Lib.ru/Классика: Немирович-Данченко Василий Иванович. Заклеванный воробей

Вас. Ив. Немировичъ-Данченко

Сказки дѣйствительности

Изд. 2-е дополненное

С.-Петербургъ
Изданіе П. П. Сойкина
Книжный складъ | Книжный магазинъ
Стремянная, 12 | Невскій, 96

ЗАКЛЕВАННЫЙ ВОРОБЕЙ.

Разсказъ.

Это былъ настоящій злодѣй.

Какъ онъ сдѣлался имъ -- другое дѣло. Едва-ли кто могъ на это отвѣтить.

Начать съ того, что Воспитательный домъ выбросилъ его въ полуобрусѣвшую чухонскую деревню. Тамъ, вмѣсто молока, ему давали въ грязной тряпкѣ сосать картофельную жижу. Онъ не видѣлъ ласковой улыбки, не слышалъ кроткаго голоса. Росъ онъ, невольно сжимаясь отъ вѣчныхъ попрековъ и чувствуя, что все его маленькое тѣло болитъ отъ синяковъ. Голодный -- а онъ всегда былъ голоденъ -- отнималъ лакомые куски у болѣе счастливыхъ мальчиковъ и торопился, давясь, задыхаясь и раскашливаясь, скорѣе проглотить добычу. Жевать было некогда -- вслѣдъ за преступленіемъ, по законамъ строгой справедливости, слѣдовало наказаніе въ образѣ разъяренной матери обиженнаго ребенка. Обыкновенно кусокъ еще сидѣлъ въ горлѣ, а та уже стремилась къ грабителю, захвативъ что попало: скалку, розгу, палку, а то увѣсистый камень. "Пащенокъ" -- бѣгалъ удивительно. Странно даже, какъ его тонкія, худыя, въ темныхъ подтекахъ, съ узловатыми толстыми колѣнями ноги могли такъ быстро одолѣвать пространство. Въ него летали камни, полѣнья. Но онъ уже не обращалъ никакого вниманія -- куда они попадаютъ: въ голову, спину или бока... Лишь бы только не сшибали его наземь, потому что въ послѣднемъ случаѣ слѣдовало неизбѣжное "продолженіе" въ видѣ безпощадныхъ побоевъ. Большая опытность заставила его въ послѣднемъ казусѣ усвоивать пріемъ мышей, попадавшихся въ лапы къ кошкамъ; т. е. онъ сжимался, закрывалъ лицо и голову и затѣмъ притворялся мертвымъ, старался не дышать, лежать неподвижно или катиться туда, куда его направляли пинки. Затѣмъ наступалъ моментъ оплошности со стороны врага -- мальчишка вскакивалъ и летѣлъ, задыхаясь отъ безсильныхъ рыданій и злости... И при этихъ условіяхъ, къ крайнему изумленію семьи, его принявшей, инспектора, пріѣзжавшаго убѣждаться въ его существованіи и наличности,. и всей деревни -- онъ продолжалъ рости и жить на зло всѣмъ и каждому. Ему глушили голову, перешибали ребра, вывихивали руки, ноги... Онъ кривился, горбился, кровью харкалъ, вылеживалъ недѣли въ сараѣ, и подлинно воскресалъ, хотя хозяинъ уже собирался ѣхать срубить сосну, чтобы выпилить для него доски на гробъ. Онъ росъ и жилъ, какъ растетъ и живетъ сорная трава у кухни. Льютъ въ нее помои, кипятокъ, выбрасываютъ кости, валяются въ ней, мнутъ ее и свиньи, и собаки, а она въ первый солнечный день -- смотришь, оправилась и поднялась, лохматая, корявая, съ оборванными листьями, съ погнувшимися стеблями, а все-таки цѣла и на зло всему требуетъ отъ природы своей доли воздуха и свѣта. Когда ему исполнилось десять лѣтъ -- семья, "воспитавшая" его, задумалась. Въ ней были другія дѣти.

-- Оставить его што-ль?..-- думали старшіе.

-- Пащенка-то... несытаго... протестовали злющія отъ бѣдности и мужнихъ побоевъ бабы.

-- Ничего... подрастетъ, въ возрастъ придетъ -- за нашихъ его въ солдаты сдадимъ. Охотниковъ нанимать не понадобится.

Его оставили. Вся деревня знала, что онъ будетъ солдатъ. Чухны -- послѣднихъ ненавидятъ. Ему стало еще хуже... Въ двѣнадцать лѣтъ онъ былъ свидѣтелемъ назидательнаго случая. Какой-то бродяга -- на его глазахъ -- взломалъ клѣть у сосѣда и укралъ изъ нея полушубокъ и съѣстное. Первый надѣлъ на себя, второе съѣлъ. Мальчикъ смотрѣлъ сквозь заборъ и не мѣшалъ. Ему было любопытно. Бродягу поймали, посадили въ холодную избу, потомъ повезли къ становому. Мальчикъ слышалъ, какъ бродяга ругался и грозилъ сжечь деревню. Мужики не смѣли отвѣчать, молчали, боялись. "Пащенокъ" замѣтилъ все. Къ "грабежу" явному и дерзкому -- присоединилось и воровство. Онъ началъ самъ, взламывая клѣти, воровать по преимуществу съѣстное. Долгое время его не могли накрыть, наконецъ, разъ застали всего обмазаннаго сметаной, съ кускомъ ржаного пирога въ рукахъ. Стали бить. Онъ грозить, какъ тотъ его учитель, не смѣлъ, но поздно ночью всталъ, вышелъ изъ сарая, въ которомъ спалъ, собралъ соломы, щепочекъ, зажегъ лучину и подпалилъ овинъ у обидчиковъ. Овинъ сгорѣлъ. Думали-гадали, кто бы сдѣлалъ. До него добрались -- уперся, молчитъ. Но онъ молчалъ и прежде. Это еще не было уликой... Только изподлобья смотритъ на всѣхъ -- хотѣли было изъ него боемъ выпытать сознаніе, да на счастіе былъ въ деревцѣ захожій священникъ.

-- Что вы его, ребенка, мучите, какъ вамъ не стыдно! Поглядите-ка, на немъ цѣлаго мѣста нѣтъ. Щенкамъ лучше, нежели ему...

И положилъ руку на голову загнанному мальчишкѣ...

Тому странно какъ то стало. Подступило что-то къ горлу, къ глазамъ, даже обожгло ихъ... Щеки смокли отъ слезъ...

Когда его отпустили, онъ пошелъ за "попомъ". Попъ по деревнѣ -- и онъ за нимъ. Зашелъ въ избу попъ -- онъ остался на улицѣ и неотступно смотрѣлъ въ окно, какъ бы не исчезъ его спаситель. Выйдетъ -- мальчикъ въ нѣсколькихъ шагахъ, крадучись, робко и трусливо слѣдуетъ по его пятамъ. Бездомную собаку приласкаешь ночью на улицѣ -- она и побѣжитъ за вами. Такъ же, совсѣмъ такъ же... Оглянетесь на нее -- боязно подожметъ хвостъ, вытянетъ морду и дрожитъ вся; пойдетъ она опять вслѣдъ. Остановитесь -- сядетъ и она и по сторонамъ смотритъ, будто вы тутъ совсѣмъ ни причемъ. Вы -- сами по себѣ, и она -- сама по себѣ... Вышелъ попъ за околицу, оглянулся -- мальчикъ за нимъ... Съ версту прошелъ -- все не отстаетъ. Страшно стало священнику: увяжется, а у самого попадья злющая. Еще бы -- приходъ бѣдный, жалкій; какъ тутъ чужого вскормишь, когда и своимъ не хватаетъ?... Батюшка прибавилъ шагу -- смотритъ: и мальчишка тоже...

-- Чего тебѣ?-- всполошился онъ.-- Ну?...

Совсѣмъ, какъ собака ночью на улицѣ бездомная... Остановился, смотритъ въ сторону... Долго смотритъ -- только сердце въ груди колотится.

-- Ну... Что же ты... Зачѣмъ?..

И поступилъ съ нимъ попикъ, какъ мы поступаемъ съ собакой. Правда,-- душа болѣла -- да вспомнилъ "матушку" и свое собственное невеселое житье и вдругъ нахмурился, топнулъ на мальчишку:

-- Пшолъ вонъ, назадъ, домой! Ну, живо!..

Мальчишка опрометью кинулся обратно. Онъ испугался еще больше, чѣмъ тогда, когда его окружили деревенскіе мужики. Тѣ злые, а тотъ ему добрымъ показался... Это, впрочемъ, безсознательно онъ чувствовалъ. Онъ бы не могъ сказать, что значитъ добро, что значитъ зло. Но тѣ его били, обижали, а этотъ -- ничего не сдѣлалъ, но когда положилъ ему на голову свою руку, то отъ него отступила толпа, уже было засучившая рукава...

Прошло еще нѣсколько времени.

Состоялась общая воинская повинность. Замѣстителей и охотниковъ не стало. Всякій поводъ къ существованію "пащенка" въ чужой семьѣ -- исчезъ. Сунулся было хозяинъ къ Воспитательный домъ. Его прогнали. Собрали стариковъ. Старики долго думали, много водки выпили, рѣшили -- быть ему пастухомъ.

Мальчикъ вдругъ очутился въ совершенно новомъ положеніи.

Цѣлые дни онъ одинъ. Никого изъ людей около... Даже есть подначальные у него -- собаки. Что онъ хочетъ, то и можетъ дѣлать съ ними. Его били въ деревнѣ -- и онъ началъ собакъ бить, но тѣ кротко смотрѣли ему въ глаза и лизали руки... Мальчикъ ничего не могъ сообразить -- но бить ихъ пересталъ: потомъ ему съ ними сдѣлалось весело. Онъ полюбилъ собакъ. Новый міръ былъ кругомъ, какого и не подозрѣвалъ онъ вовсе... Зеленые луга мягко стлались въ безконечныя дали подъ голубымъ небомъ... Въ сторонѣ, на самомъ краю, куда едва-едва достигалъ его взглядъ, словно синій туманъ чудились рощи... И онъ зналъ ихъ, онъ доходилъ туда со стадомъ и помнитъ, какъ подъ вѣтромъ шептались деревья, тихо и важно покачиваясь, какъ по землѣ бѣгали золотые просвѣты отъ солнца, какіе цвѣты поднимались тамъ въ прохладѣ тѣнистыхъ луговъ, а что за чудный міръ копошился въ травѣ подъ этими цвѣтами... Мальчикъ, молчаливый въ деревнѣ, совсѣмъ одичалъ теперь. Онъ больше понималъ мычаніе коровъ, блеяніе барановъ, лай собакъ, недовольный и хищный клекотъ коршуна въ чащѣ, чѣмъ людской говоръ. Отдѣльно онъ зналъ и слышалъ слова, но общій смыслъ фразъ ускользалъ отъ него. Онъ не былъ идіотомъ -- но его вниманіе не останавливалось на нихъ вовсе, они потеряли для него всякій интересъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ ушелъ въ лѣсъ и въ поле... Подолгу, часами онъ лежалъ и смотрѣлъ, какъ "струится" луговая трава, какъ по ней бѣгутъ, точно по рѣкѣ, одна за другою плавно и медленно широкія складки. То онъ опрокидывался навзничь, смотрѣлъ въ страшную глубину неба, и ему казалось, что онъ отрывается отъ земли и падаетъ туда... То онъ слѣдилъ за полетомъ голубей, коршуновъ, за стаями какихъ-то темныхъ птицъ, переносившихся далеко -- одна за другою... И часто его мозгъ начиналъ работать на тему: что такое тамъ, куда летятъ онѣ? Можетъ-быть тамъ совсѣмъ нѣтъ людей; а нѣтъ людей -- это хорошо, значитъ некому его обижать. Если бы онъ могъ за ними вслѣдъ унестись!.. Онъ сталъ любить природу, не потому, чтобы понималъ ея красоту, нѣтъ; но она была неотступной рамкой того именно положенія, въ которомъ никто ему не дѣлалъ больно, не грозилъ ему, не кричалъ на него. Онъ полюбилъ волю, безопасность, уединеніе: а уединеніе была вся эта окружающая его природа...

Странно, въ деревнѣ онъ видѣлъ матерей и отцовъ со своими дѣтьми, какъ звѣренышъ, бокомъ, въ полглаза, слѣдилъ, какъ родители ласкаютъ дѣтей; но, оставаясь теперь одинъ, вовсе недумалъ о своихъ. Вѣдь были же они -- но онъ твердо вѣровалъ, что они прежде всего "подлые", а потомъ, что ему надо стыдиться ихъ. Вся деревня вѣдь наперерывъ гудѣла на него: "У, бросово! Хороша и мать у тебя была... Дрянь этакая, какъ щенка на чужой дворъ закинула. Должно быть утопить негдѣ было, а то бы швырнула въ воду". Или: "смерти на тебя нѣтъ, отъ экой родился -- хорошъ выростешь..." Помимо его сознанія, въ головѣ его сложилось убѣжденіе, что всѣ ему враги, главнымъ образомъ, за какой-то невѣдомый грѣхъ его родителей, что ихъ онъ долженъ стыдиться больше, чѣмъ кого бы то ни было и чего бы то ни было...

Такъ онъ и не думалъ о нихъ никогда.

Дни шли за днями... Онъ вставалъ съ солнцемъ и выходилъ, когда туманъ съ луговъ, волнуясь и свертываясь, подымался къ небесамъ, на которыхъ уже горѣли свѣтлые тоны утренней зари... Онъ слушалъ птицъ, видѣлъ, какъ вся осыпаемая чистыми каплями росы, трава подымалась и оборачивалась навстрѣчу солнцу. Онъ зналъ пробужденіе природы, всю полноту жизни, развертывавшейся въ ней до тѣхъ поръ, пока не подходилъ полдень, и она вся подъ его зноемъ и нѣгой раскидывалась, полудремлющая, до вечерней прохлады. Онъ дожидался часа, когда все небо охватывало алое сіяніе заката, когда на востокѣ уже стояла ночь -- въ ожиданіи, а солнце тихо-тихо пропадало огненнымъ шаромъ за самымъ краемъ земли. И когда отъ солнца оставалась только одна золотая черточка, онъ гналъ стадо домой, прислушиваясь къ радостному мычанію коровъ и соображая:

"Вамъ-то хорошо!. васъ любятъ. Поди хозяйки-то уже ждутъ у дворовъ"...

А у самого сердце щемило... Онъ бы всю ночь былъ готовъ оставаться здѣсь, чтобы только не видѣть злыхъ, безпощадныхъ людей.

Счастіе его длилось недолго.

Осенью изъ Питера пригнали по этапу одного парня, родомъ изъ этой деревни. Сдали его на руки міру и поручили заботиться о немъ. Онъ былъ свой. Здѣсь помнили его отца и мать, общихъ со всею деревней плательщиковъ и повинниковъ... Опредѣлили быть ему пастухомъ.

-- А пащенокъ какъ?

-- А пащенка въ городъ.

-- Отвезти, да и шабашъ. Въ мастерство какое сдать... Вотъ и вся недолга... Куда возьмутъ -- туда и отдадимъ.

Вопросъ рѣшился просто и скоро. Того привезли изъ Питера, этого сдать въ Питеръ -- куда нибудь, все равно.

И сдали.

Въ столицѣ онъ было оторопѣлъ. Очень ужъ чудно было все кругомъ и громадно. Такъ громадно, что на первыхъ порахъ онъ и совсѣмъ замолкъ, подавленный этимъ страшнымъ величіемъ. Потомъ, черезъ нѣсколько времени, опомнился и пришелъ къ тому убѣжденію, что это та же деревня, только не въ примѣръ больше и дома лучше, а голодать приходится одинаково, и ненавидятъ его, какъ тамъ ненавидѣли, такъ и здѣсь -- все равно. Различіе оказывалось, но онъ не могъ еще сообразить въ чью пользу: города или деревни. Въ деревнѣ его били дубьемъ и скалками по ребрамъ, ногамъ и по спинѣ, а здѣсь хозяева-сапожники и подмастерья колотятъ его колодками, норовя по головѣ, по самому темени. Товарищи, большею частію такое же "бросово", какъ и онъ, озлены хуже чѣмъ въ деревнѣ, и всѣ обрадовались случаю и возможности срывать свое горе на немъ, какъ на болѣе слабомъ, неопытномъ и глупомъ. Въ деревнѣ были собаки, которыя его любили, коровы, природа,-- здѣсь ничего такого не оказывалось. Правда, появлялся на дворѣ отличный песъ, и мальчикъ вздумалъ съ нимъ поиграть, сунулся было къ нему, но тотъ такъ оттрепалъ несчастнаго, что, не выскочи дворникъ, лежать бы ему замертво...

Дѣло было разобрано. Мальчикъ оказался виноватъ.

-- Нешто ты можешь безо всякой вѣжливости къ генеральскому портеру подходить? За него, за портера-то, хозяину золотую медаль дали. Онъ, песъ этотъ, можетъ цѣлую тыщу стоитъ, а тебя поведи-ко на Конную площадь -- никто и за десятку не купитъ. Мужланъ ты деревенскій!.. Тутъ собачки-то знаешь какія -- холеныя, благородныя... Онъ вотъ, портеръ этотъ, на подушкахъ спитъ, и кушанье ему особое варятъ. Лакей къ нему для легкаго воздуха приставленъ, гулять его водитъ, а ты цапъ его руками, точно онъ для тебя припасенъ... Какъ онъ еще тебя зубами за горло не гамкнулъ, еще добрая собачка-то. Именно добрая. Пожалѣла твою глупость. Съ нея, братъ, патреты снимали -- по рублю продавать... Такъ-то...

Мальчикъ проболѣлъ нѣсколько дней.

Когда выздоровѣлъ, его потребовали къ хозяину собаки.

Сердце у несчастнаго ушло не только въ пятки, а въ сапоги куда-то.

-- Ты что-жъ это, болванъ, вздумалъ съ моей собакой играть... А?..

Мальчикъ моргалъ глазами. Онъ ничего не понималъ въ эту минуту. Невиданные имъ блескъ и роскошь ослѣпіяли его.

-- Изорвала бы тебя -- тебѣ ничего, а я отвѣчай... И собакѣ бы надѣлалъ непріятностей только. Еще бы полиція придралась... Теперь вѣдь на этотъ счетъ...

-- Ты его накажи!-- приказалъ онъ сапожнику, подумавъ.

-- Будьте покойны... Гдѣ-жъ это видано, чтобъ дозволять всякому пострѣлу генеральскихъ собакъ не уважать.

-- Хорошенько накажи!

-- Мы по малу не умѣемъ. Потому, ежели наказывать не по настоящему, такъ изъ нихъ сейчасъ арестанты выйдутъ; нешто они понимаютъ -- помилуйте! Господскаго портера для легкаго воздуха вывели на проминажъ, а онъ тутъ сейчасъ лапами за него... Будетъ доволенъ! Мы тоже чувствуемъ, которая собачка съ медалью... кавалерская!..

-- Вотъ именно! На тебѣ...

И владѣлецъ подалъ сапожнику трехъ-рублевую бумажку.

Сапожникъ даже озвѣрѣлъ отъ благодарности. Онъ тутъ же ущемилъ "пострѣла" за ухо и такъ, не выпуская, торжественно провелъ его по лѣстницѣ и по двору, приговаривая:

-- Ты кавалерскихъ портеровъ не уважать!.. Которые съ медалью!..

И при этомъ скрипѣлъ зубами. Въ другой рукѣ была у него трехъ-рублевая бумажка, видъ которой воодушевлялъ его къ дальнѣйшимъ подвигамъ.

И мальчишка опять слегъ, почти изувѣченный сапожникомъ.

Такъ онъ росъ, пріучался къ мастерству.

Надо сказать правду, никакого мастерства онъ не узналъ, но оскотинѣлъ окончательно, такъ что, почувствовавъ свою силу, прежде всего обработалъ своего хозяина и такъ же, какъ передъ псовладѣльцемъ тогда, только моргалъ глазами передъ мировымъ судьей, спрашивавшимъ его:

-- Какъ же тебѣ не стыдно -- своего благодѣтеля и кормильца...

-- Точно такъ-съ...-- разжалобился и прослезился сапожникъ,-- Изъ-за нихъ, ваше благородіе, изъ-за этихъ шельмовъ самъ не доѣдалъ и не досыпалъ, а они, подлецы..

Разумѣется, подсудимый могъ бы сказать многое въ свое оправданіе, если-бы, во первыхъ, онъ умѣлъ думать, а во-вторыхъ, мысли свои излагать. Но до сихъ поръ онъ выучился только ругаться, да что-то неподобное хрипѣть въ пьяномъ видѣ, гдѣ только и было ясно: "я тебя... погоди... вво!... ты у меня"... и больше ничего. Но кого это "тебя" и чего слѣдовало ждать этому "ему" -- оставалось неизвѣстнымъ. Объекта не было или, лучше сказать, объектомъ былъ все этотъ большой, безпощадный міръ, вся вселенная, глумившаяся надъ нимъ, увѣчившая его, топтавшая несчастнаго каждый день и каждую минуту. И такъ онъ не могъ рѣшить, кто это "онъ", кому онъ покажетъ: "вво!" до тѣхъ поръ, пока пьяный не наткнулся на хозяина и не получилъ отъ него затрещины. Сначала онъ ошалѣлъ.

-- Ты это что?

-- Не пьянствуй, каналья!

И вторичная затрещина поколебала его на ногахъ.

-- Что-о-о?..

Если бы хозяинъ понялъ это рычаніе звѣриное, онъ бы ушелъ скорѣй; но онъ самъ бывалъ въ дѣтствѣ нещадно битъ, онъ самъ зналъ великую нужду и бился въ ней, и потому былъ золъ и всякую минуту чувствовалъ желаніе сорвать свое гноившееся въ душѣ бѣшенство на комъ-нибудь.

-- Ты еще разсуждать!..

Но тутъ случилось нѣчто неожиданное.

"Пострѣлъ" взвизгнулъ и глаза у него округлились, точно выскочить собрались. Онъ смялъ хозяина подъ себя и сквозь стукъ молотковъ о стельки, доносившійся изъ другой комнаты, гдѣ работали мастера, вдругъ послышалось что-то безобразное и безсвязное:

-- А-а!.. Медали?.. господскихъ портеровъ?.. вво!.. Я... я ужъ... Колодкой?.. Нѣтъ, теперь погодишь!.. А!.. ну... ну... Ну-ко, сунь теперь въ морду... Вотъ она, морда-то... Вотъ она -- бей... Ну, бей въ морду...

А самъ давилъ его за горло, такъ что тому и хрипѣть не приходилось. Хорошо что услышали въ мастерской и выскочили. Когда "пострѣла" оторвали, онъ дрожалъ, дико озирался и, весь красный, съ налившимися кровью глазами, хрипѣлъ:

-- Пусти... Я... вво!.. прикончу... Кавалерская собачка... Ну-у!..

Нѣсколькимъ человѣкамъ едва удавалось удерживать его тонкія узловатыя руки, по которымъ теперь пробѣгали какія-то конвульсіи...

-- То-есть повѣрите, ваше высокоблагородіе,-- живописалъ сапожникъ мировому,-- себя не жалѣючи, училъ ихъ...

Мировой покачивалъ головой и брезгливо поглядывалъ на безсмысленное лицо обвиняемаго.

-- Что-жъ онъ обижалъ васъ что-ли? обратился онъ къ нему.

Тотъ только повелъ плечами. Раскрылъ ротъ, какъ рыба, и захлопнулъ опять.

-- Обижалъ я тебя?-- накинулся на него хозяинъ.

-- Постойте... молчите... Что вы можете сказать въ свое оправданіе?

-- Я-о... вво!.. Много доволенъ! вдругъ вырвалось у несчастнаго изъ горла.

-- Что?..

-- Оченно... А не то что за которую кавалерскую собачку -- шкуру ежели... Пускай она портеръ... но только... Много довольны.

-- Ахъ, сколь они... то-есть стѣна каменная, и та ежели... вздыхалъ хозяинъ.

-- Я васъ не про собаку спрашиваю... Какъ вы смѣли хозяина за горло схватить?

-- То-есть вотъ не померъ -- одинъ Богъ... перекрестился истецъ.

-- Признаете вы себя виновнымъ?.. Вы, вамъ я говорю.

-- Потому, которая съ медалью... Ну, ткни... А то... Много довольны, ваше... ваше высокородь...

"Бросово" попало въ арестанскую на высидку.

Тутъ была тишина и спокойствіе. Можно было думать, и онъ началъ думать. Сначала его все гвоздила мысль: за что?.. За что всѣ и все на него. Что онъ имъ сдѣлалъ?.. Съ одной стороны, громадная вселенная, съ другой -- точка -- онъ. И эта вселенная, олицетворявшаяся въ хозяинѣ, товарищахъ, дворникахъ, кавалерскомъ портерѣ, городовыхъ, мировомъ -- короче всѣ, всѣ противъ него. Думалъ-думалъ и медленнымъ путемъ самаго первобытнаго мышленія, въ одинаковой степени свойственнаго, пожалуй, и гориллѣ, додумался: "Значитъ... коли такъ.., чего мнѣ глядѣть?.. Я имъ вво!.. ужъ я ихъ.. дойму... Вы такъ -- ну, хорошо... Дорвусь"...

И дикая злоба вскипѣла въ немъ, затопляя все, что еще было цѣлаго въ его измученной и истерзанной душѣ.

Но какъ "донять", какимъ образомъ "показать имъ" -- этого онъ не могъ опредѣлить. Онъ смутно понималъ только, что нельзя же всѣхъ хватать за горло, всѣмъ ломать ребра... Вѣдь эти всѣ накинутся на него и никакого толку не выйдетъ... Нужно какъ-нибудь иначе, а какъ иначе -- на это не хватало его изобрѣтательности. Не было примѣровъ въ его прошломъ... Судьба пришла на помощь его малоумію. Къ нему посадили уличнаго вора, пойманнаго на этотъ разъ за буйство, выросшаго какъ и онъ. Новый товарищъ оказался тоже "бросовомъ" изъ Воспитательнаго дома, но онъ выровнялся на столичной улицѣ -- и хотя первый могъ его раздавить двумя пальцами, но все же передъ нимъ оказывался дуракъ-дуракомъ...

-- Тебя какъ звать?-- властно обратился къ нему пришедшій.

Арестантъ вскочилъ передъ нимъ. Тому понравилась эта почтительность.

-- Садись, садись... Тутъ, братъ, на высидкѣ, мы всѣ равны, снисходительно пояснилъ онъ.-- Тебя какъ звать-то?..

-- Ванька, хрипнулъ сидѣвшій.

-- Ну, а я -- Семенъ Петровичъ... слышишь?.. За что тебя?

-- Хозяина... который... за это мѣсто!..

И онъ показалъ себѣ на горло, и дополнилъ жестомъ, вытянувъ и со страшною силою сжавъ руку.

Семенъ Петровичъ съ видомъ знатока посмотрѣлъ на нее.

-- Покажь-ко... Засучи... рукавъ-то... Покажь... Эге!.. Ну, братъ, ты молодецъ. Съ тобой много можно хорошихъ дѣловъ надѣлать. Ай-да мы!.. Я такихъ, другъ, мускуловъ и не видывалъ.

Ванька первый разъ вдругъ поднялъ голову вверхъ и захохоталъ -- умъ былъ найденъ. Оказался человѣкъ, который далъ ему то, чего у него не было. Мысль, какъ ему поступать.

-- Я ихъ... вво!.. Дойму!.. Я имъ, чертямъ, покажу... Ты скажи только... только покажи...

Улица съ полуслова понимаетъ улицу. Семену Петровичу не надо было пояснять въ чемъ дѣло. Онъ сообразилъ сразу.

-- Сметки у тебя нѣтъ... А ты меня слушай...

-- Буду... Вво... то-есть!.. восторженно хрипѣлъ Ванька.

И дѣйствительно -- началъ наставлять его вновь прибывшій. Такъ наставилъ, что, выйдя на свободу, Ванька явился къ хозяину, забралъ у него свои вещи, и когда тотъ хотѣлъ было его остановить, онъ обернулся къ нему и только проговорилъ:

-- Убью... слышишь? Лучше брось... убью!.. Все равно въ каторгу пойду... одна дорога... Мы, братъ, теперь...

Языкъ Ваньки былъ совершенно новъ для хозяина. Прежде Ванька, "до высидки", такъ говорить не умѣлъ.

-- Обучены, значитъ, нонче?.. Въ арестантскомъ ниверситетѣ получили свое полное образованіе?

-- Обучился, будь спокоенъ. Не вѣкъ дуракомъ быть съ вами, черти!..

-- Нашли, значитъ, свое понятіе?-- острилъ сапожникъ!-- Ну, дай вамъ Богъ, когда васъ на кобылѣ плетьми драть будутъ -- пришлите билетъ. Любопытно посмотрѣть... Не забудьте пожалуйста., въ первомъ ряду...

Ванька взглянулъ задумчиво на колодку... взялъ ее...

-- Тоже и сѣрый халатъ ежели, съ тузомъ бубновымъ, очень къ лицу вамъ. Красавецъ!.. Особенно, ежели притомъ и браслетки на ноги...

Но тутъ Ванька съ тѣмъ же задумчивымъ видомъ взмахнулъ колодкой и хозяинъ покатился на полъ, точно его что подрѣзало. Посмотрѣлъ-посмотрѣлъ на него Ванька, ногой ткнулъ даже... и тихо вышелъ на улицу.

Семенъ Петровичъ долженъ былъ освободиться черезъ нѣсколько дней. Онъ ему оставилъ адресъ, гдѣ пріютится -- пока. Семена Петровича, по освобожденіи, выслали на родину. Но родиной его была Нарва, и онъ оттуда сейчасъ же вернулся въ Питеръ.

-- Слышалъ я, что петербургская столичная арестократія оченно по мнѣ соскучилась и на побывку зовутъ... Ну, я сейчасъ собрался, одѣлъ фракъ, бѣлый галстухъ, взялъ пукетъ, всѣ кавалеріи на себя повѣсилъ и пріѣхалъ... Прямо на балъ къ свѣтлѣйшему князю... Доложите пожалуйста -- графъ Брандахлыстовъ! расшаркивался онъ посреди комнаты передъ Ванькой.-- На чашку чаю объявился...

Ванька, съ восторженнымъ удивленіемъ смотрѣвшій на своего учителя, на свой "умъ" -- вдругъ залился хохотомъ и хохоталъ до тѣхъ пора, пока самозванный графъ Брандахлыстовъ не ткнулъ его кулакомъ въ скулу.

-- Ну, буде... Вставай, дѣло есть.

И съ этого дня начались у нихъ дѣла...

Семенъ Петровичъ опредѣлялся лакеемъ. Ванька посѣщалъ его въ качествѣ брата или знакомаго, и они грабили квартиры, съ убійствомъ или безъ убійства -- зависѣло отъ того, былъ кто при этомъ или нѣтъ... Ванька безъ малѣйшаго колебанія душилъ, рѣзалъ, давилъ... и потомъ только отряхивалъ руки, точно онѣ у него затекали. Добывъ деньги, онъ молча и одиноко напивался и сидѣлъ у себя за столомъ, уронивъ голову на руки. Иногда въ этомъ состояніи онъ вдругъ начиналъ тянуть что-то, причемъ Семенъ Петровичъ никакъ не могъ рѣшить, что съ нимъ: поетъ онъ, или реветъ... И слезы на глазахъ показывались -- и смѣется.

-- Ты что это, баба?.. О той старухѣ плачешь? А ты плюнь... Она, братъ, ужъ въ раю теперь.

-- Я?.. не... Коровки... собачки... луга.... зеленые...

-- У, дуракъ!.. Я думалъ ты о старухѣ...

Но тотъ ужъ забывалъ все и билъ свирѣпо кулакомъ въ столъ.

-- Я имъ... чертямъ... Я имъ... Съ медалями!.. Семенъ, покажемъ мы имъ?.. Говори: могу я имъ показать, а?.. могу?.. Говори сейчасъ: могу я ихъ -- в-во!.. А?..

-- Еще какъ покажемъ-то... Ты только меня слушай. Потому у тебя руки золотыя, но въ головѣ настоящихъ понятіевъ нѣтъ.

-- Понятіевъ мнѣ не дано! Вѣррно... соглашался немедленно Ванька и глупо моталъ кудлатою головой, рыжія лохмы которой торчали во всѣ стороны.-- Понятіевъ я не могу... Но только... они меня, эстакова мальца, скалками, колодками... всячески... Имѣю я такую, чтобъ показать имъ... полную праву?

-- Еще-бы... Только сполняй, что я прикажу.

-- Сполню!.. Семенъ Петровичъ, все сполню, другъ!.. Рви меня... Нѣтъ, ты постой, ты рви меня.. жги, я все сполню... Вотъ свѣча -- смотри, я для тебя..

И онъ вдругъ сунулъ кулакъ въ огонь, такъ что Семенъ Петровичъ соскочилъ и отнялъ у него свѣчу.

Дѣло кончилось тѣмъ, чѣмъ оно и должно было кончиться.

"Умъ" и "руки" были накрыты.

Ихъ разсадили. Одного въ тюрьму, Ваньку -- въ часть, пока за недостаткомъ мѣста и чтобы онъ не могъ условиться со своимъ вдохновителемъ. Разлученный со своимъ "понятіемъ", Ванька цѣлые дни лежалъ на койкѣ, страшно тосковалъ по волѣ и по Семенѣ Петровичѣ, но твердо памятовалъ, что ему на все надо отвѣчать: "не могу знать..."

Слѣдователь напрасно бился съ нимъ.

-- Оченно много довольны. Точно, что я бывалъ у нихъ, потому она старуха живучая... А насчетъ дѣвицы, которая съ мармаладомъ на куфнѣ -- не могу знать... Дѣвица, можно сказать, господская. Въ самый разъ деликатная дѣвица... "Хочешь, говоритъ, сладкой водки?" -- а я не могу знать... Что касающе кусанія -- точно зубами онѣ меня тогда въ это вмѣсто... "Я тебѣ, говоритъ, въ знакъ памяти..." Но только мнѣ это все равно что наплевать... Сладкую водку пилъ, точно.

Ничего въ этомъ бредѣ не могъ понять слѣдователь.

-- Причемъ тутъ сладкая водка?-- въ отчаяніи спрашивалъ онъ.

-- Потому, которыя дѣвицы кусающія... Сейчасъ говорятъ: "хошь мармаладъ?.. Чавкай въ свое удовольствіе..."

Но тутъ ужь и арестантъ, и слѣдователь -- оба, вытаращивъ глаза, смотрѣли съ изумленіемъ одинъ на другого, ничего не понимая.

Лежалъ-лежалъ Ванька на койкѣ въ арестантской и невмоготу ему стало. Воля тянула. Голодная, побойная, бездомная -- только вонъ отсюда. Камера, запертая и безмолвная, давила несчастнаго. Онъ чувствовалъ себя, какъ живой въ гробу. Ему было душно, такъ душно, точно этотъ потолокъ опускался и ложился прямо на его грудь своимъ каменнымъ сводомъ, будто эти стѣны сдвигались со всѣхъ сторонъ и не давали ему шевельнуться.

Онъ часто хватался за решетки и висѣлъ на нихъ по часамъ, такъ что у него на рукахъ вздувались жилы узлами и синѣли подъ кожей, какъ шнурки. И мускулы его деревенѣли, и онъ самъ отекалъ. Висѣлъ онъ, чтобы смотрѣть на небо, дышать вольнымъ воздухомъ. Ему еще лучше было, что онъ не видѣлъ двора и строеній. Голубая высь, безо всего остального, напоминала ему то далекое, счастливое и къ сожалѣнію краткое время, когда, лежа на спинѣ на лугу, онъ заглядывался въ такую-же глубь бездонную и лазурную, и чудилось ему, что, оторвавшись отъ земли, онъ стремглавъ летитъ въ нее, къ тѣмъ бѣлесоватымъ облакамъ... А когда на небесахъ показывались голуби -- онъ слѣдилъ за ними восторженно, и ноздри раздувались у него и чудилось ему, что онъ обоняетъ запахъ свѣжей земли, ароматъ цвѣтовъ съ луга и легкій духъ березы, доносящійся по вѣтру изъ далекихъ и кажущихся синимъ маревомъ рощъ. Разъ онъ даже чуть не закостенѣлъ у рѣшетки. Воробей прилетѣлъ на карнизъ и сталъ на немъ топорщиться, охорашиваться, пыжиться, чирикать и подпрыгивать... Онъ и перья приподымалъ, и носикомъ въ нихъ возился, и голову себѣ о нихъ чесалъ, и оралъ при этомъ такъ весело, что на душѣ у Ваньки разомъ словно расцвѣло что-то. Казалось, онъ весь ушелъ въ глаза, но взглядъ ихъ жадный, неподвижный, неотступный... Воробей за рѣшеткой, не замѣчая этой лохматой рыжей головы, былъ спокоенъ и велъ себя, какъ прилично вести каждому молодому, подающему большія надежды воробью, знающему, что заботиться ему особенно не о чемъ, и что пока извощичьи лошади по улицамъ бѣгаютъ, ему всегда будутъ средства къ существованію... Наконецъ, руки отекли у Ваньки и онъ тяжело рухнулси внизъ. Воробей точно не слышалъ этого и продолжалъ свое легкомысленное поведеніе. Ванька собралъ бывшія у него крошки хлѣба и сталъ швырять ихъ на подоконникъ. Воробей нисколько не изумился этому. Да и изумляться хорошему воробью не полагается вообще. Потому, если падаютъ невидимо откуда крошки хлѣба, то не для того, чтобы возбуждать чье-либо удивленіе, а для того, чтобы ихъ клевали. Поклевавъ -- онъ расчирикался во всю, точно стараясь разсказать воробьямъ всей вселенной, какой онъ прекрасный юноша и какъ небо къ нему особенно благосклонно, посылая ему дождь изъ ржаныхъ катышковъ, очень вкусныхъ и весьма для воробьинаго желудка удобоваримыхъ. Пригласивъ вселенную такимъ образомъ удивляться ему, воробей попрыгалъ-попрыгалъ и улетѣлъ, но въ памяти у Ваньки осталась особенная примѣта его -- сломанное перышко на самой головкѣ, ужасно смѣшно торчавшее кверху. Воробей поэтому имѣлъ необычайно фанфаронскій и хвастовской видъ, и всякое его движеніе, при сей подробности его туалета, являлось крайне смѣшнымъ и претенціознымъ. Немного спустя, арестантъ бросилъ на карнизъ еще хлѣба, и тотъ же воробей, съ торчкомъ на головѣ, немедленно явился, какъ будто это такъ и должно было быть.

Черезъ недѣлю воробей совсѣмъ освоился съ рыжими лохмами запертаго за желѣзною рѣшеткой "бросова". Не находя крошекъ, онъ стучался въ рѣшетку носикомъ, и когда за нею являлась умиленная рожа Ваньки и крошки сыпались, воробей не отлеталъ, а только слегка сторонился и косвенно, однимъ глазкомъ, похожимъ на черную булавочную головку, поглядывалъ на благодѣющую ему руку и подпрыгивалъ въ ожиданіи, когда она исчезнетъ, приготовивъ ему трапезу. Ванька даже находилъ, что воробей потолстѣлъ на его кормахъ, и ужасно радовался этому. Ему даже во снѣ снился его пернатый пріятель, слетающій ему на лицо и чистящій свой клювъ о его толстый носъ.

Казалось, что въ этой жалкой и хитрой пичужкѣ сосредоточивалось для него все -- и воля, и солнца свѣтъ, и тепло лѣта, и зелень луговъ, и свѣжесть рощъ, и шумъ водъ, несущихся мимо песчаныхъ береговъ. Когда она отлетала, Ваньку окружали однѣ потемки, и онъ ложился на койку, смотрѣлъ на мрачный сводъ потолка и не думалъ ни о чемъ. Тяжко ему было и только, но мыслей не являлось. "Ну, задави... задави, что-жь... повторялъ онъ нависшимъ надъ нимъ кирпичамъ. "За одно... Чего тутъ!.." Когда лежать становилось невмоготу, онъ схватывался, кидался къ дверямъ, оралъ, какъ звѣрь въ клѣткѣ, и бился въ нихъ, стараясь высадить. Но двери были крѣпки, желѣзные болты надежны -- и дерево только трещало и скрипѣло подъ его ударами, не поддаваясь.

-- Ты чего опять? показывалось въ окошечкѣ лицо усатаго сторожа.

-- Вво!.. Пусти!..

-- Куда?.. въ карцыю?.. Смотри, братъ, въ карцыѣ воробьи летать къ тебѣ не будутъ.

Это оказывало на Ваньку страшное вліяніе. Онъ мгновенно утихалъ, чесалъ себѣ лохмы, глупо смотрѣлъ въ уголъ и бормоталъ:

-- Буде, полно... я такъ... много виновенъ!..

-- То-то! укорялъ его сторожъ.-- Поосторожнѣй надо... Ты вѣдь, дура, кулакомъ спину быку перешибешь. Ишь чему обрадовался! Дверь тоже казенная... Вотъ скажу смотрителю -- и останешься безъ воробья.

-- Виноватъ... Я лягу... виноватъ.

И онъ безсильно моталъ лохматой головой и старался потише улечься да постель.

-- Позвалъ-бы я конвой... Да развѣ съ тобой, чортомъ, управишься? все шипѣлъ въ дверяхъ тотъ-же голосъ.-- Еще убьешь кого-нибудь, вѣдь ты что машина -- все равно... Съ ей не сладишь, и съ тобой тоже... Ты воробья своего помни.

Но Ванька ужъ старался затаить дыханіе. Воробей его держалъ крѣпко. Я думаю, ему не надо было запоровъ въ дверяхъ, конвоя внизу, часовыхъ въ коридорѣ, потому что маленькая птичка надежнѣе всего этого привязывала его къ тюрьмѣ.

Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ Ванька сталъ кашлять и харкать кровью.

Къ нему послали доктора.

-- Тутъ у него сыро ужасно. Надо перевести его въ другое помѣщеніе. Тебѣ, братъ, обратился онъ къ Ванькѣ,-- дадутъ другую арестанскую, посуше.

Но Ванька вдругъ повалился къ нему въ ноги и, всхлипывая, бормоталъ:

-- Вашбродь... помру... Оставьте!.. Что-жъ такое... и здѣсь хорошо.

-- Что съ нимъ?-- удивился докторъ.

-- Воробей у него,-- засмѣялся сторожъ.

-- Какой воробей?

Тотъ разсказалъ о дружбѣ между этимъ лохматымъ чудовищемъ и крохотною птичкой.

Докторъ потупился. Онъ былъ еще молодъ -- и ему жутко стало. Онъ зналъ, что Ванька убійца... Убійца спокойный и безпощадный. И въ этомъ злодѣѣ столько нѣжности душевной... "Онъ братъ твой!" -- шепталъ голосъ сердца: "Онъ братъ всѣмъ вамъ. За что вы его сдѣлали такимъ? И онъ могъ любить и быть счастливымъ... За что вы швырнули его въ помойную яму?.. За что?.. Падаль... бросово... А эта падаль, бросово чувствуетъ, глубоко и больно чувствуетъ... Только все это въ кору заключено... толстую, непроницаемую..."

-- Во всякомъ случаѣ, такъ нельзя!-- оправился докторъ,-- Тебя должны каждый день водить гулять на воздухъ... Работать что-ли, ну, хоть полчаса... Я поговорю со слѣдователемъ...

Результаты были неожиданные.

На другой день сторожъ отомкнулъ его камеру. Въ корридорѣ стояли часовые съ примкнутыми штыками.

-- Ну, хочешь дрова рубить?..-- засмѣялся сторожъ.

Ванька, висѣвшій на рѣшеткѣ созерцая воробья, упалъ на полъ и заметался.

-- Не... не... не хочу... Буде... Я здѣсь.

Онъ вообразилъ, что его хотятъ увести отсюда совсѣмъ.

-- Дура!.. Велѣно тебя каждый день водить на прогулку или на работу... чего самъ захочешь...

Ванька недовѣрчиво покосился на него бокомъ,-- совершенно такъ-же, какъ въ первое время его знакомства хитрый воробей смотрѣлъ на него. Потомъ задумчиво всталъ и вышелъ... Съ этой поры каждый день его выпускали на дворъ и давали топоръ, съ опаскою, впрочемъ. На извѣстномъ разстояніи становились часовые, готовые -- при первой попыткѣ его бѣжать или обратить топоръ противъ нихъ -- положить Ваньку на мѣстѣ. Ванька не обращалъ вниманія на это. Онъ съ ожесточеніемъ кололъ дрова. Самыя толстыя бревна подъ его могучими ударами разлетались въ куски. Лицо его становилось въ эти минуты осмысленно. Онъ попадалъ на свое дѣло... Узловатыя руки работали на диво... Ему всего было мало.

Наколетъ -- другой-бы усталъ и языкъ высунулъ, а онъ оретъ на весь дворъ:

-- Давай еще, что-жъ... заодно...

Онъ рубилъ и на часть, и на пожарныхъ, и на всѣ квартиры въ частномъ домѣ... Наваливъ громаду дровъ уже готовыхъ, онъ швырялъ прочь топоръ и выпрямлялся...

-- Ну... буде...

И потупясь шелъ домой, сопровождаемый часовыми и сторожемъ, позвякивавшимъ громадною связкою ключей.

Ванькѣ страшно было думать, что скоро кончится слѣдствіе и его переведутъ куда-нибудь отсюда. Тогда конецъ его дружбы съ воробьемъ. Идиллія эта должна будетъ оборваться... И неизвѣстно кто другой здѣсь будетъ видѣть эту пичужку, любоваться ею, кормить ее. У него пробуждалось въ душѣ чувство звѣринной ревности и бѣшеной злобы къ этому "другому", и въ порывѣ отчаянія онъ кидался на стѣну и со страшною силою сажалъ въ нее кулаки. Но стѣна даже негудѣла, кулаки пухли, а толку отъ этого не было никакого... И Ванька съ размаху падалъ на койку и опять безсмысленно смотрѣлъ на потолокъ, на его тяжелые кирпичные своды.

-- И гдѣ онъ?-- оборачивался наконецъ къ окну успокоившійся лохмачъ, и тотчасъ улыбка показывалась на его лицѣ... Ему представлялось, какъ его пріятель купается теперь въ воздухѣ -- летая съ крыши на крышу, дерется, непремѣнно дерется съ другими воробьями, "показываетъ имъ", побѣждаетъ ихъ и со своимъ хохолкомъ торжественно чирикаетъ, разогнавъ ихъ всѣхъ, на пустомъ мѣстѣ. А то на трубѣ сидитъ и заливается... Но тутъ обыкновенно слышался стукъ маленькаго клюва о рѣшетку и Ванька срывался туда съ пригоршней скатаннаго въ крошечные шарики хлѣба.

-- Налетался... ишь!..

И глаза его сіяли и, слушая веселое чириканіе, онъ понималъ, что воробей разсказываетъ ему, гдѣ онъ побывалъ, что видѣлъ, кого изъ себѣ подобныхъ побилъ.

-- Такъ имъ, чертямъ!.. такъ имъ и надо...-- радовался Ванька,-- Что на ихъ, чертей, глядѣть.. Ты это въ правилѣ... О-го-го!

И онъ заливался самымъ радостнымъ смѣхомъ.

-- Ловко...-- одобрялъ онъ.-- Ловко... Портеровъ-то, которые съ медалями... Господскихъ дѣвицъ... Ну-ко... А ты ихъ еще по-нашему...

Въ дождливыя погоды воробей еще больше доставлялъ удовольствія Ванькѣ. Онъ не улеталъ, а пользуясь тѣмъ, что окно глубоко сидѣло въ толстой стѣнѣ и дождевыя капли сюда не попадали -- забивался въ уголокъ, нахохливался и садился такъ, что лапокъ и видно не было, и казалось, что онъ пушистымъ комочкомъ лежитъ на желѣзѣ карниза. Онъ засыпалъ, закрывая свои булавочныя головки сѣрою пленкой вѣкъ... Иногда онъ и носъ пряталъ куда-то -- и тогда изъ воробья получался простой сѣрый шарикъ, изъ котораго только надломленное перо торчало вѣчно торжествующимъ бравымъ султаномъ, точно знакомъ отличія, съ которымъ онъ не разставался.

И можно было впередъ поручиться, что сколько-бы ни проспалъ воробей -- а Ванька провиситъ на рѣшеткѣ, глядя на него и замѣчая, какъ пичуга смѣшно топорщитъ и встряхиваетъ перья, когда иногда и на нее попадетъ нѣсколько дождевыхъ капель...

Разъ день задался яркій, солнечный... Ванька и у себя въ деревнѣ, за краткое время своего пастушества, не помнилъ такихъ. Небо казалось потемнѣвшимъ. Въ густой синевѣ его замерло и словно таяло подъ огневыми лучами жемчужное облачко. Воробей то прилеталъ, то отлеталъ опять, радуя хмураго арестанта... Онъ по обыкновенію висѣлъ на рукахъ -- на своей рѣшеткѣ, когда къ нему въ дверь стукнули и окошечко въ ней, задвигаемое снаружи, открылось.

-- Ступай дрова колоть!

Воробей отлетѣлъ въ эту минуту. Должно быть испугался. Ванька натянулъ на себя арестантскій халатъ и вышелъ. Ему еще никогда не работалось такъ. Страшная сила, накопившаяся въ этомъ дикомъ организмѣ, рвалась на волю, искала исхода. Жутко было смотрѣть, какъ онъ взмахивалъ топоромъ. Казалось, попадись человѣкъ -- пополамъ его однимъ ударомъ расколетъ. Дрова далеко отлетали по полицейскому двору... Онъ рубилъ ихъ съ какимъ-то ожесточеніемъ, точно хотѣлъ утомить себя, заморить... Черезъ полчаса онъ опустилъ топоръ и, весь смокшій, остановился.

-- Эко, чортова перешница, по всему двору раскидалъ. Вотъ Богъ-то не зналъ кому силу дать!-- ворчалъ старикъ-сторожъ.

Ванька самодовольно улыбался.

-- Точно что!..-- удивился одинъ изъ конвойныхъ, опасливо поглядывая на топоръ.-- Татары, сказываютъ, тоже сильны, а такихъ нѣтъ...

Арестантъ уже не слышалъ. Онъ замѣтилъ надъ окномъ своей арестантской суетившагося воробья. Его пернатый другъ то вскакивалъ на рѣшетку, то перелеталъ на крышу, то чирикалъ, перелетая надъ Ванькой, точно кидая ему свое веселое "здравствуй"... Сломанное перышко все такъ-же храбро и хвастливо торчало на его головкѣ... Ванька слѣдилъ за нимъ и чѣмъ больше возился воробей, тѣмъ шире расползалась счастливая улыбка на лицѣ у заключеннаго.

-- Ай да мы!..-- бормоталъ онъ.-- Ай да мы!.. Точно что... ну именно...

Потомъ на небо заглядѣлся. Синее-синее...

-- У насъ нонече... дома... въ деревнѣ!..-- ни съ того, ни съ сего обратился онъ къ солдатамъ.

Тѣ поняли.

-- Точно... Народъ весь въ полѣ...

-- Пастухамъ... эге!.. Пастухамъ, говорю... хорошо пастухамъ...

-- Чего лучше... Лежи... Экая благодать-то!..

-- Коровки... которыя...

-- У насъ теперь,-- вдругъ оживился солдатъ,-- дѣвки пѣсни поютъ... Наши дѣвки здоровы пѣть-то... Парни -- тоже... Одно слово -- рай. Хорошо у насъ...

-- Я пастухъ... я все... Барашки тоже... собаки... полный конилетъ. Сядешь, гляди... Тихо...

-- Точно, чего тише... Животная безовремю не бунтуетъ. Животная тоже спокой любитъ... И ему хорошо, и тебѣ -- чего лучше...

Такое синее небо было въ этотъ день, что даже крыши полицейскихъ зданій съ ихъ трубами и каланчей красиво рисовались на немъ; такое синее, что облачко, застоявшееся было по его срединѣ, тихо сползло прочь, чтобы своею бѣлизной не нарушать праздничной гармоніи -- глубокой и чистой лазури. Изрѣдка только черными точками проносились по немъ какія-то птицы....Тепло было, хорошо; сѣверная весна рѣдко балуетъ насъ такими днями...

Одна изъ точекъ повисла надъ самою головой Ваньки... Онъ пристально слѣдилъ за нею, а самъ думалъ про себя:

"И онъ тоже... нашъ братъ... Живьемъ промышляетъ... Тоже поди... голодуетъ..."

Черная точка росла и росла. Мало-по-малу приближалась. Ванька видитъ уже ея очертанія. Обрисовываются широко раскрытыя и словно неподвижныя крылья. Кажется, не шевельнутся, а растутъ и растутъ. Ишь, и головка видна, и хвостъ развѣерепъ. Правитъ имъ, словно рулемъ, пернатый разбойникъ... Вонъ онъ теперь во всей своей дикой прелести и мощи виденъ. Вѣрно онъ изголодался, что въ городъ его занесло... Не любятъ коршуны города, какъ настоящіе охотники, тишины и уединенія ищутъ. Вдругъ Ванька замеръ... Широко раскрылись крылья, страшно, неимовѣрно страшно выросли, на мгновеніе отдѣльными перышками вырисовались... Острый загнутый клювъ... большой и сильный хвостъ... Точно молнія, черкнула эта черная масса съ шумомъ и шорохомъ -- и въ глазахъ арестанта коршунъ опустился прямо къ его окну... Дикій крикъ всполошилъ весь дворъ. Такой ужасный, отчаянный крикъ, что со всѣхъ лѣстницъ выбѣжали люди, въ окна высунулись испуганныя кухарки. Солдаты оторопѣли. Страшенъ былъ этотъ крикъ -- всполошилъ и коршуна, потому что онъ быстро, будто камень изъ пращи, унесся въ высоту и даже схваченную было добычу изъ когтей выпустилъ. Она мелькнула у самой головы Ваньки и тяжело шлепнулась о-земь. Арестантъ бросился къ ней, подхватилъ мигомъ, къ глазамъ поднесъ... Теперь онъ уже ничего не говорилъ... Въ горлѣ у него хрипѣло, въ груди рождались какіе-то безсмысленные звуки. Онъ весь перешелъ въ горячій и острый взглядъ своихъ воспаленныхъ, лихорадочно изъ-подъ рыжихъ космъ сверкавшихъ глазъ...

-- Ой... ой... ой!..-- стоналъ онъ, точно ему было больно.

Стоналъ и съ ужасомъ замѣчалъ, какъ въ его горсти уже безсильно трепещется и вздрагиваетъ маленькое тѣльце его друга... Онъ, онъ, тотъ самый веселый воробей... Вотъ и сломанное перышко на темени... Вотъ и знакомые черные, круглые, какъ булавочная головка, глаза, вотъ и тоненькія розовыя лапки, съежившіяся теперь отъ боли, вотъ и растрепанныя крылышки... Изъ-подъ одного изъ нихъ сочится кровь... Крохотными каплями выступаетъ и свертывается, окрашивая сѣренькій пушокъ... И сердишко бьется... На смерть заклевалъ или нѣтъ?.. Вонъ у шеи -- рана покрупнѣе. Тутъ крови больше, она и стоитъ въ ней. Должно быть сюда, вмѣсто головы, клюнулъ пернатый разбойникъ, убійца.

-- Что ты, Ванька?..-- всполошился сторожъ.

Ванька протянулъ къ нему пичужку.

-- Во... во...-- только и могъ проговорить.

-- Экое горе!.. Ну, ступай... Ступай домой... Иди, иди...

А самъ подмигиваетъ солдатамъ -- не сдѣлалъ бы чего съ отчаянности. Но къ крайнему его удивленію, Ванька, все такъ же въ раскрытой горсти держа своего маленькаго друга, тихо и робко пошелъ съ нимъ вверхъ къ себѣ, стараясь не встряхнуть его... На его пальцахъ была уже кровь заклеваннаго воробья -- и онъ съ ужасомъ смотрѣлъ на нее... Она жгла его...

Дома онъ положилъ на столъ подушку, сдѣлалъ въ ней ямку и въ нее тихо опустилъ своего друга... Воробей уже пересталъ вздрагивать. Но онъ еще не умеръ. Ванька видѣлъ это по живому блеску его глаза, еще не закрытаго сѣрою пленкой. Ванька видѣлъ этотъ глазъ и, странное дѣло, чѣмъ больше смотрѣлъ на него, тѣмъ глазъ казался ему знакомѣе. Гдѣ онъ раньше встрѣчалъ такой?.. именно такой... Именно такъ, въ одинъ глазъ, глядѣлъ на него кто-то... Кто же?.. Кто?.. Онъ пристально наклонился и, согрѣвая воробья дыханіемъ, не отводилъ своего взгляда. Ему казалось, что умирающая птичка смотритъ на него съ ужасомъ. Именно съ ужасомъ... И та смотрѣла тоже съ ужасомъ... Вотъ все тѣльце какъ бы вздрогнуло... И то тѣло тоже дрожало, и какъ дрожало!.. Стучало по полу въ своихъ предсмертныхъ конвульсіяхъ, въ то самое время, какъ одинъ глазъ былъ устремленъ на него, на Ваньку, на коршуна...

Да, теперь онъ вспомнилъ и похолодѣлъ весь.

Именно такъ... именно такъ смотрѣла на него та убитая имъ дѣвица съ мармаладомъ и сладкой водкой. Именно такъ. Въ одинъ глазъ. Другой весь вытекъ отъ удара. Тѣло такъ же вздрагивало и одна нога то вытягивалась, то сгибалась въ колѣнѣ, какъ сжимается и опять вытягивается тоненькая, бѣдная лапка воробья. Онъ самъ не понималъ, зачѣмъ онъ слѣдитъ за нимъ. Слѣдитъ и только теперь переживаетъ муки, какихъ не зналъ прежде. Только теперь. Онъ не чувствуетъ, какъ у него затекли ноги -- ноги точно чужія, какъ заболѣла спина отъ того, что онъ стоитъ согнувшись,-- и спина чужая. Онъ не знаетъ теперь ни ногъ, ни спины... Ничего. Онъ весь въ томъ моментѣ, когда та "господская дѣвица" рухнула о-земь и забилась. И стонала, именно стонала... А потомъ и стонать перестала... Только, какъ этотъ воробей открывалъ и снова смыкалъ клювъ, такъ и она разѣвала и закрывала ротъ, безъ звука.

Господи, какъ его другъ долженъ страдать теперь! А развѣ та не мучилась? развѣ въ ея взглядѣ не было столько умоляющей силы? Ванька похолодѣлъ весь. Булавочная головка на половину закрылась сѣрою пленкой; вотъ ея ужъ и вовсе не видать... Лапки вытянулись, растрепанныя перья не шелохнутся... Ванька взялъ его на руки... Лапки повисли, крылья тоже... Тѣльце еще теплое... Онъ помнитъ, какъ и у той онѣмѣли и стали неподвижными ноги и руки; одна, которою она високъ покрыла, точно защищая его отъ Ваньки, такъ и закостенѣла въ этомъ положеніи... И сердце перестало биться. Сенька тогда наклонился, послушалъ и, вставъ, проговорилъ:

-- Готова!..

А самъ смотрѣлъ куда-то въ уголъ, не рѣшаясь видѣть въ ту минуту Ваньку... Семенъ Петровичъ трусъ былъ. Онъ только наводилъ Ваньку на дѣло, а самъ смотрѣлъ, не желая "пачкаться". "Я твоя голова, а ты мои руки", говорилъ онъ. И Ванька дѣйствовалъ какъ руки, только руки не могутъ испытывать такого ужаснаго терзанія, какое въ эту минуту чувствовалъ онъ.

Да... Развѣ у той, у "сладкой дѣвицы", у "деликатной", не было друга, матери?.. Еще бы!.. Только теперь, въ эту минуту, какъ узналъ горе, по своему великое, онъ словно въ туманѣ видитъ сѣдую, съ растрепанными космами, богадѣленку, которую слѣдователь позвалъ при Ванькѣ къ тѣлу ея дочери. Вотъ она припала къ ней. "Сердце мое... дочка милая" -- и не плакала, а прилипла къ ея холодному и неподвижному лицу своимъ, и не оторвать ее было... И Ванька тогда смотрѣлъ на нее спокойно, и все въ немъ молчало, какъ въ камнѣ; на всѣ вопросы онъ, изподлобья глядя воспаленными глазами на слѣдователя, отвѣчалъ одно и то же:

-- Знать не знаю... Мы, вашбродь, этому дѣлу не причинны... Сладкую водку пили, мармаладомъ угощались, точно... А во всемъ прочемъ -- вѣдать не вѣдаю.

И вдругъ ему разомъ, его отуманенной головѣ, его заскорузлому, въ твердую кору запрятавшемуся сердцу -- стало ясно, что та мертвая, истерзанная дѣвушка счастливѣе его такого, какъ онъ теперь; что теперь совершилось что-то такое ужасное, безповоротное, неожиданно уродливое, что въ немъ никогда ужъ не будетъ спокойствія и тишины. Теперь ужъ не воробья этого заклеваннаго онъ видѣлъ передъ собою, а ее -- убитую имъ дѣвушку.

Онъ, самъ не понимая, что дѣлаетъ, опустился на койку и захватилъ корявыми пальцами свои рыжія лохмы. Захватилъ и замеръ, вспоминая какъ онъ ту сначала давилъ за горло, а потомъ, когда она укусила его, взялъ утюгъ и утюгомъ въ темя "кокнулъ"... "Кокнулъ" -- такъ Семенъ Петровичъ сказалъ ему:

-- Ловко ты ее, Ванька, кокнулъ!

И въ ту минуту Ванька ужасно гордился похвалою своей "головы".

Въ дверь постучались. Вошелъ сторожъ съ мискою щей. Прежде Ванька набрасывался на нихъ, какъ проголодавшійся звѣрь -- теперь и ухомъ не повелъ.

-- Эй, лохмачъ,-- позвалъ его сторожъ,-- садись -- поѣшь...

Ванька не шелохнулся.

-- Ишь, тоже...

Сторожъ пошелъ къ нему и дотронулся до его плеча.

Арестантъ вскочилъ на ноги, повелъ на него красными, бѣшеными глазами, поднялъ руку, но тотчасъ же опустилъ ее, какъ подрѣзанную.

-- Уйди!.. уббью!..

И зубами заскрипѣлъ.

Сторожъ выскочилъ, помертвѣвъ отъ страха, а Ванька ничкомъ рухнулъ на полъ и, царапая его ногтями, стоналъ:

-- Ой!.. горитъ!.. горитъ!.. ой!..

Вечеромъ сторожъ уже не входилъ къ нему. Отодвинулъ затворку у окна. Взглянулъ -- щи и хлѣбъ стояли нетронутыми. Золотые, прощальные лучи солнца, захватывая Ванькину голову, зажигали огнемъ ея рыжія лохмы. На столѣ лежала подушка и на ней все такъ же покоился мертвый воробей. Ванькино тѣло вздрагивало.

Ночь наступила.

Сторожъ, ужъ не рѣшаясь входить одинъ, позвалъ конвойныхъ, отворилъ дверь и просунулся въ комнату.

-- Зажечь лампу бы...

Ванька очнулся. Поднялся съ пола, сѣлъ на койку.

-- Лампу бы... говорю... А то какъ хочешь... Мнѣ все равно, я для тебя.

-- Старуха-то...

-- Что?-- изумился сторожъ и попятился.

-- Старуха, говорю... которая, богадѣльная...

-- Ну?..

-- Какъ убивалась!.. "Дочка моя... сердце"... Ой, горитъ!.. Ой!..

Сторожъ робко подошелъ къ лампѣ, дрожащами руками зажегъ ее и опять повѣсилъ на стѣну. Въ окно смотрѣла тьма. Она же стояла въ углахъ. Тусклый свѣтъ ночника едва-едва боролся съ ней. Въ потемкахъ еще рѣзче выдавалось это налившееся кровью лицо со страшными, неподвижными глазами. Они, казалось, вовсе не видѣли сторожа, конвойныхъ. Они смотрѣли черезъ нихъ, черезъ стѣну, и видѣли ту комнату, ту лужу крови на полу, то тѣло.

-- Богадѣленка... убивалась... Въ темя самое утюгомъ... Ногами она только... съ мармаладомъ которая...

Сторожъ на цыпочкахъ вышелъ и, щелкнувъ замкомъ, истово перекрестился нѣсколько разъ.

Всю ночь Ванька не смыкалъ глазъ.

Голова его непривычно работала, сердце болѣло. Въ горлѣ и груди замирали стоны.Утромъ, только что солнце встало, Ванька поднялся и застучалъ въ двери.

Никто не отозвался.

-- Эй!.. кто тамъ?.. Отворяй!..

И онъ такъ задолбилъ кулакомъ въ неподатливое дерево, что оторопѣвшій сторожъ стремглавъ вбѣжалъ въ корридоръ.

-- Чего тебѣ, оглашенный?.. Люди спятъ еще.

-- Веди меня къ слѣдователю.

-- Ладно, погодишь.

-- Веди... убью!.. Дьяволы, черти... Веди!..

Сторожъ побѣжалъ къ смотрителю. Тотъ въ часть. Слѣдователь жилъ тутъ-же.

Только черезъ часъ явились конвойные и повели Ваньку.

-- Вы меня хотѣли видѣть?-- недовольно началъ слѣдователь.

Но тутъ Ванька вдругъ повалился въ ноги ему.

-- Что такое?..

-- Я убилъ... Мой грѣхъ!..

Оставить комментарий Немирович-Данченко Василий Иванович (yes@lib.ru) Год: 1891 Обновлено: 05/11/2025. 59k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Немирович-Данченко Василий Иванович Заклеванный воробей

ЗАКЛЕВАННЫЙ ВОРОБЕЙ.

Немирович-Данченко Василий Иванович
Заклеванный воробей