Некрасова Екатерина Степановна
Николай Платонович Огарев

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Значение его личности и поэзии.

   
   Починъ. Сборникъ общества любителей Россійской Словесности на 1895 годъ.
   Москва. Литографія Высочайше утвержденнаго "Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла". Москва, Чистые пруды, соб. домъ. 1895.
   

Николай Платоновичъ Огаревъ.

Значеніе его личности и поэзіи.

   "Холодно будутъ (черезъ 30--20 лѣтъ) вспоминать или вовсе не будутъ вспоминать о многихъ изъ поэтовъ, кажущихся намъ теперь достойными панегириковъ, но съ любовью будетъ произноситься и часто будетъ произноситься имя г. Огарева... Огареву суждено занимать страницу въ исторіи нашей русской литературы". (Критика Современника. 1856 г.).
   При имени H. П. Огарева невольно приходитъ на память много другихъ именъ, оставившихъ глубокій слѣдъ въ нашей литературѣ и жизни. Грановскій, Бѣлинскій, Боткинъ, Герценъ... всѣ они были связаны съ Огаревымъ тѣсной дружбой; всѣ эти люди жили нѣкогда одной общей жизнью, одними интересами, исповѣдовали одни идеалы, стремились къ однимъ цѣлямъ. Благо родины, служеніе человѣчеству они ставили выше своихъ личныхъ интересовъ и свою личную жизнь цѣнили по стольку, по скольку она предназначалась для общественнаго служенія.
   Огаревъ въ названномъ кружкѣ людей 40-хъ годовъ игралъ роль магнитнаго притяженія. "Безъ всякой видимой причины къ такимъ людямъ льнутъ, пристаютъ другіе,-- говоритъ про Огарева одинъ изъ его друзей; они согрѣваютъ, связуютъ, успокоиваютъ ихъ, они открытый столъ, за который садится каждый, возобновляетъ силы, отдыхаетъ, становится бодрѣе, покойнѣе и идетъ прочь другомъ." {"Записки" А. И. Герцена.} -- Какъ такое центральное лицо кружка людей сороковыхъ годовъ и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ человѣкъ непосредственно одаренный большими душевными и умственными богатствами, поэтъ Огаревъ заслуживаетъ общественнаго вниманія; заслуживаютъ внимательной остановки и его произведенія.
   

I.

   Еще въ началѣ 30-хъ годовъ, которые отмѣчены въ нашей литературѣ и жизни идеалистическимъ направленіемъ, Н. П. Огаревъ вмѣстѣ съ своими друзьями, въ числѣ которыхъ тогда были, кромѣ Герцена, Кетчеръ, Сатинъ, Пассекъ и др., будучи только 20-ти лѣтнимъ юношей, уже задавался вопросомъ объ избраніи поприща для общественнаго служенія. Съ дѣтства любившій музыку стиховъ, онъ нерѣдко погружался въ самого себя и прислушивался къ тѣмъ звукамъ, которые раздавались гдѣ-то тамъ, въ глубинѣ его души. Въ такія минуты онъ не замѣчалъ, что творилось вокругъ него, въ такія минуты его многіе находили страннымъ. Молчаливый, задумчивый, онъ еще въ дѣтствѣ казался вялымъ, соннымъ, лѣнивымъ ребенкомъ.
   Когда собственно онъ началъ извлекать изъ своей груди поэтическіе звуки и перекладывать на бумагу -- неизвѣстно. Одно несомнѣнно, что въ началѣ тридцатыхъ годовъ, когда Огареву было 17 лѣтъ, стихъ его достигъ той музыкальности, которая могла бы сдѣлать честь поэту. Но, скромный отъ природы, онъ далекъ былъ отъ мысли видѣть въ себѣ поэта. Это сознаніе впервые ясно посѣтило его лѣтомъ 1833 года {До этого, какъ говоритъ Герценъ въ своихъ "Запискахъ", Огаревъ разъ во время прогулки по Воробьевымъ горамъ робко и застѣнчиво спрашивалъ его -- вѣритъ ли онъ въ его поэтическій талантъ, т. I, 93 стр.}, когда онъ жилъ съ отцомъ въ Пензенской губ., въ одномъ изъ отцовскихъ имѣній. Но, всегда неувѣренный въ своихъ талантахъ, большею частію недовольный собой, всегда отъискивавшій въ себѣ пятна и ошибки, онъ и тутъ не полагается на свой судъ; ему нужно мнѣніе друга, нужно, чтобы другъ подтвердилъ -- дѣйствительно ли поэзія его призваніе. "Другъ! скажи: вѣришь ли мнѣ, моему призванію? Ты, можетъ, лучше меня знаешь, нежели я самъ, и не ошибешься"...
   Въ это время у него было написано уже немало стиховъ; были между прочимъ стихотворенія на такія темы: "Послѣднія минуты жизни", "Тоска по отчизнѣ", "Алхимикъ"... Въ этотъ же годъ онъ писалъ для Гебеля ораторію: "Потерянный рай". {Въ статьѣ "Идеалисты 30-хъ годовъ" (П. В. Анненкова) говорится, что Огаревъ писалъ для Гебеля либретто къ оперѣ "Гармонія міровъ"; самъ же Огаревъ въ письмахъ къ друзьямъ ("Изъ Переписки недавнихъ дѣятелей", Руск. Мысль) писалъ объ ораторіи "Потерянный рай",-- а также и о либретто къ "Ускоку" Жоржъ Вандъ. Послѣднимъ, впрочемъ, онъ былъ занятъ уже но возвращеніи изъ ссылки, почти одновременно съ тѣмъ, когда пародировалъ съ Катковымъ мистерію: "Упсальскій баронъ".} Въ стихахъ же выливалъ и свое недовольство тѣмъ провинціальнымъ обществомъ, среди котораго приходилось проводить лѣто. Но тѣмъ не менѣе онъ все-таки не увѣренъ -- поэтъ онъ или нѣтъ? Только слова друга: "Да, ты поэтъ, поэтъ истинный!" уничтожаютъ сомнѣніе и вливаютъ увѣренность, которая выражается въ слѣдующей восторженной тирадѣ: "Другъ! другъ! можешь ли ты постигнуть все то, что эти слова производятъ?.. Да, это поэзія моя, я -- это поэзія! О, какая высокая жизнь! Нѣтъ, она не бредъ горячки, не обманъ воображенія, она слишкомъ высока для обмана; она дѣйствительна, я живу ею, я не могу вообразить себя съ иной жизнью. Не такъ ли? Герценъ, другъ! я слишкомъ счастливъ, я теперь слишкомъ счастливъ... Для чего я не знаю музыки? Какая симфонія вылилась бы изъ моей души теперь! Теперь! я поэтъ!" {Записки Герцена. Часть вторая, стр. 139.}
   Не будемъ удивляться этому черезчуръ приподнятому тону, такая восторженность была въ духѣ, въ нравахъ того времени,-- тогда и говорили, и писали такъ. Этотъ же повышенный тонъ царилъ и въ молодомъ товарищескомъ кружкѣ московскихъ идеалистовъ 30-хъ годовъ: этотъ же повышенный тонъ встрѣчаемъ и въ "Перепискѣ", Герцена съ невѣстой.
   Огаревъ такъ переполненъ звуками въ глубинѣ своей души, что эти звуки кажутся ему тоньше, неуловимѣе, чѣмъ само человѣческое слово, и онъ жалѣетъ, что не знакомъ съ теоріей музыки; это незнаніе мѣшаетъ ему переливать наполняющіе его звуки въ музыкальныя фразы. Но съ теченіемъ времени онъ познакомился и съ теоріей музыки, и рядомъ со стихами писалъ и ноты. Артистъ въ душѣ, онъ любилъ всѣ искусства; ему хотѣлось владѣть для выраженія тѣхъ мыслей и звуковъ, которые такъ обильно посѣщали его въ минуты вдохновенья, одинаково, какъ перомъ, музыкальной нотой, такъ и кистью. Потому, находясь въ 40-хъ годахъ въ Италіи, въ свою вторую заграничную поѣздку, онъ принялся учиться живописи. Аполлонъ Вельведерскій, эта знаменитая статуя въ Ватиканѣ, сдѣлался его первою моделью. Онъ усердно принялся набрасывать ея контуры.
   Но усердія хватило не надолго: карандашъ скоро былъ отброшенъ въ сторону такъ же, какъ и цѣлый рядъ статей, задуманныхъ въ это время по искусству. Дрезденская галлерея съ своими художественными богатствами, особенно Сикстинская Мадонна, въ которой, по его словамъ,-- Рафаэль хотѣлъ изобразить "непорочность, незнаніе того, что съ ней совершилось, вмѣстѣ съ чувствомъ, что совершилось съ ней что-то великое",-- такъ занимала его душу во вторую поѣздку, что онъ, по своей способности сильно отдаваться первому впечатлѣнію и блеснувшую мысль принимать за окончательное рѣшеніе, тотчасъ воспылалъ желаніемъ "показать psychologisch, какъ Рафаэлю уясняется идеалъ Мадонны". И тутъ же въ письмѣ къ другу набрасываетъ основную мысль будущей статьи.
   Ни за какое время не сохранилось отъ Н. П. Огарева такого количества писемъ, какъ за періодъ этой второй заграничной поѣздки, отъ лѣта 1842 до весны 1846 года {Письма эти напечатаны въ Русской Мысли подъ названіемъ: "Изъ Переписки недавнихъ дѣятелей".}. По этой перепискѣ мы можемъ судить, какъ плодовита была его фантазія, какое богатство разныхъ проектовъ и литературныхъ плановъ возникало въ его головѣ, какимъ необычайнымъ богатствомъ иниціативы отличался его умъ и творческая фантазія. Въ письмахъ онъ сообщаетъ друзьямъ о всѣхъ возникающихъ планахъ, думахъ, мысляхъ, и мы видимъ, съ какой невѣроятной быстротой у него мѣнялись эти планы и выростали новые проэкты. Онъ то сообщаетъ, что пишетъ маленькую драматическую поэму, которая "подвигается", то задумываетъ писать "біографію Рубенса", то, отбросивъ тотъ и другой планъ, замѣняетъ ихъ планомъ покой статьи по искусству объ упомянутой Сикстинской Мадоннѣ. Но проходитъ день, и онъ говоритъ: Думаю уже, не составить ли статью -- "Путешествіе по Рейну?". А попавши въ Римъ, отказывается отъ статьи о Рафаэлѣ: "Статью о Рафаэлѣ я отказался писать потому, что, внимательно разсматривая, долженъ былъ отречься отъ системы, которую сплелъ на его счетъ. Вообще отказываюсь писать статьи, развѣ въ прозѣ доберусь когда-нибудь до повѣсти и то сомнительно: лирическое стихотвореніе чуть ли не исключительно мнѣ по силамъ". Но тутъ же сейчасъ прибавляетъ: "Впрочемъ, я продолжаю драму и піиму, да еще больше въ нихъ сомнѣваюсь, чѣмъ въ лирическихъ произведеніяхъ". Онъ и сейчасъ занятъ лирикой: "Пишу четыре цикла лирическихъ стихотвореній: 1) Buch der Liebe, 2) Buch der Kunst, 3) Buch der Weisheit, 4) Buch des Lebens, 5) будетъ Buch der Bilder".
   Мы не знаемъ, насколько былъ выполненъ этотъ широкій планъ, обиліемъ заглавій котораго Огаревъ разсчитывалъ вызвать улыбку у своего московскаго товарища Кетчера, но, какъ бы то ни было, онъ скоро переходитъ къ проэкту новой работы. У него въ головѣ уже сложился планъ повѣсти, и изъ Bagni di Lucca онъ увѣдомляетъ друзей: "Повѣсть моя, хотя я и написалъ двѣ большія главы, мнѣ не нравится. Отлагаю ее до Россіи, не знаю слажу ли когда-нибудь съ нею". Но разъ повѣсть отложена въ сторону, сомнительно, чтобы авторъ вернулся къ ней опять: у него уже вслѣдъ за покинутой работой выростаютъ заразъ нѣсколько главъ небольшой поэмы, которую онъ пишетъ дантовскимъ трехстишіемъ и которой мы не видимъ въ собраніи его стихотвореній ни въ русскомъ, ни въ заграничномъ изданіи,-- значитъ, и эта работа въ свою очередь тоже остается неоконченной.
   Лѣтомъ 1843 г. Огаревъ приходитъ къ мысли, что для него наступила пора писать свою автобіографію: "мы прошли -- говоритъ онъ -- Lehrjahre и Wanderjahre, теперь пора der Selbstbewustseynsjahren". Но и отмѣтивъ совершившійся внутренній ростъ, переходъ къ возмужалости, онъ все же и теперь по прежнему остается съ своей страстью къ новымъ проэктамъ. Хоть на этотъ разъ начатая автобіографія и не была откинута въ сторону {По всему вѣроятію, Огаревъ такъ называлъ свою большую поэму "Юморъ", вошедшую въ заграничное изданіе.}, но у него по обыкновенію уже назрѣвалъ цѣлый рядъ новыхъ литературныхъ работъ. "Теперь у меня бродитъ мысль писать историческія драмы". А почему именно историческія,-- потому что "историческія лица, какъ данныя лица, легче создаются въ фантазіи. Начну съ Іоанна III-го или IV-го, когда пріѣду домой, за неимѣніемъ здѣсь матерьяловъ. Впрочемъ, не потому только хочется писать историческія драмы, что будто лица легче создаются въ фантазіи, а потому, что въ нихъ должна выразиться русская жизнь, русскіе люди, со всѣмъ ихъ глубокимъ содержаніемъ или уродливою особенностью. Замыселъ огромный: 1-е оба Іоанна, изъ которыхъ IV-й будетъ раздѣленъ на двѣ части; 2-е Ѳедоръ (до Годунова боюсь дотронуться), Шуйскій и Патріархъ Никонъ"... Но на этотъ разъ онъ самъ останавливается съ улыбкой надъ своей способностью вѣчно только строить планы, больше наобѣщать, чѣмъ сдѣлать. "Смѣшно! Вотъ ужъ я о планахъ, о которыхъ въ умѣ едва написалось полстрочки, говорю за 2.000 верстъ, какъ о дѣлѣ. Можетъ быть, это слабость -- непремѣнно нужно болтать о томъ, о чемъ думается im Moment {Изъ "Переписки недавнихъ дѣятелей" (Рус. Мысль).}"...
   Только разъ или два въ періодъ ранней молодости Огаревъ проявилъ болѣе продолжительную, рѣдкую усидчивость. Это было во время жизни въ ссылкѣ, въ Пензенской губ. и тотчасъ послѣ возвращенія въ Москву.
   Живя въ скучнѣйшей провинціи цѣлыхъ четыре года, съ 1835 вплоть до лѣта 1839, за неимѣніемъ другого" дѣла онъ читалъ. Въ то время его очень интересовали философскіе вопросы. Онъ выписывалъ много философскихъ сочиненій, преимущественно на нѣмецкомъ и французскомъ языкахъ, и возможно, что подъ вліяніемъ этого чтенія принялся за сочиненіе, долженствовавшее объяснить происхожденіе человѣка и вселенной; "сталъ подводить обширный теоретическій фундаментъ подъ гипотезы, навѣянныя со стороны", какъ говоритъ П. В. Анненковъ {Идеалисты тридцатыхъ годовъ (Литературныя воспоминанія П. В. Анненкова. I).}. Эта работа заняла его надолго. Привычка дѣлиться всѣмъ съ друзьями сказалась и на этотъ разъ въ подробномъ сообщеніи всего труда по мѣрѣ того, какъ онъ создавался. Огаревъ писалъ другу въ Вятку цѣлыя диссертаціи объ этой работѣ. Готовясь къ реальной дѣятельности, которой друзья давно рѣшили себя посвятить, они оба, охваченные религіознымъ направленіемъ, хотѣли во время ссылки выработать изъ себя нравственныя личности, у которыхъ бы страсти были подчинены и покорены духовной сторонѣ. На свое занятіе отвлеченной философіей Огаревъ смотрѣлъ тоже какъ на подготовительный трудъ къ реальной дѣятельности.
   Но и этой работѣ не суждено было дойти до конца такъ же, какъ и всѣмъ другимъ начинаніямъ. По возвращеніи изъ ссылки о ней уже и помину не было между друзьями, равно какъ и о статьѣ "о воспитаніи", и о драмѣ, романѣ, повѣсти, "о прокламаціяхъ къ подданнымъ", которыя писались во время жизни въ Пензенской губерніи. Что это были за прокламаціи, что за драма -- мы не знаемъ. П. В. Анненковъ говоритъ, что послѣдняя носила названіе: "Художникъ" ("Der Künstler"). Огаревъ объ этой самой драмѣ писалъ московскому другу: "Я хочу писать драму "Художникъ" ("Der Künstler") и разоблачить въ ней будущность искусства. Ты догадываешься объ основаніяхъ, на которыхъ она должна держаться. Но мой "художникъ" еще преслѣдуемъ роковыми призраками: сомнѣніемъ, которое граничитъ съ отчаяніемъ. Форма драмы будетъ оригинальна. Мой художникъ энциклопедистъ: поэзія, музыка, живопись участвовали въ его образованіи. Конецъ -- съумасшествіе. О, Боже! Неужели и со мной можетъ тоже случиться, что и съ моимъ художникомъ?! Другъ." {"Изъ Переписки недавнихъ дѣятелей" (Рус. Мысль).}.
   Но, задумавъ ѣхать на югъ, на Кавказъ, онъ откладываетъ работу, надѣясь докончить тамъ, однако, какъ и надо ожидать, и тамъ не кончаетъ Такъ драма и останавливается на одномъ актѣ,
   Эта страсть къ проэктамъ, къ планамъ, была присуща Огареву,-- какъ замѣчаетъ Анненковъ -- еще до ссылки: еще въ тѣ годы онъ "хотѣлъ ѣхать въ Берлинъ издавать журналъ съ покойнымъ Гегелемъ",-- но ни въ Берлинъ не поѣхалъ, ни журнала не сталъ издавать.
   Сдѣланнаго краткаго перечня плановъ и проэктовъ работъ, который, безъ сомнѣнія, не обнимаетъ и десятой доли того, что проэктировалось въ долгую жизнь, пока умственныя силы сохраняли бодрость и свѣжесть,-- думается, достаточно. Какъ ни кратокъ и ни полонъ этотъ перечень, онъ можетъ дать должное и вѣрное понятіе о той дѣятельной, неутомимой и продуктивной силѣ творческаго ума, которую представлялъ Огаревъ среди своихъ московскихъ товарищей и о которой намъ бы не въ силахъ былъ сообщить оставшійся послѣ него небольшой томикъ стихотвореній {Я разумѣю главнымъ образомъ русское изданіе его стиховъ, выпущенное въ Москвѣ гг. Солдатенковымъ и Щепкинымъ, въ которомъ всего 167 страницъ, а стихотвореній около 80. Лондонское изданіе, выпущенное въ 1858 г. Трюбнеромъ, много полнѣе и объемистѣе; въ немъ больше 400 стр., но все же и оно не достаточно, чтобы представить Огарева такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ.}. Никогда бы духовный образъ Огарева не могъ имѣть для насъ той полноты, еслибы не сохранившіяся у друзей письма, которыя рисуютъ его съ тѣмъ богатствомъ и дѣятельностью мысли, умственной энергіи, какимъ его знали друзья. Внѣ дружескаго круга Огаревъ не раскрывалъ своихъ богатствъ; ему мѣшали присущая его натурѣ скромность, застѣнчивость, нелюбовь къ выставкѣ; какъ человѣкъ, не любящій жить на показъ, выставляться, онъ внѣ этого кружка, гдѣ хорошо знали его умственныя и нравственныя достоинства, гдѣ его любили чуть ли не больше всѣхъ товарищей, гдѣ ему безусловно вѣрили, какъ ни кому другому, онъ не былъ оцѣненъ должнымъ образомъ. Внѣ кружка за его молчаніе, скромность, тихій нравъ, грустный взглядъ его считали чуть ли не дурачкомъ. Правда, такъ глядѣла провинція, неспособная оцѣнить золото, разъ оно лишено внѣшняго блеска; но не лучше смотрѣли и люди столицы, непринадлежавшіе къ дружескому кружку: и тѣ не видали въ Огаревѣ человѣка выше ординарнаго, посредственнаго, котораго будто бы потому только замѣтилъ литературный міръ и современники, что онъ стоялъ рядомъ съ такимъ колоссомъ ума и таланта, какимъ былъ А. И. Герценъ, а еще, больше потому, что онъ былъ другъ Герцена, натура и умъ котораго такъ были богаты, что онъ часто въ другихъ видѣлъ то, что въ дѣйствительности принадлежало ему самому, приписывалъ своимъ, близкимъ свой собственный умъ, свои достоинства. Но близкое знакомство съ энергичнымъ и дѣятельнымъ умомъ Огарева, ярко отразившимся въ его письмахъ, позволяетъ утверждать, что Герценъ потому и могъ простоять рядомъ съ Огаревымъ всю жизнь, съ ранняго дѣтства вплоть до могилы, потому и могъ его выбрать себѣ въ друзья, что Огаревъ была личность исключительная, даровитая, оригинальная, одаренная благородной натурой. Не даромъ Герценъ называлъ его и себя: "разрозненные томы одной поэмы"; {"Переписка А. И. Герцена съ И. А. Захарьиной".} другіе ихъ называли "близнецами", тогда какъ съ физической стороны и даже со стороны характеровъ они представляли скорѣй противоположности, чѣмъ сходства.
   И неужели всѣ вышеупомянутые планы, все богатство новыхъ, часто оригинальныхъ мыслей такъ и погибали въ своемъ зародышѣ, не давая никакого плода? Вѣдь эта способность творческой иниціативы была постоянной принадлежностью Огарева, а не ограничивалась только какимъ-нибудь періодомъ.
   Еслибы Огаревъ не былъ близкимъ, кровнымъ человѣкомъ кружка людей 30-хъ и 40-хъ годовъ, который состоялъ изъ талантливѣйшихъ личностей, полныхъ жизненной энергіи и жажды дѣятельности, то, разумѣется, все богатство его творческой мысли могло бы безслѣдно погибнуть. При тѣхъ же условіяхъ, при какихъ шла русская интеллигентная кружковая жизнь того времени въ Москвѣ, этого не могло случиться. Слишкомъ много богатыхъ, недюжинныхъ силъ стояло вокругъ Огарева, чтобы возможно было затеряться, заглохнуть бросаемымъ сѣменамъ. Не даромъ Герценъ говоритъ въ одномъ мѣстѣ своихъ "Записокъ" по поводу упрековъ въ праздности, дѣлаемыхъ Огареву: "Меня никто не упрекнетъ въ праздности, кое-что изъ сдѣланнаго мною нравилось многимъ; а знаютъ-ли, сколько во всемъ, сдѣланномъ мною, отразились наши бесѣды, наши споры, ночи, которыя мы праздно бродили по улицамъ и полямъ, или еще болѣе праздно проводили за бокаломъ вина" {"Записки" Герцена.}.
   Бросаемыя сѣмена нерѣдко находили еще лучшую почву для своего развитія. Напр. хотя бы вышеупомянутая мысль о Сикстинской Мадоннѣ Рафаэля, она вся цѣликомъ, только еще полнѣе, лучше развитая, явилась въ "Запискахъ" Герцена. Да и развѣ только одна эта мысль о Мадоннѣ? Сколько такихъ замѣчательныхъ, оригинальныхъ мыслей было незамѣтно воспринято, переработано не однимъ Герценомъ, а и другими близкими людьми, занятыми литературой! Самъ Огаревъ и не думалъ, читая статьи друзей, что главное зерно тутъ брошено имъ, что онъ собственно и есть ихъ творецъ, что другіе съумѣли хорошо понять и развить его мысли.
   Вотъ въ чемъ главное значеніе личности Огарева для нашей литературы и исторіи нашего развитія. Онъ представлялъ собой источникъ здравыхъ и глубокихъ мыслей, поражавшихъ своей вѣрностью, искренностью, правдой, неожиданностью и независимой свободой;-- какъ богачъ, разбрасывалъ онъ ихъ вокругъ себя, не помышляя о расточаемыхъ сокровищахъ,-- подобно тому, какъ беззаботно поетъ птица, не думая о своей чарующей пѣснѣ: она поетъ, потому что въ этомъ ея призваніе и потребность.
   

II.

   Чтобы обработать и довести до конца хотя бы одинъ изъ указанныхъ плановъ, для этого необходимъ трудъ, усидчивая, черная работа. У Огарева не было этихъ качествъ, не было самаго необходимаго -- выдержки для труда; поэтому отъ него осталась только масса набросанныхъ плановъ, начатыхъ работъ, да и тѣ не сохранились до насъ въ цѣльномъ видѣ, мы узнаемъ о нихъ по письмамъ: цѣльнаго же -- остались только одни стихотворенія {Говорятъ, что Огаревъ написалъ также и повѣсть въ прозѣ, которая будто бы была напечатана въ одномъ изъ журналовъ,-- но мнѣ ее найти не удалось.}, да нѣсколько стихотворныхъ повѣстей и поэмъ, которыя, за исключеніемъ поэмы: "Зимній путь" и "Радаевъ", еще ни разу не появлялись въ Россіи {Всѣ эти большія произведенія, за исключеніемъ названныхъ, до сихъ поръ изданы были только заграницей, и у насъ совсѣмъ не извѣстны.}.
   Но не одна лѣнь, отсутствіе выдержки и усидчивости мѣшали Огареву идти въ своихъ планахъ дальше предисловія. Само обиліе плановъ, сама плодовитость проэктовъ развѣ не является достаточной причиною, парализующей возможность долгой остановки на какой-нибудь одной темѣ? Да наконецъ и постоянная неувѣренность въ себѣ, сама вѣчно сомнѣвающаяся натура Огарева служила достаточной помѣхой, при которой невозможно выполненіе большой, продолжительной работы. А еслибы какая-нибудь изъ перечисленныхъ работъ и была доведена до конца, то стоило кому-нибудь изъ друзей высказать неодобреніе или недовольство, Огаревъ, всегда больше склонный къ недовольству собой, своими произведеніями, безъ малѣйшей попытки отстоять свое дѣтище, предалъ бы его уничтоженію. Можетъ быть, этимъ отчасти и объясняется, почему нѣкоторыхъ изъ его работъ, даже изъ мелкихъ стихотвореній мы не находимъ въ печатномъ изданіи. Обыкновенно онъ, прежде чѣмъ напечатать, каждое стихотвореніе отдавалъ на судъ друзьямъ, прибавляя при этомъ: "но не печатайте того, чего не одобрите". Или же: "Что касается моихъ стиховъ, найденныхъ плоховатыми (вопросъ: зачѣмъ же было печатать ихъ, когда они были предоставлены на вашъ судъ?), объ этомъ слѣдуетъ поговорить". Вы разсчитываете, что онъ будетъ защищаться? Ни чуть не бывало: "Primo,-- говоритъ онъ,-- я самъ не питаю къ нимъ нѣжности. Secondo, странное дѣло, я сознаю въ себѣ упадокъ способности писать стихи".
   Онъ самъ почти всегда недоволенъ своими работами. Онъ бы и стиховъ не сталъ писать, еслибы это не было его потребностью, какъ для рыбы плавать, для соловья -- пѣть. Онъ только и доволенъ, и удовлетворенъ, пока пишетъ, а лишь стоитъ положить перо и начать перечитывать, какъ разомъ поднимается критика, выростаетъ недовольство. "Хорошо ли, дурно выходитъ то, что пишу,-- въ то время, когда пишу, все равно. Послѣ иногда взглянешь съ усмѣшкой на написанное и скажешь: "Фу, ты, Боже мой, какая дрянь!.. Это становится досадно" {"Изъ Переписки недавнихъ дѣятелей" (Рус. Мысль).}.
   И только всего одинъ разъ мы видимъ, что Огаревъ вступаетъ въ споръ съ своимъ добровольнымъ критикомъ по поводу стихотворенія: "Охотникъ". Этотъ критикъ былъ никто иной, какъ покойный П. В. Анненковъ, къ которому Огаревъ обращался со времени отъѣзда Герцена заграницу, какъ за совѣтами по части стиховъ, такъ и съ просьбами объ ихъ помѣщеніи.-- То было въ 1864 г., когда Огаревъ былъ занятъ дѣлами своей Тальской фабрики и жилъ въ Симбирской губерніи. Онъ послалъ Анненкову стихотвореніе "Охотникъ". Анненковъ остался недоволенъ произведеніемъ и прямо высказалъ автору, что мысль здѣсь убила искусство такъ же, какъ мысль убиваетъ женщину. Огаревъ не можетъ согласиться, но, конечно не съ чѣмъ, что его стихотвореніе плохо, а съ доводомъ Анненкова. "Позвольте быть не совсѣмъ согласнымъ. Или вы не точно выразились, или это у васъ остатокъ теорій, болѣе неопредѣленныхъ, чѣмъ онѣ могутъ казаться съ перваго взгляда, когда имъ не дѣлалось серіознаго запроса. Что мы назовемъ мыслью? Если мысль есть логическій выводъ наблюденій, то она ничего не убьетъ -- ни искусства, ни женщины; напротивъ того, послужитъ къ ихъ развитію. Если же художникъ въ композиціи, или женщина въ жизни не совладаютъ съ мыслью, и произведеніе, и жизнь выразятся въ формѣ натянутой, придуманной съ усиліемъ, холодной, не живой, то или мысль была не понята, или не доставало таланта, или умѣнья совладать съ нею. Виновата не мысль, а ограниченность лица или какія-нибудь патологическія данныя. Зачѣмъ же вы у художника и женI щины ради теоріи хотите отнять право на умственное развитіе? Ну, такъ вычеркните Фауста изъ литературы: онъ первый мнѣ пришелъ сію минуту на память... А пере.чтите-ка "Die Macht des Gesanges", и вы не найдете, чтобы мысль убила произведеніе. Оно прекрасно, потому что талантъ совладалъ съ формой. Также и въ моемъ " Охотникѣ" не мысль убила его, а то, что я не совладалъ съ темой" {Письмо Огарева отъ 21 декабря (Литературныя Воспоминанія и Переписка 1835--1885 г. П. В. Анненкова).}.
   Какъ видимъ, ни малѣйшей попытки защитить свое произведеніе; напротивъ, надо думать, что онъ послѣ этого уничтожилъ " Охотника": мы не встрѣчаемъ его въ общемъ собраніи стихотвореній. Огаревъ здѣсь защищалъ только теоретическое положеніе. Было время, когда и самъ Николай Платоновичъ по этому вопросу держался иного мнѣнія; но со времени заграничной поѣздки его взглядъ измѣнился. Онъ пересталъ быть врагомъ Reflexionspoesie, лишь бы только рефлексія составляла нѣчто нераздѣльное съ самой натурой человѣка, а не являлась голой теоріей, "которую ни съ того, ни съ сего облачаютъ въ стихи, замѣняя внутреннее чувство какимъ-то, право, поддѣльнымъ Schwung'омъ".
   Огаревъ, какъ критикъ, имѣлъ вѣрное и тонкое пониманіе. Оно прекрасно сказалось въ его пристрастіи къ такимъ изъ русскихъ писателей, какъ Пушкинъ. Не разъ въ своихъ стихотвореніяхъ, а особенно въ поэмѣ "Юморъ", онъ останавливается на произведеніяхъ нашего первокласснаго поэта, не разъ цитируетъ изъ него то тотъ, то другой стихъ, восторгается его Татьяной.
   Въ 1843 г. Огаревъ писалъ Грановскому изъ-заграницы и по обычаю стихами: {"Изъ Переписки недавнихъ дѣятелей" (Русская Мысль).}
   
   Одно пристрастье я съ тобою
   Питаю къ Пушкину... И что-жъ?
   Съ его больною стороною
   Мы, можетъ, дружны? Онъ похожъ
   На насъ болѣзненно. А, можетъ,
   Къ нему у насъ пристрастья нѣтъ,
   А просто ни одинъ поэтъ
   Души такъ вѣрно не тревожитъ.
   Вѣдь, не болѣзнь его печаль,
   И порицать мы станемъ нынѣ --
   Изъ современности едва-ль,
   Что находили въ немъ святыней,
   Чѣмъ наслаждались мы въ тиши --
   И грусть, и свѣтъ его души.
   
   Съ своимъ тонкимъ и вѣрнымъ пониманіемъ Огаревъ не могъ во всей силѣ не оцѣнить и другой могучій русскій талантъ Лермонтова; онъ дѣлалъ ему вѣрную оцѣнку въ то время, когда другіе, какъ напр. даже П. В. Анненковъ, ставили Лермонтова ниже Тютчева. Вотъ что писалъ по поводу этого Огаревъ въ 1854 г. "Вы говорите, что стихи Тютчева выше всей Лермонтовской поэзіи. Нѣтъ, Анненковъ. Нѣтъ того sui generis склада, никому иному не принадлежащаго, который есть у Лермонтова и составляетъ особенность, производящую сильное впечатлѣніе. А по мысли много выше" {Литературныя Воспоминанія и Переписка П. В. Анненкова.}.
   Лермонтовъ былъ однимъ изъ его любимцевъ. Стихотвореніе его: "Дума" -- "Печально я гляжу на наше поколѣнье" -- Огаревъ особенно любилъ. Сочиненія Лермонтова выписывалъ себѣ даже заграницу; его стихи ("Русалка",-- "Выхожу одинъ я на дорогу",-- "На свѣтскія цѣпи") перекладывалъ на музыку.
   Пушкинъ и Лермонтовъ изо всей русской литературы возбуждали его гордость, любовь и симпатію. Будучи въ Германіи, онъ сталъ изучать нѣмецкую просодію, бралъ уроки у нѣмца и переводилъ съ нимъ на нѣмецкій языкъ тѣ изъ стихотвореній Пушкина, которыя помнилъ наизусть.
   Изъ современниковъ своихъ по простотѣ и красотѣ стиха восторгался Фетомъ. Особенно ему нравилось стихотвореніе:
   Я пришелъ къ тебѣ съ привѣтомъ Разсказать, что солнце встало, Что оно горячимъ свѣтомъ По листкамъ затрепетало...
   "Я ничего не знаю лучше, выше приведеннаго стихотворенія Фета -- писалъ онъ тому же Анненкову въ 1854 г.,-- т. е. первыхъ двухъ строфъ; остальныя можно и забыть" {Тамъ же.}.
   Вѣрность его критическаго пониманія еще больше сказалась въ оцѣнкѣ Тургенева. "Сколько наблюдательности, таланта, граціи! Я убѣжденъ въ будущности этого человѣка. Онъ создастъ что-нибудь важное для Руси"...
   Такая вѣрная оцѣнка, сдѣланная еще въ 1848 г., такъ сказать, при первомъ выходѣ Тургенева, говоритъ за вѣрное и большое критическое пониманіе. Понятно послѣ этого, что не въ силу только одной привычки и дружбы отдавалъ Герценъ на судъ Огарева почти всякое свое произведеніе, прежде чѣмъ отдать въ печать. Да и не въ однихъ только литературныхъ вопросахъ совѣтовался онъ съ другомъ: всякое семейное дѣло, всякій семейный вопросъ подвергался его разсмотрѣнію. Такова была близость жизни, мысли, вкусовъ и интересовъ. Они обыкновенно даже читали одно и то же. Но это ни въ какомъ случаѣ не позволяетъ согласиться съ покойной Т. П. Пассекъ, что будто бы Огаревъ шелъ только по слѣдамъ Герцена, спѣшилъ, какъ она говоритъ, какъ бы помимо воли, стать въ то положеніе, какое занималъ Герценъ. Нѣтъ, Огаревъ не шелъ за другомъ, никогда не подражалъ ему, напротивъ, онъ часто самъ являлся иниціаторомъ новаго положенія Герцена; несомнѣнно одно, что они оба развивались параллельно, читали и любили однѣ и тѣ же книги, на многое одинаково смотрѣли, но кто изъ нихъ за кѣмъ шелъ -- этого сказать нельзя: они каждый шли своею дорогою, причемъ ихъ дороги то шли параллельно, то сливались.
   Благодаря знанію нѣсколькихъ языковъ, у друзей, какъ въ родной, такъ и въ западной литературѣ были свои любимцы. Сперва они оба пристрастились къ Шиллеру, его драмамъ, балладамъ, стихамъ; потомъ, когда эпоха романтизма и въ ихъ развитіи стала ослабѣвать и смѣняться реальнымъ направленіемъ, ихъ главнымъ любимцемъ сдѣлались Гете, Шекспиръ. Герценъ усердно читалъ Шекспира, еще будучи въ Вяткѣ. Онъ же и порекомендовалъ другу непремѣнно прочесть "Гамлета". Огаревъ имѣлъ возможность познакомиться съ драмой въ оригиналѣ. Онъ пришелъ отъ нея въ восторгъ; личность Гамлета, его сомнѣвающаяся, нерѣшительная натура показалась такъ близка Огареву къ нему самому, такъ много онъ нашелъ въ ней общаго съ самимъ собой, что, поселившись въ Москвѣ послѣ ссылки, принялся переводить драму. Но и этотъ большой трудъ, какъ и всѣ вышеупомянутые, разумѣется, не былъ доведенъ до конца. Переводъ остановился, должно быть, на четвертомъ актѣ. Но все же надъ этой работой Огаревъ сравнительно долго сидѣлъ или по крайней мѣрѣ къ ней не разъ возвращался. Переводъ "Гамлета" онъ продолжалъ даже заграницей въ свою вторую поѣздку.
   Увлеченіе Шекспиромъ въ концѣ 30-хъ и въ началѣ 40-хъ годовъ было среди московской молодежи всеобщимъ. Какъ разъ въ то время H. X. Кетчеръ усердно трудился надъ переводомъ его драмъ, чѣмъ и закрѣпилъ свое имя въ исторіи литературы. Правда, и этотъ трудъ не обошелся безъ помощи и участія Огарева: переводъ многихъ мѣстъ и пѣсенъ въ этихъ драмахъ принадлежитъ ему такъ же, какъ, можетъ быть, и сама идея перевода.
   Рядомъ съ Гёте въ московскомъ кружкѣ читался Байронъ, Гейне, Уландъ и др.
   Вліяніе Гейне на нашего поэта сказалось, какъ мы видѣли, даже въ планахъ его работъ, въ самыхъ названіяхъ. Огаревъ, поселившись съ конца лѣта 1839 г. въ Москвѣ, особенно усердно читалъ Buch der Lieder Гейне, и бывши заграницей -- какъ припомнимъ -- задумывалъ писать цѣлый циклъ стихотвореній, которымъ давалъ названія: Buch der Liebe, Buch der Kunst и т. д. Тамъ же, заграницей, дѣлалъ и переводы, какъ изъ произведеній Гейне, такъ и изъ другихъ сейчасъ названныхъ писателей. Тамъ же перевелъ и стихотвореніе Мицкевича: "Разговоръ".
   Но переводовъ у Огарева вообще немного. Переводъ требуетъ труда, работы, а -- какъ припомнимъ -- Огарева. не могъ трудиться или, какъ говоритъ его другъ, черная работа была не для Огарева. Онъ не трудился, не отдѣлывалъ даже своихъ мелкихъ стихотвореній, которыя составляли главный, основной genre его поэзіи. Онъ печаталъ, или вѣрнѣе вручалъ своимъ друзьямъ стихотворенія неумытыми, въ томъ видѣ, какъ они выливались изъ-подъ пера, а всего чаще набрасывалъ прямо въ письмахъ къ друзьямъ и посылалъ безъ всякихъ поправокъ. По крайней мѣрѣ при его -- да и вообще существовавшей у всего кружка -- привычкѣ разсказывать другъ другу обо всемъ, онъ нигдѣ не говоритъ, исключая одного раза, о передѣлкѣ или исправленіи своихъ стихотвореній. Этотъ единственный, сейчасъ упомянутый разъ, какъ исключеніе, относится къ созданію одного изъ любимѣйшихъ стихотвореній всего дружескаго кружка и публики, къ стихотворенію "Старый домъ" (написанному по возвращеніи изъ ссылки, въ 1839 г. {Герценъ запамятовалъ, относя это стихотвореніе въ "Запискахъ молодого человѣка" къ 1840 году: въ "Перепискѣ недавнихъ дѣятелей" о немъ упоминается въ письмѣ 1839 года.}. Описывается домъ отца Герцена, И. А. Яковлева, въ Старой Конюшенной, въ Москвѣ, гдѣ протекало дѣтство и развивалась дружба Огарева и Герцена:
   Старый домъ, старый другъ, посѣтилъ я Наконецъ въ запустѣньи тебя, И былое опять воскресилъ я, И печально смотрѣлъ на тебя.
   Это единственное изо всѣхъ стихотвореній, которое дошло до насъ въ двухъ полныхъ варіантахъ. Изъ сопоставленія ихъ мы можемъ судить, какой прелести, красоты и силы могъ бы достигать талантъ Огарева, еслибы съ нимъ соединялся трудъ. Вотъ для сравненія нѣсколько куплетовъ въ черновой и исправленной редакціяхъ:
   

Черновая.

   Я вошелъ -- и все комнаты тѣ же...
   Тутъ старикъ все ворчалъ и кряхтѣлъ,
   Гости были. Но всѣ они гдѣ же?
   И зачѣмъ этотъ домъ опустѣлъ?

* * *

   Вотъ и комнатка: съ другомъ когда-то
   Сталъ я жить здѣсь умомъ и душой,
   И мечтаній мечталось когда-то
   Въ этой комнаткѣ много порой.

* * *

   Въ нее звѣздочка сладко сіяла,
   Въ ней изрѣзаны стѣны въ словахъ,
   Въ тѣхъ словахъ, что изъ насъ вызывала
   Жизнь, кипѣвшая въ нашихъ душахъ.

* * *

   Въ этой комнаткѣ счастье былое,
   Дружбы былъ въ ней зажженъ ѳиміамъ,
   Запустѣнье теперь роковое,
   Паутины виситъ по угламъ1)...
   1) "Изъ переписки недавнихъ дѣятелей" (Рус. Мысль).
   

Исправленная.

   Я вошелъ. Тѣ же комнаты были --
   Здѣсь ворчалъ недовольный старикъ,
   Мы бесѣды его не любили
   Насъ страшилъ его чорствый языкъ.

* * *

   Вотъ и комнатка: съ другомъ, бывало.
   Здѣсь мы жили умомъ и душой,
   Много думъ золотыхъ возникало
   Въ этой комнаткѣ прежней порой.

* * *

   Въ ней звѣздочка тихо свѣтила,
   Въ ней остались слова на стѣнахъ.
   Ихъ въ то время рука начертила,
   Когда юность кипѣла въ душахъ.

* * *

   Въ этой комнаткѣ счастье былое,
   Дружба свѣтлая выросла тамъ,
   А теперь запустѣнье глухое,
   Паутины висятъ по угламъ 1)...
   1) Стихотворенія II. П. Огарева. Москва. 1863 г.
   
   Какую громадную разницу представляетъ исправленное стихотвореніе! Здѣсь нѣтъ ни "мечтающихся мечтаній", ни "зажженнаго ѳиміама дружбы", ни "сладкаго сіянія"... Въ первой редакціи чувствуется какая-то разбросанность, вялость, тягучесть мысли; здѣсь -- сосредоточенность, сила, энергія; здѣсь самый выборъ словъ картиннѣе, мѣтче, тогда какъ въ первой редакціи все блѣдно и сѣро.
   Это сравненіе показываетъ, сколько стихотворенія Огарева въ неумытомъ видѣ должны терять въ красотѣ, энергіи и образности! Извѣстно, что даже такіе великіе поэты, какъ Пушкинъ и Лермонтовъ, много трудились надъ отдѣлкой своихъ произведеній,-- черезъ что много выиграло ихъ значеніе въ литературѣ, равно какъ выигралъ и читатель. Огаревъ же неминуемо долженъ проиграть. Вслѣдствіе отсутствія труда и отдѣлки стихъ Огарева нерѣдко страдалъ шероховатостью, мѣстами бывалъ не правиленъ и представлялъ даже нарушеніе каданса.
   

III.

   Увлекаясь любимыми писателями, какъ своей родной литературы, такъ и западной, Огаревъ не могъ не нести на своихъ произведеніяхъ слѣдовъ ихъ невольнаго вліянія. Не уберегся онъ отъ вліянія романтической поэзіи Жуковскаго. Въ тридцатыхъ годахъ, когда весь московскій молодой кружокъ былъ охваченъ романтизмомъ, замѣчается и у Огарева наклонность къ эпическимъ стихотвореніямъ, напоминающимъ баллады Жуковскаго. Въ этихъ балладахъ есть и падающія звѣзды, и печальное лицо, и блѣдный свѣтъ луны, и сожалѣніе о "немъ", который много страдалъ и много любилъ. Но рядомъ съ этимъ романтическимъ настроеніемъ, проникающимъ стихотвореніе "Nocturпо", рисуется реальная, прекрасная картина въ музыкальныхъ стихахъ:
   
   Волна течетъ, волна шумитъ,
             И лодка при лунѣ,
   Махая веслами, бѣжитъ
             И плещетъ по волнѣ.

* * *

   Кругомъ все тихо, берегъ спитъ...
             Но кто же въ лодкѣ той
   Въ плащѣ задумчиво стоитъ
             Съ открытой головой?

* * *

   Развиты кудри, блѣденъ видъ
             Печальнаго лица;
   Весь самъ въ себѣ и не глядитъ
             На стараго гребца.

* * *

   Онъ все глядитъ туда, туда --
             На дальній небосклонъ,
   И если падаетъ звѣзда --
             Тогда въ раздумьи онъ.

* * *

   Качаетъ грустно головой,
             Вздыхаетъ тяжело,
   Какъ будто бы ему съ собой
             Сравненье въ умъ пришло.

* * *

   Ахъ! видно, много онъ страдалъ
             И много онъ любилъ,
   И много горя въ жизни зналъ,
             И счастье схоронилъ.

* * *

   Волна течетъ, волна шумитъ,
             И лодка при лунѣ,
   Махая веслами, бѣжитъ
             И плещетъ по волнѣ. *)
   *) "Рус. Старина" 1888 г. ноябрь. Стр. 475.
   
   Читая, вы чувствуете, что не Жуковскій одинъ отражается въ произведеніи начинающаго поэта, что тутъ замѣтно и вліяніе болѣе мощной, реальной поэзіи Пушкина, а, пожалуй, даже и вліяніе другого, молодого поэта -- Лермонтова. Всѣ атрибуты романтизма здѣсь нашли свою рамку въ чисто реальной картинѣ воды, по которой катится лодочка.
   Въ такомъ же смѣшанномъ видѣ отражается у Огарева и вліяніе чтенія другихъ писателей. У него есть, какъ мы видѣли, среди раннихъ стихотвореній (которыя, какъ и сейчасъ приведенное "Nocturna", не попали въ общее собраніе его стиховъ) небольшая пьеска "Алхимикъ", нѣчто въ родѣ баллады, гдѣ разсказывается, какъ въ убогой кельѣ, въ часъ ночной, сидитъ старый монахъ за добываніемъ золота. Прочитавъ что-то въ толстомъ, старинномъ фоліантѣ, онъ беретъ реторту и начинаетъ кипятить на огнѣ. Долго, много трудится, но напрасно: желанное золото не получается.
   
   Еще блѣднѣе сталъ старикъ
   И головой на грудь поникъ.
   "Я цѣлый вѣкъ мой съ юныхъ лѣтъ
   Жить для науки далъ обѣтъ.
   И сердца сжалъ въ себѣ движенья,
   Отвергъ любовь и наслажденье".
   
   И все изъ-за того, чтобы добиться, достигнуть разъ положенной цѣли -- открыть секретъ природы, какъ добывать золото. И вотъ теперь, когда уже жизнь его пришла къ концу, свѣтильникъ скоро догоритъ, онъ увидалъ и созналъ, что
   
   Надежды нѣтъ -- мой трудъ потерянъ.
   
   Въ отчаяніи схватываетъ онъ реторту и разбиваетъ въ дребезги.
   
   И книгу сжегъ, и на полъ палъ,
   Закрылъ глаза и не вставалъ...
   И только смрадный дымъ изъ горна
   Надъ нимъ носился клубомъ чернымъ *).
   *) Тамъ же. Стр. 470.
   
   Нельзя не усмотрѣть здѣсь, хотя бы и далекихъ слѣдовъ чтенія "Фауста", балладъ Шиллера, Жуковскаго и цѣлаго ряда другихъ современниковъ. Это былъ неизбѣжный путь, черезъ который долженъ былъ пройти юный поэтъ, прежде чѣмъ заговорить своимъ голосомъ, прежде чѣмъ избрать собственный родъ произведеній.
   Не уберегся онъ, конечно, и отъ вліянія поэзіи Кольцова, который тогда, во второй половинѣ 30-хъ годовъ, только что сталъ входить въ моду, отъ вліянія его чисто русскихъ деревенскихъ темъ, гдѣ на первомъ планѣ у Огарева выступила деревенская "Изба", "Деревенскій сторожъ" и деревенская "Дорога"... Всѣ эти стихотворенія проникнуты тѣмъ чувствомъ грусти, той задушевной меланхоліей, которую навѣваетъ на автора русская природа. Въ нихъ деревенская жизнь отражается съ той вѣрностью и правдой, которой эти произведенія рѣзко отличаются отъ другихъ вышеупомянутыхъ романтическихъ, искусственныхъ и какъ бы наносныхъ. Самъ Огаревъ призналъ послѣднія недостойными: ни одно изъ нихъ онъ не помѣстилъ въ своемъ собраніи стиховъ.
   Мы видѣли, когда останавливались на его литературныхъ планахъ, какъ ему необходимо было дѣлиться съ друзьями зарождавшимися мыслями, надеждами, задуманными работами. Чувство также требовало обнаруженія. Требовала воплощенія въ звукъ и та музыка, которая наполняла душу и къ которой онъ такъ часто прислушивался, уходя въ глубь своей души. Неудержимая потребность перелить все это въ слово сдѣлала его поэтомъ. Но онъ самъ признавался и раньше, и въ концѣ жизни, при встрѣчѣ въ 1873 году съ Т. П. Пассекъ, что сколько ни писалъ, а все-таки никогда не могъ вполнѣ выразить, передать той музыки, которая раздавалась въ душѣ:
   "Вѣришь ли, Таня, все, что я писалъ, все это не то, что я чувствовалъ. Души моей я никогда не, могъ выразить и не выразилъ никогда ни въ музыкальныхъ звукахъ, ни въ словахъ. Я бывалъ счастливъ, когда высказывалась хоть часть того, что глубоко теплилось въ душѣ моей"... {"Изъ дальнихъ лѣтъ", Т. П. Пассекъ.}
   Какъ же возможно было передать словами наполнявшіе душу звуки? Но онъ дѣлалъ попытки, и онѣ выходили прелестны. Вотъ хоть бы стихотвореніе
   

Звуки.

   Какъ дорожу я прекраснымъ мгновеньемъ!
   Музыкой вдругъ наполняется слухъ,
   Звуки несутся съ какимъ-то стремленьемъ,
   Звуки откуда-то льются вокругъ;
   Сердце за ними стремится тревожно,
   Хочетъ за ними куда-то летѣть --
   Въ эти минуты растаять бы можно,
   Въ эти минуты легко умереть. *)
   *) Стихотворенія Н. Огарева. Москва. 1863 г. 17 стр.
   
   И такъ, Огаревъ писалъ стихи вслѣдствіе неудержимой внутренней потребности, чтобы отлить наполняющее душу чувство. Этому вполнѣ удовлетворяла форма лирическаго стихотворенія, потому она и сдѣлалась у него преобладающей. Чувствуя потребность въ такого рода формѣ, онъ въ тоже время оставался не доволенъ своими стихами именно потому, что они "слишкомъ личны, чтобы что-нибудь значить для кого-нибудь, кромѣ меня -- говорилъ онъ -- находящаго наслажденіе писать ихъ, порою совсѣмъ въ нихъ затеряннаго; эти пьесы -- des songes creux (пустыя видѣнія), я самъ въ нихъ не вижу ни малѣйшаго литературнаго достоинства," {"Изъ Переписки недавнихъ дѣятелей" (Рус. Мысль).} -- Иначе на дѣло смотрѣли друзья. Вотъ что отвѣчалъ ему на такое письмо В. П. Боткинъ:
   "Мнѣ жаль, что ты не прислалъ своихъ теперешнихъ стиховъ. Ты ихъ предполагаешь дурными потому, что они субъективны. А я думаю, что потому-то самому они и хороши". {Тамъ же.}
   Нельзя не отмѣтить этого въ высшей степени вѣрнаго сужденія В. П. Боткина, хотя бы брошеннаго вскользь и мимоходомъ. Дѣйствительно, лирическія стихотворенія Огарева тѣмъ и хороши, тѣмъ и высоки, что они субъективны, что они отражаютъ въ себѣ его высоко гуманную, до женственности-нѣжную, благородную личность, которой присуще было почти всегда грустное чувство, какая-то особая тихая грусть. Въ этой грусти сквозила неудовлетворенность дѣйствительностью и стремленіе къ иному, лучшему. Эта грусть прекрасно вылилась въ одномъ изъ его превосходныхъ стихотвореній:
   

Много грусти.

   Природа зноемъ дня утомлена
   И проситъ вечера скорѣй у Бога,
   И вечеръ встрѣтитъ съ радостью она,
   Но въ этой радости такъ грусти много!

* * *

   И тотъ, кому ужъ жизнь давно скучна,
   Онъ проситъ старости скорѣй у Бога,
   И смерть ему на радость суждена,
   Но въ этой радости какъ грусти много!"

* * *

   А я и молодъ, жизнь моя полна,
   На радость мнѣ любовь дана отъ Бога,
   И пѣснь моя на радость мнѣ дана,
   Но въ этой радости какъ грусти много! *)
   *) Стихотворенія Н. Огарева. 1863. Москва, Стр. 124.
   
   Это чувство тихой грусти такъ же присуще его поэзіи, какъ искренность, правдивость и снисходительность къ людямъ присущи его натурѣ. Всегда тихій, скромный, склонный, какъ говорилось раньше, скорѣй въ себѣ, чѣмъ въ другихъ видѣть недостатки и дурное, онъ до поѣздки заграницу, несмотря на массу тяжелаго, которое пришлось вынести въ жизни, какъ со стороны личной, такъ и общественной, ни на кого не негодовалъ, ни на кого не сердился. Его душа была полна молитвы, религіозной вѣры въ провидѣніе, полна чувствомъ той безропотной покорности, которую мы привыкли называть резиньяціей и которая рельефно выступаетъ въ одномъ изъ его, такъ сказать, историческихъ стихотвореній, написанномъ, какъ надо думать, по возвращеніи изъ ссылки. Оно носитъ названіе
   

Друзьямъ.

   Мы въ жизнь вошли съ прекраснымъ упованьемъ,
   Мы въ жизнь вошли съ неробкою душой,
   Съ желаньемъ истины, добра желаньемъ,
   Съ любовью, поэтической мечтой,
   И съ жизнью рано мы въ борьбу вступили,
   И юныхъ силъ мы въ битвѣ не щадили.
   Но мы вокругъ не встрѣтили участья,
   И лучшія надежды, и мечты,
   Какъ листья средь осенняго ненастья,
   Попадали, и сухи, желты,--
   И грустно мы остались между нами,
   Сплетяся дружно голыми вѣтвями...
   Упрекъ ли небу скажетъ дерзкій умъ?
   Къ чему упрекъ?.. Смирены въ душу вложимъ
   И въ ней затворимся -- безъ желчи, если можемъ. *)
   *) Тамъ же, стр. 5.
   
   Такимъ чувствомъ былъ полонъ поэтъ, да и не онъ одинъ, какъ за время, такъ и тотчасъ послѣ ссылки; ни злобы, ни горечи, ни негодованія не было у возвращенныхъ друзей. А Огареву по самой натурѣ своей трудно было негодовать. Онъ былъ полонъ любви къ природѣ и къ людямъ. Любовь къ природѣ онъ выразилъ въ цѣломъ рядѣ прекрасныхъ стихотвореній: "Вечеръ", "Полденъ", "Весною", и еще въ одномъ превосходномъ стихотвореніи:
   
   Я наконецъ оставилъ городъ шумный,
   Изъ дальнихъ стѣнъ я вырвался на мигъ.
   
   Вокругъ него, на мѣсто городского шума, легла теперь безбрежная равнина полей:
   
   Люблю я васъ вечерніе отливы,
   И съ далью неба слитый край земли,
   Цвѣтокъ лазурный между желтой нивы
   И птички пѣсню звонкую вдали.
   О, какъ давно уже въ тиши раздольной
   Я не дышалъ безпечностью привольной!
   Мнѣ хорошо!.. *).
   *) Тамъ же, стр. 76.
   
   Русская природа съ ширью своихъ полей, съ бѣлоснѣжной красавицей березой, съ музыкой лѣсовъ была ему дорога до конца жизни. Заграницей, во вторую поѣздку, онъ скучалъ по ней; и разъ былъ безконечно радъ, когда увидалъ въ Германіи березу, которая напомнила ему Россію.
   Въ тяжелыя минуты жизни, когда тоска ложилась на душу, когда невольно приходила мысль о тишинѣ могилы, Огаревъ не переставалъ любить жизнь за красоту природы, "за красоту самой жизни".
   Какъ хорошо его стихотвореніе "Полдень", гдѣ онъ уходитъ въ безграничное созерцаніе природы!
   
   Полуднемъ жаркимъ ухожу я
   На отдыхъ праздный въ темный лѣсъ
   И тамъ ложусь, и все гляжу я
   Между вершинъ на даль небесъ.
   И безконечно тонутъ взоры
   Въ ихъ отдаленьи голубомъ;
   А лѣсъ шумитъ себѣ кругомъ,
   И въ немъ ведутся разговоры:
   Щебечетъ птичка, жукъ жужжитъ,
   И листъ засохшій шелеститъ,
   На хворостъ падая случайно --
   И звуки всѣ такъ полны тайной...
   Въ то время страннымъ чувствомъ мнѣ
   Всю душу сладостно объемлетъ;
   Теряясь въ синей вышинѣ
   Она лѣсному гулу внемлетъ
   И въ забытьи какомъ-то дремлетъ *).
   *) Тамъ же, стр. 19.
   
   За эту способность Огарева тонуть въ безконечныхъ красотахъ природы, тонуть въ своихъ чувствахъ, за его стремленіе во всемъ къ безграничной широтѣ, Герценъ и окрестилъ натуру друга прозваньемъ, "что въ ней не видать горизонта".
   Увлекаясь описаніемъ природы, Огаревъ иногда невольно подражалъ Лермонтову, его музыкѣ:
   
   Я помню въ тиши ясно лунныхъ ночей
             Съ утеса катился ручей.
   Серебряной нитью, чиста, холодна,
             Сверкала, сверкала волна,
   Серебряной нитью, чиста, холодна,
             Шумѣла, шумѣла она *).
   *) Стихотворенія Н. Огарева. Изданіе Трюбнера, Лондонъ, 1858 года. Стр. 412.
   
   Но, конечно, музыка Лермонтовскихъ стиховъ ему не удавалась или удавалась весьма рѣдко, тѣмъ болѣе, что онъ далеко уступалъ писателямъ, какъ было уже сказано раньше, въ трудѣ и въ отдѣлкѣ, отъ которыхъ много зависитъ красота стиха. Но всѣ недостатки и шероховатости стихотвореній Огарева обыкновенно выкупаются искренностью, непосредственностью и правдивостью чувства его высоко гуманной личности, проникающею всѣ произведенія и дѣлающею ихъ такими близкими и дорогими душѣ читателя. Возьмемъ хотя-бы стихотвореніе къ "Искандеру", 1858 г., гдѣ вылилась его задушевная мечта объ освобожденіи крестьянъ:
   
   Когда я былъ отрокомъ тихимъ и нѣжнымъ,
   Когда я былъ юношей страстно-мятежнымъ,
   И въ возрастѣ зрѣломъ, со страстію смежномъ,--
   Всю жизнь мнѣ все снова и снова, и снова
   Звучало одно неизмѣнное слово:
            Свобода! Свобода!
   
   Онъ и край родной покидаетъ ради служенія той же богинѣ.
   
   И вотъ на чужбинѣ, въ тиши полунощной,
   Мнѣ издали голосъ послышался мощный...
   Сквозь вьюгу сырую, сквозь мракъ безпомощный,
   Сквозь всѣ завыванія вѣтра ночного,
   Мнѣ слышится съ родины юное слово:
             Свобода, Свобода!
   
   Слухи объ освобожденіи крестьянъ въ Россіи достигли наконецъ и до него. Огаревъ наполнился счастьемъ при этомъ извѣстіи. Ему грезится родина,-- снѣгъ и равнина.
   
   Знакомое вижу лицо селянина,
   Лицо бородатое, мощь исполина,
   И онъ говоритъ мнѣ, снимая оковы,
   Мое неизмѣнное, вѣчное слово:
             Свобода! Свобода!
   
   Огаревъ боится, что ему придется умереть на чужбинѣ, прежде чѣмъ на его родинѣ совершится великое освобожденіе. Думая о предсмертномъ часѣ, онъ проситъ друга:
   
   Не дай мнѣ остынуть безъ звука святого,
   Товарищъ, шепни мнѣ послѣднее слово:
             Свобода! свобода! *)
   *) Тамъ же. Стр. 407--408.
   
   Огаревъ любилъ родину еще съ ранняго дѣтства и остался вѣренъ этой любви до конца дней. Поэма "Радаевъ", которая въ 1873 г. въ неоконченномъ видѣ была имъ вручена Т. П. Пассекъ и которая писалась заграницей, имѣла въ предисловіи слѣдующія строки:
   
   "И день прошелъ! Я наконецъ одинъ,
   Моей мечты безспорный господинъ.
   Какую цѣль ей въ тьмѣ ночной поставлю?
   Куда полетъ задумчивый направлю?
   О! знаю, знаю... Какъ ни отучай,
   Къ гнѣзду летитъ затерянная птица --
   На родину! Какъ будто чуждый край
   Просторная, но грустная темница!
   Нѣтъ, нѣтъ! Тебѣ съ тоскующей мечтой
   Не совладать, изгнанникъ добровольный!
   Ей нужды нѣтъ -- легко тебѣ иль больно,
   Вспорхнетъ себѣ и полетитъ домой... *)
   *) Рус. Старина. 1886 г. Февраль, стр. 465.
   
   Эта горячая любовь къ родинѣ не переставала жить въ душѣ поэта, сопровождая съ дѣтства вплоть до одинокой могилы на одномъ изъ Лондонскихъ кладбищъ, откуда, съ могильнаго холма, во всѣ стороны открывается тотъ широкій просторъ съ теряющимся вдали горизонтомъ, который такъ рѣзко отдѣлялъ личность и душу Огарева отъ всѣхъ, даже близкихъ товарищей.
   

IV.

   Мотивы всѣхъ его стихотвореній такъ тѣсно связаны съ его личностью, что по нимъ можно читать его жизнь. Выше уже было указано на два стихотворенія важныхъ, какъ въ біографическомъ, такъ и въ общественномъ отношеніи, на стихотворенія: "Друзьямъ" и "Старый домъ", которыя рисуютъ какъ бы историческіе моменты въ жизни автора и московскаго интеллигентнаго общества конца 30-хъ годовъ.
   Слѣдить по стихотвореніямъ Огарева за всей біографіей поэта въ подробностяхъ мы не будемъ: это взяло бы массу времени, потребовало бы множества выписокъ и чуть не цѣлаго тома коментаріевъ для того, чтобы иногда сдѣлать понятнымъ какой-нибудь ничтожный намекъ, возстановляющій фактъ, картину, эпоху; мы выберемъ три-четыре-пять стихотвореній,-- важныхъ въ біографическомъ отношеніи и прекрасно освѣщающихъ нравственный образъ поэта.
   Извѣстно, что личная жизнь не удалась Огареву, сколько онъ ни стремился къ семейному счастью. Его упованія не сбылись. Мы знаемъ, какъ онъ горько ошибся насчетъ первой жены, Марьи Львовны Рославлевой,-- какъ не долго она была вѣрна тѣмъ запросамъ, на условіи которыхъ Огаревъ предложилъ ей быть своею подругою. Вскорѣ по возвращеніи изъ Владимірскаго свиданія, о которомъ говорится въ стихотвореніи:
   
   "Благодарю тебя, о, провидѣнье,
   Благодарю, благодарю тебя,
   Ты мнѣ дало чудесное мгновенье,
   Я дожилъ до чудеснѣйшаго дня, *) --
   *) Связка писемъ А. И. Герцена. Стр. 194 ("Сѣв. Вѣстн., 1894, іюль"); Марьи, Александру, Наташѣ".
   
   она быстро сняла съ себя всѣ данные обѣты -- жить ради общественнаго блага -- и съ полнымъ непониманіемъ, презрительно начала относиться ко всѣмъ идеаламъ мужа, а также и къ его друзьямъ. Огаревъ любилъ ее и надѣялся вернуть недавнее прошлое -- примирить жену съ друзьями. Лучшимъ средствомъ считалъ онъ увезти ее подальше отъ всѣхъ, съ кѣмъ она ссорилась, и, оставшись вдвоемъ, опять наладитъ жизнь по хорошему. Съ этою цѣлью поѣхалъ въ 1841 году заграницу. Но средство оказалось не дѣйствительнымъ. Марья Львовна покинула мужа, и онъ одинъ вернулся въ Россію. Во вторую поѣздку Огарева на западъ она не разъ возвращалась къ нему и послѣдній разъ даже съ надеждой на появленіе ребенка. И что же Огаревъ? Онъ кротко встрѣтилъ жену, даже и на этотъ разъ обѣщалъ будущему ребенку имя и чувство отца. У него блеснула надежда -- съ помощью этого третьяго невиннаго существа спасти погибающую женщину и вернуть на путь истинный. Но для Марьи Львовны не оставалось уже никакого спасенія. Она, какъ оправилась отъ болѣзни, такъ распростилась опять. Но теперь Огаревъ пожелалъ, чтобы это прощанье было уже послѣднимъ. Жена, разумѣется, не забыла спросить должную сумму на содержаніе. Огаревъ далъ больше должнаго: онъ выдалъ заемное письмо въ 300.000, по которому жена получала отъ него въ годъ 18.000, въ видѣ процентовъ.
   Вотъ каково было отношеніе страдающаго мужа къ женѣ, съ головы до ногъ во всемъ виноватой; она испортила ему жизнь, разбила всѣ иллюзіи семейнаго счастья, къ которому онъ такъ страстно влекся и гдѣ думалъ найти опору для общественной дѣятельности и борьбы. Вся высокогуманная, мягкая натура Огарева прекрасно отразилась въ этой исторіи, конецъ которой онъ описалъ въ стихотвореніи:
   

Къ***

   Разстались мы; то, можетъ, нужно,
   То, можетъ, должно было намъ --
   Ужъ мы давно не дѣлимъ дружно
   Единой жизни пополамъ.
   
   Вѣчно снисходительный къ другимъ, онъ и въ этой исторіи винитъ себя, а не ту, которая испортила его жизнь и такъ грубо разбила всѣ дорогія надежды.
   
   -- Я несть готовъ твои упреки,
   Хотя и жгутъ они, какъ ядъ.
   Конечно, я имѣлъ пороки,
   Конечно, въ многомъ виноватъ.
   
   Но его мало интересуетъ вопросъ собственно о томъ, кто виноватъ:
   
   И кто изъ насъ виновенъ въ томъ,
   Какое дѣло -- ты ли, я ли --
   Его назадъ мы не вернемъ.
   
   И вотъ съ какимъ чувствомъ онъ разстается съ женщиной, разбившей его мечты:
   
   Но не смутятъ укоромъ совѣсть
   Тебѣ отнюдь мои уста.
   Благодарю за тѣ мгновенья,
   Когда я вѣрилъ и любилъ;
   Я не далъ только-бъ имъ забвенья,
   А горечь радостно-бъ забылъ.
   О, я не врагъ тебѣ... дай руку!
   Прощай... *)
   *) Стихотворенія 11. Огарева. 1863 г. Москва. Стр. 78--79.
   
   Такъ и хочется преклониться передъ такой высотой и величіемъ души человѣка! Вотъ въ чемъ кроется причина его магнитной силы и могущественнаго притяженія на весь дружескій кружокъ. Его высокогуманное чувство всегда одинаково согласовалось, какъ съ словомъ, такъ съ дѣломъ и со всей его жизнью.
   Какъ упомянутая трагедія въ личной жизни, такъ и самая заграничная жизнь съ своей свободой, просторомъ, чтеніемъ новыхъ европейскихъ мыслителей, все это вмѣстѣ произвело сильный переломъ въ воззрѣніяхъ и убѣжденіяхъ Огарева, остававшагося до сихъ поръ вѣрнымъ религіознымъ традиціямъ и продолжавшаго хранить въ себѣ покорность, "резиньяцію".
   Этотъ переломъ ясно и полно сказался въ стихотвореніи " Совершеннолѣтіе" {Стихотворенія Н. Огарева. 1858 г. Лондонъ. Стр. 200--201.}, которое какъ бы стоитъ на границѣ минувшаго и надвигающагося будущаго.
   
   Спокойно вижу я годовъ минувшихъ даль,--
   
   такъ начинается это стихотвореніе,--
   
   Грядущее встрѣчаю безъ волненья,
   И нѣтъ раскаянья, и прошлаго не жаль,
   Нѣтъ передъ тѣмъ, что будетъ, опасенья;
   На грезы юности смотрю я безъ презрѣнья,
   Пусть было многое въ нихъ жалко и смѣшно,
   Но подлости на нихъ не брошено пятно...
   Съ ошибкой дѣтскою раздѣлаться я радъ,
   И веселѣй встрѣчаю горечь истинъ,
   Чѣмъ малодушіе мечтательныхъ отрадъ;
   Я въ дѣлѣ счастья гордъ и безкорыстенъ!
   Но міръ, который мнѣ, какъ гнусность, ненавистенъ,
   Міръ угнетателей, обмана и рабовъ --
   Его, пока я живъ, подкапывать готовъ
   Съ горячимъ чувствомъ мести или права,
   Не думая о томъ, что гибель ждетъ иль слава.
   
   Но этотъ ясно совершившійся въ его воззрѣніяхъ переломъ не наполняетъ его негодованіемъ на прошлое, которое теперь оказалось ошибкой,-- напротивъ, онъ разстается съ нимъ любовно, принимаетъ грядущее, какое бы оно ни было, безъ страха и боязни, какъ неизбѣжность, разъ его жизнь пойдетъ согласно съ идеаломъ, а иначе она и идти не можетъ, такъ какъ его идеалъ не есть нѣчто внѣшнее, принятое, что можно снять, какъ наброшенный на плечи плащъ.
   Вернувшись изъ заграницы въ Москву въ такомъ перерожденномъ видѣ, онъ встрѣчаетъ полное тождество своимъ взглядамъ во взглядахъ друга: оказывается, они шли разными дорогами, но пришли туда же. Другіе члены московскаго кружка во многомъ расходятся, какъ съ нимъ, такъ и съ Герценомъ. Эта разница взглядовъ образуетъ охлажденіе, а въ 1846 году лѣтомъ, послѣ одного разговора пріятелей, который велся на дачѣ въ Соколовѣ, произошелъ даже явный разрывъ съ Грановскимъ. Связь одновременно оборвалась вслѣдствіе того же и съ другими членами московскаго кружка 40-хъ годовъ, которые оказались по воззрѣніямъ и вѣрованіямъ ближе къ Грановскому, чѣмъ къ нимъ. Огаревъ, огорченный разрывомъ, написалъ стихотвореніе ("Искандеру"), которое начиналось словами: "Я ѣхалъ по полю пустому". Тамъ съ тихой грустью говорилось:
   
                                        Всему свой срокъ,
   Я правды рѣчь велъ строго въ дружномъ кругѣ --
   Ушли друзья въ младенческомъ испугѣ.

* * *

   И онъ ушелъ, котораго, какъ брата --
   Иль какъ друга, такъ нѣжно я любилъ.
   Мнѣ тяжела, какъ смерть, его утрата;
   Онъ духомъ чистъ и благороденъ былъ,
   Имѣлъ онъ сердце нѣжное, какъ ласка,
   И дружба съ нимъ мнѣ памятна, какъ сказка.

* * *

   Ты мнѣ одинъ остался неизмѣнный;
   Я жду тебя. Мы въ жизнь вошли вдвоемъ *)
   *) Тамъ же, 202 стр.
   
   Это чувство разлада тяжелымъ гнетомъ легло на его душу. Дѣла и жизнь съ отъѣздомъ Герцена за границу принудили Огарева поселиться въ деревнѣ. Кажется, въ 1866 г., послѣ того, какъ Императоръ Александръ II вступилъ на престолъ и выѣздъ заграницу сдѣлался возможенъ для каждаго, онъ вмѣстѣ со второй женой, Натальей Алексѣевной, урожденной Тучковой, собрался въ третій разъ въ чужіе края.
   Проѣзжая черезъ Москву, повидимому, незадолго до этого времени, онъ уже не засталъ Грановскаго въ живыхъ: Грановскій умеръ въ 1855 г. и былъ похороненъ на Пятницкомъ кладбищѣ.
   Вотъ какъ изображаетъ Огаревъ чувство, охватившее его на могилѣ Грановскаго, въ стихотвореніи "Мертвому другу":
   
   То было осенью унылой...
   Средь урнъ надгробныхъ и камней
   Свѣжа была твоя могила
   Недавней насыпью своей.
   
   Могила еще вся была усыпана вѣнками, принесенными рукой учениковъ.
   
   Твоею дружбой не согрѣта
   Вдали шла долго жизнь моя,
   И словъ послѣдняго привѣта
   Изъ устъ твоихъ не слышалъ я.
   Размолвкой нашей недовольный,
   Ты, можетъ, глубоко скорбѣлъ;
   Обиды горькой, но невольной
   Тебѣ простить я не успѣлъ.
   Никто изъ насъ не могъ быть злобенъ,
   Никто, тая строптивый нравъ,
   Былъ повиниться не способенъ,
   Но каждый думалъ, что онъ правъ.
   И ѣхалъ я на примиренье,
   Я жаждалъ искренно сказать
   Тебѣ сердечное прощенье
   И отъ тебя его принять..
   Но было поздно.
                         Въ день унылый
   Въ глухую осень, одинокъ
   Стоялъ я у твоей могилы
   И все опомниться не могъ.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   
   Онъ желаетъ утѣшить себя мыслью, что это только сонъ, что другъ проснется, опять раздастся его благородный голосъ,
   
   И юношамъ въ завѣтный даръ
   Онъ принесетъ и духъ свободный,
   И мысли свѣтъ, и сердца жаръ...
   
   Но глазамъ предстаетъ опять та же свѣжая могила, а надъ ней --
   
   Дыханью осени послушна,
   Кладбища сторожъ вѣковой,
   Сосна качаетъ равнодушно
   Зелено-грустною главой,
   И волны, берегъ омывая,
   Бѣгутъ, спѣшатъ, не отдыхая *).
   *) Тамъ же. Стр. 386--389.
   
   Послѣднія двѣ строки, гдѣ говорится о волнахъ, какъ бы указываютъ на тѣ условія, при которыхъ стихотвореніе, можетъ быть, набрасывалось на бумагу. Извѣстно, что въ тѣ времена заграничный путь изъ Россіи лежалъ моремъ, отчаливали отъ Кронштадта,-- и вотъ, можетъ быть, во время отъѣзда изъ Россіи, во время путешествія по морю и создалось это прелестное стихотвореніе, гдѣ суетливая непрерывность волнъ какъ бы говоритъ о тяжеломъ равнодушіи и безучастіи природы къ искреннему, неутѣшному горю поэта.
   Позднѣе, уже въ 1870 году, когда Огаревъ былъ и дряхлъ, и немощенъ, когда уже и муза стала измѣнять, ему пришлось испытать еще болѣе непосильное несчастье -- смерть самаго близаго друга: ему пришлось потерять и пережить Герцена {А. И. Герценъ умеръ въ 1870 году, 9 января. Въ нынѣшнемъ году исполнилось ровно 25 лѣтъ со дня его смерти,-- уже и мраморный пьедесталъ памятника на его могилѣ въ Ниццѣ началъ трескаться, и бронзовая статуя стала покрываться зеленью...}, и одинокому остаться доживать свои горькіе дни на чужбинѣ. Рыданія не переставали заглушать его и по прошествіи трехъ лѣтъ послѣ этого событія, когда онъ пересылалъ свое послѣднее стихотвореніе Т. П. Пассекъ, посвященное "Памяти друга":
   
   Другъ дѣтства, юности и старческихъ годовъ,
   Ты умеръ вдалекѣ, уныло, на чужбинѣ,
   Не я тебѣ сказалъ послѣднихъ вѣрныхъ словъ,
   Не я пожалъ руки въ безвыходной кручинѣ.
   Да! сердце замерло!.. Быть можетъ, даже намъ
   Иначе кончить бы почти что невозможно;
   Такъ многое прошло по тощимъ суетамъ;
   Успѣхъ былъ не великъ, а жизнь ушла тревожно.
   Но я не сѣтую на строгія дѣла,
   Мнѣ только силы жаль, гдѣ не достигла цѣли,
   Иначе бы борьба побѣдою была,
   И мы бы преданно другъ другу уцѣлѣли *).
   *) "Изъ дальнихъ лѣтъ", T. П. Пассекъ. T. I. 259 стр.

-----

   Къ тому же моменту перелома во всѣхъ философскихъ воззрѣніяхъ Огарева, который, какъ говорилось раньше, отразился въ стихотвореніи "Совершеннолѣтіе", относится и его лучшее стихотвореніе: "Монологи" {Стихотворенія Н. Огарева. 1863 г. Москва. Стр. 80--85.}. Въ этомъ произведеніи, состоящемъ изъ четырехъ частей, сказалась кульминаціонная точка развитія его поэтическаго таланта. До "Монологовъ" онъ росъ, его поэзія дѣлалась сильнѣе, ярче, тонъ увѣреннѣе. Въ "Монологахъ" всѣ эти стороны достигли своего полнаго развитія. Здѣсь одновременно сказался большой умственный ростъ, небывалая до того времени сила, энергія, съ какою еще никогда не раздавалось его слово. Остановимтесь подробнѣе на этомъ стихотвореніи; оно по красотѣ выраженія, силѣ чувства и мысли, по горячности можетъ сравняться развѣ только съ лучшими стихотвореніями Лермонтова.
   
   Первый "Монологъ" начинается словами:
   И ночь! и мракъ! Какъ все томительно пустынно!
   Безсонный дождь стучитъ въ мое окно,
   Блуждаетъ лучъ свѣчи, мѣняясь съ тѣнью длинной,
   И на сердцѣ печально и темно.
   
   Отчего вдругъ нашло такое состояніе на поэта? Что случилось? Нѣтъ, такое состояніе нашло не вдругъ, не внезапно; все давно подготовлялось къ этому. Настала наконецъ минута, когда ему приходится разстаться со многимъ изъ былого, какъ въ личной жизни, такъ и въ своихъ теоретическихъ воззрѣніяхъ на міръ, вселенную и общество людей:
   
   Былые сны! душѣ разстаться съ вами больно;
   Еще ловлю я призраки вдали,
   Еще желаніе въ груди кипитъ невольно,
   Но жизнь и мысль убили сны мои.
   Мысль, мысль! какъ страшно мнѣ теперь твое движенье,
            Страшна твоя тяжелая борьба!
   Грознѣй небесныхъ бурь несешь ты разрушенье,
            Неумолима, какъ сама судьба.
   
   Но онъ не отступаетъ передъ ея грозной разрушительной силой, которая заставила его разстаться съ тѣмъ суевѣріемъ и религіозностью, которую онъ несъ въ душѣ съ самаго ранняго дѣтства.
   
   Ты міръ невинности давно во мнѣ сломила,
            Меня на вѣкъ въ броженье вовлекла,
   За вѣрой вѣру ты въ моей душѣ сгубила,
            Вечерній свѣтъ ты тьмою назвала.
   Отъ прежнихъ истинъ я отрекся правды ради,
            Для свѣтлыхъ сновъ на ключъ я заперъ дверь,
   Листъ за листомъ я рвалъ завѣтныя тетради,
            И все, и все изорвано теперь.
   
   И какъ ни тяжело, а онъ долженъ признаться, что
   
   ... впереди лежитъ пустынная дорога,
   Да тщетный жаръ еще горитъ въ крови.
   
   Во второмъ "Монологѣ" онъ изображаетъ охватившее его послѣ совершившагося погрома чувство пустоты, которое онъ хочетъ утопить въ волнахъ разгула, растратить жизнь на пиръ и шумъ. Зоветъ къ себѣ вакханку, чтобы она продажнымъ поцѣлуемъ зажгла въ его крови любовь.
   
   Любовь, любовь!.. о, нѣтъ, я только сожалѣнье,
            Погибшій ангелъ, чувствую къ тебѣ...
   Поди, ты мнѣ гадка! я чувствую презрѣнье
            Къ тебѣ, продажной, купленной рабѣ!
   
   Но лишь только успѣло вырваться это жесткое слово, какъ онъ видитъ слезы на ея глазахъ,-- и въ конецъ удрученъ собственнымъ поступкомъ.
   
   Ты плачешь? Нѣтъ, не плачь. Какъ? я тебя обидѣлъ?
            Прости, прости мнѣ -- это паръ вина:
   Когда-бъ я не любилъ, вѣдь, я-бъ не ненавидѣлъ.
   
   И ему дѣлается до боли жаль эту "страдалицу страстей", какъ онъ называетъ вакханку. Ему хочется вернуть ее къ иной жизни.
   
   Что-жъ ты молчишь, дитя, и смотришь въ умиленьи,
            А я не пью мой налитой бокалъ?
   Проклятіе! опять ненужное мученье
            Внутри души я гдѣ-то отъискалъ!
   
   Вакханка склонила голову къ нему на плечо и заснула: ей чужды, непонятны его страданія, и онъ чувствуетъ, что глупо тратить сердце за ничто.
   Третій "Монологъ" по исполненію и по мысли достигаетъ высшей силы.
   
   Чего хочу?.. чего?.. О! такъ желаній много,
             Такъ къ выходу ихъ силѣ нуженъ путь,
   Что, кажется порой, ихъ внутренней тревогой
             Сожжется мозгъ и разорвется грудь.
   
   Авторъ не замеръ, не упалъ духомъ послѣ всѣхъ выдержанныхъ испытаній; онъ вышелъ изъ нихъ обновленнымъ, возрожденнымъ къ новой жизни.
   
   Чего хочу? Всего, со всею полнотою!
             Я жажду знать, я подвиговъ хочу,
   Еще хочу -- любить съ безумною тоскою,
             Весь трепетъ жизни чувствовать хочу!
   
   Но, конечно, опытъ пройденной жизни умѣряетъ пылъ и навѣваетъ тутъ же темныя пессимистическія мысли: онъ чувствуетъ, что всѣ желанія напрасны, что они не будутъ удовлетворены.
   
   Я самъ себѣ кажусь подавленнымъ страданьемъ,
             Какимъ-то жалкимъ, маленькимъ глупцомъ,
   Среди безбрежности затеряннымъ созданьемъ,
             Томящимся въ броженіи пустомъ.
   
   Онъ прекрасно сознаетъ, что большая часть жизни прожита, пустое дно дѣлается все виднѣе, и ему кажется, что жить -- отчаянная смѣлость;
   
   Но биться пульсъ не можетъ перестать.
   
   Не въ его власти также и перестать желать.
   
   И все хочу!.. чего?.. О, такъ желаній много,
             Такъ къ выходу ихъ силѣ нуженъ путь,
   Что, кажется порой, ихъ внутренней тревогой
             Сожжется мозгъ и разорвется грудь.
   
   Но отчаяніе не долго владѣетъ душей Огарева: отчаяніе, пессимизмъ противны и совсѣмъ не сродны его натурѣ. Онъ находитъ выходъ изъ охватившей его пустоты,-- въ знаніи, наукѣ, общественномъ служеніи, и въ четвертомъ "Монологѣ" уже изображаетъ себя среди юношей въ аудиторіи, на университетской скамьѣ.
   Извѣстно, что, разставшись съ первой женой, Огаревъ дѣйствительно сталъ посѣщать лекціи естественныхъ наукъ въ Берлинскомъ университетѣ. Но сидящіе съ нимъ на скамьѣ товарищи были уже не пара ему: они передъ нимъ дѣти; съ юношескимъ пыломъ они относятся къ раздающейся съ каѳедры истинѣ, имъ все ново.
   
   Но я сюда явился съ мыслью зрѣлой,
   Сомнѣніемъ испытанный боецъ,
   Но не убитый имъ...
   Я отстоялъ себя отъ внутренней тревоги,
             Съ терпѣніемъ пустился въ новый путь,--
   И не собьюсь теперь...
   Что, Мефистофель мой, завистникъ закоснѣлый?
             Отнынѣ власть твою разрушилъ я,--
   Болѣзненную власть насмѣшки устарѣлой;
             Я скорбью многой выкупилъ себя.
   Теперь товарищъ мнѣ иной духъ отрицанья;
             Не тотъ насмѣшникъ черствый и больной,
   Но тотъ всесильный духъ движенья и созданья,
             Тотъ вѣчно юный, новый и живой.
   Въ борьбѣ безстрашенъ онъ, ему губить -- отрада,
             Изъ праха онъ все строитъ вновь и вновь,
   И ненависть его къ тому, что рушить надо,
             Душѣ свята такъ, какъ свята любовь.
   
   Вотъ какой погромъ, какое опустошеніе пришлось пережить Огареву въ свою вторую поѣздку заграницу, и побѣдителемъ обновленнымъ выйти изъ борьбы. Такимъ новымъ, просвѣтленнымъ человѣкомъ, сохранивъ, впрочемъ, прежнюю нѣжность, кротость и любовь къ ближнему, вернулся онъ на родину въ 1846 г., но уже съ тѣмъ равнодушіемъ, какъ говоритъ П. В. Анненковъ, къ своимъ личнымъ невзгодамъ, съ тѣмъ взглядомъ, который съ этихъ поръ рѣдко отъ чего туманился. Его твердость и спокойствіе, съ какимъ онъ встрѣчалъ удары судьбы, не утрачивая яснаго, прямого и полнаго свободы и независимости, взгляда, весь уходя въ общественное служеніе,-- просто кажутся поразительными.
   Незадолго передъ третьимъ и послѣднимъ отъѣздомъ заграницу, бумажная Тальская фабрика, которой онъ въ то время былъ занятъ, на которую, въ продолженіи, какъ кажется, послѣднихъ пяти лѣтъ -- если не больше,-- кромѣ силъ, полагалъ и массу денегъ,-- вдругъ эта самая фабрика разомъ сгараетъ, пожаръ причиняетъ сто тысячный убытокъ, и -- надо замѣтить -- причиняетъ въ то время, когда Огаревъ, разоренный первой женой, весь тонетъ въ долгахъ. И что же? Сообщая объ этой тяжелой новости П. В. Анненкову, онъ не произноситъ ни единаго слова жалобы или сожалѣнія, а тутъ же еще прибавляетъ:
   
   Тотъ жалокъ, кто подъ молотомъ судьбы,
   Поникъ, испуганный, безъ боя,--
   Достойный мужъ выходитъ изъ борьбы
   Въ сіяньи гордаго покоя. *)
   *) "Литературныя воспоминанія и переписка 1835--1885". П. В. Анненкова. T. I. стр. 651: письмо отъ 24 іюня 1855 года.
   
   Такимъ высокимъ, мощнымъ -- при всей кажущейся слабости и нерѣшительности, въ самыя тяжелыя минуты жизни выступаетъ Огаревъ, отражаясь такимъ же и въ своихъ стихотвореніяхъ,-- а, какъ уже упоминалось раньше, его личность такъ тѣсно была связана съ друзьями, представляла съ ними такое неразрывное цѣлое, что, отражая себя, она отражала въ произведеніяхъ вмѣстѣ съ тѣмъ и каждаго изъ нихъ, и всю эпоху нашей общественной жизни 30-хъ и 40-хъ годовъ.
   Вотъ въ чемъ сила и историческое значеніе поэзіи Огарева. Вотъ на какомъ основаніи могъ сказать Чернышевскій въ своей статьѣ о немъ, помѣщенной въ Современникѣ, что имя Огарева будетъ произноситься съ любовью тогда, когда имена другихъ поэтовъ будутъ забыты. "Огареву -- сказалъ онъ -- суждено занимать страницу въ исторіи нашей русской литературы".
   Больше 36 лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ это было сказано, но и по прошествіи столькихъ лѣтъ, слова Чернышевскаго мы можемъ повторить съ тою же силою и увѣренностью, прибавивъ къ нимъ что теперь многія изъ стихотвореній Огарева обратились для насъ въ живой голосъ исторіи того времени, голосъ, увѣковѣчивающій дорогіе намъ факты и дорогія имена.
   

V.

   Но эта статья была бы не полна, еслибы пришлось пройти молчаньемъ его большія стихотворныя повѣсти, поэмы, гдѣ отражается русская деревня, любимецъ Огарева мужикъ въ его крѣпостномъ положеніи, которое такъ смущало и мучило поэта,-- и весь строй крѣпостной помѣщичьей жизни. Въ этомъ отношеніи интересна его большая повѣсть "Господинъ" {Стихотворенія Н. Огарева. Лендовъ, 1858 г. Стр. 288--338.}, гдѣ авторъ выводитъ молодого одинокаго помѣщика Андрея Потапыча, который, соскучившись въ столицѣ по реальному дѣлу, рѣшилъ заняться воспитаніемъ крестьянъ:
   
   Въ ихъ нравахъ сдѣлать улучшенья,
   Зерно ума и просвѣщенья
   Посѣять въ глушь далекихъ странъ.
   
   Съ этою цѣлью Андрей Потапычъ покидаетъ столицу и ѣдетъ въ деревню. Выѣхавъ на просторъ полей, онъ залюбовался природой и задумался о своей безнадежной любви. Уже лѣтъ пять, какъ онъ безмолвно любитъ одну молодую дѣвушку, безъ надежды на взаимность.
   Въ такихъ размышленіяхъ онъ доѣхалъ до своей усадьбы, гдѣ нѣкогда протекало его дѣтство, гдѣ ему было такъ хорошо и покойно. Вотъ и барскій домъ. Въ немъ теперь пусто и безлюдно, но зато здѣсь все напоминаетъ дѣтскіе годы:
   
                           ...старуха мать
   Любила здѣсь чулокъ вязать;
   А вотъ и небольшая зала,
   Здѣсь чай сосѣдямъ разливала.
   Вотъ здѣсь отцовскій кабинетъ...
   
   Какъ отъ дорожныхъ, такъ и это всѣхъ другихъ впечатлѣній у Андрея Потапыча къ вечеру такъ напряглись нервы, что всю ночь онъ не могъ заснуть.
   Вставши на другой день утромъ съ постели и полюбовавшись на открывающійся изъ окна ландшафтъ, онъ подумалъ, что, вѣдь,
   
   Въ деревнѣ жить себя обрекъ
   Онъ не безъ цѣли, какъ гуляка,
   Живущій никому не въ прокъ,
   Что пользы общей мысль хотѣла,
   И, стало, надо дѣлать дѣло.
   
   И началъ съ того, что разставилъ на полкахъ привезенныя книги, разсчитывая изъ нихъ научиться тому, чему хотѣлъ учить крестьянъ.
   То былъ субботній день. Старики и старухи деревни всѣ были у обѣдни; изъ церкви прошли прямо къ барину на поклонъ съ хлѣбомъ, съ солью. Андрей Потапычъ узналъ между ними много старыхъ знакомыхъ:
   
   Вотъ дядька старый, дѣтскихъ лѣтъ
   Ворчливый другъ...
   И сгорбился, и весь въ морщинахъ,
   И бѣлой бородой обросъ,
   И тѣло у него тряслось...
   А какъ же сдѣлалась стара
   Покойной нянюшки сестра!
   
   Крестьяне желаютъ подойти къ барской ручкѣ, но
   
   Андрей Потапычъ., весь сконфуженъ,
   Шепталъ, что сей обрядъ не нуженъ,
   
   и отклонилъ. Велѣлъ между тѣмъ старостѣ подать отчеты и на утро собрать крестьянскій сходъ: онъ имѣлъ намѣреніе самъ заняться крестьянскими дѣлами.
   Приказаніе было исполнено. Утромъ у барскаго крыльца сошлись мужики. Вышелъ и баринъ.
   
   Безъ шляпъ стоялъ предъ нимъ народъ
   (Къ чему обычай не понудитъ!).
   Вперивъ глаза, разинувъ ротъ,
   Всѣ ждали, молча: что-то будетъ?
   Андрей Потапычъ рѣчь держалъ
   (И очень былъ собой доволенъ),
   Андрей Потапычъ имъ сказалъ,
   Что человѣкъ родится воленъ,
   И потому онъ даже-бъ могъ
   Свести ихъ съ пашни на оброкъ.
   
   Но предварительно онъ желаетъ знать ихъ мнѣніе на этотъ счетъ.
   
   Затылки почесавъ, крестьяне
   Съ единогласіемъ въ отвѣтъ
   Сказали: "почему же нѣтъ?"
   
   Баринъ тутъ же сталъ распространяться передъ ними о необходимости имѣть въ крестьянствѣ школу, о пользѣ науки и т. д.
   
   О земледѣліи начавъ,
   Замялся какъ-то онъ немного --
   И, слова два еще сказавъ
   Объ истинномъ вредѣ засухи,
   Велѣлъ имъ поднести сивухи,
   И воротился въ барскій домъ.
   
   Онъ самъ не зналъ, какъ подойти къ осуществленію всѣхъ своихъ добрыхъ проэктовъ.
   
   Страшась минуту потерять
   Въ трудѣ, исполненномъ значенья,
   Онъ ради школъ и просвѣщенья
   Рѣшился что-нибудь начать.
   И на базарѣ добылъ книжку,
   Не новую для нашихъ дней,
   И началъ азбукѣ по ней
   Учить двороваго мальчишку;
   Сперва день каждый, не лѣнясь,
   Потомъ въ недѣлю по два раза,
   
   а тамъ и совсѣмъ забросилъ это дѣло.
   Деревенская жизнь, сосѣди-помѣщики понемногу отвлекали вниманіе и интересъ отъ золотыхъ плановъ, оттягивали въ сторону обыденной колеи помѣщичьей жизни. Андрей Потапычъ сталъ во всемъ слушать совѣтовъ прикащика, который говорилъ барину, что мужики народъ опасный, и убѣждалъ держать крестьянъ по старинному на пашнѣ. И мало по малу Андрей Потапычъ пересталъ вникать въ дѣла крестьянъ, сталъ сибаритничать, нѣжиться и ничего не дѣлать, какъ и другіе помѣщики.
   Разъ, когда онъ прогуливался по лѣсу, ему повстрѣчалась смуглянка Катя, дочь лакея. Дѣвушка приглянулась, и у нихъ начались частыя встрѣчи, а потомъ произошло и полное объясненіе. Послѣднее составляетъ лучшее мѣсто повѣсти, потому его надо привести цѣликомъ.
   
   Въ аллеѣ дальней, темной сада,
   Гдѣ въ полдень вѣяла прохлада,
   Сливались съ шопотомъ листовъ
   Слова двухъ тихихъ голосовъ:
   "Нѣтъ, нѣтъ! не такъ меня ты любишь...--
   Да какъ же васъ еще любить?--
   Нѣтъ, ты дитя. Меня ты сгубишь,
   И не замѣтишь, можетъ быть!
   Ну -- поцѣлуй!..-- "Ахъ, страшно стало!
   Ну! вдругъ увидитъ кто-нибудь?"
   И вотъ, припавъ къ нему на грудь,
   Она его поцѣловала.--
   -- Ты приходи ужо ко мнѣ!
   Всѣ въ домѣ будутъ спать глубоко,
   Ты только свѣчки одинокой
   Увидишь свѣтъ въ моемъ окнѣ...
   Придешь?..-- "Боюсь -- отецъ узнаетъ!"
   -- Онъ не узнаетъ ничего!
   И что бояться намъ его?--
   "Ахъ! кто-нибудь, да разболтаетъ!"
   -- Придешь?-- "Не знаю!.. Ну, приду"...
   
   Скоро послѣ этого разговора Катя вошла въ барскій домъ полной хозяйкой. Вся дворня стала относиться къ ней съ почтеніемъ, ее стали величать не просто Катей, а Катериной Ильинишной. Катя, разумѣется, счастлива и довольна усвоимъ положеніемъ и своей силой. Андрей же Потапычъ отъ такого сожительства сталъ незамѣтно опускаться. Прежде онъ сторонился отъ компаніи станового; теперь становой сталъ его лучшимъ пріятелемъ. Теперь онъ вмѣстѣ съ нимъ коротаетъ вечера, пьетъ вино. Катя въ ихъ присутствіи пляшетъ подъ звукъ гитары. Глядя на нее, отуманенный винными парами, самъ Андрей Потапычъ пускается въ плясъ. Такая картина никого не смущаетъ. Одинъ только дядька вздыхаетъ при видѣ того, что сталось съ его питомцемъ.-- А Катерина между тѣмъ все больше забираетъ силы.
   
   Какъ-то разъ послѣ святокъ -- у крыльца
   Съ тревожной гнѣвностью лица
   Старуху тетку за остатокъ
   Какой-то пряжи грошевой
   Бранила Катя нестерпимо.
   Кузнецъ Василій шелъ тутъ мимо
   И проворчалъ, махнувъ рукой:
   "Вотъ ныньче вѣкъ у насъ какой!
   И даже старыя старушки
   Подъ властью всякой потаскушки!"
   
   Катя набросилась на кузнеца, принялась ругать, но этимъ не удовлетворилась, пошла плакаться и жаловаться барину... и настояла, чтобы кузнеца Василья отдали въ солдаты.
   
   И Ваську отдали въ солдаты!
   Пошелъ бѣднякъ мой одинокъ,
   Лѣтъ на двадцать попался въ сѣти...
   Жена осталась, тоже дѣти
   Поплакали...
   
   Сталось все такъ, какъ захотѣлось барской барынѣ, Катеринѣ Ильинишнѣ...
   А время между тѣмъ шло впередъ, да впередъ. Вотъ и масленица прошла, за ней наступилъ великій постъ.
   Какъ-то разъ постомъ къ Андрею Потапычу вошелъ своею старческой походкой согбенный дядька. Онъ началъ свою рѣчь издалека: припомнилъ время, когда Андрей Потапычъ былъ малюткой, припомнилъ его дѣтскую доброту и сталъ корить барина за теперешнюю жизнь.
   -- Что жъ, ты учить пришелъ?-- закричалъ Андрей Потапычъ.
   
   Сердиться, сударь, въ вашей волѣ,
   А лгать предъ вами не должно,
   Да и на старости грѣшно.
   Опомнись, баринъ! Худо, стыдно!
   Зачѣмъ же Васька-то солдатъ?
   Зачѣмъ народу жить обидно?
   
   Андрей Потапычъ сдѣлался внѣ себя отъ гнѣва, вскочилъ взбѣшенный и... ударилъ старика въ щеку.
   
   Старикъ ни слова не сказалъ,
   И только старой головою,
   Взглянувъ печально, покачалъ
   И вышелъ...
   
   Андрей Потапычъ скоро опомнился. Сознаніе нанесеннаго старику оскорбленія глубоко запало ему въ душу. Онъ сталъ грустенъ, молчаливъ, задумчивъ, по временамъ даже заговаривался, хирѣлъ -- и умеръ. Послѣ его смерти Катерина Ильинишна сейчасъ же была разжалована въ Катьки, а имѣніе все перешло къ наслѣднику.
   Дошла наконецъ вѣсть о смерти и до той барышни, которую любилъ Андрей Потапычъ. Услыхавши, что Андрей Потапычъ умеръ, она задумалась, потомъ представила себѣ покойника съ отечествомъ "Потапычъ" своимъ мужемъ и -- расхохоталась. То было подъ вечеръ, она готовилась ложиться спать,-- легла въ постель и безмятежно заснула.
   Эта повѣсть, рисующая слабохарактернаго и мало знакомаго съ практической стороной жизни помѣщика временъ крѣпостного права, помѣщика недурнаго по натурѣ и затронутаго гуманными идеями, но слабаго и не подготовленнаго для борьбы, какъ съ своими барскими привычками, такъ и съ окружающей атмосферой,-- имѣетъ много общаго съ вышеупомянутой стихотворной повѣстью или, какъ Огаревъ ее называетъ, поэмой "Радаевъ", тоже по содержанію относящейся ко временамъ крѣпостного права. Въ ней также выводится одинокій помѣщикъ, глубоко любящій одну молодую дѣвушку, только не безъ надежды на взаимность. Но дѣвушка въ отвѣтъ на любовь предложила дружбу. Разочарованный въ своихъ надеждахъ такъ же, какъ и въ службѣ, и въ жизни, которая отняла у него друга, онъ, какъ и Андрей Потапычъ, ѣдетъ въ деревню съ желаніемъ добра и пользы своимъ крестьянамъ.
   Картины крѣпостного права, которыя разбросаны въ той и V другой повѣсти, вѣрны дѣйствительной жизни. Эти картины нѣкогда сильно удручали автора, и вотъ отчасти ради ихъ изображенія и написаны обѣ повѣсти. Первая, на которой мы такъ подробно останавливались, проникнута чувствомъ грустной ироніи ко всѣмъ затѣямъ въ сущности добраго и хорошаго Андрея Потапыча, но совсѣмъ лишеннаго должной реальной подготовки и какой бы то ни было воли, почему и не удается ни одинъ изъ его плановъ, и самъ онъ дѣлается флюгеромъ въ рукахъ своей Катерины, которая постоянно заставляетъ его поступать противъ убѣжденій. Исполняя ея желанія, Андрей Потапычъ являлся мученикомъ, не имѣющимъ покоя отъ угрызеній собственной совѣсти. Все окружающее его такъ низменно и пусто, что способно только скорѣй погрузить въ еще большую типу, чѣмъ дать образумиться или призвать къ лучшей жизни. Только одинъ старикъ-дядька -- крѣпостной оказался, выше остальныхъ, но при своемъ крѣпостномъ безправіи, при своемъ подневольномъ положеніи, вмѣшавшись, онъ только навлекъ на себя оскорбленіе: его, старика, баринъ-крѣпостникъ, хотя въ душѣ и гуманистъ, ударилъ. Старикъ, молча, снесъ обиду. Его молчаніе показалось страшнѣй пощечины,-- такъ ужасно, такъ убійственно оно подѣйствовало на душу.
   Повѣсть, какъ видимъ, прекрасна по мысли и вполнѣ вѣрна жизни. Но одно въ ней трудно понять: легкую, но крайне неумѣстную улыбку надъ тѣми же крестьянами, угнетенное положеніе которыхъ заставляло такъ страдать автора. Онъ осмѣиваетъ ихъ за то, что они говорятъ "вперивъ глаза, разинувъ ротъ". И эта не мотивированная ничѣмъ и непонятная улыбка встрѣчается и въ другихъ его поэмахъ и повѣстяхъ.
   На эту же тему о "русскихъ либералахъ", исполненныхъ на словахъ добрыхъ намѣреній и несостоятельныхъ на дѣлѣ, писалъ почти одновременно и Н. А. Некрасовъ. Припомнимъ его небольшое стихотвореніе, оканчивающееся словами:
   
   -- Потомъ вступилъ онъ во владѣнье;
   Вопросъ отложенъ и забытъ.
   Увы! не наше поколѣнье
   Его по совѣсти рѣшитъ. *)
   *) Стихотворенія Н. А. Некрасова. С. Петербургъ. 1879 г. I, стр. 109.
   
   Но у него былъ сдѣланъ только намекъ на тотъ типъ, который такъ полно очертилъ Огаревъ въ лицѣ Андрея Потапыча. Что же касается до картинъ крѣпостного права, то послѣ Некрасова,-- который такъ много написалъ въ этомъ духѣ болѣе яркаго, сильнаго, что мы успѣли выучить чуть не наизусть,-- читая теперь повѣсть Огарева, которая до настоящяго времени была извѣстна только по заграничному изданію, кажется, что читаешь что-то старое, знакомое, почти избитое, что даже перестаетъ быть занимательнымъ, такъ какъ поэтическихъ красотъ, чего-нибудь оригинальнаго она не имѣтъ. Напротивъ, въ этомъ отношеніи она представляетъ только напоминаніе манеры Некрасова и отчасти Пушкина. Вліяніе послѣдняго впрочемъ всего сильнѣе сказалось въ другой вышеупомянутой поэмѣ Огарева -- "Юморъ" {"Стихотворенія Н. Огарева". Лондонъ, 1858 г. Стр. 33--143 и 338--371.}, гдѣ авторъ разсказываетъ свою жизнь вплоть до первой поѣздки за границу въ связи съ общественными явленіями. Подобно "Евгенію Онѣгину", котораго она отражаетъ, поэма переполнена отступленіями и проникнута Байроновской ироніей.
   Тихая иронія, встрѣчающаяся въ повѣсти "Господинъ", въ поэмѣ "Зимній путъ", и переходящая въ гнѣвную и саркастически-горькую въ "Юморѣ", присуща и другимъ стихотворнымъ произведеніямъ Огарева. Она есть и въ его большой повѣсти "Сны" {"Стихотворенія Н. Огарева". Лондонъ, 1858 г. Стр. 33--143 и 338--371.}, гдѣ изображается гувернантка въ богатомъ княжескомъ домѣ вмѣстѣ съ своей воспитанницей, молодой княжной, въ то время какъ онѣ обѣ, засыпая, видятъ сны, каждая согласно своему возрасту, условіямъ жизни и стоящимъ передъ ними надеждамъ. Здѣсь тихая иронія мѣстами смѣняется веселой, которая, случается, переходитъ въ шаржъ, неумѣстный въ поэтическихъ произведеніяхъ. Но не надо забывать, что повѣсть называется "Сны", что все, что въ ней разсказывается,-- есть только сонъ, гдѣ шаржъ можетъ имѣть свое законное оправданіе. Дѣйствительность же, сама жизнь съ ея вѣрнымъ изображеніемъ и правдой, тѣмъ не менѣе выступаетъ и во снѣ, оставляя на сердцѣ тоску по несбывшимся надеждамъ героинь. Особенно жаль читателю молодой дѣвушки, дочери князя, которая во снѣ на балу встрѣчается съ желаннымъ героемъ,-- у нея съ нимъ полная гармонія, они одинаково смотрятъ на жизнь, на будущее, и вдругъ -- въ то время, какъ она, приглашенная, пошла, по обязанности свѣтскихъ приличій, танцовать съ другимъ,-- онъ, ея герой, исчезъ. Ищетъ, мечется бѣдная княжна -- его нигдѣ нѣтъ. Въ отчаяніи она бѣгаетъ по заламъ и наталкивается на отца.
   
   Онъ съ кѣмъ-то щегольски одѣтымъ,
   Чьи безполезно бровь и глазъ
   Обезпокоены лорнетомъ.
   "А! отъискали въ добрый часъ!"
   Промолвилъ старый князь протяжно;
   Звѣзда сіяла и чело
   Сіяло голо и свѣтло,
   И онъ, взглянувъ на Мери важно,
   Сказалъ торжествененъ и тихъ:
   "Вотъ это, Мери, твой женихъ"!
   У бѣдной Мери грудь стѣснилась
   И закружилась голова,
   Она стоять могла едва,
   И сердце билось, билось, билось...*)
   *) Тамъ же. Стр. 349.
   
   Но, вѣдь, это все сонъ, Мери все это видитъ во снѣ,-- поэтому намъ нечего убиваться за нее и нечего жалѣть? Однако, отчего этотъ мотивъ -- замужество безъ любви, по принужденію,-- такъ привлекаетъ вниманіе поэта, что онъ не разъ останавливается на немъ и даже посвящаетъ ему одно изъ своихъ прекрасныхъ стихотвореній "Бѣгство", о немъ же говоритъ и въ своей стихотворной поэмѣ: "Зимній Путь"; помѣщенной въ 1856 г. въ "Русскомъ Вѣстникѣ" {"Рус. Вѣстникъ" 1856 г. No 6.}, гдѣ авторъ работалъ въ пятидесятыхъ годахъ. Видно, что фактъ выдачи дѣвушки замужъ, безъ любви, на основаніи матеріальныхъ или какихъ-нибудь побочныхъ соображеній родителя, нерѣдко мелькалъ передъ авторомъ въ дѣйствительной жизни.
   Въ упомянутомъ лирическомъ стихотвореніи "Бѣгство" самый фактъ выдачи безъ любви уже не удается отцу. "Ступай",-- сказалъ онъ,-- "подъ вѣнецъ!"
   
   А я: "не принуждай,-- отецъ!
   Мнѣ рано замужъ...
   
   Но отецъ не унимался, продолжалъ настаивать на своемъ. Онъ говорилъ дочери, что, отказываясь, она теряетъ свое счастье.
   
   Я все свое; но наконецъ
   Личину сбросилъ мой отецъ
   И закричалъ, что вовсе мнѣнья
   Онъ моего не хочетъ знать,
   Что долгъ мой есть повиновенье.
   Что онъ привыкъ повелѣвать...
   
   Дочь бросилась на колѣни, стала умолять отца: ужъ лучше-бъ отдалъ въ монастырь.
   
   Онъ топнулъ... А ему я снова:
   Отецъ! вѣдь, я люблю другого!
   А онъ меня ударилъ... Какъ,
   Что послѣ? Помню, какъ сквозь мракъ.
   Вскочивъ, отца не видя болѣ,
   Тайкомъ ушла я садомъ въ поле,
   Забыла холодъ, голодъ, трудъ,--
   Ушла искать себѣ пріютъ *).
   *) "Стихотворенія" Н. Огарева. Москва, 1863. Стр. 120--121.
   
   Такъ оканчивалась въ этомъ стихотвореніи попытка выдать дочь насильно за нелюбимаго человѣка. Того, прежняго конца здѣсь уже нѣтъ, а отчего? развѣ времена измѣнились? Нѣтъ, крѣпостное право и теперь царило съ тою же силою, но такія счастливыя исключенія, вѣдь, представляла жизнь во всѣ времена, и въ тридцатые, и въ иные годы. Обращикъ и живое доказательство тому романъ Н. А. Захарьиной, убѣгомъ ушедшей замужъ за двоюроднаго брата. Возможно, что приведенный фактъ представляетъ одно изъ такихъ рѣдкихъ исключеній.
   И насколько же это маленькое стихотвореніе "Бѣгство", въ смыслѣ художественнаго исполненія, превосходитъ названныя большія стихотворныя повѣсти и поэмы: "Зимигй путъ" *), "Господинъ". "Сны", "Радаевъ" {Тамъ же. Стр. 146--166.}. Послѣднія крайне тягучи, вялы, изъ нихъ только "Зимній путъ", писанный, какъ кажется, раньте другихъ, еще въ Россіи, во много разъ превосходятъ остальныя. Появленіе этой поэмы было встрѣчено въ литературѣ критической статьей А. В. Дружинина, который, порицая Огарева за отсутствіе поэтической энергіи, увѣренности и убѣжденности въ своемъ талантѣ и поэтическомъ призваніи, что,-- какъ мы теперь знаемъ,-- составляло особенность его натуры,-- тѣмъ не менѣе хвалитъ "Зимній путъ" и появленіе его называетъ "явленіемъ отраднымъ и почтеннымъ" {Сочиненія А. В. Дружинина. Т. 7. Стр. 135.}.
   Выше упоминалось, что талантъ Огарева достигъ въ "Монологахъ" своего кульминаціоннаго пункта. Съ этихъ поръ онъ слабѣетъ, спускается внизъ,-- чѣмъ дальше, тѣмъ замѣтнѣе. Это чувствуется главнымъ образомъ въ указанныхъ большихъ стихотворныхъ произведеніяхъ, можетъ быть, именно потому, что они большія и, какъ большія,-- требуютъ большого труда, сосредоточенности на себѣ, отдѣлки,-- чего, какъ говорилось раньше, не доставало Огареву. Онъ любилъ писать скоро и много, какъ самъ признавался въ письмахъ изъ заграницы. И самъ оттуда же во вторую поѣздку писалъ, что чувствуетъ упадокъ поэтическаго таланта, чувствуетъ безсиліе.
   Но этотъ упадокъ ощущался имъ главнымъ образомъ потому, что онъ уклонялся отъ присущей его таланту и силамъ поэтической формы,-- маленькихъ лирическихъ пьесъ, въ которыхъ, какъ бы независимо отъ него, выливалось клокотавшее внутри чувство, а брался за драмы, повѣсти, поэмы, которыя не подходили ему, а главное -- были не сродны не столько его таланту, сколько его натурѣ. Маленькія же лирическія пьески продолжали ему удаваться временами даже и много позднѣе. Какъ хороша, напр., у него вышла картинка "Купанье" {Тамъ же. Стр. 97.}, вышеупомянутое стихотвореніе "Искандеру" о свободѣ {Стихотворенія Н. Огарева. Лондонъ, 1858 г. Стр. 407.}, или вотъ эта чудная драма-симфонія: "У моря" {Тамъ же. Стр. 397--398.}.
   
            Дождь и холодъ! А ты все сидишь на скалѣ:
   Посмотри на себя -- ты босая!
   Что на море глядишь? Въ этой пасмурной мглѣ
   Не видать, словно ночью, родная!
             Шла домой бы, ей Богу!
   
   Она отвѣчаетъ на это:
   
             "О! я знаю, зачѣмъ я сижу на скалѣ;
   Что за нужда, что сыро и скверно,--
   А его различить я съумѣю во мглѣ,
   Онъ сегодня вернется навѣрно.
             Въ бурю ловля чудесна"!
   
   Здѣсь безъ единаго звука, безъ единаго пояснительнаго слова со стороны автора, такъ и вѣетъ на читателя страшной, мучительной драмой. Несчастная женщина и слушать ничего не хочетъ, продолжаетъ сидѣть у моря, не переставая разсказывать, какъ ея милый отчаливалъ въ то время, когда уже начала бушевать буря. Онъ отъѣхалъ, махнулъ ей платкомъ,
   
   Буря лодку свирѣпо качала.
   
   А она не перестаетъ твердить все свое:
   
   Въ бурю ловля чудесна.
   
   Она видѣла, какъ нескончаемый шквалъ поднялся, скрылъ его лодку изъ глазъ, но она все сидитъ, все ждетъ, не переставая твердить:
   
   "Я по утру и днемъ, и въ полночь на скалѣ;
   Что за нужда, что сыро и скверно,
   А его различить я съумѣю во мглѣ,
   Онъ сегодня вернется навѣрно.
             Въ бурю ловля чудесна!"
   
   Но, несмотря на всю внѣшнюю правильность ея рѣчи, вы съ ужасомъ догадываетесь, что она потеряла разсудокъ, и ей самой не сойти со скалы, и ужъ, конечно, не дождаться своего рыбака.
   Это стихотвореніе поднимаетъ изъ глубины души читателя то высокогуманное чувство состраданія и горькаго сожалѣнія къ несчастной женщинѣ, которымъ былъ полонъ поэтъ во время созданія, хотя состраданія этого онъ не выразилъ ни въ единомъ словѣ. Стихотвореніе это -- настоящая симфонія; въ немъ скрыто много звуковъ и мыслей безъ словъ, которые оно будитъ въ васъ и которые,-- какъ говорилъ В. П. Боткинъ,-- остались бы безъ обнаруженія, еслибы не авторъ.
   Съ перваго взгляда эта пьеска кажется какъ бы неоконченной:... вѣдь, и при концѣ стихотворенія несчастная продолжаетъ сидѣть все на томъ же мѣстѣ и твердить все тѣ же слова, что и въ началѣ; автору сказать больше нечего, или, вѣрнѣе, онъ не хочетъ сказать, потому что прекрасно знаетъ, что наше собственное чувство, пробужденное стихотвореніемъ, доскажетъ остальное. В. И. Боткинъ, принадлежавшій къ московскому кружку 40-хъ годовъ, писавшій въ это десятилѣтіе въ Современникѣ о стихотвореніяхъ Огарева, сравнивалъ ихъ съ пьесами и даже съ этюдами Шопена. И дѣйствительно, какая полнота скрыта въ стихотвореніяхъ Огарева при всей кажущейся ихъ незаконченности! Какъ много чувствъ и мыслей пробуждаютъ такія небольшія пьески, какъ сейчасъ упомянутое стихотвореніе: "У моря" или: "Неаполь", "Забыто", "Обыкновенная повѣсть"!
   Кромѣ своей музыкальности, онѣ поражаютъ полнотой жизни, умѣньемъ въ двухъ, трехъ маленькихъ несложныхъ картинкахъ набросать цѣлый романъ. Припомнимъ стихотвореніе "Обыкновенная повѣсть" {Стихотворенія Н. Огарева. Москва, 1863 г. Стр. 27--28.}.
   
   Была чудесная весна!
   Они на берегу сидѣли --
   Рѣка была тиха, ясна,
   Вставало солнце, птички пѣли;
   Тянулся за рѣкою долъ,
   Спокойно, пышно зеленѣя;
   Вблизи шиповникъ алый цвѣлъ,
   Стояла темныхъ липъ аллея.
   
   При необыкновенной музыкальности стиха здѣсь вся природа дышетъ радостью, праздникомъ жизни.
   Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, настала новая весна, и они, оживляющіе мертвую природу, расцвѣли, выросли и чувствуютъ въ себѣ полноту жизни. Этотъ второй куплетъ начинается тѣми же словами:
   
   Была чудесная весна...
   О, еслибъ кто увидѣлъ ихъ
   Тогда, при утренней ихъ встрѣчѣ,
   И лица-бъ высмотрѣлъ у нихъ,
   Или подслушалъ бы ихъ рѣчи...
   ... Онъ вѣрно-бъ самъ, на этотъ мигъ,
   Расцвѣлъ на днѣ души печальной!..
   
   Читатель послѣ этого, конечно, увѣренъ въ ихъ взаимномъ счастьѣ, увѣренъ, что ихъ жизнь пойдетъ рука объ руку.
   Но вотъ опять прошло много лѣтъ; поэта встрѣтилъ ихъ снова,-- и какъ же мы ошиблись въ своихъ предположеніяхъ!
   
             Она была женой другого,
   Онъ былъ женатъ, и о быломъ
   Въ поминѣ не было ни слова.
   
   При этомъ никакихъ коментаріевъ, никакихъ объясненій, и отъ этого умалчиванія, отъ этой недомолвки романъ, какъ и само стихотвореніе, кажутся читателю еще полнѣе.
   Этимъ умѣньемъ умолчать, недоговорить и самой недомолвкой сказать такъ полно и много, какъ не сказалось бы въ самомъ краснорѣчивомъ разсказѣ, воспользовались поэты слѣдующихъ поколѣній. Стоитъ вспомнить превосходные стихи гр. А. Толстаго: "То было раннею весной", чтобы тотчасъ почувствовать, какъ сильно воспользовался авторъ манерой Огарева и особенно его стихотвореніемъ "Обыкновенная повѣсть".
   
   То было раннею весной,
   Трава едва всходила,
   Ручьи текли, не парилъ зной,
   И зелень рощъ сквозила...
   
   ... То было раннею весной,
   Въ тѣни березъ то было,
   Когда съ улыбкой предо мной
   Ты очи опустила...
   
   То на любовь мою въ отвѣтъ
   Ты опустила вѣжды --
   О, жизнь, о лѣсъ, о солнца свѣтъ,
   О, юность! о, надежды! *)
   *) Полное собраніе стихотвореній гр. А. К. Толстаго. Т. П. Стр. 300.
   
   Здѣсь та же краткость въ описаніи весны и вмѣстѣ съ тѣмъ та же художественная полнота; то же повтореніе перваго стиха, а пользованіе манерой,-- не договаривая, вызывать въ душѣ читателя безпредѣльную полноту одними намеками, односложными восклицаніями -- достигаетъ у гр. А. Толстаго полнаго совершенства.
   Умѣнье Огарева искусно справляться съ маленькими стихотвореніями, въ родѣ "Обыкновенной повѣсти", сохранялось надолго и по выѣздѣ изъ Россіи.

-----

   Поэтическую дѣятельность Огарева давно отмѣтила русская литература, русская критика. Хоть извѣстно, что Огаревъ писалъ еще въ 1830-хъ годахъ, но большая часть его стихотвореній за этотъ періодъ оставалась въ портфелѣ {Эти стихотворенія напечатаны послѣ его смерти въ "Русской Старинѣ" за 1889 и 1890 гг.}. По словамъ П. В. Анненкова, Огаревъ въ эти годы помѣщалъ свои стихи въ забытые теперь журналы, какъ "Сынъ Отечества" {Просматривая "Сынъ Отечества" за 1836, 1837, 1838, 1839 и 1840 годы, я нигдѣ не встрѣтила имени Огарева. Если же предположить, что онъ писалъ безъ подписи или подъ какимъ-нибудь псевдонимомъ, то, зная его манеру, настроеніе и направленіе за 30-ые годы, трудно, кромѣ какого-нибудь одного -- двухъ стихотвореній, напр. "Звѣзда" (1838 г. No 2), подписанныхъ звѣздочками, отнести въ этомъ журналѣ что-нибудь къ его поэзіи.}. Бѣлинскій же, впервые останавливается на имени Огарева въ "Обзорѣ русской литературы за 1841 годъ", относя такимъ образомъ появленіе этого имени къ 40-мъ годамъ. "Вѣроятно, читатели "Отечественныхъ Записокъ" обратили вниманіе, говоритъ онъ, на стихотворенія г. Огарева, отличающіяся особенною внутреннею меланхолическою музыкальностью" (6 томъ. Стр. 91). Да и самъ Огаревъ въ своей перепискѣ за время ссылки (когда возможно предположить, что онъ долженъ бы былъ печатать свои стихотворенія) ни разу не упоминаетъ въ письмахъ къ друзьямъ о печатаніи или помѣщеніи стиховъ въ какой-нибудь журналъ, а какъ уже извѣстно, безъ совѣта съ друзьями онъ не выпускалъ въ свѣтъ ни одного стихотворенія. В. П. Боткинъ, о статьѣ котораго, помѣщенной въ 40-хъ годахъ {Въ настоящее время эта статья вошла въ общее Собраніе сочиненій В. П. Боткина, изданныхъ въ 1891 г. "Пантеономъ Литературы".}, упоминалось раньше, говоритъ, что стихи Огарева стали изрѣдка появляться съ 1840 годовъ въ Отечественныхъ Запискахъ, и ни слова не прибавляетъ на счетъ болѣе ранняго печатанія. Да едва ли оно могло и быть до 1838--1839 г., до времени смерти отца поэта, который былъ противъ литературныхъ занятій сына, и до времени возвращенія изъ ссылки.
   Боткинъ, какъ и Бѣлинскій, отнесся къ поэту и къ его произведеніямъ весьма сочувственно; онъ видѣлъ въ его поэзіи "истину", "простоту", "задумчивую прелесть," "оригинальность колорита" и "глубокое поэтическое чувство". Эта глубина и искренность содержанія, по его мнѣнію, выкупали недостатки стиха и подъ часъ плохую риѳму. Особенно ему нравилась "поэтическая вдумчивость Огарева" и его "способность тонуть въ своихъ ощущеніяхъ".
   Статья Боткина была написана тогда, когда стихотворенія Огарева были разбросаны по отдѣльнымъ книгамъ "Отечественныхъ Записокъ", которыхъ онъ долго придерживался, не желая имъ измѣнить ради Современника, куда давно перешли его друзья. Боткинъ совѣтовалъ ему издать стихотворенія отдѣльной книгой. Но Огаревъ исполнилъ совѣтъ не раньше 1856 года, когда ему, можетъ быть, очень нужны были деньги. Это первое изданіе его стихотвореній было сдѣлано гг. Щепкинымъ и Солдатенковымъ.
   Томикъ стихотвореній Огарева вызвалъ въ лучшихъ журналахъ самые сочувственные отзывы. Между прочими критиками Огареву посвятилъ статью Чернышевскій. Онъ, какъ и Боткинъ, хвалилъ тѣ же стихотворенія: "Старый домъ", "Кабакъ", "Nocturne", "Младенецъ", "Обыкновенная исторія", "Еще любви безумно сердце проситъ", "Старикъ, какъ прежде, въ часъ привычный", "Проклясть бы могъ свою судьбу" и т д. Подобно Боткину, онъ удивленъ, отчего публика не выражаетъ особыхъ восторговъ Огареву, на которые она щедра по отношенію къ другимъ писателямъ. Боткинъ въ 40-хъ годахъ видѣлъ этому двѣ причины: во-первыхъ, Огаревъ выступилъ въ литературѣ и печатался вмѣстѣ и даже рядомъ съ Лермонтовымъ, къ которому тогда было приковано все вниманіе; во-вторыхъ, стихи Огарева не имѣютъ блестящей, художественной формы. Но все же Боткинъ надѣялся, что со смертью Лермонтова, когда не стало больше слышно чудныхъ пѣсенъ покойнаго поэта, публика оцѣнитъ Огарева въ должной мѣрѣ.
   Ну, и какъ же встрѣтила публика томикъ стихотвореній Огарева, появившійся, спустя пятнадцать лѣтъ послѣ смерти Лермонтова, и притомъ тщательно проредактированный авторомъ, который не включилъ сюда ни одного изъ произведеній, писанныхъ до или во время ссылки (въ томикъ вошли стихотворенія, написанныя уже, какъ можно думать, послѣ, начиная съ 1839 года)? Чернышевскій въ своей критической статьѣ говоритъ, что онъ не ждетъ восторженнаго пріема, какого бы заслуживала муза Огарева. "Безъ сомнѣнія, всѣ журналы похвалятъ,-- говоритъ онъ,-- но умѣренно; публика будетъ читать его книгу также умѣренно. Всѣ скажутъ: хорошо; никто не выразитъ восторга. Поэтъ не будетъ ни огорченъ, ни удивленъ. Онъ и не требуетъ себѣ шумной славы: онъ писалъ не для нея, быть можетъ, и не думалъ, что имѣетъ право на нее". Огорченъ и оскорбленъ за него Чернышевскій, тѣмъ болѣе, что онъ знаетъ, что придетъ время, когда равнодушіе къ Огареву исчезнетъ: "позабыто имя Огарева будетъ развѣ тогда, когда забудется нашъ языкъ". Особенно онъ разсчитываетъ на вѣчную память для слѣдующихъ стихотвореній: "Старый домъ", "Друзья", "Монологи". И такъ какъ Огаревъ лирикъ, а въ лирической поэзіи играетъ главную роль личность поэта, то высокая личность Огарева возвышаетъ и его произведенія.
   Статья Чернышевскаго очень небольшая; онъ не касается художественныхъ достоинствъ произведеній, къ разбору которыхъ думалъ вернуться, но ему, кажется, не удалось.
   Такую же похвальную статью съ указаніями на тѣ же стихотворенія посвятилъ Огареву и Н. Щербина въ "Библіотекѣ для Чтенія" (1867 г. No 2). Находя въ произведеніяхъ Огарева съ внѣшней стороны немало шероховатостей, неправильностей, онъ высоко цѣнилъ ихъ по духу и содержанію. "Въ характерѣ музы Огарева -- говорилъ онъ -- кипитъ жажда практической дѣятельности, и вся она устремлена къ дѣйствительности". "Въ стихотвореніяхъ Огарева ясно слышится, что содержаніе ихъ пріобрѣтено путемъ духовно-историческаго опыта и размышленія. Звуки его поэзіи вылетаютъ какъ бы изъ груди, исполненной избытками внутренней жизни, волею или неволею запертой въ самомъ себѣ".-- И хотя Щербина не говоритъ объ историческомъ значеніи поэзіи Огарева, все же, какъ на исходную точку его произведеній, указываетъ на стихотвореніе: "Друзьямъ", которымъ начинается изданная книжка.
   Но прошло не больше трехъ лѣтъ со времени появленія въ свѣтъ перваго изданія, какъ явилась нужда въ повтореніи. И оно было повторено въ 1859 году {Изданіе этого года маѣ не удалось отъискать.}, а въ 1863 году понадобилось уже третье изданіе. Послѣднее представляетъ полную, точную перепечатку перваго, безъ всякихъ перемѣнъ и добавленій. Въ 1863 году издателемъ былъ уже одинъ K. Т. Солдатенковъ. Критика, если не ошибаюсь, прошла появленіе двухъ послѣднихъ изданій молчаніемъ, которое, разумѣется, ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть объяснено равнодушіемъ. Литература вообще отъ половины 50-хъ годовъ почти вплоть до 80-хъ умалчивала противъ воли, какъ объ Огаревѣ, такъ и о его другѣ. И только въ 80-хъ годахъ П. В. Анненковъ заговорилъ о нихъ въ своей статьѣ "Идеалисты 30-хъ годовъ" {Эта статья была помѣщена въ "Вѣстн. Европы" за 1881 годъ, а оттуда въ 1892 перепечатана въ I томѣ собранія сочиненій П. В. Анненкова.}. Останавливаясь здѣсь на поэтической дѣятельности Огарева, онъ называетъ его поэтомъ рефлектирующимъ, а не пѣвцомъ непосредственныхъ ощущеній, какимъ мы его видѣли,-- основываясь, должно быть, на тѣхъ позднихъ произведеніяхъ въ родѣ вышеупомянутаго стихотворенія " Охотникъ", которое ему не нравилось. Но и называя его "рефлектирующимъ", Анненковъ въ то же время признаетъ, что въ своихъ созданіяхъ Огаревъ, какъ бы исповѣдовался передъ самимъ собой и говорилъ о самомъ себѣ.
   Чернышевскій сказалъ, что стихотворенія Огарева и его имя будутъ вспоминать часто, и даже тогда, когда о многихъ другихъ поэтахъ забудутъ. Подтвержденіемъ этой мысли служить и появленіе нашей статьи. А между тѣмъ въ 80-хъ годахъ П. В. Анненковъ уже замѣтилъ, что для поэтическихъ произведеній Огарева "наступило забвеніе". Какъ объяснить это противорѣчіе? Говоря это, Анненковъ, конечно, имѣлъ въ виду не литературу, уста которой были временно замкнуты помимо воли, а читателя; читатель пересталъ заглядывать въ томикъ стихотвореній Огарева, начиналъ забывать ихъ. Какъ же это могло случиться? Вмѣсто прямого отвѣта, всего лучше разсказать слѣдующій фактъ. Недавно намъ понадобились для сличенія изданій книжки стихотвореній Огарева, вышедшія въ 1859 и 1863 годахъ. Гдѣ ни приходилось спрашивать въ книжныхъ магазинахъ, библіотекахъ, вездѣ получался одинъ отвѣтъ: нѣтъ и нѣтъ. И только послѣ длиннаго ряда поисковъ съ большимъ трудомъ удалось найти завалявшійся томикъ изданія 1863 года, и то у букиниста въ "проломѣ" на Никольской. Но и у этого усерднаго антикварія оказался только одинъ единственный экземпляръ. Вотъ въ чемъ лежитъ настоящая причина кажущагося "забвенія", а не въ недостаткѣ памяти и уваженія. Въ появленіи новаго и притомъ болѣе полнаго изданія -- настоящая, неотложная потребность. Кто возьмется и устроитъ это дѣло, тотъ окажетъ большую услугу поэту и читателю, такъ какъ поэзія Огарева не можетъ перестать быть дорогою каждому, кто любитъ истинно прекрасное, кто любитъ свой народъ, свою родину и не чуждъ высокихъ, гуманныхъ стремленій въ жизни.

Е. Некрасова.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru