Немирович-Данченко Василий Иванович
Крестьянское царство

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (очерки и впечатления летней поездки на Валаам).

  

КРЕСТЬЯНСКОЕ ЦАРСТВО.
(очерки и впечатлѣнія лѣтней поѣздки на Валаамъ).

  

I.
Сердоболіе.-- Капитанъ парохода "Валаамъ".-- Отецъ Парамонъ и артистъ Володька.

   Длинная, деревянная пристань далеко вдается въ губу, такъ далеко, что неуклюжій кузовъ парохода "Балканъ" уперся вплотную. Видимо, по пути изъ монастыря богомольцевъ хорошо потрепало. Зеленые, покачиваясь, сходятъ они съ палубы и, попавъ на твердую землю, долго еще думаютъ, что она колышется подъ ними.... Иные даже руки растопыривъ идутъ,-- ухватиться при случаѣ, какъ качнетъ.
   -- Мутило? спрашиваетъ кто-то.
   -- За грѣхи!... Такъ отзвонило -- страсть....
   -- Всякое злое помышленіе нутромъ вышло... Очистились!!.. привѣтствуетъ монахъ у самой пристани.
   -- Ну, и слава Богу, значитъ! Коли очистились, и въ кабакъ теперь можно. Согрѣшимъ, а опосля замолимъ.
   -- Ты бы безъ грѣха....
   -- Ладно, отецъ Іеремія. Ты думаешь у насъ въ рабочихъ сладость? Теперь, чтобы въ себя придти, менѣй полуштофа и не думай!
   -- А забылъ, что Матѳій сказалъ, а?
   -- Не про насъ онъ, отецъ!
   -- Про всѣхъ.... и про тебя, малоумнаго, въ томъ числѣ. Ищите прежде царствія Божія и правды его, и сія вся приложится вамъ!...
   -- Мы, отецъ, въ обители и искали, а теперь, вотъ, прикладываться будемъ. Труждающійся да пьетъ, сказано.
   -- Да ястъ, иновѣръ!
   -- Нy, а если труждающемуся ясть полагается, то и пить слѣдуетъ!
   -- Прокуратъ этотъ Володька! обернулся ко мнѣ монахъ. Придетъ въ обитель съ чистымъ сердцемъ, заработаетъ два-три рубля и сейчасъ назадъ въ Сердоболь.... Въ кабакъ.... Иноческихъ денегъ не жалѣетъ, извѣстно! А они -- деньги-то вѣдь какія, ангельскія!
   -- Почему-же ангельскія?
   -- А какъ иначе? У васъ каждая копѣйка слезами облита. Вы думаете, богомолецъ такъ ее въ монастырь походя бросаетъ? Нѣтъ, онъ, какъ подаетъ, такъ еще намолится, да наплачется сначала. Вотъ онъ какъ. Отъ нея, отъ монастырской копѣйки, какъ отъ вдовьей лепты, нѣкій духъ исходитъ. А они ее въ кабакъ. Маловѣрные!
   Нужно было спросить у капитана, когда завтра отойдетъ пароходъ. Капитанъ, какъ разъ подошелъ къ борту, красный весь, какъ кирпичъ. Кожа на лицѣ выдублена, точно вѣтрами всѣхъ четырехъ странъ свѣта обдута. Глаза устроены такъ, что вблизи ничего не видятъ. Черезъ голову вамъ, за пятнадцать верстъ по-крайней мѣрѣ, смотрятъ.
   -- Господинъ капитанъ!
   -- Есть! Голосъ точно въ рупоръ. Будто тотъ, кому отвѣчаетъ онъ, невѣсть какъ далеко отъ него. Оглушилъ совсѣмъ.
   -- Когда пароходъ отойдетъ въ монастырь?
   -- Парокотъ.... Красное сафьяное лицо принимаетъ глубокомысленное выраженіе.... Парокотъ, завтра.... земь часъ!
   -- Вечеромъ?
   -- О, ja! оретъ онъ на меня, и тотъ же взглядъ черезъ мою голову, упорно стремящійся разглядѣть что-то на горизонтѣ: О, ja!.... Земь часъ!.... Парокотъ земь часъ пошла на мастырь!...
   Совершенно удовлетворенный возвращаюсь я къ своей хозяйкѣ, ужасно гордящейся тѣмъ, что ея мужъ былъ когда-то "господинъ на почта и золотой труба носилъ!" Госпожа Ригойвенъ вполнѣ счастлива теперь, отдавая комнаты по маркѣ {Финская марка = двадцать пять копѣекъ серебр., т. е. сорокъ кредитныхъ по курсу.} въ день и угощая обѣдомъ за ту же марку. Въ минуты жизни трудныя она вынимаетъ мундиръ покойнаго мужа съ "золотою трубой" и шпагу-мышеколку, кладетъ это на столъ передъ собою, любуется часъ -- два и, вполнѣ утѣшенная, прячетъ свои воспоминанія обратно въ шкафъ, Я удостоился особеннаго ея довѣрія.
   -- Ни знай? Она (т. е. ея мужъ) должна была получалъ Станислаусъ-крестъ, но только Богъ взяла себѣ.
   Я долго ломалъ голову, зачѣмъ Богу понадобился крестъ св. Станислава, да еще 3-й степени въ петличку, но изъ дальнѣйшихъ ея объясненій оказалось, что Богъ взялъ ея мужа, который за смертію такъ и остался не украшеннымъ регаліями.
   -- Но я тоже звой мислъ имѣю.... Я купила Станислаусъ, положила на ему грудь и такъ каронила!
   На другой день г-жа Ригойвенъ влетѣла ко мнѣ съ крикомъ:
   -- Паракотъ пошла! Зачѣмъ вы спитъ, когда паракотъ пошла?
   -- Какъ! не можетъ быть! Вечеромъ въ семь часовъ, самъ капитанъ мнѣ говорилъ.
   -- Нѣтъ! пошла. Сичасъ пошла... Свистала и пошла на мастырь!
   Я одѣлся, выскочилъ на пристань, чтобы увидѣть, какъ въ серебряную щель между шкерами вползалъ уже далекій, умалившійся до микроскопическихъ размѣровъ, силуэтъ парохода....
   -- Ишь попыхиваетъ! любовался на него вчерашній Володька, очевидно, уже вошедшій въ себя. Этому Володькѣ было болѣе сорока лѣтъ, а его все еще называли уменьшительнымъ именемъ.
   -- Что дѣлать теперь?... Разсказываю ему свои злоключенія.
   -- А больше ничего, что къ отцу Парамону вамъ надо. Какъ онъ положитъ, такъ и будетъ.
   -- Что это за отецъ Парамонъ?
   -- Вона, неужли-жъ вы его не знаете? недоумѣвалъ Вододька. Отецъ Парамонъ у насъ первый пѣтухъ въ огородѣ. Онъ тутъ настоятель на подворьѣ.... Мужикъ строгій, не дай Богъ! Онъ тебя скрозь видитъ; ты еще только умомъ метнулъ, а онъ онъ тебя за хвостъ, стой! Никакъ иначе вамъ нельзя.... Отецъ Парамонъ васъ съ этимъ пароходомъ разсудитъ.
   Совершенно не понимая, чѣмъ это отецъ Парамонъ можетъ помочь мнѣ, я отправился къ нему. Подворье стоитъ въ концѣ города на берегу Ладоги. Калитка отворена. На дворѣ, щедро облитомъ солнцемъ, спитъ кудлатый песъ. Прищурился на меня, сообразилъ было, что, по уставу, слѣдуетъ залаять, уже и пасть раскрылъ, да отдумалъ. Перевернулся на спину, лапами вверху, такъ и замеръ, нѣжась въ теплѣ и, очевидно, не стѣсняясь, неприличіемъ позы, совершенно не соотвѣтствовавшей его лѣтамъ и положенію въ свѣтѣ. Двухъ-этажный домикъ точно вымеръ. Со двора слышно, какъ въ окнѣ звенитъ большая черная муха. Свѣже-просмоленныя лодки сушатся на берегу, двѣ сойминки колышутся на водахъ озера, точно убаюкиваютъ кого-то. Жарко такъ, что янтарный потъ проступилъ даже на бревнахъ, сваленныхъ тутъ же на дворѣ. Дверь въ домъ отворена,-- вхожу.... Въ горницахъ никого.
   -- Отецъ Парамонъ?!
   -- Кто, крещенный? слышится со стороны.
   -- Надобность имѣю до васъ.... Бѣда случилась.
   -- Какая еще бѣда? Въ дверяхъ показался обстоятельный мужичекъ въ подрясникѣ; умные глаза изъ-подъ сѣдыхъ бровей смотрятъ зорко; морщинки вокругъ расположились хитро: "меня, братъ, не надуешь", такъ и читаешь на этомъ лицѣ: "я тебя насквозь вижу". Клобукъ сползъ на бекрень, сивая борода растрепалась, видимо, со сна человѣкъ. Разсказалъ я ему свою бѣду. Пожевалъ, пожевалъ отецъ Парамонъ, вскинулъ на меня глазами....
   -- Изъ какихъ будете? По морю ѣзжали?
   -- Ѣзжалъ.
   -- Лодки не пужаетесь?
   -- Нѣтъ.
   -- Братъ Ѳедоръ! Эй, братъ Ѳедоръ?
   Изъ другой комнатки вскочилъ мальчонка въ бѣломъ холщевомъ подрясникѣ, тоже заспанный. На бѣгу скуфейку на лобъ натягиваетъ. Мальченка румяный, кровь съ молокомъ, видимо, валаамскіе хлѣба въ прокъ пошли.
   -- Ишь у тебя скуфья-то, словно чулокъ обмялась. Спишь въ скуфьѣ-то?
   Тотъ со сна сунулся ему подъ благословеніе, носомъ въ грудь.
   -- Что тыкаешься! Пошелъ сейчасъ за Володькой, да за Иваномъ Гейной; знаешь, гдѣ сыскать Володьку?
   -- Онъ, отецъ Парамонъ, на пристани, пояснилъ я, понявъ, что Володька, съ которымъ сейчасъ бесѣдовалъ, тотъ самый и есть.
   -- Гдѣ и быть ему.... Совсѣмъ сосудъ непотребный. Жила не имѣетъ. На пристани и ночуетъ. Ты, братъ Ѳедоръ, поскорѣе зови ихъ сюда, да живо! Скажи, самъ отецъ Парамонъ наказывалъ!
   Вздувъ скуфейку, какъ слѣдуетъ, пузыремъ, мальчикъ бросился въ ворота.
   -- Какъ же вы хотите распорядиться, отецъ Парамонъ?
   -- А вотъ сейчасъ. Нужно поправлять ваше дѣло. Сегодня вечеромъ въ обители будете! Хорошо, что ко мнѣ пришли.... Вчера водворится плачъ и заутра радость!... О Господи, Господи, Господи!...
   -- Что это за Володька?
   -- Ссыльный у насъ тутъ, блуждающій.... Изъ Питера.... Онъ въ театральныхъ артистахъ былъ,-- Треповъ его и загналъ сюда. Человѣкъ слабый, извѣстно.... На монастырь работаетъ, а потомъ пропивается.... Вотъ и не думалъ никогда, вѣдь Богу послужить, а промыселъ-то Господень черезъ генерала Трепова и оказалъ себя. Вы книгу числъ читывали-ли? Тамъ это хорошо изображено: отлучи васъ Богъ отъ сойма Израилева иприведе васъ къ себѣ служите службы въ Скиніи, Господни!... Да, а мы этого не понимаемъ. Только вотъ что, человѣкъ онъ слабый, этотъ Володька. Что у него еще на умѣ? У васъ денегъ съ собою много?
   -- Есть.
   -- Вы не показывайте.... Повезутъ они васъ въ лодкѣ.... Ограбятъ и въ воду бросятъ. Скажутъ: утопъ, и вся недолга.
   -- Ну, вотъ, вѣдь не одинъ онъ повезетъ меда.
   -- Будутъ и еще. Да вѣдь по нынѣшнему времени какъ вѣрить? Скажите, пожалуйста, какой пронзительный, напримѣръ, этотъ господинъ Узатецъ.... При всѣхъ кавалеріяхъ, и вдругъ такая пакость!... Нынѣ трудно. Развѣ только на однихъ иноковъ и можно положиться, но и то потому, что подвижническое имуть житіе и во всемъ благое поспѣшеніе, днемъ и нощію въ въ богоугожденіи труждаются, пищу же имутъ отъ рукъ своихъ!
   Володька не замедлилъ явиться, но уже пьяный. Когда это онъ успѣлъ, понять не могу. Отецъ Парамонъ укоризненно покачалъ головою.
   -- Ей-Богу, отецъ, вотъ на эстолько.... началъ было Володька, указывая на кончивъ мизинца.
   -- Не свидѣтельствуй ложно! Весломъ можешь?
   -- Могу,
   -- Ну, вотъ, дадите ему рубль и довольно! А еще при театрахъ въ артистахъ значился! Не стыдно?
   -- Это точно!. Было наше время, прослезился Володька, было и прошло!
   -- Ты какимъ былъ артистомъ-то, по пѣвческой части? Отецъ Парамонъ, видимо, хвастался Володькой. Вотъ-де у меня какой экземпляръ.
   -- Нѣтъ, мы въ Маріинскомъ театрѣ капельдинеромъ стояли!
   -- Ну, вотъ-съ.... Изъ какого положенія и до чего дошелъ! А? Можно сказать, превознесенъ былъ и во прахѣ истлѣваешь! А? Какъ ты сказалъ?
   -- Капельдинеромъ.
   -- Вотъ, вотъ! Очевидно, отецъ Парамонъ не достаточно ясно понималъ это слово.-- Съ какими господами ты, можетъ, компанію велъ, а? Куда бы ты произошелъ, а Богъ тебя по затылку,-- смирись!
   Володьку это проняло. Совсѣмъ въ минорномъ тонѣ заговорилъ:
   -- Не цѣнятъ здѣсь меня, вотъ что. Червь я, но тоже душу имѣю. У меня теперь двоюродный племянникъ въ Интерѣ -- въ берейторскомъ званіи -- фельдъ-егерскій офицеръ. Золотой погонъ и сабля при боку. Легко это мнѣ, а? Отецъ Парамонъ, ежели ему отъ самого государя императора указано шпоры носить, каково это мнѣ? Вотъ, отецъ Парамонъ... вотъ онъ видите,-- сейчасъ! Погодите, вотъ онъ. Я покажу....
   Володька, полѣзъ куда-то за пазуху, что меня крайне удивило, ибо состояніе его лохмотьевъ не допускало даже и мысли о пазухѣ. Пошаривъ тамъ, онъ вдругъ вытащилъ что-то красное. Отступилъ назадъ, бережно поднялъ его пальцами обѣихъ рукъ, какъ святыню.... Одазались остатки краснаго капельдинерскаго жилета.
   -- Вотъ онъ, отецъ Парамонъ, легко это мнѣ? Вотъ я какой жилетъ носилъ, по положенію!.... Высочайше, государя-императора, утвержденный образецъ.... Форма, отецъ, Парамонъ.... Отъ казны полагалось. Легко мнѣ теперь?.. Нѣтъ, вы мнѣ въ душу войдите. Теперь мое сердце, можетъ, злыя собаки рвутъ,-- вотъ какъ мнѣ сладко, всхлипывалъ Володька. Опослѣ этихъ пурпуровъ и вдругъ ошметки, а?
   Отца Парамона красный жилетъ, очевидно, сбилъ съ толку.
   -- Ну, что же дѣлать, былъ большимъ человѣкомъ, сталъ малымъ. Смирись.... Смиряющій себя превознесется.... И то будь доволенъ: прежде бы ты въ обитель и не заглянулъ, по своему званію работать на иноковъ за низкость считалъ, а нынѣ Господу труждаешься. И въ коемъ мѣстѣ, а? Нѣсть-бо на немъ же ты стоишь, земля свята есть!,!.
   Но и безъ этого Володька обрѣлъ себѣ неожиданное утѣшеніе.
   Въ келію ввалился на неуклюжихъ, толстыхъ и кривыхъ лапахъ финнъ, подслѣповатый, неумѣренно тупаго вида, лицомъ по пословицѣ: идетъ свинья изъ Питера вся истыкана.
   -- Здравствуй, Гейна! встрѣтилъ его от. Парамонъ.
   Гейна бухъ ему въ ноги.... Поднялся и захохоталъ чему-то, причемъ маленькіе, бѣлесоватые глаза его совсѣмъ было пропали, а щеки соединились съ бровями.
   -- А все-таки я въ самомъ несчастій своемъ чувствую себя человѣкомъ! вдругъ возвеселился Володька. Вотъ этотъ Гейна -- развѣ онъ человѣкъ? Онъ -- тварь, а я -- человѣкъ. И что тамъ господинъ Треповъ не дѣлай, а все же я не Гейна. И Гейной онъ меня сдѣлать не можетъ.
   -- Ладно, нечего не путемъ болтать! перешелъ от. Парамонъ въ дѣловой тонъ. Нечего.... Вы вотъ что.... Братъ Ѳедоръ, спусти-ка лодку. Садитесь въ лодку, братцы, часъ назадъ отъ меня Юдинъ на сойминкѣ уплылъ домой. Но только онъ одинъ -- далеко не уйдетъ. Должно быть гдѣ-нибудь въ салму залѣзъ и ждетъ повѣтера; {Повѣтеръ -- попутный вѣтеръ.} какъ вы его догоните -- скажите: отецъ Парамонъ приказалъ, вотъ, господина въ монастырь отвезти. Пожалуйте со мной! пригласилъ онъ меня въ другую келью.
   -- Какъ мнѣ васъ благодарить?
   -- Господа благодарите! Вы вотъ что.... Степанъ Юдинъ мужиченко хитрый.... Онъ съ васъ заломитъ. Вы ему скажите: от. Парамонъ болѣе пяти рублей не велѣлъ давать. Пистоль съ вами есть?
   -- Револьверъ.
   -- Ну, ливольверъ, все одно.... Рулемъ править умѣете?
   -- Умѣкь
   -- Садитесь къ рулю. Они всѣ будутъ передъ вами.... Ничего и не посмѣютъ. Не то что за спиной. Вы, итакъ, лявольверомъ поиграйте.... Вотъ-де что у меня есть. Пусть видятъ. Не съ голыми руками. Оно -- Степанъ Юдинъ мужикъ надежный У него купецъ Тюменевъ даже сына крестилъ, а все-таки.... Ужъ на что господинъ Узатецъ--ерой и на линіи былъ, а какъ его діаволъ-то смутилъ.... Въ морѣ діаволъ еще сильнѣй, другомъ вода -- взяли за горло, ограбили и на дно.... Рыбамъ на пропитаніе! Ну, Господь съ вами.... Будете въ обители,-- молебенъ, отслужите!
   Со столь утѣшительными напутствіями я и отправился въ дорогу.
  

II.
Шхерами.-- Степанъ Юдинъ.-- Ивовый промыселъ.-- Купцы пьяные и купцы бѣглые.

   Губа Ладоги передъ Сердоболемъ кажется озеромъ, когда нѣсколько отплывешь отъ города. Точно въ заколдованное царство попалъ. Кругомъ скалистыя вершины, до которыхъ не могла доползти цѣпкая зелень. Выходъ изъ губы заставленъ шкерами самыхъ разнообразныхъ очертаній. Лодка быстро скользитъ по голубому зеркалу тихихъ водъ, въ которыя смотрятъ и наглядѣться не могутъ пустынныя горы. Чистенькій полу-финскій, полу-корельскій Сердоболь точно сбѣгаетъ въ кучку на пологомъ мысѣ. Передъ нами два выхода. Одинъ -- точно серебряная щель. За нею мерещится сумрачный просторъ Ладожскаго озера. Этою салмою или проливомъ идетъ пароходъ. Мы двинулись направо извилистымъ и заросшимъ осокой корридоромъ, между двумя гранитными стѣнами, на самомъ гребнѣ которыхъ нахмурился молчаливый лѣсъ. Вѣковыя сосны сползаютъ оттуда, цѣпляясь за каждую трещинку темнаго гранита. Солнце сегодня паритъ во всю: на свѣту вода зыблется точно расплавленное серебро. Стѣны шкеръ кое-гдѣ съуживаются; кажется, вотъ-вотъ сомкнутся и расплющатъ нашу жалкую лодченку. Изъ лѣнивой дремы неподвижнаго лѣса доносится порою меланхолическая пѣсня чернаго дрозда. Щель, по которой полземъ мы, кое-гдѣ перегорожена мерёжками. Только колышки торчатъ надъ водою,-- видимо, по всей этой глухой окраинѣ идетъ теперь небогатый весенній ловъ. Гдѣ вода бѣжитъ яро,-- по крутому склону или въ порогахъ,-- тамъ бросаютъ тони. Семьями ловятъ,-- одну такую мы встрѣтили на пути. Совсѣмъ сморщенный, точно мохомъ поросшій, старикъ и такая-же ветхая, вызеленѣвшая жена. Казалось, что они оба долго пролежали въ совсѣмъ сыромъ и холодномъ, теиномъ погребѣ, покрылись плѣсенью и теперь, выйдя, щурятся и не знаютъ, куда спрятать уже отвыкшіе отъ солнца глаза. Эта были корелы.
   -- Что стоить тоня?! крикнули мы имъ.
   -- Какая тоня? удивились старики, для которыхъ и безъ того наше появленіе въ этой пустынной салмѣ было чудомъ.
   -- Да уловъ.... Сколько въ сѣть сберешь....
   -- Божій даръ! На рыбѣ цѣны нѣтъ. Какъ ее цѣнить?... Грѣшно и продавать такъ-то, прямо съ улова.
   -- Да вѣдь продаете же вы рыбу?
   -- То въ городъ.... Вотъ на ваше счастье закинемъ.... Не кормленое, не холеное,-- всѣмъ она рыбка Божья идетъ!
   Филемонъ и Бавкида заработали сѣтью. На поверхности воды, охваченной ею, забулькало.
   -- Щуку Господь посылаетъ. Ишь она полощется.
   Одна какая-то сѣрая, большая рыба перекинулась черезъ край сѣти и уплыла прочь.
   -- Ушла! Ишь ты, что человѣкъ, тоже понимаетъ. Нехочется ей въ уху-то...
   Вся тоня оказалась, впрочемъ, весьма небольшою: пять щукъ да четыре окуня.
   Выползли изъ щели, думалъ я, озеро раскинется открытое,-- нѣтъ. Острова за островами. Шкеры выдвигаются одна за другою. За передними туманные силуеты, дальнихъ, а за этими какія-то синія неопредѣленныя массы, точно мгла тамъ лежитъ на водѣ. На нѣсколько минутъ открылся просторъ Ладоги. Бѣлесоватый подъ бѣлесоватымъ небомъ.... Спокойный, величавый.... Какое-то бѣлое крыло на немъ полощется: парусъ-ли олонецкаго промышленника или всплескъ волнъ надъ подводнымъ камнемъ,-- не разберешь.... Нѣкоторые большіе острова сливались въ одинъ. Доплывешь до такого -- щель, въ нее и скользишь. Иныя щели, какъ остріе ножа, блестятъ между громадными отвѣсами скалъ. Точно одинъ колоссальный утесъ подъ чьимъ-то чудовищнымъ ударомъ раскололся надвое.
   -- Красовитая наша сторона? обернулся ко мнѣ Гейна, вдругъ обрѣвшій даръ слова, которымъ до сихъ поръ онъ, казалось, вовсе не обладалъ.
   -- Вонъ онъ, вонъ онъ! забезпокоился артистъ Володька.
   -- Кто?
   -- Да Степанъ Юдинъ.
   Впереди на берегъ вытащена большая лодка. Рядомъ, на самомъ солнцепекѣ, стоитъ какой-то корелъ. Несмотря на жару, на немъ полушубокъ.
   -- Степка.... шельма! оретъ во всю пасть Володька.
   Но шельма, очевидно, ничего не слышитъ. Причалили,-- давай расталкивать. Храпитъ себѣ во всю и даже повертывается съ нѣкоторою граціей.
   -- Ахъ ты, бестія, передъ такимъ господиномъ и вдругъ во всемъ своемъ невѣжествѣ. Пьянъ должно быть!
   Наконецъ, Степка открылъ глаза.
   -- Вези на Валаамъ барина, усердствовалъ Володька.,
   -- На Валаамъ -- несогласенъ!
   Артиста точно что-то озарило. Потянулъ носомъ, наклонился къ самому рылу Степки и еще разъ потянулъ.
   -- Мы на Валаамъ несогласны! опять было заснулъ Степка.
   -- Такъ и есть, подлая душа, ромомъ напился, настоящимъ ромомъ, съ завистью возопилъ Володька и даже руками всплеснулъ. Ну, ну, вставай! Ишь, подлецъ, настоящимъ ромомъ -- девять гривенъ бутылка. Вставай!
   -- Не хочу.... У меня покосъ сегодня....
   -- Да отецъ Парамонъ....
   Дѣйствіе этого имени было магическое. Степка Юдинъ встрепенулся и сталъ протирать глаза. Сна какъ не бывало.
   -- Ну, если отецъ Парамонъ -- другое дѣло! Только, какъ будетъ угодно, я меньше десяти не возьму. Да еще къ себѣ въ деревню надо заѣхать.... Тутъ недалечко. У меня покосъ,-- распорядиться треба.
   -- Когда же мы въ монастырь поѣдемъ?
   -- Къ ночи. Какъ нибудь будемъ. Посередь моря не встрянемъ.
   Нечего дѣлать,-- пришлось согласиться и на эти условія. До деревни Самоцали (моховой островъ), гдѣ жилъ Степанъ Юдинъ, было верстъ семь совершенно въ сторону. Я, впрочемъ, не раскаивался, что попалъ сюда. Не только самая деревня оказалась живописной (дома ея разбросаны на скалахъ, примостились, гдѣ попало), но и семья Юдина занималась въ эту минуту столь интереснымъ дѣломъ, что ему будетъ посвящена одна изъ слѣдующихъ страницъ. Къ сожалѣнію, дѣти Юдина были въ оспѣ, что не мѣшало выздоравливающимъ бѣгать въ однѣхъ рубашенкахъ и на босу ногу.
   -- Какъ же это ты отпускаешь ихъ такъ?
   -- А для ча не отпущать? У насъ по сей деревнѣ воспа.... Разитъ.
   -- Да вѣдь отъ одного и другіе схватятъ.
   -- А Господь захочетъ, такъ схватятъ. Отчего не схватить -- будь спокоенъ.
   Красивый ребенокъ, у котораго оспенная шелуха осталась только на груди и на рукахъ, выбѣжалъ ко мнѣ.
   -- Ишь, шельма, сахару хочешь.... Онъ, господинъ, у меня очень сахаръ любить. Дай дяденькѣ ручку. Ишь у него какая оспа, открылъ воротъ рубахи Степанъ. Дай ручку, дурашка, дай ручку.
   Дяденька, которому въ это время предстояло пожать руку съ оспенными, заживающими ранками, былъ, разумѣется, въ очень интересномъ положеніи.
   -- Онъ у меня тюменевскій крестникъ. Богачъ крестилъ! Вотъ мы какъ.... Поцѣлуй, дурашка, дяденьку.... Вотъ такъ. Ну, теперь дяденька дастъ тебѣ сахару! Поблагодари дяденьку.
   Какъ только сѣютъ хлѣбъ на этихъ поляхъ! То и дѣло видишь, какъ изъ-подъ сползшей почвы чернѣютъ лысины гранита. Чуть-чуть насыпано землицы; плугъ ее не беретъ, только о камень скребется.
   -- Плохая самая сторона наша, сообщалъ Степка,-- своего хлѣба хватаетъ намъ отъ Кузьмы до Рождества, на три мѣсяца всего. Вотъ у меня: семья съ дѣтьми -- восемь ртовъ, долженъ я имъ купить десять кулей муки, да податей съ меня рублевъ пятьдесятъ сойдетъ. Хорошо, хорошо, коли годъ-то влетать въ двѣсти двадцать рублей, а то и всѣ триста подай. Хоть гдѣ хочешь бери. Воруй,-- либо съ голоду помирай. Вотъ наше дѣло какое неладное. Теперь куль-то четырнадцать рублей, а и всего-то его на три недѣли хватаетъ. Царапай камень, пожалуй, что онъ тебѣ дастъ?
   -- А урожай какъ?
   -- Да съ куля, если въ хорошее время, кулей десять, а обыкновенно -- больше шести не собрать. Пожога {Пожога -- выжиганіе лѣса подъ пашню.} запрещена. Надѣлъ у насъ самая малость,-- на двѣ коровы лугу не хватитъ. Да еще какъ: мнѣ вотъ лужокъ отведенъ за тридцать верстъ, а лѣсъ мнѣ за тридцать пять отмежевали! Пользуйся. Такъ на свое и не гонишь коровы, а платишь по семи рублей за лѣто обители. Плохое, совсѣмъ плохое наше дѣло....
   И Степка, какъ не былъ пьянъ, а зачесалъ голову.
   -- А ты казанскую сироту не пой! Не разжалобишь, вступился Володьна.
   -- Кака-така казанская сирота?
   -- А вотъ что и ты же.... одна стать. Другимъ, дѣйствительно, конецъ смертный, а тебѣ слава Господи.
   -- Чѣмъ это?
   -- А купцы пьяные?
   -- Экъ обзавидовалъ чему. Съ ними-то навозишься. Однихъ ругательствъ сколько.
   -- А богомольцы бѣглые.... Зимняки?
   -- Это точно что....
   -- Ну, вотъ. А ты киснешь. Ему, господинъ, будемъ такъ говорить,-- Богъ невидимо посылаетъ. Ѣдетъ зимой пьяный купецъ въ обитель спасаться отъ упоенія....
   -- Отъ чего?
   -- Отъ упоенія, потому они водку страсть жрутъ. Ну, ѣдетъ, разумѣется, черезъ Самоцали, другаго то пути нема, издали еще оретъ, живъ-ли Степка, а Степка тутъ уже, дѣло свое знаетъ, съ посудиной ждетъ. Сошелъ купецъ съ саней,-- сичасъ Степкѣ въ ухо, а Степка ему въ ноги.... Умирать не надо. Помилуйте! Покуражится онъ у него дня три, бабъ, это, деревенскихъ, которыя получше, попортитъ. Ну, тогда черезъ Ладогу на Валаамъ отмаливаться, а Степкѣ четвертную.
   -- Ну, ужъ....
   -- А сколько тебѣ о прошлую зиму Жидкой отвалилъ?
   -- Дакъ за тожъ у меня и щеку-то съ его безобразія во раздуло.
   -- Ахъ ты, Степка, Степка! Господь тебѣ счастье посылаетъ, а ты -- щека! Заѣлся! Да я бы ему и другую щеку подставилъ,-- вали! Опять же, которые купеческіе сынки на смиреніе въ обитель отданы,-- бѣгутъ.... Только монахи оплошаютъ, они сейчасъ черезъ Ладогу на Самоцали къ тому же все Степкѣ. Извѣстно, въ монастырѣ-то напостятся. Ну, тутъ сейчасъ разрѣшеніе вина и елея. Посвирѣпствуютъ дня три,-- Степка, вези домой къ отцу. Ну, тотъ ихъ въ Питеръ, а родители, извѣстно, денежки за путину все тому же Степкѣ.
   -- Ну, тоже и отъ родителевъ имъ....
   -- Извѣстно, влетаетъ.... У купцовъ на этотъ счетъ никакого благородства.
   -- Сичасъ палку, и въ ухо! А я стою у дверей, гляжу.... Мнѣ что: мнѣ приказали везти, я и повезъ.
   -- Что говорить, большія поэтому случаю кровопролитія бываютъ.
   -- Двое опрошлую зиму изъ Валаама убѣгли,-- сичасъ ко мнѣ. Ставь вору,-- дѣвки пой! Натомились сердечные, потому отцы святые ихъ на исправленіе въ смолокурню загнали. Гони деготь! Шибко они съ этого самаго съ исправленія пьютъ. Иные даже до того, что образа человѣческаго надолго лишаются, ну, и языкомъ:-- а да а, а словъ не могутъ. Словъ у нихъ нѣтъ! Одинъ пріѣзжалъ, такъ онъ такъ налился, что трое сутокъ по деревнѣ на корачкахъ ползалъ. Его въ избу, а онъ въ хлѣвъ наровитъ. Мычитъ коровой и въ хлѣвъ. Сѣно увидитъ, сѣно жретъ. Зовешь его: Иванъ Петровичъ, а Иванъ Петровичъ -- ничего.... А по спинѣ погладишь,-- тпрусь, бурка, тпрусь! Ну, и идетъ!... Разъ я въ Шлюшинъ на пароходѣ ѣхалъ: такъ одинъ послушникъ,-- онъ съ войны, съ Егорьемъ, и духъ этотъ въ себѣ чувствуетъ,-- сорвалъ съ головы скуфейку, сѣлъ на нее и кричитъ: настоящее ей мѣсто! а потомъ позвалъ кочегара, напоилъ его и надѣлъ ему скуфейку. Носи, говоритъ, чертъ съ ней! Чего жалѣть? Буфетъ весь скупилъ.
   -- Какъ это весь?
   -- Да такъ. Скокъ стоитъ -- заплатилъ, а потомъ публикѣ. Пей, публика, въ мою голову! Жри, кто что хошь. За все плачено. Курилъ онъ это курилъ, а ужъ подъ Шлюшинымъ до чего докурился: давай, говоритъ, братцы, водку изъ моей скуфейки жрать.
   -- Ну?
   -- Ну, и жрали изъ скуфейки. Кто всю можетъ, тому онъ сичасъ три рубля, а кто не можетъ, тому за пазуху. Такое теперь мое желаніе, говоритъ, чтобы въ винѣ купаться! Хорошо?
   -- Эхъ! Кому жизнь, а кому.... вздохнулъ, не докончивъ, Володька.
   Пока мы бесѣдовали объ упоительныхъ купцахъ и герояхъ войны, вдали слышалась какая-то молотьба.
   -- Что это у васъ? Для хлѣба бы, кажись, рано.
   -- Нѣтъ.... Это ивовую кору сушили, а теперь молотятъ.
   -- Для чего?
   -- Для кожи. Дубятъ корою. Бѣда съ ёй,-- живьемъ ѣстъ пыль отъ нея. Я бы на такую работу ни за что не пошелъ. Съ известкой куда лучше. Теперь Сердобольскіе купцы сколько платятъ, чтобы кору-то изъ амбаровъ повытаскать да погрузить на суда! По полтинѣ въ день, а все охотниковъ мало.
   -- Отчего же пыль не сдуваютъ?
   -- Во! за нее-то и платятъ. Въ ей сила вся. Отъ ей и вѣсу тоже больше. Какъ въ Чекуши {Чекуши -- подъ Петербургомъ.} привезешь, сейчасъ глядятъ, есть-ли пыль. Тутъ округъ всѣ деревни этимъ промысломъ заняты. Изо всѣхъ корку везутъ. Дѣло сбытчивое. Хоть и не на деньги, а все хорошо; мы на продухтъ мѣняемъ.
   -- То-то у васъ ива повывелась.
   -- Какая и осталась, такъ вся ободрана. Ну, а съ дерева, что съ человѣка, шкуру сдерешь,-- помереть должно. Теперь всякую мелочь -- кустики да прутики -- и ту лупятъ. Годовъ пятнадцать назадъ по всей Ладогѣ ивы было -- сила несосвѣтимая. Ну, а теперь мы ее одолѣли. Нѣтъ,-- чисто!
   -- Почемъ же идетъ кора эта?
   -- Да нынче намъ товару даютъ на 55 коп. за пудъ коры. Цѣна хорошая, что говорить, только деревовъ мало. Нонѣшней весной ужъ такъ: найдутъ крошечку малую и сейчасъ ее драть. Этимъ и живутъ. Какъ весна, такъ новые прутики подымутся. А черезъ мѣсяцъ ихъ и званія нѣтъ! И весело же: дѣвки, бабы, старики, мальчишки -- всѣ на промыслѣ на перегонъ, кто больше.
   -- Весело, весело, а больныхъ-то сколько съ этого?
   -- Больныхъ много. Потому, дѣло въ разливъ. По колѣно въ водѣ стоятъ. Иной посинѣетъ весь.... У насъ какъ промыселъ-то этотъ начался, пуще весною народъ мретъ. Соберутъ кору,-- сушатъ ее на гумнѣ, либо на вѣтру держатъ, потомъ, какъ высохнетъ, ее въ ригу и молотить. А и молотить-то съ умомъ надо. На все своя наука.... Чтобы пыль не шла и чтобы вѣсу больше было, ее опять намочутъ. Песку сыплемъ, чтобы тяжелѣй была.
   -- Камни кладете! съязвилъ Володька.
   -- И камни кладемъ! совершенно спокойно согласился Юдинъ. Отчего не класть? Все больше выйдетъ. Камень -- онъ тоже Божій. И ему честь, и намъ отрадно. Иной разъ на пудъ-то фунтовъ шесть помельче присыплешь.
   -- Кто же этимъ торгуетъ?
   -- А много! Въ Сердоболѣ, Кексгольмѣ, Имбилаксѣ купцы займаются. Больше всего Стойненъ и Гаагенъ. Цѣлыя суда грузятъ коркой. Она легкая. На суднѣ ее до половины мачтъ.
   -- И опруживаетъ? {Опруживаетъ -- опрокидываетъ.}
   -- Отчего, другъ любезный, не опружить. Господь вѣтеръ пошлетъ,-- ну, и сойминка кузовомъ вверхъ, съ легкимъ сердцемъ опружить. Потому -- перегрузъ. Одну опружить, другія пройдутъ! Такъ, братъ, и человѣкъ: одинъ помретъ,-- другой выживетъ. Какъ кому!
   -- А ты сегодня ромъ пилъ? зло вскинулся Володька на Юдина.
   -- Пилъ.
   -- То-то! Самъ пьешь, а другимъ не подносишь.
   -- Никогда не подношу.... Потому, у меня деньги за ромъ плачены. Если бы краденный, ну, тогда бы поднесъ....
  

III.
Въ открытомъ озерѣ.-- Буря.

   Верстъ двѣнадцать плутали мы то впередъ, то назадъ по закоулкамъ и извилинамъ салмъ и заливовъ ладожскаго побережья. Да до деревни Самоцали отъ Сердоболя точно также плыли часа четыре. Наконецъ, послѣдняя шкера отошла назадъ и закуталась въ сѣрый туманъ. Впереди открытое озеро, я сказалъ бы море, потому что по своей глубинѣ и размѣрамъ Ладога болѣе заслуживаетъ это имя, чѣмъ какая-нибудь Азовская лужа. Берега на востокъ, сѣверъ и югъ даже и не мерещились. Спокойный и величавый просторъ окружалъ отовсюду смутные силуэты нѣсколькихъ острововъ, до которыхъ мало-мало было двадцать пять верстъ. Гребцы, какъ только увидѣли это марево, сейчасъ же шапки долой.
   -- Господи благослови!... Валаамъ!... И давай креститься.
   -- Дивное дѣло: посередь озера живутъ себѣ монашки.
   -- Божьимъ произволеніемъ.
   -- Пресвятые, преподобные Сергій и Германъ чудотворцы валаамскіе, спасите насъ и помилуйте! усердствовалъ Степка. А жаль, братцы, водки я не захватилъ въ боченкѣ для валаамскихъ старцевъ. Ноне есть охотники, по пяти рублевъ за посудину платятъ. Чудесно бы.... перешелъ онъ сразу въ совсѣмъ другой тонъ.
   -- А отецъ Стефанъ?
   -- Таможенный-то ихній. Я бы его живымъ манеромъ обманулъ.
   -- Надрешь?
   -- Къ низу лодки на веревкѣ боченочекъ,-- и вези!
   -- Оно точно.... И плутъ же ты, Степка!
   -- Надо, братцы, хлѣбъ промышлять! Господи, Господи, монашки то!... И сколько святости тутъ этой!...
   -- Что это за таможенный монахъ? заинтересовался я.
   -- А иноки свою таможню здѣсь поставили, чтобы богомольцы отнюдь не возили вина и табаку въ монастырь. Строгая у нихъ таможня. Въ портки залѣзаютъ, сапоги скидовать приказываютъ. Все выищутъ.
   -- А отецъ Стефанъ кто же?
   -- Главный ихній надсмотрщикъ. Монахъ праведный, строгій монахъ. Ни водки, ни табаку не потребляетъ.
   -- Семь верстъ скрозь землю Стефанъ этотъ видитъ. Вотъ онъ какой! И чинъ на немъ поэтому не малый -- іеромонахъ.
   -- Такъ-таки и нельзя провозить водку?
   -- Какъ нельзя. Только трудно и опасно. Потому, если поймаютъ, дороги въ монастырь не будетъ, а мы обителью кормимся.
   Сѣроватое освѣщеніе было какъ разъ подъ стать этому недвижному простору. Жары какъ не бывало. Все небо затянуло не тучками, а какими-то бѣлыми, сквозными крыльями, словно милліоны ангеловъ пролетали надъ безбрежьемъ и гладью Ладоги. Кое-гдѣ по зеркалу ея бѣжали бороздки отъ лѣниво поднявшагося вѣтра. Но и онъ, точно уставая, приникалъ къ теплой водѣ и засыпалъ на ней.... Изрѣдка передъ нами подымалась изъ воды черная, круглая, усатая голова тюленя.... Степка Юдинъ свисталъ какимъ-то особеннымъ способомъ, и нерпа еще раза два-три ныряла изъ озера по направленію къ нашей лодкѣ... Вода и небо... И то, и другое -- оба вѣявшія на насъ невозмутимою, благоговѣйною тишиной. Невольно воображеніе рисовало нашу планету, когда она носилась въ пространствѣ, вся покрытая водою, когда земля еще не отдѣлялась, и, по преданію, духъ Божій носился надъ молчаливымъ, единымъ океаномъ, когда все разнообразіе являлось только въ переливахъ освѣщенія. Солнце восходило и заходило тогда надъ безжизненною планетой, играя на гребняхъ валовъ и золотя густыя облава. Безжизненною! Вѣрно-ли это? Можно-ли опредѣлить тотъ предѣлъ, гдѣ кончается жизнь и начинается механическое движеніе? Мы, впрочемъ, не будучи свидѣтелями первыхъ дней творенія, любовались теперь на удивительные эффекты освѣщенія. Когда солнце, закатываясь, вышло изъ-за бѣлыхъ крыльевъ безчисленныхъ ангеловъ, весь безбрежный просторъ раздѣлился на три сливающіяся по краямъ полосы. На западѣ точно зыблется пламя, точно оно струится багряное по тихимъ водамъ, мало-по-малу блѣднѣя, по мѣрѣ приближенія къ срединѣ озера, и переходя въ бѣлесоватые, а потомъ и совсѣмъ стальные тоны. Вся восточная окраина Ладоги отъ очистившагося надъ нею вечерняго неба казалась зеленоватой....
   Нѣсколько уже часовъ плыла наша лодка, мѣрно разсѣкая воду, наконецъ, скучно стало.
   -- Скоро-ли?
   -- А вотъ, когда этотъ островъ, указалъ Степка на одинъ изъ силуэтовъ валаамскаго архипелага, зайдетъ за тотъ,-- будетъ половина.
   -- Тоска!
   -- Тутъ, баринъ, затоскуешь. И монастырь такой, и озеро такое.... Тутъ истомитъ, будь спокоенъ.
   -- Съ праведной-то жизни либо въ кабакъ, либо утопишься! замѣтилъ на это Володька.
   -- А въ рай....
   -- Ну, еще чего.... Рай не про насъ.
   Берегъ позади уже чуть видѣнъ. Едва-едва каймится. Валаамъ замѣтно ростетъ передъ нами. Ужъ теперь можно отличить, что это берегъ лѣсистый. Весь синій, онъ нѣсколько мраченъ, какъ и сама обитель. Въ синевѣ поблескиваетъ, точно затерявшаяся въ пространствѣ искра, куполъ Никольскаго скита и мерещится бѣлымъ пятномъ соборъ самаго монастыря. Я держу руль прямо между ними, совершенно забывъ совѣты премудраго отца Парамона. Мои путники не только не внушаютъ недовѣрія, напротивъ, наперерывъ дѣлятся со мною скудными свѣдѣніями о Валаамѣ.
   -- А что здѣсь часто бываютъ бури?
   -- Вона! Наше озеро съ полнымъ удовольствіемъ. Какая лодка-сойминка, самая праведная, какъ ни грузи, таково-ли волной и безъ бури захлещетъ, бываетъ! Тутъ вотъ сколько нашихъ сойминокъ тонуло,-- страсть. Тыщи! Это только слава, что озеро -- морю не уступитъ. А зимой.... Тоже мы ѣхали.... Эконома валаамскаго я изъ Сердобольской ярмарки везъ. Поднялась мзга.... Вѣтромъ ледъ рямитъ. Трескъ.... Вода скрозь,-- поло ужъ все. Едемъ по льду, а насъ волна гонитъ. Отецъ Алексѣй всѣ молитвы, какія зналъ, прочелъ. "Господи, что будетъ съ нами?" -- А что Богъ дастъ, отче, говорю. "Назадъ бы, Степушка".... Повернулъ я назадъ, а тамъ ужъ волны въ сажень ходятъ. Какъ добрались,-- не помню, оглушило. Настоящее страженіе.
   Какъ просторъ Ладоги развиваетъ зрѣніе. Я и въ бинокль едва могъ разсмотрѣть какіе-то острова, а Степка Юдинъ опредѣлилъ, на какомъ именно изъ нихъ его братъ сѣно беретъ.
   -- Вонъ глико.... Лодочка малая намъ увстрѣнъ.
   -- Ничего не видать. Въ бинокль тоже.
   -- Эхъ, баринъ, ваши бинки эти ничего не стоютъ.
   Подъѣхали еще версты двѣ. Дѣйствительно, лодочка ползетъ на насъ.
   -- Кого несетъ? кричатъ оттуда.
   -- Барина.
   -- Давно-ль Степка въ баре произошелъ? Ишь, вороватая душа. Ахъ ты, песья муха, и впрямь барина везетъ. Отколь зацѣпилъ?
   -- Съ Сердоболя.
   -- И судьба же этому Степкѣ! Никому, окромя его, не достанется. Поди, пятерку слупилъ?
   -- Не, десятку! торжествовалъ Юдинъ, нисколько не стѣсняясь моимъ присутствіемъ.
   -- Ну, и прокудимъ! И что это за мужиченка у насъ Степка.... Поколѣть бы те безъ попа, неслась уже сзади любезность гребца корела.
   -- Сожри тебя Ладога!
   И пошли трехъ-этажныя слова летать по вѣтру изъ одной лодки въ другую....
   Не успѣли мы проплыть версты, какъ съ запада вдругъ побѣжалъ вѣтеръ. То все былъ попутный, а тутъ чуть съ одного не перевернулъ нашу сойминку, точно желая оправдать только что сдѣланную рекомендацію Ладоги.
   -- Держи руль! Убирай парусъ! вдругъ взялъ въ свои руки командованіе лодкой еще недавній Степка.
   Володька и Гейна схватились за дѣло. Новый порывъ вѣтра вырвалъ у артиста весло, едва догнали, причемъ Володька не только получилъ отъ Степки затрещину, но и перенесъ оную съ истинною христіанскою кротостью.
   -- Правѣй руль! Правѣй! Круче! Опружить! оралъ на меня Степка во все горло, точно стараясь перекричать вѣтеръ.
   Паруса, пока ихъ убиралъ Гейна, хлестали намъ въ лицо, завертывались вокругъ мачты, вырывались изъ рукъ и, какъ крылья чудовищной птицы, раскидывались въ воздухѣ, чтобы тотчасъ же зашлепать во всѣ стороны. Вѣтеръ теперь уже ревѣлъ кругомъ, кидаясь направо и налѣво, вертясь на мѣстѣ, какъ одержимый пляскою святаго Витта, то припадая къ волнамъ, то взрываясь къ самымъ облакамъ. Волненія еще не развело, но вихрь уже вырывалъ бездны -- воронками, въ которыя стремглавъ летѣла наша лодка, чтобы тотчасъ же подняться на новомъ, выросшемъ подъ нею, хребтѣ.... Обшивка сойминки трещала и стонала, какъ живая, точно жалуясь на удары, сыпавшіеся на нее отовсюду.
   -- Кабы не разломило! заботливо оглядывалъ ее Степка.
   -- А что, жидка?
   -- Да наше дѣло скорбное. Нужда такая ѣстъ насъ поѣдомъ. Гдѣ исправную лодку завести!
   И при этомъ, въ видѣ знака препинанія, трахъ Володьку по уху.
   Вѣтеръ былъ такъ силенъ, что руку рвало отъ руля. Приходилось держать его обѣими. Я уже проклиналъ и отца Парамона, посовѣтовавшаго этотъ способъ путешествія. Въ самомъ дѣлѣ, куда какъ интересно потонуть посреди Ладоги, да еще такъ, что никто и не узнаетъ, куда ты дѣвался и что съ тобою было. Облака быстро неслись, то открывая бѣлыя пятна беззвѣзднаго сѣвернаго неба, то скучиваясь темными массами. Гдѣ-то ударило громомъ, молнію мы пропустили, за то вдругъ рядомъ струя небеснаго огня неожиданно скользнула въ волны, и стихійный трескъ раздался надъ нами. Казалось, что твердь небесная, повинуясь чьему-то могучему слову, разсѣлась надъ этимъ могучимъ, бунтующимъ озеромъ.
   -- Ну, братъ Юдинъ, плохо!
   -- Чего хуже! Читай молитву преподобному Герману. Онъ помогаетъ. На свою силу надежда плоха.
   -- Куда править-то?
   Острова слились въ одинъ. По этому признаку заключали, что осталось до скита Никольскаго пять верстъ.
   -- Теперь, коли будешь держать вѣрно, мигомъ донесетъ.
   -- А если съ курса собьюсь?
   -- Ну, тогда на дно къ рыбамъ!
   Выбора не было. Къ счастію, направленіе взято, какъ слѣдуетъ. Вѣтеръ не давалъ у острововъ скопляться туману, и соборъ былъ видѣнъ отлично сквозь брызги волнъ. Иногда его заслоняли бѣлые, косматые гребни, которые подымались передъ нами, точно заглядывая въ лодку, что тамъ? Насъ уже захлестывало. На днѣ лодки билась вода. Черпать ее было некому. Дай Богъ справиться съ веслами....
   -- Зальетъ?
   -- Какъ Богъ! Видишь самъ: ничего не подѣлать. Держи руль.
   Володька нѣсколько оправился.
   -- Вижу я, братъ Степка, ты у насъ мужчина безъ всякой причины.
   -- Это какъ?
   -- Да такъ. Молодецъ! Ишь управляешься какъ.
   -- Это что за островокъ видѣнъ? показываю я, высовывавшійся передъ однимъ концомъ Валаама, не то утесъ, не то тамъ клочекъ земли.
   -- Кабакъ!
   -- Какъ кабакъ?
   -- Такъ. Тутъ у монаховъ много острововъ малыхъ. Кабаками зовутся.
   -- Да ради чего же?
   -- Должно быть водкой прежде торговали. Ну, и кабакъ.
   -- Никогда не торговали! вступился Володька.
   -- Ты знаешь!
   -- Я знаю. А это, видите-ли, монашествующимъ, какъ ангельскому чину, водки отнюдь не полагается. Они, иноки-то, о водкѣ и скорбятъ. Потому, всякій малюсенькій клочекъ земли имъ кабакомъ кажется. Спятъ и видятъ. Стоитъ-де, сердечный! ну, и легче имъ. Тоже тварь земная вѣдь!
   Подъ свистъ вѣтра, подъ грохотъ бури, подъ крики гребцовъ сумрачно выросталъ Валаамъ. Вонъ и проливъ видѣнъ. Огонекъ по немъ скользитъ. Это монашескій пароходикъ двигается тамъ. Затишье въ этихъ салмахъ. Вѣтеръ и буря не проникаютъ въ ихъ тихія пустыни, защищенныя крутыми и гористыми берегами. Глазъ не оторвать оттуда.... Какъ бы доплыть скорѣй, скорѣй уйти изъ-подъ этой бури, изъ этого хаоса, въ которомъ не различаешь, гдѣ кончаются тучи, гдѣ начинаются волны, вѣтеръ-ли это бьетъ въ лицо, или брызги съ гребней вспѣненныхъ волнъ срываются и несутся на встрѣчу.
   -- Давай ходъ! покрикиваетъ Степка. Давай ходъ! Перредъ!...
   Никольскій скитъ все ростетъ и ростетъ передъ нами. Вотъ его красная кирпичная церковь, точно сторожевая крѣпость монастыря. Не мы бѣжимъ къ берегу, а точно берегъ бѣжитъ на насъ. Пришлось перевалить руль налѣво, чтобы не наскочить на утесы. Еще минута, и берегъ набѣжалъ, и наша лодка, вся мокрая, точно вспотѣвшая, недужно и устало покачивается въ тихой салмѣ. Буря осталась позади. Тамъ за очарованнымъ кругомъ бѣсятся и злобствуютъ стихійныя силы зла. Милліоны демоновъ орутъ въ безсильной ненависти, но имъ не дано проникнуть въ этотъ мирный уголокъ.
   -- Слава тебѣ, Господи! Пристали!
   -- Вотъ и таможня. Сейчасъ осмотръ будетъ.
   Гейна и Володька зашушукали, дѣлая какія-то таинственныя движенія въ лодкѣ.
   -- Таможня, выходи! заоралъ Степка.
   Но въ келіяхъ скита темно. Ни шороха, ни движенія кругомъ.
   -- Поплывемъ такъ дальше, предложилъ я.
   -- Нельзя.
   -- Почему?
   -- Порядокъ такой у нихъ. Нужно отсюда билетъ представить, что у насъ ничего нѣтъ. Тогда и въ монастырь пустятъ. А безъ билета назадъ прогонятъ. Отецъ Никандра у нихъ гостинникъ строгій. Онъ, братъ, турнетъ.
   -- Отецъ Стефанъ! опять заоралъ Степка.
   Въ одномъ изъ оконъ скита засвѣтился огонекъ. Спустя минуту, огонекъ точно сбѣжалъ внизъ и пошелъ намъ на встрѣчу. Еще минута, и за ручнымъ фонаремъ обрисовалась высокая стройная фигура молодаго монаха.
   -- Вотъ и таможня. Сейчасъ начнется.
  

IV.
Монастырская таможня.

   Пока я всматривался въ сумрачные очерки монастыря, у креста, стоявшаго на берегу, шелъ подробный допросъ. Отецъ Стефанъ оказался дѣйствительно докой.
   -- По правдѣ, братцы, нужно жить по правдѣ.
   -- Точно, отецъ Стефанъ! совался къ нему Володька подъ благословеніе.
   -- Погоди, чего тычешься? На все время. Дай свою должность исполнить, а потомъ и благословлю, коли будешь стоить.
   -- Помилуйте, святой отецъ, я за эту за самую за правду въ какое положеніе произошелъ. Генералъ Треповъ теперьче говоритъ...
   -- Не тараторь! Нѣкогда мнѣ съ вами. Ну, такъ, братцы, по совѣсти будемъ: есть у васъ что, или нѣтъ?
   -- Нѣтъ! Помилуй, распинался Степка, развѣ я въ первый разъ.
   -- Ну, то.... Такъ ничего? Безъ правды, ребята, плохо.
   -- Вотъ какъ передъ истиннымъ!
   -- Папиросъ, табаку?
   -- Нѣтъ, и не пахнетъ. Степка, для пущаго убѣжденія, вывернулъ карманъ и, держа его въ рукахъ, сунулся къ монаху.
   -- Не егози.... Водки нѣтъ?
   -- Нѣтъ и званія. Помилуйте, при этакой святости и вдругъ водка. Да мы за недѣлю въ ротъ ничего не беремъ.
   -- Ну, выходи всѣ изъ лодки.
   Лица у моихъ гребцовъ вытянулись. По разспросамъ отца Стефана они было думали, что обыска не будетъ, а тутъ какъ нарочно.... Пожалуйте къ разсчету.
   Въ пустую лодку вошелъ монахъ и давай шарить. Во всѣхъ углахъ, каждую дощечку поднималъ, въ каждую щель запускалъ пальцы.... Володька съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдилъ за нимъ, волнуясь каждый разъ, какъ отецъ Стефанъ подбирался къ правому борту.
   -- Найдетъ, а? шепотомъ спрашивалъ онъ у Гейни.
   -- Нэ, отрѣзалъ тотъ, совершенно спрятавъ свои глаза.
   -- Ахъ, найдетъ! Вотъ, вотъ.... Нашелъ!...
   И Володька забезпокоился.
   -- Это, отецъ Стефанъ, невзначай, ей-Богу невзначай! Самъ забылъ....
   -- Вотъ и видно, что не по правдѣ живешь! Ишь плутовство-то у тебя.... Оказываетъ!.... Въ то же время отецъ Стефанъ не только бросалъ въ воду, но и рвалъ пачки съ папиросами. Полѣзъ въ корму....
   -- Это еще что? Нюхальный табакъ, а?
   -- Для всенощнаго бдѣнія! солидно объяснялся Степка. Плоть немощна. Такъ чтобы не заснуть.
   -- Когда всенощныя бдѣнія-то бываютъ, развѣ нынче? Да тебя въ церковь-то и не загонишь, знаю тебя. Экой ты склизкій мужикъ, Степанъ.
   -- Помилуйте, я это для храма Божьяго.
   -- Табакъ-то для храма? не по правдѣ живете, нѣтъ въ васъ правды!
   Обыскалъ лодку. Гребцы было полѣзли въ нее.
   -- Стой, стой! Степанъ подходи!
   Схватилъ шапку, ощупалъ, надѣлъ на голову ему, потомъ подъ мышки запустилъ руки, за пазуху и вдругъ, когда Степанъ менѣе всего ожидалъ этого, таможенный монахъ схватилъ его за голенища.
   -- Это что? вытащилъ онъ маленькую бутылочку.
   -- Лѣкарство. У меня дѣти въ воспѣ, такъ изъ города.
   -- Ишь какое лѣкарство,-- ромомъ оно у тебя пахнетъ. Хорошій медикаментъ....
   -- Не бросайте, отецъ Стефанъ, ради Христа! кинулся къ нему Володька.
   -- Ну?
   -- Зубы у меня.... Стрась.... Дозвольте, я сейчасъ только прополощу зубы.... Болятъ....
   -- Ахъ ты, сѣмя злое! Вотъ, господинъ, на какія штуки пускаются, а! озлобленно обернулся монахъ ко мнѣ -- и трахъ бутылку о земь.
   -- А и ромъ-то какой былъ! вздохнулъ Юдинъ, повидимому, забывъ о лѣкарствѣ.
   Настала очередь Володьки.
   -- Ну, ты парень жохъ! И давай его теребить, куда только не попадали руки отца Стефана,-- я ужь и не знаю. Бѣднягу онъ чуть не до гола раздѣлъ. И въ портянкахъ посмотрѣлъ даже.
   -- Видите,-- задарма обижаете! оскорбленнымъ тономъ заговорилъ было Володька, но отецъ Стефанъ въ это время вытащилъ у вето изъ рукава пачку сигаръ, которую тотъ перекидывалъ изъ руки въ руку.
   -- Задарма! ломалъ онъ сигары.
   -- И какъ они туда попали,-- убей не знаю! невинно удивлялся Володька, причемъ его глупый толстый носъ казался еще глупѣе.
   Гейна вышелъ чистъ, какъ младенецъ. На этомъ неповоротливомъ кускѣ мяса и костей даже и не отразилось ничего.
   -- Вотъ хоть и лютеръ, а правду знаетъ! похвалилъ его отецъ Стефанъ.
   Гейна, ковыляя, какъ утка, пошелъ въ лодку.
   -- Ревизоръ! злобствовалъ Володька, отчаливая.
   -- Да, ужъ червемъ вездѣ выползаетъ! негодовалъ Степка, глядя на оборванныя папиросы, плававшія по салмѣ.
   -- А я свой схарнилъ! вдругъ торжественно изрекъ Гейна и вытащилъ на шнуркѣ привязанную у кормы снаружи пачку сигаръ и папиросъ.
   -- Ахъ, ты тварь! Смотрите, глупъ-глупъ, а что придумалъ. Какъ это тебя умудрило, а?
   Монахи, разумѣется, немногіе, на Валаамѣ съ наслажденіемъ бы покупали водку, да негдѣ. Присмотръ, какъ это будетъ видно изъ послѣдующаго, вездѣ самый строгій. По всѣмъ берегамъ и островамъ точно кордонъ. Это, разумѣется, созданіе отца Дамаскина, который пристально слѣдилъ за прекращеніемъ торговли водкою повсюду, гдѣ только живутъ валаамскіе иноки.
   Сумракъ густится. Мы опять полземъ проливомъ. Издали изъ-за лѣснаго царства мелькаютъ главы церквей, какія-то башни, куполы. Гдѣ-то бьетъ колоколъ. Звуки далеко разносятся по спокойнымъ водамъ.
   -- Да, братъ, тутъ пьянымъ не напьешься!
   -- Развѣ на пароходѣ, въ буфетѣ....
   -- Одинъ богомолецъ тутъ былъ -- смѣхъ.
   -- А что?
   -- Ѣдетъ на Валаамъ,-- напьется, съ пьяна въ Сердоболь попадетъ, потому на Валаамъ пьяныхъ съ парохода не пускаютъ. Ѣдетъ изъ Сердоболя,-- опять пьетъ, везутъ его въ Питеръ. Такъ онъ безъ мала мѣсяцъ чертилъ и ни разу на Валаамъ попасть не могъ.
   Бѣлый соборъ монастыря плаваетъ надъ лѣсными вершинами. Въ сумракѣ всѣ очертанія дѣлаются полувоздушными.... Лодка пристаетъ къ берегу.... Громадное зданіе гостинницы вверху. Вездѣ все пусто. 12 часовъ ночи.... Обитель спитъ. Ни въ одной кельѣ не мерещится огонекъ.
   -- Ну, отца Никандра будить теперь!
   И мы двинулись въ монастырскую гостинницу.
  

V.
Валаамъ во времена оны.

   Валаамъ издревле служилъ жрецамъ и попамъ всевозможныхъ культовъ. Въ глубокой древности здѣсь было главное капище Велеса или Волоса и Перуна. Изо всѣхъ окрестныхъ мѣстъ, съ отдаленнѣйшихъ береговъ озера Нево, какъ тогда называлась Ладога, сюда сходились на поклоненіе языческіе пилигримы. Камни алтарей не разъ орошались здѣсь кровью человѣческихъ жертвъ и, брызгая ею въ лица богомольцевъ, жрецъ священнодѣйствовалъ съ тѣмъ же глубокимъ убѣжденіемъ въ своей правотѣ, съ какимъ въ послѣдствіи византійскіе попы жгли въ срубахъ старообрядцевъ и расколоучителей. Какъ видите, попъ византійскій, въ этомъ отношеніи, мало чѣмъ отличался отъ попа Велесова. Служенію языческимъ богамъ, какъ нельзя лучше, соотвѣтствовала сумрачная природа острова, таинственныя убѣжища его гранитныхъ трущобъ, дремучіе лѣса, въ которые не всякій входилъ безбоязненно. Отъ культа Велесова произошло и самое названіе острова. Оно распадается на два слова: мо-земля (по-корельски) и Валъ-Ваалъ, Велесъ, т. е. Валъ-мо -- земля Велесова. Мѣстное преданіе, которому серьезные историки не особенно вѣрятъ, говоритъ, что св. апостолъ Андрей Первозванный, просвѣтитель Скифовъ и Славянъ, изъ Кіева добрался до Новгорода, а отсюда по рѣкѣ Волхову до Ладожскаго озера. Доплывъ до Валаама, онъ тотчасъ же занялся истребленіемъ капищъ и идоловъ,-- дѣло, за которое ни одно археологическое общество его бы не поблагодарило. Къ сожалѣнію, преданіе не объясняетъ, во главѣ какой рати прибылъ сюда святитель, и дѣйствія его среди чуждаго ему населенія не походили-ли на современныя намъ взысканія податей и недоимокъ ретивыми становыми и исправниками? Рукопись "Оповѣдь" говоритъ, что Андрей Первозванный, "Ладогу оставя, въ ладью сѣвъ, въ бурное, вращающееся озеро на Валаамъ пошелъ, крестя повсюду и поставляя ревностно по всѣмъ мѣстамъ кресты, каменные". Вслѣдъ затѣмъ, о Валаамѣ свидѣтельствуетъ опять-таки "Оповѣдь". По словамъ этой рукописи, Сергій преподобный сюда завернулъ, многія Очеслава монеты, подъ названіемъ столицы, взялъ, "кстати и Гуруслава монеты-лепешки золотыя -- прихватилъ". Далѣе видно, что Валаамъ управлялся вѣчемъ и оказывалъ покровительство даже знатнымъ иностранцамъ. Такъ, напримѣръ, "въ тѣ жъ временъ Дрегоичей посадникъ Жлотугъ укрылся отъ Варакаллы, императора римскаго, на Валаамъ." Любопытно, какое имѣлъ отношеніе Варакалла къ Валааму и какимъ это образомъ у римскаго императора оказались посадники?
   Жизнь иноческая началась здѣсь ранѣе св. равноапостольнаго князя Владиміра. А въ 960 году здѣсь уже было монастырское братство съ игуменомъ во главѣ. Такимъ образомъ, валаамскіе старцы правы, говоря, что здѣсь на каждомъ камнѣ слеза лилась и подъ каждымъ деревомъ молитва возносилась. Основалъ здѣсь иночество Сергій чудотворецъ. О немъ извѣстно только одно: Сергій былъ "изобразитель" и окончилъ жизнь въ пещерѣ нѣкоего Вага. Онъ окрестилъ какого-то Мунга, назвалъ его при семъ удобномъ случаѣ Вуартомъ. Потомъ отъ восточныхъ странъ притекъ сюда св. Германъ, коего "слезъ струи приснотекущія, постъ, бдѣнія и труды, предѣлъ естества превосходящіе".
   -- Они у насъ изстари прорицали и чудеса многія творили, пояснилъ мнѣ инокъ, показывая раки преподобныхъ. У насъ на сей предметъ и молитва есть такая удобопроизносимая и благопотребная. Богомольцы въ молитвѣ сей взываютъ и глаголютъ: "вы бо въ недузяхъ явистеся цѣлители, по морю плавающимъ кормчіи и утопающимъ благонадежное избавленіе и отъ всякаго смертоноснаго нашествія хранители, паче же отъ духовъ нечистыхъ свобожденіе, и всякихъ навѣтомъ содержимыхъ очищеніе и помощь!"
   -- А теперь чудеса бываютъ у васъ?
   -- Чудеса мнози, сколько хочешь, только вѣруй. Все чудо: гора стоитъ,-- чудо, лѣсъ на камнѣ ростетъ,-- предивно. Птица летитъ и то чудо, ибо ежели бы Господь не повелѣлъ ей летать, быть можетъ, она бы и плавала, какъ Левіофанъ-рыба, или ползала, какъ змѣя гадюка.
   Я, разумѣется, постарался поскорѣе отдѣлаться отъ толкованій премудраго старца.
   Исторія Валаама затѣмъ повѣствуетъ о нѣкоемъ блаженномъ Аврааміи чудотворцѣ, изъ града Чухломы. Родители его были невѣрны и онъ по-чухломски (какой это еще языкъ?) назывался Ивѣрикъ. Восемнадцать лѣтъ онъ лежалъ разслабленный на одрѣ своемъ и, узнавъ о Христѣ Іисусѣ, помыслилъ: убо помилуетъ-ли мя когда? И се внезапу почувствовалъ въ себѣ силу, нашедшую нань, и нача превращаться сѣмо и овамо, и рукама, и ногама, пресмыкаяся, владѣти и возста здравъ. Затѣмъ онъ отправляется въ новгородскіе предѣлы, прославляетъ имя Божіе и на Валаамѣ постригается, причемъ новоотрожденный тотъ мужъ воспрія и зельнѣйшее богоугодное тщаніе. Потомъ Авраамъ дѣйствовалъ по общей программѣ: статуевъ чудесно сокрушалъ, вѣру распространялъ, тьму идолобѣсія разсѣвалъ и дьявола посрамлялъ неоднократно.
   -- Неужели не осталось болѣе точныхъ свѣдѣній о доисторическихъ временахъ Валаама? спрашивалъ я у братіи.
   -- Должно быть есть въ финскихъ и шведскихъ архивахъ.
   -- Что жъ вы не приложите старанія разработать ихъ?
   -- Во-первыхъ, по невѣжеству нашему языковъ этихъ не понимаемъ, а во-вторыхъ, что возможно, дѣлали. Когда одного извѣстнаго историка отправили въ Гельсингфорсъ, то отецъ Дамаскинъ послалъ пятьсотъ рублей на разработку архивныхъ свѣдѣній о Валаамѣ.
   -- Ну, и что же?
   -- А деньги прикарманилъ, свѣдѣній же никакихъ, по слову писанія, "не даде".
   Инокъ сообщилъ мнѣ при этомъ извѣстную фамилію одного изъ крупнѣйшихъ русскихъ историковъ, уже умершаго.
   Второй періодъ исторіи Валаама, съ 960 до 1715 года, полонъ превратностей, раззореній, истребленій. Монастырь то оказывался въ развалинахъ, то возникалъ вновь въ еще пущемъ блескѣ. Прежде всего въ XI вѣкѣ его раззорили шведы и повторяли потомъ это занятіе съ настойчивостью и злобой неимовѣрной. Въ 1578 году они, напавъ на обитель, прирѣзали 18 достоблаженныхъ старцевъ и 16 послушниковъ, "тщась о распространеніи ереси Лютеровой". Въ 1581 г. на островѣ былъ моръ, истребившій и старцевъ и послушниковъ, а что осталось отъ мора, то опять попало въ лапы къ шведамъ, которые въ третій уже разъ сожгли обитель. Иноки разбѣжались по лѣсамъ и на вереѣ горъ, среди пустыни поставили свои малыя келейки. Въ 1595 году, передъ самымъ миромъ, монастырь вновь былъ раззоренъ шведами. Въ томъ же году былъ заключенъ миръ, и Россіи возвращена вся ея древняя новгородская собственность. Великій князь Ѳеодоръ Іоанновичъ возобновилъ обитель.
   -- Въ другихъ монастыряхъ иноки во время нападеній защищались. Въ Соловкахъ, напримѣръ, въ Святыхъ горахъ.
   -- А у насъ нѣтъ. Потому, мы прельщаемъ кротостію и уловляемъ смиреніемъ. Меча валаамскіе иноки не обнажали и крови не проливали.... Не подобаетъ! Наши латы -- вотъ, взялъ онъ себя за рясу. Они это всего свободятъ.
   -- Однако, какъ шведы васъ-то били.... Коли бы вооружились, менѣе бы васъ погибло.
   -- Эта погибель во спасеніе. Другіе монастыри-то падаютъ и разрушаются, а мы молитвами убіенныхъ и доселѣ красуемся. Вотъ вы и разсуждайте, что выгоднѣе, вооружаться, либо голову подѣ ножъ.... Дѣло, за которое кровь пролилась,-- дѣло прочное. Глубокіе ростки пускаетъ оно, и не скоро ихъ вырвешь вонъ. Дурная трава ничѣмъ не полита, ни кровію, ни потомъ. Оттого она годъ и живетѣ.
   Въ царствованіе Іоанна Грознаго иноческая жизнь такъ развилась на Валаамѣ, что избытокъ монашествующимъ перешелъ на матёрой берегъ, и въ одномъ только пунктѣ, гдѣ нынѣ стоитъ Сердоболь, основалось двѣнадцать скитовъ. Рай инокамъ былъ на Ладогѣ: все вокругъ принадлежало имъ, такъ что въ XV и XVI столѣтіяхъ Валаамъ называли уже не иначе, какъ честною и великою лаврою. Вся корела, даже и Кексгольмская, была православной. Въ духовномъ отношеніи монашество болѣе соотвѣтствовало своему идеалу, чѣмъ нынѣ, когда большая часть его силъ устремлена на развитіе промышленности, но никакъ не на подвижничество. Богатства обители росли. Къ ней были приписаны деревни, подворья, соляныя варницы.
   -- Да, тогда обитель была воинствующей и торжествующей! вздохнулъ монахъ, бесѣдовавши со мною.
   -- А теперь?
   -- И нынѣ хорошо, и нынѣ домъ Божій не оскудѣваетъ, только шведъ тѣснитъ.
   -- Какой еще шведъ? изумился я.
   -- Ну, все равно, чухна финская. Два острова у насъ оттягали. И то обидно еще, что мы православные иноки, а подъ княжествомъ финляндскимъ состоимъ.
   Мы въ нашемъ очеркѣ минуемъ всевозможныхъ строителей, игуменовъ и гостителей монастырскихъ. Для насъ гораздо болѣе цѣнности имѣли бы свѣдѣнія объ отношеніяхъ Валаама къ окрестному населенію, но, къ сожалѣнію, ни въ одной изъ книгъ, написанныхъ объ обители, не встрѣчается данныхъ такого рода. Отношеніе къ крестьянству въ настоящее время мы наблюдали сами, о томъ же, что было прежде, можно судить потому только, что при первомъ случаѣ корела Кексгольмская и Сартавальская обращалась къ пагубному Лютерову заблужденію. Ересь, можетъ быть, въ данномъ событіи явилась спасительной. Монахи издавна хорошіе хозяева, а у насъ доселѣ понятіе о правильномъ хозяйствѣ неразрывно съ кулачествомъ и прижимкой. Съ 1572 г. Валаамъ дѣлается мѣстомъ ссылки для "исправленія заблуждающихся и кающихся". Такъ, въ этомъ году великій князь Іоаннъ Васильевичъ, "угрызаемый совѣстью о низверженіи и мученической кончинѣ св. Филиппа, митрополита московскаго", взялъ да и объявилъ враговъ почившаго іерарха "наглыми клеветниками", а одного изъ нихъ, бывшаго соловецкаго игумена Паисія, заперъ на Валаамѣ для покаянія. Въ XVI же вѣкѣ сюда сосланъ архіепископъ крутицкій Варлаамъ, за участіе въ нечестивомъ соборѣ митрополита московскаго Діонисія съ боярами о постриженіи жены великаго князя Ѳеодора Іоанновича Ирины Ѳеодоровны въ иночество "за безчадіе". Потомъ Валаамъ, славившійся своимъ строгимъ уставомъ, былъ тоже излюбленнымъ мѣстомъ для всяческихъ исправленій и заточеній. Самое положеніе острова таково, что для тюремщиковъ лучше и выбрать трудно. Кругомъ вода, никуда не уйдешь. Иноки же здѣсь живутъ и тогда жили строгіе, суровые, съ византійскою закваской, чуждые земнымъ страстямъ и, слѣдовательно, состраданію. Воображаю, какое уныніе охватывало заточенныхъ среди этихъ дикихъ скалъ и молчаливыхъ лѣсовъ, какъ должно было ихъ тянуть отсюда черезъ этотъ спокойный, безпріютный просторъ Ладоги туда, на югъ, подальше, въ Москву, Кіевъ, откуда ихъ посылали, сюда. Такъ дѣло шло до 1611 года, когда исконные враги Валаама, шведы, опять напали на обитель и разрушили ее до тла. Игуменъ Макарій, братія и служки были умерщвлены. Удалось только спасти мощи преподобныхъ, которые для того опущены были въ глубокую могилу -- родъ колодца. Шведы, раззоривъ монастырь, поставили на его мѣстѣ маленькую крѣпостцу, и остались въ ней. Нѣсколько лѣтъ, такимъ образомъ, обитель фактически не существовала. Иноки съ справедливой гордостью говорятъ теперь, что на ихъ островѣ нѣтъ камня, который не былъ бы запечатлѣнъ кровью подвижническою; нѣтъ мѣста, гдѣ бы враги православія не убивали монашествующихъ. Нѣкоторымъ суевѣрнымъ людямъ и теперь здѣсь многое чудится. Разсказываютъ о видѣніи, бывшемъ одному иноку. Шелъ онъ по Назарьевской пустынѣ,-- одному изъ самыхъ поэтическихъ уголковъ Валаама. Вдругъ вдали послышалось погребальное пѣніе стараго образца, гнусливое. Инокъ, изумленный, остановился. Было это среди бѣлаго дня. Вдали изъ зеленой чащи, залитой солнечнымъ свѣтомъ, показалось шествіе черноризцевъ въ два ряда. Шли они, склонивъ головы и сложивъ руки на груди, образомъ они были пресвѣтлы и очи имѣли кротости несказанной. Только, когда шествіе приблизилось къ монаху, онъ увидѣлъ, что всѣ черноризцы обрызганы кровью и покрыты ранами. Тамъ, гдѣ прошли они, трава оказалась не помята. Они изчезли также, какъ и явились въ зеленой чащѣ, причемъ тихіе отголоски погребальнаго напѣва долго носились въ воздухѣ, пока не слились съ глухимъ шепотомъ лѣсныхъ вершинъ и свистомъ вѣтра, проснувшагося между деревьями. Шведы, занявъ островъ, по преданію, сначала хотѣли было извлечь мощи преподобныхъ и надругаться надъ ними, но ихъ постигъ недугъ и, выздоровѣвъ, они соорудили надъ могилою святителей деревянную часовню, вскорѣ, впрочемъ, забытую. Развалилась и крѣпостца, поставленная шведами, и весь островъ пришелъ въ страшное запустѣніе. Только въ большіе праздники, невѣдомо съ какихъ незримыхъ колоколенъ надъ лѣсными вершинами и молчаливыми скалами носился благовѣстъ, коему не внимало уже ничье ухо. Безлюдье и запустѣніе было тамъ, гдѣ еще недавно проливались покаянныя слезы и возносились горячія молитвы.... Только изрѣдка прибрежники Ладоги заплывали сюда для рыбнаго лова. Рѣдкіе проникали внутрь пустыннаго острова. Одинъ изъ такихъ немногихъ, дойдя до могилы преподобныхъ, увидѣлъ надъ нею полуразрушенную часовню, совсѣмъ окутанную отовсюду лѣсною дремой, и покачнувшійся, мохомъ поросшій кресть. По преданію, финнъ хотѣлъ совсѣмъ свалить его, но тутъ же на мѣстѣ былъ пораженъ "язвами". "Вразумленный, онъ позналъ все безуміе своей дерзости, былъ изцѣленъ, возобновилъ крестъ и часовню и поселился около тѣхъ преподобныхъ". Теперь, среди бездорожья, въ этомъ безмолвномъ царствѣ сосенъ и скалъ, явилось жилье человѣка. Потомки дерзостнаго финна существовали здѣсь до временъ игумена Назарія, который ихъ выселилъ въ Якимваарскій погостъ, въ деревню Бумоля, гдѣ они живутъ до сихъ поръ, нося фамилію Бовуля. Какъ кому, а мнѣ всего поэтичнѣе изъ длинной исторіи Валаамской обители кажется именно время запустѣнія и безлюдья, когда островъ населяли только могилы, въ которыхъ мирно, спали бывшіе иноки. Во времени, когда Петръ Великій повелѣлъ возстановить обитель во всемъ ея блескѣ и величіи, на Валаамѣ уже не оставалось никакого жилья, кромѣ скудной хижинки поселившагося у часовни финна. Лѣсная поросль затянула срубы, кое-гдѣ въ глухихъ трущобахъ догнивали по сырымъ понизьямъ балки, и только таинственный звонъ чудесныхъ колоколенъ носился надъ этимъ царствомъ запустѣнія и смерти.
   Во весь первый періодъ своего существованія до окончательнаго раззоренія Валаамъ сослужилъ большую службу Россіи. Онъ былъ представителемъ нашихъ началъ среди корелы, первымъ форпостомъ славянскаго племени. Валаамъ въ значительной степени подготовилъ почву для обрусѣнія ладожскихъ инородцевъ, и если въ самыхъ глухихъ корельскихъ селахъ мы слышимъ чистый русскій языкъ, если видимъ свои обычаи привившимися тамъ, а въ немногихъ русскихъ поселкахъ племенныя особенности сохранившимися во всей своей неприкосновенности, то заслугу всего этого мы должны приписать именно труждающимся и посѣкаемымъ шведами старцамъ валаамскимъ. Какъ Соловки на сѣверѣ, такъ и Валаамъ на западѣ,-- одинъ среди чуди бѣлоглазой, другой среди корелы и финскаго племени,-- оба высоко держали свѣточъ русскаго народа и, ни разу не склонивъ, пронесли его черезъ нѣсколько вѣковъ. И та, и другая обитель были созданіемъ господина Великаго Новгорода, имъ онъ передалъ свои живыя силы, и въ нихъ обѣихъ до послѣдняго времени, т. е. до вмѣшательства сунода въ дѣла соловецкаго строительства и до архипастырьства о. Дамаскина на Валаамѣ, отголоски древняго вѣча сказывались въ общинномъ устройствѣ и вершеніи своихъ дѣлъ. Сходство между Соловками и Валаамомъ не ограничивается однимъ этимъ. Валаамъ, какъ и Соловки,-- мужицкое царство, и въ немъ вся сила обители. Это будетъ достаточно ясно изъ нашихъ послѣдующихъ очерковъ.
   И такъ Валаамъ сто лѣтъ былъ въ запустѣніи. Къ счастію, о немъ вспомнили во время. Тихвинскаго монастыря архимандритъ Макарій обратился къ Петру съ просьбою не дать мощамъ Германа и Сергія валаамскихъ "у проклятыхъ люторъ въ поруганіи быть" и повелѣть тѣ святыя мощи "съ того Валаамскаго острова отъ ихъ люторскаго поруганія перенести въ Тихвинъ монастырь, дабы они, проклятые люторы, тѣмъ не возносилися", и отъ сосѣднихъ "государствъ (?!), которыя нынѣ содержутъ законъ греческій и въ благочестіи состоятъ, укоризны и поношенія не было". Если бы просьба была буквально исполнена, Валаамъ населился бы рыбаками и корелами. Здѣсь бы устроились крестьянскія волости и нынѣшней любопытной обители не существовало. Тѣмъ не менѣе, хотя просьбу Макарія не исполнили, но о Валаамѣ вспомнили. Посѣщая олонецкій край, Петръ побывалъ на островахъ, и въ 1715 году послѣдовалъ указъ возстановить монастырь во всей его прежней славѣ.
   Въ теченіе сорока лѣтъ, обитель росла очень быстро, но въ 1754 году, въ день Свѣтлаго Христова Воскресенія, была внезапно истреблена огнемъ. Пришлось опять начинать сначала. Впрочемъ, черезъ всю исторію Валаама проходитъ одна замѣчательная черта, чисто мужицкая, сильная, несокрушимая энергія:-- черезъ 9 лѣтъ обитель обстроилась еще роскошнѣе, еще просторнѣе. Въ Саровской пустынѣ, въ то время, былъ строгій отшельникъ, старецъ Назарій. Валаамъ вызывалъ его къ себѣ, но настоятель Сарова, стараясь удержать у себя его, отозвался о немъ, какъ о человѣкѣ малоумномъ и неопытномъ въ духовной жизни. "Преосвященный Гавріилъ проникъ тайну смиренія Назаріева".
   -- У меня много своихъ умниковъ, пришлите мнѣ вашего глупца, отвѣчалъ онъ Саровскому игумену.
   И старецъ Назарій сдѣлался, такимъ образомъ, строителемъ Валаама. Съ этого времени древній монастырь идетъ въ ширь. До сихъ поръ онъ еще не установился въ этомъ отношеніи и похожъ на громадный, строящійся домъ, гдѣ въ однихъ комнатахъ уже живутъ, а въ другихъ стучатъ молотки, подъ топоромъ летятъ во всѣ стороны щепки, визгливо пилится крѣпкое дерево, стоитъ бѣлое облако надъ кучами известки. Иннокентій очень удачно продолжалъ дѣло малоуинаго старца Назарія, оказавшагося прекраснымъ хозяиномъ. Послѣдующіе игумены тоже не складывали рукъ, но монастырь въ настоящемъ его видѣ нужно считать созданіемъ о. Дамаскина, правившаго имъ около сорока лѣтъ. Отецъ Дамаскинъ -- личность столь замѣчательная, что его полную характеристику можно сдѣлать только впослѣдствіи. Это самый крупный представитель того типа крестьянъ-дѣятелей, которыми отличаются наши сѣверныя обители. Воля, невыносящая противорѣчій и нетерпящая ничьего равенства около. Это сила созидающая или разрушающая, смотря по тому, какъ она направлена. Въ отцѣ Дамаскинѣ выработался наиболѣе полный типъ монаховъ-строителей, которые безъ всякой сценической постановки съумѣли изъ ничего сдѣлать все. Какими путями -- не спрашивайте, это дѣло ихъ совѣсти. Въ одной изъ слѣдующихъ глазъ я скажу о Дамаскинѣ нѣсколько поподробнѣе.
   Въ прошломъ вѣкѣ Валаамъ владѣлъ соляными варницами, мельницей и сѣнными покосами въ Кольскомъ уѣздѣ, Архангельской губерніи и деревнями по ладожскимъ берегамъ. Но потомъ, при Александрѣ I, Валааму не повезло. Села были отобраны, острова посѣщались финнами, которые рубили монашескіе лѣса и косили траву въ лугахъ, ничего не платя инокамъ. Только при Павлѣ I обитель вздохнула свободнѣе. Теперь богатства обители въ земляхъ, лѣсахъ, водахъ и постройкахъ громадны, а даровые труды болѣе чѣмъ трехъ сотъ человѣкъ братіи составляютъ тоже немаловажный капиталъ.
  

VI.
Гостинница.-- Отецъ Никандръ.-- Богъ соединилъ, а отецъ Никандръ разлучилъ.

   Ладожская гроза, какъ скоро налетѣла, также скоро и ушла.
   Когда мы по довольно крутой дорогѣ подымались на верхъ, вдали на горизонтѣ только сверкали зарницы, проходя стороной. Направо отъ насъ было довольно большое зданіе, красное, выведенное изъ кирпича. Это старая гостинница. Теперь она идетъ подъ "простой народъ". Прямо передъ нами бѣлый фасадъ новой страннопріимницы, въ которой можетъ помѣститься болѣе 2,000 человѣкъ богомольцевъ. Она только недавно окончена и два другіе корпуса еще отдѣлываются. Я уже говорилъ, что все кругомъ спало. Ни въ одномъ окнѣ не было свѣта, и налѣво, за бѣлой стѣной монастыря чернѣли такія же мертвыя окна келій и высились, словно стремясь дорости до тучъ, колокольни и куполы. Кругомъ стѣною стоялъ лѣсъ, весенній шелестъ котораго несся намъ на встрѣчу. Именно весенній, мягкій, ласковый. Слышно, что листья еще нѣжны, молоды. Тотъ же лѣсъ осенью шумитъ совсѣмъ иначе. Въ сухомъ шорохѣ его слышно что-то старческое. Чуешь, что листва подсохла, пожелтѣла и шуршитъ одна о другую, пока вѣтеръ не сорветъ ее совсѣмъ и не броситъ въ сырое понизье.
   -- Неужели всѣ спятъ?
   -- Всѣ. Извѣстно, они деликатной жизни не понимаютъ, пояснилъ Володька. Теперь въ Питерѣ только что въ разгулъ идутъ. Тутъ, какъ десять часовъ -- шабашъ. Коты и тѣ дрыхнутъ.
   -- Какъ встаютъ иноки?
   -- Рано-то рано. А только и тоска же!
   -- Не для веселья собрались! Цѣлый день на работѣ, пояснилъ мнѣ Степка. Вотъ какъ четыре утра, такъ иноки и за дѣло. Кто куда. Всѣмъ послушаніе назначено.
   -- Ну, ужъ и всѣмъ!
   -- Завтра сами увидите. Ни одного, чтобы такъ болтался. Всѣ при своемъ. Тутъ монастырь строгій.
   Тѣмъ не менѣе, эта тишина давила. Громаднымъ кладбищемъ казались кельи, соборы, дома.... Среди безцвѣтной финской ночи они еще были мертвѣе, точно безкровное, ничѣмъ неозаренное лицо трупа. Сдѣлалъ я еще нѣсколько шаговъ.... Что это? Прелестный молодой голосъ.... Простая корельская пѣсня, нервно вздрагивающая, точно подстрѣленная птица, что на землѣ бьется, шевелитъ ослабѣвшими крыльями, силясь подняться повыше, на просторъ, а сыра земля ее держитъ.... Больное сердце создаетъ такія пѣсни. Изъ больной груди плачутъ онѣ безутѣшныя....
   -- Кто это?
   -- Должно, изъ молодыхъ монаховъ кто.
   Двери гостинницы были заперты.
   Мы начали было стучать. Сначала Володька хлопнулъ.
   -- Ты что, чертъ! Развѣ такъ можно? Въ кое мѣсто попалъ, что ломишься.
   Попробовалъ Степка, раза два-три. Прислушались,-- никого и ничего.
   -- Отецъ Никандра спитъ, должно быть. Усь-ка я его подыму. Въ окно постучу.
   Я сѣлъ на лавочку. Стучали довольно долго. Наконецъ, въ окнѣ кельи показалась чья-то сѣдая голова.
   -- Кто тутъ?
   -- Богомольца въ лодкѣ привезли. Благослови въ гостинницу, отецъ Никандра.
   -- Въ лодкѣ? Вона! Какой богомолецъ, изъ именитыхъ?
   -- Генералъ! совралъ Володька. Изъ Питера, от. Никандра.
   Чрезъ минуту, наконецъ, отворились двери. Гостинникъ, іеромонахъ Никандръ, весь сухой, зорко поглядывающій однимъ здоровымъ глазомъ, въ то время, какъ другой, кривой, высматриваетъ что-то на сторонѣ, заторопился.... Подъ руку даже подхватилъ меня.
   -- Вы извините, отецъ Нивандръ, я не генералъ, и вообще нигдѣ не служу.
   -- Не служите? Что жъ такъ? А вы бы послужили. Генераломъ бы, пожалуй, вышли. А ты, братъ Владиміръ, все въ нераскаянности своей пребываешь. У тебя языкъ, что колоколъ звонитъ. Искушеніе. На обманѣ только и стоишь. Развлеченіе мыслей я у тебя замѣчаю особливое. А ты себя въ нетерпѣливости укоряй. Не могъ меня дождаться,-- генерала выдумалъ.
   -- Прости, отецъ Никандра, я это такъ....
   -- Что прости.... Я прощу, а только самоуничиженія не вижу въ тебѣ никакого. Мысли-то у тебя какія. Все ты паришь къ предметамъ не полезнымъ и душевреднымъ. Пожалуйте, обернулся онъ во мнѣ.
   Длинный, бѣлый корридоръ, по обѣимъ сторонамъ, точно келія одиночнаго заключенія, малыя комнатки, въ одно окно каждая. Стѣны начисто выбѣлены известкой. Постели чистыя, но грубыя, по монашескому положенію. Въ комнатѣ двѣ кровати, простой некрашенный столъ и табуретъ.
   -- Вотъ вамъ и келья. Какого званія будете: благороднаго или изъ купцовъ? Вы что же это на лодкѣ, для развлеченія?
   -- Нѣтъ, къ пароходу опоздалъ.
   -- Скажите, какіе вы безстрашные.... А какой на васъ чинъ будетъ?
   -- Никакого.
   -- Какъ же.... Это нельзя, чтобъ безъ чина.... Вонъ, это книжки у васъ?
   -- Да.
   Высмотрѣлъ книжки, въ бумаги заглянулъ. О семейномъ положеніи поинтересовался и всѣ мои отвѣты занотовалъ въ памяти.
   -- А вы какимъ дѣломъ занимаетесь?
   -- Пишу.... Книги вотъ пишу.
   -- Скажите, въ такихъ младыхъ лѣтахъ. Но наипаче свѣтскія?
   -- Да.
   -- О прелести суетной. Не для духорадости, а такъ, хитроумствованіе! Ну, что-жъ, теперь отдохнуть вамъ требуется? Одѣяло вамъ принесу сейчасъ. Покровъ тѣлесный, а вы о духовномъ-то покровѣ сами позаботьтесь. У насъ тутъ хорошо спится, безъ вражьихъ мечтаній. Мы до прикосновенія сна молимся. Оттого и видѣній никакихъ не бываетъ. Что же, все осматривать будете?
   -- Да, думаю.
   -- Ежели пустятъ.
   -- Какъ пустятъ? Вѣдь богомольцамъ же не воспрещено?
   -- Нѣтъ, зачѣмъ же. У насъ богомольцамъ изъ гостинницы въ храмъ и трапезную и опять въ гостинницу. А до осмотровъ не допущаютъ. Но ежели отецъ-намѣстникъ благословитъ, тогда и вы посмотрите вся сокровенная. Скиты наши. Лошадокъ вамъ дадутъ, а то въ ладьѣ повозятъ. А вы запишите мнѣ на бумажку, зачѣмъ вы прибыли, на долго-ли и ваше святое имя.
   -- Зачѣмъ?
   -- Нельзя. Я о каждомъ богомольцѣ докладать долженъ отцу намѣстнику. Вы еще спать будете по немощи своей, а я ужъ побѣгу къ нему.. Прибылъ-де свѣтскій писатель. Ну, и прочее, еже замѣчу, поясню ему. А потомъ вы подите, благословитесь монастырь смотрѣть. А то и такіе писатели есть, сказываютъ, которые монастыри бранятъ.
   -- Какже, есть.
   -- Доколѣ Господь ихъ терпитъ.... Это точно,-- вольное время нынѣ. А то бы имъ слѣдовало уста заграждати. Потому -- не дерзай.
   Отецъ Никандръ въ послѣдствіи, когда узналъ, что намѣстникъ меня принялъ хорошо, сталъ очень милъ и любезенъ. Развлекалъ меня по вечерамъ бесѣдою сладко-гласною и умилялся добродѣтелями старшихъ иноковъ валаамскихъ. Разсказавъ что-нибудь изъ дѣяній сихъ послѣднихъ, онъ сейчасъ же, отнюдь не забывая, присовокуплялъ: а вы это занотуйте, потому -- забудете. И когда я, дѣйствительно, нотовалъ, Никандръ утѣшался несказанно....
   -- У насъ разъединеніе половъ. Мужьямъ съ женами возбраняется стоять вмѣстѣ въ гостинницѣ. Потому -- мѣсто святое. Не для мерзостнаго плотскаго озлобленія уготовано. Тутъ иные прочіе пріѣзжаютъ нарочно, дабы съ своими сужетами свиданія имѣть, но и мы за симъ паки и паки наблюдаемъ. Сужетъ въ одинъ этажъ, а кавалера -- въ другой.
   Тутъ какой случай былъ. Еврей банкиръ сманилъ какую-то гувернаночку въ благочестивое плаваніе на Валаамъ. Та согласилась. Еврей, какъ выползъ съ парохода, давай на всѣ кресты креститься, дабы увѣрить сопровождавшаго его монаха въ томъ, какъ онъ хотя и банкиръ, но прекрасный христіанинъ. Ввели ихъ въ гостинницу. Еврею отвели комнату.
   -- А моя жена?
   -- А супругѣ вашей, по нашему монастырскому положенію, слѣдуетъ особо.... Мы ее въ другую гостинницу....
   Еврей возопилъ.
   -- Да гдѣ же я ее видѣть могу?
   -- А въ храмѣ Божьемъ. Помолиться вмѣстѣ можете.
   Банкиръ сообразилъ, что если ей нельзя къ нему, то онъ посѣщать ее можетъ. Только насталъ вечеръ, онъ, крадучись по корридорамъ, ползетъ къ ней... Взялся было за ручку двери,-- какъ изъ земли монахъ....
   -- У насъ возбраняется это.... Нельзя....
   -- Да мнѣ поговорить только....
   -- Завтра въ храмѣ Божіемъ....
   Такъ несчастные дворянинъ іерусалимскій и его сужетъ только и видѣлись, что во храмѣ да на монастырскомъ дворѣ. Не помогло даже напускное благочестіе!
   -- Вотъ у насъ какъ! подсмѣивались потомъ монахи: Господь соединилъ, а от. Никандра разъединилъ!
   Валаамъ -- первая обитель, гостинница которой содержится въ безукоризненной чистотѣ. Пока отецъ Дамаскинъ не былъ разбитъ параличемъ, онъ самъ слѣдилъ за этимъ, и порядки, введенные имъ, сохранились и доселѣ. Клопъ и блоха преслѣдуются здѣсь съ ревностію во истинну утѣшительною.
   -- Которую и богомольцы завезутъ, и ту мы истребляемъ! А сами они у насъ не водятся. По цѣлому монастырю этой нечисти нѣтъ.
   -- У васъ много иноковъ кореловъ?
   -- Много.
   -- А они вѣдь не совсѣмъ чистоплотны?
   -- Это дома, живучи въ нищетѣ да лишеніяхъ. А тутъ они такъ округъ себя ходятъ.... Иному господину подстать.... Ну, спите! спите! Завтра васъ я разбужу въ свое время, Господь съ вами! Поѣсть хотите?
   -- Нѣтъ, спасибо.
   -- И чудесно. Невоздержаніе и насыщеніе чрева -- начало всякой страсти есть. Сею-то сытію прежде всего и скорѣе человѣкъ уловляется.... Такъ вы о мясахъ египетскихъ скорбѣть не будете? Нѣтъ? Ну, благослови Господи! И Никандръ оставилъ меня одного.
  

VII.
У отца намѣстника въ кельѣ. Пустынные дворы. Воздухоплаваніе отца Анфина.

   Хотя Володька оказался человѣкомъ неосновательнымъ, тѣмъ не менѣе слова его оправдались.
   На другой день утромъ, когда я вышелъ изъ своей кельи, меня поразило безлюдье, окружавшее монастырь. Нигдѣ не было безъ толку слоняющихся монаховъ, на пустынныхъ дворахъ ни души, только изрѣдка какой-нибудь служка перебѣгалъ отъ собора къ кельямъ, поправляя на ходу свою скуфейку. Иноки всѣ были на послушаніяхъ, назначаемыхъ каждому о. Афанасіемъ, намѣстникомъ, правившимъ обителью за недугомъ о. Дамаскина. Видъ монастыря не поражалъ ни тою прелестью, которою плѣняютъ Святыя горы на р. Донцѣ, ни грандіозностію Соловокъ, гдѣ каждый камень древнихъ стѣнъ кажется покрытымъ плѣсенью пережитыхъ вѣковъ. На Валаамскій монастырь лучше всего смотрѣть съ другаго берега пролива. Прямо изъ воды подымается хорошо содержимый садъ; надъ его деревьями точно плаваетъ бѣлая казарменная стѣна и главы собора. Двухъ-этажные корпусы келій не имѣютъ въ себѣ ничего внушительнаго. Самый монастырь подавляется размѣрами и роскошью его хозяйственныхъ построекъ. Громадныя кирпичныя строенія конюшенъ, фермы, риги, красивыя гостинницы далеко переросли его. За то какъ хороша рамка этого сосноваго лѣса, эти березовыя, кудрявыя чащи, этотъ скитъ св. Николая, рисующійся лѣвѣе на голубыхъ водахъ, при самомъ выходѣ изъ пролива. Изрѣдка въ пустынныхъ водахъ скользитъ челнокъ возвращающагося рыболова-монаха. Внизу пристань, къ ней привалилъ и слегка попыхиваетъ дымкомъ, точно затягиваясь имъ, маленькій пароходъ, принадлежащій Валааму. Его купилъ и подарилъ инокамъ нѣкто Тюменевъ, богатый купецъ изъ того типа, который лучше всего опредѣляется именемъ "благодѣтеля". Къ таковымъ благодѣтелямъ иноки прилежатъ весьма усердно и умѣютъ ихъ хорошо уловлять въ свои сѣти. Слѣды пребыванія Тюменева въ обители вы замѣтите вездѣ. У него здѣсь даже свой скитъ и своя келья....
   Тишина, какая-то мертвящая, охватывала меня кругомъ, когда я изъ одного пустыннаго двора переходилъ въ другой. Жутко становилось здѣсь. Престарѣлый привратникъ въ скуфейкѣ едва имѣлъ силы приподнять на меня свои отяжелѣвшія вѣки.... На мой вопросъ, гдѣ келья отца намѣстника, онъ что-то пожевалъ и, взмахнувъ рукой, тотчасъ же опустился по своей ветхости и немощи на скамью.
   -- Какъ жутко у васъ,-- подѣлился я впечатлѣніемъ съ попавшимся на встрѣчу инокомъ.
   Тотъ пытливо оглянулъ меня....
   -- Вы это о чемъ же?...
   -- Малолюдье....
   -- Да, теперь всѣ на работѣ. Въ мастерскія зайдите, на ферму, на заводъ,-- тамъ у насъ самая кипень....
   -- Да не всѣ же?
   -- Всѣ на послушаніяхъ.... Извините, у насъ не болтаютъ. У насъ съ богомольцами еще отъ отца Дамаскина наказъ -- не разговаривать.... Чтобы поношенія обители какого не вышло! Простите Христа ради.
   И онъ побѣжалъ куда-то, суетливо помахивая руками.
   Всѣ встрѣчавшіеся -- въ грубыхъ солдатскаго сукна рясахъ. Нѣкоторые, которыхъ посылаютъ на рыбный ловъ или на рубку дровъ, въ бѣлыхъ холщевыхъ. Все это занято, все это торопится. Другой, котораго я остановилъ было, даже не отвѣтилъ на мой вопросъ, а поклонился въ знакъ своего смиренія чуть не до земли и изчезъ въ ближайшія ворота. Съ перваго шага вездѣ и на всемъ сказывалась дисциплина, скорѣе приличествующая арестантскимъ ротамъ, чѣмъ обители.... Нужно сказать правду, достаточно повидавъ обителей всѣхъ окрасокъ, я еще ни одной не встрѣчалъ, гдѣ бы эта дисциплина была развита столь основательно. Тутъ даже монахъ къ монаху въ келью не можетъ войти безъ благословенія настоятеля. Короче, монашескія арестантскія роты синодальнаго вѣдомства съ Аракчеевымъ во главѣ.... Къ свиданію съ отцомъ Афанасіемъ я подготовлялся весьма безпокойно. Никандръ -- гостинникъ охарактеризовалъ этого валаамскаго сановника такъ:
   -- Онъ, этотъ отецъ Аѳанасій, старецъ пронзительный.... Какъ скрозь стеклышко душу твою видитъ, все чѣмъ у тебя нутро полно. Ему, по своей должности, эта прозорливость благопотребна. Безъ ея, братъ, плохо!...
   Живетъ намѣстникъ скудно.... Двѣ тѣсныя келіи. Только и роскоши, что простенькіе цвѣты на окнахъ. Картины на стѣнахъ, преимущественно виды Валаама, писанные масляными красками и притомъ весьма наивно. Пахнетъ ладономъ и кипарисомъ,-- какъ надлежитъ этому быть у прозорливаго старца. Красивый высокій келейникъ доложилъ обо мнѣ полушепотомъ, въ слѣдующей кельѣ....
   -- А! Отецъ Никандръ мнѣ ужъ докладывалъ.
   Намѣстникъ -- совсѣмъ крестьянскій или средней руки купеческій типъ. Умные глаза, на энергичномъ лицѣ выраженіе постоянной заботы. Сильный корпусъ, къ которому, пожалуй, идетъ, монашеская ряса и клобукъ. Видимо, хорошій работникъ, какимъ, впрочемъ, онъ и былъ до сихъ поръ. Это -- строитель валаамскаго водопровода, сооруженія поистинѣ замѣчательнаго, отличный механикъ, пріучившійся къ этому дѣлу на Бердовскомъ заводѣ, гдѣ онъ былъ простымъ рабочимъ. Вмѣсто прозорливаго старца, передо мною оказался живой, всѣмъ живымъ интересующійся монахъ, не изрекающій, но говорящій просто и задушевно, отзывчивый.... Я не слышалъ отъ него ни единаго текста, но всякое замѣчаніе, высказанное имъ, отличалось здравымъ смысломъ, непритязательностію. Видимо, встрѣчаясь съ новымъ человѣкомъ, онъ не упускалъ случая научиться чему-нибудь, чего онъ еще не зналъ. Это именно одинъ изъ соловецкихъ типовъ. Не монахъ византійскаго склада, паче всего прилежащій къ пустынножительству, умерщвленію плоти при сценической постановкѣ, нѣтъ,-- это труженикъ, постоянно думающій о томъ, какъ бы развить то или другое дѣло, упростить производство, замѣнитъ машиной рабочія руки, расширить хозяйство. Короче, монахъ-строитель, монахъ-десятникъ. Достойный представитель тѣхъ промышленныхъ и рабочихъ общинъ, которыхъ подъ высокими глазами иноческихъ соборовъ и за бѣлыми стѣнами обителей -- у насъ не мало, хотя эти общины преслѣдуютъ служеніе не тому или другому соціальному принципу, а просто, не мудрствуя лукаво, хлопочутъ о благолѣпіи дома Божьяго. Отнимите Зосиму и Савватія у соловецкой рабочей общины и Сергія и Германа у таковой же валаамской,-- и онѣ не простоятъ и дня. Мнѣ при этомъ всегда вспоминается одинъ разсказъ Глѣба Успенскаго, въ которомъ старообрядецъ хочетъ купить для своего скита помѣшанную дѣвочку, потому что безъ Христа ради юродиваго, или инаго какого чудища, его община стоять не можетъ. Тамъ, гдѣ принципъ недостаточно силенъ, чтобъ связывать людей на одно общее дѣло, тамъ вѣра, а иногда и фанатизмъ съ успѣхомъ замѣняютъ его....
   -- Правда-ли, отецъ Афанасій, что у васъ богомольцевъ не пускаютъ въ скиты?
   -- Которые ради празднаго любопытства -- да. Потому, какое же спасеніе, если всякій соваться будетъ къ схимникамъ, да въ затворникамъ. Но вамъ -- иная статья. Сдѣлайте милость, чѣмъ больше увидите у насъ, тѣмъ лучше. Намъ прятать нечего. Мы еще и рады, если узнаютъ о нашей обители.... Художниковъ еще съ легкой руки отца Дамаскина мы вездѣ пускаемъ, ну и благодѣтелей, которые жертвуютъ. Вы только скажите, что вамъ надо: лошадей-ли, лодку, пароходикъ нашъ -- съ удовольствіемъ. А то, помилуйте, бабы эти повадились по скитамъ свой запахъ заносить, что-жъ хорошаго! Пріѣхала молиться,-- молись у преподобнаго, а не шляйся....
   Благодаря доброму распоряженію о. Афанасія, мнѣ удалось увидать здѣсь даже скитъ Іоанна Предтечи и Свирскій, куда и изъ благодѣтелей первой гильдіи пускаютъ рѣдкихъ
   Выйдя изъ келіи намѣстника, я невольно заглядѣлся на тонувшій въ высотѣ куполъ собора. На шпицѣ его, точно черный муравей, висѣлъ какой-то монахъ съ двумя помощниками -- послушниками. Они смазывали олифой позолоту шпица и купола. Больно было смотрѣть въ эту высь, жутко становилось за нихъ.
   -- Кто это у васъ тамъ?
   -- Іеромонахъ одинъ, отецъ Анфимъ.... Онъ у насъ на всѣ руки мужикъ. Вотъ гостинницу выстроилъ. Такія у него отъ Господа дарованія, просто удивленіе. Все можетъ. Вы какъ думаете, разъ ужъ онъ леталъ.
   -- Какъ?
   -- Да съ собора этого. Помутилась у него голова что-ли, ну и слетѣлъ внизъ.... Шибко расшибся, думали,-- помретъ, соборовали ужъ. Вѣдь о камень вдарился. Нѣтъ,-- отлежался. Шесть мѣсяцевъ въ кельи съ койки не поднимался. Ну, и какъ всталъ, въ тотъ же день, сейчасъ на шпицъ взлѣзъ, поправка какая-то была тамъ. Мы ужъ его не пускали,-- куда, слушать не хочетъ. "Господь, говоритъ, сохранилъ разъ, сохранитъ и въ другой!" А если и помру, все же на послушаніи, на Божьемъ дѣлѣ.
   Съ воздухоплавателемъ этимъ я познакомился потомъ.
   -- Повыше-то къ небу ближе. Какъ взойдешь, вся горняя надъ тобою, небеса разверзаются, ангелы говорятъ душѣ. И помыслы чище. Сверху то внизъ глядишь, и люди кажутся маленькіе, да и страсти ихъ самыя крохотныя да жалкія... Духъ то что орлими крылами паритъ; птица летитъ мимо -- точно сестра тебѣ, ласково на тебя смотритъ, близокъ ты ей, тоже въ воздухѣ какъ и она купаешься. Молитву творить, откуда и слова, совсѣмъ не тѣ, что внизу. На землѣ земля къ себѣ тянетъ, а тутъ небо зоветъ, каждая тучка точно надъ тобой останавливается, манитъ: пойдемъ-де со мною... Вѣтеръ ежели мимо, точно духъ Божій въ немъ носится.... Нѣтъ, хорошо на вереѣ... Лучше нельзя!
  

VIII.
Богомольцы. Исправляемые. Голодные и холодные.

   Во время моего посѣщенія Валаама, богомольцевъ было чрезвычайно мало. Нѣсколько корельскихъ семей, да гулящая голытьба изъ Питера обрадовалась даровымъ кормамъ. Такъ что типы, пропавшіе бы въ другое время, здѣсь невольно бросались въ глаза. Особенно любовался я двумя купеческими соврасами. Очень ужъ хороши были. Носы тупыми углами вверхъ, лбы, впрочемъ, лба имъ не полагалось, капуль замѣнялъ, золотушные глаза, ничего невыражавшіе и отвислыя нижнія челюсти. При этомъ спинжакъ въ обтяжку и штаны, разумѣется, колокольчиками.
   -- Эти зачѣмъ тутъ? спрашиваю у отца Никандра.
   -- На исправленіи. Третій мѣсяцъ слоняются.
   -- Вотъ, я думаю, томятся.
   -- Нѣтъ, помилуйте. Тятенька у нихъ звѣроподобный. Мы тутъ увидѣли свѣтъ, говорятъ. Одного родитель здѣсь въ монастырѣ училъ. Хорошую стоеросовую палку объ него обломалъ. Только и бѣда съ ними.
   -- А что!
   -- Богъ знаетъ, какъ ужъ это они табакъ достаютъ.
   -- Да развѣ богомольцамъ курить воспрещается?
   -- А то какъ. Тутъ смѣхъ съ этимъ куревомъ. Изъ Питера какія особы наѣзжаютъ, можно сказать, сугубые господа, въ кавалеріяхъ. Такъ они, что мальчики, въ трубу дымокъ-отъ пущаютъ... Дымкомъ-то въ форточку попыхиваютъ. Разъ, я къ одному въ келью нечаянно вошелъ, а у него цыгарка въ зубу. Онъ ее сейчасъ трахъ,-- да между пальцами и зажалъ. Стыдносъ, говорю ему, въ генеральскомъ чинѣ, и вдругъ такой соблазнъ. Знаете уставъ нашъ, что нельзя! Это вы, отвѣчаетъ, на счетъ табаку, такъ я, ей-Богу, и не курилъ, и не курю совсѣмъ. Помилуйте, что въ емъ, табакѣ этомъ.... Одно зелье блудное! А какъ онъ не куритъ, коли цыгарка-то у него скрозь пальцы дымитъ.... Вотъ я, говорю, пойду, да отцу Дамаскину пожалуюсь.... Такъ онъ меня сталъ просить, такъ просить....
   Два купеческіе совраса перепѣли всѣ мотивы французскихъ шансонетокъ, которые они узнали не изъ первыхъ рукъ, и заскучали. Кстати, изобрѣтательность выручила. Слышу я какъ-то въ корридорѣ:
   -- Давай канонархать.
   -- Давай.
   -- Начинай.... Попробуй-ка проканонархать такъ, какъ отецъ Александръ канонархаетъ. Ну?
   Ревъ поднялся такой, что отецъ Никандръ погрозился тятенькѣ отписать.
   -- Неужели же мы себѣ самаго малаго удовольствія доставить не можемъ?
   А то вотъ еще одинъ овощь отъ чреслъ купеческихъ.
   Стою я какъ-то у монастырской хлѣбни. Вдругъ оттуда выскакиваетъ весь въ поту молодчинище громаднѣйшій, на громадныхъ тяжелыхъ, толстыхъ лапахъ, лѣтъ этакъ семнадцати. Лицо все въ прыщахъ, носъ точно чѣмъ-то налившійся, маленькіе свиные глазки. Руки лопатами. Выскочилъ какъ съ угару, тяжело дыша.
   -- Вотъ благодарю!... Утѣшила меня маменька... Вотъ благодарю!
   -- Что это вы? спрашиваю.
   -- Ну, монастырь!
   -- Это вы насчетъ чего же?
   -- Какъ-же.... Сорокъ дней окромя квашни ничего не видалъ.
   -- Какимъ образомъ?
   -- А вотъ видите. По нашему обиходу я запилъ. Собрался въ Демидронъ, а меня маменька поймала, на пароходъ и сюда водворила на сорокъ дней.
   -- Квашня же тутъ причемъ?
   -- Да такая была ихъ просьба къ отцу намѣстнику, чтобы мнѣ дѣло было какое потяжелѣе. Ну, онъ и благословилъ:-- ступай квашню мѣсить. Такъ сорокъ денъ и храмовъ Божьихъ не видалъ. Утромъ, чуть свѣтъ, къ квашнѣ, поѣшь и опять въ квашнѣ, отъ квашни и спать идешь.
   -- Дурь-то изъ тебя потомъ и вышла! вмѣшался монахъ. Пріѣхалъ, вѣдь на тебѣ лица не было. Отекъ съ вина, а теперь умалилось.
   -- Точно что.... сейчасъ только сорокъ дней кончилось! Ну, ужъ я теперь!... Благодарю васъ, маменька.... Ужъ я теперь!
   Въ тонѣ этихъ отрывистыхъ фразъ и въ томъ хитромъ выраженіи, какое принимало это глупое лицо съ глупымъ, толстымъ, прыщавымъ носомъ, сказывалось такое вожделѣніе къ Демидронамъ и Салонамъ-де-Варіете, что маменькѣ вѣрно придется за одни разбитыя зеркала, опричь другаго дебоша, заплатить немалыя деньги.
   Только и производили утѣшительное впечатлѣніе богомольцы изъ крестьянъ. Эти серьезно молились и отводили душу, находя помощь по вѣрѣ своей. Особенно одинъ такъ и врѣзался въ моей памяти. Стоитъ въ соборѣ на колѣняхъ.... Ни слова,-- даже губы молитвы не шепчутъ. Пристальный взглядъ уперся въ образъ Богоматери и не отрывается отъ него по часамъ. Въ этомъ взглядѣ все: и надежда, и скорбь, и радость духовная, и тоска безмѣрная. Весь человѣкъ перешелъ въ глаза. Онъ не слышитъ богослуженія, въ немъ самомъ, очевидно, совершается свое священнодѣйствіе, въ которомъ онъ самъ и священникъ, и богомолецъ. А то вотъ цѣлая семья распростерлась и молится.... Плачетъ баба, всѣмъ своимъ нутромъ плачетъ. Видимо, настоящее горе, не наше сентиментальное и слащавое, слезами изводится.
   -- Что она у тебя? спрашиваю у старика.
   -- Горе у насъ, милый.... Большое горе....
   -- Ну?
   -- Сына въ тюрьму угнали. Одинъ сынъ былъ, одинъ кормилецъ.
   -- За что же это его?
   -- А податей нечѣмъ намъ платить было.... Исправникъ налетѣлъ самъ,-- "розогъ!" Вишь я сѣдой совсѣмъ -- не пожалѣлъ! Ни зерна у меня -- все чисто, послѣднюю коровенку о прошлый годъ продали. Дѣловъ у насъ нѣтъ, хлѣба не дородъ.... Раздожили.... Старости моей не уважили. А сынъ-то Василій у насъ грамотный былъ. Побѣлѣлъ это весь, да какъ кинется на исправника. Едва его отняли.... Ну, засудили. Теперь на рестантскомъ положеніи. Мать-то и убивается.... А тутъ и помочь нечѣмъ. Сами именемъ Христовымъ.... Рази, вотъ только Сергій да Германъ, валаамскіе чудотворцы спасутъ.
   Корелы, тѣ и молятся какъ-то безсмысленно. Точно по командѣ взбрасываютъ руки, отряхиваютъ головы, кланяются въ поясь священнику, стадомъ подходятъ подъ благословеніе, стадомъ прикладываются къ иконамъ. Точно бараны за вожакомъ. Даже въ трапезную ползутъ тѣмъ же мѣрнымъ шагомъ и тоже стадомъ. Въ лѣсъ вздумаютъ, непремѣнно цѣлымъ табуномъ. Впрочемъ, когда они попадаютъ въ монастырь послушниками, у нихъ, Господь ужъ вѣдаетъ какъ и откуда, оказываются способности, и грубый, неуклюжій, аляповатый корелъ дѣлается ловкимъ, умнымъ и предпріимчивымъ инокомъ. Питерскія вдовы и заматерѣвшія въ долговременномъ дѣвствѣ мордастыя барышни тоже притекаютъ въ обитель, но -- увы: въ инокахъ оной никакого себѣ утѣшенія не находятъ. Здѣсь монахи къ нимъ не такъ привѣтливы, какъ въ "иныхъ прочихъ обителяхъ", и не сладкоглаголивы съ дамскимъ поломъ вовсе.
   -- У нихъ ужасное невѣжество, поясняла мнѣ одна на пароходѣ уже, когда я отъѣзжалъ отсюда. Я къ одному въ келью вошла, говорили,-- онъ строгой жизни старецъ, а оказался просто мужланъ. Судите сами.... Всталъ это, а у него въ рукахъ книга въ кожаномъ переплетѣ, я только къ нему, подъ благословеніе думала,-- а онъ какъ замашетъ на меня книгою, да кричитъ: кши, кши! Я не понимаю, думаю, онъ это Христа ради юродствуетъ. Вдохновеніе посѣтило! А онъ меня къ двери все, къ двери,-- да кши, кши!... Такъ я и ушла. Схожу по лѣстницѣ,-- а онъ мнѣ вслѣдъ плюетъ! Ну, ужъ этого я перенести не могла. Обернулась къ нему и, памятуя его иноческій санъ, ласково говорю: стыдно вамъ, отецъ, благородную даму такъ обижать. Что жъ бы вы думали? Онъ мнѣ на это такое слово, такое....
   -- Какое-же?
   -- Стыдно сказать.... Такое слово пустилъ!
   -- А вы скажите, ничего.... Здѣсь все народъ простой.
   -- Иди, говоритъ, сученка, иди! Иди прочь!
   Отецъ Никандръ тоже подтверждалъ: "отъ этихъ сученокъ монашеское званіе много, ахъ, много терпитъ!"
   -- Иной разъ, пояснялъ другой монахъ, кинемся ницъ передъ святителемъ и вопіимъ: Господи! за что Ты посылаешь сію саранчу лѣповидную на насъ!... А она-то вокругъ тебя юлитъ, а она-то тебя охаживаетъ!
   Дамамъ такого сорта, считаю великимъ благомъ предупредить ихъ, на Валаамѣ монашескими совмѣстными молитвами не попользоваться. Здѣсь монахъ -- мужикъ. Къ прекрасному полу не приверженъ и даже окомъ на нихъ не соблазняется. Только изъ настоящихъ крестьянъ выходятъ такіе сумрачные аскеты. Монахъ-дворянинъ, хоть его живьемъ въ мощи сведетъ, хоть объ "озлобленіяхъ плоти" онъ и позабыть давно успѣлъ, все же съ прекраснымъ поломъ не можетъ,-- галантничаетъ, хотя тѣмъ, что молитву имъ читаетъ мягкимъ, вкрадчивымъ голосомъ. Ну, а валаамскій инокъ никакого послабленія, а что касается до плѣнительнаго всякой бабьей мошкарѣ, адультера монашескаго, тутъ объ ономъ и помышлять нечего....
   Между богомольцами, бывшими при мнѣ, выдавадоя одинъ особенно. У каждаго монаха допрашивался,-- можетъ-ли "самоубивецъ, и вдругъ теперь, въ царствіе небесное войти." Никто ему точнаго отвѣта дать не могъ, только одно и совѣтывали; "молись преподобнымъ, на милость закона нѣтъ". Сунулся онъ съ чего-то и ко мнѣ съ тѣмъ же вопросомъ.
   -- Да что это васъ безпокоитъ такъ?
   -- По личной прикосновенности-съ.
   -- А именно?
   -- Братецъ у меня были, въ мастерахъ у нѣмца, ну, такъ они ядомъ чудесно застрѣлились. Купили это сѣрничковъ, развели въ водкѣ и застрѣлились.... Въ одноё, были значитъ, влюбивши. Ну, какъ она не хотѣла ихъ характеру подражать, такъ за ейное несогласіе. Въ знакъ тоски-съ!...
   А то разлетѣлся въ обитель любитель стройнаго клирнаго пѣнія, а на Валаамѣ поютъ,-- святыхъ вонъ выноси. Не до того инокамъ, не тѣмъ заняты.
   -- Ахъ, нѣтъ у васъ паркеснаго пѣнія, сокрушался духовный меломанъ.
   -- А зачѣмъ намъ оное?
   -- Какъ зачѣмъ.... Паркесное пѣніе слуху отрадно и для души умилительно, горѣ возносишься и на землѣ рай всѣмъ человѣцамъ ощущаешь....
   -- Не надо вамъ паркеснаго пѣнія! упорствовалъ отецъ Никандръ.
   -- Почему не надо?
   -- Да такъ.
   -- Нѣтъ, каковой вашъ аргументъ будетъ.... вы, впрочемъ, скажите?
   -- А такъ, что не приличествуетъ.
   -- Паркесное не приличествуетъ?! Ангельскіе гласы не подлежатъ вамъ?
   -- И не подлежатъ.... Паркесное пѣніе подъ скрипку? озлился о. Никандръ.
   -- Подъ скрипку точно
   -- А гдѣ у святыхъ отцовъ о скрипкѣ значится? Кимвалы есть, трубы были, арфы, иныя прочія мусикійскія орудія упоминаются.... А скрипка есть?... Скрипку на иконахъ изображаютъ?
   -- Скрипки, нѣтъ! озадачился богомолецъ.
   -- А нѣтъ, такъ и не надо. Скрипка обители не приличествуетъ.... Давидъ, какъ по вашему, на скрипкахъ возвеселялъ себя.... Царя Саула на скрипкѣ утѣшилъ?
   -- Простите, о. Никандръ.
   -- Богъ проститъ! Господь съ вами. Наше пѣніе намъ къ лицу.... Монастырь простой, не изглагольный,-- и пѣніе простое. Надо, чтобы у тебя душа пѣла.... Благочестивыя мысли не черезъ пѣніе должны нисходить, а сами.... Плохо, коли только пѣніемъ вѣра твоя поддерживается!... Паркеснымъ пѣніемъ инока не создашь....
   -- Какъ кого Господь изберетъ! Онъ невидимо объявляется.
   -- Это точно, согласился Никандръ.
   -- Иной разъ и не поймешь какъ. Я въ одной обители былъ, такъ тамъ инокъ есть,-- онъ черезъ этого самаго Макъ-Магона въ обитель попалъ....
   -- Вотъ!
   -- Вѣрно мое слово. Макъ-Магонъ его и въ монастырь привелъ. Въ трактирѣ были съ пріятелемъ, закутили и давай Макъ-Магона ругать! Ни съ чего.! Такъ, въ себѣ пареніе почувствовали и забранились. А тутъ къ нимъ какой-то стрюцкой.... Макъ-Магонъ на царскомъ положеніи нынѣ, какъ же вы это его?-- А мнѣ, говоритъ, наплевать....-- Какія ваши слова?-- Наплевать!-- Въ участокъ.... Судили-судили.... Какъ его раба Божьяго выпустили, онъ прямо въ обитель и вдарился.... Вотъ -- какъ себя произволеніе оказываетъ!
   -- Это точно.... изъ-за поганаго Лютера!
   -- Макъ-Магонъ католикъ.
   -- Все равно, еретикъ!
   -- Еретикъ.... А все-таки и паркесное пѣніе.... хотя и со скрипкою... но....
   -- Что.... но....
   -- Но тоже....
   На праздникахъ народу здѣсь "что каша крутая". Голова кругомъ ходитъ у отца Никандра, потому что, какъ гостинникъ,-- онъ пастырь всего этого алчущаго и жаждущаго стада. Сразу по нѣсколько тысячъ приваливаютъ даже зимою. Такъ на Благовѣщеніе по льду пріѣзжаетъ сюда корелъ и чухонъ до 2000. Въ лѣтніе мѣсяцы изъ одного Петербурга приплываютъ по 150 богомольцевъ каждую недѣлю. На Преображеніе изъ столицы съѣзжается 700. Въ скиту Всѣхъ Святыхъ, въ его храмовой праздникъ, скопляется тысячи по три поклонниковъ. Въ теченіе же всего года однихъ береговыхъ собирается здѣсь тысячъ двѣнадцать, да дальнихъ тысячъ восемь. Выработавшихся, традиціонныхъ богомольческихъ типовъ, которыми такъ обильны Соловки и богата Кіево-Печерская Лавра, на Валаамѣ нѣтъ. Тутъ сѣрое крестьянство и питерская мастеровщина. Иной разъ въ гостинницахъ обители, несмотря на ихъ помѣстительность и размѣры, бываетъ такъ много посѣтителей, что они спятъ въ повалку, спина къ спинѣ, лицо къ лицу, точно дрова. Они, впрочемъ, и не претендуютъ. Для Бога! Значитъ и потерпѣть можно. А тутъ кстати и пословицы: "Въ тѣснотѣ люди живутъ", "чѣмъ тѣснѣе, тѣмъ теплѣе". Между гостями бываютъ и старообрядцы, почитающіе, если не самый монастырь, то островъ, какъ служившій нѣкогда обителью для чистыхъ свѣточей древняго благочестія. Бѣднѣйшимъ богомольцамъ обитель подаетъ иногда сапоги, платье, случается и деньги. Сосѣдямъ, Ладожанамъ, помогаетъ сѣменами, сѣномъ, соломою, огородными овощами. Нищета прибрежныхъ крестьянъ до того поразительна, что въ самую крѣпкую зиму, "не имѣя почти обуви, въ самомъ ветхомъ рубищѣ", они пускаются за сто пятьдесятъ и болѣе верстъ по озеру, чтобы только пожить денька два на монастырскомъ хлѣбѣ. Многихъ изъ нихъ находятъ замерзшими "отъ великой стужи" за версту или двѣ отъ обители. Въ монастырь стекаются и за медицинской помощью. Лечитъ бывшій гатчинскій аптекарь -- нынѣ инокъ и садоводъ, заткнувшій за поясъ петербургскаго Регели. Больные золотухой и глазами всего чаще обращаются сюда. Обитель снабжаетъ ихъ лекарствами. Всего бѣднѣе народъ съѣзжается на праздникъ Петра и Павла. Тогда тутъ слоняется по дворамъ и монастырю до 4000 человѣкъ.
   Всѣмъ богомольцамъ Валаамскій монастырь ставитъ въ обязанность исполнять слѣдующія правила:
   1) Безъ особливаго благословенія не ходить въ лѣсъ, въ пустыни, въ скиты, въ монастырскія кельи. Изъ живущихъ въ монастырѣ -- никого у себя отнюдь не принимать въ келіи, имъ не давать и отъ нихъ ничего не брать ни подъ какимъ предлогомъ.
   2) Не оказывать здѣсь никому частныя благотворенія, а доброхотное свое приношеніе подавать въ общую кружку въ пользу св. обители, такъ какъ никто изъ живущихъ въ монастырѣ не имѣетъ права пріобрѣтать отдѣльную собственность.
   3) Письма и посылки въ монастырь, на имя проживающихъ въ немъ, передавать монастырскому начальству.
   4) Не стрѣлять на островѣ изъ огнестрѣльныхъ орудій, не бить звѣрей, птицъ, не ловить рыбы, не портить лѣса и не курить табаку.
   5) Ничего не писать на стѣнахъ и стеклахъ гостинницы и не бросать огня на удобосгараемыя вещи.
   -- Тоже и богомолецъ богомольцу рознь, пояснялъ мнѣ о. Никаидръ.
   -- А что?
   -- Да такъ. Иной вотъ уязвляетъ кротостію, думаешь,-- душевенъ и благопотребенъ, а какъ уѣдетъ, вся келія исписана стихомъ неподобнымъ.
   Образцы такихъ вдохновеній я видѣлъ. Всѣ они въ родѣ воздыханія:
  
   "Я въ полиціи служилъ
   Ни копѣйки не нажилъ,
   Только имя подлеца
   Пріобрѣлъ въ поту лица!
   О, Господи, (тою же рукою) очисти мои прегрѣшенія!"
  
   -- Да не во время вы къ вамъ пожаловали, объяснилъ мнѣ молодой, симпатичный о. Самуилъ.
   -- Почему?
   -- Не теперь надо, а когда нужа крестьянская къ намъ со всѣхъ сторонъ стекается. Тогда истинно Валаамъ во всемъ своемъ великолѣпіи красуется. Все это скорбное, немощное, горемъ къ самой землѣ прибитое, по единому слову пастыря, ницъ повергается. Тутъ-то истинному художнику и надлежитъ быть. Такихъ стоновъ не услышишь. Нашъ мужикъ не то, чтобы тоскѣ своей волю давалъ, а тутъ ужъ -- онъ ее на всю вольную волю.... Вчужѣ глядишь на нихъ и плачешь. Господи, думаешь, велики испытанія Твои, но и награда на небесахъ по симъ испытаніямъ, ждетъ ихъ не малая. Къ намъ и съ болящею совѣстью притекаютъ. Такіе, что когда нибудь и душу чужую загубили, тѣ страсть какъ молятся и даются. Вдарится о земь и глазъ на святителя поднять не смѣетъ. Исповѣдуется,-- а отъ святыхъ тайнъ отказывается самъ. "Недостоинъ я еще, не замолилъ"; Проситъ эпитемій потяжельше. Есть такіе, коимъ за мѣсто эпитемій духовникъ говоритъ: "иди и пострадай,-- по начальству объявись". Ну, это они свято исполняютъ. Примиреніе съ совѣстью обрѣтаютъ въ самой лютой мукѣ! А больше приходятъ о нищетѣ своей передъ Господомъ искать предстательства у святыхъ чудотворцевъ нашихъ. Мы такъ замѣчаемъ, чѣмъ недороднѣе годъ, чѣмъ крестьянство бѣднѣе, тѣмъ богомольцевъ больше.... Когда у нихъ все есть,-- о Богѣ мало вспоминаютъ.... Помощь его въ несчастіи дознается.... Это я имъ не во осужденіе, а такъ по правдѣ.... Тутъ какое дѣло было. Мнѣ тоже разсказывали его старики. Одинъ убивецъ далъ обѣтъ въ каторгѣ, если ему удастся бѣжать, такъ безпремѣнно къ святителямъ Валаамскимъ сходитъ поклониться. Ну, они ему помогли....
   -- Бѣжать-то съ каторги?
   -- Отчего же. У нихъ свой судъ, не земной. Судіѣ небесному виднѣе, это чего стоитъ.... Ну, вотъ-съ, удалось ему бѣжать, добрался до Валаама. Помолился, помолился, а потомъ взяло его сужнѣніе. Правое-ли дѣло его, хорошо-ли поступилъ бѣжамши. И такое у него довѣріе было, что онъ прямо къ отцу Дамаскину. Тотъ его выслушалъ. Приходи, говоритъ, ко мнѣ на утро. А самъ сталъ на молитву, на всю ночь, чтобъ умудрилъ его Господь, какъ въ семъ дѣлѣ поступить, И чѣмъ больше молился отецъ настоятель, тѣмъ болѣе въ немъ жалость къ душѣ болящей и сердцу неспокойному вопіяла. Утромъ, его подвижники наши просвѣтили. Пришелъ это бѣглый. Отецъ Дамаскинъ и говоритъ ему: ежели молилъ ты преславныхъ чудотворцевъ помочь тебѣ и предпріятіе свое исполнилъ успѣшно, значитъ, дѣйствительно, преподобные оказали тебѣ свою милость. Значитъ, не хотѣли они гибели твоей и, хотя великъ твой грѣхъ, кровь убіеннаго вопіетъ во Господу,-- но надѣйся! Иди въ пустыню, живи со звѣрьми съ лютыми, во всемъ ограничивай себя, терпи немощь всякую. Зимой не одѣвайся въ мѣха, лѣтомъ не ищи прохлады. И вотъ тебѣ послушаніе:-- десять лѣтъ молчи! Чтобъ не случилось съ тобою,-- молчи!
   -- А молитва?
   -- А молись духомъ, мыслями молись. Устреми глаза на небеса и молись сердцемъ, чтобы пустыня безмолвная не нарушалась словомъ твоимъ. Живи въ гладѣ и хладѣ. Въ пещерѣ не укрывайся.... А черезъ десять лѣтъ, если Господь тебя сохранитъ, приди опять сюда.
   -- И пришелъ?
   -- Какъ же.... Ушелъ молодымъ, а вернулся сѣдой весь, одичалый. Зимой,-- грудь у него раскрытая, рубище треплется жалкое. Прямо въ соборъ нашъ попалъ. Самъ Дамаскинъ служилъ.... Кончилась литургія, пошли въ трапезу, онъ на паперти въ ноги отцу Дамаскину. Поднялъ тотъ его, спрашиваетъ. Молчитъ, не отвѣчаетъ. Узналъ его, наконецъ, игуменъ.... Разрѣшаю тебѣ говорить теперь! Примирилась-ли совѣсть твоя? Можешь-ли ты о прошломъ помыслить безъ озлобленія? Заговорилъ тотъ, но только совсѣмъ невнятно. Отецъ Дамаскинъ изъ этого и убѣдился, что послушаніе исполнено грѣшникомъ въ точности. Вечеромъ онъ его отъисповѣдывалъ, всю ночь приказалъ ему въ храмѣ распростершись ницъ лежать, и чтобы сонъ не сомкнулъ ему глазъ. А наутро причастилъ его. Тутъ точно этому самому грѣшнику и было видѣніе: убіенный имъ въ райскомъ вѣнцѣ, съ лицомъ свѣтоноснымъ и въ одеждахъ бѣлыхъ, сходитъ къ нему.... Палъ онъ на колѣни -- а на лицѣ у того благость и прощеніе. Далъ ему руку,-- "пойдемъ со мною, говоритъ, братъ мой... зане искупилъ ты грѣхъ великій!" И въ тую жъ минуту бѣглый испустилъ духъ свой, вопія: "Иду, Господи, иду!" Вотъ какія дѣла у насъ случались!
   Мы шли въ это время по пустыннымъ дворамъ обители. Тишина ихъ говорила сердцу о чемъ-то не отъ міра сего. Въ окнахъ келій никого не было видно, звуки нашихъ шаговъ далеко раздавались, замирая подъ тяжелыми сводами изъ-за стѣнъ. Вышли. Голубой проливъ синѣлъ подъ солнцемъ, зеленые крутые берега пристально смотрѣлись въ него, точно разглядывая, какую тайну онъ "хоронилъ въ своихъ тихихъ водахъ.
   -- Красота нетлѣнная! Заглядѣлся монахъ.
  

IX.
Пустыня Назарьевская.

   Тишина моей кельи давила меня. Весь этотъ монастырь такъ не похожъ былъ на другія мною видѣнныя обители, что я еще не могъ разобраться съ своими впечатлѣніями.... Листки записной книжки пока оставались дѣвственными,-- мысль разбѣгалась.... Во всемъ окрестъ меня сказывалось что-то чрезвычайно серьезное, большое, заблужденіе или нѣтъ,-- но дѣло творилось тутъ искреннее, крупное, подвижническое.
   -- Святый Боже, святый крѣпкій, святый безсмертный помилуй насъ! стукнулъ мнѣ кто-то въ дверь.
   -- Пожалуйте.
   Румяный, молодой монахъ. Кроткіе голубые глаза.
   -- Простите! Отецъ намѣстникъ благословилъ вамъ показать пустыню Назарьевскую.
   -- Очень вамъ благодаренъ.... Сейчасъ?
   -- Ежели не очень устали, можете потрудиться во славу Божію.
   Мы отправились.
   Отецъ Авениръ оказался монахъ, знающій всю подноготную монастыря. Онъ тутъ прошелъ чрезъ всѣ послушанія и познакомился съ дѣлами чудесно. Начиная съ хозяйства и кончая подвижничествомъ, для него ничего сокровеннаго не было. Только что мы вышли съ нимъ за ограду, какъ Валаамъ передо мною явился въ иномъ свѣтѣ. Обитель осталась позади. Рабочая община выступала передъ нами со всѣми ея заботами и земными помыслами. Вонъ въ низинѣ огороды громадные, обставленные глухо-шумящими деревьями. Низиной этой и они тянутся на нѣсколько верстъ вплоть до салмы. Зелени и овощи всякой не только на годъ хватаетъ обители, но осенью остатки даже раздаются бѣднѣйшимъ жителямъ, которые нарочно для этого съѣзжаются въ монастырь. Вонъ красивые кирпичные амбары дая хлѣба, отдѣльно отъ другихъ построекъ на случай пожара:
   -- Хлѣбъ-то у васъ свой или покупной?
   -- Своего не хватаетъ. Нивъ у насъ мало. Мы полтораста кулей снимаемъ съ своихъ полей, а тысячу сто покупать приходится и для себя, и для богомольцевъ. Хлѣбъ у насъ не совсѣмъ дозрѣваетъ, случается. Нашъ хлѣбъ маловѣсенъ, а въ подъемѣ тяжеловатъ. Мы его съ купленнымъ мѣшаемъ. Больше для соломы пашемъ. Потому что намъ много соломы требуется для подстилки конямъ. Овса своего снимаемъ пятьдесятъ кулей, а двѣсти приходится на сторонѣ скупать.
   Вообще всѣ хозяйственныя постройки здѣсь въ отличномъ состояніи. Онѣ не только грандіозны, какъ въ Соловкахъ, но и содержатся щегольски. Можно подумать, что попалъ къ богатому англійскому землевладѣльцу, не жалѣющему средствъ на долговѣчныя зданія. Большая двухъ-этажная кирпичная рига съ двумя громадными печами для сушки хлѣба. Для нихъ экономные монахи рубятъ пни. Несмотря на обиліе лѣса, его здѣсь жалѣютъ. Не расходуютъ попусту. Стволы исключительно идутъ на постройку, пни на топку. Вырываются даже корни, чтобы они не пропадали даромъ. Изъ нихъ гонятъ смолу. Лѣсное дѣло ведется такъ, что нашихъ лѣсоводовъ слѣдовало бы послать учиться у этихъ простыхъ, неграмотныхъ крестьянъ....
   -- Вонъ у насъ домъ, гдѣ дѣлаютъ посуду, чашки, тарелки.
   -- И теперь?
   -- Нѣтъ, гончарятъ зимою, а теперь тамъ красильня.... У насъ глины чудесныя. Думаемъ фарфоровое производство заводить. Каолиновыя породы есть.
   Дорога въ Назарьевскую пустынь шла по чрезвычайно веселой аллеѣ. По сторонамъ шелестѣли кудрявыя березки. Въ молодой листвѣ играло солнце. Пропасть всякой мелкой птицы орало въ чащѣ, перекликаясь со стаями, налетавшими на огородную низину. Величавыя, красивыя сосны слегка покачивали свои вершины, словно укоряя молодыя березки въ легкомысліи и шаловливости.... Мягкая трава струила весенній ароматъ. Чуялось въ воздухѣ дыханіе невидимыхъ ландышей.
   Вдали показался маленькій монашекъ.
   Мой отецъ Авениръ чего-то смутился и сталъ оправляться.
   -- Кто это?
   -- Это-съ -- отецъ Пименъ! Вещій умъ, свѣтило обители! заторопился Авениръ, полушепотомъ сообщая мнѣ о необходимости быть представленнымъ маленькому іеромонаху.
   -- Они въ университетѣ кандидатомъ кончили, много книгъ написали.... Истинно подвижническую жизнь ведутъ. На всѣхъ языкахъ могутъ!
   Мы быстро нагнали монашка. Мой о. Авениръ сунулся къ нему подъ благословеніе.
   -- Вотъ-съ, отецъ намѣстникъ благословили имъ Назарьевскую пустынь обозрѣть.
   -- Сцаси Господи! А вы кто такой?
   Я назвалъ себя.
   -- Писатель? Соловки ваши?
   -- Да.
   -- Ну, спаси Господи, какъ я радъ!-- Позвольте васъ по-братски, и отецъ Пименъ трижды разцѣловался со мною. Хорошо вы это надумали, осмотрѣть нашъ Валаамъ. Очень хорошо! Спаси васъ Господи!... Пустыня Назарьевская по здѣшнимъ мѣстамъ -- земной рай. Мы вамъ такую растительность покажемъ, диву дадитесь.... Любимое это мѣсто было отца Дамаскина. И нынѣ его, когда сюда возятъ, такъ онъ духомъ возвеселяется, сказать ничего не можетъ, а только глазами.
   Назарьевская пустынь началась аллеей чудныхъ кедровъ. Такихъ крупныхъ я давно не видѣлъ. Въ перемежку съ ними были дубы, которые, несмотря на свой только сорокалѣтній возрастъ, давали уже густую тѣнь. Все это посѣяно отцомъ Дамаскинымъ, въ первый же годъ его управленія обителью. Кедры и дубы выводились изъ сѣмянъ подъ его непосредственнымъ надзоромъ. Еще далѣе, передъ нами раскинулись чащи пихтъ, серебристаго лоха, американскія липы съ крупною листвою, цвѣтущія и благоухающія.... "Гдѣ я?" невольно задавалъ себѣ вопросъ. "Сѣверъ-ли это? Что могла сдѣлать съ этою скудною и убогою природой сильная воля одного только человѣка!"
   -- Тутъ любилъ отдыхать отецъ Дамаскинъ.
   Дѣйствительно, лучше нельзя найти мѣста! Цвѣты усыпали куртины. Густыя деревья стѣною стоятъ кругомъ. Лѣсъ шумитъ, точно далеко, далеко волны морскія бьются въ берега....
   Прямо передъ нами, точно слегка, вздрагиваетъ перистыми вѣтвями цѣлая кучка лиственницъ. Вѣтеръ пробѣгаетъ вверхъ по тополю, будя его заснувшіе листы. Пестрая бабочка, нервно трепеща крыльями, прицѣпилась къ какому-то цвѣтку. Не хотѣлось уходить отсюда, а между тѣмъ уже звали въ часовню.
   -- Это чьи картины?
   -- Образа?
   -- Да.
   -- Это намъ монашекъ одинъ пишетъ. Спаси его Богъ!
   -- Какая прелесть!
   Кисть нѣжная, тонкая, въ рисункѣ спокойствіе, видно, что безмятежное сердце и чистый духъ водили искусной рукой. Ликамъ ангеловъ придана чисто женственная кротость.... Подписей нигдѣ нѣтъ. Имя автора неизвѣстно. Только одна казенная фраза "трудами валаамскихъ иноковъ".
   -- Неужели самоучка работалъ?
   -- Самоучка.... Мы его валаамскимъ Рафаэлемъ называемъ. Вотъ, я вамъ ужо покажу его, въ мастерскую свожу къ нему, пообѣщался отецъ Пименъ.
   -- Молодъ онъ?
   -- Совсѣмъ еще съ виду отрокъ. Пристрастился къ обители нашей, ну и работаетъ во славу Божью.
   Недалеко отъ часовни -- церковь. Красивая, даже роскошная. Образа -- работы того же инока и Пѣшехоновскіе есть. Иконостасъ весь рѣзной, чуднаго и изящнаго дѣла, до послѣдняго завива сработанъ въ обители и опять таки "трудами иноковъ валаамскихъ". Кое-гдѣ лѣпныя детали видны, неуступающія въ отдѣлкѣ и красотѣ своей рѣзному иконостасу. Вышли изъ церкви. Паперть, на высотѣ. Крутой спускъ, по которому сбѣгаетъ въ низину гуща пышныхъ сибирскихъ кедровъ. У самаго храма уже приготовлена могила для отца Дамаскина. Этимъ начинается новое кладбище, такъ какъ старое уже совсѣмъ заполнилось. Тѣсно на немъ лежать усопшимъ. Большой холмъ для церкви, весь насыпной, требовалъ труда египетскаго. Обрывъ внизъ для прочности обшитъ гранитомъ. Съ одной стороны обрыва большая нѣжно-зеленая поляна; тамъ тоже будетъ кладбище.
   Я взошелъ на колокольню,-- точно плывешь надъ лѣсными верхушками. Теплый вѣтеръ дышетъ въ лицо свѣжестью и ароматомъ, не ушелъ бы отсюда.
   -- Не вѣрится, что на сѣверѣ.
   -- Погодите, вы у насъ еще и не то увидите, спаси Господи! Все это отъ Назарія пошло, а въ отцѣ Дамаскинѣ обитель своего Петра Великаго обрѣла. Сейчасъ пойдемъ въ келью Назарьевскую. Здѣсь у него пустынька была чудесная. Скудная строеніемъ, но мѣстоположеніемъ дивно-прелестная. До Назарія монастырь былъ деревянный, онъ весь изъ камня его поставилъ. Гдѣ Богъ, тамъ и вся благая!
   Маленькій домикъ, въ немъ убогая кедья. Портретъ игумена Назарія: изнеможенное лицо съ зоркими глазами. Энергическій складъ губъ,-- работникъ въ каждой чертѣ лица видѣнъ. Здѣсь въ пустынѣ онъ жилъ на покоѣ, потрудившись достаточно въ пользу обители. Ради отдыха, онъ собиралъ различныя окаменѣлости и минералы оригинальнаго вида, которыми здѣсь завалена цѣлая стѣна.
   -- Нѣкоторые иноки полагаютъ, что это ступня древняго человѣка, показалъ мнѣ о. Пименъ на окаменѣлость, дѣйствительно, имѣющую видъ ступни.
   Тутъ же колодезь высѣченъ въ скалѣ и обшитъ гранитомъ. Кругомъ принялись и колышатся смолистые тополи.
   -- Они здѣсь быстро ростутъ. Точно нарочито для нихъ и мѣсто, спаси Господи, уготовано.
   -- А эта аллея куда ведетъ? указываю я на рядъ пышныхъ вязовъ и ильмъ.
   -- Такъ разбито.
   Отецъ Назарій именно былъ тѣмъ малоумнымъ глупцомъ, котораго настоятель Саровскій не хотѣлъ отпускать изъ своей пустыни. Обитель валаамскую онъ принялъ впустѣ, а оставилъ ее благоустроенной и обильной. Число иноковъ при немъ возросло до 55, а при Дамаскинѣ до 300. До Назарія монастырь былъ почти безъ братства. Назаріемъ же были привлечены сюда и трудники -- добровольные рабочіе по обѣту.
   -- Онъ у насъ и уставъ положилъ, какъ быть и управляться намъ.
   -- Уставъ у васъ тотъ же, что и у Саровцевъ?
   -- Да, только съ вѣчевымъ оттѣнкомъ. Старь новгородская сказывается. Такъ, напримѣръ, у насъ игуменъ не можетъ смирить непокорнаго наединѣ, а передъ братіей; о всѣхъ дѣлахъ долженъ совѣщаться съ братіей же и безъ того ничего не предпринимать. У насъ и права свои есть, ежели замѣтимъ, что настоятель раззоряетъ уставъ и вводитъ соблазнъ, то сойдясь о Христѣ, мы совѣтуемся и затѣмъ идемъ къ настоятелю.... Тамъ предложивъ ему объ упущеніяхъ, должны сдѣлать, нисколько "не стыдясь, увѣщаніе объ исправленіи". Если же онъ не приметъ совѣта, то мы просимъ избрать, другаго изъ братства!
   -- Случалось-ли это до сихъ поръ, когда-нибудь?
   -- Нѣтъ, слава Богу.... Наши преподобные не оставляютъ своимъ руководствомъ настоятеля. До сихъ поръ игумены у насъ были знаменитые. Такихъ поискать, не найдешь.... У насъ вообще уставъ строгій! Мы не можемъ, напримѣръ, пищу употреблять внѣ общей трапезы, а за трапезой, кто пожелаетъ воздержаться, то не вводя братію въ соблазнъ, долженъ спросить у настоятеля.
   -- Зачѣмъ же? Если я ѣсть не хочу.
   -- А для того, чтобы все совершалось во спасеніе души, а не по бѣсовскому коварству. Въ повечеріи мы не должны бесѣдовать другъ съ другомъ. Намъ воспрещается принимать у себя въ келіи кого бы то ни было, особливо же мірскихъ людей.
   -- А дамы, если родныя, напримѣръ?
   -- Отнюдь! Не токмо дамамъ, но и отрокамъ входить въ келіи къ намъ возбраняетея. Письма писать безъ благословенія настоятельскаго, мы тоже не можемъ. Кто произнесетъ душевредное слово, того мы обличаемъ. Въ лѣсъ гулять -- нельзя.
   -- Строго. Многіе не вынесли бы этого.
   -- Потому мы и принимаемъ сначала на испытаніе.... На три года.
   -- Ну, а если монахъ вздумаетъ оставить обитель?
   -- Не токмо монаха, но и послушника мы обязаны по сему увѣщевать, ежели онъ помыслитъ по какой либо скорби разуказиться.
   -- Это еще что?
   -- Совлечь съ себя званіе иноческое.
   -- Ну, а если онъ не послушаетъ?
   -- Уставъ предписываетъ непокоряющагося отпускать, не давъ ему мира какъ мытарю и язычнику, какъ уподобившемуся Іудѣ предателю. Потому, кто разъ отвергнулся себѣ и взялъ крестъ свой, и по Христу пошелъ, тому назадъ возврата нѣтъ. Исаія пророкъ вопіетъ: изыде отъ среды его и нечистотамъ не прикасайтеся, и Іеремія о томъ же: бѣжите отъ среды Вавилона. У Давида такожде обрящете: се удалится, бѣгая, и водворится въ пустыню, яко видѣлъ беззаконіе и пререканіе въ градѣ день и нощь.
   Строгій уставъ Соловецкаго монастыря, сравнительно съ этимъ долженъ поражать даже фривольными упущеніями. На Валаамъ, случаюсь, бѣгали съ Аѳона, находя уставъ и обычаи сего послѣдняго еще недостаточно суровыми.... Чисто гробъ. Уложатъ, забьютъ крышку, и съ послѣднимъ ударомъ молотка въ послѣдній гвоздь, ты ужъ знаешь, что тебѣ возврата нѣтъ. Какъ ни стонай, какъ ни бейся подъ тяжелой насыпью могилы, никто не отзовется тебѣ.... Страшная жизнь -- удивительные люди!
   Воскресивъ древній Валаамъ, отецъ Назарій замыслилъ развить дѣятельность монастыря нѣсколько шире. Онъ избралъ десять лучшихъ монаховъ для проповѣди христіанства въ русско-американскихъ владѣніяхъ, онъ покровительствовалъ подвижничеству и устроенію пустынь внѣ своей обители. Съ 1801 года онъ удалился отъ дѣлъ и въ полномъ безмолвіи провелъ три года, а затѣмъ уѣхалъ въ Саровскую пустынь, гдѣ отличался даромъ прозорливости. Личность его, съ этого времени, становится, по разсказамъ монаховъ, легендарной. Онъ, не зная греческаго языка, поясняетъ, какъ нужно переводить книгу "Добротолюбіе", съ одного взгляда узнаетъ, безъ помощи медіумовъ, мысли приходившихъ къ нему посѣтителей, въ дремучихъ лѣсахъ Саровскихъ непросвѣщенные медвѣди, встрѣчая старца, обходятся съ нимъ почтительно, наконецъ, Назарій является въ роли пророка. Вотъ что разсказываетъ объ этомъ іеромонахъ Илларіонъ: въ царствованіе Екатерины II, близь Петербурга происходило морское сраженіе со шведами. Всѣ были въ крайнемъ страхѣ, а митрополитъ Гавріилъ до того перепугался, что заперся въ своей кельѣ. Въ это самое время является къ нему игуменъ Назарій.
   -- Доложи владыкѣ обо мнѣ! приказываетъ онъ келейнику.
   -- Да владыка никого къ себѣ не допускаетъ.
   -- Меня не надо ему принимать. Я просто подойду къ нему, и хоть ему до меня дѣла нѣтъ, да мнѣ до него есть дѣло.
   Видя, что старецъ попался несговорчивый, келейникъ отступился. Назарій является къ владыкѣ и предвѣщаетъ ему побѣду. Гавріилъ усомнился было, но Назарій подводитъ его въ окну и показываетъ въ сторонѣ къ морю восходящія, на свѣтлыхъ облакахъ въ небеса, души воиновъ. Интересно было бы при этомъ узнать, въ какомъ видѣ являлись эти души, такъ какъ духовидцы послѣдняго времени по сему предмету довольно единодушно безмолвствуютъ или описываютъ души не видами, а запахами. Гавріилъ ободрился самъ и тотчасъ же написалъ объ этомъ Екатеринѣ. Когда предсказанія Назарія оправдались, императрица приняла его у себя и милостиво съ нимъ бесѣдовала.
   При Александрѣ I, какой-то сановникъ В. "подпалъ царской немилости". Жена его бросилась къ Назарію, умоляя его молиться о спасеніи мужа.
   -- Очень хорошо, только надо попросить о семъ царскихъ приближенныхъ.
   -- Мы ужъ всѣхъ просили, да мало надежды.
   -- Ты не къ тѣмъ обращалась, дай-ка мнѣ денегъ, я самъ попрошу, кого знаю.
   Барыня даетъ ему горсть золота.
   -- Эти мнѣ не годятся; нѣтъ-ли мѣди или серебряной мелочи?
   Получивъ ихъ, Назарій цѣлый день раздавалъ нищимъ милостыню, затѣмъ возвратился къ опальному сановнику.
   -- Ну, слава Богу, обѣщали, всѣ приближенные царскіе за васъ.
   Вслѣдъ затѣмъ приходитъ вѣсть о благополучномъ окончаніи дѣла.
   -- Кто эти приближенные, просившіе за насъ? спрашиваютъ его.
   -- Царскіе....
   -- Да они всѣ отказали намъ....
   -- Да, то приближенные земнаго царя, а я обращался къ сановникамъ царя небеснаго,-- къ нищимъ.
  

X.
Пустыня схимонаха Николая.

   Веселая чаща молодыхъ дубковъ.... Лѣтъ семь, какъ разведена, а солнце уже весело играетъ въ свѣжей зелени и золотые брызги его съ привѣтливо колышущихся вѣтвей скатываются внизъ въ густую траву; какіе-то простенькіе цвѣты наивно улыбались по всему пути, покорно подставляя намъ свои бѣдныя, благоухающія головки подъ ноги. Порою, дубовыя вѣтки задѣвали наши лица, тихо и мягко, точно ласкали ихъ.... Все дышало покоемъ и миромъ въ этомъ глухомъ уголкѣ. Съ неба, изъ лѣсу, изъ овраговъ -- отовсюду вѣяло благоговѣйною тишиною.... Здѣсь дѣйствительно хорошо молиться, и молиться не по уставу, а тою сердечною молитвой, о которой повѣствуетъ Ефремъ Сиринъ. Дубы покосились, величавыя сосны шумятъ высоко вверху.... Поросль глуше и дичѣе, даже дорога поросла травою. Вонъ какая-то одинокая могила....
   -- Схимонахъ Николай схороненъ здѣсь.... Ученикъ Назарія. Тутъ и пустынь его около.
   -- Чѣмъ же онъ замѣчателенъ былъ?
   -- Простотой своей.... Не было для него ни высокихъ, ни малыхъ. Всѣ мы равны передъ Господомъ, говаривалъ покойникъ. Забрался онъ сюда въ глушь лѣсную, когда еще сюда и дороги не было, и такъ наединѣ съ природой до самой смерти своей выжилъ....
   -- Безъ посѣтителей?
   -- Не нуждался онъ. "Со мною, говаривалъ, всякое деревцо бесѣдуетъ, всякая травка мнѣ свои сказки разсказываетъ. Вѣтерокъ съ поля пролетитъ,-- о томъ, что въ полѣ дѣется, повѣдаетъ, ключъ овражный про нѣдра горныя, откуда истекъ онъ. У меня собесѣдниковъ много." Такъ и жилъ!
   Вотъ и жилье его. Срубъ весь заплеснѣвѣлый въ родѣ плохой крестьянской баньки. Въ келью нужно почти вползать. Дверь узка и низка. Въ углу кое-какъ печка сложена, у печки нара малая.... Столъ, стулъ твердый -- да больше и помѣстить нечего.... Безлюдье кругомъ. Воображаю, какъ тутъ жилось въ этой глуши лѣсной одинокому, особливо въ темныя ночи, когда тысячеглазая тьма смотрѣла въ эту убогую лачугу сквозь одинокое скупое оконце.
   -- Я изъ мѣщанъ вѣдь, говаривалъ схимонахъ Николай. Къ суетѣ и прелести мірской не привыкъ, мнѣ и тутъ хорошо!...
   Бѣсы, случалось, смущали старца. Больному воображенію чудились ихъ голоса въ звукахъ мятелей и бурь, ломавшихъ вокругъ его избёнки вѣковыя сосны. Кто-то стучался къ нему въ окно и смолкалъ только, когда старикъ становился на молитву, призывая въ эту "дивную" глушь Бога живаго. Воскресалъ Онъ и расточались враги Его.... И снова холодная мертвая тишина царила кругомъ, такая тишина, что звуки, рождавшіеся въ утомленныхъ слуховыхъ нервахъ, призраки звуковъ, казались громкими и говорили душѣ.
   Александръ I посѣщалъ старика.
   Николай сорвалъ ему рѣпу съ своего огорода.
   -- А ножика я тебѣ не дамъ. Нѣтъ у меня,-- ѣшь такъ.
   -- Ничего, я солдатъ, улыбнулся императоръ.
   Теперь надъ этой пустынькой сдѣлали навѣсъ. Иначе она бы развалилась вся....
   -- Въ иномъ простомъ старцѣ, не глядя на малоуміе, мудрость почіетъ.
   -- Это какъ же?
   -- Говорить онъ не можетъ, да и говорить ему незачѣмъ... Его примѣръ душѣ говоритъ....
   -- Скажите, какая же заслуга уйти отъ людей и вести созерцательную жизнь въ одиночествѣ.
   -- А забыли это: удались отъ зла и сотвори благо.... Опять же, при всемъ своемъ одиночествѣ,-- отцы пустынники, яко возженные свѣтильники, влекутъ къ себѣ сердца. Изъ ихъ дѣяній мы поучаемся, какъ презирать прелестный міръ съ его коварствомъ бѣсовскимъ.
   -- Я съ вами не согласенъ.... По моему, каждый простой работникъ, что потѣетъ у васъ, таская тачки съ кирпичами на постройку, гораздо полезнѣе всякихъ пустынниковъ.
   -- Житейское мудрованіе. Гораздо важнѣе одинъ подвижникъ для обители, чѣмъ горы каменныя, навороченныя руками рабочихъ.... Не единымъ хлѣбомъ сытъ человѣкъ бываетъ, и народы живутъ не дворцами и палатами, а идеалами, исходящими изъ жизней подвижническихъ.... По моему, пустынь схимонаха Николая гораздо болѣе соотвѣтствуетъ идеѣ монастыря, чѣмъ нынѣшнія сооруженія египетскія съ мастерскими и заводами, съ водопроводами и пароходами....
  

XI.
Уголокъ монастырскаго хозяйства.

   Тихо шли мы назадъ, любуясь то на живописныя рощи, то на скалы, неожиданно громоздившіяся по сторонамъ. Нѣсколько разъ на поворотахъ пути передъ нами раскидывались голубые заливы, по которымъ сегодня не бѣжала ни одна рябинка. Море застоялось словно зеркало, отражая одинокую тучку, которой, должно быть, надоѣло тянуться по голубому небу; она и замерла на немъ, мало-по-малу тая въ теплѣ и свѣтѣ яркаго полудня....
   -- Вотъ, видите, указалъ мнѣ монахъ, рядомъ съ пустынями, гдѣ страдала и билась душа человѣческая, обрѣтая въ подвижничествѣ утѣшеніе, мы построили дворцы.
   Передъ нами вдали, дѣйствительно, было громадное, кирпичное строеніе. Оно было на столько высоко, что давило ближайшія кельи обители.
   -- Вы, какъ думаете, что это?
   -- Не знаю.
   -- Конюшни.
   -- Однако!... Вывели же!
   -- Монашеское-ли дѣло? Разумѣется, кто, отрицая иночество, признаетъ еще обители какъ рабочія общины, уязвилъ меня о. Пименъ, тому все это должно казаться прекраснымъ. Ну, а мнѣ, какъ хотите, противно. О древнемъ Валаамѣ помышляю. Богатство обители еще можетъ проявляться въ украшеніяхъ храма Божьяго, а не въ этихъ столпотвореніяхъ вавилонскихъ. Помните это: кая польза человѣку, аще весь міръ пріобрящетъ душу же свою отщетитъ?
   По прочному накату мы взошли на верхъ. Второй этажъ конюшенъ весь былъ занятъ сѣноваломъ. Душистый запахъ свѣжей травы стоялъ здѣсь, зеленыя груды ея были навалены по всѣмъ угламъ. Внизу помѣщались самыя конюшни. Въ сѣновалѣ прорѣзанъ полъ, въ отверстія вставлены рамы, сквозь которыя трава прямо сбрасывается въ ясли лошадямъ. Устройство чрезвычайно простое и остроумное. Изъ сѣновала выходъ въ большой сарай для саней, которыя нагромождены чуть-ли не до потолка. Даже непонятно, кому нужно столько.
   Лошадей здѣсь сорокъ семь. Конюшнями завѣдуетъ іеромонахъ о. Павелъ, бывшій нѣкогда барышникомъ въ Петербургѣ. Мы спустились внизъ въ его царство по узкой витой лѣстницѣ, которая шла туда изъ сѣновала.
   -- Тѣсенъ путь, вводяй въ животъ! замѣтилъ сопровождавшій насъ монахъ.
   Лошади внизу -- въ обширнѣйшемъ помѣщеніи. Онѣ ходятъ тутъ по волѣ. Травы вдоволь -- коньки смотрятъ весьма весело. Сытенькіе, крѣпкіе. Отдыхаютъ день, другой работаютъ, да и то съ прохладою, не черезъ мѣру, Я подошелъ къ окну и изумился. Зданіе, дѣйствительно, выведено, на образецъ. У насъ въ Петербургѣ и домовъ такихъ не строютъ. Толщина стѣнъ равняется двумъ аршинамъ внизу, вверху полуторамъ. Не успѣли мы добраться до середины конюшни, какъ кони сбѣжались къ намъ отовсюду, ласково протягивая мохнатыя морды прямо водъ руку.
   -- Тпру, тпру!... Ишь, шельмы, это они за хлѣбомъ. Пріучили ихъ, они ко всѣмъ и тычутся.
   Тутъ четыре отдѣленія для коней -- по возрастамъ и но характерамъ. Есть между ними доморощенные; эти чуть-ли не лучше всѣхъ остальныхъ. Обитель имѣетъ и конскій заводъ въ сорока верстахъ отсюда. Тамъ девять превосходныхъ кобылъ и одинъ племенной жеребецъ. Судя по этой конюшнѣ, лошади у монаховъ содержатся превосходно. Полы чисты, кони -- какъ стеклышко, даже въ стойлахъ, гдѣ они есть, опрятность доведена до чисто-нѣмецкой щепетильности.
   -- Вотъ, у насъ красавецъ! показалъ мнѣ о. Павелъ чудеснаго коня, могучія стати котораго такъ и бросались въ глаза.
   -- Это тяжелеподъемный. Онъ у насъ камни изъ земли выворачиваетъ.
   -- Надорвется.
   -- Нѣтъ, испытанный. У насъ много такихъ коней, что двѣсти пудъ легко могутъ снять съ мѣста. Лошадь, что и человѣкъ, ухода за собой требуетъ. Корми во-время, а главное -- будь съ ней ласковъ, говори побольше.
   -- Какъ, говори?
   -- Животная разговоръ любитъ. Какъ войдешь, сейчасъ тебѣ въ глаза смотритъ. Коли ты съ ей привѣтливо поздоровкаешься тамъ, что-ли,-- она на весь день весела, душа въ ей спокойна; и за работой, коли кучеръ молчитъ,-- и конекъ уши свѣситъ и черезъ пень колоду. А если кучеръ начнетъ съ ей бесѣдовать, она куда лучше. И не устанетъ такъ, потому работа для нея тогда куда занимательнѣй выходитъ.
   -- Блаженъ, иже и скоты милуетъ!.... вздохнулъ монахъ рядомъ.
   Отецъ Павелъ обидѣлся.
   -- Лошадь -- не скотъ.
   -- А что?
   -- Лошадь -- животная. Корова, баранъ, коза -- скотъ, а конь -- животная.
   -- Все одно.
   -- У коня духъ есть.... Онъ все понимать можетъ, только что словъ ему не дано. А то онъ все это чудесно. Вотъ это -- скотъ! отворилъ онъ намъ коровникъ.... Передъ нами были представители извѣстной безрогой породы, которыхъ я нигдѣ послѣ Валаама не встрѣчалъ.
   -- Сказываютъ, въ послѣднее время у васъ съ рогами стали появляться.
   -- Которыя коровки праведныя, тѣ больше комолыхъ даютъ; а точно, что подлецъ бычекъ завязался одинъ -- всю нашу породу испортилъ. Въ него пошли. Коровка, что баба -- ей новинка милѣе. Онъ, еретикъ, этимъ и пользуется. У него, братъ, насчетъ совѣсти склизко.
   Сотрудники у о. Павла -- мальчики корелы. Ихъ по всему монастырю многое множество. Монахи съ ними очень ласковы, хотя на ихъ обученіе обращаютъ мало вниманія. Дѣтей тутъ работаетъ по обѣтамъ родителей болѣе полутороста, я думаю, а школа всего на тридцать, Я спросилъ, почему это, и получилъ чисто монашескій отвѣтъ.
   -- Въ мірской наукѣ спасенія нѣтъ, а божественному онъ и въ храмѣ Божьемъ научится. При томъ же собесѣдуютъ съ ними іеромонахи-старцы. Наставляютъ въ вѣрѣ. Потомъ, ежели онъ въ монахи пойдетъ, зачѣмъ ему мірская наука? Отъ нея только сердце гложетъ. Посмотрите-ка, какъ еще духъ скорбитъ отъ мірской науки. А ежели въ свое крестьянское званіе обратится, такъ невѣжественность ихняя еще спасительнѣе для нихъ. Легче тяготу носить.
   Отецъ Пименъ не соглашался съ этимъ, но большинство монашествующей братіи стойко держалось высказаннаго убѣжденія.
   Дѣтей тутъ иначе не называютъ монахи, какъ братъ Петръ, братъ Степанъ, братъ Григорій. Братья этимъ чрезвычайно гордятся, ибо это ихъ ставитъ выше ихъ возраста. Обращаются съ ними примѣрно. Я бы посовѣтовалъ и другимъ обителямъ позаимствоваться у Валаама. Прежде въ Соловкахъ было хорошо, теперь, судя по разоблаченіямъ Церковно-Общественнаго Вѣстника, и тамъ стало плохо. Вѣроятно, въ сѣверное крестьянское царство проникла сѵнодальная бюрократія съ ея сухостью и суровостью, съ ея семинарщиной. При мнѣ тамъ духовныхъ чиновниковъ не было, потому и дѣло шло иначе.
   Корелы мальчики совсѣмъ не похожи на взрослыхъ корелъ. Они очень смѣтливы, воспріимчивы и разговорчивы. Дѣтская душа, какъ цвѣтокъ теплу, открывается тутъ ласковому слову. Мелюзга на взрослыхъ и грузныхъ іеромонаховъ смотритъ, какъ на родныхъ, и возвращаясь домой, мальченко, во-первыхъ, разсказами своими поддерживаетъ престижъ обители, а во-вторыхъ, только и мечтаетъ о томъ, какъ бы отправиться назадъ на Валаамъ, сначала вольнымъ трудникомъ, а потомъ принять рясофоръ. Мальчики финны нѣсколько потупѣе и несообщительнѣе корелъ, но и тѣ на второй годъ своего пребыванія здѣсь отогрѣваются и не смотрятъ уже заморенными звѣренышами и дичками....
   -- Хорошо въ обители? спрашиваю я у одного кореляка-мальчуги.
   -- Ахъ, какъ дивно!... Вѣкъ бы тутъ остаться!
   И это вамъ повторятъ всѣ.
   Я говорилъ уже о крупныхъ сооруженіяхъ монастыря. Для нихъ обитель устроила особый заводъ, на которомъ дѣлаются кирпичи не обыкновеннаго размѣра, а почти вдвое противъ нашихъ. Каждая штука тутъ вѣситъ 15 фунтовъ, причемъ сразу въ печи обжигаютъ 7800 такихъ кирпичей. Лѣтомъ работаютъ четыре печи. Изъ этого видно, какая масса матеріала потребна Валааму, и какъ ростетъ и ширится обитель, выходя далеко за первоначально задуманные предѣлы. Далѣе будетъ видно, какъ распредѣляются эти работы. Мы теперь отмѣтимъ только одно: монументальныя постройки возводятся подъ исключительнымъ наблюденіемъ монаховъ изъ крестьянъ. Тутъ же для заводовъ и литейныхъ мастерскихъ приготовляется и огнеупорный кирпичъ изъ своихъ кварца и шпата и покупной боровицкой глины. Въ дѣлѣ монастырскій огнеупорный кирпичъ оказывается крѣпче англійскаго. Монахи, возводя свои дома, доходятъ даже до щегольства. Они не удовлетворяются чуть-ли не крѣпостною толщиною стѣнъ. Они еще обшиваютъ ихъ фундаменты своимъ же тесанымъ гранитомъ. Нужно, однако, прибавить, что добровольныхъ трудниковъ -- взрослыхъ здѣсь не болѣе 30. На зиму остается изъ нихъ половина. Монастырь на всѣ свои работы обращаетъ, какъ наличныя силы, т. е. иноковъ, такъ и нанимаетъ рабочихъ на сторонѣ. По всей справедливости надо сказать, я не видалъ еще обители, гдѣ бы черноризцы трудились такъ, какъ здѣсь. Это отразилось, между прочимъ, и на другомъ. Монахамъ некогда. Они не эксплуатируютъ религіознаго чувства, не показываютъ различныхъ чудесъ, не торгуютъ ни волосами Богородицы, ни слезами Парасковіи Пятницы; это самая равнодушная къ даянію благу обитель, разумѣется, къ даянію благу въ розницу. Крупные дары тутъ принимаются охотно; есть основаніе думать, что въ этомъ отношеніи, какъ и остальныя обители, Валаамъ не безупреченъ. Мимо рукъ ничего не пропуститъ. Но за то тутъ не хватаютъ васъ на каждомъ шагу за горло, не подсовываютъ тарелочекъ, книгъ съ поминаніями, не заставляютъ платить каждые полчаса, за каждый образъ, за каждую новую перемѣну декорацій. Монахи валаамскіе слишкомъ крупные и серьезные люди для этого. Имъ некогда торговать по мелочи, счетъ ихъ безъ дробей. Время для нихъ слишкомъ дорого.
  

XII.
Трапезная.

   -- Духъ-то, я вижу, у васъ бодръ! входитъ ко мнѣ о. Никандръ.
   -- А что?
   -- А плоть все же по человѣчеству немощна, питать ее слѣдуетъ, плоть-то. Это я насчетъ нашей трапезы. Неугодно-ли будетъ отъ скудости монастырской поснѣдать чего? Или вамъ сюда въ келію подать?
   -- Нѣтъ, мнѣ интересно вашу трапезу поглядѣть.
   -- У насъ трапеза бѣдная.... Въ другихъ монастыряхъ она украшена искуснымъ писаніемъ, а у насъ такъ, скудная, простецкая... Мужицкая. Мы мужики, и трапеза у насъ мужицкая. Чернеть у насъ....
   Дѣйствительно, мужики, мужицкое царство. Кромѣ отца Пимена, кончившаго университетъ, почти все остальное крестьянство. И строители, и уставщики, и архитекторы, и механики, всѣ вышли изъ "чернети", какъ выразился о. Никандръ. И по типу валаамскій инокъ совершенно мужикъ-мужикомъ. Худощавыхъ монаховъ съ аскетической, византійской складкой весьма мало; все больше Микулы Селяниновичи -- земскіе богатыри. Руки крѣпкія, тѣло сильное, глаза упорные. Ходятъ съ перевалочкой, клобукъ никакъ не хочетъ сценически сидѣть надъ самою бровью, а все больше то на затылокъ, то на бекрень сползаетъ. Толстыя солдатскаго сукна рясы съ подвороченными подолами, какъ у прачекъ, чтобъ не мѣшали ходить и работать. Шутка добродушна, когда расшутятся. Къ сожалѣнію, на всемъ и на всѣхъ лежитъ печать суровой дисциплины, введенной о. Дамаскинымъ. Говорятъ съ оглядкой,-- какъ бы кто не подслушалъ, а съ проѣзжимъ человѣкомъ и вовсе опасаются. По уставу, видите-ли, нельзя. Только на работахъ между собою и отводятъ душу. Тутъ, сидя за камнями, которые надо оттесать, или мѣся глину, совершенно забываются черная ряса и монашескій клобукъ. Лицо въ поту, пыль и отески слоемъ ложатся на руки, солнце сверху такъ и палитъ, клобукъ съѣхалъ на затылокъ и держится только какимъ-то чудомъ. Молотки кругомъ стучатъ, пилы заводятъ свою визгливую жалобу, откуда-то доносится пѣсня наемныхъ рабочихъ,-- ну, и совсѣмъ изъ глазъ уходятъ монастырскія стѣны да затворы. Старое, какъ въ сказкѣ, идетъ навстрѣчу, и еще вчера молчаливый, сдержанный инокъ начинаетъ, вопреки уставамъ и воспрещеніямъ о. Дамаскина, болтать во всю, перекидываться съ сосѣдомъ веселою шуткой. А тутъ еще зеленое царство кругомъ. Каждый листъ молодой, точно дождемъ обмытъ, такъ и свѣтится подъ солнцемъ; небо чистое, чистое, вода внизу -- такая же; какъ въ чашкѣ, не шелохнется. Глядишь -- какой-нибудь о. Даміянъ и затянетъ вдругъ.
   -- Охъ, и у насъ-ли во Новѣгородѣ!...
   -- Охъ, и у насъ-ли да улица свѣтла! отвѣчаетъ сосѣдъ рядомъ.
   Только бы разгорѣться пѣснѣ подъ стукъ молотковъ, да подъ говоръ топориковъ доносящійся откуда то изъ лѣсу, а тутъ вдругъ:
   -- Отцы! что же это? вмѣшивается монахъ, совсѣмъ ужъ закостенѣвшій.
   Съ усиліями сбрасываютъ иноки внезапно налетѣвшія впечатлѣнія... И вмѣсто свѣтлой улицы, по которой доброй молодецъ идетъ, гнусливо затягивается "Свѣте тихій".
   Отецъ Авениръ встрѣтилъ меня у входа въ гостинницу.
   -- А я за вами?
   -- Куда?
   -- Въ трапезную пожалуйте....
   -- Да вотъ ужъ меня о. Никандръ ведетъ.
   -- Ну, и чудесно.... Сегодня у насъ рыбка, своя. Не покупаемъ на сторонѣ, все матушка Ладога даетъ.... Нынѣ у насъ большой дородъ на рыбку. Милослива рыбка нынѣ. Хорошіе ловы бывали.
   -- У насъ, чтобъ большихъ лововъ нѣтъ, артелью не ловимъ. А такъ, старымъ да хилымъ монахамъ, которые на постройкахъ не могутъ, о. намѣстникъ благословляетъ потрудиться, обители половить рыбки.
   Мрачная, большая, зеленая подъ бѣлымъ сводомъ трапезная. По стѣнамъ во весь ростъ фигуры святыхъ стараго письма. Никакихъ священныхъ картинъ, какъ въ Соловкахъ и другихъ монастыряхъ. Здѣсь фантазіи мѣста нѣтъ. Она не допускается нигдѣ и ни въ чемъ. Тоже чисто крестьянская черта.... Изображать святаго, такъ ужъ изображать во весь ростъ, и въ одиночку. "А то, что кругомъ-то картины рисовать, чувство, глядя на нихъ, отвлекается".
   -- Почему же отвлекается?
   -- А какъ иначе? Смотришь на дерево -- ишь дерево какое,-- на воду -- хороша-де вода, а святаго-то и обидѣлъ, взглядъ отъ него отвратилъ.
   Тутъ святыхъ не обидишь, потому что кромѣ этихъ сухихъ черныхъ фигуръ со свитками ничего другаго нѣтъ. Стѣны трапезы -- крѣпостныя. Я думаю, сажень или полторы толщиною. Не расшибешь. Въ старое время строены, когда еще и трудъ, и матеріалъ были дешевы.
   Онѣ у насъ противъ прочихъ впятеро выживутъ, хвалятся монахи.
   Кирпичъ въ этихъ стѣнахъ сварился. Если бы пришлось разобрать ихъ, такъ развѣ порохомъ рвать, какъ скалы, на которыхъ онѣ построены.
   Трапеза въ монастыряхъ цѣлое священнодѣйствіе. Служатъ монахи,-- каждый разъ по особому назначенію, причемъ это считается обязанностію всѣхъ рясофоровъ. Случается, что за наказаніе или для смиренія превозносящагося заставляютъ подавать ѣсть и іеромонаха. При этомъ, по наставленію игумена о. Назарія, на свое дѣло слѣдуетъ смотрѣть такъ: ежели братіямъ за трапезою во услуженіе устроенъ будеши, то предстани со всякимъ благоговѣніемъ и страхомъ, и радостію. Служи совершенно, аки самому Христу и ангеламъ его, а не такъ, какъ человѣкамъ. Имѣй сердце, око и лицо веселое, служи безъ всякаго лицемѣрія. Расположи себя такъ, чтобы ты отъ всего сердца могъ сказать внутренно: я не токмо недостоинъ сидѣти со братіею на трапезѣ, но недостоинъ и служити имъ, и ниже воззрѣти на нихъ достоинъ,-- если бы къ сему не устроила меня милость Божія".
   Тѣмъ не менѣе, хотя мальчикъ, подававшій, напримѣръ, намъ, съ приговоромъ: кушайте во славу Божію, навѣрно благоговѣнія духовнаго исполненъ не былъ и насъ за ангеловъ не считалъ, но за то око и лицо имѣлъ веселыя и улыбался, точно увидѣвъ родныхъ.
   Прямо передо мною столъ съ іеромонахами. Вотъ сидитъ нѣсколько: толстые, отекшіе, лица болѣзненныя,-- видимо въ водяной приближаются. Однообразныя, черныя грубыя рясы, черные кожаные поясы, запахъ прѣли, что стоитъ надъ трапезой (часть братіи прямо съ работы), общее безмолвіе -- производятъ какое-то подавляющее впечатлѣніе. Точно попалъ въ темную тучу, и она по волѣ вѣтра быстро уноситъ тебя куда-то далеко-далеко, въ совсѣмъ невѣдомыя тебѣ пространства....
   Мертвое молчаніе длилось минутъ десять, затѣмъ въ дверяхъ показался о. намѣстникъ съ очереднымъ служившимъ сегодня въ соборѣ іеромонахомъ. Спѣли "гласъ", и о. Афанасій благословилъ начинать кушать. Поднялся сдержанный шумъ ложекъ, который не мѣшалъ чтецу протяжно и, очевидно, безъ всякихъ знаковъ препинанія выкрикивать на всю трапезную дѣянія апостольскія.
   Ѣсть даютъ много, но невкусно. Соленые сиги на первое, капуста съ мелкой рыбой на второе. Третье кушанье супъ перловый съ рыбой, на четвертое гречневая каша. Опять-таки, чисто крестьянскій столъ. Совсѣмъ не тѣ трапезы, которыми угощаютъ другія обители....
   Мальчики, прислуживавшіе намъ, видимо дрессированые, удивительно быстро смѣняли оловянныя миски съ варевомъ. Здѣсь не выбираютъ нарочито красивыхъ, какъ въ Соловкахъ, за то нигдѣ не видалъ я такихъ волосъ какъ въ трапезной Валаама. У многихъ послушниковъ это были, какія-то густыя, никакому гребню не подававшіяся волнистыя гривы. Они не лежатъ, а стоятъ копной.
   -- Какъ бы сіяніе, пояснилъ рядомъ сидѣвшій монахъ.
   Пояснилъ и запнулся.... Забылъ видно, что за трапезой говорить запрещается вовсе. Потомъ я какъ-то спрашивалъ объ этомъ.
   -- О семъ точно въ наставленіи Назаріиномъ сказано, пояснили мнѣ.
   -- Что же сказано-то?
   -- А что ежели удостоятъ тебя сидѣти со всѣми вмѣстѣ на трапезѣ, то помышляй въ себѣ: "кто есмь азъ недостойный, который вшелъ сюда, и како со святыми отцы хощу имѣти участіе въ трапезѣ? Сидя, имѣй страхъ и стыденіе передъ братіей, какъ бы ты предъ царьми и князи сидѣлъ. Не озирайся и не любопытствуй...."
   -- Однако, много надо, чтобы все исполнить въ точности.
   -- А какъ же. Вы по своему свѣтскому малоумію дерзновенно мните: легко быть и инокомъ!... Нѣтъ не легко. Это не то, что надѣлъ рясу да клобукъ и ходи вольно. Нѣтъ, у насъ опасно ходить надо. Намъ и ѣсть-то какъ приходится,-- вонъ въ наставленіяхъ старца, что сказано: "смѣшивай языкомъ молитву съ пищею, т. е. имѣй пищу въ устахъ молитвой растворенную."
   Еще одна особенная черта Валаамской обители. Въ Соловкахъ, Троицѣ-Сергія, Юрьевскомъ, Святыхъ-Горахъ -- всюду, гдѣ я ни былъ, дамы допускаются къ участію въ братской трапезѣ. Здѣсь для нихъ накрывается особо въ гостинницѣ, "дабы не возбудили смятенія въ монашествующихъ". От. Никандръ самъ слѣдитъ за порядкомъ дамской трапезы. Чуть богомолицы разболтаются, онъ тутъ какъ тутъ.
   -- Потише, потише, не мелите черта языкомъ. Въ кое мѣсто попали, неразумныя.... Слушайте чтеца!
   И барыни смиренно повинуются кривому монаху, по понятіямъ котораго все это сученки, съ которыми не только церемониться не слѣдуетъ, но и презирать ихъ яко сосуды со зломъ должно.
   -- Куда мы сегодня пойдемъ? шепотомъ спрашиваю я у отца Авенира.
   -- Надо у о. намѣстника спросить, куда благословитъ.
   -- Да вѣдь разрѣшилъ вездѣ.
   -- Все же на всякій разъ надо и еще спрашивать.
   Просто душно становилось отъ этой дисциплины.
   Кончили наконецъ и встали. Я ни въ одномъ изъ монастырей не видалъ, чтобы братія такъ низко кланялась. Одинъ передъ другимъ чуть земли не касаются, а говоря съ настоятелемъ, падаютъ къ ногамъ его ницъ,-- обычай тоже, кажется, введенный недавно. Трапезы здѣсь иногда оканчиваются совершенно неожиданно. Пообѣдавъ, настоятель встаетъ и приглашаетъ всю братію идти работать на огороды. Отъ этого не имѣютъ права отказываться и присутствующіе на трапезѣ богомольцы. Съ настоятелемъ во главѣ отправляются въ низины, гдѣ преимущественно разводится всякая овощь, и до ужина копаютъ гряды, или сбираютъ картофель, смотря по времени года. Работа продолжается до ужина. То же самое и съ сѣнокосомъ. По приглашенію въ трапезѣ вся братія беретъ косы и грабли. Работники косятъ, а братія убираетъ, сушитъ и въ зародъ кладетъ. Есть и изъ братіи старцы, "которые, по смиренію своему", тоже за косы берутся и соединяются съ рабочими. Покосы такого рода продолжаются двѣ недѣли, отъ Петрова дня до 15 іюля, а иногда и до 20-го. Въ это время къ 12 часамъ стараются покончить трапезу и съ полудня до 9 или до 10 братія работаетъ "неустанно".
   Когда я уходилъ изъ трапезной, ко мнѣ уточкой подобрался монахъ. Бочкомъ, бочкомъ.... Грузный, носъ къ верху пуговкой, клобукъ на лѣвую сторону съѣхалъ.
   -- Въ другихъ обителяхъ бывали?
   -- Былъ....
   -- Тамъ лучше!
   -- Почему же?
   -- Сердце веселится. По стѣнамъ изображенія.... Въ Соловкахъ, сказываютъ, и дамскій полъ на сихъ изображеніяхъ допущенъ. И вживѣ является за братскій столъ дама эта.
   -- Да что-жъ изъ того?
   -- Все развлеченіе чувствамъ.... А то все черноризцы, да черноризцы.... У насъ и богомолецъ какой!... Рѣдко когда господинъ, а то все больше мѣщанинъ, купецъ, либо мастеровой. И поглядѣть не на кого.... Строгая наша обитель противъ другихъ.
   -- Точно строгая....
   -- Строгая, строгая.... Такой обители на свѣтѣ нѣтъ! убѣжденно окончилъ онъ.
   -- Ну, ужъ и на свѣтѣ.
   -- Нѣтъ. Ужъ я вамъ вѣрно.... И монаховъ такихъ, какъ наши, нѣтъ и не будетъ. Потому мы водки не пьемъ, табаку не куримъ. Никакой радости у насъ нѣтъ. Чаемъ, и то не всѣмъ благословляетъ настоятель отрадиться! А какъ кому по его мыслямъ надлежитъ. И словесности намъ не положено.... Въ безмолвіи больше...
  

XIII.
Гавань, проливы и плесы.-- Какъ Богъ купца убилъ спичкой.

   Монахи, обнаруживающіе вообще такъ мало вкуса въ своихъ постройкахъ, картинахъ, въ сценичной постановкѣ всевозможныхъ церемоній, большіе художники по отношенію къ природѣ. На дальнемъ-ли Сѣверѣ, въ Крыму, все равно, они выбрали красивѣйшія мѣстности и на этихъ красивѣйшихъ мѣстностяхъ заняли самые эффектные пункты. Это, разумѣется, относится и къ валаамскимъ старцамъ. На ихъ островахъ скиты и пустыни поставлены именно тамъ, гдѣ-бы ихъ устроилъ человѣкъ съ тонкимъ вкусомъ и пониманіемъ пейзажа. Отъ того-то здѣсь каждое, въ сущности очень незначительное, учрежденіе такъ сильно запечатлѣвается въ памяти зрителя. Передо мною, по крайней мѣрѣ, до сихъ поръ словно въ-явь рисуются во всей своей красотѣ то сумрачныя и дикія, то мягкія и идиллическія картины, окружающія Валаамъ.
   -- Сегодня мы съ вами на наши работы поѣдемъ, встрѣтилъ меня о. Авениръ.
   -- А что?
   -- Да намѣстникъ благословилъ.
   Идти сначала пришлось къ гавани, и тамъ уже взять лодку.
   Гавань, этимъ громкимъ именемъ окрещена здѣсь пристань, заставленная амбарами для снастей и лодокъ, устроена недурно. Маленькій пароходикъ точно заснулъ около. Солнце ослѣпительно блеститъ на ярко выполированныхъ металлическихъ частяхъ его. У самой трубы свернулся котъ и тоже спитъ себѣ.
   -- Это у насъ почтовый пароходъ. Между всѣми сорока двумя островами нашими сообщеніе содержитъ. Не глядите, что онъ махонькій, большую силу въ себѣ имѣетъ. Сколько онъ перетаскалъ сойминокъ, страсть! Маленькая собака, а большихъ дураковъ за собой водитъ.
   Изъ каюты выползъ какой-то кудлатый, сѣдой монахъ. Позѣвалъ, позѣвалъ на солнце, на меня взглянулъ и зѣвнулъ еще откровеннѣе.
   -- Машинистъ нашъ, отрекомендовалъ его о. Авениръ. Всякую пружину понимать можетъ. Онъ и въ Питерѣ былъ тоже по этой части, только у него жена померла. Ну, онъ къ намъ, а дочь постригъ въ женскій монастырь. Сказываютъ, она не хотѣла, да что подѣлаешь. Не всякому лестно это одѣяніе, для иного оно хуже тюрьмы!
   -- У васъ, кажется, мало такихъ?
   -- Есть, но рѣдко. Тоскующихъ о прелести міра сего мало, дѣйствительно. Потому что у насъ крестьянство больше. Для него міръ-то вѣдь не прелестенъ. Въ трудѣхъ время свое препровождаютъ и притомъ еще гладны и хладны. И обитель рай земной. И монахи изъ нихъ наилучшіе.
   -- Ну, а который изъ дворянъ?
   -- Этому сначала окаменѣть надо. А пока онъ не окаменѣетъ, обитель ему -- что могила. Заживо схоронили его, слышитъ онъ, что на верху -- тамъ, надъ нимъ люди ходятъ, пѣсни поютъ, помнитъ какъ солнце свѣтитъ, тепла и самъ хочетъ, а подняться силы нѣтъ, доска гробовая давитъ. Эти -- мученики здѣсь! Такъ, какъ вамъ нашъ пароходъ?
   -- Хорошъ.
   -- Вотъ, вотъ! а главное, свой. У насъ и шкипарь есть. Онъ изъ кореловъ, только въ монастырѣ образовался.
   Нѣсколько большихъ монастырскихъ лодокъ тутъ же сохнутъ подъ солнцемъ, такъ что смола на днѣ даже пузырится отъ жара. Въ каждой изъ такихъ лодокъ смѣло помѣстится по пятидесяти человѣкъ. Лодки служатъ для богомольцевъ. Когда намѣстникъ благословитъ, возятъ ихъ по салмамъ и тихимъ водамъ Валаама въ скиты, гдѣ уставъ менѣе суровъ и посѣщеніе мірскихъ людей допускается. Иной разъ монахи вмѣстѣ съ богомольцами священную пѣснь затянутъ и плывутъ такъ по раздольямъ и затишьямъ этого очаровательнаго уголка.
   -- Одного генерала мы возили такъ. Съ бѣлой кавалеріей на шеѣ генералъ-то. Онъ намъ и говоритъ: много, отцы святые, я странъ раззорилъ и подъ нозѣ покорилъ, а такой еще не видалъ!... Оченно мѣсто способное, только одно въ емъ нехорошо: Коли бы васъ всѣхъ святыхъ отцевъ въ солдаты поворотить, такъ негдѣ настоящаго ученья сдѣлать. Плацу хорошаго нѣтъ! Чудной генералъ былъ!
   -- А что?
   -- А все мѣста пробовалъ, откликнется-ли ему и все на ружейные пріемы. На краулъ!, кричитъ, къ но-гѣ!... Ужъ мы дивовались. Такой скудоумный, а поди-ко, страны тоже разорялъ!
   Амбаръ надъ водой залива на сваяхъ выставленъ. Въ него ведетъ каналъ къ внутреннему бассейну, гдѣ подъ навѣсомъ хранятся еще болѣе крупныя лодки. Навѣрное, на такихъ новгородскіе ушкуйники впервые пробирались въ заповѣрыя дебри и неизвѣданную глушь, тогда еще чудскаго Валаама.
   Навстрѣчу намъ ползетъ монахъ весь въ бѣломъ и скуфейка на немъ бѣлая.
   -- Ты куда, о. Анемподистъ?
   -- Благословленную рыбку ловить.
   -- На всю, значитъ, ночь?
   -- Должно быть что. Ночь сегодня будетъ способная, ишь мошкара по водѣ какъ разыгралась.... Рыбка вся къ верху поднимется. Ну, а тутъ мы ее, Божью, на крюкъ.... Ступай, праверая, попитай-ко грѣшныя тѣла монашескія. А что изо всей рыбы -- сигъ самый праведный.
   -- Почему это?
   -- Такъ его Господь устроилъ.... Другая рыбка лукавая, наровитъ бочкомъ наживку снять, ну, а сигъ вѣрный; онъ этого коварства не любитъ, прямо на крюкъ идетъ безъ хитрости.
   И бѣлый монахъ, засѣвъ въ крошечную лодку, заработалъ веслами.
   Заливъ мерцаетъ и свѣтится. Въ каждой рябинкѣ отразилось солнце. Милліоны маленькихъ солнцъ, такимъ образомъ, зыблятся и вздрагиваютъ внизу. Напротивъ зеленые берега.... Налѣво одинокая, точно заснула, двухмачтовая шкуна. Совсѣмъ-бы мертвой казалась, если-бы на носъ ей не взобрался песъ и не началъ неистово лаять на бѣлаго монаха, который въ своемъ жалкомъ челнокѣ уже проплывалъ мимо.... Куда ни взглянешь, все дышетъ миромъ и спокойствіемъ нерушимыми. Даже мрачныя скалы, отвѣсно обрушивающіяся въ заливъ, точно побѣлѣли подъ этимъ солнцемъ. Вечеромъ въ тѣни онѣ покажутся совсѣмъ черными. Цѣпкая поросль попробовала было спуститься по нимъ сверху до воды, да не къ чему ей прицѣпиться и мотается длинными зелеными змѣями внизъ. Вѣтеръ подымается и зеленыя змѣи шуршать по гладкому, точно полированному утесу. А внизу и такой колышущейся зелени нѣтъ. Одинъ камень, по которому изъ-подъ воды идетъ широкая, черная трещина....
   -- Этой трещинѣ монашекъ одинъ повелѣлъ быть. Съ промысла онъ ѣхалъ, да вѣтромъ его челнокъ ударило въ камень. А монашекъ-то праведной жизни былъ: "Будь же ты проклятъ!" озлобился онъ на камень, ну и въ тую жъ минуту камень треснулъ. А сказываютъ, нонѣ чудесъ нѣтъ. Какъ нѣтъ чудесъ, помилуйте, на всякомъ мѣстѣ, сколько хошь ихъ.... Вотъ вы слышали про купца Ерофеева.
   -- Нѣтъ.
   -- Помилуйте. Его по здѣшнимъ мѣстамъ всѣ знали.... Такъ его Богъ-то спичкой убилъ. Сѣрничкомъ простымъ.
   -- Какъ же это такъ?
   -- А такъ, что Богъ все можетъ. И покаралъ онъ купца этого вотъ за что.... Поставлялъ купецъ муку въ нашу обитель. Пришло дѣло къ разсчету. Сердобольскій строитель платитъ ему деньги. А Ерофеевъ и заспорь, мнѣ де больше слѣдуетъ. Слово за слово.... Сталъ онъ изъ себя неудобопотребныя рѣчи испущать. Ну, тогда о. Іоиль и говоритъ ему: побожись. А Ерофеевъ трубку закуривалъ и сѣрничками чиркалъ по стѣнѣ. Съ полнымъ удовольствіемъ! отвѣчаетъ. Лопни глаза мои! И въ тую-жъ секунтъ шапочка отъ сѣрничка отлетѣла, да въ глазъ ему. Завылъ и сознался онъ, что хотѣлъ обмануть о. Іоиля. И столь послѣдовало для него сіе зловредно и несносно, что въ скорости у купца и глазъ этотъ вытекъ. Помираючи, онъ признавался, что это его Господь за святую обитель сѣрничкомъ убилъ! А говорятъ чудесовъ нѣтъ, не внимаемъ мы только; ихъ про всякій часъ довольно. У Бога, братъ, силы много. Эй, братъ Викторъ, отлей-ко воду изъ лодочки.
   Братъ Викторъ, монастырскій трудникъ изъ корелъ, захлопоталъ, поблескивая на солнцѣ обильными золотистыми волосами, красотѣ и густотѣ которыхъ позавидовала-бы любая каурая иностранка. Впрочемъ, такъ оно разъ и случилось.
   -- Вотъ волосы-то! говорю о. Авениру.
   -- Да.... Здѣсь одна барыня была, а у насъ есть трудникъ тоже изъ корелъ, братъ Симеонъ. У него волосы длинные, и еще лучше этихъ. Барыня къ нему и пристань, продай, да продай! На шельонъ ей, видите-ли, понадобились. Ну, онъ за пятьдесятъ серебра остригся и деньги по своему усердію въ обитель отдалъ. Онѣ вѣдь, эти дамы, глупыя. Чужое-то на себя надѣнутъ, да и красуются. Для обмана одного живутъ. Съ той самой поры, какъ мы изъ-за нихъ раю лишились, никакой измѣны; каждаго привлекательнаго змія въ любви своей содержатъ.
   Мы тихо поплыли по проливу, отдѣляющему собственно Валаамъ отъ другихъ острововъ. Свѣжій лѣсъ молчаливо дремалъ по берегамъ, хорошо ему заснулось подъ этимъ солнцемъ, да и просыпаться не хочется. Какъ-то вѣтерокъ хотѣлъ его разбудить, добѣжалъ до листвы, да вѣрно и на него повліяла эта дрёма, упалъ въ зеленую траву, всколыхнулъ ее и заснулъ тоже. Кудрявыя березы въ перемежку съ соснами. Береза любить сосну и не терпитъ ели. Гдѣ ель подымется, тамъ береза захудаетъ, съ сосной же уживается въ добромъ сосѣдствѣ.
   -- Оленевъ тутъ у насъ зимою!
   -- Что? очнулся я, уже почти погрузившійся въ полудремоту.
   -- Оленевъ бываетъ много. Осенью ходятъ трудно. Юровья штукъ по семнадцати. Чувствуетъ звѣрь, что ему милость, ну и ходитъ весело. Не бьютъ его, не стрѣляютъ. У насъ по всѣмъ островамъ нельзя ни изъ ружья, ни въ силки, ни инымъ какимъ хитрымъ способомъ уловлять, ни птицы, ни звѣря. Ходи и летай безъ запрету. Олень, иной разъ такъ случается, къ монаху подходитъ. Къ мірскому ни за что, но къ монаху съ полнымъ удовольствіемъ. Знаетъ, что это инокъ и ему другъ.
   Вотъ мостикъ перекинулся черезъ проливъ. У мостика часовня Божьей Матери Владимірской.... Отъ этого и проливъ называется Владимірскимъ. Онъ отсюда то расширяется въ плесы, то съуживается.... Въ плесахъ вода спокойна, какъ безоблачное небо. Развѣ рыба шелохнется или съ дерева листъ упадетъ, такъ кругъ побѣжитъ по недвижному озеру. И листъ-то едва-едва тянется. Теченія незамѣтно. За то въ узинахъ вода бѣжитъ яро, наполняя зеленую пустыню своимъ меланхолическимъ рокотомъ. Плесы кое-гдѣ проросли осокой. Водяные пауки пузырятся на ней. Изъ-за зарослей выглянетъ порою удивленная гагара.... Вонъ на право заводье, всполошились и разорались тамъ дикія утки. Сюда-бы пустить охотника! Вотъ бы натѣшился.
   -- Птицѣ милость, а рыбѣ милостевъ мало. Мы по этимъ плесамъ неводомъ ее таскаемъ. Щуки попадаются здорровыя. Вы какъ думаете щука.... Она молодыхъ утятъ таскаетъ.... Поплывутъ они, а она снизу-то ихъ за ноги цапъ, да на дно. Тутъ щуки по полупуду есть. Разъ, что смѣху было. Щука-то большую утку захватила. То утка подымется вверхъ и щуку изъ воды тянетъ, то щука ее съ головой окунетъ. Орала, орала утка, однако, все же потопла.
   -- Откуда эти дубки у васъ?
   По всему пути они. Молодые, свѣжіе, хорошо принявшіеся.
   -- А изъ Назарьевской пустыни, гдѣ мы съ вами были, пересаживаемъ ихъ сюда подъ солнце. Здѣсь солнцемъ пуще грѣетъ, а дубку это первое удовольствіе, онъ и расправляетъ руки и въ ростъ идетъ лучше.
   Въ одномъ мѣстѣ проливъ съузился такъ, что вершины сосенъ съ противоположныхъ береговъ соединились надъ нами. По этой лѣсной темени и проплыли мы, пока солнце за поворотомъ не блеснуло въ волю.
   -- Вонъ крылосные за грибами пошли.
   -- Тоже послушаніе?
   -- А какъ иначе. Они въ мастерскихъ не работаютъ, землю не пашутъ, не строютъ. Ихъ дѣло хвалу Создателю своему воспѣвать только; потому ихъ послѣ обѣдни, какъ отпоютъ, сейчасъ же посылаютъ по грибы. Они же ихъ солятъ и сушатъ. Ихъ дѣло чистое. А и намъ хорошо. Обители не приходится совсѣмъ покупать грибовъ, своихъ на всѣ посты хватаетъ, даже съ мірскими дѣлимся, которые побѣднѣе.... А это вотъ будетъ у насъ заливъ Кукинскій. Такъ и со старины онъ зовется.
   -- Откуда слово такое?
   -- А отъ куки. Кука, которая кукуетъ, пояснилъ онъ мнѣ, замѣтивъ мое недоразумѣніе. Здѣсь прежде водились горластыя куки... Тутъ у насъ этой окуни, щуки, леща -- изобиліе! Словно садокъ. Многолюдно!
   Въ вершинѣ залива домикъ. Тамъ варятъ пищу косцамъ и убиральщикамъ сѣна.
   Въ эти заливы лосось не ходитъ, не любитъ ихъ тишины; за то его родственница кумжа посѣщаетъ ихъ зачастую, попадая вслѣдъ затѣмъ на монастырскую кухню. Сигъ ихъ тоже уважаетъ и по теплымъ мѣстечкамъ даже поднимается играть на солнцѣ... Пальга въ озерѣ самомъ ловится плохо. Тамъ вода чиста, а эта рыба любитъ мутную. Осетры въ Ладогѣ есть, по въ обитель попадаютъ рѣдко. Около Валаама грунтъ каменный, и дно каменное, а осетры привыкли къ песчаному.
   Вонъ направо въ густой зелени деревьевъ мелькнула часовня Смоленской Божіей Матери. Мелькнула и опять скрылась, точно ей было любопытно взглянуть на лодку, что одиноко бороздитъ спокойные плесы.
   -- Вотъ и разсадникъ!
   -- Гдѣ?
   -- Берегъ такъ называется у насъ разсадникомъ;
   Издали еще былъ слышенъ отсюда стукъ каменотесовъ, грохотъ топоровъ и какіе-то крики. Изрѣдка всѣ эти звуки покрывались точно пушечными выстрѣлами.
   -- Это камень рвутъ у насъ.
   -- Зачѣмъ?
   -- А вотъ сейчасъ наши постройки увидите.
   Челнокъ нашъ пристаетъ въ берегу. Мы зацѣпляемся за досчатую пристаньку и выползаемъ на сѣрыя скалы, около которыхъ тихо плещется вода....
  

XIV.
На монастырскихъ работахъ.

   Масса рабочихъ копошится надъ возведеніемъ какого-то каменнаго зданія. Вдали другая масса каменотесовъ возится за глыбами гранита. Еще издали, намъ, оттуда слышны пушечные выстрѣлы -- рвутъ скалы... Я думалъ, ужъ не новый ли монастырь вздумали поставить здѣсь.
   -- Что это у васъ?
   -- Коровникъ выводимъ.
   -- Вы смѣетесь, о. Авениръ?
   -- Съ чего же, помилуйте. Коровникъ въ три этажа... Вонъ владимірцы кирпичъ возятъ на верхъ, видите. Наймаемъ ихъ, они и работаютъ. Хоть спросите у нихъ.
   -- Да зачѣмъ же вамъ коровникъ? У васъ громадная кирпичная конюшня съ отдѣленіемъ для коровъ.
   -- Пусть тутъ будутъ... Не добро коню быть вкупѣ съ коровою.... Отчего-же не строить?... Кирпичъ свой, гранитъ свой, только рабочіе дороги.
   Оказывается, что здѣсь монастырь содержитъ нѣсколько артелей. Каменьщики-ярославцы получаютъ въ лѣто по 150 рублей на монастырскихъ кормахъ, ярославцы-штукатуры то же самое. Первыхъ 10, вторыхъ 15. При нихъ трудятся и братія, и послушники, разумѣется, по ихъ примѣру и сноровкѣ. Фундаментъ и корпусъ почти готовы. Первый выложенъ красивыми плитами гранита, толща стѣнъ втораго и третьяго этажей вдвое противъ нашихъ построекъ. Видимое дѣло,-- своя рука владыка, не жалѣютъ. Въ самомъ коровникѣ уже возводится какая-то новая, изобрѣтенная монахомъ, печь для топки молока. Ужъ изъ дальнѣйшихъ объясненій строителей оказалось, что о. Авениръ, въ простотѣ души своей, называлъ коровникомъ ферму. Самый же коровникъ строится саженяхъ въ пятидесяти и для него уже навалены египетскія массы гранитнаго теса. Тешутъ гранитъ олончане, преимущественно корелы. Говорятъ, что это "лучшіе каменотесы въ мірѣ". Они получаютъ отъ 70 до 80 рублей въ лѣто на брата... Такъ же, какъ и при ярославцахъ, и при нихъ множество монаховъ потѣютъ за кирками.
   -- Есть даже которые и іеромонахи.
   -- Неужели въ такомъ санѣ?
   -- Что-жъ? Чѣмъ тяжелѣе послушаніе, тѣмъ предъ всевидящимъ окомъ важнѣе... Вонъ онъ, видите, сидитъ. Совсѣмъ старецъ. Ужъ іеромонашествуетъ двадцать лѣтъ, да въ монастырѣ сорокъ, а тоже кирку въ руки и ступай. Намѣстникъ благословилъ его камень тесать,-- для него еще духорадостнѣе. Съ кроткимъ сердцемъ труждается.
   Старецъ-іеромонахъ, дѣйствительно, усердствовалъ не по лѣтамъ.
   На берегу проложутъ водопроводъ, одна изъ трубъ котораго будетъ доведена до коровника.
   -- Не пожелаете ли вверхъ?
   Мы поднялись по лѣсамъ на значительную высоту. Голова кружилась. Доски медленно качались подъ ногами, а тутъ еще то и дѣло позади: сторонись, сторонись! Везутъ тачки съ кирпичомъ, или наемный рабочій, или монахъ, обливаясь потомъ. Еще бы! втащите сразу этакій грузъ на подобную высоту. За то вверху передъ нами открылся чудный видъ на заливъ. Вершины самыхъ старыхъ сосенъ раскидывались подъ нашими ногами. Словно черныя шапки на нихъ выдѣлялись какія-то прошлогоднія гнѣзда.
   -- Теперь ужъ тутъ птицы не будетъ.
   -- Почему?
   -- Другой скитъ себѣ поставитъ. Нельзя птицѣ водиться. Тутъ цѣлый день стукъ, работа... Кипѣнь самая... Какъ тутъ птицѣ быть. Птица божья, она, что пустынникъ, тишину любитъ...
   -- А кто у васъ горы рветъ?
   -- Камень-то? Былъ прежде рабочій простой -- изъявилъ желаніе постричься. Ну, мы его быстро въ іеромонахи вывели. Нужный человѣкъ, помилуйте. Сколько экономіи одной... Прежде нанимать должны были, а теперь онъ послушаніе сполняетъ. Еще усерднѣе. Какъ бы вы думали! Онъ-то и буритъ, и рветъ скалу... Ловко работаетъ.
   Камень рвутъ тутъ же, невдалекѣ отъ коровника.
   Іеромонахъ-каменотесъ совсѣмъ крестьянинъ. Та же походка съ присѣданіемъ, то же озабоченное выраженіе лица. На немъ короткая куртка и скуфья.
   -- По нашему дѣлу нельзя длинныхъ одѣяній. Ужъ я и то на духу спрашивалъ, не во грѣхъ ли и осужденіе мнѣ будетъ сіе. Но, спасибо, о. Дамаскинъ утѣшилъ. Онъ вѣдь какое мнѣ мудрое слово сказалъ: не ряса дѣлаетъ монаха. Иной въ короткомъ и неблаговидномъ все же монахъ, а другой и въ длинномъ, да хуже всякой блудницы вавилонской. Ты, говоритъ, хучь все съ себя скинь, да не соблазняйся, и инокъ выйдешь. Ну, я съ той поры успокоился. Теперь ничего, безъ всякой опаски въ блудномъ видѣ хожу.
   Вообще монастырь ширится не по днямъ, а по часамъ. Промышленнымъ характеромъ его начинаетъ забиваться подвижничество. Еще о. Дамаскинъ умѣлъ поддерживать послѣднее, строя скитъ за скитомъ, хотя истому подвижничеству отшельническому онъ то и нанесъ главный ударъ.
   -- Пустынниковъ запретилъ.
   -- Какъ запретилъ?
   -- Такъ, хочешь уйти ты въ одиночество, въ лѣсу спасаться -- нельзя. Ступай въ скитъ, тамъ и спасайся. Ему уединенія хочется, а въ скиту все пять, шесть человѣкъ есть, настоящаго то пустынножительства и не обрѣтается.
   -- Почему же о. Дамаскинъ не любилъ пустынниковъ?
   -- Это, говорилъ, гордость въ нихъ дѣйствуетъ. Не разберешь по желанію онъ или просто передъ братіею повеличаться хочетъ. Чтобъ остальнымъ соблазна не дѣлать, онъ и учредилъ скиты.
   Отецъ Дамаскинъ въ этомъ отношеніи былъ большой регламентаторъ. Человѣкъ хочетъ въ лѣсъ уйти и спасаться одинъ -- не порядокъ! Какъ это можно, иди въ скитъ, гдѣ есть программа. И въ программѣ этой видѣлъ онъ лучшее устройство. Какъ будетъ жить монахъ по своей волѣ. Нельзя! Это сказывалось у о. Дамаскина во всемъ.
   Коровникъ строится громадный: 28 саженъ въ длину и десять въ ширину. Тесаный гранитъ кладется такими массивными кубами, точно сооружается пирамида хеопсова, а не скромное помѣщеніе для иноческихъ безрогихъ коровъ.
   -- У насъ прежде камень по простецки возили -- и трудно было, а теперь мы надумались рельцы положить, пояснилъ мнѣ монахъ-каменотесъ. По рельцамъ куда легче.
   Дѣйствительно, на работахъ въ разныхъ направленіяхъ были проложены рельсы.
   -- Кто рельсы прокладываетъ?
   -- Да о. намѣстникъ самъ. Онъ вѣдь прежде хорошій работникъ былъ на Бердовскомъ заводѣ. Не то чтобъ образованный, а самоучка. Такъ это онъ.
   Вся мѣстность передъ нами завалена обломками гранита. Суета работы всюду. Приходится выкрикивать слова, чтобы ихъ услышали. Вонъ трое рабочихъ бурятъ положенную горизонтально, громадную гранитную плиту, чтобы она раскололась; вонъ другіе тешутъ уже расколовшуюся. Третьи подрываются подъ обломки скалъ, чтобы сдвинуть ихъ съ мѣста. Рослый, широкогрудый красавецъ конь стоитъ около.
   -- Это у насъ Сила-богатырь. Какъ рабочіе не могутъ сдвинуть -- сейчасъ его. Мигомъ выпретъ. Горы можетъ! Вотъ онъ у насъ каковъ, восхищался монахъ-каменотесъ, хлопая Силу-богатыря по спинѣ. Тотъ только передвинулъ кожей и повернулъ морду къ намъ.
   -- Что, братъ, хлѣбца захотѣлось? а!
   Сила-богатырь ткнулся ему мордой въ руку.
   Какіе гордые лѣсные великаны легли ради этого коровника. Я видѣлъ тысячи такихъ бревенъ, заготовленныхъ обителью. Они лежатъ тутъ же. Въ сторонѣ для рабочихъ поставлено два домика и трапеза подъ навѣсомъ. Въ субботу на воскресенье они пріѣзжаютъ въ обитель. Тутъ имъ устраивается баня. Имъ живется хорошо, монахи ими дорожатъ, какъ спеціалистами своего дѣла, что нельзя сказать объ отношеніяхъ монастыря къ простымъ поденщикамъ, которыми хоть прудъ пруди. О положеніи послѣднихъ я слышалъ еще по пути въ Валааму, и мои личныя наблюденія только подтвердили эти свѣдѣнія. "На Валаамѣ цѣлый день, не складывая рукъ, за 46 коп. работать надо".
   -- Разъ, меня одинъ паренекъ надулъ на эти 46 коп., такъ я ужъ плакалъ, плакалъ, говорилъ другой.
   -- Ну, тоже и его Богъ наказалъ! радостнымъ тономъ замѣтилъ онъ, видимо утѣшенный.
   -- Какъ это?
   -- Надулъ, а черезъ два дня, слышу, померъ! Вотъ оно, какъ Богъ-то за наши трудовыя денежки отплачиваетъ.
   Я сообразилъ, во сколько же времени, признавъ заключеніе моего спутника справедливымъ, должны подохнуть всѣ наши банкиры, директоры акціонерныхъ компаній, короче -- вся эта почтенная компанія христопродавцевъ и вампировъ. По пути-же мнѣ пеняли на Валаамъ, что тамъ поденщиковъ плохо кормятъ.
   -- Да вѣдь общая трапеза.
   -- Куда! кабы общая, умирать не надо. Нѣтъ, тамъ для монаховъ одна, запечная -- рыбакамъ; кузнецамъ, каменотесамъ, столярамъ, вообще всей мастеровщинѣ, другая, а намъ, чернорабочимъ, третья.
   -- Что же именно даютъ вамъ?
   -- Да не густо. Скупятся отцы. Щи -- капуста да вода съ мучной подбойкой. Ни рыбы, ни говядины. Каша гречневая съ саломъ, либо постнымъ масломъ.
   Рабочимъ на коровникѣ даютъ говядину, въ виду ихъ тяжелаго труда и особеннаго привилегированнаго положенія.
   -- Съ утра съ самаго до ночи, бывало, таскаешь вверхъ на третій этажъ тачку. Каждый разъ не менѣе 8 кирпичей, всего значитъ 3 пуда. А урокъ мало-мало тысячи полторы штукъ. Тутъ, братъ, Бога-то узнаешь, и вспаришься, и измучишься.
   -- И съ рабочими тоже коммиссія! жаловались монахи. У насъ обитель ширится,-- руки намъ надобны. Ну, съ началомъ навигаціи какъ разъ сотъ пять народу привалитъ. Вы зачѣмъ? Въ монастырь. На долго ли? Господь дастъ -- навсегда. Навѣкъ. Ну, переодѣнутъ его.-- Недѣли двѣ-три живетъ. Идетъ къ намѣстнику: я хочу назадъ!-- Что жъ такъ, аль не живется?-- Я думалъ, что тутъ только въ церковь ходятъ да въ трапезу, а здѣсь вонъ какъ работать надо. Такъ изъ пятисотъ-то человѣкъ только что девять, десять останется. А и трудники тоже. Пріѣдутъ много, а останется самая малость.
   Между работниками бываютъ и исключительныя натуры. Теперь въ обители работаетъ по обѣту нѣкто В. И. У него, въ Питерѣ, богатое хозяйство, мастерская, дѣти. Въ почетѣ онъ тамъ, и совсѣмъ бы жизнь его шла хорошо, еслибъ по временамъ не запой. А начнется -- хозяинъ ходитъ оборванный, по частямъ ночуетъ. Поношеніе всей семьѣ, не говоря ужъ о срамѣ передъ рабочими. Пріѣхалъ онъ въ Валаамъ разъ, помолился,-- какъ рукой съ него сняло запойное озлобленіе. Съ тѣхъ поръ онъ постоянный гость и работникъ въ обители. Теперь его вызвали сдѣлать воротцы и чугунную рѣшетку для ограды и ужъ четвертый мѣсяцъ онъ, вмѣстѣ съ данными ему въ помощь иноками, трудится надъ этимъ дѣломъ. Кстати и иноки мѣстные такъ пообучились, что послѣ его отъѣзда могутъ и одни продолжать дѣло.
   Какой тяжелый трудъ здѣсь совершается монашескими руками, я убѣдился въ этомъ именно на постройкѣ все того же коровника. Погребъ приходится вырубать въ цѣльномъ гранитѣ. Вода чуть сочится сквозь его поры, для нея продѣлывается канавка. Эта египетская работа совершается также системою послушанія.
  

XV.
Запретный скитъ. Молчальникъ.

   Гранитные утесы правильными отвѣсами обрушиваются въ покойныя воды Новаго пролива. На ихъ вершинахъ ели и сосны, точно молчаливые часовые, сторожатъ сверху свою заманчивую пустыню. Мы плывемъ мимо, невольно погружаясь въ дрёму. Цѣль нашей поѣздки -- самый строгій скитъ Валаамскій -- Іоанна Предтечи, куда изъ богомольцевъ не пускаютъ почти никого. Много, много, что въ году трое, четверо посѣтятъ отдаленный уголокъ. Объ одномъ изъ двухъ схимниковъ запретнаго скита мнѣ говорили ранѣе, и я горѣлъ нетерпѣніемъ скорѣе познакомиться съ этою въ высшей степени интересною личностію. Онъ извѣстенъ подъ именемъ "безмолвника", а почему,-- будетъ объяснено ниже.
   Красивый Новый проливъ тянется до мостика, за которымъ начинается каналъ Копаный, проведенный монахами. Тутъ было песчанное безводье,-- о. Дамаскинъ вырылъ достаточную для лодокъ ложбинку -- въ двѣ сажени шириной и пятьдесятъ длиной. Глубина канала -- сажень. Окончена работа въ 1859 году. Въ одномъ мѣстѣ привелось срыть прочь выступъ горы съ гранитнымъ стержнемъ. Стѣны подъ водой выложены камнемъ. Вся работа сдѣлана грубо, но прочно, и является замѣчательной, потому что надъ нею трудилась одна невѣжественная масса. Спеціалистовъ не было, и хотя монахи говорятъ, что имъ невидимо помогали преподобные Сергій и Германъ, но о такихъ инженерахъ путей сообщенія пока еще никто не слыхивалъ. Просто -- безконечная энергія, настойчивость и масса даровыхъ рабочихъ силъ, которыми располагаетъ обитель въ лицѣ своихъ монаховъ-крестьянъ. Этимъ каналомъ дали выходъ въ море всевозможнымъ внутреннимъ озерамъ и салмамъ. Въ концѣ, гдѣ каналъ выходитъ въ одинъ изъ Ладожскихъ заливовъ, два его берега смыкаются, и мы плывемъ по узенькой щели. Одинъ ея берегъ -- каменный пологій мысъ, другой -- крутая лѣсистая гора. Изъ-за ея вершины едва замѣтенъ зеленый куполъ. Онъ словно прячется въ чащу отъ чуждаго взгляда. Это-то и есть скитъ -- цѣль нашей поѣздки. Весной и осенью въ этомъ проливѣ ледъ слабъ -- ни на лодкѣ, ни пѣшкомъ. Пустынники скита запасаютъ на это время сухари тѣмъ и живутъ.... Въ обыкновенное же время имъ ни молока, ни масла, ни рыбы не полагается: ѣдятъ овощи, пустыя щи, кашу съ квасомъ. Всѣхъ отшельниковъ теперь четверо. Отецъ Ириней -- безмолвникъ лѣтъ семидесяти, монатейный монахъ тоже старикъ и двое рясофоровъ, изъявившихъ ревность потрудиться именно въ этомъ скитѣ. Кругомъ вода. Островокъ четверть версты въ ширину и полъ въ длину. Точно на кораблѣ, затерянномъ среди океана, живутъ эти отшельники, почти не имѣя сообщеній съ остальнымъ міромъ. Съ своихъ вершинъ смотрятъ они на паруса далекихъ кораблей, скользящихъ по безбрежному простору озера, привязываются не на долго къ нимъ мыслью и грезой; видятъ иногда чухонъ-тюленьщиковъ, которые на своихъ лодкахъ плаваютъ мимо, стрѣляя морскаго звѣря. Изрѣдка въ непогоду пловцы просятъ ночлега и заночевываютъ въ лѣсу, внѣ стѣнъ скита.... Жизнь этихъ отшельниковъ похожа на ту, которую ведутъ маячные сторожа на отдаленныхъ островахъ Сѣвернаго океана, да промышленники, по неволѣ зимующіе на островѣ Обрѣтенномъ, т. е. на Новой Землѣ.
   -- Отецъ Ириней безмолвникъ, схимникъ, предупредили меня.
   -- Братія!... Радъ вамъ.... радъ, братія, спасибо, что потрудились. Спасибо голубчики.
   -- Вотъ, о. намѣстникъ дозволилъ имъ посмотрѣть вашъ скитъ, отецъ.
   И Авениръ подошелъ было подъ благословеніе.
   -- Недостоинъ я, грѣшный, недостоинъ! смиренно отстранилъ его безмолвникъ и вмѣсто благословенія разцѣловался съ нимъ.
   Онъ въ монастырѣ уже сорокъ пять лѣтъ. Прежде когда-то былъ купцомъ въ Петербургѣ и торговалъ въ Гостинномъ дворѣ. Въ обители онъ отличался очень веселымъ нравомъ и говорливостію.
   -- Такъ говорить любилъ, бывало начнетъ,-- не остановишь! И хорошо говорить могъ. Красно. Заслушаешься.
   Замѣтилъ это отецъ Дамаскинъ и захотѣлъ испытать, на сколько можетъ смириться о. Ириней.
   -- Наложу на тебя послушаніе, не знаю, перенесешь-ли?
   -- Господь поможетъ.
   -- Ну, такъ вотъ,-- молчи, пока я тебѣ не скажу.
   Отецъ Ириней и смолкъ. Молчалъ бы пожалуй всю жизнь, да черезъ девять лѣтъ узналъ о. Дамаскинъ, что слава о подвигѣ Иринея прошла далеко и о немъ хотятъ писать, пожалѣлъ о. Дамаскинъ старца,-- какъ бы не вышло соблазну, не возгордился бы старецъ, и приказалъ ему говорить.
   О. Ириней заговорилъ послѣ девятилѣтняго безусловнаго молчанія.
   А еще толкуютъ, что у насъ нѣтъ характеровъ! На что бы ни былъ направленъ и чѣмъ бы ни руководился о. Ириней, все-таки это крупный характеръ. Вынести подобное испытаніе ужасно. На Иринеѣ оно даже и не отразилось. Онъ свѣжъ, бодръ и говорливъ какъ въ первое время своего пребыванія въ обители. На этомъ маленькомъ островѣ онъ уже около двадцати лѣтъ и любитъ его, какъ капитанъ свой корабль. Оставляетъ его онъ только въ годовые праздники: тогда, отслушавъ обѣдню, онъ и трапезуетъ вмѣстѣ съ братіей, а, окончивъ трапезу, не медля возвращается въ свою пустынь. Онъ ее и украсилъ, какъ могъ, надъ каждымъ клочкомъ ея работаетъ, какъ прилежный рабъ въ притчѣ.
   -- У насъ съ колокольни хорошо!...
   Взобрался я на нее. Лѣсное царство кругомъ. Сквозь него поблескиваютъ свѣтлыя воды и туманно рисуются другіе берега. Оказалось возможнымъ подняться еще и въ куполъ. Отсюда виды еще прелестнѣе. Серебряные и голубые извивы проливовъ. Широкіе плесы, окутанные со всѣхъ сторонъ зеленой дрёмой. Длинные скалистые мысы, мысы, поросшіе соснами. Далеко на югъ надъ вершинами плаваютъ серебряные куполы другаго скита -- Всѣхъ Святыхъ, а еще дальше -- точно горделивый бѣлый корабль изъ зеленаго моря лѣсовъ подымается соборъ самой обители.... Просторъ, дичь и глушь.... Въ противоположное окно -- Ладога вплоть до смутныхъ очертаній корельскаго берега. А вонъ напротивъ, чуть-чуть мерещатся за шестьдесятъ верстъ скалы Якимваари. Въ этомъ куполѣ, что ни окно, то новая картина. Мы переходимъ къ слѣдующему и подъ нами надъ опасной лудой -- маякъ. Семь лѣтъ тому назадъ здѣсь сѣлъ на мель пароходъ Коневецъ.... Вонъ нѣсколько суденышекъ точно подъ ногами у насъ ползутъ маленькія, маленькія....
   -- У насъ и колоколъ внизу особый, примѣчательный.
   -- Чѣмъ это?
   -- Борисомъ Годуновымъ жертвованъ.... Еще мы вамъ покажемъ колодезь нашъ. Семь аршинъ въ скалѣ выдолблено, ключа ни откуда, а вода студеная и обильная. По учености судить -- можетъ изъ скважины, а по нашему волею Божіей. Вода высоко стоитъ здѣсь -- аршинъ надъ вершиною горы, вершина-то ниже воды.... Какъ это по вашему? По моему -- чудо непрестанное
   -- Какъ этотъ колодезь пробили?
   -- А въ Преполовеніе о. игуменъ пріѣхалъ. Гдѣ бы колодезь найти? спрашиваетъ. Ходили мы, ходили,-- нѣтъ нигдѣ. На это мѣсто пришли -- мокрый мохъ въ ямочкѣ, въ низинкѣ. Сунулъ о. Дамаскинъ палку, на аршинъ вошла. Давай рыть -- докопались до скалы. Стали долбить скалу, вдругъ какъ хлынетъ вода, и пошла, и пошла, а теперь выше горы стоитъ.
   Кедры кругомъ молоденькіе, но принялись шибко, обвѣтвились и растутъ вширь. Молодые кедры мнѣ напоминаютъ маленькихъ слоновъ. Уже въ самой неуклюжести ихъ широкаго тѣла сказывается будущая громадность и сила, такъ и въ ведрѣ.
   -- Кто это посадилъ?
   -- Я, отозвался безмолвникъ. Когда они выростутъ и окрѣпнутъ, насъ уже не будетъ. Другой придетъ любоваться ими..., задумался онъ. Одно плохо -- не вездѣ для нихъ способно. Вишь ты, ростетъ, ростеть чудесно, а потомъ вдругъ и посохнетъ. Есть такіе, которые пятнадцать лѣтъ подымались дивно, и пропали на шестнадцатомъ.... Я такъ думаю, корни ихъ до луды дошли. Мальчики! обернулся онъ къ нашимъ гребцамъ. Видите, рѣпа поспѣла. Берите, ѣшьте сколько угодно. Жаль, яблоки у меня не вызрѣваютъ.
   Дѣти бросились въ огородъ. Старецъ проводилъ ихъ любящимъ взглядомъ.
   -- Эхъ вы, малые, малые! Иде же есть сокровище ваше, ту будетъ и сердце ваше!
   Въ свое время, въ обители о. Ириней былъ келіаркомъ и звался о. Иваномъ. Къ нему часто хаживалъ пустынникъ изъ лѣсу и о. Иванъ сталъ по его примѣру ревновать въ пустынножительству. Хотѣли сдѣлать его іеродіакономъ, отказался -- "недостоинъ". Ушелъ въ скитъ, потому что лѣсное пустынножительство о. Дамаскинъ уже сталъ прекращать. Ириней и до сихъ поръ само смиреніе и привѣтъ. Какихъ бы ни былъ убѣжденій человѣкъ, изъ бесѣды съ нимъ онъ вынесетъ отрадное впечатлѣніе не ослабѣвающей бодрости и энергіи; молодая сила въ организмѣ старческомъ. У о. Иринея отъ лѣтъ уже сѣдой пухъ изъ ушей повыросъ, а онъ навѣрное больше насъ съ вами и ходитъ, и работаетъ. Сталъ меня разспрашивать, много-ли и ѣзжу, бывалъ-ли въ обителяхъ.
   -- Хорошо вы путешествуете -- изобильно и пространно!... Угощу я васъ теперь нашимъ лакомствомъ. Что-жъ дѣлать, чревоугодники и мы тоже!
   И старецъ самъ нарвалъ цѣлую тарелку крупной земляники.
   -- Это все отъ нашего труда!...
   Скиты живутъ своимъ хозяйствомъ. Обитель даетъ имъ только хлѣба. Овощи скитъ долженъ производить самъ. Кромѣ огорода, у отца Иринея есть и другая излюбленная работа. Онъ плететъ тонкіе осиновые короба, сшитые черемховымъ лыкомъ, мебель изъ вѣтвей.
   -- Посылаемъ въ обитель, тамъ продаютъ во славу Божью, должно быть.
   -- Деньги за проданное кому-же, вамъ?
   -- Намъ деньги? Зачѣмъ намъ деньги? У насъ и въ обители монахъ денегъ не видитъ. Куда я возьму деньги. Я и забылъ о нихъ, понятія теперь не имѣю, какія онѣ нынѣ.... И зачѣмъ? Что тутъ деньгами сдѣлаешь? Нашъ скитъ -- постный скитъ. Оттого и Іоанновымъ названъ, чтобы постнымъ быть. Іоаннъ акридами и дикимъ медомъ питался. Живемъ мы тутъ, никто насъ здѣсь не посѣщаетъ.
   -- Не пускаютъ?
   -- Какіе же мы пустынники были бы, если бы къ намъ въ гости ѣздили. Одно безпокойство отшельнику. Такъ и игуменъ говоритъ. Пусть лучше одинъ отдѣленный скитъ будетъ, чѣмъ нѣсколько посѣщаемыхъ. Сюда къ намъ даже и братію не пускаютъ.
   Пустынь, ея площадку, храмъ и садъ со всѣхъ сторонъ мрачною стѣною обступили темныя ели. Насупились и точно что сторожатъ здѣсь. Точно ужъ разъ попавшаго сюда онѣ уже не выпустятъ назадъ. Жутко даже становится, такъ жутко, что совершенно понимаешь того аѳонскаго монаха, который какъ-то попалъ сюда, думая остаться, и не выдержалъ -- бѣжалъ, чуть не помѣшавшись, въ Угрѣшскій монастырь.
   -- Мрачно у васъ. Скудно.
   -- Съ Богомъ и въ лѣсу жизнь, а безъ Бога и въ раю соскучишься!
   Изъ какого чуднаго лѣса выстроена здѣсь церковь. Видимо, шли бревна аршина полтора въ діаметрѣ. Дерево крѣпкое, словно камень. Здоровыми соками питалось, и цѣлые вѣка шумѣло въ вышинѣ горделивой вершиной, давая пріютъ тысячамъ птицъ, прежде чѣмъ могучее и еще полное жизни, оно упало подъ топоромъ монаха.
   Внутри церковь совершенно проста и скудна, какъ подобаетъ въ пустынѣ.
   -- Церковь молитвой держится, а не окладами. Въ убогой церкви Бога то еще лучше зришь. Не заставленъ Онъ отъ тебя сокровищемъ.
   Вышли изъ пустыньки. Вдругъ лѣса и скалы, до сихъ поръ заставлявшіе даль, раздвинулись. Обрывъ внизъ. Мы стоимъ на карнизѣ. Предъ нами безбрежный просторъ Ладоги, появившійся неожиданно, точно по мановенію волшебнаго жезла. Ели шумятъ далеко внизу, маленькими кажутся съ этой высоты! Мнѣ эта картина живо напомнила видъ изъ Байдарскихъ воротъ въ Крыму, гдѣ путешественнику, утомленному однообразнымъ маревомъ горъ да лѣсовъ, вдругъ представляется громадная перспектива Чернаго моря.
   -- Иной разъ, внизу такъ играетъ стихія! Могущество Бога своего являетъ. Пѣны набьется, точно въ серебряныхъ облакахъ нашъ островъ плыветъ.
   Надъ обрывомъ -- крестъ, тесаный изъ гранита. Налѣво -- заливъ, гавань, куда изъ-за пятидесяти верстъ бѣгутъ корабли отстаиваться отъ бурь.
   -- Намъ только однѣ мачты ихъ видны да палубы. Махонькими кажутся. Имъ къ намъ нельзя, намъ къ нимъ не подобаетъ. А гавань мы во имя св. Никона окрестили.... Вонъ наши рыбари выѣзжаютъ.
   Какая-то черная точка дѣйствительно ползетъ по морю, ничего на этой черной точкѣ не разглядишь.
   -- Это должно быть о. Алимпій. Онъ и есть, всматривался Ириней.
   Постоянная привычка разглядывать предметы на далекихъ разстояніяхъ дала удивительную зоркость этимъ старческимъ глазамъ. Гдѣ-то въ сторонѣ точно клочекъ тумана осѣлъ и мерещется оттуда. Ириней разглядѣлъ около этого островка монастырскій пароходъ. Видимое дѣло,-- человѣку одна житейская отрада и оставлена -- любоваться на эти дивныя дали. Тутъ и слѣпой прозрѣетъ.
   Вонъ внизу, невѣдомо какъ прицѣпившись въ отвѣсу, держится громадная сосна. Лѣсъ шумитъ у насъ подъ ногами, вода бьется въ берега и точно серебряная нитка окаймила ихъ едва замѣтная отсюда пѣна прибоя. Удивительное спокойствіе вѣяло на душу. И не одно спокойствіе -- горе забывалось, прощалось всѣмъ, примиреніе казалось такъ легко!
   Сюда измученные, сюда усталые! Не въ скитъ, не въ душную келью схимника, а на этотъ просторъ, на эти берега пустынные! Если сердце болитъ и томится, если изъ недужной груди невольно рвется крикъ, если нѣтъ сна, если тоска прерываетъ дыханіе -- скорѣе сюда! Рядомъ съ этой безконечностію малымъ покажется всякое горе, рядомъ съ этой красотой дивной смолкнетъ личное страданіе. Ничтожнымъ и жалкимъ явится оно тебѣ. Оплакать-ли захочешь жертву, дорогую тебѣ,-- плачь здѣсь. Тебя услышитъ одна пустыня безмолвная. Слезамъ твоимъ отзовутся однѣ мятежныя волны. Униженіе твое увидятъ только величавыя сосны,-- онѣ никому не скажутъ о немъ. Онѣ свято сохранятъ твою тайну. Опозоренъ ты,-- спрячутъ, разбитъ,-- исцѣлятъ твои раны. Только тучка небесная, проносясь мимо, заплачетъ надъ тобою частымъ дождикомъ, солнце взойдетъ, высушитъ слезы; и твои, и ея слезы высушитъ на очахъ и на листахъ зеленаго лѣса.
   Вонъ вдали показался другой пустынникъ, едва бредетъ. Сѣдой весь. Келья его на версту отъ кельи о. Иринея. Паисій забрался въ чащу лѣсную. Давно просился онъ на этотъ одинокій островокъ,-- не пускали какъ и другихъ.
   -- Братіи не дозволяютъ сюда. Зачѣмъ тебѣ, говорятъ; жить такъ, какъ они -- не сможешь, говорить станешь. Едва Паисія благословили.
   -- Удивляюсь, о. Ириней, какъ это вы такую бодрость еще сохранили. Подвигъ вашъ труденъ, пища скудная.
   -- А что березку на камнѣ питаетъ. Ишь она выскочила сдуру, а Богъ ей сейчасъ и жизнь далъ. Вонъ она, поглядите-ка, какъ раскудрявилась. А откуда кажется. Пища у нея въ камнѣ скудная.
   Отецъ Паисій тотъ совсѣмъ въ другомъ родѣ. Ириней -- типъ подвижничества, типъ тѣхъ временъ, когда люди спасались отъ всего живаго, отъ скверны мірской въ пустыни и дебри -- уходили въ безлюдные лѣса и, проживъ тамъ въ тишинѣ и душевномъ покоѣ десятки лѣтъ -- временами, вызываемые обстоятельствами, возвращались къ народу боговдохновенными обличителями, вождями, учителями. Отецъ Паисій, тотъ скорѣе Маниловъ во образѣ пустынника. Всему онъ радуется и притомъ очень слащаво. Въ мірѣ онъ былъ сапожникомъ.
   -- Благодѣтели! встрѣтилъ онъ меня. Посѣтили насъ неимущихъ, немощныхъ рабовъ Божьихъ.
   Слово "благодѣтели" поясняется тѣмъ, что въ скитъ этотъ пускаютъ только тѣхъ, кто ужъ очень крупныя пожертвованія дѣлаетъ,-- купцовъ, которымъ отказать нельзя.
   -- Благодѣтели, живемъ мы здѣсь скудно, убого.... Лѣсными людьми живемъ.... Дай вамъ Богъ!
   -- Пойдемте, я вамъ нашъ островъ покажу, прервалъ его о. Ириней. Полюбуйтесь на красу его.
   Мы спустились внизъ. Тропинка то и дѣло огибаетъ громадныя свалившіяся сверху скалы.... Осыпей подозрѣвать здѣсь нельзя, нужно было остановиться на землетрясеніи, несмотря на сѣверное положеніе Валаама.
   Я сообщилъ это о. Иринею.
   -- По вашему.... А по моему, это когда на крестѣ Христосъ духъ испустилъ. Земля потряслась и камни распадошася.... Только вдумайся, вездѣ слѣды найдутся. Ишь дорога то -- сукномъ подернулась.
   Дѣйствительно тропинка здѣсь отъ сырости точно зеленымъ сукномъ покрылась. Мохъ мелкій совсѣмъ ее заполонилъ. Тянется она вокругъ всего острова. Все время около насъ шумитъ озеро. Сегодня поднялся къ вечеру вѣтеръ и, срывая бѣлую пѣну съ гребней волнъ налетающихъ на утесы, несетъ онъ ее прямо намъ въ лица. Путь этотъ сдѣланъ руками отшельниковъ въ 1865 году. Мы обошли островъ и въ одномъ изъ лѣсныхъ участковъ замѣтили простой срубъ.
   -- Моя келья!-- повелъ насъ о. Ириней.
   Крохотная горенка и другая такая же. Голыя нары, подъ голову полѣно. Вотъ и вся обстановка.
   -- Скучно тутъ, вырвалось у меня.
   -- Соскучишься, такъ кричи: Господи помилуй! Ну, какъ дитя.... Гоеподь услышитъ, онъ утѣшитъ.
   Изъ кельи вверхъ на кручу лѣсенка съ перилами. Воображаю, осенью и весной, въ непроглядную темень ночей, какъ живутъ эти отшельники за версту другъ отъ друга. Только вой мятели, да стонъ вѣтра въ ущельи, да шорохъ снѣга, осыпающагося съ деревьевъ и говорятъ ихъ чуткому слуху о жизни и движеніи. Мертва, какъ могила, келья и темна, какъ она. Свѣчей и лампадъ пустынники не жгутъ вовсе -- не полагается имъ. Еще какъ печка топится, такъ перебѣгающій свѣтъ скользитъ по стѣнамъ бревенчатаго сруба. Оказывается, впрочемъ, что Ириней не всегда и топитъ. Когда ужъ вдостоль стужа припуститъ -- по неволѣ, а то и такъ обходится. Огня не зажигаютъ и въ церкви. Всю ночь въ ней пустынники читаютъ по очереди, во тьмѣ на память.
   -- А что забудешь -- падешь ницъ и своей малоумной молитвой дополнишь. Словъ не хватитъ, слезами. Оно точно какъ слѣдуетъ и выходитъ.
   Когда два пустынника въ церкви вмѣстѣ, тогда свѣчей не зажигается, чтобъ не видѣть другъ друга. Это -- одно изъ условій жизни въ этомъ скиту.
   -- Отчего келья у васъ, о. Ириней, внизу, а не на верху.
   -- А тамъ какъ бы Ѳаворъ. Мы, какъ апостолы, внизу, а Господь невидимо на верху присутствуетъ.
   Монахи разсказываютъ, что пустынникамъ часто чудится. Еще бы!... какія видѣнія должны являться имъ, вѣчно пребывающимъ въ одиночествѣ и мракѣ. Какіе голоса должны звучать въ этой чудной тишинѣ -- когда сердцемъ слышишь, когда оно раскрыто и ждетъ -- приди Господи! И несомнѣнно, что Господь сходитъ къ нимъ, сходитъ въ звукѣ и образѣ, сходитъ, какъ елей на болящую душу. Сходитъ въ пламени молніи, сходитъ въ тихомъ дуновеніи вѣтра. Распростершись ницъ, безмолвникъ внимаетъ грозному глаголу и въ самыя тяжкія минуты уединенія, въ самыя глухія ночи, на высотѣ точно разверзается твердь и широко раскрытымъ очамъ являются легіоны свѣтлыхъ ангеловъ, сіяютъ божественныя кущи и раскидывается иное, нездѣшнее небо....
   Иначе, какъ бы, не видя этого рая, живой вылежалъ десятки лѣтъ въ этой одинокой могилѣ?
   Въ запретномъ скитѣ по собственной волѣ поселились двое послушниковъ. Мы ихъ застали обоихъ -- пилятъ дрова. Одинъ писаный красавецъ -- сынъ протоіерея. Къ сожалѣнію, онъ совсѣмъ глухъ.
   -- Что безъ рыбки соскучились?
   -- Вотъ день какъ попилятъ, такъ вечеромъ имъ и въ голову не придетъ, что рыбки нѣтъ, отвѣтилъ за нихъ отецъ Ириней.
   -- Чай пили-ли? продолжалъ шутить о. Авениръ.
   -- Чай въ скитахъ запрещенъ вовсе.
   -- Изъ губы (залива) пили, отшутился другой послушникъ.
   -- У насъ губа эта злая.
   -- А что?
   -- Тутъ волны осенью сажени по двѣ въ высь ходятъ.... Гремятъ что тучи.
   Съ какой любовью отцы пустынники воздѣлали свой маленькій островокъ, каждый уголокъ его! Тамъ крестъ высѣченъ, тутъ скала деревьями обсажена. Я говорю, такое же отношеніе, какъ капитана къ своему кораблю, въ тѣ времена, разумѣется, когда адмираловъ Поповыхъ еще не бодилось. Теперь капитаны корабля совсѣмъ иные. Все на коммерческомъ основаніи пошло.
   -- Островъ вашъ малъ, даже и звѣрю негдѣ....
   -- Нѣтъ, олени живутъ свободно. Къ самымъ кельямъ подходятъ, бываетъ. Одни тюленьщики бьютъ ихъ, мерзкіе.... Зато ядовитыхъ звѣревъ у насъ по всему Валааму нѣтъ, пояснилъ Авениръ.
   -- Какихъ ядовитыхъ?
   -- Да волковъ и медвѣдей.
   Отъѣзжая, я съ особенныхъ сожалѣніемъ смотрѣлъ на этотъ чудный уголокъ. Не людей жалко. Нѣтъ! Тѣ, что поселились здѣсь, давно отгорѣли житейскими страстями и міръ ихъ къ себѣ не тянетъ. Они обрѣли тутъ утѣшеніе, какого нашъ свѣтъ имъ не дастъ. Жаль было, что уголокъ этотъ, быть можетъ, прелестнѣйшій на Сѣверѣ, пропадаетъ такъ. Какой бы чудный пріютъ -- жизнь, трудъ и любовь могли бы свить здѣсь, на этомъ клочкѣ земли, среди скалъ, на этой скалѣ среди спокойнаго, безмятежнаго моря!
   Назадъ мы плывемъ другимъ проливомъ.
   Деревья въ водѣ стоятъ. Въ прошломъ году вода была еще выше. Досадно было за эту лѣсную красу. Простоявъ лѣто въ водѣ, она пропадетъ.
   -- Потому корни у нихъ подопрѣютъ. Ну мы зимой спилимъ всѣ дерева эти.
   Монахи съ ихъ отвращеніемъ къ этому міру, съ ихъ исканіемъ смерти не похожи-ли на тѣ же деревья съ подопрѣвшими корнями, деревья, существующія здѣсь по какому-то недоразуменію?
  

XVI.
Коневскій скитъ. Отецъ Дамаскинъ.

   -- У насъ трудно, очень трудно иноческаго сана добиться.
   -- Почему?
   -- Пока еще тебя послушникомъ примутъ, навозишься, да въ послушникахъ шесть лѣтъ, а если молодъ, то и больше. Моложе тридцати лѣтъ рясофоромъ не сдѣлаютъ. Да и въ рясофорѣ, если ты во всемъ взялъ и обители угоденъ, просидишь только шесть лѣтъ. Лѣтъ пятнадцать до мантіи то промаешься. Я вотъ мантію получилъ на седьмомъ году.
   Все это объяснялъ мнѣ благодушный о. Самуилъ по пути въ Коневскій скитъ. Въ немъ живетъ всего одинъ пустынникъ о. Макарій. Въ мірѣ онъ былъ на пивоваренномъ заводѣ рабочимъ. Застали мы его за самымъ невиннымъ дѣломъ. Прудокъ у него около келіи. Возился онъ надъ нимъ.
   -- Благословите, отче.
   -- Господь благословитъ. Недостоинъ я....
   -- Что это вы?
   -- Да вонъ въ прудокъ это рыбку пускаю. Пущай же она плодится.
   -- Какую рыбку?
   -- А сижковъ махонькихъ, да ряпушку. Въ прудкѣ у меня щучки нѣтъ, ну такъ безъ хищнаго звѣря всякой мелкой рыбкѣ куда какъ вольготно будетъ.... Нехай ее забавляется. Подростетъ, въ свѣтлые дни полюбуюсь, какъ она на солнцѣ играть станетъ.... Только и отрада, что молитва, да вотъ прудокъ мой; ко мнѣ мало кто ходитъ. У рѣдкаго явится усердіе такое, чтобъ къ намъ въ дальній скитъ.... Мальчика бы мнѣ, обратился онъ къ о. Самуилу.
   -- А ты просилъ?
   -- Просилъ намѣстника, обѣщалъ. А то я здѣсь одинъ совсѣмъ, какъ жукъ на осокѣ.... Все одному невозможно передѣлать.... Огородикъ-то свой я позапусталъ.
   Прудъ чрезвычайно весело смотритъ. На немъ разрослись какіе-то желтенькіе цвѣтки, которые о. Макарій почему-то называетъ курочками. Зеленые листики прямо, точно тарелочки, на водѣ лежатъ.
   -- Ишь ты, словно блюдца. Разбросались какъ. У меня тутъ мѣсто мяккое. Спокой. Ни горъ высокихъ, ни возерной волны. Тишина у меня. Вотъ, сижу, да слушаю звонъ изъ того лѣса. Коровки тамъ ходятъ. Иная и ко мнѣ забредетъ, къ пустыннику, навѣститъ тоже.... Ну, хлѣбца ей -- все лишняго гостя привадишь. А какъ настоящаго человѣка Господь пошлетъ, милостивый, такъ истинно возопіешь: возсія намъ яко солнце свѣтозарно въ велелѣпіи!
   Въ Коневскомъ скитѣ хранится образъ Нерукотвореннаго Спаса, собственнаго письма графини Орловой. Для графини работа эта исполнена недурно. Колокольня низенькая. Съ нея только и видно, что прудъ кругомъ, да пустынька самая. Вокругъ церкви разсажены вязы, серебристые и душистые тополи.
   -- А это что?
   -- Аулье дерево. Божье дерево такое есть, аулье. Сказываютъ, у кровожадныхъ черкесъ растетъ.
   -- Какъ! Такого дерева нѣтъ, да и черкесовъ нынѣ не осталось, всѣ въ Турціи.
   -- Вѣрно говорю, аулье. Такъ и о. Дамаскинъ называлъ, и изъ Турціи можетъ быть. У насъ много деревьевъ изъ невѣрныхъ мѣстъ. А черкеса расточили наконецъ?... Ну чтожъ -- не бунтуй!...
   Вязы особенно хорошо принялись здѣсь.
   -- Рыбку ѣдите? подшучивалъ я.
   -- Уху хлѣбаемъ изъ пруда. Велика кадка-то, рыбки и не поймаешь.
   Огородъ ступеньками къ верху. Хоть старецъ и жалуется на то, что запустилъ его, но на мой взглядъ у него все въ исправности.
   -- Тутъ еще какія деревья у насъ есть,-- диву дашься. Изъ Бѣлой Арапіи, сказываютъ, одно,-- самъ нечистый бузукъ его сажаетъ. А вотъ кленъ-то. Ишь могучій какой. Его о. Дамаскинъ выростилъ. Отецъ Дамаскинъ здѣсь въ затворѣ пробылъ нѣсколько лѣтъ, въ Коневскомъ скитѣ моемъ. Разъ онъ кленовую палочку такъ взялъ да и посадилъ въ землю, а она изъ себя корень пустила. Ишь теперь дерево какое райское вышло. Гущина.... Сила-дерево. А самъ-то о. Дамаскинъ безъ рукъ, безъ ногъ. Какъ кого умудритъ Господь! А вотъ это дерево по моему большая лапа зовется, потому что у него листъ такой.
   Пушистыя лиственницы окружаютъ бывшую келью о. Дамаскина. Въ самой кельѣ чистота. Все словно только что вымыто. Видимое дѣло блюдетъ ее о. Макарій. Вотъ и гробъ, гдѣ нѣсколько лѣтъ спалъ о. Дамаскинъ, ведя отшельническую жизнь въ этой пустынькѣ. Онъ, какъ теперь о. Макарій, былъ здѣсь въ полномъ одиночествѣ. Однѣ священныя книги утѣшали его въ уединеніи. Память о его подвижничествѣ здѣсь столь высоко цѣнится монахами, что мнѣ случалось слышать такіе, напримѣръ, отзывы.
   -- Художникъ Пешехоновъ вмѣстѣ съ о. Дамаскинымъ года три назадъ пріѣзжали сюда. Пешехоновъ и говоритъ: по настоящему-то гробъ этотъ въ серебро отдѣлать надо.... Ну, а по моему его въ золото, да каменьями драгоцѣнными изукрасить, какъ святыню.
   Отецъ Макарій совсѣмъ чистая крестьянская душа. Работаетъ надъ своей пустынькой въ потѣ лица, улучшаетъ ее, какъ можетъ, и для того, чтобы понять, какъ энергія одного человѣка можетъ измѣнить мѣстность, слѣдуетъ пріѣхать сюда. Валаамскіе иноки вообще представляютъ полные типы сѣвернаго монашества -- монашества мужицкаго, чуждаго хитросплетеніямъ византійскимъ и строго блюдущаго свой основной принципъ -- обязательность труда и безпрекословность послушаній.
   -- Деревья эти только нашей зимы не любятъ. Кабы мы ихъ въ шубы не заворачивали, давно бы имъ помереть.
   -- Въ какія шубы?
   -- Да соломой обертываемъ.... И досками тоже забиваемъ отъ зайца. Заяцъ зимой -- подлый звѣрь. Голодно ему, бѣдному, онъ сейчасъ-же и почнетъ кору грызть. Пока мы не догадались, много деревъ у насъ косой попортилъ.... Особенно ежели осина, либо яблоня.... Зайка сейчасъ къ нимъ. Ушастъ, ушастъ, а тоже понимаетъ. Кленовъ вотъ не жаль, они у насъ лѣсами сами ростутъ.... Ухода за ними не надо -- Божье дерево....
   -- И не скучно вамъ здѣсь одному?
   -- Какъ не скучно? скучно. Особенно песья муха скучитъ.... Жретъ она меня.... Вѣдь и махонькая какая, а сколь въ ней лютости! И при этомъ у о. Макарія добрая, добрая улыбка, "легкая", какъ говорятъ монахи.
   -- Тутъ хоть гулять когда вздумалъ, можно, а вонъ ихъ, взглянулъ онъ на о. Самуила -- и гулять въ лѣсъ не пущаютъ.
   -- Наши монахи все работаютъ на послушаніяхъ, оттого и гулянки имъ по лѣсу нѣтъ. Съ утра до трапезы, отъ трапезы до вечера.... Когда тутъ?
   -- Всѣ послушанія назначаетъ намѣстникъ?
   -- Инокамъ онъ, а трудникамъ да наемнымъ рабочимъ -- о. экономъ. Ну, кому благословлено чай пить, тѣмъ отъ трехъ до четырехъ часовъ дается время. А то -- иди-ко. И чай-то какъ еще у насъ. Разъ мнѣ разрѣшили четверку чаю. Выпилъ я ее всю -- иду просить о. Дамаскина благословенія купить еще. А онъ мнѣ таково-ли прозорливо въ глаза взглянулъ и говоритъ: Посиди мѣсяцъ безъ чаю, для души твоей полезно это.... Я думалъ сначала, блажитъ игуменъ, а потомъ сообразилъ, что это онъ смиреніе мое испытуетъ. Палъ я ему въ ноги и пошелъ. Что жъ бы вы думали, черезъ мѣсяцъ призываетъ меня самъ, не забылъ: теперь, говоритъ, пей чай, потому видѣлъ я, что жестоковыйности въ тебѣ нѣтъ вовсе....
   Коневскій скитъ создалъ отца Дамаскина, этого послѣдняго и настоящаго устроителя Валаама.
   Пришелъ сюда Дамаскинъ крестьянскимъ мальчикомъ изъ Тверской губ.,-- не умѣлъ ни читать, ни писать.... Держали его на черныхъ работахъ, причемъ иноки поясняютъ, что изъ черныхъ -- самыя грязныя давали ему:-- кособрюхій былъ. Выдержалъ онъ этотъ искусъ въ теченіе двѣнадцати лѣтъ, причемъ ни разу отъ него не слышали жалобы на несправедливость, или просьбы облегчить его трудъ. Только что его посвятили въ монахи, онъ отпросился въ пустыню. Тутъ онъ велъ созерцательную жизнь, выучился читать и много думалъ надъ каждой прочитанной страницей. На посѣщавшихъ его онъ производилъ странное впечатлѣніе. Точно, говоря съ ними, онъ думалъ о чемъ-то другомъ. "Въ какую-то сокровенность прозиралъ". Но, все-таки, остался, несмотря на это, столь вѣренъ своему мужицкому облику, что когда его привезли въ Александро-Невскую лавру для посвященія въ игумены, тамошніе монахи стали острить: "вотъ привели Валаамскаго медвѣдя".
   -- Жаль уши малы, а то-бы Валаамовой ослицей нарещи бы его можно!
   Но немного спустя этотъ медвѣдь показалъ себя, дѣйствительно, медвѣдемъ.
   До него въ монастырѣ было слабо. Нестроеніе полное, иноки любили грѣшное курево и еще болѣе водку, супротивничали, и духъ неповиновенія "рожномъ стоялъ" въ обители. Тверской медвѣдь сразу разогналъ всѣхъ заводчиковъ этого безпорядка. Затѣмъ онъ назначилъ человѣкъ тридцать, которыхъ высмотрѣлъ заранѣе изъ уединенія своей Коневской пустыни, на всѣ монастырскіе посты и, опираясь на ихъ содѣйствіе, какъ настоящая сила, сталъ ворочать круто безъ всякихъ постепенностей. Чтобъ держать въ своихъ рукахъ не только внѣшній порядокъ Валаама, но и на души, и на сокровенные помыслы иноковъ наложить узду,-- онъ сдѣлался общимъ духовникомъ. Молодое монашество воспитывалъ онъ въ томъ же духѣ. "Всѣхъ насъ выростилъ", говорятъ о Дамаскинѣ нынѣшніе столпы Валаама.... Въ уединеніи Коневскаго скита онъ провелъ семь лѣтъ и издали ему еще лучше видѣлись всѣ темныя стороны тогдашней обители. Долго отказывался онъ отъ избранія, но разъ, взявъ узду въ свои руки, онъ никогда уже не ослаблялъ и не опускалъ ее. Руки эти были тверды, какъ и воля, владѣвшая ими. Онъ возобновилъ семь скитовъ, выстроилъ каменную обитель, нарылъ вездѣ колодцы, устроилъ множество хозяйственныхъ учрежденій... Вообще монастырь разбогатѣлъ и развился при немъ. Онъ былъ удивительно многостороненъ. Еще недавно безграмотный мужикъ, только что власть попала въ его руки, онъ тратится на библіотеку монастыря, поощряетъ литературные труды о. Пимена, издаетъ ихъ, входитъ въ сношенія съ извѣстными учеными по поводу разныхъ сомнительныхъ вопросовъ по исторіи Валаама, самъ составляетъ планы церквей и исполняетъ ихъ, задумываетъ механическія усовершенствованія того или другаго производства, и въ этомъ отношеніи спеціалисты только удивляются его ясному и точному уму. Лица, посѣщавшія этого еще недавно кособрюхаго медвѣдя, выходятъ отъ него изумленными массой свѣдѣній и краснорѣчіемъ Дамаскина. "Онъ провидѣлъ сердце каждаго, и нерѣдко жестокіе люди выходили отъ него со слезами на глазахъ. Велъ войну съ финскимъ сенатомъ и, выдержавъ нѣсколько сраженій, въ концѣ концовъ побилъ его. Сумѣлъ изъ враговъ создавать друзей, а изъ друзей дѣлать вѣрныхъ исполнителей своихъ приказаній. Это былъ человѣкъ неустающій.... Ему не надо было отдыха и сна.... Рядомъ съ этимъ, чужая воля для него была ненавистна. Около себя онъ не терпѣлъ никакой силы. Обитель не даромъ называютъ монашескими арестантскими ротами. Онъ, не щадя никого, сейчасъ же запретилъ инокамъ посѣщать другъ друга.... Самъ мужикъ, въ лучшемъ смыслѣ этого слова, онъ выше всего цѣнитъ трудъ и дѣлаетъ его обязательнымъ для каждаго. Онъ выдерживаетъ образованныхъ иноковъ на черной работѣ, чтобы узнать, годны-ли они ему, могуть-ли повиноваться безпрекословно. Условной покорности онъ не понималъ. Возмечталъ о себѣ какъ-то инокъ и возмечталъ столь неистово, что даже хотѣлъ разуказиться. По закону слѣдовало исполнить его желаніе. Не такъ дѣлаетъ о. Дамаскинъ. Сознавая, что такой примѣръ будетъ соблазнительнымъ для всѣхъ, кто не сочувствуетъ его реформамъ въ монастырѣ, онъ выхлопоталъ повелѣніе -- оставить инока въ обители, а за непокорность его, изъ монатейныхъ разжаловать въ послушники и сослать въ отдаленный скитъ. Когда читали указъ строптивому монаху, тотъ упалъ, какъ подкошенный, а на братію это произвело столь сильное впечатлѣніе, что никто уже не могъ помышлять о возвращеніи въ міръ. Валаамъ дѣйствительно сдѣлался могилой, изъ коей выхода не было. Дамаскинъ былъ человѣкъ системы. Вольное подвижничество по лѣсамъ онъ убилъ наповалъ. Нарочно поставилъ семь скитовъ:-- кто хочетъ спасаться, иди въ скитъ, и спасайся по установленной имъ программѣ. Мнѣ кажется, если бы для дикихъ лѣсныхъ оленей возможно было бы устроить какое либо подобіе скита, онъ бы и ихъ загналъ туда, потому что рядомъ съ своей свободой, ничьей онъ признать не могъ. Это былъ централизаторъ въ самомъ безпощадномъ значеніи этого слова. Желѣзная сила, воля, питавшаяся препятствіями, ясный умъ и пониманіе сердца человѣческаго позволяли ему успѣшно приводить въ исполненіе самые трудные замыслы. Для Божьяго дѣла можно было все. Цѣль оправдывала средства,-- и если какая либо старуха подъ вліяніемъ его поученій оставляла свое имущество обители, обдѣляя бѣдныхъ, то вѣдь симъ же послѣднимъ приносилась тѣмъ самымъ великая польза. Вѣдь богатому труденъ путь въ царствіе небесное, и притча о верблюдѣ и игольномъ ушкѣ тотчасъ же являлась къ услугамъ о. Дамаскина. Что же касается храма, то ему подобаетъ честь и великолѣпіе. Не для роскоши инокамъ доставалъ онъ, такимъ образомъ, наслѣдства, вклады, пожертвованія. Напротивъ, иноки одѣвались грубо, питались скудно. Страсть къ регламентаціи и ненависть ко всему, что живетъ внѣ программы и системы, заставила его отвадить отъ посѣщеній обители странниковъ и странницъ. Онъ ихъ терпѣть не могъ, какъ и вообще всѣхъ потаскухъ, въ какомъ бы видѣ онѣ къ нему не приходили. Разъ является въ о. Дамаскину странникъ въ веригахъ. Вѣсили онѣ у него семь фунтовъ.
   -- Благослови, отецъ святый, сдѣлать мнѣ ихъ въ монастырской кузнѣ въ 30 фунтовъ. Имѣю усердіе.
   -- Ступай въ кузню. А самъ мигнулъ келейнику:-- скажи кузнецу, чтобы пугнулъ.
   Является странникъ въ кузню. Кузнецъ ему въ ухо. Странникъ обратно ему наотмашь. Зоветъ его о. Дамаскинъ.
   -- Иди вонъ, рабъ лѣнивый. Я пожелалъ испытать тебя. Вотъ были бы вериги, когда бы ты другую щеку подставилъ по завѣту Христову.
   Явится бывало странникъ въ желѣзномъ колпакѣ. Онъ сейчасъ этого факира въ хлѣбную къ квашнѣ, тѣсто мѣсить. Поворочается желѣзный колпакъ, поворочается, и бѣжитъ вонъ изъ обители.
   Строгость его была чрезвычайная, хотя зная вліяніе ласки, онъ и ее пускалъ въ ходъ.
   -- Бывало, скорбь какая -- къ нему, онъ сейчасъ утѣшитъ. Изъ одной книги цвѣточекъ, изъ другой книги цвѣточекъ, смотришь, а скорби какъ не бывало. Точно туча прошла.
   Цвѣточки эти ему ничего не стоили, а вліяніе въ паствѣ поддерживали великое....
   Иногда онъ даже умѣлъ быть и сниходительнымъ. О. Никандръ весной приготовлялъ гостинницу для богомольцевъ, да послѣ трапезы уснулъ. Дѣло было еще впустѣ. Первый пароходъ не приходилъ, а ожидался. Дамаскинъ невзначай нагрянулъ. Видитъ:-- Никандръ спитъ, "онъ и давай лазить. Лазилъ, лазилъ, облазилъ всѣ келіи и ушелъ". Дня черезъ четыре Никандръ видить его ѣдущимъ мимо.
   -- Отецъ, поди-ка сюда.
   -- Благословите.
   -- На дняхъ у васъ тамъ одинъ братъ былъ. Ходилъ по всѣмъ номерамъ -- пустые были.... Двери отворены. Такъ нельзя. Нестроеніе это, отъ него же всякая злая вещь!... Вѣдь если я въ тебѣ заѣду и увижу, такъ замѣчаніе сдѣлаю.
   И это какъ примѣръ необычайной снисходительности разсказываютъ по всей обители.
   -- А иной разъ ѣздилъ онъ грозно. Насупится, примѣчаетъ все, ну, а потомъ разборка у него идетъ.
   Выдѣленіе личности изъ общаго уровня было ему до такой степени враждебно, что на иконахъ, писавшихся въ обители, онъ запрещалъ выставлять имя художника, на книгахъ, сочиненныхъ иноками, печатать фамилію автора. За то на первыхъ значилось: "трудами Валаамскихъ иноковъ", на второмъ: "по благословенію Валаамскаго настоятеля отца игумена Дамаскина, составлялъ Валаамскій іеромонахъ".
   Съ высшими лицами церковной іерархіи Дамаскинъ умѣлъ ладить безъ всякаго униженія. Они высоко цѣнили Валаамъ, какъ самый строгій и суровый изъ монастырей. Вотъ одинъ изъ такихъ примѣровъ.
   Проповѣди въ монастырѣ не произносятъ, а читаютъ поученія святыхъ отцовъ. Говорятъ проповѣди только посѣщающіе обитель митрополиты, что для иноковъ составляетъ рѣдкое и потому большое развлеченіе. Разъ пріѣхалъ сюда извѣстный преосвященный Григорій -- хорошій ораторъ. Онъ въ церкви не сказалъ ожидаемаго "слова". За трапезой о. Дамаскинъ обратился къ нему.
   -- Мы скорбимъ, отче святый.
   -- О чемъ это?
   -- Проповѣди твоей не удостоились.
   -- Здѣсь не надо. Я знаю гдѣ читать,-- не вамъ примѣры указывать, ваши иноки сами могутъ всякому примѣромъ быть.
   О. Дамаскинъ ужасно любилъ чернорабочихъ монаховъ. Работавшихъ въ смолокурнѣ, въ конюшнѣ, въ поляхъ, онъ ставилъ всѣмъ, какъ образецъ. Запахъ трудоваго пота былъ для него ароматомъ, мозолистыя руки -- добродѣтелью. Изъ "чистой работы", какъ говорятъ въ монастырѣ, о. Дамаскинъ больше всего покровительствовалъ художникамъ. Даже для пріѣзжихъ пейзажистовъ всегда было отдѣльное помѣщеніе въ обители. Онъ окружалъ ихъ всевозможными удобствами. Монастырскіе лошади, экипажи и лодки были къ ихъ услугамъ. Самъ онъ часто бесѣдовалъ съ ними и любилъ приходить любоваться ихъ работой.
   Теперь ужъ нѣсколько лѣтъ какъ о. Дамаскинъ разбитъ параличемъ. Это трупъ, видящій, слышащій, и только. Тѣмъ не менѣе, уваженіе къ нему столь велико, что его именемъ управляется обитель и никого на мѣсто его не назначать иначе, какъ послѣ его смерти.
   Барыни впрочемъ и теперь находятъ его прозорливымъ. Благодѣтельницы и "сугубыя" особы допускаются къ нему. Иногда онъ промычитъ что-нибудь, головой кивнетъ, пальцами пошевелитъ,-- это пріемлется за предсказаніе и довольная богомолица всѣмъ разсказываетъ:
   -- Удостоена бесѣды была.... Ужъ какъ сладко, сладко! Такую духорадость далъ мнѣ отецъ игуменъ, такъ онъ меня утѣшилъ, сказать не могу.
   О. Дамаскина называютъ Аракчеевымъ въ рясѣ. Мнѣ кажется, это не вѣрно. Онъ гораздо умнѣе Аракчеева. Это скорѣй маленькій Петръ Великій, съумѣвшій свои разностороннія способности приложить къ дѣлу, на небольшомъ пространствѣ острововъ Валаамскихъ. Во всякомъ случаѣ, личность на столько крупная и оригинальная, что мой набросокъ даетъ о ней только слабое понятіе. Точной его біографіи и характеристики можно ожидать лишь въ послѣдствіи и то не отъ монаха.
  

XVII.
Большой скитъ Всѣхъ Святыхъ.

   Лѣсъ по обѣ стороны скитскаго залива. Безвѣтріе совсѣмъ. Въ водѣ играетъ рыба, звонъ отъ всякой мелкой мошки стоить въ воздухѣ. На рѣдкихъ полянахъ, гдѣ лѣсъ точно отходитъ отъ берега -- стога сѣна. Травы вообще снимается здѣсь много.
   -- Намъ преподобные помогаютъ. Столько мы сѣна сбираемъ, что даже береговымъ даемъ, которые побѣднѣе.
   -- Эко день сегодня.
   -- Теплынь.... Благодать.... Ишь небеса, истинно повѣдаютъ славу Божію.
   -- Жаль только, что здѣсь монастырь, замѣтилъ мой спутникъ.
   -- А вы иноческое званіе отметаете? Это вы неосновательно! Златоуста читали? вступился о. Эльпидифоръ.
   -- Не случалось,-- такъ, отрывками.
   -- Ну, вотъ, видите сами. По невѣжеству своему судите. А онъ вотъ что сказалъ: Приди же и учись у монаховъ, это свѣтильники, сіяющіе по всей землѣ. А у Луки: -- слушаяй васъ, Мене слушаетъ! О комъ это? Отметать легко, а вы бы помыслили, почему мы отъ прелести земной и всяческой суеты отрицаемся. Для ради спасенія душъ вашихъ. Вы согрѣшаете, а мы за васъ молимся. Вотъ въ Большомъ скитѣ отца Григорія увидите. Младъ и не вкушалъ еще отъ соблазна житейскаго, а какую въ себѣ ярость къ монашеству чувствуетъ. Истинно инокъ неистовый! Теперь, говорятъ -- монашество блага пріумножаетъ. Да для кого это? Намъ не надо. У насъ все тѣ же ряски убогія и трапеза скудная.... А ежели что -- мы и сосѣдямъ помогаемъ. Хлѣбъ даемъ, шубы, сапоги даемъ, кафтанчики, кирпича на постройку, лучины для крышъ.... А лучину эту щеплютъ монахи вѣдь.... не даровое....
   Здѣсь крыши кроютъ лучиною, которая оказывается прочнѣе и лучше досокъ.
   Въ вершинѣ залива зеленый яркій лужокъ. Домикъ тутъ у пристани для дровосѣковъ и лѣсопильщиковъ. Мы вышли изъ лодки. За четверть версты отъ скита изящная часовня. Иконостасъ въ ней изъ чернаго гранита, отполированнаго и отдѣланнаго въ самой обители руками монаховъ. Въ общемъ и въ деталяхъ удивительно красиво. Женщинамъ запрещенъ входъ во всѣ свиты, но въ день Всѣхъ Святыхъ онѣ могутъ притекать сюда, только до этой часовни. Дальше ни шагу. Отсюда видны имъ ворота скита, его красныя кирпичныя стѣны и круглыя башни.... Пожалуй еще мелькнетъ сквозь рѣшетку воротъ изможденное лицо одного изъ отшельниковъ, да и то оглянется на нихъ съ ненавистью и отвращеніемъ.
   -- Мы дамовъ этихъ не любимъ, повѣствовалъ въ простотѣ души своей старецъ Іоиль.
   -- А что?
   -- Да крестьянка придетъ, у нея одна молитва на умѣ. А у дамовъ -- житейскіе помыслы. У нихъ вѣдь душа-то кошачья... Вѣрно вамъ говорю. Онѣ и въ храмѣ Божьемъ передъ святыми ликами о блудномъ житіи помышляютъ.
   -- Есть и искреннія богомолицы?
   -- Отчего не быть, есть.... А только мало.... Я-бы ихъ и до острововъ нашихъ святыхъ не допускалъ бы, какъ на Аѳонѣ....
   -- Отчего же хоть до часовни не допускать ихъ, если это доставляетъ имъ утѣшеніе.
   -- Мало-ли. А что въ писаніи сказано: Стопы мои направи по словеси твоему!
   -- Какое же отношеніе?
   -- А такое, что она аки левъ рыкающій только и мечтаетъ о погубленіи душъ иноческихъ. А на пустынно-жителей то у нее можетъ и зубъ-то особо разгорается.... Азъ же и домъ мой служити будемъ Господеви! А какое тутъ служеніе когда оныя поскуды повсемѣстно тебѣ подъ носъ тычутся... Положимъ, сказано -- Богъ препояса мя силой.... Точно, но и о путяхъ нечестивыхъ тоже въ писаніи есть -- блаженъ мужъ иже не идетъ.
   Скитъ по величинѣ равняется небольшому монастырю. Посреди четвероугольника, окаймленнаго стѣною, большая и красивая каменная церковь. Къ стѣнамъ прислонились восемь домиковъ, изъ камня тоже. Тутъ кельи, трапеза и кладовыя. Домики смотрятъ весело, много зелени скрашиваетъ прямолинейность построекъ.... Братіи живетъ всего восемь человѣкъ.
   -- Вотъ тутъ есть свѣтильникъ! Истинно святой отшельникъ -- изъ болгаръ.
   -- Кто такой?
   -- Антиппа.... Онъ одинъ него стоитъ. Нынѣ ужъ безмолствовать сталъ. Ни къ кому не выходитъ и окно у себя держитъ всегда на затворѣ. Не видать его вовсе. Черезъ дверь послушникъ подаетъ ему что надо, и опять его три дня не видно. Ѣстъ онъ два раза въ недѣлю, по вторникамъ и субботамъ. Его хотѣли было показывать, да старецъ воспротивился... Такъ и сидитъ въ затворѣ. Прежде онъ на Аѳонѣ былъ,-- не по душѣ ему стало такъ. Суеты много и пререканій, ну, и уставъ не столь строгимъ показался ему. Онъ и пошелъ гулять. Мѣстовъ искалъ. До Москвы добрался -- пріютила его у себя купчиха одна. Малое оконце и келія малая была у него въ подвалѣ. Онъ и говоритъ: я затворюсь -- молиться стану, а вы меня не тревожьте.... Затворился. День, другой, третій -- на четвертый всполошились всѣ, не случилось-ли чего съ старцемъ. На пятый силой отворили дверь, а онъ лежитъ предъ иконой, распростерся ницъ. Вдохновеніе на него нашло духовное. Безъ пищи и питія пребылъ. Ну, благочестивая купчиха испугалась,-- какъ бы не вышло чего, проситъ его уйти. Оно положимъ -- Богъ, но вѣдь и полиціи тоже! Ушелъ. Къ намъ тутъ явился. Отецъ Никандръ ему въ гостиницѣ номеръ отвелъ. Опять затворился, да четыре дня опять безъ пищи и безъ питія. Тутъ его о. Дамаскинъ призвалъ. Ты что, говоритъ, братію соблазняешь? Если хочешь спасаться, ступай въ скитъ. Онъ и пошелъ. И вѣдь какой старецъ утѣшительный! Пріѣзжаютъ богатые благодѣтеля изъ Москвы. Знаютъ его. Зовутъ. Онъ къ нимъ приходитъ и все у нихъ ѣсть и пьетъ, хоть и съ сокрушеніемъ, а все!.. Чтобы не возомнили о немъ, какъ о сосудѣ съ гордыней сатанинской. А теперь смолкъ и не говоритъ уже ни слова. Отъ людей уходитъ. Съ Господомъ и наединѣ все.
   -- Да вѣдь ѣсть-то надо же?
   -- Ему положено три тысячи поклоновъ въ день, двѣ тысячи поясныхъ и тысячу земныхъ. Да сверхъ того онъ долженъ прочитать сколько параклисовъ, каноновъ, акафистовъ. Если бы онъ ѣлъ, ему бы никогда не исполнить этого послушанія. Оттого и не ѣсть. Ему и думать некогда.
   Валаамскій докторъ Таннеръ -- личность очень крупная, и опять таки сильный характеръ. Не фанатизмъ, а характеръ. Собственно тутъ два понятія, которыя часто смѣшиваются. Я ужъ разъ говорилъ объ этомъ и теперь повторю опять. "Будь направлена та же громадная сила воли на достиженіе благихъ цѣлей, на дѣло, которому мы могли бы сочувствовать, и передъ нами былъ бы характеръ и никакимъ инымъ именемъ мы бы его не назвали. Въ данномъ случаѣ, это тоже характеръ настойчивый, упорный, презирающій внѣшнія условія, сбрасывающій прочь всѣ препятствія, побѣждающій самую жизнь. Характеръ, питающійся лишеніями и страданіями и укрѣпляющійся ими какъ организмъ здоровою пищею. Характеръ какъ желѣзо, въ горнилѣ твердѣющее подъ молотомъ. Мнѣ возразятъ, что слѣдовательно и факиры тоже характеры. И еще какіе! Именно не галлюцинаты, а характеры. Галлюцинація потомъ приходитъ. Вѣритъ человѣкъ, что это добро зѣло, вѣритъ и стремится къ нему.
   -- Такъ значитъ, намъ о. Антиппу и не удастся видѣть?
   -- Нѣтъ! Блаженный старецъ сегодня не покажется намъ. Затворился!
   Строителемъ здѣсь о. Георгій. Уставъ скита строгъ. Псалтырь читается и день, и ночь. Каждый изъ братіи по очереди читаетъ два часа днемъ и два часа ночью. Скитъ почти все самъ на себя производитъ. Монастырь даетъ ему только хлѣбъ. Такимъ образомъ, братіи и здѣсь не приходится вести жизнь созерцательную, а, напротивъ, работать въ потѣ лица своего. О. Георгій былъ долгое время "на Іоаннѣ Предтечѣ". Тотъ скитъ, отдаленный, съ безмолвниками и скудостію, былъ ему болѣе по душѣ.
   -- Ахъ, какъ-бы опять хотѣлъ туда! вздыхаетъ онъ. Хоть послушникомъ....
   Заговорилъ я о томъ, какъ такіе молодые люди могутъ уходить въ скиты.
   -- Молодымъ очень полезно. Въ обители не спасешься. А тутъ они и не видятъ, и не слышатъ, и на сердце не приходитъ.
   Тонъ у него грустный, очи долу. По худому лицу прошли какія-то страданія, оставивъ слѣдъ въ его тихой улыбкѣ и въ этомъ задумчивомъ взглядѣ печальныхъ глазъ. Говоритъ онъ едва слышно, медленно какъ-бы думая, стоигь-ли говорить.
   -- Читаете-ли здѣсь что?
   -- Духовныхъ книгъ сколько угодно.... Времени нѣтъ.
   Газеты запрещены. Журналы и вообще періодическія изданія доступны только "начальству" обители. Монаху не подобаетъ да и работѣ газета мѣшаетъ. Къ старому тянуть начнетъ, если не совсѣмъ въ сердцѣ умерло.
   И вглядываясь въ этого монаха, я думалъ: нѣтъ, старое совсѣмъ умереть не можетъ. Не даромъ человѣкъ бѣжитъ изъ обители въ скиты и чтобы на сердце не приходило. Пока закостенѣешь, сколько муки самой лютой примешь на себя. И хорошо, что не умираетъ старое. Хоть грусть о немъ не связываетъ человѣка съ жизнью, не вовсе дѣлаетъ его аскетомъ, трупомъ!
   Я вошелъ на колокольню церкви. Видъ отсюда красоты изумительной. Цѣлое море лѣса кругомъ.... Шумятъ внизу его вершины. Точно плывешь надъ какими-то зелеными облаками. И не одинъ плывешь. Вонъ за нѣсколько верстъ бѣлый весь Валаамъ тоже плыветъ и тоже охваченный отовсюду зелеными облаками. Солнце ударило въ него. Весь засіялъ Валаамъ... Засвѣтился гдѣ-то далеко и золотой куполъ заброшеннаго въ лѣсное царство скита.... Хорошо дышется....Какъ-бы и жилось хорошо, если-бы....
   -- И на природу соблазняться грѣшно! слышится позади печальный голосъ.
   -- Какъ? Да вѣдь это твореніе Божіе....
   -- И женщина твореніе Божіе. Небомъ еще можно. Устреми въ него око твое и ищи знаменія! А эти лѣса да горы на землю тянутъ.... Мірскимъ вѣютъ. Какъ туманъ, отъ нихъ грѣховные помыслы идутъ. Особливо весной, какъ зацвѣтетъ да запахнетъ.... Голову кружитъ -- слова молитвы на языкѣ останавливаются.... Одно спасеніе -- въ церковь и ницъ. Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй! Сказываютъ далеко земли такія есть -- море да камень. Зима десять мѣсяцевъ. Никакой травки.... Лишай одинъ по каменю, да мохъ гдѣ въ низинѣ. И небо точно грозное тамъ -- все въ тучахъ. Вотъ-бы гдѣ обитель устроить. Гдѣ бы спасаться! хорошо!
   Колодезь и здѣсь также изящный, обшитый тесанымъ гранитомъ. Онъ выбуренъ порохомъ въ камнѣ. Вода стоитъ "какъ въ кадкѣ". Колодцы всѣ вырылъ и устроилъ о. Дамаскинъ.... Онъ же и дерева насадилъ.... Кленъ передъ кельей строителя -- точно круглое облако. Садъ тщательно содержится. Прибранъ весь. Тутъ "голая луда" была, земли навозили и развели "кущу". Подъ деревьями разчищено такъ, что упавшій съ вѣтви листокъ и тотъ уносится.
   -- Въ свободное время надъ садомъ больше работаемъ. Знаемъ, что игуменъ любилъ его, ну, такъ почитавши его. Недавно пріѣхалъ сюда о. Дамаскинъ. Немощный уже. Ни рукой, ни ногой. Посмотрѣлъ на древа свои. Сказать ничего не можетъ, только слеза у него катится. Истинно премудрый старецъ былъ.
   -- Ну и Господь благословилъ его начинанія!
   -- Силу ему далъ, да творитъ во славу Его.
   Въ кельѣ строителя портреты старцевъ, почему либо црославившихся въ этомъ свитѣ. Одинъ изъ нихъ, о. Афанасій, отличался чисто монашескими добродѣтелями: ненавидѣлъ людей, прятался отъ нихъ въ дебри лѣсныя, не принималъ посѣтителей, жилъ одинъ. Вѣки надвинулись на глаза, холодный взглядъ, жесткое лицо, сумрачное, ничего не обѣщающее. Былъ онъ тульскимъ оружейникомъ и постригся въ монашество въ 1821 году. Пройдя степени келаря, очереднаго чтеца въ скиту, потомъ онъ ушелъ въ пустыню, гдѣ и провелъ въ полномъ уединеніи двадцать долгихъ лѣтъ. Даже иноковъ онъ не принималъ въ свой срубъ. Когда ему говорили, что мірскому богомольцу бесѣда его принесла бы утѣшеніе, отшельникъ съ чисто монашескимъ эгоизмомъ отвѣчалъ:
   -- Я за нихъ Богу отвѣта не дамъ, а за себя непремѣнно истязанъ буду.
   Пробовали его пронимать воспоминаніями дѣтства. Одинъ инокъ сталъ ему разсказывать о его родинѣ, Тулѣ, какія тамъ нынѣ широкія улицы, постройки прекрасныя и т. д.
   -- Братъ, скажи лучше, много-ли понадобится досокъ для моего гроба и великъ-ли холмъ земли подымется надъ моимъ прахомъ.
   По поводу его кончины даже видѣнія были. Схимонаху Михаилу почудилось, что въ церкви собралось многое множество духовныхъ чудной красоты и въ дивныхъ свѣтлыхъ ризахъ. Они лобызали другъ друга и кланялись одному старцу, носившему на себѣ, на плечѣ, красную ленту съ бѣлыми цвѣтами. Когда же на другой день схимонахъ Михаилъ подошелъ проститься къ новопреставленному, то почувствовалъ во всемъ существѣ своемъ "неизъяснимую премѣну" и лобызалъ мертвеца "со сладостію". А то вотъ еще типъ монаха -- Антоній изъ вольно-отпущенныхъ. Онъ провелъ въ пустынномъ уединеніи тридцать лѣтъ. Потомъ, игуменъ Варлаамъ перевелъ его въ обитель. Тутъ онъ все время отказывался отъ мантіи и ходилъ въ крашенинномъ подрясникѣ въ заплатахъ -- за то что оставилъ "многолюбезную пустыню".
   За трапезой, сидя въ отдаленіи одинъ, онъ всѣ кушанія смѣшивалъ въ одно общее мѣсиво и пожиралъ его, "лишая себя услажденія пищей". Еще рясофорный монахъ Ѳедоръ Косенковъ. Этотъ былъ секретаремъ при курскомъ губернаторѣ Веревкинѣ. Онъ вообще говорилъ слова "въ простотѣ сердца". За одно изъ такихъ Косенкова посадили въ холодную, гдѣ его стали ѣсть крысы. Испуганный онъ далъ обѣтъ постричься на Валаамѣ. Такъ и сдѣлалъ. Въ обители онъ былъ извѣстенъ тѣмъ, что никогда и никто на немъ улыбки не видалъ. "Постоянно бывало воздыхаетъ".... Схимникъ Ѳеоктистъ былъ инаго закала. Онъ никогда не омывался, почему тѣло его было въ язвахъ и распухшее. Ни язвы, ни недуговъ никогда не лечилъ и о нихъ никому не говорилъ. Также и Серафимъ тѣла своего не обмывалъ. Вслѣдствіе этого отъ плечъ и до пояса со спины его сошла вся кожа. Силой накладывали на его раны живительный пластырь, но, оставаясь одинъ, схимникъ сдиралъ его. Вся келья его была пропитана тяжелымъ запахомъ, но когда онъ умеръ, и келья, и тѣло его "источали благоуханіе, а язвы его ранъ благолѣпно покрыла тонкая кожица". Еще интереснѣе, хотя и въ томъ же родѣ, былъ о. Михаилъ. Онъ былъ въ Соловкахъ, любилъ уединенную жизнь, много лѣтъ провелъ въ пустынѣ, истязая себя жестоко, носилъ ветхое рубище, пищу употреблялъ суровую; когда она загнивала и покрывалась плѣсенью, схимонахъ говаривалъ:
   -- Ничего, что попортилась, все равно исполняетъ тѣлесную нужду.
   Этотъ тоже, перейдя на Валаамъ, келью занялъ крошечную, никогда не позволялъ ее мыть и самъ не мылся. Духота у него была нестерпимая.
   А то вотъ еще монахъ -- Христа-ради юродивый Антонъ Ивановичъ. Этотъ такъ и являлся зимой и лѣтомъ въ одномъ рубищѣ. Принималъ все, что ему давали. Ѣлъ всякую гадость.
   -- Свиньѣ все годится, я съѣмъ, говорилъ онъ.
   Іеромонахъ Никонъ, тотъ славился тѣмъ, что много лѣтъ подвизался въ пещерѣ, которую самъ вырылъ. Тамъ съ инокомъ поселились ужи и онъ вмѣстѣ съ ними пребывалъ въ вѣчной темнотѣ, неозаряемой ни солнцемъ, ни луною.

-----

   Когда мы плыли изъ большаго скита -- на право выростами громадныя сѣрыя скалы. Мохъ по нимъ цѣплялся до самой вода. Деревья едва держатся въ трещинахъ. Осока внизу густая, обильная. Монастырю и она нужна. Какъ ледъ станетъ, она надъ, нимъ и остается. Ее косятъ на подстилку скоту. Уловы тутъ бываютъ большіе. Пуда по полтора за разъ попадаетъ въ неводъ, а то и по десяти пудовъ выволакиваютъ разной рыбы.
   Заливъ едва вздымался... Точно онъ дышалъ полною грудью, но медленно, ровно, спокойно.
   Отсюда опять каналъ. Его порохомъ вырвали въ сплошномъ гранитѣ, который приходилось бурить подъ водой. На верху набросили мостикъ для проѣзжей дороги. Теченіе тутъ сильное и оно быстро вынесло насъ въ обители....
   -- Ну, что, видѣли? встрѣтилъ меня о. Никандръ.
   -- Видѣлъ.
   -- И удивлялись, поди! Сколько вы земель объѣхали, но Валаамъ -- въ лучшемъ видѣ!.. Схимниковъ нашихъ встрѣли? Красота духовная. И всѣ отъ разныхъ странъ и народовъ.... Иной разъ самъ человѣкъ не знаетъ, что его въ схиму обратитъ. Въ одномъ монастырѣ было: нѣкій легкомысленникъ просфоры съ образа у тетки укралъ, а Господь его за это въ схиму привелъ.
  

XVIII.
Монахъ тоскующій.

   Дорога -- лѣсомъ. Солнце, сухой стрекотъ кузнечиковъ. Монастырскіе овсы остались позади -- густые, дородные. Кругомъ по Ладогѣ неурожай, а тутъ точно невидимая сила помогаетъ, всего же вѣрнѣе -- обиліе лѣсовъ и горы, закрывающія поля отъ непогоды. Иду одинъ, куда глаза глядятъ; топь встрѣтилась -- топью. Лягушечья мелочь въ травѣ прыгаетъ чуть не изъ-подъ самыхъ ногъ въ стороны. Черный дроздъ вверху поетъ свою заунывную пѣсню. Невольно останавливаешься, чтобы не пропустить этихъ грустныхъ, грустныхъ тоновъ, совершенно подъ-стать сумрачному сѣверному лѣсу. Вотъ -- мелководное озеро, осокой по краямъ поросло. Утки полощатся. Солнце въ немъ горитъ тысячами яркихъ бликовъ. Смолкъ и дроздъ; тишина совсѣмъ, только листва шумитъ, да и то временами, точно кто вздыхаетъ въ чащѣ. О чемъ?... Прелестный уголокъ этотъ "зимниками" называется. Вонъ узенькій мысокъ и выходъ въ море. На самомъ носу у мыска дерево поднялось -- кудрявое, веселое, все въ свѣту, точно пронизано имъ. Вонъ другой мысокъ; рощица на немъ тоже подъ солнцемъ млѣетъ. Сквозь нее небо видно.
   Что за прелестная пустыня! И главное -- ни одной черной рясы подлѣ.... Улеглось старое горе, точно его и не было никогда. Точно еще вчера, въ безсонную ночь, не томило оно на жесткой постелѣ въ кельѣ, гдѣ самые своды будто давятъ и гнетутъ живую душу. "Коли бы горя не было, Бога бы не было", говорятъ монахи. Зачѣмъ тогда Богъ?... Вонъ стрекоза проплыла мимо въ тепломъ воздухѣ. Сквозныя крылья ея блещутъ на солнцѣ. У нея горя нѣтъ до зимы, а зима -- смерть. Хорошо, когда за горемъ смерть идетъ, если вмѣстѣ они. Легко тогда... Какъ пришибетъ, такъ и заснешь, а во снѣ всякая скорбь сносна.... Проснешься ли только? Да и къ чему просыпаться? Не стоитъ....
   Прошлогодній листъ хруститъ подъ ногами. Гдѣ-то утка разоралась громко, громко.... Ей такой же отвѣтъ изъ другой заводи
   Разговоръ пошелъ. Эко мѣсто сухое выдалось -- мягкое, мохъ пушистый выстлалъ его склоны. Сверху клены раскинулись и протянули вѣтви надъ этою пустынькой.... А солнце все-таки со стороны бьетъ въ нее.... Улегся я -- мягко, сухо, чудесно....
   Кто-то сталъ между солнцемъ и мною. Когда я открылъ глаза,-- высокая, худая фигура. Мертвенное, страшно блѣдное лицо, некрасивое, только глаза на меня чуть не пламенемъ пышутъ; подошелъ поближе -- несомнѣнно молодой человѣкъ, а какія морщины на немъ.
   -- Здравствуйте!
   Низко, низко поклонился. Хотѣлъ было мимо пройти, да что-то въ памяти мелькнуло.
   -- Вы NN?-- назвалъ онъ меня.
   -- Я....
   -- А меня не узнаете? Всмотритесь.... Перемѣнился?
   Сколько грусти въ этомъ молодомъ голосѣ!
   -- Не ошибаетесь ли вы?... Положительно не помню.
   -- О--въ!
   Я вскочилъ,-- такъ было это неожиданно. Встрѣтить товарища дѣтскихъ лѣтъ -- и гдѣ же?-- на Валаамѣ!
   -- Давно слышалъ, что ты.... вы здѣсь.
   -- Пожалуйста, другъ, по-старому.
   -- Эхъ, старое, старое!... Коли бы вернуть его. Помнишь ли ночи, когда мы, бывало, по набережнымъ шлялись до утра?
   Луна свѣтила намъ ясная, ясная.... И жизнь была ясная....
   Мечты о счастіи общемъ, о подвигахъ, о великодушіи, и въ концѣ-концовъ -- жертва за всѣхъ, крестная смерть.... Какія сновидѣнія!... Гдѣ они? Куда ушли?... Какой вѣтеръ ихъ снесъ? Еще ты работаешь, знаютъ тебя.... А я.... видишь?-- показалъ онъ на черный клобукъ.
   -- Скажи, какъ ты попалъ сюда?
   -- Что спрашивать.... Не все ли равно? Много подъ рясой схоронено.... Не слѣдуетъ вырывать мертвецовъ.
   -- Измѣнился.... Похудѣлъ.... Сѣдой совсѣмъ....
   -- Да.... Это въ послѣднія шесть лѣтъ.... Не все снами да грёзами длилось.... Какъ листья осенью, облетѣлъ. Пнями голыми стали мы. Снѣгъ кругомъ, холодъ.... Небо въ тучахъ.... Тучи и въ сердцѣ, безразсвѣтныя....
   -- Ты по-прежнему поэтъ?
   -- Нѣтъ, это тебя увидѣлъ. Сегодня я послушаніе свое рано кончилъ, вотъ и хожу.
   -- Что-жь ты раньше ко мнѣ?
   -- Въ келью-то? А порядки наши?-- Поди спросись.... А спросишься, еще благословятъ ли.... И въ гостиницѣ то и дѣло братія бы сновала. Что, да какъ? Пробовалъ ли ты сажать, ну, хоть стрекозу вотъ эту въ муравейникъ?
   -- Нѣтъ, удивился я.
   -- А судьба сажаетъ. Ей, стрекозѣ, солнца, воздуха надо, а тамъ -- темень. Работа тамъ идетъ подземная.... Всѣ работаютъ.... А зачѣмъ -- никто не знаетъ. И крылья остались, да летѣть некуда.
   Сѣлъ около меня, охватилъ колѣна руками и задумался.
   -- Помнишь, мы разъ съ тобой на Николаевскомъ мосту стояли?... Вечеръ былъ сумрачный, темный. Рѣка точно свинцовая стремилась подъ арки.... Я и говорю тебѣ: коли бы мы знали свое будущее, такъ можетъ-быть оба -- черезъ перила туда, на дно. У тебя тоже съ той поры было много.... Я знаю, слышалъ, да ты выстоялъ,-- боевая натура. А вотъ я -- нѣтъ. Не хватило силы, тишины захотѣлъ; а гдѣ тишина какъ не на Валаамѣ. И въ муравейникѣ тихо.... Ты знаешь, я женатъ? To-есть былъ....
   -- Овдовѣлъ?
   -- Нѣтъ, она жива.
   -- Изъ-за нея?...-- не докончилъ я.
   -- Да.... нѣтъ.... Но другому бы прошло, а меня сломило.
   -- Гдѣ она?
   -- Въ Петербургѣ. Тоже мученица... Знаешь, ужь не люблю я ее, а такъ мнѣ ее жаль, такъ безконечно жаль.... Загубила она и себя, и меня загубила.... Ахъ, натура какая была!... Чистая, честная.... Безъ удержу на все.
   -- А виноватъ кто -- она?
   -- Кто?...-- монахъ потупился. Слезы стали въ глазахъ.-- Я виноватъ.... я одинъ.... Не не хочу мыслью даже обвинить, не токмо словомъ. Богъ съ ней.
   -- Какъ не случилось это?-- взялъ я его за руку.
   -- Случилось?... А вотъ.... Ты знаешь, увлекался я всегда. Такая ужь натура. Во Франціи меня бы на баррикадахъ убили, въ Италіи подъ ножомъ бы умеръ. Ну, а у насъ ни баррикадъ, ни ножей, за то вотъ такія могилы для живыхъ есть,-- махнулъ онъ головою по направленію къ монастырю. Оттуда въ это время зазвонили и тягучіе удары колокола всколыхнули на минуту торжественное молчаніе этого зеленаго царства.-- Да, вотъ такія живыя могилы. Увлекался я, ты знаешь, женщинами часто, много. Узды на себѣ не чувствовалъ.... Свободой дорожилъ...-- Ну, она все видѣла, все знала.
   -- Жена?
   -- Да. Томилась, терпѣла, таяла.... таяла.... Цѣлыя ночи навзрыдъ плакала,-- потомъ ужь я все это дозналъ,-- да вдругъ и сломала...
   -- Ушла, бросила?
   -- Зналъ бы ты куда ушла!...-- Голосъ его точно охрипъ вдругъ,-- такъ трудно было ему выжимать слово за словомъ.-- Куда ушла-то, куда....
   -- Къ другому?
   -- Еслибы.... Нѣтъ.... Уѣзжалъ я въ Москву.... Назадъ вернулся -- вся семья безъ памяти. Двое дѣтей было. Малютки ревмя ревутъ: "Мамы нѣтъ, мама пропала!..."
   -- Ну?...
   -- Отыскалъ маму.... Я нашелъ самъ.... Знаешь гдѣ, знаешь?
   Онъ меня схватилъ за руку. Ротъ его скривился, судороги жали по лицу....
   -- Въ публичномъ домѣ -- вотъ гдѣ!... Въ публичномъ домѣ нашелъ.
   -- Взялъ ты ее?
   -- Не пошла.... Не винилъ я, нѣтъ! На колѣняхъ стоялъ, молилъ... Дѣтей привезъ -- и къ дѣтямъ охладѣла, и не взглянула на малютокъ.... Мимо глаза скользнули... "Все равно теперь", говоритъ.
   -- Дальше-то, дальше что?...
   -- Убѣдилъ ее уйти, наконецъ.... Привезъ домой, не вспоминалъ ни разу... Сама себя съѣла: мучилась, билась, пить начала, безобразно пить.... Знаешь, какъ водку жрутъ?... Ну, вотъ.... Можешь видѣть въ Питерѣ на улицахъ. Бѣгаетъ вездѣ, въ части ночуетъ.... Разъ привезли ее ко мнѣ съ городовымъ. Что я ей мотъ сказать?
   -- А дѣти?
   -- Дѣтей я отдалъ брату.... Онъ увезъ ихъ.... Я сюда вотъ.... въ живую могилу.... А какая душа была!... Какая душа -- чистая, святая, свѣтлая! Какъ сквозь стеклышко вся насквозь видна была.
   -- Неужели спасти нельзя было, увезти?...
   -- Пробовалъ. Куда увезешь, когда недугъ въ ней самой, куда?... Всюду его за собой таскаетъ.... Разъ, наконецъ, ушла и годъ пропадала. Эхъ! гдѣ, братъ, тѣ ночи свѣтлыя, тѣ грёзы молодыя?... Жизнь-то, жизнь какая мерещилась! А теперь я что?-- Вонъ прошлогодній листъ на грязной дорогѣ, подъ ногами у всѣхъ.... затоптанный.... А знаешь, и теперь ночи бываютъ.... Ахъ, какія страшныя ночи Дѣти мои, дѣти!
   Слова утѣшенія показались бы пошлыми въ виду такого горя. Я молчалъ.
   -- Знаешь, я думалъ, здѣсь трудъ свыше мѣры,-- утомленіемъ убить, работой. Не убилъ горя.... Измаешься, устанешь, уйдешь въ келью, смертный сонъ моритъ. Ляжешь, заснешь.... А черезъ часъ вдругъ точно что въ сердце толкаетъ. Встанешь -- и дышать нечѣмъ, воздуха точно нѣтъ. Грудь въ тискахъ.... Голова тяжела, тяжела.... Душитъ всего.... А въ глазахъ длинная улица. Дождь сѣчетъ, подъ дождемъ она бѣжитъ пьяная, грязная. Бьютъ ее -- и все это по больной душѣ. Душа у нея больнѣй моей. Думаю, бѣжитъ она теперь и раззореное гнѣздо вспоминаетъ, дѣтей отнятыхъ.... Вскочишь съ койки, какъ бѣшеный. Нѣтъ мочи, грудь сжимаетъ.... Заплакать бы -- слезъ нѣтъ. Во дворъ уйдешь -- темень. Сказать некому.... Можешь ли ты понять это -- сказать некому?... Ни одной души! Услышать слова не отъ кого. Ахъ, другъ мой, другъ мой! Къ духовникамъ подался. Да развѣ это люди, развѣ люди? "Таковую мать и жалѣть нечего, говорятъ. Какая она мать, если единородныхъ чадъ бросила? И грѣха на тебѣ нѣтъ", утѣшаютъ. Да развѣ я о грѣхѣ, да развѣ я грѣха боюсь?... Будущаго искупленія! Мнѣ ее жаль,-- не понимаютъ они,-- ее одну жаль!...
   -- Ты не долженъ былъ уходить въ монастырь!... Этимъ не спасешь ни себя, ни ее.
   -- Знаю, знаю... Поздно! Мнѣ иногда кажется, я бы лучше сдѣлалъ, еслибъ убилъ ее и самъ на каторгу ушелъ... И ей бы легче, и мнѣ.
   -- Ты правъ,-- согласился я, оцѣнивъ весь этотъ ужасъ.
   -- Лучше было бы, лучше.... Прощай!-- порывисто всталъ онъ,-- прощай!
   -- Куда ты?
   -- Ахъ, опять душитъ.... Уйду въ лѣсъ.... Прощай.... Ночи мнѣ страшны, ночи.... Прощай!...
   -- Увидимся?
   -- Нѣтъ, зачѣмъ.... Прощай!...-- уже донеслось до меня издали и черная, длинная фигура совсѣмъ пропала изъ глазъ....
   Наконецъ и въ этой общинѣ упорныхъ рабочихъ и крестьянъ-монаховъ нашелся хотя одинъ тоскующій инокъ. Съ его появленіемъ вся эта обитель уже явилась передо мною въ иномъ свѣтѣ. Уже не было такъ противно самодовольствіе примиренныхъ черноризцевъ. Точно вдохнули сюда душу живу.
  

XIX.
Въ монастырскихъ садахъ.-- От. Никаноръ-садовникъ.-- От. Израиль.-- Ссыльный протоіерей.

   "Да, полно, на Сѣверѣ ли я?" -- думалось мнѣ, когда я осматривалъ валаамскіе сады. Одинъ изъ нихъ подъ монастыремъ. Длинная аллея яблонь ведетъ въ него, вся опушенная бѣлыми цвѣтами, благоухающая.
   -- Это у насъ бѣлый наливъ. Онъ всегда дозрѣваетъ, а остальные сорты, случается, хоть и рѣдко, не выходятъ.... А бѣлаго налива мы страсть сколько собираемъ!... Здѣсь еще что, а вотъ въ другомъ саду, повыше, истинное изобиліе плодовъ земныхъ! Тамъ у насъ куда лучше.... Тѣмъ садомъ чудесно верховодить о. Никаноръ. Онъ прежде въ Гатчинѣ былъ аптекаремъ. Я у него здѣсь и учился садоводству этому.
   Объяснялъ мнѣ все это о. Степанъ, красивый монахъ изъ корелъ, молодой еще, строго слѣдящій за тѣмъ, чтобы мальчики-трудники не воровали у него ягоды.
   -- Бѣда! Чуть не усмотришь, въ какомъ-нибудь кустѣ ужь копошатся.
   Бесѣдка, густо заросшая акаціями, манитъ въ свою прохладу и тѣнь. Отъ сегоднешней жары настоящее спасеніе. Нѣсколько лѣтъ назадъ здѣсь былъ крутой спускъ и только. Мѣсто это понравилось іеромонаху Гавріилу, изъ богатыхъ купцовъ.
   -- Благослови саду тутъ быть!-- обратился онъ къ о. Дамаскину.
   -- На свой счетъ станешь разводить?
   -- Для обители отчего не потрудиться.
   Сдѣлали площадку, навезли сюда плодоносной земли и, при помощи дароваго труда братіи, въ самое короткое время разбили прекрасный садъ. Первое время онъ давалъ девятьсотъ четвериковъ яблоковъ, а теперь только сто,-- недородъ нонѣ.
   -- Мы и братію сюда не пускаемъ. Строго.... И безъ того все изъ сада въ трапезу братскую идетъ. Плоды поспѣютъ -- плоды, изъ ягодъ тоже. Себѣ ничего не утаиваемъ.
   Другой садъ -- верхъ роскоши. Я приглашаю любителей садоводства съѣздить на Валаамъ, благо недалеко. Гегелевскіе въ Петербургѣ не выдерживаютъ сравненія съ этимъ. Онъ находится подъ управленіемъ о. Никанора, серьезнаго и умнаго монаха, глубоко изучившаго это дѣло. Помимо свѣдѣній, онъ страстно любитъ природу и воспитываетъ ее у себя съ такою нѣжностію и вниманіемъ, съ какою могла бы воспитывать только мать своего ребенка. Онъ очень сумраченъ, когда говоритъ съ вами, молчаливъ; но нужно видѣть, что выражается въ его лицѣ, въ его глазахъ, когда онъ смотритъ на чудеса, созданныя имъ здѣсь,-- разумѣется, чудеса для Сѣвера. На одномъ деревѣ, напримѣръ, привито девять сортовъ яблоковъ разныхъ цвѣтовъ и величины,-- одни маленькіе, другіе въ полуфунтъ вѣсомъ.
   -- Какъ поспѣютъ, иллюминація какая!-- гладитъ онъ, проходя мимо, это деревцо.-- Одно сквозитъ, а другое словно налито густо, густо.... Еще привью.... Пусть только яблонька пуще въ силу войдетъ.... Вотъ она! И деревомъ вѣдь назвать нельзя,-- такъ, кустикъ маленькій.
   -- Это -- вишня?
   -- Шпанка.... А съ нея до девяноста фунтовъ снимаемъ. Нонѣ у насъ недородъ.
   Здѣсь отлично культивируется земляника. Доходитъ такъ-называемая "президентская" до 15 золотниковъ ягода. Яблоковъ же здѣсь разводится девяноста сортовъ.... Опортовые яблоки бываютъ по фунту каждое, а бѣлый наливъ достигаетъ 90 золотниковъ. Неутомимый о. Никаноръ съ 1866 года развелъ здѣсь, одинъ, тысячу пятьсотъ фруктовыхъ деревьевъ на сравнительно небольшомъ пространствѣ. Притомъ все это распредѣлено имъ такъ, что почва не истощается, свѣжа, какъ и въ первое время. Въ Америку онъ послалъ слѣпки шестидесяти семи сортовъ валаамскихъ яблоковъ и съ нѣкоторыхъ выставокъ садъ этотъ получилъ золотыя и серебряныя медали, не говоря уже о похвальныхъ и почетныхъ отзывахъ. Садъ этотъ имѣетъ большое вліяніе на весь околодокъ. Никаноръ роздалъ береговымъ финнамъ и кореламъ болѣе 300 деревьевъ и продолжаетъ раздавать ихъ далѣе. Благодаря этому обстоятельству, въ странѣ начинается культура такихъ растеній, которыхъ прежде не было. Я нисколько не погрѣшу противъ истины, если назову этого монаха-аптекаря истинно-просвѣщеннымъ садоводомъ.
   -- Прошлымъ лѣтомъ здѣсь отъ засухи осыпались плоды.
   Тутъ же небольшой прудъ. На немъ плаваютъ лебеди.
   -- Откуда вы ихъ добыли?
   -- Дикіе были. Позднею осенью летѣли, отъ стада своего отбились. Подняли мы ихъ больными,-- отморозили должно-быть лапы,-- ну, отводили ихъ и приручили. Теперь у насъ живутъ, а на зиму мы ихъ въ сарай прячемъ.
   Отецъ Никаноръ замѣняетъ въ обители и врача. Впрочемъ, для всѣхъ окрестныхъ мѣстъ онъ единственный цѣлитель. Отъ одной глазной болѣзни къ нему ходятъ лѣчиться человѣкъ пятьсотъ въ годъ и еще болѣе -- отъ чесотки; случается -- и отъ зубной боли. Всего монастырь за свой счетъ пользуетъ отъ трехъ до четырехъ тысячъ.
   -- Былъ страшно тяжелый годъ -- 1868-й; тогда къ намъ въ обитель до 5.000 больныхъ явилось.
   -- Администрація тогда доносила, что голода нѣтъ, а это только одни пустые слухи?
   -- Какое слухи! Да тутъ по Приладожью отъ голода до пятидесяти тысячъ человѣкъ примерло! Доноси, пожалуй, что хочешь...
   Роскошная папоротниколистая липа шумѣла надъ нами.... Вѣтра не было, за то въ ея золотистой чащѣ гудѣли тысячи пчелъ.
   -- Это -- дикія все къ намъ пожаловали. Тоже обителью питаются Божьи работнички.
   -- Имъ эта липа -- что гостиница, только что денегъ не берутъ.
   -- Страннопріимница!
   -- Веселое дерево.... Иной разъ задумаешься внизу, а пчелы гудутъ надъ тобою, точно лѣсъ вдали шумитъ, либо волны по взморью ходятъ.
   -- Жалятъ?
   -- Нѣтъ, насъ не жалятъ. Примѣру не было.... Она, пчела эта, страсть табаку не любитъ.... Ежели бы кто табакомъ занимался,-- ну, тогда.... Только у насъ некому.
   -- И тайкомъ не курятъ?
   -- Какъ знать, что въ сокровенности совершается. А только, я такъ полагаю, не малодушествуютъ вовсе. Какая отъ него, отъ табаку этого, польза? Грудь сушитъ, ну... и въ мысляхъ какъ бы затмѣніе,-- пояснилъ о. Алимпій, выходя со мной изъ этого прекраснаго монашескаго "вертограда".
   На встрѣчу намъ сумрачный монахъ. Взглядъ внизъ, поступь неувѣренная.
   -- Отецъ Израиль!-- привѣтствовалъ его мой спутникъ.
   Тотъ пугливо оглянулся и -- въ сторону, точно застыдился чего-то.
   -- Что это онъ?
   -- Хорошій былъ прежде монахъ, да искушеніе.... Надежный монахъ былъ. Бѣсъ его попуталъ. Врагъ силенъ,-- ну, и изловилъ его... А былъ хорошій монахъ... Нынѣ въ несчастіи...
   -- Какомъ?
   -- Умомъ какъ будто помутился, но только работаетъ, ничего. А онъ до какой степени дошелъ: назначенъ былъ съ Валаама въ другую обитель настоятелемъ!... Ну, не выдержалъ, и вернули его къ намъ, какъ бы на смиреніе.
   -- Чего не выдержалъ и за что его смиряютъ?
   Но о. Алимпій сообразилъ, что и безъ того сказалъ много.
   -- Нѣтъ, такъ.... Не надо осуждать. Всѣ мы слабы, одинъ Богъ безъ грѣха.... Ничего и не было.
   Только впослѣдствіи, встрѣтившись съ моимъ гребцомъ Юдинымъ, узналъ я исторію о. Израиля. Былъ онъ, дѣйствительно, монахъ надежный или, какъ выразился Степка, пень. Пень, видите ли, потому, что свернуть его съ пути истиннаго трудно было. Одинъ изъ монастырей небольшихъ славился своею распущенностью. Нужно было для исправленія назначить туда маленькаго о. Дамаскина! Искали, искали,-- куда же обратиться, какъ не въ Валаамъ? Израиль жизнью своею былъ столь примѣренъ, что его, не обинуясь, послали отсюда править обителью. Первый годъ онъ, дѣйствительно, правилъ какъ слѣдуетъ, а на второй вселился въ старца "піяный" бѣсъ и сталъ этотъ піяный бѣсъ столь злокозненъ, что вслѣдъ за собою привелъ еще и блуднаго бѣса. Сіи два совсѣмъ овладѣли Израилемъ.
   -- Пріѣзжаю я къ Израилю,-- повѣствовалъ Степка,-- а у него на столѣ въ кельѣ водка. "Пей, Степка! кричитъ.-- Это, братъ, не Валаамъ. Довольно, будетъ, помучили! Тутъ я положилъ дать себѣ волю. Гуляй душа!"... Ну, я сейчасъ же вылилъ и онъ выпилъ... Спрашиваю у братіи, каковъ новопоставленный?-- "А пьянъ всегда", говорятъ.
   За одной бѣдой всегда слѣдуетъ другая. Сила, которая дана была старцу Валаамомъ, за предѣлами его не дѣйствовала вовсе. Около обители, гдѣ правилъ Израиль, деревня была, а въ деревнѣ приглянулась ему баба.
   -- Хорошая баба!-- одобрялъ Юдинъ.-- Такая баба... крѣпкая, толстая баба, ржаная!
   Израиль обратилъ на эту бабу благосклонное вниманіе. Бабѣ жилось голодно,-- ну, монастырскимъ хлѣбамъ обрадовалась. Еще пуще на нихъ окрѣпла. А въ слѣдующій пріѣздъ Степки у ржаной бабы оказались ужь и монашки,-- разумѣется, не чудеснаго зачатія, а отъ чреслъ Израилевыхъ.... Тутъ Израиля еще пуще въ голову ударило.
   -- Совсѣмъ съ узды сорвался старецъ.... "Хочу я, говоритъ, по-людски жить. Есть у меня младенцы,-- буду я имъ родителемъ настоящимъ. Пей, Степка, въ мою голову,-- здѣсь не Валаамъ! Братія, пей...." И въ скорости монастырь этотъ совсѣмъ піянымъ монастыремъ сталъ. Ну, тутъ ужь начальство узнало. Не помиловали старца: разжаловали и вернули на смиреніе въ Валаамъ. Что случилось съ ржаной бабой и ея маленькими Израилями, о томъ преданіе не говоритъ.
   Израиль-отецъ въ Валаамѣ духомъ смирился. Піяный и блудный бѣсы отошли отъ него. Теперь онъ смутенъ разумомъ и недуженъ сердцемъ. Ходитъ какъ потерянный и ни единому брату не можетъ въ глаза смотрѣть.
   Нужно отдать справедливость братіи,-- смутнаго старца не укоряютъ, а напротивъ, жалѣючи его слабость, всячески стараются утѣшить.
   Тутъ на смиреніи бывали и интересные люди.
   Вотъ, напримѣръ, протоіерей Левашовъ. Онъ попалъ сюда за то, что покойному императору Николаю Павловичу написалъ "отеческое увѣщаніе" въ защиту крестьянъ противу откуповъ. Сначала думали, не съумасшедшій ли онъ, потомъ привезли его сюда. Здѣсь онъ оказался старцемъ прозорливымъ и мудрымъ. Притекавшихъ къ нему богомольцевъ сладкими словесы утѣшалъ несказанно. Съ монахами онъ сходился не особенно. При первой возможности Левашовъ оставилъ Валаамъ и перебрался въ Глинскую пустынь, гдѣ и умеръ схимникомъ Парѳеніемъ.
   Объ этой интересной личности я довольно настойчиво собиралъ свѣдѣнія, но не добился ничего, у кого ни спрашивалъ.
   -- Знали Левашова?
   -- Зналъ. Тутъ онъ въ скитѣ Всѣхъ Святыхъ у насъ былъ.
   -- Разскажите.
   -- Не подлежитъ.
   -- Да почему же не подлежитъ? Сколько времени прошло?
   -- По политической прикосновенности, какъ же...
   А потомъ просто рукой отмахивались.
   Старцы валаамскіе не только жизнь ведутъ скромную, но и на языкъ куда какъ осторожны, даже свыше мѣры. Простодушныхъ соловецкихъ типовъ тутъ мало. Народъ все выдержанный, замкнутый. Говоря съ вами, они изучаютъ васъ и взвѣшиваютъ каждое слово. Здѣсь во-истину соблюдается правило -- "во многоглаголаніи нѣсть спасенія". Даже образованные монахи какъ-то дичатся и держатъ языкъ на привязи. Съ мірскимъ человѣкомъ, видимо, настоящей дружбы не сведутъ. Какъ ни простъ душою былъ, напримѣръ, о. Алимпій, котораго за искренность называли "прелестнымъ" старцемъ, но и тотъ смущался.
   -- Ахъ, милый,-- въ припадкѣ любви изъяснялся онъ,-- и сказалъ бы я тебѣ, да вѣдь вонъ у тебя книжка. Чиркаешь ты въ нее все.... Тебѣ скажешь, а ты сейчасъ -- чиркъ. А Господь знаетъ, на пользу ли это святой обители. Можетъ, ты и иновѣръ какой.
   -- Вотъ еще!-- запротестовалъ я.
   -- Да вонъ у тебя взоръ какой.... Легкій.... Вольный у тебя глазъ.... Страха не видитъ. А тутъ, знаешь, какое дѣло, страхъ надобенъ. Ахъ, и какой еще страхъ надобенъ! Чтобы душа въ тебѣ трепетала, чтобы всякое помышленіе твое было: Господи, помилуй мя грѣшнаго. А ты вонъ все въ книжку. Я ужь и то думаю, православный ли ты.
   -- Какже иначе?...
   -- Постой!... Вонъ, сказываютъ, армянскіе люди тоже Христа не отрицаются, а лѣвой рукой крестятся.
   -- Не правда.
   -- Ну, вотъ, благодарю, утѣшилъ ты меня въ печали моей! А то я все за нихъ духомъ скорбѣлъ. "Какже это такъ?-- думалъ,-- въ Христа вѣровать вѣруютъ, и лѣвой рукой...." По лѣвую-то руку, ошую, знаешь ли кто?-- Духъ зла!... А все же настоящаго трепета въ тебѣ нѣтъ. Это ты, братъ, какъ хочешь, а нѣтъ. Можетъ и вѣра есть, а страха -- нѣтъ.
   -- Зачѣмъ же страхъ?
   -- Да какъ же передъ могуществомъ Его?... Однимъ дыханіемъ своимъ убить Онъ тебя можетъ, а ты трепетать не хочешь. Духъ въ тебѣ гордыни мятется -- вотъ что!
  

XX.
Смолокурня.-- Известковый заводъ.

   -- Не угодно ли нашей смолокурней полюбоваться?-- пригласилъ меня какъ-то о. Виталій, обязательный и симпатичный монахъ, попавшій въ обитель изъ петербургскихъ мѣщанъ.-- Знакомое вамъ дѣло?
   -- Какъ же, на сѣверѣ я видѣлъ у крестьянъ.
   -- Что у крестьянъ! Монастырь это дѣло большимъ хозяйствомъ ведетъ, на широкую ногу.
   -- А именно?
   -- Заводски. Приспособленія мы особыя придумали. Сами увидите. Вы какъ думаете, наша курня съѣдаетъ пятьдесятъ саженъ дровъ, да пятьдесятъ саженей пня. Всего выгоняется сто восемьдесятъ девять пудовъ скапидару. Нашъ скапидаръ въ Петербургѣ извѣстенъ, высоко цѣнится,-- чистый, какъ слеза. Сто пудовъ мы продаемъ Штолю и Шмиту по 3 р. 50 к. за пудъ, а остальное себѣ на краску и на прочее. Смолы выкуриваемъ тысячу пуд.,-- 250 пудовъ для себя, а 750 въ продажу судовищкамъ, по 70 к. за пудъ. Курню наши рабочіе страсть не любятъ! Мы монаховъ ставимъ.
   -- Почему?
   -- Да вотъ -- не угодно ли рубить пни?... Самое каторжное цѣло: двое рабочихъ надъ саженью провозятся недѣлю, и ужь если очень хорошіе трудники -- ну, полторы нарубятъ. А и платя всего за сажень рубль. Зимой только и находимъ на это дѣло рабочихъ. Безкормица у нихъ, они и идутъ. Случается, что и на пятьдесятъ копѣекъ идутъ иногда съ охотой. Меньше гривенника недѣля приходится. Все равно ему,-- съ голода дома пухнетъ. Тутъ народъ бѣдный. Иной разъ изъ-за пятака-то потѣетъ, потѣетъ. Тутъ такой народъ, что если умеръ человѣкъ, прямо его въ рай, потому онъ натерпѣлся. Вы какъ полагаете: нарубилъ, да и кончилъ?-- Нѣтъ, ты сначала выворочай пни въ лѣсу, изъ земли, либо выруби ихъ, доставь сюда, да здѣсь и руби. Да еще очисти ихъ отъ грязи, потому грязный пень какую онъ смолу дастъ?
   Смолокурня хорошо отстроена, только вся прокопчена. Внутри -- двѣ громадныхъ печи. Внизу у нихъ стоки для воды и сколы. Вышина каждой печи -- двѣ съ половиною сажени, въ діаметрѣ -- двѣ сажени. Помѣщеніе для дровъ сбоку; отсюда жаръ идетъ внутрь, спиралью, по особо-устроенному ходу.
   -- Лѣтомъ печь не работаетъ. Никто сюда не ходитъ,-- ишь какъ запустѣло.
   Въ темнотѣ на полу поднялись даже какіе-то противные бѣлые грибы. Пахло смолой и скипидаромъ. Липкія черныя лужи стояли по угламъ....
   -- На все своя очередь у насъ. Первые четыре дня скапидаръ идетъ. Въ первый день три пуда изъ каждой печи, во второй -- два, а на пятый ужь смола течетъ. Скапидаръ вверхъ испаряется, выводится въ холодильникъ трубками, а смола внизъ бѣжитъ.
   -- Почему же лѣтомъ не работаете?
   -- Да потому, что для холодниковъ очень студеная вода нужна и ледъ....
   Тутъ съ котлами требуется страшная осторожность. Дрова и пни, положенные въ нихъ, отъ дѣйствія жара прѣютъ и обугливаются. Стоитъ попасть туда частичкѣ воздуха и они вспыхнутъ. Взрывомъ всѣ эти кирпичныя кладки и сараи разнесетъ во всѣ стороны.
   -- Пуще всего боимся этого. Всѣ дыры замазываемъ крѣпко-накрѣпко. Работа зимою идетъ у насъ на двѣ смѣны -- денно и нощно, безъ отдыха, потому что печь затопишь ужь на всю недѣлю. Сразу на сорокъ пудовъ смолы, да на десять скапидара разсчитано.
   Съ каждой топки остается 30 кулей угля, который въ свою очередь служитъ для кузницы и слесарни. Работа идетъ такъ: въ воскресенье печь остываетъ отъ старой топки, а въ понедѣльникъ выгребаютъ уголь, насаживаютъ на его мѣсто свѣжіе пни и затапливаютъ. Зола и пудра угольная остается массами, но ее не бросаютъ: она идетъ на обкладку водопроводныхъ трубъ, чтобы не ржавѣли лѣтомъ и не мерзли зимой, а слѣдовательно и не лопались. Остальные дни -- вторникъ, среда, четвергъ и пятница -- парится и течетъ скипидаръ и смола. Ну, а въ субботу, ввечеру, кончается все дѣло. Теперь вокругъ смолокурни и въ ней самой мертвая тишина. Только лѣсъ шумитъ кругомъ, да посвистываютъ коростели по оврагамъ.
   О. Виталій шесть лѣтъ пробылъ на смолокурнѣ. Всякаго почти монаха гонятъ сюда на первыхъ порахъ. Отъ грязной работы никто не вправѣ отказываться. О. Пименъ кандидатомъ университета сюда пріѣхалъ, да и то въ смолокурню поставили. Дамаскинъ чернорабочихъ монаховъ приводилъ въ примѣръ остальнымъ. По старому своему крестьянскому свычаю, ужасно любилъ онъ этотъ "грязный" трудъ.
   -- Бывало съ субботы на воскресенье вернемся въ обитель,-- разсказывалъ о. Виталій,-- несетъ отъ насъ за версту смолой. Братія -- которые морщатся, а о. Дамаскинъ сейчасъ: "Поближе, поближе ко мнѣ, отцы! Эхъ, какъ хорошо пахнетъ отъ васъ, спаси васъ Господь,-- видимо трудились, не бѣлоручничали!"
   -- У насъ этихъ чистоплюевъ нѣтъ, чтобъ совсѣмъ гнушались, а все-жь непріятно,-- пояснилъ другой монахъ.-- Разъ къ намъ изъ другой обители чистоплюя такого прислали на смиреніе. Онъ было носомъ повелъ, а о. Дамаскинъ его самого сейчасъ на смолокурню послалъ. Отъучился. Потомъ ему этотъ запахъ ужь не претилъ... Грѣхи!
   -- Вы у аптекарей поспрошайте о нашемъ скапидарѣ. Мы его такъ очищаемъ, что онъ у насъ ничѣмъ не пахнетъ. Вотъ въ стклянкѣ, понюхайте.
   Дѣйствительно, запаха не было вовсе никакого.
   -- Какъ же вы этого достигаете?
   -- А это секретъ нашъ. Сами придумали, сами и дѣлаемъ.
   Отъ смолокурни не далеко было до известковаго завода. Онъ построенъ весь изъ огнеупорнаго кирпича, приготовляемаго въ самой обители. Внутри сарай заваливаютъ кусками бѣлаго мрамора и восемь сутокъ топятъ нѣсколько печей, устроенныхъ въ стѣнахъ его. Когда мраморъ такимъ образомъ обожжется, онъ разсыпается известкой. Сразу укладывается сюда двадцать четыре кубическихъ сажени камня. Всѣхъ печей двѣнадцать, по пяти съ каждой стороны. Топятъ такъ: пять сутокъ съ одной и трое сутокъ съ другой стороны. Сначала заводъ этотъ поставили изъ простыхъ кирпичей, такъ стали плыть они; тогда намѣстникъ, о. Аѳанасій, сталъ употреблять огнеупорный. Послѣ того, какъ известка готова, заводъ два дня остываетъ.
   -- Ночью зимней здѣсь на подобіе какъ бы ада! Печи пышутъ, жаромъ объемлютъ.... Думается: "Господи, ужь-ли же помремъ, такъ же будемъ, какъ бы пни эти, въ непрестанномъ огнѣ горѣть?... Ну, испугаешься! Иной по своей жестоковыйности и не умилился бы, а какъ сюда придетъ, да посмотритъ, да одумается,-- смотришь, слезу прольетъ и взмолится. Шумъ тутъ у насъ тогда, большой шумъ, трескъ. Камень трещитъ, дрова тоже. Искры летятъ подъ самое небо, а кругомъ тьма кромешная. Зимнія ночи такія бываютъ, что въ двухъ шагахъ ни зги не видно.
   -- Особливо молодымъ, непривычнымъ, трудно. У печей каръ, а выскочитъ -- морозомъ его охватитъ. Другой прямо отсюда въ больницу, коли не побережется. Нужно такъ: влѣзъ въ жару, такъ и сиди въ ней, не остывай, иначе бѣда,-- сводетъ совсѣмъ, очумѣешь.... Въ субботу-то придешь въ обитель, словно ты въ рай попалъ.
   На смолокурнѣ и на известковомъ заводѣ исключительно работаютъ иноки.
  

XXI.
Ильинскій скитъ.

   -- Сегодня я вамъ покажу красоту нашу дивную,-- вошелъ ко мнѣ о. Пименъ.-- Вставайте-ка.... Спаси васъ Богъ.
   -- Куда мы направимся?
   -- Въ скитъ Александра Свирскаго. Мѣста увидите -- скажете, куда-нибудь на далекій югъ попали, въ Крымъ что-ли....
   Дорога шла лѣсомъ, густымъ и красивымъ, и каковъ бы ни былъ зной, тутъ вѣчная прохлада. Тѣсно обступаютъ путь въ самомъ разнообразномъ смѣшеніи березы, сосны, клены и ели, на горы взбираются, съ горъ по откосамъ сползаютъ въ лощины, скалы опутываютъ цѣпкими порослями. Часовенка въ лѣсу словно охвачена зелеными облаками. Вѣтви рвутся въ окна, ревниво сторожатъ двери. Гранитъ то и дѣло взрываетъ почву; иной разъ у самыхъ корней лѣснаго великана острый гребень утеса борется съ мягкимъ мохомъ и желтыми лишаями. Вотъ, вотъ заткутъ его совсѣмъ.... Издали еще слышны волны.... Ладога бьется въ берегъ, словно и ей хочется дорваться до этого красиваго, тихаго, словно заколдованнаго царства дремы и тѣни. Избушка на курьихъ ножкахъ у самой воды. Думаешь, баба-яга выйдетъ, а вышли иноки.
   -- Наши рыбари!... Ну, какъ дѣла, Господи спаси?
   -- Ловится, ничего. Господь посылаетъ.... Благословенная, сама въ сѣть идетъ.
   -- Потрудитесь, потрудитесь, отцы....
   Три большія соймы вытащены на берегъ. Въ голубомъ просторѣ четвертая скользитъ подъ парусомъ. Каменная отмель; на ней сѣти раскинуты, сушатся подъ солнцемъ. Парусъ около, тоже сушится. Часовня далеко въ Ладогѣ; насыпь къ ней съ берега. Просто завалено озеро каменьями, на каменья щебень наброшенъ, а по щебню дорога. Море (будемъ ужь такъ называть Ладогу) бьется въ подножіе часовни, окружая ее каймой бѣлой пѣны. Море бьется и въ длинную насыпь. Уныло посвистываетъ какая-то пташка.
   -- Тутъ вода дерзновенная,-- замѣтилъ одинъ рыбарь-монахъ.
   -- Почему это?
   -- На Савватіевскую часовню посягаетъ. Въ непогодь волненіе стихій таково, что до кровли ее забрасываетъ. А черезъ дорогу-то сплошь волна перекидывается, ходуномъ ходитъ. Мы разъ даже иконостасъ оттуда выносили,-- думали, совсѣмъ размечетъ святыню. Таково было бореніе, но токмо,-- стихія утихла, а святыня и доселѣ стоитъ. Такъ и въ жизни. Если кто Богу вѣренъ и на ангела своего хранителя уповаетъ, волны моря житейскаго хотя и вздымаются отвнѣ, а душѣ его ничего сдѣлать не могутъ, и стоитъ онъ безмятежно и благолѣпно.
   Когда мы шли къ часовнѣ по этой насыпи, въ совершенно покойную погоду, волны Ладоги лизали наши слѣды, съ глухимъ шумомъ набѣгая съ востока. Что за красивые виды отсюда! Направо -- длинная линія берега, пропадающая въ ослѣпительномъ блескѣ солнца; прямо -- открытое море; налѣво чуть виденъ островокъ, весь покрытый соснами, весь млѣющій въ жарѣ и свѣтѣ, точно окутанный золотистымъ облакомъ. Вѣчный шумъ волнъ, вѣчное колыханіе вѣтвей.... Въ сентябрѣ тутъ праздникъ. Къ тому времени отлично ловится палья-кумжа и изъ обители братія съѣзжается сюда на лови.
   Даль морская -- совсѣмъ воздушная. Не отличишь, гдѣ море сливается съ небомъ. Въ безконечности море видно, въ безконечности и небо видно, а черты, отдѣляющей ихъ одно отъ другаго, нѣтъ. Точно въ сказочномъ царствѣ,-- такъ и ждешь, не блеснетъ ли гдѣ-нибудь облачная колесница Царь-Дѣвицы, не разрѣжетъ ли воздухъ золотое перо Жаръ-Птицы. А волны ласково, ласково шепчутъ, точно милыя вѣсти несутъ откуда-то изъ милаго, дорогаго края. Небо сегодня -- тоже что и вода. Вода здѣсь -- то же небо, только струистое.
   Съ рыбаками-монахами -- цѣлая артель рыбаковъ мірскихъ, трудниковъ. Этихъ около двадцати, всѣ здѣсь съ самаго дѣтства. Головой у нихъ Титъ, онъ лѣтъ тридцать при обители, а всего ему сорокъ два года.
   -- Мы сюда еще пойгами поступаемъ.
   -- Что значитъ пойга?
   -- Пойга -- мальчикъ,-- пояснилъ Пименъ.
   -- Были пойгами, а теперь стали укко. И все при обители.
   -- А укко -- старикъ. По здѣшнему говору такъ выходитъ. Самые это надежные люди у насъ, которые такъ-то съизмала. Ишь бережокъ-то, точно полированный!
   Гранитные отвѣсы блистали на солнцѣ; совсѣмъ темная въ ихъ изгибахъ билась вода.
   -- Ну, рыбари, потрудитесь лодочку!
   Лодку подали. Поплыли мы налѣво, въ цѣлый лабиринтъ острововъ, которые всѣ выходятъ сюда своими мысами. Лодка прихотливо скользитъ по капризнымъ проливамъ, изгибается по сторонамъ, точно ей самой хочется насмотрѣться на эти тихія приволья, безмятежныя заводи. Блестящее голубое небо струится подъ нами, блестящая голубая вода недвижно застыла въ недосягаемой выси. И опять задаешься тѣмъ же вопросомъ: гдѣ вода, гдѣ небо?... Или все небо кругомъ, или все -- вода?... Мнѣ никогда не забыть этой очаровательной поѣздки. Въ самой глубинѣ широкаго пролива виденъ крутой берегъ острова, на которомъ стоитъ скитъ Александра Свирскаго. Весь онъ -- красивой, правильной формы. Точно на каменномъ пьедесталѣ выросъ лѣсъ. Крутизна обрушивается налѣво, правый конецъ его полого сходитъ въ воду. Надъ крутизной блестятъ какія-то искры: это -- часовня и храмъ скитскій. Долго островъ запираетъ выходъ изъ пролива; только когда лодка подплыла ближе направо, и налѣво блеснули серебристые просвѣты.
   Необыкновенно страненъ этотъ островъ: точно одинъ цѣльный камень, кверху ощетинившійся густымъ лѣсомъ.
   -- Истинно святой! Названіе-то, спаси Боже, какъ подходитъ. Истинно святой! Святому и краса такая подобаетъ.
   Я видѣлъ до своей поѣздки сюда рисунки валаамскихъ видовъ, видѣлъ снимки съ этого острова, но они не даютъ никакого понятія о всей этой прелести. Вокругъ острова разбросано много иныхъ и всѣ одинъ краше другаго. Когда лодка наша вплыла въ этотъ архипелагъ, между ними легли во всѣ стороны живописные и спокойные проливы, гдѣ вода тиха, какъ въ чашкѣ, и такъ тиха, что глубоко видны въ ней гранитные изломы дна, палья, пробирающаяся въ тихія пристанища неподвижныхъ водорослей, юркая щука, гоняющаяся за какою-то мелкотой.
   Крутизна Александра Свирскаго смотритъ на сѣверъ, въ открытое озеро. Оттуда, сквозь проливы, какъ въ открытыя окна, мерещется морская даль и на ней точно тучи. Острова ли это или марево?-- Скорѣе марево въ возбужденномъ пигментѣ глаза. Столько свѣту и красокъ,-- по-неволѣ чудится.... Кое-гдѣ у подводныхъ камней бѣлые всплески,-- вода играетъ. Паритъ на озерѣ. Сегодня 26® въ тѣни, а на солнцѣ и того больше. Чѣмъ мы ближе къ Святому острову подплываемъ, тѣмъ онъ какъ будто все далѣе и далѣе отодвигается отъ насъ.
   -- Прямо на Святой, или сначала на Байоный островъ,-- какъ хотите?
   Я предоставилъ Пимену. Взяли направо. Байоный и Святой острова далеко отошли отъ остальныхъ. Тутъ мы ужь вышли изъ предѣловъ проливовъ. Въ лицо повѣялъ освѣжающій вѣтеръ, лодка стала покачиваться. Не волны, а какое-то пріятное дыханіе ходило по Ладогѣ.... Озеро точно дышало.
   -- Ну, ставьте, ребята, парусъ!
   Именно не волны ходятъ, а озеро дышетъ какъ грудь, вздымается и опускается -- медленно, спокойно, точно во снѣ.... Какъ обманываетъ пространство на водѣ! Давно ли казался Святой островъ близко, а теперь онъ все еще далеко; давно ли Байоный былъ вотъ у конца пролива, а теперь и проливъ остался далеко позади, и острова все такъ же бѣгутъ отъ нашей лодки къ сѣверу. При этомъ ощущаешь не волненіе, а дыханіе озера, еще болѣе лохожаго на небо, по которому бѣгутъ мелкія тѣни.
   Байоныхъ острововъ три. Средній называется Большой Лембосъ, самый высокій.
   -- Что это за названіе -- Лембосъ?
   -- Видите ли, батюшкѣ хотѣлось Лемносъ,-- ну, а иноки, спаси ихъ Богъ, но малоумію и невѣжеству ошиблись и вышелъ Лембосъ, такъ и идетъ теперь. Лемносъ забыли, а Лембосъ остался.
   Тутъ очень трудно было оріентироваться. Кажется одинъ островъ, а проплывешь мимо, онъ разбивается на три. Такъ изъ одного общаго, видѣннаго нами издали, теперь выдѣлились: Святой, Малый, Черный, Крюкъ, Байоный и Лембосъ. Между ними опять тѣ же открытыя окна въ море -- проливы. Большой Лембосъ все растетъ и растетъ. Что-то мелькаетъ въ лѣсу, вѣнчающемъ его.
   -- Это церковь Ильинскаго скита,-- объясняетъ мнѣ Пименъ.
   На берегу монашки-подростки. Часовня въ сторонѣ.... Узенькая бить воды вдается въ островъ. Черезъ нее простенькій мостикъ изъ жердей. На мосту старикъ, сѣдой, ветхій, всматривается въ насъ подслѣповатыми глазами.
   -- А, Христовы угоднички!-- привѣтствуетъ онъ, сбѣгая внизъ.-- Вотъ не ждалъ гостей! Вотъ радость-то.... Спаси васъ Богъ, что посѣтили меня недужнаго....
   Оказалось, монахъ за овцами смотритъ.... Еще въ рясофорѣ, поэтому о. Пимену прямо въ ноги.
   -- Старикъ любезный, что это ты.... Господь съ тобой.
   -- Благослови, отче!...-- И давай цѣловаться со всѣми.
   За баранами смотритъ,-- кротость овечья и къ нему перешла. Агнецъ совсѣмъ. Ни злобы ни къ чему, ни зависти, ни жалобы.
   -- Покажи-ка намъ паству свою.
   -- Паству?... Хорошо.-- Пиккъ-янкъ-пикъ!
   На пиканье со всѣхъ сторонъ стали сбѣгаться бараны. Всѣ оказались стрижеными. Старикъ и живущіе здѣсь монахи изъ овечьей шерсти чулки дѣлаютъ для братіи.
   -- Ну, а стрижецъ здѣсь?
   -- Тутка гдѣ-то. Стрижецъ, а стрижецъ!
   Явился и этотъ колодой монахъ. Пришелъ онъ въ обитель когда-то мальчикомъ-чухной, безграмотенъ былъ, а теперь настолько умудрилъ его Господь, что онъ и другихъ въ школѣ учитъ. Сверхъ этого онъ закройщикъ въ монастырской швальнѣ и приватно еще стрижетъ паству о. Парѳенія. Помогаютъ ему въ этомъ невинномъ занятіи: трое портныхъ и трое сапожниковъ, тоже иноки. Отецъ Иванъ, стрижецъ, повелъ меня въ сарай, гдѣ отъ насъ живо шарахнулись во всѣ стороны еще нестриженые бараны, тотчасъ впрочемъ обнаружившіе и баранью глупость. Поманили ихъ хлѣбомъ, сбѣжались и давай топтаться. Выбравъ одну жертву, о. Иванъ захватилъ ее и вскинулъ на воздухъ: остальные -- опять шарахъ по угламъ. Захваченный предательски военно-плѣнный кротко подчинился своей участи. Связали ему ноги, бросили на мохъ и давай стричь. Точно платье съ него снимали,-- совсѣмъ оголѣлъ. Время отъ времени, чтобы барану не было скучно, давали ему кусочки сухарей.
   -- Такъ и съ людьми,-- поднялъ голову о. Иванъ.-- Стригутъ ихъ, а изрѣдка поманятъ кускомъ,-- ну, люди и довольны.
   -- Что-жь, если кому на пользу,-- вмѣшался старецъ Парѳеній.-- Ужь коли стригутъ, то значитъ кому-нибудь надо, а коли надо -- стриги.
   -- Утѣшительный у насъ старичокъ!-- подѣлился со мною своимъ впечатлѣніемъ о. Иванъ.-- Незлобивый, умилительный!
   Качество мѣстнаго корма таково, что шерсть на здѣшнихъ баранахъ замѣчательно густа, хоть и нѣсколько груба. Пока у обители нѣтъ фермы для барановъ, но собираются строить.
   -- Каменную?
   -- Да, съ гранитной обшивкой.
   -- Стоитъ!
   Далеко, далеко по Ладогѣ плыветъ корабль, едва его видно, подъ парусомъ, словно чайка плещется. Поплыли и мы къ Ильинскому скиту. Каменныя луды по сторонамъ. Вода шипитъ на нихъ, точно ее кто-то кипятитъ снизу. Лембосъ обрушивается на западъ круто, гранитнымъ обрывомъ, Въ сторонѣ -- пристань, заваленная каменьями, чтобы не снесло. Вѣтры дуютъ тутъ сильные. Сѣно на берегу сушится. На высотѣ церковь простенькая, но изящная, она -- въ концѣ взбѣгающей вверхъ аллеи крупныхъ лиственицъ.... Позади за нею насупился лѣсъ. Два домика двухъ-этажныхъ по сторонамъ. Тутъ помѣщаются кельи. Солнечные часы -- на гранитномъ пьедесталѣ; колодезь, обшитый сѣрымъ гранитомъ и вырубленный, какъ и всѣ здѣсь, въ скалѣ.
   -- Откуда вода тутъ?
   -- А гора давитъ камень и сочитъ воду,-- объяснилъ по-своему монахъ.-- Каждое мѣсто у насъ, Господи спаси, имѣетъ свою игру, каждая пядень особой красоты. Какъ человѣкъ на человѣка не похожъ, такъ и мѣсто отъ мѣста отличествуетъ. Взойдите на колоколенку, посмотрите, какой оттуда пейзажъ.
   Съ колокольни -- остромъ точно въ озерѣ, проливы заставлены мысами. Огороды внизу зеленѣютъ. Видъ совсѣмъ плохъ и никакой игры въ немъ, хоти отшельники и приходятъ въ восторгъ. За то на противоположной сторонѣ Лембоса видъ диву подобный. Обрывъ саженъ въ двадцать высоты. Морская даль за нимъ легла. Направо мерцаетъ кайма далекихъ береговыхъ горъ Олонецкаго края.
   -- Когда вѣтеръ оттуда, горы точно подымаются; а съ полудня если -- опускаются внизъ. Такъ мы и замѣчаемъ. Тутъ непогода бываетъ буйная.
   Строитель, о. Анатолій, старикъ изъ орловскихъ купцовъ.
   Въ свое время онъ провелъ пятнадцать лѣтъ въ Питерѣ при Валаамской часовнѣ. Попросился оттуда назадъ.
   -- Не подобаетъ иноку въ мірѣ жить. Міръ -- что море лютое!
   Хотѣли старца іеромонахомъ сдѣлать, не принялъ мантію.
   -- Не хощу.
   -- Смиренію покорствуетъ, спаси его Господи! Ишь какой онъ у насъ старецъ добродѣтельный.... Въ низкомъ званіи пожелалъ окончить вѣкъ свой.... У насъ такой монахъ былъ, мантію ему дали, а онъ ее взялъ да и сжегъ. Хотѣли его силой заставить носить, а онъ по горло въ коровій калъ вымазался да и пришелъ въ обитель. "Вотъ,-- говоритъ,-- моя мантія. Мнѣ, скоту, и сія достаточна.... И даже слишкомъ она для меня великолѣпна"... Таково смиреніе было. Ужь мы его умолили надѣть на себя рясу рваную, чтобы богомольцы на старца не соблазнялись.
   Въ дали морской суда показались.... На берегъ выползъ какъ-то о. Амоній, у котораго на клобукѣ былъ пришитъ громадный картузъ. Сему старцу было не менѣе 80 лѣтъ.
   -- Куда это, спаси Господи?
   -- Рыбку.... для обители рыбку половить хочу. Завтра вамъ отошлю.
   Въ скиту, какъ и въ другихъ, рыбы не полагается.
   Кстати вотъ что удивительно. Отшельники, здѣсь питающіеся исключительно растительною пищей, живутъ до поразительной старости, сохраняя зрѣніе и силы. Пѣшкомъ они бродятъ сколько угодно. Я -- хорошій ходокъ, а уставалъ, тогда какъ этимъ старцамъ все ни почемъ. Сообщаю объ этомъ для свѣдѣнія профессора Бекетова. Право, невольно убѣждаешься, что животная пища вовсе не такъ необходима организму. Вѣдь не чудо же въ самомъ дѣлѣ здѣсь совершается и не одинъ же здоровый воздухъ Валаама поддерживаетъ эту мощь тѣла и мысли у старцевъ, въ возрастѣ которыхъ наши вовсе выживаютъ изъ ума.
   -- Вонъ этотъ послушникъ у насъ версинецкій,-- сообщилъ старикъ-монахъ, указывая на коловшаго дрова инока.
   -- Какой?
   -- Ну, какъ тамъ по-вашему, изъ версинета. Въ Питерѣ въ версинетѣ былъ, но только бросилъ все и сталъ искать спасенія. У насъ оное обрѣлъ. Науку земную оставилъ, къ Небесному Учителю прибѣгъ. И онымъ былъ утѣшенъ несказанно. Небесный-то Учитель больше знаетъ. Онъ не то, что маги египетскіе.... Ваши-то маги куда сколь гордыбачутъ и превозвышаются, а Небесный Магъ ихъ всегда по затылку посрамить можетъ. И посрамляетъ! Пусть-ко земной магъ травку родить,-- такъ, безо всего,-- ну-ко, пущай онъ травку одну, махонькую!... А Небесный Магъ ишь какіе лѣса намъ выростилъ. Вотъ оно какъ! Вотъ и ты теперь,-- указалъ онъ на меня,-- въ книжку все.... Сказываютъ, книги пишешь. А что толку?... На главѣ твоей я клобукъ прозрѣваю. И когда оный надѣнешь, тогда истинную науку узнаешь, какая она есть.
   -- Старецъ прозорливый!-- умилялись рядомъ.-- Это -- пророчество.
   Пророчество, во всякомъ случаѣ мнѣ большаго удовольствія не доставившее.
  

XXII.
Александръ Свирскій.

   Лѣсные острова выплываютъ по сторонамъ на встрѣчу. Длинный слѣдъ бѣжитъ за нами. Чайка вьется надъ парусомъ нашей лодки. Медленно покачиваясь, челнокъ пристаетъ къ острову Святому. Дорога вверхъ бѣжитъ круто по гребню острова. Направо и налѣво сквозь деревья мерцаетъ озеро. "Строго живутъ отшельники!" -- говоритъ о. Пименъ, стучась въ ворота скита.
   -- Кто крещеный?
   -- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.
   -- Аминъ.
   Медленно скрипя, отворились ворота. За ними -- деревянныя кельи, деревянная церковь въ древне-русскомъ стилѣ. Мы проходимъ мимо могилы, вырытой здѣсь дли себя Александромъ Свирскимъ. Она обложена камнемъ. За убогимъ храмомъ крутой спускъ внизъ,-- едва можно удержаться на немъ. Сверху громадныя скалы нависли надъ дорогой. Вотъ, вотъ сползутъ и задавятъ насъ. Первозданныя громады въ дикомъ хаосѣ громоздятся наверху. Онѣ давятъ воображеніе; мысль перестаетъ работать, невольно принижаясь передъ этими колоссальными размѣрами, передъ этими чудовищными массами.
   Узкая щель въ гору.
   -- Пещера, гдѣ жилъ Преподобный.
   Островъ въ тѣ времена былъ безлюденъ. Среди этихъ дикихъ скалъ, перемѣшанныхъ съ дикимъ лѣсомъ, одиноко блуждалъ Александръ Свирскій. Въ темныя ночи, въ долгіе дни только одна Ладога бушевала да лѣсъ шумѣлъ, повинуясь вѣтру, налетавшему сюда съ сѣвера. Логово пустынника было непригляднѣе его жизни. Синайскіе отшельники жили такъ же среди своихъ сожженныхъ солнцемъ утесовъ. Узкая щель,-- пройти только одному. Сверху ее давитъ, точно расплющить хочетъ, громадная скала. За щелью тьма. Я зажигаю восковую свѣчку. Дикая пещера. Сверху каплетъ. Чудится или нѣтъ, только въ сердцѣ горы слышится какое-то журчаніе. Источникъ ли, запертый въ каменную тюрьму, плачется на свое заключеніе?... Въ пещерѣ можно держаться согнувшись. Она вся выдолблена въ твердомъ гранитѣ. Точно все опускается въ тебѣ; чувствуешь безотчетный страхъ,-- страхъ передъ этою жизнью, полной нечеловѣческихъ лишеній, ужасъ передъ этимъ самопожертвованіемъ -- ради чего?... Холодно, сыро. Рокотъ запертаго въ гору ключа кажется жалобой какого-то затворника.
   Нѣсколько шаговъ -- и предо мною, во всей своей прелести, блестящая, безконечная, вся мерцающая подъ солнцемъ, лазуревая даль Ладоги. Тепло стало, опять день кругомъ, день и на душѣ, которая еще нѣсколько мгновеній назадъ была охвачена вѣчною ночью. Теперь дорога, вся по узкому карнизу, идетъ надъ глухошумящими внизу волками. Голова кружится. Невольно схватываешься за сосну, выросшую на садомъ свѣсѣ и вытянувшую одинъ корень впередъ въ вогдухъ, точно руку, просящую пощады у озера, вѣчно подмывающаго этотъ откосъ. Карнизъ все уже, дорога опаснѣе и красивѣе. Громадные утесы далеко внизу кажутся камешками, брошенными въ мыльную пѣну постояннаго прибоя.
   -- Вонъ тюлень внизу. Ишь полощется! Голова одна видна.
   Всматриваюсь и ничего не вижу. Чтобы различать, надо жить именно здѣсь, на этихъ скалахъ и кручахъ, вѣчно видѣть передъ собою эти неоглядныя дали. Самый великолѣпный пунктъ еще нѣсколько шаговъ впереди. Сверху виситъ надъ карнизомъ чудовищная скала. Дорога вся подъ нею выбита. Изъ скалы куда дальше дороги выбрасываются, словно вырывающіяся изъ какихъ-то оковъ, сосны; но оковы ихъ держатъ крѣпко и онѣ напрасно протягиваютъ къ безоблачному сегодня небу свои умоляющія вѣтви. Небо спокойно смотритъ на узниковъ сѣраго утеса и только иногда быстро бѣгущія тучки кропятъ ихъ своими холодными слезами. Всего лучше, всего красивѣе безбрежный просторъ Ладоги.
   Тутъ устраиваются перила. Самую дорогу только-что проложили.
   -- Страшно, спаси Господи!-- проговорилъ о. Пименъ, крестясь.
   -- Тутъ посидишь, Бога узнаешь. Онъ вѣдь одинъ держитъ эту скалу. Опустилъ бы,-- гдѣ бы мы были?
   Эти граниты -- точно круглыя башни надъ дорогой. Они колятся не отвѣсно, а поперекъ, точно слои камней какими-то гигантами уложены одинъ на другой чудовищными жерновами.
   -- Ишь море внизу-то злится! Дальше оно что зеркало, а тутъ неспокойно. У него съ нашими береговыми скалами вѣчная война.
   Отецъ Алимпій, въ синихъ очкахъ, съ чрезвычайно умнымъ, даже интеллигентнымъ лицомъ, былъ, очевидно, немножко поэтомъ. Да какъ же имъ и не быть, живя на этихъ скалахъ, среди этого чуднаго простора!
   -- Берегъ-то далеко, далеко, точно въ небѣ повисъ. Воздуха много между нимъ и моремъ. Хорошую погоду Господь, значитъ, даетъ.
   Корни дѣятельно работаютъ надъ разрушеніемъ этихъ скалъ, корни и вода; но пройдутъ еще цѣлые вѣка прежде, чѣмъ они докончатъ свое дѣло. Я думаю, точно такъ же любовался на ихъ настойчивую работу и Преподобный, когда ходилъ, мимо, оставляя свою звѣриную пещеру. Точно преслѣдуемая идея, корень идетъ въ самыя нѣдра, въ самое нутро скалы, и тамъ невидимо, но вѣрно дѣлаетъ свое дѣло. Вмѣстѣ со скалами пропадутъ и деревья, разрушивши ихъ,-- что нужды?-- Подымется новая зелень на обломкахъ павшихъ скалъ и снова начнется дѣло разрушенія. и снова корни станутъ вползать во всякую скважину, уничтожая своего стараго, исконнаго врага. Да погибнутъ скалы и да здравствуетъ зеленое царство вѣчнаго, любящаго просторъ, солнце и свободу, лѣса!
   -- Тутъ у насъ въ скважинахъ пара вороновъ завелась. И гнѣздо вьютъ въ камнѣ. Изъ года въ годъ все одна и та же пара прилетаетъ. Дѣтей выведутъ, дѣти не вернутся, а старые вороны -- все сюда, все сюда. Тоже отшельники.
   -- Гдѣ же они?
   -- Днемъ на ловлѣ,-- днемъ ихъ не увидишь. Они сюда по ночамъ....
   -- Да тутъ какъ на Шибкѣ у насъ: скала вверху, скала внизу, а посреди мы.
   -- Какъ на Шибкѣ?-- оглядываюсь я на молодаго послушника.
   -- Онъ былъ на войнѣ. Онъ у насъ балканецъ,-- рекомендуетъ его о. Алимпій.
   -- Какъ же вы попали сюда?
   -- А какъ нашу 24 дивизію вымораживать начали, такъ я обѣтъ далъ, если уцѣлѣю, на годъ сюда. Вотъ и пріѣхалъ. Теперь недѣлю осталось. Я вольноопредѣляющійся былъ, изъ купцовъ. Наша лавка въ Питерѣ.
   Какія тутъ должно-быть бываютъ бури!... Вонъ вывернуло деревья. Одно аршина полтора въ діаметрѣ, а легло такъ же безсильно, какъ и малыя жерди, что снесло вѣтромъ.
   Въ виду бурь, здѣсь и пристани двѣ: одна -- сѣверная, другая -- полуденная. Если къ одной нельзя пристать, другая къ услугамъ иноковъ. Была большая каменная пристань, но въ Покровъ ее разбросало безъ слѣда. При этомъ перебило и нѣсколько валаамскихъ соймъ, стоявшихъ около. Одну изъ нихъ выбросило на берегъ, на скалу вышиной въ семь саженъ,-- саженъ на 30 отъ берега.
   Я было не повѣрилъ, но мнѣ показали это мѣсто и несомнѣнно-правдивый человѣкъ, о. Пименъ, вполнѣ подтвердилъ это.
   -- Тутъ, братъ, умнутъ бурку крутыя горки!
   Отшельникамъ впрочемъ буря доставляетъ нѣкоторое развлеченіе. Они сходятся подъ скалу надъ карнизомъ и любуются оттуда на бѣшенство стихій, стремящихся разрушить эти первозданныя скалы. Хотя онѣ находятся здѣсь на высотѣ шестидесяти саженъ, но вѣтеръ хлещетъ ихъ пѣною волнъ; срывая съ нихъ цѣлые гребни, несетъ ихъ прямо въ лица инокамъ, точно негодуя на то, что они являются свидѣтелями его безсилія, злости.
  

XXIII.
Нашествіе иноплеменныхъ.-- Монахи и финны.

   Воротился я. Въ нашей гостиницѣ шумъ и гомонъ. Какіе-то люди совсѣмъ страннаго вида бродятъ по корридорамъ, поютъ, разговариваютъ во все горло, аукаются, перекликаются съ конца въ конецъ. Смотрю, мой о. Никандръ совсѣмъ съ ногъ сбился. Вбѣжалъ во мнѣ весь въ поту.
   -- О, Господи, вотъ искушеніе-то!
   -- А что?
   -- Да эти чухны изъ Якимваари привалили сюда, на нашемъ же пароходѣ, тридцать дамовъ и мужчиновъ. Теперь ихъ всѣхъ надо кормить и поить, лютеровъ невѣрныхъ-то! Каково это намъ?
   -- Зачѣмъ же?-- Пріѣхали не во-время, пусть такъ и останутся.
   -- Какъ, помилуйте! Они сколько однихъ бунтовъ заведутъ. Вѣдь тутъ ландсманъ ихній, пасторъ, докторъ,-- ну, и прочіе которые. И для богомольцевъ безпокой какой -- а? Теперь кои устали, къ утрени отдохнуть хотятъ, а развѣ тутъ отдохнешь?-- Тутъ не отдохнешь никакъ. Весь монастырь спитъ. Помилуйте, одиннадцать часовъ. Буди теперь эконома, повара буди, намѣстника,-- это для лютеровъ-то! Они часто,-- у нихъ это замѣсто прогулки... Пакостятъ обитель только, табаку теперь напустятъ. Въ корридорахъ боятся, а всѣ кельи куревомъ поганымъ закастятъ. Ахъ ты, Господи, вотъ искушеніе-то! Намъ-то и сна настоящаго три часа, а тутъ съ этими!... Какъ не согрѣшишь? Завтра, теперь ждемъ мы человѣка два ста богомольцевъ, а эти заняли двадцать номеровъ. Вотъ и оборачивайся. Самимъ пароходъ нуженъ, за сѣномъ посылать,-- нѣтъ, жди ихъ, когда имъ назадъ угодно будетъ.
   -- Кто же вамъ велитъ возиться съ ними?
   -- Помилуйте, засудятъ. Тутъ и судья ихъ. Вы не знаете нашихъ нравовъ. Вѣдь мы подъ финскимъ начальствомъ. Насъ къ финнамъ отчислили. Какже!... Отъ этихъ народовъ, спаси Господи, великая смута и поношеніе обители.
   Это какой-нибудь становой такъ распоряжается въ обители. Послушникъ сбился съ ногъ, а вѣдь весь день какъ чумной совался, подавалъ самовары, платья чистилъ, комнаты мылъ.
   -- Изъ-за нихъ, изъ-за этихъ чухонъ, какая теперь притча вышла. Совсѣмъ даже чудесно,--разсказывалъ другой монахъ.-- Старецъ одинъ, изъ пустынныхъ прозорливцевъ онъ, стоитъ въ церкви и видитъ -- привалила эта чухна, скопище лютерское. Ну, шумъ,-- извѣстно, стоятъ въ храмѣ вольно, безъ страха. Кто голову задралъ, кто бокомъ, а кто у стѣнъ ходитъ иконы перстами щупаетъ, точно онъ ихъ покупать собирается. Прозорливецъ-то и не выдержалъ. Но только его и мысли было, что "свиньи". Какъ бы вы полагали?-- за это за самое, за осужденіе иновѣрныхъ, на два мѣсяца благодать отъ него, прозорливца, и отступила. Чухны-то они -- чухны, а тоже и изъ-за нихъ влетаетъ,-- и ихъ трогать нельзя.
   -- Какая же благодать отступила?
   -- А такая, пустынная благодать.
   -- Не могу понять, какая.
   -- Въ нощи ему видѣнія бывали разныя, пророческія, а тутъ точно срѣзало. Ну, и людей понимать могъ. Придутъ къ нему богомольцы, онъ ихъ сейчасъ наскрозь, а тутъ всѣ точно на одно лицо.... Гласы ему прежде разные чудились, а тутъ и гласовъ не стало. Такъ онъ, прозорливецъ-то, плакалъ, плакалъ, молился, молился изъ-за лютеровъ-то...
   -- А къ нимъ-то, въ Якимваари, придешь, къ лютерамъ этимъ -- бѣда. Точно какъ бы въ родѣ нечистой свиніи. На порогъ тебя пустятъ, а дальше -- нѣтъ.... Намъ бы русскихъ правовъ надо. Сказываютъ, о. Дамаскинъ хлопоталъ, чтобы на россійское положеніе, но только не вышло. Два генерала дали согласъ, а одинъ, главный, говоритъ: не хочу.... Такъ и не выгорѣло.
   Съ финнами вообще лады плохіе.
   -- Чухна теперь водкой торгуетъ. Привезетъ на дальніе острова и давай торговать. Поймаютъ его -- къ судьѣ, а ихніе оправдываютъ. Его бы сослать куда для примѣра, чтобы знали, а они напротивъ совсѣмъ. Лѣсъ рубить къ намъ ѣздятъ. Кажется, тутъ вотъ его словилъ, представилъ,-- нѣтъ, оправдали и пустили -- ходи вольно. Здѣсь, на одномъ островѣ, они у насъ лѣсъ пожгли совсѣмъ. Начали мы дѣло,-- ужели-жь спускать?-- Ничего не выиграли. Говорятъ, уликъ мало; а его бы, негоднаго, за это самое въ каторгу услать. Тутъ въ одномъ скитѣ монашки у насъ. Рыбка у нихъ была.... Ушли въ лѣсъ погулять; вернулись назадъ, глядь -- изъ амбаровъ чухны эти самые вытаскиваютъ снасти, рыбку уже въ лодку къ себѣ снесли, пять кулей муки выкрали. Монашки къ нимъ.... Что бы вы думали?-- ружьемъ застрѣлить иноковъ погрозились. Ну, иноки, извѣстно, отступили. Въ лицо всѣхъ чухонъ этихъ видѣли и по именамъ знали, потому изъ нашихъ работниковъ. Какъ бы ты думалъ?-- и ихъ оправдали. Иди, говорятъ, воруй еще,-- у Валаама довольно! Вотъ какія наши права! Что подѣлаешь...
   -- Они, сказываютъ, нечистые?-- вступился молодой монахъ.
   -- Такіе же, какъ я мы.
   -- Ну, вотъ, откуда такіе! Первое дѣло -- въ пѣтуха вѣруютъ, въ настоящаго пѣтуха, какъ есть.... Вотъ ты и толкуй съ ними! Тоже народъ, поди-ка. Нашъ братъ языкъ распустилъ, а они точно по апостолу Павлу живутъ: хощу рещи лучше пять словъ умовъ, нежели тысящу языкомъ...
   На другой день бѣдный о. Никандръ тоже не имѣлъ покоя.
   -- Куда вы?
   -- Да вотъ лютеры рыбы пожелали, такъ рыбки....
   -- А теперь куда?-- встрѣчаю другой разъ.
   -- Самовары лютерамъ понадобились.... Ставить надо.
   При этомъ замѣтьте, что монастырь за все это не получаетъ ни единаго обола. Съ богомольцевъ еще что-нибудь сойдетъ. Когда уѣзжаютъ, о. Никандръ становится съ тарелочкой и кто сколько можетъ, столько и даетъ.
   -- Ну, а тутъ бы съ тарелочкой...
   -- Нѣтъ, они притворяются, что не понимаютъ. Еще сами сорвали бы что! Просвирки тамъ, образковъ. А на что образа имъ, лютерамъ, на какую потребу? Одинъ пріѣхалъ,-- давай, говоритъ, мнѣ русскаго Бога.... Я ему на небеса и указую. "Вотъ гдѣ, говорю, русскій богъ, лови его". Не поймалъ!.. Ахъ, ты, Господи, забылъ булокъ!... Скорѣй, а то заругаются лютеры.-- И о. Никандръ во весь духъ побѣжалъ въ обитель.
  

ХXIV.
Валаамскій Шеффильдъ.

   Въ обители, несмотря на черные клобуки и черныя мантіи, несмотря на отрицаніе суетнаго міра и всѣхъ его грѣховныхъ прелестей, необыкновенно могущественно развилась производительность. Она поставлена здѣсь такъ, какъ дай Богъ это видѣть въ образцовыхъ фермахъ, заводахъ и другихъ предпріятіяхъ, устроенныхъ вполнѣ научно и раціонально. Откуда все это взялось у монаховъ, скажемъ впослѣдствіи. Теперь только умѣстнымъ будетъ подчеркнутъ: все это -- крестьянское, создано и поддерживается крестьянами, безъ всякаго вмѣшательства какой-либо иной силы. Я подробно осмотрѣлъ здѣшнія мастерскія и могу сказать одно: среди мужицкаго царства Валаамскаго онѣ являются мужицкимъ Шеффильдомъ,-- разумѣется, въ маленькихъ размѣрахъ. Я вездѣ встрѣчалъ тутъ новыя приспособленія, сооруженныя здѣсь же машины, обязанныя своимъ существованіемъ какому-нибудь, насквозь пропотѣвшему, отцу Іоакиму или Иринарху изъ корелъ или изъ великороссовъ, несомнѣнно мужицкаго происхожденія. Вездѣ -- знаніе дѣла, смѣтливость, изобрѣтательность. Ничего не упущено изъ виду, ничто не тратится даромъ, со всего снимаютъ пѣнки. Ужь если гдѣ на обухѣ рожь молотятъ, такъ это именно здѣсь. Нужно самому видѣть Валаамъ, чтобы повѣрить. Въ Павловѣ, въ Ворсмѣ, въ Ивановѣ все это бы нисколько не удивляло, но на Валаамѣ механики въ черныхъ ризахъ и техники въ скуфейкахъ производятъ столь сильное впечатлѣніе, что по-неволѣ нужно употребить нѣкоторыя усилія -- не забыть и другихъ сторонъ этой въ высшей степени оригинальной обители. Соловки пошли дальше, но тамъ средства грандіознѣе и дѣло по времени старѣе. Отношеніе ихъ къ Валааму то же, что стараго завода къ новому. Въ первомъ и машины поистерлись, и не такъ блестятъ новизною, и дѣло идетъ будничнымъ порядкомъ, а во второмъ -- все съ иголочки, все носитъ нѣсколько праздничный характеръ.
   -- Кто же у васъ главный механикъ?-- добивался я, видя приспособленія, невольно обнаруживавшія научныя свѣдѣнія автора.
   -- А все тотъ же о. Аѳанасій.
   -- А ему кто-нибудь помогалъ? Спеціалисты были?
   -- Невидимо -- Преподобные. Они, братъ, завсегда намъ съ полнымъ удовольствіемъ, потому нашъ Валаамъ искони ихъ отчиною былъ. Поди-за поищи спеціалистовъ лучше! Имъ сверху виднѣе нашего.
   Отецъ Аѳанасій съ своей стороны создалъ школу механиковъ-самоучекъ и техниковъ, пришедшихъ въ обитель изъ окрестныхъ селъ безграмотными. "Не боги горшки обжигаютъ" -- нигдѣ эта пословица не можетъ быть примѣнима лучше Валаама. Являются лапотники отъ сохи, съ годъ проводятъ при механическомъ дѣлѣ и, благословясь, начинаютъ сами. Опять-таки глубокоуважаемому мною Глѣбу Успенскому я поставлю вопросъ, гдѣ тѣ гориллы, которыхъ подъ видомъ русскаго крестьянина рисуетъ онъ въ своихъ талантливыхъ очеркахъ? Въ какихъ Брынскихъ лѣсахъ можно наблюдать сихъ человѣкообразныхъ?
   Зданіе мастерскихъ выведено въ три втажа съ надстройкою вмѣсто четвертаго. Еще издали, подходя сюда, уже слышишь пыхтѣніе машинъ, свистъ мѣховъ и шумъ передвигающихся колесъ, стукъ молотковъ, визжаніе пилъ и всю эту -- не знаю какъ кому, а мнѣ чрезвычайно пріятную -- музыку труда. Первое отдѣленіе мастерскихъ занято паровою пильною машиной, дѣйствующею такъ же, какъ и на англійскихъ лѣсопильняхъ, видѣнныхъ мною въ Онегѣ и въ Маймаксѣ. Сверхъ того, тутъ устроены различныя приспособленія, чтобы распиливать дерево не только для досокъ, но и для рѣшетокъ, лодокъ и т. д. Все это создано и все это блюдется о. Іоанномъ, крестьяниномъ-монахомъ, подъ надзоромъ котораго работаютъ послушники. Іоаннъ -- тоже и литейщикъ, и дѣло это ему чудесно знакомо. Онъ -- новгородецъ и пришелъ въ монастырь въ дѣтствѣ. Обитель замѣтила въ немъ способности и послала обучиться лѣсному дѣлу въ Питеръ, а тамъ онъ кстати и литейнаго малую толику прихватилъ.
   -- Вотъ теперь и орудуемъ! Все съ Божьяго соизволенія.... На мірскихъ заводахъ рабочій недоглядитъ, а машина, смотришь, и испорчена. А тутъ у насъ послушаніе. Тутъ непрестанно угодники Божьи предстоятъ. Рабу лѣнивому и неловко, какъ будто угодничковъ-то и совѣстно.
   Паровая машина за всѣхъ отвѣтчица. Она и лѣсъ пилитъ, и воду качаетъ, и всякую другую работу ведетъ. Пока она малая -- въ восемь силъ. Хотятъ ставить больше. Содержится удивительно чисто.
   -- За ней у насъ о. Алексѣй глядитъ.
   Мужичокъ въ камилавкѣ подошелъ къ намъ.
   -- Мы нонѣ паромъ и хлѣбъ мелемъ. Чудесная мельница вышла, и мука скусная.
   -- Гдѣ выучились?
   -- А что сказано: Вси бо вы едино есте о Христѣ Іисусѣ. Шабашъ! Коли другой можетъ, и я могу. Коли бы для себя,-- ну, тогда Господь пожалуй и не помогъ бы, а вѣдь мы на Преподобныхъ труждаемся въ потѣ лица своего. Азъ же и домъ мой служити будемъ Господеви.
   Паровая машина работаетъ за всѣхъ. На всѣ этажи она разбросала свои приводы. Мнѣ пришло въ голову сравнить ее съ сердцемъ, а послѣднія съ артеріями. Сердце заготовляетъ тутъ кровь, разгоняетъ ее по всему организму и организмъ живетъ, организмъ работаетъ.
   -- А вотъ у насъ подъемный кранъ. О. Анастасій устроилъ. Въ слесарнѣ монахи тоже за дѣломъ. На токарныхъ машинахъ вездѣ клеймо "трудами валаамскихъ иноковъ". Все это до послѣдняго бурава сработано здѣсь въ обители. Въ настоящее время въ монастырѣ "созидается", по выраженію сопровождавшаго меня инока, рѣшетка чугунная саженъ въ шестьдесятъ длиною. Въ слесарнѣ при мнѣ сверлили, а въ кузницѣ гнули желѣзныя арабески для нея. Свистъ, визгъ разносился отсюда далеко. Визжало желѣзо, насквозь провертываемое буравами, жаловался чугунъ на свѣжія раны отъ винтовъ, безпощадно входившихъ въ него. Тутъ же, въ слесарнѣ, работаются громадные часы для колокольни. На каждой детали ихъ механизма все та же надпись: "трудами валаамскихъ иноковъ". Оказывается, что всѣ сдѣланы тутъ же. Насколько велики эти часы, видно изъ того, что одна гиря ихъ вѣситъ десять пудовъ. Часы -- съ особенными приспособленіями, придуманными невиднымъ монашкомъ въ засыпанной желѣзными стружками ряскѣ. Въ слесарной работаетъ такихъ монашковъ десятеро. Они сплошь въ поту, говорить некогда,-- видимо, дѣло идетъ спѣшное, неотложное,-- запоздать нельзя.
   -- Мы такъ: нужны намъ были цилиндры для пароходовъ, а дѣлать никто не умѣлъ. Купили одинъ, посмотрѣли, посмотрѣли,-- ну-ка, благословись,-- и сдѣлали нѣсколько сами. Теперь и для ладожскихъ чужихъ пароходовъ обитель дѣлаетъ. Благо милость не оскудѣваетъ.
   О. Алексѣй, завѣдующій этимъ, ученикъ намѣстника. Онъ и пароходами выучился управлять.... Вотъ, говорятъ, при подобномъ дѣлѣ намъ безъ нѣмца нельзя, а тутъ одни мужики обходятся чудесно....
   Свѣжій смолистый запахъ сочнаго лѣснаго дерева обдалъ насъ, когда мы вошли въ столярную. Тутъ подвизается о. Антонинъ съ братіей. Строгое лицо, нахмуренное. Дѣло кипитъ подъ руками.
   -- Съ нимъ не разговаривайте,-- предупредили меня.
   -- А что?
   -- Не любитъ, строгъ.... "Коли дѣло,-- говоритъ,-- такъ не болтай! Дѣло словъ не терпитъ"... Опять же онъ и глухъ.
   Лицо строгое, строгое, а какъ улыбнулся чему-то -- улыбка такая добрая, дѣтски-наивная вышла, что, не знаю, какъ-то привязываешься къ этому неболтливому старцу. Здѣсь и инструменты для столярнаго дѣла сработаны въ обители. О. Антоній создаетъ превосходныя вещи изъ ворельской березы.... Въ свое время, т. е. въ міру, онъ былъ на Охтѣ краснодеревщикомъ. Другіе также изъ краснодеревцевъ.
   -- Вонъ этого,-- поясняетъ спутникъ,-- недавно посвятили. Отецъ его померъ отъ своей трезвости.
   -- Это какъ же?
   -- Пилъ запоемъ. Ну, и сынъ отъ своей трезвости въ обитель ушелъ. Въ ноги въ о. Дамаскину: "спасите, погибаю не могу я въ мірѣ жить".... Ну, о. Дамаскинъ принялъ его сначала сюда на послушаніе. Такъ вы какъ думали?-- первое время куда онъ ни пойдетъ, вездѣ ему чудится, что водкой пахнетъ. Извѣстно, бѣсы его это смущали.... Мѣсяцъ это онъ такъ-то болтался, не смогъ. Приходитъ опять къ Дамаскину. "Ну, что?" -- "Не имѣю силъ,-- говоритъ.-- Совсѣмъ меня трезвость моя сушитъ и губитъ". Ну, и велѣлъ ему игуменъ всю ночь передъ Преподобными распростертымъ ницъ пролежать. Тутъ-то и было ему видѣніе. Какъ бы лики къ нему низошли и благоуханіе окрестъ. "Возстани,-- слышитъ онъ,-- отнынѣ да не смущаешься навожденіемъ бѣсовскимъ".... Такъ, повѣрите ли, какъ онъ утромъ вышелъ, такъ до сихъ поръ его не мутитъ нисколько. Вотъ-съ!... А говорятъ, нынѣ чудесовъ нѣтъ. А это-то что?-- чудо явленное. Оно, дѣйствительно, въ мірѣ чудесовъ мало, потому міръ, вѣдь, по князю власти воздушныя нечестивыми путьми грядетъ -- прямо въ геену огненную.
   Пристройка надъ третьимъ этажомъ занята громадными баками для воды. Въ эти два желѣзныхъ чудовища входитъ двѣ тысячи восемьсотъ ведеръ. Тутъ же и водокачка; она шибко ходитъ, накачивая всю эту массу въ полтора часа. Вода тутъ подымается на 133 фута вверхъ и предварительно дѣлаетъ еще 40 саженъ длиннику.
   -- Все свои, все свои! Ни одинъ мірской не помогъ -- ни совѣтомъ, ни дѣломъ. Мужицкими руками сработано: все наши черноризцы поставили,-- хвастаетъ монахъ, сопровождающій меня,-- все наши!
   Изъ оконъ отсюда чудесный видъ. Голубой проливъ, или поздѣшнему сальма, зеленые острова, вонъ садокъ для рыбы.
   -- Пропасть туда напущено! Мы такъ, чтобы до праздника гуляла, а въ праздникъ выловимъ и на трапезу. И намъ хорошо, и ей не обидно.
   Почему это рыбкѣ не обидно быть свареной, монахъ не пояснилъ.
   За садкомъ -- лѣсное царство. Золотятся въ немъ купола Всесвятскаго скита, точно они выплыли изъ лѣсу и сейчасъ опять утонутъ въ немъ. Направо, подъ красною шапкой, Никольскій скитъ тоже вынырнулъ изъ зеленыхъ волнъ и озирается. А тамъ, дальше, спокойная, величавая гладь неподвижной сегоря Ладоги.
   -- Теперь у насъ каждое званіе свой куражъ имѣетъ.
   -- Что?
   -- Каждому сословію свой куражъ данъ. Слесаря у насъ въ пожарныхъ куражатся. У нихъ и струментъ пожарный бережется. Чуть что, должны они орудовать кто кишкой, кто топоромъ. Но только до сихъ поръ Господь хранилъ. А вотъ сюда пожалуйте, если жары не боитесь. Тутъ у насъ катальня.
   Катаютъ бѣлье паромъ. Громадныя полки, у каждаго отца свое отдѣленьице, гдѣ его бѣлье. Сухой жаръ такъ и обдаетъ въ сушильнѣ. Тутъ работы считаются легкими и завѣдуютъ ими, по этому случаю, не крестьяне, а купцы. "Такъ ужь о. Дамаскинъ ихъ малодушію не препятствовалъ".
   -- Работа у насъ веселая,-- сообщаютъ купцы въ скуфейкахъ.
   -- Изъ гостинодворцевъ, а не скучаютъ,-- изумился и монахъ, въ понятіяхъ котораго величіе гостинаго двора едва ли уступало Зимнему дворцу.-- Вотъ онъ нашъ Валаамъ какъ можетъ утѣшить! Въ какомъ званіи были и, вдругъ, катай бѣлье монашкамъ.
   -- Не угодно ли въ келью ко мнѣ?-- пригласилъ одинъ изъ завѣдующихъ.
   Келья маленькая, маленькая. Въ окно виднѣется весь зеленый, весь волнующійся лѣсной просторъ. Въ углу жасминовый кустъ сплошь наполняетъ своимъ ароматомъ эту крохотную комнату. Войлокъ вмѣсто кровати и постели.
   -- Цвѣтками о. Скапидаръ малодушествуетъ? (о. Скапидаръ оказался о. Спиридономъ).
   -- Да.... Господь взрастилъ, а я въ досужее время обоняю. Сколь этотъ цвѣтъ прекрасенъ! Истинно, по слову Соломонову, нѣтъ его великолѣпнѣе, ибо одежды ему самъ Богъ соткалъ изъ лучей небесныхъ и соковъ подземныхъ. Я часто такъ-то лежу по ветхости и слабости своей, смотрю на произрастеніе сіе и думаю, сколь оно чудесно устроено и какую утѣху можетъ предоставить, если кто понимаетъ.
   Для мытья бѣлья особыя приспособленія, а для выжиманія его гидравлическій прессъ. Рядомъ -- громадная баня въ двѣнадцать саженъ. Въ сыромъ сумракѣ ея, когда мы вошли, мылись какіе-то изможденные старцы. Видимое дѣло, подражаютъ идеаламъ монашеской нечистоплотности,-- все тѣло въ ссадинахъ и царапинахъ. Поѣдомъ ѣстъ ихъ всякая тля.
   -- Ахъ, Господи спаси, сколь эти старцы Богу угодны!-- восхитился монахъ.
   -- Почему это?
   -- Ишь какъ ихъ разрисовало-то! Труждаются, а тѣло омываютъ рѣдко, рѣдко. Всякому малому звѣрю и то пропитаніе даютъ.... На что вошь -- животная подлая, а и та за нихъ Бога благодаритъ, за старцевъ-то.... Иной бы убилъ, а они и вшу по добротолюбію своему терпятъ.
   Опять громадный подъемный кранъ и рядомъ лебедка, поднимающіе бѣлье на верхъ. Одинъ монахъ такимъ образомъ работаетъ за десятерыхъ. Старое бѣлье изъ бани передается лебедкой и краномъ въ третій этажъ, въ прачечную обители. И кранъ, и лебедка сдѣланы въ валаамскихъ кузняхъ.
   -- Не ушибло ли васъ паромъ?-- освѣдомился о. Василій, выходя изъ бани.
   -- Нѣтъ, ничего.
   -- Здѣсь паръ легкій. Однако, кто вновѣ, ушибаетъ. Тутъ паръ иногда совсѣмъ зеленый ходитъ по банѣ,-- ну, тогда и старцы, самые крѣпкіе, отъ него чумѣютъ.
   Сарай. Въ немъ сложены плуги, придуманные и сдѣланные здѣсь изъ желѣза, для распашки новыхъ мѣстъ, и сдѣланы такъ, что попадись гранитная скала подъ такой плугъ, не устоитъ. Рядомъ -- кузница на четыре горна. Шумъ огня, свистъ мѣховъ, стукъ молотовъ о калёныя полосы встрѣтили насъ опять тою же энергическою музыкой труда. Пламя взрывалось кверху, тысячами искръ брызгало изъ-подъ молотовъ. Высокій, благообразный, "трудникъ" сѣдобородый работалъ тутъ, уча иноковъ.
   -- Богъ помочь, братъ Михаилъ!
   -- Спаси Господи!
   -- Хорошій мастеръ. Въ Питерѣ у него свое заведеніе,-- шепчетъ мнѣ Василій.-- Но только его сюда піяный бѣсъ привелъ....
   Преподобные оказали свою заступу, уничтожили піянаго бѣса,-- ну, братъ Михаилъ и трудится теперь по обѣту, чугунную рѣшетку намъ ставитъ.
   Это былъ единственный работникъ -- не монахъ, котораго я встрѣтилъ въ осмотрѣнныхъ сегодня мастерскихъ. Въ кузницѣ при мнѣ дѣлали минные бурава для просверливанія гранита.
   Брату Михаилу и литейная около тоже подвѣдомственна. Подъемный кранъ для плавки и чугунный черепъ сегодня бездѣйствовали. За то въ сторонѣ заваливали уголъ землей и приготовляли мѣсто для формовки.
   -- Сколько монастырей видѣлъ, а такого нѣтъ!-- сообщилъ братъ Михаилъ.-- Истинно-утѣшительный! Видите, всѣ за дѣломъ. Такъ каждый день и зиму, и лѣто.
   -- Труждающійся да ястъ, сказано. Въ трудѣ и грѣхъ на умъ не приходитъ.
   Рядомъ съ литейною временный деревянный сарай или рѣшетки, гдѣ въ потѣ лица работаютъ трое монаховъ подъ наблюденіемъ все того же питерскаго радѣльца, честно выполняющаго обѣтъ, данный имъ Преподобнымъ. Валаамъ дошелъ здѣсь даже до такой роскоши, что отъ самаго монастыри къ мастерскимъ продѣланъ туннель, мимо кладбища, длиною въ семьдесятъ саженъ, вышиною въ одну и шириною въ два съ половиной аршина. По туннелю, вдоль стѣны, тянется и водопроводная труба, чтобы зимой въ ней вода не мерзла. Туннель внизу обшитъ гранитомъ, а сверху выложенъ кирпичомъ. Сначала его хотѣли сдѣлать совсѣмъ въ землѣ, но потомъ чуть-чуть приподняли надъ ея поверхностью, что дало возможность устроить вверху окошечки для свѣта. Когда мы шли здѣсь, пахло сыростью.
   -- Для покойничковъ большое безпокойство.
   -- Гдѣ покойники?
   -- Да нора-то эта черезъ кладбище проверчена. Положимъ, они въ блаженномъ усиленіи почиваютъ, но и того одобрить нельзя, что святое мѣсто опакощено...
   -- Почему же опакощено?
   -- Мертвому спокой требуется. Онъ вѣдь что во храмѣ. У него руки-то благоговѣйно на груди крестомъ сложены и въ персты ему молитва дается. Ну, значитъ, непрестанно молится, а тутъ черезъ нору-то эту братія бѣгаетъ изъ мастерскихъ въ обитель, изъ обители въ мастерскія. Гдѣ же тутъ ему спокой?
   -- Да вѣдь покойники не чувствуютъ.
   -- Не чувствуютъ, какъ же!... Вы на кладбищахъ подолгу сиживали?
   -- Нѣтъ.
   -- А вы посидите вечеркомъ, какъ меркнетъ.
   -- Ну?
   -- То-то, что ну.... Гудутъ!
   -- Кто?
   -- Мертвецы гудутъ.
   -- Вотъ-те и разъ!
   -- Самъ слышалъ. Ляжешь это головой на могилу, а въ ней -- гу-гу-гу.... Точно онъ тамъ молитву читаетъ.
   -- Да это вы, отецъ Ѳерапонтъ, не того?...
   -- Какъ передъ истиннымъ Богомъ, слышалъ. Есть и другіе, которые слышали. А инымъ не дано, потому что если съ легкимъ сердцемъ придти, ничего не услышишь. Это вѣрно! А ты расположись, чтобы душа у тебя страхъ чувствовала, потому тайна сія велика есть. А при страхѣ и вся остальная къ тебѣ приложится. Нынче больше безстрашіе свирѣпствуетъ,-- ну, и гласовъ слышать никому не дано.
   Туннелемъ мы прошли въ самый монастырь къ позолотчикамъ. Тутъ колеровали иконостасы. Послѣ шума и гама мастерскихъ насъ охватила тишина невозмутимая. Слышно было только, какъ муха звонко бьется въ стекло, да изъ рукомойника, висящаго на веревкѣ, капли воды шлепаются о полъ. Работа шла въ полномъ молчаніи. Отецъ Петръ, завѣдующій позолотчиками, безмолвно поклонился намъ и опять принялся за дѣло. Никто не поднялъ головы. Отецъ Ферапонтъ только, выйдя отсюда заговорилъ, да и то шепотомъ.
   -- Тутъ имъ болтать не приходится.
   -- При работѣ-то?
   -- А какже? Какое дѣло, гляди,-- иконостасъ!... Тебѣ это слово легко, а монашествующаго оно объемлетъ... Ты подумай-ко, сколько иноковъ и богомольцевъ будутъ передъ нимъ слезы проливать! Какія тыщи мятущихся духомъ преклонятъ передъ этимъ иконостасомъ колѣна!... Это вѣдь страшное дѣло у нихъ, у позолотчиковъ. Не токмо имъ болтать не приходится, но и за всякимъ своимъ помышленіемъ слѣдить надо, чтобъ оно было беззлобно, чисто и боговдохновенно. Это, братъ, не то, что тяпъ да ляпъ и -- пѣсню пой. Тутъ не споешь.
   Отсюда пошли мы къ рѣзчикамъ. Тамъ верховодилъ всѣмъ нѣкто о. Моисей. Работа тоже шла истово и безмолвно. Вышли отсюда, на встрѣчу къ намъ бравый монахъ: клобукъ на бекрень, поступь воинственная.
   -- Погляди-ко, сколь у насъ сей старецъ видомъ побѣдоносенъ. Совсѣмъ по образу не инокъ, а больше на птицу-орла похожъ.
   -- Кто это?
   -- Да Авраамъ. Онъ былъ въ Питерѣ городовымъ и много зла совершилъ, но въ ономъ покаялся. Ты какъ полагаешь, ему въ будкѣ видѣніе было. Вотъ онъ какой!... Хотѣли мы его опредѣлить за рабочими смотрѣть, да нельзя....
   -- Почему?
   -- А все въ зубы лѣзетъ. Болѣзнь такая у него,-- Господь за прежнее его наказуетъ. Искушеніе, право!... Ну, рабочіе обижаются, да и для обители зазорно. Говорили ему, да ничего не подѣлаешь. "Не могу, говоритъ, воздержаться,-- какъ увижу ихнее неповиновеніе, такъ рука сама..." Мы рѣшили ужь, что онъ побѣдоноснымъ духомъ одержимъ. Богъ съ нимъ, пущай его!
   Посмотрѣли мы и переплетную обители, благо недалеко.
   -- Золотымъ обрѣзомъ мы ужь можемъ,-- пояснили мнѣ.-- А богатыхъ переплетовъ пока не дерзаемъ,-- матеріалъ боимся спортить.
   -- А теперь пожалуйте нашъ Вавилонъ посмотрѣть.
   -- Это что же?
   -- А водопроводъ. Созиданіе по-истинѣ удивленія достойное, и тѣмъ наиболѣе, что простыми, немудреными, неискусившимися иноками содѣяно.
  

XXV.
Водопроводъ.

   У монаховъ все крупное является чудомъ.
   Еще наканунѣ говорили мнѣ:
   -- Завтра мы вамъ покажемъ наше диво дивное. Нѣдра горныя у насъ камень жесткій, и мы его съ Божьей помощью побѣдили. Толцыте -- и отверзется вамъ, и дѣйствительно отверзилась гора, и теперь скрозь нее вода по всѣмъ мѣстамъ нашей обители бѣжитъ.
   -- Вотъ, сказываютъ, наука нужна, а у насъ о. Аѳанасій и безъ всякой науки водопроводъ поставилъ, да еще какой! А то наука... механика. У насъ небесная механика дѣйствуетъ, тайная пружина орудуетъ, невидимо какими путями. Поди-ко поучись у Господа Бога! Онъ вотъ младенца умудрилъ, и младенецъ созидаетъ...
   -- Ну, тоже,-- вступился другой монахъ,-- о. Аѳанасій, слава Богу, сколько годовъ на заводѣ работалъ, пріучился.
   -- На какомъ заводѣ?... То -- заводъ, а то -- водопроводъ!... На заводѣ онъ вотъ рельцу дѣлалъ.
   -- Все едино,-- умъ ему данъ, онъ и понимаетъ.
   -- Не умъ, а просвѣтленіе!
   -- Нѣтъ, умъ.
   -- А я тебѣ говорю -- просвѣтленіе!... Снизошло,-- ну, и можетъ онъ разобрать. Вонъ отецъ Памва уменъ,-- какія книги читаетъ! И отецъ Гермогенъ -- тоже, даже по-аглицкому можетъ. А пущай-ка они водопроводъ созиждутъ!
   -- У нихъ умъ другой. У нихъ словесность дѣйствуетъ, а нашъ о. Аѳанасій словесности не можетъ. У него словесности нѣтъ.
   -- То-то и есть. Замѣсто словесности -- просвѣтленіе!
   На другой день утромъ я дѣйствительно увидалъ чудо.
   Валаамскій водопроводъ -- сооруженіе грандіозное въ той обстановкѣ, въ которой онъ находится. Сквозь гору, сверху внизъ, пробита жила насквозь до самой рѣки. Въ этой жилѣ устроено сто семьдесятъ ступеней, по которымъ вы можете сойти къ водѣ. Ступеньки лѣстницы устроены надъ трубой водопровода. Жилу рвали порохомъ и сводъ надъ ней вывели изъ кирпича. Сумракъ охватываетъ, когда спускаешься туда. Точно идешь въ какое-то подземное царство, гдѣ рождаются ключи и умные гномы собираютъ среди вѣчнаго мрака свои сокровища. Каплетъ съ потолка вверху, сочится со стѣнъ. Вверху выбиты кое-гдѣ окна и таинственный полусвѣтъ оттуда придаетъ лицамъ почти мертвенную блѣдность. Чѣмъ ниже вы опускаетесь, тѣмъ болѣе вамъ кажется, что назадъ уже возврата нѣтъ, что съ каждою ступенькой все дальше и дальше, все безповоротнѣе уходите вы отъ свѣта, тепла и жизни въ мракъ, холодъ, въ безмолвіе могилы.
   -- Да, тутъ была работа! Вся братія о Христѣ потрудилась.... И игуменъ руки приложилъ. Началъ о. Аѳанасій дѣло-то вести, сколько одного смѣху надъ нимъ было,-- не по силамъ-де на рамена свои ношу возложилъ. Ну, а онъ, дай ему Богъ, смиренно бывало поклонится братіи, да за дѣло свое опять. Увидѣла братія его непреклонность,-- помогать стала.
   Безмолвіе было только наверху. Чѣмъ ниже опускались мы по влажнымъ ступенькамъ, тѣмъ явственнѣе слышались какіе-то мучительные вздохи, точно изъ горныхъ нѣдръ неслись они. Казалось, что тамъ, въ самомъ сердцѣ этой гранитной массы, замурованный на вѣки, мятется и вопитъ о пощадѣ невѣдомый великанъ. Еще нѣсколько десятковъ ступеней -- и дѣло объясняется. Во мракѣ, внизу, что-то двигается. Какія-то желѣзныя руки по временамъ тускло поблескивали, будто утомленный труженикъ вскидывалъ ихъ къ верху, желая вырваться изъ крѣпко приковавшихъ его къ скалѣ цѣпей.
   -- Это у насъ вторая паровая машина. Она въ зависимости отъ той, что вы видѣли въ мастерскихъ.
   Если я послѣднюю сравнилъ съ сердцемъ, разносящимъ кровь по всему каменному организму Валаамскаго Шеффильда, то, очевидно, здѣсь бился одинъ изъ главныхъ пульсовъ этого сердца.
   -- Въ самомъ низу колодезь запертъ рѣшеткой, а этому колодцу четыре сажени глубины и весь онъ высверленъ въ гранитѣ.
   -- Вѣрно узкій?
   -- Ну, нѣтъ. Онъ четырехугольный и каждая сторона въ аршинъ. Отъ него высверлена труба въ воду и продолжена до средины пролива, чтобы брать воду не "съ краю", т. е. не съ берега, а съ средины рѣки.
   Этотъ колодезь внизу -- точно адская щель какая-то. Едва-едва глазъ различаетъ въ немъ смутное очертаніе машины, слышно хрипѣніе насоса и кажется, что тамъ, на днѣ колодца, совершается какое-то черное злодѣяніе, кто-то душитъ жертву и не даетъ ей даже возможности вскрикнуть. Жертва хрипитъ и бьется.
   -- Въ нѣмецкихъ сказкахъ читалъ я,-- пояснилъ мнѣ образованный монахъ,-- о чудесныхъ существахъ, что въ горѣ самой живутъ. Ну, когда я одинъ здѣсь стою, мнѣ такъ и кажется, что это они возятся.
   Оглянувшись назадъ, я изумился длинѣ этой громадной жилы водопровода.
   -- Неужели опять вверхъ придется подыматься?
   -- Зачѣмъ же?-- Вотъ....
   Яркій свѣтъ Божьяго теплаго дня блеснулъ въ глаза. Отецъ Виталій отворилъ дверь, устроенную въ самомъ низу, въ одной изъ стѣнокъ жилы. Ярко такъ, что глаза пришлось зажмурить. Вѣтеръ прямо съ горъ сегодня благоуханіемъ цвѣтовъ обноситъ. Жадно послѣ этой холодной и сырой дыры легкія пьютъ ароматъ весенняго дня. Рѣка внизу зыблется и мерцаетъ подъ солнцемъ. Острова млѣютъ въ его живительномъ теплѣ.
   -- Вонъ видите скалу?
   Въ проливъ обрушивается утесъ. Онъ-то и пробить водопроводною жилой. Подъ водой изъ него идетъ чугунная труба въ середину пролива. Отсюда изумляешься высотѣ, на которую поднята вода. Когда началъ о. Аѳанасій строить свой водопроводъ, его увѣряли пріѣзжавшіе сюда на богомолье спеціалисты, что онъ задумалъ дѣло не по разуму, что его предпріятіе не удастся ни подъ какимъ видомъ. Но о. Аѳанасій, какъ выражаются монахи, одержимъ упорствомъ. Это одинъ изъ тѣхъ людей, что, разъ увѣровавъ въ успѣхъ своего дѣла, не оставятъ его и не устанетъ, а неуклонно пойдетъ къ цѣли, не бросаясь ни въ одну, ни въ другую сторону. Препятствія питаютъ ихъ энергію, неудачи раздуваютъ ее яркимъ полымемъ. И при этомъ скромность выше мѣры. Ни по стѣнамъ гранитной жилы, ни внѣ, на крестѣ, воздвигнутомъ въ благодарность за оказанную Богомъ помощь при ея созиданіи, нѣтъ имени строителя. Простая и ничего не говорящая сердцу надпись: "поднята вода 1863 года декабря 12 дня". Вотъ и все! Даже не прибавлено, на какую высоту это сдѣлано и сколько времени потребовалъ для своего осуществленія нечеловѣческій трудъ прежде, чѣмъ монахъ на верху горы могъ пить воду, текущую внизу, не сходя къ ней по старымъ, ужь и тогда развалившимся, ступенямъ.
   Когда мы возвратились назадъ, намъ повстрѣчался о. Аѳанасій. У него только глаза поблескивали, когда онъ разсказывалъ объ этомъ сооруженіи и ни слова о себѣ. Все "братія", "братія", "отецъ игуменъ Дамаскинъ" -- и только. Теперь, вглядываясь въ это простое, совсѣмъ простое лицо, я понялъ и эту энергическую складку губъ, и этотъ спокойный, спокойный, но, при всемъ своемъ кажущемся спокойствіи, страшно-упорный взглядъ добродушныхъ глазъ. Это дѣйствительно упрямая, не знающая препятствій, сила.
   И опять-таки пришлось дивиться мнѣ, какъ дивился я прежде. Куда ты прячешься, великая русская сила? Въ какія трущобы нужно загнать тебя, чтобы ты проявилась живучая, создающая все изъ ничего?... Тотъ же о. Аѳанасій, работая на Бердовскомъ заводѣ подъ началомъ англичанъ и нѣмцевъ, далѣе десятника бы не пошелъ и сгинулъ бы со всѣми своими планами, начинаніями, со всею своей громадною энергіей. Къ чему былъ бы ему тамъ, въ этомъ царствѣ машинъ и труда, его глубокій умъ? А тутъ, гдѣ ничего не было, между своими, простой среди простыхъ, онъ развернулся съ неожиданною мощью.
   Отецъ Антонинъ {Отецъ Антонинъ, одинъ изъ лучшихъ типовъ южно-русскаго монашества, выведенъ авторомъ въ его книгѣ: "Святыя горы" (Очеркъ Успенскаго монастыри на р. Донцѣ). Ред.} заглохъ въ Святыхъ Горахъ на Донцѣ. Тамъ иныя условія. Явись тотъ же о. Антонинъ на Валаамъ, тутъ бы онъ надѣлалъ чудесъ, какъ надѣлалъ ихъ о. Аѳанасій. И опять та же назойливая мысль, какъ надоѣвшій напѣвъ старой пѣсни: куды ты прячешься, русская сила? Что за тяжкая судьба выпала на твою долю -- расцвѣтать въ дремучихъ лѣсахъ, созидать по безлюдьямъ? Когда же наконецъ, выведенная на просторъ, развернешься ты на диво всему Божьему міру? Проснись, Илья Муромецъ,-- пора! Довольно тебѣ на печи лежать. Скверно дышется у насъ, плохо живется. Проснись, богатырь!
  

XXVI.
Упраздненная пустынь и заштатные подвижники.

   Пыхтѣніе машинъ, визгъ буравовъ о желѣзо, стукъ молотковъ, свистъ кузнечнаго пламени, трескъ взрываемыхъ утесовъ -- все это далеко осталось позади, точно и не бывало его, этого современнаго намъ Валаама, съ его громадною строительною дѣятельностію, съ его не совсѣмъ монашескимъ попеченіемъ объ утріи, съ его мастерскими, водопроводами, заводами, образцовыми фермами, смолокурнями, конюшнями, похожими на дворцы, и дворцами, болѣе подходящими къ типу конюшенъ, съ его мертвящею дисциплиной и эпическими фараонами подъ клобуками игумновъ.
   Вокругъ -- лѣсное царство. Опять важныя сосны торжественно возносятъ къ небу, словно жертвы, свои вершины, въ кудрявыхъ березахъ весело играетъ солнце. Золотые блики его бѣгутъ передъ нами по дорожкѣ, тѣни слѣдуютъ за нами. Меланхолическій черный дроздъ заводитъ въ пустынѣ свою поэтическую пѣсню и, слушая его на вершинахъ лѣса, полный нѣги, словно задумавшійся, качается тихій вѣтеръ.
   Меня ведетъ за собою о. Пименъ, этотъ живой протестъ противъ нынѣшняго, созидающаго пирамиды Хеопсовы, монашества, ученый, умный инокъ изъ стараго типа подвижниковъ, точно цѣлые вѣка проспавшій въ землѣ и проснувшійся для того, чтобы на мѣстѣ старыхъ пустынь, затерянныхъ, по бездорожьянъ, забытыхъ среди дремучихъ лѣсовъ, увидѣть заводы подъ монастырскими куполами, фабрики, обнесенныя иноческими стѣнами,-- вмѣсто прежнихъ отшельниковъ, непрестанно, среди безмолвія окружающей ихъ природы, бесѣдовавшихъ съ Богомъ, застать чернорабочихъ и мастеровъ подъ рясами, механиковъ подъ клобуками... Съ сожалѣніемъ онъ всматривается во все, что творится вокругъ него. Я бы сказалъ -- съ презрѣніемъ, еслибъ иноческая складка допускала это чувство. Тутъ, въ этомъ безлюдномъ лѣсу, ему дышется легче. Онъ осматривается кругомъ и повсюду отыскиваетъ слѣды древняго подвижническаго Валаама, когда монашество было рыцарствомъ и блюло свои обѣты. Теперь оно стало буржуазіей и торгуетъ въ лавкахъ.
   -- Тутъ, въ величайшей глуши, жили пустынники,-- грустно разсказываетъ о. Пименъ.-- Зимою ихъ заносило снѣгами. Они слышали только голоса бури да свистъ метели. Ну, а заходили пароходы и -- подвижничеству конецъ пришелъ. Начали богомольцы соваться въ пустыни и уединенія не стало. Многіе старцы любопытствомъ мірянъ соблазнились, начали превозноситься. Отъ пустыннаго житія только одинъ грѣхъ вышелъ. Былъ выходъ -- скиты поставить и мірянъ туда не пускать. Дамаскинъ и сдѣлалъ такъ, послѣдній ударъ отшельничеству нанесъ. Это ужь не пустыни,-- по нѣскольку человѣкъ вмѣстѣ живутъ... Единенія съ Богомъ и нѣтъ.
   Сосновая глушь тѣснѣе и тѣснѣе сдвигалась кругомъ. Кое-гдѣ на стволахъ деревьевъ были прибиты кресты изъ кусковъ досокъ. И стволы эти ужь отъ старости тысячами морщинъ покрылись, и на позеленѣвшихъ крестахъ мохъ проросъ. Видимо, давно это было,-- такъ давно, что развѣ только вѣковыя сосны могли бы поразсказать объ инокахъ, что, бродя по этимъ дремамъ, наколачивали кресты на ихъ кору, тогда еще молодую, изгоняя духа зла изъ своей возлюбленной пустыни.
   -- Жили тутъ старцы... Схимонахъ Сергій, да инокъ Аѳанасій голоса человѣческаго не слыхали. Изъ братіи кто по усердію придетъ къ нимъ,-- затворятся, на стукъ отзыва не подаютъ. Ну, потолкутся, потолкутся гости, видятъ -- уединился старецъ -- и прочь пойдутъ. Теперь рѣдкіе ходятъ сюда... Рѣдкіе!... Питать свое чувство. Вся-то земля здѣсь моленная, да слезами кропленая.
   Опять кресты позеленѣвшіе на корявыхъ стволахъ. Вершины тихо шумятъ надъ ними. Гулъ какой-то идетъ вверху,-- гулъ, не нарушающій тишины благоговѣйной. Гуще и гуще лѣсъ, громче пѣсня дрозда, дорога ушла куда-то. Внизу -- топь, изъ-подъ ногъ вода сочится, свѣжая трава клонится безсильно подъ ними. Бѣлый болотный цвѣтъ съ сильнымъ ароматомъ курится намъ навстрѣчу. Яма какая-то; въ ней видны сгнившія балки. По одной совсѣмъ мохъ прошелъ,-- разрыхлѣвшееся дерево стало для него чудесною почвой. Землянка была древле; надъ землянкой крыша. Она-то и обвалилась нея... Дно ямы зеленымъ сукномъ обтянула мелкая сырая поросль. Шагахъ въ двадцати отсюда немощно покосился черный, черный крестъ,-- точно и ему тяжело подъ бременемъ лѣтъ стоять здѣсь. Клюку бы старцу, да некому дать ее, и стоитъ онъ сгорбясь, покорно и молчаливо, ожидая, когда буря или собственное безсиліе уложатъ его въ ту же мокрую топь. Сердцу говоритъ это запустѣніе, вызываетъ цѣлый рой видѣній изъ далекаго прошлаго. Воскреснетъ древнее иночество, подвижнически убѣгавшее отъ міра, клявшее людей, питавшееся духомъ уединенія и созерцаніемъ, ничего общаго не имѣвшее съ нынѣшнею экономическою мощью обители.
   -- Безъ пышности жили тогда старцы... Сколь она нехороша, эта пышность иноческая, ныиче...-- раздумчиво роняетъ о. Пименъ, окончивъ молитву надъ развалившеюся землянкой.-- Самыя бревна ея кажутся пропитанными слезами, которыя здѣсь, въ страшномъ и вѣчномъ одиночествѣ, лились изъ тусклыхъ, ослѣпшихъ глазъ каявшихся старцевъ.
   Еще съ полверсты... Лѣсъ мрачнѣе сталъ, точно насупился. Величавыя сосны смѣнились схимническими, нахмуренными елями, простирающими къ низу свои темныя вѣтви, точно онѣ ревниво стерегутъ что-то отъ посторонняго глаза. Холмъ. На немъ опять позеленѣвшія балки. Тутъ уже путь буреломомъ заваленъ. Едва продираешься сквозь. Ничьей ноги здѣсь, видимо, давно не бывало, никто не проложилъ къ древнему Валааму новаго слѣда. Колодезь вырытъ въ сторонѣ. Ничего общаго съ нынѣшними, обшитыми гранитомъ, высверленными въ скалахъ, отнятыми у горныхъ нѣдръ,-- старый, простой, какъ иноки того времени. Колодезь этотъ обложенъ деревомъ. Дерево сгнило, проросло. Внутри неподвижно, какъ и все кругомъ, стоитъ вода. Кругомъ тихо, ветхо, скудно, пустынно...
   -- Здѣсь иноческой поэзіи больше. Тутъ, видимо, людямъ здѣ пребывающаго града не нужно было, они и не созидали его,-- грядущаго искали.
   Какія созерцанія возможны были среди этой убогой обстановки, подъ гулъ великолѣпнаго лѣса кругомъ! Воображеніе невольно рисовало эту эпоху, когда рядомъ уживались: залегшій въ свою берлогу медвѣдь и занесенный въ своей землянкѣ снѣгами пустынникъ. Оба -- въ вѣчномъ мракѣ. Представляешь себѣ сгорбленную, съ нависшими бровями и отяжелѣвшими вѣками, сухую фигуру отшельника, безмолвно слушающаго свистъ метели и трескъ ломающихся подъ тяжестью снѣга вѣтвей,-- слушающаго во тьмѣ, еще болѣе усиливающей впечатлѣніе. Какіе голоса должны были ему звучать въ безсмысленномъ, гнѣвномъ ревѣ зимней непогоды,-- какія видѣнія являлись полу ослѣпшимъ глазамъ среди этой безразсвѣтной ночи! И если они повѣствуютъ объ ангелахъ, сверкавшихъ въ этомъ мракѣ, объ откровеніяхъ, долетавшихъ до нихъ съ небесъ, покрытыхъ густыми тучами,-- я вѣрю и этимъ ангеламъ, и этимъ откровеніямъ, какъ вѣрю въ то, что факиру улыбается Брама, что съ Моисеемъ изъ горящей купины разговаривалъ самъ Богъ... Они, дѣйствительно, видѣли и слышали; но видѣли и слышали творившееся не въ дѣйствительномъ мірѣ, а въ нихъ самихъ, какъ мы въ безсонныя ночи видимъ лица и слышимъ голоса дорогихъ и милыхъ людей, разлученныхъ съ нами тысячами верстъ или десятками лѣтъ. Пусть они, эти люди, давно спятъ въ могилахъ,-- все равно, передъ душевнымъ окомъ разверзнутся могилы, воскреснутъ спящіе въ нихъ мертвецы.
   Опять землянка; надъ нею на два ската кровля. Лопарская вѣжа совсѣмъ изъ такихъ, какія я встрѣчалъ на Мурманѣ и въ Лапландіи. На жерди кровли и дерну настлано. Дернъ давно проросъ кустарникомъ.
   -- Чѣмъ питались монахи?
   -- Разно. Одни муку замѣшивали на водѣ и ѣли такъ, прямо. Другіе, Богъ знаетъ... какъ Іоаннъ въ пустынѣ. Только тутъ дикаго меда нѣтъ.
   -- Да и акридъ что-то не видать.
   -- Кору ѣли!... Были такіе, что по мѣсяцамъ не приходили за пищей.
   -- Какая тишина!
   -- Здѣсь хоть и тишина, а говору бездна. Какая-то проповѣдь о подвижничествѣ безмолвная. Нынѣ слишкомъ много удобствъ, слишкомъ мало для души....
   -- Въ этихъ удобствахъ есть много хорошаго.
   -- Не для обители и не для иночества... Водопроводы вонъ вывели,-- "чудо!", кричатъ. А какое чудо? Мы прежде по обледенѣлой кручѣ, едва держась за ветхія перила, идемъ воду брать... Вверхъ ее, летомъ обливаясь, возносимъ. Скользко, земля изъ-подъ тебя уходитъ,-- вотъ, вотъ внизъ слетишь. А все вверхъ, все вверхъ -- и чувствуешь, что тебя ангелъ Господень держитъ, самъ окриляешься. А теперь вода сама бѣжитъ къ тебѣ и ангеловъ не стало.
   О. Пименъ -- дворянинъ, ему аскетизмъ нуженъ. Какъ это ни странно, а пытливый умъ, просвѣщенный наукой, ищетъ именпо умерщвленія плоти. Такими типами и держалось подвижничество. Крестьянинъ,-- совсѣмъ не то: тотъ, и отрицаясь міра, и хоронясь заживо, все на хозяйство бьетъ, скопидомничаетъ на себя, ширится и растетъ общиною.
   -- Ужь шириться, такъ съ главнаго начинай!... Подыми соборъ, чтобъ онъ къ звѣздамъ небеснымъ возносился, чтобы колокола у самыхъ тучъ благовѣствовали. Возведи стѣны, чтобъ онѣ дѣйствительно знаменовали отреченіе отъ міра. Поставь келліи... А то у насъ вонъ конюшни да мастерскія обитель давятъ. Мала она въ сравненіи съ ними. Теперь ежели подъ стать имъ монастырь возносить, воздвигать его по новому плану,-- средствъ и не хватить.
   Протестъ о. Пимена -- не одиночный. Тѣмъ не менѣе старое подвижническое начало совсѣмъ отошло назадъ. Русскіе монастыри всѣ вообще какъ-то сбиваются на хозяйственную жилку. Святость -- святостью, а прибытокъ самъ собою. Этимъ на Аѳонѣ русскіе даже злобу у грековъ вызвали. Грекъ монахъ -- тотъ какъ клещъ чужое тѣло сосетъ, а самъ ничего не производитъ. Русскій инокъ и отъ приношеній не прочь, да и самъ не сидитъ сложа руки, а труждается и воздвигаетъ башни Вавилонскія.
   -- Но тоже и наши хороши на Аѳонѣ,-- какъ-то сообщилъ мнѣ одинъ инокъ, побывавшій тамъ.
   -- А что?
   -- Да какже, у нихъ сборщикъ -- по всей Россіи, онъ всю Русь сосетъ, а все-таки греческій складъ монастырской жизни больше содѣйствуетъ монашеству.
   -- Какъ смотрѣть на обители!-- продолжалъ о. Пименъ.-- Если они -- идеаловъ носители, народу свѣтильники, то сіи изъ дебрей и пустынь ярче сіяли ему и громче говорили издали. Звѣзды ярко свѣтятъ, а приблизься къ нимъ,-- темны, какъ и земля. И народъ это понимаетъ. Прежде къ обителямъ и уваженія больше было... А нынче все на прибытокъ пошло... Обители легче чѣмъ кому-либо пріобрѣтать... "Ради Бога!" -- это великое слово, страшный глаголъ! На послѣднемъ-то судѣ -- на вѣсахъ -- что оно вытянетъ?... Скажи-ка его игуменъ старушкѣ какой-нибудь, либо богобоязливому мужу,-- все съ себя снимутъ. Дѣтей оберутъ, а въ монастырь "ради Бога" принесутъ. Ты и подумай, легко ли это... А нынѣшнія обители такія словеса постоянно говорятъ...
   Какіе тутъ цвѣты пышные попадаются на пути!... Не вѣрится,-- да, полно, на Сѣверѣ ли я?... О. Пименъ обошелъ одинъ изъ цвѣтковъ, чтобы не наступить на него. Другой монахъ при этомъ замѣтилъ:
   -- Вотъ въ этомъ кринѣ сельномъ болѣе мудрости, чѣмъ во всѣхъ книжкахъ нашихъ. Цвѣтовъ какъ мудрецъ душѣ глаголетъ. Онъ -- "тоже книга, только смятенному духу закрытая, а пустынножителю ясная и понятная. Сія книга умная. У нея каждый лепестокъ -- страничка.
   Онъ сорвалъ цвѣтокъ и, не замѣчая самъ, помялъ, помялъ его и, бросивъ наконецъ этого великаго мудреца на землю, въ раздумьи наступилъ на него, не прочитавъ.
   -- Однако земные мудрецы разгадали все -- и составъ, и жизнь вашего растущаго и благоухающаго мудреца-цвѣтка, и не только разгадали, но и поставили его какъ солдата въ шеренгу -- на свое мѣсто...
   -- Вашу мудрость,-- прервалъ меня монахъ,-- преподобный Исаакъ Сирянинъ называетъ нагимъ вѣдѣніемъ!...
   -- А что такое нагое вѣдѣніе?
   -- Да нехорошо... вотъ что!
   Когда я совсѣмъ углубился въ эту пустыню, таково было вліяніе зеленаго лѣса,-- покоя, царствовавшаго здѣсь, въ этой тѣни,-- тепла и свѣта, скользившаго золотыми струями по листьямъ ивъ, на мягкія нѣжныя поляны,-- что мнѣ самому стало понятно исканіе уединенія и безлюдья. Сюда нужно уходить извѣрившимся, разбитымъ судьбою.
   -- Разумѣется, людямъ, выдержавшимъ великія несчастій, хорошо было здѣсь.
   -- Ну, это еще не поводъ къ монашескому житію!-- замѣтилъ о. Пименъ.
   -- Да вѣдь большая часть,-- началъ было я.
   -- Вотъ видите ли, у такихъ большаго произволенія къ иночеству не бываетъ, а вступающій съ малымъ произволеніемъ въ монастырь съ первыхъ шаговъ по подвижническому пути ужасается лютости врага и устремляется въ бѣгство. Только три достаточныхъ основанія признаетъ Іоаннъ Лѣствичникъ къ оставленію міра: любовь къ Богу, желаніе будущаго царствія и сознаніе множества грѣховъ.
   Нужно сказать правду, я съ сожалѣніемъ оставлялъ эту зеленую пустыню. Въ ней чудилось что-то величавое. Какіе-то гигантскіе силуэты возникали въ воспоминаніяхъ о далекомъ прошломъ,-- силуэты, заслонявшіе и эти пирамиды, поставленныя новыми иноками, и ихъ машины, пароходы и всю экономическую мощь. Старый Валаамъ. выдвигался изъ тумана вѣковъ -- суровый, полный лишеній... Казалось, вотъ-вотъ изъ чащи послышится старческій голосъ и, постукивая передъ собою клюкой, двинется на меня оттуда полу ослѣпшій схимникъ-отшельникъ, точно сейчасъ только вырытый изъ могилы... Выходя изъ лѣса, я еще разъ оглянулся на эту послѣднюю страницу древняго иночества, только-что прочитанную мною.
   Новое идетъ иными путями... Это -- та же соціальная община, только съ президентами особаго рода, несмѣняемыми и если хотите нетлѣнными: Сергій и Германъ -- на Валаамѣ Зосима и Савватій -- въ Соловкахъ. Здѣсь пока соціализмъ нашелъ безпрепятственное осуществленіе своей идеи. Не указаніе ли это для будущаго? Не поучиться ли здѣсь, какъ работать всѣмъ и за вся?..
  

XXVII.
Валаамскіе Рафаэли.-- Ризница и библіотека.

   Я уже говорилъ, какъ меня поражали чистотой отдѣлки, нѣжностью и, если такъ можно выразиться, женственностію кисти работы валаамскихъ художниковъ. Странно было бы уѣхать изъ монастыря, не познакомившись съ тѣми, которые прятались подъ безразличную подпись: "трудами валаамскихъ иноковъ".
   -- Да сколько же ихъ всѣхъ у васъ?
   -- Трое. Они и снабжаютъ скиты, часовни и обитель самую. Мы даже другимъ монастырямъ и бѣднымъ сельскимъ церквамъ даримъ иконы ихъ писанія. Особливо одинъ у насъ есть -- молодой. Можно сказать, даровалъ ему Господь талантъ на пользу братіи,-- такой талантъ, коему и свѣтскіе громогласные художники вотще позавидовать могутъ.
   Этотъ молодой живописецъ до сихъ поръ у меня въ памяти: маленькій, тщедушный; волны золотистыхъ волосъ на головѣ шапкой стоятъ и никакимъ гребнемъ не разберешь ихъ; грустные, добрые глаза; блѣдное, кажущееся измученнымъ, лицо.
   -- Братъ Алексѣй! вотъ на твою работу пришелъ свѣтскій писатель посмотрѣть.
   Онъ сконфузился, покраснѣлъ, заторопился чего-то.
   -- Что-жь, смотрѣть нечего... Какая это работа...
   -- Совсѣмъ онъ дѣвушка у насъ,-- всего стыдится.
   -- У меня тутъ эскизы пока... Новыя картины задумалъ. Еще писать не могу,-- не тотъ духъ...
   -- Онъ у насъ такъ не пишетъ; а какъ снизойдетъ на него, онъ сейчасъ боговдохновенно...
   Я осмотрѣлъ эти эскизы: Закхей на деревѣ, приглашающій Христа, исцѣленіе прокаженныхъ и другіе. Сколько жизни въ постановкѣ фигуръ, сколько пониманія событій! Видимо, каждая вещь долго и благоговѣйно обдумывается.
   -- Отецъ Алексѣй поучался даже нѣсколько времени въ академіи. Обитель его послала туда, да онъ быстро вернулся.
   -- Пользы мало?-- Нѣтъ, какъ мало! Наука... А то, что я сталъ тосковать по Валааму, грудь начала болѣть. Докторъ сказалъ, возвращайтесь туда,-- тутъ вы себѣ чахотку наживете... Я вернулся. Здоровъ нынѣ. А работать тамъ чудесно. Совсѣмъ иначе,-- передъ собою такіе образцы видишь... Тутъ меня тоже поощряютъ. Сказали: какъ напишешь "исцѣленіе слѣпорожденнаго", такъ мы тебѣ и выпишемъ французскую иллюстрацію. Ну, и выписали... Тоже вотъ, когда Закхея кончу, мнѣ англійскую выпишутъ.
   На какія жалкія, ничтожныя средства дѣлается все это -- и сказать трудно. Талантъ поощряется лубочными иллюстраціями. Обидно и досадно становится за него. Живая душа, вѣдь, въ тюрьмѣ этой бьется. Даже еще хуже -- не бьется, а примирилась съ нею, считаетъ мѣсто это лучшимъ на всей землѣ, а рясу свою и скуфейку -- высшимъ счастіемъ... Понятно, если талантъ мало-по-малу заглохнетъ. Скоро эти грустные глаза погаснутъ, а живое, выразительное лицо, на которомъ постоянно смѣняются впечатлѣнія, приметъ сухую иноческую складку,-- тогда и чистыя линіи рисунка огрубѣютъ, нѣжныя краски поблекнутъ, въ фигурахъ умретъ жизнь, а изъ художника, обѣщавшаго многое, выработается простой, шаблонный иконописецъ... Мнѣ плакать хотѣлось, глядя на этого брата Алексѣя, счастливаго, довольнаго своею темничною клѣткой. Силой бы вывелъ его отсюда!... Онъ избѣгалъ разсказывать о своей жизни, но я, поразспросивъ кое-кого, узналъ ея грустную повѣсть. Сынъ какого-то мѣщанина, онъ рано началъ обнаруживать дарованіе -- не послѣднее. Дома его не понимали, мѣшали работать, били даже. Поневолѣ монастырская клѣтка, гдѣ кисть изъ рукъ отъ него не отнимали, кажется захирѣвшему художнику раемъ. Онъ тутъ и другія послушанія исполняетъ, когда его "благословятъ" на нихъ,-- служитъ за трапезой "со униженіемъ". Эхъ, горькая ты судьба русскихъ талантливыхъ людей!... Горше твоей нѣтъ. И въ какихъ закоулкахъ развиваются иногда пышные цвѣты! Вотъ, напримѣръ, отецъ Наѳанаилъ. Онъ -- отставной кавалерійскій солдатъ. Лѣтъ двадцать въ сѣдлѣ провелъ съ пикой въ рукахъ,-- кажется, ужь до художества ли тутъ. А посмотрите, какіе образа пишетъ. Для заправскаго художника, разумѣется, плохо, но для него -- лучшее и требовать нельзя. Вы видите отсутствіе техники, незнаніе азбуки рисованія, но въ каждой мелочи сквозитъ дарованіе, артистическая искра такъ и бьетъ въ глаза... Этотъ тоже успокоился въ обители, обрѣлъ здѣсь тихую и мирную пристань и -- счастливъ... Третій еще только начинаетъ работать.
   -- Что-жь вы дѣлаете, когда не работаете?... Читаете?
   -- Свѣтскія книги запрещены намъ. Читаемъ божественныя, больше размышляемъ.
   -- Молчимъ! Въ безмолвіи духъ питается...
   -- Кто молчитъ, тотъ не грѣшитъ.
   -- Грѣшить можно и помысломъ.
   -- А ты такъ умѣй молчать, чтобы въ тебѣ даже и помысла не было!
   Мнѣ душно стало отъ этой формулы. Я готовъ былъ бѣжать сейчасъ же отсюда,-- бѣжать куда-нибудь подальше, чтобы не видѣть этихъ могилъ, въ которыхъ гніютъ живые мертвецы. Нѣтъ, заживо схороненный хоть бьется, кричитъ, а эти примирились, не вопятъ и не борятся. Они удовлетворены обстановкою своего гроба, ихъ не пугаетъ, что съ каждымъ днемъ насыпь надъ ихъ могилами все растетъ и растетъ, плиты становятся все тяжелѣе и тяжелѣе... Пусть мать придетъ или сестра, пусть она заплачетъ надъ этими могилами,-- живые мертвецы станутъ слушать ихъ съ пренебреженіемъ: "вотъ-де, глупыя, суетныя!"
   Не въ переносномъ смыслѣ, а въ буквальномъ становилось душно, и я ушелъ отсюда въ библіотеку, гдѣ заперто за стеклами шкаповъ до восьми тысячъ томовъ богословскаго, историческаго и техническаго содержанія. Есть и иностранные. Между книгами я замѣтилъ нѣсколько библіографическихъ рѣдкостей. Дамаскинъ на книги средствъ не жалѣлъ, и я здѣсь видѣлъ изданія очень дорогія. Ученые монахи, въ родѣ о. Пимена, пользуются библіотекой невозбранно, остальнымъ же некогда.
   -- Иноку работать надо... Какая тутъ книга, коли у него рубаха еще вся въ поту и руки отъ устали не двигаются!... Не до книжекъ... Опять же малоумнымъ быть куда выгоднѣе. Съ малоумнаго спросится меньше, чѣмъ съ высокоумнаго.
   На стѣнахъ развѣшаны золотыя и серебряныя медали, полученныя Валаамомъ на различныхъ выставкахъ садоводства, и писанная стариннымъ мастеромъ, масляными красками, картина древняго Валаама, сооруженнаго шведами.
   -- Отъ книгъ и гибель вся!-- дѣлился потомъ своими впечатлѣніями одинъ изъ тѣхъ монаховъ, съ которыхъ спросится мало.-- Древле змій яблокомъ женъ соблазнялъ, на древа всползалъ для сего, а нынѣ онъ въ книги ядъ свой изливаетъ и черезъ книги хитроумныхъ мужей и сѣдовласыхъ старцевъ громогласно на пути нечестивыхъ ведетъ!...
   -- "Господи помилуй!" -- вотъ единственная книга. Читай ее всегда и спасенъ будешь!
   Въ Валаамской ризницѣ нѣтъ ничего мало-мальски замѣчательнаго.
   -- Все шведы ограбили, все они, люторы проклятые, раззорили!
   Много парчей, покрововъ, ризъ аляповатаго рисунка, гдѣ золото наляпано комьями. Далѣе, евангелія въ дорогихъ окладахъ, да на стѣнахъ картины -- бесѣды Христа съ Никодимомъ
   -- Это жидовскій князь!-- тычетъ въ Никодима толстымъ и корявымъ перстомъ монахъ.-- У насъ смотрѣть нечего,-- удостовѣряетъ онъ еще разъ.
   -- А древности?
   -- И древностей нѣтъ. Кабы не люторы, были бы, а то нѣтъ. Вотъ развѣ...
   Онъ показываетъ громадные куски воску, почти почернѣвшіе, точно обломки толстыхъ бревенъ.
   -- Въ нутрѣ горы нашли. Надо полагать, старцы древле отъ шведовъ схоронили когда-нибудь и каменьями завалили. А сверху нанесло земли, лѣсъ выросъ... Зачѣмъ-то мы копать начали и нашли...
  

XXVIII.
Кладбище.-- Не признанный исторіей, иже во святыхъ отецъ Магнусъ II Смекъ.

   Глухо шумятъ тѣнистые вязы... Бѣлую стѣну обители всю заслонили они,-- не видать ея вовсе за этою колышащейся зеленью. Тихо спятъ во блаженномъ успеніи иноки подъ безъименными плитами и однообразными, подернувшимися травой, насыпями. Тихо спятъ, прислушивался я, вовсе не гудутъ,-- должно-быть пригрезилось тому монаху, что разсказывалъ мнѣ, какъ покойники молятся въ своихъ полуистлѣвшихъ гробахъ... Разбитый житейскими бурями и случайно приставшій сюда, странникъ даже позавидуетъ ихъ безмятежному сну. Корни цвѣтущихъ кустовъ проникаютъ къ нимъ, надъ ихъ насыпями щебечутъ птицы, стрекоза поблескиваетъ на солнцѣ своими сквозными крыльями, а ихъ, этихъ отдыхающихъ бойцовъ, не зоветъ никуда, не тянетъ... "Аще убо живемъ, Господеви живемъ; аще убо умираемъ, Господеви умираемъ" -- и больше никакихъ сомнѣній. Сонъ безъ кошмара, сонъ безъ видѣній, безъ грезъ, безъ страстныхъ порывовъ къ прошлому невозвратному...
   Какъ придешь сюда, такъ и чувствуешь желаніе хоть прилечь на чужой могилѣ... Такъ тихо, тихо на душѣ становится, точно все тамъ упало, все замерло и не шелохнется... Вода такъ иногда подъ солнцемъ заснетъ, даже борозда не бѣжитъ по ней.
   На могилахъ -- рѣдко, рѣдко гдѣ-нибудь имя... Большею частію насыпь или плита, а кто подъ ней -- не извѣстно.
   -- Отецъ игуменъ говоритъ: зачѣмъ имя?... Кто что заслужилъ, тотъ то и получитъ. Крестъ у всякаго, а имя зачѣмъ? Твой есмь азъ, спаси мя!... Богъ знаетъ,-- Онъ и разберетъ. А имени не надо.
   Но вотъ нѣсколько плитъ подъ рядъ... Господи, все какіе старцы!... Говорятъ, что недостаточная, растительная исключительно, пища коротитъ вѣкъ, а непомѣрный трудъ и совсѣмъ убиваетъ. Приходится здѣсь убѣдиться, что все это -- чистѣйшая чепуха. Не угодно ли:
   Схимонахъ Михаилъ -- 80 лѣтъ.
   Монахъ пустынникъ Аѳанасій -- 80 "
   Схимонахъ Сергій -- 80 " изъ коихъ 60 провелъ на Валаамѣ.
   " Серафимъ -- 83 "
   " Ѳеоктистъ -- 74 "
   " Киріакъ -- 80 "
   " Авраамъ -- 95 "
   Іеромонахъ Евфимій -- 70 "
   " Боголѣпъ -- 84 "
   Іеросхимонахъ Евфимій -- 60 "
   Игуменъ Иннокентій -- 85 "
   И всѣ эти старцы, изъ коихъ младшему 60 лѣтъ, улеглись рядомъ. Съ ряду я и взялъ ихъ. Гдѣ доживаютъ въ массѣ до такой глубой старости?
   Надъ одной могилой отецъ Виталій остановился.
   -- Другъ былъ... Мірской!... Прибылъ сюда меня навѣстить и заболѣлъ... Сколь душа мятежная была,-- жизнью отъ него такъ и вѣяло. Непосѣда, а теперь лежитъ, не двигается и ничего не ищетъ,-- ничего ему не надо!... Только шесть сосновыхъ досокъ -- и все готово!... Прощай, Иванъ Иванычъ, прощай! Жить бы тебѣ!... А вотъ тутъ лежитъ шведскій король. Пріялъ кончину праведную у насъ...
   -- Это и есть Магнусъ?
   -- Онъ самый.
   Простая плита. Сверху шумитъ надъ этимъ, когда-то могучимъ, конунгомъ тѣнистый вязъ. Изрѣдка солнечный лучъ сквозь просвѣтъ вѣтвей скользнетъ на плиту и позолотитъ ее. Тѣни бѣгутъ по ней, какъ волны, которымъ ввѣрялся шведскій владыка. Стоило родиться далеко-далеко, всю жизнь провесть въ желѣзномъ шишакѣ и латахъ, цѣлые города заставлять склоняться къ своимъ ногамъ, чтобы въ концѣ концовъ попасть на Валаамъ, принять схиму и улечься подъ этимъ деревомъ, среди всѣхъ этихъ Боголѣповъ, Серафимовъ, Киріаковъ, Евфиміевъ... Неужели и ему, этому гордому сѣверному кондотьери, спокойно спится здѣсь подъ похоронные напѣвы иноковъ и тягучіе, густые удары колоколовъ?... Современные историки отрицаютъ достовѣрность этого событія, но легенда сама по себѣ столь поэтична, вѣра въ нее иноковъ такъ непоколебима, что и мы приводимъ ее здѣсь во всей ея наивной простотѣ.
   Въ 1371 году, смѣлый конунгъ Магнусъ отправился на Ладогу раззорять русскіе предѣлы... Бранная потѣха шла первоначально съ успѣхомъ. По хмурымъ берегамъ хмураго озера пылали села и посады, кровъ лилась рѣкою, стонъ стоялъ кругомъ "по всей округѣ". Оставалось одно -- обратить въ пепелъ Валаамъ и истребить ненавистныхъ конунгу монаховъ, самыхъ упорныхъ представителей русской національности на этомъ отдаленномъ пунктѣ. Магнусъ отправился во главѣ множества лодокъ, но, не дойдя и половины пути, смѣлые пловцы были застигнуты бурей... Долго ихъ носило сумрачное Нево, долго било утлые струги бѣшеными волнами,-- ни одинъ изъ спутниковъ конунга не спасся. Буря утихла... Монахи зачѣмъ-то шли по берегу, звуки какого-то священнаго стиха разносились въ тепломъ и спокойномъ уже воздухѣ... Вдругъ вдали показалось на водахъ пролива что-то необычайное. Подошли черноризцы поближе. Плыветъ доска, за нее уцѣпился еле-дышащій, весь растерзанный, почти уже мертвый человѣкъ... Бросились къ нему, вытащили изъ воды.
   -- Кто ты?
   -- Магнусъ II Смекъ, король шведскій.
   Оказалось, его долго, нѣсколько дней, носили неугомонныя волны озера.
   Старцы,-- говоритъ лѣтописецъ,-- въ несчастіи короля видѣли особый промыселъ Божій, призывавшій его въ свою ограду, какъ нѣкогда гонителя Савла. Мирныя кущи иноковъ, ихъ убѣжденія, воспоминанія горькихъ дней протекшей жизни сильно взволновали сердце Магнуса. Онъ самъ увидѣлъ въ своей судьбѣ перстъ Провидѣнія и рѣшился остатокъ дней провести въ обители, въ тихой пустынѣ. Онъ присоединился въ православію и съ именемъ Григорія принялъ св. схиму. Черезъ три дня король Магнусъ II Смекъ, въ иночествѣ схимонахъ Григорій, умеръ и монахи погребли его на своемъ кладбищѣ.
   Теперь его почти забыли. Къ могилѣ -- ни тропы. Трава кругомъ густая; трава заслонила даже наивную надпись на плитѣ. Какой-то черноризецъ-монахъ сочинилъ вирши, вырѣзанныя на плитѣ. Мнѣ о. Виталій указалъ на нихъ, какъ на чудо поэзіи.
   -- Тутъ богомолица была, она изъ Питера, даже плакала... горькими, горькими слезами... Такъ онъ ее, монашекъ-то нашъ, своимъ стишкомъ пронялъ. Вы запишите стишокъ. Стишокъ хорошій, чувствительный. Сколь онъ до сердца пронимаетъ -- и сказать невозможно!
   Повинуясь ему, я записалъ... Вотъ это чудо валаамской поэзіи:
  
   На семъ мѣстѣ тѣло погребено
   Въ 1371 году землѣ оно предано
   Магнуса шведскаго короля
   Который святое крещеніе воспрія
   При крещеніи Григоріемъ нареченъ
   Въ Швеціи онъ въ 1336 году рожденъ
   Въ 1360-мъ на престолъ былъ возведенъ
   Великую силу имѣя и оною ополченъ
   Двоекратно на Россію воевалъ
   И о прекращеніи войны клятву давалъ
   Но преступивъ клятву паки вооружился
   Тогда въ свирѣпыхъ волнахъ погрузился
   Въ Ладожскомъ озерѣ войско его осталось
   И вооруженнаго флота знаковъ не оказалось
   Самъ онъ на корабельной доскѣ носился
   Три дня и три нощи Богомъ хранился
   Отъ потопленія былъ избавленъ
   Волнами ко брегу сего монастыря управленъ
   Иноками взятъ и въ обитель внесенъ
   Православнымъ крещеніемъ просвѣщенъ
   Потомъ вмѣсто царскія діадимы
   Облеченъ въ монахи, удостоился схимы
   Поживъ три дня здѣсь скончался
   Бывъ въ коронѣ и схимою увѣнчался.
  
   Стихи во всякомъ случаѣ не дѣлающіе чести ни королю Магнусу Смеку, ни ихъ автору...
   Монахи доказываютъ существованіе Магнуса въ ихъ обители могилой его. Они говорятъ: "для того, чтобы выдумать могилу, невозможно представить никакого разумнаго побужденія". Также они ссылаются и на то, что шведы, упорнѣе всѣхъ отвергающіе описанный фактъ, тѣмъ не менѣе не могутъ указать, гдѣ находится тѣло Магнуса. Сверхъ того существуютъ и чисто монашескія доказательства. Иже во святыхъ отецъ нашъ Магнусъ II Смекъ являлся во снѣ многимъ старцамъ и даже чухнамъ-мірянамъ, кои и притекали въ обитель, свидѣтельствовать истину. Такъ 1839 года двое финновъ явились къ о. Дамаскину и просили отпѣть панихиду надъ могилой Магнуса. Оказывается, одинъ изъ нихъ былъ боленъ и уже готовился къ смерти, когда въ сонномъ видѣніи предстали болящему два старца и вѣщали (вѣроятно, вольный переводъ съ финскаго):
   "Молитва твоя услышана и по предстательству богоугоднаго короля шведскаго Магнуса возвращается тебѣ здравіе! Возстань, иди въ Валаамскій монастырь и тамъ надъ могилой сего богоугоднаго мужа воздай хвалу Господу".
   Второй финнъ встрѣтился ему по дорогѣ въ обитель. Онъ, оказывается, тоже былъ исцѣленъ.
   -- Близь Господь сокрушенныхъ сердцемъ и смиренныхъ духомъ спасетъ!-- замѣчаютъ по этому поводу монахи.
   -- Какже послѣ того не Магнусъ у насъ?-- злобился простодушный о. Іона.-- Кто же иной?... Великолѣпный старецъ въ сонномъ видѣніи о себѣ свидѣтельствуетъ, а ваши историки пишутъ, что его нѣтъ у насъ. Невѣры потому! Древле достаточно было и того, что въ рукописяхъ есть, а нынѣ и сіе отметаютъ. А вѣдь эти сонныя видѣнія превыше всякихъ аргументовъ.
   По этому поводу мнѣ вспоминается одна старая родственница. Дама она была къ иноческому званію зѣло приверженная, выстаивала на молитвѣ по утрамъ и вечерамъ часа по три, не пропускала ни единой службы въ церкви и, отрицая всякихъ Аполлоновъ, признавала только одинъ типъ красоты -- архіерейскаго пѣвчаго Смиренномудраго, коимъ зачастую въ скорбяхъ своихъ прилежно утѣшалась. Она тоже была одержима сонными видѣніями. Какіе-то шутники натолковали ей о святомъ мученикѣ Буцефалѣ и она въ ту же ночь увидала ликомъ пресвѣтлаго и въ райскія одежды облеченнаго Буцефала во снѣ. Онъ велъ съ нею сладкогласную бесѣду и въ концѣ концовъ повелѣлъ ей идти въ ближайшій къ ней монастырь отслужить о немъ панихиду. Довѣрчивая дама отправилась, а простодушный игуменъ, коего познанія въ древней исторіи ограничивались лишь воспоминаніями объ Иродѣ и еврейскихъ младенцахъ, ничто же сумняшеся, отслужилъ панихиду... И хотя потомъ шутники чистосердечно покаялись, но богомольная старуха знать ничего не хотѣла.
   -- Какіе вы невѣроятные,-- говорила она.-- Какже Буцефалъ могъ быть конемъ, когда я его собственными глазами видѣла съ осіяннымъ ликомъ и въ райскихъ одеждахъ?
   Длинные ряды безъименныхъ холмиковъ, поросшихъ сочною травой. Кое-гдѣ покосившійся старый крестъ. Густые вязы и клены тихо колышатся надъ невѣдомыми могилами. Туча набѣжала и уронила нѣсколько слезинокъ, точно и ей стало жаль этой пустынной и скудной жизни, этихъ блѣдныхъ и ничѣмъ не оживлявшихся годовъ затворничества и лишеній... И опять солнце сіяетъ во-всю, и опять свѣтъ его дробится внизу на струйкахъ пролива, медленно покачивающаго одинокую шкуну. Когда мы устали и сѣли на одну изъ могилъ, я внимательно слушалъ, "какъ молятся и гудутъ покойники", но, увы, мнѣ "дано не было" и я только различалъ въ травѣ шорохъ разной мелкой твари, тоже пользовавшейся тепломъ и свѣтомъ только одному монашествующему старцу противнаго лѣтняго дня.
  

XXIX.
Инокъ побѣдоносный.-- Чудо съ вратникомъ.

   -- Даже видѣть несносно, сколь высоко сей отецъ Ферапонтъ духомъ паритъ! Истинно крыла орліи даны ему.
   -- А что?
   -- Помилуйте, самые превознесенные генералы -- и тѣ передъ нимъ смиряются. Тутъ въ обитель, гдѣ о. Ферапонтъ спасался прежде, одинъ пріѣзжалъ: изъ нѣмчиновъ онъ, но только нашу православную вѣру исповѣдуетъ. Сказываютъ, Татьяна Борисовна Потемкина изъ люторства его совратила. Три звѣзды на ёмъ. На шеѣ крестъ красный. Ходилъ онъ тутъ точно индюкъ-птица. Носъ кверху, плечи этакъ -- съ головой вровень. Ну, только на о. Ферапонта наскочилъ, тотъ сего несноснаго генерала сверзилъ, и даже съ поношеніемъ.
   -- Съ какой стати?
   -- А съ такой, что въ домѣ Божіемъ не вздыбайся... Генералъ-то все на дыбки, индючкомъ,-- ну, о. Ферапонтъ ему и говоритъ: ты что это сосудъ непотребный возносишься? Тотъ было на генеральство свое тыкнулъ, а Феропонтъ ему сейчасъ: ты царевъ генералъ, а я генералъ Божій,-- слѣдовательно, всегда могу тебѣ внушить... А если въ непотребствѣ своемъ упорствовать станешь, то и наиболѣе жестокую ревность мою о Господѣ Всемогущій проститъ... Ты что, говоритъ, во храмѣ Божьемъ петеломъ стоишь?... Во храмѣ смиреніе подобаетъ, а не гордыня. Кабы ты одинъ былъ, такъ тебѣ бы, дурачку, и простить можно,-- ну, а при богомольцахъ прочей паствѣ соблазнъ...
   -- Что же генералъ-то?
   -- Да онъ сначала попробовалъ было пыжиться,-- ну, о. Ферапонтъ ему: ты не раздражай меня, ибо я духомъ твердъ... Генералъ и смирился. Да оно и лучше. Вы какъ полагаете, о. Ферапонтъ не токмо здѣсь, онъ въ прежнемъ, гдѣ былъ, монастырѣ іерарха обличилъ. Митрополитъ пріѣхалъ,-- ну, такъ онъ митрополиту во храмѣ... Я, говоритъ, тебя во имя Бога живаго... Зачѣмъ ты попа обидѣлъ?... А у нихъ вишь совсѣмъ задарма попа на смиреніе прислали. И попикъ-то самый скудѣльный, смирный попъ!... Другой бы никто за попа этого не вступился.
   -- Интересная личность вашъ Ферапонтъ.
   -- Да, любопытный отецъ. Побѣдоносный инокъ, воинствующій!... Ты какъ думаешь, разъ ему игуменъ про смиреніе напомнилъ. Что-жь, онъ палъ на колѣна, простеръ руки да и говоритъ: "я такъ смиреніе понимаю: пошли меня навозъ возить,-- съ радостію пойду, всякое послушаніе исполню; а ежели ты что сотворишь не по заповѣди, при всей братіи обличу!" -- Это на колѣшкахъ то... Умственно?
   -- Какъ съ нимъ познакомиться?
   -- Да онъ до мірянъ не охочь. Не то чтобы высокоумствовалъ передъ мірянами, а такъ, не подобаетъ, говоритъ.
   Самъ случай впрочемъ помогъ мнѣ.
   Осматривалъ я какъ-то хлѣбную. Громадная квашня, въ которой съ удобствомъ могло бы помѣститься средней руки чиновничье семейство. Въ нее сразу опоражниваютъ два куля муки и четыре человѣка должны мѣшать тѣсто часа два. Затѣмъ изъ него дѣлаютъ тридцать хлѣбовъ, по тридцати фунтовъ каждый, и сажаютъ въ печь, которую можно сравнить со вратами адовыми... Купеческія маменьки спеціально привозятъ сюда пьянствующихъ соврасовъ лѣчить отъ запоя, который за этой квашней у нихъ "потомъ выходитъ".
   -- И не бѣгутъ отъ васъ?-- спрашиваю у спутника.
   -- Отъ насъ до срока не уйдешь,-- кругомъ вода!-- прогудѣло что-то позади, точно это заговорилъ громадный зѣвъ печи.
   Оглядываюсь. Монашище -- косая сажень, ростомъ Голіафу подобенъ. Этому и ослиной челюсти не надобно было бы, чтобы сокрушить филистимлянъ, а городскія ворота легко бы умѣстились у него на спинѣ.
   -- О. Ферапонтъ!-- шепнулъ мнѣ мой спутникъ.
   -- Любопытствуете?-- окинулъ онъ меня взглядомъ, не лишеннымъ нѣкоторой строгости.
   -- Да, хозяйствомъ вашимъ интересуюсь.
   -- Дивно устроилъ Господь храмъ свой... На голомъ камнѣ лѣса возрастилъ... Въ квасной нашей были?
   -- Нѣтъ.
   -- Тутъ близко. Вотъ поглядите, кстати братъ-квасникъ дастъ намъ кваску испить.
   Громадныя, какія-то особенныя бочки, точно это погребъ циклоповъ. Взлѣсть наверхъ -- надо лѣстницу приставлять. Холодный, прекрасный квасъ освѣжилъ послѣ сегоднешней жары...
   -- Нынѣ у тебя квасъ лучше!-- одобрялъ Ферапонтъ квасника.
   -- Хорошъ. Какъ бы не перестоялъ.
   -- А что?
   -- Думали, богомольцевъ много будетъ, заготовили, а тутъ какъ разъ обитель гостями оскудѣла.
   -- Ну, ничего, и мы выпьемъ... Покушайте еще во славу Божію, вторительно!
   -- Нѣтъ, спасибо.
   Мы выбрались опять на жару.
   -- Ширится Валаамъ точно младенецъ, выросшій изъ люльки: тѣсно ему, онъ и распирается локтями, а древо-то скрипитъ. Нужно ему нынѣ другую, обширнѣйшую, люльку-то... Это еще что за погреба!... Мы вотъ въ самомъ сердцѣ горы порохомъ вырвемъ, тогда будутъ настоящіе... А, отецъ Илларій!
   Сѣденькій монахъ подошелъ къ воинствующему иноку. Оба сложили руки крестомъ на груди и, поклонясь смиренно, сначала коснулись праваго, а потомъ лѣваго плеча другъ друга головами. Изъ этого я заключилъ, что оба равны другъ другу, иначе младшій по мѣстному уставу поклонился бы первый, касаясь перстами земли...
   -- Христосъ посредѣ насъ!
   -- Есть и будетъ!
   Размѣнялись они формальнымъ привѣтствіемъ.
   -- Ну, что, о. Илларій, все скорбишь?
   -- Да... мятусь... Духомъ не спокоенъ.
   -- Мать у него помираетъ... Она въ Серпуховскомъ монастырѣ, старица... Что-жь, ей подъ осьмой десятокъ пошелъ?
   -- Истинно.
   -- Ну, и пора жъ Богу.
   -- Я не о томъ, а можетъ-быть въ эту самую минуту она зоветъ меня.
   -- И такъ обойдется... На томъ свѣтѣ встрѣтитесь, если достойны. А ты вотъ что -- поди-ка да спокайся. На поклоны стань. Какъ изморишь себя, горе-то сейчасъ у тебя и пройдетъ, и не увидишь его.
   Раскланялись опять и разошлись въ разныя стороны.
   -- Вотъ видите вратника этого?-- показалъ мнѣ о. Ферапонтъ заскорузлаго послушника у воротъ.
   -- Вижу.
   -- Ну, такъ съ нимъ чудо было. И въ обитель по этому самому попалъ къ намъ.
   -- Вона!
   -- Вѣрно... Купецъ онъ въ Питерѣ былъ, богатый. Все бросилъ и къ намъ пришелъ. Запьянствовалъ онъ, видите ли, въ трактирѣ, а тутъ къ нему подсѣли двое... Познакомились. Вдарило ему въ голову. Денегъ съ собою было тыщи двѣ... Видятъ тѣ-то, что купецъ самъ къ нимъ въ неводъ плыветъ. Поѣдемъ, говорятъ, за городъ на тройкѣ. Такія мѣста есть, куда на тройкахъ ѣздятъ. Ну, онъ сейчасъ. Вали!... По дорогѣ-то они сняли съ него шубу, сюртукъ, деньги отняли, да на морозъ и выбросили. Шелъ онъ, шелъ, видитъ, не въ моготу,-- холодно, изморился весь. Ѣдутъ извощики мимо, къ себѣ не берутъ,-- думаютъ, мазурикъ какой. Наконецъ дошелъ онъ почти до Циммермановской фабрики... И ноги совсѣмъ что деревянныя стали, ложись въ снѣгъ -- умирай... Тутъ купецъ и взмолился: Николай чудотворецъ, помози!... Только онъ сказалъ это, видитъ -- передъ нимъ стоитъ лихачъ. Лошадь бѣлая, бѣлая, ярая... Копытомъ снѣгъ скребетъ. Сани дивныя -- бархатъ, полость медвѣжья богатая... Садись,-- говоритъ лихачъ... Однако, какъ купецъ ни усталъ, а побоялся, чтобы лихачъ съ него лишняго не взялъ,-- такая уже въ купцахъ жадность сидитъ... А сколько стоитъ?-- спрашиваетъ... "Садись скорѣй, конь не ждетъ"... Сѣлъ купецъ и сразу ему стало тепло,-- сразу заснулъ онъ, и точно черезъ минуту оказался на своей улицѣ, хоть онъ, заснумши, лихачу адреса не сказалъ. Разбудилъ его лихачъ. Вставай!-- говоритъ.-- Ну онъ ему: погоди, сейчасъ деньги вышлю.-- Выслалъ, а на улицѣ ни коня, ни лихача. Городовой около стоялъ.-- Куда лихачъ дѣлся?-- Никакого лихача не было.-- Вотъ оно какое чудо было!... Вы какъ насчетъ чудесъ, не отметаете?
   -- Нѣтъ.
   -- По современной модѣ чудесъ нѣтъ,-- все машиной. У нихъ замѣсто угодниковъ-то Божьихъ кочегары вездѣ понасажены. Я одному разсказывалъ, тоже свѣтскому, господину, такъ онъ смѣяться началъ. Ну, я его тутъ малость поучилъ... Будетъ помнить невѣръ! Жаль, посоха не было, но я и перстами его...
   При такихъ условіяхъ мудрено было не соглашаться съ о. Ферапонтомъ.
   -- Что-жь онъ?
   -- Потомъ прощенія просилъ. По глупости,-- говоритъ... Ну, я что-жь?-- я зла на немъ не помню, простилъ его. Богъ съ нимъ!
   Нѣсколько спустя мнѣ удалось разговориться съ о. Ферапонтомъ.
   -- Мы -- церковь воинствующая, а воинствующей подобаетъ сокрушать противляющихся. Мы -- поставленники Божіи на землѣ,-- слѣдовательно, должны всякое нечестіе обличать. И безъ того монашество въ загонѣ. Прежде что монахи были?-- Къ царскому двору шли, самодержцамъ внушали о соблюденіи заповѣдей Господнихъ.
   -- Ну, и самодержцы тоже. Іоаннъ-то Филарета...
   -- Точно, Филаретъ убіенъ былъ; но это не должно останавливать... Не велика заслуга маломощныхъ нечестивцевъ обличать; нѣтъ, пусть твое слово громомъ грянетъ надъ великими земли. Пусть они, на верху горы стоящіе, всемогущіе, твоего испытующаго ока боятся. Иди смѣло, на смерть иди, вѣщай правду и -- добро тебѣ будетъ... Слышали, что сказано: монахи -- свѣтильники, а мы нынѣ тускло свѣтимъ. Плюнь -- погаснемъ. Древній монахъ -- босой, звѣроподобный, тлею поѣдаемый -- шелъ во обличеніе, и ему внимали. А нынѣ что мы?-- Чревоугодіе и сластолюбіе громимъ... А развѣ въ чревоугодникахъ, да въ сластолюбцахъ зло, развѣ на нихъ земская неправда зиждется?... Народу жрать нечего, а мы чревоугодниковъ распинаемъ!... Католики въ семъ случаѣ далеко ушли. Они предъ князьми и владыками не смущаются, ибо они сами князи Бога живаго, намѣстники Его на землѣ. Имъ даже смиренныя одежды сіи не особою заслугою кажутся, потому намѣстники Господа великолѣпнаго и сами великолѣпны должны быть. Нѣтъ пурпура достойнаго ихъ украсить, діадимамъ ихъ подобаетъ каменіе драгоцѣнное... Дабы народъ видѣлъ и благоговѣлъ. У нихъ цѣлесообразно все это направлено. И обличаемъ мы какъ? Болѣе во области воздушныя возлетаемъ... Нѣтъ, ты въ него, въ обличаемаго-то, при всей паствѣ перстомъ уткнись. Выведи впередъ, лицомъ поверни, чтобы всѣ видѣли, сколь онъ гнусенъ. Это -- обличеніе!... Слово не поможетъ, заушеніемъ испытуй. Иного заушеніе въ себя приведетъ и смиритъ. Какъ съ строптивыми дѣтьми. Тогда и порядокъ будетъ. У насъ тутъ инокъ изъ городовыхъ есть, такъ онъ иначе не можетъ. Чуть что, сейчасъ въ ухо. А по-моему онъ о Господѣ это ревнуетъ. Меня вонъ изъ трехъ монастырей выжили, а я все духа своего не теряю... Живъ Богъ -- жива душа моя!... Вы изволите знать въ Москвѣ генеральшу ***?
   -- Нѣтъ.
   -- Гунявая такая, но при всей гунявости своей жестоковыйна. Ну, такъ я ее при всемъ генералитетѣ въ этой самой гунявости обличилъ. Сколько особъ ипостасныхъ кругомъ было, а я перстомъ въ нее уткнулъ, да все на чистоту и выложилъ: какъ она сиротъ своихъ ограбила, достояніе ихъ на блудниковъ стравила, какъ она дѣвицу, дочь свою, за стараго, за гнилаго сластолюбца выбросила... Она было вскипятилась: я, кричитъ, княгиня. А я ей: наплевать на твое княжество, коль ты грѣхомъ руководствуешься. Ты думаешь, княжество -- легкій это санъ? Онъ тоже обязываетъ ко многому. И коли по настоящему судить, такъ тебя и съ княжествомъ твоимъ прямо на живодерню слѣдуетъ!...
   -- Ну, и что-жь она?
   -- Съѣла!... Потомъ за это съ меня мантію сняли... Но мнѣ еще радостнѣе было, потому я духомъ ликовалъ... При всей паствѣ и братіи мантію сняли!
   -- Какъ же объяснили,-- за что?
   -- За неукротимость.
   -- Спаси его Богъ, сколь сей старецъ ревностенъ!-- говорили о немъ другіе монахи.-- Здѣсь-то ему настоящаго простора нѣтъ. О. Ферапонта воевать бы отправить,-- онъ бы тамъ себя показалъ, какой онъ есть!
  

XXX.
Желѣзняки.-- Жертва вечерняя.

   -- Вы, вѣдь, любите дикую природу?
   -- Еще бы!
   -- Ну, такъ я вамъ сегодня покажу такія мѣста, которыя надолго останутся у васъ въ памяти,-- предложилъ мнѣ о. Пименъ.
   Лошадь вскорѣ была готова. Дорога идетъ чернолѣсьемъ. Дичь и глушь кругомъ. Птица непуганная,-- сидитъ и съ мѣста не шелохнется при нашемъ приближеніи. Заяцъ выскочилъ изъ чащи на дорогу, замеръ было на мгновеніе, перевелъ ушами и, отойди въ сторонку, долго провожалъ насъ, недоумѣвая: откуда это?
   -- У насъ звѣрю снисхожденіе. На волѣ гуляетъ. Еще по крайнимъ островамъ поганцы чухны тайкомъ бьютъ его,-- ну, а тутъ онъ испоконъ вѣка не слышалъ ружья. Тутъ у насъ звѣрь приверженный, ласковый... Олень трудно ходитъ, иногда къ самой обители подойдетъ. Воръ только олень,-- сѣна не оставляй, на рогахъ разнесетъ. Не столько онъ поѣстъ, сколько разнесетъ.
   Лѣсъ добѣжалъ до пролива, а переднія деревья даже внизъ наклонились, точно дно высматриваютъ, нельзя ли на ту сторону перейти вбродъ. Черезъ проливъ насыпной каменный мостъ. Въ одномъ мѣстѣ его разрушило бурей. Завалили гранитомъ да булыжникомъ озеро -- и вся недолга. Нѣсколько напоминаетъ это сооруженіе перешеекъ, устроенный соловецкими иноками отъ своего острова къ Муксальмѣ, у соловчанъ только мостъ гораздо грандіознѣе.
   -- Кто строилъ?
   -- А инокъ у насъ есть, о. Михей. Для обители потрудился. Онъ же и ту часть, что разводится, сдѣлалъ. Умный инокъ. Какъ Господь его вразумилъ, поди-ко!... А напередъ того ничего не строилъ.
   -- Откуда же свѣдѣнія у него взялись?
   -- Да вы, вѣдь, въ наитіе не вѣрите. А тутъ снизошло,-- ну, и воздвигъ.
   -- Какое же наитіе, помилуйте?
   -- Странные люди вы! Поэтъ у васъ имѣетъ право на вдохновеніе... Оставьте за инокомъ такое же право на наитіе. Можно и научно объяснить: при извѣстной религіозной возбужденности и желаніи принесть пользу обители является мысль, а для исполненія ея -- энергія. Ну, да что!...
   -- Не объясните ли вы, что это за странная судьба выпадаетъ русскому таланту? Тѣ же отцы Аѳанасій, Михей, ваши строители-механики, въ мірѣ бы дальше простаго рабочаго не пошли, а тутъ, Богъ знаетъ, откуда у нихъ геній является...
   -- Тутъ нѣтъ надъ ними никого. Они свои между своими. Въ міру имъ на хозяйское работать приходится, а здѣсь на самихъ себя. Въ міру ради хлѣба насущнаго, потому и изморь, а тутъ пища готовая,-- шевели мозгами, измышляй. Всякій помыселъ твой при этомъ заслуга передъ Господомъ. А главное -- онъ тутъ равный между равными. Не гнететъ его ничто. Десятника у него нѣтъ,-- совѣсть десятникомъ. Чуть ему мысль хорошая пришла, сейчасъ и средства для ея выполненія дадутъ. Гдѣ онъ, простой работникъ, въ міру возметъ эти средства, какой ему хозяинъ дастъ ихъ?... Опять же здѣсь духъ окриляется. У васъ онъ по землѣ стелется, ползкомъ, а тутъ во всю высь. Свѣта да простора ему въ волю...
   Въ дѣйствительности ужасная судьба -- для того, чтобы дать возможность проснуться и развиться дремлящимъ въ тебѣ силамъ: отрекись отъ семьи, отъ жизни, это всего, чѣмъ этотъ міръ хорошъ и красенъ, и иди за темничные затворы монастыря. И сколько по нашимъ обителямъ такихъ талантовъ!... Стоитъ вспомнить отцовъ Іоанна, Антонина, а это вѣдь только тысячная часть. Точно жизни не нужна ихъ энергія, дарованія,-- точно жизнь можетъ обойтись безъ нихъ...
   -- Вотъ и Желѣзняки наши.
   Изъ моря поднимаются массы гранитныхъ плитъ. На нѣсколько верстъ тянутся онѣ извилистою стѣною. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ онѣ стоятъ отвѣсами, въ другихъ скалы осыпались и точно отъ старой, обвалившейся крѣпостной башни обломками легли далеко въ озеро... Прибой бѣсится между ними, взмыливаетъ бѣлую пѣну чуть не до зубцовъ этихъ первозданныхъ стѣнъ. Точно изъ тесаныхъ камней выложены эти стѣны. Вѣка давно уничтожили цементъ, скрѣплявшій ихъ, и каждый камень величиною въ утесъ отдѣлился отѣ другаго замѣтною черною щелью.
   Мы плывемъ вдоль этихъ сооруженій, надъ которыми тысячами лѣтъ работали разныя плуто-нептуническія силы. Надъ нами неистово разорались гагары, бѣлыя чайки рѣютъ въ прозрачномъ воздухѣ надъ самою кипѣнью прибоя. Направо -- такой же расколовшійся, такой же каменный островъ -- Дивный... Когда мы нѣсколько повернули направо, все это развалившееся городище стало еще грандіознѣе.
   Старыя сказанія невольно приходили на память. Мелькали въ головѣ картины Содома и Гоморры, побитыхъ небеснымъ огнемъ. Воображеніе рисовало перспективы громаднаго города гигантовъ, когда-то, десятки тысячъ лѣтъ тому назадъ, гордо возвышавшагося здѣсь изъ бѣшенныхъ волнъ безбрежнаго Нево... Невѣдомо, за что городъ былъ затопленъ ими. Не отъ ветхости развалился, а застигнутъ дивнымъ катаклизмомъ чего-то содрогнувшейся природы. Море залило основанія этихъ стѣнъ, подножія этихъ дворцовъ; длинными проливами ворвалось оно въ пустынныя улицы, внутренними озерами наполнило безлюдныя площади и спокойно плещется тамъ, само давно позабывъ о своей стародавней побѣдѣ... На цѣлыя версты тянутся эти развалины. Вѣтромъ нанесло на ихъ иззубренныя вершины землю, а за землю уцѣпились корни сосенъ... И самыя сосны эти давно уже постарѣли, нахмурились и наклонились съ своей высоты надъ озеромъ.
   Крики гагаръ, шумъ прибоя, отдаленный гулъ зеленыхъ вершинъ. Мы пристаемъ къ Желѣзнякамъ.
   Старый, сѣдой монахъ идетъ-колышется намъ на встрѣчу. Глаза уже давно не щурятся на свѣтъ... Руки дрожатъ, ноги ходуномъ во всѣ стороны.
   -- Кто тутъ?
   Точно старый волшебникъ вышелъ къ намъ на своемъ безлюдномъ островѣ. Онъ такъ привыкъ къ непроглядному мраку чернаго грота своего въ самомъ сердцѣ гранитной горы, что съ трудомъ различаетъ вмѣсто людей какія-то смутныя тѣня. И зачѣмъ тутъ люди?... Они только мѣшаютъ вѣчному торжественному таинству его уединенія.
   -- А, о. Филимонъ!... Гостя привезъ къ вамъ, въ Аврааміевъ скитъ.
   -- Гостя?... Зачѣмъ гостя?... Какой гость?... Мірской?
   Монахъ воззрился на меня, но, очевидно, ничего не разсмотрѣлъ.
   Пятномъ я ему казался. Кстати подошла другая братія. Всего живутъ здѣсь трое отшельниковъ, среди тяжелаго молчанія утесовъ и гнетущаго говора волнъ. Отсюда даже и судовъ проходящихъ мимо не видать,-- не плывутъ они этою сторонкой,-- и ничей парусъ не серебрится подъ солнцемъ на спокойномъ просторѣ Ладоги.
   -- Какая тоска здѣсь!-- невольно вырвалась у меня.
   -- Пустынникамъ и отшельникамъ здѣсь чудесно.
   -- Чте-жь хорошаго?
   -- Потому надъ ними промыселъ Божій зритъ перстовидно и свѣтло!... Тутъ точно ты всегда въ алтарѣ находишься. Такое чувство проникаетъ тебя, будто и днемъ и ночью пастырь незримый надъ тобою безкровную жертву возноситъ.
   Золотая чаша этой безкровной жертвы не заставила себя ждать. Ярко ослѣпляя насъ, опустилась она на западѣ въ море, гдѣ совершалось въ это время священнодѣйствіе умиравшаго и пріобщавшагося дня. День умиралъ долго, долго боролся онъ, со смертью -- голубою смертью сѣверной ночи, пока безсильно не закрылъ свои мало-по-малу тускнувшія очи. Островъ Дивный въ сумеркахъ выдвигался вдали какою-то непривѣтною, грозною массой.
   -- Отецъ Дамаскинъ на этотъ Дивный островъ хотѣлъ отшельника совсѣмъ одинокаго посадить.
   -- Что-же помѣщало?
   -- Да не созрѣлъ еще отшельникъ... Не откуда снять его покуда. А хорошо!...
   Тогда островъ сталъ бы совсѣмъ могилой для живаго трупа.
   -- Скажите, къ такому отшельнику никого бы не допускали?
   -- Никого и никогда.
   -- Ну, а еслибъ онъ заболѣлъ?
   -- Что-жь... Недужный, въ одиночествѣ, тутъ-то онъ и узнаетъ перстъ Божій, тутъ-то онъ и узритъ Бога, заботящагося о немъ или карающаго его.
   Что-то до нельзя страшное было въ этомъ погребеніи живаго на гранитной глыбѣ. Лѣсъ, гагары и камень. Небо -- вверху, шумныя волны -- внизу... И больше никого и ничего. Воображаю, съ какою тоской бродилъ бы онъ по крутымъ и хаотическимъ осыпямъ этого берега, съ какимъ отчаяніемъ вглядывался бы въ пустынныя дали!... Не занесетъ ли судьба кого-нибудь, не послышится ли гдѣ-нибудь человѣческое слово, хоть на чужомъ ему языкѣ, хоть совсѣмъ непонятное... И чего же удивляться, если утомленному безмолвіемъ слуху стало бы грезиться, утомленному однообразіемъ скалъ и лѣса глазу -- чудиться... И если пустыня населяется духами свѣта и духами тьмы,-- если самъ Богъ, грозный и великолѣпный, сходить съ своего недоступнаго трона на эти утесы,-- если заживо схороненный отшельникъ станетъ бесѣдовать съ созданіями своего больнаго воображенія,-- онъ созрѣетъ, онъ будетъ готовъ, содѣйствуя какъ нельзя лучше иноческимъ цѣлямъ... Тогда его возьмутъ, тогда его будутъ показывать, и духовидецъ, являясь передъ здоровыми людьми, заразитъ и ихъ своимъ убѣжденнымъ помѣшательствомъ. По его слѣдамъ дойдутъ другіе галлюцинаты и такимъ образомъ черноризцы станутъ похваляться съ спокойною совѣстью, что чудеса не оскудѣли, что у нихъ на каждомъ мѣстѣ святые являются живымъ и церковь воинствующая въ-явь сообщается съ церковью торжествующею... Больной, одинокій отшельникъ, вліяя на умы, станетъ со своего безлюднаго утеса тысячи видѣній посылать къ вѣрующимъ ему людямъ!... Фантомы смутныхъ призраковъ будутъ носиться вмѣстѣ съ вечерними туманами надъ этою гранитной твердыней,-- въ голосѣ бури они заплачутъ и засмѣются ему, въ шумѣ волнъ и говорѣ лѣса станутъ прорицать грядущія тайны. И когда, сгорѣвъ отъ нечеловѣческой борьбы, отшельникъ умретъ въ одномъ изъ черныхъ гротовъ своего острова Дивнаго,-- онъ не погаснетъ въ памяти людей,-- онъ долго будетъ тревожить ихъ сонъ, долго будетъ являться имъ во-очію, въ уединеніи одинокихъ послушаній, то среди скалъ такого же уголка, то въ чащѣ чернаго лѣса, подъ унывную пѣсню дрозда, подъ тихое дыханіе, лѣниво пробѣгающее по вершинамъ лѣса...
  

XXXI.
Иноческая драма.

   -- Тутъ вотъ скитъ купца Тюменева есть у насъ.
   Мы вошли. Нѣсколько чисто содержимыхъ келлій, древнія иконы любопытнаго письма, чудной работы святцы въ видѣ скрижалей. Разсматривая ихъ, я вспомнилъ художественное описаніе такихъ же, сдѣланное г. Лѣсковымъ въ его "Запечатлѣнномъ ангелѣ". Миромъ и тишиною вѣетъ здѣсь. Заснуть, замереть хочется на время. Энергія падаетъ, умъ перестаетъ работать...
   Здѣсь, въ Аврааміевомъ скитѣ, долго жилъ одинъ молодой послушникъ, сынъ милліонера-купца, извѣстный на Валаамѣ своимъ раннимъ благочестіемъ и своею трагическою судьбою.
   Назовемъ его хоть Тимановымъ.
   Росъ онъ въ фанатической семьѣ, подъ вліяніемъ богомольной матери, вѣчно окруженной странниками, странницами, монахами, инокинями. Ни одного живаго слова не слышалось кругомъ и молодое воображеніе, еще только-что окрилявшееся, было занято всевозможными таинственными явленіями, чудесами, разсказами о суровомъ подвижничествѣ, о лишеніяхъ, гдѣ духъ человѣческій являлся побѣдителемъ даже надъ природой... Въ томъ возрастѣ, когда отрокъ, уединяясь отъ товарищей, мечтаетъ о кругосвѣтныхъ плаваніяхъ, о приключеніяхъ подъ горячимъ южнымъ солнцемъ, о дивахъ тропической природы, о царствѣ науки, въ которое онъ войдетъ полноправнымъ гражданиномъ, о кровопролитныхъ битвахъ, о тріумфахъ, о склоняющихся передъ нимъ знаменахъ, наконецъ о чудномъ, но пока еще смутно намѣчивающемся образѣ любимой женщины,-- Тимановъ въ затхлой, закупоренной отъ всего свѣта, пропитанной дымомъ ладана и запахомъ кипариса спальнѣ своей матери только и грезилъ о сожженныхъ небомъ пескахъ и пустыняхъ Палестины, о дебряхъ Валаама, гдѣ, въ вѣчной тишинѣ и уединеніи, спасаются отъ козней міра святые старцы, о безлюдныхъ островахъ Сѣвернаго океана, гдѣ въ самомъ царствѣ мертвящаго мороза можно поставить новыя обители... Этотъ восторженный отрокъ уже отъ души ненавидѣлъ міръ, міръ ему невѣдомый, только мелькомъ свѣтившій своими грѣховными соблазнами сквозь просвѣты вѣчно опущенныхъ занавѣсей душнаго дома родительскаго. Несчастный мальчикъ воображалъ себя въ черной мантіи схимника, съ бѣлыми крестами и бѣлыми черепами, нашитыми на грудь, съ страшными глаголами отреченія отъ всего, что дышетъ и чувствуетъ, обвивающими вязью его голову... Ему ненавистенъ былъ блескъ молодыхъ глазъ, сила выхоленнаго на купеческихъ кормахъ тѣла.... Ему хотѣлось, чтобъ эти глаза скорѣе потускли, загноились, заслезились, чтобъ его щеки ввалились и стали землистыми, чтобы роскошныя кудри жидкими серебряными прядями обрамляли измученное лицо, чтобы руки его стали немощны, ноги слабы... Короче, идеаломъ являлись тѣ самые странники, которыхъ почтительно, подъ руки, съ глубокимъ благоговѣніемъ вводили въ комнаты его матери,-- тѣ самые старцы, которыхъ слова казались всѣмъ, его окружающимъ, глаголомъ самого Бога живаго... Даже во снѣ онъ не былъ молодъ, этотъ зачумленный юноша. Онъ не просыпался съ краскою на лицѣ, съ сверкающими глазами, съ порывисто-дышащею грудью... Вскакивая съ постели, онъ не всматривался недоумѣвающимъ взглядомъ въ ночную тьму, ожидая увидѣть въ ней другія, зовущія очи... Для него въ воздухѣ весны не былъ растворенъ поцѣлуй любимой женщины и теплый вѣтеръ мая не будилъ въ его сердцѣ цѣлаго роя еще неуловимыхъ, но уже сладкою истомой охватывающихъ ощущеній. И во снѣ ему являлось все то же призрачное царство подвижниковъ, та же мати зеленая пустыня звала его къ себѣ, въ свои затерянныя кельи, тѣ же сухія иконописныя лица наклонялись къ его изголовью... А когда онъ просыпался, ему казалось, что въ душномъ воздухѣ его спальни еще вздрагиваютъ послѣднія отзвучія похороныхъ молитвъ... При тускломъ свѣтѣ лампадъ, замирающихъ передъ почернѣлыми иконами, лица святыхъ принимали грозное выраженіе и Тимановъ, вскакивая съ постели и рыдая, простирался передъ ними ницъ.
   Въ такой средѣ росъ будущій подвижникъ.
   Четырнадцати лѣтъ онъ невѣдомо куда скрылся изъ отцовскаго дома.
   Искали, искали -- не нашли: Тиманова въ Петербургѣ не было. Только черезъ недѣлю пришло письмо отъ славнаго уже тогда игумена валаамскаго, о. Дамаскина. Онъ извѣщалъ отца, что юноша, прибывъ въ обитель, облекся въ одежды послушника, изъявилъ желаніе остаться навсегда въ монастырѣ и рѣшительное намѣреніе не возвращаться въ міръ, причемъ просилъ самыхъ жестокихъ послушаній. О. Дамаскинъ видѣлъ въ этомъ перстъ Божій. Для опредѣлившагося фанатика-монаха тутъ уже не могло быть вопросовъ и колебаній. Призваніе къ подвижничеству сказывалось, да притомъ же Тимановъ-отецъ -- милліонеръ и можетъ быть полезенъ обители. Дамаскинъ зналъ, съ кѣмъ онъ имѣетъ дѣло. Въ этой средѣ слово его было властно -- и юноша остался на Валаамѣ. Иноки дѣятельно занялись приготовленіемъ будущаго подвижника: Тиманова помѣстили на островъ Іоанна Предтечи къ Молчальнику и юноша сразу попалъ въ тотъ заколдованный кругъ вѣчнаго безмолвія, облитыхъ слезами молитвъ и борьбы съ жизнью, прорывавшейся сквозь всѣ поры его организма,-- въ тотъ душный, затхлый міръ, о которомъ онъ такъ давно и такъ неотступно мечталъ.
   Проходили мѣсяцы.
   Кругомъ шумѣло бурное озеро. Тучи небесныя порою посѣщали отшельниковъ, подолгу застаиваясь на ихъ утесахъ. Непогоды громовыми раскатами бесѣдовали съ суровою пустыней.
   Въ таинственной чащѣ лѣса, въ шумѣ тихаго вѣтра, въ шепотѣ листьевъ слышались чудесные голоса. Въ сумракѣ, густившемся между старыми стволами вѣковыхъ сосенъ, въ туманѣ среди утесовъ мелькали какіе-то силуэты, проступали и снова расплывались блѣдныя лица... Юноша жилъ въ чудесномъ, сказочномъ мірѣ, и когда по ночамъ оставался онъ въ темной, ни одною лампадкой не озаренной церкви, такой же убогой, какъ убога была сама пустынь, ему мерещилось, что за окнами сошлись и глядятъ на него тысячи призраковъ. Одинъ передъ лицомъ ихъ, онъ свидѣтельствовалъ славу Божію, и призраки съ печальнымъ воемъ улетали отъ вѣщихъ словъ грознаго заклятья. Отрокъ уже повелѣвалъ ими -- страшными созданіями своего больнаго мозга. Скоро самыя стихіи станутъ ему повиноваться, и когда онъ простретъ руку, бурное озеро смолкнетъ у отвѣсныхъ береговъ, туча замретъ на небѣ, вѣтеръ упадетъ на земь, какъ подстрѣленная птица, а громовой раскатъ оборвется на полутонѣ... Возбужденный во время бури, съ поднявшимися дыбомъ волосами, онъ выбѣгалъ на гору изъ своей кельи и, простирая къ небесамъ руки, говорилъ Богу, а когда бѣлый зигзагъ молніи прорѣзывалъ тучу, ему чудилось въ огнистой струѣ знаменіе, а въ грохотѣ бури -- откровеніе...
   Проходили годы.
   Разъ отецъ Тиманова пріѣхалъ сюда. Онъ хотѣлъ съѣздить къ святымъ мѣстамъ поклониться гробу Господнему. Старикъ пожелалъ взять сына съ собою. Опытный, все это- пережившій, черноризецъ Дамоаннъ убѣждалъ его не дѣлать этого,-- онъ боялся за восторженнаго послушника, который еще не окостенѣлъ, не замуровалъ своей души, не покрылся черною броней иноческаго бездушія... На помощь отцу пришелъ и сынъ. Въ его воображеніи уже легла въ безконечную даль выжженная солнцемъ Палестина, каменныя скалы Виѳлеема и Назарета рисовались лиловыми тѣнями на желтыхъ пескахъ ея. Священныя стѣны Іерусалима вотъ-вотъ передъ нимъ. Онъ, казалось, самъ уже попиралъ эту землю, гдѣ Богъ являлся человѣкомъ и человѣкъ Богомъ, гдѣ говорили камни, гдѣ въ каждомъ кустѣ, въ каждой купинѣ чудилась скрытою какая-то священная тайна...
   Тимановы поѣхали.
   Востокъ на Тиманова не произвелъ ожидаемаго впечатлѣнія.
   Онъ видѣлъ, что религія тамъ стала торговлей, чудеса и священные остатки прошлаго -- товаромъ, жрецы и монахи -- купцами, богомольцы -- эксплуатируемыми покупателями. Онъ всюду на самыхъ святыхъ мѣстахъ, гдѣ сердце его билось живѣе, а глава застилались слезами дивныхъ воспоминаній, видѣлъ безнаказанное мошенничество, подлогъ и вымогательство... Отчего молчатъ громы небесные? Гдѣ та сила, которая нѣкогда огненнымъ дождемъ истребила менѣе виновные города Содома и Гоморры?... Первое сомнѣніе родилось у Тиманова, у этого восторженнаго мальчика, тамъ, гдѣ бы, напротивъ, его благочестіе должно было окрѣпнуть и выроста.... Вмѣстѣ съ отцомъ Тимановъ вернулся въ Кіевъ. Тутъ ему пришлось встрѣтить брата, окончившаго курсъ заграницею. Это оказался реалистъ до мозга костей, умный діалектикъ, знающій, начитанный. Понятно, какія отношенія должны были развиться между нимъ и мистикомъ, еще не рѣшавшимся снять свою скуфейку.... Послѣднимъ вѣрованіямъ его, еще незыблемо стоявшимъ въ душѣ, были нанесены умѣлою рукою роковые удары... Все въ Тимановѣ пошатнулось, туманъ вокругъ сталъ еще гуще. Гдѣ истина, гдѣ ложь?... Пути перепутались. Даже ощупью нельзя было двигаться въ этомъ лабиринтѣ, въ этомъ хаосѣ старыхъ грёзъ, колеблющейся вѣрѣ, вошедшихъ въ кровь и плоть привычекъ, жажды экстаза, созерцанія и бѣшенаго вихря сомнѣній, сметавшаго на своемъ пути все, что ему попадалось, и оставлявшаго за собой одну страшную, ничѣмъ не наполненную пустоту... Знаній не было, прошлое не создало никакихъ иныхъ идеаловъ и когда развѣнчанные идолы упали, оставшійся посреди развалинъ мистикъ не зналъ куда ему уйти, что дѣлать, къ чему привязаться. Отца Дамаскина подъ руками не было, да едва ли и онъ что-нибудь бы сдѣлалъ. Тутъ боролись не его оружіемъ,-- реальныя истины вставали лицомъ къ лицу съ призраками и темная ночь смѣнилась зловѣщими сумерками, въ которыхъ оказалось еще труднѣе разобраться. Они были настолько именно ясны, чтобы видѣть кругомъ скрытыя ночью опасности, но не настолько свѣтлы, чтобъ указать путь спасенія, выходъ.
   А тутъ жизнь и молодость взяли свое.
   Женскія очи такъ горячи и блестящи, улыбка такъ заманчива, грѣшное тѣло такъ прелестно и полно нѣги... Жизнь послѣднимъ весеннимъ разливомъ затопила все, что еще оставалось въ душѣ отъ стараго. Всѣ плотины были сломаны и снесены прочь; полною грудью влилась вода къ тщательно охранявшійся ими низины... Купеческій разгулъ довершилъ остальное. У милліонера оказалась масса друзей; день за днемъ, какъ снѣжинки въ метель, неслись головокружительною вереницей. Очнуться было некогда.
   Да Тимановъ и не хотѣлъ очнуться.
   Такъ шло не знаю сколько времени.
   Онъ ничему не умѣлъ отдаваться въ половину: какъ въ мистицизмъ онъ ушелъ съ головою, такъ теперь онъ нырнулъ на самое дно водополья. Понятно, что старое должно было сказаться. Когда все кругомъ надоѣло, когда наступили трудные моменты пресыщенія, въ туманѣ рисовались прежніе идолы. Старыя капища вспоминались и молодой язычникъ въ суевѣрномъ страхѣ бѣжалъ отъ нихъ опять въ разгулъ, въ развратъ, въ безшабашное прожиганіе жизни... Но прежнее возвращалось все чаще и чаще... Голоса, которые когда-то живо говорили душѣ, опять стали слышаться. Въ безсонныя ночи ему чудился таинственный мракъ убогой церкви одинокаго скита,-- церкви, окруженной когда-то побѣждавшимися имъ призраками. Передъ глазами рисовались величавыя скалы Іоанна Предтечи, облитыя его слезами, слышавшія его восторженную молитву... Кругомъ мелькали укоризненныя лица молчальниковъ и схимниковъ. Застоявшійся воздухъ вздрагивалъ и долго трепеталъ отъ чьего-то грознаго и неумолимаго проклятія. Бѣжать назадъ -- туда, въ этотъ старый Валаамъ,-- бѣжать, броситься на колѣна передъ Дамаскиномъ, вымолить прощеніе, опять уединиться на одинокую скалу среди пѣнистыхъ волнъ... Но тутъ являлись сомнѣнія, поколебавшія его вѣру,-- новыя истины, чуждыми пришельцами вошедшія въ его опустѣвшее и равнодушное къ нимъ сердце... Куда дѣваться, гдѣ выходъ?... Душа билась, какъ свободолюбивая птица въ клѣткѣ.
   Конецъ можно было предвидѣть недобрый. Никто кругомъ не понималъ этого,-- не такова была среда.
   Измученный окончательно и безповоротно сбившійся со всѣхъ путей, усталый Тимановъ въ одну безсонную ночь застрѣлился. Чтобы покончить со всѣми этими муками, нужно было насквозь пробить черепъ.
   Валаамскіе иноки, получивъ краткую телеграмму объ этомъ печальномъ событіи, даже панихиды не отслужили по немъ.
   -- О самоубійцахъ молиться нельзя -- грѣшно.
   -- Самимъ Богомъ проклятъ онъ былъ достойно и праведно.
   -- Почему же проклятъ, за что?
   -- Кто, разъ войдя въ обитель -- оставитъ ее, тотъ проклятъ во вѣки и молиться за него не подобаетъ. Хуже Іуды онъ!-- и высокій, сухой монахъ, говорившій со мною, поднялъ руку, точно онъ хотѣлъ еще разъ предать несчастнаго анаѳемѣ.
   -- Жаль малаго,-- говорятъ болѣе добросердечные иноки.-- Какой богомольный былъ, послушный!...
   -- О. Дамаскина болѣе чѣмъ родителя почиталъ. Сколько на обитель жертвовалъ! Истинно, рука не оскудѣвала.
   -- Свободы хотѣлъ... А теперь былъ бы у насъ іеродіакономъ,-- вздохнулъ простодушный о. Виталій.
   Желѣзняки еще сумрачнѣе показались намъ послѣ этого эпизода.
   Возвращаясь назадъ, мы свернули въ сторону. Добрый о. Пименъ хотѣлъ, показать мнѣ красивыя озера. Ихъ два, отдѣленныя узкимъ гребнемъ въ двѣ сажени ширины. Тишина кругомъ мертвая. Птица не шелохнется, не дрогнетъ вѣтка. Вода неподвижна. Въ вечернемъ сумракѣ оба озера точно закутались въ облака кудрявыхъ березъ и спятъ. Пусть будетъ тихъ и его сонъ -- бѣднаго мученика, не нашедшаго послѣ своей ранней смерти даже слова молитвы...
   На одномъ изъ поворотовъ пути олень мелькнулъ мимо.
   Издали послышался глухой ревъ буруна. Тягучіе звуки колокола доносились издали печальные, сумрачные...
   Пусть будетъ тихъ твой сонъ!...
   Спи, усталый,-- отдыхай, измученный!
  

XXXII.
Отецъ Пименъ.-- Борьба началъ.

   Кандидатъ университета -- убѣжденный монахъ, замѣчательный ученый -- мечтающій о схимѣ, талантливый писатель -- посвящающій себя защитѣ аскетизма... Этого, какъ Тиманова, жизнь не зоветъ, сомнѣнія это не волнуютъ,-- въ немъ все цѣльно, выработано, закончено. Противу всякихъ вопросовъ онъ замкнулся въ броню схоластической діалектики, принимая ея условныя формулы за непреложныя истины. Въ высшей степени симпатичный, кроткій и незлобивый, онъ дошелъ до полемическаго бѣшенства, отвѣчая о. Благовѣщенскому на его книгу объ Аѳонѣ и въ то же время свою рѣзвую отповѣдь чисто по-монашески назвалъ: "Словомъ любви". Въ дѣйствительности это человѣкъ благожелательнѣй, добрый, съ чуткой и поэтическою душой,-- несомнѣнно глубокій умъ, развитый еще большимъ научнымъ образованіемъ. Отецъ Дименъ работалъ не только въ университетѣ, онъ и въ обители не отрывался отъ книгъ, которыя свободно прочитываетъ на нѣсколькихъ языкахъ. Среди невѣжественнаго въ этомъ отношеніи Валаама о. Пименъ -- явленіе рѣзко выдѣляющееся. Невольно задаешься вопросомъ: какъ онъ не задыхается здѣсь, какъ онъ не ищетъ другой обители, гдѣ бы ему просторно было работать, гдѣ бы среда была болѣе подходящая?... Предложите ему такой вопросъ и о. Пименъ съ жаромъ отвѣтитъ вамъ, что лучше Валаама нѣтъ обители, что еще только здѣсь, во всей своей чистотѣ сохранилась жизнь иноческая, что онъ давно забылъ своихъ родныхъ и Валаамъ сталъ его семьей, его домомъ, его родиной и будетъ его могилой... И Валаамъ тоже относится къ о. Пимену какъ къ своей гордости и славѣ. Ему не только не мѣшаютъ работать,-- напротивъ, ему даютъ средства на выписку всевозможныхъ апологетическихъ книгъ, списковъ Священнаго Писанія, казуистическихъ трактатовъ по богословію -- и все это, по крайней мѣрѣ, на пяти языкахъ. О. Пименъ -- одинъ изъ тѣхъ иноковъ, на которыхъ зиждется строгій складъ валаамской жизни. Онъ -- его защитникъ, онъ его осмысливаетъ и поддерживаетъ всѣми мѣрами. По приходѣ въ обитель, онъ прошелъ черезъ всѣ послушанія и даже на черной работѣ его держали цѣлый годъ. О. Дамаскину, видите ли, любопытно было узнать, нѣтъ ли въ молодомъ кандидатѣ университета гордыни и строптивости. Все это о. Пименъ совершалъ съ кротостію, примирившей съ нимъ самыхъ невѣжественныхъ монаховъ. И о. Никандръ не даромъ говоритъ о немъ:
   -- Поди-ка другой выдержи такой екзаментъ!... Нашъ о. Пименъ -- свѣтильникъ иночества!
   Вы его не смутите никакимъ роковымъ вопросомъ. Гибкій умъ сейчасъ же подскажетъ ему отвѣть на него, и хотя этотъ отвѣтъ иногда нѣсколько смахиваетъ на казуистическій ладъ, но тѣмъ не менѣе вы видите, что въ душѣ у этого молодаго "старца" все покойно и безповоротно рѣшено.
   -- Бывало въ обители чья душа смутится,-- повѣствовалъ тотъ же о. Никавдръ,-- ну, сейчасъ къ настоятелю: благословите къ о. Пимену въ келлію сходить... Поговоритъ смятенный инокъ съ Пименомъ,-- ну, и опять сердцемъ здравъ.
   А разговоръ съ нимъ, дѣйствительно, высокое наслажденіе. Отриньте подкладку его разсужденій,-- любуйтесь только неожиданными оборотами этой плавной и остроумной рѣчи. Не разъ васъ изумятъ поэтическія сравненія, вскользь, но художественно наброшенная имъ картинка. Видно, что о. Пименъ не только много передумалъ, но не менѣе и прочувствовалъ.
   Я его засталъ заваленнымъ книгами.
   Изъ-за кресла его кельи совсѣмъ и не видно было маленькаго монаха. При этомъ, несмотря на чуть ли не пятидесятилѣтій возрастъ, лицо -- двадцати-восьми-лѣтняго молодаго человѣка, ясное, спокойное, съ острыми глазками, съ умною улыбкой. Маленькая, чуть замѣтная бородка, свѣтлые волоса, густо падающіе назадъ, оставляя открытымъ хорошо сформированный лобъ.
   -- А, спаси Господи!... Благодарю, что, зашли! Спаси васъ Богъ!
   -- Я помѣшалъ вамъ, вы занимались?...
   -- Да, тутъ интересная работа, но съ живымъ человѣкомъ все же лучше, чѣмъ съ книгой.
   -- Надъ чѣмъ это вы?
   -- Да вотъ синайскіе списки Священнаго Писанія сравниваю... Надъ Тишендорфомъ вожусь.
   Передъ отцомъ Пименомъ разбросаны рукописи и фоліанты на пяти языкахъ. Маленькій старецъ, погрузившійся передъ тѣмъ въ цѣлый океанъ учености, кажется въ эту минуту вынырнувшимъ и съ удивленіемъ озирающимся на весь Божій міръ. Еще бы городомъ, суетой запахло тутъ, среди всѣхъ этихъ синайскихъ вершинъ, горящихъ купинъ, чудесъ древняго Египта!...
   Валаамскіе монахи смотрятъ на каждаго своего товарища какъ на живую силу, обязанную приносить имъ извѣстную долю пользы. Такъ и отца Пимена они не могли оставить въ покоѣ. Онъ у нихъ письмоводителемъ. На его рукахъ контора и вся переписка, и притомъ переписка большая, потому что ее приходится вести и съ синодомъ, и съ митрополитомъ, и съ консисторіями, и съ ландсманами якимваарскимъ и сердобольскимъ, и съ центральными учрежденіями Финляндскаго княжества. О. Пименъ поэтому сталъ и юристомъ. Короче сказать, если самая обитель можетъ быть сравнена съ громаднымъ, на сорока островахъ разбросавшимся, непрестанно работающимъ организмомъ, то мозгъ этого организма заключенъ въ двухъ небольшихъ кельяхъ -- о. Пимена да о. Аѳанасія. Я уже говорилъ, что бесѣда съ о. Пименомъ въ высшей степени пріятна. Онъ удивительно отзывчивъ и каждая ваша мысль, сказанная вскользь, въ немъ не пропадаетъ, а напротивъ -- вызоветъ соотвѣтствующее и всегда яркое представленіе. Говоря съ вами, онъ при случаѣ схватываетъ подходящую нѣмецкую или французскую книгу, читаетъ вамъ изъ нея а livre ouvert по-русски цѣлыя страницы, причемъ вы вовсе не замѣчаете натуги, дубоватости перевода. Напротивъ, если возможно такъ выразиться, эта импровизація передачи съ другаго языка является изящной, легкой, образной. Во время этого онъ наталкивается на какое-либо интересное примѣчаніе и передъ вами уже другая книга, на иномъ языкѣ... Все это вмѣстѣ производитъ на васъ, разумѣется, грустное впечатлѣніе. Сколько ума, энергіи и таланта, и какъ они потрачены!... Вамъ становится просто страшно за человѣка... Я пробовалъ о. Пимену разсказывать о "суетномъ мірѣ", какъ говорятъ тутъ, слушаетъ онъ съ величайшимъ вниманіемъ. Вы видите, что все это его интересуетъ живо, но какъ монаха, который замѣчаетъ во всемъ только подтвержденіе своихъ аскетическихъ идей или матеріалъ дли поученія. Иного -- нервнаго, манящаго, завлекающаго вліянія они на него не производили. Видно было опять-таки, что этотъ человѣкъ весь, до конца ногтей своихъ, выработался вполнѣ... Изъ него долженъ быть превосходный проповѣдникъ, не изъ тѣхъ, что вмѣстѣ съ вами плачутъ вашими слезами, дѣлятъ вашу скорбь,-- нѣтъ, этотъ инаго сорта. Со своей каѳедры онъ будетъ говорить какъ съ Синайской вершины: и люди, и ихъ страсти, и ихъ муки будутъ ему казаться мелкими; мысль и воображеніе его станутъ витать въ безграничномъ просторѣ чистаго неба и въ словахъ его будетъ отражаться оно -- спокойное, величавое и, сказать правду, равнодушное къ чужимъ бѣдствіямъ и испытаніямъ...
   Не знаю, такъ ли я понялъ о. Пимена. Да простить онъ мнѣ, если я ошибаюсь, если мое свидѣтельство ложно. Оно проистекаетъ изъ чистаго источника. Мы -- люди совсѣмъ иныхъ міровъ, иныхъ понятій,-- намъ извинительно пропустить другъ въ другѣ что-нибудь, увидать многое въ иномъ свѣтѣ. Какъ бы ни были усовершенствованы телескопы, мудрено, сидя здѣсь на землѣ и живя всѣми ея низменными интересами, разсмотрѣть, понять и съумѣть сочувствовать жителямъ планеты Сиріуса... А симпатичный, умный и ученый о. Пименъ для меня представляется именно такимъ обитателемъ отдаленнаго и чуждаго землѣ Сиріуса...
   Я уже говорилъ нѣсколько разъ о той глухой борьбѣ стараго подвижничества и новаго производительнаго характера монастырей, которая совершается ясно передъ всѣми на Валаамѣ. Онъ именно и интересенъ этимъ. О. Пименъ -- ярый защитникъ древняго иночества. Въ немъ воскресаетъ старый Валаамъ, съ его молчальниками, схимонахами, пустынниками, затворниками, прорицателями, юродствующими, древній -- Валаамъ бревенчатыхъ срубовъ, келій, затерянныхъ по бездорожью въ глуши лѣсной, дикихъ пещеръ, гдѣ въ черной тьмѣ вмѣстѣ со змѣями жили отшельники,-- Валаамъ обледенѣлыхъ уступовъ, по которымъ, поддерживаемые ангельскими крилами, черноризцы сходили внизъ за водою,-- Валаамъ первобытной дичи и безпросвѣтной глуши.
   О. Аѳанасій мнѣ кажется представителемъ инаго типа. Онъ не умѣетъ говорить, за то строитъ водопроводы, изобрѣтаетъ машины, возводитъ дворцы для коровъ и храмы для коней. Это совсѣмъ противоположное теченіе и между имъ и древнимъ Валаамомъ нѣтъ ничего общаго. Пока былъ въ полной силѣ о. Дамаскинъ, онъ старался примирить ихъ. Онъ строилъ скиты для первыхъ и заставлялъ работать вторыхъ. Съ его уходомъ со сцены два начала выступили одинъ противъ другаго во всеоружіи. Между ними началась борьба, но борьба монашеская, со взаимными поклонами и лобызаніями, съ "Христомъ посредѣ насъ" и въ то же время съ полнымъ отрицаніемъ другъ друга... Предугадывать побѣду новаго Валаама не трудно, но эта побѣда будетъ побѣдою, суетнаго и "прелестнаго" міра вообще надъ монашествомъ. Монастырь, какъ рабочая община съ машинами, заводами, громаднымъ хозяйствомъ, но безъ подвижничества, будетъ уже не иноческою обителью. Во что онъ выродится -- въ лучшее или худшее -- другой вопросъ, Я говорю только, что древній складъ иноческой жизни сталъ теперь лицомъ къ лицу съ новыми вѣяніями, и если онъ энергически борется за свое существованіе, то это -- энергія отчаянія, это -- энергія послѣднихъ язычниковъ александрійскихъ. Новое идетъ ему навстрѣчу, и еще черезъ нѣсколько десятковъ лѣтъ пустынники, схимники, затворники станутъ поэтическими преданіями прошлаго...
   -- Не монашеское это дѣло,-- говорятъ защитники прошлаго о затѣяхъ валаамскихъ строителей.-- Не Вавилонскія башни мы воздвигать должны. Въ водѣ, которая прежде Промысломъ Божіимъ собиралась въ каменныхъ выбоинахъ, благодать была, а нынѣ мы сверлимъ колодцы и гранитомъ ихъ обшиваемъ... Все -- для удобства и нечего для души. Въ одномъ Іоаннѣ Молчальникѣ больше смысла и свѣта, чѣмъ во всѣхъ этихъ сооруженіяхъ египетскихъ. Иноку они не нужны. Я понимаю, храмъ долженъ быть великолѣпенъ. Воздвигай соборъ хоть до облаковъ, украшай иконы златомъ и каменьями самоцвѣтными, поставь стѣны изъ яшмы и порфира, но келліи и хозяйство должны быть скудны, строенія рабочія убоги... А у насъ обратно,-- конюшни переросли обитель и давятъ ее.
   -- Что толку въ схимникѣ,-- думаютъ послѣдовательные монахи изъ рабочихъ.-- Ни себѣ, ни собакамъ... Что-жь, что онъ молится?.. Отъ его тысячи поклоновъ какая корысть обители?.. Отъ этого стѣны нашихъ келлій не упрочатся и хозяйство не уширится... И въ затворникѣ какой толкъ?... За нимъ еще ходить надо, а тутъ каждая рука на счету при постройкѣ. Свѣтскаго нанять -- деньги ему плати. А по-моему кто во имя святыя обители колетъ камень въ горѣ, такъ онъ Господу Богу еще угоднѣе и милѣе.
   Тотъ же евангельскій старый споръ между Марѳой, пекущейся о многомъ, и Маріей, избравшей себѣ благую часть..
   Понятно, что между двумя этими теченіями ничего общаго и быть не можетъ. Выходя изъ одного русла, они далеко устремляются одинъ отъ другаго. Первое теряется въ незапамятной старинѣ, бѣжитъ туда, гдѣ смутными призраками встаютъ идеалы первыхъ синайскихъ отшельниковъ, а второе уходитъ все въ будущее,-- туда же, гдѣ находить свои идеалы и соціализмъ съ его общимъ трудомъ, съ его равенствомъ прибытка, съ его принесеніемъ личности въ жертву общему... Старыя обители, напротивъ, общее приносили въ жертву личности. Иногда цѣлый монастырь существовалъ для двухъ или трехъ юродствующихъ или прозорливцевъ... Еще разъ говорю, двумъ этимъ теченіямъ не ужиться въ общемъ руслѣ. Нужна была сильная воля и аракчеевская прямолинейность о. Дамаскина, чтобъ удержать ихъ вмѣстѣ, да и онъ долго бы не выстоялъ,-- вода бы смыла поставленныя плотины и двѣ рѣки далеко бы отбѣжали одна отъ другой... И на Валаамѣ теперь братія уже относится, смѣшливо къ своимъ свѣтильникамъ.
   Отецъ Антиппа изъ болгаръ или гречанинъ, братія сама не знаетъ толкомъ, въ скитѣ Всѣхъ Святыхъ -- совсѣмъ древній типъ инока. Въ заутреню на Свѣтлое Христово Воскресенье, при первомъ восклицаніи "Христосъ воскресе", онъ первый устремился къ священнику. Схимникъ этотъ всѣми, уважаемъ здѣсь и для богомольцевъ выставляется какъ образецъ иноческаго блеска. Тѣмъ не менѣе братія возмутилась.
   -- Куда ты, шалды-балды... Куда ты, братушка?.... Стой, стой!-- стали его останавливать.
   -- Христосъ воскресе! Христосъ воскресе!-- обернулся онъ къ нимъ съ радостнымъ ликомъ и слезящимися глазами, все-таки стремясь прежде другихъ впередъ.
   Въ этомъ сказалось многое. Первымъ нуженъ формализмъ, іерархія, порядокъ; второму -- экстазъ и непосредственность.
   -- Что-жь, что схимникъ!-- говорили мнѣ въ одномъ монастырѣ.-- Вонъ онъ замкнулся въ гору и живетъ тамъ -- знать ничего не хочетъ... Ходи за нимъ!... Давеча митрополитъ пріѣхалъ, такъ схимникъ и митрополита не почтилъ... Ишь какая въ немъ гордость сидитъ непомѣрная!... А по-моему отецъ Антонинъ-механикъ все же намъ лучше его,-- отъ него польза.
   Греческіе монастыри -- тѣ въ этомъ случаѣ болѣе соотвѣтствуютъ идеалу монаха.
   -- Инокъ вовсе не долженъ заботиться объ утріи! Иноку утріе чуждо. Онъ долженъ къ смерти готовиться. Вотъ его идеалъ.
   Чистые иноки дальше идутъ.
   -- Вотъ, говорятъ, государству деньги нужны. Денегъ нѣтъ -- ничего и дѣлать нельзя, голодъ, скудость во всемъ. Да развѣ въ обителяхъ мало денегъ? Возьми ихъ, всѣ драгоцѣнности продай.
   -- Это убьегь монастыри!-- возражаютъ другіе.
   -- Не монастыри убьетъ, а умалитъ ихъ -- это точно. Тогда которые не настоящіе иноки, а язычники въ рясахъ, тѣ уйдутъ, и слава Богу. Они въ любой купеческой лавкѣ пригоднѣе, чѣмъ въ обители. Останутся настоящіе черноризцы, которые и со скудостію примирятся.
   Симпатичнѣе, разумѣется, типъ древняго инока, которому не надо было сосать мірскихъ матокъ, который жилъ въ убожествѣ и скудости. Но сильнѣе новый типъ, если возможно -- типъ монастырской буржуазіи, смѣнившій древнихъ аскетовъ и пустынниковъ. И если теперь повсюду слышны жалобы на кулачество монастырей, на ихъ эксплуатацію, то мы должны знать, откуда исходятъ онѣ.
   -- Монастыри спасутся,-- говорятъ иноки, приближающіеся къ старому типу.-- Если понадобится, то и чудо будетъ.
   Какое чудо!... Катаклизмы, разрушившіе Содомъ и Гоморру, Геркуланумъ и Помпею, точно, можно причесть къ чудесамъ. Въ исторіи всевозможныхъ учрежденій есть такіе же соціальные катаклизмы... Не въ одной области геологіи совершаются они.
   Разумѣется, намъ съ нашими обителями труднѣе кончить, чѣмъ итальянцамъ или французамъ. У насъ монастырь сталъ промышленнымъ центромъ на весь округъ. Закрыть его, такъ куда дѣвать всѣ эти заводы, доки, всѣ эти громады, созданныя страшнымъ напряженіемъ силъ и способностей цѣлыхъ поколѣній?...
  

XXXIII.
Соловецкій, святогорскій и валаамскій иноки.-- Параллель.

   Монастыри -- въ высшей степени интересный матеріалъ для наблюденій. Я не знаю другихъ мѣстъ, гдѣ бы на столь ограниченномъ пространствѣ представлялись такіе любопытные типы, самаго противоположнаго свойства и притомъ въ массахъ, гдѣ бы можно было проводить столь благодарныя параллели, дѣлать богатыя результатами сравненія. Толпы богомольцевъ, сходящіяся со всѣхъ концовъ Россіи, даютъ этнографу такъ много, что нужно только удивляться, почему спеціалисты не эксплуатируютъ эту пеструю арену племенныхъ особенностей и разновидностей, кажущихся еще болѣе рѣзкими отъ ближайшаго сопоставленія съ сосѣдними типами. Для беллетриста тутъ бьютъ неизсякаемые ключи постоянно смѣняющихся впечатлѣній. Для художника обитель -- своего рода академія. Натурщиковъ и типовъ между пилигримами и иноками -- хоть прудъ пруди. Глаза разбѣгаются,-- не знаешь, на чемъ остановиться,-- и притомъ все это въ удивительной рамкѣ дивныхъ пейзажей... Первые черноризцы были большими поэтами и въ выборѣ мѣстъ для своихъ пустынь обнаружили бездну вкуса и пониманія природы. Возьмите Соловки, Святыя Горы на Донцѣ, Кіево-Печерскую лавру, Бѣлые-Берега на Смоленской желѣзной дорогѣ, Валаамъ, крымскіе монастыри,-- короче, если есть въ округѣ обитель, она навѣрное избрала себѣ самый поэтическій уголокъ края. Но, помимо всего этого, разъ вы побывали въ нѣсколькихъ обителяхъ, вамъ сами собою напрашиваются всевозможныя сравненія. Такъ и я послѣ Валаама не могу воздержаться, чтобы не сопоставить здѣшняго инока съ черноризцемъ соловецкимъ или монахомъ сватогорскимъ. Изо всѣхъ ихъ типъ валаамскаго старца наиболѣе цѣленьи полонъ. Строгость устава, удачный, въ смыслѣ регламентаціи, выборъ игумновъ, почти сплошное крестьянское происхожденіе иночествующихъ -- все это нивелировало ихъ удивительно. Такихъ строгихъ правилъ и сверхъ того такого педантическаго исполненія ихъ я ни въ одномъ монастырѣ не встрѣчалъ. Валаамскій уставъ окружаетъ инока такими же условіями, какими, напримѣръ, обусловливается положеніе... ну, хоть бы арестанта Литовскаго замка въ Петербургѣ. Валаамскому монаху строго воспрещены водка, вино и табакъ при какихъ то ни было случаяхъ и исключеній не допускается, какъ и заключенному. Какъ и заключенному, чай и сахаръ ему разрѣшаются четвертками -- за хорошее поведеніе. Какъ и арестантъ, онъ не имѣетъ права читать книги безъ благословенія игумена на каждый разъ (въ тюрьмѣ безъ разрѣшенія смотрителя), письма пишетъ и получаетъ черезъ игумена, играющаго въ данномъ случаѣ роль прокурора въ замкѣ, посѣщать и быть посѣщаемымъ гостями мірскими онъ не смѣетъ безъ того же благословенія (безъ записки слѣдователя). Даже чисто-арестантское одиночество (камеры на замкѣ) достигается запрещеніемъ инокамъ посѣщать другъ друга въ кельяхъ безъ того же соизволенія архипастырскаго. Даже и мотивируется близко къ арестантской логикѣ: заключенныхъ держатъ на замкахъ, чтобъ они преступными разговорами не развращали одинъ другого, а монаховъ, чтобъ они мірскимъ многоглаголаніемъ не мѣшали нравственному совершенствованію, молитвѣ и самоуглубленію... Даже каторжный принципъ обязательнаго труда не по собственному выбору, а по назначенію -- благословенію смотрителя -- настоятеля практикуется здѣсь съ столь безпощадною строгостію, что я вовсе не для краснаго словца назвалъ въ одной изъ прежнихъ главъ Валаамскую обитель духовными арестантскими ротами сѵнодальнаго вѣдомства. Даже случайно сталкиваясь съ вами вааламецъ держится на привязи, не разболтается, не выскажется. Замкнулся да такъ съ замкомъ на душѣ, и ходитъ... Въ финскихъ тюрьмахъ также не позволяютъ ни при какомъ случаѣ арестованнымъ разговаривать съ посторонними. Шпіонство, соглядатайство другъ за другомъ, практикуется во всѣхъ обителяхъ, какъ и въ тюрьмахъ, одинаково; оно не чуждо и Валааму. Отъ надзирающаго глаза не уйдешь и въ дебрь лѣсную,-- онъ всегда надъ тобой и въ самое сердце смотритъ къ тебѣ неотступно. Одно только различіе съ тюрьмою и, разумѣется, громадное: арестантовъ туда приводятъ съ конвоемъ и удерживаютъ замками и сторожами, а въ обитель послушники притекаютъ самя и остаются тамъ по убѣжденію. Но я не знаю, какъ кому, а мнѣ симпатичнѣе типъ недобровольнаго заключенника, жаждущаго свободы и ненавидящаго свою желѣзную рѣшетку, чѣмъ эти работающія птицы-иноки въ своихъ вольно избранныхъ клѣткахъ. Валаамскій инокъ -- болѣе другихъ иноковъ добровольный арестантъ. Соловчанинъ, живущій у самаго океана и въ молодости самъ плававшій по студенымъ морямъ, не приведенъ къ одному знаменателю. Онъ работаетъ какъ волъ, но какъ крестьянинъ, не знавшій крѣпостнаго права, онъ смѣлъ, свободенъ, разговоровъ, подъ сѵнодальныя вериги не идетъ и если носитъ арестантскую шапку, то стремится хоть надѣть-то ее не по консисторски утвержденному образцу... Святогорецъ, по молодости монастыря, еще не опредѣлился. Онъ уже сбивается на мистическую жилку: самъ онъ не работаетъ, а молится,-- за него трудится наемный трудникъ, онъ почти баринъ и бѣлоручка, и, если хотите, въ немъ сказался посторонній крестьянству элементъ. Валаамскій инокъ -- убѣжденный заключенникъ. Онъ формалистъ въ покроѣ своего бубноваго туза, формально носитъ кандалы, стараясь, чтобъ они не были даже на одинъ золотникъ легковѣснѣе утвержденныхъ. Онъ слѣпо повинуется, нелюдимствуетъ, молчитъ и много трудно работаетъ. Соловчанинъ работаетъ тоже, но вольно, съ прохладой. Не понравится ему одна работа, онъ возьмется за другую. Валаамецъ и въ работѣ нивелированъ. Ему ее назначаютъ и онъ спорить съ благословеніемъ настоятеля не смѣетъ. Соловки не вырабатывали еще такого типа безусловнаго повиновенія, какъ Валаамъ. Въ послѣднемъ вздумалось игумену благословить инока: молчи,-- тотъ и промолчалъ девять лѣтъ, а потомъ новое благословеніе: говори,-- онъ и заговорилъ, точно и часу не молчалъ. И какъ это ни странно, но въ силу того, что тутъ сидятъ въ клѣткахъ по убѣжденію, на Валаамѣ,-- больше характеровъ и они сильнѣе, чѣмъ гдѣ бы то ни было въ остальныхъ обителяхъ. Валаамъ поэтому весь производитъ опредѣленное впечатлѣніе,-- валаамскіе иноки, за исключеніемъ тѣмъ, что мечтаютъ о возобновленіи древняго подвижничества, точно на чугунно-литейномъ заводѣ всѣ отлиты въ одну форму. Валаамъ больше всѣхъ монастырей тратится на книги, но въ немъ имъ читаютъ меньше всѣхъ монастырей. Валаамъ и скопидомничаетъ болѣе другихъ. Онъ всѣ колодцы свои и коровники гранитомъ обшиваетъ, а для богомольцевъ и рабочихъ три сорта пищи готовитъ. Благообразіе обители опять-таки здѣсь выше остальныхъ. Въ Троицѣ-Сергія васъ за шиворотъ хватаютъ: давай деньги; въ Соловкахъ святую пшеницу продаютъ; Святыя-Горы торгуютъ всѣмъ, чѣмъ можно; другія обители чудотворнымъ "духомъ" въ пустыхъ закупоренныхъ флаконахъ тысячи собираютъ... Но Валаамъ равнодушенъ къ прибытку такого сорта. Никто васъ не пригласитъ къ пожертвованію: дадите -- хорошо, но никто и вниманія не обратитъ; не дадите -- тоже нуль вниманія. Тутъ считаютъ умнѣе и крупнѣе. Купеческій осетръ попадется,-- ну, изъ него добровольно потроха выпустятъ и, облегчивъ по силѣ возможности, опять отправятъ въ воду: нагуливай, молъ, новые потроха; за то съ мелкой рыбешки ничего не возьмутъ. Старушка боголюбивая попадется, удостоится бесѣды съ прозорливымъ старцемъ и за оную поплатится въ кассу обители; а такъ, чтобы на руки монаху дать -- рѣдкій возьметъ, а взявъ -- будетъ считать себя преступникомъ. На всѣхъ столбахъ тутъ вывѣшана просьба -- инокамъ на руки денегъ не давать. Я сколько разъ предлагалъ за услуги.
   -- Спаси васъ Господи!... Не надо!
   -- Да возьмите!
   -- Нѣтъ, ужь не обижайте... Да намъ и запрещено.
   -- Никто не узнаетъ.
   -- Добровольно вѣдь я иночество принялъ,-- зачѣмъ же преступать клятву?...
   И не возьметъ, хоть убейте. Совсѣмъ другая пѣсня,-- чѣмъ въ иныхъ обителяхъ. Въ Троицѣ-Сергія, напримѣръ, передалъ я изъ рукъ въ руки монаху бумажку. Тотъ ее мигомъ въ карманъ и глаза въ сторонѣ были.
   -- А, хорошо... Три рубля... Спасибо!
   Я и самъ не видѣлъ, сколько далъ, а онъ чутьемъ какъ-то, точно у него карманъ съ глазами сдѣланъ былъ.
   Относительно прекраснаго пола валаамцы уже совсѣмъ безупречны. Аскетизмъ тутъ безповоротный, да и блудницы вавилонскія сюда не особенно притекаютъ,-- ничѣмъ не попользуешься. Монахи вонъ еще толкуютъ о чемъ: какъ бы совсѣмъ "дамскому сословію" прекратить сюда доступъ, подобно Аѳону. Святогорцы -- тѣ въ этомъ отношеніи куда либеральнѣе, да и соловецкіе старцы, дай имъ Богъ здоровья, поподатливѣе... Валаамъ не только между своими, но и въ богомольческой средѣ стремится устроить такую же аскетическую регламентацію. Богомолецъ тоже не смѣй курить, пить и во всѣхъ отношеніяхъ подчиняйся уставу монастырскому. Не хочешь -- не ѣзди, а разъ пріѣхалъ -- отъ собственной воли отказъ. Въ Соловкахъ смотри все, что тебѣ угодно, а на Валаамѣ -- что благословятъ игуменъ. И игумны въ этомъ богомольцевъ не балуютъ. Самый составъ иноковъ здѣсь однообразнѣе. Въ Соловкахъ отовсюду монашествующіе, а на Валаамѣ -- только наши сѣверяне да корелы. Святыя-Горы о сценической постановкѣ своего обихода заботятся, а Валааму наплевать на это. У него и поютъ скверно, да и служатъ не "умилительно", къ отчаянію разной дамской перезрѣлой ветоши, всевозможныхъ салонницъ, посѣщающихъ обитель для "восторга"... На Валаамѣ работа считается священнодѣйствіемъ и ее дѣйствительно выполняютъ -- какъ совершаютъ таинство. Чтобъ имѣть наиболѣе полное представленіе объ обителяхъ, троице-Сергіевскаго монаха нужно видѣть въ церкви, соловчанина -- на пароходѣ въ бурю или на морскомъ промыслѣ, святогорца -- въ созерцаніяхъ и въ самоуглубленіяхъ, а валаамскаго инока -- за работой, за камнями, которые нужно стесать, за скалами, которыя требуется взорвать, у пламени, раздуваемаго кузнечнымъ горномъ... Въ Соловкахъ и Святыхъ-Горахъ отдѣльныя фигуры замѣняютъ фонъ, въ Валаамѣ же фонъ стушевываетъ отдѣльныя фигуры.
   Въ концѣ концовъ я сталъ по цѣлымъ часамъ просиживать на соборной колокольнѣ, не покажется ли гдѣ пароходъ... Мнѣ казалось, что я самъ въ тюрьмѣ, что за мной нѣсколько дней тому назадъ замкнулись тяжелыя двери и щелкнули чугунные замки. Становилось душно, страшно душно... Только небо безоблачное свѣтило не изъ-за рѣшетки -- по недоразумѣнію. Мои товарищи по заключенію -- всѣ эти симпатичные отцы: Пименъ, Аѳанасій, Виталій, Іоаннъ -- казались несчастнѣе меня, ибо я приговоренъ въ заключенію недѣли на двѣ, а они -- до самой смерти. Самыя черныя расы и клобуки мерещились какими-то тюремными костюмами. Въ звонѣ колоколовъ чудились уху удары какихъ-то колоссальныхъ оковъ, напоминающихъ всюду этому міру черноризцевъ, чтобъ они оставили и самую грёзу о свободѣ,-- что здѣсь, за этими стѣнами-скалами, надежда является преступленіемъ, слеза о прошломъ -- грѣхомъ, забота о настоящемъ -- искушеніемъ... Какъ громадныя сосны вѣковѣчныхъ лѣсовъ валаамскихъ, иноки прикрѣплены къ почвѣ своихъ острововъ. Крѣпко, крѣпко мать сыра земля держитъ ихъ узловатые корни... Развѣ буря вырветъ дерево, но она же и убьетъ его... И тутъ свобода давалась цѣною смерти.
   Душно становилось, невыносимо...
   Міръ звалъ къ себѣ,-- міръ съ его суетою и соблазнами,-- міръ, отрицаемый здѣсь, ненавидимый, проклинаемый...
  

XXXIV.
Прощаніе съ монастыремъ.-- На пароходѣ.

   -- Пароходъ идетъ!-- влетѣлъ въ мою комнату, какъ бомба, одинъ изъ купеческихъ соврасовъ.
   -- Наконецъ-то!... Нужно торопиться.
   -- Ну,ужъ и измаялся я!... Оно знаете, точно, что это святыня, и святыня великая, но ужь очень неумѣренно.
   -- Въ какомъ смыслѣ?
   -- Во всѣхъ смыслахъ!... Тятенька у насъ человѣкъ жестокій и ужь если пожелаетъ своему варактору подражать, такъ безъ всякаго пардону... Помилуйте, легко ли -- два мѣсяца меня выдержали здѣсь, опять же табаку нельзя достать, водки даже и для здоровья... Ну, ужь за то я и закачу!...
   -- А онъ васъ опять сюда, да за работу...
   -- Нѣтъ, у него на это свой законъ... Онъ годъ терпитъ... Значитъ, этотъ годъ я могу... А черезъ годъ либо сюда, либо въ Соловки ушлетъ... Сдѣлайте одолженіе, это у него вѣрно, какъ по векселю. Ну, только ужь и святыня!... Благолѣпно и духорадостно, только бы ежели не мѣсяцъ... Здѣсь помолиться можно. Отъ всѣхъ грѣховъ очистишься и напредки еще останется... А только я полагаю, что госпожа Вавилова теперь по купечеству никакъ не согласна.
   -- Что такое,-- какая Вавилова?
   -- Въ Демидронѣ есть такая. Прежде она больше до купечеству въ розницу ходила, а нынѣ, я думаю, калигварды ее совсѣмъ завоевали... Но только такая дама, я вамъ скажу, что никакой французинкѣ не уступитъ. Двадцать очковъ впередъ дастъ, а всѣ шары въ лузу положитъ... Сколько; я изъ-за её однова побоевъ принялъ!...
   Пароходъ только-что причалилъ.
   На берегу стояла толпа вновь прибывшихъ богомольцевъ. Толстый и солидный монахъ тащилъ на веревкѣ маленькую собачку. Собачка упорствовала и визжала,-- видимо, растерялась совсѣмъ.
   -- Ты ее, отецъ Агафонъ, поцюцкай! Ишь, звѣрь тоже.
   Отецъ Агафонъ цюцкалъ, но толку отъ этого не было ни какого. Собака, очевидно, думала, что ее ведутъ топить или вообще питала очень мало вѣры въ добрыя относительно ея намѣренія инока.
   -- Куда это вы ее?
   -- А для показанія знака.
   -- Какъ такъ?
   -- У насъ острова есть пустынные. Иноки уйдутъ въ лѣсъ, финны пріѣдутъ и оберутъ все... Ну, а собачка будетъ лаять.
   Какой-то отставной военный, въ точно накрахмаленномъ картузѣ, допрашивалъ у монаха:
   -- Въ какую мнѣ гостиницу идти?
   -- Вонъ въ ту, въ общую...
   -- Отчего же въ общую?... Что-жь, нумера тамъ?
   -- Нумера... По-нашему кельи...
   -- Есть хорошіе?
   -- Одинаковые...
   -- И для генераловъ одинаковые?-- обидѣлся военный.
   -- У насъ и для генераловъ препятствія нѣтъ... Живи!
   -- Для генераловъ слѣдовало бы отдѣльно.
   -- Что-жь, намъ ихъ на колокольню запирать что ли? Тамъ птица, такъ она генерала загадитъ... Птица глуная, что ей?... Архіерея не можетъ, а генерала закаститъ, и даже съ большимъ удовольствіемъ.
   Сползъ было съ парохода пьяный, но его стащили обратно на пароходъ.
   -- Я помолиться хочу... Пре-подобнымъ молебенъ отслужить!-- оралъ онъ съ борта.
   -- Вытрезвись сначала.
   -- А, хо...ршо, если такъ. Вотъ вамъ!-- и совершенно неожиданно онъ сорвалъ съ себя сюртукъ и бросилъ въ воду.-- Вотъ и еще!-- и за сюртукомъ полетѣлъ галстухъ. Сталъ было и штаны растегивать, да его уволокли въ каюту.
   -- Искушеніе съ этими мірскими!-- разсуждали монахи.-- То есть какіе есть... Одинъ идетъ -- на всѣ колокольни крестится, а о. Паисій у него изъ кармана бутылку съ водкой вытащилъ. Что-жь бы вы думали: побѣлѣлъ, весь дрожитъ. Осатанѣлъ совсѣмъ отъ злости и такое онъ при этомъ случаѣ словечко пустилъ про обитель нашу святую, что отецъ Паисій заскорбѣлъ, заскорбѣлъ, да со скорби бутылкой этой самой по головѣ его какъ хляснетъ!
   -- Ну?
   -- Ничего, только-что бутылка разбилась... Искушеніе съ мірскими.
   -- Грѣхъ одинъ!
   Я не могу объяснить того чувства, которое охватило меня, когда я сѣлъ на пароходъ, когда онъ, хрипя, вздрагивая и выбрасывая клубы чернаго дыма, отчалилъ отъ набережной Валаама. Это дѣйствительно было освобожденіе... Передо мной медленно, скрипя, растворились ворота тюрьмы, выпустили меня и опять сомкнулись. Замки щелкнули... Изъ-за рѣшетокъ оконъ глядятъ безнадежно, даже хуже -- равнодушно, лица заключенныхъ, уже привыкшихъ къ своимъ темничнымъ кельямъ. Вокругъ меня свободный говоръ, не скованный каторжнымъ уставомъ, толпы. Женскія лица -- улыбающіяся, полныя жизни и счастія... Дѣти возятся тутъ же... Одинъ черноглазый мальчуганъ подкатился мнѣ подъ ноги.
   -- Ты гдѣ это глаза запачкалъ?-- любуется дама прелестными глазами ребенка.
   -- Я чернику ѣлъ!-- наивно отвѣчалъ онъ.
   И удивительно свѣтелъ и радостенъ кажется Божій міръ послѣ этого кладбища. Всѣ тебѣ кругомъ друзья и братья.
   Нѣтъ, можетъ-быть и великъ подвигъ спасенія, но въ этой мертвящей обстановкѣ онъ кажется ужаснымъ. Отрицаться отъ міра, отъ свѣта, отъ жизни -- да не величайшее ли это оскорбленіе Богу живому, не презрѣніе ли къ Его творческой силѣ, создавшей и это чудное небо, и эти медлительно вздымающіяся и опускающіяся волны?... Никогда я не поникалъ и никогда не пойму аскетизма.
   -- Водки!-- слышится чей-то отчаянный голосъ рядомъ.-- Трави!
   -- Пожалуйте въ буфетъ.
   -- Обольюсь! Весь обольюсь!...
   Смотрю, это -- мой купеческій соврасъ. Глаза уже на выкатѣ и на лицѣ отчаянная рѣшимость.
   -- Довольно! Довольно, говорю! Будетъ... намолились... Довольно... Ваня, пойдемъ въ буфетъ!
   -- А тятенька?
   -- Довольно, говорю... Будетъ... Мѣсяцъ стравили на это самое, на благочестіе значитъ. Довольно.... Ваня!... Ужли какъ свиньямъ... и потѣшить себя нельзя?... Нѣтъ, теперь я ему покажу...
   И купеческій соврасъ грезится Валааму, въ которомъ, очевидно, для него олицетворяется какой-то врагъ.
   А Валаамъ, закутавшись въ зеленыя облака своихъ лѣсовъ, уже отходитъ назадъ. Вотъ блеснулъ куполъ Іоанна Предтечи... Вонъ Всесвятскій скитъ точно вынырнулъ и опять потонулъ въ зеленомъ царствѣ. И чѣмъ дальше отходили мы, тѣмъ болѣе чуждыми казались душѣ всѣ эти молчальники, пустынники, схимники... Точно ничего этого и не видѣлъ, а такъ -- прочелъ какую-то дивную сказку и ночью кошмаромъ давила она тебя. Съ первымъ лучомъ разсвѣта кошмара какъ небывало... Открылъ глаза... Солнце бьетъ въ окно,-- тепло и свѣтло кругомъ... Вольный вѣтеръ бѣжитъ мимо, зоветъ съ собою... Сна будто и не бывало! Далеко, далеко отлетѣлъ и разсѣялся безъ слѣда...
   Въ снастяхъ свищетъ. Пароходъ скрипитъ. Волны гонятся за нимъ -- не догонятъ. Тучка жемчужная тоже догнать хотѣла, да не смогла, вытянулась по небу и безсильно отдыхаетъ. Впередъ, впередъ,-- туда, гдѣ жизнь, гдѣ свобода!... Сильнѣе дуй, вольный вѣтеръ,-- здѣсь твое царство! Уноси насъ подальше отъ этихъ мѣстъ, изъ этого чудовищнаго, сказочнаго міра заживо схороненныхъ мертвецовъ, блѣдныхъ призраковъ, фосфорическихъ видѣній!...
  

XXXV.
Дворянскій монастырь.

   Когда ладожскія дали уже окутались сумерками, передъ нами точно изъ воды выдвинулась какая-то туманная масса,-- низменная, будто туча тамъ прилегла къ озеру, да и расплылась по его спокойной поверхности. Надъ смутнымъ очеркомъ острова тускло свѣтился какой-то куполъ, да бѣлая колокольня стремилась вырваться изъ холодныхъ объятій сосноваго лѣса.
   -- Коневецъ!... Тутъ всю ночь стоять будемъ.
   -- Зачѣмъ?
   -- Кому Богу помолиться...
   -- Ну, тутъ Богу-то молиться плохо. Совсѣмъ не о томъ отцы-иноки коневецкіе помышляютъ,-- говоритъ рядомъ монахъ.
   -- Почему это?
   -- А вотъ сами увидите... Намъ осуждать, по нашему сословію, не приходится.
   -- Пьютъ, что ли?
   -- Погодите... Тутъ вотъ сейчасъ... Да что... дворянскій монастырь!-- Инокъ презрительно отвернулся отъ Коневца.
   -- Что-жь, большинство монашествующихъ -- дворяне?
   -- Изъ чистоплюевъ все... У насъ Валаамъ -- крестьянское царство, мужицкое самое, во вѣки нерушимое. А тутъ, въ Коневцѣ, баринъ да купецъ всѣмъ верховодятъ. Что-жь добраго ждать отъ нихъ?... Такія дѣла тутъ: мірянамъ -- соблазнъ, а иночеству -- поношеніе... Нашъ отецъ Дамаскинъ душою скорбѣлъ о заблудшихъ...Помилуйте, сосѣди -- и вдругъ такая пакость!... Настоятелемъ къ нимъ инока нашего поставили. Строгой жизни старецъ былъ,-- ну, и духомъ сильный. Нынѣ у нихъ о. Израиль, истинно, по добротѣ агнцу подобенъ. А тутъ нужно сокрушить глазу змія!... Ну, нашъ-то таковъ былъ, что и безъ ослиной челюсти раззорилъ бы гнѣздо это. Только не совладалъ. Здѣсь монашествующіе -- дворяне, полковники есть. Сейчасъ въ Питеръ стали писать. Нашего старца, яко несноснаго, убрали отъ нихъ. Назначили о. Израиля,-- ну, этотъ только молится, да по кротости своей воздыхаетъ... Сюда вотъ бы кого -- о. Ферапонта послать! Этотъ бы ихъ побѣдилъ...
   Первое знакомство съ Коневцомъ оказалось вполнѣ соотвѣтствующимъ рекомендаціи о. Іосафата, сообщившаго мнѣ о непотребствѣ коневецкихъ иноковъ. Не успѣлъ пароходъ бросить сходни, какъ на берегу разыгралась характерная сцена. Какой-то послушникъ въ сильно-помятой скуфейкѣ мужественно порывался на пароходъ.
   -- Куда?-- останавливалъ его монахъ.
   -- Въ буфетъ!... А тебѣ что?
   -- Не приказано.
   -- Кто не приказалъ?
   -- О. Израиль.
   -- А плевать мнѣ на твоего о. Израиля!-- И опять попытка впередъ.
   -- Стой, тебѣ говорятъ!... Не пущу.
   -- А въ ухо хочешь?-- Останавливается послушникъ и строго смотритъ въ упоръ на монаха.
   -- Смирись, не бунтуй, а то я прочую братію позову.
   -- Сами, подлецы, пьянствуете, а мнѣ нельзя!... Коли такъ, не хочу... Это "Валаамъ" пароходъ... Отлично... Степанъ!... Степанъ!-- оретъ послушникъ во все свое воронье гордо.
   -- Тутъ, вашескородіе!-- отзывается съ нашего парохода какой-то помощникъ шкипера.
   -- Это не Степанъ... Силантій, ты?
   -- Я, я... Что, не пущаютъ?
   -- Вотъ вѣдь, канальи, какую силу забрали!... Силантій, когда пароходъ отходитъ?
   -- Утромъ завтра.
   -- Ну, такъ я успѣю сбросить этотъ мундиръ. Вотъ тебѣ! -- И скуфейка полетѣла въ озеро.-- Наплевать мнѣ на вашъ Коневецъ!-- И послушникъ круто повернулся отъ пристани.
   -- Каковое понятіе будутъ имѣть о монашествующей братіи по симъ примѣрамъ?!-- вздохнулъ отецъ Гермогенъ около меня.-- Истинно, пора смирить обитель сію.
   Не успѣли мы выйти на берегъ,-- картина: Коневецкій монахъ навстрѣчу. На лицѣ улыбка во всю. Глаза блуждаютъ.
   -- А ты не осуждай!-- шатнулся онъ на меня и погрозилъ.
   -- Что?
   -- Говорю, не осуждай!... По глазамъ вижу: думаешь, инокъ пьянъ, да послѣдняго рельцу инокъ допился... А я ни вотъ эстолько... Табакъ у тебя съ собой есть?
   -- Я не курю.
   -- А еще мірянинъ!... Эхъ вы... Господа, у кого табачокъ?
   Въ монастырской гостиницѣ иноки ходили тоже веселенькіе, головами поматывали, ногами забирали совсѣмъ не въ ту сторону, куда слѣдуетъ. Одинъ, сидя на окнѣ, начиналъ все "Богородице Дѣва радуйся", а сводилъ непремѣнно на "Сѣни новыя кленовыя",-- изумлялся и опять начиналъ сначала съ тѣмъ же результатомъ. Въ нумерѣ, отведенномъ мнѣ, клопы откровенно ползали по стѣнамъ и черный тараканъ явился освидѣтельствовать, кого Богъ послалъ... Поднимаю подушку, подъ ней -- полуштофъ. Сначала думалъ, не вода ли, но оказалась водка.
   -- Не нужно ли что?-- влетѣлъ оторопѣлый инокъ.
   По взгляду, устремленному на подушку, я догадался, что сей самый и есть владѣлецъ полуштофа. Чтобы помучить его, я легъ на постель.
   -- Ничего.
   -- Можетъ-быть требуется?
   -- Нѣтъ.
   -- Постель вамъ приготовить?
   -- Самъ сдѣлаю.
   -- Вы бы вышли, а я бы комнатку подмелъ,-- лебезилъ онъ.
   -- Спасибо, и такъ обойдемся.
   -- А то у насъ сегодня служба любопытная... съ паркеснымъ пѣніемъ.
   -- Ну?
   -- Пошли бы... Я бы вамъ далъ послушника проводить.
   -- Нѣтъ, я отдохнуть хочу...
   Монахъ мялся, мялся у двери... Вышелъ, постоялъ-постоялъ въ корридорѣ и опять стучится.
   -- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
   -- Аминь.
   Вошелъ. На лицѣ забота, какъ выручить посудину изъ-подъ подушки.
   -- Ужинать не хотите ли?
   -- Нѣтъ, я сытъ.
   -- А то бы рыбки вамъ. Рыбка у насъ чудесная!... Если хотите, сейчасъ къ повару сходимъ. Я ему велю по вашему вкусу.
   -- Благодарю васъ.
   -- Погода сегодня... тепло! Братія вся на дворѣ. Которыя дамы у насъ живутъ, всѣ на крыльцѣ. Благораствореніе воздуховъ!
   Мнѣ наконецъ стало жаль инока.
   -- Что это неловко такъ лежать!... Повернулся -- точно камень подъ подушкой.
   Приподнялъ я ее.
   -- Эге, да это вѣрно водка!...
   Монахъ подвинулся.
   -- Богомолецъ должно-быть забылъ.... Нужно къ отцу игумену представить.
   -- Такъ представьте!-- Подаю ему.
   -- Я представлю.-- А самъ уже засовываетъ ее въ карманъ рясы.-- Я непремѣнно, сейчасъ...
   Монахъ исчезъ и больше не показывался. Не успѣлъ я оглянуться, вваливается въ комнату кудлатый, приземистый отецъ, толстый, на короткихъ лапахъ. Кухней отъ него и масломъ горѣлымъ пахнетъ.
   -- Я іеромонахъ!-- рекомендуется онъ.
   -- Очень радъ.
   -- Я же и поваръ здѣшній.
   -- Что вамъ угодно?...
   -- Ужинать могу вамъ... Купцы благодѣтельствуютъ... Тутъ недавно изъ Сердоболя Молдаковъ былъ. Я ему сижка подалъ, а онъ мнѣ -- пять рублей... И стаканъ хересу... Кунцы бываютъ хорошіе. Вы купецъ поди?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, все равно.... Лещъ есть.... Ежели угодно щука.
   Отдѣлался я и отъ этого... Въ обитель пошелъ. Куда ни ткнешься, вездѣ предлагаютъ то записать умершихъ родныхъ на вѣчное поминовеніе, то пожертвовать на храмъ Божій. Совсѣмъ не то, что на Валаамѣ. Въ садъ вышелъ. Толстая баба бесѣдуетъ съ инокомъ.
   -- Господь тебя несчастіемъ посѣтилъ, а ты поусердствуй обитель и -- пройдетъ.
   -- Ужь такая она, невѣстка-то моя,-- о. Симеонъ, уязвительная -- страсть!
   -- Все пройдетъ.... Это Богъ тебя испытуетъ.
   -- Пока сынъ не женатъ былъ, мы съ нимъ вдвоемъ душа въ душу жили, какъ курицы. А ужь и невѣстушка попалась, Господи!... To-есть скрозь землю на десять сажонъ видитъ. Только о. Симеонъ одно меня утѣшаетъ -- дочка у нихъ, внучка мнѣ приходится... Все бы простила!
   -- Ты о храмѣ, о храмѣ-то подумай!... Достатокъ у тебя, слава Богу,-- есть изъ чего...
   -- Какая она капитошка, но и какая же она шельма!... Сколь хитра!...
   -- Ты вотъ что: давай пять рублей, а я за тебя всю ночь молиться стану.
   -- Можетъ и полегчаетъ?
   -- Какъ не полегчать,-- полегчаетъ... Въ молитвѣ -- сила! Невѣстка-то и смирится.
   -- Главное, чтобъ она у меня прощенія просила.
   -- Небось -- попроситъ.
   -- Но только ежели она въ ноги не поклонится,-- я ей не прощу.
   -- Зачѣмъ прощать!...
   Въ скитъ поѣхали. Знаменитый Конь-камень по пути осмотрѣли. Ничего особеннаго. Въ скитахъ -- новая сцена. Трое монаховъ и всѣ подъ вліяніемъ язычника Бахуса. Въ углу подъ лавкой кошка видимо только-что окотилась и одинъ изъ иночествующихъ при ней исполнялъ обязанность акушерки.
   -- Котятки, слѣпые!-- изумлялся и восторгался онъ. Двое другихъ занимались споромъ.
   -- Дуля!-- говорилъ одинъ, пошатываясь.
   -- Врешь, груша!-- упорствовалъ другой.
   -- Гдѣ тебѣ знать... Я капитанъ и ежели говорю дуля, значить -- дуля!
   -- А я тебѣ говорю -- груша!
   Вошли въ церковь. Инокъ, только-что исполнявшій столь успѣшно обязанности акушерки, за нами.
   -- На вѣчное поминовеніе!... Хотите -- три рубля?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, такъ молебны... По рублю молебенъ.
   -- Спасибо, спасибо.
   -- А то вотъ крестъ!
   Въ углу дѣйствительно стоитъ крестъ простаго сосноваго дерева.
   -- Это крестъ знаменитый!
   -- Чѣмъ же?
   -- На немъ Христосъ былъ распятъ.
   -- На этомъ самомъ?
   -- На немъ, на немъ!... Отъ зубной боли содѣйствуетъ.
   Монахъ вытащилъ изъ кармана ножикъ, отрѣзалъ кусокъ креста и подалъ намъ.
   -- Какъ зубы заболѣютъ, угрызите и -- пройдетъ.
   Дали ему какую-то мелочь,-- удовлетворился.
   -- Это крестъ чудотворный. Отъ неплодія тоже споспѣшествуетъ и отъ дурнаго глаза помогаетъ.
   Мы вышли. У дверей церкви тѣ же двое...
   -- Дуля!
   -- Врешь, груша!
   -- А я тебѣ говорю -- дуля!
   -- Нѣтъ, груша.
   Поѣхали черезъ лѣсъ. Въ лѣсу корелки -- въ пестромъ, подъ руку съ монахами. Нѣкоторые изъ иночествующихъ даже клобуки сдвинули лихо на ухо, руки держатъ калачикомъ и, ведя толстыхъ корелокъ, усиливаются явиться джентльменами въ полномъ смыслѣ.
   -- Что-жь это за монастырь такой!-- изумился мой спутникъ.-- Только нѣсколько часовъ отъ Валаама -- и такая противоположность. Богъ знаетъ, что такое! Всѣ пьяны. Положимъ, сегодня воскресенье... И вдругъ эти монахи подъ руку съ бабами!... Точно я въ Демидронѣ....
   На другое утро мы отплыли отъ этого дворянскаго монастыря. Кругомъ шумѣли волны Ладоги. Все небо было окутано тучами. Кое-гдѣ на водѣ лежалъ туманъ клочьями. Вѣтеръ не разгонялъ ихъ, а только перемѣщалъ ихъ съ одного пункта на другой. Вчерашній послушникъ, уже одѣтый въ мірское, буйствовалъ около буфета.
   -- Нѣтъ, ужь теперь въ монастырь не пойду,-- нѣтъ!...
   -- Не хотите?
   -- To-есть вотъ какъ: ради спасенія души и то не пойду!... Сами подлецы пьютъ, а мнѣ нельзя... А каково это моему сердцу? Сами лопаютъ, а для меня -- грѣхъ... Гдѣ это видано? Къ нимъ бабы-корелки ѣздятъ, я молчу. Дай же и мнѣ... Не все же по-свински... Теперь всего хочу!... Думалъ, совсѣмъ въ монахи,-- нѣтъ, врешь... Этого вотъ не пробовалъ?-- И онъ къ самому лицу собесѣдника протягиваетъ кулакъ.
   -- Они дѣйствительно... Ужасти -- какіе эти монахи!..-- To-есть что я видѣлъ,-- ахъ сколько!... И не разсказать!
   Пьяная бесѣда длилась до тѣхъ поръ, пока впереди не показался входъ въ Неву.

В. И. Немировичъ-Данченко.

"Русская Мысль", NoNo 1, 2, 4, 5, 1881

  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru