Некрасова Екатерина Степановна
Александр Иванович Герцен и Наталья Александровна Захарьина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Александръ Ивановичъ Герценъ и Наталья Александровна Захарьина *).

(Ихъ переписка).

*) Русская Мысль, кн. IV.

Ноября 14 *), середа.

*) По всему вѣроятію, не 14, а 11, такъ какъ 15 приходилось въ воскресенье.

   Вчера вечеромъ получила твое письмо отъ 28 октября. Все та же безграничная душа, та же любовь, то же небо и рай. Но, Александръ, я скажу тебѣ серьезно, скажу рѣшительно, ты огорчаешь меня. Что за мысль, будто ты не стоишь меня, будто ты хуже меня? {Пропущено повтореніе на тему, что онъ выше, а не она.} Будто я не должна была довольствоваться тѣмъ, что ты есть, что ты великъ, славенъ, свѣтелъ; будто для меня было бы мало издали боготворить тебя, возсылать къ тебѣ пламенные обѣты мои, возноситься къ тебѣ душою, всѣмъ существомъ поклоняться тебѣ, но все это такъ, чтобы ты не замѣчалъ этого, чтобы не оскорбить тебя тѣмъ. Нѣтъ! Я возвысила слишкомъ мой голосъ, я дерзнула слишкомъ близко вознестись къ тебѣ, но это вина не моя, Александръ, то допустило Провидѣніе. И теперь, когда ты исторгъ меня изъ тьмы и мрака, далъ душу, далъ крылья, направилъ полетъ мой, далъ мѣсто въ своей душѣ, теперь ты уже говоришь, что не стоишь меня! Да ты вообрази только то, что была бы я безъ тебя, что была бы я, если бы ты не внялъ моему голосу, если бы не опустилъ взоръ свой такъ низко, что могъ увидѣть меня, что?...
   Не глядя ли на тебя карабкалась я изъ ничтожества, въ которомъ гибнетъ неисчисленное множество людей, одаренныхъ прекрасною душой; не слыша ли твой голосъ я поняла, что и изъ моей души можетъ литься пѣснь стройная; наконецъ, не мысль ли одна, чтобы быть сколько-нибудь тебя достойной, сбросила съ меня все, чѣмъ обернули меня люди? Остальное сдѣлала любовь. Вѣдь, ты видишь, ты знаешь, что сдѣлалъ ты, и отпираешься отъ своего созданія, и говоришь, что творецъ ему иной. Ну, клянусь тебѣ, Александръ, вѣрь моимъ словамъ, какъ любви моей, я не могу вообразить, не могу представить себѣ, что бы такое могло быть въ тебѣ порочнаго и чернаго, какъ говоришь ты. Это для меня непостижимо! Въ чемъ, какъ можешь ты быть низкимъ? Тутъ я теряюсь, тутъ вовсе, наконецъ, ничего не понимаю и, пришедши въ себя, вижу: я на колѣнахъ, руки, взоръ устремлены къ тебѣ, ты протягиваешь мнѣ обѣ руки, я лечу, лечу... и все еще далеко, далеко такъ отъ тебя!
   Можетъ, всю черноту свою, все недостоинство хочешь доказать поступкомъ съ Мед.? {Съ Полиной Петровной Медвѣдевой.} Не дерзай такъ смѣло судить себя и въ этомъ, бойся оскорбить Его, придавая излишнюю черноту поступку этому Вѣрнѣе всего, что Провидѣніе само послало тебѣ ее, видя уже, насколько высокъ ты (можетъ, былъ близокъ къ самозабвенію въ своемъ величіи), напомнить тебѣ, что ты смертный, предохранить тебя отъ опаснѣйшаго врага -- гордости. Она страдаетъ, страдаетъ отъ тебя, конечно, это ужасно; отъ этой мысли все существо мое ноетъ, но тутъ еще есть средство. О, Господи! окончи нашу разлуку! Одно моленье, тогда окончатся наши страданія и страданія Мед. Я увѣрена, Александръ, ну, не знаю сама почему, а мнѣ кажется, когда мы познакомимся съ ней, ей будетъ легче, даже она можетъ совершенно измѣниться.
   Не воображай, не воображай, Бога ради, во мнѣ столько чрезвычайнаго. Можетъ, сблизившись совершенно, ты увидишь во мнѣ бездну недостатковъ, тогда какъ и одного довольно, чтобы заставить вѣчно страдать и твою любовь, и твою гордость. Не думай, чтобъ я слишкомъ боялась за себя, боялась унизиться въ твоихъ глазахъ; правда, это ужасно, но я могу быть счастлива и рабой твоей, я бы снесла все, если бы ты легко могъ перенести разочарованіе. Да, Боже мой! Что это, Александръ, право, это недостойно тебя, унижаться такъ предо мною! Ты называешь меня ангеломъ, такъ неужели бы я могла сдѣлаться ему подобной, подражая человѣку простому 2 Когда ты еще не высокъ, еще не чистъ, я, стало, еще меньше. Подумай хорошенько. Пока прощай, цѣлую тебя. Сумерки, едва видно -- часы бесѣды моей съ твоимъ образомъ, словомъ, это только 1,000 верстъ дѣлитъ насъ (если разстояніе дѣлитъ); болѣе не говоримъ ни о чемъ,-- или мы оба одинъ ангелъ, или оба одинъ человѣкъ.
   

Вечеръ.

   Не правда ли, мой другъ, какъ иногда тяжко стѣснять свои думы и чувства на бумагѣ?Излила бы все свободною рѣчью, безъ помощи пера. Тутъ что-то все скоро стынетъ, все не такъ, какъ въ душѣ. Нѣтъ, тяжко что-то; иногда я съ досадою бросаю перо и мысленно, душой говорю съ тобою. Мнѣ кажется, ты тогда яснѣе слышишь меня. Мы дойдемъ, наконецъ, до того, что нашей любви не будетъ уже выраженій въ земномъ языкѣ. Пора, пора окончить тебѣ путь муки и страданій! Пора, ангелъ мой, склонить тебѣ голову на ту грудь, гдѣ найдешь и отдохновеніе отъ прошедшихъ битвъ, и канунъ божества вѣчнаго, пора! Тогда ты не скажешь болѣе, что не достоинъ твоей Наташи (горе разлуки говоритъ эти слова), тогда-то мы будемъ одно, одно, и тогда только я могу совершенно,-- (ежели ужь) ты самъ возлагаешь на меня такъ много,-- служить тебѣ опорою на камняхъ преткновенія и освящать минуты темныя. Нѣтъ, Александръ, ну, что мнѣ весь свѣтъ, друзья мои?Я все покину тогда, все, все; я хочу, чтобы ты одинъ занималъ всю душу мою, чтобъ она была любовь къ одному тебѣ. Уѣдемъ, покинемъ все: холодную родину, холодныхъ друзей. Они не могутъ облегчить разлуки нашей; что же они могутъ, когда мы будемъ вмѣстѣ? Все покинемъ, все... дальше, дальше отсюда, это всѣхъ. Тебя одного хочу я, въ тебѣ будетъ моя родина и мои родные, и мои друзья, въ тебѣ будетъ все. Скорѣй же, скорѣй несись, зима! Авось-либо хоть лѣтомъ!...
   Знаешь ли, что бываетъ со мною? Сижу, думаю о тебѣ, забываюсь... и мнѣ кажется, ты меня зовешь, зовешь; слышу твой голосъ, опрометью, съ восторгомъ бѣгу въ другую комнату... "Остановись!" -- говорятъ мнѣ пустыя стѣны... Нѣтъ, еслибъ не зима, ушла бы я къ тебѣ. Чего бояться? Со мною было бы Провидѣніе.
   

Ночь.

   Да, я все покину, я не могу дѣлить моего сердца, оно должно быть полно однимъ тобою. Не будь тебя, что мнѣ Эмилія, что мнѣ Саша Б... {Пропускъ.}? Ему я принесу себя, полную однимъ имъ, одною любовью къ нему!
   За мѣрку головы благодарю {Н. А. хотѣла шить ермолку для А. И. и просила прислать для этого мѣрку съ головы.}; за то пока до браслета {Н. А. готовила А. И. браслетъ изъ своихъ волосъ.} посылаю локонъ.
   

12, четвергъ.

   Когда еще сначала я писала тебѣ въ Крутицы, что отдаюсь тебѣ, что ты можешь изъ меня сдѣлать то, что хочешь, ты отвергнулъ это, ты боялся взять на себя такъ много, чтобъ направлять маленькій, легкій челнокъ, а теперь ты отдаешь мнѣ себя, ты говоришь мнѣ: правь этимъ величайшимъ, изящнѣйшимъ зданіемъ -- кораблемъ! Ты писалъ это въ тревожномъ раздумьи, тебя раздражало что-нибудь. И я напрасно на томъ листѣ говорю, что я когда-нибудь могу быть твоею опорой. Нѣтъ, Александръ, ты навсегда долженъ покинуть эту мысль. Правь ты мною и собою. Когда въ чемъ-нибудь есть у насъ опора, мы начинаемъ менѣе дѣйствовать сами, мало-по-малу вдаемся въ безпечность, и, наконецъ, полагаемся вовсе на эту опору и не достигаемъ желаннаго. Тебѣ-ль искать опоры? Ты такъ великъ, такъ силенъ самъ. Ты самъ можешь достигнуть той высоты, которую указываетъ христіанство. На что же ты избѣгаешь труда и ищешь моей помощи? Такъ ежели я и могу возвести тебя туда, можно-ль, чтобъ ты былъ вторымъ послѣ меня? Нѣтъ, Александръ, я отнимаю мою руку, я не хочу умалять величія твоего своею помощью, говорю тебѣ: ты можешь самъ. И такъ, преодолѣвай, стремись! Крылья твои пространны, они умчатъ тебя высоко, лишь не опускай ихъ. И тутъ уже униженіе, и тутъ паденіе. Что ты говоришь мнѣ: "правь мною"? Воспряни, Александръ, и съ высоты твоей глаголи мнѣ: "гряди ко мнѣ" (?). Ты говоришь: "Я знаю, что я теперь глубоко не паду, знаю, что нравственное чувство перевѣситъ страсти". Какая бездна, какія страсти? Ты миновалъ ихъ. Взгляни назадъ, онѣ далеко, далеко за тобой. Впереди путь широкій, гладкій; правда, по сторонамъ, можетъ, есть пропасти, и пропасти еще ужаснѣе прежнихъ, но ихъ и не видно: онѣ загорожены высокимъ валомъ -- любовью ко мнѣ. Ты не пойдешь въ стороны (валъ этотъ высочайшій и съ обѣихъ сторонъ твоего пути) съ тѣмъ, чтобъ перейти валъ и упасть въ бездну: что же останется мнѣ?
   "Но когда солнце"... постой, ежели уже ты этого не знаешь, такъ я знаю. Александръ, что солнце не выйдетъ на горизонтъ пятномъ кровавымъ, я говорю тебѣ,-- тебѣ, что въ свѣтѣ его потонетъ небо и земля. А мнѣ это говоритъ моя душа. Не вѣрить ей -- не вѣрить любви моей. Ты ужасно самолюбивъ, Александръ. Какъ, еще тебѣ мало, еще тебѣ не достаточно Его созданья, и ты отдаешь его додѣлывать, дополнять такому слабому и такому еще ничтожному существу въ сравненіи съ тобою, отдаешь мнѣ поправлять дѣло рукъ Его? Но я не скажу болѣе ничего. Ты видишь самъ, мой ангелъ, что твои слова, и слова важныя, сказаны тобою необдуманно. Говорилъ ли орелъ голубю: научи меня летѣть къ солнцу? Ежели еще продлится наша разлука и такое же будетъ дѣлать вліяніе на тебя, избави Богъ!
   Что-то О. {Ник. Плат. Огаревъ.}? Можно ли это? Ни слова о немъ! Да что-жь хуже еще -- это слова: повидимому, счастливъ! Такъ небрежно, протяжно, лѣниво, такъ беззвучно и такъ безъ вниманія -- счастливъ! И о комъ же? Какъ глупы люди, какъ они жалки! И каково же, мой ангелъ, вѣдь, и о насъ такъ же будутъ говорить. Это ужасно! Такъ пусть лучше ничего не говорятъ. А какъ же это сдѣлать, оставаясь здѣсь? Бѣжать, бѣжать дальше отъ мѣстъ, гдѣ полужизнь и полудуша, бѣжать туда, гдѣ полно все!
   Вѣдь, это странно, мой ангелъ, я никакъ не могу вообразить себя и тебя дома на сѣверѣ. Посмотри, сѣрое небо, все одѣто въ бѣлый саванъ, какъ мертвецъ, у всѣхъ посинѣвшія губы, такъ холодно... О, нѣтъ, нѣтъ, не оставляй меня здѣсь! Я даже съ жадностью слушала о Саратовской губ. одну пріѣзжую оттуда, о Саратовѣ... а тамъ, "гдѣ родина музыки и молитвы"... là bas,là bas! O, mon ange gardien, nous dirigerons nos pas {"Туда, туда! о, мой ангелъ-хранитель, мы направимъ наши стопы!"}!
   Ахъ, знаешь ли чудо? Во время болѣзни кн. {Княгини.} я была все подлѣ ея постели, и разъ разговорились о тебѣ. Согрѣшила, солгала я нѣсколько то, что ты писалъ мнѣ о Четьи-Минеяхъ, о посланіяхъ апостоловъ. Я сказала, что все это ты говорилъ мнѣ, какъ я была у тебя въ Крутицахъ; кн. въ восхищеніи. Наконецъ, я вынудила ее сказать, "что тебѣ дано прекрасное сердце и душа, данъ обширный умъ отъ Бога, но что воспитаніе портило тебя ужасно и что, наконецъ, Провидѣніе само доканчиваетъ твое воспитаніе". Болѣе всего помирило ее съ тобою то, что я сказала, что ты мнѣ велѣлъ читать Евангеліе и.Посланія и что до того мнѣ не приходило (какъ и имъ) это въ голову. Ну, право, мнѣ кажется, въ скоромъ времени тебя можно было бы поздравить съ совершеннымъ миромъ съ кн., если бы не М. С. {Марья Степановна, компаньонка княгини.}. Не понимаю я, за что такая ненависть, и какую власть она имѣетъ на кн.-- это ужасно!
   

15, воскресенье.

   Какъ ты думаешь, Александръ, какъ провела я эти три дня? И день, и ночь не выхожу изъ спальной кн. Мнѣ немного нездоровилось, и за это меня не пускаютъ ни наверхъ, ни въ другую комнату. Есть отъ чего занемочь (вдвое). Да и портрета-то твоего нельзя видѣть. На минуту принесла мнѣ его сегодня Саша {Саша, горничная.} для праздника, и то это съ опасностью. Вотъ въ эти-то минуты надобно имѣть твердость и терпѣніе. Что же остается мнѣ дѣлать на глазахъ у кн.? Одно -- думать и думать, мечтать и мечтать! Но теперь эти думы и мечты тревожны: ты пишешь, что ты грустенъ и отъ самого себя. Нѣтъ, Александръ, я не ожидала, чтобы ты могъ когда-нибудь (быть молодушнымъ).
   

16, понедѣльникъ.

   Это ужасъ! Не могу читать ничего, не могу смотрѣть на твой образъ, ни думать, думать, дышать... Нѣтъ, ей-Богу, на Крутицахъ тебѣ было лучше!
   Рѣшилась сказать тебѣ хоть слово, это облегчитъ меня, ангелъ мой. Ежели еще продержутъ меня здѣсь, я занемогу {) Комната Натальи Александровны помѣщалась наверху въ мезонинѣ. По случаю ея нездоровья, княгиня Марья Александровна Хованская держала ее внизу, возлѣ себя.}. Одна отрада -- ночь, и то если бы не было лампады, я бы сошла съ ума. Но, впрочемъ, это глупо, какое малодушіе; почему не стерпѣть? Завтра, навѣрное, я буду въ моемъ дворцѣ {Такъ она называетъ свою комнату наверху въ мезонинѣ, потому что тамъ всѣ ея драгоцѣнности: письма и портретъ А. И.} и тамъ, тамъ ты, тамъ письма, мечты, тамъ и воздухъ есть, а здѣсь и того нѣтъ!

-----

10 ноября, Вятка.

   Я разскажу тебѣ случай, бывшій со мною на-дняхъ. Онъ большей части людей покажется ничтожнымъ, иные улыбнутся, но я пишу тебѣ. А ты такъ совершенно, такъ вполнѣ понимаешь меня, какъ никто, какъ одинъ Ог. {Огаревъ.}. Я долго читалъ духовныя книги, много размышлялъ о христіанствѣ, сочиняя статью о религіи и философіи. Усталъ; пора было спать. Я многое раскрылъ, написалъ мысли совершенно новыя и радовался. Безъ всякихъ мыслей раскрываю Эккартсгаузена и попалъ на слѣдующее мѣсто св. писанія: "И бѣси вѣруютъ и трепещутъ". Я содрогнулся Да, вѣра безъ дѣлъ мертва {Это самое мѣсто изъ Эккартсгаузена и разсужденіе о немъ встрѣчается въ видѣ Отдѣльныхъ мыслей въ найденной мной на торгу подъ Сухаревой башней Записной книжкѣ Герцена. Мысли эти потомъ были перепечатаны въ Русск. Старинѣ.}. Не мышленіе, не изученіе надобно; дѣйствованіе, любовь -- вотъ главнѣйшее. Любовь Бога создала слово воплощенное, т.-е. весь міръ. Любовь построила (вѣру) Христову. И почему мнѣ именно открылось это мѣсто? Случай -- вздоръ! Нѣтъ случая! Это нелѣпость, выдуманная безвѣріемъ. Этотъ текстъ раскрываетъ или, лучше сказать, указываетъ многое. Я падшій ангелъ, но всему падшему обѣщано искупленіе; ты -- путь, черезъ который я долженъ подняться. Судьба тебѣ предназначила великое; и одну гибнувшую овцу воротить -- заслуживаетъ царство небесное. 11 какое счастье исполнитъ тебя, когда, остановивъ на мнѣ твой взоръ, ты скажешь: онъ гибнулъ, и я спасла его любовью, собою; онъ сгорѣлъ бы, и я его огонь обратила къ небу. Наташа, прелестна твоя судьба! И какъ вѣчна должна быть любовь, возгорѣвшаяся на этомъ основаніи! Повторяю, любовь есть связь Бога съ человѣкомъ.
   Ровно годъ тому назадъ я, истощивъ всѣ глупости и буйства, но не истощивъ души своей, вздохнулъ по высокому назначенію, по тебѣ. Ровно годъ тому назадъ я торжественно окончилъ эту оргію нѣсколькихъ мѣсяцевъ {Такъ онъ называетъ свою пустую разсѣянную жизнь, которую велъ въ началѣ по пріѣздѣ въ Вятку.} преступленіемъ {Такъ онъ называлъ поступокъ съ Медвѣдевой.} и, перегорая въ тысячѣ страст(ей), погубилъ несчастную женщину {Все о той же Медвѣдевой; исторія съ ней не давала покоя Александру Ивановичу.} для того, чтобы найти и тутъ пустоту, чтобы оставить угрызеніе совѣсти и, наконецъ, созвать съ неба ангела хранителя и воскреснуть въ свѣтѣ звѣзды восточной, въ объятіяхъ Наташи. Ровно годъ -- и все перемѣнилось. Мы выросли. Я не такъ отчетливо понималъ себя, ты также. Ты сдѣлалась разомъ иная, сказавъ: "люблю тебя, Александръ"; тогда ты развернулась во всей своей славѣ, во всемъ блескѣ. Я боялся любви, но, наконецъ, написалъ: "Можно ли жить съ моимъ бѣшенствомъ, съ моею душой безъ любви? Жить, стало быть, любить!" Ты мнѣ отвѣчала отъ 18 ноября 1835 года: "Сначала я читала твое письмо спокойно, а теперь мнѣ страшно за тебя. Нѣтъ, погоди любить, мой Александръ"... И мы ужь тогда любили другъ друга. Слово мой все говоритъ. И ты не знала, что любовь, одна твоя любовь спасетъ меня. Ты писала тогда же (отъ 26 ноября 1835 г.): "Я исчезну, ежели это надобно",-- и, между тѣмъ, уже не имѣла духа подписаться сестрою, а написала твоя Наташа. Зачѣмъ не прежде мы открыли наши души? Зачѣмъ?
   

11 ноября 1836.

   Теперь нѣсколько словъ и только. Вчера былъ на балу и грустилъ. Воротился часа въ 4, и теперь голова пуста. Иногда между людьми, въ толпѣ, я забываюсь и безотчетно отдаюсь минутному бѣшенству и веселости. Вчера я сидѣлъ одинъ и сердился на всѣхъ и досадовалъ. Прощай, милый другъ, прощай!
   Повѣсть остановилась: занятія другія есть. Статей своихъ еще не посылаю. На все есть причина. Я не имѣю надежды получить твой портретъ. Можетъ, такъ и надобно, чтобы вся эта полоса была черна для меня и безотрадна. И я это говорю, получая твои письма! Прости, другъ мой. О, твои письма нужнѣе воздуха! Безъ нихъ... нѣтъ, безъ нихъ и представить себѣ жизни не могу. Ты пишешь, что мой портретъ многіе находятъ не похожимъ. Да, въ самомъ дѣлѣ, мой взглядъ не тотъ, который видѣли до іюля 1834 года {До ареста.}. Теперь въ немъ горитъ любовь и отражаются сильныя потрясенія.
   Приметъ ли мой поклонъ твоя Саша Б. {Александра Александровна Боборыкина, пріятельница Н. А.}? Право, не надобно видѣть человѣка для того, чтобы быть знакомымъ. Ты знакома съ Полиной {Пріятельница жены вятскаго аптекаря Рульновіуса.} и болѣе, гораздо болѣе, нежели съ тѣми, которыхъ видишь часто. И такъ, ежели приметъ, передай.

Твой здѣсь и тамъ
Александръ.

   Рукою Натальи Александровны приписано: "1836. Ноября 23, понедѣльникъ, 7 часовъ вечера, получено въ гостиной, читано у Александра въ комнатѣ {Въ домѣ И. А. Яковлева, что въ приходѣ Власія, въ Большомъ Власьевскомъ переулкѣ; теперь этотъ домъ принадлежитъ Львову.}, на его диванѣ".

-----

17 ноября 1836 (Москва).

   Ну, вотъ, мой ангелъ, терпѣніе все преодолѣваетъ, за то какъ я вознаграждена! Почти недѣлю просидѣла въ карантинѣ {Внизу, въ комнатахъ княгини.}, а теперь одна въ своей кельѣ, и твой портретъ предо мною, и я могу до сыта наглядѣться на тебя, мой ненаглядный, и наговориться, и даже могу писать! Ахъ, какъ хорошо, какъ весело, какъ легко! Право, чудно, невѣроятно показалось бы всякому изъ нихъ, что съ каждымъ шагомъ, съ каждою ступенью наверхъ къ тебѣ во мнѣ умножались силы, жизнь, восторгъ, и уже я коснулась до моего завѣтнаго столика, очищенная совершенно и отъ земли, и отъ людей, и отъ ихъ цѣпей. Такъ, мой ангелъ, смотри, сколько ты приносишь мнѣ блаженства и за 1,000 верстъ, сколько счастья, радости, удовольствія заключается для меня въ лоскуткѣ бумаги, присланной тобой! Но этого еще мало бы было, еслибъ ты приносилъ мнѣ только радость, жизнь, удовольствіе,-- нѣтъ, Александръ, ты сдѣлалъ изъ меня (почему-жь мнѣ не сказать? Это не изъ самолюбія, нѣтъ, тутъ все ты, твоя любовь, твоя слава. Я должна говорить все),-- ты изъ меня сдѣлалъ добродѣтель, сдѣлалъ то, чего бы никогда родители, никакой мудрецъ не могъ сдѣлать {Выпущено повтореніе на тему, что онъ выше ея.}... Тамъ, тамъ запою я тебѣ, мой ангелъ, гимнъ, котораго не достойна земля, тамъ засіяю я предъ тобою свѣтильникомъ яркимъ, чистымъ. Здѣсь онъ иногда теменъ.
   Письмо, письмо отъ тебя, такъ прощай же, кончу потомъ.
   

19 ноября.

   Опять все то же и то же! Опять будто ты туча, будто не достоинъ меня {Выпущено повтореніе на ту же тему.}!... Ты говоришь, что я увлекаюсь въ тебѣ, а я чувствую, что я далека отъ того, что ты видишь во мнѣ. Ты съ 13 лѣтъ моей жизни велъ меня въ рай, какъ Богъ, ведшій израильтянъ въ обѣтованную землю въ видѣ облачномъ, и ты же называешь себя тучею... Говорю, легче, если бы ты находилъ во мнѣ болѣе дурного, нежели въ себѣ, легче, если бы ты забылъ меня, находя мою высоту недостойною твоей высоты. Это все сноснѣе, нежели слышать, что ты называешь себя недостойнымъ меня. Ну, какъ не быть въ тебѣ твердости покинуть землю и ея нечистоту, какъ не сдѣлаться тебѣ ангеломъ, когда другихъ ты дѣлаешь ангеломъ, какъ не взойти тебѣ на небо, когда ты приводишь туда другихъ? Какъ не сдѣлаться тебѣ, Александръ, изящнымъ совершенно, когда ты видишь столько изящества въ своемъ созданьи? Горько, тяжело мнѣ, ты навелъ на меня ужасную тоску. Но послушай, разсмотри хорошенько, Александръ, ради Бога, умоляю тебя, прошу на колѣняхъ, ангелъ мой (не пугайся того, что я скажу тебѣ), разсмотри хорошенько, Александръ, быть можетъ, очень можетъ быть, причиною всему этому я. 9 апрѣля {Въ день прощанья въ Крутицкихъ казармахъ.} я показалась тебѣ существомъ чистымъ, небеснымъ, тогда ты былъ угнетенъ, тогда ты не видалъ никого лучше меня, но теперь, можетъ, видишь несовершенную мечту, изломанный идеалъ,-- словомъ, ничтожность, и эта-то ничтожность низвела тебя съ твоей высоты, и ты приблизился къ землѣ и полюбилъ ее, и она запылала въ тебѣ, сковала тебя, и въ тебѣ нѣтъ силъ взлетѣть на прежнее мѣсто, и это-то, можетъ быть, тебя терзаетъ, мучитъ. Ради Бога, не сердись на меня, не упрекай прежде, нежели разсмотришь все это. Посвяти на это день, недѣлю, мѣсяцъ (хоть годъ, вѣдь, тутъ твое спасенье), и если слова мои истинны, т.-е. ежели ты увидишь, что я удерживала твое стремленіе, я не пускала тебя на ту высоту, на которую указываетъ христіанство, что я запылила твою душу,-- брось, забудь Наташу и уже не ищи на землѣ исполненія надеждъ, воплощенія ангела, не ищи любви. Тамъ, тамъ обрѣтешь ты твоего ангела, твою звѣзду, тамъ твоя любовь, тамъ все. А я исчезну (какъ говорила и прежде), и тебѣ не будетъ преграды идти туда! Что же ты дивишься, на что нахмурился, Александръ? Ты говоришь: "силенъ ударъ въ мою грудь, вымарай, вылечи его!" Ты говоришь: "душа моя запятнана", что же дѣлать мнѣ, когда я не вижу въ тебѣ пятенъ, когда ты для меня все на свѣтѣ и добродѣтель, и святое, и рай, и божество? Мнѣ кажется, тебя на землѣ не привязываетъ ничто, кромѣ меня, кажется, я единственное пятно, затмѣвающее твою душу. Скажи же, скажи, что дѣлать мнѣ, какъ повѣрить мнѣ, что ты, мой Александръ, ангелъ и дьяволъ? О, это страшно! Ты говоришь: "сдѣлай изъ меня ангела". О, если бы для этого я могла отдать жизнь мою! Нѣтъ, этого мало: жить и всю жизнь страдать.
   Но какъ же страдать любимой тобою? Невозможно. Ну, еслибъ я знала, что тебѣ, чтобъ сдѣлаться ангеломъ, надо первое -- забыть меня, презрѣть и, съ тѣмъ вмѣстѣ, разстаться со всѣмъ, что привязываетъ къ землѣ, къ нечистому,-- неужели бъ я не желала быть презрѣнною тобой? Боже мой, Боже!... Александръ, Александръ! На что же на душѣ твоей пятно не я? Зачѣмъ все темное, все нечистое души твоей не любовь къ Наташѣ, зачѣмъ?... О, тогда бы я смыла и пятно это, тогда бы я сдѣлала тебя ангеломъ, тогда бы это было въ моей волѣ, и я была бы вполнѣ счастлива, а теперь что могу?... Да и могу ли я дѣлать изъ тебя то, чему уже я поклоняюсь въ тебѣ, что боготворю? Но это ужасъ, ужасъ! Ты говоришь, что я увлекаюсь... И такъ, Александръ, моя любовь къ тебѣ одно увлеченіе? Тебѣ не страшно было сказать это мнѣ? Ты равнодушію говоришь: "Наташа, то, къ чему ты стремилась всю жизнь, что воображала, наконецъ, обрѣтеннымъ, чему отдала и жизнь, и сердце, и душу, и вѣчность,-- то, что сдѣлало тебя ангеломъ, чѣмъ живешь ты теперь, есть ничто, одна мечта, воображеніе; мало того, это темнота въ той степени, въ которой тебѣ видѣлся свѣтъ".
   Но что-жь... нѣтъ, мнѣ теперь ужасно тяжко! Прости мнѣ все, что я сказала тебѣ, ангелъ мой. Сердце сжато, сдавлено. Летѣла бы къ тебѣ, послѣ одного взгляда на тебя умерла бы у ногъ твоихъ, и тамъ бы, уже тамъ, стада бы молить Его, когда теперь моя молитва не доходитъ, а здѣсь могу ли я желать умереть, не видавши тебя? Довольно... тяжко!...
   Скажу только одно, и скажу не такъ, а потому, что это знаю, что увѣрена въ этомъ, что въ томъ порука мнѣ самъ Богъ: я не паду, а ты нераздѣльное со мною!
   Прощай, твою руку... Не сердись же на меня, скорѣе забудь все, все, будь братъ Христовъ и не говори (мнѣ: "а ты?"). Что мнѣ до меня, когда есть Александръ!!
   Ужь за полночь. Я не смѣю и не могу спать. Ты передо мною, твое искупленіе... моя любовь... мнѣ вести тебя въ рай... мнѣ пасть тобою... пасть черезъ любовь къ тебѣ?... Нѣтъ, Александръ! Не отнимай моей вѣры, не отнимай любви или вынь изъ меня сердце, убей душу. Нѣтъ, Александръ, ты тотъ, который прославитъ Его, ты тотъ, который докажетъ Его величіе, премудрость, благость. Въ тебѣ увидятъ изящество Его созданія, въ тебѣ поклонятся Ему, ты спасеніе ихъ, ты блаженство моей души, ея награда. Что мнѣ вѣчность въ раю безъ рая?
   Я спокойна. Какъ странникъ, скитающійся цѣлую жизнь на землѣ въ горѣ и страданіяхъ, возвращается, наконецъ, къ Богу, въ немъ отдыхаетъ, въ немъ получаетъ награду за все, такъ я отъ бурь моихъ возмущенныхъ, думъ и чувствъ возвратилась къ тебѣ, мой свѣтъ! Здѣсь мой покой, здѣсь мнѣ награда, и ты ужь не отнимешь этого у меня, ангелъ мой? Нѣтъ, не отнимешь, другъ мой Александръ, мой Александръ! Прости, пріятнаго сна на разсвѣтѣ!
   

22 ноября.

   Наконецъ, наступаетъ 23 ноября {Св. Александра Невскаго, день именинъ А. И.}! Вѣдь, ангелъ мой, этотъ день для меня больше, нежели для тебя 26 августа {День именинъ Натальи Александровны.}. Но и онъ, этотъ священный день, настанетъ мрачный, холодный, день моего Александра, а мой Александръ за 1,000 верстъ! Но я обниму тебя, я прижму тебя къ моему сердцу и за эту даль мое поздравленіе долетитъ къ тебѣ прежде всѣхъ поздравленій вятскихъ, я не покину весь день тебя. Ты меня увидишь, услышишь мой голосъ, ты будешь чувствовать, что твоя неразлучная съ тобою. О, какъ утѣшительна, отрадна эта мысль! Но зачѣмъ же, въ самомъ дѣлѣ, я не у тебя, зачѣмъ не мой поцѣлуй -- первый подарокъ тебѣ?
   Грустно, грустно, но завтра я не буду грустить. Я буду стараться весь день быть веселой такъ, какъ бы я была весела вмѣстѣ съ тобою, а то грусть моя долетитъ къ тебѣ и навѣетъ мрачность на твою душу. У насъ была всенощная (св. Митрофанія). Неужели для тебя это, Александръ, не имѣетъ никакой важности? Нѣтъ, я люблю службу и дома; это придаетъ торжественность; и я всею душой молилась. Пойду къ ранней обѣднѣ, а тамъ, тамъ... не знаю, сомнительно, но, можетъ быть, умилосердятся, пустятъ меня къ папенькѣ {Къ Ивану Алексѣевичу Яковлеву.}. Лев. Ал. {Левъ Алексѣевичъ, дядя-сенаторъ. У него домъ былъ на Арбатѣ.} очень просилъ меня сегодня, но очень не надѣюсь.
   Послѣ всенощной всѣ поздравляютъ другъ друга съ наступающимъ праздникомъ Митрофанія, одна я не поздравляла никого и меня никто. И тутъ мнѣ еще холоднѣе стало на этой мѣстной полянѣ, и сжалось сердце, и рвалось къ тебѣ, и ныло. Одна моя вѣрная Саша въ темномъ уголкѣ, украдкой, со слезами поздравила меня съ дорогимъ именинникомъ.
   Я немного теперь спокойнѣе, но какъ перечитаю твое послѣднее письмо, кровью сердце обольется. О, Александръ, Александръ! Стало, ты еще не знаешь, что ты для Наташи. Я сказала тебѣ: мнѣ легче бы, когда-бъ ты презрѣлъ меня, нежели ты называешь себя недостойнымъ меня. Но объ этомъ теперь ужь ни слова. Можетъ, на прощанье скажу нѣсколько словъ еще. При одномъ воспоминаніи содрогаюсь.
   И такъ, прощай, Александръ, прощай, мой свѣтъ! Ужь что хочешь ты говори, не затмить тебѣ моего Александра, моего солнца, оно свѣтло, свѣтло такъ горитъ здѣсь въ душѣ... О, другъ мой! Обнимаю тебя, прощай же!
   Сегодня я ждала маменьку {Мать А. И., Луизу Ивановну Гаакъ.} и не видалась съ ней,-- грустно,-- съ 22 октября {Со дня своего рожденія И. А. не Видала Луизы Ивановны Гаагъ, матери А. И.}! Что-то завтра?...

-----

18 ноября (Вятка).

   Наташа! По нынѣшней почтѣ я не писалъ тебѣ. Какая-то пустота, какая-то усталость наполняла душу во всю недѣлю. Да, хоть бы былъ портретъ твой. Я всю эту недѣлю былъ менѣе способенъ, нежели когда-нибудь, ко всему великому, менѣе ощущалъ любовь,-- словомъ, самъ былъ менѣе. Наташа! усталъ я, очень усталъ! Напрасно думаю я заглушить голосъ души дѣятельностью: онъ прокрадывается наружу и точитъ сердце. И гдѣ-жь берегъ? Твердо перенесъ я тогда отказъ {Отказъ на представленіе о переводѣ въ Москву.}, но какъ перенести эту нѣмую разлуку съ тобою? Люди! отдайте мнѣ ее, отданную мнѣ самимъ Богомъ!
   Получилъ сегодня твое письмо отъ 31 октября. Зачѣмъ же ты хочешь порвать всѣ нити съ людьми? Любовь однимъ объятіемъ обниметъ все, согрѣетъ все, и природу, и человѣчество, и само Божество. Такой жертвы я не требую. Да, весь міръ твой во мнѣ, ты отдѣльно не существуешь, но развѣ, погружаясь въ мою душу, ты не можешь взять съ собою и дружбу? Я для тебя не жертвую друзьями, я ихъ люблю, какъ прежде, еще болѣе, ибо любовь очистила мою душу. Тогда только должна ты оставить все, когда мой призывный голосъ это скажетъ, и то не перестанешь любить ихъ. Шнурокъ {Шнурокъ, сплетенный Натальей Александровной изъ ея волосъ.} получилъ, благодарю. Я поцѣловалъ его со слезою на глазахъ, намоталъ на руку и задумался... и думалъ долго.
   Emilie идетъ въ монастырь. Дай, Господи, ей силы окрѣпнуть! Молитва, религія -- онѣ все уврачуютъ. Я ни слова противъ, пусть идетъ, пусть покинетъ людей, которые не умѣли оцѣнить ея пламенную душу, ея порывистый нравъ. Въ самихъ страданіяхъ есть своя поэзія, высокая и святая. Вѣра и надежда... пусть онѣ замѣнятъ ей любовь.
   

23 ноября.

   Ангелъ! Теперь сумерки, то время, въ которое ты мечтаешь обо мнѣ, и ныньче ты, вѣрно, его провела со мною съ утра {Такъ какъ 23 ноября -- день именинъ Александра Ивановича.}. Гости мѣшаютъ писать. Тебѣ не нужно говорить ничего, не нужно говорить, что, сидя съ толпою, я тамъ, тамъ, въ маленькихъ горлицахъ княгининаго дома. Весь день провелъ я грустно и скучно и даже мнѣ не было пріятно смотрѣть, что почти всѣ съ истинною любовью, съ преданностью пили за мое здоровье, ибо въ ихъ тостахъ была доля состраданія, и я чувствовалъ, что, одинокій, оторванный отъ тебя, въ этотъ день я достоинъ былъ состраданія.
   Сверхъ нашихъ домашнихъ, т.-е. здѣшнихъ {Витберга, его семьи и П. П. Медвѣдевой.}, и Полины, есть въ Вяткѣ два человѣка, которые мнѣ преданы такъ искренно, такъ отъ души, что дружба ихъ меня трогаетъ. Это Эрнъ {Гавріилъ Каспаровичъ Эрнъ, родомъ сибирякъ, служилъ чиновникомъ у губернатора. Онъ боготворилъ А. И.} и учитель гимназіи Скворцовъ {Скворцовъ въ послѣдствіи женился на Полинѣ Тромистеръ, пріятельницѣ жены вятскако аптекаря.}. Ихъ вниманіе, ихъ стараніе, чтобъ я сколько-нибудь былъ веселъ, заставляли меня притворяться беззаботнымъ, но плохо удавалось. Нѣсколько словъ о Скворцовѣ. Отъ природы очень умный человѣкъ, онъ прозябалъ въ провинціальной жизни, мелкой, пустой, сведенной на матеріальныя требованія. Я бросилъ мысль и чувство въ его душу, и она отвѣтила. Я воротилъ его къ ученымъ занятіямъ, и онъ какъ бы изъ благодарности привязался всѣмъ сердцемъ ко мнѣ, влюбился въ меня. Опять прощай. Цѣлую тебя.
   

24 ноября.

   И даже эта дружба ко мнѣ мнѣ тягостна. Всѣ ошибаются, всѣ воображаютъ меня лучшимъ, нежели я есть, и это душитъ, терзаетъ. Я смотрю иногда съ ироніей на ихъ заблужденія, и самая острая сторона этой ироніи язвитъ мою душу, а не ихъ. Въ нихъ настолько осталось натуральнаго, прямого, что они не могутъ подозрѣвать подъ этою блестящею фразой, въ этомъ одушевленномъ взорѣ что-либо дурное, а я знаю себя. Знаю, какъ я палъ и падалъ {Выпущена фраза.}. Но я не обманщикъ, я часто срываю съ себя покрывало, показываю душу въ ранахъ. Ихъ вина, ежели не понимаютъ. Ничто, ничто не можетъ вылечить отъ этихъ мыслей, кромѣ тебя, а тебя нѣтъ со мною. Тогда мнѣ кажется, что Анчаръ -- это дерево, которое зоветъ усталаго путника середь степи, и когда тотъ бросится подъ тѣнь его, онъ отравленъ. Одна ты изъ яда можешь сдѣлать нектаръ. Боже, возврати же меня скорѣе къ ней! Ты видишь, что я не могу безъ нея ни жить на землѣ, ни придти на небо!

-----

23 ноября 1836 г., понедѣльникъ, 1-2 часъ утра (Москва).

   Поздравляю, поздравляю тебя, ангелъ мой! Теперь моя очередь цѣловать тебя... О, какъ бы я поцѣловала тебя! Но все равно, пусть долетитъ къ тебѣ и поздравленіе, и гимнъ, и молитва, и поцѣлуй моей души. Тебѣ остается только вообразить, какъ бы все это было, еслибъ мы были вмѣстѣ. Болѣе не успѣваю сказать тебѣ ни слова, (велѣли) иду завиваться. Туда, туда ѣду... я не знаю, какъ это сказать... но чего-жь яснѣе, ѣду домой {Такъ называла Наталья Александровна домъ И. А. Яковлева, гдѣ была комната Александра Ивановича, въ которой онъ жидъ до отъѣзда въ Пермь.}! Саша ждетъ съ гребенкой. Нѣтъ, еще словечко. Какъ я ни стараюсь преодолѣть себя,-- грустно. Боже мой! Летѣть къ тебѣ -- это слишкомъ легко, прелестно, идти -- медленно, бѣжать, -- еслибъ можно, катиться клубкомъ... О, воля, воля! Но мнѣ будетъ весело, я предчувствую. Не письмо ли отъ тебя?...
   

12 часовъ вечера.

   Хочется еще тебя поздравить и расцѣловать, мой Александръ! Явись предо мною! Я бы такъ долго, долго смотрѣла на тебя... долго!... Теперь слушай отчетъ всего, что происходило 23 ноября 1836 г.-- день твоего тезоименитства, день великій. Съ 6 часовъ вчерашняго вечера и до 1 часу сегодняшняго утра (выключая ночь) продолжались морали, правила, наставленія о... Тутъ надо твердость! Потомъ, не лучше морали, повелѣніе завиться -- несносно! Наконецъ, конецъ всему скучному, тяжкому, пыльному, я одна дома {Т.-е. въ домѣ И. А. Яковлева, въ комнатѣ А. И.}. Ты можешь вообразить это чувство. Съ 9 апрѣля я не была тамъ одна, да и до того-ль мнѣ было тогда, одна я, или вокругъ меня легіоны сторожей? Прелестная, полная радости чистой, высокой, ровной была встрѣча моя съ маменькой. Мнѣ хотѣлось ея поздравленія. Потомъ папенька... я подарила ему ермолку, которую вязала именно для него, но она, кажется, посылается тебѣ. Не носи ея, она для тебя не хороша. Онъ во весь день былъ со мною такъ хорошъ, какъ бы я не желала лучше. Что-то, особенно (можетъ, воображеніе) за столомъ говорилъ, что я похожа на богиню; и даже М. С. {Марьѣ Степановнѣ Макашевой, компаньонкѣ княгини Хованской.} послалъ пряничковъ (какъ кстати -- она нездорова), велѣлъ приписать тебѣ... и проч., и проч. Во мнѣ-жь чудныя были чувства: то мнѣ становилось такъ грустно, такъ грустно (разлука!), то, казалось, изъ другихъ комнатъ несся твой голосъ, и я, повинуясь чему-то невѣдомому, шла туда и будто ждала тебя, да и досадно, что долго не идешь... Прелестны минуты эти, когда я украдкой уйду въ твою комнату... Гдѣ земля? гдѣ люди? гдѣ все, кромѣ Александра? Теперь я могу спросить это, но тогда не могла. Твой диванъ... Тутъ мы сиживали, тутъ ты спалъ всегда, тутъ воскресло все, что было до твоего отъѣзда. И, признаюсь, многихъ бы не желала я тогда видѣть, особенно многаго слышать. По, мой ангелъ, безъ тебя этотъ день я бы не могла лучше провести. И какое-жь заключеніе? Письмо отъ тебя! Странно, ты все говоришь мнѣ -- увлеченіе! Да какъ же мнѣ-то не вѣрить моему сердцу? Посмотри, обмануло ли оно меня хоть одинъ разъ? Завтра отвѣтъ на письма, сегодня довольно и прочесть ихъ. И такъ, праздникъ ужь миновался въ Москвѣ (въ душѣ моей онъ вѣчный), что-то въ Вяткѣ? Я безпрерывно передумывала, что ты дѣлаешь? Ты тоже, и наши думы встрѣчались, мѣнялись, сливались, только, можетъ быть, я отгадала многое, а ты, вѣрно, и не воображаешь, чтобъ я такъ давно пировала. Затѣмъ, мой именинникъ, прощай, вѣдь, я еще только три раза читала твое письмо. Въ заключеніе всего, всего, цѣлую тебя, ангелъ мой. Пусть и сонъ подаритъ тебя, пусть онъ навѣетъ на тебя мой образъ.
   

24, вторникъ.

   И такъ, ты спокоенъ, Александръ. Тебя не давитъ эта тяжкая мысль, что ты не достоинъ меня? Тебя не жжетъ буйное стремленіе къ славѣ? Ангелъ мой! Пусть я прелестна, пусть нѣтъ между людьми высшаго совершенства, какъ я, но кто-жь, кто меня сдѣлалъ такою? Разсмотри съ самаго начала мою жизнь. Была ли у меня мать? Нѣтъ. Кто же первый, не зная самъ того, заступилъ ея мѣсто, т.-е. качалъ меня въ колыбели свѣтлыхъ мечтаній, питалъ своимъ взоромъ, словомъ -- кто? Былъ ли у меня отецъ?... Кто-жь первый положилъ основаніе въ душѣ моей всему изящному и святому? Кто? Былъ ли у меня братъ, сестра или кто-нибудь родной {Были братья -- Алексѣй Александровичъ, "химикъ", и братъ Петруша, жившій въ Шацкѣ, и двѣ сестры: Анна Александровна, замужемъ въ Петербургѣ, и Екатерина Александровна, жившая съ Петрушей въ Шацкѣ, но всѣ такъ далеки отъ нея, такъ разрознены, какъ будто ихъ и не было.}? Было все и въ немъ? Былъ ли другъ у меня, спутникъ души въ тѣхъ лѣтахъ, когда мы такъ ищемъ симпатій, когда нуженъ обмѣнъ мыслей, чувствъ и души? Былъ, былъ этотъ дивный, святой другъ у меня, былъ и кто же? Наконецъ, кто спасъ меня, вырвалъ изъ тѣсныхъ объятій земли, разорвалъ цѣпи, которыми меня сковали люди, отворилъ въ рай врата и привелъ къ Господу, кто? Скажи, отвѣчай мнѣ, Александръ! Скажи, смѣла ли я назвать кого сими священными именами, кромѣ тебя? Ты моя мать, мой отецъ, братъ и другъ, ты мой спаситель и ангелъ хранитель! А слава, слава... кто прославитъ Его, ужель останется не прославленнымъ здѣсь и тамъ?
   Можетъ,ти разсердишься на меня за нѣкоторыя мѣста въ томъ листѣ, наприм., что я бы желала быть единственнымъ пятномъ на душѣ твоей и проч., но теперь ужь прости. Я вижу, ты спокойнѣе, въ твоей душѣ свѣтлѣе стало, -- покойнѣе и я. О, какъ тяжко было мнѣ!
   Ну, ужь не стану я говорить тебѣ ни слова противъ, почему ты единственный, который занялъ всю душу мою. Прошу и тебя не спорить, что во всемъ свѣтѣ, во всей вселенной ты единственный могъ сдѣлать изъ Наташи, брошенной людьми, Наташу-Александру, что одного тебя я могу любить и боготворить, однимъ тобою дышать, блаженствовать и быть тѣмъ, что я есть. А что я робко становлюсь возлѣ тебя... Когда ты говоришь: "но какъ же стану рядомъ съ звѣздой любви?" Я скажу: "но какъ же равняться звѣздѣ съ тобою, мое солнце?" Ахъ, Александръ!... Многое хотѣла сказать, но скажу только тогда, когда мы будемъ равны вполнѣ, братъ и сестра, одно сердце, одна душа, одна любовь, ангелъ одинъ!
   О, непремѣнно, иначе невозможно. 22 октября раздѣли пополамъ мнѣ и Витбергу. Этотъ праздникъ теперь удвоенъ. Если ты позволишь, я поцѣлую его въ щеку, въ губы... Нѣтъ! Это только тебя. До сихъ поръ папенька не даритъ узора {Н. А. хотѣлось подстроить такъ, чтобы И. А. Яковлевъ подарилъ ей узоръ для вышиванья подарка А. И., а она бы вышила это для А. Л. Витберга.} (сберегая мои глаза, какъ говоритъ маменька). Что мнѣ дѣлать?-- все неудача. О, какъ сильно желала бы я одарить Александра Лаврентьевича {Витберга.}! Теперь едва ли успѣю {А. И. просилъ приготовить подарокъ для Витберга къ 15 генваря, ко дню его рожденія.}. Полинино кольцо до половины сплетено. Для тебя отрѣжу цѣлую прядь изъ косы и сдѣлаю браслетъ.
   Саша Б. скоро пріѣдетъ въ Москву. Я знаю, она будетъ въ восторгъ отъ твоего поклона и испугается. Да, она боится тебя ужасно, любитъ тебя, дивится тебѣ, а себя воображаетъ ничтожной и даже просила меня сжечь всѣ ея письма наканунѣ свадьбы. Я дала слово и не выполню. Прелестная Саша!
   Да, никто третій не долженъ знать о Мед. но какъ же мнѣ быть, когда пріѣдетъ Emilie? Ты почти во всякомъ письмѣ писалъ о ней, а не дать ей писемъ, что подумаетъ она? При семъ отъ нея письмо къ тебѣ. Бѣдная, бѣдная Emilie, страдалица! Въ холодныя минуты, т.-е. тогда, какъ ты одинъ въ твоей комнатѣ, блѣдный, вообрази, что моя душа вьется, витаетъ надъ тобою, ты успокоишься и будешь согрѣтъ. Не въ одну ли изъ этихъ минутъ ты писалъ мнѣ твое письмо отъ 1 и 4 ноября {Гдѣ сильно обвинялъ и умолялъ себя передъ Натальей Александровной.}? Послѣ него и на меня приходили минуты, даже часы тяжкіе. Я была блѣдна и дрожала, а сердце ломилось отъ того, что мой Александръ называетъ себя ангеломъ и дьяволомъ, медалью, на которой съ одной стороны Христосъ, съ другой -- Іуда. О, страшно! Но, повторяю, теперь я спокойна и весела.
   Письмо твое я получила дома и читала въ твоей комнатѣ, на томъ диванѣ, гдѣ ты спалъ. Оканчиваю,-- приходятъ дѣти Льва Ал. {Дѣти Льва Александровича Яковлева: Сергѣй Львовичъ Левицкій (знаменитый фотографъ) и Софья Львовна, вышедшая замумъ за Полѣнова.} (я ему обязана, что пустили меня) и маменька. Попался мнѣ бешметъ, и я расхохоталась надъ собою въ свою очередь и тѣмъ развеселила всѣхъ и заставила смѣяться. А знаешь ли еще анекдотъ объ этомъ бешметѣ? У Саши {У Александры Александровны Боборыкиной.} есть знакомая Нѣмчинова, одна молоденькая дѣвушка, у нея братъ: какъ ей не знать бешмета? Мнѣ досадно -- какъ позабыть? Но у кого же спросить? Саша тотчасъ записку къ ней: "Непремѣнно напиши всѣ названья мужскихъ костюмовъ". Та думала, что она сошла съ ума, испугалась и прибѣжала провѣдать ее. Да, этотъ-то бешметъ такъ идетъ къ тебѣ, мой красавецъ! Ахъ, ты въ немъ милъ! Да я же видѣла тебя въ немъ одинъ разъ въ жизни -- 9 апрѣля. Да,
   
   Тому прошло ужь много время,
   Быть можетъ, и вѣка пройдутъ,
   Но день девятаго апрѣля 1)
   Они съ собой не унесутъ!
   1) День прощанья въ Крутицахъ.
   
   Темно; ничего не вижу. Прощай. Ужь и ты усталъ страхъ, читая такую мелочь. И два-то мѣсяца не прочтешь ни строчки {А. И. собирался ѣхать по губерніи для собиранія статистическихъ свѣдѣній и, понятно, въ это время долженъ былъ оставаться безъ писемъ Н. А.}. Но что-жь, мой ангелъ, ты не грусти только ради Бога, а то мнѣ, вѣдь, будетъ тяжело. Вѣроятно, во всемъ будетъ успѣхъ. Объ одномъ просьба Наташи: берегись, зима, страшный холодъ, а въ дорогѣ закутайся, завернись самъ, пока нѣтъ меня съ тобой. Какъ гадко все написано, ты не разберешь. Спѣшу,-- теперь, вѣдь, (я) должностной человѣкъ {Княгиня и Марья Степановна были въ это время больны, и Н. А. ухаживала за княгиней.}.
   

25 ноября.

   Да, и "бѣси вѣруютъ и трепещутъ". Все, что внѣ любви,-- мракъ, нечистота, страданіе, скорбь и грѣхъ. Любовь -- рай, любовь -- Богъ, любовь -- Наталія и Александръ! Да, да, мой ангелъ, кто бы взялся измѣрить мое счастье при взглядѣ на тебя, спасеннаго мною? Но скажи мнѣ, неужели бы взялся кто-нибудь измѣрить и твое счастье при взглядѣ на твое созданье?
   Я неизъяснимое нахожу удовольствіе перечитывать твое письмо отъ 25 декабря 1834 г. Это первое, первое, въ которомъ ты говоришь прямо: "Наташа! люблю тебя!" Ахъ, сколько счастья обѣимъ намъ принесло это слово!
   Не ходи на балъ, когда тебѣ на немъ скучно. И для меня ничего нѣтъ глупѣе въ свѣтѣ, какъ эта суета, изнуреніе себя, изнуреніе души безъ цѣли, на вѣтеръ.
   Ну, слава Богу, слава Богу, ты покойнѣе! Я ожила. Не пиши же мнѣ болѣе такихъ ужасовъ о себѣ. Теперь прощай, цѣлую тебя, цѣлую много, много.

Твоя, твоя Наташа.

   
   Я думаю всѣ волосы обрѣзать: такой у меня на нихъ расходъ.
   Саша {А. А. Боборыкина.} просила написать тебѣ отъ нея и вписать то, чего она не можетъ выразить. Но когда она услышала то, что ты писалъ о ней маменькѣ, ужасно смутилась. Она говоритъ: "Гдѣ больше денегъ, тамъ меньше души". Еще прощай!
   

1 декабря 1836 г. Москва.

   Замѣтилъ ли ты, въ ноябрѣ 1834 года написалъ ты мнѣ первую записку изъ К. {Изъ Крутицъ.} и въ ноябрѣ 1835 года писалъ впервые о любви. Ноябрь 36 года прошелъ; что будетъ въ 37 году? Другую недѣлю я не имѣю отдыха, ангелъ мой. Вообрази, кн. {Княгиня.} нездорова и М. С. {Марья Степановна Макашева, компаньонка.} больна. Внизу неотлучна отъ первой, приду наверхъ, тамъ... но ты не думай, чтобъ я слишкомъ тяготилась этимъ. Конечно, оно не можетъ быть пріятно и легко, но я готова выносить въ десять, въ милліонъ разъ болѣе. Душно, тѣсно, гадко, но душой я такъ счастлива, такъ счастлива! Ты безпрерывно освѣщаешь ее, свѣтильникъ мой святой, безпрерывно наполняешь блаженствомъ; можетъ ли что-нибудь въ свѣтѣ тяготить меня? Только больно то, что не имѣю минуты свободной написать тебѣ или кому-нибудь изъ друзей; и на то не ропщу: я имѣю много утѣшенія, слишкомъ много.
   Ты, вѣрно, теперь въ дорогѣ, и что за ужасная дорога и погода! Сердце замираетъ. Не оттого пишу тебѣ мало, что въ грустномъ расположеніи духа,-- рѣшительно минуты нѣтъ свободной. Теперь моя должность играть съ кн. {Съ княгиней.} въ карты, черезъ часъ ходить освѣдомляться о здоровья Макаш. {М. С. Макашевой.}, разговаривать съ Тат. Иван. {Татьяна Ивановна Ключарева, мать того дьякона, который училъ И. А. русскому языку, жена священника изъ бывшаго имѣнія княгини Хованской, села Красинкова; она часто гостила подолгу въ домѣ княгини.} и тому подобное. Повторяю, мой ангелъ, не ропщу я, не тяготитъ меня это слишкомъ. Еще пришло мнѣ въ голову, когда я сидѣла цѣлый вечеръ между кн. и Тат. Ив. "между двухъ розъ шиповникъ (воз)росъ". И такъ, прощай, тороплюсь ужасно.

Твоя, твоя, ангелъ мой!

   Три дня собиралась писать тебѣ и сегодня эта первая свободная минута. Цѣлую тебя, другъ мой!

-----

25 ноября (Вятка).

   Странно, удивительно созданъ человѣкъ. Я, обремененный, удрученный счастьемъ, грущу. Кончено! Не хочу болѣе ни одного грустнаго звука. Мнѣ ли грустить? Что же дѣлать несчастному, который не нашелъ привѣта въ мірѣ, котораго любовь отвергнута, когда я буду предаваться грусти? Брани меня, ангелъ, брани. Я не долженъ грустить, любимый тобою. Горько быть встрѣченнымъ холодомъ реальнаго міра, но я не видалъ этого холода. Во мнѣ есть какая-то сила, какой-то магнетизмъ, вселяющій симпатію, и бѣда только въ томъ, что часто излишняя энергія уноситъ меня за предѣлы. Въ самомъ дѣлѣ, вотъ вся моя жизнь. Когда же я былъ лишенъ симпатіи? Никогда. Съ ребячества меня избаловали, и въ то время, когда другой благословилъ бы жизнь свою за одну встрѣчу съ человѣкомъ, умѣющимъ чувствовать, я требую болѣе, я не могу дышать, дѣйствовать безъ обширной, широкой симпатіи со всѣхъ сторонъ. Это не самолюбіе, это какая-то экспансивность души, которая не можетъ удовольствоваться сама собой и ищетъ людей, свѣтитъ на нихъ, и лучъ, отраженный, согрѣтый сочувствіемъ, возвращается въ нее, исполненной жизни, любви. Ни одна симпатія не удовлетворяла мнѣ такъ, какъ любовь твоя и Огар. {Н. П. Огарева.}. Тутъ предѣлъ, болѣе не можетъ требовать безумная фантазія моя. Доселѣ я въ тебѣ не знаю ни одного малѣйшаго пятнышка. И вся эта чистая небесная душа предалась одному чувству, и именно въ ней нѣтъ мѣста ничему другому. Ты должна была полюбить меня, несмотря на всѣ недостатки мои, на всѣ пороки. Эта масса волнующихся чувствъ, эта жадность симпатіи, эти требованія, которымъ не человѣкъ, а ангелъ можетъ удовлетворить, должно было увлечь тебя, ибо за симпатію твою кто могъ бы заплатить?
   Прощай. Можетъ, сегодня получу письмо отъ тебя и совсѣмъ отгоню мрачныя тучи. Нѣтъ, не доволенъ я письмами своими къ тебѣ. Душа требуетъ сказать гораздо болѣе -- и не могу. Смертельно хочется съ тобою поговорить. Власть слова, живого слова и взгляда и всего вида -- огромна. Мертвая буква никогда не выразитъ всего. И неужели еще нѣтъ берега нашей разлуки? И неужели, когда я буду въ Москвѣ, люди намъ будутъ ставить границы и заставлять говорить о Насакинѣ {Родственникѣ княгини Хованской.}, когда мы имѣемъ такъ много разсказать другъ другу о нашей любви, о нашей симпатіи?

Прощай же, ангелъ!
Твой Александръ.

   

30 ноября.

   На-дняхъ, сидѣлъ я вечеромъ у архіерея. Много говорили о религіи, католицизмѣ и пр. Наконецъ, онъ завелъ рѣчь о перестройкѣ собора съ Витбергомъ, и я задумался. Вдругъ громко начали бить часы съ курантами. Я осмотрѣлся: старинная зала, едва освѣщенная, мертвая тишина и бой часовъ, особенный, монотонный. И что же вспомнилось мнѣ со всею подробностью?
   Домъ княжны Анны Борисовны {Этотъ домъ въ Москвѣ стоялъ на Большой Бронной. Анна Борисовна была княжна Мещерская, воспитавшая всѣхъ братьевъ Яковлевыхъ. Домъ ея не поправлялся лѣтъ 50. "Штофные обои, вылинялые и почернѣвшіе, покрывали стѣны, хрустальныя люстры, загорѣлыя и сдѣлавшіяся дымчатыми топазами отъ времени, какъ-то дрожали и позванивали, мерцая и тускло блестя, когда кто-нибудь шелъ по комнатѣ; тяжелая изъ цѣльнаго краснаго дерева мебель съ вычурными украшеніями, потерявшими позолоту, печально стояла около стѣнъ; коммоды съ китайскими инкрустаціями, столы съ мѣдными рѣшеточками, фарфоровыя куклы рококо,-- все напоминало о другомъ вѣкѣ, объ иныхъ нравахъ". Сюда привезли 7-ми лѣтнюю Н. А.} со всѣмъ своимъ отжившимъ характеромъ, съ мертвою стоячестью, съ вылинявшими обоями на стѣнахъ, и середь этого надгробнаго памятника -- ты, ребенокъ въ траурѣ, какъ тебя привезли. Ты -- чужая, удивленная, что попала въ этотъ кругъ,-- дитя, но уже несчастное. Сладко было мечтать. Съ тѣхъ поръ я нѣсколько дней все думаю о ребячествѣ твоемъ, я воскресилъ всѣ подробности, возстановилъ всѣ частности. Я не могъ бы вспомнить всего одною памятью, магнетизмъ любви открылъ все прошедшее. Ты писала какъ-то о первой встрѣчѣ со мною у княгини. Я вспомнилъ, какъ я видѣлъ тебя у Александра Алексѣевича {У отца Натальи Александровны, старшаго брата Яковлевыхъ, съ которымъ младшіе братья были въ ссорѣ и котораго иначе не называли, какъ "братецъ".}, какъ ты показывала мнѣ фортунку {Особая игрушка.}. Все, все, слово отъ слова представляется мнѣ отдѣльными картинами и вездѣ ты главное лицо, ты жизнь, ты свѣтъ. Много страдала ты, много страдаю я; утрутся наши слезы, благословимъ судьбу: ты, можетъ, не была бы моя Наташа, я, можетъ, не былъ бы достоинъ тебя при счастливѣйшихъ обстоятельствахъ. Гоненіе на меня еще не окончилось. Недавно мнѣ опять была большая не: чтность. Объ этомъ, впрочемъ, ни маменькѣ, никому не говори. Больно, душно, но пусть разомъ ужь все оборвется, а тамъ за черными годинами пусть разомъ свѣтлая полоса. Потребность видѣть тебя превратилась въ болѣзнь. Иногда я въ какомъ-то безсиліи, горести бросаюсь на диванъ и кусаю губы. Но не настала, видно, еще минута, въ которую Провидѣніе назначило отдать меня тебѣ. "Да мимо идетъ чаша сія; но какъ Ты хочешь..." И при всемъ этомъ я счастливъ чрезвычайно, безмѣрно. Твои письма -- отрывки изъ прелестной симфоніи любви -- достаточны, чтобы поставить меня выше всѣхъ ударовъ судьбы. Можно ли грустить, будучи такъ люби(мымъ)? Таковъ человѣкъ: ему все мало, и когда многіе отдали бы жизнь за одну строку такую, какъ каждая въ твоихъ письмахъ, у меня, все-таки, не умолкаетъ голосъ, требующій болѣе письма -- твоего взгляда. Взглядъ выражаетъ гораздо болѣе письма. Взглядъ живъ, онъ горитъ, онъ свѣтитъ, онъ самъ беретъ отвѣтъ изъ другого взгляда. Нѣтъ, сколько ни думай, а разлука тяжка, утомительна.
   

2 декабря.

   Прости меня, мой ангелъ. Болѣе писать некогда. Цѣлую, цѣлую и цѣлую тебя, твои ручки.

Александръ.

-----

Москва, 1836 г.,3 декабря.

   Сегодня впервые я вздохнула свободно. Могла выйти въ другую комнату, походить, подумать. Эти дни мнѣ было такъ тяжко, такъ душно... Ты можешь вообразить, Александръ, каково, быть безпрерывно на ихъ глазахъ, мало того, смотрѣть въ ихъ глаза! И потомъ по нѣсколько часовъ сряду играть въ карты съ кн., по нѣсколько часовъ слушать Тат. Ив., по нѣсколько часовъ проводить у кровати Макаш., говорить съ нею, развлекать ее, цѣлую ночь слушать оханье больной и все остальное время не смѣть взглянуть, какъ хочется, вздохнуть даже... это ужасно! Но силы и твердость меня не покидали. Онъ любитъ меня, и мнѣ не снести этого? Напротивъ, въ этомъ угнетеніи я чувствовала себя выше, легче, ближе къ нему, къ тебѣ. Случалось, на какое-нибудь мгновеніе засыпала душа, и тогда-то ярко чувствовала я всю тягость и несносность своего положенія, но въ то же мгновеніе изъ-за черной тучи выкатывалось мое солнце яркое, свѣтлое, такое, такое святое! И свѣтъ, свѣтъ кругомъ и въ душѣ, и въ сердцѣ, все свѣтъ, свѣтъ! И предъ этимъ свѣтомъ исчезаютъ мои мучители, весь нашъ домъ; я остаюсь одна среди луга, среди цвѣтовъ, одна передъ моимъ свѣтиломъ и согрѣваюсь огнемъ его, и свѣтлѣю его свѣтомъ.
   Но для чего-жь я написала все это? Будто ты мало знаешь силу и любовь Наташи? Не то, мой ангелъ. Сегодня я получила твое письмо отъ 18 ноября. Сколько грусти въ немъ, тоски, сколько темныхъ и мрачныхъ мыслей! О, Александръ! вижу, со всею вы сотою и святостью Наташи, ангелъ мой, тебѣ мало Наташи. Мало, что хочешь говори. Боюсь я, будешь ли ты вполнѣ счастливъ, когда и разлуки не будетъ, когда и голову свою ты склонишь ко мнѣ на грудь. Страшно, страшно, боюсь!
   Почему я не такъ много грущу? Почему мнѣ легка вся моя жизнь? Почему слезы мои сопровождаются почти всегда улыбкой? Меня объ этомъ не спроситъ тотъ, кто знаетъ, что я любима тобою. Сверхъ любви твоей остается ли мнѣ чего желать? Но, вѣдь, это твоя любовь. А моя... и я не смѣю сказать тебѣ болѣе: не грусти. Можетъ, тебѣ мало, недостаетъ, и что же дамъ я, гдѣ возьму?...Довольно было сказать тебѣ мнѣ: "Наташа, не грусти, не прибавляй тѣмъ тягости моему кресту", чтобъ мнѣ окрѣпнуть на всю (кровавую) разлуку, во всѣхъ пыткахъ. А тебя я умоляла, просила, одна слеза твоя убила бы меня, положила бы въ гробъ, но ты грустишь и грустишь. Ужь я не знаю, что писать мнѣ, что говорить тебѣ. Хотя на послѣднемъ листкѣ ты и пишешь: "Не хочу болѣе ни одного грустнаго звука. Мнѣ ли грустить?",-- но я вижу отсюда, и теперь ты грустенъ, мраченъ, задумчивъ, блѣденъ. Свѣтъ мой такъ малъ, что оставляетъ въ твоей душѣ мѣсто мраку. Скажи, гдѣ-жь взять мнѣ его болѣе, чтобъ изгнать этотъ мракъ, вытѣснить его? Господи! Ты такъ безпредѣленъ въ твоихъ созданіяхъ, и ихъ красота и изящество такъ необъемлены, слава Твоя не можетъ ограничиться мною, есть созданья прекраснѣе, любимѣе Тобою, дай ему лучшей меня, равной ему. Я блаженствую, онъ -- страдаетъ, потому что онъ такъ свѣтелъ, высокъ, а я мала и ничтожна... О, еслибъ я встрѣтила существо, могущее дать тебѣ столько, сколько ты мнѣ далъ, я-бъ уничтожилась, исчезла бы... но какъ же довольствоваться землею неземному? Поздно очень, ложусь. Прощай. Если-бъ я знала, что ты твердо перенесешь разлуку, я бы не смѣла произнести ни одного грустнаго звука, а теперь грустно мнѣ, очень грустно...
   Утѣшитъ ли тебя поцѣлуй мой? Вотъ десять, сто, тысячи.

Прощай! Милый сонъ!

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.VIII, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru