Немирович-Данченко Василий Иванович
Лазурный край

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть вторая.

   

ФЕВРАЛЬ.

БИБЛІОТЕКА СѢВЕРА

1896.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе Н. Ѳ. Мертца.

Василій Немировичъ-Данченко.

ЛАЗУРНЫЙ КРАЙ.

Очерки, впечатлѣнія, миражи и воспоминанія.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

   

Венеція, Падуа, Виченца, Мантуа.

   

Вмѣсто вступленія.

   Сколько разъ я ни бывалъ въ Венеціи -- она являлась всегда для меня новой. Оказывалось, что я еще не все въ ней видѣлъ, не со всѣми ея особенностями ознакомился. Мнѣ случалось жить здѣсь мѣсяцевъ по восьми, посѣщать ее ежегодно и до сихъ поръ есть цѣлые кварталы этой "Развѣнчанной Царицы", являющіе всю прелесть новизны. Бродя по ея улицамъ-коридорамъ, то и дѣло встрѣчаешь типы и сцены вдругъ бросающіе совершенно иное освѣщеніе на темныя страницы ея прошлаго и нынѣшнюю ея судьбу. Трогательно и печально выкрикиваетъ бакрайоло на поворотахъ свое "берегись", и неожиданныя перспективы заброшенныхъ дворцовъ вдругъ раскидываются передъ вами: старыя облупившіяся стѣны, остовы чудныхъ балконовъ, узорчатыя окна, покрытые пылью столѣтій, затканые паутиною. Вездѣ -- вчера и нигдѣ -- сегодня. Молчаніе, въ которомъ громко говоритъ сердцу и уму легенда... Въ лунныя ночи, когда прозрачный свѣтъ скрадываетъ всѣ эти прорѣхи, кидая серебряный флеръ на разрушеніе и умираніе великаго города дворцовъ и храмовъ -- въ нежданной и невидимой красотѣ воскресаетъ онъ весь передъ вами. Вы точно чудомъ уходите въ сказочный міръ прошлаго, погружаетесь всѣмъ существомъ своимъ въ его поэтическую тайну... Вотъ съ этого балкона, обвитаго мраморнымъ кружевомъ, вамъ улыбнется Біанка-Капелло... Чей это призракъ скользитъ во мракѣ за величавыми окнами отдѣланными, такъ, точно надъ ними потрудились арабскіе ваятели? Неужели это великій Дандоло всталъ изъ давно забытой могилы и обходитъ свой старый дворецъ?.. Въ аркахъ изящнаго, ажурнаго Кадоро -- точно туманъ скользятъ легкія облики красавицъ, сыпавшихъ когда то съ его галлерей цвѣты и золотые монеты молодежи, пѣвшей имъ серенады снизу съ канала. Дездемона -- прелестная какъ сама любовь и печальная, какъ она же -- ты ли это у перилъ своего маленькаго палаццо? Чьему разсказу внимаешь ты теперь -- праводница развратнаго города -- его искупительная жертва передъ исторіей? И опять сотни дворцовъ и каналовъ во мракѣ и въ лунномъ свѣтѣ, одни за другими. Въ лазурномъ царствѣ мистической, задумчивой ночи недвижными кажутся огорьки на носахъ гондолъ съ ихъ отраженіями. А выплывите за предѣлы города. Вонъ среди лагунъ на столбахъ подымаются изъ воды образа или статуя Мадонны, передъ ними неугасая теплятся лампады, возженныя скромными рыбаками. И еще далѣе, спокойная поверхность даже и ночью зеленоватыхъ водъ и очертаніе далекихъ береговъ... Тихо, тихо скользитъ туда ваша лодка. И тамъ то же прошлое, та же поэтическая пѣснь, тѣ же прозрачные образы навѣки отгорѣвшей жизни.
   
        Теплой ночи звѣздный блескъ...
   Свѣтъ костра во тьмѣ руины...
   Подъ лагуны сонный плескъ
   Тихо плачутъ мандолины..
   
        Съ нѣжныхъ струнъ, едва ліясь,
   Звуки падаютъ какъ слезы...
   Къ старой башнѣ прислонясь,
   Ихъ заслушалися розы...
   
        Шелестъ листьевъ, звонъ въ струнахъ,
   Робкихъ звуковъ сочетанье...
   Розы плачутъ ли въ листахъ?
   Струнъ ли это колыханье?
   
        Сходитъ чудной сказкой сонъ
   Словно сумракъ на лагуны:
   Въ блѣдныхъ розахъ слышенъ звонъ,
   Ароматомъ дышатъ струны.
   
   И длится-длится ночь, и кажется нѣтъ конца ея воспоминаніямъ и чарамъ. Ваша гондола опять ушла въ прозрачную область лагунъ. Позади -- незамѣтная полоса берега, налѣво свѣтлымъ видѣніемъ -- точно миражемъ, родившимся отъ союза луннаго блеска съ лагуной, мерещится стройная, дивная Венеція,-- а передъ нами точно безконечность неизвѣстнаго. Вы не замѣчаете баркайоло. Онъ позади насъ чуть движетъ лодку. Вамъ кажется, что вы одни...
   
        Ночь тиха... Среди лагуны
   Вѣтерокъ прохладой дышетъ,
   И загадочныя руны
   На водѣ лучами пишетъ.
   
        Вѣтеръ этихъ рунъ значенье
   Про себя хранитъ ревниво...
   Мой челнокъ въ оцѣпененьѣ
   Замеръ вдругъ среди залива.
   
        Вѣтерокъ прилегъ, таится.
   Сгладивъ руны вдоль лагуны,--
   Онъ, мнѣ кажется, боится,
   Что прочту я эти руны...
   
        Ихъ звѣзда нетерпѣливо
   Разгадать сама желаетъ,
   Съ дрожью смотритъ... Но ревниво
   Вѣтеръ руны тѣ смываетъ...
   

I.
Этнографическая выставка претендентовъ, авантюристовъ и бродягъ.-- Донъ-Карлосъ -- король Испаніи и его адъютанты.-- Общество претендентовъ.-- Встрѣча съ Амедеемъ.

   Едва-ли не со временъ Аретино Венеція стала любимымъ пристанищемъ для всевозможныхъ искателей счастья. Когда-бы вы ни пришли на знаменитую площадь св. Марка, неизбѣжно встрѣтитесь съ нѣсколькими экземплярами этого рода. Я, разумѣется, говорю о выдающихся представителяхъ международнаго бродяжничества, а не о людяхъ, стремящихся вообще туда, гдѣ лучше. Точно на смотру, здѣсь проходятъ передъ вами претенденты на престолы, повелители неизвѣстныхъ государствъ и народовъ, изгнанные короли или ихъ несомнѣнные потомки; президенты республикъ, просуществовавшихъ всего двѣ съ половиною недѣли; полководцы армій не одержавшіе великихъ побѣдъ только потому, что все ихъ войско состояло изъ одного начальника штаба и двухъ адъютантовъ; ученые, которые могли-бы осчастливить міръ своими открытіями, но пока изъ скромности таящіе ихъ про себя,-- самолюбивая безтолочь, которую наука, какъ негодную накипь, давно выбросила вонъ; геніальные маэстро съ операми, которыя затмили бы Вагнера, если-бы нашлась импреза, согласная дать имъ пріютъ на сценѣ своего театра; предприниматели, считающіе свое состояніе не иначе, какъ отъ перваго милліона, котораго у нихъ еще нѣтъ, какъ во времена оны редакторы россійскихъ газетъ считали своихъ подписчиковъ съ 5001-го; патеры, неустанно заботящіеся о воскрешеніи временъ Сикста V и Григорія, и поеему объѣзжающіе весь міръ съ столь таинственными физіономіями, что, попадись они на нашу полицію, она надѣлала бы имъ не малыхъ бѣдъ; какіе-то необыкновенные абиссинскіе патріархи и епископы "трехъ Эѳіопій", оказывающіеся побывавшими по недоразумѣнію на галерахъ; будущіе короли Арменіи, именующіе себя Тигранами LXXXIV-ми; Вандербильты и Макэи, весьма смущаемые только скромными счетами венеціанскихъ отелей; пѣвицы, удостоившіяся овацій отъ просвѣщенной публики Іеддо и Міакко, дававшія концерты на Формозѣ, фанатизировавшія Бретгардовскихъ рудокоповъ въ Калифорніи, увѣнчанныя лаврами въ Арауканіи и величественно ожидающія теперь, чтобы къ нимъ сюда явились Мепльсоны, Джайи и Вицентини съ сотнями тысячъ франковъ и контрактами для подписи; нищіе, которымъ стоитъ только указать имъ однимъ извѣстныя мѣста богатѣйшихъ золотыхъ розсыпей въ Австраліи, чтобы завтра-же затмить Ротшильдовъ и Монтефіоре; старые агитаторы, давно забытые облагодѣтельствованными ими націями; какіе-то мохомъ поросшіе россійскіе мѣщане, невѣдомо почему именно тутъ задумавшіе отыскивать правую вѣру; молодые люди съ громкими титулами и патентами, составляющіе какія-то необычайно серьезныя лиги для воскрешенія временъ Скалигеровъ, Медичисовъ и д'Есте, а до тѣхъ поръ нуждающіеся только въ кредитѣ на сегодняшній обѣдъ въ Gapello Nero, стоимостью въ два съ половиною франка, и окончательно сумасшедшіе люди, формально требующіе у итальянскаго правительства "возврата" имъ Рима съ процентами, эдакъ за полторы тысячи лѣтъ.
   Весь этотъ калейдоскопъ принцевъ, авантюристовъ и бродягъ, честолюбцевъ и помѣшанныхъ, плутовъ съ необыкновенно развитымъ воображеніемъ и неудавшихся геніевъ, съ утра до ночи наполняетъ дивную Венеціанскую площадь, на которой они почему-то на долго застряли въ своихъ неугомонныхъ странствованіяхъ по всѣмъ пяти частямъ свѣта. Люди, видавшіе виды, часто обладающіе испытаннымъ мужествомъ, но сбитые съ пути или непомѣрными аппетитами, или вѣрою въ свое призваніе, въ свою звѣзду, въ свое право; кондотьери, опоздавшіе ровно на пятьсотъ лѣтъ, или реформаторы, родившіеся за тысячу ранѣе, чѣмъ слѣдуетъ -- они въ высшей степени интересны, оригинальны и необычны. Я попытаюсь разсказать о нихъ, что мнѣ извѣстно изъ личныхъ моихъ наблюденій и ихъ откровеній, потому что это народъ очень сообщительный и весьма радующійся всякому, кто станетъ его слушать безъ насмѣшливой улыбки, хотя и безъ особаго къ нимъ участія. А ужъ видѣли-то они, разумѣется, не мало. Каждый изъ нихъ побывалъ, пожалуй, въ такихъ мѣстахъ, куда записныхъ географовъ и калачомъ не заманишь, и побывалъ не налетомъ, а жилъ тамъ, работалъ, ко всему присматривался, изучалъ нравы и условія среды, хотя, разумѣется, при этомъ отнюдь не задавался научными открытіями. Поэтому я совершенно вправѣ назвать дивную площадь св. Марка этнографическою выставкою претендентовъ, авантюристовъ и бродягъ. Почему они стремятся именно сюда подъ гостепріимную тѣнь красивыхъ арокъ Прокурацій, почему они особенно возлюбили единственную въ мірѣ декорацію собора св. Марка и палаццо дожей, что, напримѣръ, тянетъ на пьяцетту одного изъ черногорскихъ кондотьера П.,-- а между тѣмъ, онъ здѣсь постоянно!.. Не является ли Венеція -- нейтральною почвою отдыха, гдѣ дѣятельность прекращается вовсе; лѣнивая нѣга развѣнчанной адріатической царицы, ея задумчивая прелесть, поэтическая тишина цѣлебно дѣйствуютъ на разбитое сердцо и разстроенные нервы. Здѣсь -- самое усыпленіе, какъ мѣрное колыханіе гондолы въ залитыхъ солнцемъ каналахъ,-- является желательнымъ антрактомъ, паузой безпокойному, и потому усталому уму. Странное дѣло -- въ Венецію пріѣзжаютъ не для работы. Ея молчаніе и спокойствіе -- какъ это ни удивительно -- не даютъ простора творчеству. Художникъ, писатель, философъ, являющіеся сюда, воображая Венецію самымъ удобнымъ для нихъ рабочимъ кабинетомъ -- быстро разочаровываются. Мысль здѣсь молчитъ, ничто не возбуждаетъ ея "энергіи"... Но если это сонъ -- то сонъ, возстанавливающій силы, сонъ, полный поэтическихъ созерцаній... Разумѣется, авантюристамъ и бродягамъ нѣтъ никакого дѣла до этихъ послѣднихъ. Они вообще слабы на счетъ поэзіи,-- но и для нихъ Венеція кажется именно тихой и мирной пристанью, гдѣ, забросавъ якорь, можно не бояться бурь и урагановъ. Здѣсь, если есть просторъ честолюбивымъ мечтамъ, то нѣтъ возможности для честолюбивой дѣятельности. Остается одно -- цѣлые дни любоваться, какъ солнце золотитъ мраморныя кружева забытыхъ дворцовъ, какъ оно мягкими тонами ложится на мозаикахъ св. Марка и теплыми волнами своими заливаетъ эту удивительную площадь. А настанетъ пора опять поднять паруса и ринуться въ полную заманчивой прелести и опасностей даль скитальчества и "авантюровъ",-- тогда прочь изъ Венеціи, до тѣхъ поръ, разумѣется, пока разбитому кораблю, съ изорванными парусами и сломанными мачтами, съ пробоинами по бортамъ и съ расшатавшимся килемъ, не придется опять искать надежнаго пристанища. Тогда гостепріимная тишина лагунъ покажется какимъ-то очаровательнымъ раемъ.
   Первое мѣсто въ моихъ бѣглыхъ очеркахъ, разумѣется -- человѣку, обладающему дѣйствительными "историческими" правами, имѣющими за собою "прошлое" -- и какое сказочное, яркое!-- претенденту, изъ-за котораго еще недавно проливались рѣки слезъ и крови, да и впередъ что будетъ -- неизвѣстно. Я говорю объ одномъ изъ представителей старѣйшихъ династій, Донъ-Карлосѣ, уже нѣсколько лѣтъ самомъ вѣрномъ гостѣ Венеціи; всякій день его можно встрѣтить на пьяццѣ св. Марка, какова-бы ни была погода. Въ вѣтеръ, въ дождь, подъ яснымъ солнцемъ -- все равно, отъ четырехъ до восьми -- онъ неизбѣжно мѣряетъ площадь, сопровождаемый его вѣрною, преданною женою. Это вторая, принцъ вдовѣлъ недолго. Увы, какъ разочаруются тѣ (я говорю о дамахъ), которыя знаменитаго кандидата на престолъ испанскій помнятъ молодымъ и стройнымъ красавцемъ, такимъ именно, какимъ онъ посѣщалъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ Москву и Петербургъ, сводя съ ума не только Дмитровки, Тверскія и Никитскія, но и Таганку съ Козьимъ Болотомъ включительно. Увы! Время, это безпощадное, не знающее снисхожденій и лицепріятіи время, не пощадило и Донъ-Карлоса. Если хотите, онъ и теперь еще красивъ, но спокойная жизнь, dolce-far Diente, прекрасный, даже не нарушаемый воспоминаніями сонъ и таковой-же аппетитъ и пріятные поѣздки, которыми нынѣ исключительно занимается донъ-Карлосъ, придали его фигурѣ округленность, мало общаго имѣющую съ юношескою стройностью. Увы, знаменитый красавецъ оплылъ жиромъ. Еще до сихъ поръ полные огня, хотя и нѣсколько безпокойные глаза, начинаютъ уже уходить въ щели, щеки обращаются въ подушечки, носъ тоже теряетъ свою благородную форму... Я не могу забыть разочарованія моей соотечественницы, которой я указалъ его здѣсь. "Тосподи! да это совсѣмъ замоскворѣцкій купецъ!... Почему онъ не въ мундирѣ?" -- воскликнула она.
   -- Въ какомъ?
   -- Помилуйте, я его видѣла на портретѣ, стоитъ онъ въ этакой шапочкѣ на бекрень, въ кастильской мантильѣ и со всѣми своими орденами на груди. Притомъ, кинжалъ за поясомъ и револьверъ.
   -- По зрѣлости лѣтъ, вѣрно, мантилью онъ носить пересталъ, а съ кинжалами и пистолетами являться въ мирной Венеціи было-бы довольно смѣшно, да и отъ полиціи не безопасно.
   Тѣмъ не менѣе донъ-Карлосъ, хотя безъ мантильи и кастаньетъ, но былъ еще недавно довольно жаркимъ огонькомъ, на который въ Венеціи летѣли неопытные мотыльки, преимущественно иностраннаго происхожденія. Мѣстныя синьоры знали настоящую цѣну его любви. Репутаціей въ этомъ отношеніи онъ пользовался незавидной настолько, что какая-нибудь принчипесса или контесса, пронесшаяся съ нимъ подъ руку среди бѣлаго дня на площади, считалась на вѣки вѣчныя потерянною въ общественномъ мнѣніи. Въ аристократическихъ домахъ гордыхъ патриціевъ этой развѣнчанной царицы міра -- донъ-Карлосъ не былъ принятъ какъ свой. Онъ впрочемъ и не пытался самъ проникать въ ея святая святыхъ. Только перешедшіе въ еврейскія руки палаццо Большаго канала, да еще двѣ-три гостиныя открыты ему. Тутъ не одни амурныя похожденія были препятствіемъ. Политическій эгоизмъ донъ-Карлоса, его поведеніе среди преданныхъ ему горцевъ Испаніи, спокойствіе, съ которымъ разстрѣливались имъ десятки и сотни людей изъ другихъ партій -- далеко не позабыты потомками венеціанскихъ дожей. "На немъ неправедно пролитая кровь!" говорилъ мнѣ одинъ изъ такихъ, показывая видъ, что онъ не замѣчаетъ знатнаго претендента. И этотъ приговоръ не совсѣмъ строгъ, какъ казалось-бы съ перваго взгляда. Дѣйствительно, человѣкъ съ кровавымъ прошлымъ и съ еще болѣе кровавымъ будущимъ, потому что донъ-Карлосъ не отказался ни отъ одной изъ своихъ претензій,-- еще трагичнѣе въ роли добраго буржуа. Всякій видитъ въ этомъ, если не маску, то столь увѣренное спокойствіе совѣсти, что становится "страшно за человѣка". Общая ненависть враговъ дошла до того, что претендента обвиняютъ въ томъ, въ чемъ онъ, совершенно неповиненъ. Поговорите съ его недругами, такъ вы услышите, что донъ-Карлосъ чуть не преисполненъ всяческими пороками: Онъ, видите-ли, губитъ женщинъ, кидающихся въ его гостепріимно открытыя объятія, и за ихъ пламенныя увлеченія терзаетъ ихъ съ такой-же добродушною и кроткою улыбкою, съ какою нѣкогда онъ посылалъ на смерть преданныхъ ему людей. Что враги его, или, если хотите, клеветники, не руководствуются исключительно политическими побужденіями, доказывается тѣмъ уваженіемъ, которое они оказывали женѣ донъ-Карлоса {Авторъ говоритъ о первой умершей нѣсколько лѣтъ назадъ.}. Она -- выше всякихъ насмѣшекъ и подозрѣній. Правда, она рѣдко доставляетъ своему легкомысленному супругу случай видѣть ее. Онъ теперь живетъ въ Венеціи, она въ Віареджіо. Она окружена представителями карлистовъ, людьми серьезными и мрачными, то уѣзжающими въ отечество Сервантеса съ какими-то таинственными порученіями, то возвращающимися назадъ съ отчетами въ ихъ исполненіи, попами, мечтающими о блаженныхъ временахъ инквизиціи, платонически вздыхающими о св. Германдадѣ и кострахъ Толедо и Вальядолида, молодыми роялистами, которые молятся на нее и чтутъ чуть не наравнѣ съ Мадонною, и искателями приключеній, привязавшими свои утлыя лодчонки къ большому кораблю, въ чаяніи, пользуясь его парусами, вмѣстѣ съ нимъ добраться когда-нибудь до заманчиваго Эльдорадо. Королева, какъ они всѣ называютъ ее, остается вѣрна себѣ. Симпатична или нѣтъ ея обстановка -- другой вопросъ, но эта женщина живетъ и дѣйствуетъ согласно своимъ убѣжденіямъ, она представляетъ собою извѣстный принципъ, и потому никто не можетъ ей отказать въ своемъ уваженіи. Увы! Не то по отношенію къ ея супругу: "Вы знаете" говорилъ мнѣ одинъ священникъ изъ самыхъ завзятыхъ клерикаловъ, "нѣтъ въ Венеціи такой дѣвчонки, изъ самыхъ дешевыхъ и изъ самыхъ затасканныхъ, которая не могла бы съ полнымъ правомъ похвалиться тѣмъ, что и она въ свое время не была лишена милостей донъ-Карлоса. А эти иностранки, ни которыхъ такъ пламенно смотритъ донъ-Карлосъ, эта его постоянная возня съ женщинами, безъ выбора..."
   -- Помилуйте: вспомните Генриха IV, Филиппа-Августа, Франциска...
   -- Они и дѣло дѣлали помимо этого... Къ тому-же и престижъ сохраняли извѣстный.
   -- Это типъ конца вѣка,-- сообщилъ мнѣ одинъ изъ знакомыхъ донъ-Карлоса.-- Я его люблю, онъ славный малый, но послѣ романа Доде "Les Rois en exil" я не могу смотрѣть на него безъ улыбки.
   И дѣйствительно, Доде поставилъ на свои мѣста этихъ безмѣстныхъ принцевъ и претендентовъ!
   Передаютъ о томъ, что пріѣхавшіе изъ Испаніи повидаться съ нимъ "поклониться своему королю" карлисты, тщетно жили въ Венеціи для этого. На площади аудіенцій дать нельзя, а дома ему все не было времени. Наконецъ (сердце не камень!), и ихъ потянуло попользоваться дешевыми наслажденіями венеціанской распущенности, и они имѣли счастіе найти своего повелителя въ одномъ изъ домовъ, посѣщаемыхъ по ночамъ мѣстной молодежью до приказчиковъ и конторщиковъ, домовъ, наполненныхъ легкомысленными женщинами, и увы! Донъ-Карлосъ оказался обычнымъ habitué этого Магометова рая. Если вы его хотите найти и познакомиться съ нимъ, говорятъ венеціанцы, сдѣлайте объѣздъ всѣхъ подобныхъ заведеній, и какъ разъ, въ одномъ изъ нихъ вы непрѣменно отыщете его {Теперь это круто измѣнилось донъ-Карлосъ вѣрный мужъ и строгій семьянинъ. Авторъ писалъ эти воспоминанія лѣтъ десять назадъ.}. Si non е vero, е hen trovato.
   Безпечальный образъ жизни донъ-Карлоса навлекаетъ на него много -- я-бы сказалъ "непріятностей", если-бы они хотя мало-мальски огорчили его. Онъ является въ этомъ отношеніи по русской пословицѣ гусемъ, на которомъ вода не держится. На него указываютъ пальцами глупые и грубые люди въ то время, когда онъ проходитъ мимо, бѣгаютъ за нимъ, заглядываютъ ему въ глаза, но ни одинъ мускулъ въ лицѣ донъ-Карлоса не шевельнется. Даже адъютанты его, двое молодыхъ людей, развѣ-развѣ отвѣтятъ жестомъ пренебреженія и только. А адъютанты -- это тоже любопытные типы, очень любопытные. Аристократы чистой крови, представители древняго кастильскаго рода, они ни чѣмъ не занимаются при своемъ повелителѣ и скучаютъ адски. Тѣмъ не менѣе, они по мѣрѣ силъ и возможности, служатъ ему такимъ образомъ вѣрой и правдой, услаждая его жизнь пріятными знакомствами съ разными знатными и незнатными иностранками. Разумѣется, секретари, адъютанты и вся его прислуга зоветъ претендента не иначе, какъ "ваше величество". Всѣ, кто вступаетъ съ нимъ въ какія-нибудь отношенія, величаютъ его -- монсеньоръ, даже здѣшніе англичане въ этомъ случаѣ не составляютъ исключенія. Зато донъ-Карлосъ въ бѣшенствѣ на туристовъ. Помилуйте, этакіе варвары и невѣжи, попросту зовутъ его monsieur и только. Принцу, впрочемъ, не особенно весело. Вѣдь общество легкомысленныхъ дамъ въ самомъ дѣлѣ не можетъ-же интересовать человѣка очень долго, а суровые моралисты его бѣгутъ. Гумбертъ изъ "политики" отказался принять его, когда донъ-Карлосъ былъ въ Римѣ, и не захотѣлъ видѣться съ нимъ, пріѣхавъ въ Венецію. На что князь Д*** здѣсь клерикалъ, кажется, клерикальнѣе самого папы, но и тотъ наотрѣзъ отказался отъ знакомства съ претендентомъ на испанскій престолъ.
   -- Вѣдь онъ вашей партіи,-- замѣтили старику принчипо.
   -- У насъ палачей нѣтъ!...-- гордо отвѣтилъ старый аристократъ, мы служимъ великой идеѣ, а не личному честолюбію.
   Лучше всего наивность нѣкоего веселаго графа. Когда къ нему обратились съ упреками, что онъ "ничто же сумняшеся" и не смотря на свой либерализмъ открылъ двери монсеньору.
   -- Я въ этомъ умываю руки... Это дѣло моей жены, я даже уѣзжаю изъ дому, когда является онъ,-- отвѣтилъ весьма находчиво потомокъ цѣлаго ряда дожей...
   Надъ этимъ долго хохотали.
   -- Отчего-же вы не прикажете своей женѣ поддерживать честь дома...
   -- Моя жена венеціанка. Она не пойметъ этого.
   Поклонница донъ-Карлоса, дѣйствительно, "чужда аристократическимъ предразсудкамъ венеціанцевъ". Венеціанская знать, вообще столь требовательная въ другихъ отношеніяхъ, охотно женится на комъ попало, лишь-бы побольше денегъ. Нелюбовь къ претенденту какъ и преданность иногда сказываются въ острыхъ формахъ. Есть здѣсь замѣчательно талантливый писатель Мольменти, сдѣлавшій рядъ весьма цѣнныхъ изысканій о венеціанской старинѣ. Пользуются лестною извѣстностью его книгъ "La Vie privée" и "Dogaressa" -- послѣднюю расхваливаютъ даже политическіе враги Мольменти. Самъ Мольменти вышелъ изъ простонародья и сохранилъ немножко мѣщанское благоговѣніе къ лицамъ, выше его происхожденіемъ. Онъ ужасно дорожитъ своими аристократическими знакомствами и, разумѣется, воспользовался случаемъ сблизиться съ его величествомъ королемъ обѣихъ Кастилій и Леона. Другой его пріятель, графъ Кареръ, упрекнулъ его за это. Мольменти отвѣтилъ ему ударомъ. Вслѣдъ за тѣмъ они дрались на дуэли. Донъ-Карлосъ къ общественному мнѣнію относится довольно презрительно. Когда оно ему надоѣдаетъ, онъ сидитъ въ своихъ роскошныхъ палатахъ, никуда не показываясь. А палаты эти, дѣйствительно, и роскошны, и оригинальны. Онѣ убраны и отдѣланы старинными знаменами Испаніи, а зала вся увѣшана знаменами карлистовъ и уставлена манекенами, одѣтыми въ костюмы его солдатъ времени извѣстнаго возстанія.
   -- Они умирали за меня!-- меланхолически вздыхаетъ раздобрѣвшій на венеціанскихъ хлѣбахъ претендентъ, указывая иностранкѣ-посѣтительницѣ на этихъ деревянныхъ болвановъ.
   -- И подъ этими самыми знаменами!..-- гордо указываетъ онъ на славныя полотнища...-- Теперь пока они забыты, но есть Богъ на небѣ и справедливость на землѣ.
   Иностранка, разумѣется, таетъ отъ восторга и восхищенія. Ещебы -- несчастный король въ жалкомъ изгнаніи, довольствующійся вмѣсто Эскоріала какимъ-нибудь палаццо Лоредана на примыкающей къ Большому каналу площади св. Витта!... Донъ-Карлосъ такъ нѣженъ, модуляціи его голоса такъ и льются въ душу, глупая бабенка перестаетъ вѣрить всему, что еще недавно о немъ слышала, о его похожденіяхъ, жестокостяхъ -- и готова совсѣмъ... И жизнь все-таки не очень тяжела послѣднему, дѣйствительно, представителю своей династіи, давшей столько громкихъ и славныхъ именъ.
   Ну, не въ легкомысленное-ли время мы живемъ? Послушайте разсказъ, какими подробностями было обставлено его бѣгство изъ Букареста съ одной вѣтренной молдаванкой, которой надоѣло дома ставить рога мужу, и потому она задумала и, съ помощью короля обѣихъ Кастиліи, выполнила планъ романтическаго похожденія, если и не съ пистолетными выстрѣлами, то съ хлопаніемъ пробокъ отъ шампанскаго и звономъ разбитыхъ стакановъ. На первый взглядъ, впрочемъ, все здѣсь въ высшей степени прилично. Адъютанты и секретари его -- весьма изящные молодые люди, хотя любой гондольеръ въ Венеціи, когда вы его спросите объ этомъ, выразится весьма рѣшительно.
   -- Una corte scappata (дворъ сбѣжавшихъ).
   Разъ, впрочемъ, когда кое-кто вздумалъ устроить донъ-Карлосу кошачью серенаду, тѣ-же самые гондольеры разогнали восторженныхъ враговъ претендента -- веслами.
   -- Зачѣмъ вы сдѣлали это?-- спрашивали ихъ потомъ.
   -- Какъ зачѣмъ!... Если мы дали пріютъ ему, изъ этого не слѣдуетъ, чтобы "политики" заводили у насъ шумъ. Жить живи,-- а шумѣть мы имъ у себя не позволимъ.
   Замѣчателенъ инстинктъ народа. И близъ Віареджіо -- около Каррары, гдѣ у донъ-Карлоса имѣніе, его тоже не очень ужъ любятъ. Никому здѣсь изъ простолюдиновъ онъ не сдѣлалъ ничего дурнаго, но они не относятся къ нему съ такою-же теплотою, съ какою они всегда обращались къ герцогинѣ Беррійской, къ графу Шамбору, имѣвшему здѣсь на Большомъ Каналѣ свой дворецъ {Палаццо Кавалли.}, проданный теперь вѣнскому милліонеру-банкиру Франкетти. Достаточно было донъ-Карлосу одѣть своихъ гондольеровъ въ красное, чтобы остальные начали кричать имъ, что они облиты испанскою кровью.
   Такимъ образомъ, пока обѣ Кастиліи призовутъ его на наслѣдственный тронъ, и Эскуріалъ откроетъ для него настежь свои кованныя бронзой ворота, донъ-Карлосъ ежедневно гуляетъ себѣ по площади св. Марка, развлекаясь съ разными международными дамочками и изрѣдка удостаивая кафе Флоріани своимъ краткимъ визитомъ. Въ послѣднее время, кажется, онъ ждетъ къ себѣ жену и дѣтей, воспитывающихся: четыре дочери въ Sacré Coeur во Флоренціи, а сынъ въ Англіи. По поводу этого послѣдняго умнаго и благороднаго юноши, одинъ итальянскій поэтъ, знакомый съ нимъ, спросилъ какъ-то претендента:
   -- Вѣдь Англія настолько свободолюбива, что ребенку, воспитывающемуся тамъ, мудрено остаться вѣрнымъ традиціямъ вашего рода,
   -- Чего держался я, то, можетъ быть, будетъ необязательно для моего сына. Я не могъ итти на уступки,-- а что касается до него...
   И онъ многозначительно улыбнулся.
   -- Во всякомъ случаѣ, молодежь въ Англіи вырастаетъ и нравственно и физически здоровой. А это главное!-- закончилъ онъ.
   Испанія съ нимъ далеко не кончила. Донъ-Карлосъ ей еще покажетъ себя и, если ничего не добьется, то во всякомъ случаѣ прольются цѣлыя рѣки крови, прежде чѣмъ онъ пойметъ, что дѣло это для него окончательно потеряно. Впрочемъ, можетъ быть онъ понимаетъ это и теперь, но возстанія въ его пользу поддерживаютъ принципы, которымъ онъ служитъ и напоминаютъ о немъ Европѣ. Правда, папа теперь не благословитъ явно оружія карлистовъ. Левъ не охотно компрометируетъ себя, но іезуиты -- еще очень и очень сильны. А они всѣ за него. Оттуда въ рѣшительную минуту придутъ и деньги, и помощь. Понятно, что другіе авантюристы очень и очень лакомо посматриваютъ на красавца, когда онъ проходитъ мимо. Карлисты и карлистки будутъ до тѣхъ поръ, пока будетъ донъ-Карлосъ; я думаю, еще но забыли у насъ разсказа о томъ, какъ московская купчиха Трехпупова, увлекшись встрѣченнымъ ею въ благородномъ собраніи, на Дмитровкѣ, донъ-Карлосомъ, сама было собралась въ карлисты, такъ что ея мужъ совсѣмъ обколотилъ себѣ руки, прежде чѣмъ обратить ее къ исполненію ея супружескихъ обязанностей...
   Я не былъ въ Венеціи въ то время, какъ тутъ гостилъ другой эксъ-король Испаніи -- братъ Гумберта -- принцъ Амедей. Это человѣкъ иного типа: строгій конституціоналистъ не поладилъ съ испанцами и совершенно спокойно распрощался съ ними: "У меня и на своихъ виноградникахъ дѣла довольно", рѣшилъ онъ и съ легкимъ сердцемъ вернулся въ Италію. Говорятъ, что они: донъ-Карлосъ и эксъ-король Амедей, ежедневно встрѣчались на пьяццѣ св. Марка и... не узнавали другъ друга. На первыхъ порахъ первый высказалъ было желаніе сойтись съ итальянскимъ принцемъ, но тотъ отклонилъ отъ себя эту честь. "Мнѣ и въ Испаніи надоѣли испанцы, заявилъ онъ, я нахожу, что они выносимы только въ операхъ Верди, Бизе и Доницетти, да и то не во всѣхъ"... Такъ и въ этомъ случаѣ не повезло бѣдному претенденту.
   -- Не понимаю, что ему нужно въ Испаніи,-- говоримъ потомъ Амедей.-- Отвратительная кухня, пригорѣлое оливковое масло и черезъ часъ по столовой ложкѣ революціи. Только и хороши, что однѣ сигары, такъ ихъ наши контрабандисты сколько угодно доставляютъ въ Италію...

[]

II.
Лопецъ де-Суза -- Божіею милостію императоръ Баръ-Ніанза.

   Я его давнымъ-давно встрѣтилъ въ Венеціи. Тоже рослый и сильный красавецъ съ великолѣпными чертами замѣчательно энергичнаго лица и глазами, которые сейчасъ переноси на Ваньку Каина -- какъ разъ на мѣстѣ будутъ. Они одни только и выдаютъ его. Широкія плечи, тонкая талія, грудь колесомъ, громкій самоувѣренный голосъ, размашистыя движенія -- мудрено не замѣтить его издали. А замѣтивъ, невольно начинаешь присматриваться къ нему: что-де за птица. И птица оказывается не малая, съ нимъ не шутите -- это ни болѣе, ни менѣе какъ императоръ -- Баръ-Ніанза!.. Вы знаете такой народъ? Нѣтъ! И я его тоже не знаю. Самъ вѣнценосецъ не можетъ никакъ съ точностію опредѣлить по картѣ мѣсто, гдѣ находится великолѣпная столица его обширнаго государства. "Тамъ -- въ Африкѣ!" меланхолически машетъ онъ выхоленною рукою на всю эту часть свѣта, какъ-бы давая этимъ знать, что она цѣликомъ и безъ остатка принадлежитъ ему именно -- донъ Лопецу де-Суза, авантюристу самой чистой крови, который нѣсколько сотъ лѣтъ тому назадъ былъ-бы флибустьеромъ или пиратомъ и въ качествѣ таковаго, пожалуй, дѣйствительно попалъ-бы въ повелители какого-нибудь крошечнаго, но хищнаго народца. Теперь этотъ Лопецъ, хотя и императоръ, но обносился настолько, что за приличную пару платья, я думаю, отдалъ-бы съ удовольствіемъ какую угодно монополію или концессію въ его знаменитомъ Баръ-Ніанза, а еслибъ къ этой парѣ присовокупили и сапоги, то де-Суза не поскупился-бы выплатить хотя сто милліоновъ, переводомъ на свою таинственную имперію.
   Существуетъ-ли эта имперія или нѣтъ -- я не знаю. Но что донъ Лопецъ де-Суза заглядывалъ въ неизвѣстные еще уголки Африки, это внѣ всякаго сомнѣнія. Смѣлый "путешественникъ", какъ онъ называетъ себя самъ, а въ сущности негроторговецъ, видавшій всякіе виды, онъ изъ Хартума предпринималъ съ партіями арабскихъ хищниковъ такія экскурсіи въ эту страну пустынь и солнца, что, руководствуйся онъ научными цѣлями, любое географическое общество сочлобы за честь цредложить ему дипломъ своего почетнаго члена. На ею лицѣ и плечахъ -- пропасть шрамовъ -- отъ ударовъ сабель и копій. Дѣятельность рискованная! Нѣкогда разбѣгавшіеся негры теперь начинаютъ защищать свою жизнь и свободу, защищать при помощи патріархальнаго оружія, но уже даромъ въ руки не даются. Лопецъ де-Суза, такимъ образомъ, израненный и обезсиленный отъ потери крови, попалъ въ руки своихъ враговъ племени Баръ-Ніанза. Его собирались было убить. Жрецы даже сдѣлали уже нѣсколько надрѣзовъ на груди авантюриста, которые онъ, какъ оправдательный документъ, охотно показываетъ желающимъ, какъ вдругъ на его счастіе въ хижину, игравшую роль храма, вошла властительница этого племени Міу-Нао. Лопецъ де-Суза увѣряетъ, что она пользуется титуломъ императрицы и сверхъ того красавица. Черная Венера -- Міу Нао при видѣ обнаженныхъ прелестей испанца пришла въ такой восторгъ, что дотронулась рукою его на головы. А по мѣстнымъ обычаямъ предметъ, котораго коснулась Міу-Нао, считается принадлежащимъ ей. Тотчасъ-же де-Сузу перенесли въ ея крааль, обмыли его раны, положили въ нихъ приготовленную рабынями жидкую массу изъ какихъ-то травъ и... слюны. Цѣлые дни онѣ только и занимались тѣмъ, что, сидя вокругъ него на корточкахъ, жевали подъ наблюденіемъ императрицы эту цѣлебную траву и прикладывали ее къ язвамъ испанскаго красавца. Въ теченіе этого времени, что-бы умилостивить боговъ, имъ ежедневно приносили въ жертву "одного изъ товарищей путешествія г. Суза", т. е. рабопромышленниковъ. Лежа на циновкахъ императорскаго крааля, Суза слышалъ ихъ вопли, дикія завыванія жрецовъ и молитвенный говоръ толпы, присутствовавшей при жертвоприношеніи.
   -- Отчего-же вы не положили конецъ этому?
   -- Нельзя было. Меня-бы не послушали, потому что по убѣжденію ея величества, моей августѣйшей супруги, съ каждою новою жертвою отъ меня отходилъ одинъ изъ приставленныхъ ко мнѣ демоновъ. Да и притомъ большіе подлецы были они.
   -- Кто?
   -- Да эти товарищи мои по путешествію. Они, знаете, арабы, а арабы страшно деморализованы. И, казалось, сама нравственность говорила въ это время устами Лопода де-Сузы.
   Такимъ образомъ, съ послѣднею жертвою, принесенною кровожаднымъ богамъ Баръ-Ніанза, и раны счастливаго любовника Міу-Яао закрылись. Онъ выздоровѣлъ вполнѣ, чтобы стать мужемъ своей спасительницы и императрицы маленькаго народца, живущаго исключительно рыбной ловлей и обработкою земли почти подъ вертикальными лучами солнца. Разумѣется, его величество сейчасъ-же занялся преобразованіями. Иначе какой-бы онъ былъ европеецъ? Разсказы его по этому предмету полны наивнаго и безсознательнаго юмора. Прежде всего, найдя прелести своей супруги недостаточно прикрытыми, онъ приказалъ отрѣзать волоса рабынямъ и изъ этой шерсти соткать передникъ императрицѣ. Съ торжественными церемоніями этотъ новый, одной властительницѣ присвоенный предметъ былъ навѣшенъ на ея поясъ, замѣнивъ, такимъ образомъ, фиговый листокъ. Затѣмъ нужно было выбрать флигель-адъютантовъ и свиту.
   -- Зачѣмъ вамъ было это?
   -- Помилуйте: если Гумбертъ имѣетъ своихъ, почему-же мнѣ было не имѣть ихъ тоже?
   -- Какъ-же вы нашли ихъ?
   -- Я выбралъ красивѣйшихъ молодыхъ людей изъ племени Баръ-Ніанза. Флигель-адъютантовъ я отличилъ орлиными перьями за ухомъ, а генераловъ двумя перьями. Имъ только костюма не полагалось.
   -- Какъ только?
   -- Больше ничего не было. Мнѣ самому не хватало. Во всемъ племени Варъ-Ніанза мнѣ только и удалось найти европейской матеріи, чтобы сшить себѣ штаны. И шить-то долженъ былъ я самъ, никто другой. Не умѣютъ. Тѣмъ не менѣе эту единственную мою одежду я освятилъ торжественными обрядами. Тамъ иначе нельзя.
   -- Какіе-же это были обряды?
   -- Я на три дня и на три ночи повѣсилъ ее во храмѣ. Убили трехъ козъ въ заключеніе и угостили ими жрецовъ. Потомъ -- надъ моими панталонами племя принесло мнѣ клятву въ вѣрности!
   Мы расхохотались. Лопецъ немного обидѣлся.
   -- Какъ-же вы этого не понимаете! Здѣсь -- штаны предметъ обыденный, а тамъ это цѣлая реформа!...
   Благополучно поцарствовавъ пять лѣтъ съ императрицей Міу-Нао, донъ Лопецъ де-Суза бѣжалъ изъ собственной своей имперіи. Случилось это неожиданно. Дѣло въ томъ, что супруга его, поболѣвъ малость, умерла. Но успѣла еще она остыть, какъ жрецы, собравшись торжественною процессіей, явились въ храмъ къ нему, чтобы узнать, какъ ему будетъ угодно принести себя въ жертву: дастъ-ли раздробить себѣ голову дубиной или позволитъ вскрыть себѣ животъ.
   Понятно непріятное изумленіе Лопеца.
   -- Я вовсе не желаю ни того ни другого!
   -- Иначе нельзя! Когда императрица умираетъ, вмѣстѣ съ нею погребаютъ и избраннаго ею супруга.
   Его величество никакъ не ожидалъ подобнаго пассажа.
   -- Но я отмѣняю обычай.
   -- Это вы могли сдѣлать при жизни ея. Вмѣстѣ съ ея жизнью и власть ваша окончилась. Таковъ обычай.
   -- Глупый обычай!
   Тѣмъ не менѣе, жрецы настаивали на своемъ. Народъ, утомленный реформами въ видѣ штановъ и тому подобныхъ европейскихъ глупостей,-- то же. Къ счастію, Лопецъ узналъ, что вмѣстѣ съ нимъ, за компанію, долженъ быть принесенъ въ жертву и весь его дворъ съ однимъ и съ двумя перьями за ухомъ. Тогда, долго не думая, онъ заявилъ, чтобы для выбора между дубиною и ножемъ ему дали ночь на размышленіе и послали къ нему всѣхъ обреченныхъ на смерть. Толпа собралась до четырехъ-сотъ душъ. Поговоривъ съ ними по душѣ, Лопецъ узналъ, что перспектива быть погребеннымъ вмѣстѣ съ императрицей не доставляетъ имъ никакого удовольствія. "Такъ всегда падаютъ старые нравы!" меланхолически замѣтилъ онъ, разсказывая это. Оружія у нихъ было достаточно, и вмѣстѣ съ своимъ повелителемъ они рѣшили бѣжать.
   Кругомъ была пустыня. Только у самой рѣки густилась зелень. Оставивъ ее за собою, императоръ со своею свитой оказались на виду. Луна свѣтила ярко -- каждый силуэтъ рисовался рѣзко и отчетливо на золотыхъ пескахъ. Бѣглецовъ замѣтили, подняли тревогу. Жрецы съ народомъ бросились въ погоню...
   -- Тогда я собралъ своихъ и сказалъ имъ краткую рѣчь: помните, что вы мнѣ клялись!
   -- На панталонахъ?
   -- Хотя-бы... Ну... впрочемъ, не рѣчь, а опасеніе за собственную шкуру заставило ихъ быть храбрыми.
   Лопецъ во главѣ своей свиты вступилъ въ бой и вышелъ побѣдителемъ. Но онъ соображалъ, что черезъ нѣсколько часовъ соберется все племя, и потому надо бѣжать сколь-возможно поспѣшнѣе, не пользуясь плодами побѣды. Разсказъ объ этомъ бѣгствѣ -- цѣлая эпопея. Впослѣдствіи я передамъ его въ другомъ мѣстѣ со всѣми его странными и дикими подробностями. Если хоть десятая доля того, что разсказывалъ Лопецъ, правда, то и тогда его мужество и предпріимчивость внѣ всякихъ сравненій. При этомъ, разумѣется, не обошлось безъ несчастій и отступленій отъ "общечеловѣческаго кодекса", какъ скромно выражается Лопецъ. "Мы даже ѣли обезьянъ, похожихъ на людей, или людей, похожихъ на обезьянъ", уклончиво объяснялъ онъ.
   -- Что-же, человѣческое мясо вкусно?...
   -- Оно, знаете, похоже на... то есть какое-же это человѣческое, оно почти обезьянье,-- поправился онъ живо. Мы такъ и поняли, что бѣглецы кушали своихъ ослабѣвавшихъ товарищей, съ вѣдома и одобренія Лопеца де-Сузы.
   Какъ бы то ни было, но въ одинъ прекрасный день въ португальскій городокъ, затерянный на берегу Африки, чуть-ли не въ Санъ-Паоло-ди-Лоанда, добрались, пройдя весь этотъ континентъ поперекъ, нѣсколько бѣглецовъ съ Лопецомъ де-Сузой, онъ-же императоръ Баръ-Ніанза, во главѣ. Походили они на выходцевъ изъ могилы истощенные до послѣдней степени, жалкіе, голодные. Изъ четырехъ сотъ человѣкъ, вышедшихъ вмѣстѣ съ нимъ, въ колонію попало только восемь; все остальное погибло или подъ дротиками дикихъ, или въ быстринахъ неизвѣстныхъ рѣкъ, или отъ голоду, или въ когтяхъ львовъ. Въ одномъ пунктѣ привязалась къ нимъ оспа, которая сразу вынесла до сотни жертвъ изъ рядовъ этой императорской свиты. Изъ уцѣлѣвшихъ восьми человѣкъ -- пятеро умерло отъ истощенія въ Лоандо и только трое пріѣхало въ Европу вмѣстѣ съ своимъ повелителемъ.
   -- Что-же вы дѣлаете теперь здѣсь?
   -- Я законный императоръ Баръ-Ніанза.
   -- Ну?
   -- И желаю продать свое государство на выгодныхъ условіяхъ какому-либо европейскому правительству.
   -- Предлагали вы кому-нибудь?
   -- Еще-бы? англичанамъ, нѣмцамъ, французамъ, испанцамъ...
   -- И что-же?
   Лопецъ де-Суза только махнулъ рукою.
   -- Да, позвольте, вѣдь вы же не можете указать мѣсто этого государства на картѣ.
   -- А зачѣмъ имъ карту? Пусть мнѣ дадутъ людей, и я изъ Хартума приведу ихъ въ свою имперію.
   -- Что-же вы теперь дѣлаете?
   -- Жду отвѣта отъ короля Гумберта, я и ему предложилъ. Италія должна завести свои колоніи въ Африкѣ. Но кажется, что онъ и не думаетъ даже отвѣтить мнѣ. Хотя, хотя... И онъ замолчалъ.
   -- Что хотя?
   -- Хотя императоръ все-таки выше короля!
   И донъ Лопецъ де-Суза, величественно завернувшись въ полинявшій плащъ, благосклонно кивнулъ намъ головою и пошелъ прочь. Въ другой разъ ему подали мысль предложить купить его имперію донъ-Карлосу. Представляю себѣ весь комизмъ его свиданія!
   -- Ну, а ваши священныя панталоны?-- разъ кто-то спросилъ у Лопеца.
   -- Я думаю, они и до сихъ поръ висятъ тамъ... во храмѣ!-- улыбнулся онъ.
   Своеобразная хоругвь Африканской Имперіи!
   Въ послѣднее время Лопецъ становился все мрачнѣе и мрачнѣе... Онъ уже печально повторялъ чаще и чаще:
   -- Я-бы не дорого взялъ за свою имперію!... Что вы думаете, если бы я предложилъ ее Ротшильду?... и т. д.
   -- Отчего вы не опишете своихъ похожденій?
   -- Вотъ видите ли, когда я разсказываю объ этомъ, выходитъ очень интересно. И всѣ хвалятъ. Ну, а когда я принимался писать, мнѣ говорили откровенно, что мои статьи ничего не стоятъ!...
   Бываетъ и это. Во всякомъ случаѣ, грубый искатель приключеній Лопецъ де-Суза гораздо интереснѣе, напримѣръ, бельгійскаго офицера, съ которымъ я познакомился въ Неаполѣ. Этотъ пробылъ въ Африкѣ вмѣстѣ со Стенли около пяти лѣтъ; по его разсказамъ я ожидалъ чудесъ отъ его лекціи. Получивъ приглашеніе на послѣднюю, я торопился не опоздать и вышелъ оттуда разочарованнымъ. Кромѣ похвальбы и комплиментовъ присутствовавшимъ дамамъ Браконьеръ, этотъ членъ всевозможныхъ географическихъ обществъ, не сказалъ ничего новаго. Такъ мы всѣ и разошлись съ недоумѣніемъ. Стоило изъ-за этого ѣздить и жить въ Африкѣ...
   Въ новое мое посѣщеніе Венеціи я уже не засталъ императора Баръ-Ніанза. Встрѣтилъ какъ-то общаго знакомаго. Я спросилъ его о Лопецѣ де-Суза.
   -- Гдѣ онъ?
   -- Не знаю. Говорили, что онъ нанялся солдатомъ къ голландцамъ на Суматру или Яву. Что-то въ этомъ родѣ.
   Вотъ судьба бывшаго императора.
   -- Вы не смѣйтесь надъ нимъ,-- сообщили мнѣ.
   -- А что?
   -- Донъ Лопецъ могъ-бы пристроиться къ богатымъ иностранкамъ. Одна американка влюбилась въ него.
   -- И?...
   -- Онъ отвѣтилъ ей, что императоры не торгуютъ собою!... А въ другомъ случаѣ -- богатый англичанинъ, увлеченный его разсказами, предложилъ ему небольшую пенсію. Лопецъ тоже отказался отъ нея. "Я продаю то, что мнѣ принадлежитъ -- но не принимаю милостыни!"
   Какъ хотите, не только жизнь пестрая и необычайная, но и типъ весьма интересный. Какія противорѣчія уживались рядомъ въ этой натурѣ. Гдѣ-то онъ теперь? Умеръ-ли отъ желтой лихорадки, какъ кончаютъ всѣ наемные солдаты на этихъ островахъ дальняго Востока, или, благодаря своей смѣлости и предпріимчивости, бѣжалъ въ глубь Явы, Суматры, Борнео и тамъ воцарился надъ какимъ-нибудь дикимъ племенемъ? И не явится-ли черезъ нѣсколько лѣтъ онъ опять въ Европу, послѣ цѣлаго ряда новыхъ и еще болѣе необычайныхъ приключеній, продавать желающему новое султанство? Или реформы его понравятся въ новой его родинѣ, и тамъ онъ создастъ, новую могучую Династію, съ которою впослѣдствіи придется сводить счеты хищнымъ европейцамъ, привыкшимъ прибирать къ рукамъ все, что плохо лежитъ.
   Я воображаю, что было бы изъ такого авантюриста нѣсколько вѣковъ назадъ. Можетъ быть, мы теперь въ школахъ усердно зубрили бы вмѣстѣ съ именами Пиззаро и Кортеса славное имя Лопеца де-Суза; можетъ быть, и на его долю выпало бы разрушеніе какой-нибудь имперіи новаго материка. Какой бы благодарный матеріалъ доставилъ онъ романистамъ. Нѣтъ, что ни говорите, а такіе характеры не переводились и не переводятся!...
   

III.
Король Арменіи Тигранъ LXXXIV-й

   Въ пестромъ калейдоскопѣ пьяццы св. Марка разъ показался совсѣмъ необыкновенный, даже для этой этнографической выставки, экземпляръ. Привыкшіе ко всевозможнымъ типамъ, венеціанцы заинтересовались и имъ. Представьте въ щеголеватой европейской толпѣ -- маленькаго и толстаго горбача восточнаго облика, съ сладкими черными глазами, громаднымъ орлинымъ носомъ надъ чувственными толстыми губами. Верхняя изъ нихъ такъ приподнялась, а носъ такъ опустился, что слитые между тою и другимъ усы встопорщились и распростерлись во всѣ стороны, точно моля о пощадѣ. Щеки и лобъ, когда этотъ господинъ снималъ свою высокую конусообразную барашковую шапку, которую носятъ персіяне, оказывались сплошь заросшими волосами такого чернаго цвѣта, что рядомъ съ ними душа любого грѣшника показалась-бы дѣвственно бѣлой. Одѣтъ онъ былъ съ удивительною, чисто иранскою пышностью. Архалукъ краснаго атласа съ болотомъ, чуха съ разрѣзными рукавами, отброшенными назадъ, бѣлаго бархата, вся въ серебрѣ. Поясъ -- въ такихъ бирюзахъ, рубинахъ и яхонтахъ, что ювелиры, торгующіе подъ Прокураціями, только облизывались, поглядывая на него. На этомъ поясѣ висѣлъ не менѣе драгоцѣнный кинжалъ, представлявшій своей оправой и ножнами цѣлое состояніе. Въ его рукояткѣ была вдѣлана жемчужина, стоившая не менѣе 200.000 франковъ... Заѣзжій богачъ поражалъ всѣхъ невѣроятною важностью. Онъ никого не удостаивалъ взглядомъ, все время расхаживалъ, гордо закинувъ голову къ верху, такъ что меня по-истинѣ удивляло, какъ могла при этомъ держаться его конусообразная шапка. Пальцы его до самыхъ ногтей были унизаны перстнями, ослѣплявшими глаза блескомъ и игрою своихъ камней подъ южнымъ солнцемъ. За этимъ "знатнымъ иностранцемъ", такъ его прозвали здѣсь, шли два армянскіе монаха, но почему-то въ рясахъ, обшитыхъ красными кантами и въ красныхъ фескахъ съ золотыми кистями вмѣсто клобуковъ. Когда ихъ повелитель садился, они почтительно стояли около; когда онъ обращался къ одному изъ нихъ съ вопросомъ, что, сказать правду, случалось очень рѣдко, тотъ благоговѣйно кланялся, прижимая руки къ груди и являя всей своей фигурой самое безпримѣрное униженіе. Меня весьма заинтересовалъ этотъ восточный гость. Я вскорѣ узналъ, что онъ никто иной, какъ армянинъ, выдающій себя за короля Тиграна LXXXIV-го... Правда, онъ заявилъ только свои права на корону Гайканскаго народа; для осуществленія его притязаній требовалось отнять его земли, принадлежащія нынѣ Россіи, Турціи и Персіи. Но держалъ онъ себя уже теперь какъ несомнѣнно царствующій восточный властелинъ. Сунулись было къ нему международныя дамочки, но потерпѣли крушеніе. Разные афферисты подобрались съ подарками по восточному обычаю. Подарки ихъ приняли, но до ауденціи съ Тиграномъ не допустили. Зачѣмъ онъ здѣсь жилъ, чего ему надо было -- никто не зналъ. Какой-то англійскій корреспондентъ добился, наконецъ, свиданія съ нимъ. Его пригласили къ Тиграну. Тигранъ сидѣлъ на софѣ, поджавъ ноги. Корреспондентъ сказалъ привѣтственную рѣчь -- Тигранъ молчитъ; корреспондентъ изложилъ цѣлый рядъ вопросовъ -- тоже самое. Обратился къ монахамъ, сопровождавшимъ загадочнаго армянина -- они низко поклонились, но не открыли устъ, и никакая крылатая рѣчь не обрадовала чуткаго слуха англичанина. Вынулъ онъ было книжку записывать, что услышитъ -- и ея листы остались дѣвственными. Наконецъ, замолчалъ и онъ. Краснорѣчивая тишина эта продолжалась нѣсколько минутъ. Насмотрѣвшись на корреспондента, Тигранъ подалъ знакъ, что хочетъ встать! Его подняли монахи и увели въ другія палаты, откуда сейчасъ же вернулся одинъ изъ нихъ и съ почтительнымъ поклономъ подалъ гостю папушку мелкаго турецкаго табаку.
   Такъ англичанинъ и ушелъ, ничего не узнавъ.
   Обращались къ мекитаріанцамъ. Этотъ армянскій монашескій орденъ, имѣющій свой монастырь противъ Венеціи, среди ея зеркальныхъ лагунъ, на поэтическомъ островѣ св. Лазаря, пользуется громаднымъ авторитетомъ на востокѣ и весьма уважаемъ здѣсь. Обитель, устроенная выходцемъ изъ Турціи Мекитаромъ, уже нѣсколько столѣтій является центромъ просвѣщенія для армянъ Персіи, Турціи и Кавказа. Изъ здѣшнихъ типографій вышло безчисленное множество книгъ на армянскомъ языкѣ. Сюда отовсюду съѣзжалась жаждущая образованія молодежь этого народа, являвшаяся впослѣдствіи миссіонерами въ самыхъ отдаленныхъ уголкахъ Востока. Питомцы Мекитара встрѣчаются и въ Индіи, и въ Аравіи, и въ Египтѣ, ихъ находили даже въ Китаѣ...
   Оказалось, что и мекитаріанцы не имѣютъ никакого понятія о Тигранѣ LXXXIV-мъ.
   Онъ, впрочемъ, вскорѣ посѣтилъ монастырь, сдѣлалъ даже вкладъ туда. Его приняли, но, когда онъ уѣхалъ, святые отцы пришли къ заключенію, что это самозванецъ. Ихъ вовсе не очаровало его богатство, они его выпрашивали, откуда онъ, изъ какого рода, и такъ какъ въ обители есть представители всѣхъ мѣстностей, гдѣ только звучитъ армянская рѣчь, то горбунъ, какія ни дѣлалъ указанія, ему сейчасъ же приходилось сталкиваться съ жителями, "уходцами" или эмигрантами изъ упомянутыхъ имъ странъ. Горбунъ поторопился выѣхать оттуда, а черезъ день великолѣпный Тигранъ LXXXIV-й совсѣмъ оставилъ Венецію. Такъ-бы и позабыли о немъ, если-бы немного спустя не былъ онъ арестованъ въ Анконѣ по обвиненію въ какомъ-то чудовищномъ преступленіи. Почтительно сопровождавшіе его монахи оказались его сообщниками. Послѣ узнали, что армянскій король вовсе не армянинъ, а персъ, въ Турціи, Румыніи, и Греціи надулъ множество народа, продавая фальшивые драгоцѣнные камни какъ настоящіе.
   Все это дѣлалось во мракѣ неизвѣстности.
   Подъ величайшимъ секретомъ сбывались какъ-бы втайнѣ отъ него "достояніе Гайканской короны" при условіяхъ полнаго объ этомъ молчанія. Занимались этимъ двое сопровождавшихъ его "яко бы монаховъ". Покупщики краденаго, разумѣется, на первыхъ порахъ не разбалтывались и только потомъ подняли гвалтъ, узнавъ, что они обмануты. Самое крупное мошенничество совершилъ Тигранъ въ Марсели, и итальянскія власти, арестовавъ его по требованію французскаго правительства въ Анконѣ, препроводили великолѣпнаго горбуна туда. Его судили и приговорили къ галерамъ.
   А, между тѣмъ, въ Венеціи теперь есть наивные люди, убѣжденные въ существованіи армянскаго короля Тиграна. Еще-бы, сами видѣли -- имъ-ли не знать этого доподлинно!..
   Такихъ, разумѣется, немного. Остальные очень равнодушно относятся ко всякимъ титуламъ. Въ этомъ отношеніи въ Италіи лафа всевозможнымъ самозванцамъ. Господи, какихъ графовъ Перетыкиныхъ, князей Синебрюховыхъ и бароновъ фонъ-Капланъ здѣсь не перебывало! Я думаю, ни въ одной геральдикѣ никогда не слыхано было такихъ фамилій.
   -- Намъ развѣ не все равно, лишь-бы платили исправно, а тамъ называйся хоть богдыханомъ китайскимъ,-- совершенно справедливо разсуждаютъ итальянцы.
   Ну, а всевозможнымъ хамамъ это лестно!
   Тигранъ 84-ый далеко не исключеніе. Въ Неаполѣ-же явился было кандидатъ на константинопольскій престолъ, именовавшій себя послѣднимъ Палеологомъ. Этому повезло. Въ него влюбилась одна полусумасшедшая англичанка и увезла его съ собою въ Лондонъ. Она хотѣла выйти за него замужъ, но когда пришлось предъявлять документы, то ея избранникъ оказался просто-на-просто александрійскимъ грекомъ Зарифи. Рыжая красавица поэтому рѣшилась обойтись безъ брака и предложила ему у себя мѣсто секретаря, исправляющаго должность мужа. Зарифи принялъ это съ восторгомъ, и послѣдній изъ Палеологовъ, такимъ образомъ, сданъ въ архивъ, и Турція была спасена!
   Проходимцы, разумѣется, встрѣчаются вездѣ. Но ни въ какомъ иномъ мѣстѣ они не отличаются столь яркимъ опереніемъ. Южное солнце здѣсь и на нихъ положило свой колоритъ. Птицы и мошенники одинаково пестры въ полуденныхъ странахъ!..
   

IV.
Sic transit gloria mundi или президентъ республики Коста-Рика въ роли простого портье.-- Великій герцогъ Черкессіи.

   Въ отѣлѣ, гдѣ я какъ-то останавливался, былъ необыкновенно бравый старикъ-швейцаръ.
   Его обложенная позументомъ фуражка сидѣла какъ кепи на головѣ французскаго генерала. Усы, сѣдые уже, завивались чуть не за уши, а эспаньолка, почему-то старательно выкрашенная въ черное, но ставшая отъ того только зеленой, имѣла видъ вопросительнаго знака; сѣдыя брови топорщились надъ большими глазами, подъ которыми ястребиный носъ точно любопытствовалъ, что тамъ такое дѣлается во рту у его обладателя. Портье этотъ ходилъ замѣчательно гордо, голова всегда была поднята, одна рука заложена за бортъ сюртука, другая откинута назадъ. Давая вамъ объясненія, онъ какъ-бы оказывалъ величайшую милость, а принимая обычные пять франковъ на чай, возводилъ глаза къ небесамъ, точно приглашалъ ихъ быть свидѣтелями позора, до котораго онъ дожилъ. Тѣмъ не менѣе, объясненія его всегда были обстоятельны, а свои пять франковъ онъ не упускалъ ни подъ какимъ видомъ и, когда вы оставляли отель слѣдовалъ за вами, "какъ тѣнь иль вѣрная жена". Прислуга маленькаго отельчика называлъ его -- синьоръ-президентъ, безъ малѣйшей насмѣшливости, хозяинъ никогда не кричалъ на него, гордясь имъ, какъ особливою примѣчательностью своего отеля. Оно и понятно: портье Джіузеппе -- никто иной, какъ бывшій президентъ одной изъ маленькихъ южно-американскихъ республикъ, чуть-ли не Коста-Рики!
   Самъ онъ очень любитъ вспоминать объ этомъ незабвенномъ времени.
   -- Синьоръ Джіузеппе, правда-ли, что вы были президентомъ Коста-Рики?
   Онъ окидываетъ васъ молніеноснымъ взглядомъ, пріосанивается, закладываетъ одну руку за бортъ, а другую за спину.
   -- Maло-ли что было!..
   -- Однако?
   -- Двѣ съ половиною недѣли!.. А до тѣхъ поръ, я былъ генераломъ.
   -- Какъ генераломъ? Кто вамъ далъ этотъ чинъ.
   -- Кто! Самъ... У меня было войско, я и провозгласилъ себя генераломъ. А потомъ войско провозгласило меня диктаторомъ и президентомъ. Мое правленіе было кратко, но... я надѣюсь, что оно не забыто.
   -- Что-же вы сдѣлали?
   -- Я сейчасъ-же повѣсилъ прежде бывшаго генерала и диктатора, потому что такого вора, я вамъ скажу, свѣтъ не производитъ.
   -- А потомъ.
   -- А потомъ я предалъ военному суду весь составъ дѣйствовавшаго до меня правительства и несомнѣнно перевѣшалъ-бы ихъ всѣхъ... если-бы...
   -- Если-бы что?
   -- Знаете, не стоитъ вспоминать, человѣчество неблагодарно, а судьба жестока. Я жертва людской несправедливости и коварныхъ прихотей рока!..
   А, въ сущности, онъ ихъ не перевѣшалъ потому, что самъ чуть не былъ повѣшенъ ими. Дѣло въ томъ, что въ эти двѣ съ половиною недѣли объявился другой генералъ и другой президентъ-диктаторъ тоже, который безъ дальнихъ разсужденій арестовалъ этого. На слѣдующій день его хотѣли вздернуть близь собора св. Антонія, на его колокольнѣ. Но синьору Джіузеппе вовсе не хотѣлось занимать столь высокаго положенія, и онъ благополучно, при помощи своихъ сторонниковъ, бѣжалъ изъ тюрьмы, обманувъ, такимъ образомъ, общія ожиданія жадныхъ до подобныхъ зрѣлищъ республиканцевъ Коста-Рики. Они, впрочемъ, объявили его внѣ закона. Синьоръ Джіузеппе не растерялся. Онъ бросился въ другую республику этого континента. Занимался всѣмъ: и разведеніемъ свиней, и выѣздкою лошадей, давалъ уроки фехтованія и стрѣльбы въ Буэносъ-Айресѣ, французскаго языка и "хорошихъ манеръ" въ Вальпараисо, рылъ серебро въ Каракасѣ, разводилъ кофе въ Гвіанѣ, женился въ Асомисіонѣ и развелся въ Монтевидео, былъ капитаномъ корабля аргентинской республики и простымъ гребцомъ въ Ріо-Жанейро, попался въ утайкѣ брильянтовъ на одномъ изъ бразильскихъ рудниковъ и бѣжалъ изъ каторги, черезъ дичь и глушь лѣсовъ, облегающихъ рѣки этой имперіи; маленькимъ народцемъ кровожадныхъ караибовъ былъ возведенъ въ санъ своего вождя и попался въ плѣнъ къ англичанамъ. Короче, цѣлая Одиссея самыхъ необыкновенныхъ странствованій и приключеній. Въ это время синьоръ Джіузеппе ухитрился быть приговореннымъ два раза къ гарротѣ, три -- къ повѣшенію, четыре -- къ разстрѣлянію...
   -- Какъ-же вы избѣжали этого?
   -- У насъ были друзья!..-- скромно сообщаетъ онъ въ объясненіе своей необыкновенной увертливости.
   -- Какъ ваше настоящее имя?-- часто страшивали у старика.
   -- У меня было много именъ!.. Всѣхъ и не вспомнишь.
   -- Ну, а подъ какимъ вы были избраны президентомъ?
   -- Зачѣмъ вамъ знать это? Развѣ роза станетъ прекраснѣе оттого, что вамъ сообщатъ ея латинское названіе?..
   Можно было-бы думать, что синьоръ Джіузеппе вралъ все это. Но есть факты, доказывающіе, что онъ былъ правдивымъ разсказчикомъ всѣхъ своихъ злоключеній. Въ Венецію пріѣзжали американцы, знающіе его лично!.. Они подтвердили вполнѣ разсказы бывшаго президента Коста-Рики.
   -- Ну, а за что вы попали въ Бразилію на каторгу?
   -- Я неосторожно ударилъ ножомъ своего политическаго врага. Вы знаете, въ жару спора. Это такъ понятно. Ему вздумалось умереть -- хрупкая сволочь была. Меня и взяли. Пришлось отправится въ рудники, копалъ алмазы... Страшная работа. И притомъ, всѣ чиновники воруютъ. Я за свою работу тоже хотѣлъ оставить себѣ на память нѣсколько бездѣлушекъ. Меня поймали,-- добродушно улыбается синьоръ Джіузеппе.-- И послѣ всего этого -- я портье. Простой портье. Вотъ вамъ и справедливость Провидѣнія!.. Правда спокойно. И притомъ, нѣкоторые форестьеры очень великодушны. Не всѣ даютъ по пяти франковъ, случаются и такіе, которые старику Джіузеппе жертвуютъ и по двадцати. Имена ихъ я часто повторяю въ своихъ молитвахъ. Онѣ извѣстны небу!..-- И онъ многозначительно посмотрѣлъ на меня, какъ-бы приглашая и вашего покорнѣйшаго слугу послѣдовать столь прекрасному примѣру.
   -- Почему вы не занялись въ Европѣ чѣмъ-нибудь другимъ, болѣе почетнымъ и выгоднымъ дѣломъ?
   -- Знаете, ничего не оказалось въ виду. Моя спеціальность, собственно, дѣлать революцію. Ну, а въ Европѣ ихъ короли сидятъ прочно на своихъ мѣстахъ. Да уже я и старъ къ тому же... Пора отдохнуть. Что-же, я не жалуюсь. Хозяинъ ко мнѣ внимателенъ, прислуга почтительна, путешественники, если не всегда достаточно щедры,-- подчеркнулъ онъ,-- то никогда не бываютъ невѣжливы. Изъ нихъ многіе, знающіе меня, бесѣдуютъ со мною.
   Президентъ Коста-Рики, впрочемъ, несмотря на покойное мѣсто, недолго усидѣлъ на немъ.
   Въ слѣдующій пріѣздъ захожу въ скромный венеціанскій альберго. На мѣстѣ моего старика съ его зеленой эспаньолкой и сѣдыми усами -- сидитъ другой, молодой и юркій портье.
   -- А гдѣ-же синьоръ Джузеппе?..
   -- Не знаю. Его уже годъ, какъ нѣтъ у насъ.
   -- Куда-же онъ дѣвался?
   -- А вотъ идетъ хозяинъ -- спросите у него.
   Хозяинъ меня узналъ сейчасъ-же впалъ въ меланхолическій тонъ.
   -- Вы сами помните, ему вѣдь былъ рай, а не житье у меня. Помилуйте, онъ обѣдалъ всегда со мною и моимъ семействомъ! Это-ли еще не честь? такъ нѣтъ-же, не усидѣлъ, старый бродяга, на мѣстѣ.
   -- Перешелъ на другое?
   -- Ну, на это даже онъ былъ-бы не способенъ,-- обидѣлся хозяинъ.-- Нѣтъ. Но къ нему явились какіе-то такіе-же старики, какъ и онъ, и съ такими-же зелеными бородами. Впрочемъ, виноватъ, у одного изъ нихъ была фіолетовая. Вы знаете, эта краска ничего не стоитъ. Парикмахеры, между нами, такіе мерзавцы. Я тоже было разъ попробовалъ.
   -- Позвольте, позвольте, синьоръ Джіузеппо?
   -- Да! Ну такъ онъ съ ними и ушелъ.
   -- Съ кѣмъ?
   -- Да вотъ съ зелеными и фіолетовыми...
   -- Куда?
   -- Опять въ Америку!
   -- Зачѣмъ.
   -- А я почему знаю. Вѣроятно, дѣлать революцію. Я, впрочемъ, простился съ нимъ дружески и предупредилъ его, что, если ему не удастся сдѣлаться тамъ президентомъ или генераломъ, то мѣсто портье у меня всегда къ его услугамъ. Какъ хотите, а у меня многіе изъ-за него только и останавливались. У другихъ -- солнце, Большой каналъ, видъ на пьяццу или на с. Джорджіо-Маджіоре, на лагуны, а у меня,-- швейцаръ изъ президентовъ. Я не жалуюсь. Этотъ молодой,-- шепнулъ онъ, указывая на новаго,-- тоже хорошъ. Но куда! и сравнить нельзя съ Джіузеппе. Того престижа нѣтъ.
   Тѣмъ не менѣе, я не теряю надежды въ одно изъ слѣдующихъ посѣщеній Венеціи встрѣтить синьора Джіузеппе на своемъ мѣстѣ съ тою-же лихо заломленною шапочкою, гордымъ видомъ и неистощимыми разсказами.
   Этими господами здѣсь хоть прудъ пруди.
   Короли Конго, императоры Баръ-Ніанза, повелители Арменіи то и дѣло всплываютъ вверхъ и исчезаютъ такъ-же загадочно, какъ и появляются. Точно какимъ-то колесомъ водянымъ взброситъ его въ высоту и, описавъ въ воздухѣ громадный кругъ, авантюристъ опять шлепается въ глубину, чтобы больше уже не показываться оттуда.
   Я самъ не зналъ и не встрѣчалъ здѣсь, но мнѣ разсказывали, напримѣръ, о появившемся было года четыре тому назадъ, все на этой-же пьяццѣ, великомъ герцогѣ Черкессіи. Когда черкессы составляли великое герцогство -- этого, разумѣется, италіанцы не знаютъ; тѣмъ не менѣе, великій герцогъ Черкессіи, съ титуломъ свѣтлости, въ блестящемъ и живописномъ костюмѣ, былъ принятъ въ лучшихъ кружкахъ Италіи, игралъ извѣстную роль, соблазнялъ разныхъ форестьерокъ и чуть не женился на венеціанской аристократкѣ. Онъ надѣлалъ здѣсь долговъ на сотни тысячъ франковъ и испарился моментально, не оставивъ по себѣ никакого слѣда. Былъ -- и нѣтъ. Въ сущности, черкескій герцогъ оказался какимъ-нибудь ловкимъ проходимцемъ изъ левантинскихъ грековъ или константинопольскихъ италіанцевъ, знавшимъ легковѣріе своихъ соотечественниковъ. У меня многіе и до сихъ поръ спрашиваютъ: скажите, это герцогство черкесское находится подъ покровительствомъ Россіи, или независимо отъ нея? И когда разочаровываешь ихъ на этотъ счетъ, то они даже съ нѣкоторою обидою въ голосѣ возражаютъ вамъ:
   -- Что вы намъ говорите, вѣдь біографія этого герцога была помѣщена даже въ газетахъ.
   "Даже въ газетахъ",-- какъ это напоминаетъ мою далекую теперь родину!

[]

V.
Кругосвѣтная пѣвица.

   Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, когда я въ первый разъ посѣтилъ Венецію, мнѣ на площади св. Марка показали тоже всесвѣтную бродягу, которая сама себя называла "придворной пѣвицей короля португальскаго и премированной артисткой Іеддо и Міако". Начиная отъ костюма, наружности, манеры держаться -- все въ ней было болѣе чѣмъ странно. Какая-то турецкая, шитая золотомъ куртка; на ней два ордена съ необыкновенно пестрыми лентами, оранжевое платье, такъ что издали казалось, что около кафе Спекки, гдѣ она сидѣла -- горѣло что-то. Вокругъ нея было пропасть молодежи. Лицо сохраняло слѣды прошедшей красоты, хотя подъ густымъ слоемъ румянъ и бѣлилъ на немъ трудно было разобрать что нибудь. Меня ей представили. При болѣе ближайшемъ знакомствѣ съ этою особою я различилъ на ней до пропасти брильянтовъ, изумрудовъ и рубиновъ. Тигранъ LXXXIV-й былъ менѣе разукрашенъ, чѣмъ эта персона: какія-то толстыя цѣпи, на которыхъ можно было-бы водить собакъ, если-бы онѣ не оказывались золотыми. На груди цѣлый складень (ужъ никакъ не медальонъ) съ крупными брильянтами. На рукахъ -- чешуя браслетовъ, звенѣвшихъ какъ кандалы на ногахъ каторжника -- и вся эта роскошь среди бѣлаго дня, на простой прогулкѣ. Какіе-то острые глаза изъ подъ несомнѣнно приклеенныхъ бровей, тщательно выбритые усы (увы, между итальянками не мало брѣющихся, а испанкамъ и Богъ велѣлъ). Узнавъ, что я русскій, она довольно чисто заговорила со мною по-русски.
   -- Вы были въ Россіи?
   -- О да... я пѣла во дворцѣ.
   -- И въ театрѣ?
   -- Нѣтъ, я хотѣла дать концертъ, но (глаза внизъ и стыдливая улыбка) меня похитили.
   -- Какъ?
   -- Силой. Молодой графъ съ казаками бросился на мою карету и увезъ меня къ себѣ въ замокъ. Тамъ капелланъ обвѣнчалъ насъ -- по вашему православному обряду съ погруженіемъ въ воду.
   Разумѣется, я не сталъ объяснять, что въ Россіи замковъ и капеллановъ не полагается, а погружаютъ въ воду при крещеніи. Странно было нѣсколько, какъ она, хорошо знакомая съ русскимъ языкомъ, допускала столь грубыя ошибки въ изображеніи нашихъ нравовъ.
   -- Значитъ, вы носите русскую фамилію?
   -- О нѣтъ. Онъ умеръ,-- а потомъ я нѣсколько разъ еще была замужемъ.
   -- Какіе это у васъ ордена?
   -- Этотъ, португальскій за "Норму". Я пѣла ее въ Санъ-Карло de Lisboa -- и на другой-же день король прислалъ мнѣ орденъ Христа. А этотъ, такой странный на видъ, аннамитскій.
   -- Это за что-же?
   -- Я давала тамъ концертъ. У меня есть и японскіе и "большого Христа" изъ Америки.
   Мы такъ и не добились, что это за "большой Христосъ" изъ Америки.
   -- А это все воспоминанія о публикѣ въ различныхъ частяхъ свѣта. Мелькомъ она указала на свои брильянты, золото, рубины. У меня есть такое ожерелье изъ кошачьяго глаза, что ему цѣны нѣтъ. Я его получила въ Іеддо отъ императора Японіи. О, я имѣла тамъ громадный успѣхъ. Колоссальный. Въ меня всѣ были влюблены. Сколько молодыхъ людей изъ за меня, распороли себѣ животы!... Вы знаете, тамъ въ такихъ случаяхъ -- животы распарываютъ.
   -- Это была казнь такая прежде.
   -- Нѣтъ, они и теперь!... Вообще, я стоила жизни многимъ, очень многимъ!-- съ блаженною улыбкой проговорила она...-- И у васъ въ Россіи одинъ князь приказалъ себя разорвать на части.
   -- Это-же какъ?
   -- Онъ привязалъ себя къ лошадинымъ хвостамъ... Ну и вотъ!... Ахъ, онъ былъ прелестенъ.
   Меня это вранье очень заинтересовало.
   Баба оказалась побывавшею подъ всѣми широтами. Потомъ, когда мы ее посѣтили, она намъ показывала отзывы шанхайскихъ, кантонскихъ и японскихъ газетъ объ ней, восторженныя рекламы мельбурнской и сиднейской періодической печати. Въ Америкѣ, казалось, не было города, гдѣ-бы она не пѣла, въ Африкѣ тоже -- изъ европейскихъ поселеній не миновала ни одного. Цѣлые вороха лентъ отъ старыхъ вѣнковъ и букетовъ, золотыя короны, сервизы, подарки всякаго родъ загромождали три комнаты, занятыя ею въ отель Даніелли. Страсть къ бродяжеству развилась въ ней до такой степени, что она разъ ухитрилась даже дать концертъ въ Рейкіавикѣ -- въ Исландіи!!! Послѣ того одинъ шагъ былъ-бы -- отправиться въ Гренландію, чтобы тамъ промяукать что нибудь среди ея вѣчныхъ льдовъ... Врала она или нѣтъ, но по ея разсказамъ -- ее похищали не разъ. Гаучасы въ Аргентинской республикѣ, перуанцы -- и все это, разумѣется, не съ платоническими цѣлями. Она угораздилась было явиться въ Пекинъ, къ какой-то миссіи пристала, что-ли, но оттуда ее выгнали вонъ и дать тамъ концертъ ей не удалось. Зато въ Индіи, начиная отъ Калькутты и кончая Бомбеемъ, не было мало-мальски важнаго города, съ котораго она не взяла-бы обильную дань въ видѣ рупій, жемчужныхъ ожерелій, всякихъ дорогихъ матерій и т. д. Въ Каирѣ она прожила довольно долго, Персію объѣздила всю... Злые языки разсказывали, вѣроятно, съ ея-же собственныхъ словъ, будто непомѣрная толстота ея настолько прельстила шаха, что онъ предложилъ ей временно перейти къ нему въ гаремъ. Пѣвица немедленно исполнила это, но вскорѣ убралась прочь. Помилуйте, на всѣхъ безчисленныхъ затворницъ всего одинъ шахъ, да и тотъ никуда не годится!
   Въ Венеція ея концертъ не имѣлъ успѣха.
   Ей шикали и хохотали, когда она разбитымъ на всѣ четыре копыта голосомъ пробовала выдѣлывать рулады и трели. Она, не смущаясь, кланялась и посылала въ публику поцѣлуи. Это распотѣшило слушателей, и они зааплодировали. Пѣвица тотчасъ-же бисировала только что спѣтый ею номеръ.
   Съ нею вообще случались чудеса. Шесть лѣтъ тому назадъ она была блондинкой, но потрясеніе, испытанное ею, заставило почернѣть ея волосы. Комментаторы объясняютъ это тѣмъ, что она, посѣдѣвъ, перекрасилась. Ея разсказы объ американскихъ оваціяхъ были до того спутаны, что разобраться въ нихъ оказывалось весьма трудно. Она обыкновенно начинала такъ:
   -- Это было, когда меня на рукахъ вынесли изъ театра... Я помню даже, какъ меня посадили въ карету. Толпа кругомъ была сплошная. Шумъ, рукоплесканія, восторженные крики. Я замѣчаю, что двигаюсь очень медленно; смотрю въ окно -- лошади выпряжены, и меня въ видѣ особой чести везетъ на себѣ городской муниципалитетъ въ шарфахъ! Впереди и позади музыка. Улицы иллюминованы. Тысячи факеловъ. Стрѣльба вверхъ изъ револьверовъ -- вы знаете, американцы всегда съ револьверами. "Янки-додль" тутъ-же. И по мѣрѣ того, какъ нашъ пароходъ подвигался такимъ образомъ впередъ -- на берега встрѣчать меня являлась депутація за депутаціей.
   -- Какъ пароходъ?-- недоумѣвали мы.
   -- Такъ. Еще-бы. Вѣдь я ѣхала по рѣкѣ давать концертъ въ...
   -- Да вѣдь вы разсказывали, что васъ въ каретѣ повезъ на себѣ городской муниципалитетъ Нью-Іорка.
   -- Ну да, и генералы то-же. У нихъ генералы ходятъ въ штатскихъ костюмахъ, но сюда явились въ мундирахъ.
   -- Такъ какже вдругъ пароходъ оказался?
   -- Какой пароходъ? Уже спрашивала она въ свою очередь, ничего не понимая.
   Такъ мы и оставались минуту или двѣ съ вытаращенными другъ на друга глазами.
   Тѣмъ не менѣе, судя по листкамъ газетъ, собраннымъ со всего міра, она, дѣйствительно, подвизалась съ успѣхомъ на всевозможныхъ сценахъ. Давала концерты даже въ рудникахъ южной Америки, у боэровъ Капланда. Неизвѣстно, восхищались-ли ею зулусы, но въ Либеріи цивилизованные негры поднесли ей на англійскомъ языкѣ дипломъ на званіе почетнаго члена своей музыкальной академіи.
   Послѣ своего венеціанскаго концерта она уѣхала въ Миланъ искать ангажементы. Но увы, всесвѣтная пѣвица окончила плохо, очень плохо! Въ Миланѣ она наткнулась на молодого и красиваго тенора. Черезъ два года у нея уже не было ни денегъ, ни брильянтовъ. Даже знаменитое ожерелье изъ кошачьяго глаза и цейлонскіе жемчуга улетучились. Вмѣстѣ съ послѣднею золотою цѣпью исчезъ и теноръ. Ожидавшая колѣнопреклоненнаго Мепльсона и на все для нея согласнаго Джана, наша пѣвица, вдругъ оказалась въ самомъ безпомощномъ положеніи. Потомъ ее потеряли изъ вида. Только потомъ, здѣсь, въ Венеціи, мой другъ -- извѣстный италіанскій путешественникъ Риччи -- передалъ мнѣ нѣсколько свѣдѣній о знаменитой пѣвицѣ.
   -- Вы помните пеструю обезьяну, которую мы съ вами видѣли на пьяццѣ, придворную пѣвицу короля португальскаго?
   -- Какъ-же.
   -- Знаете-ли, гдѣ я ее встрѣтилъ?
   -- Гдѣ... Въ Фецѣ, въ Марокко, въ Аденѣ, въ Аравіи?
   -- Нѣтъ дальше! На островахъ Таити.
   -- Что-же она тамъ дѣлаетъ?
   -- Открыла консерваторію.
   Я расхохотался.
   -- Серьезно. Она учитъ пѣть всѣхъ таитянокъ, находящихся при королевѣ!
   Мнѣ оставалось только развести руками. Этого исхода даже и не предвидѣлось. Какъ и зачѣмъ она туда попала, одинъ Аллахъ вѣдаетъ, да и тотъ никому не скажетъ. А, между тѣмъ, несмотря на эту глупо направленную жизнь, сколько энергіи, предпріимчивости, неутомимости и изобрѣтательности! Чего только но видѣла и но переиспытала эта женщина, сорвавшаяся со всѣхъ петель и совсѣмъ затерявшаяся въ пространствѣ. Сколько знаній притомъ, однихъ языковъ извѣстныхъ ей!... При мнѣ она говорила со мною по-русски, съ нѣмцомъ по-нѣмецки, съ турецкимъ консуломъ по-турецки, съ персидскимъ купцомъ, явившимся въ Венецію сбывать бирюзу, по-персидски. Сверхъ того, она знала англійскій, испанскій языки, свободно читала по-японски -- и къ чему вся эта Одиссея скитальчества, хлопотъ, неусыпныхъ треволненій?... Чтобы въ Таити открыть какую-то потѣшную консерваторію!... А, между тѣмъ, она далеко не бездарна. Тотъ-же Риччи читалъ мнѣ нѣсколько ея стихотвореній, написанныхъ на итальянскомъ и испанскомъ языкѣ. Я не знаю болѣе тонкихъ и искреннихъ пѣсенъ любви. Въ каждомъ словѣ ихъ бьются пульсы. Образъ одинъ изящнѣе другого, звучный стихъ... и сколько оригинальности. Я перевелъ нѣкоторые изъ нихъ на русскій языкъ, но какъ далека моя блѣдная передача отъ этого полымемъ охватывающаго васъ яркаго чувства...
   -- Гдѣ вы достали эти стихи,-- спросилъ я у моего пріятеля.
   -- Да она ихъ разбросала всюду. Сама -- не придастъ имъ никакого значенія. Между тѣмъ, явись такая книжка въ отдѣльномъ изданіи, она-бы создала ей крупное литературное имя. А ея поэму "Царица весны" вы слышали? Нѣтъ! Она еще лучше всего, только что прочитаннаго вамъ. И вѣдь какая талантливая натура. Начала въ Миланѣ оперу писать. Два акта кончила -- и ничего болѣе прекраснаго и оригинальнаго за двадцать послѣднихъ лѣтъ не являлось. Потомъ ей это надоѣло, она бросила и оперу на половинѣ третьяго акта...
   -- Да какой она національности?
   -- Ну, это едва-ли она и сама знаетъ. Ея имя Монтено -- имя ея послѣдняго мужа. А до него она имѣла ихъ нѣсколько десятковъ. Полагаю, что не только во всѣхъ частяхъ свѣта, но и во всѣхъ городахъ у нея остались мужья!
   Дама, какъ видите, была скоропалительная.
   

VI.
Кельнеръ -- Наполеонъ Бонапарте.

   Къ числу бродячихъ типовъ нельзя но отнести извѣстнаго всѣмъ въ Венеціи кельнера, который, объѣхавъ Европу, Азію, Африку и Америку, тоже надолго бросилъ свой якорь въ этомъ тихомъ и поэтическомъ городѣ. Простой кельнеръ, чѣмъ онъ можетъ быть замѣчателенъ? Странно, неправда-ли? Самъ онъ, впрочемъ, ничего не сдѣлалъ для этого -- во всемъ виновата природа. Представьте себѣ, что этотъ Августо Атроче (ужасный) -- живой портретъ Наполеона Бонапарте. Ростъ, характерная голова, взглядъ, пріемы -- точно великій императоръ воскресъ, чтобы воплотиться въ особу скромнаго кельнера. Тѣмъ не менѣе, Августо ужасно гордится своимъ сходствомъ. Онъ величественно ходитъ, закидываетъ руки крестомъ на грудь, повелительно смотритъ на проходящихъ. Онъ заказалъ себѣ было и костюмъ повелителя Франціи, но это произвело скандалъ, и хозяинъ отеля, во избѣжаніе непріятностей, потребовалъ, чтобы онъ измѣнилъ свой нарядъ на другой, менѣе соблазнительный. Кельнеръ тотчасъ же объяснилъ это происками французскаго консула и успокоился. Атроче въ свободное время появлялся на пьяццѣ св. Марка съ надменно сложенными на груди руками. Надъ нимъ смѣялись, потомъ къ нему привыкли.
   Бродяжничество г. Атроче по всему міру объясняется очень просто. Его законтрактовала антреприза и возила показывать въ мундирѣ первой Имперіи. Обыкновенно, дѣлалось это такъ. Сначала бравурный маршъ, затѣмъ моментально подымается занавѣсъ и открывается на сценѣ стоящій въ своей классической позѣ Наполенъ Бонапарте. Вокругъ него пушки, ружья, убитые и раненые солдаты, а за кулисами пальба. Публика кричитъ "да здравствуетъ Наполеонъ" и требуетъ повторенія, но ее немилосердно гонятъ вонъ, потому что за стѣнами ломятся въ "театръ" другія толпы народа.
   -- И представьте себѣ послѣ всѣхъ этихъ криковъ и восторговъ быть простымъ кельнеромъ!-- меланхолически сокрушается Августо Атроче.
   Какой-то балаганный авторъ нарочно для него написалъ драму, гдѣ Наполеонъ безъ словъ появляется во главѣ своихъ войскъ и въ послѣднемъ явленіи составляетъ центръ апофеоза. Драма эта производила настоящій фуроръ повсюду, гдѣ ее ни давали съ нимъ. Августа Атрочо поэтому сталъ одержимъ истинною маніею величія.-- Вы знаете, говорилъ онъ, я только не хочу болтать, а то вѣдь ко мнѣ навѣдывались и бонапартисты.
   -- Что такое?
   -- Да ужъ такъ; знаютъ только эти стѣны, какія предложенія я слышалъ. Согласись я, такъ въ этой ли гостиницѣ мнѣ бы служить!
   -- Что же они вамъ предлагали?
   -- Я далъ слово молчать. Одно могу сказать: отъ меня зависѣло вызвать большія затрудненія въ политическомъ мірѣ. Но я скроменъ и, скрѣпя сердце, удовлетворяюсь моею маленькою ролью. Кажется, болѣе ничего нельзя отъ меня требовать?
   Зато, когда художники обращаются къ нему съ предложеніемъ позировать для ихъ картинъ, Августа Атроче не только не отказываетъ имъ, но приходитъ въ нѣсколько восторженное состояніе. Онъ, дѣйствительно, позируетъ такъ, что они должны просить его держаться проще, принять болѣе естественное положеніе. На это у него одинъ отвѣтъ:
   -- Что вы мнѣ говорите, развѣ я не знаю. Меня видѣли театры всего міра -- и не разу не опускался занавѣсъ безъ самыхъ оглушительныхъ овацій. Я всегда дѣлалъ fanatismo!
   Тѣмъ не менѣе, Августо Атроче -- добрый малый. Всякій другой кельнеръ, сталъ-бы, пожалуй, намекать на непосредственное свое происхожденіе отъ Наполеона Бонапарте, тѣмъ болѣе, что великій императоръ немало времени прожилъ въ Венеціи и грѣшилъ здѣсь противъ седьмой заповѣди тоже весьма усердно. Августо Атроче кто-то намекнулъ, не ошиблась ли какъ нибудь его бабушка въ то время, но результатомъ этого были обломанные бока непрошеннаго историческаго слѣдователя. На судѣ Августо съ благородною гордостью заявилъ: "я честнаго рода. Моя мать и моя бабушка были безупречными женщинами... Что-же касается до сходства, то объ этомъ спросите Бога, зачѣмъ ему захотѣлось создать подобное чудо!" Оскорбленіе было признано вызваннымъ, и Атроче вышелъ изъ суда свободнымъ.
   Одна влюбленная въ него богатая американка предлагала ему руку и сердце.
   Атроче съ восторгомъ было согласился. Да во время узналъ, что почтенная дама промышляетъ содержаніемъ кабинета рѣдкостей, въ числѣ которыхъ есть черный негръ, живой портретъ президента Линкольна, двуголовая куница, поющій поросенокъ. Понятно, что мужъ ея занялъ-бы не послѣднее мѣсто между этими чудесами природы. Августо съ негодованіемъ отказался и отъ американки, и отъ ея денегъ.
   -- Почому-же вы бросили вашу сценическую дѣятельность?-- спрашивали ого.
   -- Видите-ли, публика -- вездѣ публика!
   -- Ничего не понимаемъ.
   -- Толпа (презрительно) слишкомъ восторженна!.. требуетъ за тѣ-же деньги "бисъ", а антрепренеръ не можетъ этого сдѣлать, потому что у дверей театра ждутъ другіе желающіе. Надо удовлетворить всѣхъ и приходится отказывать. Ну, а невѣжественные люди сейчасъ-же бросаются за занавѣсъ -- и... Нѣтъ, знаете, мнѣ это надоѣло. Разъ я въ Нью Іоркѣ, такимъ образомъ, двѣ недѣли пролежалъ больнымъ. Благодарю покорно, мнѣ это уже надоѣло!.. Тутъ, знаете, болѣе скромное положеніе, зато и болѣе здоровое... Публика -- вездѣ публика, и ея восторги нашему брату артисту, не всегда обходятся дешево.
   Бывали-ли бонапартисты съ различными предложеніями у Августа Атроче я не знаю, но что какіе-то господа шлялись къ нему для таинственныхъ переговоровъ -- это вѣрно. И всякій разъ послѣ этого Августа все выше и выше поднималъ свою голову.
   -- Вы синьоръ Августа, окончательно испортите свои шейные мускулы. Смотрите!-- предупреждалъ его докторъ-юмористъ.-- Ко мнѣ же придете лѣчиться потомъ.
   Атроче только окидывалъ его величественнымъ взглядомъ -- съ головы до ногъ...
   

VII.
Маэстро Sucodavleff di Vetluga и его опера "I banditti della Volga".

   Среди всесвѣтныхъ бродягъ пьяццы св. Марка попадалось въ прежнее время не мало русскихъ. Теперь ихъ что-то не видно, они избрали себѣ другія тихія и мирныя пристани, куда пріѣзжаютъ отдыхать отъ своихъ неудачъ и разочарованій. Съ однимъ изъ нихъ мнѣ пришлось познакомиться какъ-то въ февралѣ, во время карнавала. Среди самыхъ странныхъ и часто оригинальныхъ масокъ и костюмированныхъ, онъ обращалъ на себя особенно вниманіе. Это былъ необыкновенно дикій и длинный господинъ съ волосами до плечъ, откинутыми назадъ. Казалось, онъ состоялъ изъ одного профиля, до того было тоще это лицо, на которомъ самою выдающеюся чертою былъ дѣйствительно рѣдкій носъ. Даже грузины позавидовали-бы этому украшенію, до того онъ былъ громаденъ. Когда вы смотрѣли на этого господина en face, его носъ обращался въ едва замѣтную линіи. Зато сбоку онъ дѣлался величественнымъ. Сначала мы думали, что онъ наклеенъ, но потомъ оказалось напротивъ. Обладатель этой замѣчательной рѣдкости былъ одѣтъ въ длинную тогу и несъ въ рукахъ лиру, на которой бряцалъ что-то. Несмотря на довольно холодный вечеръ, голова его была прикрыта только лавровымъ вѣнкомъ. Но знаю почему -- при видѣ этого субъекта я вспомнилъ Гейневское изображеніе графа Платена. Прошелся костюмированный господинъ въ одиночку и весьма серьезно по площади, дѣлая видъ, что водитъ пальцами по струнамъ лиры, присѣлъ у кафе Квадри, выпилъ стаканъ пунша и мирно отправился домой. Зачѣмъ онъ явился, почему выбралъ этотъ дурацкій костюмъ -- такъ никто и не узналъ. А тутъ всѣмъ есть дѣло до каждаго и каждому до всѣхъ. Иначе и быть не можетъ. Городъ небольшой, на пьяццѣ всегда общество на перечетъ, и каждая новая личность непремѣнно возбуждаетъ любопытство, если это не сезонъ путешественниковъ.
   -- Вы знаете,-- обратились ко мнѣ на другой день,-- кто это вчера былъ, въ вѣнкѣ и съ лирой?
   -- Кто?
   -- Вашъ русскій. Это маэстро Сукодавлевъ изъ Ветлуги. Мы съ нимъ стоимъ въ одномъ отелѣ. Такъ онъ и записанъ на доскѣ.
   -- У насъ, кажется, даже города такого нѣтъ -- удивился я.
   -- Это ужъ его дѣло. На карточкѣ у него сказано "maestro Sucodavlef di Vetluga".
   -- Что-жъ онъ тутъ дѣлаетъ?
   -- Привезъ оперу. Хочетъ поставить въ Италіи.
   Вскорѣ и я съ нимъ познакомился. Болѣе странной физіономіи я еще не встрѣчалъ: длинные волосы, всегда заброшенные назадъ и волнистые (онъ ихъ на ночь мочилъ чаемъ и заплеталъ въ косички), и при этомъ тщательно выбритые усы и борода. Попъ не попъ -- Богъ знаетъ что такое. Онъ самъ подошелъ ко мнѣ и отрекомендовался, причемъ о Ветлугѣ не было упомянуто вовсе. Уже впослѣдствіи онъ пояснилъ мнѣ, что фамилія Сукодавлевыхъ столь многочисленна, что, вѣруя въ несомнѣнный и блестящій успѣхъ написанной имъ оперы, онъ прибавляетъ къ своему имени еще и "di Vetluga" для предупрежденія всякихъ сомнѣній о томъ, кѣмъ написано это замѣчательное произведеніе. Что опера его великолѣпна -- онъ въ этомъ убѣдился изъ пріема, сдѣланнаго ему какъ въ Германіи, такъ и во Франціи. Рутинеры встрѣчали отрывки изъ нея, имъ самимъ исполненные, "злобнымъ смѣхомъ". Дорогу пробивать вообще трудно, но онъ знаетъ, что Вагнеръ былъ когда-то освистанъ въ Парижѣ. Будь его опера заурядной и шаблонной, дѣло другого рода, ее бы поняли и она ужъ давалась-бы на сценѣ. Но онъ хочетъ сказать новое слово, открыть музыкѣ новый міръ, ну а Христофорамъ Колумбамъ ничего не давалось даромъ!... У него есть деньги, онъ добьется того, что найдетъ пѣвцовъ и пѣвицъ, отъищетъ капельмейстера и найметъ театръ. Пусть его освищутъ, на второмъ представленіи будутъ только шикать, на третьемъ молчать, а послѣ пятаго, окончательно понявъ красоты его произведенія, отдадутъ ему должную справедливость. А тамъ начнется сплошной успѣхъ, пойдутъ тріумфы. Къ нему обратятся Риккорди, Лукка, Сонцоньо -- онъ возьметъ сотни тысячъ за свое дѣтище. Надо ждать только!
   -- Какъ-жe называется ваша опера?
   -- Я ее хотѣлъ назвать "Сарынь на кичку". Вы знаете этотъ крикъ понизовой вольницы, когда она нападала на суда и на барки. Но по итальянски это выходитъ совсѣмъ непонятно, и потому я перекрестилъ ее въ "I Banditti della Volga".
   -- То есть, значитъ, "Волжскіе разбойники"?
   -- Нѣтъ, въ Россіи я поставлю ее все-таки подъ старымъ названіемъ, т. е. "Сарынь на кичку".
   -- Кто-жъ вамъ сдѣлалъ либретто?
   -- Я самъ. А на италіанскій языкъ мнѣ перевелъ одинъ нашъ артистъ. Ничего, вышло хорошо и эффектно... Да что либретто -- не въ этомъ дѣло. У меня все ново. Во-первыхъ, въ моей оперѣ участвуютъ пять сопрано и шесть теноровъ. У меня есть квинтетъ исключительно изъ сопрано и секстетъ изъ теноровъ... Двѣнадцать басовъ...
   -- Позвольте, позвольте, да гдѣ-же вы наберете такую труппу?
   -- Расходы меня не остановятъ. Продамъ свой лѣсъ на Ветлугѣ. А понадобится, такъ и имѣніе по боку. Опера мнѣ вернетъ сторицей. Потомъ у меня не три, не четыре и не пять актовъ, а семь.
   -- То есть картинъ?
   -- Нѣтъ картинъ всѣхъ восемнадцать, четыре пожара, двѣ бури, одно наводненіе. Да, впрочемъ, что-жъ мнѣ говорить -- пожалуйте ко мнѣ -- я вамъ проиграю нѣкоторые отрывки. Сами увидите. Мнѣ дорого то, что вы не музыкантъ. Будь вы спеціалистъ, я и разговаривать-бы съ вами не сталъ.
   -- Почему?
   -- А потому, что все это народъ, помѣшавшійся на предразсудкахъ. Знаете -- улитки. Сидитъ подлецъ въ своей раковинѣ и не подозрѣваетъ о томъ, что міръ безконеченъ и внѣ его дурацкой тюрьмы есть и небо, и море, и лѣса, и долины... Вы знаете, я имѣлъ глупость одному, считаемому великимъ піанистомъ, проиграть лучшія мѣста изъ моей оперы. Что-же онъ. Слушалъ, слушалъ -- потомъ прервалъ меня, да и говоритъ: "Вы вѣрно ошиблись адресомъ, вамъ не ко мнѣ слѣдовало обратиться".-- А къ кому-же? спрашиваю.-- "Поѣзжайте, отвѣчаетъ, и какъ можно скорѣе, какъ можно скорѣе къ психіатру". Вѣдь, вотъ какая вся эта узкоголовая рутина. "У васъ, говоритъ, гармоніи нѣтъ". Ну, а позвольте узнать, гармоніи-то эти волжскіе разбойники обучались или нѣтъ? Вотъ и вы, можетъ быть, также смотрите на меня и сами думаете тоже -- сумасшедшій!.. А я не смущаюсь. Примѣры Галилея, Колумба, Фультона -- помните. Тоже вѣдь, помѣшанными слыли, а теперь имъ памятники возводятъ, да-съ, и человѣчество ими гордится.
   Потомъ я слышалъ, что онъ игралъ отрывки кое-кому изъ знакомыхъ италіанскихъ музыкантовъ
   -- Что-же, хорошо?-- спрашивалъ я его.
   -- Вы спрашиваете про ужинъ или про оперу?
   -- Разумѣется, про оперу.
   -- Ужинъ былъ превосходный.
   -- А опера?
   -- Икра русская великолѣпна. Вина у него... Я до сихъ поръ въ восторгѣ. Табакъ настоящій турецкій.
   -- Да опера-то, вы слышали?
   -- Видите-ли. Онъ мнѣ игралъ секстетъ изъ однихъ теноровъ. Я полагаю, что правительство послѣ перваго-же представленія потребуетъ съ автора подать за шесть собакъ, а на теноровъ надѣнетъ намордники.
   -- Чортъ его возьми,-- отзывался другой,-- я впередъ буду приходитъ прямо къ ужину. Это не опера, а адъ.
   Наконецъ маэстро Сукодавлевъ залучилъ и меня къ себѣ -- и я совершенно понялъ и раздѣлилъ ужасъ моихъ пріятелей. Помните-ли вы давно-давно маэстро Лазарева-Абиссинскаго? Въ свое время надъ нимъ не мало потѣшались наши юмористическія изданія шестидесятыхъ годовъ. Ну, такъ маэстро Лазаревъ -- Орфей въ сравненіи съ Сукодавлевымъ изъ Ветлуги.
   -- Вы ѣздили во Францію съ этимъ?
   -- Да... И тамъ не поняли.
   -- И въ Германію ѣздили?
   -- Да... Вы спросите, гдѣ я не былъ? Въ Англія, въ Прагѣ, въ Пештѣ, въ Краковѣ, всюду -- и кромѣ рутины и непониманія ничего и нигдѣ не встрѣтилъ.
   -- А въ Россіи?
   -- Въ Россіи, у насъ, развѣ даютъ просторъ своимъ талантамъ? Вотъ, когда я прогремлю за границей, тогда меня пригласятъ въ Питеръ. Это дѣло другого рода... А теперь -- ну ихъ къ чорту пока. Ну, что вы скажете. Только, пожалуйста, правду.
   Правда моя была такова, что маэстро потомъ пересталъ мнѣ кланяться.
   И представьте себѣ, что ему, наконецъ, чуть не удалось поставить свою оперу.
   Нашелъ онъ маленькій театрикъ гдѣ-то въ Фельтре или Веллупо и снялъ его. Набралъ въ Миланѣ въ галлереѣ Виктора Эммануила -- на этомъ базарѣ пѣвцовъ и музыкантовъ -- артистовъ, оставшихся безъ "скриттуръ". Галлерея миланская это вѣчный базаръ артистовъ. Здѣсь они во всѣ времена года и во всѣ часы дня бродятъ не иначе, какъ стаями. Скриттурами называются въ Италіи контракты. Какихъ пѣвцовъ отыскалъ онъ -- другой вопросъ. Дѣло въ томъ, что шелъ къ нему народъ голодный, желавшій одного: получить первый кварталъ, т. е. первую четверть содержанія, которая обыкновенно выдается артисту по пріѣздѣ его на мѣсто. Музыкантовъ онъ нахваталъ чуть не съ улицы, а шефомъ оркестра явился какой-то прогорѣвшій нѣмецъ. Итальянцы отказались на-отрѣзъ. Заказаны были блестящія декораціи, выданы первые кварталы, назначена оркестровая репетиція, но дальше нея опера не пошла.
   -- Почему?-- спрашивалъ я потомъ.
   -- Помилуйте: пѣвцы, музыканты, даже лакеи и аввизаторо стали свистать и шикать съ перваго-же тріо, состоявшаго изъ басовъ; а когда дошло до знаменитаго секстета изъ теноровъ, то оркестръ побросалъ инструменты и ушелъ изъ театра. Маэстро Сукодавлевъ обратился къ суду, предъявилъ ему контракты. Трибуналъ выслушалъ пѣвцовъ и музыкантовъ; они ему спѣли отрывки и говорятъ, что судьи, заткнувъ уши, тоже разбѣжались въ ужасѣ. Такъ вашъ соотечественникъ и остался непонятымъ и неоцѣненнымъ! Что дѣлать; у насъ это не такъ легко. Одними деньгами ничего не сдѣлаешь. Нуженъ къ этому еще и талантъ.
   Эффектъ оперы былъ таковъ, что потомъ нельзя было Сукодавлеву показаться на улицѣ маленькаго городка. Совсѣмъ незнакомые люди начинали ему свистать и шикать. Онъ и выѣхалъ отъ этого скандала ночью. На этихъ дняхъ его видѣли въ Миланѣ. Оказывается, что неудачный опытъ его не научилъ ничему.
   -- Я сдѣлалъ ошибку, взявъ театръ въ маленькомъ городѣ. Нужно наносить рѣшительный ударъ и сразу.
   Онъ хлопочетъ снять одинъ изъ миланскихъ театровъ Carcano или Hal-Verne.
   -- Снять театръ -- онъ сниметъ, но за одно ручаться можно: пѣвцовъ отнюдь не найдетъ.
   -- Даже и въ галлереѣ Виктора Эммануила?
   -- Даже и тамъ.
   -- А перспектива полученія перваго квартала?
   -- Все равно! Не пойдетъ никто. Для такой оперы надо искать исполнителей въ звѣринцѣ.
   Такимъ образомъ, красоты "Сарынь на кичку" или "I banditti della Volga" еще не могли быть оцѣнены какъ слѣдуетъ по достоинству легкомысленными итальянцами!
   Они вообще неособенно благосклонны къ заѣзжимъ великимъ талантамъ.
   О, сколько самыхъ многообѣщающихъ оперъ и геніальныхъ авторовъ здѣсь провалилось. Ты, Господи, имена ихъ вѣси!.. Самое послѣднее фіаско потерпѣлъ здѣсь одинъ русскій авторъ такой чумазой и глупой оперетки, которую даже безстыдство голоногихъ декадныхъ пѣвицъ не могло выручить... Хотя надо сказать правду, что опереточныя артистки въ Италіи болѣе поютъ и менѣе разсчитываютъ на эффекты всякихъ разрѣзовъ и декольте, чѣмъ наши.

[]

VII.
Россійскій импрессаріо.

   Мучениками своей любви къ искусству оказываются здѣсь не одни артисты и авторы. Являются и диллетанты-антрепренеры, истинная манна небесная для итальянскихъ проходимцевъ, обладающихъ особеннымъ искусствомъ живо и чисто ощипывать этихъ гусей лапчатыхъ. И нужно отдать справедливость этимъ операторамъ: разъ ощипанная имъ птица даже не сохранитъ и пуха, такъ они ее ловко обработаютъ. Здѣшняя импреза -- это цѣлая наука. Для нея столѣтіями выработались пріемы, извѣстнаго рода тактика, каждый изъ мѣстныхъ импрессаріо въ высшей степени обладаетъ способностью на обухѣ рожь молотить и, начиная дѣло безъ гроша, оканчиваетъ его съ кругленькимъ капитальцемъ, представляющимъ наличность недоплаченныхъ имъ кварталовъ, результатъ ловкой эксплоатаціи и артистовъ, и публики. При этомъ, каждый изъ этихъ рыцарей обладаетъ знаніемъ сцены, музыки, всѣхъ условій эффектной постановки той или другой оперы. Онъ и съ клакой въ сношеніяхъ, и съ рецензентами въ тѣсной дружбѣ, и съ владѣльцами нужныхъ ему пьесъ чуть не въ ами-кошонствѣ состоитъ. Онъ сумѣетъ найти на дорого стоящую сопранную партію -- талантливую начинающую иностранку, для которой Италія не средство къ жизни, а, такъ сказать, только чистилище, черезъ которое нужно перейти въ рай дорого оплачиваемыхъ европейскихъ театровъ. Она споетъ и даромъ; даже, пожалуй, по глупости и сама заплатитъ. Тоже и съ другими партіями. Въ концѣ концовъ, платя только капельмейстеру, оркестру да мелкимъ артистамъ, здѣшній импрессаріо подберетъ такую труппу, которая лицомъ въ грязь не ударитъ и даетъ ему хорошій барышъ. Представьте между такими опасными и бодливыми козлами наивнаго россійскаго диллетанта съ вѣчно разинутымъ ртомъ, большими по мѣстной мѣркѣ деньгами въ карманѣ, слѣпою, дѣтскою вѣрою въ искусство -- не какъ ремесло, съ инстинктивнымъ благоговѣніемъ ко всему италіанскому. Понятно, что Господь Богъ въ неизрѣченной благости своей эту глупую фигуру создалъ именно на пропитаніе голодной антрепренерской и вообще кормящейся при театрахъ сволочи... И сколько подобныхъ любителей разорилось здѣсь -- счету нѣтъ. Или влюбится богатый человѣкъ въ артистку и беретъ для нея театръ, или ужъ такъ обуяла его "закулисная горячка", одна изъ самыхъ безнадежныхъ и неизцѣлимыхъ болѣзней, противъ которыхъ помогаетъ только карманное истощеніе -- чахотка въ послѣднемъ градусѣ. Такой диллетантъ-антрепренеръ вѣчно пребываетъ въ полувосторжонномъ состояніи. Облѣпленный кузьками и гессенскими мухами театральной индустріи, объѣдаемый ими до корней, онъ мнитъ, себя чуть-ли не Мепльсономъ, Джайя. Всѣ остальные для него дураки -- онъ одинъ понимаетъ, какъ дѣлаются дѣла. Разная сценическая филоксера толкаетъ къ нему безголосыхъ пѣвцовъ и пѣвицъ, платящихъ за комиссіонерство хорошія деньги, и онъ въ блаженномъ довѣріи къ своему умѣнью и чутью щедро подписываетъ съ ними невозможные контракты, тутъ же выплачиваетъ имъ первые кварталы и, вообще, дѣлаетъ глупость за глупостью. Начинается сезонъ. Опера проваливается подъ свистъ и шиканье озленной публики. Артисты въ ужасѣ разбѣгаются, филоксеръ и кузекъ тоже не оказывается на мѣстѣ -- и неудачникъ-антрепренеръ остается лицомъ къ лицу съ надвинувшейся на него грозою. Если у него еще имѣются капиталы, на смѣну прежнимъ являются новыя кузьки не безъ участія первыхъ. Они ругаютъ своихъ предшественниковъ мошенниками, "birbanti, mascalzoni ladri" и берутся устроить блестящую труппу. Наивный россіянинъ моментально расцвѣтаетъ -- и такъ, пока у него окончательно не разстроятся дѣла. Тогда онъ торопится домой и хлопочетъ у себя-же -- гдѣ нибудь въ Козьмѣ-Демьянскѣ или Пошехоньѣ -- о полученіи мѣста становаго пристава! Такъ оканчивается эта блестящая карьера.
   Съ однимъ изъ подобныхъ типовъ я познакомился въ Венеціи.
   Сюда онъ пріѣзжалъ отдыхать изъ какого-то маленькаго городка Вогеры или Савильяно -- я не помню. Его съ труппой только что освистали, онъ по русской привычкѣ встряхнулся -- и какъ ни въ чемъ не бывало.
   -- Ну, что ваши дѣла?
   -- Провалъ, батюшка. Не понимаютъ дураки. Я для нихъ вмѣсто стараго заѣзженнаго поставилъ двѣ новыхъ оперы.
   -- Ну!
   -- Такъ освистали, что до сихъ поръ въ ушахъ шумитъ.
   Это тоже пріемъ: маэстро (здѣсь ихъ какъ нерѣзанныхъ собакъ) каждый непремѣнно согрѣшилъ оперой. Ее нигдѣ не принимаютъ. Что дѣлать? Они и ловятъ новичковъ-антрепренеровъ. Артисты рѣдко соглашаются пѣть новую оперу, если авторъ ея неизвѣстенъ, потому что рецензенты, друзья его, бездарности исполнителей приписываютъ неуспѣхъ самаго произведенія. Такимъ образомъ, неумѣлый и ничего непонимающій импрессаріо набираетъ ничего нестоящихъ артистовъ -- и торжественно проваливаетъ какую-нибудь "Сарынь на кичку" или что нибудь въ этомъ родѣ.
   -- Что-же вы ставили?
   -- Чудесныя двѣ вещи. Одного извѣстнаго Пиніотти... Вы его знаете?
   -- Нѣтъ.
   -- Представьте, его никто здѣсь не знаетъ, но онъ извѣстный. Онъ, батюшка, въ Америку ѣздилъ!..-- съ священнымъ ужасомъ повѣрялъ мнѣ антрепренеръ.-- Этотъ самый Пиніотти написалъ оперу "Патагонцы или дѣти свободы". До втораго акта публика не дала довести! Потомъ я поставилъ оперу новаго композитора Савпліо: "Тунисскіе пираты". Эту -- до третьяго акта допѣли, несмотря на свистъ, а потомъ публика даже совсѣмъ стала неприлично вести себя.
   -- То-есть?
   -- Помилуйте, бросаются чѣмъ попало. Сверху мяукаютъ, внизу -- знаете, гдѣ мѣста чтобы стоять,-- лаютъ. Ну, опустилъ занавѣсъ.
   -- Значитъ, прогорѣли?
   -- Да, въ десять тысячъ мнѣ это въѣхало. Ну, да, впрочемъ, я не теряю надежды. Я берегу для Луго одну новую оперу... Возьму тамъ театръ!...
   Убѣждать такихъ маніаковъ театральной антрепризы дѣло совсѣмъ не идущее. Они никого и ничего не послушаютъ. Что-бы вы ни толковали имъ -- одинъ отвѣтъ: вы, голубчикъ, ничего не понимаете, а я на этомъ дѣлѣ столько-то тысячъ франковъ уже проигралъ. Значитъ, мнѣ-то оно извѣстнѣе...
   Мѣсяцевъ пять спустя, я ужъ отъ другихъ узналъ о злоключеніяхъ россійскаго Мепльсона.
   -- Синьоръ каваліере (онъ былъ изъ военныхъ и притомъ кавалеръ какого-то Станислава или Анны -- не знаю, а по италіанскому обычаю всѣ таковые значатся и на своихъ карточкахъ и на афишахъ кавалерами. Хуже французовъ они въ этомъ отношеніи). Синьоръ-каваліере теперь въ Варезе.
   -- Театръ держитъ?
   -- Да!-- улыбнулся разсказывавшій.
   -- Что-же, какъ у него дѣла идутъ?
   -- Ничего. Опера новая понравилась. Посѣщаютъ. Только онъ самъ какой-то странный.
   -- А что?
   -- Каждый вечеръ по окончаніи спектакля -- танцы у него, ужины для артистовъ. Самъ онъ ходитъ въ красной шелковой рубахѣ и какомъ-то черномъ бархатномъ плащѣ. За спиной у него зачѣмъ-то виситъ гитара. Шампанское льется рѣкою. Въ послѣдніе дни спектакли, несмотря на успѣхъ оперы, не могли состояться.
   -- Вотъ тебѣ и на.
   -- Онъ, знаете, споилъ всѣхъ артистовъ. Ночь всю они пьянствуютъ съ нимъ и танцуютъ, ну, а на другой день послѣ этого какое же пѣніе? Артисты тоже свихнулись. На него тамъ пальцемъ указываютъ теперь. Да и какой-то странный онъ. Сейчасъ-же телеграфировалъ въ Парижъ, Лондонъ и Нью-Іоркъ, чтобы никому до него не сдавали театровъ, что, имѣвъ успѣхъ въ Варезе, онъ желаетъ расширить свои дѣла. И неизвѣстно кому телеграфировалъ. Въ Парижъ напримѣръ -- "префекту". Я ему говорю, что префектъ тутъ не при чемъ -- онъ только бранится. Съ нимъ теперь и разговаривать невозможно. Голову задралъ.
   -- Кому-же онъ въ Нью-Іоркъ телеграфировалъ?
   -- Президенту!-- расхохотался итальянецъ.
   -- Какому?
   -- Американскихъ штатовъ.
   -- Да вѣдь президентъ не въ Нью-Іоркѣ.
   -- Я вамъ говорю, онъ съума сошелъ. Самъ пѣть хочетъ.
   -- Что?
   -- Вообразилъ, что у него отличный теноръ и желаетъ партію Марчелло пѣть самъ. Своему же законтрактованному артисту неустойку заплотитъ!..
   Карьера этихъ господъ почти внѣ всякихъ сомнѣній. Одинъ протянетъ годъ, другой дна... затѣмъ возвращеніе домой на мѣсто становаго пристава, если примутъ, а то и околодочнаго въ столицу. Случается, впрочемъ, что театръ снимаетъ здѣсь артистъ, никакъ не могущій дождаться контракта, чтобы показать себя въ той именно роли, которая для него всего выгоднѣе. Съ этими случаются анекдоты тоже довольно потѣшные. Одинъ взялъ театръ Dal Vorme въ Миланѣ, самый крупный послѣ Скалы. Поставилъ Фауста и самъ пожелалъ пѣть партію Мефистофеля. Разучили роли, назначили первую оркестровую, послѣ нѣсколькихъ фортепьянныхъ, репетицію, но тутъ оркестръ и артисты потребовали, чтобы хозяинъ, такъ сказать, отказался пѣть свою партію.
   -- Мы не хотимъ быть освистанными изъ за такого кане (cane собаки).
   Такъ бѣднягѣ и не удалось пѣть, и въ своемъ-же театрѣ.
   Другимъ славянскимъ національностямъ импреза удается лучше. Братья далматинцы, братья чехи отлично устраиваютъ свои дѣла. Впрочемъ, братья чехи и въ Россіи ухитрились свить себѣ покойныя гнѣзда. Московскій театръ весь въ ихъ рукахъ.
   Чѣмъ кончитъ синьоръ-каваліере, пока неизвѣстно. Но кончитъ, разумѣется, скверно. Нельзя-же вѣчно танцовать и спаивать своихъ артистовъ.
   Куда только ни заноситъ судьба нашихъ бродягъ!
   Одинъ оборвавшійся на италіанской антрепризѣ удралъ, куда бы вы думали -- въ Вальпарайсо!..
   

VIII.
Мѣщанинъ Скосыревъ, отыскивающій правую вѣру,-- Абиссинскій патріархъ изъ бѣглыхъ матросовъ.

   Длинная худая фигура, совсѣмъ иконописная. Смотришь и вспоминаешь старыя образа нашихъ церквей. Сѣдая борода клиномъ, усы падающіе внизъ. Сутуловатая спина, ноги какія-то разслабленныя, взглядъ то вдумчивый, то разгорающійся внутреннею мыслью. Цвѣтъ лица землистый. Типъ тѣхъ раскольниковъ, какихъ мнѣ не мало удавалось видѣть по камскому поморью и на маргаритинской ярмаркѣ въ Архангельскѣ. Коротенькое обношенное пальто, косоворотая рубашка ситцевая съ разводами, сапоги на выпускъ и несомнѣнно московскаго издѣлія фуражка, теплая, въ эту жару, когда посреди площади св. Марка и дышать-то трудно, точно головой въ печь тебя сунули. Подошелъ этотъ субъектъ къ св. Марку -- и, видимо расцвѣлъ. Смотритъ на полувизантійскій храмъ этотъ и радуется. Я ужъ не помню, какъ я съ нимъ заговорилъ, только онъ обрадовался страшно. Схватилъ мою руку и не выпускаетъ.
   -- Вотъ и чудесно... Вотъ тебѣ и радость!.. Сколько здѣсь -- а не слыхалъ одного слова по нашему... Сколь это пріятно.
   -- Да вы давно-ли тутъ?-- Спросилъ я его, съ любопытствомъ оглядывая этотъ характерный типъ.
   -- Пятый мѣсяцъ.
   -- Дѣло какое?
   -- Большое есть. Только не выгораетъ, вотъ что. Думаю домой теперь.
   -- На какомъ-же вы языкѣ съ ними объясняетесь?
   -- Да вотъ какъ. Въ конторѣ одной въ Архангельскѣ я прежде артельщикомъ былъ, такъ нѣсколько словъ по нѣмецкому маракую. А потомъ черногоръ одинъ при мнѣ состоялъ, онъ и по-русски, и по ихнему хорошо можетъ. И храбрый черногоръ. Только потому, какъ онъ обокралъ меня -- я безъ него теперь. Деньги у меня были въ платкѣ -- ну онъ вмѣстѣ съ платкомъ-то изъ подъ подушки... А главная причина не въ ту жилу попалъ. Потому въ платкѣ-то деньги у меня были малыя. А крупныя въ жилетѣ зашиты. Ну, а до жилета онъ не дошелъ. Только здѣсь и по нѣмецкому можно... Понимаютъ. Въ Вари -- нельзя. Тамъ-бы я безъ черногора этого пропалъ, а здѣсь можно.
   -- Вы что-же, по торговымъ дѣламъ?
   -- Нѣтъ, я такъ...У меня свои дѣла,-- уклончиво отвѣтилъ онъ.-- А вы кто будете?
   Я назвался.
   -- А мы архангельскіе мѣщане. Скосыревымъ прозываюсь.
   -- Долго вы намѣрены остаться здѣсь?
   -- Какъ сказать. Пачпортъ у меня на годъ. Поѣду въ Римъ. Очень желательно папу увидѣть, если допустятъ. Потомъ слышалъ я, что за моремъ за этимъ за самымъ, въ Африкѣ значитъ, земля такая есть, гдѣ православіе еще крѣпко держится.
   -- Это Абиссинія?
   -- У меня записано. Она самая должна быть.
   -- Тамъ полудикари живутъ. Пугнулъ я его.
   -- Это мнѣ все единственно. Только сказывали, такъ надо сначала въ Александрію -- тамъ есть копты, которые по нашему могутъ, а они ужъ знаютъ, какъ дойти до этой земли самой. И живутъ въ этой землѣ по старой вѣрѣ въ старыхъ обителяхъ тысячу лѣтъ уже настоящіе христіане и вѣру держатъ настоящую. Но только не всякаго они къ себѣ пускаютъ. И бываютъ тамъ чудеса многія.
   Потомъ съ Скосыревымъ мы сошлись и стали добрыми друзьями.
   Жилъ онъ въ глуши узенькаго и темнаго Каналетто. Днемъ -- какъ бы ярко ни свѣтило солнце -- мнѣ казалось, что я входилъ въ подземелье, когда мой баркайоло въѣзжалъ сюда. Лишь на верху узенькая лента синяго неба. Ночью только огонекъ случайной гондолы робко мигалъ во мракѣ этой сырой щели. Ни въ одномъ окнѣ здѣсь не было свѣту. Скосыревъ жилъ въ комнатахъ, выходящихъ въ переулокъ, сане, какъ здѣсь называютъ, но и онъ рано ложился спать. Въ десять часовъ его ужъ не было слышно.
   -- Что вамъ за охота забираться въ такое захолустье?
   -- Хозяйка попалась хорошая. По нашему понимаетъ. Малость, а понимаетъ. Столковаться можно.
   Старуха оказалась славянкой. Она изъ Рагузы, была замужемъ за венеціанцемъ и, овдовѣвъ, здѣсь и осталась. Нанимала она нѣсколько комнатъ въ старомъ еще XIII столѣтія палаццо Нальерото, въ которомъ отъ всего прежняго великолѣпія только и сохранилось, что два-три щита на стѣнахъ, да мавританскія арки надъ балкономъ, зато внутри сырость и запустѣніе были необычайны. Древніе барельефы, бюсты и изваянія точно лишаями покрыты. Пауки царствовали повсюду, заботливо окутывая все, что еще уцѣлѣло отъ всеразрущающаго времени.
   -- Скучно вамъ, поди, здѣсь.
   -- Вотъ, чего скучно!.. Богъ вездѣ! А ежели скучно, стань на молитву да поплачь -- мигомъ пройдетъ.
   -- О чемъ-же плакать-то?
   -- Какъ о чемъ? О грѣхѣ міра сего -- коли своихъ то не чувствуешь. Слезы-то всякій грѣхъ смываютъ.
   Какъ оказалось, Скосыревъ собственно шляется за-границей съ весьма резонною цѣлью: переходилъ онъ изъ одного раскольничьяго толка въ другой, но вездѣ кромѣ однихъ обрядностей да формализма ничего не нашелъ. "Духа истины нѣтъ", говорилъ онъ. Все на вражду да на взаимную ненависть пошло. Любовь изсякла, и Богъ отъ нихъ отступилъ, потому и путаются они въ потемкахъ, ни въ чемъ разобраться не могутъ и цѣпко держатся за внѣшніе, всѣмъ видимые и потому понятные знаки, а каковъ смыслъ ихъ -- о томъ ни искры разумѣнія. "Тремъ свиньямъ корму не раздѣлятъ, а родъ человѣческій весь кромѣ себя загодя въ адъ низринули", выражался онъ весьма живописно. "Я ихъ всѣхъ знаю. Какъ жаждущій олень, на источники водные приходилъ къ нимъ, а они мнѣ вмѣсто воды -- крови да слезъ предложили". Кидался онъ во всѣ стороны, даже у скопцовъ чуть не искалѣчили его, съ хлыстами возился, у молоканъ жилъ, но тамъ, гдѣ успокаивались другіе, его пытливый и аналитическій умъ сейчасъ-же находилъ фальшь, когда отъ внѣшней оболочки, отъ сценаріума дѣло доходило до сути, до души. "Какіе орѣхи ни раскалывалъ, всѣ гнилыми оказывались". Въ господствующую церковь онъ тоже не пошелъ и выражался о ней, если и почтительно, то не менѣе рѣшительно. "Гдѣ уже мнѣ съ пирующими, мнѣ-бы съ бѣднымъ Лазаремъ вмѣстѣ отъ крохъ какихъ напитаться". Странствовалъ онъ такимъ манеромъ лѣтъ двадцать. Жилъ въ нѣметчинѣ. "У нихъ точно ни вѣры, ни любви, а какъ въ школахъ вотъ -- ариѳметика, что-ли. У нихъ религія точно чиновникъ: все по правилу, да по правилу, а по душѣ -- ничего... Сyxo-съ!" Покончивъ съ нею, къ католицизму сталъ присматриваться, но отъ него оперная обстановка оторвала его сердце, а тутъ какъ нарочно попалась ему исторія. Прочелъ онъ объ альбигойцахъ, объ инквизиціи, и бѣжалъ въ страхѣ прочь. "Палачи не могутъ быть правовѣрующими, да и Богъ въ вертоградѣ своемъ волковъ не потерпитъ". Хотѣлъ было покончить со всѣмъ этимъ и заняться практическимъ дѣломъ. "Лѣсное у насъ очень выгодно -- большіе можно капиталы нажить, если съ разумомъ за него взяться". Вернулся въ Россію, прожилъ нѣсколько лѣтъ, а потомъ вдругъ и прослышалъ отъ кого-то, что въ Италіи, близъ города Бара, гдѣ почиваютъ мощи св. Николая, правая вѣра еще и доселѣ сокровенно существуетъ. Онъ живо покончилъ съ заготовкою лѣса, дѣло передалъ. "Господь помогъ выгодно сдать, даже барышу перехватилъ, да мѣсяцевъ пять назадъ и прикатилъ прямо въ Вари правую вѣру искать".
   -- Ну и что-же? Нашли?
   -- Долго я жилъ тамъ. Мѣсяца четыре почитай. Съ этимъ черногоромъ-то мы вездѣ ходили и все спрашивали.
   -- Ну?
   -- Таже безтолочь. Проѣзжалъ одинъ монахъ русскій -- изъ Ельца онъ, служилъ на гробницѣ св. Николая, а кругомъ попы латинскіе сидѣли и злобствовали.. И вездѣ раздоръ, нѣтъ любви къ ближнему, думаю такъ, что и настоящей вѣры здѣсь не стало, а хоронится она за пустынями великими, за песками сыпучими, за морями погибельными... Отъ нашей кривды ушла. Вы вотъ говорите, народъ въ Африкѣ дикій, а она-то, можетъ, простыхъ сердцемъ и избрала. Отъ философовъ и ариѳметиковъ ушла къ простымъ рыбарямъ. Этотъ черногоръ сказывалъ, что у нихъ у черногоровъ, вѣра настоящая, и что они главнѣйше любовью взаимною во всемъ руководствуются. Но только хороша эта любовь, ежели они носы туркамъ рѣжутъ. Опять-же у меня и вѣры къ нему не стало, потому, какъ я сказывалъ вамъ, обокралъ онъ меня тогда. Впрочемъ, что-же осуждать, нужны ему были, вѣрно, деньги. Дай только Богъ, чтобы не на злое дѣло какое, а на пользу пошли. Жилетки то вѣдь онъ не достигъ, ну и Господь съ нимъ!
   Скосыревъ довольно основательно изучилъ всѣ религіозныя теченія послѣдняго времени. Отъ него и спириты не ушли. Въ основѣ ихъ ученія онъ было самъ заинтересовался, да потомъ шарлатанство непрошенныхъ пропагандистовъ этого ученія заставило его отшатнуться отъ него.
   -- Никакъ невозможно! Духамъ -- и такими глупостями заниматься, помилуйте!
   Мы бывало цѣлые вечера -- часовъ до девяти, до десяти -- проводили, гуляя по Скіавоне и пьяцеттѣ. Скосыревъ мнѣ разсказывалъ о всѣхъ своихъ похожденіяхъ, съ тѣмъ серьезнымъ юморомъ, который отличаетъ нашихъ паломниковъ. Разсказывалъ, какъ онъ чуть не помѣшался на звѣздномъ небѣ. Показались ему, видите-ли, созвѣздія -- письменами на небесномъ сводѣ, на-вѣки-вѣковъ начертанными Богомъ. И въ нихъ-то, въ письменахъ этихъ, вся тайна бытія и тайна міра и сокрыты. Онъ постился и молился, изводилъ себя, какъ можетъ изводить только факиръ индійскій старался понять эти письмона, но ни до чего не дошелъ. Заболѣлъ нервною горячкой, тѣмъ дѣло и кончилось. Отчасти онъ и до сихъ поръ убѣжденъ былъ, что въ распололеніи этихъ далекихъ отъ насъ міровъ, какъ въ письменахъ, есть опредѣленный тайный смыслъ, но онъ утѣшался тѣмъ, что разгадать это дано только послѣ смерти, когда не тѣлесныя, а духовныя очи станутъ читать ихъ. У него по этому поводу составилась даже совсѣмъ фантастическая теорія, что на пути разгадыванія этихъ письменъ душа совершенствуется и приближается къ Богу.
   Когда я въ тотъ разъ уѣзжалъ изъ Венеціи, я такъ и разсчитывалъ, что Скосырева, если не въ Абиссинію, то занесетъ въ Индію или въ Сирію къ друзамъ, вообще куда-нибудь въ тартарары. Но едва-ли кто-нибудь угадаетъ, куда его занесло дѣйствительно.
   Какъ то вдолгѣ потомъ пошелъ я скоротать скучный октябрскій вечеръ на пьяццу. Сѣлъ около кафе Флоріани, смотрю: знакомая фигура. Не можетъ быть, думаю. Вглядываюсь. Онъ -- именно онъ. Никто иной, какъ господинъ "Скосыревъ". Только теперь, дѣйствительно, господинъ. Въ шляпѣ, въ пальто и подъ руку съ какою-то дамой. Раздобрѣлъ, прежняго мѣщанскаго вида нѣтъ и въ поминѣ. Глаза смотрятъ спокойно.
   -- Савелій Петровичъ. Вы-ли это?
   -- Вотъ радость-то... Давно-ли вы въ нашихъ палестинахъ?
   -- Какъ въ вашихъ?
   -- Да ужъ такъ, батюшка мой, совсѣмъ я застрялъ здѣсь.
   -- А я полагалъ -- вы въ Абиссиніи.
   -- Вотъ она -- Абиссинія-то моя!
   И онъ показалъ мнѣ свою даму.
   -- Супруга. Помните вы у нашей хозяйки, вотъ что изъ Рагузы-то, дочурку, ну вотъ это она-то и есть. Она меня въ настоящую правую вѣру и обратила. Живи -- и пускай другіе живутъ и Бога хвалятъ, и чтобы всѣмъ было духорадостно да свѣтло...
   -- А въ Россію вы что-жъ?
   -- Ѣздили... Да вотъ ей у насъ не нравится. Холодно, говоритъ, и солнца нѣтъ. А она у меня къ солнцу-то очень привычна. Такъ привычна, словно цвѣтокъ, какъ небо въ тучахъ -- и она блекнетъ... Правда, Марья? Милости просимъ къ намъ. Мы на новомъ мѣстѣ устроились. Думаю я, знаете, мелкую торговлишку завести. Мѣсто только вотъ присматриваю...
   Такъ отъ прежняго испытывавшаго "письмена божіи, т. е. созвѣздія", искателя правой вѣры почти ничего не осталось.
   Зато, если онъ въ Абиссинію не попалъ, то абиссинскій патріархъ сюда являлся. Въ Венеціи его помнятъ и помнятъ хорошо. На пьяццѣ, въ Мерчеріи, на Ріальто, на улицѣ 22 марта -- не мало попадается чумазыхъ арабовъ, тунисцовъ. Когда приходятъ сюда пароходы англійскаго океанскаго общества, цѣлыя своры индусовъ, служащихъ на таковыхъ матросами, запружаютъ улицы, толкаются по ресторанамъ и кабачкамъ не съ цѣлью напиться сейчасъ-же, чтобы твердая земля подъ ними качалась какъ море,-- нѣтъ. Обычаи, свойственные морякамъ всѣхъ другихъ націй, этимъ маленькимъ "черномазымъ" какъ называлъ ихъ Скосыровъ, чужды. Они таскаютъ груды платковъ, шалей, какіе-то золоченые хлыстики. Форестьеры и какъ это ни странно, экономные нѣмцы, главнымъ образомъ, воображающіе, что все это настоящее индѣйское,-- бросаются на дошевизну съ жадностью верблюда въ пустынѣ, увидѣвшаго источникъ. Представте себѣ ихъ злобу, когда, малость спустя, эти премудрые шнельклопсы узнаютъ, что они купили вещи, которыя за половину уплаченной ими цѣны можно пріобрѣсти въ любой лавкѣ на Венеціанской Мерчеріи. Одинъ изъ такихъ матросовъ былъ цыганъ съ корабля, ходилъ, ходилъ по пьяццѣ, да вдругъ и объявился, какъ-бы вы думали чѣмъ? Да ни болѣе, ни менѣе, какъ абиссинскимъ патріархомъ. Съ чего ему именно эта кличка влетѣла въ голову, этого я думаю никто немогъ-бы объяснить. Тѣмъ на менѣе, распродавъ съ большою выгодою венеціанцамъ венеціанскіе-же товары, этотъ предпріимчивый господинъ заказалъ себѣ платье, похожее на ризы греческихъ монаховъ, купилъ себѣ клобукъ, расширяющійся вверху тарелочкой, какъ носитъ православное духовенство на Востокѣ, и явился въ здѣшнюю греческую миссію съ визитомъ. Здѣшняя греческая церковь св. Георгія помимо падающей колокольни своей замѣчательна роскошью своей обстановки. Священники и діаконы ея -- люди милые, обязательные и въ высшей степени смирные. Они, узнавъ, что самъ патріархъ дѣлаетъ имъ честь своимъ посѣщеніемъ, встрѣтили его, какъ царя. Нужно отдать справедливость матросу, онъ не ударилъ лицомъ въ грязь и, хотя ему предложили помѣститься въ церковномъ домѣ, не поддался соблазну пожить на даровщину. Спустя нѣсколько времени, онъ попробовалъ было занять у нихъ денегъ, но у монаховъ и у самихъ ничего не было. Обратился онъ въ армянскій монастырь съ тѣмъ-же. Тѣ, не отказывая прямо, потребовали документовъ. Именно того, чего у этой знатной особы не бывало вовсе...
   Видя, что въ Венеціи, тихо и мирно живущей у своихъ каналовъ, ничего не клюетъ, абиссинскій патріархъ уѣхалъ въ Геную. Тамъ онъ дѣйствовалъ настолько успѣшно, что даже обратилъ какого-то еврея въ самому ему, патріарху, невѣдомое православіе. Къ сожалѣнію, дальнѣйшему успѣху его мисіонерства помѣшало то, что англичане, случайно бывшіе въ Генуѣ, узнали въ немъ десять лѣтъ ранѣе бѣжавшаго съ одного корабля ихъ матроса, которому грозила каторга. Абиссинскаго патріарха, несмотря на его священный санъ, забрали и отвезли навѣрное въ его епархію...
   Представьте мой хохотъ, когда одинъ очень добрый и милый россійскій олимпіецъ, какъ и всѣ россійскіе олимпійцы, становящіеся ужасно мягкосердечными, попавъ за границу, съ цафосонъ разсказывалъ мнѣ о своемъ знакомствѣ съ абиссинскимъ патріархомъ.
   -- И представьте. Я ожидалъ встрѣтить полудикаря -- оказалось напротивъ. Разумѣется, онъ не похожъ на нашихъ. Онъ даже согласился мнѣ продать нѣкоторыя рѣдкія вещи. Я истратилъ на нихъ пустяки, такъ рублей пятьсотъ!.. Но онъ очень и очень обходительный.
   -- Какъ-же вы съ нимъ бесѣдовали?
   -- Я не дѣлалъ отличія отъ нашихъ епископовъ. Подошелъ подъ благословеніе. Какъ слѣдуетъ.
   -- И руку поцѣловали?
   -- Цѣловалъ, разумѣется; а что?
   -- Нѣтъ, ничего, я такъ!
   Если эти строки попадутся ему, прошу извиненія за оглашеніе этого факта. Очень уже смѣшонъ этотъ сановникъ, благоговѣйно лобызающій руку бѣглаго съ англійскаго корабля каторжника...
   Ну, не калейдоскопъ-ли эта площадь св. Марка съ ея всесвѣтнымъ сбродомъ, съ ея разноязычною и пестрою толпою. Тутъ только надо умѣть наблюдать, а ужъ субъекты для этого найдутся удивительные!..
   

IX.
Патеръ донъ Хозе Альваресъ изъ Вальпарайзо и іезуитъ отецъ Баптистъ.-- Его проэктъ возвращенія къ временамъ Албигойскихъ войнъ.

   Уже давно мнѣ удалось познакомиться, а потомъ въ Венеціи вновь встрѣтить двухъ очень интересныхъ людей. Лѣтомъ мнѣ привелось быть на Лаго-ди-Комо. Остановился я близъ маленькаго городка Черноббіо, въ гостинницѣ Вилла д'Есте. Боязнь холеры выгнала изъ Италіи почти всѣхъ путешественниковъ, такъ что за табль д'отомъ насъ собиралось очень мало. Понятно, что всякое новое лицо поэтому невольно обращало на себя общее вниманіе. Пріѣзжалъ сюда гостить извѣстный итальянскій поэтъ Греппи, знаменитый авторъ "Мефистофеля" -- композиторъ Арриго Бойто, глаза музыкальной издательской фирмы Рикорди и многіе другіе -- все почти итальянцы, какъ вдругъ однажды за столомъ показались два субъекта, къ которымъ наше маленькое общество отнеслось съ большимъ любопытствомъ. Одинъ изъ нихъ, элегантный, хорошо говорящій на всевозможныхъ языкахъ, патеръ донъ Хозе Альваресъ изъ Вальпарайзо. Онъ давно оставилъ Америку и, пространствовавъ нѣсколько лѣтъ по всему свѣту, попалъ теперь въ Италію; его товарищъ -- типъ Собакевича въ іезуитскомъ кафтанѣ (иначе право не знаю какъ назвать этотъ искусственный и неудобный костюмъ со стоячимъ воротникомъ), злобный, считавшій за величайшее преступленіе бросить хотя бы бѣглый взглядъ на одну изъ дамъ, сидѣвшихъ за столомъ. Донъ-Хозе, напротивъ, не только поглядывалъ, но и вся его экспансивная физіономія выражала полное удовольствіе, доставляемое ему созерцаніемъ хорошенькихъ лицъ и эффектно округлявшихся бюстовъ. Очевидно, Вальпарайзскій патеръ былъ не противъ кривыхъ линій (къ коимъ относятся и круглыя) въ архитектурѣ человѣческаго тѣла, тогда какъ братъ Іеронимъ стоялъ за прямыя. Впослѣдствіи къ нимъ присоединился на нѣсколько дней второй іезуитъ, основавшій близъ Комо замѣчательное заведеніе для обученіе глухо-нѣмыхъ человѣческой рѣчи. Это вполнѣ почтенный человѣкъ, благодѣтельная дѣятельность котораго, требующая много самопожертвованія, терпѣнія и спеціальныхъ талантовъ, пріобрѣла ему общее уваженіе. У него глухо-нѣмые если не слышатъ, то говорятъ, при чемъ иногда онъ тратитъ мѣсяцъ постоянныхъ усилій, чтобы выучить несчастнаго произносить опредѣленный звукъ. Къ нему и его заведенію мы еще обратимся впослѣдствіи.
   Донъ Хозо Альваресъ -- непосѣда, которыхъ я до сихъ поръ мало встрѣчалъ между духовными.
   Любовь къ прекрасному одушевляла его не только избирать за обѣдомъ сосѣдство красивыхъ женщинъ, но и ѣздить повсюду, гдѣ природа развертывается съ особенною прелестью и роскошью. Я ничего не видѣлъ смѣшнѣе этой пары. Изящный и элегантный донъ Хозе, увлекающійся, съ горящими глазами такъ и сыплетъ любезностями, направленными по адресу сидящихъ за столомъ дамъ, въ то время какъ братъ Іеронимъ усиленно старается не только своимъ деревяннымъ лицомъ, съ плохо выбритою щетиною усовъ и бороды, но и кривляніями всей своей нескладной фигуры выразить и осужденіе этого увлеченія, и безпощадное отрицаніе этихъ любезностей. Выходило забавно. Говоря съ русскою, напримѣръ, донъ Хозе замѣчалъ, что онъ еще не встрѣчалъ женщинъ нашей націи, которыя не обращали-бы на себя вниманія удивительной стройностью и замѣчательною прелестью въ выраженіи глазъ, всегда интеллигентныхъ, полныхъ не только чувства, но и мысли. Братъ Іеронимъ въ это время, точно выпившій уксусу, морщился и дѣлалъ изъ своего рта что-то похожее на S, а когда комплименты его сосѣда достигали своего апогея, онъ подскакивалъ и, возводя глаза къ небу, начиналъ шептать про себя какую то молитву... Разъ одна изъ дамъ заговорила съ нимъ. Нужно было видѣть священный ужасъ на этомъ глупомъ лицѣ.
   Потомъ и помимо этого двое этихъ духовныхъ оказались очень интересными людьми.
   Уже встрѣтивъ донъ Хозе Альвареса въ Венеціи на пьяццѣ св. Марка, я узналъ, что онъ большую часть своей жизни посвятилъ не ухаживанію за прекраснымъ поломъ, въ чемъ, надо ему отдать справедливость, онъ достигъ великаго совершенства, а странствованію по малоизвѣстнымъ островамъ и архипелагамъ Океаніи. При этомъ не одно простое любопытство влекло его подъ тѣнь кокосовыхъ пальмъ, къ меланхолическимъ волнамъ уединенныхъ рифовъ -- нѣтъ. Донъ Хозе, съ такимъ увлеченіемъ показывавшій одной италіанской пѣвицѣ, готовившейся исполнить роль Карменъ, какъ надо плясать настоящій "болеро" и какъ слѣдуетъ выговаривать слова въ "хабанеро" (полы рясы были подобраны и громадная шляпа донъ-Базиліо заломлена лихо на бекрень), этотъ донъ Хозе самъ спѣвшій разъ серенаду съ аккомпаниментомъ гитары, оказался весьма серьезнымъ энтузіастомъ, задумывавшимъ ни болѣе-ни менѣе, какъ предупредить вырожденіе океанскихъ расъ. Онъ пятнадцать лѣтъ возился съ этимъ планомъ, поистратилъ большую часть своего значительнаго состояніи, устраивалъ школы, составлялъ кодексъ законовъ, управлялъ маленькими народцами съ деспотизмомъ и нетерпимостью реформатора. Задумывалъ донъ Хозе ни болѣе-ни менѣе, какъ создать на этихъ островахъ соціальную республику съ общими работами, общими имуществами, съ полнымъ отсутствіемъ войска и полиціи, съ единственною карою за всѣ политическія и уголовныя преступленія -- изгнаніемъ. (Виновному давалась пирога, весла и провизія на два мѣсяца -- и затѣмъ его удаляли "отъ береговъ отчизны дальной" -- на всегда, если онъ былъ неисправимъ). Одна изъ такихъ республикъ подъ его президентствомъ просуществовала пять лѣтъ и, пожалуй, упрочилась бы, если-бы ни съ того, ни съ сего не явились англійскіе корабли, и не объявили-бы одинокій, никому не мѣшающій островъ, достояніемъ королевы Викторіи. Въ Аркадіи донъ Хозе образованные мореплаватели сейчасъ-же построили тюрьму, кабакъ и казарму для матросовъ. Именно три наиболѣе ему ненавистныя учрежденія.
   Донъ Хозе Альваресъ разсказываетъ, что дѣло учрежденія такихъ республикъ на островахъ Океаніи -- весьма возможно. Нужно только не подходить къ нему съ нетерпимостью я монашескою исключительностью, а брать вещи какъ они есть.
   -- Откуда-же вы извлекли ваше законодательство?
   -- Вся философія права, всѣ кодексы заключались и заключаются для меня въ одной книгѣ, въ евангеліи.
   -- Неужели для преступниковъ у васъ не было тюремъ.
   -- Нѣтъ! Зачѣмъ. При томъ общественномъ устройствѣ, какое я далъ моей республикѣ, въ ней почти не было преступленій. Я не говорю объ убійствахъ. О нихъ не слышно уже двадцать лѣтъ было, а воровство и грабежъ не имѣли почвы. Имущество у всѣхъ общее, что-же у самого себя воровать. Первыя преступленія начались, когда явились англичане, и первыми преступниками были матросы.
   -- Вы ошиблись въ одномъ. Вамъ надо было отдать свой островъ подъ покровительство какой-нибудь державы.
   -- Той-же Англіи?
   -- Нѣтъ. Хотя-бы вашего Чили.
   -- Да. Ну такъ они сейчасъ-же прислали-бы генерала и команду. У насъ всѣ генералы! Если-бы сойтись съ Перу или Бразиліей -- еще хуже вышло-бы. Видѣли вы моего сосѣда въ Вилла д'Есте. Ну, такъ цѣлое братство такихъ іезуитовъ навязали-бы вамъ на шею. Они сейчасъ выжили-бы меня и живо обратили-бы островъ въ исправительную колонію. Населеніе стало-бы работать на нихъ, братство-бы какъ паразиты разрасталось-бы и богатѣло, а островитяне тощали-бы и бѣднѣли. Я не объ этомъ мечтаю. У меня уже были школы. Я придумалъ азбуку "для своего народа", переводилъ для нихъ Евангеліе. Еще-бы нѣсколько времени, у меня стала-бы издаваться газета. Ну да что объ этомъ говорить. Ея королевское величество Викторія нашла гораздо лучшимъ устроить тамъ кабаки и тюрьмы. Теперь вѣрно и убійство, и развратъ у меня развиваются подъ покровительствомъ англійской короны въ самыхъ широкихъ размѣрахъ!..
   Какъ-то смотрю -- донъ Хозе вечеркомъ выходитъ изъ крытой гондолы, вмѣстѣ съ нимъ оттуда выпорхнула вся закутанная въ черное венеціанка. Я разумѣется не подалъ и виду. Патеръ, нѣсколько смущенный, заговорилъ самъ.
   -- Вы видѣли... Это одна дама... Вы знаете, если священника видятъ съ женщиной, сойчасъ-же думаютъ скверное. А, въ сущности, что-же въ этомъ страннаго?
   -- О, помилуйте. Вы, вѣрно, исповѣдывали ее въ гондолѣ.
   -- Нѣтъ... И онъ, не выдержавъ, расхохотался. Это одна здѣшняя писательница. Она собираетъ матеріалы по извѣстному мнѣ вопросу... Ваше духовенство гораздо счастливѣе въ этомъ отношеніи. Православные священники могутъ жениться. Нашимъ-же только имѣть дѣтей не возбраняется!-- Не выдержалъ и съ острилъ онъ.-- Конкубинатство даже признается Римомъ за нѣчто неизбѣжное. Вы знаете, что еще только не давно въ Римѣ, въ кіезѣ (церкви) Madonna del Popolo уничтожили на могилѣ Джуліи Вануччи, долго существовавшую надпись.

D. O. М.
Juliao Vanuccie.
Marti, dueissarmn Ferrarie et Urbini
Filiorum Alexandri sexti, Papae
Vixit 66 an.

   -- Положимъ,-- продолжалъ онъ,-- что Александръ VI былъ въ этомъ отношеніи исключеніемъ, но только потому, что онъ свою собственную дочь сдѣлалъ своею любовницей. Вы знаете эпитафію, въ которой самымъ яркимъ образомъ выразился злобный юморъ римлянъ: In questa tomba posano le spoglie di una donna di nome Lucrezia, di fatto Taide, fig'lia, moglie e nuora del Pontefice... Въ поясненіе этого надо сказать, что у папы Александра кромѣ дочерей были и сыновья!.. Вотъ вы -- русскіе въ этомъ отношеніи гораздо счастливѣе. И вѣдь у васъ монахи тоже имѣютъ право быть женатыми.
   -- Это вы съ чего взяли?
   -- Какъ! Мнѣ передавали что священникъ по восточному обыкновенію пользуется правомъ многоженства, а монахъ только можетъ разсчитывать на одну...
   Я расхохотался. Впрочемъ, здѣсь еще и не съ такими курьезами приходится встрѣчаться. Представьте себѣ, что знаменитый италіанскій профессоръ, разсказывая мнѣ о Москвѣ и желая щегольнуть своими свѣдѣніями по этой части, вдругъ выпалилъ...
   -- И говорятъ, какой дивный видъ на Уралъ изъ оконъ Кремлевскаго дворца.
   -- Кто вамъ говорилъ это?
   -- Наши, бывшіе въ Москвѣ!
   Симпатичный, хотя и слишкомъ любвеобильный донъ Хозо Альваресъ еще болѣе выигрываетъ отъ сравненія его съ описаннымъ уже братомъ Іеронимомъ. Этотъ, по словамъ Альвареса, открыто проповѣдуетъ, что сношенія съ женщиной наприм. гораздо преступнѣе порока въ одиночку -- порока закрытыхъ учебныхъ заведеній. Это почему?-- спрашивалъ я его.-- Потому что съ женщиной грѣшитъ вдвоемъ -- значитъ вдвойнѣ!... Не правда ли, какое находчивое оправданіе всякихъ мерзостей! Разозлился даже донъ Хозе! Братъ Іеронимъ, несмотря на свой деревянный видъ и глупую физіономію -- человѣкъ крайне энергическій и честолюбивый. Чѣмъ-бы вы думали онъ задался?
   -- Вернуть іезуитовъ во Францію?
   -- Больше.
   -- Воскресить значеніе ордена?
   -- Больше! На меньшемъ онъ не желаетъ помириться, какъ на возвращеніи къ временамъ могущественныхъ папъ Григорія и Сикста. Онъ требуетъ возврата Рима съ процентами въ видѣ своей Италіи. Желаетъ насильственнаго обращенія всѣхъ народовъ къ римско-католической вѣрѣ. Подчиненія всѣхъ императоровъ, королей, князей -- особо къ нимъ приставленнымъ духовнымъ руководителямъ изъ ордена Іезуитовъ, при немъ глава ордена былъ-бы въ тоже время и папой.
   Мысль для ордена совсѣмъ не дурная и даже, какъ выражается мой пріятель Скосыревъ, весьма духорадостная. Нужно надѣяться, что исторія не доставитъ этого удовольствія іезуитамъ. Хотя, разумѣется, очень наивны тѣ, которые полагаютъ, что они совсѣмъ покончили съ этимъ вопросомъ. Іезуиты живучи, и они еще себя покажутъ. Дѣятельность у нихъ идетъ непрестанная, и тотъ-же отецъ или братъ Іеронимъ, котораго мы видѣли въ Вилла д'Есте сумѣетъ принести свою долю вреда. Судя по словамъ донъ Хозо Альвареса, неутомимость отца Іеронима по истинѣ изумительна. Ему ничего не значитъ, пріѣхавъ изъ южной Америки въ Парижъ, повидаться тамъ съ кѣмъ слѣдуетъ, и тотчасъ-же оттуда, даже не переночевавъ, отправиться въ Сирію, Палестину, Александрію -- вообще всюду, куда его ни пошлетъ генералъ его ордена. Возвращеніе къ временамъ Сикста V, по словамъ Іеронима, должно состояться при слѣдующихъ условіяхъ: Римъ объявляется столицей вселенной, государемъ ея Іисусъ Христосъ, его первымъ министромъ св. Игнатій Лойолла, а такъ какъ онъ давно вкушаетъ райскія наслажденія, то обязанности его исполняетъ генералъ ордена іозуцтовъ, онъ-же и папа. Государи считаются намѣстниками. Если гдѣ появляется ересь, ее, немедля, истребляютъ огнемъ и мечемъ. Десятина со всего, разумѣется -- церкви. Съ литературой, философіей церемониться нечего. Въ этомъ отношеніи Іеронимъ, очевидно, мыслитъ одинаково со Скалозубомъ. Только вмѣсто фельдфебеля въ Вольтеры -- онъ всюду учреждаетъ наблюдательныя комиссіи изъ братьевъ своего ордена, которые слѣдятъ за печатью и журналистикой. Все, написанное до сихъ поръ, должно быть строго процензуровано. Признанное вреднымъ -- уничтожить безъ послабленій. Предразсудки въ видѣ уваженія къ геніямъ и тому подобные бредни -- въ сторону, потому что передъ Богомъ и геній является жалкимъ червякомъ. Такимъ образомъ, творенія Байрона, Шекспира -- подвергаются одинаковой участи съ эпиграммами какого нибудь Пасквино. Творенія философовъ-не мистиковъ немедленно истребляются. Все воспитаніе сосредоточивается въ рукахъ у іезуитовъ. А для освобожденія отцовъ семействъ отъ затруднительныхъ часто заботъ о своихъ дѣтяхъ орденъ по неизрѣченной благости своей беретъ это на себя, т. е. ребята только до четырехъ лѣтъ держатся въ семьяхъ, а съ этого возраста они поступаютъ въ пріюты, питомники и коллегіи братьевъ. Короче, все это приведено къ одному знаменателю, и московскому Далай-Ламѣ, Каткову, только слѣдуетъ поучиться у отца Іеронима. Послѣдній ушелъ немного дальше его...
   Подробности проэктовъ всесвѣтнаго бродяги отца Іеронима тоже вполнѣ соотвѣтствуютъ общимъ началамъ, положеннымъ имъ въ основаніе. Римъ объявляется городомъ духовнымъ. Свѣтскіе изгоняются оттуда вовсе, они допускаются только въ видѣ поклонниковъ и посѣтителей, при чемъ имъ отдѣляется особенный кварталъ города. Евреи вообще, какъ зловредное племя, уничтожаются и т. д., короче -- отецъ Іеронимъ, къ удивленію находящій единомыслящихъ людей, въ сущности является прямымъ кандидатомъ въ домъ сумасшедшихъ. Надѣемся, что когда-либо и придетъ такое время, когда подобныхъ прожектеровъ станутъ серьезно лѣчить психіатры.
   А, между тѣмъ, слѣды дѣятельности отца Іеронима и подобныхъ ему уже замѣтны.
   Монашескіе ордена въ Италіи уничтожены и монастыри закрыты, но и тѣ и другіе успѣшно продолжаютъ свое существованіе, хотя и въ иной формѣ. Такъ напримѣръ, пользуясь свободою ассоціацій, предоставленныхъ народу италіанской конституціей, разсѣянные монахи собираются снова, покупаютъ себѣ земельные участки, облекаются въ платье своего ордена, и обитель, не признаваемая оффиціально, de facto существуетъ. Монахи собираютъ брошенныхъ дѣтей, принимаютъ на воспитаніе мальчиковъ отъ бѣдняковъ, которымъ ѣсть нечего, образуются такимъ образомъ, цѣлыя арміи будущихъ защитниковъ черныхъ рясъ. Іезуиты гонимы какъ іезуиты,-- они записываются въ торговыя сословія, снимаютъ свой костюмъ, оставаясь вѣрными слугами ордена и дѣятельно работая для него.
   Неугодно-ли бороться противъ нихъ системою репрессалій. Они на почвѣ права -- и ничего вы съ ними не сдѣлаете!...
   -- Мы разберемъ все человѣчество,-- толкуетъ отецъ Іеронимъ.-- Тѣ, что сознаютъ себя грѣшными и покаются, будутъ пощажены, а тѣ, кои въ ослѣпленіи гордыни почтутъ себя правыми, сметутся. Церковь въ этомъ случаѣ судитъ иначе. И въ поясненіе своей мысли, онъ разсказалъ слѣдующее.
   Папѣ Леону XII разъ пришло въ голову проѣхать въ Чивита-Веккію, чтобы ознакомиться съ положеніемъ тамошнихъ каторжникомъ.
   Сказано -- сдѣлано.
   Папа пріѣхалъ и разспрашивалъ всѣхъ преступниковъ. Къ кому не обратится -- всѣ жертвы несправедливости, судебной ошибки или клеветы. Нѣтъ виновныхъ вовсе -- каждый признаетъ себя чище ангеловъ Божіихъ.
   Наконецъ, Леонъ подходитъ къ послѣднему, осужденному на пожизненную каторжную работу. Этотъ даже не сдвинулся съ мѣста, увидѣвъ, что къ нему приближается его святѣйшество, окруженный пышною свитою кардиналовъ.
   -- Ну, а ты что сдѣлалъ?-- обращается къ нему Леонъ XII.
   -- Я?
   -- Да... И ты, вѣрно, тожо невиненъ какъ голубь?
   -- О, нѣтъ!-- засмѣялся каторжникъ.
   -- Что-же ты сдѣлалъ такого?
   -- Всего по немножку было... И воровалъ, и фальшивой монетой занимался, ну и насчетъ убійства... тоже.
   -- Довольно, довольно.-- Прервалъ его папа.-- Ты, значитъ, въ полномъ смыслѣ слова -- разбойникъ.
   -- Да ужъ видно, что такъ...
   -- Что-же ты тутъ дѣлаешь среди всѣхъ этихъ невинныхъ страдальцевъ? Козлище -- среди агнцевъ. Выгоните его скорѣе вонъ на свободу! Сойчасъ-же, потому что этотъ разбойникъ своимъ обществомъ можетъ мнѣ испортить столькихъ galantuomi...
   "Вѣдь папа не справлялся съ кодексами, совершая этотъ вполнѣ справедливый актъ,-- говоритъ Іеронимъ...-- Такъ и мы поступимъ съ князьями міра сего!"
   А пока братъ Іеронимъ разъѣзжаетъ себѣ изъ одной страны въ другую и хлопочетъ "по собственнымъ дѣламъ", какъ у насъ отмѣчаютъ пріѣзжающихъ.
   Куда-то его заведутъ эти собственныя дѣла!
   

X.
Крезъ нищій или австралійская золотая розсыпь.-- Блаженъ, кто вѣруетъ.

   Иногда, мнѣ кажется, жизнь выбрасываетъ всякій соръ въ Венецію точно такъ же, какъ венеціанцы выкидываютъ все въ свои каналы. Что-чего только не встрѣтишь здѣсь, на кого не наткнешься. Начиная отъ претендентовъ на дѣйствительные престолы и кончая нищими, выпрашивающими у васъ сольди, и въ то-же время располагающими, по ихъ словамъ, розсыпями, стоящими милліоны. Въ самомъ дѣлѣ, посмотрите вотъ хотя-бы на этого старика. Неровно ступая своими больными ногами и тщетно стараясь закутать старое тѣло дрожащее даже въ жару отъ холода въ какую-то совсѣмъ необыкновенную ротонду съ воротникомъ, мѣхъ котораго, какъ и голова бѣдняка, давно вылѣзъ и облысѣлъ, подходитъ онъ къ вамъ, еще издали снимая шляпу. А, между прочимъ, нищаго Джіакомо знаетъ или знала вся Венеція (теперь, можетъ быть, уже нѣтъ его. Въ послѣдній разъ я его не встрѣчалъ). И еще-бы не знать. Давно, лѣтъ пятнадцать тому назадъ, онъ пріѣхалъ крѣпкимъ и сильнымъ мужчиною, что само по себѣ не составляетъ дива. Пустилъ онъ пыль въ глаза тѣмъ, что швырялъ золото на право и на лѣво горстями, Въ теченіе сравнительно небольшаго промежутка времени онъ ухитрился прожить не болѣе и не менѣе трехъ милліоновъ франковъ. Добродушный, щедрый, полуграмотный -- типъ славнаго, закаленнаго бурями матроса, на голову котораго неожиданно фортуна просыпала громадное богатство -- онъ не зналъ какъ-бы поскорѣе съ нимъ раздѣлаться. Старался онъ раскидать его въ Римѣ, Туринѣ, Генуѣ -- довершилъ это въ Венеціи. Самъ онъ былъ отсюда. Старики-гондольеры помнятъ его красивымъ молодцомъ, сводившимъ съ ума всѣхъ рыбачекъ въ Вурано и Кіоджіи. Они разсказывали какъ Джіакомо цѣлые часы проводилъ на лодкѣ, качаясь посреди открытаго моря и, Богъ знаетъ чего, неотступно глядя въ даль, точно оттуда, изъ этой дали, должно было привалить къ нему счастье. И счастье, дѣйствительно, привалило! Исчезъ онъ какъ-то незамѣтно. Одни говорили, что онъ нанялся матросомъ на англійскій купеческій корабль, другіе толковали, что видѣли его гдѣ-то въ Александріи на набережной виднымъ бариномъ, третьи почему-то были убѣждены, что Джіакомо утонулъ. И тридцать лѣтъ -- ни слуху, ни духу. Точно его не было вовсе. О немъ и думать забыли. Только кое-какія растолстѣвшія бабы вспоминали счастливыя ночки, которыя когда-то онѣ коротали на легкой гондолѣ красавца Джіакомо и вдругъ онъ вынырнулъ. Да какъ -- съ трескомъ, съ помпой, милліонеромъ, съ карманами всѣмъ и каждому раскрытыми до такой степени, что совсѣмъ незнакомые люди приходили, совали въ нихъ руки и брали оттуда сколько имъ нужно было. Старикъ Джіакомо самъ никогда не разсказываетъ объ этомъ. Зачѣмъ, вся Венеція знаетъ его прошлое. Одного не могли понять здѣсь, какимъ образомъ онъ нажилъ свое богатство. Люди склонны къ таинственному, чудесному или ужасному. Поэтому простой разсказъ Джіакомо, какъ онъ копалъ золото, какъ ему удалось напасть на богатую розсыпь -- всѣмъ представлялся невѣроятнымъ. Гораздо правдивѣе казалось предположить, что этотъ простодушный и щедрый человѣкъ гдѣ-то тамъ (понимай въ Азіи, Африкѣ, Америкѣ или Австраліи) держалъ шайку бандитовъ, занимался пиратствомъ, или обокралъ какого-нибудь далекаго неизвѣстнаго, правившаго неизвѣстнымъ народомъ царька. А между прочимъ въ доказательство того, что деньги пріобрѣтены имъ, дѣйствительно цѣною, упорнаго и утомительнаго труда, Джіакомо могъ-бы показать свои руки. Онѣ у него по возвращеніи оказались еще болѣе мозолистыми, чѣмъ тогда, когда, стоя на кормѣ своей барки, онъ съ силою мѣсилъ длиннымъ весломъ своимъ зеленую воду венеціанскихъ каналовъ. Онъ мало обращалъ вниманія на то, что о немъ толкуютъ. Все равно -- передъ нимъ ломали шапки, гнули спины даже аристократы, которые когда-то бросали ему въ гондолу по нѣсколько сольди въ видѣ buonamana, а теперь жали ему руку и звали въ раззолоченныя палаццо. Онъ и посѣщалъ ихъ, но старику было гораздо пріятнѣе убѣжать куда-нибудь -- къ заброшенному старому каналу и засѣсть тамъ между гондольерами и рыбаками. Между прочимъ, по старой памяти онъ тутъ-же глоталъ разныя фрутти-ди-мари -- маленькихъ пьевръ, сепій и вообще всякую дрянь, отъ которой свѣжаго человѣка тошнить. Запивалъ все это сквернымъ виномъ, кислымъ какъ уксусъ и чернымъ какъ чернило, но Джіакомо находилъ, что такія отступленія отъ режима жизни богатаго человѣка гораздо пріятнѣе всяческихъ обѣдовъ и ужиновъ у графовъ Мочениго, у дуковъ Джіованелли и принчипе Гримани... Такъ шло до тѣхъ поръ, пока Джіакомо не разорился. Почему-то онъ относился къ своему будущему совершенно беззаботно. Его останавливали, ему говорили: "смотрите -- вы скоро останетесь безъ гроша!". Онъ улыбался, хлопалъ говорившаго по плечу и таинственно наклонясь, сообщалъ ему на ухо:
   -- Все равно, у меня есть еще одна золотая розсыпь.
   А, между прочимъ, дѣло шло своимъ чередомъ.
   Сначала онъ распродавалъ все, что было имъ куплено заранѣе. Принчипе Гримани, князья, графы и дуки первые отошли отъ него прочь. Онъ смѣялся и пожималъ плечами, говоря имъ вслѣдъ: "Посмотрите: съѣзжу я скоро въ Австралію и, когда вернусь оттуда, они еще побѣгутъ за мною.. Они не знаютъ. Понадоблюсь. Думаютъ, я разорился? Ослы. Развѣ я могу разориться? и съ тѣмъ-же таинственнымъ видомъ говорилъ на ухо: у меня на случай бѣды замѣчена одна розсыпь тамъ, въ Австраліи!"...
   А между тѣмъ продажа накупленной имъ дряни не приносила ровно почти ничего. Бездарные художники, скульпторы-каменьщики, чуть-ли не на вѣсъ золота спускали ему свои геніальныя творенія. Джіакомо благоговѣйно пріобрѣталъ ихъ, считалъ милостью, что всѣ эти великіе "маэстро" обращаются къ нему, нуждаются въ немъ, нѣкогда простомъ гондольерѣ. Теперь, когда онъ хотѣлъ распродать свою картинную галлерею и собраніе статуй, надъ нимъ только смѣялись. Два -- три честныхъ человѣка возвратили ему долги -- онъ могъ продержаться еще нѣсколько времени. Надо-бы ѣхать скорѣе въ Австралію, такъ нѣтъ. Пьяццы, каналы, розовые подъ лучами заката дворцы, прекрасная подъ своимъ дивнымъ небомъ Венеція крѣпко держали старика Джіакомо...
   Въ концѣ-концовъ онъ, къ крайнему своему изумленію, остался нищимъ. Напрасно онъ бѣгалъ по богатымъ людямъ, прося помочь ему поѣхать въ Австралію, предлагая имъ половину золота съ его розсыпи. Они только смѣялись надъ Джіакомо, и скоро уже фамильярно при встрѣчѣ съ нимъ сами говорили ему:
   -- Такъ у васъ есть еще одна золотая розсыпь?.. Да...
   -- Какъ-же,-- оживлялся Джіакомо.-- Мнѣ-бы только доѣхать, да на первыя работы немного...
   Но ни на проѣздъ, ни на первыя работы добыть денегъ онъ никакъ не могъ.
   Хуже всего то, что тѣ-же, которые недавно еще были его друзьями, первые забили въ набатъ.
   -- Мы говорили, что богатство стараго Джіакомо пришло неправымъ путемъ. Вотъ теперь -- какъ нажито, такъ и прожито. Богъ всегда виновнаго покараетъ.
   Когда это передавали Джіакомо, онъ, смѣявшійся прежде, теперь начиналъ злиться и показывалъ кое-кому еще сильный и жилистый кулакъ, больше, впрочемъ, въ пространство, произнося при этомъ.
   -- Ну, погоди, я вамъ покажу.
   -- Что покажешь, Джіакомо?-- съ любопытствомъ обступали его посторонніе.
   -- Они думаютъ, что у меня ничего нѣтъ.
   -- Да, вѣдь, ты все спустилъ...
   -- Ого!.. Я спущу... Дурака нашли... У меня, синьоры, есть еще одна золотая розсыпь!... Только-бы найти компаньона, я-бы обогатилъ его и самъ опять сдѣлался милліонеромъ...
   Золотая розсыпь старика Джіакомо вошла въ пословицу. Всѣ дутыя предпріятія здѣсь начали называть золотою розсыпью. Всѣ эфемерныя надежды на быстрое обогащеніе -- тоже. Если кто-нибудь начиналъ мотать деньги, заботливые родные останавливали его, говоря:
   -- Что ты дѣлаешь, сумасшедшій? Развѣ у тебя тоже есть еще одна золотая розсыпь, какъ у нищаго Джіакомо?
   Джіакомо уже къ этому времени сталъ нищимъ. Вмѣстѣ съ разореніемъ онъ началъ болѣть. Первыми отказались ноги, потомъ заныли плечи, спина. Обносился онъ страшно. Съ годъ стыдился просить на площади, но потомъ, голодъ не свой братъ, началъ протягивать руку...
   И какія сцены были при этомъ.
   Вотъ, напримѣръ, толстый, съ золотою цѣпью, съ брильянтами на пальцахъ художникъ... Подходитъ къ нему Джіакомо.
   -- Синьоръ... Помогите старику...
   -- А, Джіакомо... Это все еще ты... А помнишь, какъ ты у меня за три тысячи франковъ купилъ картину?
   -- Какъ-же, какъ-же...
   -- Скоро-же ты, братъ, сгорѣлъ... Ну, на тебѣ сольди....
   И мѣдная монета опускается въ дрожащую руку.
   -- Ужъ больше, братъ, тебѣ не покупать моихъ картинъ.
   -- Отчего?-- разомъ оживаетъ Джіакомо... А развѣ у васъ есть еще много?
   -- Да есть!-- Подмигиваетъ сидящимъ около художникъ.
   -- Я куплю... Вы знаете... Они всѣ смѣются,-- и онъ уже значительно тише прожняго шепчетъ:-- Вы знаете, у меня есть еще одна золотая розсыпь... Тамъ, въ Австраліи, Вы погодите продавать. Они не дадутъ того, что дамъ я...
   И бѣднякъ, колеблясь и на каждомъ шагу останавливаясь, бредетъ дальше.
   Вотъ извѣстный въ настоящее время писатель. Онъ самъ разсказываетъ, что въ молодости, умирая съ голоду, онъ носилъ къ Джіакомо свои брошюры. Тотъ былъ великодушенъ. Всегда бывало дастъ ему сто, двѣсти, а то и болѣе франковъ. Теперь Джіакомо нищій, да и писатель, хотя и знаменитый, но тоже нищій. Тѣмъ не менѣе онъ дѣлится съ старымъ своимъ покровителемъ. Когда франкъ, когда пять, а то и всѣ десять дастъ ему. Растроганный старикъ призываетъ на него благословеніе неба, стараясь скрыть слезы, выступившія на глазахъ... И тутъ-же сейчасъ прибавляетъ:
   -- О, mio Alessandro!.. Вы знаете... Я никогда не былъ неблагодаренъ... Я отплачу вамъ, какъ вы того стоите... У меня, тамъ, въ Австраліи, осталась еще одна золотая розсыпь...
   А, между тѣмъ, здоровье его все больше и больше расшатывалось... Скоро лѣвая рука совсѣмъ отказалась, глаза плохо видѣли. Ноги едва-едва носили старика Джіакомо. Онъ дѣлалъ уже послѣднія попытки "найти умнаго человѣка", который согласится самъ разбогатѣть и его обогатить тоже. Узнавъ, что вѣнскій банкиръ Франкетти купилъ у графа Шамбора палаццо Кавалли, на Большомъ каналѣ, и пріѣхалъ самъ въ Венецію, старикъ Джіакомо явился къ нему. Воображаю это свиданіе нищаго, бывшаго милліонера, съ милліонеромъ нынѣшнимъ. Франкетти предупредили о Джіакомо и разсказали его исторію... Тотъ приказалъ принять. Старикъ предложилъ ему половину доходовъ съ розсыпи. Банкиръ расхохотался и далъ ему сто франковъ...
   Потомъ Джіакомо исчезъ.
   Я въ этотъ разъ, какъ говорилъ выше, его уже не видѣлъ. Должно быть, умеръ старикъ съ своею вѣрою въ далекую Австралію и даже въ свое обогащеніе тамъ... Кого я ни спрашивалъ о немъ, всѣ отзывались, что не встрѣчали Джіакомо нѣсколько мѣсяцевъ... Очень былъ онъ плохъ въ послѣднее время.
   Я думаю, что, когда онъ умиралъ, и костлявая смерть съ острою косою въ рукахъ подошла къ его постели, Джіакомо приподнялся и, наклонившись къ ней, уже прерывающимся голосомъ прошепталъ ей на ухо:
   -- Вы знаете, синьора, оставили-бы меня, право, въ покоѣ... У меня тамъ, въ Австраліи есть еще одна золотая розсыпь...
   Интересно, дала-ли она ему договорить это или оборвала на половинѣ.
   Уже на дняхъ я видѣлся съ англичаниномъ mister'омъ Муррай, который, какъ оказалось, отлично зналъ синьора Джіакомо. Я заговорилъ объ иллюзіяхъ и привелъ въ примѣръ венеціанскаго нищаго...
   -- Вы думаете, что онъ былъ жертвою иллюзіи?
   -- Еще-бы. Всѣ такъ думали.
   -- Ну, жаль, что я не былъ въ то время въ Венеціи.
   -- Почему?
   -- Я-бы не задумался отдать ему половину моего состоянія.
   -- Изъ великодушія?-- Удивился кто-то.
   -- Нѣтъ. Изъ прямого расчета. Я самъ былъ въ Австраліи и довольно долго. И тамъ всѣ вѣрятъ, во-первыхъ, въ безукоризненную честность синьора Джіакомо, а во-вторыхъ, въ его дѣйствительное знаніе одной золотой розсыпи, еще не эксплоатировавшейся никѣмъ. Неужели, онъ умеръ?
   -- Да.
   -- Вы себѣ не можете представить, какъ я сожалѣю объ этомъ!
   

XI.
Авантюристы и бродяги.

   Въ Венеціи судьба,-- въ видѣ площади св. Марка -- свела меня съ авантюристомъ. Онъ иначе не считалъ, какъ на милліоны. Въ настоящую минуту его крайне смущали счеты гостиницъ и необходимость обладать тремя франками, чтобы скромно пообѣдать въ "Сатаletto" или "Vapore". Но онъ будущее свое состояніе не соглашался никакъ умалить ниже двадцати пяти милліоновъ. Двадцать пять милліоновъ -- иначе онъ не хочетъ!..
   -- Я хочу и буду имѣть ихъ!..
   Этотъ господинъ ходилъ всегда въ вытертомъ пиджакѣ и съ неизбѣжной заплатой на томъ мѣстѣ, откуда ноги растутъ! Мы всѣ смѣялись, но представитель всесвѣтнаго бродяжничества оказался съ громаднымъ прошлымъ. Во-первыхъ, онъ ужъ нѣсколько разъ былъ милліонеромъ и нѣсколько разъ нищимъ. Его судьба не удивитъ нежданными переходами. Во-вторыхъ, едва-ли есть страна на свѣтѣ, гдѣ-бы онъ не наживалъ этихъ милліоновъ, и города, гдѣ-бы онъ ихъ не спускалъ съ такою-же энергіей и быстротой. Въ третьихъ, я затрудняюсь назвать отрасль промышленности, съ которой онъ не собралъ-бы богатую жатву. Разумѣется, вы уже догадываетесь, что это объ американцѣ... Ничуть не бывало, бывшій и будущій милліонеръ никто иной, какъ русскій, нашъ соотечественникъ, который, если такъ позволено будетъ выразиться, кипитъ энергіей и предпріимчивостью. Это какой-то паровикъ плановъ, проэктовъ, лабораторія всевозможныхъ способовъ обогащенія. И фамилія-то у него чисто русская. Назову его Васильевымъ. Чего, чего онъ на своемъ вѣку не дѣлалъ: разрабатывалъ нефть въ Баку, рыболовствовалъ на Каспійскомъ морѣ -- въ Сальянахъ, искалъ золото въ Дагестанѣ, желѣзо -- въ Онежскомъ уѣздѣ, совался на Мурманъ -- открывать тамъ жиротопенные заводы, написалъ блестящій проэктъ заселенія р. Печоры, организовалъ въ Сѣверной Америкѣ цѣлое общество для торговли русскими товарами, по рѣкѣ Паранѣ -- въ Южной Америкѣ, развилъ мелкое пароходство, держалъ театры въ Ріо-Жанейро и Монтевидео, корреспондировалъ въ русскія, англійскія и французскія газеты, занялся дренажемъ на островѣ Кубѣ, сидѣлъ за контрабанду въ тюрьмѣ въ Новомъ Орлеанѣ и, едва выпутавшись оттуда, потерпѣлъ крушеніе въ Мексиканскомъ заливѣ; знаменитыми старо венеціанскихъ образчиковъ стеклянными произведеніями Сальвіати торговалъ въ Лондонѣ; на освѣщеніи какого-то города въ Испаніи нажилъ цѣлое состояніе; выгодно купилъ и тотчасъ-же продалъ громадное заведеніе для выработки винъ около Севильи.
   -- Даже кабакъ держалъ.
   -- Гдѣ это?
   -- Въ Африкѣ, въ Тунисѣ. Что дѣлать -- ѣсть нечего было. Снялъ его для матросовъ.
   И все это не вретъ. У него остались переписка, документы -- цѣлый архивъ воспоминаній на всевозможныхъ языкахъ со всевозможными штемпелями. Во время войны Чили съ Перу онъ чуть не былъ повѣшенъ чилійцами за доставку оружія перуанцамъ. Этотъ періодъ оставилъ на немъ и болѣе ясный слѣдъ: громадный шрамъ на лицѣ отъ удара ножемъ.
   -- Знаете, интересно было пожить съ новыми впечатлѣніями. Меня какъ выпустили чилійцы, я думаю, отчего не попробовать. Пошелъ вмѣстѣ съ ними, да въ одномъ сраженіи какой-то сумасшедшій перуанецъ и отмѣтилъ меня вотъ. У меня и медаль за чилійскую войну. Это прямо съ висѣлицы!
   -- Ну, а въ Россію васъ не тянетъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Почему? Тамъ предпріимчивости и энергіи широкое поле.
   -- Мнѣ, знаете, надо, чтобы быстро. А у насъ всѣ эти позволенія, разрѣшенія, справки да сношенія между различными министерствами... Всю энергію убиваютъ. Я уже лучше безъ справокъ. Въ Америкѣ въ этомъ случаѣ -- идеально. Сегодня задумалъ, а завтра уже готово. Или милліонеръ -- или чисти сапоги на улицѣ.
   -- Какъ, и это съ вами было?
   -- Еще-бы... Отчего-же не быть? Трудъ какъ и всякій. Во время антрактовъ -- отлично.
   -- Вѣдь вы-же могли-бы корреспондировать въ газеты.
   -- И писалъ, такъ вѣдь это долгія пѣсни. Когда еще получишь, а изъ Россіи и получишь-ли. Вы знаете, я разъ прогорѣлъ, обанкротился и оказался выброшеннымъ на улицу безъ всего. Купилъ себѣ подставку подъ ноги, ваксу и щетки. Ну и сталъ работать -- по десяти долларовъ въ день случалось выходило... Погода мнѣ благопріятствовала -- слякоть была... А то и носильщикомъ былъ на пристани въ Санъ-Франциско. Плечи-то у меня, сами видите, широкія. Тамъ только не повезло.
   -- Почему?
   -- Китайцы цѣну сбивали. Сволочь этакая! Даромъ работаютъ.
   -- Что-же вы теперь думаете дѣлать?
   -- У меня, знаете-ли, созрѣлъ отличный проэктъ.
   -- Напримѣръ?
   -- Возстановить прежнее торговое могущество Венеціи. Вы помните ея старую славу, теперь она умираетъ, эта адріатическая царица. Я уже выработалъ все въ подробности. За однимъ остановка.
   -- За чѣмъ-же?
   -- На первый разъ надо около 20.000.000 франковъ.
   Я невольно расхохотался.
   Это господинъ въ вытертомъ пиджакѣ и въ заплатанныхъ панталонахъ!..
   Такъ мы съ нимъ и разстались.
   Что и гдѣ онъ теперь -- не знаю. Думаю только, что фортуна еще не разъ улыбнется ему. Въ громадномъ маховомъ колесѣ коммерческой дѣятельности Васильевъ еще сыграетъ крупную роль. Его подыметъ вверхъ и сброситъ внизъ, чтобы опять поднять на высоту... Пожалуй, его расчеты на милліоны и оправдаются, но я также твердо вѣрю, что послѣ этого ему придется стоять на улицахъ въ ожиданіи пѣшехода, которому понадобится вычистить сапоги...
   Умретъ во всякомъ случаѣ нищимъ.
   Теперь ему пятьдесятъ лѣтъ, но это здоровый силачъ, плечамъ и груди котораго позавидовали-бы и волжскіе рыбопромышленники. Ни одного сѣдаго волоса, голосъ -- труба трубой...

-----

   Остальные чиномъ пониже. Какая-то безтолочь, какую развѣ встрѣтить въ Галатѣ или въ Смирнѣ въ матросскихъ заведененіяхъ извѣстнаго рода...
   Впрочемъ, и между этими есть свои крупные люди. И между козявками встрѣчаются гиганты!
   Мнѣ остается дописать немного.
   Хочется сказать еще о двухъ типахъ, попавшихся мнѣ въ Венеціи. Остальныхъ приходится оставить на далекое будущее время. Иначе и конца не будетъ со всѣмъ этимъ!..

-----

   Нѣкоторое время здѣсь ежедневно появлялся блестящій молодой человѣкъ. Высокаго роста, стройный, съ большими огненными глазами, широкоплечій до такой степени, что дамы, видавшія виды, при одномъ взглядѣ на него чувствовали нѣчто въ родѣ электрическаго удара. Всегда изящно одѣтый, онъ было даже затмилъ Донъ-Карлоса. Вмѣстѣ съ нимъ показалась очень величественная барыня, въ которой, впрочемъ, ничего кромѣ этой величественности не было. Старая и уродливая -- она по своимъ манерамъ вдовствующей королевы, всегда въ черномъ, окидывающая каждаго попадавшагося на встрѣчу высокомѣрными взглядами, почему-то сейчасъ-же прослыла за мать этого молодого человѣка. Въ Венеціи ничто не можетъ долго оставаться тайною. Красавецъ оказался якобы послѣднимъ изъ Медичисовъ, а его мамаша -- просто богатою англичанкою, поддерживавшею обѣднѣвшаго представителя великаго рода своими обильными средствами и утѣшавшею его горячими, иногда даже, суда по его усталому виду, слишкомъ горячими ласками.
   -- Да что онъ, дѣйствительно Медичисъ?-- спрашивали у итальянцевъ форестьеры.
   -- А намъ что за дѣло?
   -- Какъ, если онъ самозванецъ,
   -- Да назовись хоть Сарданапаломъ или Навуходоносоромъ, только плати исправно по счетамъ. Ну, если ему нравится эта фамилія. Чѣмъ Медичисъ лучше Сальвіати, Джіованели... Говорятъ, впрочемъ, что онъ претендуетъ на возвратъ ему Тосканы или на вознагражденія его со стороны итальянскаго правительства.
   Правительство, разумѣется, никакого отвѣта ему не дало и долго было-бы суждено Медичису ежедневно въ обществѣ, окончательно поселившейся здѣсь англичанки, прогуливаться по пьяццѣ св. Марка, еслибъ... еслибы не вмѣшалась въ дѣло судьба, въ образѣ одной русской дамы-генеральши, носящей довольно звучное имя и очень богатой. Генеральша была вдова, лѣтъ тридцати двухъ и еще очень хороша собою. Съ первой встрѣчи она облюбовала Медичиса и вслѣдъ затѣмъ -- скандальная хроника Венеція обогатилась однимъ очень комическимъ эпизодомъ. Столковавшись съ красавцемъ, дама предложила ему свою руку и свое состояніе. Медичисъ былъ весьма этому радъ, но обоюдному счастью двухъ голубковъ мѣшала англичанка, особа не только ревнивая, но и рѣшительная. Замѣтивъ что дѣло не ладно, она купила себѣ сѣрной кислоты и предупредила, что при первой попыткѣ Медичеса удрать отъ нея, она обольетъ его лицо этимъ снадобьемъ. Медичесъ струсилъ. Сама -- наша соотечественница нашлась. Она какъ-бы уѣхала изъ Венеціи и, когда ревнивая старуха успокоилась, тогда генеральша ночью явилась въ Венецію, подплыла въ гондолѣ къ заранѣе условленному мѣсту. Къ ней въ гондолу впрыгнулъ Медичисъ, и влюбленная парочка уѣхала. На заранѣе нанятомъ рѣчномъ суднѣ ихъ доставили по рѣкѣ Бакильонѣ въ Падую, потому что по желѣзной дорогѣ они боялись ѣхать. Изъ Падуи генеральша увезла Медичиса во Францію, но тутъ разразился неожиданный скандалъ.
   Въ Парижѣ, въ одно далеко не прекрасное утро, въ номеръ, занятый бѣглецами, постучались.
   Генеральша приказала Медичису отворить двери. Представьте отчаяніе обоихъ, когда явившаяся къ нимъ полиція предъявила требованія итальянскаго правительства выдать его по обвиненію въ кражѣ брильянтовъ у англичанки такой-то... Что касается до генеральши, то ее оставили въ покоѣ, а молодого красавца привезли въ Венецію. У него дѣйствительно нашли брильянты; онъ клялся, что ихъ подарила ему англичанка. Та заявила, что не имѣла никакого основанія дарить драгоцѣнности лакею.
   -- Какъ лакею!
   -- Очень просто. Медичисъ оказался лакеемъ англичанки, по формально имъ заключенному съ нею условію въ Марсели, гдѣ она отыскала его. Потомъ онъ исполнялъ при ней другія обязанности, но условіе оставалось въ полной силѣ.
   -- Позвольте, да кто-же заключаетъ условіе съ лакеемъ?
   -- Вотъ подите-же. Англичанка оказалась весьма предусмотрительной. Дѣло, впрочемъ, окончилось къ общему удовольствію. Крайне скомпрометированная, генеральша уѣхала поскорѣе домой, англичанка простила лакея, заявивъ, что она, дѣйствительно, теперь вспомнила, что подарила ему эти брильянты, но на другой-же день послѣ его освобожденія она формально вышла за него замужъ.
   -- Что-жъ во всѣмъ этомъ интереснаго?-- спросите вы.
   А то, что въ концѣ-концовъ знаменитый самозванецъ Медичисъ, онъ-же лакей, онъ-же мужъ престарѣлой мистриссъ, онъ-же счастливый любовникъ россійской дамы, оказался ни больше ни меньше, какъ братомъ славяниномъ -- далматинцемъ изъ Полы, котораго австрійская полиція нѣсколько лѣтъ тщетно разыскивала по обвиненію его въ сбытѣ русскихъ фальшивыхъ ассигнацій. Розыски эти производились по требованію нашего посла въ Вѣнѣ. А мѣжду тѣмъ, вращаясь въ обществѣ довольно избранномъ, этотъ братъ-славянинъ поражалъ всѣхъ необыкновеннымъ изяществомъ, аристократическими манерами, умѣніемъ всегда вести интересный разговоръ. Я уже не говорю о томъ, что онъ въ совершенствѣ зналъ до восьми языковъ. Въ этомъ отношеніи всѣ далматинцы отличаются удивительными способностями.

-----

   Въ пестромъ калейдоскопѣ авантюристовъ, бродягъ и вообще людей странныхъ профессій трудно проводить параллели, разверстать всѣхъ по точно-опредѣленнымъ категоріямъ. Рядомъ съ идеалистомъ, сумѣвшимъ когда-то двинуть впередъ цѣлое общество, пожалуй, даже народъ, съ честнымъ сумасбродомъ, вся жизнь котораго одна неустанная гоньба за тою или другою идеей стоятъ разные Медичисы изъ лакеевъ, бѣглые каторжники, Тиграны и тому подобная международная тля, всесвѣтные паразиты, дѣлающіе себѣ состоянія или и безъ этого вкусно живущіе на чужой счетъ... Ну какъ, напримѣръ, классифицировать знаменитаго, по его словамъ, полководца, который только потому не одержалъ побѣды, что никому и никогда не приходило въ голову служить подъ его знаменемъ, а правительства были такъ несообразительны, что не догадались ему поручить своихъ армій. Куда только ни совался онъ со своими планами кампаній! Въ Вѣну пріѣзжалъ съ предложеніемъ въ три мѣсяца занять Салонники -- да при этомъ еще фланговыми движеніями прихватить Сербію съ Болгаріей; когда изъ военнаго министерства въ Вѣнѣ его прогнали, онъ, говорятъ, ѣздилъ къ князю Черногорскому съ новымъ планомъ создать коалицію противъ Австріи изъ балканскихъ народовъ, поднять возстаніе между славянами въ самой Австріи и потомъ разбить швабовъ подъ Землиномъ, Новымъ Пазаромъ и Пештомъ. Оттуда онъ двинулся въ Грецію, предложилъ уничтожить турокъ въ Македоніи, если ему дадутъ десять тысячъ добровольцевъ. Вообще, конца-краю нѣтъ его прожектамъ, Ему-бы только командовать, но гдѣ и кѣмъ -- все равно, лишь-бы у него были войека, съ которыми онъ могъ-бы разнести отвлеченнаго, такъ сказать, математическаго врага. Теперь онъ въ Италіи. Необыкновенно надутымъ пузыремъ маршируетъ по улицамъ, поражая всѣхъ военною выправкою и цѣлой массой орденовъ въ петличкѣ. На золотой цѣпочкѣ они у него болтаются чуть не дюжиной. Какимъ-то образомъ попалъ сюда и россійскій Станиславъ, при чемъ полководецъ въ проэктѣ рекомендуетъ этотъ скромный крестъ -- высшимъ "Императорскимъ орденомъ Россійской монархіи". Комикъ этотъ теперь занятъ составленіемъ плана, какъ одновременно отнять у Австріи Итальянскій Тироль и Истрію, у Швейцаріи Тичино, у Франціи Савойю съ Корсикою. Когда планъ будетъ готовъ, онъ отправится съ нимъ въ Римъ или въ Монцу къ Гумберту и тамъ "они его поймутъ и оцѣнятъ". Въ ожиданіи этого онъ застегиваетъ свой сюртукъ до верху, необыкновенно грозно хмуритъ и безъ того взъерошенныя брови и такъ топорщатъ усы, будто они у него страдаютъ водобоязнью. Помимо замысла одновременной войны Италіи противъ Швейцаріи, Франціи и Австріи, при чемъ, воспользовавшись этимъ, противъ Франціи сейчасъ-же выступитъ Пруссія, а противъ Австріи Россія, помимо этого кровожаднаго замысла у него одна забота, какъ-нибудь найти средства на уплату денегъ сапожнику, имѣющему глупую привычку ежедневно встрѣчаться съ нимъ на плащади. Если-бы возможно было непризнанный полководецъ всего охотнѣе объявилъ-бы войну всѣмъ безъ изъятія. Воображаю, какъ-бы безпощадно и неумолимо велась съ его стороны эта война!
   И въ каждый новый пріѣздъ сюда ваши добрые пріятели указываютъ новыхъ чудаковъ и маніаковъ, являющихся на отдыхъ въ тихую и мирную Ванецію, задумчиво глядящуюся въ зеленую глубь своихъ каналовъ. Чѣмъ понравился всемірнымъ бродягамъ воздухъ лагунъ, не знаю но они кишатъ здѣсь, пожалуй, такъ же, какъ креветы въ самыхъ лагунахъ. Крупные и мелкіе, честные и сбросившіе съ себя всякую узду условной морали авантюристы точно въ безконечной панорамѣ проходятъ передъ вами такою вереницей типовъ, что, наконецъ, вы теряетесь и начинаетъ у васъ кружиться голова это всего этого многообильнаго разноязычья. Добродушно смотрятъ на ихъ озабоченныя лица и суетливые пріемы венеціанцы, точно думая: "ну-ну, старайтесь, а мы посмотримъ, что-то вы здѣсь выдумаете". А тамъ выкинетъ кто-нибудь какую-нибудь штуку на другомъ концѣ свѣта, смотришь, кружекъ спокойныхъ санъ-марковцевъ въ кафе Опекки или Квадри нѣсколько и взволнуется.
   -- Да, это тотъ, который былъ здѣсь когда-то,-- вы его помните!..
   -- Какъ-же, какъ-же!... Еще-бы... Скажите пожалуйста...
   -- Кто-бы могъ ожидать!...
   Но отъ этихъ господъ всего и всегда ожидать можно.
   

XII.
Русскій художникъ въ Венеціи.

   Про художника Воробьева говорили, что онъ съ тѣхъ поръ, какъ, раскрывъ ротъ, въѣхалъ въ Италію, такъ и не закрывалъ его вовсе. Видъ онъ имѣлъ остолбенѣлый, даже и не восторженный, а именно остолбенѣлый, точно до сихъ поръ онъ еще не могъ очнуться отъ новыхъ, нахлынувшихъ на него впечатлѣній. Цѣлые дни онъ проводилъ то въ гондолѣ, не отводя глазъ отъ величаво глядящихся въ воду венеціанскихъ палаццо, то въ шумной толпѣ, весело пробѣгавшей по Мерчеріямъ, по Ріальто, то въ тишинѣ и прохладѣ старыхъ соборовъ, подъ сводами которыхъ носятся еще живыя воспоминанія далекаго прошлаго.
   -- Что съ вами Воробьевъ?-- спрашивали его немногіе русскіе, жившіе въ Венеціи.
   -- Эхъ, батюшка!..-- И онъ обрывался на этомъ и только крѣпко, крѣпко жалъ руку соотечественнику.
   -- Ничего не понимаю...
   -- Вѣдь я -- прямо съ Васильевскаго острова сюда то... съ 18-ой линіи... съ Средняго проспекта. А?..
   -- Ну-съ..
   -- Въ томъ-то и дѣло, что Венеція вѣдь!.. И онъ еще крѣпче сжималъ руку собесѣднику и устремлялся куда нибудь; или подъ колонны Прокурацій, или въ молчаливыя галлереи палаццо дожей, или въ гондолу. Гдѣ онъ жилъ -- никто не зналъ! Чѣмъ питался -- было загадкой. Вѣчно въ измятой рыжей шляпѣ на затылкѣ, въ сѣромъ пиджакѣ, очевидно, столько же знакомомъ со щеткою, сколько и съ движеніемъ планетъ небесныхъ, Воробьевъ носился по улицамъ и каналамъ, будто отъ этого именно зависѣло спасеніе его души отъ вѣчныхъ мукъ. Подъ конецъ онъ сдѣлался совсѣмъ неудобопонятенъ. Съ нимъ заговаривали, онъ удивленно подымалъ брови и смотрѣлъ на васъ, точно вы въ первый разъ въ жизни представились его изумленнымъ очамъ.
   -- Гдѣ вы нынче, Воробьевъ?
   -- Нѣтъ,-- разражался онъ..-- Если бы вы видѣли старинную Мадонну Беллини -- въ "Редемиторе".
   -- Что вы по вечерамъ дѣлаете?.. Васъ совсѣмъ не видать.
   -- Именно, а что же я говорю? Такъ нынче не пишутъ... Вотъ вѣдь и техники но было еще, а какое вдохновеніе по лицу розлито... Точно... Позвольте... Это мы гдѣ же теперь?..
   -- На площади св. Марка...
   -- А вы кто такой...-- Уже совсѣмъ терялся Воробьевъ.
   -- Послушайте, да вы ошалѣли... Слава Богу, мы съ вами кажется пять лѣтъ знакомы.
   -- Да, это дѣйствительно... А догарессы все-таки найти не могу.
   -- Какой догарессы?...
   -- Писать хочу... А ее нѣтъ. Вотъ задача. Что хотите есть, а догарессы нѣтъ. Вы случаемъ не знаете?
   -- Чего?
   -- Гдѣ можно встрѣтить... Потому мнѣ необходимо... Вы понимаете, чтобы была тиціановская, волоса...
   -- Убирайтесь вы къ чорту!...-- Терялъ терпѣніе собесѣдникъ и отходилъ отъ него прочь.
   Слагались легенды. Говорили, что онъ останавливалъ на улицѣ незнакомыхъ и спрашивалъ у нихъ, не знаютъ ли они "догарессу". Я слышалъ, что онъ вскочилъ разъ изъ своей гондолы въ плывшую рядомъ и чуть ли не на колѣняхъ сталъ по-русски упрашивать сидѣвшую тамъ даму, быть его "догарессой". Дѣло чуть ли не кончилось въ префектурѣ. Онъ искалъ "догарессу" по темнымъ коридорчикамъ, которые разбѣгаются во всѣ стороны около Ріальто. Гдѣ только его не видѣли! Онъ блуждалъ, переходя маленькими мраморными мостиками черезъ каналы, прятался подъ громадные своды старыхъ дворцовъ и снова выходилъ изъ подъ нихъ, чтобы затеряться наконецъ на бѣлой и пустынной площади. Воробьевъ чуть не до смерти напугалъ пожилую англійскую миссъ, которая съ своимъ краснымъ путеводителемъ въ рукахъ явилась въ Академію изящныхъ искусствъ. (Accademia delle belle arti). Подходитъ она къ Мадоннѣ, чуть ли не Пальмы старшаго. Стоитъ передъ картиной необыкновенный, дикій молодой человѣкъ, у котораго, вѣрно для разнообразія, одна нога въ сапогѣ, а другая въ калошѣ. Не успѣла еще туристка всмотрѣться, какъ этотъ господинъ ни съ того ни съ сего схватилъ ее за руку и, проговоривъ:-- "вотъ такую бы именно найти мнѣ", указалъ другою свободною рукою на изображенную художникомъ Дѣву. Англичанка подняла крикъ -- Воробьева опять повлекли куда-то... Насколько было правды въ этомъ -- не знаю, но что всѣ разсказы о немъ казались возможными, никто но сомнѣвался! Его встрѣтили на площади св. Марка, прогуливающимся съ салфеткой, засунутой уголкомъ за бортъ и съ вилкой въ рукахъ; въ другой разъ его вернули назадъ, когда онъ вышелъ изъ дому въ слишкомъ недоконченномъ костюмѣ. Наконецъ, надъ нимъ стали потѣшаться довольно добродушно и ужъ не удивлялись, когда Воробьевъ надѣвалъ спокойно сидѣвшую на прилавкѣ кошку: на голову вмѣсто шапки и, оцарапанный ею, адресовывалъ неизбѣжный вопросъ о догарессѣ взъерошенному такою неделикатностью животному. Въ поискахъ подходящаго типа венеціанской красоты онъ терялъ сознаніе окружающей его обстановки и, пореступая черезъ край набережной, падалъ въ каналъ, неожиданно и непонятнымъ ему самому способомъ оказывался въ чужихъ квартирахъ... И все сходило ему съ рукъ довольно счастливо. Будь другой на его мѣстѣ, нѣсколько разъ пришлось бы стрѣляться на барьерѣ. Еще-бы!?.. Онъ остановилъ на улицѣ двухъ дамъ съ офицеромъ и принялся разсуждать -- если-бы волоса этой, да дать той... нѣтъ, еще лучше, глаза той дать этой. Офицеръ слушалъ улыбаясь непонятную ему рѣчь; дамы тоже ласково улыбались. Сумасшедшій художникъ вскорѣ ихъ оставилъ.
   Наконецъ, Воробьевъ пропалъ. Привыкшіе къ его чудачествамъ и необычайно взъерошенной фигурѣ люди напрасно спрашивали, куда дѣлась эта странная личность? Какъ въ воду канулъ. Очень можетъ быть, догадывались другіе, что онъ и въ самомъ дѣлѣ утонулъ въ каналѣ или его увезли родные. Я подумывалъ уже, не сидитъ ли онъ преблагополучно тутъ же на лагунахъ въ громадномъ Manicomio -- сумасшедшемъ домѣ. Спустя еще недѣли двѣ три, о немъ совсѣмъ забыли.
   Какъ вдругъ наше сокровище отыскалось.
   Сижу я разъ у себя въ отелѣ, (я останавливался тогда въ Albergo di Monaco) любуясь въ окно дивнымъ видомъ на Санта Марію дель Салюте. Эта чудная церковь, выстроенная венеціанцами въ память избавленія отъ чумы, вся въ статуяхъ, колоннахъ такъ и сіяла подъ солнцемъ, изящно рисуясь голубыми тѣнями, художественными орнаментами, высѣченными изъ мрамора. Она тонула въ чистой и прозрачной лазури, словно не было никакого рубежа между этою суетливою и шумною землею и полнымъ благовѣйной тишины небомъ. Золотая Мадонна, наклонясь съ величаваго купола, простирала надъ городомъ руки, точно благословляя его. Вѣчно собирающійся улетѣть съ своего бронзоваго шара крылатый Меркурій и теперь былъ на готовѣ и, распустивъ крылья, точно ждалъ на кровлѣ "Доганы" попутнаго вѣтра. Еще лѣвѣе, уже вдали, словно граціозный корабль подъ мачтами, золотились на бирюзовомъ просторѣ лагуны Сан-Джіорджіо Маджіоре съ тонкою островерхою колокольней. Внизу -- на неподвижныхъ водахъ канала лѣниво скользили черныя гондолы, пыхтѣли маленькіе пароходики, сновала на пристаняхъ и клочкахъ набережныхъ, отвоеванныхъ у воды, шумная и пѣвучая толпа. Мысль погружалась въ сонъ... А и заснулъ бы, еслибы въ дверь ко мнѣ не постучался коридорный.
   -- Чего вамъ, Джузеппе?
   -- Тамъ васъ старуха какая то спрашиваетъ... Говоритъ, нужно очень. Дѣло къ вамъ.
   -- Попросите ее войти.
   Маленькая, вся изчезавшая подъ платкомъ женщина живо вскочила въ комнату и давай присѣдать передо мною. Я ее пригласилъ садиться, она заняла уголокъ стула у двери и вытарищила на меня маленькіе слезящіеся глазки. Я ожидаю вопроса, но старушка не говорила ни слова, точно она явилась насладиться видомъ незнакомаго ей "форестьера" (иностранца).
   -- Чѣмъ могу служить?-- спрашиваю.
   Она быстро закивала головою и опять ни слова.
   -- А могу быть вамъ полезнымъ?
   -- А знаете... содержу меблированныя комнаты.
   Меня разбирала досада.
   -- Мнѣ никакого дѣла нѣтъ до этого, я не собирался переѣзжать изъ отеля.
   -- И мнѣ все равно, потому что мои комнаты заняты.
   -- Съ чѣмъ васъ и поздравляю...
   -- Но вѣдь вы русскій, да? А я по всей Венеціи ищу русскаго... Мнѣ одинъ знакомый говорилъ пойди къ ихнему консулу на Санъ-Канчіано-деи-Мираколи. Я пошла на Санъ-Канчіано. Говорятъ eccelenza нѣтъ, eccelenza уѣхалъ. Что было дѣлать!.. Наконецъ, вчера вечеромъ узнаю, что есть еще русскій, и живетъ онъ въ "отелѣ Монако"... Я сейчасъ сюда въ "отель Монако"...
   -- Что же вамъ угодно собственно?-- терялся я въ догадкахъ.
   -- Видите ли,-- и крошечная старушка, перепорхнувъ на другой стулъ рядомъ, замигала слезливыми глазками...-- Видите ли... Это деликатное дѣло... Я уже не знаю, что и думать. Не рада, что и пустила къ себѣ такого жильца... Помилуйте. При этомъ прыгъ на сосѣдній стулъ еще ближе ко мнѣ. Онъ вѣдь тоже русскій...
   -- Кто?
   -- Жилецъ мой... Ничего я противъ него не имѣю. Хорошій, только ужъ не знаю, что и думать. Не пьетъ, не ѣстъ, не моется -- сидитъ себѣ за мольбертомъ. Придешь, рукой отмахивается... Я и думаю. Онъ русскій -- пойду найду другаго русскаго для того, чтобы его урезонили, въ себя привели... Вотъ я и пришла.
   -- Какъ его зовутъ?
   -- Вотъ сейчасъ... У меня тутъ записано.
   И она мнѣ подала лоскутокъ. Я прочелъ: мяса 1/2 кило 1 фр. 25 сантим., сельдей на 20 сантимовъ... Рыбы... Раковъ...
   -- Послушайте, это вы мнѣ не то дали... И я ей возвратилъ бумажку съ хозяйственными записями.
   -- Какъ не то?-- удивилась старуха.
   Она взяла листокъ, повертѣла-повертѣла его передъ собою и съ торжествомъ, ткнувъ на какую-то строку, передала мнѣ обратно. Дѣйствительно, между углемъ и капустой значилось: Signor Voroboff, pittore...
   -- Да это не Воробьевъ-ли... Сумасшедшій художникъ...
   -- Онъ, онъ... Вы его знаете?
   -- Да, помилуйте, его вся Венеція знаетъ...
   -- Santa Maria! Какъ я рада. Пожалуйста пойдемте къ нему... Урезоньте его. Я боюсь, и всѣ остальные жильцы боятся. Помилуйте, вошелъ онъ разъ въ три часа ночи къ спавшему рядомъ съ нимъ чиновнику (тоже у меня комнату нанимаетъ)... На почтѣ служитъ, вы вѣрно его видѣли. Высокій такой, красивый... Вошелъ и давай что-то ему горячо объяснять по русски. Такъ напугалъ, что тотъ хотѣлъ выѣзжать отъ меня...
   -- Пожалуй, синьора, я пойду съ вами, только ное знаю, что можетъ выйти изъ этого.
   Старушка принялась меня благодарить.
   Я одѣлся. Мы вышли.
   -- Далеко это?
   -- О, нѣтъ...
   -- Я возьму гондолу.
   -- Не зачѣмъ... Это сейчасъ за соборомъ св. Марка... Знаете греческую церковь съ падающей колокольней, ну такъ около. Пять минутъ ходьбы всего...
   Разумѣется, пять минутъ выросли въ добрыя четверть часа...
   Мы шли узенькими уличками -- справа и слѣва тянулись необычайныя съѣстныя лавки съ такими кушаньями, что отъ нихъ православнаго человѣка, пожалуй, только-бы затошнило: пьевры, полиппо сепіи, безобразные бѣлые мѣшки съ щупальцами и цѣлою массою бѣлыхъ-же, усѣянныхъ бородавками присосковъ, вываливающихся изъ мѣшка, рыбы, состоявшія изъ одной головы, съ выпученными глазами, раковины, изъ которыхъ выдавалась противная красная масса, мелкія ракушки словно груда черныхъ орѣховъ, изрѣдка даже торчалъ громадный омаръ, усы котораго грозили перегородить улицу, такъ она была широка, цѣлыя груды вареной брюквы, броколи, гирлянды чесноку и перцу, гроздья винограда и опять длинные черви, раковины, похожія на сигары, изъ которыхъ высовывались, шевелясь, какія-то безформенныя, похожія на слизь тѣла,-- вся эта роскошь, frutti di mare, собранная со дна лагунъ и каналовъ, откровенно выставлялась въ открытыхъ дверяхъ и окнахъ, а то arrosteria съ массою жареной рыбы -- frittura. Къ вечеру отъ нея и хвостиковъ не останется. Тутъ же рядомъ -- по переулочку котлы съ горячими каштанами, отъ которыхъ паръ такъ и валитъ въ лицо вамъ. Громадные крабы, похожіе на чудовищныя красныя ладони. Мальчишки бѣгали по сторонамъ, протискиваясь между прохожими, часто оселъ съ двумя мѣтками угольевъ загораживалъ улицу, да и самъ, вдвинувшись въ нее, не могъ уже сдѣлать шагу и останавливался понурясь, пока погонщикъ не снималъ съ него мѣшковъ, подымая въ воздухѣ черное облако... Наконецъ, въ дали показалась падающая колокольня, и мы вступили на мостикъ, переброшенный черезъ каналъ...
   -- Вотъ мои комнаты,-- показала старушка на необыкновенно ветхій палаццо.
   Мраморное кружево его оконъ и балконовъ давно почернѣло, колонны покрылись лишаями, порфирныя, серпентинныя и яшмовыя инкрустаціи, красовавшіяся въ стѣнахъ, вывалились, оставивъ откровенно зіять глубокія впадины, точно живыя раны; стекла въ окнахъ будто поросли мхомъ, до такой степени былъ толстъ слой покрывавшей ихъ исторической пыли и копоти. Начинался отливъ, и весь фундаментъ палаццо, обнажившійся отъ воды, оказался сплошь заросшимъ черными ракушками, зелеными бородами водорослей, темносиними пятнами какихъ то морскихъ грибковъ, между которыми суетливо бѣгали паучки и козявки... Величественная арка надъ водой. Въ старину сюда приставали богаторазубранныя гондолы. Мокрыя ступени были скользки, и на нихъ подъ аркой откровенно сидѣлъ себѣ молодой парень, свѣсивъ голыя ноги внизъ и насвистывая что то.
   -- Томазо!.. Вы опять?..-- Заорала на него съ мостика старушка, грозя кулачкомъ и браня какъ только умѣютъ браниться итальянки.
   Томазо добродушно улыбнулся, всталъ, привелъ въ нѣкоторый порядокъ туалетъ и, лѣниво переворачиваясь, скрылся въ глубинѣ подъ аркой.
   -- Этакая свинья!-- злилась старушка,-- этакая каналья!... Сколько разъ я уже говорила. Мнѣ-бы ничего,-- тотчасъ-же оправдывалась она...-- Только, знаете, иностранцы жалуются. Такіе они въ этомъ отношеніи капризные и странные.
   Я, разумѣется, не спорилъ съ нею. Мы обошли палаццо съ узенькаго коридорчика-переулка. Масса сѣраго камня, называвшагося дворцомъ, заражала воздухъ острымъ запахомъ гнили и плѣсени, передъ нами широко растворялись какія-то ворота. За ними громадныя и темныя сѣни, Когда глазъ мой привыкъ къ темнотѣ, я различилъ на стѣнахъ остатки старыхъ гербовъ, бюсты, смотрѣвшіе изъ нишъ и совершенно обвитые старою паутиною точно вуалью. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ штукатурка стѣны обвалилась, и тутъ зіяли откровенно камни, сквозь которые сочилась влага... Я подошелъ къ одному бюсту -- смотрю, подъ нимъ круглая, еще уцѣлѣвшая надпись: " Побѣдитель при Лепанто", а отъ самаго побѣдителя остаюсь только полголовы, да и то безъ носу.
   -- Я знала, что вамъ понравится мой палаццо. Всѣ любуются имъ, -- радовалась старушка.
   -- Какъ вашъ палаццо? Вѣдь вы содержите въ немъ меблированныя комнаты.
   -- Нѣтъ... И этотъ палаццо тоже мой...
   -- Значитъ вы...
   -- О, я и говорю объ этомъ, мы разорены теперь... А прежде нашъ родъ былъ великъ и славенъ. Отъ насъ только и остались, что я, да вотъ мой племянникъ Томасо.
   -- Позвольте узнать вашу фамилію?
   -- Я герцогиня ***.
   Признаюсь, если бы меня ударили палкой по лбу, я бы остолбенѣлъ менѣе. Какъ, эта жалкая старуха -- герцогиня ***, этотъ оборвышъ Томасо, изображавшій одноглаваго орла на ступеняхъ дворцоваго выхода въ каналъ -- послѣдній представитель рода, когда-то весь міръ наполнявшаго яркою славой. Чортъ знаетъ что такое! Въ моей памяти мелькнули блистательныя страницы всемірной исторіи -- завоеванія Кандіи, Кипра, Сиріи, крестоносцы, бой при Лепанто, осада Вероны, Падуи, сраженіе подъ Болоньей... И изъ этихъ-то *** -- уличный гаменъ, располагающійся себѣ преспокойно для вовсе не величественнаго занятія на выдвинувшихся ступеняхъ когда то роскошнаго дворца. Чортъ знаетъ что такое!..
   -- У насъ много такихъ!-- въ догонку мнѣ объясняла старуха.
   -- Есть и князья и графы между нищими. Мы еще дворецъ сохранили, а другіе спятъ на улицахъ.
   Громадная мраморная лѣстница.
   Очевидно, на этихъ пьедесталахъ по сторонамъ ея прежде стояли статуи -- двѣ изъ нихъ вверху еще цѣлы. Квадраты золоченой бронзы украшали потолокъ... Три изъ нихъ темнѣютъ тамъ, грозя, если не сегодня, такъ завтра разбить кому-нибудь голову. Длинныя погребальныя ленты паутины висятъ оттуда и колышатся, когда меланхолическій вѣтеръ вмѣстѣ съ нами подымается туда и точно считаетъ ихъ, всѣ ли онѣ на лицо и на мѣстѣ. Изъ-подъ карниза потолка смотритъ рядъ выцвѣтшихъ портретовъ. Они оборваны. Сырость оставила на нихъ сѣрыя пятна; иногда такое пятно занимаетъ мѣсто лица, и то это лицо виситъ внизъ вмѣстѣ съ отодраннымъ кускомъ полотна, на которомъ оно написано.
   -- Вы знаете, кто это строилъ?
   -- Кто?
   -- Санъ-Совино... А эти портреты писали Пордопопо, Чима да-Конельяно и даже Тинторетто.
   -- Отчего же вы ихъ не продадите?
   -- Въ такомъ видѣ ужъ ихъ никто не купитъ. Да и жалко, вѣдь все-таки предки.
   Широкія окна пропускали очень мало свѣту, потому что стекла ихъ были чернѣе души любого грѣшника. Тѣмъ не менѣе, на уцѣлѣвшихъ портретахъ можно было различить руки, опущенныя на рукоятки мечей, мантіи, украшенныя гербами, латы и шлемы. Длинныя надписи подъ каждымъ означали рядъ подвиговъ, которые "во времена оны" совершилъ давно сгнившій и забытый оригиналъ.
   Лѣстница вывела въ громадную залу... Она вся въ барельефахъ, фигуры изъ мрамора и гипса сверху смотрѣли внизъ, по стѣнамъ видны были мѣста, гдѣ сіяли когда-то громадныя зеркала. Мнѣ, впрочемъ, некогда было всматриваться въ это -- старушка подошла къ одной изъ дверей и таинственнымъ шопотомъ, точно за этою дверью скрывалось кровожадное чудовище, проговорила: -- Здѣсь!..
   -- О чемъ же я стану говорить съ нимъ?-- приготовился я.
   -- Вы, какъ соотечественникъ, можете образумить его... Меня онъ не слушаетъ, другихъ тоже.
   Когда я вошелъ къ Воробьеву, я на первыхъ порахъ даже его не замѣтилъ.
   Маленькая фигурка его пряталась за мольбертомъ. Окно было отворено, и широкіе лучи лились въ эту крошечную и неприглядную комнату. Самъ художникъ, когда я, какъ говорятъ военные, зашелъ ему во флангъ, поразилъ меня до такой степени, что на первыхъ порахъ я даже не нашелся. Онъ сидѣлъ за работою босикомъ, но почему-то въ шляпѣ, воротъ рубахи разстегнутъ да и сама рубашка покрыта разноцвѣтными мазками вдохновенной кисти; между прочимъ, на колѣняхъ его нижняго бѣлья масляными красками, наскоро, на память, намазана какая-то головка, такія-же набросаны на валявшихся лоскуткахъ бумаги, кускѣ какого-то картона, крышкѣ футляра для шляпы, на стѣнѣ даже... Что рисовалъ Воробьевъ -- трудно было сказать. Я могъ различить только ярко залитую луннымъ свѣтомъ стѣну стараго палаццо съ мавританскими окнами и арабскими тонкими колоннами. По серединѣ этой стѣны балконъ, на балконѣ оставлено пятно... Внизу, вся уходящая подъ тѣнь дома, черная гондола...
   -- Здравствуйте...
   Воробьевъ, видимо нисколько не изумленный моимъ появленіемъ, даже но обернулся, а только кивнулъ головою...
   -- Я вамъ говорилъ!...-- Ни съ того ни съ сего отвѣтилъ онъ на мое привѣтствіе.
   -- Что вы мнѣ говорили?
   -- Да вотъ... Ну и не нашолъ... Переискалъ вездѣ -- нѣтъ. Старый тиціановскій типъ вымеръ. Ничего и не подѣлаешь. Все зарисовалъ... А здѣсь вотъ пятно... Нѣтъ нигдѣ...
   -- Очень вы неудобопонятны, г. Воробьевъ.
   -- И отлично... А не знаете-ли вы, гдѣ здѣсь мнѣ заказать фракъ. Мнѣ нужно.
   -- Вамъ фракъ, зачѣмъ?
   -- Фракъ и прочее... Что еще къ фраку полагается?
   -- Панталоны, разумѣется. Если вы ихъ не отрицаете.
   -- Какія еще панталоны?-- Поднялъ онъ на меня удивленный взглядъ, точно въ первый разъ услышалъ необыкновенное слово... Ахъ, да... Правда. Это все мнѣ надо.
   -- Одѣвайтесь -- я васъ свожу, гдѣ заказать можно...
   -- Вы не думайте, у меня деньги есть... Да вы кто такой сами.
   Я назвался, объяснилъ ему, что онъ довелъ хозяйку до отчаянія, и она отыскала меня, совсѣмъ незнакомаго человѣка, чтобы образумить его.
   -- Глупости!
   -- Что такое?
   -- Глупости, говорю. Мнѣ теперь главное фракъ... Безъ фрака нельзя.
   -- Чего нельзя безъ фрака?
   -- Въ маскарадъ безъ фрака вѣдь не пускаютъ?
   -- Въ какой маскарадъ...
   -- Ну, Господи! Вы все хотите, чтобъ подробно... Я не могу, у меня для мыслей словъ не хватаетъ. Ну въ маскарадъ желаю, въ театрѣ Россини который. Искать буду... Говорятъ тамъ много венеціанокъ... Правда?
   -- Не знаю... Не видѣлъ!
   -- Ну вотъ... А мнѣ непремѣнно тиціановскій типъ... Вотъ сюда,-- ткнулъ онъ въ пустое мѣсто на картинѣ.
   -- Фракъ заказать я вамъ помогу... Пойдемте.
   Воробьевъ, какъ былъ босикомъ -- такъ и пошелъ было къ двери. Насилу мнѣ пришлось втолковать ему, что на улицу слѣдуетъ одѣться... "Вотъ еще, какія глупости!" -- недовольнымъ тономъ самъ про себя ворчалъ онъ... "чего не выдумаютъ".
   -- Послушайте, Воробьевъ, да вы дѣйствительно, такой чудакъ или прикидываетесь только?
   Но онъ уже меня не слушалъ. Мнѣ пришлось опять его убѣждать, что въ туфляхъ на улицу нельзя и не безполезно надѣть галстукъ; но такъ какъ галстука у него не оказалось, то онъ съ необыкновенною находчивостью сорвалъ ленту со шляпы и завязалъ ее сверхъ ночной рубашки.
   -- Развѣ у васъ нѣтъ крахмальныхъ.
   -- Нѣтъ, какже, есть... Вотъ...-- Онъ влѣзъ подъ диванъ и вытащилъ оттуда рубашку, но, увы, она оказалась неудобной. Вся была зарисована красками. Женскія головки предполагаемаго стараго венеціанскаго типа красовались и на груди и на манжетахъ. Нисколько не смущаясь онъ посмотрѣлъ на одну изъ этихъ головокъ и сталъ ее поправлять кистью, совсѣмъ забывъ о моемъ присутствіи... Едва мнѣ удалось вытащить его вонъ изъ комнаты.
   На улицѣ онъ хмурился и потягивался. Оно и понятно,-- больше мѣсяца не выходить изъ комнаты!..
   -- Вѣдь теперь будетъ одинъ весенній маскарадъ въ театрѣ Россини?
   -- Да.
   -- Ну вотъ. Говорятъ, аристократки бываютъ на немъ.
   -- Очень часто...
   -- Я сейчасъ, значитъ. Какъ вы думаете, найду подходящую?
   -- Вы Воробьевъ давно не чесались?-- Спросилъ я, глядя на его выбившуюся изъ подъ шляпы шевелюру.
   -- А что?.. Для моихъ волосъ и гребешка нѣтъ... Я пробовалъ... Вотъ дотроньтесь, до сихъ поръ зубцы, какъ попали, такъ и сидятъ...
   Кое-какъ удаюсь довести его до портнаго, гдѣ съ него сняли мѣрку.
   -- Ну, я васъ теперь не пущу домой.
   -- Куда-же?
   -- Вы, кажется, еще не ѣли?.. Пойдемте къ Бауэру.
   Ресторанъ Бауэра въ Венеціи тогда считался лучшимъ и во всякомъ случаѣ самымъ громаднымъ. Теперь я никому не посовѣтую тамъ ѣсть; долго, дорого и не важно. Лакеи -- министры. Не подаютъ, а милости оказываютъ, и при томъ на три четверти нѣмцы. Стоитъ для этого ѣхать въ Венецію! Хотите ѣсть хорошо, дешево и весело, идите въ чисто италіанскіе рестораны: на Мергоріи -- въ Capello nero, въ Vapore, за площадью св. Марка въ Citta di Firenze. Хотите платить дороже, ступайте тутъ же подъ Прокураціямъ къ Квадри -- у него на стѣнахъ кстати картины величайшихъ мастеровъ! Но на этотъ разъ я все таки потащилъ Воробьева къ Бауэру.
   Воробьевъ ѣлъ жадно, и самъ не замѣчалъ, что именно. Я желая узнать, притворяется онъ или нѣтъ, требовалъ ему три раза подъ рядъ макароны -- онъ даже не изумился. Пилъ онъ все. И только языкомъ щелкалъ.
   -- Что вы?
   -- Вкусно.
   И опять набрасывался какъ жаждущій верблюдъ въ пустынѣ на источники водные.
   -- А ѣсть еще не хотите?
   -- Сладенькаго-бы.
   Я спросилъ ему соленой рыбы, онъ ее съѣлъ спокойно.
   -- Понравилось вамъ пирожное?
   -- Ничего!
   Послѣ этого мы отправились за фракомъ. Трудно было представить изумленіе портного, когда я привелъ къ нему злосчастнаго художника! Вокругъ моего ново-явленнаго пріятеля заходилъ прикащикъ, созерцая его какъ нѣкоторое чудо. Еще смѣшнѣе все это было потому, что самъ виновникъ торжества неизмѣнно сохранялъ величественный и глубокомысленный видъ, и, подойдя къ зеркалу, такъ сосредоточенно, серьезно и пристально любовался собою, что тутъ уже не выдержалъ никто. Кругомъ раздался безцеремонный хохотъ, настолько безцеремонный, что искатель догарессы вышелъ изъ молчаливаго самосозерцанія.
   -- Итальянцы... тово... веселый народъ,-- замѣтилъ онъ, не соображая, что въ данномъ случаѣ онъ самъ былъ предметомъ ихъ веселости...
   Какъ бы то ни было, но мѣрку съ него сняли и обнадежили, что фракъ будетъ готовъ очень скоро.
   -- Ну вотъ!..-- разрѣшился онъ по обыкновенію довольно не многословною рѣчью.-- Теперь знаете?..
   -- Ничего не знаю!-- отвѣтилъ я наконецъ, не дождавшись никакихъ объясненій...
   -- Я это на счетъ... Если бы рюмочку ликеру. Гдѣ тутъ... ликеръ? Вы не думайте, пожалуйста...
   И опять замолкъ.
   -- Чего не думайте?
   -- Что я... у меня деньги есть... Вотъ .-- И онъ полѣзъ въ карманъ. Тамъ не оказалось, въ другой -- съ тѣмъ же успѣхомъ; посмотрѣлъ въ шапкѣ, и въ шапкѣ нѣтъ. Онъ снялъ пиджакъ и зашарилъ позади въ подкладкѣ. Къ крайней потѣхѣ уличныхъ мальчишекъ, вытащилъ изъ прорѣхи кусокъ сахару, невѣдомо зачѣмъ туда попавшій, посмотрѣлъ, посмотрѣлъ на него и спокойно положилъ себѣ въ ротъ, какъ будто это такъ и слѣдовало, потомъ изъ того же "большого кармана" было извлечено -- какая-то газета, большая рыбья кость и носовой платокъ, но денегъ не оказалось. Онъ началъ было подозрительно посматривать на свои панталоны. Я уже забоялся, какъ бы онъ тутъ же торжественно не снялъ ихъ, но слава Богу -- все оказалось благополучно. Самодовольная улыбка озарила его лицо. Онъ посмотрѣлъ на меня и захохоталъ.
   -- Чего вы?
   -- Нашолъ!
   -- Деньги?
   -- Да... Они у меня въ диванѣ.
   -- Какъ это?
   -- Просто...-- И больше онъ не сумѣлъ объяснить ничего.
   Потомъ уже оказалось, что у него сидѣніе дивана подымалось.
   Онъ пользовался этимъ и бросалъ туда все, по его мнѣнію, мѣшавшее благообразію комнаты -- чай, сапоги, грязное бѣлье, старыя книги, краски, комъ гипсу, изъ котораго онъ хотѣлъ было лѣпить что то, недоѣденную рыбу, пирожки... Туда же попали и деньги...
   Мы направились съ нимъ на площадь Св. Марка.
   Солнце заходило. Мозаики безсмертнаго собора были облиты золотымъ свѣтомъ. Точно зарево охватывало уголъ палаццо дожей, громадную башню, казавшуюся совсѣмъ розовой, и ту часть площади, которая находилась между ними. Въ то же время подъ арками Прокурацій ужъ сгустились сумерки, и только колонны, на которыхъ покоятся эти зданія, бѣлѣли, выдаваясь наружу. На прощальномъ сіяніи вечерняго неба красиво и рѣзко обрисовывались мраморные зубцы домовъ. Оркестръ военной музыки игралъ что-то, и вся piazza, залитая толпой, представляла необыкновенно оживленный видъ. Отовсюду доносились смѣхъ и крики. Здѣсь начинались и обрывались пѣсни, тамъ продавецъ сладостей и нанизанныхъ на деревянныя шпильки обсахаренныхъ фруктовъ выпѣвалъ однообразное: carameli, carameli, сотни мальчишекъ со спичками совали ихъ въ руки каждому, предлагая купить solfanelli и тѣмъ спасти несчастную семью съ сорока двумя дѣтьми, къ которымъ принадлежалъ и самъ продавецъ, отъ голодной смерти. Въ толпѣ шныряли оборванцы, которые, завидѣвъ туриста, моментально, однимъ взмахомъ руки, съ шумомъ, подобнымъ пистолетнымъ выстрѣламъ, развертывали передъ нимъ цѣлую ленту наклеенныхъ на холстъ фотографій. Малорослыя и неуклюжія, но съ очаровательными головками венеціанки кружевницы бросали по сторонамъ кокетливые взгляды, которые хватались на лету тутъ же вздыхавшими обожателями, не смѣвшими при строгой мамашѣ или какой-нибудь, иногда взятой на прокатъ изъ табачной лавки теткѣ подойти къ предмету своего вожделѣнія, пока этотъ предметъ не заговаривалъ самъ. Располнѣвшій красавецъ-принчипе толкался тутъ же, сопровождая совсѣмъ уже необыкновенную рыжеволосую англичанку, съ такими выдавшимися впередъ острыми и громадными зубами, что они казались ребромъ животнаго, которое она держала во рту. Около кофеенъ масса столиковъ, за которыми сидѣли цѣлыя семьи, истребляющія безконечное количество кофе и мороженаго.
   -- Откуда вы добыли себѣ такую ворону?-- шепнулъ мнѣ на ухо подошедшій пріятель.
   -- Художникъ такой-то!-- представилъ я того.
   -- Очень радъ...-- Процѣдилъ вновь пришедшій сквозь зубы... Очень радъ.
   Но не успѣлъ еще онъ окончить, какъ "ворона" вдругъ съ необыкновенно вдохновеннымъ видомъ взяла его за пуговицу сюртука и произнесла.
   -- Нѣтъ, знаете... Сколько вѣдь -- а нѣтъ...
   -- Кого, чего?
   -- Я на счетъ... Каргина у меня... Не могу вотъ найти... Много, а нѣтъ.
   -- Онъ жалуется на отсутствіе типовъ для его картины. Ему нужна догаресса. Совершенно тиціановская... Онъ много видитъ здѣсь женщинъ, а подходящей ни одной,
   -- Вотъ...-- вотъ... Одобрилъ меня "ворона".-- Именно... У васъ -- слова!
   -- Не хотите-ли -- вонъ съ Донъ-Карлосомъ идетъ подъ ручку... Показалъ нашъ собесѣдникъ на англичанку.
   -- Гдѣ, гдѣ...-- сорвался съ мѣста художникъ.
   Ему показали, онъ двинулся на перерѣзъ претенденту, глупо остановился носъ къ носу съ англичанкой, обозрѣлъ ее всю и уныло вернулся назадъ.
   -- Нѣтъ... Оно точно, но нѣтъ.
   -- Вѣдь рыжая?
   -- Да... Но тиціановскаго нѣтъ.
   На первыхъ порахъ смѣшно было все это, но потомъ мнѣ стало очень тяжело съ нимъ.
   Закатъ отгорѣлъ -- купола и мозаики св. Марка недавно еще охваченные золотисто-розовымъ свѣтомъ погрузились въ голубой сумракъ. Вершина башни терялась въ немъ. Казалось, что ей нѣтъ конца, она безконечна. Подъ сводами прокурацій зажглись огни безчисленныхъ магазиновъ. На площади ярко засверкали фонари. Темная ночь охватила толпу гуляющихъ понятнымъ только здѣсь на югѣ увлеченіемъ. Шумъ росъ... Отовсюду неслись напѣвы, полные огня и страсти. Какіе-то непризнанные баритоны и тенора выпѣвали любимыя аріи, не стѣсняясь присутствіемъ толпы. Съ Мерчеріи доносились такіе же звуки. Одинъ оралъ чудесный мотивъ изъ Фаворитки, "Spirti gentil"!.. другой громче и громче выкрикивалъ проклятія изъ Риголетто. Вотъ нѣсколько голосовъ хоромъ затянули клятву на мечахъ изъ "Гугенотовъ".
   -- Хорошо,-- вдругъ оживился нашъ художникъ. Мы даже не ожидали.
   -- Что хорошо?
   -- Ночь... Башня та, посмотрите... Гдѣ конецъ... Лѣстница Іаковля... Только ангеламъ и сходить по ней...
   Я диву дался. Ворону-ли слушаю? Но на него очевидно нашло, и онъ не могъ уняться такъ скоро. Выбрасывая слова по обыкновенію быстро и отрывочно, онъ точно не мнѣ говорилъ.
   -- Теперь... если на каналахъ... выйти чтобъ... ну и послушайте... вся вода поетъ. Тамъ поютъ, здѣсь поютъ... Съ гондолъ поютъ... Съ балконовъ тоже... Хорошо. Въ Россію не желаю. Въ Римъ гонятъ, я и въ Римъ не хочу. Зачѣмъ? Прощайте...
   И онъ порывисто вскочилъ, сунулъ мнѣ въ руку, точно тайкомъ отъ всѣхъ передавалъ спрятать что то, потомъ воззрился на моего пріятеля, произнесъ почему-то -- "это и вы тутъ",-- хотя тотъ все время сидѣлъ съ нами и потомъ, снявъ шапку и положивъ ее къ намъ на столъ, пошелъ. Едва удалось его вернуть и нахлобучить ему на голову сіе шапо, иначе не знаю какъ и назвать воронье гнѣздо, которое онъ носилъ на головѣ.
   Дня три о немъ ни было не слуху ни духу.
   Я сидѣлъ у себя на балконѣ и любовался все на то же несравненное зрѣлище большого канала и его дворцовъ, санъ-Джорджіо-Маджіоре и далекаго Лидо, когда ко мнѣ въ комнату ворвался Воробьевъ. Видъ его на сей разъ былъ еще необыкновеннѣе. То же воронье гнѣздо на головѣ. Бѣлье скомканное и измятое, галстуха не полагалось -- но за то фракъ съ иголочки. Въ рукахъ онъ песъ старое платье, не завернутое, а точно на продажу. Панталоны какъ эпитрахиль болтались черезъ плечо, пиджакъ съ жилетомъ на вѣсу. Видъ у него былъ столь необыкновенный, что вслѣдъ за нимъ у меня въ номерѣ показались портье, лакей и хозяинъ. По ихъ испуганнымъ лицамъ я сейчасъ понялъ, что въ скромной воронѣ они заподозрѣваютъ по меньшой мѣрѣ убійцу или грабителя...
   -- Это вашъ знакомый?-- спросилъ хозяинъ.
   -- Не нужно-ли чего?-- бормоталъ растерянный лакей.
   Портье молчалъ, но выразительно подмигивалъ, точно давая знать -- вы только прикажите, а мы сейчасъ же распорядимся послать за полиціей.
   Я расхохотался и успокоилъ ихъ всѣхъ, только хозяинъ крайне недовольномъ тономъ счелъ себя обязаннымъ заявить мнѣ, что у всякаго заведенія есть свои обычаи и что его отличается отъ другихъ избранной публикой, къ которой онъ и причислилъ меня, но что синьоръ во фракѣ съ платьемъ въ рукахъ до того напугалъ на лѣстницѣ даму, жившую у нихъ и вотъ уже третій мѣсяцъ исправно оплачивающую счетъ, что она лежитъ теперь въ истерикѣ.
   -- Что же онъ сдѣлалъ?
   -- Помилуйте. Стоя передъ ней, сталъ ее оглядывать, а потомъ забормоталъ что-то про себя и какъ обожженный бросился къ вамъ наверхъ.
   Ворона -- точно и не о немъ шло дѣло!
   Онъ преспокойно помѣстился себѣ на балконѣ, вынулъ альбомъ для набросковъ и сталъ зарисовывать какое-то лицо...
   -- Что вы дѣлаете?
   -- Встрѣтился здѣсь на лѣстницѣ... Всѣмъ бы хороша -- но... глаза не тѣ и потомъ волосы... Спрашивалъ почему... Она отъ меня прочь... Дура!..
   Рѣшивъ это къ собственному успокоенію, онъ оглядѣлъ себя и, увидѣвъ на плечахъ панталоны, преспокойно поднялся и положилъ ихъ на столъ въ моей гостинной, рядомъ съ альбомомъ и дорогими изданіями..

-----

   Прелестный Венеціанскій театръ Фениче въ этотъ сезонъ былъ закрытъ, карнавальные маскарады поневолѣ давались въ Ридотто для кухарокъ, лакеевъ и горничныхъ и въ залѣ театра Россини для тѣхъ, кто чиномъ повыше. Мой художникъ совсѣмъ потерялъ голову, если она, впрочемъ, у него была когда нибудь. Во первыхъ, онъ не вылѣзалъ изъ фрака, при чемъ иногда забывалъ надѣть вмѣсто ночной крахмальную рубашку, во вторыхъ, головной уборъ его, взъерошенный видъ, растерянное лицо -- до того шли подъ стать карнавалу, что онъ вдругъ сдѣлался здѣсь популяренъ на диво. Его узнавали всѣ, но когда онъ среди масокъ, арлекиновъ, пульчинелли, коломбинъ, турокъ, далматинцевъ, грековъ, китайцевъ -- появлялся въ пестрой толпѣ Ридотто, публика приходила въ неистовый восторгъ. Вокругъ него начинали плясать на манеръ дикихъ, танцующихъ съ обреченною на смерть жертвой въ центрѣ. Его, впрочемъ, это нисколько не смущало, даже онъ обрѣлъ способность издавать членораздѣльные звуки. По крайней мѣрѣ онъ началъ говорить съ нѣкоторымъ апломбомъ... Добродушные венеціанцы изъ тѣхъ, что веселились на дешевенькихъ маскарадахъ, вообразили, что русскій юродствуетъ не потому, что онъ и въ дѣйствительности таковъ, а ради карнавала, и это, разумѣется, только способствовало успѣху моего соотечественника.
   Разъ вечеромъ, чуть не въ послѣдній день праздниковъ, онъ явился ко мнѣ.
   Я собирался въ театръ Россини.
   Художникъ вошелъ въ шляпѣ и, по обыкновенію, забывъ ее снять, прямо началъ о цѣли своего посѣщенія.
   -- Ну, вотъ отлично... Значитъ, сегодня ужъ непремѣнно.
   -- Что такое?
   -- Сказано, кажется, вмѣстѣ! Чего тутъ? Глупо даже право. Именно.
   -- Говорите толкомъ, что вмѣстѣ -- въ маскарадъ что-ли?
   -- Куда же еще... ей Богу... это даже... знаете. Вчера я мелькомъ видѣлъ, но но догналъ...
   -- Кого, что?
   -- Ее... догарессу... Золотые волосы, каріе глаза! Плечи -- вотъ! удивительная. Но она въ гондолѣ мимо плыла... Нельзя было. Можетъ быть, сегодня...
   -- Желаю вамъ полнаго успѣха.
   -- А я сегодня изъ Россіи получилъ...
   -- Что?
   -- Деньги... Разумѣется, много... Отецъ выслалъ... Вотъ...
   Онъ полѣзъ въ карманъ панталонъ и вытащилъ оттуда сухарь и коробку съ пудрой.
   -- Нѣтъ, не это...
   -- Пудра то вамъ зачѣмъ?
   -- Какая пудра?
   -- А вотъ эта.
   -- Развѣ это пудра?.. Не знаю. Откуда-бы?..
   Коробка оказалась не вскрытой. Изъ другого кармана показался сургучъ, кусокъ голубой краски и женскихъ кружевъ.
   -- Это еще что?
   -- Отъ маски одной... Въ Ридотто. Я ее за хвостъ... Въ рукахъ и остался...
   Но денегъ не оказывалось...
   Онъ отправился въ задній карманъ фрака и вытащилъ -- на первый разъ совсѣмъ неразличимую массу. Оказалась сырая рыба, завернутая въ платокъ. На этомъ онъ сидѣлъ, и все обратилось въ лепешку.
   -- Рыба у васъ откуда?
   -- Сегодня ходилъ на здѣшніе рынки... смотрѣлъ... купилъ... зачѣмъ только?.. Въ окно можно выбросить?
   -- Пожалуйста.
   Но вмѣсто окна онъ положилъ все это въ свою шляпу. Деньги, наконецъ, оказались. Цѣлая пачка, свернутая въ комокъ въ оттопыривавшемся боковомъ карманѣ фрака.
   -- Сколько ихъ у васъ?
   -- Сколько?.. Не знаю... Сочтите.
   Я счелъ, по тогдашнему курсу оказалось довольно.
   -- Франковъ много?
   -- 8750.
   -- Прорва... Закучу... Ну, а гдѣ мѣняютъ теперь?... Потому у меня кромѣ -- ничего! Все тутъ.
   -- Сумасшедшій вы человѣкъ... Теперь банки заперты.
   -- Тогда значитъ вы...
   -- У меня столько денегъ нѣтъ.
   -- Ну, хоть немного.
   Я ему размѣнялъ сто рублей, онъ швырнулъ ихъ въ шляпу къ платку съ рыбою вмѣстѣ. Пришлось ему напомнить, чтобы онъ рыбу выбросилъ вонъ... Съ нею онъ чуть-чуть не бросилъ въ каналъ и деньги. Остальныя бумажки, неразмѣненныя мною, онъ съ совершенно спокойною совѣстью засунулъ въ спинку дивана.
   -- Что вы дѣлаете?
   -- Прячу.
   -- Зачѣмъ? Вѣдь это у меня же.. Вы къ себѣ возьмите.
   Онъ недоумѣло оглядѣлъ комнату и только тогда, когда сообразилъ, что онъ не у себя, вынулъ деньги. Я заставилъ его сложить ихъ какъ слѣдуетъ, положилъ ему въ конвертъ, а конвертъ въ боковой карманъ фрака. Затѣмъ позвалъ человѣка и приказалъ ему отчистить пріятеля, что тотъ и исполнилъ, хотя безъ особеннаго удовольствія.
   Било одиннадцать часовъ ночи. Площадь св. Марка, когда мы проходили по ней, вся была затоплена народомъ, тѣмъ не менѣе изъ Мерчеріи и другихъ входившихъ подъ ея аркады улицъ стремились сюда же новыя толпы. Точно море гудѣло, разшумѣвшееся подъ могучими ударами сѣвернаго вѣтра. Отдѣльные звуки, хоръ нѣсколькихъ оркестровъ пропадали въ этомъ стихійномъ гулѣ. Едва продвигались въ живой массѣ комическія процессіи съ тысячами фонарей, знаменъ, хоругвей... Вонъ баркайоло съ веслами одѣтые ради карнавала въ бархатъ. Передъ ними на шестахъ -- черная гондола изъ картона и легкаго дерева. Вся она залита огнями безчисленныхъ плошекъ, а въ ней -- мальчикъ и дѣвочка въ старыхъ венеціанскихъ костюмахъ, въ парчѣ, въ жемчугахъ, съ напудренными париками... Процессія калѣкъ -- слѣпые, хромые, горбуны, карлики и карлицы; чуть-ли не полкъ дѣвушекъ въ импровизированныхъ военныхъ костюмахъ. За ними съ пищалками, скалками, трещотками, сковородами и другими мусикійскими, орудіями не пользующимися правами гражданства въ обыкновенное время, слѣдуютъ собравшіеся со всей Венеціи клоуны... Громадный деревянный слонъ, за нимъ корабль, застрявшій, наконецъ, потому, что въ этомъ сплошномъ морѣ ему пришлось сѣсть на мель и сняться съ нея нѣтъ никакой возможности... А отдѣльные типы, отдѣльныя лица! Что за разнообразіе масокъ, костюмовъ!.. Двѣ прехорошенькія рыбачки изъ Кіоджіи, цѣлыя дюжины прелестныхъ кружевницъ изъ Вурано, шумная гурьба мальчиковъ не старше девяти лѣтъ, одѣтыхъ ангелами, рыбами, бутылками, бабочками, птицами, лягушками и надъ ними громадное, едва справляющееся съ своими ходулями, чудовище съ кабаньей головой, тюленьими лапами и гигантскими крыльями летучей мыши. А по самой серединѣ площади -- эстрада, на ней гирлянды фонарей. Изъ зелени, расположенной въ центрѣ ея, ярко свѣтятъ электрическія солнца... На эстрадѣ танцуютъ -- это шабашъ, гдѣ что-то пестрое, яркое, бѣшеное, кричитъ, хохочетъ, поетъ и носится съ головокружительной быстротой подъ звуки невѣдомо кому слышной музыки. Мы съ художникомъ едва-едва могли продраться сквозь толчею, при чемъ въ одномъ мѣстѣ моего пріятеля осыпали мукой, въ другомъ подхватили и завертѣли маски, въ третьемъ насъ обоихъ заключили въ кругъ, составленный изъ всевозможныхъ уродовъ, и мы должны были принять участіе въ ихъ каннибальской пляскѣ.
   Растрепанные, сбитые съ толку, оглушенные, но веселые и возбужденные до нельзя, мы наконецъ очутились подъ сводами Прокурацій и оттуда поспѣшили уйти въ боковую уличку, которая вела къ театру Россини. Толпы и тутъ, впрочемъ, были такъ густы, что намъ приходилось пробираться гуськомъ. Справа и слѣва ярко освѣщенныя лавочки съ маскарадными костюмами полнымъ полны. Венеціанцы и венеціанки, нисколько не стѣсняясь, съ шутками и хохотомъ переодѣвались кто во что могъ, откровенно снимая съ себя все до рубашки. Изъ дверей лавокъ, настежь открытыхъ, въ живыя рѣки, стремившіяся по улицамъ, выбѣгали ежеминутно красныя, желтыя, синія, зеленыя, фантастически закостюмированныя фигуры. Маленькіе съѣстные магазины были тоже наполнены съ верхомъ. Рѣже маски торопились перекуситъ кое что, наскоро, безъ толку. Одинъ глоталъ какой-то противный frutti di mare, другой возился съ пульпой (спрутъ), третій выскакивалъ съ колбасою въ рукахъ, размахивая ею какъ капельмейстеръ палочкой, пока не съѣдалъ ее до хвоста включительно. Обыкновенно безмолвные и мрачные по ночамъ каналы -- на этотъ разъ были лишены величаваго и нѣсколько угрюмаго спокойствія. Когда мы входили на мостъ, переброшенный черезъ нихъ, подъ нами неслись гондолы за гондолами съ цѣлыми хорами и оркестрами любителей, ярко освѣщенныхъ бумажными фонарями... Все это отражалось въ водѣ также пестро и ярко. У меня, наконецъ, закружилась голова. Я уже не помню, какъ мы добрались до театра Россини. Остался въ памяти тотъ необычайно торжественный видъ, съ которымъ искатель догарессы вступилъ въ залу, гдѣ уже игралъ оркестръ и веселыя пары носились, сознавая и импровизируя совсѣмъ непонятные намъ танцы и фигуры...
   Я поспѣшилъ въ фойе, предоставивъ моего спутника его собственной участи. Спустя нѣсколько времени, я сталъ его отыскивать и представьте мое удивленіе, когда этотъ отечественный дикобразъ оказался въ блестящей ложѣ, въ кружкѣ прелестной молодежи. Лицо художника было оживлено свыше мѣры.
   -- Это!.. Сказалъ онъ, увидѣвъ меня и перевѣсившись чорезъ барьеръ.-- Кажется, можно понять бы... Чорть знаетъ что!
   Какъ я ни привыкъ къ нему, но на этотъ разъ не могъ сообразить, что ему надо и спросилъ объ этомъ.
   -- Видите вѣдь... Именно... Угощаю... Чего-же вы...
   -- Я пить не хочу. Нашли вы что нибудь?
   -- Пока нѣтъ... Но это все равно... Пожалуйте.
   Компанія, бывшая съ нимъ, тоже меня приглашала. Я вошелъ, но не успѣлъ еще мой пріятель налить мнѣ въ бокалъ шампанскаго, какъ бутылка выпала изъ его рукъ на полъ, и самъ онъ, вытаращивъ глаза и раскрывъ ротъ, точно окаменѣлъ, не сводя глазъ съ дверей ложи, въ которой показалась снявшая маску прехорошенькая венеціанка съ цѣлою массой золотистыхъ волосъ на головѣ.
   -- Ого!..-- Только и могъ онъ выговорить...-- Вотъ она... Ай да мы...
   Хохотъ окружавшихъ насъ принялъ гомерическіе размѣры. Захохотала и вошедшая, польщенная произведеннымъ ею впечатлѣніемъ.
   -- Да-съ...-- Потиралъ онъ руки...-- это точно... Но потомъ вдругъ опомнился и, схвативъ за руку ближайшаго венеціанца, чуть не крикнулъ ему на ухо: Chi è questa signora?..
   -- Эта дама... Э... такъ, работница...
   -- Какъ работница, догаресса говорю.
   -- Нѣтъ... Она на Морчеріи въ магазинѣ шьетъ...
   Художникъ ополоумѣлъ, отчаянно заискалъ въ карманахъ, нѣтъ ли альбома, чтобы зарисовать ее, альбома не оказалось, зато онъ вытащилъ пакетъ съ деньгами, при одномъ видѣ которыхъ догаресса почувствовала къ нему необыкновенное уваженіе.
   -- Пойдемъ, эге...-- Приглашалъ онъ ее...-- Вотъ это самое, да!..-- И при этомъ для пущей удобопонятности сгибалъ локоть кренделемъ и подставлялъ ей. Нанина, какъ оказалось звали ее,-- нисколько не удивляясь этому, протянула руку ему, и хохотавшіе отъ души молодые люди тутъ же составили цѣлую процессію за ними, когда они пошли по залѣ... Въ этотъ вечеръ я уже потерялъ надежду удержать соотечественника отъ какой нибудь глупости. Онъ прилипъ къ златоволосой догарессѣ и отъ Нанины не отставалъ вовсе...
   -- Вы не безпокойтесь за него, предупредили меня, Нанина милая дѣвушка и ничего дурнаго съ вашимъ пріятелемъ не произойдетъ.
   Такъ я и уѣхалъ изъ маскарада.
   Дня черезъ четыре, интересуясь, что сталось съ пріятелемъ, я поѣхалъ къ нему въ гондолѣ.
   Та же старуха встрѣтила меня на лѣстницѣ своего сыраго и мрачнаго палаццо.
   -- Дома?
   -- Кто?
   -- Русскій художникъ?
   -- Онъ еще вчера уѣхалъ.
   -- Куда?..
   -- На ту сторону на Джіудекку... Какая то дѣвушка съ нимъ была все время... Я думала, вы знаете.
   -- Вотъ тебѣ и на, что жъ они поселились вмѣстѣ что-ли?
   -- Э... молодое всегда къ молодому льнетъ. Тутъ уже ничего не сдѣлаешь. А знаете, что мнѣ только къ сегодняшнему дню удалось привести его комнату въ сколько нибудь человѣческій видъ.
   Я прожилъ въ Венеціи еще четыре недѣли, но художника ужъ не встрѣчалъ нигдѣ.

-----

   Въ палаццо ди-Брера открылась выставка.
   Я въ это время жилъ въ Миланѣ и въ одно солнечное утро отправился въ знаменитый дворецъ, создавшій въ своей "академіи" не мало талантливыхъ живописцевъ. Къ полному моему благополучію было еще очень рано и въ залахъ, кромѣ меня, да какого-то старика -- не оказывалось никого. Можно было познакомиться съ новымъ художественнымъ урожаемъ безъ помѣхи. Я быстро миновалъ ученическую галлерею, мнѣ хотѣлось поскорѣе увидѣть моихъ прошлогоднихъ знакомцевъ. Что-то дали новаго Риччи или Віанелли, изъ за которыхъ я выдержалъ, помню, цѣлую бурю упрековъ отъ представителей стараго режима въ искусствѣ... "Консерваторы" красочнаго цеха никакъ не могли простить молодымъ maestro ихъ оригинальности, отсутствія правильныхъ линій, реализма, впрочемъ, реализма итальянскаго, не имѣющаго ничего общаго съ грубостью и карикатурой, въ которой выразился фламандскій, напримѣръ, жанръ. Подъ синимъ небомъ, подъ горячимъ солнцемъ, среди яркихъ красокъ, красивыхъ лицъ и красивыхъ движеній -- мудрено было бы удариться въ шаржъ, въ уродливость, въ ту помойную живопись, которая, разумѣется, находитъ и будетъ находить поклонниковъ... Вѣдь есть же любители порнографическихъ листковъ и площадной карикатуры, отчего-же не быть такимъ-же и у помойныхъ маляровъ?
   На сей разъ Риччи и Віанелли отсутствовали. Ихъ не было.
   Я посмотрѣлъ въ каталогъ -- оказалось, что они ничего не прислали.
   Вѣрно, перекочевали въ Римъ, гдѣ новые художники находятъ лучшихъ цѣнителей и... покупателей. Скромный Миланъ можетъ только выставить картину, а купятъ ее въ Римѣ или Неаполѣ, гдѣ много "форестьеровъ"... Итальянцы рѣдко пріобрѣтаютъ произведенія искусства, если это не шедевры старыхъ мастеровъ...
   Было нѣсколько новыхъ картинъ, скульптурныхъ вещицъ, носившихъ на себѣ печать истиннаго таланта. Я спокойно проходилъ мимо, отмѣчая въ своей записной книжкѣ то, что мнѣ особенно нравилось, какъ вдругъ до меня донеслось восторженное восклицаніе старика, ранѣе меня появившагося на выставкѣ.
   -- Вотъ настоящее сокровище!
   Я подошелъ.
   -- И вѣдь надо же, чтобы лучшая картина принадлежала иностранцу...-- Злился старикъ.-- И фамилія какая-то необыкновенная... Вѣрно, онъ турокъ или, по крайней мѣрѣ, шведъ.
   Изумленный географическими сопоставленіями старика и его "по крайней мѣрѣ" я заглянулъ на подпись подъ картиной.
   -- Это русскій!-- пояснилъ я.
   Еще-бы -- значилась фамилія Vorobieff...
   -- Не можетъ быть русскій?..
   -- Увѣряю васъ, я знаю.
   -- Ну, что вы знаете?... Что вы можете знать? Я перевидѣлъ русскихъ тысячами. Они покупаютъ картины, но не пишутъ ихъ.
   -- Вотъ тебѣ и на! Мало въ Римѣ русскихъ художниковъ.
   -- Я никогда не былъ въ Римѣ! Что такое Римъ, я васъ спрашиваю? Я миланецъ (sono niilanèse),-- и онъ энергично ударилъ себя въ грудь...-- Sono milanese, ессо! И горжусь этимъ. А Римъ намъ не указъ и никакихъ тамъ русскихъ художниковъ нѣтъ, почему-же иначе имъ бы не быть и въ Миланѣ?
   И онъ побѣдоносно оглянулся на меня.
   -- Могу васъ увѣрить, что Воробьевъ русскій. Я самъ русскій, и потому знаю.
   -- Вы русскій?.. Значитъ, вы покупаете картины?-- перешелъ онъ въ дѣловой тонъ.-- У меня, синьоръ, есть настоящій Гверчино... Я вамъ уступлю дешево...
   -- Я не покупаю картинъ.
   -- Значитъ, вы не любите искусства?.. Значитъ, вы...
   -- Не потому вовсе... А потому, что у меня нѣтъ денегъ для такихъ покупокъ.
   -- Эге... нѣтъ денегъ.-- И онъ недовѣрчиво подмигнулъ мнѣ глазами.-- Какъ-же это, чтобъ у русскаго да не было денегъ. Гдѣ-же виданы такіе русскіе?.. Ну, ужъ это знаете... Скажите просто, что вы у старика Луиджи де-Вермо не хотите купить, ну я и удовольствуюсь этимъ. А то на -- ко... Денегъ нѣтъ... Да вы знаете, что ни у кого нѣтъ столько денегъ сколько у русскихъ. Вотъ что синьоръ -- я вамъ могу и въ долгъ повѣрить. Настоящій Гверчино...
   Но я рѣшительно отказался и отъ этой сдѣлки...
   -- Если это вашъ соотечественникъ,-- ткнулъ онъ въ картину, передъ которою мы стояли, то ему можно обѣщать громадную будущность. Это необыкновенно... Я знаю... Я вѣдь самъ профессоръ... То есть былъ. Теперь молодежь знать ничего не хочетъ, но когда-то Луиджи де-Верме былъ не послѣднимъ человѣкомъ въ Академіи ди-Брера!.. Нынѣшніе художники всѣ ушли въ эффекты, въ неожиданности...
   Я сталъ всматриваться въ картину Воробьева.
   -- Да я знаю этаго художника!-- изумленно воскликнулъ я.
   Посмотрѣлъ въ "указатель", читаю "Dogaressa" Воробьева. Онъ, именно онъ и ни кому болѣе быть нельзя. Всматриваюсь въ черты "Догарессы" и узнаю въ нихъ -- скромную венеціанскую модистку, встрѣченную когда-то нами въ Teatre Fenice въ маскарадѣ...
   Картина была, дѣйствительно, хороша.
   Она написана на Макартовскій манеръ, на узкомъ полотнѣ, точно для простѣнка. На верхней половинѣ -- сквозной венеціанскій балконъ стараго паллаццо, за колоннами балкона сплошная рѣзьба мраморныхъ стѣнъ. На балконѣ "догаресса" чудной красоты, вся въ волнахъ распущенныхъ золотистыхъ волосъ. Луна бьетъ прямо въ ея блѣдное лицо... Внизу стѣна палаццо и сумрачная глубь смутно набросаннаго канала. Догаресса не то слушаетъ, не то мечтательнымъ, задумчивымъ взглядомъ слѣдитъ, не подплываетъ-ли къ ней знакомая гондола...
   Мнѣ хотѣлось какъ можно скорѣе узнать, гдѣ находится чудакъ художникъ, наконецъ, отыскавшій свою догарессу. Я обратился за справками въ Контору Академіи -- мнѣ не могли сказать ничего и послали къ торговцу ***.
   -- Онъ долженъ знать, онъ всѣхъ знаетъ!-- Пояснили мнѣ.
   Я поѣхалъ къ нему, оказалось, что, дѣйствительно, онъ всѣхъ знаетъ. При первомъ вопросѣ о Воробьевѣ онъ сначала расхохотался и потомъ вдругъ сдѣлалъ серьезное лицо и справился, не родственникъ ли онъ мнѣ. Когда я на этотъ счетъ успокоилъ его, онъ опять сталъ смѣяться.
   -- Ну, если это не родственникъ вамъ, то тогда я могу сказать откровенно, что другого такого оригинала навѣрное по всей Италіи не найдете.
   -- Развѣ онъ и здѣсь себя показалъ?
   -- Еще бы, еслибъ не жена, онъ давно попалъ бы или подъ поѣздъ желѣзной дороги, или въ каналъ, или подъ колеса...
   -- О какой женѣ вы говорите?
   -- Да развѣ вы не знаете. Синьоръ Воробьевъ женатъ на итальянкѣ.
   -- Не на оригиналѣ своей догарессы?
   -- Да! да! О belissima signora! Лучшая изъ венеціанокъ. Ну, и она любитъ его тоже, на минуту одного не оставляетъ. Такъ и смотритъ, какъ бы онъ чего не выкинулъ.
   -- Гдѣ же они теперь живутъ?
   -- Гдѣ-то!
   -- А гдѣ именно?
   -- Этого я не знаю. Думаю, что вообще... въ Италіи.
   Объясненіе было не на столько точно, чтобы я могъ имъ воспользоваться. Но сама судьба, очевидно, готовила мнѣ пріятную неожиданность встрѣчи съ Воробьевымъ.
   Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ этого я вздумалъ провести осень на Lago di Como. Тамъ, надъ самымъ озеромъ, среди дивнаго парка есть отличный отель Villa d'Este. Въ немъ собралась вмѣстѣ со мною цѣлая ватага соотечественниковъ, не такихъ, отъ которыхъ обыкновенно какъ отъ чумы бѣжишь за границей, а людей простыхъ. милыхъ и добрыхъ. Такимъ образомъ, мы жили очень весело... Разъ какъ то пришло намъ въ голову предпринять поѣздку по озеру въ лодкѣ. Красавецъ Константинъ, нѣкогда контрабандистъ, побывавшій на каторгѣ и помилованный королемъ, предложилъ намъ свое "бателло". Мы сѣли. Съ первыхъ ударовъ веселъ -- были уже далеко. Когда лодка отплыла на половину озера -- вдали сквозь голубыя ущелья показались снѣговыя вершины Швейцаріи. Пахло туберозами. Вѣтерокъ изъ садовъ, окружающихъ озеро, доносилъ къ намъ ихъ густое благоуханіе. Нѣсколько лодокъ уже обогнало насъ, мы просили Константина грести медленнѣе, какъ можно. Такъ хорошо было среди этаго затишья. Великолѣпный американскій ботъ на косомъ парусѣ срѣзалъ носъ у нашей лодки. Цѣлая дюжина красивыхъ американокъ, почти по парижской модѣ разряженныхъ до невозможности, пронеслась бокъ о бокъ... Кто то запѣлъ, я весь погрузился въ счастливое созерцаніе всего окружающаго -- какъ вдругъ прямо на колѣна мнѣ попала чья то шляпа...
   -- Вотъ именно... Оно самое...-- Кто то кричалъ неподалеку.
   Изумленный подымаю голову и вижу -- Воробьевъ самолично, швырнувшій въ меня шляпой, изъявляетъ намѣреніе изъ лодки лѣзть прямо въ воду. Закинулъ ногу -- лодка качается... Какая то дама старается удержать его. Я велѣлъ Константину грести въ ту сторону.
   -- А что я говорилъ?..-- Послышалось радостное на встрѣчу мнѣ...-- Вотъ и оказалось... Чего тутъ еще -- ей Богу...
   Лодки наши поравнялись... Воробьевъ, не взирая ни на что, перескочилъ къ намъ и ни съ того ни съ сего, уставившись на господина, сидѣвшаго поодаль отъ меня, произнесъ:
   -- Гдѣ онъ?
   -- Кто такой.
   -- Ну вотъ еще... я спрашиваю... Здравствуйте.
   И онъ совсѣмъ незнакомому подалъ руку.
   -- Такъ вы не можете?
   -- Что такое?
   -- На счетъ его.
   -- Воробьевъ, меня вы что ли спрашиваете?-- отозвался я, любуясь этой сценой.
   Онъ обернулся и точно только что меня увидѣлъ.
   -- Но угодно ли... Скажите пожалуйста, а я думалъ.
   Воробьевъ оставался столь же неудопонятнымъ, хотя одѣтъ былъ съ иголочки. Галстукъ на немъ былъ завязанъ мастерски и даже въ петличкѣ красовался геліотропъ. Очевидно, о немъ заботились.
   -- Прошу васъ, синьоръ,-- обратилась ко мнѣ съ другой лодки сидѣвшая тамъ дама.-- Надѣньте на него шляпу.
   Я ему передалъ ее. Воробьевъ посмотрѣлъ на мягкую шляпу такъ, точно онъ никогда не видалъ ничего подобнаго и потомъ скомкавъ положилъ ее въ карманъ, точно платокъ. Всѣ кругомъ расхохотались, Воробьевъ нисколько не смутился.
   -- Ну чего же? Ко мнѣ теперь... Именно -- всѣ.
   -- Куда къ вамъ?
   -- Вонъ,-- неопредѣленно махнулъ онъ рукою,-- туда.
   Я счелъ обязанностью представиться его женѣ.
   -- Мы ужъ разъ видѣлись!-- Поправила она.
   -- Гдѣ?-- Притворился я непомнящимъ.
   -- Въ театрѣ Фениче... У насъ своя вилла здѣсь. Я и мужъ просимъ васъ всѣхъ пожаловать къ намъ...
   -- Она всегда...-- пояснилъ Воробьевъ...-- за меня. У ней словъ много... А у меня словъ нѣтъ!-- И онъ съ видомъ безпредѣльнаго и почтительнаго изумленія уставился на собственную супругу.
   -- Ты бы надѣлъ шляпу. Тебѣ же вѣдь не удобно такъ!-- уговаривала она.
   -- А гдѣ шляпа?
   -- У тебя въ карманѣ...
   Черезъ четверть часа мы приставали къ прелестному саду, примыкавшему къ самому берегу озера...
   Что сказать еще?
   Воробьевъ счастливо живетъ до сихъ поръ на Лаго ди Комо и все рисуетъ свою догарессу, не зная другаго идеала. У нихъ дѣти, на которыхъ отецъ смотритъ съ удивленіемъ, а мать трепещетъ, какъ бы ему не пришло въ голову вмѣстѣ со шляпкой и носовыми платками положить ихъ въ карманъ или продѣлать надъ ними какой либо иной столь же неожиданный опытъ.
   

Поѣздка въ Мурано.

   Ибнъ-Амедъ изъ Дамаска, передаютъ восточные сказочники, продалъ душу шайтану, чтобы тотъ научилъ его, какъ древніе аравитяне обдѣлывали бирюзу и драгоцѣнные камни. Шайтанъ сторговался съ нимъ какъ слѣдуетъ, потомъ они отправились къ кадію, засвидѣтельствовать законнымъ образомъ это условіе...
   -- Неужели тебѣ не жаль души?-- спросилъ несчастнаго ювелира Ибнъ-Амеда кадій.
   -- Что будешь дѣлать!.. Кысметъ -- судьба!..
   -- А ты думаешь, что дешевле чортъ для тебя не сдѣлаетъ?..
   -- Нѣтъ!.. У нихъ вѣдь повадка извѣстная...
   -- Погоди... Я попробую устроить это дѣло иначе, только помни, барыши пополамъ. Не удастся -- душа вѣдь не уйдетъ отъ него.
   Ибнъ-Амедъ согласился -- кадій послалъ полицейскаго за шайтаномъ. Чорта ввели; тотъ первымъ дѣломъ кадію десять золотыхъ. Судья похвалилъ за почтительность къ начальству и выразилъ удовольствіе, что въ аду проклятая аллахомъ сволочь получаетъ воспитаніе, какое дай Богъ и на землѣ.
   -- Только одного я не понимаю,-- замѣтилъ кадій,-- что тебѣ въ душѣ этого жалкаго байгуша (нищаго), когда за такое дѣло ты можешь получить не одну, а нѣсколько душъ.
   У чорта глаза разгорѣлись, онъ положилъ на столъ еще десять золотыхъ. Кадій тотчасъ же удостовѣрился, но фальшивые ли они: "У васъ въ аду на этотъ счетъ, я слыхалъ, довольно свободно. Шайтана на колъ не посадишь... Ну, такъ вотъ, что я скажу тебѣ. Довѣрь этотъ секретъ мнѣ -- и я тебѣ дамъ цѣлыхъ семнадцать душъ, т. е. весь свой гаремъ. Получи его и убирайся къ себѣ въ пекло".
   Шайтанъ, разумѣется, согласился. Утраченная современниками тайна обдѣлывать камни была передана кадію при Ибнъ-Амедѣ. Тотъ сейчасъ же открылъ мастерскую, и скоро всѣ красавицы Дамаска, Алоппо и Моссула стали щеголять удивительными запястьями, ожерельями, сергами, выдѣланными изъ бирюзы, рубиновъ и сапфировъ. Кадій тоже не остался въ накладѣ. Онъ, разумѣется, тотчасъ же завелъ себѣ новый гаремъ, съ новыми семнадцатью женами, одна лучше другой. Прошелъ такимъ образомъ годъ -- какъ вдругъ тотъ же шайтанъ является къ нему изъ ада, но блѣдный, измученный, исцарапанный, на себя но похожій.
   -- Что съ тобою?-- изумился судья, когда прислуга подала, кальяны и кофе.
   -- Послушай, кадій. Сколько хочешь отступнаго, чтобы взять назадъ своихъ женъ.
   -- Эге!.. Что такъ? развѣ онѣ тебѣ не нравятся... Помилуй, кажется товаръ первый сортъ... Зюлейка -- лучшая звѣзда Омана, Фатьма -- была первою въ Недждѣ... Айша...
   -- Да чортъ ихъ возьми...-- Крикнулъ было чортъ и запнулся, вспомнивъ, что онъ уже взялъ ихъ.
   -- Послушай, милѣйшій шайтанъ, у насъ за такіе каламбуры редакторовъ юмористическихъ журналовъ бьютъ палками по пяткамъ. Не совѣтую тебѣ столь неудачно острить въ присутствіи законной власти.
   -- Кадій, возьми у меня что хочешь. Все отдамъ тебѣ, только прими обратно своихъ женъ.
   -- Ну, нѣтъ, братъ... Нашелъ дурака!.. Я десять лѣтъ только и мечталъ о томъ, чтобы отъ нихъ отдѣлаться, а тутъ неугодно-ли... возись съ ними опять...
   Несчастный шайтанъ впалъ въ такое отчаяніе, что пошелъ въ дервиши и только этимъ путемъ могъ избавиться отъ терзавшихъ его семнадцати фурій.
   Эта слышанная еще въ дѣтствѣ сказка невольно пришла мнѣ въ голову, когда въ ясное осеннее утро я отправился изъ Венеціи въ Мурано и здѣсь посѣтилъ мастерскія Сальвіатти. Если Сальвіатти и не продавалъ души чорту, то ему за то удалось воскресить давно умершее, похороненное и забытое искусство, искусство, которымъ во времена оны славилась Венеція. Вмѣстѣ съ этой адріатической царицей оно выросло, расцвѣло, состарилось и исчезло. Цѣлое столѣтіе прошло -- и только въ старыхъ палаццо здѣшнихъ патриціевъ показывали посѣтителямъ удивительныя мозаики и такой художественной обдѣлки хрусталь, что люди цѣнили его уже не на вѣсъ золота, а гораздо дороже. Я не говорю о тонкости этихъ сосудовъ, вазъ, всевозможной утвари самыхъ изящнѣйшихъ формъ -- нѣтъ, кромѣ мастерства поражала и удивительная отдѣлка, рисунокъ, часто обнаруживавшій яркую фантазію художника, сочетаніе красокъ, чуждое рутинѣ и условности. Миѳологія, образы, созданные необузданнымъ воображеніемъ восточныхъ племенъ, причудливые контуры африканскихъ растеній -- все это сложилось тутъ въ какую-то затѣйливую арабеску. Изъ цѣлыхъ гнѣздъ, свитыхъ изъ стеклянныхъ нитей, подымались легкія какъ воздухъ головы баснословныхъ животныхъ, поддерживая тонкія стеклянныя раковины такихъ красивыхъ и оригинальныхъ рисунковъ, что навѣрное въ морѣ нѣтъ ничего подобнаго; на тонкихъ витыхъ ножкахъ блистали эмалированныя чаши, чуждыя правильныхъ размѣровъ, всегда нѣсколько скучныхъ, какъ будто даже скомканныя, тонкія какъ мыльные пузыри и горящія такими же оттѣнками, какими горятъ бирюза, золото... цѣлые кувшины изъ этого венеціанскаго хрусталя, несмотря на ихъ величину, вѣсили но болѣе одного, двухъ лотовъ. Венеціанскіе патриціи ужасно дорожили остатками старой промышленности и хранили ихъ у себя подъ стеклянными колпаками. Точно также эмалированная мозаика, оставшаяся свѣжею въ точеніе нѣсколькихъ сотъ лѣтъ на стѣнахъ собора св. Марка, на плафонахъ и карнизахъ старыхъ палаццо, являлась тайною для нынѣшнихъ венеціанцевъ. Казалось, обѣ эти промышленности такъ и осуждены были на вѣчное забвеніе, если бы не нашелся замѣчательно энергическій человѣкъ, задавшійся цѣлью во чтобы то ни стало воскресить Лазаря изъ гроба, отыскать тайну прежней венеціанской мозаики, секретъ "хрустальнаго искусства",-- иначе не знаю, какъ и назвать его, и принести то и другое въ даръ соотечественникамъ.
   Какъ это ни странно, но занялся этимъ дѣломъ ни болѣе ни менѣе какъ пользовавшійся извѣстностью и соединенною съ него практикою -- докторъ правъ, адвокатъ Сальвіатти (Salviatti). Странное дѣло, въ каждомъ итальянцѣ -- копните его -- непремѣнно отыщите это ревнивое чувство къ старой славѣ отечества. Они, дѣйствительно, болѣютъ душой, видя нынѣшній упадокъ когда-то великой и промышленной страны. Сколько разъ приходилось мнѣ открывать пламенныхъ поклонниковъ прежней живописи и замѣчательныхъ знатоковъ ея между хотя бы и дантистами. Въ самомъ дѣлѣ, никто иной, какъ зубной врачъ Моретти написалъ книгу о Доменикино, а Риччи, инженеръ и спеціалистъ земляныхъ работъ, обратилъ на себя вниманіе статьями о Гверчино. Окулистъ Фоноліо вдругъ оказывается не только пропагандистомъ старой системы итальянскаго пѣнія, но и знатокомъ его на столько, что когда Чалли хотѣлъ написать о музыкѣ книгу, то обратился ни къ кому иному, какъ къ этому глазному врачу. Папа Левъ XIII-й пожелалъ положить конецъ очень некрасивому негармоничному пѣнію здѣшнихъ пѣвчихъ въ церквяхъ -- нужно было возстановить старый клиръ -- гдѣ-же нашелся спеціалистъ по этой части -- среди анатомовъ и свободныхъ мыслителей, въ лицѣ знаменитаго римскаго профессора матеріалиста. Немудрено, что и адвокатъ Сальвіатти бросилъ выгодную должность, двадцатилѣтнюю практику, чтобы разыскать слѣды искусства, которымъ по справедливости нѣкогда гордилась Венеція. У него не было ни сотрудниковъ, ни источниковъ, ни... денегъ! Но первый разъ, впрочемъ, большія дѣла совершаются при очень малыхъ средствахъ. Была бы энергія, а успѣхъ судьба посылаетъ тому, кто ее достоинъ. Въ 1850 г. ему удалось наконецъ, послѣ цѣлаго ряда опытовъ, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ, потраченныхъ на безплодныя подготовительныя работы -- воспроизвести старую венеціанскую мозаику, а еще три-четыре года спустя открыть наконецъ секретъ замѣчательнаго художественнаго стекляннаго производства. Говорятъ, что между дряхлыми стариками (Мурано, Торчелло и Бурано славятся долговѣчностью своихъ жителей) -- онъ нашелъ двухъ или трехъ, которые смутно помнили, какъ ихъ отцы или дѣды работали надъ этимъ дѣломъ. Онъ тотчасъ же взялъ ихъ къ себѣ и, ловя каждую минуту просвѣтленія, добивался разныхъ подробностей и самъ производилъ опыты, пока наконецъ не напалъ на настоящій слѣдъ. Результатъ ясенъ. Его художественныя мастерскія завалены работами и на Вестминстерское аббатство, и на соборъ св. Марка, и на св. Павла (въ Лондонѣ), и на Америку, и въ Египетъ. Надъ образцами для нихъ трудятся лучшіе художники Италіи и еще на дняхъ я видѣлъ, напримѣръ, исполненныхъ здѣсь по рисункамъ Морелли Евангелистовъ для знаменитаго собора въ Амальфи. Что это за красота и сила!.. Какъ вѣрно схвачены и переданы библейскіе типы, и но только этнографически вѣрно, но каждый является именно самимъ собою: Іоаннъ, Павелъ, Петръ. Вы на лицѣ каждаго изъ нихъ читаете не только его происхожденіе, но и его характеръ. Нельзя ошибиться въ опредѣленіи... И какъ нѣжны оттѣнки, какъ хороши краски; какъ тонко выполнены смуглыя семитическія лица и сколько выраженія дано ихъ глазамъ. Не вѣришь, что сдѣлано изъ кусковъ эмальной массы, кажется, что самая искусная кисть работала надъ этимъ. Кто побывалъ хоть разъ въ Вѣнѣ, вѣрно помнитъ великолѣпныя мозаики промышленнаго музея австрійской столицы -- онѣ тоже вышли изъ мастерскихъ Сальвіатти. Послѣ него явились другіе -- сначала его сотрудники, потомъ масса. Открыли такія же мастерскія, и хотя секретъ уже пересталъ быть секретомъ, но на ихъ издѣліяхъ, какъ на стеклѣ, такъ и на мозаикѣ лежитъ печать ремесленности. Тамъ нѣтъ художника, нѣтъ таланта, который даетъ такой блескъ и изящество всему, что выходитъ изъ отеля Сальвіатти. Сами онъ слишкомъ артистъ {Сальвіатти нѣсколько лѣтъ уже какъ умеръ.}. Ему поневолѣ приходилось брать помощниковъ съ деньгами, и въ то время, какъ послѣдніе задались цѣлями извлекать изо всего барыши, первый только и думалъ, какъ бы усовершенствовать искусство. Понятно, что первымъ не нравилось, когда ихъ капиталъ уходилъ на дорого стоящія опыты, и они разставались съ Сальвіаттти, открывая свои мастерскія. Нѣкоторые изъ хозяевъ послѣднихъ нажились; Сальвіатти -- до сихъ поръ на имѣетъ ничего. Явись у него завтра милліонъ, онъ послѣзавтра швырнетъ его на опыты для разрѣшенія какой-нибудь новой и дорогой задачи. Тѣ бьютъ на пестроту, стремятся во что бы то ни стало понравится доминирующему мѣщанству, Сальвіатти только о томъ и думаетъ, какъ бы приблизиться къ идеальнымъ работамъ старыхъ мастеровъ; и теперь уже въ Туринѣ знатоки никакъ не могли отличить издѣлій Сальвіатти отъ Венеціанскихъ. А венеціанская академія изящныхъ искусствъ постановила, что работы Сальвіатти: "его золотыя и серебряныя эмали и эмали красками въ мозаикѣ, его художественныя издѣлія изъ дутаго стекла -- неизмѣримо выше древнихъ образцовъ этого, рода". Въ венеціанской академіи явился даже классъ мозаики, созданной Сальвіатти. Изъ этого класса образуются впослѣдствіи фабриканты, хозяева мастерскихъ. Примѣръ едва-ли не единственный, что человѣкъ, создавши какое-либо дѣло, не обращаетъ его въ секретъ, въ свою исключительную пользу а старается развить его какъ можно шире и болѣе. Въ другихъ странахъ дѣлаютъ это правительства. Я не буду говорить объ изобрѣтенныхъ самимъ Сальвіатти приспособленіяхъ и улучшеніяхъ для удешевленія этого дѣла. Теряя въ матеріальномъ отношеніи, этотъ бывшій адвокатъ выигрывалъ въ другомъ. Жоржъ Зандъ опубликовала два письма къ нему, въ которыхъ она его называла не только "артистомъ, но и замѣчательнымъ гражданиномъ". "Je suis fière,-- заканчиваетъ она, обращаясь къ нему,-- d'avoir été pour quelque chose dans votre détermination et je la regarde comme la meilleure récompense do mon livre", и т. д. Какъ это ни странно, но одинъ человѣкъ такимъ образомъ сумѣлъ воскресить уголокъ стараго венеціанскаго величія. Въ самомъ дѣлѣ, когда теперь проходишь по Морчеріи, подъ сводами Прокурацій, по улицѣ 9-го марта -- изумляешься, какъ быстро и широко развилась эта промышленность: безчисленныя лавки, магазины, мастерскія полны мозаиками, именно изобрѣтенными Сальвіатти, мозаиками "на изнанку", à l'envers. Сотни художниковъ и тысячи работниковъ заняты ими. На большомъ каналѣ дворцы наняты подъ помѣщеніе этихъ мастерскихъ. Знаменитые архитекторы, какъ сиръ Скоттъ, Пенрозъ и другіе, писали Сальвіатти коллективно: "Vos ouvrages ont tous parfaitement résisté et conservent encore le même éclat que lorsqu'ils étaient neufs. Votre nom, commo votre art, passeront aux siècles futurs en conservant tout le lustre et le mérite qu'ils ont possédé dès que vous avez ressuscité pour la première fois cette superbe et particulière manière do l'art décoratif".

[]

[]

   Въ Сальвіатти замѣчательно то, что онъ не особенно падокъ на выгодные заказы. Когда къ Сальвіатти обратились нѣмцы, желавшіе разукрасить свои памятники недавнихъ побѣдъ надъ французами пестрыми мозаиками съ изображеніемъ своихъ солдатъ, прокалывающихъ несчатныхъ побѣжденныхъ, то Сальвіатти прямо отказался отъ воспроизведенія столь величественныхъ сюжетовъ, и ихъ приняла другая фирма. Въ издѣліяхъ ея я видѣлъ замѣчательно звѣроподобныхъ прусскихъ солдафоновъ, которые, якобы улыбаясь, погружаютъ штыки въ "свѣжее мясо", по выраженію одного пребездарнаго, но имѣвшаго успѣхъ во время войны германскаго публициста. Свѣжее мясо въ красныхъ штанахъ, изображающее французскихъ солдатъ, почему-то является муравьями въ сравненіи съ слонами германской арміи.
   -- Отчего вы отказались отъ этого заказа?-- спрашивали у Сальвіатти.
   -- Видите-ли... Это не мое дѣло. Тамъ нѣтъ мѣста искусству. И онъ, разумѣется, былъ тысячу разъ правъ!..
   Говорятъ, что фигуры пруссаковъ прокалывающихъ французскихъ солдатъ -- портреты. Если это вѣрно, я не поздравляю нашихъ добрыхъ сосѣдей съ такимъ типомъ. Передъ этими ослиными челюстями и животными лицами, даже наши бѣлорусскіе солдатики Царовококшайскихъ полковъ едва ли не Ньютоны и Галлилеи.
   Я уже говорилъ вамъ о работахъ Сальвіатти для Амальфійскаго собора. Послѣдній едва ли не лучшее созданіе итальянской архитектуры за послѣднее время -- въ области бывшаго королевства Обѣихъ Сицилій. Морелли, писавшій апостоловъ для мозаичныхъ работъ,-- глаза новой неаполитанской школы молодыхъ художниковъ. Онъ не только художникъ -- онъ и философъ. Въ двѣнадцати фигурахъ апостоловъ онъ развернулъ передъ нами цѣлую поэму древняго міра, сочетавъ глубокое прониканіе евангельскихъ идеаловъ съ удивительнымъ реализмомъ выполненія. Морелли, прежде выполненія этой работы, добросовѣстнѣйшимъ образомъ изучалъ страну, костюмы, обычаи -- какъ Флоберъ для своихъ романовъ. Оттого и его апостолы кажутся совсѣмъ выхваченными изъ древняго міра, воскресшими... Смотришь, смотришь на эти лица и такъ и кажется, вотъ, вотъ послышится суровая и энергическая проповѣдь, вѣщимъ глаголомъ раздадутся надъ вами неумирающія заповѣди, перевернувшія цѣлый міръ, бросившія все человѣчество на иные историческіе пути. И надо видѣть, какъ языкъ кисти Морелли -- Сальвіатти перевелъ на языкъ мозаики... Не знаемъ, что лучше, что ближе, что вѣрнѣе...
   А его исполненіе разныхъ миѳологическихъ сюжетовъ. Нужно сказать правду, мозаика, какъ бы она хороша ни была, всегда нѣсколько кричитъ. Ея эффектъ часто грубъ, краски рѣзки -- совсѣмъ не то у хорошихъ мозаистовъ и особенно у Сальвіатти. У него всѣ оттѣнки вѣрны природѣ, нѣжны, часто даже онъ щеголяетъ неопредѣленностью нюансовъ тамъ, гдѣ это у мѣста. Мягкость рисунка у него не оставляетъ желать ничего лучшаго. Ясныя, полныя тишины и спокойствія небеса; кажется, что они полны спокойно льющагося свѣта; скользящіе по нимъ очерки ангеловъ, совсѣмъ сквозныя крылья которыхъ кажутся легкимъ облачнымъ налетомъ, лица, полныя жизни и выраженія...
   Я у же говорилъ, что Сальвіатти, такимъ образомъ, воскресилъ старую венеціанскую мозаику. Теперь путешественникамъ можно себя снабжать всевозможными образчиками этого рода произведеній за сравнительно небольшія средства. Но, что у лавочниковъ обратилось въ ремесло -- въ отдѣлку разныхъ прессъ-папье, ножей, столиковъ и т. д., у Сальвіатти осталось искусствомъ. Въ одномъ только отношеніи онъ пошелъ на фокусъ, но и то, кажется, болѣе для того, чтобы показать, до какой тонкости работы дошли въ его ателье. Представьте себѣ круглую пластинку, величиной въ серебрянный пятачекъ, на которой мозаикой выполнены двѣнадцать портретовъ лицъ, извѣстныхъ всѣмъ въ настоящее время. И портреты эти не намеки на портреты, а, дѣйствительно, они сами. Возьмите лупу и смотрите на нихъ -- тоже самое. Никакая требовательная придирчивость не найдетъ въ нихъ, къ чему привязаться!.. И такихъ много. Эти миніатюры-мозаики продаются очень дорого, да иначе и нельзя. Лучше всего, что старые образцы такихъ миніатюръ, сохранившіеся въ Мурано, въ знаменитомъ музеѣ, совершенно поблѣднѣли рядомъ съ новыми работами Сальвіатти.
   Короче, ни къ кому такъ нельзя приложить итальянской пословицы "gli Italiani lavorano е creano" (итальянцы работаютъ и создаютъ), какъ къ этому неутомимому человѣку.
   Несмотря на красоту и достоинство издѣлій, Сальвіатти вовсе не богатъ.
   Англичане, входившіе съ нимъ въ компанію, узнавшіе его секреты и устроившіе свои, уже чисто ремесленныя мастерскія, давно сдѣлали милліоны; у Сальвіатти почти ничего, кромѣ его славы и общаго уваженія венеціанцевъ, т. е. такой монеты, которую ни одинъ мѣняла вамъ не размѣняетъ. Когда я проходилъ по заламъ его дома на большомъ каналѣ, въ громадныя окна котораго солнце щедро лило свои золотые лучи на мозаики, на десятокъ артистовъ, работавшихъ надъ громадными картинами, меня поражало то, что всякая вещь, выставленная здѣсь, носила на себѣ слѣды несомнѣннаго таланта, художественности. Не было ничего рѣзкаго, грубаго, кричащаго. Мое удивленіе было еще больше, когда на другой день я осматривалъ въ Мурано его стеклянныя мастерскія, его выставки "vietri veneziani".
   Поѣздка эта -- одна изъ очаровательнѣйшихъ, какія я только дѣлалъ въ Италіи.
   Гондола тихо движется сначала вдоль величавыхъ и поэтическихъ палаццо Большаго канала, словно разъ навсегда замкнувшихся въ легендарныя воспоминанія. Потомъ она свертываетъ въ боковые каналетто, узенькіе и обставленные мрачными домами, среди которыхъ вдругъ неожиданно выдвинется передъ вами всѣмъ своимъ великолѣпнымъ фасадомъ дворецъ, окутанный мраморнымъ кружевомъ полувосточнаго орнамента или заслонившійся отъ свѣта арками и колоннами... Но только что окончатся эти маленькіе каналы, только что царственный призракъ Венеціи отойдетъ назадъ съ своими куполами и башнями, весь утопая въ розовомъ сіяніи, какъ передъ вами раскинется голубая, чистая какъ персидская бирюза лагуна съ смутнымъ и полувоздушнымъ очеркомъ зеленыхъ горъ. Ихъ самихъ не видать, вы отличаете только снѣясныя вершины, эту серебряную кайму на темносинемъ небѣ... Путь замѣтная рябь бѣжитъ по лагунѣ, по этому мечтательному простору тихихъ водъ, вслѣдъ за вашей гондолой, о которой такъ удачно выразился итальянскій поэтъ Гуальдо:
   
   Подъ твердью голубой, какъ небеса востока,
   Вся въ свѣтломъ зеркалѣ лагунъ отражена,
   Гондола черная задумалась глубоко,
   О смерти грезитъ-ли иль о любви она?
   
   Задумывается или нѣтъ гондола, предоставляю судить поэтамъ, но что самъ задумываешься, плывя въ ней, погружаешься въ какую-то сладкую дрему -- это знаетъ всякій, побывавшій въ Венеціи. Мимо проходитъ монументальное кладбище, гдѣ на одинокомъ островѣ мертвымъ венеціанцамъ отлично спится посреди голубыхъ лагунъ. Порою вы увидите, что по одному направленію съ вами слѣдуетъ нѣсколько гондолъ и на одной изъ нихъ -- черный гробъ, окруженный черными же монахами съ опущенными на лицо капюшонами и съ большими восковыми свѣчами въ рукахъ. Воздухъ такъ спокоенъ, что только съ движеніемъ гондолы пламя этихъ свѣчей слабо отклоняется назадъ. Точно все убаюкиваетъ покойника!... Но вотъ онѣ пристали къ "острову кладбища", изъ старой церкви съ величавою башней вышли на встрѣчу черные монахи, и вы уже оставили позади и это безмолвное царство смерти, и печальный кортежъ ея. Передъ вами обрисовываются какіе то сѣрые дома, окутанные темными клубами дыма, точно тамъ, на бирюзовую лагуну эту легла туча... Скоро вы въ ней замѣчаете устье канала, гондола вплываетъ въ него, и на право, и на лѣво, широко раздвинувшись одинъ за другимъ, равняются передъ вами дворцы Мурано.
   Когда-то весело жилось въ этомъ теперь такомъ пустынномъ и заброшенномъ городѣ, гдѣ только дымятся фабрики венеціанскихъ промышленниковъ. Лѣтописцы считали Мурано земныхъ раемъ. Сюда съѣзжались по вечерамъ ученые, писатели, музыканты и художники, наслаждаться прелестью садовъ, ароматами тысячи цвѣтовъ, мягкостью воздуха. Они называли этотъ печальный нынче городокъ -- мѣстомъ, достойнымъ только полубоговъ и нимфъ. Знаменитые поэты того времени, какъ напримѣръ Корнеліусъ Кастальди, импровизировали цѣлыя поэмы о Мурано. Одинъ изъ нихъ выражалъ желаніе, чтобы боги обратили его всего въ зрѣніе и обоняніе, потому что "сады и виллы Мурано такъ прекрасны, а благоуханіе этого острова заставляетъ человѣка забывать о самомъ раѣ". Путешествовавшій здѣсь и вернувшійся назадъ въ Испанію Навачеро даже въ благословенной небомъ Андалузіи вспоминаетъ постоянно о садахъ Мурано. Здѣсь, въ тѣни кипарисовъ и тополей, дивныя красавицы Венеціи проводили досуги, если и но совсѣмъ согласно съ строгой моралью, то все-таки поэтически-весело, слушая Молино и Аретино, любуясь издали удивительнымъ очеркомъ Венеціи, словно дремлющей надъ голубыми лагунами, забываясь подъ упоительные звуки мандолинъ Серби и Спероне. По обычаямъ того счастливаго времени -- цѣлыя "академіи" назначали засѣданія, но въ залахъ при глупомъ свѣтѣ газа за длиннымъ столомъ, покрытымъ зеленымъ сукномъ, а въ садахъ Мурано. Тутъ говорили и спорили Геркулесъ Бентиволіо, Язонъ де-Норресъ, Сансовино, Дольче, при чемъ, по словамъ Замбелетти, "красота, окружающая ихъ, отражалась въ рѣчахъ ораторовъ и самымъ спорамъ ихъ сообщала свою мягкость".
   Въ тѣ далекія времена стекловарни Мурано были чуть ли не единственными въ Италіи. По крайней мѣрѣ, Аретино въ письмѣ къ одному изъ своихъ друзей, съ нѣсколько комическою нынче гордостью, говоритъ, описывая Венецію: "но, что мнѣ толковать тебѣ о всей роскоши этого города, которому одинаково служатъ востокъ и югъ, западъ и сѣверъ, земли и моря!.. Довольно сказать что у насъ не такъ, какъ во дворцахъ Флоренціи, Болоньи, Милана и Генуи; окна не закрываются матеріями или промасленною бумагой, а блестятъ чудесными стеклами, производящимися въ Мурано". Но не одни стекла выходили изъ здѣшнихъ варницъ. Работай онѣ только въ этомъ направленіи, мнѣ не пришлось-бы говорить о нихъ. Дѣло въ томъ, что изъ. рукъ муранскихъ мастеровъ выходили подлинно созданія искусства, въ стоклѣ и хрусталѣ воспроизводился цѣлый сказочный міръ всевозможныхъ баснословныхъ животныхъ, геральдики -- грифовъ, поддерживающихъ художественно исполненные щиты, единороговъ съ коронами и гербами -- такой тонкой работы, что за нѣкоторые изъ этихъ издѣлій любители того времени уплачивали рубинами и алмазами и, чѣмъ меньше былъ вѣсъ покупаемой вещи, тѣмъ больше шло въ обмѣнъ драгоцѣнностей. Все это дѣлалось изъ такого тонкаго стекла, что оно, по словамъ лѣтописца, походило легкостью и тонкостью "на дыханіе, задержапное въ воздухѣ". Прежде всего въ Мурано, разумѣется, я отправился посмотрѣть на одну изъ главныхъ его достопримѣчательностей -- на базилику св. Доната, основаніе которой относится къ десятому вѣку. Колоссальная мозаиковая Богородица ея, исполненная еще въ XII столѣтіи, до сихъ поръ невольно останавливаетъ васъ. Это одно изъ лучшихъ произведеній стараго "византійскаго" искусства, остатокъ прежней пышности яркаго и величаваго храма, старшаго по лѣтамъ, чѣмъ Санъ-Марко въ Венеціи, а знаменитому Равенскому собору, тоже византійскому, приходящагося ровесникомъ. Древнія колонны, привезенныя въ эту базилику съ развалинъ Альтинума, мозаика пола, богатая и пережившая около 800 лѣтъ, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ кажется еще свѣжей и, если вамъ удастся отдѣлаться отъ словоохотливаго сторожа этой базилики, воображающаго себя не только великимъ археологомъ, но и глубочайшимъ знатокомъ всѣхъ тайнъ венеціанской республики, то вы проведете здѣсь нѣсколько минутъ подъ впечатлѣніемъ вереницы великихъ событій или совершившихся здѣсь, или бывшихъ въ связи со всѣмъ, что тутъ находится. Вотъ камень, на который, обливаясь кровью, упалъ, сражонный рукой подлаго наемнаго убійцы -- Морони; тутъ плакала и билась въ агоніи нераздѣленной любви несчастная Клоринда де Маламокко, тамъ, весь въ экстазѣ, создавалъ свои лучшія духовныя вещи, какъ напримѣръ, "Pieta Signori" Страделла, а на этихъ самыхъ мозаикахъ, шелъ отчаянный бой республиканцевъ Мурано съ завоевателями изъ Венеціи, подчинявшими ей все, что смѣло кругомъ этого царственнаго города дышать и жить. Только эта базилика, да церковь Св. Петра мученика и остались здѣсь отъ шестнадцати храмовъ, украшавшихъ Мурано въ средніе вѣка. Если вы "любитель старыхъ" картинъ, подите къ св. Петру. Тутъ вы увидите образа, писанные Пальмой Младшимъ, Санта-Кроди, Джіованни Беллини, Сальвіатти и даже Поль-Веронезомъ. Къ сожалѣнію, невѣжественный падре этой церкви назначилъ сюда еще болѣе невѣжественнаго кустода, и этотъ въ такой мерзости держитъ сокровища этихъ художниковъ, что становится больно и грустно. Святой Іеронимъ Веронеза -- весь въ грязи и въ пыли.
   -- Какъ вамъ не стыдно! Отчего вы не почистите этого?
   Сторожъ на меня поднялъ глаза.
   -- А зачѣмъ-бы я на эту ветошь сталъ тратить время?
   -- Да вѣдь это Веронезъ.
   -- Ну, и Богъ съ нимъ. Вы знаете -- очисти я его, путешественники и смотрѣть не станутъ. Особенно англичане. Эти любятъ, чтобы все было покрыто пылью и грязью, тогда по ихнему это дѣйствительное antidata, а если чисто -- значитъ, поддѣлка!..
   Картина Беллини, написанная на стѣнѣ и представляющая "Вознесеніе", уже полустерлась!..
   Въ одномъ изъ другихъ храмовъ Мурано были фрески Джіотто, но сначала самый храмъ разрушился, потомъ въ его стѣнахъ благочестивые на словахъ итальянцы устроили остерію (кабачекъ), при чемъ остроумные карикатуристы придѣлали святымъ и мученикамъ усы и бороды. Еще въ началѣ этого столѣтія путешественникъ Миланецъ Фадигара видѣлъ остатки этихъ фресокъ, но потомъ отъ нихъ ничего но осталось. Въ тридцатыхъ годахъ, нѣкто Бендацци, страстный археологъ и любитель старинной живописи, тщетно отыскивалъ ихъ -- оказалось, что остерія попала въ руки какого-то почтеннаго еврея, который уничтожилъ послѣдніе остатки работъ Джіотто. Къ утѣшенію поклонниковъ этого стариннаго художника можно привести одно только -- нѣкто Антоніо Грамола, знатокъ этого рода искусства, утверждаетъ, что фрески Мурано принадлежали ученикамъ Джіотто, а не ему самому, потому что Джіотто никогда не бывалъ въ Мурано. Тѣмъ не менѣе, это alibi убѣдило не многихъ. Впрочемъ, здѣсь не особенно церемонятся съ этою живописью. Роскошныя фрески одного изъ дворцовъ Piazza della Erba въ Веронѣ владѣлецъ приказалъ было закрасить знаете-ли почему? Потому что изображенныя на нихъ нимфы обернулись къ зрителямъ и къ площади не лицомъ, а тѣми частями тѣла, кои, будучи весьма необходимы, тѣмъ не мѣнѣе не пользуются правомъ гражданства въ литературѣ. Потомъ уже оказалось, что сія вандальская мысль неспроста пришла въ голову почтенному веронцу. Еще бы! Его, видите ли, пилила и поѣдомъ ѣла худощавая супруга, которая по своему сложенію не нуждалась въ такихъ обширныхъ креслахъ, какія приличествовали-бы изображеннымъ нимфамъ. Вотъ подите -- отчего иногда зависитъ судьба величайшихъ произведеній искусства!
   Сальвіатти именно въ Мурано воскресилъ старое искусство венеціанскаго стекла. Здѣсь онъ отыскалъ рабочихъ, внуковъ и правнуковъ стекловаровъ, тутъ онъ нашелъ массу прежнихъ образцовъ и, не выходя изъ этого нѣкогда веселаго и блестящаго, а теперь умирающаго среди лагунъ города, построилъ здѣсь "дойницу". Мы вошли въ это заведеніе черезъ длинный коридоръ и дворъ, который нѣкогда, очевидно, принадлежалъ къ обширному саду. Нѣкоторыя алыя розы, очевидно, не хотѣли подчиниться общему закону уничтоженія всего сущаго и цѣпко держались за ветхія стѣны, ползли по нимъ наверхъ къ тѣмъ миртамъ и тополямъ, могучій ростъ которыхъ заслонялъ отъ нихъ свѣтъ. Внизу довольно мрачное помѣщеніе, пыльное и грязное. По среди него пылаетъ нѣсколькими отверстіями своими стекловарница, эта печь, гдѣ кипитъ жидкое стекло, точно солнечнымъ блескомъ слѣпя ваши глаза... Нѣсколько человѣкъ работало здѣсь, выхватывая длинными трубками комки жидкаго стекла и выдувая изъ нихъ всякіе затѣйливыя чаши, кубки, сосуды -- то въ видѣ извивающагося змѣя, то въ видѣ грифовъ, единороговъ, птицъ и тому подобныхъ чудищъ и не чудищъ. Другіе изъ печей выхватывали цвѣтное стеклянное молоко и накладывали на издѣлія первыхъ разные узоры.
   -- Гдѣ здѣсь "маэстро"?-- спрашиваю у одного изъ нихъ.
   -- Здѣсь всякій маэстро. Почти каждый работаетъ самъ по себѣ.
   -- И много здѣсь рабочихъ (opérai)?
   -- Тутъ рабочихъ нѣтъ.
   -- Кто же вы?
   -- Мы?-- И маэстро гордо оглянулъ меня съ ногъ до головы...
   -- Мы, вы хотите, знать это!
   -- Да!
   -- Мы -- художники, артисты. Намъ надо фантазіи, мы сами создаемъ и рисунки и формы. Вотъ я сдѣлалъ змѣя съ верблюжьей головой, Посмотрите-ка... Отъ руки вѣдь все... И всего-то онъ вѣситъ столько же, сколько одна лира! Вотъ изъ этакого кусочка стекляннаго молока все вышло.
   -- А теперь что вы будете дѣлать?-- спросилъ я его, видя, что онъ остановился передъ отверстіемъ дойницы и задумался надъ кипѣвшимъ тамъ свѣтоноснымъ молокомъ.
   -- Не знаю еще... Жду вдохновенія!..
   И артистъ, вдругъ, выхвативъ комокъ стекла, выдулъ изъ него чудесную форму, похожую на античный свѣтильникъ.
   Но это все еще мелочи! Въ мастерскихъ Сальвіатти приготовляются такія чудесныя вещи, что, подходя къ нимъ, вы недоумѣваете, изъ чего онѣ могли бы быть сдѣланы. До этого не подымалось даже старое венеціанское искусство. Вотъ, напримѣръ, громадная ваза вся черная и на ней бѣлая, какъ молоко, женская фигура, обвившая ее, пишетъ что-то. Форма этой нагой женщины, красота вазы выше всякихъ похвалъ.
   -- Изъ чего это?
   -- Изъ стекла.
   Подхожу и убѣждаюсь, что, дѣйствительно, меня не обманываютъ. А вотъ большая амфора, отдѣланная самыми разнообразными цвѣтами и такой артистической работы, что ихъ не отличишь отъ настоящихъ -- оказывается и здѣсь одно стекло. И такъ безъ конца. Соглашаешься, что, пожалуй, тутъ ремесленникамъ дѣлать нечего, а надо работать художникамъ.
   Въ томъ же Мурано -- чудесный музей.
   Вы можете здѣсь прослѣдить, какъ это "искусство" родилось, развилось и умерло въ Венеціи и какъ затѣмъ оно воскресло для еще болѣе пышнаго расцвѣта. Проходя мимо этихъ чудныхъ люстръ и зеркалъ, понимаешь, что онѣ были только у мѣста въ палаццо Венеціи, среди мраморовъ, парчи и восточныхъ ковровъ. Въ буржуазномъ домѣ нашего типа онѣ оказались бы нѣсколько странными и неумѣстными, какъ неумѣстно было бы на здоровой и толстущей прачкѣ, ну, хоть бы ожерелье изъ античныхъ камней или брильянтовая корона. А какъ хороши здѣсь мозаики изъ стекла; миніатюры эти нужно смотрѣть сквозь лупу, и сильную, чтобы разглядѣть великолѣпные портреты людей давно умершихъ и оставившихъ намъ въ наслѣдіе только кровавую память о своихъ блестящихъ, но дорого обошедшихся человѣчеству подвигахъ! А большія мозаики изъ того же стекла, воспроизводящія съ художественной тонкостью цѣлыя картины великихъ мастеровъ. Можно не любить этого рода искусство, но нельзя ему не удивляться!
   И когда проходишь по площади Св. Марка, мимо галлерей Прокурацій, занятыхъ безчисленными лавками съ выставками произведеній этого воскресшаго искусства, то только тогда понимаешь, насколько удаченъ былъ подвигъ невѣдомаго до того адвоката, задумавшаго поднять изъ гроба спокойно спавшаго въ немъ мертвеца и вдохнуть въ него живую душу. Теперь -- это производство даетъ милліоны франковъ Венеціи и венеціанцамъ!
   Когда мы возвращались назадъ, луна уже выплыла на темноголубое небо. Серебристыя сѣти разстилались на дремлющей лагунѣ. Звено за звеномъ низало ихъ весло нашего гондольера, тихо, тихо мурлыкавшаго про себя какую-то пѣсню о жестокой красавицѣ съ бѣлокурыми волосами и каменнымъ сердцемъ. Вдали, въ легкомъ туманѣ, весь полувоздушный, выдвигался поэтическій призракъ Венеціи, и только ближе къ намъ величавый силуэтъ стѣнъ и церкви новаго кладбища весь бѣлый, казался, какимъ-то внезапно поднявшимся изъ глубины лагунъ фантастическимъ видѣніемъ...
   

ПАДУА.

I.
Штатскій генералъ и Падуанскій принцъ.-- Золотыя солнца и золотые ослы.-- Экскурсія въ древность.-- Нашествіе иноплеменныхъ.-- Медвѣди въ качествѣ натурщиковъ и школы Карла Великаго.-- Философъ Анафестъ.-- Мрачное время.-- Намѣстникъ-прелатъ.-- Пагино и его амуры.-- Народное возстаніе.-- Каррочіо.-- Эцелино и его тиранія.-- Венеціанцы.-- Въ Падуѣ не веселятся, а учатся.

   Едва-ли я ошибусь, если скажу, что многіе изъ нашихъ читателей знакомы съ Падуей только по Падуанскому принцу изъ глупѣйшей оперетки "Боккачіо". По крайней мѣрѣ, когда мы подъѣзжали къ этимъ нѣкогда итальянскимъ Аѳинамъ, мой спутникъ заранѣе приходилъ въ нѣкоторое радостное волненіе. Я долженъ предупредить, что съ наукой онъ не имѣлъ ничего общаго, а съ "Буффомъ" очень много. Лѣтомъ его неизмѣнно весь Петербургъ видѣлъ въ первомъ ряду креселъ въ "Аркадіи".
   -- Вотъ вы убѣдитесь... Вотъ посмотрите...-- И тутъ-же отвратительнѣйшимъ козлитономъ онъ начиналъ напѣвать: "Такъ холить надо почву, чтобъ пышно расцвѣла..."
   Насколько я могъ понять, всѣ его мечты сосредоточивались на томъ, что именно въ Падуѣ онъ увидитъ опереточную дѣйствительность -- съ короткоподолыми дѣвочками, студентами въ пестрыхъ шапочкахъ, съ уличными серенадами, неистовыми рогоносцами, всяческими авантюрами по части легкомысленнаго поведенія и тому подобными прелестями Гинебурговскаго режима. Весь городъ, такимъ образомъ, представлялся ему большою сценой "Аркадіи", гдѣ нѣтъ зрителей, а все дѣйствующія лица.
   -- Вы что сегодня вечеромъ будете дѣлать?-- въ крайнемъ возбужденіи обращался онъ ко мнѣ.
   -- У меня есть письма къ здѣшнимъ профессорамъ... Нужно пойти, перезнакомиться.
   -- А я на улицы!...
   И онъ ужь заранѣе сіялъ, возбужденный и счастливый.
   -- Да вѣдь Падуа въ десять часовъ спитъ... Городъ серьезный,-- много работаютъ, рано ложатся и еще раньше встаютъ.
   -- Ну, вотъ еще! Толкуйте!... Знаемъ мы... Помните эту серенаду: "фирули фирули..."
   -- Ради Христа, не пойте!... Посмотрите, съ какимъ изумленіемъ публика начинаетъ смотрѣть на васъ!...
   Чтобы представить себѣ весь комизмъ этой сцены, нужно знать, что мой спутникъ былъ штатскій генералъ, съ почетной лысиной и вполнѣ благонамѣреннымъ брюшкомъ. У себя, въ департаментѣ, онъ являлся Юпитеромъ Олимпійскимъ, и, находясь теперь во временномъ отпускѣ отъ семейныхъ узъ, хотѣлъ въ Италіи вознаградить себя за долговременную супружескую вѣрность... Въ Венеціи по этой части ему не повезло. Тиціановскія красавицы относились къ нему довольно ядовито, и его превосходительство надѣялся въ Падуѣ отвести душу. "Помилуйте, я самъ былъ студентъ -- знаю!" И онъ мнѣ подмигивалъ съ такою блаженной улыбкой, что я уже начиналъ представлять себѣ штатскаго генерала въ розовомъ трико и голубой шапочкѣ, въ бѣломъ, коротенькомъ плащѣ, со шпагой на боку -- короче, настоящимъ Падуанскимъ принцемъ...
   Если-бы зналъ онъ, какое разочарованіе ждало его здѣсь!...
   Еще издали, когда мы подъѣзжали къ Падуѣ, величаво выдвинулись передъ нами колоссальные купола св. Антонія, сѣрыя башни старыхъ замковъ, тонкія колокольни соборовъ и мрачный силуэтъ какого-то упраздненнаго монастыря... Все это казалось тѣмъ рѣзче, что Падуа не похожа на другіе итальянскіе города: она обстроена небольшими, низенькими домами, оставшими такими, какими они были и въ средніе вѣка. Дома эти тихи, какъ тихи и даже нѣсколько мрачны улицы и историческія площади города. Позади, за городомъ, на безоблочномъ сегодня небѣ до такой степени нѣжно, мягко и изящно рисовались матовыя вершины горъ, что нельзя было отвести отъ нихъ влюбленнаго взгляда. Именно -- вершины, самыхъ-же горъ не было видно, и только серебряные вѣнцы ихъ и мантіи сіяли на чистой и безмятежной лазури... Не хотѣлось вѣрить, что настаетъ ноябрь, и печальныя вьюги уже носятся по заснувшему до весны простору далекой родины. Солнце грѣло такъ сильно, что всѣ окна въ вагонахъ были открыты, хотя какая-то нѣмка старалась обратить общее вниманіе на свой флюсъ. Но на это никто не смотрѣлъ, потому-что всѣмъ было извѣстно, что мудрая природа даровала это украшеніе каждой нѣмкѣ, которой исполнилось свыше сорока лѣтъ, для услажденія ея одинокаго пути. Подъ самой Падуей къ намъ въ вагонъ насѣло пропасть студентовъ, но такихъ серьезныхъ и спокойныхъ, что мой генералъ даже встревожился... "Да у Лейтонскаго это совершенно иначе!... Отчего они не поютъ, не смѣются?..." -- волновался онъ, глядя на эту молодежь.
   Падуанцы чувствуютъ особенную нѣжность къ золоту. У нихъ всѣ гостиницы "золотыя" -- "Золотая звѣзда", "Золотой крестъ", "Золотой рай" "Золотое солнце" и даже "Золотой оселъ". Единственное исключеніе составляетъ "Aquila Nera"; но этотъ "черный орелъ" является, дѣйствительно, настолько чернымъ по накопившейся въ немъ цѣлыми столѣтіями грязи, что для вывоза ея понадобилось-бы безчисленное множество "золотыхъ ословъ". Истративъ столько золота на вывѣски и названія своихъ отелей, падуанцы остались совсѣмъ безъ этого благороднаго металла, почему видъ двадцати-франковой монеты приводитъ ихъ въ нѣкоторое неистовство, а пара такихъ монетъ заставляетъ сбѣгаться для ихъ обозрѣнія всѣхъ "камерьеровъ" гостиницы и самого "министра", т. е. управляющаго ею. Жизнь здѣсь до такой степени дешева, что итальянское юношество побѣднѣй стремится именно сюда. Есть здѣсь пансіоны отъ 1 1/2 до 2-хъ франковъ въ день -- за квартиру, обѣдъ и завтракъ. За пять франковъ вы уже пользуетесь роскошью, а за десять -- получаете привиллогію принца крови и на васъ начинаютъ показывать пальцами, точно вы Донъ-Карлосъ или самъ Рыковъ въ апогеѣ своего величія. Въ кафе Подрокки мой генералъ далъ на чай "камерьеру" пять франковъ. Тотъ съ священнымъ ужасомъ взялъ монету двумя перстами, точно боясь обжечься, понюхалъ, попробывалъ ее зубами, позвалъ другаго,-- передалъ посмотрѣть, понюхать и попробывать зубами ему, другой третьему, третій четвертому. Разбудили хозяина, и тотъ вскочилъ заспанный, нечесанный -- посмотрѣть монету и человѣка, давшаго ее. Хотя онъ и шепнулъ буфетчику: "я давно зналъ, Джузеппо, что всѣ форестьеры -- дураки",-- тѣмъ не менѣе мнѣ долго чудилось во взглядахъ даже совсѣмъ постороннихъ людей, обращенныхъ на моего спутника, почтительное восклицаніе: "вотъ человѣкъ, давшій пять франковъ на чай камерьеру!" При этомъ меня интересовалъ только одинъ вопросъ: сколько вполнѣ почетныхъ гражданъ богоспасаемой Падуи хотѣли-бы быть на мѣстѣ счастливаго лакея?...
   Знаете, какъ давно существуетъ Падуа?.. Сотнями нельзя считать, нужно прикинуть тысячелѣтія. Основалъ ее ни болѣе ни менѣе, какъ братъ миѳическаго царя Трои Пріама, герой Антеноръ, о которомъ у меня, напримѣръ, сохранилось только смутное воспоминаніе, связанное съ отвратительнымъ карцеромъ, куда меня сажали обыкновенно за незнаніе уроковъ. Самое названіе города произошло отъ рѣки Падусъ (Padus), нынче -- По. Теперь По течетъ гораздо южнѣе, но нѣкогда онъ именно омывалъ стѣны этого города. Латиняне называли его Patavium, и жители его, вмѣстѣ съ прочими венетами, могли выставить въ поле 120,000 воиновъ. Не вѣрите -- обратитесь къ Страбону... Что касается до меня -- за что взялъ, за то и отдаю!
   Падуанцы недаромъ гордятся своей исторіей: кого только они не били и кто не билъ ихъ! Первый испыталъ на себѣ ихъ силу спартанскій царь Клеонимъ. Ему вздумалось подняться вверхъ по рѣкѣ Ваккильоне, чтобы немножко пограбить, кого Богъ пошлетъ. На этотъ разъ, впрочемъ, онъ ошибся въ расчетѣ. Падуанцы разбили его войско и сожгли спартанскіе корабли, оставивъ только ихъ носовыя части, которыми и украсили свой храмъ Юноны. Носы эти были столь громадны, что очертаніе ихъ до сихъ поръ осталось въ типѣ падуанцевъ. Вѣроятно, беременныя матроны часто посѣщали этотъ храмъ. По крайней мѣрѣ, сѣверные итальянцы и теперь называютъ это украшеніе человѣческаго лица, если величина его является превосходящей всякія вѣроятія -- "падуанскимъ"... Потомъ доблестные жители этого города были вѣрными союзниками римлянъ и вмѣстѣ съ ними дрались противъ Аннибала. Римляне отблагодарили Патавіумъ, прикарманивъ его; по крайней мѣрѣ изъ дальнѣйшей исторіи видно, что, пользуясь междоусобіями его гражданъ, они водворяли между ними миръ при помощи своихъ легіоновъ. Патавіумъ не только славился авгурами, которые, почище нынѣшняго сомнамбула, могли видѣть, что дѣлается за тысячи верстъ отъ нихъ, но и особенно развеселою жизнью. Падуанки были знамениты пріятнымъ легкомысліемъ, а отличаться супружескими добродѣтелями предоставляли мужьямъ. Вѣроятно, благодаря этому, здѣсь во множествѣ рождались разные великіе люди, между которыми слѣдуетъ упомянуть Тита Ливія, поэта Луція Стеллу, Квинта Педіана, Кайя-Валерія Флакка и знаменитаго своимъ гражданскимъ мужествомъ въ мрачныя времена -- Нерона-Публія Тразеи-Пета. Какъ это ни странно, но Падуа стала терять свое значеніе, принявъ христіанство, словно языческіе боги лучше покровительствовали ей. Тотчасъ же, какъ пали здѣсь храмы Зевса и Юноны, на городъ начали обрушиваться всяческія бѣдствія. Кто только не грабилъ его! Многочисленныя фабрики, высокоразвившееся земледѣліе, промышленность, создавшая городу громадное богатство,-- все это разомъ исчезло подъ ударами варварскихъ ордъ, то-и-дѣло занимавшхъ городъ. Населеніе его разбѣжалось частью на острова Ріальто, составляя такимъ образомъ, одинъ изъ элементовъ, изъ которыхъ впослѣдствіи сложилась Венеція. Кого только не перевидала въ своихъ стѣнахъ Падуа! Готы, гунны, вандалы, остъ-готы, кимвры, авары, славяне, лангобарды поочередно приходили, закусывали и уходили. Понятно, что послѣ цѣлаго ряда такихъ непрошенныхъ гостей, Падуа оказалась до-тла разоренною. Населеніе ея умирало съ голоду на улицахъ; отъ домовъ оставались однѣ стѣны; дѣвушки были уведены, потому что всѣ эти калики-перехожіе, несмотря на свое бродяжничество, не были лишены нѣкоторыхъ наклонностей къ изящному. Историкъ горестно восклицаетъ: "благочестивому народу оставались однѣ старухи; все-же, что было помоложе, уводили съ собою варвары!.." Тѣмъ не мѣнѣе, падуанскія Сарры, вѣроятно, не были совсѣмъ безполезны, потому что, когда супругъ "добродѣтельной Agilulphe" взялъ съ бою городъ, то тамъ оставалось довольно народу, чтобы потомъ этотъ доблестный побѣдитель могъ хвастаться тѣмъ, что онъ развѣялъ и разсѣялъ падуанцевъ, какъ песокъ по вѣтру. Епископы съ клиромъ тогда бѣжали въ Маламокко; остатки старыхъ зданій и стѣнъ были окончательно разрушенны... Уцѣлѣли только крѣпкія твердыни на горныхъ высотахъ, одна изъ которыхъ до сихъ поръ вѣнчаетъ грозную Монте-Руа.
   Отъ Падуи оставалось, такимъ образомъ, одно воспоминаніе. Лангобарды первые задумали возстановить Падуу. На помощь ей пришли венеціанцы, и съ тѣхъ поръ быстро возникшій изъ развалинъ городъ переходилъ, какъ библейская блудница, изъ рукъ въ руки,-- до того что, наконецъ, пересталъ даже и защищаться. Чего тутъ, когда все равно схватятъ за шиворотъ и поведутъ, куда захотятъ! Покорность падуанцевъ такъ понравилась Карлу Великому, что онъ воздвигъ имъ каѳедральный соборъ и украсилъ его многими статуями, красотѣ которыхъ удивлялись современники. Но для насъ несомнѣнно, что натурщиками для падуанскихъ Фидіевъ, вѣроятно, служили не люди, а медвѣди. Другой подарокъ этого государя имѣлъ гораздо большее значеніе. Онъ основалъ здѣсь нѣсколько школъ, долго боровшихся съ окружавшимъ ихъ невѣжествомъ. Въ мрачное время среднихъ вѣковъ онѣ были яркими солнцами, свѣтившими погруженному въ потемки міру.
   Кто только потомъ не захватывалъ Падуу, чего только но дѣлали съ нею! Городъ разрушали. Подъ ударами разнаго разбойничьяго сброда падали его монастыри, дворцы и храмы; но устояли школы, хранившія въ себѣ удивительную живучесть. На другой день, какъ уходила военщина, профессора являлись въ полуразрушенныя аудиторіи, и тысячи студентовъ сбѣгались нивѣсть откуда -- внимать великимъ истинамъ добра и правды. Есть что-то глубоко трогательное въ этомъ вѣчномъ торжествѣ науки надъ смертью и разрушеніемъ. Разсказывалось, между прочимъ, про одного философа Анафеста, который продолжалъ читать лекціи въ то время, когда мадьяры побивали мечами его слушателей. Онъ невозмутимо заканчивалъ свои округленные и краснорѣчивые періоды и тогда, когда усѣянная гвоздями булава варвара поднялась надъ его сѣдой головой. Уста великаго оратора сомкнулись только тогда, когда онъ самъ упалъ недвижнымъ трупомъ на холодныя ступени лѣстницы, которая вела къ его каѳедрѣ. Эти школы подготовили впослѣдствіи почву для университета. Хороши были и побѣдители венгровъ. Веренгаръ, явившійся изъ Милана, разграбилъ то, что не успѣли окончательно истребить мадьяры. Онъ сжегъ монастырь и госпиталь св. Іустина, уничтожилъ каѳедральный соборъ и перерѣзалъ всѣхъ монаховъ и гражданъ, попадавшихся на улицахъ. Оргинальные спасители черезъ нѣсколько лѣтъ были выгнаны венграми и, въ свою очередь, вновь вытѣснили ихъ. Каково было существовать при такихъ условіяхъ! Я не разсказываю о слѣдовавшихъ затѣмъ войнахъ Веренгара съ Оттономъ, во время которыхъ Падуѣ одинаково доставалось и отъ своихъ, и отъ чужихъ. Ей еще тошнѣе пришлось потомъ, когда въ борьбу вступили безчисленные Генрихи, Фридрихи и разноименные папы. По мѣрѣ того, какъ ослаблялись силы пауданскихъ гражданъ, болѣе и болѣе возврастала власть мѣстныхъ епископовъ, христіанское братолюбіе которыхъ оказалось еще горше разрушительныхъ набѣговъ всякаго рода военщины. Буржуазія, крестьянство и падуанскіе дворяне начали сплачиваться. Собрали совѣтъ, въ которомъ явились равноправными участниками представители всѣхъ сословій. Совѣтъ выбралъ консуловъ, власть которыхъ была противовѣсомъ духовенству. Когда графы веронскіе хотѣли было прибрать къ рукамъ Падуу,-- противъ нихъ вмѣстѣ съ народомъ возстало и мѣстное дворянство.
   Почувствовавъ свою силу, Падуа уже сама начала обижать другихъ. Завелись распри поочередно съ Виченцой, Тревизо; старый врагъ Верона тоже была на виду. Съ Венеціей начали сводить разные счеты. Сегодняшніе враги являлись завтра друзьями, вчерашніе союзники дѣлались величайшими непріятелями. Началась какая-то путаница, въ которой и до сихъ поръ не могутъ еще разобраться толкомъ историки. Съ сѣвера, черезъ горы, то-и-дѣло являлись германскіе императоры, чтобы короноваться въ Римѣ, причемъ вѣрные себѣ нѣмцы, разумѣется, не церемонились въ богатой и плодоносной странѣ. Святые отцы тоже оказывались на высотѣ положенія. Нѣкій Пагино былъ, напримѣръ, падуанскимъ намѣстникомъ Фридриха Барбаруссы. Вмѣстѣ съ духовнымъ саномъ онъ соединялъ вовсе не христіанскія доблести. Мало того, что онъ тиранилъ и притѣснялъ всячески народъ,-- ему еще захотѣлись выступить на состязаніе съ рыцарями по отношенію къ прекрасному полу. Въ то время славилась въ Падуѣ красотою нѣкая Сперонелла, дочь богатаго нобиля. Прелатъ, потерявъ надежду обольстить ее сутаной, приказалъ своимъ каноникамъ похитить ее, что они и исполнили въ совершенствѣ. Сперонелла была привезена ими въ замокъ духовнаго отца, при чемъ, какъ говорятъ, каноники были тоже не дураками -- и ранѣе Пагино вкусили отъ древа познанія добра и зла. Это вызвало негодованіе въ населеніи. Народъ воспользовался и возсталъ, хотя предлогъ выбранъ былъ не особенно удачно, потому что какъ Пагино, такъ и его каноники не особенно выиграли. Современники говорятъ, что уже ранѣе этихъ свв. отцовъ, Сперонелла была женою...-- шести мужей. Похищеніе было совершено во время праздника. Весь народъ находился на Prato della Valle. Когда синьорія съ консуломъ приказали ударить въ набатъ, всѣ падуанцы оказались вооруженными. Ихъ повели нобили и осадили намѣстника въ его замкѣ. Тотчасъ-же была провозглашена независимость города отъ германскихъ императоровъ, и Пагино былъ очень счастливъ, что его недавніе подчиненные не сбросили его внизъ со скалы, на которой гордо красовался его замокъ. И теперь еще развалины его стоятъ на высотѣ, надъ мирной деревенькой, обступившей снизу эту гору.
   Въ эти древнія времена выступаетъ одна оригинальная особенность падуанскихъ войнъ и возстаній. Я говорю о карроччіо (carrocio). Карроччіо пользовалась громаднымъ значеніемъ, и безъ нея было не мыслимо никакое народное движеніе. Карроччіо была колесница длиною въ двѣнадцать, шириною въ шесть футовъ, со всѣхъ сторонъ закрытая тонкими досками, такъ что внутри она имѣла видъ отлично отдѣланной комнаты. Стѣны ея были украшены чудесно исполненною рѣзьбою изъ дерева особенно цѣнныхъ породъ. Золоченые, серебряные и чисто-золотые листья переплетались на нихъ въ самыя затѣйливыя арабески, окружавшія образа святыхъ Просдосима, Даніила, Юстина, Антонія, считавшихся покровителями города. Посреди нихъ находился гербъ Падуи. Впослѣдствіи стѣны "карроччіо" были украшены бирюзой, эмалью и другими драгоцѣнностями. Самыя колеса ея были не только окованы желѣзомъ, но и отдѣланы золотомъ. На передней части ея были вырѣзаны два дракона съ распущенными крыльями и глазами изъ хрусталя. Колесницу эту везли восемь бѣлыхъ лошадей, подъ покрывалами изъ краснаго бархата, на которомъ тоже блистали чеканенные изъ золота падуанскіе гербы. На кровлѣ "карроччіо" развѣвалось военное знамя. Внутри находились всевозможныя снадобья для излѣченія ранъ. Карроччіо играла большую роль во время войны. Она всегда находилась въ центрѣ боя. Вокругъ нея кипѣла ожесточенная свалка. Если она попадала въ руки непріятеля,-- сраженіе считалось проиграннымъ, и падуанское войско опозореннымъ. Во время мира, "карроччіо" являлась на всѣ народные праздники. Падуанскія красавицы составляли ея почетную стражу, а золотая молодежь принимала на себя роль непріятеля. Первыя, вооруженныя флердоранжевыми духами, сластями, цвѣтами, защищали городскую колесницу, обливая юношей духами и осыпая ихъ цвѣтами и лакомствами; юноши дѣйствовали тѣмъ-же оружіемъ. Не трудно догадаться, на чьей сторонѣ оказывалась побѣда.
   Тотчасъ-же, какъ Пагино былъ изгнанъ, города Сѣверной Италіи образовали союзъ, существовавшій, впрочемъ, не особенно долго. Явились разные проходимцы, не лишенные мужества и талантовъ и еще въ большей степени обладавшіе характернымъ для того времени коварстволъ. Одинъ, Эцелино д'Онара, падуанскій тиранъ, воплощалъ въ себѣ, напримѣръ, нѣкоторыя современныя ему достоинства и всѣ пороки. Гордый и храбрый, честолюбивый и жадный, онъ былъ въ тоже время подлъ и низокъ, какъ послѣдній мерзавецъ. Для него не было ничего святаго. Сегодня другъ, завтра онъ являлся вашимъ убійцей; самыя пламенныя клятвы давались имъ только для того, чтобы усыпить вашу подозрительность; онъ наносилъ удары и въ страшномъ бою, и изъ-за угла. Для него не было отечества, потому что изъ личныхъ цѣлей онъ приглашалъ въ Падуу грубую и мерзкую сволочь и спокойно смотрѣлъ, когда она грабила его родину, насилуя женщинъ, грабя и убивая гражданъ, уничтожая великолѣпные памятники прошлаго. Побѣжденный при Леньяно онъ идетъ на измѣну, обманъ, низость, шпіонство, словомъ -- на все, чтобы только уничтожить побѣдителя -- лигу итальянскихъ городовъ. Онъ крадетъ чужихъ невѣстъ, чтобы доставить себѣ свирѣпое удовольствіе, и, обезчестивъ несчастныхъ, отсылалъ ихъ къ женихамъ. Дѣвушекъ лучшихъ фамилій онъ отдаетъ разнузданной солдатчинѣ, и когда народъ является съ протестомъ, онъ убиваетъ страдалицъ на глазахъ толпы. Веронскіе Скалигеры, графы феррарскіе -- у нихъ у всѣхъ были великодушные порывы, черты, мирившія съ ихъ тираніей; у Эцелина же -- ничего подобнаго. Это былъ даже и не звѣрь, а просто подлая и злобная скотина, топтавшая копытами все, что оказывалось слабѣе его. Наслѣдники Эцелина стоили своего главы. Въ этихъ оргіяхъ распутства, жестокости и лжи -- совсѣмъ теряешься. Нельзя себѣ представить, какъ народъ могъ пережить все это!... Тишина и миръ охватываютъ теперь развалины ихъ замковъ, точно знаменуя, что никогда это страшное время не вернется болѣе.
   Я не пишу исторіи Падуи. Мнѣ просто хотѣлось объяснить, почему она до сихъ поръ смотритъ такъ мрачно, разсказать, какое прошлое врѣзалось на ея лицѣ такими глубокими морщинами.
   Послѣдующіе правители Падуи были гораздо лучше, и городъ при нихъ началъ отдыхать. Нѣсколько сотъ лѣтъ продолжавшееся угнетеніе уступило мѣсто болѣе спокойной эпохѣ внутренняго развитія. Городъ является поперемѣнно связаннымъ то съ Вероной, то съ Венеціей. Имъ правятъ князья изъ рода de la Scala -- Скалигеры, являвшіеся, при всѣхъ своихъ порокахъ, чуть не святыми въ сравненіи съ Эцелинами. Судьба, однако, не долго баловала падуанцевъ. Едва успѣли они успокоиться, какъ явился Галеаццо Висконти. Падуа ему показалась достаточно лакомымъ кускомъ. А потомъ опять вмѣшались въ дѣло венеціанцы, которые уже крѣпко водворились здѣсь. Изъ ихъ когтей не такъ-то легко было уйти. Для освобожденія Падуи являлись и нѣмцы, и испанцы. Разъ императоръ Максимиліанъ I привелъ съ собой стотысячное войско съ этой цѣлью, но венеціанцы разбили его, несмотря на неравенство силъ. Падуанцы, не вовремя обрадовавшіеся, были жестоко наказаны. Венеціанская республика не шутила. Лучшіе граждане города были отвезены въ тюрьмы палаццо дожей. Часть ихъ казнена между колоннами Льва св. Марка и Ѳеодора святаго на Пьяцеттѣ, другіе безъ церемоніи задушены въ самой темницѣ. Начались конфискаціи, окончательно обезсилившія городъ, который съ тѣхъ поръ уже не рѣшался подняться -- до 28 апрѣля 1797 года, когда подъ крики: "да здравствуетъ демократическая республика!" -- французы на площади Синьоріи посадили "дерево свободы" и затѣмъ избрали муниципалитетъ изъ двадцати двухъ гражданъ. Дерево не принялось. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ австрійцы заняли городъ, еще нѣсколько разъ переходившій изъ рукъ въ руки, пока, наконецъ, онъ не вошелъ въ предѣлы Итальянскаго королевства.
   Какъ сумрачны до сихъ поръ улицы Падуи!
   Не могу выразить, съ какимъ страстнымъ любопытствомъ я присматривался къ этимъ невысокимъ, темнымъ домамъ, часто верхними этажами надвигавшимися на улицы, сѣрымъ башнямъ и величавымъ храмамъ.
   -- Послушайте!-- разочаровывался мой спутникъ;-- да вѣдь это совсѣмъ не то...
   -- Не похоже на оперетку?
   -- Да... Знаете, я совсѣмъ теряю вѣру въ Италію... Какъ у васъ здѣсь скучно!-- обратился онъ къ хозяину отеля.
   -- Въ Падуѣ не веселятся, а учатся!-- наставительно проговорилъ тотъ:-- для развлеченія сюда не стоило и ѣхать.
   Святая истина, въ которой штатскому генералу пришлось убѣдиться на другой же день.
   

II.
Площади и улицы.-- Обиліе книжныхъ магазиновъ.-- Въ семьѣ стараго профессора.-- Университетская семья.-- Университетъ.-- Мраморная лѣтопись.-- Въ кафе Педрокки.-- Прекрасныя падуанки.-- Sala della Raggione.-- На республиканскомъ обѣдѣ.-- Вечеръ въ литературномъ кружкѣ.

   Я не знаю болѣе типичнаго города, какъ Падуа. Вѣка пронеслись надъ нею, какъ бы но коснувшись ея своими крылами. Все здѣсь осталось такъ же, какъ было во время Эпелиновъ, борьбы Гвельфовъ и Гибеллиновъ и проч. Если въ Версалѣ есть уголки, говорящіе о прошломъ, то Падуа -- вся такова, вся, начиная отъ ея предмѣстій и кончая центральной площадью, сплошь уставленной мрачными и старыми домами, на стѣнахъ которыхъ прибиты массы каменныхъ гербовъ, хотя роды, которымъ они принадлежали во время оно, давно исчезли съ лица земли. Развѣ только въ старыхъ лѣтописяхъ можно найти ихъ имена съ пышнымъ и восторженнымъ повѣствованіемъ о подвигахъ, совершенныхъ этими господами. Я бродилъ цѣлые дни здѣсь по разнымъ улицамъ, заходилъ въ соборы и замки, странно вкрапленные въ массы буржуазныхъ построекъ,-- и всюду смотрѣло на меня съ кровель, со стѣнъ, изъ оконъ и бойницъ, изъ дверей и изъ-подъ арокъ далекое-далекое прошлое, кажущееся здѣсь вчерашнимъ днемъ. Болѣе -- сегодняшнему не вѣрится, девятнадцатый вѣкъ становится абсурдомъ; а то, навсегда отошедшее, кажется -- еще живетъ здѣсь и дѣйствуетъ. Такъ и ждешь, что послышится веселый звукъ трубъ и литавръ, и изъ тихой улицы, сплошь ушедшей подъ тѣнь суровыхъ и величавыхъ домовъ, выступитъ на эту площадь пышно разубранная каррочіо съ драконами, знаменами, золочеными колесами и цѣлой сотней красавицъ-падуанокъ въ остроконечныхъ шапкахъ, въ парчѣ, бархатѣ и жемчугахъ; а вотъ изъ подъ той арки, нависнувшей, съ покоящейся надъ нею башней, надъ другой пустынной улицей, раздастся звонъ копытъ и, весело блистая на солнцѣ сталью кованыхъ латъ и мелкою сѣтью пизанскихъ кольчугъ, покажется смѣлый кондотьери съ десяткомъ-двумя рыцарей, надъ шлемами которыхъ заколышатся пестрыя перья... Право, и каррочіо съ своими красавицами, и кондотьери съ рыцарями были бы совсѣмъ къ лицу современной Падуѣ. Положимъ, новое время сказалось и здѣсь. Кое-гдѣ воздвигнуты дома современной архитектуры, но имъ здѣсь неловко, они какъ-то смотрятъ конфузливо и странно посреди отовсюду обступившей ихъ почтенной старины, точно бойкіе, краснощекіе мальчуганы ворвались въ толпу дѣдушекъ, обсуждающихъ какое-то важное, серьезное дѣло. Смѣхъ оборвался, ихъ свѣжая, чудная улыбка торопится сбѣжать, и ребенокъ разомъ растерялся и не знаетъ, что ему дѣлать... Такими кажутся всѣ современныя зданія въ Падуѣ -- въ родѣ громаднаго и роскошнаго кафе Педрокки, отдѣланнаго желтымъ веронскимъ мраморомъ и покоющагося на такихъ-же цѣльныхъ колоннахъ. Нужно сказать, что нынѣшніе падуанцы несказанно гордятся этимъ кафе. У нихъ есть дивный соборъ св. Антонія и другіе, но падуанецъ не придаетъ имъ такого значенія, какъ кафе. Зато кафе -- съ разрисованными на мраморныхъ стѣнахъ картами всѣхъ частей свѣта, съ фресками въ другихъ его залахъ -- положительно приводитъ падуанцевъ въ восторгъ. Они знать не хотятъ, что въ Парижѣ или Мадритѣ есть лучшія. "Этого не можетъ быть!" -- съ полнымъ убѣжденіемъ отвѣтитъ вамъ падуанецъ и нисколько не улыбается, когда основателя этого "великаго учрежденія", господина Педрокки, мѣстные ораторы называютъ "великодушнымъ и несравненнымъ гражданиномъ". Грязи на полахъ здѣсь совершенно достаточно для итальянца, чтобы онъ былъ доволенъ своимъ существованіемъ. А въ этомъ отношеніи -- могу васъ увѣрить -- малымъ онъ не удовлетворится. По вечерамъ кафе это переполнено студентами и профессорами. Здѣсь ведутся горячіе споры, прочитываются наскоро только что вышедшія политическія вечернія газеты, которыхъ здѣсь нѣсколько. Партіи распредѣляются по различнымъ салонамъ, и только въ большихъ залахъ, гдѣ бываютъ дамы, не принято ни спорить, ни курить,-- обычай весьма почтенный. Кромѣ этого, здѣсь много другихъ кафе, такъ много, что еслибы созвать сюда всѣхъ петербургскихъ кофейницъ, съ кухарками включительно, то онѣ могли-бы тутъ размѣститься весьма свободно. Но еще больше въ Падуѣ книжныхъ магазиновъ. Въ этомъ отношеніи университетскій городъ сказался здѣсь вполнѣ. На каждой улицѣ нѣсколько такихъ лавокъ. Мѣстныя типографіи снабжаютъ ихъ въ достаточной степени книжнымъ товаромъ. Кромѣ того, въ Падую привозятъ французскія, англійскія, нѣмецкія, даже испанскія книги, но ни одной русской. Я давно уже за-границей. Мнѣ хотѣлось заглянуть въ русскую книгу. Ходилъ, ходилъ по магазинамъ,-- вездѣ одинъ отвѣтъ:
   -- Прежде держали много, теперь нѣтъ,
   -- Почему-же?
   -- Еще недавно славянскіе студенты интересовались русской литературой. Они покупали. А теперь учащіеся здѣсь сербы, далматинцы, хорваты покупаютъ только итальянскія, французскія и нѣмецкія книги. Да и студентовъ этихъ меньше стало. Съ тѣхъ поръ, какъ вѣнскій университетъ отрѣшился отъ прежнихъ стѣсненій молодежи, все стремится туда. У насъ же живутъ только тѣ, которые побѣднѣе или поближе къ Италіи -- изъ Истріи, изъ Фріуля...
   Это, вѣроятно, не въ одной Падуѣ. Когда я былъ въ Бѣлградѣ, Землинѣ, Аграмѣ, Тріестѣ, Рагузѣ -- всюду одна и та-же исторія.
   -- Есть русскія книги?
   -- Нѣтъ. Прежде держали, а теперь на нихъ нѣтъ спроса: вы первый спросили...
   Даже вѣнскіе и пражскіе магазины перестали держать ихъ въ томъ количествѣ, въ какомъ выписывали прежде. "Никто не интересуется ими",-- отвѣчаютъ теперь на разспросы объ убыли русскихъ книгъ.
   Ссылку на дешевизну жизни падуанскихъ студентовъ я провѣрилъ въ тотъ-же вечеръ. Мнѣ привелось быть въ семьѣ одного профессора. Тутъ сошлось много молодежи, и оказалось, что въ Падуѣ возможно жить совершенно благополучно на 30 франковъ въ мѣсяцъ. Аркадія какая-то, да и только. За эти деньги студентъ имѣетъ немало: чистую комнату, постель, даже коверъ на каменномъ полу; утромъ -- кофе съ хлѣбомъ; въ 11 часовъ завтракъ, обязательно изъ мясныхъ блюдъ -- котлеты и еще что-нибудь, съ краснымъ виномъ; въ три или четыре часа -- обѣдъ; вечеромъ -- свѣчу. Дровъ ему не дадутъ, да на югѣ и не привыкли топить печей. Какъ бы ни была велика стужа, а часа на два въ день служанка непремѣнно растворитъ всѣ окна и очень удивится, если вы запротестуете противъ этого. Одѣваться студенту въ Падуѣ, какъ и во всей остальной Италіи, не дорого. Франковъ за двадцать пять, за тридцать онъ купитъ себѣ костюмъ, да еще съ претензіей на щегольство. Отсюда понятно, почему небогатая молодежь изъ девятнадцати итальянскихъ университетовъ выбираетъ преимущественно Падую. Жизнь здѣсь, правда, немного скучна, развлеченія рѣдки и дороги, нравы весьма строги. Но западный юноша въ эту пору не думаетъ о пустякахъ. Онъ знаетъ, что четыре-пять лѣтъ университета надо проработать, упорно проработать,-- и работаетъ усидчиво, безотходно. Съ профессорами у нихъ превосходные отношенія. Профессорскій кабинетъ открытъ каждому студенту. Когда я проводилъ вечера у падуанскихъ профессоровъ, мнѣ приводилось видѣть, какія массы студентовъ, даже незнакомыхъ совсѣмъ, посѣщаютъ ихъ. Между падуанскими профессорами -- надо сказать правду -- я не встрѣчалъ такихъ далай-ламъ, какихъ такъ много у насъ. Простота отношеній здѣсь доведена до крайности. Университетъ, дѣйствительно, живетъ семьей. Студентъ уважаетъ профессора, потому что видитъ въ немъ почтеннаго работника науки. Студенты представляютъ собою одну семью, тѣсно сплоченную общностью интересовъ и проникнутую сознаніемъ собственнаго достоинства. Товарищество высоко развито. Чего-нибудь позорнаго студентъ совершить здѣсь не можетъ, потому что товарищи не допустятъ. Съ голоду умереть также нельзя: во-первыхъ, все дешево, во-вторыхъ, если же и на дешевое нѣтъ средствъ, товарищи и профессора не замедлятъ притти на помощь. Не оттого-ли такимъ идиллическимъ миромъ и спокойствіемъ вѣютъ на васъ интеллигентные кружки Падуи? Я нисколько не удивляюсь, когда давнымъ-давно оставившій каѳедру, бывшій падуанскій профессоръ, знаменитый де-Кастро плакалъ, разсказывая о своихъ слушателяхъ... И студенты, ставши уже бородатыми старыми буржуа, при встрѣчѣ съ нимъ кидаются ему на шею... Въ Падуѣ, напримѣръ, существуетъ республиканскій союзъ. Но это -- абстрактные республиканцы, республиканцы-идеалисты, съ отвращеніемъ встрѣчающіе все, отъ чего пахнетъ кровью и выстрѣлами. Вслѣдствіе этого, напримѣръ, нужно было слышать, какъ восторженно эти самые республиканцы кричали "evvia!" королю Гумберту, возвращавшемуся изъ Неаполя, какія горячія рѣчи въ честь его они произносили на своихъ обѣдахъ. Скажу одно: едва-ли монархисты говорили съ такою подкупающей искренностью. Тутъ все шло отъ сердца, было откровенно. Расчетъ не зажжетъ такимъ огнемъ молодыхъ глазъ. Только чувство правды, какъ огниво изъ кремля, выбиваетъ изъ сердца такія яркія искры...
   Самый падуанскій университетъ обязанъ своимъ возникновеніемъ болонскому.
   Въ 1222 году болонцы поссорились съ нѣкоторыми профессорами своего университета. Эти, долго не думая, перебрались въ Падуу съ лучшими своими учениками. Почва въ Падуѣ была уже подготовлена существованіемъ училищъ, основанныхъ еще Карломъ Великимъ, такъ что наука могла прямо пустить здѣсь свои корни. Университетъ на первыхъ-же порахъ далъ цѣлую плеяду блестящихъ ученыхъ, слава которыхъ, несмотря на смутныя времена, могуче звучала отсюда. Первый, прославившій падуанскій университетъ, былъ профессоръ Альбертъ Магнусъ, которому современники присвоили эпитетъ великаго. Въ это-же самое время изученіе юриспруденціи достигло здѣсь такой высоты, что даже государи призывали падуанцевъ для рѣшенія возникавшихъ между ними споровъ о правѣ. А когда какой-то владѣтельный герцогъ захотѣлъ отнять земли у своихъ подданныхъ, то достаточно было коллективнаго протеста падуанскихъ ученыхъ, чтобы его свѣтлость выпустила жертву изъ рукъ. Ужо въ 1261 году папа Урбанъ нашелъ нужнымъ дать университету особыя привиллегіи за цѣлый рядъ научныхъ заслугъ; послѣ этого оказался такой наплывъ студентовъ, что одного ректора стало мало и выбранъ былъ второй. Одинъ ректоръ завѣдывалъ цизальпинскими, а другой транзальпинскими студентами. Сами падуанцы настолько цѣнили университетъ и гордились имъ, что коммуна постановила; всякій студентъ, въ случаѣ нужды, имѣетъ право получить немедленное пособіе изъ общественныхъ суммъ. Всякій профессоръ, помимо публичныхъ лекцій, обязанъ былъ давать частныя, при чемъ ему было запрещено принимать за это плату. Бѣднякъ наравнѣ съ богачемъ могъ итти къ нему и заниматься на дому съ нимъ. Нарушеніе этого правила наказывалось очень строго. Знаменитый ученый Ансальдъ потерялъ каѳедру за то, что потребовалъ особаго вознагражденія за частныя занятія. Преподавалось все, что было извѣстно въ то время: теологія, гражданское и каноническое право, грамматика, риторика, логика, философія, физика, естественныя науки, медицина. Авторитетъ университета росъ такъ быстро, что уже папа Григорій X потребовалъ у него совѣта и указаній по поводу каноновъ Ліонскаго собора. Когда въ 1289 и 1290 году падуанскій университетъ закрыли, вся Европа заговорила противъ этого съ такимъ негодованіемъ, что и падуанцы, и папа поспѣшили пойти на всевозможныя уступки, и молчанію науки былъ положенъ конецъ. Угроза университету была угрозой каждому падуанцу. Рыцарь Ансельмо Торацци, имѣвшій съ наукой столько-же общаго, сколько Грибоѣдовскій Скалозубъ съ Вольтеромъ,-- когда, въ его присутствіи, при дворѣ французскаго короля графъ Мора позволилъ себѣ какую-то неудачную шутку надъ падуанскимъ студентомъ, бросилъ ему перчатку. Мора принялъ вызовъ и былъ убитъ Ансельмомъ. Въ XIV вѣкѣ падуанскій университетъ особенно прославился и достоинствомъ своихъ профессоровъ, и обиліемъ студентовъ, несмотря на то, что тутъ-же рядомъ, въ Виченцѣ и Тревизо основались тоже университеты.
   Все, что только имѣло значеніе въ Италіи, торопилось проникать въ Падую, воздать честь этому, дѣйствительно, великому учрежденію. Джіотто, Данте Алигьерри, Петрарка -- всѣ они считали себя обязанными поклониться падуанскому университету и лично выразить ему свое уваженіе. Университетъ далъ цѣлый рядъ блестящихъ ученыхъ. Славный профессоръ парижской академіи, монахъ Альбертъ, эллинистъ Пьеръ д'Абано -- онъ же и профессоръ медицины, Альбертинъ Муссато, поэтъ, ораторъ, историкъ,-- всѣ они вышли отсюда. Городъ принималъ такое участіе въ дѣлахъ университета, что, когда всемогущая тогда инквизиція стала преслѣдовать этого самаго Пьори д'Абано, падуанская коммуна предоставила ему право избрать въ каждомъ кварталѣ по три человѣка изъ значительнѣйшихъ гражданъ, чтобы они непрестанно заботились объ его безопасности. 12 этихъ падуанцевъ собирались въ Sala della Eagg'ione, обдумывали мѣры для спасенія Абано, грозили его врагамъ местью города, тратили общественныя суммы съ этою цѣлью и добились таки, что ничья рука не смѣла коснуться осужденнаго на гибель инквизиціей профессора. Венеція, не церемонившаяся ни съ чѣмъ и ни съ кѣмъ, старавшаяся задушить все, чтобы только уничтоженное въ одномъ мѣстѣ развилось въ ней самой,-- Венеція, закрывшая университеты Виченцы и Тревизо, не смѣла коснуться Падуи.
   Попытка перенести падуанскій университетъ въ Кіоджіо привела къ такому взрыву общаго негодованія, что даже "совѣтъ десяти" и всѣ власти республики поторопились потвердить привилегіи университета. Единственно, что могли сдѣлать венеціанцы -- это установленіе правила, что полученіе степени доктора философіи и медицины должно происходить въ самой Венеціи, но право давать дипломъ на званіе докторовъ юриспруденціи и теологіи осталось исключительно за Падуей. Слава университета была такъ велика, что Стефанъ, король польскій, прислалъ посольство съ богатыми дарами, чтобы выпросить нѣсколькихъ профессоровъ для своего университета въ Краковѣ. Знаменитый Галилей былъ тутъ профессоромъ математики; между; учениками считали Торквато Тассо, получившаго здѣсь свой дипломъ доктора гражданскаго и каноническаго права, философіи и теологіи. Я не говорю уже о цѣломъ рядѣ открытій, сдѣланныхъ тутъ, о работахъ его профессоровъ и проч. Объ этомъ пришлось-бы писать цѣлые томы!..
   Когда я входилъ въ ворота падуанскаго университета, невольное благоговѣніе охватывало меня. Передо мной во всѣ стороны тянулись галлереи, опиравшіяся на мраморныя колонны. Древнія стѣны университета были вплоть до карниза покрыты мраморными щитами съ гербами его бывшихъ студентовъ. Здѣсь были тысячи такихъ гербовъ. Они придаютъ удивительное величіе этимъ каменнымъ массамъ. Судя по этимъ гербамъ, сколько великихъ ученыхъ, поэтовъ и философовъ, а также полководцевъ, законодателей, королей выходило отсюда! Герцогскія короны то-и-дѣло пестрятъ скромныя стѣны, въ нишахъ которыхъ вперемежку съ гербами стоятъ бюсты давно истлѣвшихъ профессоровъ; надписи тянутся по карнизамъ. Вы, дѣйствительно, чувствуете, что это -- храмъ истины, свѣтлой и неподкупной, храмъ живого знанія. Между статуями вы видите здѣсь женщинъ и узнаете, что вопросъ о женскомъ образованіи былъ рѣшенъ въ Падуѣ еще триста лѣтъ тому назадъ. Елена Лукреція Корнаро Плеконія получила здѣсь дипломъ доктора философіи; такого-же доктора теологіи получила знаменитая Катарина Рамбелли. Марія Дондола и Лучіа Вембо защищали здѣсь свои диссертаціи противъ ученѣйшихъ мужей Падуи и были признаны, подъ громовыя рукоплесканія увлеченной ихъ краснорѣчіемъ аудиторіи, докторами юриспруденціи. Вы проходите здѣсь посреди скульптуръ, орнаментовъ и отдѣльныхъ частей зданій, созданныхъ великими геніями Палладіо, Сансовино и Вассано... Вотъ Aula Magna -- полная работъ Альбана Томазелли, Карлини и Занетти. Ходишь, молча любуешься всѣмъ этимъ и невольно сознаешь, что если и видѣлъ у себя дома университеты болѣе обширные и громадные,-- зато ни одинъ изъ нихъ не охватывалъ тебя такимъ могущественнымъ обаяніемъ. Наука здѣсь, дѣйствительно, у себя, и ничья рука не касается ея. Столѣтія чистыхъ мыслей, великихъ истинъ и дѣлъ смотрятъ здѣсь со стѣнъ и потолковъ, и только тутъ начинаешь понимать, почему падуанскіе студенты, откуда-бы они ни пришли сюда, считаютъ Падуу и ея университетъ своею настоящею родиной!.. Я здѣсь знакомился съ итальянцами, англичанами, французами и славянами -- и ни разу не имѣлъ случая разубѣдиться въ этомъ. Работаетъ Падуанская молодежь много. Не мудрено, что за послѣдніе 10 -- 15 лѣтъ Италія сдѣлала такіе успѣхи по всѣмъ отраслямъ знанія. Еще недавно ея медики были притчею во языцахъ,-- теперь же они завоевали себѣ почетное мѣсто въ наукѣ. Живая связь студента съ профессоромъ осталась здѣсь такою же, какою она была въ средніе вѣка. Падуанскіе профессора кромѣ програмныхъ лекцій безкорыстно работаютъ со своими слушателями и дома. Прежде дѣлалось это по обязанности -- теперь по традиціи и горе тому, кто измѣнилъ бы ой. Противъ него пошли бы прежде всего товарищи.
   Но если падуанскій университетъ находится на высотѣ своего историческаго прошлаго, то прекрасныя падуанки прекрасны только на картинахъ мѣстныхъ художниковъ и въ стихахъ все идеализирующихъ поэтовъ. Я не думаю, чтобы мое прибытіе могло испугать до такой степени здѣшнихъ Лючій, Катаринъ и Изабеллъ и заставить ихъ спрятаться за непроницаемыя жалюзи ихъ мрачныхъ и маленькихъ оконъ. Во всякомъ случаѣ, ни я, ни штатскій генералъ не могли внушить имъ такого ужаса. Но я провѣрялъ свои впечатлѣнія, и его превосходительство тоже оказался весьма разочарованнымъ...
   -- Я вамъ, знаете, что скажу?-- раздраженно заявилъ онъ на третій день своего пребыванія въ Падуѣ.
   -- Что?
   -- Падуанки у Лентовскаго гораздо лучше, чѣмъ въ Падуѣ.
   -- Ну, вотъ!
   -- Вѣрно; настоящія никуда не годятся.
   Грубый типъ, зато по отношенію къ развитію онѣ заткнули за поясъ остальныхъ итальянокъ. Надо сказать правду: итальянская женщина во времена оны училась многому и въ научномъ мірѣ играла значительную роль. Теперь, ученая или даже просто сносно образованная въ нашемъ смыслѣ итальянка -- притча во-языцѣхъ. Такихъ нѣтъ совсѣмъ. Всѣ онѣ очень недалеки, мало читаютъ и ничѣмъ не интересуются. Въ Падуѣ, гдѣ онѣ все-таки нѣсколько получше и поумнѣе, дочь профессора, славившаяся и славящаяся совсѣмъ не женскими знаніями, совершенно наивно спросила меня: правда-ли, что у насъ зимою при дыханіи паръ падаетъ на землю снѣгомъ? Въ этомъ ничего нѣтъ удивительнаго. Я не хочу называть добраго и почтеннаго профессора, который пришелъ въ восторгъ отъ воображаемаго имъ вида Москвы: "Вы -- докторально началъ онъ -- видите тамъ изъ своихъ оконъ на востокъ -- Уралъ, на югъ -- Карпаты, а на сѣверъ простирается передъ вашими восхищенными очами Балтійское море!.." Я даже не улыбнулся, слушая это. Кругомъ были студенты, что-же огорчатъ въ ихъ присутствіи популярнаго старика!.. Въ Миланѣ -- еще лучше. Я познакомился съ европейскою знаменитостью -- славнымъ историкомъ Чезаре Канту, творенія котораго переведены и на русскій языкъ. И представьте себѣ мое изумленіе, когда этотъ кладезь премудрости разверзъ медоточивыя уста свои, чтобы выпалить въ меня слѣдующею глубокомысленною фразой:
   -- Ваше положеніе (русскихъ писателей) очень, очень тяжело.
   Я подумалъ, что онъ говоритъ о нашихъ цензурныхъ и иныхъ условіяхъ.
   -- Нѣтъ, я не о томъ. Вамъ очень трудно писать понятно для вашей публики.
   -- Почему?-- изумился я.
   -- Какже, у васъ вѣдь нѣсколько литературныхъ языковъ.
   -- Какихъ-же это?
   -- Во-первыхъ, петербургскій, во-вторыхъ, московскій, въ-третьихъ одесскій... Ну и многіе другіе еще.
   И вѣдь все это говорится тономъ человѣка, желающаго щегольнуть своими свѣдѣніями, и притомъ безапеляціонно!..
   Для падуанскихъ профессоровъ нужно вообще много безкорыстія.
   Мѣстная публика не можетъ раскупать ихъ произведеній. Много-много, если разойдется 1000 экземпляровъ особенно популярной книги, такъ что, издавая ее на свой счетъ, авторъ можетъ отложить всякія попеченія на какую-то ни было прибыль. Поэтому и обстановка профессоровъ въ высшей степени небогата и проста. Объ этомъ, впрочемъ, въ другой разъ.
   Прекрасныя падуанки, отъ которыхъ я отвлекся (что при ихъ неблагообразіи не особенно трудно), особенно возбудили гнѣвъ моего генерала своимъ неумѣньемъ одѣваться.
   -- Ну, послушайте!.. Призываю небеса въ свидѣтели -- какой-же это турнюръ? Развѣ это турнюръ?
   -- Что такое турнюръ?-- наивно обратился я къ нему.
   -- Какъ, вы не знаете турнюра?-- и онъ остановился въ неописуемомъ изумленіи.
   -- Нѣтъ...
   -- Турнюра!.. Да, батюшка, какой-же вы послѣ этого писатель?.. Турнюръ -- это то самое, что онѣ подкладываютъ вотъ сюда для большой округленности...
   -- Чему?..
   -- Какъ чему?.. Понятно, чему!.. Вѣдь не носъ-же здѣсь у нихъ. Безъ турнюра женщина теперь немыслима. Нужно, чтобы онъ былъ въ одно и то-же время и граціозенъ, и сѣдловатъ, чтобы...
   И онъ пустился въ такія тонкости, что мнѣ пришлось только удивляться его глубокому знанію всѣхъ тайнъ женскаго туалета...
   -- А вы думали, что это у нихъ отъ природы?-- потѣшался онъ надъ моимъ невѣжествомъ.-- Этакихъ статей отъ природы не полагается... Да, да... но мѣшало-бы вамъ поболѣе грамотности въ этомъ отношеніи...
   При внѣшнемъ не благообразіи, падуанки отличаются еще и непреоборимою добродѣтелью. Она несомнѣнно крѣпче всякихъ адамантовъ, если можно на камнѣ созидать такое семейное благополучіе, отъ какого нашъ братъ сошолъ-бы съ ума отъ скуки; но для профессоровъ это первый сортъ. Тѣ времена, когда вѣтренность и легкость нравовъ царили здѣсь, прошли безвозвратно. Къ тому-же я не видѣлъ еще въ Италіи такого города, гдѣ-бы въ одно и то-же время можно было встрѣтить столькихъ дамъ въ интересномъ положеніи. На первый взглядъ можно было-бы подумать, что попалъ не въ Итальянскія Аѳины, а въ громадное родовспомогательное заведеніе, или что мѣстныя дамы носятъ турнюры и съ востока и съ запада одновременно. Очевидно, научныя занятія здѣсь вовсе не препятствуютъ великимъ мужамъ Падуи пріумножать численность вѣрно-подданныхъ короля Гумберта. Напротивъ, особеннымъ обиліемъ дѣтей отличаются жены философовъ, затѣмъ слѣдуютъ историки, за ними медики, за медиками -- юристы... Интересно было-бы въ этомъ отношеніи собрать болѣе подробную статистику сравнительной правоспособности въ воспроизведеніи рода по различнымъ научнымъ отдѣламъ. Какіо благодарные выводы! И сколько пользы! Тогда всякая дама, при замужествѣ, могла-бы знать -- на что ей разсчитывать, и уже отъ ея свободной воли зависѣло-бы -- быть-ли неплодной Рахилью или плодородною Ліей. Мои заключенія о падуанскихъ ученыхъ могутъ быть исключительными, но я претендую на ихъ полную достовѣрность, тѣмъ болѣе, что тутъ мужья не отвѣтственные редакторы, за которыми скрываются болѣе или менѣе многочисленные сотрудники. Нравы падуанской семьи -- въ смыслѣ поддержанія основъ -- внѣ всякихъ сомнѣній, и Донъ-Жуанамъ здѣсь-бы не могло посчастливиться. Совѣтъ законодателямъ: не замѣнятъ-ли они церковнаго покаянія для явныхъ прелюбодѣевъ соотвѣтствующею ссылкою въ Падую?...
   Громадная площадь, обставленная старинными и мрачными, покрытыми словно чешуей, домами. Вся эта чешуя -- мраморные щиты съ изображеніемъ древнихъ гербовъ падуанскаго дворянства. Всѣ они подъ коронами съ обвалившимися зубцами, подъ шлемами, перья которыхъ, высѣченныя изъ истрійскаго камня, почернѣли отъ времени, точно смерть, пролетѣвшая надъ благородными родами, обвила и эти жалкія эмблемы прошлаго величія своимъ траурнымъ флеромъ, что ни гербъ-то легенда, что ни девизъ -- то драматическій разсказъ у старыхъ лѣтописцевъ. Разумѣется, здѣсь не мѣсто приводить ихъ,-- иначе очеркъ одной Падуи занялъ бы цѣлый томъ. Новые дома затесались сюда же, но они не посмѣли облѣпить себя современнымъ аляповатымъ орнаментомъ, напротивъ, отстроились такъ-же, какъ и старые, стоящіе рядомъ; только свѣжесть камня на нихъ и отличаетъ молодежь. Собственно говоря, это -- одна площадь, но колоссальное зданіе посрединѣ -- дворецъ Разума (Palazzo della Raggione), который падуанцы кратко называютъ Salone, дѣлитъ ее на двѣ. Одна получила названіе Piazza dolle Eube, другая -- Piazza delli Frutti. Очевидно, траву и фрукты надо было во что бы то ни стало разлучить одну съ другими. Изъ одной площади въ другую можно пройти подъ громадными воротами колоссальнаго "Дворца Разума". Площадь Травы съ громаднымъ рынкомъ -- чрезвычайно людна. Толпа тутъ кишитъ съ утра до ночи, и гвалтъ невообразимый. Не вѣрится, что все это въ тихой и скромной Падуѣ. Остальныя "пьяццы" въ высшей степени пустынны и молчаливы. Онѣ точно погружены въ воспоминанія о своемъ прошломъ и имъ не хочется даже и на минуту уйти изъ нея въ будничное и мелкое настоящее. Даже находящаяся рядомъ "фруктовая" площадь тиха -- какъ гробница. Торговки-падуанки спятъ себѣ среди цѣлыхъ грудъ яблокъ, сквернаго винограда и какихъ-то подозрительныхъ плодовъ, напоминающихъ, собою волчьи ягоды. Все это привозится сюда съ Еванейскихъ горъ, которыя видны хорошо изъ Падуи; оттуда же привозится и вино, составляющее гордость этого города. Что касается до меня, то я пить его согласенъ не иначе, какъ по судебному приговору, и то испытавъ предварительно всѣ проволочки кассаціоннаго порядка. Оно кисло, какъ физіономія редактора безъ подписчиковъ или какъ улыбка освистаннаго актера. По крайней мѣрѣ, выпивъ по неосторожности стаканъ его залпомъ, я долгое время не могъ сообразить -- отравленъ я или нѣтъ. Падуанцы тѣмъ не менѣе пьютъ его и похваливаютъ.
   -- Гдѣ есть подобное?-- съ гордымъ видомъ, распустивъ хвосты, спрашиваютъ они.
   -- Нигдѣ!-- совершенно искренно отвѣтилъ я.
   Да проститъ Господь невинную ложь старику-профессору, у котораго я обѣдалъ,
   -- Вотъ я угощу васъ нашимъ виномъ,-- съ хитрымъ подмигиваніемъ утѣшилъ онъ меня,-- Элеонора, подай-ка изъ тѣхъ бутылокъ,-- знаешь?
   Къ крайнему моему ужасу и отчаянію, "одна изъ тѣхъ" бутылокъ явилась. Дрожащею рукою, точно боясь пролить хотя каплю драгоцѣнной жидкости, старикъ-профессоръ налилъ стаканы себѣ и мнѣ, и тотчасъ же сморщилъ брови, чтобы дѣти, какъ-нибудь по неосторожности, не посмѣли попросить этой драгоцѣнности.
   -- За ваше здоровье!...
   Я чувствовалъ, что блѣднѣю, но что дѣлать -- надо быть мужественнымъ. Съ видомъ Сократа, подносящаго къ устамъ роковую чашу, я поднялъ стаканъ, хлебнулъ... "О радость, о счастье!" -- какъ поютъ въ операхъ: -- вино оказалось весьма сносное...
   -- Неужели это падуанское?-- изумился я.
   -- А что бы вы думали? Въ Падуѣ есть все!-- величественно закончилъ онъ, смакуя этотъ нектаръ. Затѣмъ бутылка была закупорена, и та-же Элеонора отнесла ее назадъ.
   Мое мнѣніе о падуанскихъ винахъ поколебалось, но не надолго.
   На другой день я разсказывалъ знакомымъ падуанцамъ объ обѣдѣ у профессора.
   -- Что, онъ угощалъ васъ отличнымъ падуанскимъ виномъ?....
   -- Да.
   Они расхохотались.
   -- Что вы смѣетесь?
   -- Да какже. Синьоръ Белотти -- прекрасный человѣкъ и великій патріотъ. Ему невыносима мысль, что иностранцы будутъ сквернаго мнѣнія о нашемъ падуанскомъ винодѣліи. Вотъ онъ купилъ ящикъ отличнаго бордоскаго вина и держитъ его. Какъ-только кто-нибудь изъ иностранцевъ познакомится съ нимъ, онъ сейчасъ зоветъ его къ себѣ обѣдать. А за обѣдомъ -- къ дочери: "принеси-ка того вина, знаешь -- изъ тѣхъ бутылокъ". И иностранцы пьютъ хорошее бордоское за скверное падуанское.
   Впрочемъ, и цѣны на мѣстное вино -- удивительны. Двѣнадцать бутылокъ стоятъ 7 франковъ, при чемъ три франка за бутылки!... нечего, значитъ, и претендовать.

[]

   Торговки, продававшія фрукты, нисколько не примирили меня съ падуанскимъ типомъ. Во-первыхъ, у нихъ очень скверная манера, въ видахъ поддержанія животной теплоты и высокой температуры варенаго картофеля (тоже фрукты), сидѣть на горшкахъ съ нимъ. Во-вторыхъ, при видѣ ихъ, мнѣ пришли въ голову каріатиды временъ младенческаго состоянія искусства, или наши каменныя бабы, находимыя на курганахъ въ Малороссіи...
   Зато Palazzo della Raggione невольно остановитъ на себѣ вниманіе каждаго. Едва-ли въ цѣломъ мірѣ есть другая подобная зала, разумѣется, по ея громадности. Построили этотъ дворецъ падуанскіе патріоты въ память постыднаго для Германіи мира, подписаннаго Фридрихомъ Барбаруссой, послѣ того какъ его безчисленныя войска были разбиты соединенными арміями сѣверо-итальянскихъ городовъ. Событіе, дѣйствительно, славное. На одного итальянца тамъ приходилось болѣе чѣмъ по двадцати враговъ, и битва при Леньяно составляетъ вполнѣ законную гордость падуанцевъ. Хотя работы этого палаццо начались въ 1177 году, онѣ окончились только въ 1219 году, при подестѣ Джіованни Рускони. Едва-ли не тогда же начали и расписывать внутреннія стѣны колоссальной залы наивными фресками, можетъ быть, и имѣющими громадное значеніе для исторіи искусства, но мнѣ представлявшимися только курьезными. Живопись стѣнъ въ нѣкоторыхъ палатахъ испорчена. Оно и понятно: во-первыхъ, древность, а во-вторыхъ, этому дворцу тоже на своемъ вѣку пришлось вытерпѣть немало. Когда Падуа заводила войны съ сосѣдями и счастье оборачивалось къ ней турнюромъ, Кане де-ла Скала съ веронцами, а потомъ и подесты Виченцы старались разрушить это сооруженіе. Въ концѣ концовъ, и природа пришла на помощь имъ. Въ 1756 году ужасный вихрь сорвалъ громадную кровлю дворца и перебросилъ ее на площадь Пероніо. Дворецъ этотъ, дѣйствительно, состоитъ изъ одной залы. Внизу тройной рядъ громадныхъ и толстыхъ колоннъ, соединяющихся въ сводахъ, на которыхъ и покоится эта масса камня и желѣза. Наружный видъ дворца въ высшей степени простъ и строенъ. Никакихъ украшеній, никакихъ орнаментовъ. Вотъ на высотѣ идетъ галлерея, съ которой видны и Евганейскія горы, сіяющія въ солнечномъ свѣтѣ, и счастливая Ломбардія, утопающая, несмотря на позднее время, въ зелени пережившихъ лѣто садовъ и рощъ. Въ этихъ галлереяхъ массы антиковъ. Онѣ сами по себѣ музей всевозможныхъ барельефовъ, саркофаговъ. Опять все то-же младенчество искусства сказывается на каждомъ шагу. Плоскія лица святыхъ и ангеловъ, съ приплюснутыми носами, съ какими-то безногими и безрукими тѣлами, силуэты героевъ, похожихъ на слоновъ и медвѣдей, красавицы, которыхъ ваятель позабылъ снабдить глазами и носомъ, оставивъ вмѣсто этого какія-то круглыя лепешки. Тутъ и Petrone, или "камень позора": на немъ нѣкогда сѣкли людей, пробовавшихъ столь быстрымъ и остроумнымъ способомъ избавиться отъ долговъ, которыхъ они уплатить были не въ состояніи. Счастливыя времена, предлагавшія столь краткій способъ погашенія. Чего, чего нѣтъ внутри въ самой залѣ! И колоссальные двѣнадцать знаковъ Зодіака, и вся исторія Падуи въ картинахъ, почему-то начинающаяся съ изображенія Евы, когда она подаетъ Адаму яблоко, а врагъ рода человѣческаго, въ видѣ змѣи, изъ-за кустовъ любуется на эту сцену. Тутъ и Вавилонское столпотвореніе, и царь Давидъ въ шлемѣ съ перьями и со щитомъ, на которомъ значится какая-то латинская надпись... Короче -- исторія Падуи есть исторія цѣлаго міра. Значительное мѣсто занимаютъ картины изъ священнаго писанія, при чемъ святыя, очевидно, были списаны съ далеко не прекрасныхъ падуанокъ. Искусство, разумѣется, проиграло, но патріотизмъ остался въ барышахъ. Апокалиптическіе шестилапые звѣри смѣшиваются съ картинами чисто-католическаго содержанія, съ фресками Джіотто и Джіозетто. Гораздо лучше работы позднѣйшихъ художниковъ Zanoni и превосходна деревянная модель гигантскаго коня, сдѣланнаго знаменитымъ Донателло. Съ этой модели была вылита лошадь для конной статуи кондотьери Гатемелата, любоваться на которую до сихъ поръ ѣздятъ скульпторы въ Падую. Тутъ кромѣ того массы памятниковъ и медальоновъ въ честь знаменитыхъ падуанцевъ, начиная съ Тита Ливія. Между ними памятникъ одной падуанкѣ, которая предпочла смерть нарушенію супружеской вѣрности. Очевидно, въ тѣ времена женская вѣрность была настолько рѣдка, что граждане считали необходимымъ воздвигнуть ей памятникъ. Судя по мраморному бюсту этой цѣломудренной героини, я никакъ не могу понять тѣхъ, которые покушались на ея добродѣтель. Теперь ко всѣмъ этимъ памятникамъ прибавленъ, дѣйствительно, великолѣпный бюстъ Виктора-Эмануила и скоро будетъ поставленъ также незабвенному Гарибальди... Но всѣ эти детали и мелочи исчезаютъ изъ глазъ, когда, останавливаясь посрединѣ, окидываешь изумленнымъ взглядомъ эту гигантскую залу... Искорки лучей солнца льются въ его окна. Вся эта живопись стѣнъ сливается въ одинъ фонъ, подробности уходятъ куда-то и по-неволѣ начинаешь цѣнить геніальную идею архитектора, воздвигнувшаго это сооруженіе... Тутъ совершались цѣлыя революціи. Сюда собиралось населеніе падуанцевъ, недовольныхъ своими подестами и тиранами, а потомъ австрійскими правителями. Не разъ единодушные крики и девизы "за свободу и отечество" потрясали эти своды, и не разъ озвѣрѣлые рабы притѣснителя стрѣляли въ эту залу, изъ окаймляющихъ ее галлерей, въ восторженную толпу истинныхъ патріотовъ. Воображеніе невольно рисовало эти сцены, и почтенная старая зала исполнена необыкновеннаго величія... Съ сожалѣнію -- за нами шелъ кустодъ, которому хотѣлось честно заслужить свой франкъ. И, когда мысль уходила въ прошлое, онъ вдругъ пояснялъ намъ, что его сіятельство министръ такой-то еще надняхъ посѣтилъ Salono della Raggione и сказалъ то-то и то-то, или что вчера былъ здѣсь генералъ NN и, похлоповъ его по плечу, изволилъ остаться довольнымъ службой старика-кустода! И что у генерала могло быть общаго съ залой Raggione и почему этотъ дряхлый старикъ такъ надсаждался, давая намъ свои объясненія,-- я рѣшительно не могу понять и думаю только одно, что съ своими министрами и генералами онъ отправилъ намъ всѣ впечатлѣнія этого дня. Понятно, что мы поторопились выбраться отсюда...
   Старикъ-профессоръ, угощавшій насъ падуанскимъ виномъ изъ Бордо, былъ въ восторгѣ, что мы видѣли "Залу Разума".
   -- "Зала Разума" -- эмблема Падуи! импровизировалъ онъ.-- Только мы воздвигли справедливости и уму достойный ихъ храмъ.
   Остается прибавить, что неисправимый солдафонъ Наполеонъ Бонапартъ выразилъ величайшее сожалѣніе, что "Зала Разума" находится во второмъ этажѣ.
   -- Какая-бы славная конюшня вышла изъ нея для моей кавалеріи...
   Конюшня, тамъ, гдѣ стоятъ памятники Титу Линію и падуанскимъ знаменитостямъ!
   Мысль -- достойная Герострата...
   

III.
Съ башни муниципальнаго дворца.-- Прато della Valle.-- Падшіе ангелы Папафевы.-- Отецъ Винченцо.-- Упраздненные монахи.

   Такой-же старый и величавый, какъ и "Дворецъ Разума", Palazzo municipale -- какъ все это не похоже на-наши несчастныя городскія думы! Здѣсь мы, напримѣръ, проходимъ по цѣлому ряду залъ съ картинами мастеровъ, которыми по справедливости гордится Италія. Самыя стѣны -- это дивная лѣтопись если не великаго, то во всякомъ случаѣ умно и интересно прожитаго прошлаго. Объ этомъ свидѣтельствуютъ мраморные гербы, щиты, надписи и барельефы. Тутъ тоже на каждомъ шагу свои воспоминанія. Вотъ тутъ, напримѣръ, были тюрьмы, куда безъ церемоніи народъ сажалъ своихъ враговъ, какіе бы гербы ни красовались на ихъ щитахъ и какія бы короны ни украшали ихъ шлемы. А вотъ тутъ лилась "благородная" кровь изъ-подъ меча или топора исполнителей суровыхъ приговоровъ. Падуанская коммуна не шутила и довольно круто расправлялась съ людьми, одержимыми на счетъ ея свободы большимъ аппетитомъ. Здѣсь вотъ былъ казненъ графъ такой-то, тамъ -- дука, а въ томъ вотъ углу -- принчипе. Честь честью -- коммуна, покончивъ къ ними, устраивала имъ, какъ людямъ благорожденнымъ, пышныя похороны и не переносила на ту сторону гроба своей ненависти. Случалось очень часто, что краснорѣчивый падре, стоя надъ трупомъ казненнаго Гаргантуа, желавшаго проглотить республику, произносилъ трогательную рѣчь, воспѣвая подвиги и доблести обезглавленнаго, и стоявшіе около пышнаго гроба правители Падуи проливали искреннія слезы. Оно и понятно. Если жаль человѣка, погибшаго послѣ жизни безполезной, не одареннаго никакимъ талантомъ, то еще больше жаль другого -- доблестнаго, мужественнаго и геніальнаго. За свое преступленіе онъ расплатился головою -- за что же еще продолжать свои анаѳемы и проклятія?
   -- А вотъ тутъ была казнена дочь за отца...
   -- Это легенда?-- спрашиваю я.
   -- Нѣтъ. Все это значится у насъ въ лѣтописяхъ. Лаура (имя женщины) Кастеллари пришла проститься съ приговореннымъ съ смерти отцомъ. Когда ихъ оставили однихъ, она живо переодѣла отца въ свое платье, спустила ему низко на лицо покрывало, а сама набросила на себя его платье, привязала заранѣе приготовленную бороду и убѣдила старика выйти изъ тюрьмы вмѣсто нея. Она увѣрила отца, что ее, какъ женщину, не казнятъ. Отецъ, притворяясь потрясеннымъ горемъ, вышелъ изъ prigione. Когда явился падре исповѣдать приговореннаго, Лаура, боясь, что ее узнаютъ, притворилась невѣрующей и отказалась отъ исповѣди. Великодушная женщина сообразила, что если она обнаружитъ себя, то рано или поздно отца отыщутъ и казнятъ. Отыщутъ сейчасъ же, потому что онъ не успѣлъ еще уѣхать далеко отъ Падуя. Если же она погибнетъ за него, то случай этотъ такъ потрясетъ всѣхъ, что правители коммуны не посмѣютъ вторично арестовать стараго Кастеллари. Такъ и случилось. Она сама набросила на себя капюшонъ, которымъ закрывали лица казнимыхъ, твердою поступью взошла на роковыя ступени мраморнаго лобнаго мѣста,-- и полъ ея обнаружился только тогда, когда благородная головка Лауры скатилась, заливая кровью лѣстницу... Народъ заступился за ея отца -- и падуанская коммуна изрекла: нельзя казнить отца, сумѣвшаго такъ воспитать свою дочь. По другому же варіанту, смерть дочери была признана достаточнымъ для него наказаніемъ. Впослѣдствіи мнѣ показывали въ Падуѣ картину, изображающую это событіе. Ее хотѣли повѣсить въ "Залѣ Разума". Я не понимаю, почему бюстъ этой героини не выставленъ въ галлереяхъ Palazzo della Raggione -- онъ былъ бы тамъ гораздо умѣстнѣе всякихъ Титовъ Ливіевъ и многихъ римлянъ.
   Лаура Кастеллари и ея печальная судьба вдохновили одного изъ симпатичнѣйшихъ молодыхъ миланскихъ писателей -- Энрико Феррари, и, когда я уѣзжалъ отсюда въ Испанію, онъ оканчивалъ большой романъ на эту тому. Можно, сверхъ того, указать много падуанскихъ поэтовъ, посвятившихъ самоотверженной женщинѣ свой геній. Особенно въ этомъ отношеніи граціозно и красиво сдѣлана поэма венеціанца Марко-Антоніо Канини.
   Въ муниципальномъ дворцѣ, который во время оно назывался "Palazzo del Podesta", замѣчательны его стѣны, выстроенныя сплошь изъ крѣпкаго и изящнаго истрійскаго камня. На главной лѣстницѣ его вы прежде всего встрѣтите прекрасную группу, изваянную Тиціаномъ Миніо въ 1552 году: "Справедливость", сидящая между двумя львами. Львы, какъ и вездѣ въ Италіи до Кановы, больше похожи на собакъ, ради маскарада нацѣпившихъ себѣ, въ видѣ шиньоновъ, львиныя гривы. Другія статуи на той-же лѣстницѣ -- неизвѣстныхъ скульпторовъ -- еще лучше. Сумракъ внутренняго дворца удивительно къ лицу этимъ величавымъ галлереямъ съ потемнѣвшими отъ времени колоннами и барельефами. Я не могу отвести здѣсь слишкомъ много мѣста описанію этого сооруженія, и мнѣ приходится только вскользь упомянуть о чудесныхъ дверяхъ такъ называемой "зеленой залы"; о мраморныхъ лѣстницахъ и прелестныхъ карнизахъ съ простыми, но величавыми орнаментами; о балюстрадахъ, приписываемыхъ великому Палладіо; объ ораторіи съ превосходнымъ образомъ Богородицы, св. Антонія и др. святыхъ, исполненныхъ Доминикомъ Компаньолою; объ альфрескахъ потолковъ, имѣющихъ значеніе въ исторіи исскусства, какъ дѣтскій лепетъ ребенка играетъ роль въ образованіи языка; о цѣломъ рядѣ картинъ изъ исторіи города, написанныхъ падуанскими художниками, страдающими вообще нѣкоторою сухостью рисунка и мрачностью красокъ, но тѣмъ не менѣе несомнѣнно талантливыми. Мнѣ особенно нравилась одна, въ высшей степени наивная, гдѣ Моисей изображенъ въ средневѣковомъ рыцарскомъ костюмѣ, источаемый имъ источникъ -- красивымъ фонтаномъ бьетъ кверху, у ногъ пророка -- лягавая собака съ изображеніемъ герба Эцелиновъ на попонахъ, а вдали -- войска въ боевомъ строѣ, столь правильномъ, точно сейчасъ явится Гумбертъ производить имъ смотръ по всѣмъ правиламъ современнаго военнаго искусства. Разумѣется, это смѣшно; но посмотрите на выраженіе этихъ лицъ, на женщину съ ребенкомъ на рукахъ, пробирающуюся къ водѣ, на это томительное ожиданіе, написанное во всѣхъ ея чертахъ, на самого Моисея -- очевидно современный портретъ,-- и вы поймете, что, при всемъ комизмѣ деталей, художникъ былъ не изъ дюжинныхъ. Къ сожалѣнію, ее хотѣли унести изъ залы совѣта!.. Богатый муниципальный архивъ хранитъ документы первостепенной важности. Старецъ Чезаре Канту собирается начать ихъ разработку, говоря, что они должны пролить новый свѣтъ на событія первостепенной важности XIV, XV и XVI вѣка. Одинъ отдѣлъ "запрещенныхъ корпорацій" чего стоитъ. Онъ составился изъ 163 архивовъ, принадлежавшихъ разнымъ духовнымъ общинамъ, и обнимаетъ собою отдаленнѣйшую эпоху, начиная съ 734 до 1399 года. Палеографы муниципальнаго хранилища древностей возбуждаютъ восторги знатоковъ; старинные планы и карты, находящіеся здѣсь-же, даютъ совершенно иное, чѣмъ то, которое существовало до сихъ поръ, понятіе о видѣ и развитіи городовъ итальянскихъ нѣсколько столѣтій назадъ.
   Спасшись отъ душнаго архива на свѣжій воздухъ, я былъ вознагражденъ за это появленіемъ маленькаго змія-искусителя, въ видѣ оборваннаго мальчугана, который, съ необыкновенно задумчивымъ и даже меланхолическимъ видомъ, заявилъ мнѣ, какъ-будто вскользь:
   -- А главнаго-то синьоръ форестьеръ и не видѣлъ.
   -- Чего-же это? тебя, что-ли?
   Мальчикъ обратилъ вниманіе на свою особу, глубокомысленно устремилъ взглядъ на оборванные сапоги и штанишки и совершенно серьезно спросилъ меня:
   -- А развѣ вы художникъ? Художники точно это любятъ, чтобы много дыръ было. Одинъ съ меня писалъ картину... Онъ меня послалъ во дворецъ.
   -- Какъ-такъ?
   -- Ну, мой портретъ. И я теперь у короля и за меня дали большія деньги.
   -- Чего-же я не видѣлъ?
   -- Всей Падуи сразу...
   -- Вотъ-те и на! Какъ-же ее увидѣть?
   Вмѣсто отвѣта, онъ протянулъ руку. Я положилъ ему двадцать сантимовъ. Онъ тотчасъ-же протянулъ другую. Столько-же я бросилъ и туда.
   -- Синьоръ форестьеръ не былъ на башнѣ?...
   -- Да гдѣ-же она?
   -- Тутъ за угломъ. Башня этого дворца. Я вамъ покажу ее издали, а вы уже сами идите туда...
   -- Почему-же ты не проводишь меня?
   -- Видите-ли... Все изъ-за этого проклятаго "кустода". Онъ воображаетъ, что путешественники должны сами отыскивать къ нему дорогу... И притомъ, знаете, если-бы онъ еще гонялъ, какъ другіе, которые кричатъ, то я бы ничего не имѣлъ противъ этого,-- кричи себѣ; а то старый Атаназо кидается чѣмъ ни попало: камень -- камнемъ, деревянный башмакъ -- башмакомъ.
   Я пошелъ къ башнѣ.
   Старый Атаназо вышелъ ко мнѣ въ формѣ муниципальнаго сторожа, съ необыкновенно горделивымъ видомъ.
   -- Есть башни и въ другихъ мѣстахъ,-- зафилософствовалъ онъ,-- но что это за башни! Вотъ башня, такъ башня!-- и онъ одобрительно стукнулъ ладонью по каменной стѣнѣ.-- Могу сказать -- я ее знаю, и она меня знаетъ. Какъ вамъ кажется -- сколько я лѣтъ здѣсь?
   -- Не знаю.
   -- Еще-бы вамъ знать! Вы еще не родились, какъ я уже бѣгалъ по ея лѣстницамъ!... И никто вамъ такъ не разскажетъ о ней, какъ я. Никто! Есть такіе, что книги пишутъ; но что они понимаютъ? Одинъ даже прислалъ мнѣ свою объ этой башнѣ. Что-жъ, я читалъ,-- снисходительно закончилъ онъ,-- Отчего-же не прочитать. Онъ тамъ говорилъ и обо мнѣ тоже... Но вотъ, еслибы я написалъ о ней, это было бы совершенно другое.
   -- Отчего же вы не напишете?
   -- Но моему мнѣнію, объ этой башнѣ надо писать стихами, а стихами я не могу.
   Я, разумѣется, взошелъ на верхъ. Самая башня ничего не значитъ, но видъ оттуда дивный.
   Башня, точно клопами, населена какими-то солдатами, бабами, дѣтьми. Нѣтъ такой щели, изъ которой не слышался-бы крикъ ребенка, а въ двери этихъ клѣтушекъ я видѣлъ, какъ неукротимыя падуанскія матроны аплодируютъ своимъ дѣтямъ по тѣмъ частямъ тѣла, которыя самой природой предназначены для этихъ рукоплесканій. Одинъ солдатикъ спалъ себѣ, держа панталоны въ рукахъ и прикрывая ими лицо. Другой изображалъ углемъ на стѣнѣ какую-то усатую фигуру. Изъ одной щели послышался хохотъ и оттуда выскочила вся красная, смущенная дѣвушка.
   -- Ай, Лаура... Опять ты!...-- крикнулъ на нее старикъ-кустодъ.
   -- Что-жъ мнѣ дѣлать, дядя, если онъ щиплется...
   -- А ты зачѣмъ къ нему ходишь?
   -- Да если онъ зоветъ!....
   -- Ну, если зоветъ!-- не нашелся ничего сказать кустодъ...
   Среди такихъ идиллическихъ картинъ и аркадскихъ сценъ мы поднялись на верхнюю площадку. Солнце какъ нарочно вышло изъ прикрывавшихъ его съ утра облаковъ и я долго не могъ сойти съ мѣста, любуясь дивною, открывшеюся предо мною панорамой. Старикъ-кустодъ, какъ муха, что-то жужжалъ мнѣ на ухо, декламировалъ какіе-то стихи, показывалъ мѣста, гдѣ прежде вѣшали разныхъ хорошихъ людей и объяснялъ, какъ, въ сильные вѣтры, они на своихъ веревкахъ раскачивались надъ городомъ, но я уже его не слушалъ, мнѣ было не до того... Даже живописное сравненіе повѣшенныхъ съ колоколами, "которые только не звонятъ", прошло для меня даромъ. Передо мной, далеко на сѣверъ,-- намѣчивались своими серебряными коймами засыпанныхъ снѣгомъ вершинъ Тирольскія Альпы, на юго-западѣ мягко круглились и изящно уходили однѣ за другія горы счастливой Еванеи. Вонъ Сентъ-Эленъ, съ его очаровательною горою... Съ востока прямо въ лицо дулъ свѣжій морской вѣтеръ; тамъ за зеленою гладью, по которой извиваются капризная Бакильоне и поэтическая Брента, чудился ласковый, голубой просторъ Адріатики. Вотъ Баталья, Арива, Лониго и сотни другихъ городковъ и мѣстечекъ, точно выскочившихъ на солнце погрѣться и пококетничать съ засмотрѣвшимся на нихъ нескромнымъ путешественникомъ. А самая Падуа, съ ея монументальными храмами, съ дивною громадою св. Антонія, съ каменной массой стариннаго каѳедральнаго собора, съ площадями и улицами, словно щели разбѣгавшимися внизу, съ дворцами и башнями, словно сторожа поставленными надъ ними... Этотъ сѣрый колоритъ построекъ подъ осеннимъ даже солнцемъ пріобрѣталъ какую-то теплоту и жизненность. Право, казалось, что этотъ мраморъ и историческій гранитъ живутъ, что они, дѣйствительно, теплы, что подъ ихъ твердою корою бѣжитъ кровь и бьется пульсъ жизни...
   -- Да, здѣсь надо стихами, а я стихами не умѣю...-- уныло повторялъ кустодъ...
   -- Что это тамъ,-- вонъ?...
   -- Санта Марія делла Арела... А вонъ палаццо Синьоріи... Вотъ университетъ.
   Нужно было съ этой высоты видѣть этихъ копошащихся внизу муравьевъ, весь этотъ охваченный будничными интересами міръ... Солнце захватывало золотыми лучами цѣлыя улицы, обливало слѣпящимъ свѣтомъ площади и набрасывало на другія голубыя тѣни... Не хотѣлось уходить отсюда, хотя кустодъ уже довольно внушительно побрякивалъ ключами и намекалъ на то, что форестьеры -- счастливые люди, ибо для нихъ время не имѣетъ никакой цѣны.
   Когда мы спустились внизъ, та дверь, откуда выскочила Лаура, была плотно притворена, но изъ-за нея слышались довольно откровенные поцѣлуи и сдержанный смѣхъ.
   "Жизнью пользуйся, живущій!..."
   Не успѣлъ я еще выйти на улицу, какъ тотъ-же оборванный мальчуганъ оказался около меня. На сей разъ видъ его былъ не столь сосредоточенъ и меланхоличенъ, ибо онъ сосалъ апельсинъ, очевидно, купленный на мою "буона-мана".
   -- А я еще кое-что знаю, чего сеньоръ форестьеръ но знаетъ.
   -- Напримѣръ?
   -- Ужъ такая вещь, за которую даже трехъ сольди не жалко!...
   И онъ выпучилъ на меня глаза...
   -- Ну, разскажи.
   Такъ же какъ и въ первый разъ, онъ молча протянулъ ко мнѣ руку. Три сольди были ему вручены. Маленькій фисософъ съ глубокомысленнымъ видомъ спряталъ ихъ въ карманъ, при чемъ меня удивило, что у мальчугана при безчисленныхъ его прорѣхахъ оказалась такая совсѣмъ не нужная вещь, какъ карманъ. И зачѣмъ онъ ему?
   -- А я знаю, гдѣ Папафава!
   -- Это еще что?
   -- Всѣ форестьеры ходятъ смотрѣть Папафаву! Что тамъ такое -- я не знаю, мальчиковъ оттуда гоняютъ въ шею, вотъ такъ. Но только всѣ ходятъ... Во-первыхъ, это палаццо... Во-вторыхъ, говорятъ, что тамъ св. Антоній совершаетъ какое-то чудо... Не знаю... Только всѣ ходятъ и всѣ довольны...
   Меня это заинтересовало. Я велѣлъ ему проводить себя. Мы пошли по маленькимъ и узенькимъ улицамъ, совершенно пустыннымъ, точно оставленнымъ ихъ жителями. По сторонамъ хмурились старинные дома, иные съ окнами въ родѣ бойницъ, другіе -- выстроенные какъ башни, третьи -- до такой степени постарѣвшіе, что, видимо, имъ самимъ стало скучно жить на свѣтѣ. Напрасно солнце обливало ихъ своими щедрыми лучами; подъ ними еще рѣзче выступали морщины и сѣдины -- эти трещины, эти пятна какихъ-то проросшихъ сплошь камень лишаевъ. Потомъ потянулись улицы новаго города, и, наконецъ, мой проводникъ храбро позвонилъ у одного роскошнаго, по надуанскимъ понятіемъ, палаццо.
   -- А мнѣ все-таки досталось по затылку,-- широко улыбнулся онъ, когда мы ожидали портье.
   -- Отъ кого?
   -- Отъ кустода, тамъ, на башнѣ... Но не больно. Не стоитъ и толковать!-- успокоилъ онъ меня.
   Палаццо здѣшняго богача Папафава не представляетъ ничего интереснаго. Къ крайнему отчаянію лакея, водившаго меня по комнатамъ, я оказался не новичкомъ. Только-что онъ начиналъ: "Вотъ настоящее "Вознесеніе" Тиціана!... " -- какъ я перебивалъ его, оканчивая: "которое я видѣлъ въ Академіи изящныхъ искусствъ въ Венеціи!..."
   -- Вотъ папа Левъ, нарисованный Рафаэлемъ.
   -- То есть копія... Оригиналъ во Флоренціи...
   -- Вотъ Іоаннъ Креститель Гвидо Рони... Это ужъ оригиналъ!...
   -- А въ Ватиканѣ копія, что-ли?
   Лакей, наконецъ, пришелъ въ отчаяніе.
   -- Этакъ нельзя показывать, если каждый форестьеръ будетъ перебивать!-- бормоталъ онъ про-себя.-- Этакъ Богъ знаетъ что...
   -- Ну ужь теперь я вамъ покажу настоящее диво. Вы слышали что-нибудь о "Паденіи ангеловъ"?... Этого кромѣ насъ ни у кого нѣтъ.
   Въ мраморной залѣ, у стѣны, на мраморномъ пьедесталѣ, дѣйствительно, оказалась замѣчательная группа Агостино Фазолато. Замѣчательна она не какъ созданіе генія,-- въ этомъ отношеніи я никакъ не сойдусь съ нѣмцами, прославившими ее,-- а какъ своего рода скульптурный фокусъ. Представьте: изъ одного куста мрамора изваяны -- архангелъ съ огненнымъ мечемъ на верху и подъ нимъ около ста падшихъ ангеловъ, низринувшихся внизъ, при чемъ они всѣ перепутались такимъ клубкомъ, что сначала вся эта масса кажется вамъ сдѣланной изъ разныхъ кусковъ. Дѣйствительно, художнику пришлось тутъ преодолѣть немалыя трудности. Изгоняемые съ небесъ ангелы падаютъ въ самыхъ разнообразныхъ положеніяхъ, цѣпляясь одинъ за другаго, и тѣло каждаго изъ нихъ изваяно, если не талантливо, то все-таки безукоризненно. Вы всю эту группу видите насквозь, и, когда лакей напыщенно начинаетъ пояснять, вамъ сколько лѣтъ потрачено на созданіе этого "дива", вамъ становится жаль художника, бросившаго лучшіе годы жизни на эту обдѣлку цѣлаго кома мрамора... На меня, каюсь, онъ произвелъ впечатлѣніе какой-то массы бирюлекъ. Ни уму, ни вкусу, ни сердцу, ни чувству красоты ничего не говорятъ эти падающіе ангелы -- и, пожелавъ имъ спокойно продолжать свое паденіе и изумлять нѣмецкихъ критиковъ, я ушелъ, отказываясь осматривать другія чудеса палаццо Папафавы...
   Послѣ всѣхъ этихъ узенькихъ улицъ мнѣ захотѣлось простора. Я крикнулъ коляску, проѣзжавшую мимо, и приказалъ отвезти себя на Prato della Valle. Тутъ, дѣйствительно, есть, гдѣ отдохнуть взгляду. Представьте себѣ площадь въ 88,900 метровъ. Даже странно въ скученныхъ городахъ Италіи найти такую. Совершенно понятно, что взбаламученные поэты Падуи сравниваютъ ее съ моремъ, гдѣ съ одного берега впередъ не видать ничего. Море не море, а во всякомъ случаѣ дистанція обширнаго размѣра. Посрединѣ ея -- роща, въ которой и кругомъ которой расположена масса статуй. Еще недавно тутъ на краю стоялъ Zairo, родъ театра, въ которомъ каждые тридцать лѣтъ давались такъ называемыя искластическія игры, основанныя, по преданію, Антеноромъ -- тѣмъ-же троянцемъ, которому приписываютъ начало самой Падуи. На этихъ играхъ декламировали стихи и прозу и пѣли въ присутствіи толпы, вознаграждавшей импровизаторовъ и пѣвцовъ вѣнками. Тутъ же совершались бѣга колесницъ, навмахіи -- т. е. зрѣлища морскихъ сраженій, турниры, метаніе и ломаніе копій. Воды канала, протекающаго тутъ-же, могли выпускаться и запружать часть этой площади. Съ 1257 года здѣсь совершаются ежегодно конскіе бѣга, при чемъ намъ будетъ пріятно узнать, что почти всегда побѣдителями на нихъ оказываются, какъ здѣсь, такъ и въ Тревизо -- лошади русскихъ заводовъ. Начало этимъ бѣгамъ было положено декретомъ сената, пожелавшаго, такимъ образомъ, увѣковѣчить память освобожденія города отъ кровожаднаго и подлаго Эцелина III. Въ центрѣ, какъ я уже говорилъ, находится обведенный каналомъ островъ "Черато" съ перестилемъ, состоящимъ изъ колоннъ іонійскаго ордена. "Черато" назвали этотъ клочекъ земли въ честь падуанскаго профессора Доминика Черато, по рисункамъ котораго воздвигнуты и эти колонны, и эти мраморные мосты. Вокругъ острова и внутри его болѣе восьмидесяти громадныхъ статуй, поставленныхъ на отдѣльные пьедесталы. Кого-кого только нѣтъ въ этомъ собраніи! Прежніе падуанцы были очень щедры на памятники, и мнѣ не приходилось видѣть такого обилія ихъ, сосредоточеннаго на небольшомъ сравнительно пространствѣ. Тутъ и миѳологическій Антеноръ съ удивительно кислой физіономіей, точно на немъ на вѣки вѣчные отпечаталось то чувство, съ какимъ сей молодой человѣкъ бѣжалъ отъ грековъ, и Тразея Петъ, и Торквато Тассо, и профоссоръ Піетро д'Абано и Лизани, и папа Павелъ II и другіе папы, и Аріосто, и Галилей, и Петрарка, и доблестный дожъ Морозини, послѣдній изъ республиканцевъ, какъ его называли современники, и Титъ Ливій, и Маласпина, и Густавъ-Адольфъ, король шведскій, который слушалъ лекціи въ здѣшнемъ университетѣ, и Антоніо Канова, и даже здѣшній студентъ, впослѣдствіи король польскій Янъ Собіесскій, и Стефанъ Баторій, и Савонаролла рядомъ съ папой; короче -- чего хочешь, того просишь. Въ общемъ, все это поражаетъ своимъ величіемъ, особенно, когда вспомнишь, что всѣ эти памятники воздвигнуты у себя однимъ небольшимъ городомъ. Вообще, надо отмѣтить замѣчательную черту итальянцевъ. У нихъ больше, чѣмъ гдѣ-нибудь практикуется культъ великихъ людей. И при жизни, и по смерти они не забываютъ своихъ геніевъ и талантовъ и вообще мало-мальски выдающихся дѣятелей. На нихъ сосредоточено вниманіе современниковъ. и уваженіе потомства. Итальянцы даже преувеличиваютъ нѣсколько. Достаточно быть талантливымъ, чтобы васъ начали величать eminente; довольно пользоваться нѣкоторою извѣстностью, чтобы вамъ писали: All'celebre или a Pillustre poeta, al illustrissimo scrittcre и т. д. Можетъ быть, это комично, можетъ быть, при видѣ всѣхъ этихъ знаменитостей, у васъ на лицѣ и покажется улыбка, но все-таки это лучше нашего неопрятнаго отношенія къ своимъ даже великимъ людямъ. Итальянецъ вознесетъ ихъ подъ небеса; русскій, напротивъ, постарается схватить ихъ за фалды и притянетъ внизъ въ грязь и слякоть,-- не хватитъ силенки, такъ хоть возьметъ въ горсть этой вонючей мрази и швырнетъ ею въ лицо тому, кѣмъ другая страна бы гордилась. Нѣкоторые находятъ это врожденною свободою, независимымъ отношеніемъ къ авторитетамъ. Не берусь судить, но мнѣ кажется, что тутъ просто одно безпримѣрное и дикое хамство вчерашняго раба, который, почуявъ то, что теперь онъ кое на-кого и можетъ наброситься, что драть его за это не будутъ, отводитъ свою лакейскую душонку. Разумѣется, если этотъ авторитетъ можетъ постоять за себя или облеченъ властью, тогда сейчасъ-же -- "пожалуйте ручку"... Для меня нѣтъ ничего подлѣе и гаже этой эпидеміи самоплеванія, этой оргіи трусливаго разврата и распущенной низости, какимъ бы девизомъ она ни прикрывалась. Да и при чемъ тутъ девизы? Въ каждой лужѣ отражается солнце, но лужа все-таки остается вонючей лужей, а солнце -- солнцемъ. Часто величайшіе негодяи становятся подъ великое знамя, а завтра, когда это знамя, уступая силѣ, должно будетъ склониться,-- они же заплюютъ его и загадятъ, такъ что изъ-подъ этого благоуханнаго наслоенія и не разберешь великихъ завѣтовъ добра и правды!..
   Тутъ-же на Prato della Valle -- по пословицѣ, на ловца и звѣрь бѣжитъ -- пришлось мнѣ познакомиться съ очень оригинальнымъ типомъ. Передъ одной изъ статуй, чуть-ли не папы Урбана, смотрю, усѣлся себѣ на землю монахъ и зарисовываетъ что-то въ альбомъ. Такъ это было необычно и странно, что я заговорилъ съ нимъ. Первое время онъ отвѣчалъ неохотно, а потомъ, узнавъ, что я русскій, вдругъ оживился,-- откуда и языкъ взялся.
   -- Я ужасно радъ... Вы себѣ представить не можете...-- быстро заговорилъ онъ.-- Я очень, очень люблю вашу великую страну.
   -- Вы были въ ней?
   -- Нѣтъ. Куда же бѣдному монаху сдѣлать такое дорогое и далекое путешествіе... Но я много, много читалъ и разспрашивалъ... Вѣдь у васъ до сихъ поръ не упразднены монастыри? Да. У васъ наука и религія идутъ рука-объ-руку. Прогрессъ не въ томъ заключается, чтобы уничтожать ордена монашескіе, считающіе тысячелѣтія своей жизни... О, Россія,-- это живой укоръ намъ. Нашъ монастырь, напримѣръ, далъ Италіи великихъ писателей, проповѣдниковъ. У насъ были замѣчательныя картины, статуи, книгохранилища. А знаете ли вы, кто теперь распоряжается всѣмъ этимъ? Муниципальная полиція... Я вчера заходилъ въ нашъ старый храмъ. Тамъ -- Леонардо да-Винчи, Тиціанъ, Гверчино, Тинторетто, статуи Валтазара Бальби, Бассано и другихъ; тамъ цѣлыя поколѣнія плакали, склоняясь предъ алтаремъ Того, Кто держитъ въ рукахъ своихъ и землю и небо, и жизнь и смерть. И что-же я вижу? Посреди -- нѣсколько человѣкъ англичанъ-форестьеровъ въ шляпахъ и показывающій имъ полицейскій, тоже въ шляпѣ. Это -- гдѣ мы молились и страдали, гдѣ нѣтъ пяди мраморнаго пола, куда-бы не капали горячія слезы, гдѣ до сихъ поръ летаетъ духъ благоговѣнія... Теперь посмотрите -- книгохранилища наши съ сокровищами человѣческаго ума, съ книгами рѣдкими, которыя на вѣсъ золота цѣнятся знатоками, съ рукописями -- выброшены тутъ-же въ чуланъ, а изъ картинъ великихъ мастеровъ нѣкоторыя оказались уже подмѣненными скверными копіями... О, Россія великая страна! Вы понимаете, что монастыри тоже сдѣлали кое-что для науки и просвѣщенія. А то что-же это,-- когда кругомъ царствовала тьма, наука у насъ нашла себѣ пристанище, прогрессъ совершался въ монастыряхъ, а теперь -- во имя этого же спасеннаго и взлелѣяннаго нами прогресса насъ изгоняютъ и въ наши святыни ставятъ полицейскихъ?.. Не гнусно ли это?..
   Я, разумѣется, не спорилъ. Нужно имѣть уваженіе къ несчастію.
   -- Вы что думаете, до чего все это гадко. На дняхъ встрѣчаю одного пріятеля, онъ мнѣ и говоритъ: "братъ Винченцо, ты знаешь, гдѣ твоя картина "Руфь"?.. Она виситъ у принчипо Гальтіери"... Оказывается, что ее продали ему господа, сохраняющіе эти сокровища.
   Отецъ Винченцо оказался художникомъ и очень талантливымъ. Я на другой день имѣлъ случай убѣдиться въ этомъ. Онъ обѣдалъ у меня и пригласилъ къ себѣ на завтра, сказавъ, что зайдетъ за мною. Я еще былъ въ постели, когда монахъ явился ко мнѣ. Оказалось, что онъ живетъ верстахъ въ пяти отъ Падуи. Мы живо проѣхали туда на телѣжкѣ, которую бойко везъ по твердой и ровной дорогѣ сытый и веселый конекъ съ такою невѣроятно громадною головою, что я все время боялся, какъ бы она не перевѣсила всего туловища, и онъ не ковырнулся бы, увлекая и насъ за собою. Къ счастію, онъ оказался на высотѣ оказаннаго ему довѣрія, и хотя неистово махалъ головою, но не оступался, и только разъ, завидѣвъ въ сторонѣ товарища, свернулъ къ нему съ пути, за что и былъ наказанъ. Мы пріѣхали въ хорошенькую деревушку. Маленькій фонтанъ клубился какъ-разъ надъ ея площадью, а въ сторонѣ, подъ тѣнью каштановъ и туберозъ, стоялъ прехорошенькій домикъ, выведенный въ два этажа. Во дворѣ его отца Винченцо встрѣтило нѣсколько монаховъ, въ комнатахъ оказались тоже монахи.
   -- Да это цѣлый монастырь!-- улыбнулся я.
   Винченцо подмигнулъ мнѣ и шепнулъ на ухо:-- Они думали, мы дураки, а мы ихъ перехитрили...
   Ассоціаціи, по итальянской конституціи, свободны. Выгнанные изъ своей обители монахи, недолго думая, собрались вмѣстѣ и, купивъ домъ на имя моего новаго пріятеля, поселились въ немъ и живутъ. Они подобрали брошенныхъ ребятъ и создали кое-что въ родѣ пріюта. По наслѣдству отъ одной набожной старухѣ, имъ досталась земля, которую они мелкими участками отдали въ аренду бѣднѣйшимъ крестьянамъ за такую ничтожную цѣну, что въ деревнѣ ихъ боготворятъ, и когда разъ было полиція, въ нарушеніе всякихъ статутовъ, сунулась къ преподобнымъ отцамъ, то населеніе Тіеде, посылающее съ своимъ округомъ въ парламентъ республиканскаго депутата, прогнало сбировъ. Съ тѣхъ поръ монаховъ не трогаютъ.
   -- Вотъ видите...
   И отецъ Винченцо подвелъ меня къ окну. Впереди, на невысокой горѣ, стоялъ старинный монастырь съ башнями и колокольнями. Сумрачный и величавый, весь онъ казался выточенымъ изъ одного куска камня... "Это все было наше... и будетъ!" тихо прибавилъ онъ, немного погодя.
   День, проведенный здѣсь, остался въ моей памяти. Много интереснаго я узналъ. Такихъ неофиціальныхъ монастырей въ Италіи очень много... И молодой странѣ скоро придется посчитаться съ ними.
   

IV.
Галлереи и коллекціи частныхъ лицъ.-- Св. Антоній Падуанскій.-- Гуатемалата.-- За 500 лѣтъ назадъ.-- Св. Георгій.-- Какъ онъ отрубилъ носъ непочтительному нѣмцу.-- Санта Марія делла Арена.-- Эремитане.-- Каѳедральный соборъ.-- Посреди старыхъ памятниковъ.-- Побѣды науки.-- Башня Эцелина подъ обсерваторіей.

   Падуа относительно очень невелика, а попробуй приняться за подробное описаніе ея -- понадобятся цѣлые томы. Обыкновенный туристъ спѣшитъ здѣсь посмотрѣть св. Антонія Падуанскаго, мелькомъ проѣдется по Prato della Vallo -- и скорѣе спѣшитъ опять въ вагонъ. Туристъ изъ нѣмцевъ иначе дѣлаетъ. Онъ на ста страницахъ распространится о какой-нибудь фрескѣ въ Salon della Raggione, да на томъ и закончитъ свои падуанскія впѣчатленія. Хотя я не собираюсь слѣдовать ни тому, ни другому примѣру, но и мнѣ приходится умолчать обо многомъ. Судите сами: здѣсь болѣе 25 частныхъ картинныхъ галлерей и замѣчательнѣйшихъ коллекцій; онѣ находятся въ палаццо Барбіери, Борини, Кавалли, Чеккини, Донди, Эмо-Каподилиста, Фанзаго Филиппи, Ферри, Годіо, Джустиніани, Градениго, Ланари, Ладзара, Мальдура, Моекини, Наккари, Оддо Ариджіони, Папафава, Да-Ріо, Рива, Рускони, Сакетто, Вальсекки, Дзиньо и др. Присоедините къ этому галлереи разныхъ учрежденій -- и вы поймете затруднительность описателя. Каждая изъ такихъ коллекціей составлялась вѣками. Въ каждой есть сокровища, о которыхъ надо говорить, а между тѣмъ нельзя же одной Падуѣ посвящать цѣлый томъ. Французъ Тэнъ лучше сдѣлалъ: онъ промахнулъ по церквамъ Падуи, написалъ нѣсколько восторженныхъ страницъ о ней, а потомъ -- дальше. И совѣсть спокойна! Ничего больше не видалъ, не о чемъ больше писать. А извольте вы выворачиваться въ моемъ положеніи. Въ галлереяхъ у этихъ падуанцевъ, и Тиціаны, и Тиціанъ Вечелліо, и Джуліо Романо, и Гверчино, и Клодъ Лоренъ, и Рафаэль, и Гольдбейнъ, и Гарофало, и Пальма Веккіо, и Беллини, и Тинторетто, и Парисъ Бордоне, и Рубенсъ, и Леонардо да-Винчи, и Лука Кранахъ, и Норденоне, и Чима да-Конельяно, и Вандикъ, и Джіакомо Бассано, и Тьеполо, и Сассо Феррато, и Карло Дольче, и Миньэри, и Джіоржіоне, и Пуссенъ, и Сальваторъ Роза, и Карпаччіо, и Себастіанъ Вельаро, и Каналетто, и Каррачи, и Корреджіо, и Перуджино, Гвидо Рени, Кальяри, Мэнгсъ, Вантенья, Пармеджіано, Джіезано, Карло Либери, и уже я не знаю кто еще. Сверхъ того, собранія замѣчательныхъ статуй, фресокъ, нумизматическія и археологическія коллекціи, рѣдчайшій гравюры, библіотеки, собранія манускриптовъ. Короче сказать, видно, что въ теченіе тысячелѣтія падуанцы не только истребляли другъ друга, но и жили умомъ, и много жили. Каждое поколѣніе ихъ оставляло въ этомъ отношеніи новое наслоеніе въ родномъ городѣ, и теперь по нимъ вы можете видѣть, какой вѣкъ сколько сдѣлалъ для Падуи: одинъ больше, другой меньше, но родовъ лѣнивыхъ, зарывавшихъ свои таланты въ землю, между ними вовсе не было. За послѣднее время еще владѣтели этихъ коллекцій нѣсколько поддались меркантильному вліянію нашего времени. Молодежь стала распродавать художественныя сокровища, завѣщанныя имъ отцами и дѣдами. Между тѣмъ, среди этихъ дѣдовъ былъ, напримѣръ, такой типъ, какъ Себастіано Джустиніано. Все, что было у него, онъ потратилъ на покупку картинъ и, среди всѣхъ сокровищъ, умеръ отъ голода, не желая продавать ни одного изъ нихъ. Ланари, напримѣръ, нарочно принимали участіе въ средневѣковыхъ войнахъ съ испанцами, чтобы обогатить свои палаццо картинами испанскихъ художниковъ. Извѣстно, что за картину Спаньольето Рибейри одинъ Ланари уступилъ горячо любимую имъ невѣсту своему сопернику. Тутъ, что ни картина,-- то легенда. У каждой есть своя исторія... При томъ, по самому выбору картинъ, вы видите, что владѣльцы этихъ галлерей не скупали ихъ зря. Но то, что подписано: Карло Дольче или Тинторетто -- такъ и покупай ихъ. Нѣтъ. Все это дѣлалось съ выборомъ, и вы здѣсь встрѣчаете вещи, дѣйствительно, талантливыя... Если нѣкоторыя изъ нихъ и стали приходить въ нѣсколько запущенное состояніе, то это только въ послѣднее время. Такъ, въ одномъ изъ палаццо въ окрестностяхъ Падуи, около Батальи, я нашелъ нѣсколько полотенъ Тинторетто. Они были въ ужасномъ видѣ.
   -- Отчего ихъ не купятъ у старухи-владѣлицы, послѣдней отрасли нѣкогда знаменитаго рода?
   -- Очень просто,-- отвѣчали мнѣ.-- Весь палаццо разваливается. Старуха доживаетъ въ немъ послѣдніе дни. Австрійское правительство продолжаетъ ей выдавать ежедневно по два франка за заслуги, когда-то оказанныя ему ея мужемъ. Къ ней подбирались покупщики этихъ картинъ, давали хорошія деньги. "Не продамъ,-- всѣмъ одинаково отвѣчаетъ она:-- мои предки умирали, глядя на эти картины,-- я хочу тоже, закрывая глаза въ послѣдній разъ, видѣть ихъ передъ собою."
   Разумѣется, можно назвать ее сумасшедшей, чѣмъ хотите. Но это если и помѣшательство, то помѣшательство почтенное. Я по крайней мѣрѣ понимаю его. Это лучше, чѣмъ продать галлерею картинъ -- и открыть на добытыя такимъ образомъ деньги банкирскую контору, какъ сдѣлалъ недавно въ Падуѣ одинъ изъ золотушныхъ потомковъ нѣкогда великаго рода. Можетъ быть, мѣняльная лавочка и выгоднѣе -- о вкусахъ не спорятъ,-- но какъ-то за конторками банкирскихъ вертеповъ человѣчество уже привыкло видѣть плутовъ и мошенниковъ... И пожертвовать этой мерзости -- Рафаэлями и Тиціанами!..
   Но если-бы въ Падуѣ, этомъ второстепенномъ итальянскомъ городѣ, и ничего не было, кромѣ университета и базилики св. Антонія, то и тогда можно было-бы съ дальнихъ окраинъ Европы пріѣхать сюда, чтобы посмотрѣть на эту величавую массу мрамора и камня, принявшую, подъ руками геніальныхъ архитекторовъ, такую прелестную форму. Это не легкій, весь въ кружевахъ.и сквозныхъ галлереяхъ, дуомо Милана, не изящный флорентійскій соборъ, не мрачная пирамида болонскаго св. Петронія, не византійская пестрота венеціанскаго св. Марка -- и т. п. На первый разъ вы видите только подавляющую воображеніе громаду, и уже потомъ различается ея внушительная линія, красивые очерки куполовъ и колоколенъ, геніальные своды и аркады, подымающіеся все выше и выше въ глубь этого чистаго и прозрачнаго неба... И самая площадь къ лицу этому храму, Громадная, пустынная. Дома ея точно почтительно отошли назадъ и молитвенно замерли въ благоговѣйномъ молчаніи. Только по срединѣ, на мраморномъ пьедесталѣ, крѣпко засѣвъ на мощнаго боеваго коня и опустивъ свой мочь, зорко глядитъ геніальный кондотьери Гуатомалата, точно высматриваетъ -- не грозитъ-ли охраняемой имъ Падуѣ его врагъ и соперникъ Сфорца... Бронзовый всадникъ и бронзовый конь отлиты на-диво. Посмотрите на эту обнаженную, упрямую голову вождя, на это дышащее спокойнымъ мужествомъ лицо. Онъ крѣпко держитъ свой жезлъ въ рукѣ, тяжелая кираса -- для него, очевидно, пустяки. И самъ конь, привыкшій къ тому, что въ огнѣ боя громадныя шпоры рыцаря впиваются въ его тѣло -- надеженъ. Вынесетъ отовсюду и влетитъ туда, куда прикажетъ ему этотъ бронзовый всадникъ. Говорятъ, что эта "конная статуя" (какое глупое выраженіе!) была первою въ Италіи. Донателло сдѣлалъ ее самъ. Потомъ его пригласили въ Венецію поставить такую-же другому вождю. И тамъ тѣ-же мощныя линіи крѣпкаго тѣла, та-же спокойная, увѣренная въ себѣ сила. Нынѣшніе художественные критики набрасываются на Донателло, обвиняя его въ преувеличеніяхъ, въ томъ, что его лошади слишкомъ сильны, и еще не знаю въ чемъ. Очевидно, къ итальянскому ваятелю прилагаютъ требованія современнаго реализма. Хотятъ, чтобы нынѣшнія поджарыя лошади парадовъ и скачекъ могли носить на себѣ закованныхъ въ сталь и желѣзо рыцарей. Не знаю, какъ кому, а созданія скульпторовъ послѣдняго времени мнѣ кажутся такими жалкими и пошлыми, какимъ, напримѣръ, показался бы поджарый банкиръ XIX вѣка рядомъ съ суровымъ и величавымъ кондотьери XIV и XV вѣковъ... Созданія современныхъ ваятелей, можетъ быть, и вѣрны правдѣ, правдѣ нашей, правдѣ умалившейся жизни и сгладившихся типовъ, но для меня они мертвы, тогда какъ созданный Донателло Гуатемалата въ 1433 году -- живетъ до сихъ поръ, и какъ живетъ еще!...
   Но за Гуатемалатой подымается еще болѣе могучій, стихійно-могучій соборъ св. Антонія... Первое время я только ходилъ вокругъ него, но заходя внутрь. Тамъ, за этими дверями, казалось, скрывался цѣлый міръ, окаменѣвшій, ожидающій въ своемъ заколдованномъ снѣ могучаго, воскрешающаго слова... Я не могъ отвести глазъ отъ этой странной для требовательнаго спеціалиста массы. Къ счастію, я не спеціалистъ, и потому не лишился еще способности наслаждаться. А что архитектура св. Антонія странна -- съ этимъ соглашаются здѣсь всѣ. Нѣтъ такого стиля, который бы не внесъ чего-нибудь въ эту энциклопедію архитектуры. Посмотрите на эти громадные византійскіе купола, очень мирно уживающіеся рядомъ съ стрѣльчатыми аркадами и остроконочными колоколенками, чисто-готическими; цѣлые ряды пестрыхъ, восточныхъ колоннокъ самыхъ разнообразныхъ формъ и подъ ними -- фасадъ, точно скопированный съ базиликъ романскаго характера, а тамъ, ни съ того, ни сего -- но какъ-разъ къ мѣсту, затесался мавританскій сводъ надъ балкономъ, которымъ до сихъ поръ щеголяютъ изящныя палаццо Венеціи... Но все это ужъ потомъ приходитъ вамъ въ голову. Сначала вы любуетесь цѣльностью всего этого, строгимъ соотвѣтствованіемъ всѣхъ этихъ, казалось бы, не имѣющихъ ничего общаго между собою деталей. Очевидно, геніальный архитекторъ взялъ у всѣхъ, что ему подходило, сумѣлъ счастливо освободиться отъ узкихъ рамокъ той или другой доктрины. Сдѣлай то-же самое менѣе одаренный небомъ художникъ,-- вышло бы нелѣпо, не цѣльно, оскорбляло бы глазъ, не носило бы на себѣ этого все возрастающаго характера величія. Новое подтвержденіе стараго правила: Quod licet Jovi, non licet bovi.
   Съ площади мнѣ казалось, что за дверями св. Антонія лежитъ цѣлый міръ,-- и этотъ міръ, дѣйствительно, открылся передо мною, когда я переступилъ черезъ порогъ величавой базилики. Какой-то монахъ сунулъ мнѣ въ руки стихъ, въ которомъ воспѣвался этотъ мистическій проповѣдникъ -- одно изъ самыхъ свѣтлыхъ явленій среднихъ вѣковъ, потому что въ эпоху ненависти и кровавыхъ бурь онъ проповѣдовалъ любовь и всепрощеніе... Св. Антоній до такой степени вліялъ на окружающую его среду, что часто достаточно было его слова, чтобы остановить мечъ, занесенный надъ чьею-нибудь головою, положить конецъ мести, истреблявшей цѣлые роды. Онъ шелъ смѣлымъ обличителемъ во дворцы и замки, и проповѣдь его была такъ чудесна, что даже рыбы собирались у береговъ и слушали его и понимали. Легенда легендой, но для меня свѣтлые идеалы добра и правды сосредоточиваются въ тѣ отдаленныя времена въ кроткихъ образахъ св. Антонія Падуанскаго и св. Карла Барромойскаго... Монахъ получилъ отъ меня франкъ и кинулъ строгій взглядъ на одновременно со мною вошедшаго нѣмца. Нѣмецъ остался довольно равнодушенъ и, вынувъ своего краснаго Бедекера, тотчасъ же отправился за справками -- все-ли обстоитъ благополучно и на своемъ-ли мѣстѣ окажутся достопримѣчательности, указанныя въ его путеводителѣ. Я долго стоялъ посрединѣ храма... Въ таинственный сумракъ его, сквозь разноцвѣтныя розетки готическихъ оконъ, проникало кроткое сіяніе дня... Вотъ одинъ лучъ свѣтлою полосою протянулся въ полутьмѣ между колоннами и точно золотымъ вѣнцомъ легъ на мраморную дѣву -- одну сверкающую изъ окружащаго ее мрака... Впереди и по бокамъ, за лѣсомъ колоннъ, мерещились блистающіе золотомъ и серебромъ алтари... Огоньки свѣчей благоговѣйно замирали, точно слушали величавую гамму органа, возносившуюся все выше и выше... Клубы ѳиміама торжественно подымались въ темноту, густѣвшую подъ неогляднымъ куполомъ... Солнечные лучи любовно касались и этихъ клубовъ, слегка отсвѣчивая ихъ фіолетовымъ отблескомъ... Стѣны раздвигались куда-то далеко, далеко... Ва этими рядами колоннъ чудились другіе, за другими третьи... Странныя мраморныя усыпальницы; фигуры, группы недвижно стояли, прислонившись къ нимъ; каменныя лица были обращены къ алтарямъ, точно прислушиваясь къ словамъ и голосамъ, звучавшимъ оттуда. Эти каменные люди были всюду. На высотѣ -- изъ мраморныхъ нишъ, продѣланныхъ въ колоннахъ, изъ-подъ рѣзныхъ карнизовъ смотрѣли они же... Грубые, часто уродливые... но всѣ одинаково ожидавшіе -- вотъ вотъ раздастся звучный призывъ, и съ облегченнымъ вздохомъ они сойдутъ съ этихъ пьедесталовъ, чтобы смѣшаться съ этою живою, копошащеюся внизу толпой. Толпу эту слышишь, но не видишь, до такой степени она сдавлена величіемъ и размѣрами храма... Она, точно масляное пятно, расползлась по полу... И самъ становишься такимъ жалкимъ и маленькимъ!...
   -- Хотите посмотрѣть капеллу святого?-- слышится позади вкрадчивый голосъ.
   Оглядываюсь -- все тотъ-же монахъ. На ходу онъ объясняетъ мнѣ, что храмъ этотъ выстроенъ чудомъ: хотя Вазари и приписываетъ это архитектору Николаю Пизано, но онъ, братъ Іеронимъ, твердо вѣритъ, что безъ особеннаго произволенія Божьяго людямъ тутъ не удалось-бы ничего сдѣлать. Всѣ страны земныя поклонились св. Антонію, кто чѣмъ могъ. Венеціанцы тогда были въ прямыхъ сношеніяхъ съ Константинополемъ и Сиріей (1232 г.). Они вывезли сюда массу орнаментовъ, колоннъ и каѳедръ съ пестрыми инкрустаціями... Но тѣмъ не менѣе Богъ справедливъ, и, когда Падуя грѣшила очень противу Него, Онъ тотчасъ-же здѣсь-же обнаруживалъ свой праведный гнѣвъ. Такъ, въ 1394 году -- Онъ чуть было не сжогъ храма молніей, а когда "глупый народъ", въ честь избранія дожемъ Петра Лоредано, вздумалъ въ 1567 году иллюминовать базилику -- случился пожаръ, повторившійся опять черезъ двѣсти лѣтъ... "Вы знаете, здѣсь бываютъ многія чудеса и теперь,-- продолжалъ монахъ.-- Особенно св. Антоній но любитъ тѣхъ, которые не дѣлятся съ нами избыткомъ... Вы вотъ дали мнѣ франкъ и будьте увѣрены, что весь этотъ годъ у васъ во всемъ будетъ удача... А этому нѣмцу, который отъ меня отвернулся, посмотрите -- не поздоровится. Одинъ англичанинъ здѣсь на мою просьбу высунулъ мнѣ языкъ, да такъ съ высунутымъ языкомъ до сихъ поръ и болтается по свѣту... Никакъ вложить его обратно не можетъ..."
   Я улыбнулся новой легендѣ брата Іеронима, но онъ ужъ проводилъ меня въ это время къ придѣлу, гдѣ покоится часть мощей св. Антонія. Въ первыя минуты я былъ до того ослѣпленъ богатствомъ этой капеллы, что никакъ не могъ разобраться. Уже потомъ изъ-за тонкихъ, отдѣланныхъ дивною рѣзьбою, колоннъ выступила самая капелла, сплошь залитая серебромъ и золотомъ... Масса народа толпилась тутъ. Одни держали руку на гробницѣ, заключающей въ себѣ останки святого,-- что, по мнѣнію богомольцевъ, вводитъ ихъ въ непосредственное съ нимъ сношеніе; другіе лежали передъ нею на полу распростертыми и неподвижные. Женщины стояли на колѣнахъ. Нѣкоторыя плакали. Какой-то старикъ, на голомъ черепѣ котораго играло сіяніе восковыхъ свѣчей, какъ замеръ, глядя на помѣщающійся позади образъ, такъ и не отводилъ глазъ. Только по лицу его текли обильныя слезы.
   -- Вы католикъ?-- обратился ко мнѣ монахъ.
   -- Нѣтъ... Я греко-россійскій...
   Онъ не далъ мнѣ докончить и отскочилъ отъ меня съ нѣкоторымъ ужасомъ. Но потомъ, впрочемъ, нѣсколько успокоился и даже выразилъ увѣренность, что рано или поздно, а Господь обратитъ меня на истинный путь, и праведники на небесахъ станутъ обо мнѣ радоваться...
   Пароди отдѣлалъ эту капеллу съ такою роскошью и блескомъ, что за ними въ первые моменты глазъ не замѣчаетъ вовсе отсутствія христіанскаго элемента. Всѣ эти амуры и вакханки, сатиры и фавны, которые безконечными гирляндами вьются вверхъ по мраморнымъ колоннамъ, мѣшаясь съ цвѣтами и плодами, съ изображеніями миѳологическихъ животныхъ, серебряныя и золотыя инкрустаціи, ангелы, похожіе на купидоновъ -- маски мимовъ съ рогами и бородами, тѣло, отдѣланное столь тщательно, что вовсе не напоминаетъ собою умерщвленія плоти,-- все это было бы у мѣста въ роскошномъ будуарѣ, но никакъ не въ усыпальницѣ святого. Нужно сказать, впрочемъ, что базилика обязана этою капеллою отцамъ іезуитамъ. Кто посѣщалъ въ Италіи старые іезуитскіе храмы, тотъ вездѣ встрѣчалъ то-же самое. Послѣдователи Игнатія Лойолы всюду отличались великолѣпіемъ и безвкусицей. Одинъ изъ путешественниковъ называетъ украшенные ими алтари "безпутствомъ роскоши и изнѣженности". Я думаю, что онъ вполнѣ правъ. Никакъ не могу забыть видѣнный мною въ одномъ изъ іезуитскихъ монастырей (теперь, разумѣется, упраздненномъ) -- образъ. Онъ кругомъ отдѣланъ маленькими медальонами изъ фарфора, представляющими копіи въ миніатюрѣ знаменитыхъ картинъ разныхъ великихъ художниковъ. Представьте, что оказалось между ними: похищеніе сабинянокъ, Юпитеръ и Геба, Даная, осыпаемая золотымъ дождемъ, Рубенсовскія вакханки и тому подобныя прелести. Нужно однако прибавить, что только одна капелла св. Антонія отдѣлана такимъ образомъ, другія, надъ которыми трудились Риччіо, Джіованни, да-Милано, Фальконетто, Асинетти, Санъ-Совино, Джіакомо и Туліо Ломбардо,-- полны невыразимой прелести. Ихъ покрытые барельефами мраморы, ихъ рѣзьба и инкрустаціи стѣнъ въ родѣ раковинъ, гирляндъ, листьевъ, щиты и статуи -- выше всякой похвалы. И тутъ-же рядомъ наивныя приношенія вѣрующихъ: серебряныя сердца, руки и ноги, отдѣланныя бумажными цвѣтами, грошовые образки... Какъ на кого, но на меня они производятъ всегда пріятное впечатлѣніе. Этотъ стоящій десять сантимовъ кружокъ изъ фольги съ вытисненнымъ на немъ сердцемъ -- не та же ли лепта вдовицы, нашедшая себѣ мѣсто посреди роскоши, принесенной въ даръ другими... Я не стану описывать здѣсь эти капеллы. Ихъ нужно видѣть самому, но не писать объ этомъ. Каждая изъ нихъ оригинальна и не напоминаетъ другую. Ихъ -- безъ числа. Наконецъ, утомляешься, проходя мимо, и садишься на услужливо подставленный кустодомъ стулъ. Отсюда взглядъ вашъ обнимаетъ всю внутренность базилики, и вы замѣчаете, что главную красоту придаютъ ей вовсе не эти прелестные часовни и алтари, а гробницы и монументы, пріютившіеся по стѣнѣ или вдѣланные въ нее. Тэнъ говоритъ, что по нимъ можно изучать, какъ въ различные вѣка человѣкъ представлялъ себѣ смерть. Вотъ женщина, спокойно умирающая въ своемъ альковѣ. Вотъ изъ ниши смотрятъ какіе-то человѣчки въ латахъ и шлемахъ, вотъ рыцарь съ опущенными вѣками, но высоко поднятою рукою съ мечемъ; вотъ весь въ бронѣ, съ лицомъ, закрытымъ забраломъ, боецъ, у ногъ котораго валяются и мавры, и христіанскіе воины. Вотъ щиты съ гербами, поддерживаемые неграми. Вотъ кардиналъ Бембо -- громадная фигура, лысая, съ огромной бородой и гордостью въ лицѣ, напоминающая портретъ, сдѣланный Тиціаномъ. Вотъ венеціанскій вождь Контарини. Корабли, кирасы, оружіе, щиты, трубящіе въ раковины тритоны, каріатиды изъ скованныхъ плѣнныхъ, носящихъ отпечатокъ типа всѣхъ странъ, гдѣ воевали всѣ эти храбрые рыцари, морскія побѣды, битвы на горахъ -- все это въ барельефахъ и отдѣльныхъ группахъ изображено здѣсь... Людское тщеславіе и кроткая печаль, стремленіе къ свободѣ и рабство, тиранія сильныхъ, безсиліе слабыхъ, пышность и нищета, гордость и покорность судьбѣ -- все выражено въ бронзѣ, порфирѣ и мраморѣ. Каменныя дѣвы въ туникахъ и средневѣковыхъ платьяхъ, въ драпировкѣ древнихъ статуй и блистающія красивою наготою; изсохшія старухи и постели умирающихъ стариковъ, крѣпкіе мускулы невольниковъ и горделивыя лица воиновъ, спокойные лики князей церкви -- мѣшаются въ однѣ группы. Надо всѣмъ съ высоты смотрятъ самыя древнія гробницы, похожія на куски скалъ, сорвавшихся съ горныхъ вершинъ, съ фигурами лежащихъ на нихъ рыцарей, скорѣе напоминающихъ неуклюжихъ гномовъ, лѣсныхъ медвѣдей,-- бюсты съ плоскими лицами, указывающіе на младенчество искусства, когда достаточно было намѣтить носъ да прорѣзать глаза, и счастливый оригиналъ узнавалъ себя въ этой копіи, потому что у него тоже есть и глаза и носъ. Мраморные шары, бывшіе когда-то головками, но сгладившіеся отъ временъ, вдѣланные въ колонны; кресты съ ангелами, обнимающими ихъ подножія и похожими скорѣе на котятъ,-- и рядомъ дивныя созданья, передъ которыми съ безсильною завистью останавливается современный ваятель, за своимъ реализмомъ и вѣрностью природѣ проглядѣвшій совсѣмъ идею и душу. А въ этихъ лохматыхъ медвѣдяхъ и гномахъ стараго искусства -- внутренняго содержанія гораздо больше, чѣмъ въ скучныхъ, но вѣрныхъ воспроизведеніяхъ натурщиковъ, которыми гордятся нынѣшніе геніи. Богъ съ ними!
   Сидя на своемъ стулѣ, я вижу прямо передъ собою капеллу "св. Даровъ", которую устроили здѣсь по приказанію жены счастливаго воина Гуатемалаты, Жакелины де-ла-Леонессы. Она вся разрисована фресками... Какія воспоминанія!-- Здѣсь, въ глубинѣ этой маленькой капеллы, собрались, чтобы поклясться другъ другу въ вѣрности, члены Падуанскаго союза, на знамени котораго стояли святыя слова "Свобода и родина". Здѣсь былъ ненавистнымъ тираномъ Эдоардо убитъ доблестный Паоло ди-Поццо, и въ свою очередь убійца палъ отъ руки мстителя -- маленькой двѣнадцатилѣтной дочери убитаго, Маріетты ди-Поццо. Внизу лежитъ за бронзовою изящной дверью знаменитый Вельеръ -- венеціанецъ, который при жизни наполнялъ тогдашній міръ своею славой, а когда онъ умеръ, то въ теченіе двадцати лѣтъ враги изгоняли его прахъ изъ одного храма въ другой, пока Падуя не оказала ему гостепріимства. Передъ алтаремъ здѣсь изумительные барельефы, выполненные изъ бронзы Донателло. Посмотрите -- этотъ Христосъ, уже мертвый, между двумя ангелами, какъ онъ величавъ, какъ художникъ сумѣлъ придать столько святости и красоты. Вотъ гробница самаго смѣлаго и геніальнаго вождя Эразма де-Нарна -- онъ же Гуатемалата. Типъ чисто-средневѣковый... Сначала кровожадный кондотьери, а потомъ поклявшійся въ вѣрности Падуѣ и ставшій на стражѣ ея свободы. Во всю свою жизнь онъ не измѣнилъ этой клятвѣ. Съ невольнымъ почтеніемъ смотришь на эту мраморную, распростертую на своемъ смертномъ ложѣ фигуру рыцаря, столько прослужившаго независимости народа, котораго онъ могъ-бы стать повелителемъ и тираномъ!... Воины, князья, профессора, ученые, граждане, подесты -- лежатъ здѣсь цѣлыми рядами, такъ что весь этотъ громадный храмъ кажется сплошь покрытымъ громадными барельефами гробницъ и памятниковъ... Не хочется смотрѣть на образа и полотна, созданные кистью величайшихъ художниковъ. Слишкомъ ужъ подавляетъ васъ это каменное великолѣпіе базилики!...
   Отъ цѣлаго, то и дѣло охватывающаго васъ, такъ что подробности уходятъ куда-то далеко-далеко,-- вы опять обращаетесь къ нимъ -- и они выступаютъ передъ вами какъ отдѣльныя фигуры барельефа, общимъ содержаніемъ котораго вы только-что были увлечены. Вотъ, напримѣръ, громадный канделябръ Риччіо -- 1488 года. Я не знаю ничего подобнаго, отлитаго изъ бронзы. Трудно себѣ представить что-нибудь такое-же. Это цѣлый гимнъ въ фигурахъ и гирляндахъ. Это стихи, воплотившіеся въ металлъ, стихи, взявшіе для себя содержаніе изъ міра христіанскаго и языческаго. Здѣсь и тотъ и другой примирились одинъ съ другимъ, смѣшались, покорные только законамъ красоты. Вотъ Христосъ, погребаемый посреди взволнованной и плачущей толпы. Сколько выраженія въ этихъ темныхъ лицахъ!... Рядомъ тритоны, единороги, переплетающіяся змѣи, центавры, дѣти и женщины съ кошницами цвѣтовъ... Вонъ на-диво отлитый центавръ несетъ на своемъ хребтѣ амуровъ, размахивающихъ факелами; другіе амуры кругомъ играютъ масками мимовъ, извлекаютъ звуки изъ музыкальныхъ инструментовъ древности; къ нимъ прислушиваются фавны и сатиры, а тамъ опять изумительно исполненная евангельская сцена, которой весь этотъ языческій міръ, міръ наслажденій сегодняшнимъ днемъ -- служитъ только рамкой. Чиконьяра, извѣстный знатокъ искусства, называетъ этотъ канделябръ -- первымъ въ мірѣ. Я съ этимъ вполнѣ согласенъ. На мой взглядъ, знаменитые канделябры Венеціи и Милано (Дуомо) теряются рядомъ съ падуанскимъ. Надъ нимъ десять лѣтъ работалъ Андрео Бріоско и, когда онъ кончилъ, сограждане отблагодарили его, выбивъ въ честь знаменитаго ваятеля медаль. Къ сожалѣнію, ему было мало этого. Нельзя было насытиться лицезрѣніемъ ея. И онъ ее продалъ жиду, у котораго ужъ впослѣдствіи выкупили ее падуанцы. Глубоко трогателенъ разсказъ, какъ онъ, уже нищій, вмѣстѣ съ такимъ же нищимъ художникомъ, расписывавшимъ фрески собора,-- приходилъ сюда и выпрашивалъ подаяніе, протягивая руку чужеземцамъ, пріѣзжавшимъ любоваться на его работы. Одинъ изъ послѣднихъ предложилъ ваятелю поѣхать въ далекую и туманную Германію...
   -- А у васъ есть наше солнце?-- по словамъ легенды спросилъ его ваятель.
   -- Нѣтъ...
   -- И такого храма нѣтъ, и Падуи нѣтъ?
   -- Нѣтъ, разумѣется.
   -- Добудьте наше солнце, нашу базилику и нашихъ согражданъ -- и тогда я самъ пойду за вами!...
   Ему говорили о неблагодарности падуанцевъ. Онъ отвѣчалъ: -- Когда я умру -- они меня оцѣнятъ. Я хочу, чтобы мои кости лежали здѣсь, чтобы и мертвый я слышалъ родные голоса и звуки!
   Современный человѣкъ, выдумавшій знаменитую фразу; "отечество тамъ, гдѣ мнѣ хорошо", какъ ты не похожъ на этого нищаго и талантливаго ваятеля! Этотъ, съ протянутой рукой, подъ лохмотьями, хранилъ въ себѣ сердце, бившееся любовью къ родинѣ, берегъ идеалы добра и красоты... А теперь?...
   Но въ Италіи плохо сравнивать прошедшее съ настоящимъ,-- какъ разъ придешь къ самымъ отчаяннымъ выводамъ. Лучше любоваться тѣмъ, что было, и забыть то, что есть.
   Изъ-подъ величавыхъ, точно уходящихъ подъ небеса, сводовъ св. Антонія мы ушли сквозь боковую дверь въ тихій и словно задумавшійся о чемъ-то, опираясь на свои колонны, монастырь рядомъ. Зелень его дворовъ, едва-едва колыхавшіяся мирты и старый щитъ съ гербами на стѣнахъ -- говорили о чемъ-то далекомъ-далекомъ. Мы прошли по длиннымъ коридорамъ. Стоявшіе здѣсь памятники и гробницы, казалось, разступались, давая намъ дорогу. Солнце меланхолически сіяло на этихъ мраморахъ; любопытные лучи скользили порою по старымъ надписямъ и, разобравъ ихъ, уходили подъ тѣнь лавровъ, гдѣ и гасли въ ихъ прохладѣ... Веселая гурьба мальчугановъ ворвалась сюда съ шумомъ и гикомъ и разомъ смолкла, словно со всѣхъ этихъ стѣнъ и угловъ на нее взглянули своими каменными очами давно забытые предки и дѣды... А изъ храма доносился послѣдними отзвучіями торжественный гимнъ, и величавые звуки органа расплывались надъ этими колоннами, бились въ каменныя стѣны гробницъ, точно напоминали лежавшимъ за ними покойникамъ о близкомъ воскресеніи!...
   Пока я жилъ въ Падуѣ, я каждый день возвращался въ эту базилику и, уѣзжая отсюда, увозилъ съ собою невольное сожалѣніе о томъ, что больше не увижу ея!... Великія созданія искусства вѣчно кажутся вамъ не совсѣмъ еще высмотрѣнными вами. Богъ знаетъ, сколько времени проведешь лицомъ къ лицу съ ними, а, возвращаясь, невольно замѣчаешь, что многое проглядѣлъ. Такъ они и стоятъ въ вашей памяти и вѣчно зовутъ васъ къ себѣ...
   Уже потомъ я разсмотрѣлъ на площади, недалеко отъ памятника суроваго Гуатемалаты -- другой, стоящій въ сторонѣ, еще болѣе старинный. Подъ нимъ лежатъ кости Роланда Піацоллы -- этого знаменитаго борца. Я невольно снялъ передъ нимъ шляпу, что подало поводъ стоявшему рядомъ мальчугану пояснить мнѣ, что напрасно я принимаю Роланда за святаго Георгія, что святой Георгій находится рядомъ, а это такъ себѣ -- просто великанъ такой былъ... какихъ теперь нѣтъ!
   Пожалуй, онъ и правъ, этотъ крохотный нищій, съ своею лукавою рожицей и острыми, проницательными глазами... Когда я ему далъ нѣсколько сантимовъ, онъ не захотѣлъ остаться въ долгу у меня и разсказалъ мнѣ легенду о мщеніи св. Георгія. Изволите видѣть, этотъ праведникъ хотя и обрѣтается въ райскихъ селеніяхъ, но сохранилъ свои военныя привычки. Разъ къ нему сюда подошелъ нѣмецъ и вздумалъ смѣяться надъ нимъ. Мраморный Георгій поднялъ свое мраморное копье и пронзилъ имъ носъ несчастнаго нѣмца... Такъ нѣмецъ до сихъ поръ и ходитъ съ дырой на томъ мѣстѣ, гдѣ должно быть это благороднѣйшее украшеніе человѣческаго лица...
   -- Tutti tedesehi son bestii!.. глубокомысленно, неизвѣстно почему, закончилъ маленькій оборванецъ.
   -- Почемъ ты знаешь -- можетъ-быть и я нѣмецъ.
   -- Вы?-- засмѣялся онъ... Ну, нѣтъ. Во-первыхъ, всякій нѣмецъ непремѣнно каналья, а, во-вторыхъ, хотѣлъ-бы я посмотрѣть на такого нѣмца, который даетъ бѣдному мальчику десять сантимовъ. Святая Марія!.. Такихъ нѣмцевъ еще не бывало... А потомъ, гдѣ-же ваша красная книжка? У нѣмца всегда съ собою красная книжка... Ужъ это вы сдѣлайте одолженіе, а я хорошо знаю, что всѣ они до одного -- большіе негодяи... Они у меня убили дѣда...
   -- Когда это?
   -- А когда они здѣсь всѣмъ владѣли. Отецъ и дѣдъ были противъ нихъ. Они и убили дѣда за шею.
   -- Не понимаю.
   -- Очень просто: выстроили на площади такую штуку, прицѣпили за шею на веревку дѣда, да и потянули на верхъ...
   Здѣсь не то, что въ Венеціи. Народъ въ Венеціи жалѣетъ о нѣмцахъ. Простому чернорабочему тяжко приходится теперь уплачивать чрезмѣрные налоги, которыми окутало его со всѣхъ сторонъ правительство. Да и заработковъ прежде было больше. Австрія тратилась на Венецію. На Падую народъ смотритъ иначе. Здѣсь бѣдныхъ сравнительно меньше, трудъ вознаграждается хорошо -- и свобода не потеряла еще всей своей прелести. Падуанцы даже желаютъ республики. Они и теперь говорятъ: "Мы бы всѣ примкнули къ республиканцамъ -- если бы не Гумбертъ. При немъ нельзя. Слишкомъ уже честный и хорошій король,-- весь въ отца. Тутъ у насъ какъ разъ была сцена. Явилась къ нему депутація простыхъ фабричныхъ -- онъ и объявилъ имъ: я считаю себя только первымъ гражданиномъ своей республики!..."
   Около базилики св. Антонія стоитъ такъ называемая Scuola того-же святого, зданіе, назначенное для собранія братства. Здѣсь нѣсколько чудесныхъ картинъ Падованино, фрески Тиціана, полотна Доминико Кампаньола. Особенно хороши, разумѣется, работы Тиціана; всѣ его фигуры немножко похожи на атлетовъ -- до того сильны и выпуклы ихъ мускулы, даже чортъ въ одномъ мѣстѣ изображенъ такимъ молодцомъ, что его хоть сейчасъ въ циркъ или въ гвардію. Оперировать только рога да хвостъ, что, какъ извѣстно, легко и не особенно мучительно. Меня въ этой Scuola поразила больше всего запущенность и небрежность всего. Картины кое-гдѣ продраны, полотно виситъ лоскутьями. На всемъ -- толстый слой грязи. Полъ, очевидно, не метенъ, Богъ знаетъ, сколько времени. Кустодъ оставляетъ посѣтителя свободно бродить по залѣ. Хоть рисуй и поправляй Тиціана -- некому остановить. Кое-гдѣ видны слѣды посѣщенія англичанъ, отъ всего обрывающихъ лоскутки на память.
   -- Я слишкомъ мало получаю и, чтобы содержать семью, долженъ съ утра до ночи шить сапоги,-- оправдывается кустодъ.-- Да и что въ нихъ такого, чтобы беречь?... Съ презрѣніемъ онъ повелъ взглядомъ по безсмертнымъ созданіямъ великихъ художниковъ. Увы, безсмертныхъ только на словахъ, потому что при такихъ сапожникахъ немудрено, что кто-либо изъ моихъ читателей, пріѣхавъ сюда, уже не застанетъ ничего!...
   Я уже теперь не помню цѣлаго ряда другихъ церквей, которыя я осмотрѣлъ. Передо мною смутно рисуются мрачный силуэтъ каѳедральнаго собора и его Баптистерія. О нихъ я не скажу ни слова, хотя тамъ находятся картины великихъ мастеровъ. Остановимся только на св. Джіустинѣ, восемь величавыхъ куполовъ котораго видны издали. Здѣсь мало свѣта, внутри все пышно и великолѣпно освѣщено. Размѣры храма и линіи его невольно располагаютъ къ мистическому восторгу и становится совершенно понятно, почему Іеронимъ Бресчіанскій приказалъ себя привести сюда, чтобы умереть въ этомъ храмѣ. Тутъ вамъ покажутъ изображенную Піетро Либери св. Гертруду, поддерживаемую ангелами. Лицо ея, полное экстаза, кажется, отражаетъ въ своихъ чертахъ проникшій ее всю небесный свѣтъ. Лука Джіордано -- оставилъ св. Схоластику, умирающую посреди монахинь, толпящихся вокрусъ ея ложа. Картина плохая и совсѣмъ незаслуживающая подписи великаго художника. Пальма младшій -- оставилъ чудесную картину, полную красоты и такой гармоніи цвѣтовъ, что отъ нея отойти нѣтъ силъ. Здѣсь есть образцы работъ Павла Веронеза, до котораго добраться очень трудно. Сопровождающій путешественника сторожъ ничего не знаетъ, и, когда вы спрашиваете его, гдѣ та или другая картина, онъ тычетъ себѣ пальцемъ въ старинные саркофаги или просто отвѣчаетъ вамъ:
   -- А я почемъ знаю!...
   Не забудьте въ Падуѣ непремѣнно посѣтить Санта Марія-делла-Арена. Это -- старая капелла, вся расписанная фресками Джіотто. Она почти за городомъ. Пробираться къ ней приходится черезъ оставшуюся послѣ римлянъ арену, потомъ мимо какихъ-то развалинъ, на почтенныхъ останкахъ которыхъ неблаговоспитанныя падуанскія прачки развѣшиваютъ такое бѣлье, которое еще не получило право гражданства въ печати. Потомъ -- вы идете по плохому саду и еще болѣе скверному огороду. Наконецъ, передъ вами отворяется завѣтная дверь, и вы проходите въ святилище, гдѣ работалъ знаменитый художникъ. Здѣсь -- тридцать семь его большихъ фресокъ, хорошо сохранившихся и изображающихъ исторію Богородицы. Это цари итальянскаго возрожденія.
   Положимъ, тѣла поставлены однообразно, жесты деревянны, печаль выражается гримасами лица, адъ наполненъ самыми грубыми созданіями первобытной фантазіи. Черти здѣсь пожираютъ и грызутъ грѣшниковъ, совершенно не занимаясь тѣмъ, какія части сихъ послѣднихъ попадаютъ имъ на зубы. Огонь похожъ на траву, а сатана привелъ бы въ восторгъ Суздальскихъ мастеровъ. Хороши и святые, выходящіе изъ могилъ. Лица всѣ въ одну сторону и на одинъ ладъ. Руки сложены, какъ будто преподобные отцы собираются бить въ ладони. Грѣшники въ огнѣ -- не разберешь, танцуютъ ли они качучу или прыгаютъ на одной ножкѣ для собственнаго удовольстія. Невольно вспоминаешь Джакомино Веронскаго который, описывая страданія грѣшниковъ въ аду, восклицалъ: "ихъ жарятъ и палятъ какъ свиней въ самомъ большомъ огнѣ". Но свиньи на сей разъ, судя по выраженію ихъ лицъ, къ этой болѣзненной операціи относятся довольно равнодушно. Наконецъ, грѣшника сжарили и приносятъ къ сатанѣ; онъ пощупалъ его и отправляетъ обратно: "отнеси назадъ къ этому скверному повару и скажи ему, что кусокъ еще недостаточно дожаренъ". Замѣчательно, что въ то же самое время, когда Джіотто разрисовывалъ эту капеллу, въ Падуѣ былъ Данте. Данте часто заходилъ сюда -- онъ былъ очень друженъ съ художникомъ. Но, очевидно, что въ тѣ времена слова была могущественнѣе красокъ. Тогда не умѣли рисовать тѣла и придавать ему жизнь. Были одни сюжеты и какіе! Посмотрите на этихъ плосконосыхъ и исковерканныхъ маговъ или на эту Царицу, которая теперь попала-бы въ кунсткамеру и заняла бы въ ней почетное мѣсто.
   Но разъ возрожденное, искусство уже быстро шло впередъ. За Джіотто слѣдуетъ Николай Пизанскій, и на его фрескахъ головы мучениковъ и святыхъ являются почти античными. Только пятьдесятъ лѣтъ -- и прогрессъ намѣтился такъ могуче, что казалось, между Джіотто и этимъ лицомъ лежатъ цѣлыя вѣка. А рядомъ -- въ церкви вы видите фрески Мантеньи, жившаго черезъ сто лѣтъ послѣ Николо ди-Пиза, и послѣдній совершенно уже блѣднѣетъ передъ нимъ, вся красота его лицъ и фигуръ, являвшаяся по-сравненію съ Джіотто -- гаснетъ и становится въ свою очередь уродствомъ. Этими тремя ступенями -- Джіотто, Николо ди-Пиза и Мантеньи -- искусство подымалось къ идеальнымъ созданьямъ 16-го вѣка.
   Возвращаясь назадъ, я проѣзжалъ мимо старинной, громадной башни. Кругомъ были слѣды грозныхъ нѣкогда укрѣпленій.
   -- Что это такое?-- спросилъ я у падуанскаго профессора Феррари.
   -- Нѣкогда была башня тирана Эцелина. Здѣсь въ тюрьмахъ томились честнѣйшіе граждане, лилась святая кровь. Часто слышались отсюда вопли мучениковъ, умиравшихъ подъ пыткой. Обезображенныя тѣла ихъ бросались въ рѣку или въ погреба...
   -- Такъ это и есть знаменитая Торрелонга?...
   -- Именно, но знаменитая, а проклятая. До 1761 года народъ, проходя мимо, плевалъ въ сторону и призывалъ небесное мщеніе на голову тирана Эцелина III.
   -- Что-же въ ней теперь?
   -- А въ 1761 году именно Джіованни Альберто Коломбо настоялъ, чтобы ее обратили въ обсерваторію. Теперь она служитъ наукѣ. Въ домѣ, видите, рядомъ -- помѣщаются мои друзья профессора... Въ воспоминаніе о тяжкой эпохѣ, пережитой падуанцами, осталась только дверь, которая прежде вела въ ужасныя темницы Эцелина. На ней двѣ строчки стиховъ:
   
   Quae quondam infernals turrs ducebat ad umbras
   Nunc v enetum auspiciis pandit ad astra viam.
   
   Я думаю, рѣдко наука одерживала такія великія побѣды. Астрономическая обсерваторія въ башнѣ Эцелина!...
   Это что-то въ родѣ -- родовспомогательнаго заведенія во дворцѣ царя Ирода.
   Черезъ нѣсколько дней тотъ-же профессоръ предложилъ мнѣ сдѣлать маленькую экскурсію въ окрестностяхъ Падуи. Мы наняли коляску -- за безцѣнокъ. Здѣсь дороги (и то сравнительно) только отели, все остальное доступно каждому. Онъ мнѣ обѣщалъ показать то, чего я не видѣлъ въ прежнее посѣщеніе этого города.
   Утро было дивное! Тепло дышали поля и рощи... Немного спустя, за городомъ начались холмы.

[]

   Что за прелестный уголокъ эти счастливыя горы Евганеи! Точно непрерывный садъ тянется во всѣ стороны. Я былъ здѣсь и зимой и весной. Послѣдняя поѣздка, разумѣется, оставила самыя поэтическія впечатлѣнія. Со всѣхъ сторонъ бѣжали съ громкимъ говоромъ кристальные ручьи; шелестъ листвы, привѣтливый и мягкій, въ которомъ слышится молодость и нѣжность зелени, привѣтствовалъ меня отовсюду. Запахъ розъ наполнялъ окрестности. То-и-дѣло приходилось проѣзжать мимо искусственныхъ каналовъ, по которымъ двигались лодки, и веселыя баркароллы словно таяли въ тепломъ воздухѣ. Небо синее-синее и улыбалось и ласкало. Хорошо жить! невольно восклицали мы, проѣзжая мимо этихъ смѣющихся деревушекъ и кокетливыхъ виллъ, лукаво глядѣвшихъ на насъ сквозь прозрачную еще вуаль весенней зелени... Изрѣдка чувствовался какой-то странный запахъ теплой минеральной воды. Мой спутникъ объяснилъ мнѣ, что всѣ окрестности здѣсь полны цѣлебными источниками... Это -- то самое Абано, гдѣ отдыхалъ Геркулесъ съ своими товарищами, куда пріѣзжалъ забываться отъ разврата и совершенныхъ злодѣйствъ Неронъ, здѣсь родился Титъ Ливій, сюда сходились поэты и пѣвцы въ тихія и спокойныя виллы... Вся окрестность полна легендъ и воспоминаній. Куда бы вы ни поѣхали -- въ Баталью, Монтеортоно, Монтегратто, Санъ-Пьетро Монтаньоне,-- на каждомъ шагу новое преданіе, на каждомъ холмѣ новый замокъ. Посмотрите, напримѣръ, на эту красивую виллу св. Елены, выстроенную учениками Палладія. Ея детали такъ прелестны, легки и граціозны, что величіе цѣлаго не давитъ васъ. Кругомъ -- счастливыя рощи. Въ хорошо содержимыхъ садахъ подымаются алоэ и бананы, уродливые кактусы цѣпляются вверхъ, по крутымъ склонамъ -- а въ тѣнь платановъ такъ и тянетъ изъ надоѣвшей коляски. Совѣтую -- пойти пѣшкомъ. Солнце золотымъ дождемъ сыплетъ свои лучи сквозь ихъ зелень, бабочки самыхъ яркахъ красокъ летаютъ надъ головою путника, а взойдите вы наверхъ, на башню Санта-Елены, передъ вами раскинется на югъ Рокка де-Монселиче съ ея крутизнами и зеленью,-- пользующеюся каждымъ клочкомъ земли, чтобы щегольнуть своимъ богатствомъ и роскошью,-- къ западу цѣлое море холмовъ, утонувшихъ въ садахъ: это какое-то наводненіе цвѣтовъ и деревьевъ; къ сѣверу -- у вашихъ ногъ крѣпкій замокъ Катайо, а вдали -- задумчивыя башни и величавые купола Падуи. На востокѣ мерещится вамъ красавица Венеція, точно выходящая изъ ласкающихся къ ней волнъ голубой Адріатики. Это, дѣйствительно, чудесный уголокъ, и, разъ попавъ сюда, уже не хочется уходить вонъ. Фрески самаго замка изображаютъ исторію основанія Падуи миѳическимъ героемъ -- Антеноромъ. Онѣ исполнены превосходно, но вамъ не хочется оставаться здѣсь въ комнатахъ, васъ тянетъ въ тѣнистый паркъ, улыбающійся, свѣжій, точно только-что облитое росою румяное личико красавицы. Какія я видѣлъ здѣсь магноліи,-- ихъ опьяняющій ароматъ былъ слышенъ издали, рицины, ливанскіе кедры, Gleditchina triacanthos съ своими громадными шипами, за которые ее называютъ Христовой акаціей, хотя терновый вѣнецъ Іисусовъ былъ сплетенъ изъ іудейскаго аргалона. Сахарный тростникъ и разныя другія тропическія растенія смѣшиваются такими заманчивыми чащами, что уйти отсюда не такъ легко, какъ кажется. Дышишь и не надышишься, смотришь и не насмотришься на то, какъ эти пышныя раины широко разросшихся деревьевъ рисуются на чистой и поэтической лазури итальянскаго неба... Но отсюда начинается нѣсколько прозаическое царство. Мы подходимъ къ гроту, гдѣ находятся цѣлебныя паровыя бани. Горячіе источники проникаютъ въ грота, гдѣ устроено владѣльцами паровое врачебное заведеніе. Температура здѣсь доходитъ до сорока семи градусовъ. Внизу небольшой домъ для лѣчебницы. Я не стану описывать устройства здѣшнихъ водъ. На этихъ водахъ собирается пропасть народа, но мы пишемъ не руководство для больныхъ, и потому предоставляемъ спеціальнымъ изданіямъ говорить о водахъ Батальи. Самая деревушка, расположенная по обѣимъ сторонамъ канала, замѣчательно красива. Она хорошо обстроена и утопаетъ въ садахъ, гдѣ цвѣты, кажется, хотятъ перерасти деревья. Типъ населенія красивый и мощный,-- видно, что условія для жизни здѣсь въ высшей степени здоровыя. Отсюда рукой подать въ имѣніе герцога Моденскаго -- замокъ Катана. Когда Марко-Поло возвратился изъ втораго своего путешествія въ Азію, онъ представилъ маркизу Піо-дельи Обицци планъ замка Катай въ Великой Татаріи, и маркизъ велѣлъ выстроить точно такой же въ горахъ Евганеи. Дворецъ окруженъ громаднымъ паркомъ, изрѣзаннымъ многочисленными каналами, украшенъ чудесными фонтанами и статуями. Здѣсь музеи древностей, оружія, кирассъ, надписей, саркофаговъ, барельефовъ, вазъ, статуй, древнихъ музыкальныхъ инструментовъ. Описывать все это нѣтъ ни мѣста, ни времени... Рядомъ, чудесная, вся поросшая тополями, аллея Санъ Зибіо съ прелестною виллою сенатора Мартиното, окруженною красивыми водопадами. Подъ шумъ воды тутъ и мечтается, и думается такъ кротко, мирно и спокойно, что я совершенно понимаю одного молодаго итальянскаго поэта, пріѣзжающаго сюда постоянно работать изъ Милана. Въ окрестностяхъ Батальи -- Аркуа-Петрарка, гдѣ жилъ и умеръ пѣвецъ Сципіоновъ и Лауры. Это поэтическое убѣжище, казалось, до сихъ поръ заключаетъ въ себѣ духъ великаго поэта. Его могила -- передъ церковью. Останки Петрарки лежатъ въ саркофагѣ изъ краснаго веронскаго мрамора. Кругомъ -- высокія стѣны. Торжественно молчитъ соборъ. Изрѣдка только достигаетъ сюда меланхолическій напѣвъ органа, къ которому, кажется, чутко прислушивается безрукій поэтъ. Когда я пришелъ сюда, свѣжій вѣнокъ лежалъ у его подножія, и стройная женская фигура удалялась въ противоположную сторону, набросивъ черную вуаль на лицо... Вѣроятно, одна изъ поклонницъ пѣвца Лауры... Я выше сказалъ "безрукій": дѣло въ томъ, что какой-то изъ страстныхъ почитателей Петрарки, воспользовавшись отверстіемъ, образовавшимся отъ упавшаго угла въ саркофагѣ, нанялъ какого-то маленькаго нищаго и поручилъ ему вытащить часть останковъ знаменитаго поэта. Такою оказалась правая рука Петрарки. Такъ онъ и лежитъ теперь безъ нея... Гнѣздо, гдѣ жилъ поэтъ, дѣйствительно, очаровательно. Я до сихъ поръ не могу забыть эту объятую виноградниками, оливами, магноліями, лаврами, гранатами и смоковницами счастливую Аркву. Домъ Петрарки сохраняется до сихъ поръ, и съ его балкона взглядъ далеко уходитъ въ затопленные солнцемъ поля, сады и счастливыя горы Евганеи. Тутъ, дѣйствительно, можно сдѣлаться поэтомъ. Итальянцы сберегли даже кошку Петрарки. Любимое имъ животное находится подъ стекломъ въ нишѣ. Уваженіе ко всему, что напоминаетъ знаменитаго мертвеца, доходитъ до того, что жители Арквы не забыли даже имени того, кто набилъ чучело этой кошки... Окрестности Арквы -- изумительны по своей красотѣ. Это клочекъ земнаго рая, по моему, въ сѣверной Италіи, разумѣется, если не считать озеръ,-- и нигдѣ нѣтъ ничего прелестнѣе...
   Поздно ночью мы вернулись въ Падую...
   Я не разсказалъ и о половинѣ ея достопримѣчательностей. Не упомянулъ о великолѣпномъ и громадномъ выстроенномъ здѣсь театрѣ Верди, о консерваторіи Падуанской, о Сандоріи съ ея дворцами... Но я боюсь, что и безъ того мои очерки вышли длиннѣе, тѣмъ того хотѣли-бы читатели. И потому кладу перо и говорю "до свиданія".
   

Города прошлаго:

Виченца и Мантуа.

   Зима 1886 г. въ Сѣверной Италіи была очень сурова; прислонившіеся къ горамъ старинные городки, въ родѣ Вероны, совсѣмъ замораживали. Холода ночью, по мѣстнымъ условіямъ, были необычайны. Цельсій падалъ до 12° ниже нуля. Меня поздравляли съ "tempo di Russia" и говорили: "ну, вы теперь не скучаете по родинѣ, потому что ея погода перешла къ намъ". Всѣ здѣсь нарядились въ мѣха, какіе только можно достать, при чемъ зоологія разомъ обогатилась массою невиданныхъ звѣрей. Въ Веронѣ истребили всѣхъ кошекъ на воротники коротенькихъ ротондъ, въ которыя кутались необыкновенно горделиво мѣсіные щеголи; въ Падуѣ, говорятъ, шубы по ночамъ лаяли, по крайней мѣрѣ, къ веснѣ количество псовъ уменьшилось втрое. Я съѣздилъ въ Венецію -- днемъ въ ней свѣтило солнце, отогрѣвая эксъ-королеву Андріатики, зато вечерами подымались надъ ея каналами туманы, и бѣдныхъ нобилей (а въ Венеціи, какъ извѣстно, даже баркайоло -- нобили) пронимала осиновая дрожь. Единственнымъ прибѣжищемъ были теплыя кафе на площади св. Марка -- и тамъ повернуться негдѣ было. Бѣдные пѣвцы театра Фениче съ насморкомъ въ горлѣ, вмѣсто голоса, бѣжали стремглавъ. Еще бы: публика въ холодъ зла, какъ песья муха -- а тутъ по неволѣ хрипишь и кашляешь, а не поешь аріи. Импрессаріо удралъ первымъ и совершенно по россійски захватилъ было въ знакъ памяти кассу. Его накрыли и посадили въ мраморную тюрьму, рядомъ съ дворцомъ дожей, какъ разъ у моста вздоховъ, въ ту самую келью, гдѣ сидѣли когда-то графы Бембо, герцоги Дандоло, патриціи Контарини, Гримальди и Фіеско... Какія историческія воспоминанія! Я думаю -- только одинъ чертовскій холодъ спасъ бѣднаго импрессаріо отъ горделиваго помѣшательства!..
   Въ вагонѣ, гдѣ сидѣлъ я, венеціанцы кутались по самый носъ. Мы выѣхали, когда еще было темно, и мои спутники удивительно напоминали галокъ, врасплохъ захваченныхъ морозомъ. Но стоило только солнцу заблистать на царственныхъ вершинахъ сосѣдняго Фріуля -- и всѣ эти господа ожили и заболтали, какъ отогрѣвшіеся воробьи. Сейчасъ, разумѣется, окна настежъ. Настоящій итальянецъ иначе не можетъ. Мнѣ всегда казалось, что ему тепло не только отъ лучей, но отъ самаго вида солнца. Въ эту зиму, я помню очень холодные дни, когда оно свѣтило, но не грѣло; тѣмъ не менѣе, ежившіеся и кутавшіеся до того синьоры -- немедленно открывали окна, выходили на балконы и увѣряли, что имъ жарко.
   Оставивъ Падую, мы уже подъѣзжали къ Виченцѣ, когда въ нашъ купе вошелъ мой знакомый эксъ-профессоръ -- "любитель славянскихъ нарѣчій". Судите сами: живя въ Виченцѣ безвыѣздно и не видя ни одного русскаго, онъ выучился нашему языку по книжкамъ. На меня онъ набросился съ жадностью оленя, узрѣвшаго источники водные. Какъ онъ говорилъ -- иное дѣло. Произношеніе ужасно, но грамматически рѣчь его была построена, разумѣется, правильнѣе моей!..
   -- Когда основана Виченца?-- спросилъ я его, и тотчасъ же "мракомъ неизвѣстности" онъ напомнилъ мнѣ моего учителя исторіи. Оказывается, что происхожденіе этого хорошенькаго города столь же загадочно, сколь загадочны средства, на кои онъ нынче существуетъ. Еще въ доисторическомъ періодѣ здѣсь уже жили и членовредительствовали люди, оставившіе по себѣ нѣкоторые варварскіе памятники и кремневыя орудія въ пещерахъ Луминьоно и на холмахъ Брендолы, Альтавиллы, Монтеккіо и Кастельгомберто. Бронзовое оружіе встрѣчается по окрестностямъ Виченцы въ Фимоне и въ Toppe Вельвичино. Черепа, найденные тутъ, оказались расколотыми, что, разумѣется, заставляетъ предполагать, о баталіяхъ, происходившихъ во время оно или о канибальствѣ, отрицаемомъ итальянскими археологами. Первыми "извѣстными" владѣльцами Виченцы, когда "мракъ временъ" нѣсколько разсѣялся, были этруски, у которыхъ ее отняли римляне. При нихъ городъ процвѣталъ и славился даже своимъ театромъ... Въ усобицахъ римскихъ Виченца принимали не особенно горячее участіе, почему ея граждане имѣли исключительное счастіе умирать ественною смертью. За блескомъ подвиговъ они даже не гнались, предпочитая имъ тишину и спокойствіе семьи. Виченцскія женщины, въ тѣ времена, отличались стойкостью и несклонностю, къ крайнему негодованію проходившихъ мимо легіоновъ. Съ тѣхъ поръ прошло болѣе двухъ тысячъ лѣтъ -- и здѣшнія дамы, разумѣется, имѣли время исправиться, что онѣ и сдѣлали. Нынче имъ уже не приходится выслушивать столь несправедливые укоры отъ проѣзжающихъ туристовъ.. Напротивъ -- одинъ нѣмецкій путешественникъ описывалъ мнѣ Виченцу, какъ Капую, и если онъ не застрялъ въ ней окончательно, то по винѣ его законной супруги, энергичнѣйшей изъ кенигсбергскихъ Амалій, которая внезапно явилась и извлекла своего невѣрнаго Карла изъ пропасти забвенія... Благополучное существованіе Виченцы продолжалось до 401 г., когда явился Аларихъ и спокойнымъ гражданамъ задалъ такую встряску, что они разбѣжались на всѣ стороны, забывъ даже захватить съ собою дамъ. Въ 452 году -- на смѣну Алариху пришелъ Аттила и не оставилъ здѣсь камня на камнѣ. Съ тѣхъ поръ до 1167 года о Виченцѣ почти ничего но слышно, но въ 1167 мъ -- она была однимъ изъ первыхъ городовъ, присоединившихся къ ломбардскому союзу противъ Фридриха Барбароссы. Дебютъ ея былъ не особенно удаченъ. Фридрихъ II сжегъ ее до тла, а ворвавшіеся въ городъ солдаты его неистовствовали такъ, что многія "благородныя патриціанки" предпочли смерть ожидавшимъ ихъ мукамъ. Свои были не лучше чужихъ, потому что смѣлый падуанскій ташкентецъ Эццелино поступалъ съ виченскими гражданами и гражданками еще неблагороднѣе и никогда не упускалъ случая выразить презрѣніе первымъ и обезчестить вторыхъ. Только въ 1311 году -- этому городу удалось избавиться отъ падуанскихъ кондотьери; а такъ какъ самостоятельно онъ существовать не могъ, то въ 1404 году городъ отдался подъ покровительство Венеціанской республики, судьбу которой дѣлилъ до XVIII вѣка. Захвативъ Сѣверную Италію, французы устроили въ этомъ округѣ департаментъ Бакиліоне, и, не будь Виченцы на свѣтѣ, Коленкуру не пришлось бы сдѣлаться герцогомъ Виченцскимъ, отъ чего міръ, разумѣется, ничего бы не потерялъ... Но самыя ненавистныя воспоминанія по себѣ оставили -- австрійцы. Виченца до сихъ поръ негодуетъ на иго, которое было здѣсь тяжелѣе, чѣмъ въ другихъ итальянскихъ городахъ. Съ 3 ноября 1813 года,-- когда новые повелители явились сюда, начался нескончаемый мартирологъ виченцскихъ патріотовъ, умиравшихъ въ петляхъ австрійскихъ висѣлицъ, въ душныхъ кельяхъ австрійскихъ крѣпостей и тюремъ, подъ пулями разстрѣливавшихъ ихъ тирольскихъ солдатъ и подъ штыками славянской пѣхоты. Все это довело городъ до отчаянія:-- 20 марта 1848 г. ненавистные "нѣмцы" были изгнаны. 20 мая -- они кинулись на штурмъ Виченцы и были отбиты. 23-го -- 16,000 солдатъ повторили то же, съ остервененіемъ палачей, у которыхъ изъ рукъ ускользнула жертва; но граждане бѣшено дрались на стѣнахъ -- и вновь отбросили подлыхъ притеснителей... Недолго праздновала Виченца независимость и считала себя итальянской. 10 іюня -- подъ ея стѣнами явился Радецкій во главѣ 40,000 кроатовъ. Городъ умиралъ, защищая свободу. День этой битвы покрылъ вѣчною славою итальянцевъ, дравшихся -- одинъ противу десятерыхъ, какъ львы, и вѣчнымъ позоромъ -- гнусныя орды австрійскаго генерала. Массимо д'Азеліо, Энрико Чіальдини, Джіованни Дурандо -- на этихъ стѣнахъ писали свои великія имена въ исторію воскресенія итальянскаго народнаго самосознанія; но героизмъ, самоотверженіе -- были раздавлены массами новыхъ варваровъ. Алариху и Аттилѣ не снились гнусности, совершенныя здѣсь австрійскою солдатчиною. Воображеніе дикарей средневѣковыхъ было блѣдно сравнительно съ тѣмъ же у дикарей -- рабовъ швабскаго цезаря. Придушенная, разбитая Виченца до 1866 г. томилась подъ пятою надменнаго чужеземца, и, когда 18 ноября 1866 года Викторъ Эммануилъ вошелъ въ городъ -- его встрѣтили рыданіями... Женщины вспомнили павшихъ отцовъ, мужей и братьевъ; но солнце объединенной Италіи разгоралось ярко -- и скоро городъ оправился и похорошѣлъ. Теперь, бродя по его веселымъ улицамъ, не повѣрите даже, сколько онъ долженъ былъ перенести и какъ много крови лилось на камни мостовыхъ и брызгало на мраморныя стѣны древнихъ палаццо... 25,000 мѣстныхъ жителей опять научились "смѣяться и пѣть" -- два глагола, неизвѣстные здѣсь подъ австрійскимъ владычествомъ.
   Граждане многострадальнаго города очень гордятся прошлымъ. "Если, во времена счастья и блеска, нашу Виченцу забывали, зато о ней много говорили, ей удивлялись, ее оплакивали въ смутныя эпохи народныхъ страданій. Она отходила назадъ, когда надо было радоваться. Ея голосъ молчалъ на пирахъ и празднествахъ -- но гдѣ умирали и боролись за свободу, на стѣнахъ, осажденныхъ врагами, въ петляхъ висѣлицъ и въ черныхъ тюрьмахъ -- она была впереди и первой ". Такъ говорилъ при мнѣ мѣстный ораторъ. Я не знаю, какъ кому, но для меня такіе города -- глубоко поучительны. Здѣсь растетъ въ душѣ что-то смѣлое, чистое, великодушное. Понимаешь величіе жертвы, научаешься презирать смерть и ненавидѣть грубую безсмысленную силу, цѣлыми потоками крови заливающую всякую попытку подняться тѣхъ, въ чьей душѣ еще не замерли великіе, вѣчные идеалы человѣчества и національной независимости... Отсюда выходишь просвѣтленнымъ, съ вѣрою въ торжество, ихъ, въ грядущее царство свободы, когда такіе города, какъ Виченца, будутъ прославлены громче и ярче разныхъ казарменныхъ Берлиновъ, Вѣнъ... Здѣсь нѣтъ дома, изъ котораго не вышелъ бы мученикъ, нѣтъ семьи, не насчитывающій хотя одного страстотерпца за народное дѣло, и потому, разумѣется, нигдѣ съ такою ненавистью не вспоминаютъ австрійскаго орла, желѣзными когтями разорвавшаго было Виченцу... Поэтому едва ли гдѣ въ Италіи -- первыя вѣсти о сближеніи Робиллана и Депретиса съ Австріей вызвали такое глубокое чувство стыда, какъ въ этомъ небольшомъ городкѣ. Страстно преданная савойской династіи Виченца послѣ того встрѣтила Гумберта унылымъ молчаніемъ. Ни флаговъ, ни ликующей толпы на площадяхъ, ни яркихъ декоративныхъ процессій различныхъ обществъ съ расшитыми золотомъ хоругвями! Окна заперты, улицы пусты, на станціи желѣзной дороги толпились одни смятенные чиновники...
   -- Что это значитъ?-- спросилъ Гумбертъ...
   -- Ваше величество, отвѣчалъ ему синдикъ -- по нашему, городской голова,-- Виченца не можетъ такъ скоро, какъ угодно вашимъ министрамъ, забыть 20 марта, 20 и 23 мая и 10-е іюня 1848 года... Мы еще оплакиваемъ мертвецовъ, и время пока не залѣчило нашихъ ранъ...
   Гумбертъ нахмурился, покрутилъ усы и... приказалъ ѣхать дальше, въ Падую.
   Мнѣ пришлось въѣзжать во второй разъ въ Виченцу -- въ ту же зиму, съ Монте-Черико, откуда этотъ, по преимуществу артистическій городъ представляетъ такое удивительное по красотѣ и изяществу зрѣлище, что, право, изумляешься лопоухимъ туристамъ, минующимъ обыкновенно городъ "Палладіо"... Въ самомъ дѣлѣ -- несмотря на политическую скромность -- Виченца послужила не только народной свободѣ, но и отечественному искусству. Здѣсь родились Триссино, Скамоцци и кстати ужъ товарищъ Магеллана -- знаменитый путешественникъ Цигафотти. Разумѣется, еслибы она не дала никого больше, о ней и упоминать бы не стоило. Но дѣло въ томъ, что Виченца -- отечество великаго Палладіо, архитектора, равнаго которому Италія не знаетъ. Какъ Флоренція Дантомъ -- такъ Виченца гордится этимъ "художникомъ мрамора и бронзы". Здѣсь каждому покажутъ его домъ, любимое мѣсто прогулки, передадутъ о немъ много разсказовъ и вообще поразятъ васъ благоговѣйнымъ отношеніемъ къ памяти знаменитаго согражданина. Мы, у себя дома, не привыкли къ этому. У насъ -- величіе является правомъ на страданіе, и чѣмъ выше кто, тѣмъ онъ больше долженъ быть готовъ на клевету и мученичество. Мы точно стараемся, за свое ничтожество и рабскіе инстинкты, отмстить тѣмъ, кто отрѣшился отъ того и другого!...
   Палладіо умеръ здѣсь въ 1580 г. Въ 1880 году Виченца вспомнила его народнымъ праздникомъ, на который съѣхались депутаты отъ всѣхъ итальянскихъ городовъ. Болѣе четырехсотъ вѣнковъ сложено было у его памятника, а рѣчей произнесено и сонетовъ написано столько, что мѣстные хроникеры совсѣмъ и безвозвратно утонули въ наводненіи итальянскаго краснорѣчія. Кстати вспомнили о Брунелески, Леонѣ Баттиста Альберти, Браманто, Бальтазарѣ Перуцци, Санъ-Микеле, двухъ Санъ-Галло, которые -- предшествуя Палладіо -- подготовили и расчистили путь этому "великому каменщику". Годовщина его рожденія (1518 г.) прошла незамѣтно. Тогда Виченцѣ было не до того...
   Когда мы ѣхали съ Монте-Черико, я невольно пріостановился въ громадной и тѣнистой платановой аллеѣ, прикрывшей дорогу почти черною тѣнью. Такого могущества растительности я и не предполагалъ здѣсь. Прибавьте -- зиму, вѣтви были безлистны, но ихъ гущина почти непроницаема. Что же тутъ лѣтомъ? Маленькіе дома на большихъ аркахъ налѣво -- заслонены совсѣмъ этими платанами. Дальше внизу -- видишь самый городъ съ его башнями, соборами и дворцами. Онъ производитъ такое цѣльное впечатлѣніе, что на первыхъ порахъ не замѣчаешь отдѣльныхъ деталей. Точно изъ одного куска или въ одномъ кускѣ мрамора изваяно все это -- стройное, чистое, художественное, строго соотвѣтствующее законамъ изящества и творчества... Палаццо-Раджіоне (дворецъ Разума) съ его башней царитъ надъ всею Виченцей -- и еще издали двойной рядъ его мощныхъ колоннъ запечатлѣвается навсегда въ памяти... Вы, точно сквозь сонъ, вспоминаете потомъ и тихія улицы, и монументальныя площади, и дома, кажущіеся фантастическими -- но этотъ дворецъ Разума, эта башня надъ нимъ, эта piazza dei Signori около -- они всегда съ вами, они вѣчный вкладъ въ вашу душу... Странное дѣло! вѣдь почти рядомъ Венеція, Падуа, Виченца и Верона -- а ни одинъ изъ этихъ городовъ ничего не заимствовалъ у другого, ни одинъ не хотѣлъ подражать сосѣду. Каждый стремился выработать свой типъ, архитектуру, физіономію -- на вѣки вѣковъ. Такъ оно и вышло... Бродите вы по улицамъ Виченцы -- Ничего, рѣшительно ничего въ ней не напоминаетъ ни Венеціи, ни Падуи, ни Вероны. Точно другой народъ строилъ эти мраморные дворцы, точно виченцы никогда не видѣли падуанцевъ и венеціанъ. Поэтому-то такъ интересно путешествовать по Италіи. Она всюду очаровываетъ, но нигдѣ не повторяется. Изумительная мощь и разнообразіе творчества!.. Разумѣется, подъ этими солнцемъ и небомъ мудрено оскудѣть и искать образцовъ у другихъ. Тутъ каждый работалъ и создавалъ за собственный счетъ. Даже маленькіе городки -- возьмите Фельтре, Беллуно, Конельяно, Тревизо -- совсѣмъ но похожи другъ на друга. Ничего общаго -- а стоятъ бокъ о бокъ и считаются принадлежащими къ Венеціанской области. Сосѣдство локоть къ локтю -- здѣсь не нивеллируетъ. Италію давили, рвали ея благородное тѣло желѣзными когтями, мучили ее и насиловали, но она избѣжала убійственной стрижки подъ гребенку, обезличившей другіе народы и другія страны. Въ этомъ ея великое счастіе.
   Казавшаяся безконечною колоннада налѣво и платаны направо ворвались въ городъ и слились съ его высокими и красивыми домами. Въ самомъ дѣлѣ, даже въ зиму Виченца производитъ праздничное впечатлѣніе; пріѣдешь сюда мрачнѣе мрачнаго но пройдешься подъ голубымъ небомъ, среди башенъ, мраморовъ, подъ этими балконами -- и морщины разглаживаются, невольно улыбаешься. Точно приливомъ счастья охватываетъ душу!..
   -- Гдѣ мы остановимся?-- обратился я въ первый разъ къ своимъ спутникамъ.
   -- О, Albergo di Roma... Такого отеля и въ Падуѣ нѣтъ! Мы уже не говоримъ о Веронѣ...
   -- Albergo di Roma, такъ Albergo di Roma.
   Я поторопился туда, потому что, говоря правду, кругомъ стоялъ собачій холодъ, и я не безъ удовольствія подумывалъ о каминѣ или печкѣ, хотя бы въ родѣ веронской, выбрасывавшей дымъ въ комнату, а тепло на улицу. Но, увы, въ знаменитомъ di Roma меня ждало разочарованіе. Хозяинъ ея, очевидно, готовился въ монументы -- до того онъ былъ величественъ и массивенъ. Неподвижность его привела меня въ нѣкоторое сомнѣніе. Ужъ не остатки ли Палладіева творчества?-- подумалъ я, когда онъ выслушивалъ мое требованіе...
   -- Комнату... Теплую комнату съ печью...
   Палладіевъ статуй съ недоумѣніемъ оглянулся.
   -- Вы хотите съ печью?..
   -- Да, и скорѣе...
   -- Для этого поѣзжайте въ Венецію.
   -- Какъ, отчего?..
   -- Во всей Виченцѣ нѣтъ такой комнаты...
   -- Въ эти холода?..
   -- Э! Какіе холода... Солнце топитъ днемъ отлично.
   -- А ночью?
   -- А ночью мы положимъ къ вамъ въ постель священника (prete).
   Я невольно отступилъ. Съ ума онъ сошелъ, что ли?..
   -- Что я буду дѣлать съ священникомъ?
   -- О, онъ вамъ достаточно нагрѣетъ постель... Будьте спокойны...
   -- Что онъ меня за даму принимаетъ, что ли?..-- въ полномъ безсиліи что либо сообразить, обратился я къ моимъ спутникамъ. Они расхохотались.
   -- Видите ли, по нашему, prete -- вещь небезполезная... Мы называемъ такъ особый приборъ, который кладемъ въ постель. Снизу и сверху деревянные обручи, а въ срединѣ подставка для жаровни съ горящими угольями. Этого prete мы оставляемъ подъ одѣяломъ, пока не ложимся, и постель нагрѣвается. До утра въ ней хватаетъ жару...
   Вы должны съ быстротою молніи раздѣться, чтобы васъ не охватило морозомъ, и юркнуть подъ одѣяло, откуда только что, съ такою же быстротою, выхватили прочь "prete"... Потомъ вы закутываетесь по горло и спите до утра. Утромъ является горничная, растворяетъ настежъ окна (какова бы ни была погода -- мнѣ случалось пользоваться этими удовольствіями при 8° ниже нуля въ Веронѣ). Затѣмъ вы встаете и одѣваетесь. Въ умывальникѣ -- ледъ. Холодъ кругомъ неимовѣрный. И такъ сѣверные итальянцы живутъ цѣлыя зимы. Я зналъ въ Веронѣ милліонеровъ, архи-милліонеровъ въ родѣ Поджи, Трецца и другихъ -- они не заводили ни каминовъ, ни печей, находя это вреднымъ...
   Побывавшіе у насъ въ Россіи, зимою, итальянцы говорятъ: у васъ холодъ видишь, но его не ощущаешь... И, дѣйствительно, чтобы ощущать стужу зимой, надо пожить въ сѣверно-итальянскихъ домахъ!.. Тогда согласишься съ тѣмъ, что на первыхъ порахъ кажется парадоксомъ, а именно: итальянцы гораздо болѣе привыкли къ морозу, чѣмъ мы, и неизмѣримо легче его выносятъ... Одѣнешься -- и скорѣе въ кафе отогрѣваться, а тамъ весь день опять въ холодѣ, если солнца нѣтъ, или на солнцѣ, если оно соблаговолило показаться.
   -- Что же у васъ и въ другихъ гостиницахъ такъ?
   Монументъ обидѣлся и исчезъ.
   Поневолѣ пришлось взять предложенную комнату. Она громадная; коверъ, покрывающій ее, великолѣпенъ, на стѣнахъ оригиналы великихъ мастеровъ, изъ раствореннаго настежъ окна рисуются на чистыхъ небесахъ вершины Монте-Черико, стройныя башни и мраморные дворцы -- но холодъ, холодъ!...
   -- Кто рядомъ?-- спрашиваю у cameriere.
   -- Ого!.. У насъ простые не останавливаются -- и онъ съ гордостью обвелъ меня всего горящимъ взглядомъ черныхъ глазъ.-- Рядомъ великая Маріанни-Мази.
   -- Чѣмъ великая?
   -- Какъ же не великая, если она въ Америкѣ пѣла и тамъ голосъ потеряла.
   -- И теперь пріѣхала пѣть у васъ?
   -- Да!.. Она наша, виченцская...
   -- И пѣвица тоже живетъ въ этомъ морозѣ?
   -- Она и спитъ съ раскрытыми окнами.
   Я только пожалъ плечами. Что было возразить на это?..
   Оставалось предоставить себя въ жертву стужѣ и сосѣдкѣ, съ утра начинавшей свои рулады. Зато я былъ вознагражденъ вполнѣ толстою Анунціатой, которая цѣлые дни въ кухнѣ -- напротивъ черезъ дворъ -- пѣла незатѣйливыя пѣсни. Великолѣпный голосъ!.. Верхи такіе, что, я думаю, синьора Маріанни-Мази только злобствовала, слушая это "дитя природы". Камеріере Джузеппе объяснилъ мнѣ, что Анунціата -- потому все время поетъ, что она съ моря. Ее привезъ сюда поваръ изъ Генуи -- ну, она и вспоминаетъ солнечные берега и лазурныя волны за лигурійскою пѣсенкой. Одну изъ такихъ, особенно понравившихся мнѣ, я перевелъ тотчасъ же.
   
        Между розами Востока
   Ароматнѣй всѣхъ -- одна.
   Отъ нея я былъ далеко,
   Все же слышалась она...
        Лепестковъ ея алѣе
   Я на свѣтѣ не видалъ,
   Хоть не мало, пламенѣя,
   Этихъ розъ уже сорвалъ...
        Пусть скорѣе -- на просторѣ
   Мой челнокъ несетъ волна
   Въ чудный край, за это море,
   Гдѣ теперь цвѣтетъ она...
        Я сорву ее, цѣлуя:--
   Будетъ счастье, погоди,
   Какъ съ собою унесу я
   Эту розу на груди...
   
   Въ Альберго-ди-Рома, впрочемъ, не одна Анунціата была замѣчательна. Камеріере (лакей, камерный) Джузеппе по своему остроумію тоже заслуживалъ удивленія. Еслибы вы знали его, вы, какъ и я, преисполнились бы къ нему величайшимъ уваженіемъ. Одного факта достаточно для этого. Представьте себѣ, что разъ онъ заснулъ въ кухнѣ -- при чемъ, невѣдомо уже какъ, нечаянно сжегъ себѣ часть фрачной фалды. Вы думаете онъ растерялся и заказалъ себѣ другую? Это бы не дѣлало чести его финансовымъ способностямъ! Напротивъ, мудрый Джузеппе тотчасъ же выпоролъ себѣ громадное морсо изъ собственныхъ панталонъ -- и вшилъ его во фракъ, а чтобы окно, пробитое имъ такимъ образомъ въ Европу, никому не кидалось въ глаза, онъ взялъ да и пришилъ фалды фрака плотно къ невыразимымъЭто было до того неожиданно и умно, что хозяинъ, палладіевъ монументъ, проникнулся величайшимъ уваженіемъ къ Джузеппе и каждому новому жильцу непремѣнно повторялъ:
   -- О, вы знаете, это такая голова! Назначь его завтра Агостино Депретисъ министромъ финансовъ на мѣсто Мальяни -- Италія ничего бы не потеряла отъ этого... Рѣшительно ничего... Джузеппе бы показалъ себя. Вы обратили вниманіе на фалды его фрака?...
   И затѣмъ слѣдовалъ подробный разсказъ объ операціи, учиненной Джузеппе.
   Но Виченца не это одно готовила для меня...
   Оказывается, я попалъ сюда въ самый разгаръ избирательной борьбы. Виченца представляла теперь исключительный интересъ. Парламентъ былъ распущенъ; въ новый производились выборы. Еще никогда борьба партій не доходила до такого лихорадочнаго оживленія. Клерикалы, конституціоналисты, республиканцы и соціалисты работали во нею. Маленькій городъ былъ неузнаваемъ. Со столбцовъ газетъ (современный форумъ) точно такъ же, какъ съ церковныхъ каѳедръ, одинаково раздавались горячія проповѣди за тѣхъ или другихъ кандидатовъ. Цѣлый день по Виченцѣ съ знаменами ходили избирательные отряды. Крестьянство изъ округа собиралось сюда же для дачи голосовъ. "Баккильоне" (мѣстный "Secolo") вышелъ въ этотъ день въ тройномъ количествѣ экземпляровъ, а въ церкви св. Карла сплошная толпа, главнымъ образомъ состоявшая изъ женщинъ, слушала знаменитаго проповѣдника изъ Генуи -- падре Бартоломео, который цитатами изъ отцовъ церкви, евангелія и библіи доказывалъ необходимость избранія кандидата клерикальной партіи, поддержаннаго "даже миланскою Perseveranza". На стѣнахъ и столбахъ не было живаго мѣста -- всюду пестрѣли громадныя афиши, манифесты, программы, избирательные совѣты и т. д. Каждому изъ кандидатовъ казалось, что Италія неминуемо погибнетъ, если не будетъ избранъ онъ именно. Рабочія общины, экономическія и политическія ассоціаціи выставляли вожаковъ въ самыхъ выспреннихъ выраженіяхъ, прославляя до небесъ ихъ благородство, величіе души, твердость убѣжденій, геній дипломатическій, административную мудрость и умѣніе организаторское. Италія, еще на прошлой недѣлѣ жаловавшаяся на оскудѣніе дѣятелей и крупныхъ умовъ, вдругъ оказалась наводненною великими людьми. Среднихъ не было -- все великіе. Избираемый, по собственному и своихъ друзей мнѣнію, былъ великъ -- и его друзья тоже оказывались великими, ибо они его поняли. Я думаю, что въ иной странѣ за цѣлое столѣтіе не появилось столько пасквилей, сколько въ Италіи за эти три-четыро дня. На всѣхъ улицахъ оборванцы-разнощики навязывали вамъ то "Правду о Молинелли", то искреннее мнѣніе честнаго гражданина о "Марторици", то серьезное слово о Моити. По всѣми этимъ "правдамъ", "словамъ" и "мнѣніямъ" оказывалось, что такихъ, собственно, злодѣевъ и свѣтъ не производилъ. Ихъ прошлое и настоящее было раскопано свиными пятачками до такой степени, что самые крѣпкіе дубы не могли бы устоять при этомъ. Ихъ друзья, женщины, которыхъ они любили, кліенты или покровительствуемые подвергались тщательному сыску. Ни двери кабинета, ни двери спальной не останавливали охочихъ слѣдователей. Частное письмо, украденное выгнаннымъ лакеемъ (маневръ, практикуемый клерикалами), ссора съ любовницей, просроченный вексель (пріемъ банкирской партіи) -- все шло къ дѣлу, все было кирпичемъ для обвинительнаго акта. Я думаю, кандидаты должны были посѣдѣть за эти послѣдніе дни. Одному изъ нихъ, "почтеннѣйшему и заслуженному", рекомендовали обратить вниманіе на бѣднаго брошеннаго ребенка, хорошо извѣстнаго "почтеннѣйшему и заслуженному"; другому сообщалось, что въ Швейцаріи есть нѣкая прекрасная, оставленная на произволъ судьбы Миликитриса Кирбитьевна, повсечастно проливающая слезы ручьями при воспоминаніи объ обманувшемъ ее негодяѣ. Напоминали о какихъ-то разграбленныхъ кассахъ и т. д. Въ сущности, всѣ, и писавшіе, и читавшіе, хорошо понимали, что это только избирательные маневры клерикаловъ и консерваторовъ; что брошенный ребенокъ, оставленная швейцарская дѣвица и разграбленныя кассы -- только шрапнели, заготовленныя безцеремоннымъ непріятелемъ для того, чтобы въ рѣшительный моментъ бросить ихъ на головы враговъ.
   Когда я вышелъ на улицу, то увидѣлъ даже цѣлую процессію, во главѣ которой несли ребенка, мирно сосавшаго собственный свой перстъ, и надъ нимъ знамя съ надписью "вотъ жертва почтеннѣйшаго (onoremoie) Кавальканти". Чтобы обратить вниманіе на жертву, въ толпѣ была даже музыка, игравшая "Una voce poco fa" изъ "Севильскаго цирульника". Въ другой процессіи несли картину, изображавшую тоже почтеннѣйшаго Дзеппо, замахивающагося палкою на распростертую у его ногъ женщину, на грудь которой онъ уже наступилъ ногою. На лбу у нея значилась надпись "Италія", а на ея груди изъ подъ Дзеппова сапога шла надпись "Liherta". На связанныхъ ногахъ ея изображались: на одной "Molarita" на другой "Egualita". Вдали, въ видѣ фона, выражая ужасъ на лицахъ, являлись тѣни Гарибальди, Виктора Эммануила и Кавура. Въ этой толпѣ тоже была музыка, игравшая чувствительную "la canzone della rosa" изъ Флотовской Марты. Такихъ диковинокъ нельзя было увидѣть въ другой разъ, и я, несмотря на холодъ, не уходилъ съ улицъ и площадей. На завтра, когда "почтенные и уважаемые" мерзавцы, какъ ихъ называла клерикальная почать, были избраны народомъ, умѣвшимъ отличать бѣлое отъ чернаго и клевету отъ правды, и отнюдь не сбившимся съ толку въ этой тучѣ писаній, демонстрацій -- начались бѣшеные восторги торжествующей партіи. Нужно было видѣть всю эту искреннюю и доброю толпу, считавшую избраніе своего вождя лучшимъ праздникомъ. Вожди тоже пользовались этимъ. Они, таки-сказать, спѣшили упиться внезапно обнаружившеюся популярностью. Они ходили по Piazza bei Signori, т. е., по господской площади, по кафе, по улицамъ, сопровождаемые сплошными фалангами энтузіастовъ, оравшихъ имъ въ уши постоянно evviva! Невѣдомые люди кидались въ толпу, расталкивали ее, подставляя бока сыпавшимся на нихъ ударамъ, чтобы, уже съ оборванной фалдой, смятой шляпой, безсильно повисшимъ внизъ галстукомъ -- добиться, наконецъ, до имянинника въ центрѣ толпы, крикнуть ему въ самый носъ evviva, пожать руку и въ столь растерзанномъ видѣ примкнуть къ его свитѣ...
   Надо сказать правду: ни клозетами, ни демонстраціями, ни глупѣйшими процессіями, не запачкала себя либеральная партія. Она предоставила ихъ безсилію своихъ злостныхъ враговъ и, вѣруя въ святость избирательнаго принципа, спокойно ждала торжества. Въ качествѣ итальянской, она не могла, разумѣется, оставаться такой же на другой день послѣ побѣды: тутъ она дала себѣ волю, но -- ни насмѣшекъ надъ клерикалами, ни выходокъ противу разбитыхъ консерваторовъ! "Мы не боремся ихъ оружіемъ, и, если они стараются опошлить "выборы", мы еще выше подымемъ знамя нашего самоуправленія и еще благоговѣйнѣе отнесемся къ нему,-- говорилъ "Боккильоне".-- Дѣло народа понять, кто его истинные друзья, и выразить тѣмъ или другимъ избраніемъ свою верховную волю. Мы ей подчинимся во всякомъ случаѣ". Либеральные вожди даже не преслѣдовали клерикаловъ за подлые и гнусные вымыслы на ихъ счетъ. Вотъ, именно, гдѣ они могли бы сказать: "презрѣніе -- мой отвѣтъ"! И дѣйствительно, ихъ отвѣтомъ было презрѣніе!.. По законамъ страны, авторы пасквилей могли бы насидѣться въ тюрьмѣ и даже потерять гражданскія права. Положимъ, что гг. пасквильныхъ дѣлъ мастера прятались за швейцарскіе псевдонимы... Но вѣдь лица, распространяющія пасквили, являются одинаково отвѣтственными съ авторами ихъ. Величавое пренебреженіе народныхъ вождей ко всей этой мрази достигло цѣли. Когда, на другой день, всѣ стѣны и колонны города представляли лохмотья оборванныхъ афишъ, никому не приходило въ голову повторить позорные вымыслы вчерашней сатурналіи, и одинъ вѣтеръ, пробѣгая по улицамъ, шевелилъ ихъ обрывки. Толпа народа вынесла еще болѣе уваженія къ людямъ, которыхъ она, такимъ образомъ, посылала въ парламентъ.
   Вернувшись домой, я былъ до того утомленъ, что, оказывалось, совсѣмъ не до осмотра Виченцы съ ея артистическими сокровищами. Съѣвъ цѣлое блюдо "ньокки",-- мѣстныхъ лепешекъ изъ маисовой муки въ маслѣ, и какую-то рыбу -- бранзино, я приказалъ положить себѣ въ постель "священника"... Джузеппе, исполнявшій это, вдругъ обернулся ко мнѣ.
   -- Э... синьоръ русскій... Е russo?..
   -- Да, а что?
   -- У насъ здѣсь жилъ тоже одинъ русскій господинъ.
   И Джузеппе вдругъ расхохотался...
   -- Что такое?
   -- Странный. Онъ, знаете, бѣжалъ изъ Россіи, потому что испугался революціи... Тогда всѣ у васъ ждали революціи -- ну, а онъ толстый, сырой... Извѣстно, ему было бы трудно тормошиться, онъ и ушелъ. Онъ у насъ въ этой самой комнатѣ прожилъ, никуда не выходя, рѣшительно никуда -- три лѣтнихъ мѣсяца!.. Для него, дотащиться до балкона было уже большимъ трудомъ; онъ просто приказалъ поставить къ дверямъ свою кровать и, лежа на ней, любовался и яркимъ солнцемъ, и темносинимъ небомъ, и бѣлыми мраморами вотъ того palazzo. Только разъ, за все это время, его видѣли на улицѣ. Пріѣхалъ какой-то фокусникъ-нѣмецъ, извѣстно, tedesco!-- съ презрѣніемъ подчеркнулъ Джузеппе.-- Ну, вотъ, онъ обѣщалъ съѣсть публично живого бульдога. Прочитавъ это, русскій синьоръ два дня былъ въ крайнемъ волненіи, стараясь влѣзть въ свое платье, но, знаете, какъ рыцарь, долгое время находившійся на покоѣ, онъ выросъ изъ латъ и долженъ былъ позвать портнаго... Его обшили, онъ пошелъ въ театръ,-- но оказалось, что квестура спасла почтеннаго пса и запретила фокуснику скушать его. Это такъ обидѣло вашего соотечественника, что онъ въ тотъ же день (представленіе было утреннее) приказалъ уложить вещи.-- Куда вы ѣдете? спрашивали его.-- Въ Испанію,-- отвѣчаетъ:-- тамъ быковъ бьютъ, и никакая полиція въ это не вмѣшивается. Плевать мнѣ на Италію. Хороша свобода -- порядочному человѣку даже денегъ не дадутъ заработать толкомъ!..
   Странное дѣло! Виченца,-- такъ мало посѣщаемая иностранцами вообще,-- меня побаловала сначала воспоминаніемъ о русскомъ, а потомъ и встрѣчею съ соотечественниками. Я сидѣлъ какъ-то въ кафе своего отеля, пробѣгая Corriere clella Sera, который въ передовой статьѣ громилъ Россію за коварство ея политики въ болгарскомъ вопросѣ и заканчивалъ обращеніемъ къ великодушію итальянскаго народа, приглашая его протестовать противъ сѣвернаго варвара,-- какъ вдругъ почуствовалъ на себѣ чей-то взглядъ...
   -- Виновата, вы -- русскій, вы...-- и она меня назвала по фамиліи.
   -- Да...
   -- Я съ вами встрѣчалась въ Петербургѣ, у ***.
   Я, дѣйствительно, вспомнилъ ее и изумился.
   -- Что вы здѣсь дѣлаете?
   -- Живу, какъ видите... Но все ли равно, гдѣ жить?
   -- Да... Но закопаться въ Виченцѣ.
   -- Все лучше, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ...
   Я встрѣчался съ нею въ Петербургѣ часто. Чисто русское лицо -- оно не бросалось въ глаза съ перваго взгляда; блѣдное, исхудалое съ веснушками и вздернутымъ носомъ -- оно даже было ординарно, если хотите. Такихъ масса у насъ, но тѣмъ пріятнѣе было видѣть его послѣ цѣлой тучи лупоглазыхъ красавцевъ и красавицъ, кишмя кишащихъ въ Италіи. Ея ласковый взглядъ, глубокій и иногда печальный, хорошо сформированный лобъ и какая-то неизъяснимая прелесть во всей ея фигурѣ, дышавшей скромностью, кроткое выраженіе губъ -- все это невольно согрѣвало васъ...
   -- Я вѣдь, знаете,-- и она усмѣхнулась...-- Я вѣдь эмигрантка.
   Я думалъ, что она шутитъ, и засмѣялся самъ.
   -- Нѣтъ, серьезно...
   -- Вы!.. Я васъ помню въ Петербургѣ... Такая скромная...
   Какъ-то оно не ладилось съ впечатлѣніемъ, которое производятъ добровольныя изгнанницы. Ни въ ея лицѣ, ни въ ея словахъ, ни въ движеніяхъ не выражалось нѣсколько преувеличенной энергіи тѣхъ, ни ожесточенія, ни упрека кому бы то ни было. Она сидѣла, сложа руки на колѣняхъ, и казалась такой слабой, безпомощной, такой кроткой и тихой, что у меня невольно вырвалось:
   -- Какъ вы не похожи!..
   -- Да я не такая... Я и не раздѣляю крайнихъ идей.
   -- Ради чего же вамъ пришлось бѣжать изъ Россіи?
   -- Я не сама бѣжала.
   -- Не увезли же васъ?
   -- Нѣтъ, засмѣялась она:-- я за своимъ братомъ ушла. Онъ, дѣйствительно, былъ такой, какъ вы сейчасъ говорили. Ему пришлось пережить многое. Я даже толкомъ не знаю, что онъ сдѣлалъ. Я никогда не принимала участія въ его дѣлахъ и жила со старушкой матерью. А тутъ, когда его взяли, мама умерла отъ горя и въ послѣднія минуты просила меня никогда, никогда его не оставлять. Брата судили и оправдали, но его, почему-то, и оправданнаго нельзя было оставить въ Петербургѣ -- мы съ нимъ (я не оставляла его уже) очутились въ Пинегѣ. Есть такой городъ!
   -- Вы-то при чемъ здѣсь были?
   -- А развѣ я могла иначе? Онъ былъ любимцемъ матери. Я боялась, что одинъ онъ ожесточится, станетъ пить, погибнетъ въ глуши. Тутъ женщина можетъ многое! Насъ отвезли туда -- до сихъ поръ не могу забыть этого сѣвернаго городка. Бывало, зимою занесетъ насъ снѣгомъ, чуть не до крышъ. Холодно, голодно. Я хотѣла дѣтей учить -- некого. Такъ мы и перебивались. Переводили для одного изданія; только, къ сожалѣнію, мы попали на человѣка, платившаго намъ плохо. Бывало, и пятнадцати рублей въ мѣсяцъ не заработаемъ. Случалось, по три рубля съ печатнаго листа!.. Бились мы, бились, видимъ: выходу нѣтъ, и задумалъ братъ уйти.
   -- Изъ Пинеги?
   -- Да черезъ Архангельскъ, Мурманъ, Норвегію...
   -- Это вы, такая слабая?
   -- Женская слабость обманчива... Мы живучи, какъ кошки. Едва ли вы, съ вашими широкими плечами и желѣзными мускулами, вынесете столько, сколько мы. Могу сказать одно: братъ часто терялся и духомъ падалъ, а я, такая именно, какъ вы меня видите, оставалась всегда одною и тою же... Разсказывать, какъ мы уходили, долго. И пѣшкомъ шли лѣсами, гдѣ, кромѣ звѣря, никого не было -- и заблудились бы, еслибы но ясныя звѣздныя ночи -- а чтобы разсмотрѣть, гдѣ Полярная Звѣзда и Большая Медвѣдица, брату приходилось влѣзать на деревья. Внизу ничего не разсмотришь. И голодала -- по цѣлымъ недѣлямъ. Грибы да ягоды... А какъ добрались до Архангельска, такъ и оказалось, что ни у него, ни у меня, ни копѣйки денегъ. Такъ еще бились съ недѣлю -- и наконецъ ушли...
   -- А теперь?
   -- А теперь братъ умеръ. Ч жила сначала въ Миланѣ, потомъ мнѣ дали здѣсь мѣсто.
   -- Какое?
   -- Я завѣдую пріютомъ и учу дѣтей... Обѣдать прихожу сюда, вотъ гдѣ и вы.
   Отъ удивленія пришлось переходить къ удивленію.
   -- Значитъ, вы мнѣ покажете Виченцу...
   -- Да, съ большимъ удовольствіемъ... Ее стоитъ посмотрѣть. Мало другихъ мѣстъ, гдѣ бы на такомъ маленькомъ пространствѣ было сосредоточено столько артистическихъ сокровищъ. Вы видѣли дворецъ Разума?-- Нѣтъ? А базилику?.. А соборъ нашъ? а Санта-Корона...
   -- Нѣтъ!..
   -- И музей, и Лоренцо, и Олимпійскій театръ?.. ничего, ничего, значитъ?
   -- Все время любовался на вашу избирательную борьбу здѣсь.
   -- Ну, вы лѣнтяй... Да у насъ однихъ дворцовъ, заслуживающихъ осмотра -- до тридцати!..
   -- Неужели же все осматривать?
   -- У насъ, въ Виченцѣ,-- повторяла она, и, замѣтивъ мою улыбку, засмѣялась сама.-- Въ самомъ дѣлѣ, я ужъ совсѣмъ здѣсь объитальянилась.
   -- И назадъ не думаете?
   -- Нѣтъ, У меня ничего на родинѣ не осталось... Кромѣ могилъ. И отъ нашей жизни я отстала, чуждою кажется мнѣ она. Право, домой какъ за границу пріѣдешь, пожалуй. А тутъ я устроилась. Дѣтишекъ поручено мнѣ много, и славныя такія. И плуты, но сердца у нихъ добрыя... ласковыя. Точно въ семьѣ съ ними...
   -- А начальство есть у васъ?
   -- Дукесса одна... Ну, да она все больна и только заботится, чтобы о ней въ газетахъ писали. Она не мѣшаетъ работать!..
   Благодаря этому знакомству именно, мнѣ удалось хорошо осмотрѣть Виченцу...
   Начали мы послѣ обѣда, отправившись прямо на Господскую площадь (Piazza dei Signori). На ней сосредоточены замѣчательнѣйшія сооруженія города. Странное впечатлѣніе производитъ она. Отъ мелкихъ злобъ и грошовыхъ интересовъ текущаго дня, отъ мѣщанскихъ нравовъ современной Италіи какъ-то разомъ переносишься въ прошлое. Точно и не бывало этихъ долгихъ лѣтъ, когда сильныя, страстныя начинанія, мало по малу убавляясь, переходили на нашъ масштабъ. Вонъ тутъ на углу -- партія Эццелино дралась съ другою, съ защитниками народной свободы, тамъ -- Радецкій, прислонивъ къ стѣнамъ мраморнаго палаццо, растрѣливалъ патріотовъ, не желавшихъ никакъ признать Австрію отечествомъ, а австрійскаго императора -- законнымъ королемъ. Тутъ, посреди площади, пала голова благороднаго Антоніо Серры, который не желалъ открыть имени и, принятый за своего друга, цѣною собственной жизни далъ ему бѣжать... Тамъ Палладіо, оскорбленный герцогомъ д'Эсте, обратился къ народу и народъ заставилъ гордаго патриція склонить колѣни передъ простымъ архитекторомъ... И куда ни взглянешь -- всюду ждетъ тебя легенда, всякій камень говоритъ о прошломъ... Вонъ базилика -- не думайте, чтобы это была церковь. Нѣтъ, теперь здѣсь помѣщается муниципалитетъ, а прежде былъ дворецъ Разума, пока Палладіо не выстроилъ новый. Колонны и мраморъ, мраморъ и колонны. Статуи въ нишахъ, орнаменты относятся къ тому времени, когда единственнымъ закономъ было прекрасное... Въ восторгѣ смотришь и оглядываешься съ этой четыреугольной площади -- красивой, какъ зала, торжественной, какъ храмъ... Въ первое время, среди ея каменнаго великолѣпія, и не замѣтишь базилики... А она уже въ XIII столѣтіи славилась подъ именемъ Palatium Vetus, и ея готическій стиль ставили въ примѣръ другимъ строителямъ воскресавшей Италіи... Какъ и въ тѣ времена, высокая, граціозная и царственная башня на 85 метровъ подымается надъ площадью, рисуясь стройнымъ и тонкимъ силуэтомъ въ голубомъ небѣ. Она выше всѣхъ городскихъ башенъ и съ ея вершины остальныя видны внизу... Громадные часы посрединѣ и по двойному окну на каждой сторонѣ въ самомъ верху. Кажется, подымется вѣтеръ и снесетъ прочь эту тростинку. Но со времени ея основанія надъ Виченцой проносились бури, ее колебали землетрясенія, а башня все стоитъ несокрушимая, не давая даже трещинъ... Torre Maggiore эта строилась сто тридцать пять лѣтъ различными архитекторами. Одинъ, отчаявшійся довести ее до конца, взобрался на нее и бросился сверху. Его самолюбіе не могло примириться съ тѣмъ, что кто-либо другой завершитъ его дѣло. Я о башнѣ разскажу вамъ не одну эту легенду. Она свидѣтельствуетъ и о народной неблагодарности. Былъ нѣкто, поэтъ и пѣвецъ, Энрико Ланца, Онъ будилъ въ народѣ доблесть стараго времени и жестоко бичевалъ огнемъ вдохновенныхъ канцонъ "господъ", хотѣвшихъ создать изъ виченцевъ послушныхъ рабовъ. Свободолюбивая муза не понравилась синьорамъ, сидѣвшимъ въ palazzo, какъ пауки, и широко распустившимъ нити... Они взвели на Ланца какое-то глупое обвиненіе, католическіе попы и монахи подтвердили эту клевету, и легкомысленный малодушный народъ сбросилъ пѣвца своихъ страданій съ Torre Maggiore на каменныя плиты, этой площади прямо къ ногамъ "господъ", собравшихся здѣсь полюбоваться расправою! Прямо передъ башнею, среди площади, двѣ колонны. На одной левъ св. Марка свидѣтельствуетъ донынѣ о томъ, что Виченца добровольно связала свои судьбы съ Венеціей, на другой -- спаситель высоко поднимаетъ крестъ надъ каменною площадью... Гулка она такъ, что невольно стараешься говорить на ней тише... Воображаю, какъ звучали здѣсь стоны благородной Біанки Торелли, которую, двѣсти лѣтъ тому назадъ, народъ бичевалъ между этими колоннами за то, что она усумнилась было въ дѣйствительности папскихъ индульгенцій... У самой Torre Maggiore -- базилика или дворецъ Разума... Первоначально существовавшій готическій погибъ въ огнѣ въ 1389 году, и только Палладіо окончилъ его въ томъ видѣ, въ какомъ онъ стоитъ и до сихъ поръ, съ двойнымъ рядомъ колоннъ и арокъ... Говорятъ, что первую мысль объ этомъ грандіозномъ сооруженіи далъ Джуліо Романо. Безчисленныя статуи, украшающія баллюстраду, принадлежатъ рѣзцу Витторіо изъ Тріента, Альбанезе Граціоли и до-Піери: всѣ они (несмотря даже на de Trento) виченцы, и здѣшніе граждане хвастаются тѣмъ, что единственный, помогавшій при постройкѣ дворца Разума, не виченецъ былъ Господь Богъ... Когда вся эта масса мрамора подымается надъ вами подъ темносинимъ небомъ, съ глубокими нишами, тѣнями, далеко отраженными отъ колоннъ, сумракомъ скопляющимся подъ арками, намъ становится даже непонятнымъ, какъ этотъ маленькій городъ могъ создать что либо подобное... Именно, мышь родила гору! По каменной великолѣпной лѣстницѣ мы поднялись въ перистиль перваго этажа, откуда -- одинъ шагъ, и мы въ базиликѣ, колоссальной залѣ, четыреугольной, 54 метровъ въ длину и 21 въ ширину. Куполъ надъ нею величавъ и громаденъ, скромнѣйшіе голоса звучатъ подъ нимъ величаво... Религіозное благоговѣніе охватываетъ здѣсь... Тутъ вожди народа совѣщались, прежде чѣмъ предпочесть вѣрную и мученическую смерть позору подчиненія чужеземцу. Тутъ на вопросъ Радецкаго, обращенный къ юношѣ, поразившему его красотою: "Ты сегодня дрался на стѣнахъ города?" -- "Развѣ я не виченецъ?" -- гордо отвѣтилъ тотъ, зная, что тѣмъ самымъ приговариваетъ себя къ разстрѣлянію. Тутъ, изнасилованная офицерами, растерзанная и измученная дѣвушка Лаура Рокка, какъ тигрица, бросилась на австріскаго генерала, дала ему пощечину и крикнула:
   -- Пусть каждый изъ твоихъ солдатъ, каждый изъ твоихъ офицеровъ приметъ это на свой счетъ!
   И чтобы доказать, что она не боится смерти, закололась на каменныхъ плитахъ!..
   Воодушевляющія воспоминанія!.. Расти среди этихъ сооруженій и воспитать въ себѣ мѣщански ограниченный духъ, послѣ такихъ предковъ сдѣлаться грошевикомъ?-- Дѣйствительно, нужно, чтобы творчество природы оскудѣло и его не хватило бы на нынѣшнія поколѣнія!
   Противъ палаццо Разума другое сооруженіе Палладіо -- Loggia municipale, выстроенное въ коринѳскомъ стилѣ. Оно выходитъ однимъ фасадомъ на площадь, а другимъ на контраду дель Монте, но поверхъ арокъ и колоннъ обвита такимъ пышнымъ покрываломъ статуй, орнаментовъ, арабесокъ, барельфовъ, что невольно теряешься и забываешь уловить ихъ общій смыслъ, хотя они посвящены воспоминанію о битвѣ при Лепанто. Дворцы, окружающіе площадь, всѣ подъ стать этимъ двумъ... Величавы -- я бы сказалъ: царственны -- такое впечатлѣніе производятъ они на туриста... Нужно прійти на эту площадь, когда она залита солнцемъ и золотой отсвѣтъ его сіяетъ на мраморахъ, теряясь подъ арками... Надо видѣть, какъ въ фантастическомъ блескѣ выступаетъ каждая колонна, какъ, вся въ ореолѣ, возносится въ недосягаемую высь ея тонкая башня. Послѣ этого палладіума Виченцы, другія площади кажутся уже незначительными, ихъ проходишь разсѣянно, не замѣчая даже такихъ почтенныхъ остатковъ старины, каковъ, напримѣръ, соборъ Duomo, самъ по себѣ служащій цѣлымъ музеемъ воспоминаній о великомъ прошломъ... Вамъ здѣсь укажутъ на урну, заключающую въ себѣ прахъ епископа Джіованни Каччіафронте, павшаго отъ руки убійцы. Она снаружи собора и, кажется, свидѣтельствуетъ передъ каждымъ проходящимъ мимо, что смерть благороднаго прелата, любившаго прежде всего Бога, а также Виченцу и ея народъ, осталась неотмщенной. Колокольня этой церкви поставлена на римскомъ фундаментѣ... Около -- епископскій дворецъ (Palazzo Vesco vido) съ такой изящной loggia, что итальянцы написали цѣлые трактаты, кому она принадлежитъ: Браманте или Томазо Форментоне.
   Виченцы -- вѣрны обще-итальянской страсти ставить всюду монументы. Мраморъ дешевъ, скульпторы тоже, а городскіе головы честолюбивы и мечтаютъ каждый о надписи: сей памятникъ поставленъ при синдикѣ такомъ-то... Понятно, что въ Виченцѣ нѣтъ площади или улицы безъ каменнаго идола. Есть даже изъ послѣднихъ такіе, которые сами удивляются, ради чего ихъ вытащили изъ мрака временъ и спасли отъ забвенія. Я не могу вспомнить безъ улыбки сконфуженнаго лица одного изъ сихъ статуевъ, который, кажется, извиняется передъ публикой: "ужь вы меня-де извините, я и самъ не знаю, чего я здѣсь стою"... Разумѣется, въ числѣ монументовъ есть обязательные для всякаго добраго итальянскаго города: Виктору Эммануилу, Гарибальди и Кавуру. Еслибы я вздумалъ говорить о всѣхъ монументахъ или описывать безчисленные виченцскіе дворцы, я думаю -- вы бы послали меня къ чорту съ моими путевыми впечатлѣніями. Пріѣзжайте и смотрите сами. Только не забывайте, что вѣдь Виченца не столица и не губернскій городъ. А такъ, почти въ родѣ нашего Мценска или Шадринска, что ли... А въ этомъ Мценскѣ или Шадринскѣ, только выросшемъ на итальянской почвѣ, есть, напримѣръ, такая прелесть, какъ Palazzo Chiericati съ музеемъ (Museo civico), выстроеннымъ тоже Палладіо. Перечислить всѣ сокровища этого хранилища довольно мудрено. Тутъ оригиналы Ванъ-Эйка, Джіовани Беллини, Джіорджіоне, Тіеполо, Ванъ-Дика, Луки Джіордано, Пальмы младшаго, Поля Веронеза, Корреджіо, Тиціана, Бассано, Гверчино, Джіотто, Рибейры, Тинторетто, Джуліо Романо, и идетъ рѣчь о пріобрѣтеніи для того же музея на городской счетъ одной изъ мадоннъ Рафаэля. Вотъ и подите съ Виченцей!.. Я перечислилъ только главнѣйшія имена, умолчалъ о залахъ статуй, барельефовъ, греческихъ и римскихъ древностей, надписей, фресокъ, терракотъ, воспроизведенныхъ мѣстными скульпторами шедевровъ Кановы и т. д... Сверхъ того, въ утѣшеніе виченцскимъ патріотамъ, въ одной изъ залъ музея развѣшано около трехсотъ знаменитыхъ мужей Виченцы. Триста портретовъ! Триста знаменитостей Мценска или Шадринска!.. Какъ хотите, а это много...
   Понятны, послѣ этого, восклицанія одного виченца:
   -- Намъ некому завидовать. Мы жили полною жизнью и кое-что оставили потомству. Виченца не зарывала своихъ талантовъ въ-землю и здѣсь при сліяніи Бокаліоне съ Ротроне наши "геніи" были взлелѣяны соотечественниками и сдѣлались ихъ законною гордостью!..
   Всякая ли страна можетъ повторить это? Едва ли...
   Еще есть одна достопримѣчательность въ Виченцѣ -- это ея Олимпійскій театръ, построенный якобы по рисункамъ Палладіо. Дѣло въ томъ, что передъ смертью этотъ архитекторъ, большой поклонникъ Витрувія, угадалъ древній театръ такимъ, какимъ онъ былъ въ дѣйствительности, и задумалъ создать его въ видѣ, совершенно соотвѣтствующемъ открытому впослѣдствіи въ Помпеѣ. Въ Виченцѣ въ тѣ времена существовала "Олимпійская академія", которая съ радостью приняла предложеніе знаменитаго согражданина. Члены ея мечтали о постановкѣ въ будущемъ театрѣ пьесъ Софокла и Эврипида, переданныхъ, разумѣется, итальянскими стихами. Палладіо началъ постройку, но умеръ, и дѣло его продолжали другіе, къ сожалѣнію, вздумавшіе умничать и испортившіе идею великаго созидателя. Теперь театръ этотъ, со статуями, барельефами, фресками, пустуетъ и только изрѣдка любопытный туристъ заплатитъ франкъ отощавшему "кустоду". Съ каждымъ годомъ, впрочемъ, Виченцу посѣщаютъ все менѣе и менѣе, и бѣдный муниципальный чиновникъ съ ужасомъ замѣчаетъ, что чѣмъ дальше, тѣмъ франковъ дѣлается меньше на бѣломъ свѣтѣ. Посему онъ очень разочарованъ въ будущемъ Италіи и, провожая меня, утверждалъ:
   -- Вы увидите, что все это плохо кончится... Придутъ опять австріаки и... назначатъ приличное содержаніе кустодамъ, чтобы примирить итальянцевъ со своимъ владычествомъ... Я ли не трудился для отечества (у бѣднаго -- восемь сыновой), я ли не жертвовалъ собою (и кепка его передвинулась на затылокъ)... И чѣмъ меня отблагодарила объединенная Италія?.. Стыдно сказать: двадцать пять франковъ въ мѣсяцъ... А еще говорятъ, что существуетъ провидѣніе... Можетъ быть, и существуетъ, только во всякомъ случаѣ не для муниципальныхъ кустодовъ и чиновниковъ!..

[]

   Теперь въ Виченцѣ поютъ и, надо сказать правду, очень скверно въ Teatro Eretenio. Тамъ вамъ укажутъ мѣсто, гдѣ въ сентябрѣ 1786 г., присутствовалъ самъ Гете, великій Гете. Полагаю, что, еслибы при немъ пѣла г-жа Маріанни-Мази, онъ бы не долго усидѣлъ здѣсь! Поэтому было простительно и вашему покорнѣйшему слугѣ, помнящему Дюранъ въ Джіокондѣ, не дослушать этой оперы въ исполненіи вичонскихъ артистовъ. Богъ имъ судья! Можетъ быть, они и прекрасные отцы семействъ, но пѣвцы они очень плохіе, почему мѣстные меломаны ѣздятъ обыкновенно слушать оперу въ Верону, гдѣ одновременно открывается Teatro Filarmonico съ артистами, какъ говорятъ здѣсь, di cartello... Я, вѣроятно, остался бы еще въ милой Виченцѣ, трогающей своими воспоминаніями, доблестной въ прошломъ и только монументальной въ настоящемъ, но страшные холода, съ которыми безсильны были бороться prete -- выгнали меня отсюда вонъ. Я простился съ объитальянившеюся русской и черезъ Верону,-- гдѣ, наконецъ, отогрѣлся у настоящей печи въ Colomba d'Oro (вы помните: дымъ въ комнату -- тепло на улицу),-- и отправился въ другой, полный славными легендами и замирающій нынѣ городъ, Мантую...
   Но какъ эта Мантуа -- не похожа на старую!..
   Представьте себѣ университетъ, обращенный въ казарму, монастырь траппистовъ -- въ кафе-шантанъ, это будетъ не такъ разительно!.. Мантуа среднихъ вѣковъ, покровительствовавшая артистамъ и ученымъ -- и Мантуа объединенной Италіи, обращенная въ укрѣпленный лагерь. Версальеры, смѣнившіе поэтовъ, и кавалеристы, объѣзжающіе лошадей тамъ, гдѣ когда-то философы на открытомъ воздухѣ вели дебаты на схоластическія темы. Школы фехтованія для солдатъ -- на мѣстѣ школъ художественныхъ и, наконецъ, будка корпуснаго командира въ фундаментальныхъ воротахъ дворца герцоговъ Гонзаго, обращеннаго въ канцелярію, штабъ, продовольственный складъ и цейхгаузъ для аммуниціи... Несмотря на то, что Мантуа или, какъ пишутъ итальянцы, Mantova -- южнѣе Виченцы и вблизи этаго военнаго города вовсе нѣтъ засыпанныхъ зимними снѣгами горъ, здѣсь было очень холодно. Вагонъ еще согрѣвался жестянками съ кипяткомъ, которыя чуть ли не черезъ станцію смѣняли у насъ подъ ногами крикливые факкино. Близость военнаго центра оказалась уже на послѣдней станціи -- наше купэ сплошь наполнилось необыкновенно молодцоватыми офицерами, изображавшими полную готовность къ немедленному разносу. Но это только по наружности. Смирнѣе, вѣжливѣе и воспитаннѣе итальянскаго офицера вы не найдете никого. На улицѣ, въ театрѣ, въ обществѣ ни одинъ изъ нихъ не позволитъ себѣ никакого неприличія. Всѣ они обладаютъ вполнѣ свѣтскимъ лоскомъ и, разумѣется, вовсе не нуждаются въ "Хорошемъ тонѣ" изданія Эдуарда Гоппе! Въ гостиныхъ они держатся скромно и въ то же время съ достоинствомъ; къ штатскимъ не питаютъ прусскаго и, пожалуй, нашего россійскаго озлобленія... Свалки между ними и рябчиками,-- какъ областная военщина у насъ называетъ штатскихъ,-- здѣсь не водятся. Обратитесь къ военному на улицѣ съ просьбою указать вамъ дорогу. Онъ, если не торопится по неотложному дѣлу, самъ доведетъ васъ до мѣста. Въ большинствѣ -- итальянскіе офицеры прекрасно образованы, матеріально они обставлены лучше нашихъ, много читаютъ и много работаютъ. Вообще надо сказать, что итальянская армія за послѣднія десять лѣтъ сильно прогрессируетъ. Это не та неувѣренная въ себѣ, молодая, лишенная боевыхъ традицій и практики, наскоро собранная и плохо обученная армія, которую били даже австрійцы. Нѣтъ! Итальянцы нынѣшніе сильно измѣнились. Солдаты имѣютъ бравый видъ, великолѣпно обучены и, какъ боевой матеріалъ, обѣщаютъ многое. Офицеры, въ массѣ, образованнѣе въ спеціально военномъ отношеніи, чѣмъ французскіе и австрійскіе. Они слишкомъ много даже отдаютъ времени службѣ, и части, порученныя имъ, всегда находятся въ блестящемъ состояніи. Игнорировать эту армію или смѣяться надъ ней, какъ дѣлаютъ наши газетные стратеги, нѣсколько преждевременно. Нельзя судить объ итальянскихъ полкахъ по Сольферино и Маджентѣ. Они были дѣтьми -- теперь дѣти выросли и несомнѣнно при случаѣ сумѣютъ отстоять честь знамени и защитить отечество. Правда, ихъ били абиссинцы, ну а насъ не били ахалъ-текинцы. Такіе генералы, какъ веронскій Ньянель, сдѣлали очень много. А войскамъ его округа нисколько не уступаютъ мантуанскія! Еще хуже другихъ кавалерія, но если судить по Fogia Cavaleria -- полку, который я видѣлъ въ Веронѣ и офицеровъ котораго зналъ, надо сознаться, что и въ этомъ отношеніи итальянцы сильно двинулись впередъ. Солдаты, несмотря на малорослость, очень сильны. Объемъ грудной клѣтки у нихъ значительно больше, чѣмъ у нашихъ, а россійскіе армейскіе карлики доказали, что ростъ не значитъ ничего и что большіе дылды значительно уступаютъ малымъ да удалымъ. Я видѣлъ маневры итальянскихъ войскъ подъ Болоньей и могу сказать, что штабъ въ этомъ случаѣ показалъ себя весьма серьезнымъ. Разумѣется, маневры еще ничего не значатъ. Важнѣе гораздо видъ, духъ и образованіе солдата, а въ этомъ отношеніи итальянскія войска не уступаютъ ни одной изъ континентальныхъ армій. Разумѣется, есть исключенія. Сицилія и Неаполь даютъ много безграмотныхъ, но, въ первый же годъ пребыванія въ арміи, всѣ они обязательно выучиваются чтенію и письму, а пребываніе ихъ въ сѣверныхъ областяхъ прививаетъ къ пламеннымъ южанамъ много хорошихъ качествъ: порядокъ, дисциплину и спокойствіе... Система, принятая итальянцами, очень хороша. Они ломбардскихъ и пьемонтскихъ солдатъ, уже вырастающихъ дома дисциплинированными, строгими, полными достоинства и работящими, посылаютъ на распущенный югъ, а распущенныхъ южанъ заставляютъ служить не иначе, какъ на дисциплинированномъ и строгомъ сѣверѣ... Результаты получаются прекрасные... И -- повторяю -- ставить ни во что блестящую и прекрасно обученную итальянскую армію, какъ это дѣлаютъ у насъ, очень и очень глупо. Она стоитъ теперь въ рядахъ нашихъ противниковъ и въ этомъ отношеніи намъ слѣдовало бы проявить болѣе уваженія къ ней и изучить ее лучше, хотя бы посылая туда нашихъ военныхъ, да не изъ тѣхъ крутолобовъ, что всюду, какъ неизбѣжный багажъ, высокомѣрно таскаютъ съ собою предвзятыя мнѣнія, а настоящихъ основательныхъ работниковъ. Эти -- въ итальянской арміи несомнѣнно нашли бы много такого, что заслуживаетъ полнаго уваженія. Пожить въ Веронѣ и Мантуѣ было бы не безполезно штабнымъ стратегамъ. Они, прежде всего, научились бы исполнительности и серьезности отношенія къ дѣлу.
   Итальянскую армію обвиняли въ отсутствіи дисциплины, очевидно, съ чужихъ словъ, по разсказамъ путешественниковъ, прокатившихся по странѣ съ курьерскимъ поѣздомъ и видѣвшихъ только то, что можно видѣть изъ оконъ вагона или въ табльдотѣ гостиницы. Кто, какъ я, жилъ въ Италіи годами, тотъ знаетъ, что товарищескія отношенія итальянскаго офицера и солдата дѣлаютъ дисциплину еще суровѣе. Она здѣсь, въ полномъ смыслѣ слова, желѣзная, во фронтѣ и на службѣ, разумѣется. Внѣ службы -- солдатъ относится съ уваженіемъ къ офицеру, съ нимъ почтителенъ, но понимаетъ, что и онъ полноправный гражданинъ свободной страны. Онъ чуждъ животнаго страха. Офицеръ для него -- не существо высшаго порядка, не олицетвореніе "больно" карающаго провидѣнія {Когда и здѣсь оказываются варвары, обращающіеся жестоко съ солдатами, вся Италія подымается, какъ одинъ человѣкъ, какъ это недавно случилось по поводу самоуправства одного Веронскаго офицера.}. Онъ ему повинуется въ силу хорошо понимаемой обязанности и, какъ хотите, за такую сознательную дисциплину я дамъ дороже, чѣмъ за слѣпую и безсмысленную. Разъ солдатъ относится съ уваженіемъ къ себѣ, разъ это уваженіе въ немъ воспитывается, будьте увѣрены, что онъ станетъ выше, во всѣхъ отношеніяхъ, солдата-машины. Онъ не позволитъ себѣ ничего дурного, онъ не допуститъ себя отступить отъ порученнаго ему дѣла, долгъ спасетъ его отъ трусости... Такимъ именно солдатомъ является современный итальянскій. Вы можете сколько угодно критиковать политику Криспи; вамъ можетъ казаться смѣшнымъ заискиваніе итальянскаго пульчинелло передъ Бисмаркомъ; его "мы", когда онъ говоритъ о себѣ и о "великомъ германцѣ". Все это, дѣйствительно, потѣшно, а политика "на чай" -- даже позорна. Но распространять такое же отношеніе на неповинную армію, отожествлять ее съ гг. Криспи по меньшей мѣрѣ гадко, и наши газетные стратеги сдѣлали бы гораздо лучше, если бы проѣхались сюда и сами посмотрѣли на то, о чемъ они такъ безапеляціонно пишутъ. Какъ-то они заговорили о злоупотребленіяхъ, открытыхъ здѣсь, и по сему поводу пришли даже въ негодованіе. Ну, а у насъ и еще большихъ злоупотребленій нѣтъ развѣ? Различіе одно только -- въ Италіи они сейчасъ же попадаютъ на газетные столбцы и о нихъ начинаетъ громко говорить общественное мнѣніе. У насъ -- они нерѣдко пропадаютъ въ цѣломудренномъ мракѣ канцелярской тайны...
   Надо полагать, что въ такомъ же точно мракѣ теряется и исторія Мантуи -- по крайней мѣрѣ, происхожденіе ея неизвѣстно, если не принимать въ расчетъ легенду о Геркулесѣ, который куда-то шелъ и здѣсь что-то сдѣлалъ. Когда "мракъ временъ" началъ разсѣиваться, Мантуа оказалась уже населеннымъ мѣстомъ и ею владѣли этруски. Потомъ она попала галламъ въ лапы, а тѣ, какъ извѣстно, церемониться не любили и, истребивъ мужчинъ, переженились на ихъ дамахъ, не испрашивая на это согласія. Галловъ забрали въ ежевыя рукавицы римляне, устроившіе въ Мантуѣ муниципію. Августъ -- земли мантуанскія раздарилъ солдатамъ, и, отнявъ у Виргилія поля и сады здѣсь, вернулъ ихъ поэту обратно. Очевидно, мантуанцы того времени звѣздъ съ неба не хватали. Варвары ее не разоряли, подобно Виченцѣ, Аквилеѣ, Милану -- а между тѣмъ въ Мантуѣ не сохранилось ничего отъ Рима въ знакъ памяти. Еще разъ имя Мантуи упоминается при Карлѣ Великомъ; потомъ она, вмѣстѣ съ другими ломбардскими городами, борется съ ордами мадьяръ и сарациновъ, проникавшихъ даже и въ сіи прекрасныя мѣста. Но мадьяры и сарацины были агнцы невинные въ сравненіи съ собственными феодалами, которые въ IX вѣкѣ довели населеніе Сѣверной Италіи до отчаянія. Возрастъ, полъ, общественное положеніе ничего не значили. Рыцари, кондотьери вели себя такъ, что мантуанскія дамы, въ это злополучное столѣтіе, никакъ не могли сообразить толкомъ, кому же онѣ собственно принадлежатъ: законнымъ супругамъ или этимъ, закованнымъ въ желѣзо, разбойникамъ. Дѣло дошло до того, что ни одинъ гражданинъ не смѣлъ сопротивляться, когда такой броненосецъ посылалъ за его женою пажа... Точно такой же взглядъ гг. феодалы усвоили себѣ и на имущество горожанъ. Грабежи на улицахъ Мантуи стали обычнымъ дѣломъ, и зачастую можно видѣть, что какой нибудь рыцарь со своими кидался на мирные дома ремесленниковъ и купцовъ и, избивъ ихъ по малости, отнималъ у нихъ золото и драгоцѣнности, въ пріобрѣтеніи которыхъ онъ не принималъ ни малѣйшаго участія! Все это "бросило Мантую въ объятія" ломбардской лиги. Лучше бы не могли, кажется, выразиться даже и блаженной памяти Смарагдовъ съ Кошанскимъ. На смѣну феодаламъ и броненосцамъ пришли потомъ гвельфы и гибеллины. Дѣла при нихъ приняли еще худшій оборотъ. Прежде, съ одной стороны были гг. рыцари, съ другой горожане, а тутъ послѣдніе подѣлились на партіи и часто домъ съ домомъ -- сосѣди вели ожесточенную войну. Въ Мантуѣ въ это время строили въ домахъ башни и избивали другъ друга, взбираясь на таковыя. Вѣроятно, отъ мантуанцевъ, въ концѣ концовъ, при подобныхъ занятіяхъ, и хвоста бы не осталось, если бы ловкіе проходимцы Бонакорси не прибрали ихъ къ рукамъ, объявивъ себя капитанами мантуанскими (Capitano delpopolo). На первыхъ порахъ, Мантуа вздохнула, но духъ времени былъ жестокъ, и Бонакорси начали столь много кровянить и увѣчить опекаемыхъ ими гражданъ, что тѣ возстали и, подъ предводительствомъ Лодовико I Гонзаго, прогнали своего капитана. Гонзаго, замѣнившіе Бонакорси, оказались совсѣмъ изъ другой оперы. Они уже не членовредительствовали, не человѣконенавистничали и не кичились жестокостью. Напротивъ, изъ властителей того смутнаго времени Гонзаго и Медичисы были лучшими. Они покровительствовали ученымъ и художникамъ. Наука и искусство въ ихъ дворцахъ свили покойныя гнѣзда, и башни мантуанскимъ гражданамъ уже служили только для украшенія... Безопасность стала привычкою, и Мантуа оказалась даже прибѣжищемъ для гонимыхъ. Всѣ итальянскія знаменитости стремились сюда, ко двору Гонзаго. При Лодовико III (1444--78), Джіованни Франческо III Мантую уже называютъ итальянскими Аѳинами, а жена послѣдняго, Изабелла д'Эсте, прославилась въ отдаленнѣйшихъ уголкахъ Европы, какъ другъ поэтовъ, философовъ и артистовъ. Въ этомъ отношеніи, равной ей нѣтъ среди принцессъ XV и XVI вѣка. Такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока правили этою крошечною страною Гонзаго, истинно благородный родъ, не пятнавшій себя тираніей. Нѣсколько столѣтій мира и счастія дали они родинѣ, и память ихъ благословлялась долго потомъ, когда опять начались смутныя времена... А смутныя времена пришли, разумѣется, вмѣстѣ съ нѣмцами. Фердинандъ II объявилъ Мантую своимъ достояніемъ -- его солдаты тотчасъ же доказали это, разграбивъ и чуть не уничтоживъ городъ. Съ грубою нѣмецкою сволочью не о наукахъ и искусствахъ было думать, разумѣется, и Мантуя въ германскихъ рукахъ живо одичала. Въ качествѣ союзника нѣмцевъ, явилась чума, и изъ 55,000 цвѣтущаго и умнаго населенія не осталось и 18,000!.. Послѣ этого, Мантуа уже не могла оправиться. Нѣмцы хуже чумы уничтожали все, что попадало въ ихъ руки. Въ этомъ отношеніи грубая челядь того времени дѣйствовала такъ же, какъ берлинскіе Собакевичи дѣйствуютъ и теперь всюду, куда только они ни попадаютъ. Мантуа лишилась безчисленныхъ артистическихъ сокровищъ, собранныхъ въ ея стѣнахъ. Поэты, философы и художники бѣжали отсюда, и дворецъ герцоговъ Гонзаго -- свидѣтель утонченныхъ артистическихъ праздниковъ и состязаній ума -- сталъ мѣстомъ солдафонскихъ оргій... Мантуа потомъ переходила изъ рукъ въ руки, все болѣе и болѣе несчастная, пока ее въ 1708 году не прикарманилъ императоръ Іосифъ I... Я думаю, потерянная женщина не такъ часто мѣняетъ своихъ обладателей, какъ приходилось это дѣлать злополучнымъ городамъ итальянскимъ, вѣчно возбуждавшимъ жадность сѣверныхъ варваровъ. Такъ, въ 1797 г. она опять попала въ руки французамъ и вошла въ составъ Цизальпинской республики, а позднѣе королевства Итальянскаго... Потомъ она дѣлила судьбу Ломбардо-Венеціанской области... Обокраденная, обнищавшая, потерявъ значеніе, сохранившая только далекія воспоминанія о счастливыхъ временахъ Гонзаговъ -- она наконецъ была обращена въ чисто военный городъ и теперь мирится съ тѣмъ, что дворецъ покровителей искусства и науки держитъ военные штабы и канцеляріи въ своихъ священныхъ стѣнахъ.
   Мантуанская крѣпость современной Италіи ничего общаго не имѣетъ съ Мантуей -- итальянскими Аѳинами герцоговъ Гонзаго,-- кромѣ воспоминаній, и лучшія изъ послѣднихъ связаны съ исторіей искусства въ Италіи. Мантуа дала этой исторіи одну изъ самыхъ блестящихъ страницъ, о которой будетъ умѣстно сказать здѣсь нѣсколько словъ.
   Какъ далеко это время и какъ рядомъ съ нынѣшнимъ днемъ оно кажется фантастично!
   Собственно говоря, Мантуа не создала своей школы въ строгомъ смыслѣ этого слова, но зато она гостепріимно пріютила другія и здѣсь онѣ чувствовали себя, какъ дома, развиваясь съ невиданнымъ до того блескомъ подъ великодушнымъ покровительствомъ Гонзаго. Первый художникъ, пріѣхавшій сюда на зовъ просвѣщенныхъ мантуанскихъ герцоговъ, былъ падуанецъ Андреа Мантенья (Andrea Mantegna). Онъ родился въ 1431 и умеръ въ 1506 году, оставивъ по себѣ множество картинъ, высоко цѣнимыхъ знатоками и любителями. Его дѣти, Франческо и Лодовико, жили при дворѣ Гонзаго, точно такъ же какъ и ихъ послѣдователи, Моренцо Коста, веронецъ Джіано Франческо Карото и Франческо Монсиньори. Цѣлью всѣхъ ихъ было -- ввести въ современные имъ пріемы живописи строгіе законы античнаго искусства, законы красоты и правды. Ихъ усилія только подготовили почву для, дѣйствительно, великаго артиста, тоже нашедшаго себѣ пріютъ въ гостепріимной Мантуѣ. Я говорю о приглашенномъ сюда Федерико II Гонзаго Джуліо Романо. Герцогу столько натолковалъ о томъ графъ Кастильоне, что, встрѣчая уже знаменитаго художника, повелитель Мантуи сошелъ къ воротамъ палаццо,-- честь, которую онъ не оказывалъ даже равнымъ ему властителямъ сосѣднихъ городовъ.
   -- Привѣтствую въ вашемъ лицѣ солнце итальянскаго возрожденія!..
   Джуліо Романо растерялся до того, что только поцѣловалъ руку Федерика Гонзаго.
   Принятый такимъ образомъ юный артистъ отдалъ всѣ силы и весь геній Мантуѣ. Въ короткое время она сдѣлалась неузнаваема. На ея улицахъ выросли дворцы, соборы и башни -- по рисункамъ Романо; въ ея галлереяхъ появились его картины, старыя зданія, которыхъ нельзя было измѣнить, онъ обвелъ кругомъ изящными колоннами, покрылъ сплошною чешуей барельефовъ и орнаментовъ, Перемѣна, совершиншаяся кругомъ, была такъ разительна, что чуждый зависти Федерико II воскликнулъ:
   -- Мантуа -- больше не мой городъ, это городъ Джуліо Романо.
   Кругомъ нея поднялись изящныя виллы. Въ самое расположеніе садовъ Романо ввелъ свои законы изящнаго. Рисунки фонтановъ, созданные имъ, рабски копировались въ остальной Италіи. Палладіо въ Виченцѣ не могъ соперничать съ геніемъ этого великаго художника, а между тѣмъ, со дня смерти Мантеньи, прошло только двадцать лѣтъ. Прогрессъ искусства былъ неописуемъ. Ранѣе еще явился божественный Рафаэль Санціо, и современники колебались, кого изъ нихъ признать первымъ -- его или Джуліо Романо. Успокоившись на томъ, что обоихъ ихъ назвали равными и за Романо оставили преимущество въ изображеніи полноты жизни и ея страстей, въ воспроизведеніи языческаго міра съ его вакханаліями. Собственно говоря, Романо вышелъ изъ школы Рафаэля, но, какъ ученикъ, онъ не создалъ ничего замѣтнаго. Творчество его поднялось на должную высоту только тогда, когда онъ сбросилъ съ себя путы геніальнаго учителя, и весь отдался свободному вдохновенію и самъ себѣ явился судьей и руководителемъ.
   Во главѣ "школы", если признать ее за мантуанскими художниками, слѣдуетъ поэтому поставить не Мантенью, а Джуліо Романо. Этотъ оригинальный и плодовитый артистъ увлекъ всѣхъ своимъ могуществомъ, не стѣсняясь старыми образцами, не боясь упрека въ преувеличеніяхъ. Вздумай онъ подчиниться общепризнаннымъ тогда мнѣніямъ -- и, разумѣется, дѣло его было бы проиграно. Молодыя силы слѣдуютъ за тѣми, кто самъ пробиваетъ себѣ пути; за идущими по ранѣе протореннымъ дорогамъ -- онѣ не увяжутся... Ихъ не испугаютъ, упреки установшихся критиковъ, ихъ не увлечетъ умѣренность, всегда соединяющаяся съ блѣдностью. Сила дерзка. Она можетъ ошибаться, но не будетъ страдать блѣдною немочью подражательности... Понятно поэтому, что вокругъ Джуліо Романо образовалась молодая фаланга восторженныхъ поклонниковъ и послѣдователей, ревностно трудившихся съ нимъ во славу Мантуи. Паньи, работавшій въ соборѣ св. Андрея, Ринальдо въ палаццо де-Те (отъ буквы Т, которой онъ имѣетъ видъ), Ферико Гвизони (тоже въ С. Андреа), Теодоръ Киджи, Ипполито Андреази и т. д. старались даже преувеличить силу учителя, и живопись ихъ дѣйствительно языческая. Въ ихъ даже религіозныхъ картинахъ мало благоговѣнія -- зато прекрасно выписано и живетъ тѣло, и не только живетъ, но и томится страстью и горитъ огнемъ желаній... Но, увы, никто изъ нихъ по силѣ таланта не могъ сравняться съ своимъ образцомъ. Романо имѣлъ въ нихъ послѣдователей, но не товарищей...
   Къ чести мантуанскихъ художниковъ надо отнести и то, что они никогда не интриговали одинъ противъ другаго и всѣ вмѣстѣ -- противъ призываемыхъ ко двору "иногороднихъ" артистовъ. А гостепріимство Гонзаго въ этомъ отношеніи было безгранично. Они разорялись на искусство, и не было въ Италіи мало-мальски выдающагося артиста, который не нашелъ бы вѣрнаго и обезпеченнаго пріюта въ Мантуѣ. Гонзаго рисковали враждою болѣе сильныхъ властителей, даже могущественныхъ папъ, призывая къ себѣ живописцевъ талантливыхъ, но навлекшихъ на себя немилость наслѣдниковъ св. Петра. Когда одному изъ Гонзаго поставили въ упрекъ то, что онъ принимаетъ къ себѣ бѣглецовъ, благородный повелитель Мантуи отвѣтилъ, что въ республикѣ искусства нѣтъ господъ и нѣтъ слугъ, а, слѣдовательно, нѣтъ и власти однихъ надъ другими; что художникъ воленъ выбирать пріютъ, гдѣ онъ хочетъ, и люди могущественные должны считать себя счастливыми, если такой носитель божьяго огня проситъ у нихъ гостепріимства. Понятно поэтому, что Тиціанъ, Корреджіо, Тинторето, Альбано, Доменико Фоти и другіе, получая званіе придворныхъ художниковъ Мантуи, съ восторгомъ вспоминали всегда о дняхъ, проведенныхъ ими у Гонзаго. Когда одинъ изъ мантуанскихъ благородныхъ отцовъ пожаловался на Доменико Фети, обольстившаго его дочь, то Гонзаго отказался наказать художника. "Равный равному не судья!"
   -- Что же мнѣ дѣлать?
   -- Обратитесь съ жалобой къ самому преступнику.
   "Благородный отоцъ" такъ и сдѣлалъ.
   Фети призналъ его претензію справедливой и женился на его дочери.
   Тиціано и Корреджіо занимали во дворцѣ, на пирахъ и на празднествахъ, мѣста, равныя Гонзаго. Карлъ V, подавшій кисть знаменитому художнику, только слѣдовалъ примѣру герцоговъ мантуанскихъ. Федерико II даже мѣшалъ краски для Джуліо Романо, а жену герцога нисколько не стѣсняло позированіе передъ нимъ въ видѣ Венеры, выходящей изъ моря и прикрытой только волосами.
   Не мудрено поэтому, что, когда у Тинторетто его венеціанскіе знакомые спрашивали:
   -- Что такое Мантуа?
   -- Это рай для художниковъ!-- отвѣчалъ онъ.
   Онъ же говорилъ: "нигдѣ такъ не работается, какъ въ Мантуѣ. Надо быть бездарнымъ, какъ рыба, чтобы не создать чего нибудь замѣчательнаго въ этомъ городѣ, гдѣ самый воздухъ будитъ въ душѣ энергію труда"...
   -- Какъ писать хорошую картину?-- обратился князь Колонна въ Римѣ къ Альбано.
   -- Прежде всего разстаться съ вами и съ Римомъ, гдѣ мы слуги, и ѣхать въ Мантую, гдѣ мы господа. Тамъ не надо заботиться ни о чемъ... Мы являемся только рабами вдохновенія и служимъ лишь ему... Въ такой обстановкѣ пишутся хорошія картины и приходятъ въ самую бѣдную голову богатыя мысли...
   Куда дѣвались всѣ эти сокровища, оставленныя здѣсь великими художниками?
   Въ смутныя времена, когда на Сѣверную Италію набросились варвары-нѣмцы, всѣ эти императоры, понимавшіе въ искусствѣ столько же, сколько въ апельсинахъ, сокровища герцоговъ Гонзаго были ими расхищены съ тою же безцеремонностью, съ какою они дѣлали то же самое въ послѣднюю франко-прусскую войну. Даже произведенія Мантеньи, имѣвшія только историческій интересъ, но, въ качествѣ художественныхъ, не заманчивыя, тоже увезены изъ Мантуанскаго дворца уже не одними нѣмецкими солдафонтами, но и французами. Такъ, его "Богородица побѣды" -- вмѣстѣ съ картинами, украшавшими студію маркизы Изабеллы -- попали въ Лувръ; девять картоновъ, изображавшихъ "Торжество Цезаря",-- въ Гамптонъ-Кортъ близь Лондона. Въ 1680 г. Мантуа была окончательно разграблена. Три дня изъ нея уносились художественныя сокровища, отбивались барельефы. Чего не могли взять съ собой -- сѣверные дикари уничтожали съ какою то невѣроятною злобой. Такъ были истреблены драгоцѣннѣйшія фрески!... Шедевры Романо, Тиціана, Корреджіо, Альбано и Тинторетто -- стащили въ Прагу, въ Вѣну и другія мѣста. Множество картинъ, въ это время, погибло въ невѣжественныхъ рукахъ. Антоніо де-Молино, въ своей лѣтописи, пишетъ: "сцены этихъ трехъ дней могутъ быть изображены только кровью и слезами. Величайшія сокровища, передъ которыми должно было бы благоговѣть человѣчество, уничтожались на моихъ глазахъ невѣдомо для чего. Дивныя статуи, украшавшія Мантую, были разбиты булыжниками мостовыхъ, фрески стерты, барельефы искрошены. Можно было думать, что несчастная Мантуа возбудила особенную ненависть побѣдителей, хотя она ни въ чемъ передъ ними не провинилась, кромѣ своего преимущества въ художествахъ и наукахъ"...
   Эти три дня были ужасны, и Мантуа послѣ нихъ уже не могла воскреснуть. Итальянскія Аѳины теперь -- крѣпость и казарма, и только рѣдкіе уцѣлѣвшіе дворцы и соборы, говорятъ вамъ о прошломъ величіи города...
   Поѣздъ нашъ пришелъ въ городъ рано.
   Пассажиры рекомендовали мнѣ Aquila d'Oro... "Золотой Орелъ" -- въ описаніи оказывался чуть ли не чудомъ какомъ-то. А печи есть?-- спрашивалъ я...-- "Зачѣмъ вамъ печи?"...-- Вѣдь холодно?...-- "А солнце? Солнце должно грѣть?"...-- Но когда его нѣтъ...-- "Оно въ Италіи всегда есть!" съ гордостью отвѣчали мнѣ сосѣди.-- И ночью?... -- "Э! И ночью!" подтверждали они, увлекаясь, очевидно, особеннымъ мантуанскимъ патріотизмомъ.
   Длинныя-длинныя людныя улицы... Въ глазахъ рябитъ отъ пестроты военныхъ мундировъ, въ ушахъ звонъ отъ сабель по мостовой, лавки за лавками, кафе, какіе-то угрюмые соборы, облупившіеся печальные дворцы, словно разъ навсегда нахмурившіеся на настоящее. Еще-бы, старикамъ -- трудно примириться съ нимъ, когда въ памяти еще не почили великіе образы геніальныхъ ученыхъ и художниковъ, находившихъ пріютъ въ ихъ стѣнахъ. Нѣкоторые палаццо, какъ будто отъ негодованія, совсѣмъ закрыли окна и затворились, чтобы нынѣшній день съ его грошовою мѣщанскою сутолкой не ворвался въ величавое безмолвіе залъ, гдѣ въ потемкахъ, кажется, бродятъ еще тѣни герцоговъ Гонзаго, Тиціановъ, Джуліо Романо и другихъ, такимъ яркимъ ореоломъ окружавшихъ Мантую... Особенно одинъ -- онъ до сихъ поръ у меня въ памяти. Великолѣпный даже въ разрушеніи -- весь въ полусбитыхъ колонахъ и барельефахъ, онъ одиноко высится среди пустынной улицы, гдѣ по сторонамъ какъ-то робко жмутся отъ него жалкіе домишки вчерашняго дня. Они лѣпятся къ крѣпостнымъ стѣнамъ, будто ища у нихъ защиты отъ этого умирающаго величія царственнаго palazzo... Но какъ изумителенъ среди большой и безлюдной площади (Sordello) -- старый августовскій дворецъ благородныхъ герцоговъ Гонзаго... Онъ до сихъ поръ сохранилъ нерушимо средневѣковую наружность и стоитъ одинокій, громадный, вѣющій на васъ поэтическими былями... Въ своемъ уныніи, оставленный, забытый, если хотите, даже униженный и оскорбленный -- онъ все таки великолѣпенъ... Вы понимаете, что цѣлая исторія прошла подъ этими арками, что въ его залахъ жили люди, въ эпоху дикаго мрака умѣвшіе возжечь яркіе свѣтильники знанія и красоты. Крошечное государство, но значеніе его было, въ тѣ времена, громадно. Этому значенію и соотвѣтствовала каменная масса, поставленная въ 1802 году Гвидо Буонакольси, прозваннымъ Баттиджелла, и украшенная потомъ геніемъ Джуліо Романо. Говорятъ, что здѣсь около пятисотъ комнатъ. Герцогамъ Гонзаго, оказывавшимъ гостепріимство всѣмъ, кто имѣлъ за собою рекомендацію таланта или знанія, нельзя было имѣть ихъ меньше. Въ нихъ помѣщалась не раззолоченная и хищная дворня -- истинное несчастіе государей и проклятіе народовъ -- нѣтъ, здѣсь жили великіе артисты, ученые, поэты, общество, въ которомъ вращались Гонзаго, когда они могли спокойно отдаваться любимымъ занятіямъ. Прямо съ боеваго поля, отстоявъ честь и независимость маленькаго государства, они торопились сюда полюбоваться новою картиной, услышать вдохновенную канцону или принять участіе въ спорѣ на схоластическія темы,-- единственнымъ, въ чемъ могла выразиться работа мысли въ то темное время. Проходя по заламъ и любуясь на пощаженныя варварами фрески Джуліо Романо (во дворцѣ они не особенно хозяйничали) -- я невольно представлялъ себѣ пышный дворъ, давно забытыхъ людей, умѣвшихъ понять геній и великодушныхъ настолько, чтобы склоняться передъ нимъ. А какъ смотрятъ на васъ со стѣнъ всѣ эти боги и богини... Сколько красоты въ ихъ полинявшихъ фигурахъ, сколько страсти открывается сквозь эти поблекшія краски... Эта Венера, ласкающая Купидона, до сихъ поръ жива въ моей памяти, и тутъ же величавый обликъ Діаны... Нужно вспомнить, когда писалось это, чтобы понять, сколько генія было вложено во фрески, мимо которыхъ равнодушно проходятъ нынче рѣдкіе туристы. Рѣдкіе, потому что кого-жъ загонишь въ Мантую? Я и попалъ сюда уже на третій годъ пребыванія въ Италіи -- а до тѣхъ поръ меня не тянуло въ оставленную и замирающую старую Мантую, но имѣющую ничего общаго съ Мантуей живущей, съ Мантуей солдатской и казарменной... Зато большіе итальянскіе города, города, воспѣтые тысячами туристовъ, не производили на меня такаго впечатлѣнія, какъ она... И долго потомъ, подъ другими небесами, мнѣ грезился этотъ царственный и печальный дворецъ, среди пустынной площади. Его одиночество, его униженіе -- такъ говорятъ сердцу! Оно даже къ лицу ему... А вотъ залы, когда-то обитыя коврами, исполненными по рисункамъ Рафаэля. Теперь стѣны ихъ ободраны!.. Увы! нѣмцы стащили ихъ блистательный покровъ въ Вѣну, и онѣ стоятъ теперь голыя, негодующія. Расписанные потолки, кажется, хранятъ еще эхо давнымъ-давно погасшихъ голосовъ... Изъ комнаты въ комнату, изъ залы въ залу идешь въ сопровожденіи унылаго сторожа и, наконецъ, приходишь въ великолѣпную часть палаццо, но обращенную теперь въ... военную тюрьму!!! За это надо благодарить, разумѣется, австрійцевъ, которымъ такъ понравились вененеціанскія pionibi, что они во что бы то ни стало захотѣли ихъ устроить и здѣсь. Тутъ годами были заперты итальянскіе патріоты. Въ этихъ гнусныхъ кельяхъ царитъ искусственный мракъ. Окна забиты и задѣланы! Изъ этой тьмы они выходили только для того, чтобы вступить на эшафотъ. Часто, впрочемъ, австрійцы душили ихъ прямо въ тюрьмѣ. Что же было церемониться съ злодѣями, мечтавшими о единой, славной и счастливой Италіи?.. Совѣтую каждому, кто будетъ здѣсь, спроситъ кельи казненныхъ героевъ Феличе Орсини и Энрико Таццоли. Въ длинномъ мартирологѣ итальянскаго народа ихъ имена блистаютъ слѣпящимъ свѣтомъ и, выходя отсюда, вы навѣрное унесете съ собою часть одушевлявшей этихъ мучениковъ ненависти къ угнетателямъ и страстнаго состраданія къ угнетеннымъ... Да, именно среди этихъ воспоминаній, учишься любить свободу и, видя настоящую Италію съ ея учрежденіями, понимаешь что не даромъ была пролита кровь этихъ Таццоли и Орсини; что изъ каждой капли ея поднялись тысячи героевъ, и побѣда, въ концѣ концовъ, досталась тѣмъ, кто умѣлъ страдать и умереть за нее... Въ такихъ казематахъ, въ виду эшафотовъ, воздвигавшихся рядомъ австрійцами, начинаешь понимать счастье мученичества за великія идеалы, которымъ цѣлыя тысячелѣтія служатъ люди, мало по малу завоевывая человѣчеству тихое и мирное житіе и во всемъ благое поспѣшеніе. Неподалеку отъ дворца -- башня делла Габбіа. Ей -- старушкѣ -- шестьсотъ лѣтъ отъ роду; не мудрено, осматривая ее, наткнуться на желѣзную клѣтку, вдѣланную въ нее для преступниковъ находчивымъ и наивнымъ архитекторомъ, все тѣмъ же Буонакольси. Около другая башня, дель Дуккаро; та старше -- ей 690 лѣто. Она еще крѣпка и съ презрѣніемъ посматриваетъ внизъ, на жалкія постройки теперешняго времени... Вокругъ рушились дворцы болѣе молодые, а она стоитъ, да стоитъ съ тѣхъ поръ, какъ одинъ изъ народныхъ тирановъ былъ сброшенъ съ ея высоты мантуанцами -- шестьсотъ лѣтъ тому назадъ, дабы и другимъ неповадно было.
   А тамъ дальше дворцы Джуліо Романо, Мантеньи, графа Кастильоне, автора книги "il Cortegiano" и друга Рафаэля. Какія воспоминанія, какіе люди!.. Отсюда попадаешь на пустынную площадь, кругомъ лагуны, печальныя, по которымъ вѣтеръ гонитъ легкую зыбь. Вы удивляетесь, откуда въ Мантуѣ лагуны? Дѣло въ томъ, что вокругъ города искусственно созданы озера изъ водъ Минчіо. Одно изъ нихъ, сѣверное, Lago superiore -- относится еще къ XII вѣку; на сѣверо-востокъ другое, Lago di Mezzo, и на востокъ третье Lago inferiore. Черезъ первое проложенъ въ 1188 году и существуетъ до сихъ поръ оригинальнѣйшій мостъ (Argine del Molino). Когда вы идете по нему (посрединѣ рельсы для желѣзной дороги), направо и налѣво на мосту работаютъ мельницы и грохотъ ихъ жернововъ заглушаетъ всѣ звуки. Выйдите съ моста, вамъ вдали покажутъ мѣсто, гдѣ Наполеонъ I приказалъ разстрѣлять тирольца Андрея Гофера (2-го февраля 1810 г.). Ему здѣсь поставленъ памятникъ австрійцами. Итальянцами онъ не тронутъ. Когда нѣкоторые предлагали снести его прочь мантуанцы отвѣтили: "Мы не оскорбляемъ мертвыхъ и не боремся съ лежачими".
   Нѣсколько разочаровывающее впечатлѣніе произвела на меня Basilica Sant'Andrea. Судя по описаніямъ, я ждалъ отъ нея большаго. Зато фрески Мантеньи въ ней великолѣпны при всей своей наивности. Ими любуешься и видишь, какъ велико это искусство, даже во времена младенчества. Размѣры собора не подавляютъ васъ величіемъ и не особенно красивы его линіи. Въ чемъ тутъ видятъ возвращеніе къ классической простотѣ и гдѣ "царственная прелесть", воспѣтая однимъ изъ нѣмецкихъ архитекторовъ, я, грѣшный человѣкъ, не замѣтилъ!.. Зато мнѣ указали, гдѣ стоялъ дивный алтарь внизу, въ склепѣ, и гдѣ были драгоцѣнныя работы Бенвенуто Челлини, уничтоженныя мадьярскими солдатами въ 1848 году. Ни въ чемъ такъ не сказывается ничтожество человѣчества. Въ самомъ дѣлѣ; создавать великое произведеніе, цѣлыми поколѣніями благоговѣйно любоваться имъ, молиться за него, чтобы пришелъ глупый толстолобый мадьяръ и разнесъ все... Для чего разнесъ? легче ли ему. солдафону, было отъ этого? кому онъ послужилъ въ данномъ случаѣ? А мы еще негодуемъ на варваровъ пятнадцатаго и шестнадцатаго вѣка!.. Тѣ, по крайней мѣрѣ, искренно вѣровали, что они съ чортомъ борятся во славу своего германскаго императора, а мадьяры, спрашивается, чего усердствовали, разбивая прикладами величайшее изъ произведеній В. Челлини?..
   Palazzo de Te (дворецъ Т) или Т, какъ называетъ его Везари, одно изъ лучшихъ созданій Джуліо Томано. Онъ показалъ себя здѣсь столь же искуснымъ архитекторомъ, сколько и великимъ художникомъ. Я совѣтую каждому, кто посѣтитъ Мантую, не полѣниться съѣздить сюда, за городскія стѣны. Не жаль потерять два-три часа, чтобы еще болѣе, въ виду ничтожества настоящей Мантуи, преисполниться уваженіемъ къ ея прошлому. Нигдѣ геній Джуліо Романо не высказался въ такомъ блескѣ и великолѣпіи, какъ здѣсь. По счастію, во дворцѣ Т. солдатамъ германскихъ императоровъ пришлось хозяйничать очень мало, и работы ученика и соперника Рафаэля здѣсь уцѣлѣли... Я не стану перечислять всѣхъ этихъ сокровищъ. Боюсь утомить читателя. Все равно, ихъ красоту не передать блѣднымъ описаніемъ...
   Правду сказать посѣщать, Мантую зимою -- сущее наказаніе. Холодно... Самые горячіе восторги неспособны согрѣть вашей комнаты въ гостиницѣ и поутру, обыкновенно, вылѣзая изъ нагрѣтой "священникомъ" постели, чувствуешь вокругъ какую-то ледяную атмосферу. Не безъ удовольствія поэтому, я возвращался въ Верону, осмотрѣвъ эти два умирающіе города: Виченцу Палладіо и Мантую Джуліо Романо... Въ ихъ прошломъ величіи и нынѣшнемъ униженіи сказалась вся исторія Италіи -- Италіи артистической, Италіи искусствъ и художествъ... Разумѣется, эта счастливая страна еще будетъ сильна и политически велика, но въ царствѣ прекраснаго ей ужъ не вернуть разъ навсегда утраченнаго блеска. Ни Рафаэль, ни Палладіо, ни Джуліо Романо -- не явятся вновь. Нашъ мѣщанскій вѣкъ утратилъ тайну вдохновеній, отрѣшился отъ благоговѣйныхъ сооруженій художниковъ той далекой эпохи. Большинство изъ насъ даже настолько отрѣшилось отъ пониманія истинно прекраснаго, что съ недоумѣніемъ останавливается передъ холстами Рафаэлей и Джуліо Романо, не понимая, надъ чѣмъ тутъ плакали наши предки...
   Да, сильной и могущественной единой Италіи не воскресить артистическаго прошлаго Медичисовъ и герцоговъ Гонзаго... Оно отошло въ область преданій, и не мѣщанской гоньбѣ за полезнымъ и реальнымъ вернуть на суетливую площадь XIX вѣка истинно прекрасное съ давно позабытой царственной арены стараго искусства!..

Конецъ II-й части.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru