Немирович-Данченко Василий Иванович
Брат "единственного" сына

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Вас. Ив. Немировичъ-Данченко

Сказки дѣйствительности

Изд. 2-е дополненное

С.-Петербургъ
Изданіе П. П. Сойкина
Книжный складъ | Книжный магазинъ
Стремянная, 12 | Невскій, 96

   

БРАТЪ "ЕДИНСТВЕННАГО" СЫНА.

   Я такъ его ненавидѣлъ, что, казалось, сама смерть не могла положить предѣла этому непримиримому чуству. Въ самомъ дѣлѣ, когда я узналъ, что мой врагъ -- мой братъ -- боленъ, сильно боленъ, когда лечившій его докторъ самъ сказалъ мнѣ, что никакой надежды нѣтъ, во мнѣ шевельнулось сожалѣніе: зачѣмъ такъ рано? Я не могъ еще отомстить ему, я не наполнилъ пустоты, образовавшейся въ моей душѣ, сознаніемъ, что за все зло, какое онъ мнѣ сдѣлалъ, я расплатился съ нимъ. Онъ уходитъ изъ міра навсегда, и мои воспоминанія о немъ будутъ отнынѣ отравлены горечью этой мысли. Съ дѣтства, съ самаго ранняго дѣтства онъ стоялъ на моей дорогѣ. Судьба, какъ нарочно, бросала его поперекъ, чтобы я всякій разъ спотыкался объ это препятствіе: А между тѣмъ, я долженъ былъ любить его, если бы "голосъ крови" не былъ глупымъ вымысломъ старой школы. "Голосъ крови"... Въ немъ онъ сказывался на первыхъ порахъ. Онъ когда-то любилъ меня, дѣйствительно любилъ. Еще бы ему не любить меня, когда онъ все у меня отнялъ, что только свято и дорого человѣку! Для него эта любовь была выставкой великодушія; про него же говорили: "Какая благородная натура! Посмотрите, какъ онъ любитъ, несмотря ни на что, этого "подкидыша!" Онъ могъ своею любовью гордиться, какъ похвальнымъ листомъ!..
   Мои страданія начались съ первымъ его крикомъ. Я помню, мать лежала въ постели. Какая-то женщина, должно быть, акушерка, сказала мнѣ:
   -- Поди туда, Богъ тебѣ братца далъ.
   Я пошелъ и въ первый разъ услышалъ:
   -- Уведите прочь "этого"!.. Уведите прочь!
   Еще бы! У нихъ явился законный сынъ и меня надо было стыдиться. И меня стыдились. Ему давали все, его ласкали, я же росъ невѣдомо какъ, самъ собою, какъ крапива подъ заборомъ. Выливаютъ на нее помои, топчетъ ее всякій скотъ, а она все тянется къ теплу и свѣту. Да, меня стыдились. Я былъ напоминаніемъ о грѣхѣ, послѣдствіемъ позора. Никто не задавался вопросомъ: виноватъ ли я въ этомъ,-- рѣшительно никто; но если бы меня какъ-нибудь принесли домой раздавленнаго колесами, истекающаго кровью, если бы тотъ же докторъ объявилъ, что "наука тутъ ничего не можетъ, а чудеса дѣлаетъ только Богъ", никто бы не огорчился этимъ и Бога о чудѣ молить не сталъ бы. И такъ шло долго, долго. Я долженъ былъ смотрѣть за "братомъ". Онъ лежалъ въ колясочкѣ весь въ кружевахъ и голубомъ атласѣ, бѣлокурый, съ вьющимися надъ лобикомъ волосами, съ ясными, дѣтскими, улыбающимися глазками и вишневыми крохотными губками, все тянувшимися въ трубочку, а я? Я стоялъ около и смотрѣлъ за нимъ, чумазый, немытый, всклоченный, съ фонарями подъ глазами, въ оборванной курточкѣ и нечищенныхъ сапожонкахъ.
   -- А это кто у васъ?-- спрашивали у отца тѣ, которые ласкали моего брата и любовались имъ.
   -- Это?.. Такъ,-- нехотя отвѣчалъ онъ.-- Воспитываемъ.
   Вы видите, братъ уже однимъ появленіемъ своимъ на свѣтъ отнялъ у меня заботу отца и ласку матери.
   И потомъ шло все такъ же.
   Я былъ въ грязи, въ загонѣ, росъ, какъ щенокъ въ конурѣ. Все, что, бывало, я, ребенокъ, сдѣлаю, оказывалось глупо, мерзко, грубо. "У, мужланъ!" -- шипѣли на меня всѣ. А онъ? Ему стоило только улыбнуться, сдѣлать мордочку и ему прощалось все. Я какъ-то упалъ, споткнувшись, и нечаянно разорвалъ ветхія штанишки. Меня за это высѣкли. Черезъ часъ явился онъ, мой братъ; его новенькое дорогое платье было все замазано чернилами.
   -- Это что?-- всплеснула руками мать.
   -- Это?.. Это тѣнь!-- сдѣлалъ онъ наивные глазки, и всѣ кругомъ расхохотались и его стали цѣловать.
   -- Что за остроумный ребенокъ! Дайте варенья остроумному ребенку!
   Отчего же мнѣ розги, а ему варенье? Никто даже не думалъ о такихъ противорѣчіяхъ.
   Меня начали было учить, пригласили какую-то дѣвицу съ флюсомъ, но родился братъ и дѣвица съ флюсомъ исчезла. Теперь все вниманіе было отдано ему. Онъ долженъ былъ сдѣлать карьеру, ему подобало образовываться, а я -- незаконный, грубый мальчишка, для меня хороша и ремесленная школа.
   -- Онъ у насъ будетъ профессоромъ!-- гладили его по головкѣ.
   А мнѣ говорили:
   -- Хорошіе сапожники тоже нужны!
   Потомъ его посылали въ дорогую школу; отказывая себѣ во всемъ, платили учителямъ большія деньги. Когда онъ прихварывалъ, Боже мой, какой содомъ подымался въ домѣ! Доктора, лѣкарства... Я болѣлъ, и болѣлъ серьезно, но ко мнѣ наверхъ, въ мою крохотную комнатку съ косымъ чердачнымъ потолкомъ, не приходилъ никто.
   -- Ну, что, тотъ все скрипитъ?-- спрашивали про меня.
   -- Да!
   Одна прислуга знала, что я пока не умеръ.
   -- Отнесите ему что-нибудь поѣсть!
   Вотъ и все.
   И природа тоже! Она надѣлила его красотой, а меня и этимъ обидѣла. Я росъ какимъ-то угловатымъ, вихрастымъ обрубкомъ, молчаливымъ, хмурымъ.
   -- Чего ты все исподлобья смотришь?-- спрашивали у меня.-- Точно волчонокъ. У, Иродово отродье!
   Только этого недоставало! Откуда въ моемъ лицѣ и глазахъ могли бы оказаться ангелы?
   Я видѣлъ, какъ ласкали моего брата и понималъ, своимъ дѣтскимъ мозгомъ понималъ, какъ они несправедливы ко мнѣ. Часто, забившись къ себѣ, я рыдалъ горькими, безсильными слезами, допрашиваясь у тишины, стоявшей кругомъ, у луны, свѣтившей въ окно, у трубы, торчавшей чернымъ призракомъ на крышѣ сосѣдняго дома: "за что, за что?" Но, разумѣется, никто изъ этихъ товарищей моего младенчества не могъ разъяснить мнѣ моего неудоумѣнія...
   Разъ, я помню, при мнѣ мать ласкала брата. Я такъ и впился въ эту бѣлую, красивую руку, нѣжно лѣжавшую на его головѣ. Я вспомнилъ, что до его рожденія иногда и на мою нерадостную долю выпадала такая же ласка. О, какъ мнѣ страстно захотѣлось ея! Неужели же эти бездушные люди не угадали моего взгляда, неужели же имъ, швырявшимъ часто гроши нищимъ, трудно было и мнѣ дать милостыню? Я не совладалъ съ собою. Бокомъ-бокомъ, какъ загнанный щенокъ, подобрался я къ матери и неловко, неумѣючи, съ безконечною застѣнчивостью подставилъ ей свою шаршавую голову, и глаза закрылъ даже, и замеръ весь? Клянусь своими муками, не оттолкни она меня тогда, въ моей душѣ вспыхнуло бы живое пламя любви и къ нимъ, и къ брату, и ко всему міру. Я бы выросъ инымъ человѣкомъ, и въ сердцѣ у меня не оказалось бы мѣста ненависти и злобѣ. Бываютъ такіе моменты въ жизни ребенка, которые, несмотря на кажущуюся мелочность ихъ, безповоротно бросаютъ его на одну или другую дорогу... Да, и глаза закрылъ, и замеръ весь, и маленькое сердчишко мое сладко-жутко забилось, и не одно сердчишко,-- въ это мгновеніе все во мнѣ трепетало. Положи она мнѣ руку на голову, всего бы меня тепломъ охватило. Ну, что ей стоило это? Неужели не могла она осилить себя, принудить? Вѣдь я просилъ крохи отъ стола моего брата, только крохи! Но она не поняла этого.
   -- Ты еще что, скуластый?.. Пошелъ вонъ, неряха! Какую моду завелъ!
   И руку обтерла, нечаянно коснувшуюся моего лица.
   О, если бы я прожилъ еще тысячу лѣтъ, я бы не забылъ тона ея голоса, каждаго звука этихъ словъ, ея негодующаго взгляда и этого жеста, въ которомъ сказалось все отвращеніе ко мнѣ ея, моей матери... Дѣти чутки вообще, а я былъ чутокъ до болѣзненности.
   Я былъ дурною травой, которую слѣдовало изъ поля вонъ. Если что нибудь случалось въ домѣ,-- разбивалось, пропадало, портилось, пачкалось,-- никто, кромѣ меня, не могъ быть виноватымъ. Меня, случалось, сѣкли за то, что дѣлала прислуга, и еще чаще только послѣ наказанія я узнавалъ, въ чемъ меня обвиняютъ. Чѣмъ я заслужилъ ненависть? Вдолгѣ потомъ я перебиралъ въ своей памяти каждое обстоятельство моего дѣтства, я жадно искалъ оправданія для нихъ и не нашелъ иного, кромѣ того, что имъ было меня стыдно...
   А я все росъ, да росъ.
   Я успокаивался только оставаясь одинъ. Въ той комнаткѣ на чердакѣ я создалъ себѣ призрачный міръ, гдѣ между такими, какъ я, не было обдѣленныхъ, презрѣнныхъ, несчастныхъ, гдѣ мы торжествовали, а враги мои гибли, подвергались тысячамъ невзгодъ, болѣзней, смертей. Во мнѣ стало развиваться мстительное чувство; я началъ понимать ненависть въ томъ возрастѣ, когда другіе только протягиваютъ губы для поцѣлуя. О, какъ мнѣ памятны эти безсонныя ночи, когда одинъ, усталый отъ слезъ, я засматривался въ свое крохотное окно! Ярко сіяла луна, задумчивая, прекрасная, одинокая среди чистаго, прозрачнаго неба. Нѣжно серебрился снѣгъ на крышахъ. Дома стояли совсѣмъ бѣлые, точно морозъ убиралъ ихъ фатою вѣнчальной. Въ ихъ окнахъ рѣдко-рѣдко свѣтилась лампадка. Вдали, чуть тронутые лучами мѣсяца, тихо сіяли купола и будто черный призракъ удавленника мерещился въ просвѣтахъ колокольни, всю мою комнатку наполнявшій своимъ торжественнымъ звономъ колоколъ: а я, опершись подбородкомъ о подоконникъ, все думалъ,-- думалъ... знаете ли о чемъ? Мое дѣтское воображеніе работало надъ планами одинъ чудовищнѣе другаго. Я мечталъ, какъ бы хорошо было, если бы внизу, они всѣ умерли, а я остался одинъ и все стало бы моимъ. Или, если бы я вдругъ сдѣлался царемъ и приказалъ запереть ихъ въ темницу и держалъ тамъ долго-долго; или волшебница (я уже ознакомился со сказками!) дала бы моему взгляду чудесную силу обращать людей въ животныхъ. Есть ли такія гадины, въ формы которыхъ не пришлось бы переселиться имъ?.. Или если бы отъ моего прикосновенія люди каменѣли!
   Потомъ съ совершенною непослѣдовательностью волна теплаго, мягкаго чувства охватывала меня и, слегка покачивая на груди своей, тихо уносила въ иной, счастливый міръ чувствъ, все рѣже и рѣже говорившихъ моей душѣ. Я думалъ: "Богъ съ ними! Пусть живутъ и радуются всѣ, а умру я одинъ, и они только тогда поймутъ, какъ были несправедливы ко мнѣ, и станутъ плакать надъ моимъ гробомъ, а внутренній голосъ заговоритъ имъ: поздно, поздно! Теперь вамъ уже не вернуть къ жизни того, кого вы такъ жестоко замучили!.." И вдругъ все перевернется, и они станутъ любить мою память, ѣздить ко мнѣ на могилу, ростить на ней цвѣты, и, опять задыхаясь отъ слезъ я уже повторялъ.
   -- Живите, Богъ съ вами! Пусть я одинъ умру!
   Но чѣмъ время тянулось далѣе, тѣмъ меньше я останавливался на такихъ сантиментальныхъ картинахъ. Пришелъ моментъ, наконецъ, когда, вспоминая о нихъ, я сталъ смѣяться надъ ними. Нѣтъ, именно смерть, бѣдствія, темницы, болѣзни, страданія -- для нихъ, для нихъ однихъ. Мстительные образы, сливаясь въ какой-то удушливый чадъ, охватывали и кружили мнѣ голову. Весь блѣдный, передъ лицомъ мистически-задумчивой ночи я клялся, не по-дѣтски, въ вѣчной ненависти къ нимъ, я серьезно думалъ сжечь ихъ какъ-нибудь вмѣстѣ съ ихъ домомъ въ эти часы всеобщаго покоя. Что помѣшало мнѣ? Я думаю, что, на ряду съ планами мести со злобой, во мнѣ стали развиваться трусость и подлость... Да. я, благодаря ему, моему брату, сталъ и трусливъ, и подлъ... И чѣмъ больше я сознавалъ это, тѣмъ глубже его ненавидѣлъ.
   Ненавидѣлъ уже не по-дѣтски.
   Но мстительная злоба, разъ она явилась, должна была выразиться въ чемъ-нибудь. Она выразилась. Я самъ сталъ безпощадно, съ упоеніемъ, съ сладострастіемъ мучить, но тѣхъ, кто на меня не могъ пожаловаться, тѣхъ, кто передо мною, какъ я передъ моими, былъ безотвѣтенъ. Да, я началъ терзать животныхъ. Что я съ ними дѣлалъ! Крысъ и мышей обливалъ керосиномъ и зажигалъ въ западняхъ, куда онѣ попадали, кошкамъ рѣзалъ хвосты, несчастныхъ собакъ кормилъ хлѣбомъ съ осколками стекла и обломанными концами булавокъ, голубямъ выкалывалъ глаза... Я уже не говорю о мухахъ. паукахъ, тараканахъ. Только воспитанный несправедливостью, оскорбленіями, уединеніемъ, мозгъ могъ быть такъ изобрѣтателенъ на всевозможныя мучительства. Когда я сталъ читать и умъ мой нѣсколько образовался, мнѣ невольно пришло въ голову, что человѣчество всѣхъ своихъ злодѣевъ воспитало именно такимъ образомъ. Торквемады, Людовики XI, Іоанны Грозные въ дѣтствѣ должны были переживать подобныя впечатлѣнія. Если исторія о нихъ молчитъ -- значитъ она не знаетъ первыхъ лѣтъ ихъ существованія. Когда ихъ называютъ помѣшанными, маніаками, я только улыбаюсь. То, что для другихъ неясно -- мнѣ понятно, какъ дважды-два. Они просто мстили людямъ. Подыми меня судьба на подобающую высоту, я бы дѣлалъ то же самое. Пока же я могъ отводить душу на животныхъ и -- странное дѣло!-- чѣмъ я больше дѣлалъ это, тѣмъ злѣе разгоралась моя ненависть ко всему. Жестокость не удовлетворяла страстной жажды мщенія, напротивъ, она заставляла ее расти. Скоро дома для меня не было иного имени, какъ "Ванька-Каинъ", и я имъ гордился. Я зналъ уже по сказкамъ, что разбойника, носившаго это имя, боялись всѣ. Значитъ, и меня будутъ бояться. Если ужъ нельзя быть любимымъ, остается одно -- внушать всѣмъ страхъ. Я понялъ это рано. Говорятъ, что такія мысли -- ядъ. Въ такомъ случаѣ, я весь былъ переполненъ имъ, этимъ ядомъ, моя кровь, мой мозгъ, мое сердце -- все, все! Если это дурно, не я виноватъ. Я не такимъ родился, не такимъ росъ въ первые годы моего дѣтства.
   Разумѣется, я ничего не могъ сдѣлать этому розовому херувиму, моему брату.
   Пока онъ не говорилъ, я еще не выработался, потомъ я сталъ бояться. Я уже упоминалъ, что сдѣлался трусливъ и подлъ. Я не стыжусь этого и думаю, что всѣ, кого человѣчество боялось, были, въ сущности, трусливы. Они дѣлали зло, зная, что сейчасъ же вслѣдъ за нимъ не послѣдуетъ наказанія. Трусость и жестокость -- родныя сестры. Тиверій былъ и золъ, и трусливъ. Неронъ -- тоже. Я въ этомъ отношеніи сужу по себѣ.
   И -- странное дѣло!-- въ цѣломъ домѣ одинъ этотъ розовый херувимъ любилъ меня. О, если бы кто-нибудь могъ себѣ представить, какъ меня оскорбляла именно любовь! Великодушіе съ его стороны! Я съ особеннымъ остервенѣніемъ билъ тѣхъ собакъ, которыя въ это время лизали мнѣ руки. А этотъ счастливецъ "со дня рожденія".. какое онъ право имѣлъ любить меня, когда я его ненавидѣлъ? Онъ дѣлился со мною лакомствами,-- я ихъ выбрасывалъ вонъ; онъ дарилъ мнѣ свои игрушки,-- я ихъ ломалъ и топталъ съ бѣшенствомъ. Вѣдь, до него и эти сласти, и эти игрушки были мои, какъ моею была ласка матери,-- ласка, украденная имъ у меня...
   Я ему нарочно разсказывалъ страшныя сказки и, пока еще мнѣ позволяли оставаться съ нимъ, будилъ его по ночамъ, спрашивая: не видитъ ли онъ чего-нибудь въ углу, не стоитъ ли тамъ что-то бѣлое? Онъ вскрикивалъ, пряталъ голову въ подушки и всхлипывалъ въ то самое время, какъ я радостно смѣялся. Скоро, впрочемъ, этому "развлеченію" положили конецъ. Нашли, что намъ въ одной комнатѣ быть нельзя, что онъ дѣлается нервенъ и плохо спитъ, и меня рано вечеромъ отсылали въ мою собачью конуру наверхъ. Я не могъ уже подходить къ его кроваткѣ, въ чехлѣ изъ голубого кретона, отдѣланной кружевами,-- не могъ и тогда, когда онъ самъ требовалъ у меня сказки.
   Я принялъ отъ него только одну услугу -- единственную.
   Когда его начали учить, онъ захотѣлъ, чтобы я былъ съ нимъ,-- не въ школѣ, но въ то время, когда ему давали уроки на дому. Ему, видите ли, одному было скучно. Благодаря именно этому, меня подождали отдавать въ какое-нибудь ремесленное заведеніе, какъ хотѣли.
   -- Пускай они учатся пока вмѣстѣ, отдать мы его успѣемъ всегда!
   Это -- всегда! Оно до сихъ поръ какъ погребальный, зловѣщій ударъ колокола звучитъ надо мною Еще бы! Я, вѣдь (какъ мнѣ удалось разъ услышать), "не имѣлъ званія". А я тогда еще и не понималъ, что такое "званіе", только чувствовалъ, что безъ него, должно быть, очень скверно. Я былъ "ни Богу -- свѣчка, ни чорту -- кочерга". Столь остроумно опредѣлилъ мое соціальное положеніе отецъ. Съ раннихъ лѣтъ я началъ сознавать, что лицемѣріе на свѣтѣ является общимъ закономъ: слова -- одно, дѣло -- другое. Никто въ моихъ глазахъ и на моей памяти не поступалъ такъ, какъ онъ говорилъ. Любовь къ ближнему? Я чувствовалъ ее на всемъ своемъ тѣлѣ. Справедливость? О, она была мнѣ оказана въ полной мѣрѣ! Оставалось только разсчитывать, что все это во сто кратъ наверстается въ томъ мірѣ, куда мы всѣ уходимъ рано или поздно, но, судя по тому, что и въ церкви не позволяли они, присные мои, стоять мнѣ рядомъ съ ними, я началъ думать, что и на загробную жизнь надежда плоха. Въ самомъ дѣлѣ, въ храмѣ Божьемъ, гдѣ, какъ послѣдній изъ послѣднихъ, я долженъ бы быть первымъ, мнѣ указывали мѣстечко въ уголку, по возможности незамѣтное, и отецъ, выдерживая свое хладнокровіе, говорилъ мнѣ, какъ постороннему:
   -- Мальчикъ! становись здѣсь и веди себя смирно!
   И скуластый, съ волосами ершомъ, со взглядомъ исподлобья "мальчикъ" становился отдѣльно отъ нихъ, гдѣ ему было указано, и велъ себя смирно.
   Я, при этомъ, одинъ не могъ понять, зачѣмъ меня сюда брали и не лучше ли было мнѣ оставаться дома.
   Такъ шло долго. Меня продолжали стыдиться. А между тѣмъ, я былъ ребенокъ способный. Раннее развитіе, привычка думать о многомъ въ одиночку помогли мнѣ понимать то, что по возрасту, казалось, было мнѣ и недоступно. Горькіе для "розоваго херувима" корни ученія мнѣ пришлись по душѣ. Какъ выражался семинаристъ, ходившій къ намъ, я всякое знаніе схватывалъ "клевомъ, какъ галчонокъ". Это опять-таки явилось для меня источникомъ новыхъ страданій. Еще бы, мой братъ оставался далеко позади! Онъ только морщилъ лобъ, усиливаясь сообразить то, что ему, "разжевавъ, клали въ ротъ", но или онъ былъ ужъ слишкомъ закормленъ, только умственная пища давалась ему туго. По всѣмъ правамъ: по способностямъ, знаніямъ, жаждѣ образованія -- я бы долженъ былъ занимать мѣсто на гимназической скамьѣ, на которое сѣлъ мой братъ, но отдать меня туда опять-таки было "совѣстно",-- я былъ незаконнорожденный.
   -- Ахъ, я не перенесу этого!-- взвизгивала мать, трагически хватаясь за голову.
   Она стала ужасно нервна съ тѣхъ поръ, какъ "въ законъ вступила".
   -- Да, неловко, неловко,-- соглашался отецъ.-- Объ этомъ позабыли, пришлось бы вновь напоминать.
   И я поэтому оставался расти свинопасомъ.
   Я перечитывалъ книги брата; я учился самъ. Я думаю, изъ меня, при иныхъ условіяхъ, выработался бы недюжинный человѣкъ. Любовь къ знанію въ этомъ отношеніи значитъ многое, но меня, вѣдь, нельзя было учить! И то, что для меня стало бы источникомъ счастья, свободы, независимости, открыло только еще новую рану въ моей и безъ того истерзанной душѣ.
   Неужели эти жестокіе люди не видѣли, что дѣлалось со мною? Кто же, впрочемъ, вдумывается въ то, изъ-за чего ребенокъ насупился, что творится въ его маленькомъ сердчишкѣ? А потомъ... вырастетъ изъ него злодѣй или просто дрянной человѣкъ,-- всѣ покачиваютъ головой и вздыхаютъ.
   -- Бѣдные родители! Такіе почтенные люди и вдругъ у нихъ подобный негодяй!
   Никто только не даетъ себѣ отчета: почему случилось это "вдругъ"?
   На нѣкоторое время меня забыли. Едва ли это не счастливѣйшій періодъ моей жизни дома. У отца были книги. Я безъ разбору бралъ ихъ и уходилъ къ себѣ наверхъ читать. Стояло лѣто, солнце свѣтило въ мою убогую комнатку, часто къ окну моему подлетали воробьи и весело чирикали о чемъ-то. Когда мнѣ надоѣдало читать, я свѣшивался изъ окна и смотрѣлъ внизъ, въ бездну улицы, раскрывавшуюся подо мною. Чаще всего меня тянуло разжать пальцы, державшіеся за внутренній выступъ подоконника. Одно мгновеніе -- два три оборота въ воздухѣ -- и конецъ всему. Вонъ тотъ городовой, что стоитъ на углу, какъ обратившаяся въ соляной столпъ жена Лотова, вдругъ окажетъ признаки жизни, дастъ свистокъ и подбѣжитъ ко мнѣ. Дворникъ оторопѣло выскочитъ, растеряется, точно все это случилось по его винѣ. На вопросъ: "чей это мальчикъ?" онъ резонно отвѣтитъ: "при господахъ Обидиныхъ кормится". Меня положутъ на что-нибудь и понесутъ вверхъ. Я видѣлъ разъ такого упавшаго. У него изъ сломанныхъ ногъ сочилась кровь, было страшно расшиблено лицо и только глаза, широко открытые глаза съ какимъ-то дикимъ ужасомъ переводили свой пристальный взглядъ съ одного на другого изъ наклонявшихся къ нему людей. Что меня удержало отъ этого? Вѣдь, всѣмъ и, пожалуй, мнѣ первому было бы лучше. Я думаю, все то же,-- я былъ трусъ, трусъ!.. Я боялся физической боли.
   Наконецъ, осенью совершился давно ожидавшійся переворотъ въ моей жизни.
   Съ утра до ночи лилъ дождь, а такъ какъ мой потолокъ въ тоже время былъ и крышей, то мнѣ иногда казалось, что эти безконечныя струи бьются прямо въ мой черепъ. За окномъ стояла какая-то кислая мгла. Отъ проходившей черезъ мой уголъ желѣзной трубы пахло угаромъ. Разъ утромъ меня позвали внизъ. У отца былъ какой-то нѣмецъ, судя по выговору.
   -- Вотъ онъ!-- указалъ на меня отецъ.
   Я тупо взглянулъ на посѣтителя.
   -- Предупреждаю, онъ упрямъ и золъ. Съ нимъ нужна строгость.
   Нѣмецъ одобрительно улыбнулся и крякнулъ. "Чего-чего, а этого у насъ много",-- безъ словъ сказало мнѣ его лицо. Взглянувъ на его громадныя, корявыя лапы, я даже вздрогнулъ. Мнѣ стало разомъ и холодно, и жутко.
   -- Онъ у васъ и жить будетъ.
   -- О, это -- извѣстный поррадокъ!
   Потомъ отецъ обернулся ко мнѣ:
   -- Ну, любезный другъ, я тебя отдаю къ переплетчику г. Фридриху. Ты, кстати, любишь книги,-- улыбнулся онъ.-- Работай, не лѣнись, веди себя хорошо и изъ тебя, несмотря ни на что, выйдетъ человѣкъ. Государству нужны не одни ученые, но и ремесленники. Не всѣмъ стоять впереди. Кому-нибудь надо и позади оставаться. Расти, будь честенъ, и если г. Фридрихъ дастъ о тебѣ хорошій отзывъ, я тебя не забуду и иной разъ возьму къ себѣ. Выростешь, если къ тому времени средства позволятъ, я тебѣ дамъ на обзаведеніе. Откроешь свою мастерскую... Вы можете взять его. Вещи я пришлю потомъ.
   Я все это время смотрѣлъ ему въ лицо. Неужели не шевельнется въ немъ что-нибудь теплое, ласковое? Онъ, вѣрно, угадалъ и повернулся ко мнѣ спиною.
   Г. Фридрихъ откланялся.
   Онъ, дѣйствительно, взялъ меня, выходя на улицу... за ухо и такъ сжалъ, что я крикнулъ. Очевидно, что это сдѣлано было безъ всякаго зла, потому что онъ съ удивленіемъ спросилъ меня:
   -- Was noch?.. Ну?.. Was für Umstände?..
   Потомъ новый хозяинъ моего тѣла улыбнулся и прибавилъ:
   -- Это, мальшикъ, зовсѣмъ нитшево. Aber если ремнемъ, тогда отшень больно. Помни, у меня ухо дольшенъ быть вострый и vor Allem -- послушаній, послушаній и послушаній!
   Вслѣдъ за этимъ, вѣроятно, по свойственной этому племени аккуратности, онъ дернулъ меня для симметріи за другое ухо и на время оставилъ въ покоѣ.
   Я не хочу вспоминать о жизни, которая началась для меня.
   Это были сначала сплошныя потемки. Товарищей у меня не могло быть, я много читалъ, кое что узналъ, былъ не по лѣтамъ развитъ. Я стоялъ головою выше окружающаго меня міра, и тѣмъ больнѣе приходилось мнѣ отъ того, что другіе принимали какъ должное. Тѣлу приходилось плохо.-- я узналъ и ремень, и палку хозяина,-- но душа не такъ мучилась, какъ дома. Тутъ не было семьи, которой я опостылѣлъ, не было неравенства, несправедливости. Фридрихъ былъ одинаково жестокъ со всѣми. Я порою встрѣчался съ моимъ братомъ, но, очевидно, ему было строго-на-строго приказано отнюдь не узнавать меня. Онъ, краснѣя, отворачивался, и я замѣчалъ при этомъ, что въ его глазахъ стояли слезы. И этого розоваго херувима уже научили стыдиться меня! Я былъ теперь отрѣзанный ломоть, отъ меня избавились!..
   И, все-таки, когда приходилось плохо, меня по старой привычкѣ позывало къ своимъ. Зачѣмъ?.. Развѣ можно разобраться въ лабиринтѣ нашихъ ощущеній и желаній?
   Разъ какъ-то, поздно вечеромъ, я побѣжалъ къ нашему дому, вошелъ во дворъ его. У насъ всѣ окна были освѣщены. На опущенныхъ занавѣскахъ мелькали тѣни. Должно быть, гости! Тамъ жили весело. До меня дошло, что отцу повезло послѣ меня. Онъ получилъ высшее мѣсто, сталъ принимать народъ... О, какъ меня въ эти минуты потянуло вдругъ къ нимъ, туда на верхъ. Казалось, рай открывался! Печальный рай! Сердце еще не совсѣмъ окоченѣло, оно жаждало любви и ласки Удивительно живуче оно у человѣка, чего-чего не вынесетъ и все вѣритъ и надѣется! Я, какъ будто, сознавалъ, что меня еще можно спасти. Стоило только пригрѣть, и все отошло бы.
   Я тихо, едва дыша, поднялся наверхъ.
   Изъ-за дверей слышались звуки фортепіано, громкій говоръ, смѣхъ. Мнѣ такъ и хотѣлось крикнуть имъ: пустите меня, пустите! Вѣдь, все это настолько же мое, насколько и ваше. За что вы меня выбросили? Но, вмѣсто того, я вдругъ почувствовалъ, что ноги мои слабѣютъ, подкашиваются, и опустился на холодную ступень лѣстницы, прижался горѣвшею щекой къ чугуннымъ периламъ и заплакалъ.
   Счастливы тѣ, тысячу разъ счастливы, кто не зналъ такихъ слезъ!
   Долго ли я просидѣлъ такъ, не знаю. Я жадно вслушивался во все, что тамъ дѣлалось. Различалъ звуки, объяснялъ ихъ себѣ... Вотъ накрываютъ ужинать. Мнѣ, голодному волчонку, даже запахъ кушаній почудился. Меня вдругъ потянуло во что бы то ни стало позвониться къ нимъ... Но... въ передней зазвучали голоса, должно быть, кто-нибудь уходитъ, щелкнулъ замокъ и я, въ слѣпомъ страхѣ, не жалѣя себя, кубаремъ скатился съ лѣстницы, во дворѣ забѣжалъ за дрова и притаясь, оттуда высматривалъ, кто идетъ. Потомъ выползъ изъ своего убѣжища и побрелъ домой.
   Однимъ хорошо было дѣло, къ которому меня приставили,-- въ свободныя минуты я могъ читать, сколько мнѣ угодно. И когда мои товарищи бѣгали по улицамъ, а нѣкоторые шлялись и по кабакамъ уже, я проводилъ досуги за книгами, Фридрихъ замѣтилъ это и разъ процѣдилъ сквозь зубы: "Der Kerl hat den Kopf auf der rechten Stelle!" Съ тѣхъ поръ онъ пересталъ меня бить, началъ со мною разговаривать и, вмѣсто "малшикъ", называлъ меня "Пауль"... Я уже благодаря этому сталъ забывать о семьѣ, выкинувшей меня на холодъ и на побои. Она сама, впрочемъ, напомнила мнѣ о себѣ.
   Разъ какъ-то прибѣжала оттуда къ Фридриху кухарка. Тотъ вышелъ въ мастерскую.
   -- Пауль, одѣвай сами кароши платье и ступай съ Fräulein.
   У меня сердце захолонуло даже.
   Та по пути объяснила мнѣ, что мой братъ боленъ, вторую недѣлю лежитъ, что онъ долго плакалъ и просилъ отпустить меня къ нему. Докторъ приказалъ исполнить его "фантазію". Докторъ! Сами они не сдѣлали бы этого. Странное чувство меня охватывало, когда я подходилъ къ "себѣ". Я до сихъ поръ не умѣю объяснить его. Я разсчитывалъ, что меня оставятъ опять при братѣ, и, въ то же время, мнѣ было жутко и больно, точно чья-то холодная рука проникала ко мнѣ въ грудь, худыми костлявыми пальцами медленно, но безпощадно сжимала мнѣ сердце.
   Когда я вошелъ, меня провели прямо къ брату.
   Онъ былъ въ постели, и красота его еще болѣе выигрывала отъ болѣзни.
   Когда я посмотрѣлъ на его постель и вспомнилъ свои нары у нѣмца, чувство злобы сжало мнѣ губы. Я хотѣлъ ему крикнуть: "Ступай вонъ отсюда, воръ! Это мое мѣсто!" -- но, совладавъ съ собою, тупо сѣлъ около. И, пока тотъ мнѣ радостно болталъ о своихъ дѣлахъ, я мялъ шапку, потупясь и ожидая, когда войдутъ они. Но... они не вошли. Мать была въ церкви, отецъ занимался въ кабинетѣ...
   Братъ разсказывалъ мнѣ, что его любятъ въ гимназіи, что у него славные товарищи, что онъ часто бываетъ въ гостяхъ въ ихъ семьяхъ, и ему тамъ весело. Теперь ему гораздо легче учиться, и, кончивъ онъ уѣдетъ въ университетъ,-- это уже рѣшено. У нихъ часто въ классѣ устраиваются домашніе спектакли, и онъ на нихъ играетъ; отецъ ему за экзамены подарилъ часы, а мать цѣпочку къ нимъ. И во все время, послѣ каждой новой подробности, я мысленно повторялъ: "Это все, все слѣдовало мнѣ, это ты укралъ у меня, у меня! И гимназія -- мнѣ, и твои знакомые, и театры, и университетъ, какъ эта комната, эта постель, эти заботы, эти часы, цѣпочка -- все, все это -- мое!" Черезъ часъ та же кухарка пришла, вынесла мнѣ три рубля и велѣла идти домой.
   -- Ты еще придешь?-- спрашивалъ у меня братъ.
   -- Нѣтъ!-- отвѣтилъ я ему.
   -- Почему? Развѣ тебѣ не хорошо здѣсь, у меня?
   Я усмѣхнулся, хотя мнѣ хотѣлось плакать, и какъ-то, не глядя на него, бокомъ, криво вышелъ вонъ; на порогѣ дома швырнулъ трехрублевую бумажку, предварительно плюнувъ въ нее, и вернулся домой, проклиная весь этотъ день, растравившій только мои и безъ того сочившіяся живою кровью раны.
   Потомъ, когда меня звали къ брату, я не шелъ.
   Нѣмецъ хотѣлъ было прибить меня, но вдругъ задумался, положилъ мнѣ руку на голову и сказалъ:
   -- Ja, er hat Recht!..
   Наконецъ, соблаговолилъ придти, чтобы узнать, въ чемъ дѣло, мой отецъ. Ему сказали, что я не слушаю. Онъ позвалъ меня.
   -- Ты что же это, скотина, а?
   Скотина, какъ и слѣдуетъ скотинѣ, смотрѣла внизъ и ни слова.
   -- Да вы наказываете это животное?
   Фридрихъ утвердительно кивнулъ головою.
   -- Сѣките эту шельму, сѣките хорошенько! Авось изъ нея человѣкъ выйдетъ.
   Это были послѣднія напутственныя слова моего почтеннаго родителя.
   Братъ скоро выздоровѣлъ.
   Разумѣется, онъ недостаточно еще навредилъ мнѣ. Развѣ онъ могъ умереть тогда! Я, вѣдь, еще могъ быть счастливъ! Онъ бы, такимъ образомъ, по отношенію ко мнѣ не выполнилъ своей миссіи!
   Нѣсколько лѣтъ прошло послѣ этого. Я сталъ уже забывать мое дѣтство. Тѣмъ болѣе, что суровый и тяжелый на руку Фридрихъ, когда я подросъ и сдѣлался отличнымъ работникомъ, назначилъ мнѣ жалованье и далъ отдѣльную комнату и мѣсто за своимъ столомъ. Онъ былъ честный человѣкъ и научился цѣнить меня. Вообще во всю мою жизнь я находилъ настоящее сердце только у рабочаго люда. Оно какъ-то ожирѣло у тѣхъ, кто живетъ на всемъ готовомъ,-- у нихъ не доберешься до него! Къ этому же времени относится единственный просвѣтъ въ моей жизни. Я говорилъ уже, что много читалъ въ свободное время, именно тогда, когда мои товарищи пьянствовали. Это меня сблизило съ семьей хозяина и особенно съ его дочерью Эмиліей. Отецъ ея смотрѣлъ на это довольно благосклонно.
   Что такое была эта дѣвушка?
   Я думаю, такихъ, какъ она, полагается именно по двѣнадцати на дюжину. Чистенькая, голубоглазенькая, безбровая нѣмочка, съ пухленькими губками, узенькимъ лобикомъ, красными ручками, наивная, какъ только могутъ быть наивны онѣ. Я ей читалъ часто вслухъ, чего, разумѣется, она не понимала. Но ее интересовалъ самый процессъ чтенія. Усядется она, бывало, въ кресло: ей покойно, тепло. Какъ кошкѣ у печки удобно. А тутъ рядомъ молодой человѣкъ мурлычитъ что-то, отъ чего сами глазки смыкаются. "Только не громко",-- проситъ она. Любила ли она меня, не знаю, но я -- я молился на нее. Она первая не оттолкнула меня, она улыбалась мнѣ, и, кажется, всю жажду чувства, ласки, довѣрія, любви я вложилъ въ свои отношенія къ ней... Она мнѣ дарила розовые галстуки съ цвѣтками, вышивала русскія рубашки, я ей покупалъ дешевые духи, и все шло, какъ по-писанному, и быть бы мнѣ теперь счастливымъ отцомъ семейства, если бы опять не вмѣшался во все это розовый херувимъ.
   Какъ разъ къ этому времени пріѣхалъ онъ изъ университета къ намъ въ городъ.
   О, это ужъ не былъ тотъ наивный и робкій юноша! Онъ отростилъ себѣ волосы, надѣлъ золотыя очки. Языкъ у него работалъ такъ, какъ будто гдѣ-нибудь у него была незамѣтная электрическая пуговочка, и онъ ее прижималъ постоянно.
   Онъ отыскалъ меня.
   Я былъ за работою, въ фартукѣ, съ ремешкомъ на волосахъ, какъ вдругъ онъ ураганомъ ворвался въ мастерскую и бросился ко мнѣ -- подлинно, какъ "жаждущій елень на источники водные". Не успѣлъ я очнуться отъ неожиданности и его объятій, какъ онъ уже обошелъ моихъ товарищей, приговаривая:
   -- Позвольте пожать руку честному труженику.
   Потомъ онъ сталъ въ позу и забарабанилъ. Слова у него сыпались, какъ горохъ. Рабочіе сначала оторопѣли, а потомъ улыбаться стали.
   -- Мы -- братья! Стыдно намъ, въ силу общественнаго предразсудка, врозь идти. Мы должны показать, что соціальное неравенство -- ничто для нашихъ душъ. Сблизимся и высоко понесемъ наше знамя...
   Какое знамя -- это было его секретомъ. Въ тайну самаго знамени онъ меня не посвящалъ. Но его болтовня имѣла въ себѣ что-то одуряющее. Даже мать,-- мать, которая до тѣхъ поръ знать меня не хотѣла, стыдилась меня,-- онъ убѣдилъ, что она должна гордиться мною.
   -- Помилуйте, мама, вы -- героиня. Вы полюбили и отдались -- отдались свободно и отважно на зло торжествующей рутинѣ. Вы шли до конца, вы стали матерью -- святое имя! Вы не смотрѣли ни на что!
   И барабанилъ до тѣхъ поръ, пока она не пріѣхала ко мнѣ, раскраснѣвшаяся, вообразившая себя чуть не Жанною д'Аркъ. Мнѣ, взрослому и честному рабочему, она привезла: Розовую книжку для милыхъ дѣтей, ею самою вышитое полотенце и коробку конфектъ. Отца онъ сбить съ толку не могъ. Тотъ, глядя на него, говорилъ:
   -- Побрыкайся, побрыкайся, братъ! Я самъ теленкомъ былъ, тоже брыкался!
   Его, впрочемъ, онъ скоро оставилъ въ покоѣ, но за меня принялся за то основательно. Во-первыхъ, ему надо было развить меня, который, разумѣется, меньше его учился, по гораздо больше его читалъ и зналъ. Во-вторыхъ, онъ долженъ былъ устроить мое счастье. Безъ него, видите-ли, мы сами ничего не сумѣли бы сдѣлать. Ему Фридрихъ сообщилъ о своихъ видахъ на меня -- и, весь красный отъ волненія, онъ опять влетѣлъ ко мнѣ въ мастерскую, опять жалъ мнѣ руки, болталъ что-то о высокомъ чувствѣ любви, о гармоніи душъ и въ тотъ же вечеръ явился въ нашъ скромный уголокъ, изящный, завитой, весь опрысканный духами, съ букетомъ цвѣтовъ для Эмиліи. Она, по его словамъ, трогала "своею непосредственностью". Весь вечеръ онъ говорилъ ей такъ много и такъ возвышенно, что она подъ конецъ начала смотрѣть на него, какъ на Бога. Даже красныя ручки сложила на колѣняхъ и ротъ раскрыла. Когда онъ ушелъ, она обратилась ко мнѣ, вздохнула и, совершенно счастливая, восторженно проговорила:
   -- О, вотъ это настоящій мушкатеръ!..
   -- Что такое?-- не понялъ я въ первую минуту.
   Оказалось, что она передъ тѣмъ сама прочла Три мушкатера Александра Дюма и нашла въ розовомъ херувимѣ сходство съ одинъ изъ его героевъ. Когда я, уже раскусившій моего братца, сталъ ее нѣсколько расхолаживать, Эмилія вспыхнула и наговорила мнѣ въ первый разъ много непріятнаго. Я, видите-ли, и неблагодаренъ, и завистливъ. Когда я спросилъ ее, за что-жъ мнѣ ему быть благодарнымъ, она резонно сослалась на то, что онъ не гнушается мною. Завидую же я тому, что не могу "такъ чисто одѣваться". Въ концѣ-концовъ, она расплакалась и ушла къ себѣ, сильно хлопнувъ дверью. Одевидно, въ ней братъ нашелъ почву болѣе удобную для развитія, потому что послѣ этого не проходило вечера, чтобы онъ не являлся къ намъ... Святая наивность Эмиліи при этомъ доходила до невозможнаго. Разъ онъ, разболтавшійся, воскликнулъ съ паѳосомъ:
   -- Да, братъ, ты счастливъ, трижды счастливъ! Ты самъ -- народъ, для тебя сліяніе съ нимъ не можетъ являться роковою загадкой сфинкса! А мы -- мы, дворяне, тщетно стучимся въ его сердце...
   И не успѣлъ онъ окончить, какъ восхищенная Эмилія воскликнула, всплеснувъ руками:
   -- Да вы, г. Обидинъ... вы настоящій благородный, какъ же можно васъ сравнивать съ Павлушъ? Павлушъ,-- обратилась она ко мнѣ,-- вы читать можете очень скоро, но вы, все-таки, мужикъ, а вы. бы, г. Обидинъ, у насъ въ Германіи были настоящій Herr Baron!..
   Мечтавшему о сліяніи съ народомъ брату это такъ понравилось, что онъ взбилъ себѣ волосы, взглянулъ на себя въ зеркало и произнесъ:
   -- О, да, всѣ, знаете, находятъ, что у меня аристократическая наружность!
   Эмилія не осталась въ долгу.
   -- Вы совсѣмъ, какъ бываютъ въ романахъ -- "надворный".
   Бѣдная, она хотѣла сказать придворный!
   Братъ, впрочемъ, такъ это и понялъ, наклонился, поцѣловалъ ей руку, чѣмъ окончательно завоевалъ ея сердце и утвердилъ ее въ ея мнѣніи.
   Съ тѣхъ поръ, гулявшая всегда со мною подъ руку, Эмилія выбирала его и шла съ нимъ, вся румяная, счастливая, гордая. Мнѣ на все, что бы я ни говорилъ ей, она возражала съ какимъ-то негодованіемъ. Я спрашивалъ, что съ нею, тогда она начинала плакать и вся въ слезахъ отвѣчала:
   -- Оставьте меня, вы совсѣмъ грубый и необразованный человѣкъ!
   Я не ожидалъ бѣды, но она случилась.
   Брату пора была ѣхать въ университетъ.
   Онъ наканунѣ извелъ меня попытками сказать что-то, чего никакъ не могъ сообщить. Охаживалъ, охаживалъ меня и, наконецъ, рѣшился, но и тутъ не могъ обойтись безъ фразъ, такъ что я его не понялъ.
   -- Ты не будешь проклинать меня, нѣтъ?-- трагически спросилъ онъ.
   Я думалъ, что онъ самъ замѣтилъ, насколько Эмилія перемѣнилась ко мнѣ, и отвѣтилъ ему на это.
   -- Что же проклинать? Уѣдешь -- и съ нея эта дурь сойдетъ, какъ съ гуся вода...
   -- Ты думаешь?-- загадочно проговорилъ онъ и затѣмъ вдругъ продекламировалъ.
   
   Онъ сѣялъ зло безъ наслажденья,
   И зло наскучило ему!
   
   Потомъ порывисто обнялъ меня, долго прижималъ къ своему сердцу и, наконецъ, выпалилъ:
   -- Во всякомъ случаѣ, не обвиняй меня. Человѣкъ не воленъ въ своихъ поступкахъ. Это, знаешь, послѣдняя научная теорія... Человѣкъ -- сумма, а слагаемыя ея -- обстановка, жизнь, вліянія, сходство характеровъ, тайная гармонія душъ.
   "Что за чертовщина!" -- думалъ я, слушая его. Въ послѣднее время онъ усвоилъ себѣ препротивную манеру, искренничая, складывать губы сердечкомъ. Я никогда не вѣрилъ такимъ, которые это дѣлаютъ. Послѣдствія убѣдили меня, что я не ошибался. На этотъ разъ я только отмахнулся отъ него, какъ отъ назойливой мухи, думая: "Пожалуйста, только уѣзжай скорѣе. Безъ тебя опять миръ и любовь воцарятся въ нашемъ тихомъ уголкѣ".
   Вечеромъ въ тотъ же день Эмилія выскакивала куда-то въ платочкѣ и вернулась назадъ чуть не въ истерикѣ. Это уже мнѣ разсказывали потомъ. За ужиномъ я замѣтилъ, что теперь жизнь опять пойдетъ попрежнему; Эмилія расплакалась и, очевидно, со словъ моего брата, совсѣмъ уже глупо заявила, что она "не рождена для мастерской".
   -- А для чего?-- вскочилъ Фридрихъ, подымая свою тяжелую руку.-- Честный нѣмецъ выше всего на свѣтѣ считалъ трудъ.
   Я едва удержалъ его.
   -- Что съ вами, Эмилія?-- спросилъ я ее.
   -- Оставьте меня, грубый человѣкъ!
   -- Чѣмъ же я грубый? Разумѣется, я не таковъ, какъ мой братъ. Да я и не хочу быть такимъ.
   -- Еще.бы вамъ!..-- и она съ негодованіемъ вздернула носъ.-- Онъ вотъ руки и то тридасомъ моетъ, у него бѣлье духами пахнетъ.
   Я улыбнулся и ушелъ.
   Утромъ я вскочилъ отъ грознаго и бѣшенаго крика Фридриха.
   Эмиліи не было! Она бѣжала съ братомъ и черезъ два дня онъ самъ меня въ этомъ удостовѣрилъ письменно, сообщивъ мнѣ, что Эмилія "рождена вдохновлять людей мысли на духовные подвиги" (Эмилія!), что въ прозѣ нашей мастерской она бы задохлась, что онъ счелъ себя обязаннымъ спасти эту музу отъ той грязи, въ которой онъ ее нашелъ, и что, впрочемъ, если я потребую удовлетворенія, то, несмотря на "узы крови и разницу нашихъ общественныхъ положеній", онъ всегда мнѣ готовъ его дать -- мнѣ стоитъ только пріѣхать къ нему для этого...
   Я не счелъ возможнымъ скрыть это посланіе отъ ея отца.
   Онъ изорвалъ его въ клочки.
   -- Не говорите мнѣ о ней ни слова! У меня больше нѣтъ дочери!
   Судьба Эмиліи была ужасна. Черезъ два года случилось быть въ Петербургѣ, и я встрѣтилъ "вдохновительницу" моего брата, его "музу", на тротуарѣ пьяною проституткой. Я хотѣлъ спасти ее. Плакалъ, умолялъ ѣхать со мною домой, говорилъ, что еще вся жизнь передъ нею, что я ее люблю, обѣщалъ тотчасъ же жениться -- и только измучился съ нею. Утромъ она, вся въ слезахъ, кидалась къ моимъ ногамь, упрашивая скорѣе увезти ее, но вечеромъ, съ бѣшенствомъ, съ неистовствомъ требовала водки, кричала въ какомъ-то алкоголическомъ пароксизмѣ: "Всѣ вы подлецы! Уйдите вонъ, оставьте меня!" -- кидалась къ окну, била стекла, орала на улицу, "караулъ" и, когда сбѣгались дворники, жаловалась, что я ее силою держу у себя.
   Неужели и послѣ этого я долженъ былъ любить его, моего брата? Но судьбѣ было этого мало,-- она въ немъ берегла для меня еще нѣсколько ударовъ.
   Вскорѣ умерла моя мать.
   Передъ смертью она позвала меня. Я ожидалъ, что она будетъ молить меня о прощеніи, и готовъ былъ простить ее. Я не хотѣлъ, чтобы она уносила съ собою сознаніе сдѣланной ею несправедливости. Но я напрасно настраивалъ себя на этотъ ладъ. Въ моемъ прощеніи, въ примиреніи со мною она не нуждалась. Уже отмѣченная прикосновеніемъ смерти, посинѣвшая, осунувшаяся, задыхавшаяся, она нашла въ себѣ силы только для того, чтобы сказать мнѣ, что я всегда былъ неблагодарнымъ негодяемъ; что я хотѣлъ погубить брата, сблизивъ его съ какою то "дѣвкой", и что его спасли только ея материнскія, услышанныя Богомъ, молитвы, что я долженъ дать ей слово никогда больше ему не вредить, не пользоваться имъ, не портить ему жизни.
   -- Иначе, я изъ гроба встану и приду къ тебѣ за отчетомъ.
   Жалкая женщина! Не считаться же было съ нею!
   Я молча ее выслушалъ и молча ушелъ,-- она не нуждалась въ моей ласкѣ.
   Братъ пріѣхалъ вскорѣ. Онъ опредѣлился на службу въ нашемъ городѣ, но, слава Богу, уже не находилъ нужнымъ навѣщать меня. Я и не вспоминалъ о немъ. Мнѣ повезло самому: смерть никогда не приходитъ одна. За моею матерью умеръ хозяинъ, оставивъ мнѣ свою мастерскую. Я ее расширилъ, въ моихъ рукахъ она начала приносить большой доходъ. Такъ прошло еще три года. У меня уже водились деньжонки, и я прочно стоялъ на ногахъ. Заказовъ было столько, что мы едва ихъ успѣвали исполнять. Судьбѣ надоѣло преслѣдовать меня: я выигралъ даже нѣсколько тысячъ въ лотерею. Я уже мечталъ опять съѣздить въ Петербургъ, во что бы то ни стало найти тамъ Эмилію и, въ какомъ бы видѣ она ни оказалась, хоть силою привезти ее назадъ, жениться на ней. Я былъ убѣжденъ, что здѣсь она оправится и сдѣлается вновь честною женщиной и хорошею хозяйкой для моей мастерской, то-есть именно тѣмъ, чего не доставало моему рабочему раю. Скромное, мѣщанское счастье, счастье никому и ничѣмъ не обязаннаго труженика было такъ близко, какъ вдругъ разъ ко мнѣ вечеромъ пріѣхалъ отецъ.
   Я оторопѣлъ даже отъ неожиданности.
   Онъ былъ очень взволнованъ. Я его въ эти годы увидѣлъ въ первый разъ. Онъ такъ перемѣнился, весь посѣдѣлъ, сталъ краситься, но теперь забылъ это сдѣлать и казался совсѣмъ бурымъ. Подъ глазами у него были мѣшки, правая нога волочилась.
   -- Я къ тебѣ...-- попробовалъ онъ улыбнуться.-- Я къ тебѣ, все же мы какъ будто и не чужіе. Проведи меня къ себѣ.
   Я пошелъ съ нимъ въ кабинетъ.
   Онъ, надо отдать ему справедливость, перешелъ къ дѣлу почти безъ предисловій.
   -- Однако, у тебя тутъ недурно. И книгъ сколько! Коли бы тебя по-настоящему учить, ты бы... Ну, да это послѣ. Послушай, у тебя есть деньги?
   -- Да, есть.
   У него все лицо пошло красными пятнами; я сообразилъ, что въ этомъ-то самая суть.
   -- Вы, по вашей свинской привычкѣ, держите ихъ въ банкѣ на какихъ-нибудь трехъ процентахъ... Я тебѣ дамъ шесть, ну, семь... даже, по родству, восемь.
   -- Я вамъ дать ихъ не могу.
   Онъ поблѣднѣлъ и какъ-то вскинулся на мѣстѣ.
   -- Отчего?.. Отчего "не могу"? Есть -- и вдругъ не могу... Это грубо, другъ мой.
   -- Не могу и не дамъ.
   -- Но я тебя поилъ, кормилъ, воспитывалъ. Неужели ты, неблагодарный, забылъ это?
   Онъ меня называлъ неблагодарнымъ! Но я уже зналъ эту породу и не изумлялся.
   -- По нашимъ "свинскимъ" привычкамъ мы свято платимъ долги. Пришлите мнѣ счетъ, сколько вы истратили на меня и, главное, на мое воспитаніе, я тотчасъ же уплачу по немъ.
   Но тутъ у него изъ глазъ вдругъ хлынули слезы, и онъ, этотъ гордый человѣкъ, сначала схватилъ меня за руку, а потомъ вдругъ самъ опустился передо мною на колѣни.
   Богъ знаетъ, что я почувствовалъ въ эту минуту. Мнѣ были и стыдно, и какое-то мстительное чувство подымалось угаромъ и кружило голову. Я прислушался къ тому, что говорилъ онъ.
   -- Спаси насъ, ты одинъ можешь спасти, одинъ. Мой сынъ проигралъ казенныя деньги. Десять тысячъ! Мы тебѣ отдадимъ. Ему остается, пустить себѣ пулю въ лобъ. Если бы у тебя былъ ребенокъ, ты бы понялъ, что значитъ потерять единственнаго сына!..
   Въ глубинѣ своего эгоизма онъ не понималъ, что въ эту роковую для него минуту, завися весь отъ моего великодушія, онъ оскорбляетъ меня. Единственнаго! Я не обратилъ, впрочемъ, вниманія на его слова. Мнѣ страстно, такъ страстно захотѣлось видѣть у своихъ ногъ моего брата, этого розоваго херувима. Я уже рисовалъ себѣ, какъ я буду ходить изъ угла въ уголъ, какъ будто въ раздумьѣ, а онъ станетъ ползать за мною на колѣняхъ, съ трепетомъ слѣдя за выраженіемъ моего лица. Мнѣ такъ въ эту минуту нужно было его униженіе. Я чувствовалъ, что онъ стоитъ этихъ денегъ, что я самъ выросту въ своихъ глазахъ, что однимъ этимъ я стану выше ихъ всѣхъ. Меня такъ потянуло на эту высоту, что я ему отвѣтилъ: "Пришлите его ко мнѣ, тамъ мы увидимъ". Я не хотѣлъ, чтобъ онъ уносилъ съ собою увѣренность. Я даже думалъ заставить этого розоваго херувима унизиться, валяться передо мною въ истерическихъ рыданіяхъ и потомъ выбросить его на улицу,-- его, погубившаго мою Эмилію, отнявшаго у меня все, что только можно отнять у человѣка: отца, мать, жену.
   Но все это кончилось совершенно иначе.
   Вмѣсто того, чтобы погубить, я его спасъ; растерянный, ничтожный, ополоумѣвшій, онъ до такой степени былъ отвратителенъ, что я почувствовалъ къ этому "единственному" сыну моею отца одно презрѣніе. Въ немъ не было даже мужества отчаянія. Вмѣсто честнаго раскаянія или бѣшенства неудачи, онъ только хватался за голову и трагически восклицалъ:
   -- Умереть такимъ молодымъ -- это ужасно, ужасно!
   Я приказалъ ему написать вексель, и когда онъ сдѣлалъ это, швырнулъ ему деньги въ голову. Въ этомъ я не могъ отказать себѣ. Онъ ушелъ, разомъ перемѣнившись, точно изъ кармана другое лицо вынулъ. Голова его была уже закинута назадъ высоко. Я нарочно смотрѣлъ въ окно, куда онъ пойдетъ. Розовый херувимъ остался вѣренъ себѣ. На крыльцѣ онъ засвисталъ что-то веселое. Пощупалъ боковой карманъ и улыбнулся. По пути, какъ гоголевскій поручикъ Пироговъ, онъ зашелъ въ кондитерскую. Сладкіе пирожки всегда были его слабостью. Онъ и въ другомъ отношеніи остался вѣренъ себѣ. Оказалось потомъ, что имъ проиграно не десять, а восемь тысячъ. Двѣ онъ накинулъ такъ, по случаю. Отчего же не воспользоваться и не прихватить кстати! За одно ужъ, если можно. О, я не даромъ ненавидѣлъ этого баловня! Что въ нихъ во всѣхъ есть такое, что отуманиваетъ насъ, лишаетъ силы, воли всего?.. Я, всѣмъ обязанный одному себѣ, я, для котораго, казалось, не было врага злѣе этого законнаго сына моей матери, я спасъ его. Зачѣмъ я сдѣлалъ это? Не знаю! Я до сихъ поръ не могу толкомъ объяснить себѣ этого. Безхарактерность, что-ли? Постоянныя порыванія отомстить, и отомстить жестоко, и въ рѣшительный моментъ какая-то гадливость, какой-то странный упадокъ силъ. Правда, у меня оставался вексель, подписанный имъ, но лучше бы я не бралъ его вовсе.
   Черезъ нѣсколько дней я встрѣтилъ его въ нашемъ городскомъ саду.
   Онъ шелъ съ какою-то очень красивою дамой. Поравнявшись со мною, онъ отвернулся въ сторону. Пройдя нѣсколько шаговъ, онъ сказалъ ей что-то такое, должно быть на мой счетъ, потому что она оглянулась на меня и разсмѣялась. Потомъ онъ переставалъ узнавать меня даже, когда я съ нимъ сталкивался съ глазу на глазъ. Еще мѣсяца черезъ два мнѣ передали, что между своими онъ меня называетъ: "это грѣхъ моего отца!" Кровь бросилась мнѣ въ лицо, когда я услышалъ это въ первый разъ. Отчего же онъ умолчалъ о своей матери. Я одного не могъ въ толкъ взять: онъ всегда былъ болтунъ, фразеръ; когда это въ немъ успѣла развиться такая подлость? Потому что онъ сдѣлался настоящимъ подлецомъ.
   Взбѣшенный его "грѣхомъ моего отца", я уже отправился къ нему самъ и началъ съ нимъ на вы.
   Я его спросилъ, когда онъ заплатитъ по своему векселю?
   -- Развѣ уже срокъ?
   -- Да! Ему срокъ всегда. Вы его написали по предъявленію. Вы меня увѣрили, что вашъ отецъ достанетъ денегъ черезъ недѣлю. Я человѣкъ рабочій, содержу мастерскую... Мнѣ необходима эта сумма.
   Онъ сдѣлался вдругъ мягокъ.
   -- Во-первыхъ, почему это ты говоришь, что онъ ватъ, т. е. мой отецъ, а, во-вторыхъ, что значитъ это вы!
   Откровенно, мнѣ хотѣлось плюнуть ему въ лицо въ эту минуту. Я употребилъ нѣкоторое усиліе, чтобы удержаться, и отвѣтилъ только:
   -- Вы его сынъ, а я его грѣхъ.
   Онъ вспыхнулъ и повернулся ко мнѣ спиною.
   И, когда я уходилъ, онъ процѣдилъ сквозь зубы:
   -- Я вамъ пришлю на-дняхъ.
   Это на-дняхъ, разумѣется, длилось опять мѣсяцъ. Я, наконецъ, узналъ, что ему повезло, что у себя въ клубѣ онъ отыгрался, да еще съ лихвою. У нихъ шла тамъ громадная игра. Я ему уже написалъ, что предъявляю вексель ко взысканію. И тутъ случилось то, чего я даже отъ нихъ -- отъ этого розоваго херувима и отъ виновника дней моихъ -- не ожидалъ, да и не могъ ожидать. Мнѣ въ тотъ моментъ дѣйствительно нужны были деньги. Я расширялъ дѣло,-- не занимать же было самому и разоряться на проценты!
   Вечеромъ, какъ и въ тотъ разъ, пріѣхалъ ко мнѣ отецъ. Но теперь онъ не былъ мягокъ и игривъ. Ему не надо было притворяться.
   -- Ты что тамъ за глупости пишешь?
   -- Какія?
   -- Что еще за взысканія и по какимъ такимъ векселямъ? Ты, кажется, о двухъ головахъ. Недоставало еще, чтобы ты подлогами занялся. Ты съ ума сошелъ?
   Эта наглость меня возмутила. Вся моя рабочая честность какою-то бурною волной поднялась во мнѣ.
   -- Если кто и сошелъ здѣсь съ ума, такъ это вы, а не я. Довольно и того, что одинъ вашъ сынъ "единственный" проигрываетъ чужое; я спасъ его, я далъ ему свои кровныя десять тысячъ -- и, Богомъ клянусь, взыщу ихъ до послѣдней копѣйки.
   -- Значитъ, ты хочешь скандала?
   -- Нѣтъ, отдайте мнѣ мое -- и кончено.
   -- У насъ нѣтъ теперь денегъ.
   -- Я слышалъ, что онъ выигралъ много.
   -- Ему надо на обстановку. Его положеніе требуетъ большихъ расходовъ.
   -- А мнѣ не надо?
   -- Тоже сравнилъ!.. Тебѣ, мастеровому? Ты обойдешься. Вы всегда умѣете обходиться. Скажите, пожалуйста, какія претензіи! Понадобилось ему десять тысячъ, и выкладывай ему на столъ сейчасъ!
   -- Да, вѣдь, мои онѣ?
   -- А ты не цѣнишь ни во что нашихъ заботъ о тебѣ? Человѣка изъ тебя сдѣлали. Развѣ я отправилъ тебя въ воспитательный домъ, какъ это случается сплошь да рядомъ? А онъ, вѣдь, для такихъ-то и устроенъ. Кажется, чего бы церемониться, а мы тебя пожалѣли! Тамъ бы ты погибъ!
   -- Отецъ, отецъ! какъ вамъ не стыдно!-- вырвалось у меня.
   -- Если ты считаешь меня отцомъ, разорви вексель, если онъ тебѣ его выдалъ,-- чему я не вѣрю.
   Я всталъ; очевидно, дѣлать съ ними было нечего. Бѣшенство душило меня.
   -- Идите вонъ! Вамъ, честнымъ людямъ, здѣсь не мѣсто!-- указалъ я ему на дверь.-- Подите вонъ скорѣе, а то я не поручусь за себя.
   Должно быть я былъ хорошъ! Онъ сдѣлался разомъ какой-то маленькій, заторопился, даже красный носовой платокъ оставилъ у меня на столѣ, согнулся какъ-то, юркнулъ въ дверь и только оттуда обернулся и въ послѣдній разъ точно на прощанье бросилъ мнѣ:
   -- Помни же, никакого векселя нѣтъ. Если окажется, значитъ -- подложный. Намъ повѣрятъ больше, чѣмъ тебѣ. Не совѣтую начинать дѣло,-- въ арестантскихъ ротахъ для такихъ, какъ ты, всегда найдется мѣсто!..
   И затѣмъ онъ исчезъ.
   Въ эту ночь я не спалъ. Даже мое желѣзное здоровье не выдержало! У меня болѣла голова. Какіе-то молотки извнутри стучали въ виски; звонъ въ ушахъ. Подушка жгла меня, одѣяло казалось непосильною тяжестью. Сухой жаръ смѣнялся ознобомъ. Я бредилъ Богъ вѣетъ о чемъ. Открывалъ окно, но и наружный воздухъ казался мнѣ слишкомъ сухимъ и знойнымъ. Я успокоился только къ утру. Теперь я не могъ ихъ щадить. Теперь я долженъ былъ пустить въ ходъ свою угрозу. Какъ, испугаться этихъ подлецовъ мнѣ, честному человѣку?.. Отступить передъ ними?.. Нѣтъ, это было бы слишкомъ.
   Я въ тотъ же день пошелъ къ адвокату и разсказалъ ему все. Онъ съ недоумѣніемъ выслушалъ меня и покачалъ головою.
   -- Вы убѣждены, что все это именно было такъ, какъ вы мнѣ разсказали? Я знаю Обидина, почтенный старикъ и сынъ его одинъ изъ лучшихъ нашихъ молодыхъ людей. Большую игру ведетъ! Совсѣмъ что-то на нихъ не похоже.
   Я вынулъ вексель и показалъ ему.
   Онъ все-таки былъ въ нерѣшимости.
   -- Да за кого же, наконецъ, вы принимаете меня?-- крикнулъ я ему.
   -- Васъ?.. Васъ я не знаю...
   -- Что же, вы думаете, что я самъ поддѣлалъ вексель?
   -- Нѣтъ, я этого не считаю возможнымъ. У васъ мастерская, дѣло. Зачѣмъ вамъ векселя поддѣлывать! Но, видите ли, мнѣ извѣстны хорошо обстоятельства вашего рожденія. Можетъ быть, онъ, братъ вашъ, выдалъ вамъ вексель такъ, не получивъ съ васъ денегъ, въ силу какихъ-нибудь великодушныхъ соображеній... Ну, тамъ хотѣлъ, что ли, вознаградить васъ за... за...
   -- Не оканчивайте!
   Я вышелъ отъ этого господина и отправился къ простому ходатаю по дѣламъ.
   Тотъ, разумѣется, не былъ такъ щепетиленъ, только деньги впередъ потребовалъ.
   Что произошло затѣмъ?
   Какъ я пережилъ эти нѣсколько мѣсяцевъ, не знаю. Розовый херувимъ вмѣстѣ съ моимъ отцомъ разыграли свои роли отлично. Когда позади затворились ворота тюрьмы, когда замокъ моей арестантской камеры щелкнулъ за мною и я увидѣлъ себя запертымъ отъ всего міра, тогда только я увѣровалъ въ непобѣдимую силу, въ торжествующую власть зла. Ржавая рѣшетка въ окнѣ, за нею свѣтило небо. Я, какъ звѣрь, бѣгалъ изъ угла въ уголъ, стучался и колотился въ двери, бросался на каменный полъ и рыдалъ на немъ, хотѣлъ разбить свою голову о стѣны, но меня никто, никто не слышалъ. Дни шли за днями, мѣсяцы за мѣсяцами -- въ зловѣщемъ молчаніи моей кельи. Отъ пароксизмовъ бѣшенства я переходилъ къ полному отчаянію, по все было напрасно... Меня теперь считаютъ сумасшедшимъ и, разумѣется, ошибаются въ этомъ, хотя достаточно было одного этого періода моей жизни, чтобы сдѣлать меня такимъ. Подумайте, преступнику невыносимо это одиночество, желѣзо замковъ и рѣшетокъ, холодный камень стѣнъ, уныніе длинныхъ корридоровъ... Что же долженъ былъ чувствовать я, человѣкъ уже надломленный и сознававшій великую, оказанную мнѣ несправедливость?
   Я разорился. Моя мастерская закрылась, рабочіе разбрелись, имущество было раскрадено. Я сидѣлъ на скамьѣ подсудимыхъ и долженъ былъ слушать, какъ прокуроръ безнаказанно мнѣ, труженику, кидалъ въ лицо имя "мошенника". Отецъ на судѣ плакалъ крокодиловыми слезами и, наконецъ, по-церковному заговорилъ, обращаясь къ присяжнымъ.
   -- Пріемлю сіе, какъ праведную кару Господню за великіе грѣхи моей молодости...
   И перекрестился даже -- и громы небесны молчали!..
   Сочувствіе было на его сторонѣ. "Бѣдный старикъ!" -- читалось на лицахъ окружающихъ. Братъ все время говорилъ въ тонѣ презрительномъ, высоко держа свою красивую голову. Я смотрѣлъ на него,-- онъ тщательно избѣгалъ встрѣтиться со мною глазами. Какъ онъ мнѣ напоминалъ того избалованнаго ребенка съ вьющимися волосами, котораго я каталъ въ колясочкѣ и таскалъ на рукахъ! Волосы вились у него до сихъ поръ, и голосъ его звучалъ такъ же искренно, какъ и тогда, когда онъ погубилъ мою бѣдную Эмилію. Преклоняюсь передъ судомъ присяжныхъ,-- дѣйствительно, совѣсть ихъ въ руцѣ Божіей. Они оправдали меня. "Нѣтъ, не виновенъ!" -- удивило даже публику, и потомъ я читалъ въ столичныхъ газетахъ по поводу моего процесса передовыя статьи, въ которыхъ упрекали судъ въ томъ, что онъ выпускаетъ на свободу завѣдомыхъ воровъ и разбойниковъ. Какъ легко пишутся подобныя статьи и, должно быть, какъ, въ сущности, подлы ихъ авторы! Что за звѣриная злоба въ нихъ! Ну, а если оправданные дѣйствительно не виновны,-- какимъ ужасомъ полно для нихъ каждое слово этихъ проклятыхъ строкъ! А если будетъ обвиненъ правый, чѣмъ палачи-добровольцы заплатятъ ему за его безысходную муку?.. Всей ихъ жизни мало за одну ея минуту!..
   Я вышелъ на улицу свободнымъ. Но... я былъ уже "арестантъ", я судился за подлогъ. Въ мастерскихъ мнѣ по было мѣста. Для меня оставалось одно убѣжище -- кабакъ. Сначала я не понималъ этого. Я хотѣлъ было послѣ оправданія взыскать съ нихъ деньги, но это оказалось невозможнымъ. Меня позвали и предупредили.
   -- Вотъ что, любезный, будь доволенъ тѣмъ, что ты отвертѣлся отъ суда. Если еще ты у меня пикнешь, я съ тобой не стану разговоры-разговаривать. Меня провести труднѣе, чѣмъ присяжныхъ.
   Я ничего не понималъ, что со мною творится. Я побрелъ къ знакомымъ хозяевамъ наниматься въ работники, но одинъ меня не принялъ вовсе, другіе ясно намекали на то, что у нихъ и для честныхъ людей работы мало, третьи и къ намекамъ не прибѣгали, а прямо рѣзали.
   -- Ну, милый другъ, съ тобой еще въ дѣла влопаешься. Хорошъ, если родной отецъ, и тотъ отъ тебя отрекся! Ступай, ступай. Да по пути, смотри, не стяни чего. Извѣстно, въ какомъ ниверситетѣ вы теперь получили свое образованіе... То-то все въ книжку, да въ книжку. Вотъ оно книги-то твои до чего довели!
   Я пошелъ къ рѣкѣ. Казалось, она одна оставалась мнѣ. Уйти туда, на самое дно, отъ этого злого, безпощаднаго міра! Но въ это время мимо проѣхалъ мой братъ, розовый, счастливый, веселый, изящный. Нѣтъ, рано умирать, рано! Я долженъ сосчитаться съ нимъ за все, за все рѣшительно. Все человѣческое теперь умерло во мнѣ, осталась одна злоба, но ей уже не было предѣла, Она наполнила всего меня. Какъ я долженъ былъ наказать его, опозоренный, голодный, нищій, я этого не зналъ, но это было моею обязанностью отнынѣ. Мнѣ вѣрилось, что придетъ моментъ, когда сама судьба дастъ мнѣ случай выполнить это. Я лелѣялъ мысль о мести, днемъ носился съ нею, ночью видѣлъ во снѣ ея осуществленіе, просыпался съ мечтами о ней. Какъ мозгъ игрока наполненъ карточными ходами, сочетаніями, случайностями сдачъ, ошибокъ противника, такъ и мой каждую секунду создавалъ планы одинъ чудовищнѣе другого. Пьяный,-- а тогда я сталъ пить,-- я бредилъ ими, я сообщалъ ихъ такимъ же кабацкимъ завсегдатаямъ, и они, хлопая меня по плечу, восторженно орали въ какой-то дури:
   -- Дѣлай, другъ! За свистокъ (горло) его, шельму! Дави! Или полѣномъ въ лобъ, чудесно освѣжаетъ! Пущай же они тоже чувствуютъ!
   Всѣ эти нынѣшніе мои друзья были такіе же обиженные судьбою люди и въ словѣ "они" вмѣстѣ съ моимъ братомъ для нихъ соединялся весь этотъ насильный, истерзавшій ихъ, обезчестившій и на улицу выбросившій враждебный, громадный міръ. И я оралъ вмѣстѣ съ ними, и попадись намъ въ такія минуты мой братъ -- о, я не ручаюсь, что мнѣ не пришлось бы второй раза, сѣсть на скамью подсудимыхъ съ тѣмъ, чтобы уже оттуда уйти безвозвратно бритымъ кандальникомъ въ какой-нибудь рудникъ Сибири! Я знаю, если бы я это разсказывалъ людямъ иной среды, они бы не повѣрили въ существованіе такихъ злодѣевъ, какими были мой отецъ и братъ, но, вѣдь, выходя въ люди, обыкновенію пріодѣваются и никто не старается щеголять дурнымъ запахомъ или зіяющею раной. Помилуйте, такіе милые и изящные господа! И кому же повѣрить, мнѣ? Мнѣ, который и въ глаза-то прямо смотрѣть не можетъ, а все исподлобья?
   Я опустился и отупѣлъ за это время. Чѣмъ я жилъ, что я дѣлалъ -- Богъ знаетъ. Я не умѣю отвѣтить на это. Какъ-то день за днемъ уходилъ... На что я сталъ похожъ: лицо мое опухло, приняло болѣзненный видъ, пожелтѣло! Я ослабѣлъ такъ, что самъ уже чувствовалъ себя неспособнымъ ни къ чему. Ноги дрожали, руки тоже. Я и рюмку не могъ держать, не расплескавъ водку, единственно поддерживавшую меня, какъ веревка повѣшеннаго. Съ каждою минутой сознанія я чувствовалъ, что гибну, но,-- странное дѣло!-- вмѣстѣ съ этимъ во мнѣ росла дикая, пьяная увѣренность, что я, наконецъ, отомщу этому розовому херувиму. Мнѣ казалось, что день этотъ все ближе и ближе, и если до него нельзя заснуть и проспать, можно было скотски опьянять себя, что я и дѣлалъ, лишь бы не понимать всего, что творится кругомъ, лишь бы не видѣть ужаса моего паденія. Я уже не могъ жить безъ надежды, разумъ не видѣлъ ея, но водка давала и я пилъ эту прожигавшую меня насквозь "надежду", пилъ, когда было можно, и чувствовалъ себя несчастнымъ, когда ея не было. Ощущенія! Но какія могутъ быть ощущенія у того, кого оболокло тучей и такъ эта туча и не разсѣвается? Я сталъ нѣсколько приходить въ себя теперь -- запертый, безъ всякой возможности одурманить себя опять этимъ, какъ вы его называете, ядомъ, но я чувствую себя отъ этого въ тысячу разъ хуже. Возбужденіе, благодаря которому я пишу еще эти строки, скоро пройдетъ и тогда я замру, замру совсѣмъ. Нѣтъ, тамъ, въ томъ кабакѣ, бывшемъ для меня единственнымъ пристанищемъ, я былъ все-таки человѣкомъ. Я ненавидѣлъ зло и хотѣлъ карать его... Здѣсь -- я... Впрочемъ, зачѣмъ забѣгать впередъ?.. Я знаю, отъ этого письма зависитъ ваше мнѣніе обо мнѣ, нормаленъ я или нѣтъ... Пустите меня. Я не хочу вашихъ свѣтлыхъ комнатъ, вашего леченія... Пустите въ кабакъ, на холодъ и голодъ... Но я хочу, хочу быть свободнымъ...
   Съ однимъ изъ товарищей моего безрасвѣтнаго существованія я какъ-то ушелъ за городъ. День былъ чудесный, лѣтній. Сидѣли мы на берегу рѣки и оба ловили другъ друга на одной и той же мысли: "утопиться-бы!" Потомъ вдругъ онъ заплакалъ. Слезъ у насъ не полагалось,-- мы и пьяные не любили выдавать своего "я".
   -- Чего ты?-- спросилъ я у него.
   -- Такъ, брось... мать вспомнилъ.
   -- Мать?-- я даже вздрогнулъ. О, я бы не сталъ плакать о своей матери.-- Мать? повторилъ я.
   -- Да... Она меня въ праздникъ одѣнетъ, бывало, въ красную рубашечку и поведетъ гулять сюда... Давно это было...
   Отъ этой "красной рубашечки" у меня сердце защемило. Я такихъ не носилъ.
   -- Поди, сама шила?
   -- Рубашки-то?
   -- Да.
   -- А то кому же?.. Бѣдная была, въ поденщину ходила... Хорошо бывало... Цвѣты-то цвѣточки... лазоревые, березки... кудрявыя... Теперь и березокъ-то нѣтъ,-- порубили.
   Я не знаю, что со мной сдѣлалось. У меня ни цвѣтовъ лазоревыхъ, ни березокъ кудрявыхъ въ дѣтствѣ не было... И вдругъ меня всего охватило какою-то злобой. Я всталъ и, ни съ того, ни съ сего, толкнулъ его ногой прямо въ его заплаканную, пьяную морду.
   -- Скотъ эдакой!
   -- Чего ты ругаешься?-- оторопѣлъ онъ.
   -- А того, что стоишь... Тоже -- мать!..
   -- Ахъ, ты, байструкъ эдакій!-- вышелъ и онъ изъ себя.
   Байструками у насъ называли незаконныхъ дѣтей.
   -- Ахъ, ты, байструкъ!.. Мать-то отъ меня рыло не ворочала, она вѣнчанная была.
   Я свѣта не взвидѣлъ. Мы передрались, какъ способны драться дикія животныя, съ хрипѣніемъ, молчаливымъ бѣшенствомъ, ненавистью, которая одинаково растетъ и отъ боли, и отъ сознанія своей неправоты. Когда ослабѣли руки, остались зубы. Кажется, мы оба разомъ обезсилѣли, но и лежа пластомъ я все продолжалъ остервепѣло ругаться, повторяя съ лицемѣрнымъ призрѣніемъ: "цвѣты лазоревые, березки кудрявыя" -- и глубоко-глубоко въ сердцѣ моемъ что-то рыдало, страстію рыдало цо этимъ никогда не чаровавшимъ моего дѣтства краснымъ рубашечкамъ, цвѣтамъ лазоревымъ, березкамъ кудрявымъ.
   -- Отчего, отчего?-- съ недоумѣніемъ повторялъ я, глядя на уже сгустившуюся вдали синеву медленно подступавшей ночи, а что "отчего", едва ли я могъ объяснить толкомъ.
   Черезъ мѣсяцъ послѣ того судьба нанесла мнѣ послѣдній ударъ, отъ котораго я уже не оправлялся: всякій смыслъ у моей жизни былъ отнятъ, и на этотъ разъ безвозвратно.
   Братъ мой умеръ.
   Я за нѣсколько дней передъ этимъ встрѣтилъ лечившаго его доктора. Онъ меня предупредилъ, но я еще надѣялся,-- авось молодой организмъ возьметъ свое. Иначе изъ-за чего же я страдалъ, ждалъ, жилъ этою вѣрой въ наказаніе, которое черезъ мои руки должно было его рано или поздно постигнуть?
   Говорятъ (я читалъ въ книгахъ), что смерть примиряетъ.
   Кого?
   Напротивъ, она ожесточаетъ окончательно человѣка. Она оставляетъ всѣ его счеты неоконченными. Съ кого онъ получитъ по всѣмъ своимъ обидамъ, чѣмъ онъ наполнитъ страшную пустоту, образовавшуюся въ его душѣ?.. Онъ, мой братъ, болѣлъ недолго и въ этомъ отношеніи судьба была милостива къ розовому херувиму. Она пощадила его и въ другомъ: онъ всю послѣднюю недѣлю своей жизни не приходилъ въ себя. Такимъ образомъ, ему не грезилось, неотступными свидѣтелями не стояли у его кровати ни павшій окончательно, пьяный, опозоренный имъ братъ, ни избитая, загаженная, одурѣвшая отъ нищеты и разврата Эмилія. Напротивъ! Отецъ съ батистовымъ платочкомъ у глазъ пояснялъ всѣмъ и каждому, что его сынъ "отошелъ (они не умираюъ, а отходятъ, мы -- дохнемъ!) въ лучшій міръ, какъ ангелъ!" Хорошъ ангелъ! И какой же это міръ для него могъ быть лучше? Чѣмъ нашъ оказывался плохъ для розоваго херувима?
   Я, разумѣется, не пошелъ къ нему.
   Меня бы, во-первыхъ, но пустили, какъ я думалъ тогда, а, во-вторыхъ, я,-- въ опоркахъ, рваный, лохмотный, грязный,-- самъ бы, кажется, умеръ отъ ужаса, увидя свое отраженіе въ ихъ зеркалахъ. Только, будто отуманенный, невѣдомо зачѣмъ, поздно вечеромъ я подошелъ къ ихъ дому. Они уже жили внизу. Занавѣсы были спущены, одна только поотстала, и я увидѣлъ свѣчу, большую восковую свѣчу. Пламя ея вытянулось высоко и курилось къ самому потолку длинною струйкой дыма. У свѣчи выступалъ край бѣлаго глазетоваго гроба и его серебряныя лапки. На краю этомъ алѣли цвѣты какого-то вѣнка, вмѣстѣ съ нимъ умиравшіе. Даже и тутъ ему было легко, покойно, хорошо. Въ этотъ день я былъ очень утомленъ и пилъ меньше, а потому и чувствовалъ себя несчастнѣе... О, съ какимъ наслажденіемъ я заснулъ бы въ томъ бѣломъ гробу! Впрочемъ, кто бы пустилъ на такое пышное ложе пьяное, опухлое, грязное мурло, какимъ являлся я? Изъ-за занавѣски часто показывались люди. У всѣхъ у нихъ были грустныя, торжественныя лица. По мнѣ бы некому было плакать. Подохни я, все равно, что червяка раздавили, никто бы и не вспомнилъ. Можетъ быть, это и лучше...
   Не знаю, видѣлъ ли меня отецъ, когда на другой день брата выносили въ церковь. Я притаился на углу одной изъ улицъ и смотрѣлъ. Я думаю, видѣлъ, потому что онъ вздрогнулъ и обернулся въ мою сторону. Пожалуй, не угадалъ. Я бы самъ себя не узналъ въ этомъ отвратительномъ созданіи, что дрожало, прислонясь къ стѣнѣ въ лохмотьяхъ, которымъ не было имени. А, между тѣмъ, безъ этого человѣка, что лежалъ теперь въ гробу, я былъ бы инымъ, совсѣмъ инымъ. Съ какимъ острымъ любопытствомъ я смотрѣлъ на этотъ гробъ!. Даже за нимъ подался, держась за стѣны Ужъ очень меня качало. "Боже мой!-- приходило мнѣ въ голову,-- вѣдь, я погибъ, чтобы отомстить ему. Я могъ бы уѣхать, заняться дѣломъ тамъ, гдѣ меня не знали, и я остался только для того, чтобы не терять его изъ вида. Я нарочно опускался, падалъ и сознательно убивалъ въ себѣ человѣка, чтобы въ рѣшительный моментъ въ моей душѣ уже ничего не говорило противъ злодѣйства, чтобы рука моя не дрогнула и ударъ ея былъ направленъ вѣрно. И все это для того, чтобы видѣть, какъ его голова, послѣ смерти ставшая еще красивѣе, качается на изголовьи гроба въ тактъ съ шагами друзей, которые несли его на рукахъ. Качается, киваетъ, а вѣтеръ шевелитъ русыя кудри на его лбу". Да, отецъ на этотъ разъ меня увидѣлъ, потому что, пройдя довольно далеко, онъ еще разъ оглянулся въ мою сторону.
   Что при этомъ шевельнулось въ совѣсти у этого стараго грѣшника? Подумалъ ли онъ, что судьба, быть можетъ, покарала его за меня? Едва ли! У такихъ все, что они ни дѣлаютъ, хорошо. Напротивъ, я полагаю, другая мысль заставила его оглянуться въ мою сторону съ такою ненавистью: "Вотъ этотъ-де живетъ, а кому онъ нуженъ? Тогда, какъ тотъ,-- моя надежда, любовь, мое "все",-- скрестилъ руки на груди и неподвиженъ въ своемъ деревянномъ ящикѣ".
   За что? Положимъ, я былъ его стыдомъ, положимъ, что пока я еще не увидѣлъ свѣта, они съ матерью дѣлали все, чтобы я умеръ, не родившись. Имъ, къ ихъ отчаянію, не удалось этого, а въ воспитательный нельзя было отдать,-- слишкомъ многіе знали...
   Я пошелъ къ своимъ, полный какихъ-то неопредѣленныхъ ощущеній, растерянный, не понимая, что я долженъ теперь дѣлать и какъ жить. Мнѣ кажется, человѣкъ, который полетѣлъ бы въ пропасть и вдругъ остановился посрединѣ, чувствовалъ бы то же самое. Кругомъ ничего. Вверху небо, внизу мгла. Къ чему онъ виситъ и сколько времени будетъ это продолжаться? Неужели вѣчность? Не лучше ли шлепнуться и разбиться о камни, что въ туманѣ мерещутся тамъ, словно зубы чьей-то чудовищной челюсти? Когда я пришелъ, тамъ уже шли толки о моемъ братѣ. Босую команду интересовало, будутъ ли одѣлять. Кто-то сказалъ, что мой отецъ хочетъ раздавать милостыню сегодня же вечеромъ на паперти послѣ панихиды. Я сначала не обратилъ на это вниманія. Товарищи моего несчастія, зная, какъ я ненавидѣлъ брата, тоже не умѣли ко мнѣ приступиться и со мною не заговаривали...
   Самъ будетъ раздавать милостыню. Еще бы не самъ! Онъ и изъ этого постарается устроить зрѣлище, театръ, въ которомъ будетъ играть благородную роль... Потомъ въ мѣстной газетѣ прочтемъ о "потрясенномъ" отцѣ, о покорности Провидѣнію и прочихъ прекрасныхъ вещахъ. И вдругъ мнѣ стало душно отъ всей этой подлости, еще душнѣе отъ моего безсилія бороться съ нею. Бороться, да... Но испортить эту торжественную минуту я могу ему. Еще бы! И также внезапно тоскливое, угнетенное чувство смѣнилось радостью. Мнѣ на минуту стало такъ весело, какъ давно не было. О, разумѣется!.. Разумѣется, я самъ пойду туда съ ними. Самъ! Стану въ ихъ ряды и подожду, пока его рука, рука моего отца, не коснется моей. Непремѣнно сдѣлаю это... Пусть онъ, разорившій и погубившій меня, дастъ мнѣ пятакъ. Даже поблагодарю въ томъ же нищенскомъ тонѣ. Непремѣнно сдѣлаю это...
   -- Ожилъ, Павлуша?-- спросили меня тѣ, замѣтивъ, что я точно воскресъ.
   -- Да... Комедію сегодня хочу вамъ представить.
   -- Какую?
   -- А вотъ увидите сами.
   Я имъ не говорилъ о моихъ намѣреніяхъ,-- еще, пожалуй, помѣшали бы. Но сердце мое колотилось въ груди, въ глазахъ даже темнѣло въ ожиданіи этого момента. О, я не опущу ихъ передъ твоими!-- думалъ я.-- Я посмотрю, что ты почувствуешь, когда моя дрожащая отъ пьянства, грязная лапа протянется къ тебѣ въ числѣ другихъ такихъ же безобразныхъ лапъ. Послѣ этого мнѣ жить будетъ легче. Послѣ этого хоть умереть!
   Когда стемнѣло, мы двинулись.
   -- Неужели ты съ нами?-- спросили меня.
   -- Нѣтъ, я такъ. Такъ я... Посмотрю -- все же "братецъ".
   -- Это ты хорошо...
   -- Чего лучше!-- загалдѣли кругомъ.-- Все своя кровь!
   Я поспѣлъ какъ разъ во-время.
   Трчно какая-то нечеловѣческая сила охватила меня. Я сталъ пробиваться къ отцу съ такимъ неистовствомъ, отчаяніемъ, какъ будто отъ этого пятака зависѣло спасеніе моей души. Я хваталъ сосѣдей за шивороты и отбрасывалъ въ стороны, и въ общемъ хорѣ мой голосъ раздавался хрипло и злобно: Въ этой свалкѣ, я, какъ будто выброшенный волною, очутился вдругъ впереди, лицомъ къ лицу съ моимъ отцомъ, бѣшеный, возбужденный, опьянѣвшій, хотя сегодня ничего не пилъ.
   Его покачнуло... Онъ поблѣднѣлъ, даже глаза закрылъ.
   Я думаю, что мой острый, воспламенный взглядъ пронизывалъ сто насквозь. Только въ это мгновеніе я сообразилъ, зачѣмъ я здѣсь, и преувеличенно-умоляющимъ нищенскимъ тономъ занылъ:
   -- Мнѣ-то, мнѣ-то, господинъ, пожалуйте, неимущему, мнѣ...
   Платокъ съ деньгами у отца выпалъ изъ рукъ. Мѣдь со звономъ разсыпалась по каменнымъ ступенямъ. Нищіе нахлынули на нее.
   Мы остались вдвоемъ лицомъ къ лицу.
   Онъ даже руки протянулъ, точно защищаясь отъ меня. Потомъ вдругъ старческія, безсильныя слезы полились по его морщинистымъ щекамъ. Онъ пошатнулся и тихо проговорилъ, точно другой человѣкъ, такъ что я не узналъ его голоса.
   -- Мы виноваты передъ тобою, Павелъ... Очень виноваты! Не замолить... Прости, если можешь!
   Но я уже механически, самъ не зная что, повторялъ, топчась на мѣстѣ:
   -- Мнѣ-то что же? Меня за что обидѣли, пятакомъ не одѣлили? Ужли-жъ для меня жаль?
   Отецъ, видимо, сдѣлалъ надъ собою усиліе.
   -- Брату легче будетъ, если ты съ нимъ простишься... Поди къ нему въ церковь, поцѣлуй его... Гробъ кончаетъ все, помирись съ братомъ.
   Онъ взялъ меня за руку и потянулъ.
   Я точно потерялъ свою волю и пошелъ съ нимъ.
   Странно, какъ всякая мелочь этого дня ясно рисуется мнѣ!.. А они говорятъ, что я сумасшедшій. Да развѣ сумасшедшіе могутъ такъ помнить? Я точно переживаю все это, точно сейчасъ опять вижу пустынную церковь. Въ ней было мало народу. Тѣ, кто и стоялъ еще, сливались въ сумракѣ съ круглыми, темными колоннами, пропадавшими вверху, точно кровли и купола не было, а колонны эти уходили въ самое небо, мглистое, каждое мгновеніе собиравшееся расплакаться холодными слезами надъ этою несчастною землей. Впереди тускло мерцалъ иконостасъ. Передъ старыми иконами неувѣренно мигало нѣсколько лампадъ. Едва-едва поблескивали золоченыя ризы. Изрѣдка внезапно проступали темные лики угодниковъ и сурово взглядывали на меня. Свѣчи горѣли только передъ Богоматерью и въ мистическомъ полумракѣ храма. Она одна сіяла алмазами, рубинами и изумрудами Своего вѣнца, жемчугами убора, золотомъ оклада... Кругомъ было тихо. Только изрѣдка слышался чей-то вздохъ, по чей -- нельзя было различить. Даже люди, отдѣлившіеся отъ колоннъ, казались призраками,-- какъ будто выйдетъ такое изъ полутьмы и вновь исчезнетъ въ ней... Словно человѣкъ родился и умеръ и невѣдомо зачѣмъ прошелъ это слегка освѣщенное пространство. Я оглядывался, упорно сначала стараясь не замѣчать гроба, стоявшаго посрединѣ. Вонъ окно, около котораго ребенкомъ я отдѣльно отъ своихъ стоялъ, растерянный и скучный, прижимаясь головою къ холодной стѣнѣ и ничего не понимая изъ того, что дѣлалось кругомъ. Въ моихъ ушахъ еще, казалось, звучало преувеличенно-небрежное "мальчикъ, стань тамъ и веди себя смирно"... Теперь я чувствовалъ, что чья-то чужая рука крѣпко держитъ меня за локоть и точно вздрагивающій голосъ въ самое ухо шепчетъ:
   -- Помирись съ нимъ, прости ему. Онъ теперь стоитъ передъ Судьей, Который и твои обиды взыщетъ съ него.
   Я поневолѣ долженъ былъ посмотрѣть туда.
   Бѣлымъ пятномъ посреди церкви выдѣлялся гробъ. Желтая парча покрова отливалась мягкимъ золотистымъ свѣтомъ. Торжественно и покойно горѣли надъ нимъ восковыя свѣчи, бросая странное сіяніе на лицо покойнаго. Вонъ оно, это ненавистное лицо!.. Странно, живой человѣкъ такъ не лежитъ. Голова неестественно круто приподнята, шея точно ввалилась, грудь съ руками, скрещенными на ней, будто сгорблена. Вонъ онъ, этотъ розовый херувимъ, погубившій мою жизнь, насмѣявшійся надо мною! Но отчего же въ эти мгновенія вдругъ будто замерла ненависть въ моей душѣ? Ни злобы, ни вражды. Пустота... Меня обволокло туманомъ, обнесло, я стоялъ, какъ околдованный, чарами смерти, что-ли? Стоялъ и смотрѣлъ на него, смотрѣлъ -- и вдругъ отчего-то заколебалось пламя свѣчей и мнѣ показалось, что его рѣсницы шевелятся, вздрагиваютъ, что блѣдныя губы задвигались, онъ усиливается сказать что-то и не можетъ. Изъ-подъ полусмежившихся вѣкъ свѣтится печальный взглядъ.
   -- Подойди же къ нему, подойди!-- шепчетъ отецъ.
   Но я еще не могъ. Какія-то мысли точно со стороны пролетали черезъ мою голову, не оставляя въ ней никакого слѣда,-- мысли, ничего общаго не имѣвшія съ моею звѣриною злобой. Я чувствовалъ только, что послѣ нихъ прежнее невозможно.
   "Вотъ онъ лежитъ,-- думалось мнѣ.-- Мошенничалъ, соблазнялъ, лгалъ, притворялся, губилъ людей, а зачѣмъ, зачѣмъ это все? Чего онъ добился? "Ему обстановка нужна!" -- вспомнилась мнѣ отцовская фраза.-- Обстановка? При чемъ она теперь?.. Его зароютъ такъ же, какъ и меня, и обоимъ понадобится одинаковая яма. И ему, и мнѣ!
   Что ему толку въ томъ, что его хоронятъ пышно? Глазетовый гробъ, парчевый покровъ, цвѣты,-- вся эта помпа погребенія? Завтра катафалкъ со страусовыми перьями, меланхолическіе факельщики, вѣнки, кареты, въ каретахъ скучающіе люди съ оффиціальными лицами. Пожалуй, еще пошлая рѣчь на могилѣ... Развѣ онъ лучше чувствовать себя будетъ, чѣмъ я, котораго полиція подыметъ, окоченѣлаго, подъ заборомъ, броситъ голаго въ наскоро сколоченный изъ барочнаго лѣса съ дырьями гробъ, забьетъ гвоздями, да такъ, что иной сквозь тѣло пройдетъ, и сложитъ на телѣгу? Верхомъ на гробъ сядетъ пожарный солдатъ по наряду и, ругаясь, что его отвлекли изъ-за тебя отъ дѣла или отъ досуга, погонитъ во всю прыть лошаденку, подскакивая и подпрыгивая вмѣстѣ съ тобою, чтобы на кладбищѣ свалить въ тотъ рядъ ямъ, гдѣ, какъ когда-то объяснялъ мнѣ могильщикъ, лежатъ "безродные", которымъ одинъ Богъ счетъ ведетъ... Въ самомъ дѣлѣ, я и онъ -- какая кажущаяся бездна между нами, а для обоихъ все равно -- одна цѣль, одинъ конецъ". И вдругъ у меня въ душѣ какъ будто что-то стало таять,-- не то что таять, а какъ-то слиняло,-- было и слиняло. "Ты скорѣе, я позже",-- думалось мнѣ. Чувства умиленія, прощенія, примиренія, на которое разсчитывалъ отецъ, не было во мнѣ. Вся моя ненависть показалась безцѣльной. Кому-то болѣе могучему нужно было,-- для чего, почемъ намъ знать?-- чтобы существовали и онъ, и я. И каждый изъ насъ совершалъ свое назначеніе: онъ былъ палачомъ, я -- жертвою, и это тоже входило въ программу. А мы лично были тутъ не при чемъ. И такъ стало тоскливо -- вся жизнь въ ея печальныя и радостныя минуты, во время труда и бездѣлья, трезвости и пьянства, удачъ и погибели показалась однѣми сплошными потемками. Что все это въ сравненіи вотъ съ этимъ концомъ? И почему-то мнѣ почудилось, что все,-- и жизнь, и злоба, и звѣриная хищническая жажда наслажденій за чужой счетъ, и любовь самая,-- все это какая-то безконечная нелѣпость, такая нелѣпость, которой и смерть не даетъ объясненій.
   Я машинально поднялся на ступень, на вторую...
   Помню, взялся руками за край гроба и такъ плохо держался на ногахъ, что думалъ, какъ бы мнѣ не упасть и не опрокинуть его. Еще потомъ мысль явилась: "Вотъ на бѣломъ шелкѣ оставлю грязный слѣдъ свой"... А потомъ другая: "Что, еслибъ онъ теперь проснулся? Какъ странно бы показалось ему, что я его цѣлую!.." И въ самомъ дѣлѣ, вѣдь, ни разу въ жизни я не цѣловалъ этого баловня. Ребенкомъ онъ ласкался ко мнѣ, но я слишкомъ былъ загнанъ, чтобы отвѣчать ему тѣмъ же. Потомъ, съ чего, и самъ не знаю, я поправилъ ему бороду,-- она какъ-то некрасиво, на бокъ сбилась. Воротничокъ у него былъ затянутъ, и меня поразила складка кожи, шедшая отъ этого по шеѣ вверхъ. Если бы живой былъ, лицо бы покраснѣло, вздулось. Руки желтыя какія, точно восковыя. Отпустъ держутъ... Шевелится ли онъ, или это такъ кажется? Платье на груди коробомъ, все къ воротнику надвинулось. И вмѣстѣ съ этими совсѣмъ дикими впечатлѣніями другое: "Зачѣмъ же я теперь жить буду? Мы были точно въ одной и той же картинѣ: онъ -- свѣтъ, я -- тѣнь... Совсѣмъ меня теперь не надо. Никому не надо. Безъ него -- картины нѣтъ. Прожухла она, вся въ тѣняхъ"...
   -- Ну, ну... простись,-- слегка толкалъ меня отецъ въ плечо. Голосъ его всхлипывалъ.
   Я было наклонился, но отшатнулся прочь.
   Мнѣ почудилось -- и вдругъ меня охватилъ тогда казавшійся безсмысленнымъ страхъ. И не страхъ,-- это слово слишкомъ слабо,-- а именно ужасъ. Мнѣ почудилось, что онъ, мой врагъ, мой братъ, открылъ глаза и смотритъ на меня, и точно ждетъ этого момента, чтобы я коснулся его посипѣвшаго лица своими губами. Я постарался совладать съ собою. Какъ это глупо! Разозлился я на самого себя, наклонился и, вмѣсто того, чтобы поцѣловать, какъ хотѣлъ, въ щеку, раздвинулъ ему усы и прямо къ губамъ припалъ.
   О, проживи я еще тысячу лѣтъ, не забыть этого!
   Каждую секунду воспоминаніе о "первомъ и послѣднемъ" поцѣлуѣ было бы во мнѣ. Днемъ и ночью.
   Я почувствовалъ сначала легкое прикосновеніе его мягкихъ усовъ. Затѣмъ холодъ отъ слипшихся мертвыхъ губъ и дыханіе смерти, которое прошло мнѣ въ грудь, проникло до сердца и осталось въ немъ. Потомъ (пусть доктора говорятъ, что это все глупо, что мнѣ пригрезилось, что переполненный алкоголемъ мозгъ мой галлюцинировалъ. Они не могутъ объяснить факта,-- слѣдовательно, онъ ложь, обманъ чувствъ)... потомъ (чтобы тамъ ни говорили) мертвецъ впился въ мои губы своими холодными, мягкими, слипшимися губами. Мертвецъ, только и ждавшій этого, поцѣловалъ меня, и когда я хотѣлъ оторвать отъ его поцѣлуя голову, онъ потянулся за мною, Они, разумѣется, всего этого не видѣли. Имъ гораздо удобнѣе ссылаться на то, что мнѣ сдѣлалось дурно, и я не могъ подняться отъ гроба. Но отчего мнѣ сдѣлалось дурно? Отчего! А! вы не умѣете отвѣтить на это, вы ищете причинъ во мнѣ самомъ, когда онѣ были внѣ меня -- въ немъ! Вы говорите, что это невозможно; тогда, докторъ, ужъ скажите, что въ ту минуту, какъ я пишу это, на небѣ сіяетъ не солнце, а ваша сѣрая мягкая шляпа... Невозможно! Когда дыханіе мертвеца у меня въ сердцѣ. Вы смѣетесь, мертвые не дышатъ,-- да, для васъ, для васъ. Можетъ быть, онъ и до сихъ поръ, и потомъ не дышалъ, а вотъ въ то, именно въ то самое мгновеніе, когда потянулся ко мнѣ, и удержалъ меня и вдохнулъ въ меня смерть, ужасъ, муку, которой нѣтъ имени. Я зналъ, что такъ оставить онъ меня не могъ. Онъ у меня отнялъ отца и мать, радости дѣтства, школу, онъ укралъ у меня любимую дѣвушку, возможность чистаго, скромнаго мѣщанскаго счастья; онъ потомъ взялъ мое честное имя, не унаслѣдованное, а созданное мною самимъ, швырнулъ его въ грязь и слякоть. Онъ ограбилъ меня и выбросилъ, опозореннаго, въ кабакъ, на улицу, подъ заборъ, на оставленныя барки, въ пустыри, гдѣ спятъ только бездомные псы,-- какъ же могъ онъ уйти изъ міра, оставивъ меня жить, какъ же могъ, скажите мнѣ вы, на все отыскивающіе естественныя причины, ссылающіеся на логику? Развѣ логично было бы все это, логично? "Онъ не могъ поцѣловать меня, потому что былъ мертвъ". Мало ли что не могъ, а поцѣловалъ. Да, да, да -- тысячу разъ да. Вотъ онъ въ моей груди, въ моемъ сердцѣ, этотъ ядъ его поцѣлуя. Онъ проникъ во всѣ мои жилы, огнемъ бѣжитъ по моему тѣлу, какимъ-то полымемъ охватываетъ мозгъ... Вы слышите -- онъ дрожитъ въ моихъ пульсахъ, онъ вмѣстѣ съ потомъ выступаетъ вонъ, но потъ испаряется, а онъ опять уходитъ назадъ? Вы чувствуете, что я дышу имъ, этимъ мертвымъ дыханіемъ, которое мой врагъ, мой братъ, вдохнулъ въ меня? Неужели же вы не замѣчаете, какъ теперь стали слипаться мои губы,-- развѣ не такъ же, какъ онѣ слипались у него? Я весь проникнутъ имъ, какъ губка водою. Я чувствую, что онъ не хотѣлъ уйти изъ міра и переселился въ меня, въ меня. И я живу двойною жизнью -- за себя и за него. Вы говорите: этого нельзя; да какъ же нельзя? Приложите руку,-- это мое сердце бьется? Вы слышите, оно бьется вдвое быстрѣе, и бой двойной, за него и за меня. Надо быть дуракомъ, чтобы не понять этого. Развѣ я передъ вами? Это онъ -- онъ, я только форма, онъ взялъ мое тѣло, когда оно ему понадобилось, онъ взялъ ласку матери, любовь невѣсты, деньги, честное имя... Онъ всегда бралъ и не отдавалъ. И также онъ отнялъ теперь у меня тѣло для своей злой души. О, Боже мой, да какъ же мнѣ теперь увѣрить васъ въ этомъ, какъ убѣдить? Вы льете мнѣ на голову воду и не видите, какъ отъ нея паръ идетъ,-- вѣдь, это онъ огнемъ всего меня палитъ. Вѣдь, я чувствую, что внутри у меня все, все жжетъ и какъ будто онъ боится вашей воды. Вчера у меня сквозь тѣло проступало его пламя багровымъ языкомъ -- это тоже, по вашему, обманъ?..
   Онъ мнѣ даетъ покой.
   Я думаю, что онъ спитъ не всегда въ то же время, когда сплю я. Какъ же иначе могло случиться, что я заснулъ въ постели, а проснулся утромъ уцѣпившимся за рѣшетку окна? Онъ даетъ мнѣ покой, и я пользуюсь этимъ. Въ такія часы я чувствую себя такъ же, какъ до этого "поцѣлуя". Я даже въ теченіе ихъ написалъ всю эту исповѣдь, написалъ, докторъ, для васъ, чтобы вы, наконецъ, поняли, что если здѣсь и есть сумасшедшіе, то это вы, считающіе меня такимъ, что все, все о чемъ я говорилъ вамъ, живая дѣйствительность. Вы хотите вылечить меня,-- да, вѣдь, это же невозможно. Вылечить меня можно, только убивъ его во мнѣ, а убить его можно, убивъ меня. Зачѣмъ же меня вытащили тогда изъ рѣки, куда я бросился, чтобы его утопить, понимаете? Самоубійцей я никогда не былъ и самоубійство считалъ и считаю малодушіемъ. Вынули меня изъ петли, хотя я заранѣе радовался, что убью его, наконецъ, удавлю въ петлѣ... Я помню, когда я надѣвалъ ее себѣ на шею, онъ это чувствовалъ: что-то плакало въ моемъ сердцѣ,-- это плакалъ онъ, онъ! Развѣ же я себя давилъ и топилъ? Если бы я былъ способенъ на это, думаете вы, что я не сдѣлалъ бы этого раньше? Да, онъ, всю свою жизнь жившій чужимъ и теперь, когда умеръ, продолжаетъ жить мною...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Прочтите, что написалъ я. Развѣ это бредъ помѣшаннаго? Развѣ я гдѣ-нибудь прервалъ нить событій моей жизни? Развѣ я недостаточно послѣдовательно разсказалъ ее вамъ.
   Вотъ и сейчасъ я долженъ бросить перо... Я чувствую... просыпается... горячимъ паромъ подымается въ груди, какою-то огненною иглой колетъ мой мозгъ. Огонь по жиламъ... Я сейчасъ уже не я... я -- онъ... Дайте, о дайте мнѣ убить его! Смилуйтесь надо мною... Что-нибудь... Гвоздь какой-нибудь... Вотъ онъ охватилъ всю голову... Вотъ онъ... я... нѣтъ, мы... (на этомъ оканчиваются записки несчастнаго).

* * *

   Примѣчаніе доктора, найденное на этой рукописи: "Любопытный субъектъ. Мнѣ еще такіе по встрѣчались. Я внимательно перечелъ всю его рукопись, долго думалъ надъ нею и былъ пораженъ, въ концѣ-концовъ, неожиданнымъ выводомъ.
   "Онъ ихъ никогда не ненавидѣлъ. Онъ хотѣлъ быть любимымъ. Любовь была потребностью этой страстной натуры. Онъ всю жизнь жаждалъ ее болѣзненно, страстно, застѣнчиво, увѣряя себя, что чувствуетъ къ нимъ одну непримиримую злобу. Это бываетъ съ выросшими при такихъ условіяхъ. Проявленія любви разнообразны; не услѣдишь, какую любовь приметъ оболочку. И когда онъ ихъ всего неистовѣе ненавидѣлъ, онъ всего безумнѣе жаждалъ любви!
   "Я ему сказалъ объ этомъ въ спокойную минуту, когда его второе "я" спало.
   "Онъ сначала улыбнулся, но вдругъ ротъ его скривился, онъ зашатался и схватился за голову"...
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru