
   Королева смѣется, толпа хохочетъ тоже. Королева, очевидно, торопилась,-- парикъ не совсѣмъ удачно надѣла. Онъ у нея нѣсколько на бокъ сбился. Кто-то изъ свиты подалъ ей букетъ изъ фіалокъ...
   -- Бѣдная она! слышится позади голосъ гитаны.
   -- А что?
   -- Сынъ обижаетъ ее. Даетъ мало денегъ. Она даже взбунтоваться хотѣла.
   -- А ты это почему знаешь?
   -- У насъ на табачной фабрикѣ все извѣстно! Мы бы ее поддержали. Всѣ бы, нѣсколько тысячъ, сколько есть насъ, вышли и окружили бы Алькасаръ; попробуй сладить съ нами!
   Бѣдная, бѣдная королева!
   Давно-ли вся Испанія чуть не клялась именемъ Изабеллы, -- а теперь! Приходится изъ-за каждаго гроша клянчить у сына. Хорошій столъ -- вотъ все, что ей осталось! Хорошо еще, когда судьба пошлетъ ей добраго молодца, въ родѣ одного тореро, пользовавшагося ея милостями недавно. Но добрые молодцы стоютъ дорого, очень дорого!..
   Однако, что-же это -- процессія...
   Народъ было опять заволновался... Но по счастью вдали показались карабинеры и давай оттѣснять его направо и налѣво. За ними обрисовались длинные бѣлые силуэты кающихся съ завѣшанными лицами, въ колпакахъ, похожихъ на высокія сахарныя головы. Они идутъ мѣрно, сложивъ руки на груди, въ два ряда, и посрединѣ, также въ ногу съ ними и тоже одѣтыя бѣлыми призраками, съ такими же сахарными головами -- крошечныя дѣти. Это опять-таки кающіеся. Гусары съ ружьями слѣдуютъ за ними... Исчезли эти, показалось что-то неизобразимо пестрое. Парча, золото и серебро слѣпятъ глаза подъ этимъ солнцемъ, какія-то сверкающія яркимъ полымемъ латы, страусовыя перья, бархатныя мантіи, цѣлое море атласа... Посреди этого свѣта черное пятно какое-то. Смотрю -- люди во фракахъ и бѣлыхъ галстукахъ. Это -- городская дума Севильи. За ними на громадномъ серебряномъ плато оборванцы (это ихъ привиллегія!) несутъ колоссальнаго Христа на крестѣ. Передъ нимъ, на томъ же плато, статуя Божіей Матери, склонившаяся къ подножію креста. На ней корона, вся сіяющая крупными, брилліантами. Платье ея отдѣлано жемчугомъ, рубинами и изумрудами; на шеѣ у Дѣвы Маріи великолѣпная ривьера, серьги -- цѣлыя гроздья чудныхъ камней. За нею дѣвы мѵроносицы въ парчѣ и даже въ драгоцѣнныхъ камняхъ. Все это сверкаетъ, сіяетъ, слѣпитъ глаза -- точно солнце какое-то несется надъ толпою... Несущіе останавливаются передъ королевскою ложей -- и верхъ профанаціи -- почтительно склоняютъ Распятаго передъ Изабеллой. Она дѣлаетъ ручкой. Крестъ выпрямляется и слѣдуетъ дальше. Музыка позади Распятія играетъ маршъ... Я оглянулся -- не отразится-ли въ чьемъ-нибудь лицѣ благоговѣнія... Нѣтъ! Народъ смѣется. Если судить по настроенію массъ, наши крестные ходы куда величественнѣе!.. Опять толпа, залитая въ золото и парчу, за нею слѣдуетъ шагомъ "плебсомъ" Jesus Nasareno del Gran Poder. Опять на плато, но уже позолоченномъ и уставленномъ громадными литыми изъ золота фонарями. Два ангела въ ростъ человѣка, изъ серебра, держатъ фонари поменьше, и за япми, на серебряной глыбѣ громадный Спаситель, сгибающійся подъ тяжестью креста. Крестъ, изъ драгоцѣннаго дерева, отдѣланъ золотомъ и каменьями. Христосъ въ бархатной тюникѣ, расшитой золотомъ, жемчугомъ и опоясанный драгоцѣннымъ поясомъ, кисти котораго, низко висящія, рѣзко сверкаютъ на солнцѣ брилліантовыми нитками... Опять гусары, опять кающіеся со знаменами. Опять одиноко идущая зловѣщая черная фигура съ булавой въ рукахъ, черные фраки -- и пышнѣе всѣхъ прежнихъ статуй, также на плечахъ, литая изъ драгоцѣнныхъ металловъ, засыпанная алмазами и яхонтами Голгофа съ тремя крестами и по угламъ плачущими ангелами. Отъ движенія кресты дрожатъ и еще ярче и рѣзче переливается подъ солнцемъ нестерпимый блескъ всѣхъ этихъ камней. Опять музыка. На этотъ разъ она играетъ уже не маршъ, а что-то еще болѣе неподходящее. Едва-ли не изъ оперетки...
   Я почувствовалъ, что меня кто-то трогаетъ за плечо. Оглядываюсь: знакомый валенсійскій попикъ.
   -- Пойдемъ къ собору. Мы по пути все увидимъ.
   Я слѣдую за нимъ.,
   Толпа шумитъ, смѣется, ни одного растроганнаго лица, ни одного молящагося. Никто не уходитъ мыслью въ далекое прошлое, когда поблѣднѣвшими отъ смертельныхъ мукъ устами, съ высоты креста этотъ Страдалецъ за все человѣчество призывалъ прощеніе на своихъ палачей. По улицамъ, по которымъ мы пробирались, толпился уже настоящій севильскій плебсъ. Дѣвки, гитаны, сигареры, вареные и сырые парни, контрабандисты изъ Ронды, цыгане изъ Кавы... Чѣмъ ближе къ собору, тѣмъ эти группы характернѣе и интереснѣе. Вотъ уже и онъ выдвинулся, мрачный и величавый. На его громадныхъ ступеняхъ столпотвореніе вавилонское. Черномазые morenas кишмя кишатъ... Стало уже смеркаться. Стоящіе передъ соборомъ колонны тоже не пустовали: на нихъ, какъ пѣтухи на насѣсти, взобрались мальчики и, скрестивъ голыя ноги, ждутъ появленія процессіи, которая должна вступить въ соборъ.
   -- Взгляните на барельефы.
   Что это, они точно удвоились. Напрягая зрѣніе, я различаю въ потемкахъ, что и тамъ, уцѣпясь за головы, за руки и за ноги святыхъ, размѣстилась дѣтвора. Боковыя статуи для нея точно деревья для воробьевъ и какъ воробьи они беззаботно чиликаютъ, хотя только стоитъ поскользнуться одному изъ нихъ, чтобы отъ него осталась только горсть тѣла съ разбитыми костями! Даже на карнизы забрались ребята и торчатъ на нихъ какъ чайки на выступѣ утеса. А внизу цѣлымъ моремъ шумитъ неугомонная толпа. Боже! какія живописные лохмотья кругомъ! И гдѣ художники, отчего они не записываютъ ихъ? Какіе рѣзко опредѣлившіеся типы! Въ обыкновенное время ихъ совсѣмъ не видишь. Только что вдали показалась процессія, какъ вдругъ толпа запѣла. Подали сигналъ дѣти. Полились импровизаціи. Каждый по своему и на свой голосъ. Необыкновенно красивый Мурильевскій ребенокъ, взобравшись на колонну, вдругъ протянулъ рученки къ ярко сверкавшему въ огнѣ безчисленныхъ факеловъ Христу и запѣлъ наивную, видимо только что навернувшуюся ему пѣсенку, которая меня растрогала до слезъ:
   
   Вотъ онъ Божій баранъ 1),
   Скрестилъ ноги и отдыхаетъ на крестѣ.
   Крестъ ему, что тюфякъ,
   Терновый вѣнецъ что подушка.
   1) Не агнецъ, а именно баранъ -- montone.
   
   Ребенокъ никакъ не хотѣлъ помириться съ тѣмъ, что Христосъ страдалъ вдвойнѣ, и какъ человѣкъ физическою болью и какъ Богъ любви и правды -- нравственными муками за человѣчество, призванное имъ къ спасенію. Падая на землю, бились въ корчахъ бѣсноватые, старухи съ округлившимися отъ экстаза глазами прорицали что-то... Полусумасшедшій монахъ, невѣдомо какъ сохранившійся (въ Испаніи монастыри упразднены давно), громилъ нечестіе и попутно задѣвалъ власть придержащую. Мой ребенокъ запѣлъ другую пѣсенку,-- я прислушался. Она была еще трогательнѣе первой:
   
   Ты, котораго убили большіе,
   Вспомни насъ малыхъ и слабыхъ,
   Дай намъ счастіе и радость,
   Ты всегда былъ за насъ,
   Ты не имъ принадлежишь, а намъ...
   
   Старухи и старики пѣли свое тоже.
   Тутъ мы нѣсколько отошли. Насмѣшливаго любопытства не было, въ острыхъ пароксизмахъ сказывалось религіозное возбужденіе... Безъ этой торжественной ноты весь сегодняшній день былъ-бы одною комедіей и только... Хотя эта перемѣнчивая толпа легко переходитъ отъ одного чувства къ другому, совершенно противоположному. Въ соборѣ поднялась между гитано драка. Блеснули даже навахи. Были ли раненые -- не знаю, потому что въ этой громадѣ отдѣльные случаи такого рода тонули безслѣдно, какъ песчинка въ ураганѣ, какъ камешки, поднятые на минуту и снова проглоченные могучею волною...
   Эти процессіи каждый день.
   Народъ наивно говоритъ, что Христосъ изъ Сан-Хуліани (церковь) идетъ дѣлать визитъ Христу въ соборъ, и т. д.
   Цѣлые дни по улицамъ Севильи мы видѣли въ яркомъ блескѣ и великолѣпіи эти Pasos. Такъ называется собственно фигура Спасителя во время Страстей Господнихъ, но въ Севильѣ каждую большую, богато украшенную изваянную изъ дерева статую святыхъ или Христа, Богоматери, стоящую въ церквахъ, именуютъ Pasos. Лучшіе скульпторы Кастиліи Бесерра, Алонсо Кано, Монтаньесъ не отказываются отъ работъ такого рода, которыми наполнены всѣ храмы Пиренейскаго полуострова. Окрашенныя статуи мучениковъ поражаютъ васъ такимъ подчеркнутымъ реализмомъ, что вамъ невольно начинаетъ казаться, не попали-ли вы въ анатомическій кабинетъ. Каждый изъ этихъ Pasos имѣетъ свой гардеробъ, а Дѣва Марія даже приданое. Стоимость этихъ гардеробовъ и приданыхъ доходитъ до чудовищныхъ цифръ. Приданое Дѣвы Маріи севильскаго собора оцѣнивается въ 3.500,000 песетъ и оно ростетъ ежегодно, потому что богомольцы приносятъ ей серьги, брошки, браслеты, шьютъ новыя платья изъ драгоцѣннѣйшаго, отдѣланнаго старыми кружевами бархата. У Христа въ Санъ-Хуліано сто семьдесятъ пять тупицу, изъ нихъ есть стоющія по 35,000 песетъ. Новые ваятели Pasos не смѣютъ отступать отъ старыхъ образцовъ. Даже платье должно быть установленнаго цвѣта. Для Дѣвы Маріи -- бѣлое или голубое, для евангелиста Іоанна -- зеленое. Іуда Искаріотъ изображается въ самомъ гнуснѣйшемъ видѣ и неизмѣнно бываетъ драпированъ въ желтое -- цвѣтъ, въ который въ средніе вѣка обязаны были одѣваться евреи и всѣ приговоренные къ Санъ-Бенито, т. е. сожженію. Pasos есть не только у церквей, но и у "братствъ" и въ процессіяхъ св. Недѣли эти Cofradias слѣдуютъ за своими статуями, въ полномъ комплектѣ, съ знаменами и музыкою... Особенно красиво смотрѣть на эту церемонію ночью съ какого-нибудь балкона Калче Сіерпесъ. Узкая какъ щель улица, заслоненная выступами кровель отъ луны, черна въ эту минуту, какъ душа севильскаго баратеро... Вдругъ вдали показывается голова огненнаго змѣя и скоро онъ весъ подъ вами развертывается своими пламенными кольцами... Тысячи факеловъ горятъ внизу, сотни pasos въ ихъ блескѣ сверкаютъ внезапно загорающимися солнцами. Что-то фантастическое, сказочное. Не вѣрится, чтобы въ такой раззоренной странѣ, какъ Испанія, хранилось столько сокровищъ...
   Хозяинъ нашей квартиры принадлежалъ къ одной cofradia. Его избрали было "старшимъ братомъ" -- Hermanos magor, чтобы слѣдовать въ процессіи рядомъ съ алькадомъ. Но алькадъ во фракѣ, бѣдному Пачеко Лососъ также слѣдовало нарядиться въ ласточкинъ хвостъ. Но у Пачеко ни фрака, ни денегъ. Онъ хотѣлъ отказаться, но одинъ изъ членовъ Cofradia великодушно одолжилъ ему свой. Все шло отлично, но владѣлецъ фрака все время бѣжалъ за процессіей, точно это такъ и слѣдовало... Когда бѣдному Пачеко дали восковую свѣчу, этотъ началъ ему кричать:
   -- Кумъ, кумъ! Осторожнѣе, ты на меня капаешь.
   Пачеко, взбѣшенный скандаломъ, вернулся домой въ состояніи, близкомъ къ помѣшательству.
   -- Онъ меня погубилъ! Теперь вся Севилья знаетъ, что я былъ въ чужомъ фракѣ.
   На другой день онъ рѣшительно отказался было участвовать въ процессіи. Но Cofradia не хотѣла терять такого виднаго и главное съ длинною бородою представителя. Выискался великодушный "собратъ".
   -- Я тебѣ дарю фракъ! Я не похожъ на эту сволочь Паломито!
   Облекся Пачеко въ дареный фракъ, выступаетъ преважно. Въ его величіи алькадъ рядомъ теряется. Я любуюсь имъ съ балкона. Вдругъ со стороны, съ другого балкона голосъ на всю улицу.
   -- Эй, Пачеко! Пачкай, пачкай фракъ сколько хочешь. Вѣдь я тебѣ подарилъ его...
   Бѣдный Пачеко въ ту же ночь отъ огорченія чуть не отдалъ Богу душу.
   Ужасно смѣшны тоже и кающіеся. Подъ этими балахонами и сахарными головами большею частью кроется молодежь, и вдругъ вы видите такую зловѣщую фигуру на улицѣ, заглядывающею подъ шляпки всѣмъ дамамъ, подхватывающую знакомыхъ дѣвицъ подъ руку и шествующихъ такъ съ завѣшаннымъ лицомъ, но со всѣми аллюрами въ высшей степени galant-cavalier. Самое наивное и прелестное что есть въ этихъ процессіяхъ дѣти. Не только тѣ, что одѣты въ платье кающихся. Эти бѣдняжки часто путаются въ своихъ длинныхъ балахонахъ и шлепаются о плиты улицъ, поднимая неизбѣжный ревъ. Другія -- изображаютъ ангеловъ въ сквозныхъ платьицахъ съ стрекозиными или лебяжьими крыльями за спиной. На ангелахъ надѣто все золото -- всѣ драгоцѣнности, какія есть въ данный моментъ у матери. Часто идетъ этакій крылатый бутузъ и вдругъ совершенно неожиданно запросится на руки къ карабинеру съ необыкновенно суровымъ видомъ, слѣдующему рядомъ. А разъ одинъ херувимъ -- въ простотѣ души улыбаясь всею счастливою рожицею, присѣлъ посреди процессіи, оставилъ на мостовой визитную карточку и такъ ничего не случилось и все въ должномъ порядкѣ прослѣдовало дальше. Вокругъ многихъ pasos устроены вертящіеся горизонтально колеса и на нихъ сидятъ эти бѣдныя дѣтки, одѣтыя ангелами. Все время процессіи колесо вертится -- и дѣти, случается умираютъ, отъ этого. Мать бы и плакала по немъ, да ребенокъ, умершій такъ, дѣлается немедленно серафимомъ и у нея есть заступникъ передъ Господомъ. Она должна радоваться. Въ могилу его провожаютъ всѣ въ свѣтлыхъ платьяхъ съ веселою музыкой... Вотъ идетъ весь въ серебряныхъ латахъ и ярко сверкающемъ шеломѣ, съ мечомъ въ рукѣ и штандартомъ въ другой, смущенный ремесленникъ. Онъ раззорился для того, чтобы на Semana Santo сдѣлать себѣ этотъ костюмъ. Завтра онъ нищій -- но сегодня видъ его такъ гордъ; онъ счастливъ вполнѣ.
   -- Э, Хуанчито! кричатъ ему изъ толпы.
   Онъ величественно оглядывается.
   -- Ты кто теперь, кумъ?
   -- Я римскій капитанъ! Кричитъ онъ изъ средины процессіи въ толпу.
   И этимъ "римскимъ капитаномъ" всѣ -- и онъ и толпа вполнѣ удовлетворены. Его непремѣнно сопровождаютъ два римскихъ солдата и въ лишеніяхъ и бѣдствіяхъ будущаго -- этотъ сегодняшній день будетъ для него свѣтлою точкою, которая броситъ въ самый холодный мракъ нужды свой ободряющій лучъ. Когда римскихъ солдатъ не хватаетъ, то капитановъ для почета ведутъ двое карабинеровъ, которые завтра же можетъ быть потащутъ ихъ въ участокъ. А вотъ такіе же рыцари.
   -- Эй Франсиско!.. кричатъ одному.-- Ты кто теперь?
   -- Рыцарь! весело отвѣчаетъ онъ и улыбается во всю свою загорѣлую довольную рожу.
   -- Ну, смотри-же! Одобряютъ его,-- то есть "не ударь лицомъ въ грязь".
   Милѣе всего оказалась кухарка-галейка (въ Галиціи, по мнѣнію андалузцевъ, родятся одни дураки и дуры). Она замѣтила издали своего мужа, римскаго капитана, и пришла въ неукротимый восторгъ.
   -- Посмотрите на него: сказала она.-- Онъ, онъ -- этотъ капитанъ, мой мужъ. Вы только взгляните, какъ онъ хорошъ!
   И, не выдержавъ, растолкала процессію, бросилась къ римскому капитану.на шею и потомъ, прицѣпившись къ нему подъ руку, рѣшительно пошла съ нимъ въ шествіи pasos'овъ.
   -- Вонъ, вонъ англичане... Гу-гу... Инглесъ, инглесъ...
   Свистки и урлыканье... Вся толпа улюлюкаетъ. Два необыкновенно типичныхъ англичанина рыжіе, длинные, пестрые -- попали тоже въ шествіе. Масса народа хохочетъ надъ ними и надъ ихъ флегмою. Андалузцы относятся съ крайнимъ пренебреженіемъ къ иностранцамъ, но если этотъ иностранецъ смѣшонъ -- то онъ непремѣнно "англичанинъ". О нихъ разсказываютъ тысячи анекдотовъ одинъ глупѣе другого. Одинъ, напримѣръ, узнавъ, что Хиральда происходитъ отъ слова хираръ (girar) -- вертится -- стоитъ передъ башней, задравъ голову.
   -- Чего вы смотрите? Подходитъ андалузецъ.
   -- Когда она будетъ вертѣться?
   -- Да она и теперь вертится.
   -- Неправда...
   -- Спросите у кого хотите.
   Но спрашивать приходится у такихъ же андалузцевъ.
   -- Разумѣется вертится, съ негодованіемъ уже отвѣчаютъ ему.-- Только быстро.
   И вотъ будто бы англичанинъ, чтобы уловить это движеніе, сталъ бѣгать самъ вокругъ башни, а андалузцы ему кричатъ:
   -- Giro, giro, giro!..
   Тысячи анекдотовъ, еще глупѣе, популярны здѣсь какъ нельзя болѣе. Разъ дѣйствующее лицо англичанинъ, какую чепуху ни выдумаютъ, ей повѣрятъ.
   -- Я знаю этихъ рыжихъ ословъ! говоритъ около меня одинъ андалузецъ другому.
   -- Гдѣ ты ихъ видѣлъ?
   -- Они тоже были у Гордо!
   И оба принимаются хохотать.
   Спрашиваю, въ чемъ дѣло? Есть, оказывается, знаменитый тореро Гордо. Онъ заказалъ себѣ на рынкѣ пропасть курточекъ, какія носятъ эспаза во время боя быковъ; перепачкалъ курточки эти въ крови и увѣшалъ всѣ стѣны у себя ими. Гонцы возятъ къ нему англичанъ и тѣ за громадныя сравнительно деньги покупаютъ у него эти куртки...
   -- Нельзя продать! шепчетъ гидъ.-- Гордо очень дорожитъ этою именно. Быкъ ему пропоролъ бокъ въ ней... Видите пятно отъ крови.
   Англичанинъ доходитъ до бѣлаго каленія.
   -- Постойте, я поговорю съ нимъ... Быть можетъ онъ окажетъ снисхожденіе иностранцу путешественнику.
   Гидъ уходитъ... Черезъ нѣсколько минутъ является.
   -- Едва его уломалъ. Двѣ тысячи франковъ желаетъ
   Англичанинъ торопится заплатить и бѣжитъ, счастливый своей находкой, а Гордо на вырученныя, такимъ образомъ, деньги покупаетъ себѣ брилліанты!
   Если собрать всѣ куртки, хранящіяся въ Англіи, въ которыхъ быкъ забодалъ Гордо, то существованіе послѣдняго является неразрѣшимою проблемой.
   Въ слѣдующую ночь всѣ "pasos" Севильи дѣлали, по мѣстному выраженію, свою tertulia -- собраніе вечера въ соборѣ. Весь онъ горѣлъ огнями. Какая масса воску и масла понадобилась, чтобы освѣтить эту каменную бездну. "Монументъ", съ священною гостіей по среди алтаря сверкалъ, ослѣпляя глаза. Въ громадную арку вратъ, за которыми густилась тьма, то и дѣло блистая тысячами фонарей и факеловъ, сіяя брилліантами, парчей, золотомъ, вступали одна за другою статуи святыхъ... Слѣдовавшая за ними музыка продолжала играть свои веселые марши и оперныя аріи въ самомъ соборѣ. Удивительно эффектно было каждый разъ въ рамкѣ мраморныхъ кружевъ арки на черномъ фонѣ ея, появленіе подымавшагося по ступенямъ, выроставшаго на порогѣ вратъ и затѣмъ медленно и торжественно двигавшагося впередъ уже въ соборѣ "pasos". Въ эту ночь такихъ процессій прошло сюда безъ счету. Большая часть севильскихъ улицъ была наполнена ими... Богородицы въ діадемахъ, ривьерахъ, браслетахъ, платьяхъ бѣлой парчи, шлейфы которыхъ падали далеко позади съ пьедесталовъ, такъ что ихъ несло человѣкъ по двадцати "римскихъ капитановъ", рыцарей, пажей, вельможъ, тоже залитыхъ въ серебро и золото. Въ отдѣльности появленіе такъ пышно одѣтой статуи изъ дерева было-бы и странно и неэстетично, но когда вы видите, что онѣ слѣдуютъ безъ конца, что за ними, какъ хвосты кометъ,.тянется пестро сверкающая свита -- великолѣпіе цѣлаго заставляетъ васъ забывать нѣкоторую нелѣпость деталей... Вотъ одна такая процессія вступаетъ въ соборъ. Сорокъ городовыхъ несутъ факелы и громадныя восковыя свѣчи. Городовые при сабляхъ и при револьверахъ!.. Другія двадцать плечъ альгвазиловъ сгибаются подъ тяжестью колоссальнаго Христа, платье котораго все задѣлано драгоцѣнными каменьями. Когда онъ выросъ на черномъ фонѣ входной арки, казалось тамъ засіялъ цѣлый водопадъ алмазовъ, изумрудовъ, рубиновъ. Городовые пѣли что-то, но ни святость мѣста, ни торжественность момента не спасли ихъ отъ насмѣшекъ толпы.
   -- Экіе козлы! кричитъ одинъ.
   -- Эй, кумъ, гдѣ ты покупалъ свой голосъ.
   -- Онъ его укралъ у нашего быка, хермано (братъ)!
   -- У быка! Тоже выдумалъ... То-то мой оселъ второй день безъ голоса!..
   -- Развѣ здѣсь Іерихонъ?.. оретъ mozo, очевидно, изъ Тріаны, судя по красивой небрежности его манеръ..
   -- Нѣтъ, это переодѣтыя валаамовы ослицы.
   Городовые, очевидно, къ этому привыкли, потому что орутъ еще неистовѣе.
   Соборъ такъ громаденъ, что всѣ эти оркестры, ревущіе ослы -- пропадаютъ въ немъ. Немного, кажется, отойдутъ и уже ихъ неслышно...
   Цѣлую ночь народъ веселыми толпами ходилъ по улицамъ съ пѣніемъ гимновъ, съ музыкою... Въ массахъ всего оригинальнѣе были комическія фигуры несчастныхъ англичанъ, не нашедшихъ угла въ переполненной Севильи и до одури ходившихъ по улицамъ съ чемоданами въ рукахъ. На троттуарѣ всѣ кабачки выставили столики, и за ними сидятъ рыцари, римскіе капитаны, венеціанскіе вельможи. Странно, что здѣсь именно такимъ образомъ -- въ сплошномъ шутовствѣ, въ неистовствѣ маскарада проводится именно страстная недѣля (la Semana Santa -- страстная недѣля). До какого безумства доходятъ севильцы въ эти дни, трудно описать. Вижу передъ кафе Сильверіо -- мой сапожникъ. На немъ атласный, настоящимъ золотомъ шитый плащъ на бархатной подкладкѣ. Подъ плащемъ -- алое полукафтанье, залитое золотомъ. На ногахъ -- непремѣнно кривыхъ, шелковое трико и отдѣланные золотомъ по. бархату ботфорты. И ни съ того, ни съ сего на головѣ серебряный шлемъ и въ рукахъ такой-же щитъ. Съ нимъ его два довольно-таки безобразныхъ младенца, ничего общаго не имѣющихъ съ оригиналами Мурильо. Младенцы совсѣмъ зашиты и задѣланы въ золото...
   Надо было видѣть этого сапожника, когда онъ снялъ шлемъ! Лысина такъ и засвѣтилась во всю голову, только на височкахъ оставались волоски, двумя запятыми закрученные впередъ.
   -- Луисъ, это вы? спрашиваю я.
   -- Да! блаженно улыбается онъ. 2,000 дуро заплатилъ!
   -- Однако, вы богаты!
   Очевидно, я попалъ на больное мѣсто.
   -- Я свой домикъ продалъ для этого, сеньоръ-кавальеро!
   Чортъ знаетъ что! Вотъ человѣкъ, которому перевалило за пятьдесять лѣтъ. Съ нимъ рядомъ его товарищи, тоже сіяющіе всѣми цвѣтами радуги.
   Передъ ними остановились оборванцы изъ Аскальферачи. Любуются.
   -- Вы, поди, герцоги?
   -- Да!.. Древніе только...
   -- Ну, хорошо!.. А что это у васъ на щитахъ?
   -- Э, птица!
   -- Зачѣмъ-же птица?
   -- Э, омбре (человече), у всѣхъ римскихъ герцоговъ были птицы.
   -- Что за римляне безъ птицъ!
   -- Безъ птицы нельзя! немедленно соглашаются всѣ.
   Бѣдный Луисъ! Черезъ двѣ недѣли онъ пришелъ ко мнѣ.
   -- Здравствуйте, герцогъ...
   -- Нѣтъ-ли работы?
   -- Нѣтъ... А что?..
   -- Да ѣсть нечего съ дѣтьми!..
   Вотъ тебѣ и финалъ недавняго великолѣпія!
   Перила балконовъ перевиты пальмовыми листьями, замѣняющими нашу вербу. Они переплетены между собою причудливо и красиво, съ лентами и золотыми шнурками... Это по всей Андалузіи!..
   Что такое здѣсь было въ ночь съ субботы на Свѣтлое Христово Воскресеніе!.. Я не берусь даже описывать это. Весь городъ сіялъ и горѣлъ, на всѣхъ улицахъ гремѣли петарды, стрѣляли изъ ружей холостыми зарядами,.за городомъ канонада пушекъ, у собора ракеты, подъ мавританскимъ Алькасаромъ цѣлое зарево огня... Прежде къ этому еще присоединялся особый "праздникъ звонарей". Они собирались вверху Хиральды и тамъ пили и ѣли à discretion -- подъ звонъ колоколовъ, щелканье стакановъ, трескъ петардъ. Въ двѣнадцать часовъ они высовывали головы во всѣ амбразуры и орали народу:
   -- Прощай постъ!.. Прощай оливковое масло!.. Прощай рыба!.. Прощай!.. слѣдовали переименованія всѣхъ овощей, и подъ конецъ, когда двѣнадцатый ударъ часовъзамиралъ въ воздухѣ, съ Хиральды слышался въ униссонъ оглушающій ревъ звонарей:
   -- Да здравствуетъ мясо!..
   Я, къ сожалѣнію, пропустилъ въ послѣдствіи въ день Corpus Domini и въ слѣдовавшую затѣмъ недѣлю "священные танцы" въ севильскомъ соборѣ. Они называются de los seise -- "шестнадцати", по числу участвующихъ въ нихъ подростковъ и дѣтей, отъ 8 до 12 лѣтъ. Для этого выбираются мальчики, выдающіеся своей красотой, а въ Севильѣ просто красивыми дѣтьми хоть прудъ пруди. Ихъ одѣваютъ въ средневѣковые береты и костюмы, въ шелковые чулки. На это капитулъ не жалѣетъ денегъ и видъ этихъ шестнадцати маленькихъ танцоровъ, говорятъ, дѣйствительно прелестенъ. Они становятся въ два ряда противъ алтаря. Спрятанные въ глубинѣ собора скрипачи начинаютъ нѣжную и красивую мелодію, подъ которую дѣти въ высшей степени граціозно и медленно исполняютъ этотъ священный танецъ. Поокончаніи его они поютъ вмѣстѣ со скрипками, потомъ опять танцуютъ, разумѣется, подъ пощелкиваніе неизбѣжныхъ кастаньетъ. Видѣвшіе это остались въ восторгѣ. Въ прошломъ столѣтіи нашелся епископъ, который хотѣлъ уничтожить этотъ обычай, казавшійся ему языческимъ. Капитулъ собора и вся Севилья единодушно возстали противъ своего духовнаго главы и отказались подчиниться его распоряженію. Дѣло дошло до папы. Тотъ нашелъ, что надо сначала видѣть обвиняемыхъ. Немедленно севильскій капитулъ доставилъ въ Римъ мальчиковъ, музыку и весь ихъ гардеробъ. Назначено было торжественное богослуженіе въ соборѣ св. Петра, во время котораго дѣти должны были исполнить священный танецъ... Папа былъ пораженъ прелестью этого зрѣлища, но и обидѣть епископа ему не хотѣлось. Онъ поэтому рѣшилъ:
   -- Пусть танцуютъ, пока не обветшаетъ ихъ платье.
   Капитулъ воспользовался этимъ, и возобновлялъ костюмы по одиночкѣ для каждаго плясуна, такъ что всякій разъ придирчивый епископъ видѣлъ часть новыхъ и часть старыхъ костюмовъ.
   Онъ давно уже истлѣлъ въ своей могилѣ, а "мальчики собора" все еще исполняютъ свой танецъ "шестнадцати..."
   Нѣсколько оглушенный всѣмъ этимъ шумомъ, я днемъ какъ-то пошелъ на Севильскую набережную, нѣкогда кипѣвшую дѣятельностью, а теперь значительно упавшую. Во времена оны сюда приставали всѣ галіоны, нагруженные американскимъ золотомъ, всѣ суда изъ Новаго Свѣта съ драгоцѣнными товарами. Севилья для нихъ была единственнымъ рынкомъ! Отсюда они отплывали обратно, въ таинственныя заокеанскія земли, увозя съ собою тысячи переселенцевъ... Вотъ тутъ, говорятъ, малютка Мурильо -- нищій и оборвышъ продавалъ морякамъ и эмигрантамъ маленькіе образки Божіей Матери, которые онъ писалъ на тряпочкахъ, собиравшихся имъ по улицамъ... Вотъ отсюда отплылъ Фернандъ Кортесъ... Какъ теперь все тутъ тихо и пустынно. Рѣка сегодня кажется совсѣмъ голубою, вся даль уходитъ въ прозрачную лазурь, на краю которой чуть намѣтились голубыя горы... На темной синевѣ неба -- дѣйствительно "Золотая" башня Torre deloro. Она отъ времени пожелтѣла и подъ этимъ солнцемъ горитъ... Римляне держали здѣсь стражу, арабы -- драгоцѣнности, Петръ Жестокій -- своихъ любовницъ, остальные испанскіе короли -- американское золото. Отъ римской башни здѣсь оставались однѣ руины, когда эмиръ Севильи, Сиди-Абу-л-Ола въ 1226 году приказалъ ее возстановить. Защищая Севилью отъ "конквимадоровъ", мавры метали въ ихъ станъ отсюда тяжелые камни... Когда-то она соединялась стѣнами съ Алькасаромъ, но отъ нихъ ничего не осталось, хотя арабы-называли ихъ, за ихъ красоту -- поясомъ пророка. Онѣ исчезли, какъ исчезла большая часть и римскихъ стѣнъ. Еще въ концѣ прошлаго столѣтія, и. въ началѣ этого, онѣ стояли съ своими башнями, парапетами. Мавры ихъ отдѣлали въ галереи, террасы, короновали ихъ красивыми мраморными зубцами. Это было, вмѣстѣ съ Алькасаромъ, лучшимъ воспоминаніемъ о старинѣ. Но севильцы слишкомъ растолстѣли и поясъ лопнулъ... Слава Богу, что осталось еще нѣсколько башенъ и въ томъ числѣ Золотая. При маврахъ она вся была отдѣлана изразцами и на солнцѣ сіяла слѣпящимъ глаза блескомъ... Я пошелъ по Prado, de la Plata... Давно-давно, въ счастливыя времена Севильи, сынъ халифа Аль-Мотамидъ любилъ здѣсь по вечерамъ гулять съ своимъ другомъ, поэтомъ Бенъ-Аммаромъ... Разъ, когда солнце заходило за вершинами del Aljarafe (Альхарафе) и всю рѣку подернуло радужнымъ Пескомъ, дрожавшимъ на ея мелкой ряби, Аль-Мотамидъ началъ импровизацію:
   
   Вода подъ вѣтеркомъ -- блестящая кольчуга 1)
   1) El céfiro trasformó el agua en brillante loriga.
   
   и предложилъ продолжать Бенъ-Аммару. Тотъ въ затрудненіи пріискивалъ слѣдующую строку, какъ, слышавшая первую, красавица-простолюдинка отвѣтила за него:
   
   Кольчуга да, но въ тишину ночей --
   Она, что щитъ серебряный скорѣй,
   Хранитъ отъ стрѣлъ -- живое сердце друга...
   
   Аль-Мотамидъ такъ былъ восхищенъ ея находчивостью и прелестью, что вскорѣ она стала его любимою женою. Впослѣдствіи цѣлый міръ узналъ ее подъ именемъ поэтесы Гюлимы.
   На "кольчугѣ" Гвадлквивира стояло сегодня много судовъ. Святая недѣля и ихъ украсила тысячами флаговъ, трепетавшихъ подъ легкимъ вѣтромъ. Зелень бареговъ, нѣжная и мягкая, ласкала взглядъ. Кое-гдѣ одиноко подымались кипарисы и точно мрачные и суровые -- напоминали о могилахъ, надъ которыми обыкновенно ростили ихъ мавры. Направо изъ-за стѣнъ дворца герцоговъ Монпансье подымались вѣнцы великолѣпныхъ пальмъ, зеленыя облака тропическихъ деревьевъ. Вдали, на бирюзѣ чисто африканскаго неба, была такъ красива бѣлая эмаль Севильи; Внизъ къ рѣкѣ темные кедры. Сколько ихъ здѣсь и какъ пышны ихъ вершины! На ихъ бархатѣ золотоешитье осыпанныхъ ужъ желтыми цвѣтами акацій такъ красиво! Уходить отсюда не хочется...
   А между тѣмъ въ Севильѣ оставалось еще познакомиться со многимъ.
   Мало-по-малу, уходя въ глубину бѣлыхъ улицъ, мы утонули въ этомъ мірѣ веселыхъ, улыбающихся своими мирадорами и окнами, домовъ... Скоро передъ нами раскинулась Аламеда Геркулеса (Alameda de Hercules) съ двумя громадными римскими колоннами, на одной изъ которыхъ стоитъ статуя Геркулеса а на другой Юлія Цезаря! Какъ запущены онѣ. Казалось, что время безнаказанно грызло ихъ своими безпощадными зубами. Даже большія деревья этой площади кажутся такими запущенными, отрепанными, сиротливыми... Голоса фонтановъ молчатъ. Ни одна струя воды не бьетъ изъ нихъ, освѣжая застоявшійся здѣсь зной... На противоположной сторонѣ Аламеды, еще двѣ колонны со львами, держащими подъ лапою щитъ съ гербами Кастиліи... Ихъ -- эти колонны, во время сдачи Севильи нашелъ готовыми св. Фердинандъ и только поставилъ на нихъ этихъ, болѣе похожихъ на собакъ, львовъ... Какъ здѣсь тихо... Аламеду совсѣмъ забыли севильцы... А между тѣмъ во времена оны она кипѣла жизнью. Ее называли La Laguna -- она ниже другихъ частей города, въ нее проводили воду изъ Гвадалквивира и на этой площади -- озерѣ давали зрѣлища морскихъ сраженій... Еще при донъ Гонсало-Арготе-де-Молина подъ колоннами были латинскія надписи, имъ и записанныя, но теперь остались однѣ неразличимыя черточки... Скучно было на Аламедѣ. Мы повернули направо и вышли опять къ Гвадалквивиру -- мимо старыхъ церквей, переулковъ, гдѣ живутъ толстые, какъ кладеные коты, каноники. Какъ разъ передъ нами оказалась пристань, отъ которой отчаливалъ пароходъ, шедшій въ Хуэльву. Какой-то молодецъ на немъ, въ сопровожденіи двухъ карабинеровъ, весьма любезно раскланивался и крикнулъ подъ конецъ:
   -- Прощай, Севилья!..
   -- Возвращайся скорѣе оттуда! отзывались ему провожавшіе.
   -- Кто это?.. спросилъ я.
   -- Самый сырой изъ нашихъ парней.
   "Mozo Crus", какъ оказывается, отправляли на каторгу! Онъ, видите-ли, въ солано (Solano -- южный, африканскій вѣтеръ) поспорилъ о чемъ-то съ пріятелемъ и перерѣзалъ ему горло!.. Его друзья очень жалѣли его, а сигареры, толпившіяся на набережной, посылали ему самыя ласковыя имена. Одна даже назвала его Palomito -- голубокъ (Palomo -- голубь). Андалузецъ и главное андалузянка выше всего ставятъ въ мужчинѣ дерзость и отвагу... Она ему проститъ все, кромѣ трусости и измѣны. Онъ можетъ быть воромъ, разбойникомъ, баратеро, чѣмъ хочетъ -- но лишь бы взглядъ его ни передъ кѣмъ не опускался. Недаромъ севильянки поютъ очень популярныя здѣсь "copias".
   
   Говорятъ, что онъ "злодѣй..."
   И "убійца", но для махи (!)
   Веселѣе, чѣмъ скорѣй
   Всѣ бѣгутъ его навахи...
   
   Или въ томъ же родѣ:
   
   Острый ножъ да вѣрный гдазъ, --
   Съ ними парню нѣтъ укора
   И красавицу межъ насъ
   Онъ возьметъ любую скоро...
   
   Только что я вернулся домой, какъ меня аттаковалъ, давно, какъ оказалось, ожидавшій въ патіо пріятель.
   -- Вы уже были на Фазсіи?
   -- Нѣтъ.
   -- Какъ же вамъ не стыдно. Сегодня вся Севилья тамъ.
   Всю Севилью вмѣстѣ, разумѣется, было любопытно видѣть и я молча опять надѣлъ шляпу. Вновь въ глубинѣ бѣлыхъ улицъ показалась Хиральда. Сегодня она изящнѣе, чѣмъ когда-либо рисовалась на голубомъ небѣ. Все кругомъ, впрочемъ, тонуло въ голубомъ свѣтѣ и статуя Вѣры на ней точно плавала въ немъ. Черезъ нѣсколько минутъ выросъ надъ нами громадный профиль собора; чтобы сократить дорогу мы рѣшили пройти чрезъ него. Толстый, выхоленный, бритый падре въ своей черной китайской шапочкѣ сидитъ у дверей въ глубокомъ деревянномъ креслѣ, точно такомъ, какія мы видѣли въ Эскоріалѣ, въ комнатахъ Филиппа II; дальше въ исповѣдальнѣ бокового предѣла, открытой на этотъ разъ, сонно жмурится другой попикъ; передъ нимъ на колѣняхъ, вся закутанная въ черное кружево -- севильянка... Кается -- кается, а алую розу не забыла; вонъ она такъ и пылаетъ у нея въ черныхъ волосахъ!.. Опять солнце, опять бѣлая улица и дворецъ Монпансье. Одуряющій ароматъ апельсинныхъ цвѣтовъ оттуда. Жарко, перистые вѣнцы пальмъ замерли въ воздухѣ и не шелохнутся. Цвѣты перебрасываются волною изъ-за стѣнъ -- точно за ними цѣлое наводненіе ихъ и они пролились черезъ край... Мы попадаемъ въ веселую южную толпу. Шумитъ она кругомъ -- точно ее только сегодня разрѣшили отъ обѣта молчанія. Поютъ... Нѣкоторые съ гитарами въ рукахъ... Нѣжный звонъ ихъ струнъ носится въ воздухѣ. Мы примкнули къ одной группѣ севильянокъ, задраппированныхъ въ бѣлыя и черныя кружева... Тутъ смѣхъ, пѣсни... Видимое дѣло -- было бы мѣсто, сейчасъ бы родилась пляска. Руки сами упираются въ тонкій станъ, ноги то и дѣло пробуютъ постукиванья крошечными носками въ тактъ гитарамъ. Одна вынула кастаньеты и работаетъ ими во-всю. Глаза сверкаютъ, грудь волной ходитъ... Но тутъ -- бродячіе медики. Коляска; въ коляскѣ -- цѣлитель съ массой бутылочекъ и почему-то куколъ въ рукахъ. Онъ импровизируетъ длинныя поэмы въ честь того или другого пургатива, а разинувшая рты толпа стоитъ кругомъ и больше обращаетъ вниманія на его обезьяну, чѣмъ на самого медика. Способность къ импровизаціи здѣсь развита даже между безграмотными крестьянами въ селахъ. На своихъ праздникахъ андалузскіе мужики собираются и подъ звонъ гитаръ импровизируютъ стихи, пѣсни. Между ними попадаются одаренные сильнымъ поэтическимъ талантомъ... Все это для меня уже не было новинкой и, оставивъ шарлатана отъ медицины, я пошелъ по площади, въ одномъ изъ угловъ которой клубился паръ надъ большими котлами. Тутъ, въ раскипѣвшемся оливковомъ маслѣ, смѣшанномъ съ какими-то другими снадобьями, старыя гитаны варятъ боню элосы... Передъ ними сплошная толпа. Едва-едва онѣ успѣваютъ подавать севильцамъ и севильянкамъ горячія, окутанныя паромъ, пышки. И не смотря на старость, не смотря на работу, на то, что онѣ сплошь въ чаду и маслѣ, въ ихъ безпорядочно падающихъ космами смоляныхъ волосахъ -- неизбѣжно цвѣты. Въ Севильи страсть къ цвѣтамъ стала культомъ! Мы идемъ еще дальше... Длинная линія палатокъ съ игрушками. Тутъ на каждомъ шагу музыка... Горы кокосовъ, банановъ, асугарильосовъ... Толпа за толпою проходятъ костюмированные и замаскированные люди. То и дѣло вспыхиваетъ пляска подъ гитару и щелканье кастаньетъ. Народъ веселится не такъ, какъ у насъ на балаганахъ. Южная толпа всегда изящна, въ самыхъ неудержимыхъ порывахъ своихъ красива. Сигареры сегодня -- хоть рисуй съ нихъ картину. Я еще не видалъ такихъ черныхъ шалей, въ которыя завернулись онѣ, съ длинною до земли падающею бахромою. И не только завернулись, но онѣ обвили ими такъ свои стройныя фигуры, что въ шаляхъ этихъ кажутся еще тоньше, еще граціознѣе, еще непринужденнѣе. А глаза, глаза! Во истину -- пламя мечутъ. Жгутъ. Дѣваться отъ нихъ некуда. И ласкаютъ, и смѣются, и порою обдадутъ васъ какой-то безконечно грустною мольбой, такъ что у васъ сердце защемитъ вчужѣ. У севильянокъ языкъ совершенно лишній придатокъ, какъ лишнимъ оказался-бы хвостъ. Онѣ глазами и вѣеромъ говорятъ гораздо краснорѣчивѣе и выразительнѣе, чѣмъ языкомъ. Многія явились въ національныхъ костюмахъ своихъ. И глядя на эти стройныя и изящныя ноги -- странно даже, какъ андалузская женщина могла заимствовать у француженки ея длинный подолъ... Деревья акацій въ цвѣту. То и дѣло сыплются на васъ ихъ желтые и бѣлые лепестки апельсинника... Пестрѣе этой толпы я ничего не видалъ. Вонъ рослые молодцы-контрабандисты изъ Гонды, на которыхъ съ застѣнчивою ласкою посматриваютъ севильянки; вонъ смуглые ратеро изъ Гренады. Тонкіе и гибкіе кадиксанцы, мавры изъ Танхера, красивые, нѣсколько нѣжные, студенты мѣстнаго университета, хлѣбопашцы изъ Лебриха, тореро въ бархатныхъ курточкахъ въ обтяжку, сложенные на диво, съ гофрированными грудями рубашекъ, на которыхъ сверкаетъ золото цѣпей, брилліанты... Руки у нихъ въ браслетахъ, въ ушахъ серьги... Не знаешь куда смотрѣть, чѣмъ любоваться! Вонъ изъ Тарифы -- продавцы сластей, сохранившіе свои мавританскія черты... Арабы-арабами. Севильскія семьи побогаче устроили здѣсь каждая свою палатку. И не палатку, а именно прелестное гнѣздышко. Надо родиться подъ этимъ небомъ и солнцемъ, чтобы обладать такою бездною вкуса. Въ цвѣтахъ, въ волнахъ самыхъ разнообразныхъ, но изящно подобранныхъ занавѣсей, художественно раскинутыхъ -- у нихъ кресла, столики въ инкрустаціяхъ... И опять цвѣты, букетами, гирляндами; въ нѣкоторыхъ палаткахъ, вмѣсто входной занавѣски, висятъ длинныя нитки цвѣтковъ, раздвинувъ которыя, улыбается на весь Божій міръ, черноокая дѣвушка... Но что здѣсь можетъ сравниться съ красотою цыганокъ!.. Это что-то такое неподдающееся описанію. Ихъ глаза -- цѣлая поэма страсти, свѣжести, силы и робости. Они то тускнутъ и дѣлаются глубже беззвучной ночи, то мерцаютъ зарницами, то вспыхиваютъ пожарищемъ. И какія черты -- лѣни съ нихъ влюбленный ваятель... Онѣ хватаютъ васъ за руки и тащутъ къ своимъ матерямъ, старшимъ сестрамъ -- гадать. Мнѣ въ какихъ-нибудь четверть часа было предсказано все, что только можетъ случиться съ человѣкомъ на земномъ шарѣ... Вотъ гулъ какой-то... Оглядываюсь: золоченная коляска, напудренный лакей, весь залитый серебромъ кучеръ, въ шлемѣ съ гербами -- и пузырь пузыремъ глыба королевы Изабеллы, нарумяненной такъ, что Гуадалуна, моя знакомая цыганка, только ротъ разинула. Передъ Изабеллою сидитъ на передней скамейкѣ молодой человѣкъ съ необыкновенно побѣдоноснымъ видомъ и весь въ брилліантахъ...
   -- Эй, Бенито, кричатъ ему проходящіе мимо тореро...-- Давно-ли ты такого быка убилъ?..
   -- Не быка, а по ошибкѣ корову! смѣются другіе.
   -- Вотъ, вѣдь, негодуетъ такой-же молодой, только еще красивѣе, бандорильеро и со злостью провожаетъ Бенито.-- Вѣдь въ квадрильѣ ему мѣста не было. Не только изъ него не вышелъ-бы эспада, а развѣ только въ чулоса годился, а теперь, говорятъ, на золотѣ ѣстъ!..
   Дѣти сегодня тоже закостюмированы и чрезвычайно изящно. Даже лошадей своихъ всадники, побогаче, и то разрядили въ парчу, атласъ и бархатъ. Видали-ли вы андалузца на конѣ? Эту смѣлую, изящную и небрежную посадку ему оставили несомнѣнно арабы. На мѣстныхъ лошадяхъ золотистой масти эти всадники необыкновенно картинны... Кареты и коляски тоже обвиты цвѣтами. Вотъ, напримѣръ, въ гулѣ восторженныхъ восклицаній медленно проѣзжаетъ герцогиня Медина Сели... Ея карета вся отдѣлана бѣлыми розами, не видать ни кожи, ни бархата, ничего. Сама она -- эта "красавица обѣихъ Кастилій" -- какъ ее называютъ, тоже одѣта бѣлою розой; тѣло ея смуглое, только съ большими миндалевидными огнедышащими глазами, лицо выдѣляется на бѣломъ фонѣ... За нею много другихъ колясокъ... Ландо съ maja'ми... Махи и въ другихъ коляскахъ; сегодня онѣ разрядились пестро... Весело имъ, смѣхъ не сходитъ съ румяныхъ пухлыхъ губъ... Онѣ бросаютъ цвѣтами въ толпу, и въ отвѣтъ имъ летятъ тоже букеты... Дѣйствительно, вся Севилья здѣсь, и какъ-же эта Севилья убралась, какъ она умѣетъ веселиться!.. Андалузцы говорятъ, Севилья -- чаша золотая, Кадиксъ -- серебряная. Сегодня эта золотая чаша черезъ край полна смѣха и пѣсенъ! Нужно слышать здѣсь и тотъ и другія, чтобы пожалѣть, отчего самъ не родился и не выросъ здѣсь, чтобы умѣть такъ смѣяться и пѣть. Отецъ Вольпини въ Севильѣ продавалъ на этой площади оливки и дочь его пѣла здѣсь свои маленькіе copias, прежде чѣмъ ей началъ апплодировать цѣлый міръ; Ганаре -- чудный голосъ котораго въ небеса уносилъ слушателя -- былъ простымъ лакеемъ и на этой площади, распѣвая свои пѣсни, прислуживалъ въ цыганскихъ палаткахъ гостямъ...
   Днемъ это было сказочно красиво, но когда за голубыми вершинами Альхарафа сѣло солнце и вся эта площадь запылала тысячами огней, положительно не вѣрилось въ дѣйствительность всего, что совершалось кругомъ. Всѣ улицы, которыя вели сюда -- сіяли, народъ валилъ подъ кровлями изъ фонарей. Именно подъ кровлями. Черезъ улицы отъ домовъ къ домамъ были перекинуты веревки, покрывавшія вверху все пространство. Какъ только стемнѣло, тамъ запылали милліоны огоньковъ. Севилья ничего не жалѣетъ на осуществленіе этой фантасмагоріи. Если днемъ здѣсь все пестрѣло, что-же сказать о ночи, когда сюда пріѣхали и пришли десятки тысячъ андалузцевъ и андалузянокъ, на эти дни забывшихъ о существованіи заимствованнаго ими французскаго платья. Все это было въ костюмахъ., въ которыхъ мы привыкли видѣть Розину -- яркихъ, пышныхъ. Тореро, залитые въ золото, контрабандисты -- въ шитыхъ золотомъ-же курткахъ, молодежь изъ пригорода -- все это блещетъ, сверкаетъ, лучится. На кровляхъ и террасахъ города, вдали, уставленныхъ цвѣтами, засіяли тоже огни и запылали ракеты... Я стоялъ ослѣпленный и оглушенный всѣмъ, что творилось кругомъ, и долго-бы не пришелъ въ себя, если-бы меня кто-то не схватилъ за руку и не втащилъ въ палатку. Какъ во снѣ, я узналъ старуху цыганку, носившую къ намъ продавать старинныя кружева.
   -- Сеньоръ кавальеро, развѣ хорошо забывать друзей?..
   -- Милагро, это вы?
   Милагро -- значитъ "чудо". Она дѣйствительно была чудомъ, эта дѣвушка. Не у одного меня кружилась голова, глядя на нее; съ нами былъ талантливый писатель и предпріимчивый путешественникъ И. Я. Павловскій, онъ не могъ отвести глазъ отъ нея и потомъ посвятилъ Милагрѣ нѣсколько прелестныхъ въ полномъ смыслѣ слова страницъ. Дамы тоже всѣ влюблены въ эту гитану, подобной которой ни прежде, ни послѣ я уже не видѣлъ... У меня до сихъ поръ въ памяти ея дивный овалъ лица, съ то пылающими, то мечтательными нѣжными глазами, съ зубами, подобныхъ которымъ нѣтъ во всѣхъ пяти частяхъ свѣта, не будетъ даже въ шестой, если она, паче чаянія, окажется когда-либо. Улыбка этихъ губъ была неотразима, вся фигура дѣвушки была такъ легка, такъ воздушна, такъ прелестна, что донъ Хозе, художникъ севильскій, плакалъ потомъ,-- знаете-ли о чемъ? О томъ, что когда-нибудь такая красота должна угаснуть. Врожденная грація ея движеній была несравненна... Мы ополоумѣли до того, что ѣли и пили все, что намъ на столъ ни ставили, не отрывая отъ нея глазъ и не зная, гдѣ мы и что съ нами...
   А кругомъ на площади ломались акробаты, выдѣлывали всевозможныя штуки фокусники, игрались сайнеты и сараделы -- чисто народныя испанскія ораро съ пѣніемъ и пляской... Пляска, впрочемъ, всюду -- въ большихъ шатрахъ, устроенныхъ севильскими клубами, въ маленькихъ палаткахъ, гдѣ веселились во-всю цыганки; старая гитана играетъ на гитарѣ и поетъ, а ея красавица дочь танцуетъ съ своимъ новіо. У новіо, съ его шляпой на затылкѣ, столь глупый видъ, что смѣхъ разбираетъ, глядя на него... А севильцамъ нравится.
   -- May bien!-- одобряютъ они.-- Verdader sangre espanol! (настоящая испанская кровь).
   Наивнѣе этихъ ресторановъ на феріи трудно себѣ представить. Въ одномъ шатрѣ и щитъ и столъ для васъ. Сверху висятъ платье женщинъ и туши мяса, зайцы усами внизъ, шляпы, птицы длинными ожерельями на снуркахъ, на баранинѣ кто-то забылъ свой вѣеръ... Рядомъ съ сковородами, на которыхъ кипитъ масло, какой-то парень развалился прямо на землю и бренчитъ на гитарѣ, а на двухъ сдвинутыхъ столахъ -- гитана, стройная какъ серна, отплясываетъ что-то подъ звонъ стакановъ, въ которыхъ въ честь ея севильцы кругомъ пьютъ свою manzanilla -- вино, напоминающее слабый хересъ. И какъ пьютъ, это надо видѣть здѣсь. Для manzanilla подаютъ стаканы длинные и узкіе изъ необыкновенно звонкаго стекла. Севильскіе mozo, держа стаканъ, налитый до половины виномъ, вдали отъ рта дѣлаютъ незамѣтное движеніе рукою и все оно тонкою струей попадаетъ въ ротъ, описывая полукругъ въ воздухѣ. Ни одна капля не падаетъ на полъ или на платье... Необыкновенно рыжіе англичане пробовали тутъ же продѣлать это, но кромѣ одной печали ничего не выходило. Они оказались залитыми съ ногъ до головы манцаниллой.
   Мы опять вернулись къ Милагрѣ. Смотримъ, она перешептывается съ какимъ-то молодцемъ.
   -- Твой новіо?-- спрашиваемъ ее.
   Она вспыхнула и покачала головою.
   -- У нея нѣтъ новіо!-- отвѣтила за нее мать.
   -- Почему?
   -- Она не вѣритъ севильцамъ.
   -- Севильцы лживы, -- отвѣтила сама Милагра...-- Севилецъ обѣщаетъ все!.. Онъ обѣщаетъ, когда дуетъ вѣтеръ, чтобы его обѣщанія сейчасъ же унесло прочь... У него языкъ вертится, какъ Вѣра на Хиральдѣ.
   За то дерутся они на удивленіе!
   Сколько сегодня выпотрошенныхъ на феріи. Всѣ lasas de succorsa полны будутъ къ утру... Рѣжутся и за своихъ красавицъ, и за обидный взглядъ, и за сомнѣніе, выраженное пріятелемъ къ его разсказу, и изъ-за платежа. Я, проходя мимо одной таверны, слышу отчаянный крикъ, вхожу -- ссора. Два mozos cruo поднялись изъ-за стола, поблѣднѣвъ какъ смерть, съ округлившимися отъ бѣшенства глазами.
   -- Плати!
   -- Плати ты! Ты меня звалъ сюда.
   -- Нѣтъ, ты!
   -- Такъ ты не держишь слова?
   -- За то я умѣю держать наваху!
   Я еще не успѣлъ понять, въ чемъ дѣло, какъ одинъ изъ нихъ уже катался по землѣ съ ножомъ въ животѣ, а другой бился и ругался въ сильныхъ рукахъ схватившихъ его людей...
   А то здѣсь-же показалось одному mozo cruo, что на его maja сидѣвшій рядомъ за столикомъ парень посмотрѣлъ насмѣшливо. На бѣду и этотъ былъ столь-же "сырой..."
   -- У вашей милости ротъ не на мѣстѣ! воскликнулъ первый, бѣшено сверкая глазами.-- Я вамъ его до ушей разорву.
   -- Вы, кумъ, кажется, похожи на собаку, которая громко лаетъ, а кусаться не смѣетъ, отвѣтилъ ему тотъ...
   -- Я -- собака?
   -- Да... А мнѣ хочется посмотрѣть, какъ вы визжите отъ пинковъ.
   Первый взвизгнулъ и бросился на второго.
   Maja въ отчаяніи закрыла лицо и зарыдала. Никто не смѣлъ вмѣшаться -- здѣсь вступаться въ такія "дѣла чести" рискованно -- оба противника остервенѣло искромсаютъ васъ ножами. Я не ждалъ конца этого. Слишкомъ была отвратительна эта поножовщина.
   Нужно было видѣть, что здѣсь произошло, когда набѣжала гроза.
   Андалузецъ боится грома, какъ истерическая женщина. Онъ совершенно теряется, а гитано и гитаны теряютъ послѣднюю долю ума, "оставленнаго имъ испанцами..." Громомъ ударило еще днемъ... Солнце близилось къ закату и уже башни и бѣлыя террасы Севильи розовѣли, а Гвадалквивиръ, поддернутый легкою рябью, весь золотился, "какъ кольчуга". Тучи нашли какъ-то незамѣтно... Нѣсколько минутъ назадъ ихъ не было... Изъ-за Сіерры подобрались!.. Сильный громовой раскатъ засталъ всѣхъ врасплохъ. Я сидѣлъ съ Павловскимъ у Милагры за стаканами манцаниллы и красавица цыганка хохотала и смѣялась... Ее громъ точно подкосилъ. Такой внезапной перемѣны въ лицѣ я и не ожидалъ. Улыбка еще не сбѣжала, а прекрасныя черные глаза округлились съ выраженіемъ нечеловѣческаго ужаса. Она протянула руки, точно защищаясь, и рухнула о земь. Другая цыганка, ея сестра, мать и тетка -- бросились въ углы, закрыли подолами платья лица и завопили...
   -- Господинъ души моей, помилуй!..
   -- Святая Дѣва, пощади несчастныхъ... Марія, сердце мое! Сжалься!
   Потомъ пошли вскрикиванія, похожія на бредъ...
   Милагро, очнувшись отъ оцѣпенѣнія, заметалась... Не зная, что она дѣлаетъ -- выскочила изъ шатра, но тутъ огненная струя молніи прорѣзала разомъ похолодѣвшій воздухъ и новый ударъ грома разразился надъ феріей Севильи. Милагро вскочила назадъ, лицо ея было искажено, по немъ бѣжали конвульсіи. Я ее схватилъ за руки, ихъ нельзя было удержать, онѣ судорожно извивались... Что она говорила -- ни я потомъ не помнилъ, ни она не могла отдать отчета. Знаю только, что она видѣла адъ, бѣсовъ... Я снялъ свое пальто и окуталъ ей голову... Она могла задохнуться, но это ее успокоило.
   Гроза, какъ скоро налетѣла, такъ скоро и прошла.
   Легкій дождь еще осыпалъ цвѣты и шатры этой площади. Статуя Вѣры на Хиральдѣ отрывисто вертѣлась, "высматривая, гдѣ обижаютъ цыганъ". Я вернулся въ шатеръ, думая, что застану Милагру больною. Ничуть не бывало. У нихъ ощущенія -- острыя и сильныя -- смѣняются съ поразительною легкостью. Она уже смѣялась, сверкая удивительными зубами, и радостно, совсѣмъ по-дѣтски, слушая любезности моего пріятеля...
   -- Чего вы испугались? спросилъ я ее.
   -- Какъ-же не испугаться! Вѣдь это, чортъ все.
   -- Этакій хорошенькій ротъ и говоритъ такія глупости! засмѣялся я.
   -- Разумѣется чортъ.
   И она съ серьезнымъ видомъ разсказала мнѣ легенду.
   -- Когда такой ливень и громъ, это значитъ, что чортъ разбиваетъ горшки, въ которыхъ ангелы собираютъ небесную воду для того, чтобы омыть грѣхи людей, имъ порученныхъ. Въ эти горшки, какъ только вы умрете, самъ ангелъ тотчасъ-же погружаетъ вашу душу и всѣ грѣхи съ нея, какъ рукой сниметъ, такъ что она чистая въ рай войдетъ. Поэтому не дай Богъ умереть во время грозы -- горшковъ съ водой нѣтъ и попадешь прямо въ адъ чорту въ лапы.
   -- Ну, а молнія тутъ при чемъ?
   -- А это ангелы отгоняютъ отъ горшковъ чертей огненными мечами.
   Другой разъ я во время грозы встрѣтилъ цыганку на улицѣ. Ударъ грома ее засталъ, когда она хотѣла войти въ какое-то патіо. Гитана рухнулась о земь, наклонила голову, только глаза ея изъ подлобья, окостенѣвъ точно, устремились къ небу. Вытянутые впередъ пальцы рукъ дрожали, какъ листья въ вѣтеръ... Не всѣ таковы -- но гроза дѣйствуетъ на всѣхъ. Старухи-цыганки часто выбѣгаютъ на улицу, и стоя тамъ, грозятся небу, протягиваютъ къ нему кулаки, ругаются... По пути между Алкезирасомъ и Рондой въ грозу мнѣ встрѣтилась красавица цыганка. Увидѣвъ ее, я повѣрилъ въ соляной столпъ, въ который обратилась жена Лота. Въ самомъ дѣлѣ, вытянувшись посреди дороги, она сложила руки, оперлась на нихъ подбородкомъ и недвижными, но прекрасными и громадными черными глазами смотрѣла въ небо. Вѣтеръ, налетая, разметывалъ ея удивительно черные волосы; они какъ змѣи кидались во всѣ стороны; платье ея рвалось подъ его порывами, ливень всю ее обдавалъ своими волнами, а она точно приросла къ камню, на которомъ застала ее буря... Съ нее можно было писать отчаяніе. Болѣе выразительнаго представленія о немъ я не могъ-бы даже и придумать.
   Рядомъ въ шатрѣ шла пляска.
   -- Это пьяницы! презрительно указывали туда цыганки.
   -- За то народъ храбрый.
   -- Развѣ это храбрость... Ангелы борятся съ сатаной, небеса говорятъ, а они пляшутъ. Это не храбрость, а infamia-infamia и грѣхъ... Больше ничего. Когда "Господинъ души" близко, всѣмъ надо къ землѣ приникнуть, какъ трава въ бурю...
   Въ послѣдніе дни въ феріи, распродаются всѣ привезенныя сюда лошади и свиньи... Послѣднія все время остаются около этой площади... Ими торгуютъ крестьяне Утреры и Лебрихи. За то въ Тарифѣ и Алкезирасѣ, гдѣ еще до сихъ поръ живо арабское вліяніе, свиноводство считается дѣломъ позорнымъ и нечистымъ. Сюда-же на это время Саламанна, Замора и Гарахосъ доставляютъ своихъ ословъ и непремѣнно съ стриженою различными рисунками шерстью. Въ этомъ отношеніи деревенскіе брадобреи (это спеціальность тамошнихъ Фигаро) достигаютъ изумительнаго искусства. Я видѣлъ пригнанныхъ на севильскую ферію ословъ, съ изображеніемъ цвѣтовъ, гирляндъ. Часто на ослѣ изображаются такимъ образомъ другіе ослы... Но случается и головы великихъ людей -- это ужъ чисто Ламанчскій юморъ. Но верхомъ послѣдняго считается -- выстричь осла такъ, чтобы оставшаяся шерсть изображала фигуру капуцина или францисканца.
   Погонщики ословъ и муловъ считаются самыми остроумными людьми въ Андалузіи. Ихъ бесѣда -- это пестрый калейдоскопъ пословицъ, поговорокъ. Всѣ они дамскіе кавалеры, и еще недавно было правиломъ въ Андалузіи, Ламанчѣ и Кастиліи, чтобы дѣвушки, прислуживавшія въ деревенскихъ и придорожныхъ вентахъ, обязательно принадлежали имъ... Этотъ странный и неладившій со строгостью нравовъ обычай удержался до начала нынѣшняго вѣка. О немъ упоминаютъ многіе писатели и сами сереры говорятъ:
   -- Прежде было гораздо лучше... Вино и женщины доставались даромъ.
   -- Ну, и теперь вы вина пьете въ волю...
   -- Нѣтъ... Мы, какъ наши ослы: вино возимъ другимъ, а сами пьемъ воду.
   

VII.
Домъ Пилата.-- La casa de las Taveras и Звѣзда Севильи.-- Театръ санъ-Фернандо.-- Сигарная фабрика, бунтъ сигареръ.-- Лопе де Руэда.

   Въ 1518 году изъ Севильи отправился въ Іерусалимъ донъ Фадрике-Энрикасъ-де-Рибера -- первый маркизъ Тарифы, рыцарь, до этого благочестиваго путешествія не особенно отличавшійся благочестіемъ. По крайней мѣрѣ въ одномъ изъ романсеро здѣсь поютъ: "Кто въ поздній часъ стоитъ подъ балкономъ, вымаливая у красавицы ключъ отъ ея мирадора?-- Донъ Фадрике-де-Рибера. При чьемъ имени мужья въ ужасѣ вскакиваютъ ночью съ постели и хватаются за шпаги?-- Дона Фадрике-де-Рибера... Кому-бы давно слѣдовало взойти на quemadero?-- Дону Фадрике-де-Рибера"... Очевидно, мужчина былъ легкомысленный и жилъ, что называется, во-всю. Но впечатлѣнія Святой Земли совершенно перевернули его, какъ призракъ похоронъ -- Маньяру... Вернувшись -- онъ былъ неузнаваемъ. Мужья вздохнули спокойно, тѣмъ болѣе, что въ доставшемся ему отъ отца дворцѣ онъ пожелалъ создать точную копію съ дома Пилата, видѣннаго имъ въ Іерусалимѣ. Что это былъ за домъ Пилата -- другое дѣло. Мы во всякомъ случаѣ обязаны этому обстоятельству еще однимъ сооруженіемъ въ Севильѣ, гдѣ все вамъ говоритъ о востокѣ и ничто не напоминаетъ европейскіе казарменные дворцы -- прямолинейные, унылые и скучные. Когда я вошелъ въ "домъ Пилата", какъ до сихъ поръ называютъ здѣсь это "чудо Карменскихъ воротъ" (въ Севильѣ все чудеса!), я сразу былъ охваченъ прелестью его, удивительно выдержаннымъ арабскимъ характеромъ, нѣжною и изящною мраморною тканью орнамента и свѣтлымъ, ласкающимъ впечатлѣніемъ цѣлаго. Въ первомъ se patio (а здѣсь ихъ нѣсколько) я остановился, восхищенный розовыми кустами, разросшимися въ цѣлыя деревья, разбросавшія вѣтви съ пышными, страстными, жадно раскрытыми цвѣтами, подставляющими бѣлымъ мавританскимъ аркамъ, точно для поцѣлуя, свои благоуханные лепестки. Тонкія колонны до-верху были обвиты ползучею зеленью, тоже раскидывавшею сверху бѣлыя кисти цвѣтовъ. Арабскіе изразцы, самыхъ разнообразныхъ рисунковъ, красивою эмалью весело блистали на солнцѣ. Въ тысячахъ завитковъ и узоровъ разбѣгаются во всѣ стороны удивительныя арабески, сливаясь дальше въ одинъ смутно различимый, но манящій художественнымъ подборомъ красокъ фонъ. Чисто по-ювелирному отдѣланныя стѣны подпирали восточные купола, вызолоченные извнутри... Мало-по-малу поднимаясь, мы вышли наверхъ, на крышу... Какой это очаровательный уголокъ, и какъ не хочется уходить отсюда... Именно свѣтло и весело... Вонъ переплетаются арабскія арки, на которыхъ утверждена готическая балюстрада. Соединеніе этихъ двухъ стилей здѣсь вовсе не является незаконнымъ. Напротивъ, къ земной прелести одного такъ идетъ порывъ къ небу другого... Мраморное кружево балконовъ кажется именно кружевомъ -- вотъ въ нихъ дунетъ вѣтеръ и оно шевельнется... Все тонетъ въ блескѣ солнца, въ голубыхъ тѣняхъ, въ золотой отдѣлкѣ, въ зелени патіо... Отовсюду на ваши мечты о далекомъ прошломъ тихо отзываются фонтаны... Каждая часть этого дома соотвѣтствуетъ остановкамъ и эпизодамъ крестнаго пути... Но, право, это не приходитъ въ голову! Совершенно иное впечатлѣніе производитъ арабскій дворецъ. А между тѣмъ всмотритесь пристальнѣе и изъ свѣтлаго фантома его начинаютъ мало-по-малу выступать подробности, отъ которыхъ у васъ защемитъ сердце... Вотъ уголокъ римской стражи, отъ него направо площадка, гдѣ Петръ отрекся отъ Христа и тутъ-же наверху наивная форточка за рѣшеткою, гдѣ нарисованъ пѣтухъ... Увы! Сколько разъ послѣ знаменитыхъ пѣтуховъ Іерусалима, всѣмъ остальнымъ пѣтухамъ приходилось орать послѣ такихъ же отреченіи отъ величайшихъ мучениковъ и страстотерпцевъ!
   -- Это портретъ!-- объясняетъ намъ гидъ.
   -- Какой портретъ?
   -- Того именно пѣтуха, который тогда запѣлъ... Именно того!-- гордо подтверждаетъ онъ, замѣтивъ изумленіе на моемъ лицѣ...
   Тарасконада была такъ великолѣпна, что я не нашелся что ему отвѣтить. Это его поощрило къ дальнѣйшему.
   -- А вотъ столъ, тотъ самый столъ, на который тогда были положены тридцать сребренниковъ.
   -- Получите одинъ изъ этихъ сребренниковъ, -- протянулъ я къ нему дуро, -- только съ условіемъ не дѣлать такихъ великихъ открытій...
   Но онъ не унялся и показалъ мнѣ столпъ, именно тотъ самый, къ которому былъ привязанъ Христосъ; окошко, то самое окошко, изъ котораго Онъ былъ показанъ народу...
   Господь съ нимъ, съ этимъ тѣмъ самымъ. Но взглянувъ изъ за рѣшетки внизъ на площадь, я представилъ себѣ невольно божественный ликъ измученнаго проповѣдника любви, добра и свободы, учившаго милосердію и кротости звѣрей, жаждавшихъ его крови за это... И эту толпу тамъ -- разъяренную, безумную, посылавшую на крестъ своего защитника... Сколько разъ потомъ въ траги-комедіи всемірной исторіи повторялась такая-же страничка, съ безпредѣльною любовью однихъ и глупою жестокостью другихъ. Самопожертвованіе и неблагодарность, призывъ къ спасенію и звѣриная злоба палачей и черезъ все проходящая красною строкою вѣра въ конечное воскрешеніе правды?.. Сколько еще такихъ страницъ готовитъ будущее, пока народъ разучится кричать: "распни, распни его!"...
   А какъ хорошо кругомъ! Отъ аромата апельсинныхъ цвѣтовъ сладко-сладко кружитъ голову... Надъ арками и кровлями видишь силуэтъ пальмы -- и чудится, что какимъ-то колдовствомъ унесенъ на востокъ, не въ тотъ полуразвалившійся, грязный, умирающій, весь въ язвахъ, проказѣ и пролежняхъ -- а сказочный, востокъ Бенъ-Амара и Шехерезады, Зобеиды и Альмансура!.. Какъ хороши здѣсь мраморныя лѣстницы, хотя-бы та, что ведетъ на вторую колоннаду... Какъ имъ были-бы къ лицу важные эмиры въ золотѣ и шелку, медленно и красиво ожидающіе на ихъ блестящихъ ступеняхъ выхода могущественнаго халифа... Но вотъ въ это спокойное, убаюкивающее царство ислама ворвался другой элементъ. Въ нишахъ стоятъ бюсты Тиверія, на фонтанахъ -- двулицые Янусы. Зачѣмъ они здѣсь? Что имъ дѣлать въ этомъ очарованномъ дворцѣ?.. Зачѣмъ Карлъ V взобрался надъ аркою входа и хмурится оттуда на красоту и блескъ этихъ патіо, галерей, изразцовъ и арабесокъ... А въ углахъ громадныя и даже великія статуи Палладъ, Цереръ... Какъ странно онѣ должны были-бы себя почувствовать, если-бы вдругъ все это и онѣ ожили. Именно какая смѣсь одеждъ и лицъ!.. Когда-то эти статуи были подарены папою Піемъ V дону Перъ-Афанъ-Энрикесъ-де-Рибера, вице-королю Неаполя, "дабы освободить святой городъ,-- говоритъ лѣтописецъ Ортисъ де Суничи, -- отъ остатковъ его язычества"...
   Теперь этотъ дворецъ принадлежитъ герцогамъ Медина-Сели, которые на Герцогской площади (plaza del Duque) владѣютъ другимъ дворцомъ еще лучше этого...
   -- Гдѣ теперь хозяева этого?
   -- Они заглядываютъ сюда рѣдко... Извѣстное дѣло -- живутъ въ Парижѣ! Здѣсь имъ скучно...
   Боже мой! Парижскій бульваръ, съуженная жизнь современнаго Вавилона -- и этотъ, остающійся пустымъ, поэтическій, чарующій уголокъ!..
   Полный пережитыхъ впечатлѣній, я, какъ только зашло солнце и засіялъ мѣсяцъ, вышелъ къ Гвадалквивиру. Бѣлыя улицы, уже погруженныя въ мечтательный полусвѣтъ, точно сбрасывали съ себя сегодняшній день. Поэтическія были мало-по-малу воскресали кругомъ и легенда становилась дѣйствительностью... Чѣмъ ближе къ рѣкѣ, тѣмъ гуще запахъ апельсинныхъ цвѣтовъ и магнолій... Ночь была очаровательна и тепла... Въ прозрачную лазурь ея уходили башни Хиральды, донъ Фадрика и другія... Вонъ восьмиугольная золотая выдвинулась надъ затихшимъ, задумчивымъ Гвадалквивиромъ. Силуэты судовъ такъ воздушны въ этомъ освѣщеніи. Огоньки Тріаны мерцаютъ какъ звѣздочки, затерявшіяся въ лабиринтѣ ея бѣлыхъ домовъ... Изъ-за стѣны дворца Монпансье рвутся въ воздухъ и на высотѣ раскидываютъ свои царственные перистые вѣнцы пальмы далекой Африки... Узенькая тропинка между громадными акаціями. Чѣмъ дальше, тѣмъ темнѣе, таинственннѣе, загадочнѣе подъ ними... Какая-то мистическая тишина. Все притаилось кругомъ -- и рѣка, и деревья... Притаились и тѣни ихъ, и огоньки на судахъ... Будто все это ждетъ чего-то... И дождалось. Меня точно къ мѣсту приковала первая трель соловья!.. Ему отозвался другой на томъ берегу... Я боялся проронить хоть одинъ звукъ этого влюбленнаго дуэта... Третій... четвертый... И скоро вся эта роща зарокотала, запѣла... Казалось, что каждый листокъ ея вносилъ свою мелодическую нотку въ этотъ общій хоръ. Печальныя и нелѣпыя выкрикиванія какой-то безголосой птицы, увлеченной соловьинымъ концертомъ, потонули въ немъ... Луна и та словно застоялась вверху и сквозь чащу хочетъ разсмотрѣть пѣвцовъ. Они все заколдовали кругомъ -- и Тріану, и Севилью, и рѣку, и поляны, и акаціи... Греза это или на яву... Какъ мягки сливающіеся въ общіе тоны очерки всего кругомъ, какъ легки, призрачны силуэты... Смотришь и не вѣришь дѣйствительности. Все по пути кажется призраками, рождающимися въ тѣни и умирающими въ ней. А сердце все тише и тише бьется, и его убаюкали эти пѣсни, сладкою отравою своей опьянило благоуханное дыханіе ночи...
   Вотъ вдали чуть намѣчиваются облака пышныхъ садовъ Алькасара...
   Какъ бы хотѣлось теперь туда!.. Какъ хорошо тамъ въ эту голубую ночь, когда каждый атомъ воздуха кажется мерцаетъ синею искоркой... Можетъ быть именно теперь совершается тамъ чудо, о которомъ разсказывала мнѣ наивная гитана Херомита. Въ глубинѣ аллеи показывается прекрасная Марія Падилла. Вся въ черномъ, она идетъ, останавливаясь у. цвѣтовъ и срывая ихъ... Вотъ она у купальни султанши... Сбрасываетъ съ себя ревнивый шелкъ и вся бѣлая подъ этою луною бросается въ сверкающую алмазами влагу... Въ это время всѣ аллеи кругомъ наполняются тѣнями и призраками рыцарей; вотъ ближе всего черный силуэтъ Петра Жестокаго, и за могилою продолжающаго любить свою кроткую и нѣжную красавицу.
   Ихъ много здѣсь этихъ легендъ.
   Надъ этими самыми деревьями, гдѣ теперь стою я, въ такія-же лунныя ночи "словно бѣлый голубь" вьется призракъ Зораиды... Она стонетъ и плачетъ о погибшемъ царствѣ халифовъ. Слезы ея падаютъ въ сады герцога Монпансье, и оттого-то тамъ цвѣтутъ такія чудесныя, пышныя бѣлыя и палевыя розы... Иногда утромъ на нихъ видятъ брилліантовыя капли, почему здѣсь роса и называется "слезами прекрасной мавританки"...
   Когда будете въ Севильѣ, посѣтите непремѣнно старинную и теперь тихую plaza de dona Elviro, такую тихую, что здѣсь поневолѣ вы начинаете грезить о далекомъ прошломъ, потому что суетливое и туманное настоящее ничѣмъ не даетъ себя знать, на этомъ пустынномъ четыреугольникѣ площади, въ которую можно проникнуть только одною улицей. И площадь носитъ свое старое названіе и улица, хоть ее не разъ перекрещивали, въ памяти народа все-таки остается Мореріа. Севильцы, впрочемъ, позабыли о томъ, чѣмъ именно славна была нѣкогда plaza de dona Elviro; даже такіе знатоки своей драматической литературы, какъ Монтото-Гарценбутъ и Гиччіотъ-и-Серра, только недавно докопались до того, что именно здѣсь съ 1540 по 1565 года, простой золотобитъ Лопе-де-Руэда положилъ начало испанскому театру. Лопе-де-Вега, Тирсо-де-Молина, Кальдеронъ шли уже по дорожкѣ, открытой имъ. Объ этомъ отцѣ испанскаго театра осталось очень мало свѣдѣній. Знали, что онъ былъ ремесленникъ, что онъ родился въ улицѣ Batijaja, что въ первую треть своей жизни онъ тамъ работалъ, чеканя золото, обшивая имъ издѣлія изъ кожи и баранты. Окруженный чудными остатками арабскаго зодчества, видя передъ собою стройные силуэты Хиральды съ одной стороны и пышные сады Алькасара съ другой, онъ рано воспиталъ въ своей душѣ чувство изящнаго... Тогда рѣдкій изъ севильскихъ работниковъ не былъ поэтомъ. Серенады подъ окнами своихъ возлюбленныхъ долженъ былъ каждый сочинять самъ, и слова и музыку. Севилья -- городъ музыки и пѣсни при арабахъ, къ этому времени еще не растратила такого, полученнаго ею отъ прежнихъ властителей наслѣдства. Лопе-де-Руэда проводилъ цѣлыя ночи предъ балконами своей "новіа" и лѣтописцы отмѣчаютъ, что его "copias" уже тогда славились свою пышностью и изяществомъ... Въ свободные дни онъ уходилъ на plaza de toros, звонилъ въ колоколъ Хиральды, забирался въ деревенскія уединенія Аскальферачи, короче дѣлалъ то, что и всѣ его товарищи. Какимъ образомъ онъ сдѣлался актеромъ и драматическимъ писателемъ, этого никто не знаетъ. Секретарь зловѣщаго Филиппа II, Антоніо Пересъ, ужъ засталъ Лопе-де-Руэду занимавшимъ блистательное положеніе на театрахъ Мадрида и Вальедолида. Начавъ въ Севильи съ товарищами на plaza de dona Elvira играть свои импровизаціи, онъ мало-по-малу, ободренный успѣхомъ, перебрался сначала въ Кордову, потомъ въ Валенсію. Наконецъ, въ 1557 году въ Сеговіи были "великіе церковныя праздники" въ соборѣ. Діего де-Кольменаресъ, лѣтописецъ того времени, разсказываетъ, что вечеромъ послѣ службы, на сценѣ, воздвигнутой въ самомъ соборѣ, читались сначала стихи испанскіе и латинскіе учениками нѣкоего Валле. Стихи были посвящены, какъ празднику, такъ и прелату, раздававшему большія награды достойнѣйшимъ. Потомъ труппа Лопе-де-Руэда -- знаменитаго артиста этой эпохи -- представила прекрасную пьесу, вслѣдъ за которою процессія обошла весь соборъ, чудесно изукрашенный. Въ этомъ отношеніи, какъ видимъ, Испанія инквизиторовъ и Филиппа II была либеральнѣе, хотя бы Франціи, гдѣ церковь преслѣдовала Мольера и другихъ "комедіантовъ". Лопе-де-Руэда, прибавьте къ этому, исполнялъ въ соборѣ не религіозную мистерію, а просто сцены изъ пастушеской жизни, идиллическаго характера съ неизбѣжною любовью, ревностью и танцами въ андалузскомъ вкусѣ. Въ Мадридѣ пьесы такого же содержанія разыгрывались въ то время не иначе, какъ въ пользу двухъ братствъ, занимавшихся исключительно заботами о бѣдныхъ. Лопе-де-Руэда здѣсь сразу завоевалъ себѣ положеніе, причемъ въ театрѣ, во время представленій его пьесъ, бывали и высшіе духовные сановники. А разъ, желая его почтить, капитулъ собора явившись по окончаніи представленія на сцену и благодаря его, назвалъ Лопе-де-Руэду "воиномъ церкви Божіей". Когда онъ умеръ, -- это было въ Кордовѣ,-- его похоронили торжественно въ знаменитой нѣкогда кордуанской мечети, бывшей въ эту эпоху "соборомъ всей Андалузіи". Гораздо позднѣе Мольеръ во Франціи считался, какъ актеръ, отлученнымъ отъ церкви, духовенство отказывалось его хоронить!.. На погребеніи Лопе-де-Руэда присутствовали капитулы Кордовы, Мадрида, Севильи, Сеговіи и Валенсіи, панихиды о немъ служились по всей Испаніи... И это уживалось рядомъ съ инквизиціей! Не одинъ Лопе-де-Руэда пользовался такимъ почетомъ "какъ человѣкъ знаменитый, какимъ онъ былъ, и превосходный въ своемъ искусствѣ" по свидѣтельству Сервантеса. Вспомните, что Кальдеронъ былъ сдѣланъ каноникомъ въ Толедо, Лопе-де-Вега сталъ священникомъ послѣ своего вторичнаго вдовства, будучи членомъ инквизиціи -- продолжалъ работать для театра. Послѣдняя пьеса Тирсо-де-Молина была написана, когда онъ уже былъ монахомъ въ Толедо!..
   Я очень часто заходилъ на эту старую площадь.
   Какая тишина стояла кругомъ, какъ были красивы бѣлые дома Севильи кругомъ. Невольно грезилось о томъ далекомъ теперь времени, когда здѣсь въ простомъ досчатомъ балаганчикѣ Лопе-де-Руэда ставилъ свои пьесы, на которыя сначала жадно собиралась севильская мастеровщина, большею частью его товарищи по прежней профессіи, а потомъ, вслѣдъ за ними, стала заглядывать и гордая кастильская знать, вмѣшиваясь въ одну толпу. Бархатныя плащи и кожанныя куртки, береты, застегнутые брилліантовыми аграфами, и засаленныя сомбреро, атласныя платья, затканныя золотомъ, и простыя френгасъ маноллъ -- все это сливалось въ одинъ общій фонъ. Ни скамей, ни стульевъ не полагалось. Когда явился мѣстный кардиналъ -- его актеры хотѣли почтить и со сцены ему передали скамью. Не смотря на всѣ эти неудобства, талантъ пробивалъ себѣ широкую дорогу и скоро мы видимъ герцоговъ и грандовъ Испаніи, устраивающихъ сцену въ своихъ дворцахъ. Лопе-де-Руэда наперерывъ приглашался со своею труппою къ этимъ новоявленнымъ покровителямъ искусства... Послѣ него уже легко было Кальдерону и Лопе-де-Вегѣ. Жалкіе балаганы Лопе-де-Руэда превратились въ блистательные театры, но пьесы его продолжали даваться на нихъ, причемъ объявляли со сцены о томъ, что завтра будетъ представлено то или другое произведеніе его -- прибавляя къ имени де-Руэды неизмѣнно титулъ "отца испанскаго театра".
   Теперь Севилья гордится своимъ театромъ санъ-Фернандо. Это громадное зданіе, неуклюжее снаружи, но внутри отдѣланное съ роскошью, довольно аляповатою. Въ немъ главнымъ образомъ ставятся "оперы". Нѣкогда страна пѣвцовъ -- Андалузія можетъ почесться самою немузыкальною въ мірѣ въ настоящее время. Для того, чтобы понять это, достаточно войти въ санъ-Фернандо въ вечеръ представленія... Calle de Colchieros (Кольчеросъ), гдѣ онъ стоитъ, вся переполнена народомъ. Вы несомнѣнно пройдете мимо театра, потому что извнѣ онъ скорѣе похожъ на больницу, и дѣйствительно, спросите, и вы узнаете, что санъ-Фернандо передѣланъ изъ госпиталя св. Духа (del Espiritu Santo) въ 1847 г. Внутри помѣщается до двухъ съ половиною тысячъ народа; поютъ здѣсь обыкновенно "знаменитости" и за большія деньги, причемъ невольно удивляешься ихъ "охотѣ" выступать передъ тикою именно публикою. Она хвалится тѣмъ, что освистывала Мазини, Ганаре и другихъ "королей пѣнія". Развращенная боями быковъ и потрясающими нервы зрѣлищами св. Недѣли -- Севилья является въ оперу, возбужденная, съ налитыми кровью глазами. Для нихъ опера и драма безъ скандала теряютъ всякій вкусъ. "Мы -- тореро, а артисты -- быки", говорятъ они, смѣясь. "Мы здѣсь не цѣнимъ талантовъ -- для этого есть Кадисъ, Хересъ, Малага, Валенсія, Барселона,-- намъ нужны ощущенія". Прибавьте къ этому, и крикъ и шумъ. Все время представленія въ партерѣ идетъ болтовня, въ ложахъ мѣстная знать дѣлаетъ "визиты". Апплодируетъ или свищетъ клака, смотря по тому, заплочено ей или нѣтъ. Публика не препятствуетъ; напротивъ, свистки ее развлекаютъ. "Мы сегодня очень веселились!" объявляетъ мнѣ какъ-то утромъ генералъ Бореосъ, человѣкъ лѣтъ семидесяти и вполнѣ почтенный.-- "А что, чѣмъ это?" -- "Свистали вчера! Въ театрѣ знаете... Очень смѣшно выходило. Артисты растерялись, а мы еще сильнѣе!" -- "Что-же, плохи они были?" -- "Ну, вотъ! Кто посмѣетъ плохихъ артистовъ пригласить въ санъ-Фернандо. Отличные артисты были..." -- "Изъ-за чего-же вы?" -- "А такъ, чтобы веселѣе вечеръ провести". Маркизы и гранды, не смотря на свою истинно-пѣтушью важность, приносятъ съ собою свистки, похожіе на желѣзнодорожные. Эти "соловьи" и дома практикуются. Прихожу къ одному такому, смотрю, изображаетъ изъ ключа, флейту и весь -- вотъ-вотъ лопнетъ -- такъ надувается. "Что это вы?" -- "А вечеромъ сегодня опера. Пробую не разучился-ли!.." И при этомъ пустилъ такой свистъ, что и сказочному Соловью-Разбойнику-бы впору. Вверху -- райскіе небожители таскаютъ съ собою въ театръ трубы. Отличается севильская публика отъ всякой другой -- полнымъ отсутствіемъ чувства справедливости. Незаслуженное оскорбленіе вездѣ вызоветъ протестъ -- здѣсь смѣхъ. При мнѣ одна пѣвица-итальянка изъ обстрѣленныхъ, и та не выдержала -- упала въ обморокъ, -- ну, думаю, очувствуется публика. Куда! Внезапно вся ощетинилась и давай ужъ не свистать, а улюлюкать и натравливать, какъ быка на plaza de toros. "Что намъ ихъ жалѣть?.. Они дорого берутъ, за это пускай и терпятъ... Развѣ торо (быкъ) жалѣетъ кабалло (лошадь) -- сейчасъ ей рогами въ брюхо, -- ну, вотъ и мы такъ. Выпустить кишки надо, чтобы по землѣ болтались..."
   -- А у васъ бросаютъ стрѣлы въ театрѣ? не безъ любопытства спрашиваетъ меня одинъ элегантный молодой человѣкъ.
   -- Какія стрѣлы? изумился я.
   -- У насъ бросаютъ. Дѣлаютъ ихъ изъ бумаги, въ конецъ втыкаютъ булавку и сверху, изъ райка, кидаютъ ихъ въ партеръ. Очень интересно.
   Это невинное удовольствіе испанскихъ варваровъ инымъ обходится очень дорого. Случалось и безъ глаза оставаться. Разъ одна партія въ театрѣ санъ-Фернандо разозлилась на другую въ верху. Началась драка и вмѣсто стрѣлъ съ страшной высоты внизъ на партеръ полетѣли побѣжденные. Въ скандалы полиція не вмѣшивается.
   -- Э! Они платятъ, значитъ имѣютъ право дѣлать что имъ угодно!
   -- А артисты?
   -- А артисты за это получаютъ деньги.
   За то они уважаютъ очень мужество.
   Разъ пѣла здѣсь одна американка, пѣла скверно, плоско, даже севильская публика поняла это и начала свистать ей уже по заслугамъ. Артистка взбѣсилась -- была не изъ робкихъ, сложила на груди руки, подошла къ рампѣ, обвела всю эту массу негодующимъ взглядомъ и швырхнула ей прямо въ лицо:
   -- Сволочи, канальи!
   Моментъ общаго оцѣпенѣнія. Импрессаріо въ ужасѣ кинулся домой.
   -- Я думалъ, они и меня убьютъ.
   Но этого не случилось. Храбрость такъ подѣйствовала на толпу, что она вся, какъ одинъ человѣкъ, заапплодировала. Американка въ первый и въ послѣдній разъ въ жизни имѣла въ этотъ вечеръ настоящій успѣхъ.
   -- Она не вареная... Она сырая! хвалили ее на своемъ арго андулузцы.-- У нея настоящее сердце въ груди!..
   Какъ-то утромъ въ Севильѣ выхожу я на plaza Nueva полюбоваться ея пальмами, что замерли въ высотѣ перистыми листами своихъ коронокъ, розовымъ силуэтомъ Хиральды вдали и этимъ несравненнымъ небомъ, которое, потеряй Андалузія все, все-таки будетъ дѣлать ее первою страною въ Европѣ... Полъ Севилья было уже осмотрѣно мною. Дѣваться въ этотъ день оказывалось некуда.
   -- А я за вами! вдругъ послышалось за мною.
   Смотрю -- новый другъ, которому меня рекомендовали изъ Мадрида.
   -- Зачѣмъ я вамъ понадобился? Ни на какую tertulia, ни въ какую церковь, ни в.ъ какой театръ я сегодня не пойду.
   -- Я васъ и не зову. Сегодня мы дѣлаемъ визитъ.
   -- Кому это? съ ужасомъ отступилъ я отъ него.
   -- Звѣздѣ Севильи!
   -- Которой?
   -- Не пугайтесь, не современной звѣздѣ... Старой -- къ доннѣ Эстрельѣ-де-Тавера...
   -- А, къ этой, съ восторгомъ.
   Мы пошли старыми, узкими, бѣлыми улицами. Кое-гдѣ посреди ихъ стояли закутавшіеся, не смотря на жару, въ плащи, и притомъ весьма живописно; глазастые красавцы и, задравъ голову вверхъ, переговаривались самою страстною жестикуляціею съ дѣвушками, улыбавшимися имъ изъ-за желѣзныхъ рѣшетокъ своихъ оконъ. Выразительнѣе этого способа бесѣды трудно себѣ представить.
   -- Что это они? спрашивалъ я въ первый разъ, какъ увидѣлъ.
   -- Э!.. Свиданіе.
   -- Среди бѣлаго дня?
   -- А что-жъ! Всѣ, кто проходятъ мимо, должны притворяться, что они не замѣчаютъ этого...
   -- Да какъ-же они понимаютъ другъ друга?
   -- Это у насъ второй языкъ. Онъ ей говоритъ руками, а она ему отвѣчаетъ вѣеромъ. Можно цѣлый день бесѣдовать такъ, не сказавъ ни слова.
   За то и вѣера въ рукахъ у такихъ новій!.. Это дѣйствительно какъ-бы словарь.
   Скоро изъ узкихъ улицъ мы вошли въ еще болѣе узкія. Эти даже и вымостить забыли... Тутъ еще нерушимо стояла арабская Севилья стараго и дѣйствительно добраго времени...
   -- Вотъ!.. торжественно указалъ мнѣ спутникъ на веселый и прелестный домъ вдали.
   -- Что это?
   -- Улица Бустосъ-де-Тавера и дворецъ Таверы... Теперь онъ принадлежитъ маркизу де-Москосо. Онъ самъ здѣсь, но мы все равно войдемъ.
   И мы вошли...
   Опять эти тонкія, бѣлыя мраморныя колонны, на которыхъ такъ легко и воздушно покоются изящныя арабскія подковы арокъ, кажущихся сквозными, -- такъ ихъ искуссные ваятели насквозь проточили своею тонкою рѣзьбой... Опять всюду нѣжный и поэтическій говоръ фонтановъ, пышные цвѣты, отъ запаха которыхъ въ вашей душѣ неудержимо пробуждается жажда жизни. Верхнія стеклянныя галереи горѣли на солнцѣ весело, ярко, красиво... Съ другой стороны патіо за изящною рѣшеткой виднѣлся задумчивый, полный шороха листьевъ, тѣни и прохлады, садъ, въ которомъ стояла мистическая тишина... Тамъ говорятъ до сихъ поръ въ бѣлыя лунныя ночи бродитъ призракъ Эстрельи и часто съ нимъ обрисовывается, точно спустившійся сумракъ, тѣнь несчастнаго Ортиса... Какія легенды, какая дѣйствительность. Хочется уйти туда, остаться одному, забыть шумное "сегодня" и прожить хоть нѣсколько часовъ "дѣлами давно минувшихъ дней, преданіями старины глубокой..." Воскресить эти поэтическія и печальныя были!.. Мой пріятель читалъ мнѣ вслухъ стихи Лопе-де-Веги... Гулъ нашихъ шаговъ глухо замиралъ подъ мраморными сводами... Вотъ здѣсь проходилъ несчастный Ортисъ... Вотъ черезъ эту дверь мавръ-невольникъ впустилъ короля... въ ту чудную бѣлую ночь, когда все кругомъ ждало и жаждало любви, когда по ней томились и исходили своимъ благоуханіемъ цвѣты и ее страстнымъ лепетомъ своимъ молили фонтаны....
   Бѣдный Сидъ Андалузіи!.. Не тотъ Сидъ-Кампеадоръ, котораго мы знаемъ всѣ, а донъ Санчо-Ортисъ-де-ласъ-Роэласъ, котораго за его боевые подвиги назвали вторымъ Сидомъ... Щедро заплатилъ ему за нихъ король, тоже донъ Санчо. Его андалузцы называли "храбрымъ" -- не потому-ли что въ многочисленности убійствъ и казней его превзошелъ только Петръ Жестокій?..
   Эстрелья-де-Тавера, сестра одного изъ рехидоровъ Севильи, была уже помолвлена за Ортиса. Андалузскій Сидъ говорилъ, что звѣзды неба всѣ померкли для него съ тѣхъ поръ, какъ онъ впервыё увидѣлъ звѣзду Севильи. Онъ ужъ мечталъ о счастьи съ нею -- какъ вдругъ его невѣсту увидѣлъ король. "Храбрымъ" онъ былъ дѣйствительно съ женщинами. У Эстрельи была рабыня-мавританка. Донъ Санчо подкупилъ ее и ночью она отворила ему двери съ улицы въ этотъ чудный, весь залитый теперь солнечными лучами и засыпанный цвѣтами, садъ... Теперь! Но тогда была ночь -- роковая, темная. Король проскользнулъ уже было къ красавицѣ, какъ на шумъ его шаговъ со шпагою въ рукахъ вышелъ братъ Эстрельи -- Бустосъ. Король постыдно бѣжалъ на улицу и такъ быстро, что тотъ не различилъ его лица. За то донъ Санчо -- его видѣлъ. У этого "храбраго" была одна, черта: онъ мстилъ всегда -- но чужими руками. Типъ старыхъ кастильскихъ витязей -- Ортисъ-де-ласъ-Роэласъ всю свою гордость полагалъ въ безусловномъ повиновеніи королевской волѣ. Онъ отдалъ свою шпагу королю, Ортисъ самъ шпага въ рукахъ короля. Донъ Санчо позвалъ его. Храбрый повелитель задумалъ месть, передъ чернотою и подлостью которой померкли всѣ историческія преступленія кастильскихъ королей, совершенныя дотолѣ. Онъ рѣшилъ, что Бустосъ долженъ погибнуть отъ руки друга и жениха своей сестры...
   -- Ты клялся мстить за меня? спросилъ его донъ Санчо.
   Какъ будто надо было спрашивать этого героя съ душою рехина!
   -- Но ты долженъ поклясться до гроба сохранить эту тайну.
   -- Что я долженъ сдѣлать?
   -- Поди и убей Бустоса.
   Истинно гомеровская простота разсказа. "Поди и убей". Однимъ ударомъ срази и друга, и любимую дѣвушку, и себя самого...
   Донъ Санчо-Ортисъ-де-ласъ-Роэласъ оказался въ этомъ отношеніи настоящимъ кастильцемъ. Онъ "пошелъ и убилъ". Король приказалъ его посадить въ тюрьму, своего мстителя, своего Сида!.. Мало этого. Онъ осудилъ его -- онъ приговорилъ его къ казни -- и на судѣ и передъ казнью молодой витязь обѣихъ Кастилій хранилъ гордое молчаніе. Онъ далъ слово королю и сдержалъ его. Онъ умеръ -- не выдавъ тайну королевской подлости!..
   Вотъ эта легенда!
   Лопе-де-Вега обработалъ ее въ одной изъ лучшихъ своихъ драмъ. Она переведена и идетъ у насъ въ Москвѣ. Легенда нѣсколько разнится отъ его фабулы.
   Бѣдный Ортисъ -- бѣдная Эстрелья... Какою черною тучей королевская любовь заслонила эту звѣзду Севильи... Я не хочу вѣрить Лопе-де-Вегѣ, сдѣлавшему ее любовницею короля. Мнѣ пріятнѣе народное преданіе, въ которомъ эта звѣзда сіяетъ такимъ чистымъ, дѣвственнымъ свѣтомъ... Лопе-де-Вега хотѣлъ сдѣлать донъ Санчо Храбраго менѣе гнуснымъ... Зачѣмъ-же? Вѣдь тѣнь Ортиса требуетъ отмщенія.
   -- Вотъ здѣсь Бустосъ-де-Тавера убилъ мавританку-невольницу... Это недалеко отъ дверей, въ которыя она впустила короля.
   Бѣдной севильской звѣздѣ судьба впослѣдствіи нанесла новое оскорбленіе.
   Съ 1626 г. по 1639 г. въ домѣ, гдѣ бродилъ ея призракъ, въ этихъ патіо, гдѣ все еще говорило о любви, въ этихъ залахъ -- полныхъ таинственнаго полусвѣта и манящей тишины, помѣщалась инквизиція.
   Одного не понимаю: какимъ образомъ въ тѣни этихъ чудныхъ деревьевъ, подъ ласку безсоннаго фонтана, одни люди могли приговаривать другихъ къ мукамъ, заточенію, смерти -- и какой смерти: живьемъ, въ огнѣ! Неужели здѣсь, въ этихъ комнатахъ -- палачъ терзалъ желѣзомъ, дыбой, бичемъ, раскаленными угольями -- тѣхъ, кто осмѣливался думать нѣсколько иначе, чѣмъ приказывали эти святые отцы страшнаго трибунала!.. На этотъ мраморъ падало въ корчахъ истерзанное тѣло, и все то-же солнце свѣтило въ эти окна то-же небо голубило и улыбалось одинаково и злодѣямъ и ихъ жертвамъ! Было отъ чего послѣ такихъ воспоминаній померкнуть въ моихъ глазахъ на время и просвѣтленной природѣ Андалузіи. Вотъ у этой колонны -- такой красивой, поддерживающей такъ легко и воздушно сводъ, стоялъ Энрике-де-Талео. Благородный энтузіастъ, среди общаго мрака и ненависти, мечтавшій о царствѣ братской любви и мирнаго счастья! Онъ даже инквизиторамъ съ спокойствіемъ убѣжденнаго философа говорилъ о скоромъ пришествіи эры добра и правды. Онъ даже ихъ умолялъ помочь людямъ быть кроткими!.. Волкамъ читалъ идиллическую пастораль!..
   -- Ты умышлялъ противу насъ! воскликнулъ одинъ изъ этихъ черныхъ отцовъ.
   -- Я не умышлялъ ни на кого... Я думалъ побѣдить міръ любовью. Если это не удалось мнѣ, придутъ другіе болѣе сильные духомъ и геніемъ... Они окончутъ мое дѣло.
   -- Ты хотѣлъ поднять народъ противъ святѣйшей инквизиціи.
   -- Никогда!
   -- Ты лжешь!
   -- Vive Dios (клянусь Богомъ).
   Эта клятва такъ взбѣсила fra Antonio, одного изъ инквизиторовъ, что, схвативъ изъ жаровни, приготовленной для палача, горящую головню оливковаго дерева, онъ собственноручно сунулъ ее въ лицо связаннаго Энрике...
   -- Оставь его! Удержалъ праведную ревность о Господѣ брата Антоніо старшій инквизиторъ.-- Не надо портить такого лица. Оно будетъ прекрасно въ дыму и огнѣ надъ quemadero (костромъ).
   И бѣднаго мечтателя о всеобщемъ счастьи сожгли за его неудавшуюся пастораль всего человѣчества, безъ различія языковъ и вѣры...
   Когда мы вышли отсюда, у дверей стоялъ какой-то совсѣмъ обалдѣлый малый и, отчаянно скосивъ глаза, выпѣвалъ тотчасъ-же записанное мною:
   
   En tu traje no han engrudos
   Ni postizos, ni almidon
   Que tu terre у pantorilla
   De carne maciza Son.
   
   Т. е. Подъ твоимъ платьемъ -- нѣтъ ваты, ни накладокъ, ни крахмала... Все твое тѣло изъ самаго крѣпкаго мяса!
   Я даже расхохотался, такъ некстати было это андалузское copias послѣ всѣхъ, только что пережитыхъ впечатлѣній...
   Было еще рано, когда мы вышли изъ легендарнаго дома Бустоса-Тавера.
   -- Куда мы теперь дѣнемся?
   -- Сегодня тореро собираются чествовать своего эспаду Massanmum.
   -- Чортъ съ нимъ.
   -- Какъ чортъ? Это первая шпага Испаніи. Онъ убилъ вчера 252-го быка.
   -- Я знаю въ Москвѣ мясника, который ихъ три тысячи ухлопалъ.
   -- А у васъ въ Москвѣ есть тоже corriela de tores? съ изумленіемъ спросилъ меня пріятель.
   -- Да, только она у насъ называется просто "бойней".
   Онъ нахмурился. Испанцу о боѣ быковъ надо говорить не иначе, какъ въ тонѣ восторженнаго одобренія. Иначе это для него личная обида.
   -- Хотите идти къ сигарерамъ?
   -- На фабрику?
   -- Да.
   Я еще у нихъ не былъ и мы отправились...
   Табачная фабрика, гдѣ работаетъ около семи тысячъ севильянокъ, помѣщается позади Санъ-Тельмо, въ массивномъ зданіи, окруженномъ рвомъ и заключенномъ почти въ крѣпостныя стѣны. Еще подходя къ нему издали, какъ говорятъ, слышишь гулъ голосовъ, похожій на шумъ моря. Самое крикливое мѣсто въ мірѣ -- парижская биржа, является такимъ, пока вы не побываете у сигареръ Севильи. Къ шести часамъ вечера этотъ гулъ растетъ; кажется, что за этими стѣнами грохочутъ какіе-то водопады, и наконецъ, открываются ворота и на улицу -- точно наводненіе, прорвавшее плотину, бурно стремятся толпы женщинъ всѣхъ возрастовъ, живописныя, благодаря желтымъ и краснымъ шалямъ, которыми, по преимуществу, любятъ украшать себя сигареры. Черезъ нѣсколько минутѣ всѣ набережныя Гвадалквивира тонутъ подъ ихъ сплошною массою. Мнѣ такъ и не пришлось ихъ видѣть за работою; почему?-- скажу ниже.
   Сигарера Севильи -- типъ совершенно особый. Если она еще не поблекла -- то это красавица, если годы наложили на нее свою безпощадную руку -- она все-таки еще владѣетъ своими чудными, большими глазами, также какъ владѣетъ и навахой -- ножомъ. Съ сигарерою не шутите и севильскимъ донъ-жуанамъ отъ нихъ часто приходится весьма жутко. Для солдатъ мѣстнаго гарнизона это открытый сераль, но горе "коварному обольстителю", если онъ вздумаетъ измѣнить сигарерѣ. Она не станетъ киснуть и плакать, а "перекреститъ" лицо своего любовника, т. е. проведетъ по немъ ножомъ двѣ линіи вдоль и поперегъ. Одна называется "во имя Христа Іисуса", вторая -- во имя "Дѣвы Пречистой". Сигареру нельзя купить. На любовь она смотритъ какъ на дѣло сердца и темперамента и никогда кармана! Сигарера, продавшаяся за деньги, дѣлается паріей въ своей средѣ и должна бросить фабрику. Беззаботны онѣ удивительно. Вся эта масса прелестныхъ дѣвушекъ живетъ сегодняшнимъ днемъ. Любовь, цвѣты и пѣсня -- вотъ всѣ ихъ наслажденія. Ни одной сигареры вы не увидите безъ цвѣтка въ волосахъ. Но дайте ей еще цвѣтковъ -- розу или далію -- она вся вспыхнетъ отъ радости, окинетъ васъ жгучимъ, полнымъ благодарности взглядомъ; а въ глазахъ другихъ ея товарокъ вы прочтете самую нелицемѣрную зависть къ счастливой подругѣ. Посмотрите, когда онѣ выходятъ съ фабрики -- цвѣточницы уже здѣсь; нѣсколько мгновеній и всѣ цвѣты ими распроданы. Каждая изъ своего скуднаго заработка заплатитъ куарто или два, чтобы украсить смоляную ночь своихъ волосъ чудною улыбкою весенняго цвѣтка. А какъ идетъ сигарера! Посмотрите ей въ слѣдъ. Какъ она всю свою тонкую и стройную фигуру обвила тѣсно и изящно шалью, какъ колышется ея станъ, какъ смѣло ступаютъ ея всегда красивыя и маленькія ноги, какъ она подперлась въ смѣло очерченное бедро рукою -- чортъ ей не братъ въ эту минуту. Если она какъ эфемерида живетъ день, такъ за то и живетъ. Небу жарко отъ нея!.. Свернувъ въ теченіи дня несчетное множество puros и papebitos, она досугомъ пользуется такъ, что ни одно его мгновеніе не пропадетъ для нея даромъ. Пойдетъ-ли она въ Cafe Silverio или Salon Gantante все равно... Останется-ли въ Макаренѣ или въ Тріанѣ скоротать ночь. На какомъ нибудь baile de Candil (балъ простонародья), все равно. И пѣть и плясать сама и на другихъ смотрѣть она будетъ хоть до утра. Повѣрьте, что каждою жилкою своего тонкаго и нервнаго тѣла она будетъ жить и съумѣетъ въ одинъ часъ испытать столько, сколько иная сѣверная квашня и въ годъ не испытаетъ. Стальные мускулы подъ бархатною кожей!.. Я уже говорилъ, что порывы ревности между ними бываютъ страшны, но обоюдныя ссоры ихъ, часто кончающіяся трагически, бываютъ поразительны. Подруги тотчасъ-же образуютъ кругъ, въ центрѣ котораго остаются двѣ сигареры. Онѣ смотрятъ одна на другую подбоченившись, глаза мечутъ молніи, красивыя ноги выставились впередъ, ноздри ходятъ, грудь, какъ волна въ бурю, то подымется, то упадетъ... Не дай Богъ,-- подъ руками окажутся ножи; андалузскіе парни, самые "сырые", не такъ стервенѣютъ, какъ эти сигареры... Тутъ уже дѣло подругъ. Онѣ вмѣшиваются, стараются "разговорить" ихъ, помирить. Если это удасться, долго еще потомъ глаза поссорившихся горятъ и сверкаютъ и кровь то въ лицо бьетъ, то къ сердцу отливаетъ... Въ кафѣ Сильверія разъ одна такая зарѣзала своего любовника, вздумавшаго неосторожно измѣнить ей; солдаты, полиція ничего не могли сдѣлать съ нею и со всѣми присутствовавшими, вооружившимися на ея защиту. По приказанію изъ Мадрида, ее оставили въ покоѣ. Иначе въ Севильи могли-бы вызвать бунтъ. Разумѣется, сигарера, какъ и гитана, суевѣрна. У нихъ культъ Мадонны. Сигарера говоритъ, какъ говоритъ неаполитанка или inaja Мадрида: "Богъ не можетъ понять насъ... Марія сама мучилась, сама видѣла сына своего на крестѣ, ей человѣческое горе ближе!.." Она и молится Мадоннѣ... Андалузскіе юмористы даже приводятъ ея молитву. Но юмористы юмористами, а нужно видѣть на дѣлѣ, какъ сигареры изъ послѣднихъ денегъ цвѣтами украшаютъ статуи Богородицы, какъ онѣ, припавъ къ ея статуѣ, забываются въ такой восторженной молитвѣ, въ такомъ страстномъ упоеніи, когда, кажется, вся жизнь сигареры сосредоточивается въ ея глазахъ, устремленныхъ на Дѣву.
   Я сказалъ, что мнѣ не пришлось видѣть севильской табачной фабрики. Именно потому, что еще не доходя до нея, намъ случилось быть свидѣтелями рѣдкаго, но по своимъ размѣрамъ довольно-таки ужаснаго "бунта сигареръ".
   Вы съ этимъ не шутите.
   Сигареры -- самое революціонное существо въ цѣломъ мірѣ. Горе надсмотрщицѣ или директорамъ фабрики, если они вызвали чѣмъ-нибудь негодованіе работницъ. Никакой пожаръ не распространяется такъ быстро, какъ бунтъ на табачной фабрикѣ. Еще недавно сигареры засѣли въ нее -- и солдаты, которыхъ пришлось пустить въ дѣло, ничего не могли подѣлать съ ними въ теченіи трехъ дней. Еще когда мы подходили издали, мой пріятель вдругъ остановился. Онъ поблѣднѣлъ даже.
   -- Сегодня нельзя... уйдемъ.
   -- Почему?
   -- У нихъ бунтъ.
   -- Ну?
   -- Опасно.
   -- Чѣмъ же намъ опасно? Не противъ насъ же онѣ бунтуютъ.
   -- Нѣтъ, но камень очень легко можетъ попасть въ голову.
   -- Знаете, въ Россіи на это есть пословица: волковъ бояться въ лѣсъ не ходить.
   -- Я не пойду... Я человѣкъ семейный.
   И такимъ образомъ мы разстались съ семейнымъ человѣкомъ.
   Отправился я одинъ.
   Какой-то вихрь бѣшенныхъ криковъ. Что-то точно васъ подхватывающее. Кажется еще мгновеніе и онъ чортъ знаетъ куда унесетъ васъ въ своемъ ураганѣ. Чѣмъ ближе, тѣмъ буря растетъ грознѣе и шире. Это уже не бѣшенство человѣка, это нѣчто стихійное, какой-то разражающійся нежданно катаклизмъ самой природы... Набережныя Гвадалквивира, куда высыпали сигареры, буквально залиты ими... Пестрая масса ихъ видимо волнуется, какъ море въ штормъ... Я подхожу -- лица неописуемы. Точно въ какомъ-то трансѣ. Слѣдующею степенью должно быть убійство. Блѣдныя, горящія бѣшенствомъ, съ округлившимися глазами, сигареры неистово подымали руки, грозили кому-то, требовали, не иначе какъ чьей-то смерти. Въ чемъ дѣло -- я не могъ понять; потомъ оказалось, что онѣ были недовольны своими надсмотрщицами. Недовольство расло и расло и разомъ выразилось наконецъ въ пароксизмѣ этаго женскаго мятежа... Я замѣтилъ въ толпѣ матерей съ дѣтьми на рукахъ; въ порывахъ бѣшенства онѣ какъ-то перекидывали ихъ съ руки на руку. Нужно было видѣть, какъ, грозя, корчились эти тонкія, смуглыя руки, слышать, какъ изъ этихъ взволнованныхъ грудей, подобно выстрѣламъ, вырывались крики... Казалось воздухъ кругомъ переполненъ былъ электричествомъ. Я бы не удивился, если-бы изъ нѣдръ этой толпы, какъ изъ тучи грозовой, блеснула бы молнія и прокатился громъ. Оказывается, онѣ перебили уже окна въ своей фабрикѣ...
   -- Это еще что!..-- замѣтилъ рядомъ со мною стоявшій, какъ потомъ оказалось, репортеръ какой-то севильской газеты.-- Погодите, набѣгутъ ихъ возлюбленные. Теперь по всѣмъ мастерскимъ бросаютъ работу и спѣшатъ сюда. Къ вечеру Севилью не узнать! Разумѣется, если пустятъ въ дѣло военную силу или полицію...
   Къ счастію власти Севильи оказались благоразумнѣе, чѣмъ ожидалъ онъ въ силу профессіональной жажды болѣе крупнаго скандала. Сигарерамъ вечеромъ объявили, что жалобы ихъ разберутъ, а пока просятъ ихъ прислать, для заявленія таковыхъ, своихъ депутатокъ. Я видѣлъ послѣднихъ. Съ красными высокими гребнями, эффектно вставленными въ волоса какъ-то на бекрень, въ шаляхъ, съ шикомъ обертывавшихъ ихъ тонкія и стройныя фигуры -- онѣ такъ и просились въ картину. Я вспомнилъ невольно этюды Авовера и Аранды... Очевидно и тотъ и другой имѣли передъ глазами именно такую натуру. Депутатки вступили въ залу съ самоувѣренностью и гордостью народныхъ трибуновъ. Надо было слышать, съ какой одушевленной энергіей, съ какимъ пламеннымъ краснорѣчіемъ онѣ говорили, видѣть ихъ жестъ!.. Ой, ой -- нашимъ трагическимъ актрисамъ стоило-бы поучиться ему. Сигареры принимали классическія позы, полныя такой красоты и достоинства, что я благословлялъ судьбу за то, что она меня забросила сюда въ годы, когда увлеченія уже гаснутъ. Иначе, пожалуй, и не выбрался-бы изъ Севильи... Закончивъ свои жалобы, сигареры заявили:
   -- Теперь мы васъ предупреждаемъ... Мы не las holgazanas (лѣнивицы), но мы не придемъ больше на фабрику, пока требованія наши не будутъ уважены.
   -- Вы не можете просуществовать и недѣли безъ работы.
   -- Попробуйте!.. Какъ-бы вамъ не пришлось плохо.
   -- Мы созовемъ работницъ изъ Хаэна, Кадикса...
   -- Онѣ не пойдутъ, потому что всѣ сигареры "цѣлаго міра" будутъ за насъ. А если нѣкоторыя и явятся, то... Вы помните, что было четыре года назадъ.
   Директора переглянулись. Должно быть "было" скверно, потому что они начали сдаваться.
   Но еще нѣсколько дней табачная фабрика была закрыта. Вѣроятно не всѣ требованія сигареръ оказались удобоисполнимыми... Потомъ я не разъ пріѣзжалъ въ Севилью, но никогда мнѣ не случалось попасть въ сигарную фабрику во время работы... Вечеромъ, проходя по Макаренѣ, я наткнулся на толпу сигареръ. Онѣ расположились у домиковъ, гдѣ жили. Тепло и ясно было. Еще издали раздавался звонъ гитаръ. Я подошелъ. Мнѣ хотѣлось посмотрѣть, что онѣ дѣлаютъ... Съ завтрашняго дня имъ грозилъ голодъ, но ни на одномъ лицѣ я не подсмотрѣлъ озабоченности. Глаза сверкали ярко и весело, шутки оживляли бесѣду, пѣсни тоже лились безъ конца... И какія пѣсни... Я былъ не одинъ и обратился къ знакомому,-- не позволитъ-ли пѣвшая записать ея слова. Онъ передалъ ей мое желаніе, и робко краснѣя, она повторила ее. Въ этой наивной и кроткой красавицѣ кто-бы могъ узнать одну изъ фурій сегодняшняго бунта!.. И какъ красивы были слова ея пѣсни:
   
        Расцвѣла я одинокой
   Розой, путника маня;
   Какъ-то мимо шелъ жестокій
   И смѣясь -- сорвалъ меня.
        Лепестковъ моихъ коснулся
   Онъ огнемъ горячихъ устъ
   И швырнулъ въ колючій кустъ, --
   И ушелъ!.. и не вернулся!..
        У репейника въ шипахъ,
   Обливаясь алой кровью,
   Я одной полна любовью
   И мечтой о тѣхъ устахъ.
        О, приди! вернись съ закатомъ...
   Есть цвѣты -- и я изъ нихъ,
   Что исходятъ ароматомъ
   Въ свой послѣдній, смертный мигъ.
   
   Не правда ли какъ изящна была эта пѣсня? Обвейте ее луннымъ сіяніемъ, запахомъ нѣжныхъ цвѣтовъ, пронижите горячими взглядами этихъ пѣвицъ, коротавшихъ чудную ночь, наполните нервными, сладкими ритурнелями гитаръ -- и вы поймете, что, не смотря на нѣсколько лѣтъ разстоянія, она до сихъ поръ, какъ живая, стоитъ передо мной всей своей южной прелестью.

В. И. Немировичъ-Данченко.

"Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 1--5, 1892

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru