Немирович-Данченко Василий Иванович
Среди "великих"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Из путешествия по Испании).

   

СРЕДИ "ВЕЛИКИХЪ".

(Изъ путешествія по Испаніи).

   

I. Музей Прадо.

   О Мадридѣ невольно приходится говорить много, хотя это самый неинтересный городъ въ Испаніи для туриста. Здѣсь сосредоточены всѣ учрежденія Иберійскаго полуострова, всѣ выдающіеся кастильцы поселились въ этомъ испанскомъ Петербургѣ, но самъ по себѣ онъ не имѣетъ ни опредѣленной физіономіи, ни художественнаго достоинства. Созданный волею Филиппа II, онъ отразилъ на себѣ въ архитектурныхъ остаткахъ того времени вкусъ этого короля -- въ одно и то же время испанскаго Фотія и Аракчеева. Поэтому, чтобы избѣжать глубокаго разочарованія, надо смотрѣть Мадридъ ранѣе всѣхъ другихъ испанскихъ городовъ, не исключая даже и маленькихъ. Одно, что здѣсь является истинною приманкой для всѣхъ друзей искусства,-- это музей Прадо, королевскій. Въ цѣломъ мірѣ едва ли есть другое подобное собраніе картинъ величайшихъ мастеровъ, не одного только Иберійскаго полуострова, но всѣхъ вѣковъ и всѣхъ народовъ. Въ теченіе двухъ мѣсяцевъ я ежедневно посѣщалъ музей Прадо, оставался въ немъ по нѣсколько часовъ каждый разъ, но не могу свое знакомство съ нимъ признать вполнѣ основательнымъ. Цѣлые отдѣлы обращиковъ искусства, когда оно только воскресало въ средніе вѣка, было мною осмотрѣно поверхностно, скульптурамъ тоже я не могъ удѣлить достаточно времени. Музей Прадо -- это истинная сокровищница искусства. Я знаю туристовъ, знатоковъ живописи, которые относились къ нему съ нѣкоторымъ суевѣрнымъ страхомъ. Имъ казалось невозможнымъ въ какой-нибудь "годъ" познакомиться съ безчисленными перлами человѣческаго генія, собранными здѣсь. Начиналась весна, когда я въ первый разъ отправился въ музей. Все Прадо было покрыто нѣжною, молодою листвой, мягкій и ласкающій шумъ которой точно привѣтствовалъ насъ по пути къ картинной галлереѣ. Какія-то деревья, безлистныя, но осыпанныя красными цвѣтами снизу до верху. Удивительно эти вѣтви красныхъ и розовыхъ цвѣтовъ рисуются на темносинемъ фонѣ безоблачнаго неба. Вотъ удивительный мавританскій палаццо Xifre, съ его садомъ, обрисовался направо. Восточныя арки его оконъ, и дверей, арабески и оригинальныя украшенія стѣнъ надолго остаются въ памяти. Еще нѣсколько шаговъ -- и налѣво выдвигается зданіе музея. Въ наружности его нѣтъ ничего поражающаго. Даже напротивъ: оно производитъ на первыхъ порахъ нѣсколько странное впечатлѣніе какой-то казармы. Только одна мысль о томъ, что въ этой казармѣ находится двѣ тысячи пятьсотъ картинъ первоклассныхъ мастеровъ, заставляетъ васъ пристально вглядываться въ нее, отыскивая даже въ наружности этого хранилища нѣчто особенное, нѣчто не присущее другимъ постройкамъ оффиціальной Испаніи.
   Первая идея -- собрать во едино всѣ сокровища искусства, разсѣянныя по различнымъ дворцамъ Мадрида, принадлежитъ Изабеллѣ Браганцкой, женѣ Фердинанда VII, совершенно справедливо называемаго испанцами Фердинандомъ-Измѣнникомъ. Въ это время въ испанской казнѣ было мало денегъ, но Изабелла нашлась. Вмѣсто того, чтобы строить новое помѣщеніе для этого, она предложила помѣстить картины въ пустовавшемъ музеѣ естественныхъ наукъ, построенномъ Карломъ III, тѣмъ самымъ, который такъ неудачно ополчился противъ Сомбреро и паны и за то чуть не потерялъ головы и престола. Изабелла II продолжала это дѣло и приказала для музея Прадо ограбить даже Эскуріалъ, эту мрачную темницу короля-Фотія, до которой до тѣхъ поръ ни одинъ изъ вѣнценосцевъ Испаніи не смѣлъ касаться. Даже легкомысленный Карлъ III, глубоко ее ненавидя, долженъ былъ извѣстное время жить тамъ, задыхаясь отъ скуки. Можно сказать, что въ музеѣ Прадо сосредоточены добыча всемірнаго грабежа. Въ самомъ дѣлѣ, испанскія войска въ XVI вѣкѣ грабили Фландрію, Италію, Германію, отчасти даже Францію. И все рѣшительно мало-мальски замѣчательное, что они находили во дворцахъ и собраніяхъ этихъ странъ, они посылали въ Мадридъ, не давая себѣ труда справляться съ международнымъ правомъ. Карлъ V и Филиппъ II -- какъ это ни странно для сумасшедшаго и для ханжи -- любили искусства и желали во что бы то ни стало пріобрѣсти ту или другую картину, готовы были изъ-за этого объявлять войны. На послѣднихъ потеряли завоеванныя провинціи, но удержали у себя награбленную тамъ художественную добычу. Другъ Веласкеца, Филиппъ IV, лѣнивый отшельникъ Буэнъ Ретиро, оставивъ Элаварецу всѣ государственныя дѣла, самъ занимался усердно скупкой мало-мальски выдающихся картинъ. Когда на это не хватало истощенной государственной казны, онъ закладывалъ свои личныя драгоцѣнности, даже брилліанты жены, и пріобрѣталъ картины. Филиппъ V и Карлъ III прибѣгали даже къ воровству ради этого. Такъ, Филиппъ V, будучи на балу у герцога Медина Сели, замѣтилъ двѣ превосходныя картины Мурильо и попросилъ ихъ посмотрѣть. Медина Сели на другой день послалъ ихъ королю. Проходитъ мѣсяцъ, другой, Медина Сели стороной справляется, что это де его величество не возвращаетъ картинъ? Тогда на вопросъ приближеннаго Филиппъ V восклицаетъ:
   -- Ахъ, мы до сихъ поръ забываемъ поблагодарить нашего вѣрнаго герцога за подарокъ, сдѣланный имъ намъ. Графъ Эльнаседа, отправляйтесь сейчасъ же къ герцогу и передайте его свѣтлости нашу искреннюю признательность. Кстати, чтобы достойно отплатить ему, пошлите герцогу оконченную иною вчера картину. Если она не имѣетъ достоинства мурильевскихъ, то, все-таки, написана королевскою рукой и долгъ подданнаго свято хранить эту драгоцѣнность. Скажите ему, что мы посѣтимъ его лично, чтобы посмотрѣть, какъ онъ ее помѣститъ у себя.
   Получивъ королевскую мазню и опасаясь за участь другихъ своихъ сокровищъ, Медина Сели отправилъ всѣ ихъ въ свой андалузскій замокъ. Когда пріѣхалъ король, одна его картина красовалась посреди галлереи.
   -- Гдѣ же остальныя?-- спросилъ его величество.
   -- Онѣ были недостойны оставаться въ томъ домѣ, гдѣ помѣщается перлъ, созданный кистью вашего величества, и потому я ихъ отправилъ отсюда.
   -- Жаль... право, жаль!-- раздумчиво и разочарованно повторялъ король.-- Эта головка Веласкеца мнѣ нравилась... Да и Санъ-Себастіанъ тоже... Право, жаль!...
   А герцогъ нисколько не жалѣлъ и только въ глубинѣ души благословлялъ счастливую идею отправить скорѣе картины подальше отъ глазъ любителя искусства -- монарха.
   Карлъ III -- тотъ прямо посылалъ приказы прислать ему ту или другую картину. Разъ ему въ Картухѣ, близъ Бургоса (монастырь траппистовъ), понравилось "Вознесеніе", написанное Тиціаномъ. Онъ послалъ взять ее посмотрѣть. Но настоятель, хорошо знакомый съ королевскою манерой "смотрѣть" картины, отвѣтилъ, что онъ дастъ посмотрѣть "Вознесеніе" только тогда, когда король пришлетъ ему посмотрѣть тоже одну изъ знаменитыхъ мадоннъ Мурильо. Королю доложили.
   -- Хорошо же. Этотъ святой отецъ будетъ меня помнить!
   Спустя мѣсяцъ, въ Картуху явился блестящій кортежъ съ мурильевскою мадонной. Настоятель, получивъ ее, выдалъ тотчасъ же "Вознесеніе" Тиціана. Король, когда картина была доставлена въ Мадридъ, приказалъ послать спросить настоятеля, какъ ему нравится "копія" съ картины Мурильо, заказанная королемъ спеціально для Картухи, и тутъ же дарилъ ее монастырю. Настоятель бросился къ картинѣ, которая дѣйствительно оказалась копіей. Но онъ только расхохотался и сейчасъ жа написалъ къ королю письмо: "Подарокъ вашего величества великолѣпенъ. Копія съ Мурильо помѣщена нами рядомъ съ оригинальною картиной Тиціана, точный списокъ съ которой, сдѣланный смиреннымъ инокомъ братомъ Онуфріемъ, въ настоящее время находится у васъ... Брату Онуфрію было бы нужно узнать, какъ нравится произведеніе его скромной кисти такому высокому цѣнителю и знатоку искусства, какъ нашъ священнѣйшій монархъ, да продлитъ Господь его дни", и т. д.
   Каргъ III еще разъ осматриваетъ картину, и оказывается, что она дѣйствительно только списана съ настоящаго Тиціана. Такимъ образомъ, король и настоятель обмѣнялись копіями.
   -- Чорта и монаха не надуетъ даже испанскій король!-- вырвалось у Карла III.
   

II. Гойя и воскрешеніе испанскаго искусства.

   Въ Мадридѣ и Эскуріалѣ вы можете "наблюдать", именно не смотрѣть, не видѣть, а наблюдать, какъ наблюдаетъ самую жизнь одинъ изъ самыхъ типическихъ испанскихъ художниковъ, всецѣло принадлежащихъ этой странѣ. Я говорю о Гойя, исключительно воспроизводившемъ Кастилію со всею яркостью и оригинальною прелестью ея старыхъ обычаевъ. Гойя -- самъ до глубины души кастилецъ, то-есть человѣкъ крайностей. Европа, изученіе искусства не дали ему ничего. У него даже техника осталась чисто-мѣстная. Его картина понятна только здѣсь и нигдѣ въ иномъ мѣстѣ. Мадридскій музей сослалъ его на чердакъ, но сюда, по узкой лѣстницѣ, подымается всякій, кто только хочетъ ознакомиться съ этою оригинальною, часто преувеличенною, но всегда жизненною и горячею кистью. Реализмъ его -- реализмъ Гойи. Это реализмъ сильныхъ страстей, яркаго солнца, энергичныхъ движеній. Онъ не гонится за правильностью рисунка, потому что эта правильность можетъ наложить оттѣнокъ чего-то мертваго на его полотно. Гойя пишетъ съ плеча, широкими мазками, точно торопясь, чтобы вдохновеніе не отлетѣло, точно ему нужно уловить образъ, быстро проносящійся мимо. Еще нѣсколько минутъ -- и его не будетъ, потому Гойя набрасываетъ рѣзкія, главныя черты, выпуклости, а отдѣлывать ему некогда. Онъ, если хотите, декораторъ, но декораторъ геніальный. Вотъ, напримѣръ, его "На валахъ". Сѣрые камни крѣпости кажутся горячими отъ солнца. Не дотрогивайтесь: пожалуй, обожжетесь. Вдали серебряная кайма горнаго хребта. На валу развалился испанецъ съ такою нѣгой и лѣнью, что вамъ завидно, вы бы сами растянулись здѣсь... Вы видите, что солнце грѣетъ этого счастливаго бездѣльника, что, жмуря глаза, онъ, все-таки, любуется тѣмъ, что его окружаетъ. Вы, кажется, сами чувствуете какъ бы запахъ полевыхъ цвѣтовъ, доносящійся на эти валы съ легкимъ вѣтеркомъ. По крайней мѣрѣ, ноздри лежащаго точно вздрагиваютъ... А вотъ горная рѣка змѣится по долинѣ. На ея чешуѣ горитъ то же кастильское солнце. На камняхъ сидитъ группа вооруженныхъ людей. Какіе боевые типы! Лица живутъ. Этимъ не до сантиментальностей, они привыкли къ сильнымъ ощущеніямъ, ихъ не удивишь ничѣмъ. Они должны быть страшны въ порывахъ бѣшенства, ихъ месть неумолима. Подозрительный огонекъ взаимнаго недовѣрія чуть-чуть мелькаетъ въ ихъ глазахъ, и вамъ дѣлается страшно, какъ бы здѣсь, въ этой идиллической долинѣ, не разыгралась одна изъ тѣхъ сценъ, какими была такъ богата Кастилія во времена Гойи. А вотъ зимній пейзажъ. Толпа солдатъ идетъ по снѣгу, ежась отъ холода. Вамъ самимъ дѣлается холодно. Вы видите, что холодно и ослу, слѣдующему за ними и черезъ котораго переброшена зарѣзанная свинья. Но, несмотря на стужу, что-то грозное въ лицахъ. Это на привалѣ перехода. Они несутъ кому-нибудь несчастіе. По этимъ глазамъ и угрюмымъ улыбкамъ вы чувствуете, что не успѣетъ день смеркнуться, какъ будетъ пылать какое-нибудь село и подъ заревомъ пожара начнется оргія убійства и истребленія. Реализмъ доведенъ до того, что многія лица здѣсь доходятъ до каррикатуры. Въ этомъ отношеніи реалистъ Гойя напомнилъ мнѣ другаго реалиста -- Тельера, хотя каждый изъ нихъ отмежевалъ для себя области, отличныя одна отъ другой. Вотъ, напримѣръ, свадьба: красный и одѣтый въ красное женихъ -- безобразенъ, обезьяненъ; невѣста -- истинная кастильянка, съ лучистыми черными глазами, красивая и развившаяся, съ тою полнотой и богатствомъ формъ, которыя даются только полемъ и волей. Провожающій ихъ мужикъ также уродливый, но, странное дѣло, въ этихъ уродствахъ, въ этихъ исковерканныхъ чертахъ вы не прочтете низкихъ страстей. Отдѣльныя фигуры часто смѣшны, но всмотритесь и вы увидите на нихъ отсвѣтъ внутренней силы и нѣкотораго благородства. Въ общемъ, несмотря на каррикатуры частностей, много изящества, особенно въ группировкѣ. Портреты его удивительно живы и характерны. Вы по нимъ лучше знакомитесь съ Испаніей начала настоящаго вѣка, чѣмъ по книгахъ и разсказамъ хроникеровъ. Многія излишества, крайности дѣлаются вамъ понятны при взглядѣ на эти лица.
   Гойю нѣкоторые, особенно французскіе, критики находятъ нѣсколько манернымъ. Очевидно, эти господа не знаютъ испанскихъ типовъ, испанской жизни. Въ этой странѣ, гдѣ зной и небо такъ же преувеличены, какъ типы и характеры, Гойя, оставаясь вѣренъ правдѣ мѣстной жизни, не могъ не казаться европейцу манернымъ. Имъ не нравятся, видите ли, сильныя ощущенія, написанныя на этихъ лицахъ, точно онѣ вышли изъ французской школы, гдѣ всѣ воспитаны въ извѣстныхъ рамкахъ, гдѣ жизнь сочится въ правильномъ руслѣ, не выходитъ изъ береговъ и не затопляетъ всего окружающаго. Что Гойя не преувеличивалъ, не подкрашивалъ своихъ оригиналовъ, видно изъ портретовъ королевы, жены Карла IV. Какъ придворный, онъ бы польстилъ ей, но, какъ художникъ-реалистъ, онъ остался вѣренъ правдѣ и изобразилъ ее во всемъ ужасѣ ея безобразія. Въ другихъ галлереяхъ Мадрида,-- въ отелѣ Саламанса, въ домѣ герцога Фернанъ Нуньеса, -- вы видите Corrida de tores того же художника. Ни одинъ изъ испанцевъ ни прежде, ни послѣ не изображалъ такъ вѣрно и, въ то же время, такъ страстно эту любимую забаву своего народа. Тутъ все живетъ, начиная отъ взбѣсившагося быка, у котораго, очевидно, всѣ мускулы напряжены, глаза налиты кровью, морда тоже испачкана въ крови убитыхъ имъ лошадей, до тореро съ его шпагой, спокойно ожидающаго, чтобъ обреченное смерти животное наклонило голову съ страшными рогаии. Спокойно! Но вы видите, что это за спокойствіе. Тутъ вся жизнь перешла въ глаза и руку, поднятую со шпагой. Вы чувствуете, что переживаетъ этотъ человѣкъ передъ рогами, грозящими взбросить его на высоту, пробить его насквозь. Вамъ кажется, что вы слышите усиленный бой его сердца. А эти зрители, эта толпа! Сколько разнообразныхъ ощущеній! Всмотритесь хорошенько во всѣ эти фигуры,-- вы, въ концѣ-концовъ, начнете находить въ нихъ что-то знакомое. Гдѣ вы видѣли этихъ людей, эти черты? Вы роетесь въ своей памяти,-- все напрасно. Тѣмъ не менѣе, вамъ ясно одно, что вы не впервые знакомитесь съ этими картинаии. Только впослѣдствіи, проходя по музею, вы замѣчаете, что Гойя является прямымъ наслѣдникомъ Веласкеца. Это у него онъ учился такой безпощадной манерѣ изображать дѣйствительность, служить ея правдѣ, только, замѣтьте, правдѣ не такой съуженной и условной, а испанской, и даже, еще лучше, кастильской. Гойя именно одинъ изъ тѣхъ художниковъ, которые не боятся оригинальности. Въ этомъ отношеніи съ нимъ рядомъ можетъ быть только поставленъ Вюрцъ въ Брюсселѣ. Теофилъ Готье говоритъ, что одна краска Гойя, четыре мазка какихъ-нибудь говорятъ больше объ обычаяхъ страны, чѣмъ длинныя описанія путешественника. Я пойду дальше: по моему, путешественникъ, не познакомившись съ Гойей, никогда не будетъ знать Кастилію. Это -- путеводитель, словарь, бинокль, въ который вы отлично разглядите потомъ то именно, что иначе ушло бы изъ вашихъ глазъ. Францискъ Гойя-и-Люсіентесъ родился въ Арагоніи въ 1746 году, а умеръ въ Бордо въ 1828 году. Онъ пережилъ самые страшные перевороты на своей родинѣ и заключилъ собою блестящую плеяду великихъ художниковъ Испаніи. Послѣ него вплоть до самаго недавняго времени въ этой странѣ не являлось ничего выдающагося. Ни одинъ изъ испанцевъ ни до, ни послѣ того не путешествовалъ столько, сколько Гойя, не учился такъ долго, какъ онъ, и ни одинъ изъ нихъ не остался настолько вѣренъ своей странѣ и ея колориту. Кастильская гордость въ немъ выразилась вполнѣ. Даже съ этой стороны онъ не измѣнилъ народному характеру и низкопоклонничество папскихъ льстецовъ въ Римѣ не научили его лгать, когда онъ назначенъ былъ придворныхъ художникомъ Карла IV. Ни разу кисть его не измѣняла природѣ. На лицахъ короля, королевы и на близкихъ, написанныхъ имъ, не скрыто ни одно уродство, ни одна черта низости, ни одно выраженіе того или другаго дурнаго побужденія. Напротивъ, онъ создавалъ свои портреты не какъ фотографъ, а какъ историкъ. Зная характеръ изображаемаго лица, онъ рисовалъ его не такимъ, какимъ онъ является передъ нимъ въ данную минуту именно, а какимъ онъ былъ въ жизни. Вы смотрите на эти картины и читаете по нимъ характеръ, судьбы страны... Вы понимаете ея упадокъ, вы живо чувствуете, что ничего, кромѣ непрерывнаго ряда вѣроломствъ, измѣнъ и подлостей, эти люди сдѣлать не могли. И, удивляясь таланту художника, вы начинаете, сверхъ того, цѣнить въ немъ философа, глубокаго знатока человѣческой природы, читавшаго въ умѣ и въ сердцѣ a livre ouvert. Я сказалъ, что онъ безпощадный реалистъ. Еще бы! Посмотрите на его боевыя картины. Ему нѣтъ дѣла до вашихъ нервъ, до вашихъ чувствъ. Вы хотите видѣть бой,-- ну, и смотрите на него, какъ онъ есть, съ остервенѣніемъ и бѣшенствомъ однихъ и ужасомъ и подлою трусостью другихъ, съ жестокостью, съ зіяющими ранами, съ кровью, которая еще тепла, кажется; вы слышите ея острый запахъ, вы слышите отчаянный крикъ изъ этого исковерканнаго рта, вы хотите остановить эту руку, занесенную надъ упавшимъ врагомъ, вы отвертываетесь отъ расколовшихся череповъ и, отходя, вы уносите въ душѣ впечатлѣніе страшной дѣйствительности, а не размалеваннаго полотна. Это кисть сильная, рука смѣлая. Это художникъ, которому нѣтъ дѣла до вашихъ вкусовъ. Онъ приказываетъ вамъ и вы его слушаете. Французы его сравниваютъ съ своимъ Калло! Но Калло мальчишка и щенокъ передъ Гойей. Калло прошелъ черезъ гостиную, прежде чѣмъ попалъ въ мастерскую. У Калло нѣтъ гойевской дерзости, онъ не смѣетъ, какъ смѣетъ Гойя. Посмотрите на "2-е мая". Эти лица разстрѣливаемыхъ французами патріотовъ! Каждое -- цѣлая поэма. Васъ самихъ охватываетъ бѣшенство, вы готовы броситься на подлыхъ убійцъ и едва удерживаетесь, чтобы не крикнуть на цѣлую залу. Предоставь вамъ на выборъ въ эту минуту, съ кѣмъ вы хотите быть: съ этими разстрѣливаемыми героями или разстрѣливающими палачами? Вы не задумаетесь такъ же стать подъ пули, какъ и первые. А бой мадридокъ съ наполеоновскими мамалюками! Не кровью ли написано все это и кто удержится отъ выраженія самой безпощадной ненависти къ тираніи и политическому захвату въ виду этихъ геніальныхъ созданій послѣдняго кастильца, какъ съ гордостью самъ себя называлъ художникъ? Гойя не заботится о томъ, признаютъ ли вѣрнымъ то или другое положеніе тѣла, искривленныя руки и ноги,-- это ему рѣшительно все равно. Вы видите и вѣрите. Амичисъ, вообще не склонный къ преувеличеніямъ и всегда точный въ описаніяхъ, понялъ Гойю очень хорошо. Онъ говоритъ, что это послѣдняя ступень искусства, слѣдующая -- уже дѣйствіе. Бросая кисть, тутъ художники могутъ хвататься за кинжалы, за палаши. Чтобы сдѣлать что-нибудь ужаснѣе этихъ картинъ, надо убить. За красками здѣсь начинается уже очередь крови. Онъ точно такъ же пишетъ все. Посмотрите его "Маха" (Maja), полураздѣтую и раздѣтую. Это настоящее тѣло, каждая фибра котораго дрожитъ желаніемъ и страстью. Странно, что этому "бытописателю" сильныхъ ощущеній историческихъ злодѣйствъ не пришло въ голову изобразить ауто-да-фе. Пламя костра, спокойная и реальная вѣра монаха около и корча жертвы, задыхающейся въ дыму и палимой огнемъ, изъ-подъ его кисти вышли бы вѣчнымъ осужденіемъ св. Германзадѣ и ея политическому покровителю Филиппу II. Карлъ IV разъ спросилъ у Гойи, что бы онъ изобразилъ на стѣнахъ Эскуріала.
   -- Адъ!-- не колеблясь, отвѣтилъ Гойя.-- На всѣхъ стѣнахъ адъ.
   -- Кто же бы въ немъ игралъ роль Люцифера?-- улыбнулся Карлъ IV.
   -- Его величество король Филиппъ II.
   Воображаю, какъ хорошъ былъ бы этотъ блѣдный, фанатически спокойный Люциферъ съ его сжатыми губами и лицомъ, на которомъ написана была холодная жестокость палача по убѣжденію и наклонностямъ!
   

III. Рибейра -- первый художникъ-реалистъ.

   Если Гойю загнали въ мадридскомъ музеѣ на чердакъ, то Рабейрѣ отвели едва ли не самыя первыя мѣста. Къ сожалѣнію, здѣсь не сосредоточиваютъ въ одной и той же залѣ созданій одного художника, такъ что при этой манерѣ размѣщать каждыя отдѣльно мнѣ приходилось тратить много времени на отыскиваніе нужныхъ мнѣ картинъ. Хозе Рибейру, называемаго иначе Эспаньолето, отдѣляютъ отъ насъ болѣе чѣмъ два столѣтія. Великій художникъ, освѣтившій своимъ мрачнымъ геніемъ Италію и Испанію, жилъ между 1588 и 1656 годами. Принадлежа къ настоящимъ кастильцамъ по характеру и образу мысли, онъ почти все время жилъ въ Неаполѣ, гдѣ заставлялъ, путемъ самыхъ гнусныхъ пронырствъ, вице-королей дѣлать все, что ему нужно было. Какъ человѣкъ, Рибейра былъ отвратителенъ. Бандитъ въ самомъ полномъ значеніи этого слова, онъ не отступалъ ни отъ чего для того, чтобы на его дорогѣ не могъ встать другой. Завистливый, жадный, жестокій, онъ отъ убійства до воровства совершалъ всѣ преступленія, какія значатся въ уголовномъ кодексѣ. При немъ въ Неаполѣ никому не удавалось выдѣлиться. Людей, не соглашавшихся уѣхать добровольно, убивали наемные спарафучилло по заказу Рибейры. Богатый итальянецъ Риччи былъ имъ ограбленъ до тла, причемъ великій художникъ, не ограничиваясь золотомъ, отнялъ у Риччи и его жену. Никакихъ законовъ чести нравственности не признавалъ Рибейра. Онъ давалъ слово, чтобъ его нарушить, а, нарушая, за собственный позоръ мстилъ обманутому имъ человѣку. Съ двумя-тремя итальянскими художниками онъ создалъ родъ каморры вокругъ вице-короля, не принимавшаго никакихъ жалобъ на своего любимца. Какой-то молодой живописецъ прислалъ прекрасную картину для монастыря траппистовъ. Рибейра внушилъ вице-королю потребовать эту картину къ себѣ. Она простояла ночь во дворцѣ, а утромъ оказалась совсѣмъ испорченною; когда же самъ художникъ явился, чтобы поправить ее, въ Неаполь, ему дали знать со стороны: убирайтесь, если не хотите быть убиты изъ-за угла. И таковъ былъ страхъ, внушаемый Рибейрой, что молодой живописецъ тотчасъ же уѣхалъ изъ Неаполя. Жестокій, но великій геній Рибейры былъ весь созданіемъ Испаніи инквизиціонной, Испаніи монашествующихъ палачей, коронованныхъ монаховъ. Мнѣ часто приходило въ голову, изучая полотна Рибейры, что онъ самъ былъ палачомъ и подъ собственнымъ топоромъ изучалъ эти зіяющія язвы, эти слѣды невыносимыхъ пытокъ, что онъ подымалъ на дыбы, вытягивалъ члены, коверкалъ тѣло и, въ то же время, всматривался въ выраженіе лицъ у мучениковъ, изучая каждый поворотъ организма, мускулатуру патологическихъ положеній. Съ перваго момента, какъ только я увидѣлъ его "Прометея", опрокинутаго, висящаго на цѣпяхъ подъ огненными стрѣлами Зевеса, меня оттолкнула холодная жестокость геніальнаго палача. Чтобы такъ писать, нужно было не имѣть состраданія. Гойя тоже рисовалъ страшныя картины, но онъ всѣ освѣщалъ любовью къ родинѣ, къ свободѣ. Вы видите, что художникъ самъ мучился и негодовалъ, у Рибейры же всюду спокойное наблюденіе самыхъ величайшихъ страданій. Надо было родиться въ странѣ ауто-да-фе и тороса, видѣть ребенкомъ сжигаемыхъ на кострахъ еретиковъ, лошадей съ распоротыми животами и болтающимися наружу кишками, чтобы такъ писать, какъ писалъ онъ. Никому не удавалось такъ, какъ ему, передать въ своихъ произведеніяхъ чисто-физическое страданіе отъ невыносимыхъ болей. Эти широко раскрытые рты отъ нечеловѣческаго крика, эти лица, каждая складка которыхъ говоритъ, что въ данную минуту у несчастнаго огонь жжетъ внутренности, сведенные судорогами мускулы шеи, мучительно скрученныя руки, прорванное тѣло съ обнаженнымъ мясомъ,-- мясомъ, написаннымъ съ какою-то подлою любовью,-- вотъ что такое Рибейра. Этотъ Прометей у меня до сихъ поръ передъ глазами съ одною рукой, опирающеюся о скалу, и другою, пытающеюся защититься. Эти раны съ завернувшеюся ободранною кожей, гдѣ не забытъ даже слой эпителія!... И все это во мракѣ, на черномъ фонѣ. Если это реализмъ, то реализмъ подваловъ св. Германзады и анатомическаго театра. Что-то звѣрское въ этомъ геніѣ. Долго смотрѣть на него нельзя. Онъ портитъ человѣка, какъ портятъ его зрѣлище казней. Такая картина глубоко безнравственна... А св. Іеронимъ,-- глаза, полные экстаза и страсти на дряхломъ, почти мертвомъ лицѣ... Вѣдь, это вырытъ изъ могилы заживо схороненный, но не сознававшій, что онъ лежитъ въ гробу, а все время грезившій о чемъ-то, въ одно и то же время, и величавомъ, и ужасномъ. Какъ св. Іеронимъ, такъ и св. Андрей представлены молящимися. Но какая разница въ спокойномъ молитвенномъ созерцаніи Андрея и въ полубезумномъ экстазѣ Іеронима, видимо, населяющаго пустыню тысячами самыхъ титаническихъ видѣній! Вотъ одна изъ самыхъ лучшихъ картинъ Рибейры,-- его "философъ". Смуглый, съ открытою грудью старикъ, пишущій что-то подъ вечернимъ освѣщеніемъ. Всмотритесь въ худыя черты этого лица: сколько въ нихъ скрыто страсти, даже бѣшенства, но бѣшенства притаившагося. Нѣтъ, это не мыслитель, это человѣкъ, пережившій бури, совершившій тысячи преступленій и ни въ чемъ не покаявшійся, ни съ чѣмъ не примиренный. Этому философу нужны сильныя ощущенія, зрѣлища крови и мукъ... А эти плохо вымытыя тѣла, даже не вымытыя, а покрытыя всякою мерзостью умерщвленія плоти. Эта кожа въ лишаяхъ и проказѣ, эти лохмотья, выписанныя до малѣйшаго комка грязи, висящаго на нихъ, и посреди такой груды навоза пылающіе восторженнымъ изумленіемъ глаза духовидца... Его Архимедъ! Всмотритесь хорошенько. Улыбающійся и, повидимому, спокойный, онъ все, что хотите: Торквемада, обдумывающій новое жаркое изъ еретиковъ, бандитъ, получившій хорошую плату за послѣдній ловкій ударъ кинжаломъ, но не греческій ученый. Опять духовидецъ передъ вами. Не глядите на лицо, смотрите на эту руку съ судорожно сведенными жилами и вздувшимися узлами ихъ. Эте только что пережитый нервный экстазъ, послѣ котораго наступаетъ смерть или полное помѣшательство.
   А экстазъ св. Франциска Ассизскаго,-- эти глаза на желтомъ лицѣ... Тѣло умерло, тѣла нѣтъ. Оно -- стекло, сквозь которое свѣтится не душа, а духъ, одержащій безумнаго. Это дѣйствительно все одержимый. Ни на одномъ лицѣ умиленія, всюду молитва, похожая на ужасъ или проклятіе. Ихъ Богъ -- богъ мести и печали, это грозный Іегова евреевъ, грозный Ваалъ вавилонянъ, но не свѣтлый Христосъ, молившійся за своихъ мучителей и простившій ихъ похолодѣвшими и искривленными отъ мука устами съ высоты своего креста, ставшаго знаменіемъ любви и братства. И какія рядомъ съ этимъ есть чудныя вещи! Вотъ, напримѣръ, слѣпецъ, изучающій голову Аполлона. Въ этомъ лицѣ съ слѣпыми глазами уже не вниманіе, а зрѣніе. Онъ, этотъ слѣпецъ, видитъ концами пальцевъ и, можетъ быть, лучше, чѣмъ мы съ вами, представляетъ себѣ эту голову. Женщины Рибейрѣ не удаются. Онѣ мертвы, неподвижны, безстрастны. Странно, какъ онъ, не умѣвши дать спокойствія мужскимъ лицамъ, женскія не смѣлъ освѣтить хотя малѣйшимъ отблескомъ какого-нибудь чувства. Даже лучшая въ этомъ отношеніи его картина, "Магдалина", совсѣмъ не удалась ему. Ни спокойнаго и грустнаго умиленія евангельской грѣшницы, ничего такого, что бы хотя одною чертой обрисовало много любившую и потому прощенную дѣву. Его дерущіяся амазонка даже смѣшны, точно на академическую премію написаны. Такія двѣ правильно написанныя фигуры могъ бы создать Мадрацо, но никакъ не Рибейра, писавшій желчью и оцетомъ. Посмотрите на эту упавшую и ожидающую ударовъ женщину: она точно прислушивается къ чему-то... Ни страха, ни злобы... А наносящей ударъ, вмѣсто меча, можно бы дать въ руки пальмовую вѣтвь. Эуо еще рельефнѣе выразилось въ погребеніи Христа. Всѣ мужскія лица здѣсь живутъ и какъ живутъ! Они исковерканы невыносимыми, охватывающими ихъ, ощущеніями, а женщины -- куклы, и болѣе ничего. Нервнымъ людямъ не совѣтую смотрѣть на мученичество св. Варѳоломея. Живописны лица палачей. Въ чертахъ у святаго страданія. Его уже подымаютъ вверхъ, но теперь все равно. Мука, застывшая въ лицѣ его, только рефлексъ только что пережитыхъ ощущеній; больше онъ ее не чувствуетъ, потому что его глаза увидѣли разверзнувшееся надъ нимъ небо, онъ уже стремится туда. Онъ радуется мукамъ, потому что онѣ мало-по-малу помогаютъ его душѣ сбросить съ себя это скверное, уродливое тѣло. Рибейра, какъ реалистъ, не дѣлаетъ своихъ святыхъ красавцами. Это не сладенькій итальянецъ, который непремѣнно далъ бы св. Варѳоломею наружность Аполлона. Рибейра на уступки не идетъ; онъ уродливому лицу даетъ такіе глаза, что вы не оторветесь отъ нихъ. Посмотрите на этого ангела, входящаго въ темницу св. Петра. Развѣ небесный вѣстникъ касается апостола? Это не прикосновеніе, а ударъ. Въ глазахъ у небожителя не кротость, а упрекъ и угроза. Измученный пытками, апостолъ лежитъ, безсильный, именно въ такомъ положеніямъ какомъ св. Гернанзада оставляла свои жертвы послѣ цѣлаго ряда страданій, испытанныхъ ими. Вы чувствуете правду этого... Вы видите, что Рибейра самъ это видѣлъ, и не только видѣлъ, но всматривался съ жадностью, съ страстнымъ желаніемъ, чтобъ эти судороги были еще сильнѣе, чтобъ оригиналъ для его картоны помучили еще,-- авось де явится новая и болѣе рѣзкая черта. Если хотите еще рѣзче узнать Рибейру, перейдите къ нему послѣ мягкаго, улыбающагося Мурильо. Но противуположность, это -- контрастъ счастливой, ликующей среди вѣчной весны своей Андалузіи съ суровою, угрюмою, мрачною Кастиліей, голою, какъ змѣиная кожа, и сухою, какъ она же. Только на такой безобразной почвѣ могъ развиться геній Рибейры. Потомъ даже нѣжный и счастливый итальянскій югъ не заставилъ этого дикаго палача улыбнуться хоть разъ чѣмъ-нибудь инымъ. Я называю Рибейру палачомъ потому, что, судя по его картинамъ, страданія, сладострастная жадность къ созерцанію ихъ была въ его натурѣ. Не будь онъ Рибейрой, онъ сдѣлался бы Торквемадой. Его геній -- кровожадный фетишъ, требующій человѣческихъ жертвъ. Стоя передъ широкою, со сведенными мускулами спиной Прометея, я представлялъ себѣ, какъ самъ авторъ наблюдалъ такія спины, когда они конвульсивно вздрагивали въ первое мгновеніе по ударѣ бичомъ. Чтобы реализмъ Рибейры выступилъ во всемъ своемъ мрачномъ могуществѣ, возьмите картины Гвидо Рени съ изображеніемъ тѣхъ же страдальцевъ. Какая разница! Передъ первыми вы или отступаете съ отвращеніемъ, или вскрикиваете отъ боли, при видѣ вторыхъ вы невольно начинаете молиться... И эти сумасшедшіе глаза его героевъ, эти духовидцы, эти безумные!... Во многомъ реальностью въ воспроизведенія галлюцинатовъ Рибейра напоминаетъ нашего Достоевскаго, но Достоевскаго, выросшаго въ Кастиліи, Достоевскаго жестокаго, Достоевскаго -- не жертву, а мучителя. Потомъ я видѣлъ картины Рибейры въ Вальедолидѣ; тамъ онѣ мнѣ совсѣмъ не нравятся: остались одни искривленныя тѣла; не видно одушевлявшаго ихъ страстнаго чувства. Тамъ Рибейра -- только анатомъ, и анатомъ патологическій, здѣсь же онъ -- анатомъ и психіатръ, въ одно и то же время. Въ Эскуріалѣ онъ опять является самимъ собой. Вотъ, напримѣръ, тамъ его блудный сынъ, поднявшій голову вверхъ. На лицѣ у пастуха терзанія. Какъ всѣ испанскіе художники, Рибейра писалъ много и быстро. Въ самомъ дѣлѣ, посмотрите, сколько оставили по себѣ полотенъ Мурильо, Веласкезъ, Гойя. Въ плодовитости ни одна страна въ мірѣ не можетъ сравниться съ Испаніей. Такъ Кальдеронъ и Лопе де-Вега писали чуть не по драмѣ въ день. Подъ этимъ солнцемъ, должно быть, не такъ быстро утомляется мозгъ, не изсякаетъ фантазія человѣка. И какъ все это быстро писалось! Я видѣлъ рукописи Лопе де-Вега: ему точно некогда было оканчивать словъ и онъ дописывалъ ихъ лишь до половины. Будь тогда извѣстна стенографія, они бы не писали, а стенографировали свои произведенія.
   Рибейра, какъ и Гойя, какъ и всѣ испанскіе художники, рѣзко оригиналенъ. Достаточно разъ увидѣть одну его картину, чтобы безъ указателей и подписей угадывать всѣ остальныя. Своеобразная печать его генія замѣтна не только въ общемъ, но и въ отдѣльныхъ деталяхъ. По его произведеніямъ вы читаете всю исторію его жизни -- безъ любви, мрачной и свирѣпой, жизни, полной злодѣйствъ, зависти, бѣшенства. Это автобіографія, проступающая между строкъ. Вы видите, что чувство нѣжности и любви не было ему доступно. Онъ и не искалъ даже любви, иначе онъ далъ бы намъ прекрасныя женскія лица, исполненныя кротости и внутренняго свѣта. Я приходилъ сюда смотрѣть его картины и каждый разъ уносилъ съ собой чувство ужаса, безсознательное, какъ остатокъ еще не забытаго кошмара, какъ предвидѣніе какой-то бѣды, грозящей мнѣ. На другихъ это вліяло такъ же.
   Его картины, это -- кошмаръ искусства, какъ инквизиція была кошмаромъ Испаніи. Безъ инквизиціи были бы невозможны созданія Рибейры. Послѣ нихъ нужно подолгу и помногу любоваться идиллическими прелестями Мурильо, чтобы сбросить съ души тяжелый гнетъ этихъ отвратительныхъ ощущеній. Имбертъ находитъ его кисть прекрасною; другіе повторяютъ за нимъ ту же фразу. Онъ грандіозенъ, какъ Люциферъ, ужасенъ, но прекраснымъ назвать его нельзя. Еще одинъ шагъ -- и искусства сдѣлалось бы орудіемъ пытки. Въ Испаніи донъ-Алонзо de los Germanos съ ума сошелъ, задавшись цѣлью написать монографію о Рибейрѣ. Я это понимаю. Попробуйте повѣсить къ себѣ на стѣны картины этого мрачнаго генія, встрѣчайтесь съ ними каждый день -- и вы кончите тѣмъ же. Говорятъ, что онъ не оставилъ послѣ себя школы и наслѣдниковъ своему искусству. И хорошо сдѣлалъ.
   

IV. Веласкезъ.

   На Веласкезѣ и геніальномъ Мурильо отдыхаешь послѣ безпощаднаго Рибейры. Картины Веласкеза -- это сама исторія, галлерея живыхъ людей, когда-то дѣйствовавшихъ, а теперь глядящихъ на васъ съ его безсмертныхъ полотенъ. Вся Испанія XVII вѣка воскресаетъ передъ вами, и какъ воскресаетъ? Вы безъ подписей и безъ указателей угадываете этихъ королей, принцевъ, народныхъ героевъ. Другъ Филиппа IV, Веласкезъ де-Сильва (1599--1660) стоялъ лицомъ къ лицу съ историческими событіями своего времени. Я уже говорилъ, что вліяніе его отразилось на Гойя; послѣдній заимствовалъ у Веласкеза манеру писать портреты такъ, что вся жизнь человѣка, все его прошлое воскресаетъ передъ вами. Вы видите не только лицо, но сердце и мысли; вы, разглядывая эти черты, уже знакомы съ характеромъ оригинала. Въ одномъ Мадридскомъ музеѣ Веласкезъ оставилъ 64 большихъ картины. Лирмонъ де-Лавино очень ошибается, увѣряя, что это все, что написано Веласкезомъ. Я видѣлъ потомъ его картины и въ Севильи, и въ Гренадѣ, и въ Кадиксѣ,-- въ послѣднемъ у извѣстной писательницы Латросиніи де-Віедма. Несмотря на громадное количество произведеній Веласкеза, вы нигдѣ не замѣтите у него повтореній или утомленія. Какъ въ самую цвѣтущую свою пору, такъ и шестидесятилѣтнимъ старикомъ онъ писалъ съ одинаковою живостью. Вотъ, напримѣръ, веселый малютка, чистые глазки котораго наивно улыбаются голубому небу. Вотъ онъ уже отрокомъ: какая-то жесткая складка намѣтилась на его еще румяныхъ и добрыхъ губахъ. Посмотрите на потреты его отца или матери: вы увидите у нихъ эту складку, но уже преобладающею чертой лица. Отрокъ обращается въ юношу: глаза полны гордости, добрая улыбка исчезла, жесткая усмѣшка дышетъ холодностью и неприступностью... И, наконецъ, въ зрѣломъ человѣкѣ вы видите, какъ гордость переродилась въ подозрительность, сухость и жесткость, въ жестокость и презрѣніе ко всему міру. Изъ ангела вышелъ звѣрь... И вы, слѣдя по ряду этихъ картинъ, можете безошибочно разсказать исторію этого преображенія. Удивительно, какъ испанскіе художники любили силу! Нельзя сдѣлать мощный типъ,-- правда даетъ, напротивъ, слабость и вырожденіе,-- такъ онъ хоть посадилъ свой оригиналъ на такую лошадь, которая точно вылита изъ бронзы. По крайней мѣрѣ, подобныхъ я видѣлъ только на памятникахъ. Веласкезовскій Филиппъ IV живъ, рѣшительно живъ. Разсматривая его портреты съ надменно закрученными вверхъ усами, съ подозрительнымъ взглядомъ холодныхъ глазъ и чувственными губами, я вспомнилъ разсказъ Гоголя о художникѣ, изобразившемъ сатану (Портретъ). Та же тайна передачи, жизни полотну и краскамъ здѣсь; кажется, что часть Филиппа, его душа, стоитъ позади всѣхъ картинъ и смотритъ на васъ сквозь нихъ. Вотъ Филиппъ мальчикомъ -- красноносый, блѣдный и рыжеватый... Это вырожденіе типа Филиппа II. Вотъ онъ юношей: вытянулся; рыжѣе стали волосы, блѣднѣе и желтѣе лицо... Ни въ кого онъ и не могъ выйти такимъ, какъ въ затворника Эскуріала,-- автора и пропагандиста ауто-да-фе, короля-монаха, загубившаго Испанію. По крайней мѣрѣ, отецъ Филиппа IV -- Филиппъ III -- совсѣмъ не такой. Онъ тоже смотритъ на васъ, надменный и гордый, но въ этой надменности вы видите возможность великодушнаго порыва. А Изабелла Бурбонская? Она сидитъ на лошади, закрытой пышнымъ ковромъ. Лошадь бѣлая, сильная, съ живыми глазами, и ей бы нести на своемъ хребтѣ не такого ребенка, какъ ея величество, съ дѣтскимъ личикомъ, незначительность котораго дѣлаетъ совершенно понятными всѣ похожденія ея мужа. Тяжелое, вѣсящее почти столько же, сколько и рыцарскія латы, платье изъ парчи падаетъ внизъ громадными складками. Бѣдной королевѣ даже нельзя и драпироваться этою великолѣпною попоной. Вотъ опять Филиппъ IV. Видимо, ему понравился портретъ отца,-- онъ заказалъ художнику такой же, но какъ жалокъ этотъ обсосокъ въ сѣдлѣ съ маршальскимъ жезломъ въ рукахъ, малоголовый, безцвѣтный. Очевидно, въ этой семьѣ природа уже утомлена. Въ ней нѣтъ творчества, а повтореній она не любитъ, и выходятъ какія-то амфибіи вмѣсто людей. По крайней мѣрѣ, подъ этимъ Филиппомъ IV конь его гораздо величавѣе, горделивѣе своего вѣнценоснаго всадника. Вотъ настоящій король этого царствованія: рѣшительный, властолюбивый, презирающій все и всѣхъ и перваго -- своего повелителя, сильный герцогъ Оливаресъ. Разъ Филиппъ съ нимъ столкнулся, не можетъ быть и вопроса, кто у нихъ кому сядетъ на шею. Пусть полиняли краски,-- все равно. Такъ и Оливаресъ: онъ хорошъ и съ лошадью, и съ сѣдломъ. Это центавръ. Онъ, властно указывая жезломъ на врага, знаетъ, что черезъ часъ этого врага не будетъ. Помѣняйся они ролями, будь Оливаресъ королемъ, и исторія Испаніи пошла бы инымъ путемъ. Но подъ кистью Веласкеза оживаютъ не одни премьеры этой трагикомедіи, а весь дворъ Филиппа: его gentil-hombres, его карлики, шуты, фрейлины, вѣроятно, не разъ побывавшія по наряду въ павильонахъ и шалэ Буэнъ-Ретиро. Недаромъ у Филиппа такъ толсты, такъ чувственны губы. Кто это? Какое симпатичное молодое лицо! Какъ оно попало въ этотъ чванный, надутый и развратный дворъ? Неужели у Филиппа IV могъ родиться такой сынъ? Принцъ Балтазаръ Карлосъ: размѣръ глазъ отцовскій, тотъ же складъ лица, но материнская кровь освѣжила на минуту вырождающуюся фамилію. Взглядъ болѣе живой; этотъ можетъ еще быть и добрымъ, и великодушнымъ. Въ немъ даже нѣтъ этой золотушной прозрачности желтаго лица. Hombjre de placer (человѣкъ для удовольствія! Какихъ только титуловъ не создавало то время) Филиппа весь въ красномъ; обнаженная шпага въ рукахъ, грозный взглядъ на незнающемъ жалости и милосердія лицѣ; красная, бѣлымъ мѣхомъ подбитая шапка на головѣ. Интересно, какія удовольствія онъ могъ доставлять своему повелителю? Совсѣмъ кастильскій типъ. Измучитъ, убьетъ и въ свое время станетъ на молитву и попроситъ кастильскаго бога, чтобъ онъ эту жертву отправилъ прямо въ адъ, въ чорту въ лапы. Онъ спокойно стоитъ, слушая вопли несчастныхъ, кости которыхъ дробятся подъ молотомъ пытокъ, видитъ ихъ корчи. Онъ человѣкъ дѣльный и его въ сантиментальности заподозрить нельзя. Даже страшно видѣть такое лицо около Балтазара Карлоса, снятаго ребенкомъ. Залитаго въ золото мальчугана вѣрно въ первый разъ посадили на коня, и онъ такъ радуется этому. Лицо его свѣтло, какъ свѣтлы снѣговыя вершины Гвадарамы, рисующіяся вдали. Эта Гвадарама, впрочемъ, не хорошо дѣйствовала на Веласкеза. Должно быть, въ Эскуріалѣ дыханіе съ ледяныхъ вершинъ остуживало его геній, или старинная обстановка этого двора связывала его свободноё творчество. Портреты, сдѣланные Веласкезомъ, дѣйствительно точно тѣ же, что и литературные типы. Посмотрите эту senora Mayor. Старушечье сухое лицо съ горящими фанатическимъ огнемъ глазами... Какою властною складкой легли эти тонкія и безкровныя губы, какъ характеренъ этотъ сильный и упорный подбородокъ! Черный плащъ и бѣлая креповая накидка на головѣ. Одни за другими, десятками идутъ типы той же эпохи. Тяжелыя, копромъ стоящія платья, перья, латы, парча и бархатъ, пышность полуварварскаго двора -- точно гробы, гдѣ тлѣющіе и смрадные трупы прикрыты великолѣпными покровами. Подозрительныя лица добровольныхъ сыщиковъ, ожесточеніе противъ природы, не признающей никакого монашескаго устава и придворнаго регламента. Широкія эпанчи, изъ которыхъ, точно стволъ изъ горшка, подымаются тонкія таліи, фижмы, неимовѣрно раскрашенныя лица, прически съ перьями, такія громадныя и массивныя, что отъ этого несчастныя, какъ, напримѣръ, Маріанна Австрійская, должны были быть дѣйствительно неподвижными, и вдругъ радомъ удивительная голова Езопа -- безобразная... Но сколько юмора въ этихъ глазахъ! Отъ нихъ трудно оторваться; невольно улыбаешься самъ; кажется, что вотъ сейчасъ раскроются эти губы и вы услышите остроумную насмѣшку надъ собой, потому что этотъ проницательный взглядъ уже насквозь разсмотрѣлъ васъ со всѣми вашими недостатками и слабостями... И точно для того, чтобы доказать разнообразіе генія, которымъ обладалъ Веласкезъ, одинъ шагъ -- и передъ вами великолѣпно написанное тѣло распятаго Бога. Тьма кругомъ, но изъ нея выдѣлился этотъ крестъ съ величайшимъ изъ мучениковъ. Умершій склонилъ голову. Какъ благородно Его лицо!.. Точно сквозь него льется свѣтъ небесъ, еще заключенныхъ въ сердцѣ Спасителя міра. Вотъ его раны. Но онѣ, ихъ кровь -- не оскорбляютъ васъ, какъ у Рибейры... Я бы сказалъ, что это распятіе написано молитвенно. На немъ до сихъ поръ покоится благоговѣніе автора, котораго privado Филиппа IV упрекали въ отсутствіи религіознаго чувства.
   Веласкезъ во всемъ вѣренъ внутренней правдѣ. Это не итальянецъ Тиціанъ, изображавшій Филиппа II въ видѣ Адониса! Король Эскуріала -- Адонисъ! Да послѣ этого Торквемаду надо было изобразить Психеей! Этою прелестью вы можете полюбоваться тутъ же, въ музеѣ Прадо. Жанровыя картины Веласкеза мнѣ не такъ нравятся, точно также какъ и его "Кузница Вулкана". Веласкезъ скорѣе историкъ, чѣмъ романистъ. Онъ рисуетъ эпоху въ ея событіяхъ и лицахъ, руководившихъ ею, и становится слабъ тамъ, гдѣ ему приходится изображать будничныя сцены. Одна изъ этихъ картинъ,-- не помню ужь теперь какая,-- была пріобрѣтена Карломъ III чрезвычайно оригинально. Одинъ изъ его придворныхъ былъ осужденъ на смерть. Жена несчастнаго тщетно добивалась свиданія съ королемъ,-- ее къ нему не допускали. Наконецъ, зная страсть его къ картинамъ, она переодѣлась въ мужской костюмъ и, подъ видомъ продавца картинъ Веласкеза, явилась во дворецъ. Къ счастію, въ этотъ день около короля не оказалось враговъ осужденнаго и ее приняли.
   -- Что ты хочешь, мальчикъ, за эту картину?-- спросилъ ее король.
   -- Я не продаю ее.
   -- Тѣмъ лучше! Значитъ, ты желаешь сдѣлать мнѣ подарокъ?... Это достойно хорошаго вѣрноподданнаго.
   -- Нѣтъ, государь, я хочу за нее жизнь одного человѣка.
   Король отступилъ съ недоумѣніемъ.
   -- Ты съ ума сошелъ! Въ Испаніи казнятъ за все, только не въ уплату за картины.
   -- Я не хочу, чтобъ отняли жизнь у кого-нибудь. Напротивъ, подарите мнѣ одного изъ осужденныхъ вами.
   И, видя, что дальше притворяться нечего, бѣдная женщина упала на колѣни.
   Мужъ ея былъ помилованъ, картина Веласкеза поступила въ королевскій музей, а испанская Пенелопа до того понравилась Карлу III, что онъ хотѣлъ было зачислить ее въ штатъ своего двора. Ей едва удалось, отдѣлаться отъ этой высокой чести...
   По Мадридскому музею меньше всего вы получите понятія о Франсиско Зурбарано (1598--1662). Этотъ поэтъ аскетизма, умерщвленія плоти и бытописатель кельи и схимы никогда не работалъ на королей. Извѣстенъ его отвѣтъ на предложеніе расписать комнаты королевскаго дворца: "Я работаю на Царя Небеснаго, но не на земнаго. Если королю угодно будетъ устроить изъ своего дворца обитель, я съ радостью посвящу ей свои слабыя силы!" Плодовитый и сильный, художникъ этотъ совершенно отсутствуетъ въ частныхъ галлереяхъ. Всѣ его произведенія -- въ монастыряхъ и церквахъ, по испанскому обычаю, очень мрачныхъ, гдѣ нигдѣ нѣтъ достаточнаго свѣта, чтобы полюбоваться на созданія его кисти. Его художественные идеалы -- монахъ, преимущественно траппистъ. Бѣлые силуэты ихъ рѣзко выдѣляются изъ мрака; сухія лица ихъ полны искренняго благочестія. Работа для Зурбарана была молитвой; когда за мольбертомъ ему приходили въ голову мірскія мысли, Зурбарано бросалъ кисть. Всѣ его картины мрачны, какъ мрачна и сурова обстановка, изъ которой онъ черпалъ ихъ содержаніе. Въ Мадридскомъ музеѣ изъ его работъ замѣчательны четыре великолѣпныхъ портрета монаховъ. Самъ сынъ простаго крестьянина изъ Эстрамадуры, Зурбарано внесъ въ искусство чисто-крестьянскую вѣрность отношенія къ религіи. Твердость рисунка, красота написанныхъ имъ иноческихъ головъ, правда положеній и богатство колорита, нигдѣ не переходящаго въ излишество,-- вотъ его достоинства {Пользуясь книгой Віардо, приведемъ нѣсколько фактическихъ данныхъ объ испанской живописи вообще, прежде чѣмъ говорить объ ея царственномъ Мурильо. Здѣсь четыре главныхъ школы: валенсійская, севильская, толедская и мадридская; онѣ возникли почти одновременно. Потомъ валенсійская слилась съ севильскою, куда вошли также маленькія общины художниковъ кордуанскихъ, гренадскихъ и мурсійскихъ, также какъ толедская вошла въ составъ мадридской, къ которой присоединились живописцы Барселоны и Вальядолида. Валенсійская школа считаетъ между своими художниками Хуана де-Хуанеса (1623--1579), писавшаго религіозныя картины не иначе, какъ приготовившись къ этому исповѣдью и причастіемъ. Испанцы считаютъ его соперникомъ Леонардо да-Винчи и его "Тайная вечеря" ставится ими выше картины великаго итальянскаго художника. Рисунокъ Хуанеса всегда правиленъ и благороденъ. Отецъ и сынъ Рибальты, умершіе въ одинъ годъ (1628), соединяютъ ихъ вмѣстѣ. Испанцы говорятъ: es de los Ribaltas (эта картина принадлежитъ Рибальтамъ). Отецъ и сынъ Эспиноза (послѣдній умеръ въ 1680 году) оставили по себѣ "Магдалину" и "Преображеніе"; строгость композиціи и стиля, смѣлость рисунка и благородство выраженія -- ихъ отличительныя свойства. Величайшимъ художникомъ валенсійской школы, хотя до нѣкоторой части являясь кастильцемъ, былъ Рибейра. Послѣ его смерти Валенсія и ея художники уже не создали ничего замѣчательнаго и сливаются съ севильскою школой. Толедская школа прославлена Доменикомъ Теотокопули, называемымъ Greco, такъ какъ онъ родился въ Греціи и только съ 1577 по 1625 годъ работалъ въ Толедо.. Его персонажи похожи на привидѣнія: таинственность обстановки, туманность колорита и фантастичность рисунка выдѣляютъ ихъ изъ ряда произведеній испанскихъ, скорѣе преувеличивающихъ реализмъ, чѣмъ грѣшащихъ противуположною крайностью. Его ученики: Майно, Тристанъ и Оренте -- всѣ изъ Толедо -- ничего крупнаго не создали. Къ толедской школѣ принадлежитъ и Луисъ де-Моралесъ, родившійся въ Бадахосѣ въ 1509 году. Испанцы называютъ его божественнымъ за горячее религіозное чувство, проникающее каждую изъ его маленькихъ картинъ, написанныхъ на мѣди или на деревѣ и изображающихъ страданія Христа и Богоматери съ удивительною энергіей исполненія. Особенно замѣчательна его "Mater Dolorosa"; она производитъ до сихъ поръ сильное впечатлѣніе. Похудѣвшее лицо Божіей Матери, на которомъ слезы провели борозды, покраснѣвшіе и вспухнувшіе отъ слезъ глаза, блѣдныя губы, словно отъ душевныхъ мукъ полуоткрывшійся ротъ остаются невольно въ памяти. Севильская школа въ началѣ шестнадцатаго вѣка дала Луиса де-Варгаса, умершаго въ 1568 году посреди орудій самоистязанія и одѣтый во власяницу. Его tablas -- картины, написанныя на деревѣ -- замѣчательны по блестящему колориту, изяществу и благородству фигуръ. Священникъ Хуанъ де-ласъ-Роэласъ обезсмертилъ себя въ то же время "Смертью св. Исидора", находящеюся въ Сивильѣ въ церкви, посвященной памяти этого святаго. Кастильо, Геррера, Франсиско Пачеко -- наиболѣе выдающіеся изъ андалузскихъ художниковъ. Но настоящаго блеска эта школа достигаетъ при Веласкезѣ де-Сильва, Алонцо Кано, Зурбарано, а также Мурильо. О Веласкезѣ мы уже говорили. Алонцо Кано родился въ Гренадѣ въ 1600 г. и былъ сыномъ ensamblador'а -- столяра, соединявшаго кусочки, изъ которыхъ составлялись въ тѣ времена запрестольные образа въ Испаніи. Сынъ его былъ въ одно и то же время скульпторъ, художникъ и архитекторъ. Его рисунокъ отличался правильностью и изяществомъ. Лучшія его картины находятся въ церквахъ прелестнаго андалузскаго города Лебриха. Величайшимъ геніемъ севильской школы былъ Мурильо, о которомъ мы скажемъ нѣсколько болѣе. Школа мадридская послѣ Берругеты и Бессера, скульпторовъ, до сихъ поръ пользующихся уваженіемъ истинныхъ знатоковъ искусства, дала Наваррета Нѣмаго (El Mudo) 1526--1579 (онъ, по приглашенію Филиппа II, жилъ и работалъ въ Эскуріалѣ), Антоніо Моро -- портретиста, Санхеца Коэльо -- любимца того же короля, Пантоха де-ла-Круцъ, Франсиско Кольберта, писавшаго пейзажи и цвѣты. Школа севильская дала толчокъ художникамъ Мадрида и послѣ Веласкеза здѣсь явились Пареха, Kappено, Серезо, Клавдіо Коэльо, умершій въ 1693 году и названный послѣднимъ изъ художниковъ испанскихъ. Несмотря на всѣ усилія государей испанскихъ возстановить иберійское искусство, вплоть до Гойя не являлось ни одного талантливаго живописца. Этотъ долгій промежутокъ -- болѣе ста лѣтъ -- давалъ только искусныхъ подражателей да копіистовъ. Примѣч. автора.}.
   

V. Бартоломео-Эстебанъ Мурильо и культъ Мадонны.

   Бартоломео-Эстебанъ Мурильо!...
   Съ страннымъ чувствомъ подходишь къ его Мадоннамъ, тоже что и къ Мадоннамъ Рафаэля: ожидаешь чуда, видишь его и, вмѣсто того, чтобы, какъ думалъ, быть потрясеннымъ, останавливаешься въ кроткомъ умиленіи, смотришь съ благоговѣніемъ на этотъ дивный образъ и, точно самъ весь затопленный свѣтомъ, перестаешь видѣть или замѣчать что-либо другое кругомъ. Для меня оригиналы Мурильо, которые до тѣхъ поръ я зналъ только по эстампамъ, были точно откровеніемъ. Будто открывались небеса и оттуда уже, съ ихъ голубой и безконечной дали смотрѣли на меня милые и наивные образы, выше и чище которыхъ еще не создавало человѣчество. Вотъ они, произведенія этого бѣднаго севильскаго ребенка, росшаго на улицѣ, убѣгавшаго къ Гвадалквивиру, чтобы подъ деревьями надъ этою тихою рѣкой отдаваться мечтательности и поэтическимъ ощущеніямъ. Какую плеяду геніальныхъ людей дало это семнадцатое столѣтіе! И выше ихъ всѣхъ стоитъ этотъ андалузскій нищій, долгое время работавшій плохенькіе и крошечные образа только для того, чтобы не умереть съ голода. Онъ самъ -- оборванный, босой и жалкій -- продавалъ наскоро написанныя изображенія Nuestra Senora de Gnadalupa на крошечныхъ кусочкахъ полотна въ Кадикской гавани миссіонерамъ, садившимся на корабля, отправлявшіеся въ Америку. Его замѣтилъ Веласкезъ и, пораженный геніемъ крошечнаго оборванца, взялъ его съ собою въ Мадридъ въ свою мастерскую. Но и въ холодной, мертвящей Севильѣ Мурильо остался тѣмъ же горячимъ андалузцемъ. Изъ-за Сіерры Морены ему свѣтило ласковое солнце его счастливой родины, и тотчасъ же, какъ только онъ былъ въ состояніи оставить безплодныя равнины Гвадарамы, онъ отправился домой. Это былъ страстный католикъ. Его сынъ умеръ священникомъ, дочь постриглась въ монастырѣ. Его самого каждый день видѣли погруженнымъ въ молитвенное созерцаніе передъ "Снятіемъ со креста" Піерра де-Шампаня. Разъ такимъ образомъ Мурильо простоялъ до поздняго вечера. Сакристанъ церкви Санта-Круцъ дотронулся до его плеча, но Мурильо не слышитъ, и онъ взялъ его за руку. Мурильо точно проснулся.
   -- Сеньоръ, я иду запирать двери, пора.
   -- Хорошо. Я хочу дождаться здѣсь, пока святое семейство сниметъ совсѣмъ тѣло Спасителя.
   Другой разъ Мурильо видѣли на "золотой" башнѣ надъ Гвадалквивиромъ глядящимъ въ небеса. Сторожа нѣсколько разъ сходили внизъ и возвращалась вверхъ. Начинало жечь. Одному изъ нихъ, молодому, стало жаль сѣдаго мечтателя. Онъ позвалъ его.
   -- Сеньоръ, берегитесь: съ нашимъ солнцемъ шутить нельзя.
   Мурильо точно проснулся и, оглянувшись, проговорилъ:
   -- О, какъ хороша она!... Зачѣмъ вы помѣшали мнѣ? Она уже сходила съ своей высоты...
   -- Оставь его,-- удержалъ молодаго сторожа старый.-- Это живописецъ сеньоръ Мурильо. Съ нимъ разговариваетъ сама Богородица.
   Мурильо уходилъ въ ту очаровательную рощу надъ Гвадалквивиромъ, которую называютъ теперь Las Delicias. Онъ до утра иногда просиживалъ на старой каменной скамьѣ, слушая сначала пѣніе соловьевъ, потомъ неопредѣленный шумъ рѣки, тишину ночи. Это созерцаніе не мѣшало ему работать помногу и подолгу. Въ Испаніи нѣтъ большой церкви, гдѣ бы не было мурильевскаго оригинала, нѣтъ картинной галлереи безъ его картинъ, нѣтъ мало-мальски богатаго человѣка, который бы не обладалъ его полотнами. Да и не въ одной Испаніи. Картины Мурильо разсѣяны по всей Европѣ. Вы ихъ отыщете всюду, хотя, разумѣется, лучшія -- въ мадридскомъ музеѣ Прадо, въ севильской картинной галлереѣ, принадлежащей городу, и въ знаменитомъ Севильскомъ соборѣ. Число его картинъ до сихъ поръ опредѣлить не могутъ, потому что каждый годъ отыскиваются новыя: такъ, недавно, въ Кадиксѣ у одного обѣднѣвшаго портнаго нашли въ страшно запущенномъ видѣ еще одну Мадонну. Прежде чѣмъ говорить о картинахъ Мурильо, я считаю необходимымъ предпослать нѣсколько словъ о культѣ Мадонны въ Испаніи, потому что ни въ одномъ изъ художниковъ здѣсь не отразился до такой степени культъ Мадонны, какъ въ Мурильо.
   Дѣйствительнымъ богомъ въ Испаніи является одна Мадонна. Это страна, гдѣ Чистую Дѣву чтутъ болѣе, чѣмъ ея Сына. Большая часть храмовъ воздвигнута Ей, молятся Богородицѣ, и какъ молятся -- съ самозабвеніемъ, съ пафосомъ, съ экстазомъ религіознаго предвидѣнія. Есть множество женщинъ, которыя очень мало знаютъ другихъ святыхъ, о Христѣ имѣютъ самыя смутныя понятія и чтутъ Его только какъ сына Дѣвы Маріи, а между гитанами Севильи и Гренады -- въ Пріанѣ и Альбамнѣ -- вы въ каждой лачугѣ и пещерѣ найдете образъ Божіей Матери, съ сердцемъ, пронзеннымъ стрѣлами. Она имъ понятнѣе. Она страдала, какъ женщина, любила, какъ мать. Она грудью кормила своего сына и потомъ терзалась смертными муками, видя Его на крестѣ. Къ Ней можно прибѣгнуть несчастной матери, потерявшей своихъ дѣтей. Она ее пойметъ, Она ей поможетъ.
   -- Видите ли,-- объясняла мнѣ одна испанка,-- у Христа много дѣла: весь міръ покоится на Его рукахъ. Онъ, можетъ быть, и хотѣлъ бы обратить на насъ свое вниманіе, но когда же Ему?-- тогда какъ Богородица насъ слушаетъ и знаетъ. Моя мать видѣла, какъ Богородица Аточская плакала, и когда я стою на колѣнахъ передъ Ея образомъ, я чувствую, что Она смотритъ именно на меня ласково, точно говоритъ: "не бойся, подойди и скажи Мнѣ все,-- Я помогу тебѣ".
   Войдите, въ самомъ дѣлѣ, въ построенную Карломъ V въ Мадридѣ церковь Nuestra Senora de Atocha и посмотрите, какъ молятся тутъ образу Дѣвы Маріи, горящему брилліантами, изумрудами и рубинами подъ огнемъ тысячи свѣчей и лампадъ. Точно мертвыя тѣла распростерлись и лежать передъ Ней, мысленно уносясь къ Ея престолу и бесѣдуя съ Ней. А когда начинается знаменитый гимнъ, посвященный Аточской Божіей Матери, въ немъ тысячи голосовъ сливаются съ такимъ восторженнымъ умиленіемъ, что вы тоже, потрясенный и взволнованный, опускаетесь передъ Нею на колѣна.
   
   Gloria а la Virgen, para que en el cielo
   Don de moras feliz etermamente
   Al canzas del Senor omnipotente
   Para el puablo espanol siempre consuelo.
   
   (т.-е. "Слава Тебѣ, Дѣва!... На небесахъ, гдѣ Ты еси счастливая во вѣки вѣковъ, умоли всемогущаго Бога, чтобы Онъ всегда защищалъ народъ испанскій!").
   
   Gloria à ti que infudiste una fe ardiente
   Al soldado leal que con anhelo
   Valiente paleo, sin tragua algtma,
   Triunfando de la altira Media luna.
   
   ("Слава Тебѣ! Ты воспламенила вѣру въ сердцѣ преданнаго солдата, который сражался безъ устали, одушевленный горячимъ мужествомъ, и восторжествовалъ надъ гордымъ полумѣсяцемъ").
   Дѣва Марія на католическомъ югъ пріемлетъ всѣ молитвы. Она уже передаетъ ихъ Христу, Она уже добивается, чтобы просьба, Ей порученная, была исполнена. Она невидимо сходитъ къ мучающейся въ родовыхъ боляхъ матери и вмѣстѣ съ нею склоняется надъ постелью больнаго ребенка. Она принимаетъ молитву обманутой женщины и обращаетъ къ ней сердце ея возлюбленнаго. Она, чистая и непорочная, одушевляетъ солдата въ бою и моряка во время бури. Она посылаетъ служащихъ ей ангеловъ защитить душу умирающаго отъ покушеній стерегущаго ее дьявола.
   
   Virgen de Atocha! San Lucas os hiso
   San Pedro os mandò de region estrana
   Padrona de Madrid y de Espana.
   
   ("Богородица Аточская, святой Лука нарисовалъ Тебя, св. Петръ послалъ эти изображенія изъ далекихъ странъ, чтобы Ты была защитницей Мадрида и Испаніи").
   
   Reyna de reyes eres, Reyna hermosa
   Que venida а Madrid des de Antioquia,
   Non tendis te tu mano generosa
   Tus gracias aumentando cada dia.
   
   ("Ты -- царица царей, прекрасная царица, пришедшая изъ Антіохіи въ Мадридъ, чтобы простереть надъ нами благодѣтельную руку и каждый день умножать для насъ свои милости").
   
   Tu de Alfonso la mano victoriosa!
   Armaste de valor e bizarria.
   Y desde èl а Isabel, en mar y en tierra
   Gloria sois en la paz, paz en la guerra.
   
   ("Ты безпримѣрною силой и мужествомъ вооружила руку побѣдоноснаго Альфонса. И съ тѣхъ поръ до Изабелы Ты для насъ на моряхъ и на землѣ -- слава въ мірѣ и миръ въ войнѣ!")
   -- Можетъ быть, въ какой-нибудь иной странѣ (говорятъ, что во Франціи такъ) Христосъ принимаетъ участіе въ дѣлахъ, но у насъ нѣтъ. Испанія вся отдана подъ защиту Дѣвы Маріи. Она одна наша царица и владычица!-- говорила мнѣ прехорошенькая монахиня, съ которой мнѣ пришлось ѣхать изъ Лагранки въ Мадридъ въ одномъ и томъ же дилижансѣ.-- Мы,-- продолжала она,-- мы, испанскія монахини,-- рыцари Ея ордена и служимъ Ей одной!
   Въ Валенсіи, да и вообще въ кастильскихъ городахъ, до сихъ поръ, входя въ комнату или лавку, вмѣсто "buenas dias", говорятъ: "ave Maria!" На что хозяева отвѣчаютъ: "Sin pecado concebida!", т.-е. безъ грѣха зачавшая. Въ старо-католическихъ городахъ Эстрамадуры, Арагоніи и Каталоніи на всѣхъ углахъ теплятся лампады передъ уличными иконами Дѣвы Маріи, и нисколько не удивительно встрѣтить тутъ же на улицѣ подъ дождемъ опускающуяся передъ Нею на колѣна женщину. Въ старой кастильской части передъ такими образами находятъ дѣтей. Несчастная мать оставляетъ ихъ передъ образомъ въ твердой надеждѣ, что Богородица не дастъ малюткѣ погибнуть и защититъ его. При звукахъ Angelus'а я самъ видѣлъ въ Бургосѣ, какъ вдругъ все остановилось, точно по мановенію. Всадники, купцы, шедшіе по улицѣ Maja, погонщики муловъ,-- всѣ сняли шапки и погрузились въ благоговѣйную молитву. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ показались Serenoc'ы; на распѣвъ сообщая, сколько было часовъ и какова погода, они прибавляютъ часто обращеніе къ Дѣвѣ Маріи: "О чистая, призри насъ. Ты, о, свѣтлая дама небеснаго рая, озари насъ своею улыбкой;, или: "о, Царица Небесная, брось на насъ ободряющій лучъ своего вѣнца". Эти меланхолическіе напѣвы импровизируются въ благоговѣйномъ молчаніи ночи. При крещеніи испанкамъ даютъ имена: Maria Encarnacion (воплощеніе), Assuncion (успеніе), Concepcion (зачатіе). Часто при этомъ даются имена образовъ Маріи, пользующихся особеннымъ уваженіемъ. Такъ, вы встрѣтите дѣвушекъ, особенно въ деревняхъ, и женщинъ, называющихся Pilar отъ Nuestra Senora de Pilar, Soledad (Nuestra Sepora de Soledad -- въ Мадридѣ). Нигдѣ Богородица не носитъ столько именъ, какъ здѣсь. Многіе, особенно на андалузскомъ югѣ, искренно вѣрятъ, что Богородица не одна, что у каждой страны, у каждаго pueblo есть своя Virgen. Такъ, имѣется отдѣльно Nuestra Senora de la Luz (Богородица освящающая) -- въ Тарифѣ, (Nuestra Senora de los Desemparadas (Богородица оставленная) -- въ Валенсіи, Nuestra Senora de los Remedios -- въ Антекерѣ, Nuestra Senora de Consolacion -- въ Утрерѣ, Nuestra Senora de Gracia -- въ Аликанте, Nuestra Senora de Puybueno (или добрыя горы) -- въ Асторгѣ; болѣе всего, кромѣ Аточской, въ почитаніи здѣсь Nuestra Senora de Guadalupa -- вся черная, присланная въ Севилью святому Леандру его другомъ Григоріемъ Великимъ. Въ теченіе шести вѣковъ мавританскаго владычества она была сокрыта въ разщелинѣ скалы и явилась потомъ безвѣстному пастуху въ горящей купинѣ. Альфонсъ II построилъ для нея великолѣпную капеллу, украшенную картинами Луки Джіордано и Зурбарано. Сюда сходятся пилигримы изъ Эстрамадуры и всей остальной Испаніи.
   Нѣтъ никакой возможности привести здѣсь всѣ эти чудотворныя иконы или всѣхъ "Дѣвъ", какъ ихъ называютъ испанцы.
   -- Наша Virgen,-- разсказывали мнѣ въ Монсерратѣ,-- гораздо могущественнѣе Эльченской. Чего Эльченская сдѣлать не можетъ, наша сдѣлаетъ. Она уступитъ, пожалуй, только Virgen del Pulce,-- это близъ Валенсіи.
   Virgen del Pulce была указана паденіемъ безчисленныхъ астероидовъ, направлявшихся туда, гдѣ она была скрыта отъ мавровъ. Она явилась, отдѣлившись отъ иконы, королю Якову Аррагонскому въ 1238 году и повелѣла ему идти и во имя ея завоевать Валенсію.
   Иногда случалось бандитамъ, давшимъ обѣтъ украсить драгоцѣнными камнями свою Virgen, обкрадывать ради этого другую Virgen, сосѣдняго города, почитаемую ими менѣе могущественною.
   -- Между нами и Богомъ стоитъ Virgen,-- объясняла мнѣ въ Вальядолидѣ старушка, съ которою я разговаривалъ въ церкви.-- Богъ ей приказалъ завѣдывать Испаніей, потому то у насъ такъ хорошо женщинамъ. Она сама была женщина и знаетъ, какъ намъ тяжело!... Правда,-- вѣдь, вы много путешествовали,-- испанскія женщины счастливѣе и умнѣе всѣхъ другихъ въ мірѣ?
   -- Развѣ для счастья нуженъ умъ?
   -- Однако, намъ его ужасно много дала наша Virgen!... Ужасно много!-- и старушка качала головой, очевидно, затрудняясь, что ей сдѣлать съ этимъ громаднымъ количествомъ отпущеннаго ей ума.
   На этой почвѣ "культа Дѣвы Маріи" только и могъ такъ вырости и развиться нѣжный и кроткій геній севильскаго оборвыша Мурильо. Мадонны Рафаэля не сходятъ съ небесъ,-- напротивъ, онѣ идутъ на небеса, унося въ себѣ земную весеннюю нѣжность. Мягкость мурильевской кисти была такъ заразительна, что даже ученикъ его, нарисовавъ голову Іоанна Предтечи на блюдѣ, съумѣлъ и ей придать оттѣнокъ чего-то ласковаго, нѣжныя очертанія, голубиную кротость. Боже мой, что бы надѣлалъ съ этимъ Рибейра! Сравните св. Андрея перваго и св. Антонія Падуанскаго втораго. У того и другаго видите небо и на немъ Христа, но первый видитъ не Христа, а галлюцинаціи; Антоній Падуанскій мурильевскій ушелъ въ умиленіе. Его восторгъ -- восторгъ вѣрующаго, увидѣвшаго дѣйствительнаго Бога. Первому для обстановки нужны сожженныя солнцемъ пустыни, второму нужны лиліи Андалузіи, разливающія кругомъ себя ароматъ... Не потому ли величайшее выраженіе кротости лица женщины такъ, всегда не удавалось Рибейрѣ и до такого совершенства рисовалось Мурильо? Вотъ, напримѣръ, въ Мадридскомъ музеѣ La Virgen del Rosario; это не глаза Сикстинской Мадонны, уже чуждые всему земному. Передъ той упадешь на колѣна, но не разскажешь Ей всѣхъ наболѣвшихъ на душѣ обидъ, огорченій и сомнѣній. Иное дѣло мурильевская. Ребенокъ, охвативъ Ея шею, смотритъ на васъ строгими глазами. Этотъ глубокій взглядъ на кругленькомъ дѣтскомъ личикѣ производитъ сильное впечатлѣніе. Это уже взглядъ Бога. Между Нимъ и вами -- бездна. Понятно, почему молятся и просятъ Ее... Она счастлива и лаской своего ребенка, и тѣмъ, что кругомъ все такъ ясно, и тѣмъ, что Она молода и всѣ Ее любятъ... Должно быть, и воздухъ вокругъ переполненъ запахомъ померанцевыхъ цвѣтовъ, а это ясное небо и завтра будетъ такимъ же, когда Она вынесетъ своего ребенка на порогъ бѣднаго дома... Вотъ его Магдалина въ гротѣ. Лохмотья. Сквозь нихъ видно тѣло. Полусвѣтъ пещеры. Глаза ея устремлены вверхъ. Но это не кающаяся грѣшница. Муки раскаянія прошли. Она прощена и надѣется. На ея груди разсыпались, темныя вверху и мало-по-малу золотящіеся внизу, волосы. Исхудало тѣло, пропала мягкая округленность формъ, но на всемъ вы уловите слѣды прежней красоты; посмотрите, напримѣръ, какъ изященъ этотъ локоть, которымъ она оперлась на черепъ. Эти глаза плачутъ, но уже не горькими покаянными слезами, а радостными, слезами человѣка, долго блуждавшаго и вышедшаго, наконецъ, на настоящій путь. Дорога ея была въ туманѣ, она тамъ оступалась и падала. Она грѣшила, но кроткій Богъ ее простилъ и теперь она полна умиленія и созерцанія.,
   Мурильо вообще не любитъ сильнаго освѣщенія, рѣзкихъ ощущеній и порывистыхъ движеній.
   У него вездѣ струится мягкій полусвѣтъ, улыбка не переходитъ въ сарказмъ, слёзы на глазахъ не сопровождаются конвульсіями измученнаго лица. Тутъ плачутъ, а не рыдаютъ, улыбаются, но не хохочутъ. Проходя мимо этихъ полотенъ, вы понимаете, что писаны они въ Андалузіи, въ этомъ иберійскомъ раю, очаровательномъ и нѣжномъ.
   Какъ хорошо, что Мурильо не ужился въ Кастиліи!
   Los nonos de la concha -- среди идилическаго пейзажа дѣти Христосъ и Іоаннъ Креститель. Христосъ подаетъ второму воды въ раковинѣ. Передъ ними спокойно лежащій агнецъ. Надъ ними въ нѣжно свѣтящемся облакѣ словно едва-едва проступившій изъ него ангелъ, такой же малютка, какъ и эти. Просіявшее вечернее небо полно тишины. Все кругомъ дышетъ миромъ и спокойствіемъ. Кажется, что благоговѣйное умиленіе разлито во всей картинѣ. Нужно видѣть самому, какою кроткою, женственно-кроткою кистью написана эта картина. Какъ будто ее писасала геніальная художница и, въ то же время, мать этихъ малютокъ, съ невыразимою нѣжностью отдѣляя каждую, ей одной замѣтную черту этого тѣла. И сколько естественности и простоты! Это веселыя и счастливыя дѣти. А фигура наклонившагося къ раковинѣ малютки-крестителя до того наивна съ его надувшимися щеками. Несомнѣнно, что Мурильо самъ видѣлъ и любовался такими дѣтьми гдѣ-нибудь въ Севильѣ или на берегахъ ласковаго Хениля, такъ какъ онъ написалъ ихъ послѣ своего возвращенія изъ Гренады. А его "Благовѣщеніе" -- тотъ же нѣжный свѣтъ разлитъ во всемъ; не знаешь, что свѣтлѣй и мягче: этотъ ли голубь, похожій на свѣтлое пятно, сосредоточившееся въ свѣтломъ облакѣ, или ангелы, полные жизни, разбросанные въ самыхъ счастливыхъ положеніяхъ... А лицо Дѣвы съ ощущенными рѣсницами! Какимъ благоговѣйнымъ удивленіемъ полно оно, сколько именно наивнаго, простодушнаго недоумѣнія въ немъ! Вы видите и помните, что именно по наивности и своему простодушію Она принимаетъ "благую вѣсть" безъ боязни, безъ сильнаго порыва. А какою прелестью полна вся фигура Virgen! Она молилась и повернулась къ ангелу съ сложенными на крестъ руками и слегка наклонилась къ вену головою. "Ессе homo!" Полное кроткой скорби лицо Христа обращено къ вамъ. Это не только страдающій человѣкъ, это искупитель, болѣющій душою за своихъ мучителей. Ни судорогъ рибейровскихъ, ни зурбарановскаго экстаза. Терновый вѣнецъ кое-гдѣ впился въ нѣжную кожу своими шипами, кровь проступила на ней. Здѣсь, въ этой маленькой картинѣ, цѣлая поэма человѣческаго духа. А эта Virgen de los Dolores. Полное тоски лицо скорбящей матери, потерявшей сына. Въ заплаканныхъ глазахъ Ея не безумное отчаяніе, а тихая, покорная грусть... Святой Францискъ у алтаря видитъ дивное видѣніе. Все засыпано розами, розы падаютъ на ступени алтаря изъ рукъ тѣхъ же кротко улыбающихся ангеловъ, посреди которыхъ Христосъ, свѣтлый, благоволящій, протягиваетъ святому руку; рядомъ русокудрая мать Его, также полная чистоты и нѣжности, эта лучшая изъ сіонскихъ ровъ. Съ этой картины начинаются лучшія созданія Мурильо. Вотъ "Мученичество апостола Андрея". Онъ съ креста поднялъ голову и видитъ уже первыхъ посланцевъ небесной рати съ пальмовыми вѣтвями въ рукахъ; на его вдохновенномъ лицѣ ожиданіе. Выраженіе муки сбѣжало съ него, какъ лучъ съ неба. Онъ не чувствуетъ, что внизу палачъ вяжетъ его ногу къ дереву. Всмотритесь въ этотъ взоръ святаго пристальнѣе. Вы видите, что онъ не останавливается на этихъ ангелахъ, что онъ стремится далѣе. Апостолъ знаетъ, кто приближается къ нему. А лица воиновъ! Нѣтъ на нихъ выраженія скотства и жестокости, которое придалъ бы имъ Рибейра. Они спокойные исполнители закона. Имъ не на что гнѣваться, они не знаютъ преступника, обреченнаго на казнь; имъ даже, можетъ быть, и жаль его по человѣчеству, но надъ нимъ постановленъ приговоръ и только... Это простые люди и простая житейская драма, тѣмъ сильнѣе дѣйствующая на васъ. А библейская сцена Мурильо -- Яковъ, которому Рахиль подаетъ пить -- какой теплый колоритъ на всемъ! Хороши женскія лица кругомъ. Одна лукаво заглядѣлась на пришельца; уйди онъ -- сейчасъ же его разберутъ по косточкамъ, а, можетъ быть, какая-нибудь изъ этихъ красавицъ и вздохнетъ о немъ,-- Рахиль съ опущенными глазами, навѣрное. Вотъ знаменитое "Вознесеніе". Что это за ослѣпительная красота! Какое могущество генія! Въ первомъ "Вознесеніи", которымъ я только что любовался, мать, стремящаяся къ сыну, который одинаково былъ ей милъ и близокъ на позорномъ крестѣ или въ своей небесной славѣ. На этомъ второмъ "Вознесеніи" -- дѣйствительно непорочная Дѣва: до такой степени ясно, чисто, свѣтло, чуждо даже первому проблеску страсти Ея лицо. Ее всю охватило сіяніе, но Она съ своимъ полудѣтскимъ взглядомъ кажется еще свѣтлѣе этого сіянія. "Да неужели же это правда?" -- говоритъ, кажется, устремленное вверхъ лицо. Божественно-прелестную головку Ея обрамила золотая розсыпь волосъ. Ангелы внизу слѣдуютъ за Ней съ пальмовыми вѣтвями и розами; всмотритесь въ нихъ: это не испорченныя, шаловливыя дѣти. Если бы дѣти могли летать, они именно такъ купались бы въ воздухѣ, раскидывая въ его мягкой и нѣжащей влагѣ свои лѣнивыя толстыя ножки и рученки. Жемчужный колоритъ облаковъ внизу и теплая синева неба спорятъ въ мягкости. Но это чистое личико юной Дѣвы!... Вы уже его знаете, вы его унесете съ собою навсегда; куда бы вы ни ушли, оно будетъ съ вами, какъ лицо рафаэлевской Мадонны. Я видѣлъ останавливавшихся передъ Нею въ восторженномъ умиленіи подгородныхъ крестьянъ изъ С. Изидро и Алобутеры. Одинъ изъ нихъ плакалъ, стараясь такъ прикрыться своимъ сомбреро, чтобъ его никто не видѣлъ съ его "глупыми", какъ ему казалось, слезами. Сторожъ-старикъ, посѣдѣвшій въ музеѣ, подвелъ меня (мы съ нимъ сдѣлались большими друзьями) къ этому "Вознесенію" и тронувшимъ голосомъ, точно въ немъ дрогнуло что-то, проговорилъ: "вотъ моя Дѣва"... Эту картину любишь, о ней мечтаешь. Пройдутъ цѣлые годы и будешь постоянно стремиться опять возвратиться въ этотъ Мадридъ только для того, чтобъ еще разъ передъ смертью взглянуть на это чудное изображеніе. Я понимаю, что послѣ этой картины можно привязаться къ Мурильо, можно думать о немъ, какъ о дорогомъ другѣ, жаждать опять увидѣть его и "уважать" въ его произведеніяхъ. Я понимаю миссъ Еинчели, которая поселилась на всю жизнь въ Мадридѣ только для того, чтобъ ежедневно любоваться Мурильо. Она состарилась на этомъ, но не считаетъ свою жизнь безплодно растраченною, не завидуетъ никому. Помилуйте, она каждый день переживаетъ въ виду этихъ дивныхъ созданій геніальнаго художника то счастье, которое намъ удается узнать хотя для того, чтобъ оно потомъ освятило намъ всю нашу жизнь. Говорятъ, Рибейра сожалѣлъ, умирая, что ему не удалось написать задуманнаго имъ "Ада". По-моему, Мурильо долженъ былъ написать рай, такой же ясный, добрый, какъ и онъ, полный этого мягкаго свѣта, ласковой нѣжности и любви. Народъ около Мадрида вѣритъ, что Мурильо былъ святой. Онъ и долженъ былъ имъ быть. Священникъ маленькой церковки подъ Мадридомъ разсказывалъ мнѣ, что обѣдни и паннихиды за Мурильо, за дона Эстебана, не прекращаются до сихъ поръ, а нѣкоторыя наивныя дѣвушки, посѣщавшія музей и вернувшіяся въ свои деревни, молятся Мурильо. Я понимаю, что можно дойти до обожанія передъ нимъ. Знаменитый донъ Хозе Кабреро, бандитъ и убійца, въ первый разъ плакалъ искренними, добрыми слезами предъ севильскими картинами Мурильо и не успѣлъ еще сторожъ отступить, какъ онъ наклонился, поцѣловалъ край картины и ушелъ, весь потрясенный и взволнованный, ушелъ другимъ человѣкомъ, на иной путь. Спустя нѣсколько мѣсяцевъ, я его узналъ въ одномъ изъ монаховъ Кортухили Морафлора, молившагося одной Богородицѣ. "Ее любилъ Мурильо!" -- наивно объяснялъ онъ свое предпочтеніе предъ Дѣвою.
   Между другими Мадоннами Мурильо есть еще одна, написанная съ изумительнымъ искусствомъ. Она уже не возносится, Она въ небесахъ совсѣмъ. Она вступила въ свое неотъемлемое теперь царство; но у Нея съ лица не сбѣжали земныя печали. Это не наивная дѣва, чистая и непорочная. Это женщина страдавшая, слѣды скорби и тревоги еще въ чертахъ Ея лица, въ складкѣ губъ, но глаза уже принадлежатъ небу. За то мнѣ совсѣмъ не нравится картина Мурильо "Св. Семейство", отъ которой приходятъ въ восторгъ записные критики искусства. Дѣло въ томъ, что тутъ геніальный художникъ, вѣроятно, желая изобразить дѣтскую наивность, далъ младенцу Христу птичку въ руки. Христосъ, зажавъ ее, дразнитъ ею собаку. Отецъ и мать радуются этому. Во всякомъ случаѣ, это не евангельскій Христосъ.
   

VI.
Новые испанскіе художники.

   Мадридскій музей Прадо является истинною сокровищницей всемірнаго искусства. Величайшіе мастера Италіи, Франціи, Голландіи и Германіи наполнили цѣлыя залы его своими произведеніями. Есть между послѣдними настоящіе перлы живописи, добытые рѣками человѣческой крови, уступленные испанскимъ королямъ послѣ долгихъ и упорныхъ войнъ; есть полотна, украшавшія нѣкогда галлереи фламандскихъ богачей и попавшія сюда уже послѣ того, какъ ихъ владѣльцы сложили свои головы на плахѣ. Вотъ одинъ изъ пейзажей Рюисдаля. Его хотѣлось во что бы то ни стало добыть Карлу III. Онъ сначала предложилъ было милліонеру-купцу изъ Бреды продать картину, и когда тотъ отказалъ, король не нашелъ иного средства, какъ послать трехъ "дворянъ" съ чрезвычайнымъ порученіемъ въ Бреду. Чрезвычайное порученіе заключалось въ приказаніи украсть картину во что бы то ни стало. Одинъ изъ этихъ гидальго нанялся въ слуги къ богатому негоціанту, другой -- поступилъ въ тотъ же домъ учителемъ музыки и пѣнія. Черезъ два мѣсяца картина была украдена, а вмѣстѣ съ нею и дочка милліонера. Послѣдній заявилъ во всеуслышаніе, что предоставляетъ "ворамъ" оставить дочь его у себя и проситъ только вернуть картину. Нѣкоторые художники только здѣсь и являются понятными. Объѣхавъ всѣ галлереи Европы, я никакъ не могъ раздѣлять восторженнаго удивленія знатоковъ передъ произведеніями Тьеполо. Нужно было попасть въ Мадридъ и увидѣть ихъ собранными въ залахъ музея Прадо, чтобы согласиться вполнѣ съ Гюйсомъ, сказавшимъ: "Тьеполо съ изяществомъ и нѣжностью Рафаэля съумѣлъ соединить и опредѣленность контуровъ Карла Дольче, и воздушность мурильевскихъ образовъ". Одинъ Тиціанъ является здѣсь болѣе чѣмъ на пятидесяти полотнахъ. Про одно изъ нихъ разсказываютъ слѣдующее: одновременно Филиппъ IV потерялъ какую-то провинцію и въ его дворцѣ случился пожаръ. Когда къ нему явились смущенные вѣстники доложить о первомъ, его величество совершенно спокойно отвѣтилъ:
   -- Да, это, разумѣется, грустно, но съ Божіей помощью мы завоюемъ еще нѣсколько провинцій... За то,-- улыбнулся онъ,-- спасена отъ огня картина Тиціана... А больше такихъ уже никто и никогда не напишетъ.
   Тѣмъ не менѣе, вѣрный своей программѣ -- на сей разъ говорить только о чисто-испанскихъ художникахъ, я ничего не скажу болѣе о великихъ представителяхъ искусства иныхъ странъ. О нихъ написаны цѣлыя книги. Я здѣсь ограничусь лишь свѣдѣніями объ испанцахъ, и именно о новыхъ кастильскихъ художникахъ, мало извѣстныхъ у насъ и за границей. Въ самомъ дѣлѣ, мы всѣ знаемъ нѣмецкихъ жанристовъ, ходульныхъ французскихъ сказочниковъ живописи, даже совсѣмъ обезцвѣтившихся за послѣднюю эпоху итальянцевъ, и ничего не вѣдаемъ о Казадо дель-Алисалѣ, де Луна-и-Новисіо, Прадиллѣ, Льоверѣ, Бенліурѣ и цѣлыхъ десяткахъ другихъ, заставившихъ ослѣпительно заблистать совсѣмъ было потухшій свѣточъ иберійскаго искусства. Какъ извѣстно, Иваномъ-царевичемъ, разбудившимъ эту спавшую красавицу, былъ Гойя, о которомъ я уже говорилъ выше. Спокойный и флегматичный на видъ, этотъ художникъ обладалъ вооображеніемъ, котораго хватило бы на цѣлыя поколѣнія арабскихъ поэтовъ. Онъ не отступалъ ни отъ чего -- ни отъ ужаснаго, ни отъ безобразнаго. Его художественная тиранія не хотѣла знать никакихъ условныхъ началъ, никакихъ правъ, никакихъ ограниченій. Онъ рядилъ величіе въ дурацкій колпакъ, а ничтожеству придавалъ размѣры царственной красоты -- только потому, что это ему было такъ угодно. Онъ, прежде всего, былъ испанцемъ, и мстилъ кистью врагамъ своего народа больше, чѣмъ мечомъ. Да она и была мечомъ въ его рукахъ! Когда всѣ теряли головы и отчаяніе охватило кастильцевъ, видѣвшихъ униженіе своей страны, Гойя создавалъ цѣлый рядъ картинъ, возбуждая бодрость въ малодушныхъ. Но не прошлому величію онъ служилъ своею кистью. Его скептическому уму были противны дымные костры св. Германзады и пытки отцовъ-инквизиторовъ. Онъ переносилъ на полотно вдохновенныя лица разстрѣливаемыхъ жертвъ, вышедшихъ изъ народа, чтобъ умереть за свой народъ, погибающихъ бойцовъ, которые предпочли смерть покорности передъ завоевателемъ. Для этой сильной натуры не было компромисса, и только такой человѣкъ могъ вдохнуть новую жизнь въ испанское искусство, пробудить творческія силы народа, казалось, истощившіяся, создавъ уже Рибейру, Веласкеза, Моралеса, Мурильо и другихъ. Гойя понялъ, что на этой почвѣ онъ ничего не сдѣлаетъ и не пойдетъ дальше, и отбросилъ готовыя формы, дававшіяся ему этими великими мастерами. Онъ пошелъ своею дорогой -- капризно, своенравно, дѣлалъ не то, что нравилось другимъ, а что казалось интереснымъ ему самому. Это въ искусствѣ былъ властитель неограниченный, не признававшій ничего внѣ себя. Одну общую черту онъ имѣлъ съ великими мастерами Испаніи, именно съ Рибейрой: нѣкоторую жестокость и безпощадность. Гойя не жалѣлъ нервовъ и не признавалъ сантиментальности въ искусствѣ. Добродѣтельное мѣщанство, моралисты прилавка, вся эта дрянная кислятина знаменитаго tiers-ètat, понятно, съ ужасомъ отступаютъ отъ картинъ Гойи, да онъ, разумѣется, и писалъ ихъ не для этихъ золотушно-цѣломудренныхъ невинностей, въ сущности, настолько безнравственныхъ, что онѣ именно и нуждаются въ показной живописной морали. Каждый ищетъ того, чего у него нѣтъ. Сильные типы Гойи не могутъ быть оцѣнены современными критиками искусства, выросшими среди пигмеевъ нашего съузившаго все и вся времени. Они понятны въ эпохи великой народной борьбы, когда вся эта наплывная слякоть сметается прочь и событія стучатся въ самое сердце народа, чтобъ оно скорѣе отворилось имъ. Гойя поэтому въ испанскомъ искусствѣ сыгралъ такую же великую роль, какую сыгралъ Сервантесъ въ испанской литературѣ. У Гойи только рядомъ съ юморомъ шелъ и романтизмъ ничего не признававшей и ничему не поклонявшейся силы. Онъ дѣлалъ такъ потому, что хотѣлъ, и для него "сила" была дѣйствительно правомъ. Разумѣется, онъ понималъ ее не по-бисмарковски. У него была сильна не разстрѣливавшая солдатчина завоевателей, а разстрѣливаемые защитники своей страны, не толпа, врывающаяся въ мирный городъ, а тотъ, кто бѣжитъ съ головней въ рукѣ противу направленныхъ на его родной домъ орудій... Вотъ сила Гойи, и передъ этою силой дѣйствительно можно было преклониться!
   Послѣ Гойи слѣдовалъ уже менѣе продолжительный періодъ застоя, за которымъ является разомъ молодая фаланга талантливыхъ художниковъ, и между этими талантливыми -- трое, признаваемые кастильскими критиками за геніевъ. Разумѣется, испанскіе критики и между ними мой уважаемый другъ Луисъ Альфонсо въ этомъ отношеніи немножко пересолили, но надо согласиться, что въ европейскомъ искусствѣ послѣдняго времени, включая и русскихъ, нѣтъ силъ, подобныхъ Де-Луна-и-Новисіо, Казадо дель-Алисалю и Бенліуру. Ни Верещагинъ нашъ, ни Матейко, ни мюнхенскій Каульбахъ, ни французскіе, вздутые рекламой и лансированные Гупилемъ, даровитые декораторы въ живописи не сравнятся съ этими тремя столпами нынѣшняго иберійскаго искусства. Одинъ изъ нихъ надняхъ умеръ, буквально какъ часовой на своемъ посту, передъ мольбертомъ. Я говорю о Казадо. Но взамѣнъ явилось нѣсколько новыхъ, хотя и слишкомъ увлеченныхъ силой и кровавыми излишествами Рибейры, но, тѣмъ не менѣе, старающихся пробить свой путь, идти и служить инымъ, болѣе возвышеннымъ идеаламъ. Воспитавшіеся въ Римѣ, гдѣ Испанія содержитъ свою академію, и въ Парижѣ у Мейсонье, Бона и Дюрана, они оставили за собою какъ блѣдныхъ академиковъ и жалкихъ жанристовъ итальянцевъ, такъ и своихъ французскихъ учителей. Въ самомъ дѣлѣ, во всей современной итальянской живописи одинъ Доменико Морелли можетъ поставить свои картины рядомъ съ испанскими молодыми художниками, а Мейсонье, картины котораго чуть не котируются на биржѣ, не можетъ безъ злобной зависти говорить о Фортунъ (умершемъ каталонскомъ художникѣ) и еще живущемъ Галлегосѣ. Какъ Гупиль, въ эксплуататорскую петлю котораго не идутъ молодые испанцы, ни старается имъ помѣшать, они выигрываютъ битву за битвой и скоро старому французскому волку придется уступить имъ поле. Одному изъ нихъ -- покойному Казадо дель-Алисалю Гупиль предложилъ:
   -- Давайте мнѣ на продажу свои картины, и я васъ сдѣлаю славнымъ во всѣхъ пяти частяхъ свѣта.
   -- Слава, создаваемая торгашескою рекламой, нисколько меня не соблазняетъ. Что же касается пяти частей свѣта, то всѣмъ имъ вмѣстѣ я предпочитаю свою родину!
   И онъ до самой смерти своей остался вѣренъ этому.
   Я не стану здѣсь говорить о Фортунь и Розалесѣ. Это не испанцы. Каталонія ихъ считаетъ своими и не уступитъ ненавистной ей Кастиліи. Имъ будетъ отведено свое мѣсто въ моемъ описаніи Таррагоны, Барселоны и Монсеррата. Фортунь, напримѣръ, даже негодовалъ, когда иностранцы называли его испанскимъ художникомъ.
   -- Я не принадлежу къ потомкамъ палачей и инквизиторовъ!-- отвѣчалъ онъ одному высокопоставленному русскому.-- Я не испанецъ, а каталонецъ, и происхожу отъ тѣхъ трубадуровъ, которые во времена тьмы и варварства хотѣли завоевать міръ пѣсней и музыкой!
   Розалесъ, другой каталонскій художникъ, пережившій Фортунъ, даже не можетъ безъ ревности слышать объ испанскихъ молодыхъ живописцахъ, сдѣлавшихъ себѣ имена въ Римѣ и Мадридѣ. Онъ весьма комически сталъ было доказывать, что во всѣхъ этихъ талантливыхъ юношахъ течетъ непремѣнно каталонская кровь. Замѣчателенъ его отвѣтъ эксъ-королевѣ Изабеллѣ, когда она хотѣла купить нѣсколько картинъ его кисти для своего севильскаго Альказара, отведеннаго ей для жительства:
   -- Скажите ея величеству, что я каталонецъ и пишу для Каталоніи. Если королева желаетъ имѣть мои картины, пусть переѣзжаетъ въ нашу прекрасную Барселону и я охотно стану для нея работать.
   Нельзя сказать вообще, чтобы каталонцы были особенно почтительными подданными. Когда Альфонсъ XII обратился къ одному изъ нихъ, отказавшемуся открыть для него свою мастерскую, и спросилъ его:
   -- Развѣ вы меня не знаете?
   -- Нѣтъ.
   -- Я вашъ король.
   Каталонецъ отступилъ съ хорошо разыграннымъ недоумѣніемъ.
   -- Простите меня, но нашъ послѣдній король донъ-Хайме, завоеватель Валенціи и Мурсіи, умеръ нѣсколько сотъ лѣтъ тому назадъ и послѣ него, я знаю, были узурпаторы, сжигавшіе хартіи нашихъ фуэросовъ въ своихъ дворцахъ, но королей не было...
   Другой юный каталонецъ, Ольтлеръ, картины котораго сдѣлали ему большое имя теперь,-- разумѣется, пока у себя дома,-- тоже не особенно быль вѣжливъ съ королемъ "обѣихъ Кастилій" и "узурпаторомъ" хорошо помнящей свои фуэросы Каталоніи. Говорившій съ нимъ Альфонсъ XII, наконецъ, воскликнулъ (дѣло было во дворцѣ Монпансье, на берегу Гвадалквивира, въ Севильи):
   -- Не забывайте же, наконецъ, что вы -- несчастный художникъ, а я...
   -- Счастливый король!-- подхватилъ Ольтлеръ.-- О, ваше величество, Альфонсовъ было двѣнадцать и будетъ съ помощью Божіей еще столько же, а Фернандо Ольтлеръ былъ, есть и будетъ одинъ!
   Король расхохотался. Жена его, прелестная Мерседесъ (дѣло было еще при жизни этой поэтической королевы), тоже, улыбаясь, замѣтила:
   -- Однако, вы горды!
   -- Да, это мое единственное богатство теперь! Я, вѣдь, не ношу короны Карла V и Филиппа II, обагрившихъ полміра кровью невинныхъ!
   Король, любившій откровенность и не претендовавшій на рѣзкость своихъ подданныхъ, обернулся на этотъ разъ къ маршалу Топету и сказалъ ему:
   -- Кровавыя короны Карла V и Филиппа II... Какъ это громко! Впрочемъ, что же, пришла пора, когда короли должны подавать своимъ подданнымъ примѣры не только вѣжливости, но и смиренія.
   Но его величество не забылъ, все-таки, этого.
   Когда я былъ въ Мадридѣ во время карнавала 1884 года, какая-то изъ масокъ на Прадо начала смѣяться въ глаза королю, напоминая ему его похожденія съ извѣстною красавицей, пѣвицей Борги.
   -- Вы дерзки, какъ каталонскій художникъ!-- вырвалось у Альфонса XII.
   Маска отступила съ изумленіемъ.
   -- Извините, государь, я думалъ, что вы меня не знаете.
   Шутникъ, дѣйствительно, оказался каталонскимъ художникомъ.
   Но каталонскіе художники умѣютъ дѣлать не однѣ дерзости. Фортунь былъ не единственнымъ между ними, и когда я проходилъ по заламъ академіи художествъ въ Барселонѣ, -- академіи, помѣщающейся въ зданіи Биржи и содержащейся на ея счетъ,-- я могъ убѣдиться, что независимость и смѣлость они обнаруживаютъ не на однихъ словахъ. Картина за картиной, попытка за попыткой отыскать новый путь, отбиться отъ рутины и, въ то же время, въ этихъ исканіяхъ дерзость невѣроятная, дерзость въ расположеніи фигуръ, въ подборѣ красокъ. Нужно сказать, правда, что всѣ вообще иберійскіе художники являются теперь прямыми наслѣдниками старыхъ испанскихъ мастеровъ. Прежняя манера испанскаго письма -- эта вѣрная и широкая кисть, направлявшаяся энергическою и отважною рукой, эта фантазія, полная огня и страсти, и, притомъ, неописуемая искренность въ передачѣ личнаго ощущенія -- усвоена юною фалангой вполнѣ. До этого пункта дошли великіе предки; отъ этого пункта идутъ дальше ихъ талантливые потомки. На всѣхъ выставкахъ Испаніи и Италіи давно уже, напримѣръ, сталъ славиться упоминавшійся нами Казадо дель-Алисаль. Его El-rey mohne (король-монахъ) -- положительно титаническая вещь. Передъ этимъ громаднымъ полотномъ, занимающимъ одну изъ стѣнъ нижней залы музея Прадо, я останавливался по цѣлымъ часамъ и, все-таки, уходилъ съ желаніемъ поскорѣе вернуться назадъ. Легенда, послужившая содержаніемъ для этой, созданной кистью, эпопеи, очень стара. Одинъ изъ самыхъ далекихъ отъ насъ аррагонскихъ королей не поладилъ съ своими подданными и, главнымъ образомъ, съ дворянствомъ. Послѣднее рѣшило покончить съ нимъ и въ условленный день, по звопу колоколовъ на башнѣ св. Маріи, броситься во дворецъ и задушить своего повелителя. Объ этомъ провѣдалъ маленькій пажъ, влюбленный въ дочь властителя. Онъ бросился во дворецъ и сообщилъ обо всемъ королю. До исполненія заговора оставалась еще недѣля, когда всѣ главнѣйшіе и, разумѣется, недовольные заговорщики получили приглашеніе пожаловать къ королю -- послушать новый колоколъ, купленный имъ для собора. Чтобы не подать подозрѣнія, заговорщики и сошлись всѣ и ихъ попросили спуститься внизъ въ подземную залу, гдѣ было приготовлено пиршество. По звуку колокола всѣ остальные придворные должны были сойти туда же. И когда такіе удары послышались снизу, они бросились на лѣстницы, сбѣжали внизъ и увидали въ подземельѣ головы казненныхъ заговорщиковъ, сложенныхъ въ видѣ колокола, и спокойнаго короля рядомъ. Нужно видѣть, какъ написана эта громадная подземная зала, своды которой величаво тонутъ въ таинственномъ сумракѣ. Направо каменная лѣстница наверхъ, черезъ нее скудный свѣтъ проникаетъ сюда, освѣщая толпящихся на ея ступеняхъ и не осмѣливающихся войти въ подземелье придворныхъ. Золото, парча и бархатъ тускло мерещатся при этихъ скудныхъ лучахъ, по лица отъ того становятся еще выразительнѣе. Ничего великолѣпнѣе я не видалъ: ужасъ однихъ, торжество другихъ, смущеніе третьихъ, печаль четвертыхъ, простое любопытство пятыхъ, приподымающихся, чтобы разглядѣть "колоколъ" изъ-за спины впереди стоящихъ; упрекъ старика, глядящаго на ихъ "колоколъ" и ихъ короля, острый, пронизывающій взглядъ худаго и возбужденнаго придворнаго, который не можетъ оторваться отъ одной головы, подкатившейся къ самымъ ногамъ его. Въ то время, какъ вся эта масса придворныхъ толпится на ступеняхъ лѣстницы, посреди подземелья только два живыхъ существа: поразительно спокойный король, придерживающій за ошейникъ громадную собаку, готовую кинуться на тѣхъ, что стоятъ тамъ и смотрятъ въ этотъ зловѣщій сумракъ. Этотъ король до сихъ поръ мерещится мнѣ и рядомъ колоколъ изъ отрубленныхъ головъ и одна изъ нихъ виситъ сверху, какъ языкъ, который долженъ заставить зазвенѣть мѣдь. Сырой полъ залитъ лужами крови; отъ нея, кажется, пахнетъ острымъ, захватывающимъ запахомъ. Посреди этой лужи валяются все тѣ же головы, на которыхъ сверхъ синевы смерти еще отражается и полуфантастическое освѣщеніе подвала. Головы, кровавые круги отрубленныхъ шей,-- все это написано съ рибейровскою силой и его безпощадною правдой. Только нѣтъ рибейровскихъ сумасшедшихъ съ воспаленными глазами и изможденными лицами. Казадо умѣлъ съ мощью своего великаго учителя соединить и спокойствіе. Онъ былъ (былъ, потому что, какъ я говорилъ выше, мы надняхъ въ Римѣ провожали тѣло великаго художника, за которымъ пріѣхала въ "вѣчный городъ" депутація изъ Мадрида) силенъ не въ однихъ крупныхъ вещахъ и трагическихъ сюжетахъ. Возьмите его cabesas de estudio (этюды головы). Вотъ, напримѣръ, Лаура: сколько чистоты и святости въ этомъ лицѣ! Но, всматриваясь въ него, вы видите, что эта чистота и святость пока, это -- южанка, въ глазахъ которой только заснула молнія, а въ сердцѣ уже пускаетъ первые ростки свои страсть. Какъ благородны формы этой головки, сколько дерзости на смуглую шею ея бросить свѣтло-голубое ожерелье и одно плечо прикрыть небрежно и безстыдно этимъ пурпуромъ! Вамъ кажутся такія сочетанія красоты невозможными, но посмотрите и вы убѣдитесь, что подъ волшебною кистью Казадо это невозможное дѣлается красивымъ и чарующимъ глазъ. А эта "Tentation", по испанскому правописанію, эта женщина, раскинувшаяся въ креслѣ и изъ глубины его провожающая васъ горячимъ и манящимъ взглядомъ! То же сочетаніе глаголовъ "смѣть" и "умѣть" видно въ письмѣ этого небольшаго полотна, тотъ удивительный колоритъ, которому нельзя научиться. Его даетъ природа Кастиліи, солнце, которое сѣрый и темный мраморъ умѣетъ дѣлать золотымъ, а глинистыя осыпи рѣчныхъ береговъ -- алыми, словно облитыми кровью. Я нарочно останавливался на менѣе извѣстныхъ его картинахъ. Вотъ, напримѣръ, "Вознагражденіе тореро послѣ боя быковъ": сколько жизни, движенія въ этомъ полотнѣ! Это не работа, а истинное творчество, и опять какой дивный колоритъ передъ вами! Вы эту способность Казадо замѣчаете даже раньше идеи его произведенія. Слишкомъ ужь солнечны нерукотворенныя его краски, блики, пятна, тѣни, блескъ парчи, нѣжный отсвѣтъ бархата, серебристые розливы атласа. А глаза и лица этихъ людей! Вы ихъ знаете, вы съ ними знакомы и, увидѣвъ ихъ черезъ десять, пятнадцать лѣтъ, узнаете опять и не ошибетесь. Казадо, помимо своего таланта, отличался еще очень почтенною чертой, рѣдкою въ нашемъ артистическомъ мірѣ. Всѣ мы, люди свободныхъ профессій, блистаемъ всѣмъ, чѣмъ хотите: талантомъ, знаніемъ, воображеніемъ, стилистикой, колоритомъ,-- охотно признаю. Но мало кто изъ этой фаланги избранныхъ чуждъ зависти, ревности къ своему успѣху. Казадо именно выдѣлялся послѣднимъ. Не было художника, который бы съ такою страстною привязанностью относился къ молодымъ талантамъ, какъ онъ, даже когда въ этихъ юнцахъ онъ видѣлъ своихъ счастливыхъ соперниковъ. Де-Луна-и-Новисіо, признанный главою современныхъ испанскихъ художниковъ, когда ему было 18 лѣтъ, нашелъ себѣ покровителя именно въ Казадо дель-Алисалѣ. Когда на банкетѣ въ Мадридѣ глубоко взволнованный юный лауреатъ назвалъ Казадо своимъ учителемъ, тотъ всталъ и совершенно спокойно сказалъ, что, вѣдь, и Іоаннъ Креститель былъ учителемъ Христа, что онъ научилъ Луну только грамотѣ, а теперь видитъ, что ему самому нужно учиться у юноши. Зная, что первая золотая медаль достанется, вслѣдствіе пристрастія жюри, ему, Казадо, онъ нарочно не послалъ на выставку своихъ картинъ, чтобы премію на ней могъ получить молодой Луна-и-Новисіо. Но у Казадо явилось разомъ не одинъ, а нѣсколько соперниковъ. Богатство испанскаго творческаго духа пока, увы, обнаруживается только въ искусствѣ, но за то какъ обнаруживается! Въ то время, какъ мы плодили у себя только жанристовъ да пейзажистовъ, тамъ десятками являются художники, въ картинахъ которыхъ могуче воспроизведена борьба человѣческаго духа, самые трагическіе моменты пережитой исторіи. Возьмите картину молодаго испанца Хозе Бенліура (don Jose Benliiure), надѣлавшую въ Испаніи такого шума и которую съ такою ревнивою злостью встрѣтили лавровѣнчанные парижскіе идолы, что ея достоинства видны уже изъ одного этого. Я говорю о "La visión del Coloseo". Нужно, дѣйствительно, воспитать чувство безконечнаго въ душѣ, возвыситься до величія борьбы цѣлыхъ эпохъ одна съ другою, умѣть обнять ихъ однимъ взглядомъ и смѣло передать на полотно тысячи образовъ. Это видѣніе въ Колизеѣ обдало меня холодомъ, я не вынесъ разомъ впечатлѣнія, а, вѣдь, я видалъ виды и нервы мои не изъ больныхъ. Я вернулся, чтобы плакать и молиться передъ этою картиной, куда перенесено все, что страдало и умирало въ этомъ Колизеѣ за свободу человѣческой совѣсти, за права духа и мысли. Видѣніе въ Колизеѣ величавѣе самого Колизея! Это не преувеличено, посмотрите и судите сами... Глубоко сожалѣю, что ограниченныя рамки журнальной статьи не даютъ мнѣ возможности сказать объ этой картинѣ все, что просится изъ-подъ пера, когда я пишу о ней. Ни въ одномъ храмѣ я не испытывалъ ничего подобнаго! По по этой дорогѣ идетъ не одинъ Бенліуръ. Юноша Виценти Николау-и-Коптанда (don Vicente Nicolau-y-Contanda) недавно написалъ "Видѣніе Мартина Лютера" и въ первыхъ взмахахъ своихъ крыльевъ уже показалъ орлиную мощь. Фигуры монаховъ въ "сото" стараго монастыря, самъ фра-Мартинъ и вереница чудящихся ему призраковъ удивительны. А произведенія Санхеца Барбудо, хотя бы, напр., его "Дочь араба", склонившаяся надъ распростертымъ трупомъ отца, вѣдь, это шекспировскіе пріемы въ живописи. Вы видите, какъ глубоко захватываютъ наслѣдники Веласкеза и Рибейры! У испанскихъ художниковъ вообще страсть къ крупнымъ картинамъ. Посмотрите громадное полотно того же дона Санхеца Барбудо: княжеская свадьба въ Испаніи пятнадцатаго вѣка. Какъ хорошъ этотъ великолѣпный старый соборъ, весь въ золотѣ, добытомъ въ Америкѣ, этотъ пышный дворъ, ослѣпительно сверкающіе ризами и митрами прелаты и эта царственная чета, появившаяся на ступеняхъ и сопровождаемая красавицами, подругами невѣсты безъ числа! Санхецъ Барбудо привыкъ къ громаднымъ масштабамъ. Чѣмъ болѣе полотно, тѣмъ лучше чувствуетъ себя эта широкая кастильская натура, и чѣмъ ярче краски, тѣмъ онъ щедрѣе на нихъ. То, что у насъ назвали бы любители сѣрой дѣйствительности и туманныхъ очертаній преувеличеніемъ, подъ солнцемъ Испаніи является только дѣйствительностью. И какое мастерство писать выразительныя лица! Мнѣ пришло въ голову одно замѣчаніе. Лица, изображаемыя сѣверными художниками,-- а почему, здѣсь судить не мѣсто,-- сливаются въ общій фонъ,-- напротивъ, у испанцевъ нѣтъ этого фона. У нихъ второстепенныя детальныя фигуры задуманы и выписаны такъ, что навсегда остаются въ вашей памяти и остаются не только запечатлѣнными, но и понятыми вами какъ характеры. Возьмите, напр., "Convercion del duque de Condia", картину дона Хозе Морено-Карбонера, посмотрите въ глубь ея, гдѣ лица почти сливаются, гдѣ они только намѣчены, вы увидите, что намѣчены именно характерныя черты. Вспомните другую картину, знаменитое произведеніе Антоніо Мунозъ-Дегрена "Los amantes de Ternel": есть ли тутъ хоть одна едва-едва рисующаяся вдали монахиня, которая не могла быть сама по себѣ картиной?
   Нужно замѣтить вообще, что въ Испаніи весьма легко работать.
   Нашего самооплеванія, рыночнаго заругиванія мало-мальски выдающихся талантовъ нѣтъ въ романскихъ странахъ, по крайней мѣрѣ, въ лично и хорошо мнѣ извѣстной средѣ Иберійскаго полуострова и Италіи. У насъ талантъ долженъ завоевать себѣ положеніе, потративъ на это массу силъ, нервовъ и поплатившись свѣжестью и вѣрою въ людей; тамъ, напротивъ, всякую вспышку дарованія встрѣчаютъ какъ нѣчто каждому дорогое и близкое. Ни на комъ это не оправдывается до такой степени, какъ на юномъ, но разомъ выдвинувшемся художникѣ Де-Лунаи-Новисіо (de-Luna-y-Novisio). Первая картина, создавшая ему положеніе перваго художника на Пиренейскомъ полуостровѣ, была имъ написана въ 19 лѣтъ. Вслѣдъ за нею появился рядъ громадныхъ, широко задуманныхъ и отважно выполненныхъ полотенъ. Когда было выставлено первое его произведеніе "Въ Споларіумѣ", всѣ писатели и товарищи-артисты устроили въ честь девятнадцатилѣтнаго тріумфатора колоссальный банкетъ въ мадридскомъ клубѣ "словесности и искусства". Этому баловню судьбы слава далась легко,-- до такой степени легко, что въ письмѣ, написанномъ послѣ банкета, онъ сообщаетъ:
   "Пріемъ, сдѣланный мнѣ, приводитъ меня въ нѣкоторый ужасъ. Я думаю, а что, если въ слѣдующихъ своихъ произведеніяхъ я окажусь не на высотѣ тѣхъ требованій, которыя имѣютъ право предъявлять и, несомнѣнно, предъявятъ ко мнѣ мои соотечественники? Я долженъ быть теперь вдвое строже и вдвое недовѣрчивѣе къ себѣ. Сомнѣнія, незнакомыя мнѣ до сихъ поръ, теперь явятся сами собою. Я слишкомъ много получилъ, чтобъ отдать мало. Одобреніе лучшихъ людей Испаніи -- вексель, и громадный вексель, на меня. Что, если у меня не хватитъ силъ уплатить его?"
   Но у него хватило ихъ съ излишкомъ!
   Де-Луна-и-Новисіо обладаетъ тѣмъ же достоинствомъ, что и Казадо, только въ болѣе высокой степени, за то и недостатки, свойственные послѣднему, ярче у молодаго художника. Страсть къ воспроизведенію крови и потрясающихъ зрѣлищъ весьма понятна у испанскаго живописца. Въ странѣ, гдѣ до сихъ поръ народъ свищетъ и волнуется въ placa de toros, пока королева и король не являются на бой быковъ, гдѣ на смерть смотрятъ, какъ на интересный спектакль,-- иного нельзя и требовать. Вы не знаете отвѣта, сдѣланнаго нашимъ посланникамъ въ Мадридѣ, княземъ Горчаковымъ, петербургскому кабинету, который предложилъ ему, въ видахъ человѣколюбія и милосердія къ животнымъ, повліять на прекращеніе этихъ варварскихъ зрѣлищъ въ Испаніи.
   -- Я скорѣй добьюсь уступки испанской провинціи, чѣмъ спасу одного быка, обреченнаго corrida de toros!-- отвѣчалъ онъ, и былъ совершенно правъ.
   Де-Луна-и-Повисіо, воспитанный въ этой средѣ, не могъ скоро забыть впечатлѣній дѣтства въ тишинѣ и спокойствіи римской академіи. И это, разумѣется, отразилось на первой его картинѣ. Она и колоссальна, и ужасна, въ одно и то же время. Наверху въ Колизеѣ конченъ бой гладіаторовъ. Трупы ихъ сброшены въ споларіумъ, гдѣ другіе гладіаторы, зацѣпивъ ихъ крючьями и опутавъ веревками, тащутъ по полу, чтобы сбросить въ ямы. Мракъ окуталъ споларіумъ. На первомъ планѣ мощный трупъ убитаго бойца; уцѣлѣвшій атлетъ едва-едва тянетъ его; за нимъ въ сумракѣ такія же пары... Изъ Колизея спустилась сюда цѣлая толпа дряхлыхъ и развратныхъ сенаторовъ. Имъ мало было зрѣлища смерти наверху, они хотятъ насладиться видомъ труповъ и запахомъ крови внизу! Посмотрите, какъ они впились въ эту картину, какъ смакуютъ ея ужасныя детали своими отвисшими губами, какъ вспыхиваютъ ихъ тусклые и безжизненные глаза. Какое сладострастіе злодѣйства въ каждой чертѣ ихъ лица!... Гладіаторы, тащущіе мертвыхъ товарищей, бѣшено грозять имъ кулаками, призывая на ихъ подлыя головы проклятія боговъ, но это для развратнаго Рима только приправа къ удовольствію. Вдали, въ полутьмѣ, едва намѣчены плачущія женщины; двѣ изъ нихъ наклонились надъ трупомъ любимаго человѣка. Надо это видѣть, чтобы понять, какая мощь таланта, какая смѣлость фантазіи могла создать эту великолѣпную картину. Тутъ онъ весь -- Римъ Цезарей, императоровъ, Римъ паденія! Вамъ становится понятна эта страшная эпоха, этотъ городъ, вѣчный, являвшійся всемірною пыткой, въ щупальцахъ которой задыхалось все, что еще смѣло жить и чувствовать рядомъ съ нею. Изъ другихъ картинъ донъ Хуана Де-Луна-и-Новисіо въ моей памяти запечатлѣлась "A do va la nave?... Quien Sabe do va!" (куда плыветъ корабль?-- Кто знаетъ куда!); но это прелестное аллегорическое изображеніе жизни въ видѣ медленно движущейся среди безбрежнаго океана лодки -- трудно описать. Эта прелестная женщина, упавшая съ нея и еще не погрузившаяся въ волны, другая -- счастливая, въ вѣнчальной фатѣ... задумчивый старикъ и много, много другихъ написаны мастерскою кистью.
   Вы, разумѣется, слышали о Прадиллѣ? Его "La Rendition de Granada" была воспроизведена тысячами гравюръ и фототипій: великолѣпныя фигуры Фердинанда и Изабеллы, окруженныя пышнымъ дворомъ, смущенныя или полныя невыразимой тоски лица мавровъ, подносящихъ ключи дивнаго города, очерки котораго намѣчены вдали. Достаточно этой одной картины, чтобы дать крупное имя художнику. Но Прадилла -- одинъ изъ самыхъ плодовитыхъ. Его акварели славятся не менѣе его масляныхъ картинъ. "Dona Juana la Соса", написанная имъ водяными красками, была куплена за баснословную сумму, а англичанинъ Сеймуръ за акварель его же: "Умирающій у воротъ Іерусалима крестоносецъ" заплатилъ 5,000 ф. стерл.
   Я не стану останавливаться на правильныхъ и безжизненныхъ рисункахъ Мадраццо-старшаго, этого академическихъ позъ мастера. Я не знаю ничего невыразительнѣе и скучнѣе. Это -- чиновникъ въ искусствѣ, для котораго всякая картина есть входящая бумага, требующая таковой же исходящей по формѣ. Я не говорю уже о вдохновеніи: ни одного смѣлаго мазка, ни одного отступленія отъ утвержденныхъ формъ всякаго рода академической живописи, гдѣ бы она ни выполнялась,-- въ Петербургѣ или Мадридѣ, все равно. Все зализано до приторности. Кажется, что этотъ художникъ разводилъ свои краски на патокѣ. Ему повезло и, какъ исполнительнаго академика, его поставили во главѣ академіи. Онъ, разумѣется, засушилъ бы талантливую молодежь, не будь другой свободной академіи у испанцевъ въ Римѣ. Гораздо талантливѣе Мадраццо-младшій, хотя дарованіе его далеко не соотвѣтствуетъ славѣ. Это -- терпѣливый и недурной мастеръ затянутыхъ въ корсеты и одѣтыхъ или раздѣтыхъ по послѣдней парижской модѣ женщинъ. Изъ его картинъ едва ли не лучшая "En ei baile", написанная имъ по заказу американскаго богача Вандербильта. Здѣсь было полное раздолье его костюмернымъ наклонностямъ -- одѣвать и раздѣвать. Разумѣется, какъ и всѣ новые художники испанскіе, онъ замѣчательный колористъ. Въ этомъ отношеніи ихъ смѣлость и достигаемые ими эффекты заслуживаютъ полнаго вниманія: красные цвѣта на темно-синемъ небѣ, пестрые костюмы женщинъ въ самыхъ невообразимыхъ сочетаніяхъ. Они даже бравируютъ своею дерзостью. Они большіе мастера передавать отблески южнаго солнца, теплоту воздуха, заманчивую морскую даль. Ихъ картины грѣютъ. Посмотрите марокканскій караванъ Галлегоса: солнце, бьющее въ золотые пески, пестрота шелковыхъ шарфовъ и ковровъ, живая смуглина нервныхъ и подвижныхъ лицъ. Кажется, слышится говоръ бивака, ревъ верблюдовъ, ржаніе лошадей и мѣрный шелестъ ихъ уздечекъ. А его же "Свадебный поѣздъ" въ Марокко: сколько жизни, блеска и движенія въ этомъ полотнѣ! Онъ не боится упрека въ "преувеличеніи",-- упрека, съ которымъ должны считаться русскіе художники и писатели. Даже Мадраццо, когда пишетъ картины изъ жизни марокканскихъ мавровъ, является чуждымъ рутинѣ и свободнымъ отъ условныхъ формъ, хотя, разумѣется, какой-нибудь рабатской красавицѣ онъ не можетъ не придать сантиментально-вдохновеннаго выраженія барышни, гадающей на трефоваго короля. Гораздо лучшимъ знатокомъ марокканскаго "востока" (иначе не знаю, какъ и назвать) являются: Madriera (рабыня), Перральна (султанша), Хименесъ-и-Аранда, о которомъ намъ придется еще говорить ниже. Но, разумѣется, выше всѣхъ Галлегосъ. Его "Boten de guerra" (добыча войны) гораздо выше написанной на тотъ же предметъ знаменитой картины В. Констана. Въ этомъ отношеніи у Галлегоса есть только одинъ соперникъ, это нашъ Верещагинъ, въ его картинахъ далекаго Востока, и отчасти Альберто Пазини, талантливый итальянскій художникъ, посвятившій свою кисть воспроизведенію далекой Африки. Старая исторія мавританскихъ халифатовъ въ Испаніи даетъ богатыя темы оріенталистамъ испанскаго искусства. Посмотрите, напр., картины Плавидо-Францека, хотя бы его халифа Боабдила, объявляющаго священную войну кастильцамъ. Нужно, чтобъ у самого въ жилахъ текло немножко незаконно пріобрѣтенной арабской крови, чтобы написать такую горячую и яркую вещь.
   Наваррете пишетъ исключительно соборы, духовенство, мессы, но въ его соборахъ то же солнце, проникая сквозь цвѣтныя рѣшетки оконъ, дрожитъ и дробится на красныхъ сутанахъ пѣвчихъ, на пестрыхъ уборахъ статуй, на золотѣ и серебрѣ алтарей и на мраморѣ колоннъ, на яркихъ платкахъ молящихся женщинъ и на пестротѣ лохмотьевъ нищихъ, этихъ необходимыхъ принадлежностей каждаго испанскаго храма. Меланхолическіе тоны вечера и утра, дремлющіе кипарисы, природа грусти и увяданія особенно удаются Ургелю. Это -- элегія въ живописи. Полюбуйтесь на Америго. Вотъ, напримѣръ, его "Проповѣдь въ развалинахъ Колизея": какъ горячо это голубое небо въ просвѣтахъ оконъ, какъ свѣжа трава, поднявшаяся изъ щелей и трещинъ, какъ хороша эта смуглянка, вся ушедшая во вниманіе, и кармелитъ-духовникъ, котораго паѳосъ дошелъ до бѣлаго каленія! Жанровыя картины Мелиды давно оцѣнены испанцами. У меня осталась въ памяти особенно одна: общество красивыхъ монаховъ и пестро одѣтыхъ кастильскихъ молодцовъ расположилось было у пригорка, внизу, за веселымъ завтракомъ на травѣ. Одинъ было началъ даже тренькать на гитарѣ, а другой затянулъ "Canto gondo", какъ вдругъ наверху показалась свирѣпая голова быка, воспитываемаго для пласа-де-торосъ и, вѣроятно, упущеннаго какъ-нибудь ганадеросами. Недоумѣніе бѣшенаго животнаго и испугъ сидящихъ изображены удивительно. Какъ характерны и какого добродушнаго юмора полны монахи въ посадахъ и вентахъ, изображаемые Фернандецомъ. А андалузскій художникъ Гарсіа-и-Рамосъ? Этотъ не знаетъ ничего внѣ своей родины. Вотъ его контрабандистъ, отправляющійся на промыселъ и прощающійся съ своею возлюбленной, глядящею на него изъ окна, вотъ онъ же возвращающійся назадъ съ добычей, и въ томъ же окнѣ ждетъ его та же красавица, а вдали три ея подруги, подпершись руками въ бока, лукаво подсмѣиваются надъ влюбленною парочкой. Именно такія мнѣ встрѣчались на стремнинахъ Ронды и въ окрестностяхъ Алказирасы. Вотъ его же "Гитана съ бубномъ",-- вы ее видѣли, вѣрно, въ Малагѣ или Кадиксѣ; а вотъ кафе Сильверіо, знакомый всѣмъ, кто былъ въ Севильѣ, Со сценою съ пляшущею "байле-фламенко" Гуадалупой или Херомитой... Не пройдите мимо картинъ Аранхо. Вотъ, напримѣръ, одна, передъ которою застаиваются подолгу. Самое синее небо затопило голубымъ свѣтомъ землю. Вся даль уходитъ въ прозрачную лазурь. Только въ Андалузіи весною можно наблюдать такіе эффекты. Посреди этого знойнаго простора -- семья гитанъ. Вожакъ медвѣдя съ бубномъ; добродушный звѣрь, видимо, усталъ. Жена вожака вся залита солнцемъ. Посреди ихъ оселъ, по бокамъ котораго болтаются торбы. Изъ торбъ выглядываютъ чернокудрыя личики дѣтей. Они такъ наивны и хороши, такъ и вѣетъ отъ нихъ нѣгой и безпечностью,-- тутъ, очевидно, ни заботъ, ни волненій. На берегахъ Кадиксанскаго залива и между Рондой и Малагой вы встрѣтите такихъ же и посреди именно такого голубаго пейзажа. Хаэсъ напоминаетъ нашего Мещерскаго своими горными видами; они у перваго только теплѣе и ярче, но манера письма и уголъ зрѣнія, а также предпочтительный выборъ сюжета -- тѣ же. До того подозрительно это на первыхъ порахъ: я думалъ, не попало ли въ музей Прадо одно изъ произведеній нашего художника. Картины средневѣковой военщины у валенсійца Пейра полны жизни и часто юмора. Вотъ другой валенсіецъ, Доминго,-- жестокій и жесткій талантъ. Возьмите, напримѣръ, его бой двухъ испанскихъ спарафучилло. У одного выпала шпага и онъ, опираясь пальцами руки о каменную скамью, а другою о стѣну и глядя въ упоръ на болѣе счастливаго соперника, ждетъ послѣдняго удара. Онъ знаетъ, что пощады не будетъ, и не просить ея, потому что и самъ бы ея не далъ, перемѣнись они ролями. Какъ выразительно и сильно написаны эти лица! Цѣлая эпоха, суровая и тяжелая, когда жизнь считалась ни во что и буйство было обычнымъ рѣшеніемъ всякаго спора, возникаетъ въ вашей памяти. Вотъ изъ той же эпохи картины Рамиреца: онѣ менѣе жестоки, но не менѣе трагичны. Опрокинутый на полъ тюрьмы старикъ, съ благородными чертами властнаго лица, пишетъ собственною кровью крестъ на плитахъ. Рука почти замерла и онъ съ усиліемъ оканчиваетъ послѣднюю черту. Убійцы остановились надъ нимъ и опустили мечи. Тускло блестятъ стальные шишаки и нагрудники при свѣтѣ зловѣщаго факела; въ мракъ уходятъ тяжелые своды стараго готскаго замка...
   Намъ осталось сказать очень немного.
   Dulcis in fondo. Я приберегъ для конца моего очерка андалузскаго художника Льовера, нѣсколько однообразнаго въ изображаемыхъ имъ типахъ, но въ высшей степени популярнаго въ Испаніи. Это -- изящный, веселый и талантливый изобразитель Испаніи начала нынѣшняго вѣка и той, которая еще сохранила свои обычаи отъ вліянія всенивеллирующей Европы. Я говорю Европы потому, что она кончается у Пиренеевъ, за Пиренеями ея пока нѣтъ, хотя тамъ и тщатся передовые люди Мадрида и Барселоны создать ее. Женщины, которыхъ рисуетъ Льовера, очаровательны. Это -- андалузянки и кастильянки стараго добраго времени, щедрыя и на поцѣлуй, и на ударъ кинжала, заткнутаго за подвязку. Это граціозныя махи и манолы въ коротенькихъ юбочкахъ, не прятавшія ни своихъ ногъ, ни рукъ, потому что и тѣ, и другія у нихъ были очаровательны. Онѣ смѣлы, самостоятельны и независимы. Онѣ сознаютъ власть своей красоты, но слишкомъ сами впечатлительны, чтобы быть жестокими и "несклонными", какъ выражались нѣкогда авторы нашихъ романсовъ. Льовера не только художникъ, онъ и талантливый иллюстраторъ. Посмотрите его "Fin de fiesta". Какъ красивы эти двѣ перессорившіяся манолы, особенно одна изъ нихъ, швырнувшая на землю шаль и принявшая позу тореро передъ разъяреннымъ быкомъ. А зрительницы и зрители? Что это за типы! Это Гойя, но Гойя вымытый и изящный. Другое его полотно, написанное для воспроизведенія его въ видѣ гобеленовъ, "Aguardando la procesion": что за роскошь эта группа прелестныхъ дѣвушекъ и женщинъ на балконѣ съ неизбѣжными вѣерами и ухаживателями въ традиціонныхъ треуголкахъ! Сколько кокетливости, смущенія, юмора во всемъ этомъ! Право, я совершенно понимаю моего пріятеля, который, увидѣвъ у меня снимки съ этихъ картинъ, воскликнулъ:
   -- Ты знаешь, мнѣ кажется, что я Богъ знаетъ, сколько времени уже прожилъ въ Андалузіи и знакомъ со всѣми этими прелестными женщинами отлично.
   А, между тѣмъ, единственное путешествіе, которое онъ сдѣлалъ, было отъ Петербурга до Выборга.
   Такъ же хороши у Льовера "Una partida empenada" и "La buena ventura".
   Тепло становится, глядя на эти гравюры, полотна и акварели севильскаго живописца. Я давно уже не раскрывалъ тѣхъ, которыя мнѣ удалось пріобрѣсти. На нихъ нельзя смотрѣть безнаказанно. Тянетъ опять въ ту чудную и оригинальную страну солнца и голубаго неба, тянетъ неудержимо.
   Льовера, несмотря на массу своихъ картинъ, акварелей и рисунковъ, еще молодой человѣкъ. Онъ весь въ будущемъ, и оно, вѣроятно, будетъ для него такъ же свѣтло и ясно, какъ свѣтлы и ясны его произведенія.
   Луи Альфонсо, о которомъ я говорилъ выше, въ статьѣ своей о новыхъ испанскихъ художникахъ пишетъ: "Судя по тому, что обѣщаетъ новый разсвѣтъ испанскаго искусства, ему опять предстоитъ великая будущность".

Вас. Немировичъ-Данченко.

"Русская Мысль", NoNo 1, 2, 4, 1887

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru