Немирович-Данченко Василий Иванович
Застрелился

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Детский сон).

   

Вас. Ив. Немировичъ-Данченко

Сказки дѣйствительности

Изд. 2-е дополненное

С.-Петербургъ
Изданіе П. П. Сойкина
Книжный складъ | Книжный магазинъ
Стремянная, 12 | Невскій, 96

   

ЗАСТРѢЛИЛСЯ.

(Дѣтскій сонъ).

I.

   Онъ вернулся поздно вечеромъ.
   Цѣлый день нарочно болтался по улицамъ, безъ толку бродилъ по пассажамъ, забрался въ какую-то кондитерскую, спросилъ себѣ чаю и съ жадностью выпилъ его. Со вчерашняго дня онъ ничего не ѣлъ. Ему, впрочемъ, и въ голову не приходило объ этомъ. Въ вискахъ стучало, передъ глазами все мѣшалось и путалось. Въ головѣ точно сидѣлъ какой-то гвоздь. Бѣднягѣ казалось ужаснымъ наткнуться на кого-нибудь изъ знакомыхъ, будто всѣ уже знали о его позорѣ. Завидя такихъ, онъ переходилъ на другую сторону, съ помутившимися глазами и смутнымъ ощущеніемъ какого-то ужаса въ душѣ. Ему были бы невыносимы сожалѣнія, обращенныя не къ нему, а къ отцу и матери. "Какъ подумаешь, сколько нынче стоитъ воспитаніе дѣтей; всѣмъ родители жертвуютъ, чтобы поднять оболтуса, а ему и горя мало"... Онъ былъ хорошо знакомъ съ этою фразой. Ему приходилось часто ее слышать, когда отецъ былъ въ дурномъ расположеніи духа. У часовыхъ магазиновъ онъ смотрѣлъ "сколько времени?" -- но все еще было рано и день ползъ медленно, доводя его до одури. Свои всѣ еще дома, и онъ опять, задыхаясь отъ устали, бродилъ изъ улицы въ улицу, изъ переулка въ переулокъ. Останавливался у витринъ книжныхъ магазиновъ, внимательно и даже почему-то вслухъ читалъ названія выставленныхъ сочиненій и ничего не понималъ. Онъ машинально переходилъ къ другимъ окнамъ и самъ себя ловилъ на томъ, что по нѣскольку минутъ пристально и сосредоточенно всматривался въ какую-то колбасу, обернутую свинцовой бумагой, или въ фарфоровыхъ китайцевъ чайныхъ магазиновъ, въ свою очередь наблюдавшихъ его своими неподвижными суженными глазами.
   -- Петровъ, что вы дѣлаете?-- послышалось ему.
   -- Хочу книгу купить -- выбираю...-- Онъ узналъ голосъ товарища, старшаго по классу, съ которымъ онъ иногда встрѣчался внѣ гимназіи.
   -- Какую книгу? Вѣдь это булочная.
   -- Ахъ, да... Въ самомъ дѣлѣ... Задумался, замечтался.
   И онъ отошелъ отъ магазина, стараясь принять совершенно равнодушный видъ.
   -- Правда, что вамъ сегодня "Неуважай-Корыто" на экзаменѣ закатилъ единицу?
   -- Да, чтожъ... Пустяки!
   И Петровъ принялъ молодцоватый видъ и даже заставилъ себя усмѣхнуться. Лестнымъ названіемъ "Неуважай-Корыто" въ гимназіи окрестили самаго ненавистнаго изъ учителей -- латинскаго языка.
   -- Что жъ, теперь васъ выгонятъ?
   -- Велика важность... Я и самъ уйду -- ну ихъ къ чорту!-- какимъ-то надтреснутымъ голосомъ крикнулъ онъ.
   -- Уйдете?
   -- Да, въ гусары! А самъ едва удерживался, чтобы не разрыдаться.
   -- Что такое?-- изумился товарищъ.-- Въ какіе гусары?
   -- Въ гвардейскіе гусары, вольноопредѣляющимся. У меня тамъ дядя есть. Генералъ! Красный мундиръ, знаете, и золотые шнурки.
   "И съ чего я выдумалъ этихъ гусаровъ и дядю генерала,-- злился потомъ на себя Петровъ,-- экая пошлость какая!..."
   И еще ниже опустивъ больную голову, онъ все дальше и дальше уходилъ, не зная, зачѣмъ и куда.
   "Да, остается одно... Именно одно, больше и дѣлать нечего!-- гвоздила его все та же неотступная мысль.-- Съ отцомъ объясняться нечего: онъ, какъ тогда, начнетъ рвать на себѣ волосы, трясти меня за воротникъ, сулить всевозможныя унизительныя наказанія, мать въ истерикѣ будетъ!.. Это все слишкомъ, слишкомъ!.. Если я имъ въ тягость -- надо ихъ освободить отъ себя. Кому и зачѣмъ я нуженъ? Всѣ они на меня только тратятся и попрекаютъ этимъ: "на тебя всю жизнь убили, а ты дуракомъ выросъ и учиться не хочешь!" Кто имъ сказалъ, что не хочу? Не могу! Это другое дѣло. Сами они видѣли, какъ я цѣлыя ночи за книгою просиживалъ, долбилъ. Откуда мнѣ памяти взять? Небось, тогда, какъ заболѣлъ -- докторъ приказалъ мнѣ меньше работать. Отупѣетъ, говоритъ, и идіотомъ станетъ, да еще съ чахоткой въ придачу. Имъ, разумѣется, все равно -- дуракъ я буду или нѣтъ, умру или выживу, лишь бы аттестатъ зрѣлости мнѣ получить... "По крайней мѣрѣ на нашей шеѣ сидѣть не будешь". Это у нихъ главное. Отецъ вонъ въ карты проигрывалъ по тысячѣ, по двѣ -- это ничего... Господи, какой содомъ будетъ сегодня!.. Нѣтъ, ужъ лучше пускай тогда и узнаютъ, когда меня не будетъ. Что я за несчастный человѣкъ..."
   И ему ужасно стало жаль себя.
   Въ самомъ дѣлѣ, за что его мучатъ, преслѣдуютъ? Что онъ имъ сдѣлалъ? За какую провинность весь годъ этотъ придирался къ нему "Неуважай-Корыто". И таки добился своего -- оборвалъ на экзаменѣ и съ такимъ удовольствіемъ вписывалъ ему единицу, толстую, толстую -- чуть стальное перо не раскололось. И улыбнулся какъ злорадно!
   -- Теперь вотъ у васъ губы побѣлѣли и весь вы дрожите, еще чего добраго расплачетесь, хотя съ коломенскую версту вытянулись! А весь годъ заниматься не хотѣли, манкировали по три -- по четыре урока сразу.
   -- Я боленъ былъ, докторъ приказывалъ.
   -- Знаю я этихъ докторовъ! Они всегда приказываютъ лѣнтяямъ.
   И тутъ же обернулся къ своему ассистенту.
   -- Переутомленіе выдумали. Модное слово! Нѣтъ, я, знаете, не взирая на всѣ эти переутомленія, съ спокойною совѣстью ставлю имъ единицы. Или учиться, или лѣчиться. Правительство держитъ учебныя заведенія не для больныхъ. На это есть госпитали, лѣчебницы!.. Давнымъ-давно надо очистить гимназіи отъ этихъ дылдъ. Дурную траву изъ поля вонъ. Главное, не слѣдуетъ быть сантиментальнымъ.
   И знакомая жестокая улыбка показалась на его сухихъ, сведенныхъ губахъ.
   -- Можете уйти. Надѣюсь, мы больше не встрѣтимся.
   И Петровъ пошелъ, убитый, ошеломленный... Собралъ свои книжки, ничего не отвѣтилъ товарищамъ, спрашивавшимъ его, въ коридорѣ наткнулся на животъ инспектора и, вмѣсто "извините", проговорилъ "будьте здоровы!"...
   -- Съ экзаменомъ!-- весело поздравилъ его швейцаръ.-- Съ васъ бы слѣдо...
   Петровъ ему улыбнулся безсмысленно, глупо, такъ что у него фраза оборвалась на полусловѣ. Старикъ-солдатъ покачалъ головою и вздохнулъ: онъ жалѣлъ мальчиковъ и вмѣстѣ съ ними ненавидѣлъ "Неуважай-Корыто".
   -- Что, аль опять Иродъ нашъ...
   -- Единицу!-- не выдержавъ, всхлипнулъ Петровъ.
   -- Чтобъ имъ, живодерамъ! Ну, да никто какъ Богъ. Времена... Въ наше-то лучше было...
   И, выйдя изъ гимназіи, до вечера бродилъ онъ такимъ образомъ, хотя давно уже связка съ книгами оттянула ему руки, а ноги двигались точно помимо его воли. Когда онъ нѣсколько пришелъ въ себя, онъ удивился: съ чего его занесло за Москву-рѣку, на Большую Ордынку. Онъ вернулся, на Кремлевскихъ башняхъ сіяли прощальные лучи заката, соборы и колокольни млѣли въ золотистомъ ореолѣ. Рѣка стыла. На небесахъ не было ни одной тучки..
   Теперь можно было -- домой: отецъ уже въ клубѣ и играетъ въ карты. Мать поѣхала къ Наплаксинымъ. У нихъ сегодня вечеръ. Оба вернутся поздно, очень поздно. По крайней мѣрѣ онъ ихъ не увидитъ и не услышитъ. Пора!..
   

II.

   -- А папаша все безпокоились объ экзаменѣ,-- встрѣтила Петрова горничная.
   -- Ну?
   -- Сами ѣздили, не дождавшись васъ, въ гимназію.
   -- А потомъ?-- Мальчикъ похолодѣлъ,-- "Вотъ оно, вотъ оно!" -- сверлило въ его головѣ.
   -- Очень сердились. Съ маменькой поссорились. Что здѣсь крику было -- бѣда. Анна Васильевна въ омракѣ лежала, спиртомъ оттирали. Потомъ папаша уѣхалъ и приказалъ передать вамъ, чтобы вы и на глаза къ нему не попадались больше. Пусть, говорятъ, идетъ куда хочетъ...
   -- А мама дома?-- И мальчикъ остановился съ сильно бьющимся сердцемъ. Онъ готовъ опять былъ вернуться на улицу, такъ страшно было ему въ эту тяжкую минуту увидѣть чье-нибудь родное и близкое лицо, именно родное и близкое!
   -- Нѣтъ. Онѣ долго лежали. Къ вечеру оправились -- приказали подать одѣваться и поѣхали въ гости для разсѣянія мыслей... Что же теперича съ вами будетъ, Александръ Петровичъ?
   -- Ничего... Завтра узнаете, что будетъ.
   -- Признаться, и я плакала. Потому что папаша грозились: "отдамъ я его въ сапожники".
   -- Оставьте меня... Не до того.
   -- Обѣдать не будете?
   -- Нѣтъ, нѣтъ...
   Горничная, качая головой, вышла. Александръ бросился къ графину съ водой и съ жадностью сталъ пить. Вода освѣжила его -- все внутри горѣло. Но вмѣстѣ съ этимъ положеніе его стало представляться ему еще болѣе ужаснымъ. По мѣрѣ того, какъ онъ приходилъ въ себя, онъ все безповоротнѣе убѣждался, что никакого выхода нѣтъ, что вся его жизнь будетъ теперь безконечнымъ рядомъ невыносимыхъ оскорбленій, причиною вѣчныхъ семейныхъ сценъ между отцомъ и матерью, упрековъ съ той и другой стороны... И главное, что его пугало, что казалось невозможнымъ пережить -- это первыя минуты, когда онъ сегодня ночью увидитъ отца и мать... Отецъ въ своихъ порывахъ, возвращаясь изъ клуба поздно утомленнымъ, проигравшимся, доходитъ часто до бѣшенства; мать съ ея нервностью не умѣла и не могла вліять на мужа успокоительно.
   "Неужели я буду такъ подлъ, что стану ждать этого?-- думалъ мальчикъ, шагая изъ угла въ уголъ,-- да и нельзя, нельзя ждать... Отецъ теперь на все способенъ... Я не знаю, передъ чѣмъ бы онъ могъ остановиться... Господи, и вѣдь никуда дороги". Не къ кому бѣжать, подъ чью защиту онъ могъ бы стать, пока все это уляжется, войдетъ въ норму. Товарищи -- всѣ, какъ и онъ, подневольные. Да теперь и стыдно къ нимъ. Эта проклятая единица изъ латыни нарушила все... Рѣшительно все... Онъ былъ мальчикомъ гордымъ и самолюбивымъ. Слишкомъ часто его оскорбляли въ семьѣ; понятно, что онъ сдѣлался мнительнымъ и, наконецъ, началъ болѣзненно относиться ко всему и часто видѣлъ обиду тамъ, гдѣ ея не было. Товарищи его звали "ободранной кожей". Еще бы, до другого дотронься -- ничего, а до него -- весь сожмется и долго послѣ того въ себя придти не можетъ. Онъ мало и сходился съ ними. Приглашать ихъ домой къ себѣ не могъ. Несмотря на свою молодость, онъ сознавалъ, что въ его семьѣ вовсе ужъ не такъ сложились отношенія, чтобы ее показывать другимъ; самъ не посѣщалъ тоже. Ему казалось больно видѣть ту ласку и привѣтъ, которые были обычнымъ явленіемъ у тѣхъ отцовъ къ своимъ дѣтямъ... За то Петровъ очень много читалъ и думалъ. Не безслѣдно для него проходило и то, что ему давалось такъ трудно все, одолѣвавшееся товарищами безъ особенныхъ усилій... Какъ всякій юноша, росшій одиноко, у котораго воображеніе преобладало надъ остальнымъ, онъ склоненъ былъ все видѣть въ болѣе мрачномъ освѣщеніи, чѣмъ оказывалось въ дѣйствительности. Онъ дѣлалъ драму изъ самыхъ простыхъ вещей и терялся тамъ, гдѣ болѣе здоровыя натуры легко бы вывернулись и вскорѣ забыли о случившемся. Къ тому же весь годъ онъ слишкомъ много и слишкомъ пристально работалъ. Онъ ложился поздно съ утомленною головою и мѣшающимися мыслями и утромъ вскакивалъ съ постели рано, чтобъ успѣть повторить выученное вчера. И все-таки это ни къ чему не повело... О своемъ горѣ онъ могъ бесѣдовать только съ самимъ собою. Единственной мечтой его было -- сдать экзаменъ и такимъ образомъ стать на ноги. Послѣ онъ разсчитывалъ найти уроки и содержать себя, быть себѣ самому обязаннымъ, не зависѣть ни отъ кого. Онъ уже строилъ планы, какъ найметъ гдѣ-нибудь крошечную комнатку и заживетъ въ ней среди любимыхъ авторовъ и занятій, къ которымъ у него лежало сердце... И все это должно было рухнуть,-- рухнуть разомъ, грубо... И что еще ужаснѣе -- верхъ несправедливости, оказанной ему людьми и судьбою!.. Вернувшись домой, онъ сталъ провѣрять весь сегодняшній экзаменъ и... ему даже холодно стало отъ тоски и горя... Оказалось, что онъ вѣдь отлично знаетъ все ему заданное. Самъ передъ собою сейчасъ онъ блестяще отвѣчаетъ на эти вопросы. Бросился къ книжкамъ, провѣрилъ ихъ... Дѣйствительно, ни одной ошибки... Ни одной! Его смутили острые, пронзительные глаза "Неуважай-Корыта", жестокая, насмѣшливая улыбка этихъ сухихъ и блѣдныхъ губъ. Мнительность и застѣнчивость сдѣлали остальное... Боже мой, Боже мой! Стоило бы тому только угадать это и все было бы спасено, и передъ нимъ въ своемъ отвратительномъ и неизбѣжномъ ужасѣ не стоялъ бы ожидающій его конецъ. Дали бы ему оправиться, придти въ себя... "Да за что же они меня не любятъ, за что всѣ меня не любятъ? Всѣ... всѣ безъ исключенія!.."
   Теперь ему казалось, что и мать, и отецъ ненавидятъ его. Даже во взглядѣ горничной, принесшей ему воду, онъ подсмотрѣлъ затаенную наскѣшку. Нѣтъ, такъ, разумѣется, жить нельзя, все погибло, все, и надо кончать скорѣе, скорѣе... Переэкзаменовки не будетъ -- онъ это знаетъ, ему объявлено было раньше...
   Какъ кстати тогда онъ купилъ себѣ на подаренныя ему деньги револьверъ. Почему-то онъ, какъ всякій юноша, мечталъ объ оружіи. Онъ заперъ его въ столъ,-- и оно до сихъ поръ тамъ, вмѣстѣ съ жестяною коробочкою съ пулями. Петровъ отперъ ящикъ и вынулъ... Какъ холодна эта сталь, какъ зловѣще кажется дуло... Ишь заржавѣло даже,-- все равно, на одинъ разъ вѣдь только и нужно... Сослужитъ службу... А завтра его и пожалѣютъ пожалуй... Подумаютъ, что уже не такъ дуренъ былъ онъ, хотя и не выдержалъ экзамена.. Цѣловать даже будутъ -- только онъ уже не шевельнется... Нѣтъ, все, все будетъ поздно. И "Неуважай-Корыто" тоже узнаетъ,-- пусть, пусть его совѣсть хоть разъ скажется... Онъ и ему оставитъ записку...
   Александръ присѣлъ къ столу и написалъ:
   "Милый папа!.. Не вини меня. Ты самъ говорилъ, что не знаешь, куда дѣвать меня; я никому, никому не былъ нуженъ... Прости!.. Я рѣшился покончить съ собою, потому что жить не стоитъ, не для чего и не для кого... Будь счастливъ!.."
   Второе письмо было къ матери:
   "Прости меня, дорогая мама! Но, право, я долженъ былъ это сдѣлать. Я видѣлъ, что вамъ въ тягость воспитывать меня, и хоть я не виноватъ, что не выдержалъ экзамена, а все-таки вамъ отъ этого не легче... А, впрочемъ, если подумать, что такое жизнь...
   Ему вдругъ совсѣмъ не кстати пришелъ въ голову Лермонтова стихъ и, вспомнивъ, что его письма будутъ читаться и комментироваться всѣми и товарищами, вписалъ его:
   
   И жизнь, какъ посмотришь съ холоднымъ вниманьемъ вокругъ,
   Такая пустая и глупая шутка!..
   
   Именно мама, пустая и глупая. Будь счастлива..."
   Письмо къ "Неуважай-Корыто" было всего искреннѣе, какъ это ни странно. Матери, которую онъ любилъ, онъ не могъ писать отъ сердца всего, что дѣйствительно онъ чувствовалъ и думалъ, а учителю -- набросалъ спѣшно, по вѣрно.
   "Савва Сидоровичъ... Прости вамъ Богъ, какъ я прощаю. Вы получите это письмо, когда меня уже не будетъ на свѣтѣ. Я застрѣлился и застрѣлился изъ-за единицы, которую вы съ такимъ удовольствіемъ мнѣ поставили!.. Можетъ-быть и ваша совѣсть шевельнется, когда вы узнаете, что, провѣривъ себя, я увидѣлъ, что не забылъ ничего и отлично самъ отвѣтилъ себѣ на предложенные вами вопросы. Я и тогда зналъ все, но вы меня сбили и отуманили вашею несправедливостью. У васъ есть дѣти, вспомните о нихъ и будьте подобрѣе. Мы съ вами теперь дѣйствительно "никогда больше не встрѣтимся", какъ вы сказали мнѣ на прощанье... Спите спокойно, если можете..."
   Когда онъ кончилъ, все ходуномъ ходило вокругъ. Онъ былъ точно въ туманѣ, уронилъ книгу и не замѣтилъ, пролилъ чернила и вытеръ носовымъ платкомъ. Потомъ зарядилъ револьверъ, хотя руки у него дрожали и онъ сразу никакъ не могъ посадить зарядъ въ гнѣздо. Потомъ вспомнилъ, что умирать надо во всемъ чистомъ. Вынулъ изъ комода бѣлье, переодѣлся и легъ на постель... Все это спѣшно, торопливо, непослѣдовательно. Легъ -- и вспомнилъ, что у него книги есть чужія. Вскочилъ, собралъ ихъ на столъ и въ каждую вложилъ записку, куда послать. Потомъ дѣтское личико мелькнуло въ его памяти... Сестра. Она умерла рано, но до сихъ поръ умиленіе охватывало его, когда, на зло годамъ и разстоянію, изъ ея далекой, далекой, въ южной степи затерянной могилы звучалъ ему ея веселый, шаловливый и ласковый смѣхъ и подымалась бѣлокурая головка съ наивными, горѣвшими любопытствомъ голубыми глазками. Онъ вспомнилъ, какъ она цѣловала его, вытягивая губки, и какъ нѣжно обвивали его шею ея мягкія дѣтскія рученки... Онъ опять бросился къ столу, вынулъ ея портретъ, написалъ на немъ: "положить со мною въ гробъ" и легъ въ постель съ нимъ, рѣшившись не разставаться до послѣдняго мгновенія съ этою единственною привязанностью его на свѣтѣ...
   Пора... Пора... Онъ взялъ револьверъ... Но ему хотѣлось еще нѣсколько минутъ подарить себѣ. Онъ такъ усталъ! И вытягивался въ постелѣ, испытывая чисто физическое наслажденіе... Становилось тепло. Отходили утомленныя ноги...
   Отъ двухъ -- трехъ минутъ вѣдь ничего не измѣнится! Ничего рѣшительно.
   

III.

   Разумѣется, иного исхода нѣтъ... А больно это какъ!.. Вотъ еслибы теперь ему самому умереть... Чтобы сердце вдругъ перестало биться, глаза видѣть, уши слышать... Чтобы ни о чемъ, ни о чемъ не думалось. Какая сестра его лежала въ гробу маленькая! Вся въ цвѣтахъ, пухленькая... Почему улыбка была на ея безкровныхъ губахъ?... Чему она засмѣялась въ послѣднее мгновеніе жизни? Значитъ это вовсе не такъ страшно... Только минута боли, даже не минута, а одно мгновеніе... Надо только такъ, чтобы не мучиться. Въ високъ... Или въ ротъ, въ небо! И кончено... И ни уроковъ, ни учителей, ни упрековъ отца -- ничего, ничего. Тишина. Возьмутъ его, а онъ и не почувствуетъ. Тамъ!.. Тамъ онъ скажетъ, какъ все было, скажетъ что ему не зачѣмъ жить было. Если только это тамъ есть: тамъ милостивѣе, тамъ его поймутъ, тамъ его простятъ!.. А ощущеніе покоя и тепла все больше и больше охватывало его усталое тѣло... Онъ закрылъ глаза и представлялъ себѣ, что такъ же онъ будетъ лежать въ гробу, и надъ нимъ будутъ плакать всѣ, и этотъ суровый отецъ, пожалуй, отъ котораго давно-давно онъ не видѣлъ ласки и не слышалъ привѣта. И ему было и сладко, и больно отъ этихъ ласкъ... Онъ зналъ, что ужъ не почувствуетъ ихъ, что и этотъ строгій человѣкъ тоже пойметъ, какъ все это поздно... Да... Ахъ, какъ хорошо... И вѣдь въ самомъ дѣлѣ нѣтъ ничего страшнаго... Сначала ощущеніе холода отъ стали револьвера было ему непріятно, а теперь -- и того нѣтъ. Револьверъ тоже согрѣлся подъ одѣяломъ въ его рукахъ... А потомъ все равно и сталь, и тѣло одинаково похолодѣютъ... Теперь самое лучшее. Именно теперь... Позже пожалуй не успѣетъ, позже спать захочется. И теперь онъ въ забытьѣ какомъ-то, точно ужъ спитъ. Надо сейчасъ. Въ вискѣ есть шовъ... Онъ видѣлъ его на черепѣ. Самое лучшее туда... Вотъ именно здѣсь -- нащупалъ онъ. Безъ страданій по крайней мѣрѣ. Прощайте всѣ. Прощай большой "неблагодарный" свѣтъ. (А почему онъ долженъ былъ быть благодарнымъ?-- помимо его воли шевелится въ немъ безпокойная мысль). Слезы проступаютъ у него на глазахъ... И все какъ-то путается и мѣшается... И почему-то ужъ въ слезахъ говоритъ онъ:
   -- Я вѣдь такъ малъ еще и молодъ, а они такіе большіе, старые...
   Но кто они -- и самъ онъ не знаетъ. Они -- всѣ, всѣ, кто довелъ его до этого положенія...
   И сознаніе подсказываетъ, что пора. Пожалуй сейчасъ мать пріѣдетъ и потомъ сонъ ужъ очень одолѣваетъ... Пора.. Онъ вынулъ руку съ револьверомъ изъ-подъ одѣяла. Точно чужая и поднять ее трудно... И не хочется! Такъ покойно... лежится! И револьверъ будто въ немъ нѣсколько пудовъ вѣсу. Пора!
   

IV.

   Онъ застрѣлился...
   Странно -- ни боли не почувствовалъ, ни сознанія не утратилъ. Правда, онъ не можетъ шевельнуться. Что-то теплое сбѣгаетъ по его виску внизъ... Отчего же ему не больно?.. Онъ видѣлъ и слышалъ все, что дѣлалось кругомъ и не только кругомъ!... Нѣтъ времени, нѣтъ разстоянія. У него глаза закрыты, но это нисколько не мѣшаетъ ему, какъ не мѣшаютъ стекла очковъ. Какъ громаденъ и дивенъ міръ. Въ какую безконечность раскидывается онъ кругомъ, полный радостнаго свѣта, красокъ и звуковъ, и благоуханій... Но это не для него, нѣтъ не для него... Ужасъ прокрадывается къ нему и охватываетъ его недвижное тѣло своими ледяными руками. И оно холодѣетъ и стынетъ подъ ними... Не для него, нѣтъ! Онъ какъ-то точно со стороны понимаетъ, что еще два дня и его зароютъ въ сырой и вѣчный мракъ глубокой могилы, разлучивъ навсегда съ этими красками, звуками, очертаніями, ароматами... Съ этимъ свѣтомъ и несущимися куда-то, въ какую-то яркую, яркую даль шумными волнами радости и счастья. Онъ теперь только ихъ понялъ -- а еще вчера и третьяго дня и всю свою недолгую жизнь онъ ощущалъ вокругъ эти волны, только не умѣлъ пользоваться ими, не умѣлъ цѣнить этихъ радостей, не умѣлъ взять этого счастья. Не такъ-ли и узникъ изъ окна своей тюрьмы смотритъ на шумную, залитую свѣтомъ улицу. Тѣ, что идутъ по ней торопливо, спѣшно -- нисколько не цѣнятъ своей свободы, воздуха ихъ окружающаго, свѣта, наполняющаго все кругомъ; но тотъ несчастный изъ-за своихъ рѣшотокъ только и мечтаетъ о томъ, чтобы еще хоть день, часъ поболтаться по этимъ улицамъ, впивая въ себя это чудное ощущеніе воли...
   Какъ громаденъ и великъ міръ... Въ какія неоглядныя дали онъ раскидывается... И такой же міръ былъ въ душѣ его, безконечный міръ сознанія и счастья... И съ чего онъ его разрушилъ? Что передъ этою безпредѣльностью жизни, неисчислимымъ множествомъ ея проявленій -- значитъ полученная имъ единица, день, два, три, ну какая-нибудь жалкая капелька-недѣля ожидавшихъ его непріятностей, даже изгнаніе изъ гимназіи, когда кругомъ все такъ безгранично, разнообразно, радостно. Что значитъ тѣнь, случайно ложащаяся?... Какъ онъ смѣлъ подумать, что это такъ останется вѣчно... Вѣчна одна смерть!... Вотъ тысячи, милліарды такихъ тѣней, и онѣ смѣняются свѣтомъ, бѣгутъ быстро, быстро и вслѣдъ за ними цѣлое наводненіе свѣта, все затоплено свѣтомъ!.. И неужели все это отъ него отнято, все? Какъ онъ могъ думать, что ничего больше въ жизни ему не остается?.. Вотъ тысячи, милліоны профессій... Люди, извѣрившіеся въ однѣхъ, берутся за другія и живутъ, живутъ, выполняя такимъ образомъ великій міровой законъ, живутъ, дѣлая каждый свое дѣло и не извѣриваясь, не теряясь отъ неудачи!.. Боже мой... еслибы вернуть вчерашній день -- развѣ онъ не могъ бы дѣлать то же, что дѣлаютъ они, жить и радоваться жизни! какъ живутъ и радуются другіе... Что это его отуманило, что заслонило отъ него всю безконечность жизни?... Какія враждебныя, черныя крылья раскинулись между нимъ и этимъ міромъ... Какъ онъ могъ хотя одну минуту думать, что все для него кончено... Цѣлая вселенная доступна была ему, доступна по праву жизни и сознанія!... И онъ ее принесъ въ жертву какъ-то единицѣ, какому-то "Неуважай-Корыту"!... Да вѣдь въ мірѣ идутъ широкими тѣнями стихійныя несчастія, передъ которыми его и изъ точки своей дѣлается ничѣмъ, пропадаетъ, а люди переживаютъ же это и опять радуются и голубымъ небесамъ, и свободѣ, и лазурному морю, и теплому солнцу... О, еслибы вернуть... Еслибы вчерашняго вечера не было! Еслибы онъ могъ еще проснуться живымъ... Какъ бы мелко показалось ему личное его несчастіе, его крохотное горе въ сравненіи съ этимъ океаномъ жизни и свита, только теперь открывшимся его смеженнымъ очамъ...
   Да, голубое небо и какое голубое! Темная синь, прозрачная, глубокая: взглядъ, кажется, безъ конца уходитъ въ нее, нѣтъ ему предѣла!.. Ни одного облачка на немъ, какъ оно тепло и ласково!.. Неужели и оно навсегда закроется ему? Неужели изъ этой безобразной ямы, куда зароютъ его, онъ никогда не почувствуетъ благодатныхъ лучей, такъ щедро льющихся изъ недосягаемой выси на радующуюся имъ землю... Птицы рѣютъ въ его лазури. Весело, торопливо перебираютъ крыльями, точно хотятъ каждое перышко окунуть въ это тепло и свѣтъ. И земля подъ небесами какая улыбающаяся, радостная... Какъ прежде онъ не видѣлъ, не замѣчалъ, не цѣнилъ этого?..
   "Изъ-за чего, изъ-за чего?" -- въ который ужъ разъ повторяетъ онъ мысленно... Вслухъ не можетъ. Ему хочется крикнуть -- но губы его недвижны, языкъ, какъ сухая тряпка, лежитъ во рту, грудь не дышетъ!..
   А дома что дѣлается?..
   Мать больна. Она въ горячкѣ, доктора возятся надъ нею -- говорятъ, что едва-ли выживетъ. Слишкомъ неожиданно и сильно было пережитое ею впечатлѣніе. Отецъ на себя не похожъ, посѣдѣлъ, осунулся и ходитъ изъ угла въ уголъ, опустивъ руки... Ни за что взяться не можетъ и только повторяетъ: "моя жизнь разбита... Теперь не для чего работать..." Неужели они такъ его любили?.. Почему же онъ не видѣлъ этого, пока былъ живъ?... Или видѣлъ, да не понималъ: не понималъ, что и его неудачи были имъ больны, потому что равнодушно они не могли къ нимъ относиться... Нерѣдко доносится къ мертвому бредъ матери: "отдайте мнѣ моего мальчика, отдайте!.." Откуда же имъ взять его...
   -- Еще хорошо, если она умретъ,-- говорятъ между собою врачи, и Саша отлично ихъ понимаетъ.
   -- Почему?-- слышится ему чей-то вопросъ.
   -- Потому что, выздоровѣвъ, пожалуй съ ума сойдетъ.
   -- Она слишкомъ любила сына! Никогда не помирится съ его потерей...
   -- Еще бы! Ростили, ростили -- до шестнадцати лѣтъ. Маленькаго потерять трудно, а большого не приведи Богъ никому...
   Сквозь свои закрытыя вѣки Саша видитъ этихъ врачей. Одинъ изъ нихъ къ нему подошелъ и качаетъ головой...
   -- Дрянь-мальчишка былъ, должно-быть...
   -- Ну, не скажите. Во всякомъ случаѣ, въ его годы столько смѣлости!..
   -- Какая же это смѣлость! Испугаться единицы... Изъ боязни семейныхъ сценъ разрушить счастье семьи. Самая непростительная трусость... Развѣ онъ подумалъ хоть минуту, когда поднималъ дуло своего револьвера, какъ это отзовется на его матери, съ которою мы теперь возимся. Или на отцѣ! Вѣдь онъ одинъ у нихъ былъ. Легко-ли въ самомъ дѣлѣ, даже если чудо случится и она оправится, легко-ли имъ будетъ старѣться ^одинокимъ, съ вѣчнымъ упрекомъ въ душѣ, что можетъ-быть они довели до этого ужаса!..
   И Саша тщетно хочетъ имъ крикнуть, что -- онъ не знаетъ самъ, дѣлаетъ страшныя усилія подняться... Вѣдь если еще можно спасти его, вынуть пулю что-ли... Какъ бы ни жить, лишь бы жить... Его жизнь была бы теперь спасеніемъ для нихъ, для всѣхъ... Онъ напрягаетъ все свое сознаніе -- но увы! у него только это сознаніе и осталось, а оно именно говоритъ ему, какой ужасъ совершенъ имъ и совершенъ безповоротно, неисправимо. Возврата къ жизни нѣтъ...
   -- Его анатомировать надо будетъ,-- слышится около...
   Неужели такъ близокъ часъ, когда его возьмутъ отсюда, испотрошатъ и потомъ бросятъ въ сырую яму и завалятъ землей? А если и тамъ, въ этомъ вѣчномъ мракѣ, будетъ жить въ немъ сознаніе, пока не разложится мозгъ совсѣмъ? Если онъ, пока уцѣлѣетъ хоть часть его, будетъ чувствовать... Чувствовать, какъ сверху на крышку его гроба посыплется земля, какъ вѣчное молчаніе воцарится кругомъ. Молчаніе и неподвижность... Нѣтъ, впрочемъ, въ этомъ мракѣ есть движеніе... Онъ уже слышитъ, какъ къ нему ползутъ отвратительные черви... Неужели они проточатъ себѣ ходы въ его еще воспринимающее впечатлѣнія, хотя неподвижное тѣло?..
   Слишкомъ ужасно... Да за что же, за что?
   А міръ такъ хорошъ и блестящъ и радостенъ... Подъ синими небесами медленно катятся голубыя волны, весело бѣгутъ по нимъ суда, словно птицы, поднявъ свои бѣлые паруса-крылья. Такъ нѣжно колышется зелень, такъ ласково улыбаются цвѣты и такъ счастливо смотрятъ навсегда, навсегда имъ оставленные люди...
   -- Я живъ, я живъ...-- хочетъ онъ крикнуть, но самъ сознаетъ, что ни малѣйшаго движенія не отразилось въ его посинѣвшемъ и заострившемся лицѣ.-- Я живъ... я живъ...
   Увы, это знаетъ только онъ, онъ одинъ...
   Его уже берутъ, поднимаютъ и... трясутъ -- и вдругъ онъ...
   Открылъ глаза...
   Надъ нимъ страшно поблѣднѣвшее лицо отца, за нимъ мать -- помертвѣла вся...
   -- Что это, что это...-- слышитъ онъ.
   Слышитъ и ничего не понимаетъ...
   Солнце свѣтитъ въ окно... Широко льются его золотые лучи и играютъ на противоположной стѣнѣ. Откуда-то доносится благовѣстъ.. Въ рукахъ у отца револьверъ...
   -- И ты... ты хотѣлъ... Изъ-за глупой единицы сдѣлать такое страшное дѣло... Я нашелъ твои письма на столѣ... прочелъ ихъ... Слава Богу -- что во-время... Или ты заснулъ и не успѣлъ... И тебѣ не стыдно...
   Но онъ, слыша ихъ, не понимаетъ... Онъ ощущаетъ только жизнь, жизнь горячимъ клюнемъ бьющуюся въ его жилахъ, въ его сердцѣ, въ его вискахъ, въ его глазахъ сіяющую тысячами красокъ и оттѣнковъ, въ его ушахъ звучащую милыми голосами. Онъ жадно дышетъ, точно стараясь самого себя увѣрить, что все это было сномъ, только сномъ!..
   Онъ поднимается...
   О, что бы теперь ему ни пришлось вынести, онъ будетъ жить... Онъ знаетъ уже, что жизнь есть величайшее благо. Да, жизнь есть великій, свѣтлый даръ -- и какъ онъ теперь понялъ всю его цѣну!..
   Пусть судьба ломаетъ его, онъ найдетъ въ себѣ мужество перенести ея удары. Именно мужество. Будь смѣлъ, несокрушимъ и живи... Живи и надѣйся. Если сегодня тебя пришибло къ землѣ, то не надолго, завтра ты опять высоко поднимешь свою голову... Помни, что если тебѣ кажется твое положеніе безвыходнымъ -- то это не потому, что оно дѣйствительно безвыходно, а потому, что ты отуманенъ малодушіемъ, страхомъ и усталью... Подожди -- и когда сердце твое забьется ровнѣе и спокойнѣе, сотни дорогъ откроются тамъ, гдѣ тебѣ чудилось повсюду одно страшное слово: дальше некуда...
   Живи -- ты въ своемъ сознаніи вселенная.
   Убивая себя, ты убиваешь цѣлый міръ!
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru