Некрасова Екатерина Степановна
Александр Иванович Герцен и Наталья Александровна Захарьина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Александръ Ивановичъ Герценъ и Наталья Александровна Захарьина *).

*) Русская Мысль, кн. VIII.

(Ихъ переписка).

12 (Загорье).

   Въ думахъ о тебѣ я не вижу, какъ идутъ дни, но они тяжки: еще двѣ недѣли остается {До 26 августа, до именинъ Натальи Александровны, до дня свиданія.}...
   Полинѣ жму руку {Полинѣ Тромистеръ, вятской пріятельницѣ Александра Ивановича. Далѣе выпущено повтореніе о любви Н. А. къ этой дѣвушкѣ.}. Кто же останется ея утѣшителемъ, когда ты уѣдешь {Выпущено повтореніе.}?... Эмилія {Эмилія Михайловна, бывшая гувернантка Натальи Александровны, молоденькая дѣвушка, кончившая въ институтѣ.} пишетъ ко мнѣ. Она все гадаетъ о тебѣ, желаетъ ужасно, чтобъ ты пріѣхалъ, и боится этого, будто она меня не знаетъ? Объ N. {О Н. М. Сатинѣ, котораго Э. М. любила.} почти не говоритъ ничего. О, дай Богъ, чтобъ ея страданія хоть сколько-нибудь уменьшились! Непростительно, если она бережетъ меня; я отдаю друзьямъ все свѣтлое, пусть они выльютъ всю горечь въ мою душу, пусть каждый изъ нихъ возложитъ бремя свое на плечи мои,-- я все снесу за нихъ, я подѣлюсь съ ними моимъ блаженствомъ. Любовь не уменьшаетъ дружбы: это чувство безпредѣльно въ душѣ безпредѣльной {Эти слова не разъ употребляетъ А. И. въ Кто виноватъ?}. Правда, я уже не могу отдать имъ себя, какъ прежде, по боли ихъ такъ же больны моему сердце. Ангелъ мой! ужель я не могу сказать тебѣ "до свиданія"? Дай обнять тебя хоть заочно!
   

14 августа 1836 г. (Вятка).

   Ангелъ мой, божество -- Наташа! ты, вѣдь, моя твердая дѣва, и потому я не боюсь объявить тебѣ, что наша разлука продолжится еще долго. Отвѣтъ пришелъ и отрѣзалъ надежды и мечты на скорое свиданіе, и это письмо придетъ къ тебѣ 26 августа, вмѣсто меня. Будь же тверда, Наташа! Въ самой любви, въ полной, сильной любви моей найди себѣ утѣшеніе, будь самоотверженна для того, чтобы послѣ полною чашей пить блаженство. Можетъ, еще цѣлый годъ, много времени, но Провидѣніе знаетъ цѣль... Слезы твои омочутъ эти строки... О, Наташа! для Александра будь тверда, не прибавляй тягости его кресту. Я буду къ тебѣ писать очень часто, очень много,-- вотъ одно возможное вознагражденіе. О твоемъ путешествіи въ Кіевъ и не думай; а, можетъ, я сыщу современенъ другое средство. Оставимъ это. Береги себя, будь тверда: (несчастье необыкновенное) предстоитъ намъ, я впередъ тебѣ пророчилъ. Я получилъ два письма твоихъ. О, нѣтъ, нѣтъ, ничего не прибавила тебѣ моя мечта,-- нѣтъ, ты превзошла всякую мечту, и что могла бы придать небесному творенію земная фантазія? Эти письма окрѣпили снова мою душу: достаточно одной строки отъ тебя, чтобы врачевать всѣ раны моего сердца. Быть такъ любиму, какъ я, и смѣть роптать,-- это было бы святотатство. Ты пишешь: "отчего же мы лишены всего?-- потому, что мы даны другъ другу". Помни же эти твои слова, пусть они тебѣ служатъ такимъ утѣшеніемъ, какъ мнѣ.
   "Гдѣ же та душа, которой поклоняется Александръ?" О, Боже, во всякомъ словѣ, даже въ звукахъ грусти, въ изнеможеніи,-- вездѣ ярко видна эта душа. Молюсь тебѣ, ангелъ Божій, посланница неба. Но только одно: оставь мысль идти въ Вятку, это рѣшительно невозможно, я приказываю оставить ее. Ты говоришь, чтобъ я твердо принялъ отказъ; я исполнилъ это,-- какъ мраморный обелискъ, окрѣпъ я, и градъ, разбиваясь объ него, не дѣлаетъ трещины; исполни же и ты свое обѣщаніе, будь и ты покойна, насколько можно. Пиши чаще, чаще! А я проведу этотъ годъ совсѣмъ иначе. Буду много заниматься, буду безпрерывно сидѣть дома и, какъ прежнихъ лѣтъ отшельники проводили время въ молитвѣ къ Богородицѣ, я буду проводить время въ молитвѣ къ тебѣ. Годъ лишенія, годъ траура души можно легко бросить злому генію за одну минуту блаженства, а оно настанетъ для насъ.
   А, можетъ, все еще скоро перемѣнится, можетъ, голосъ мой тронетъ папеньку, и онъ постарается, чтобъ ты съ маменькой навѣстила меня здѣсь. Только въ этомъ случаѣ не надобно торопиться. Теперь буду хлопотать о твоемъ портретѣ: онъ дѣлается мнѣ необходимымъ образомъ, передъ которымъ я буду изливать и свою любовь, и свои несчастія.
   

10 августа.

   И такъ, твоя любовь простила мнѣ мой черный, гнусный поступокъ {Т.-е. его отношеніе къ Полинѣ Петровнѣ Медвѣдевой.}; тѣмъ лучше,-- я это прощеніе принимаю не какъ заслуженное, а какъ даръ твоей любви, какъ раскаявшійся преступникъ принимаетъ милосердіе Христа. "Спаси ее",-- говоришь ты; все дѣлаю я для этого, но доселѣ большихъ успѣховъ нѣтъ. Ей надобно ѣхать, но нѣтъ средствъ. Худо, очень худо, но съ моей стороны все будетъ сдѣлано.
   Впрочемъ, не слишкомъ ли торопливо, ангелъ мой, ты простила меня? Всѣ подробности, которыя тебѣ не извѣстны, всѣ противъ меня. Но ты совершенно права, что впередъ ничего подобнаго не случится.
   Отъ Emilie получилъ письмо: та же искренняя, теплая дружба и та же грусть, раздирающая душу; я буду ей писать съ будущею почтой. Какъ она убита горемъ! А мы, разлученные матеріально,-- мы, слитые въ одно за 1,000 верстъ, мы сѣтуемъ! О, Боже, чего нельзя перенести за твою любовь? "Мы даны другъ другу", повторяю, будь же тверда, береги себя для твоего Александра, котораго вся жизнь, всѣ чувства, всѣ мысли въ тебѣ, Наташа.
   Жду отвѣта съ нетерпѣніемъ на это письмо. Смотри же, Наташа, главное требованіе -- мысль о Кіевѣ съ корнемъ вонъ: эта мысль заставила меня ужаснуться; она велика, прелестна, но несбыточна, и потому я требую въ твоемъ слѣдующемъ письмѣ ноліі(аго)отречені(я) отъ нея. Ты отдала свою судьбу въ мои руки, и такъ, предоставь же мнѣ печься о нашемъ соединеніи, я не останусь сложа руки.
   Пиши же, ангелъ, пиши болѣе. Твое письмо -- это роса. Оно окропляетъ святою водой, дыханьемъ неба мою земную душу.
   Еще цѣлую, еще.

Александръ.

   

17 августа.

   Наташа! Люди не имѣютъ столько энергіи, чтобы противиться намъ. Я хочу писать къ папенькѣ о портретѣ твоемъ; ежели онъ угадаетъ причину, тѣмъ лучше. Ну, что, ежели бы ты вдругъ высказала все княгинѣ? Вѣдь, есть же, можетъ, хоть уголокъ у нея въ сердцѣ, гдѣ еще осталось человѣческое чувство! Ты можешь говорить и за меня все, что хочешь, ибо ты будешь говорить такъ, какъ я: твоя душа часть моей. Даже нельзя ли преклонить на нашу сторону гнусную Марью Степановну? Это для нея будетъ большое счастье: въ первый разъ послѣ своего звенигородскаго бракосочетанія и разоренія Звенигорода Наполеономъ {Марья Степановна Макашева была вдова звенигородскаго чиновника и очень гордилась чиномъ покойнаго мужа. "Никогда не могла простить Наполеону,-- какъ говорится въ Запискахъ,-- смерть (своей) звенигородской коровы, погибшей въ отечественную войну".} она замѣшается въ дѣло святое; а употребить се, какъ орудіе, что за бѣда? Ее убѣдить легко; обѣщай именемъ моимъ подарки, деньги, что хочешь,-- я свято выполню. Пожалуй, буду самъ къ ней писать, самъ обѣщать, но, смотри, поступай осторожно и пуще -- не вздумай повѣрить, что она дѣйствуетъ изъ участія,-- нѣтъ, употреби ее какъ стропила, какъ доску, брошенную черезъ грязь.
   

19 августа.

   Пора, душа моя, посылать на почту. Ты получишь отъ Егора Иван. посланныя мною книги -- Notre Dame de Paris. Это тебѣ мой подарокъ. Сверхъ того, я жду случая или того, чтобы наши узнали, тогда я пришлю тебѣ кольцо, которое давно уже назначилъ.
   Въ твои именины я выпью цѣлую стопу, цѣлую шайку шампанскаго! Ахъ, кабы у меня былъ твой портретъ, я бы могъ цѣловать его, я бы могъ остановить на немъ взоръ и часы цѣлые смотрѣть на него. Нѣтъ, матеріальный знакъ не излишенъ,-- нѣтъ, нѣтъ, твой портретъ, ради Бога!
   Знаешь ли, съ чего началась вся эта исторія съ Мед., которая, все-таки, какъ клеймо каторжнаго, пятнаетъ меня? Она прекрасно рисуетъ, и я просилъ ее для тебя нарисовать мой портретъ {Но мужъ Полины Петровны узналъ объ этомъ и воспротивился. Тогда она обѣщалась нарисовать тайно отъ мужа. Все это она сообщила А. И. запиской.}. Она обѣщалась это сдѣлать тайно отъ мужа. Я благодарилъ ее запиской, она отвѣчала на нее {Эти записки вмѣстѣ съ тайной, образовавшейся отъ мужа, послужили главною причиной сближенія между Медвѣдевой и А. И.}. Благородный человѣкъ остановилъ бы ее; мой пылкій, сумасбродный характеръ унесъ меня за всѣ предѣлы. А теперь она очень видитъ, что я не люблю ея, и должна довольствоваться дружбой, состраданіемъ. Фу, какой скаредный поступокъ съ моей стороны!
   Прощай, моя Наташа, моя жизнь, цѣлую тебя, твои руки. О, Боже, когда-жь, когда-жь? Полина въ восторгъ, что ты не забываешь ея. Она тебѣ кланяется отъ всей души, какъ германка.
   Прощай же, наконецъ... Душно!

Твой Александръ.

   

23 августа 1836 г., Загорье.

   И такъ, еще не до дна выпита чаша разлуки! Послѣднія капли ея еще горче. Боже, дай силы допить ихъ! Съ какимъ трепетомъ ждала я письма твоего, мой ангелъ, надѣясь узнать въ немъ рѣшеніе; то яркія, прелестныя мечты поглощали меня, то я вдавалась въ грусть и безнадежность. Но 26 было уже такъ близко, а я не имѣла отъ тебя ни одного слова цѣлыхъ три недѣли; иногда мнѣ мечталось, что ужъ ты или въ дорогѣ, или давно въ Москвѣ и насъ разлучаютъ только 15 верстъ. Но неизвѣстность меня томила, я жаждала хоть одного слова отъ тебя. Наконецъ, вчера получила твое письмо отъ 1 числа; отдохнула, успокоилась грудь. Не видно конца разлуки, но ты здоровъ, ты пишешь мнѣ -- и я счастлива, довольна, а остальное вручаю Провидѣнію. Сердце мое билось небесною радостью при мысли, что ты будешь у меня въ именины; больно было разставаться съ нею, но можно ли роптать?И теперешнее счастье обширнѣе души моей и поглощаетъ ее собою. Ты правъ, ты правъ, ангелъ мой, что не могу представить себѣ того моря блаженства, которое раскроетъ мнѣ твоя любовь. Какъ ни высоко, какъ ни необъятно счастье, воображаемое мною, я знаю, оно ничто передъ тѣмъ, что создастъ любовь твоя. Я уже говорила тебѣ, что обыкновенная моя жизнь пересоздалась любовью къ тебѣ въ чистѣйшій гимнъ, но когда ты любишь меня, когда мы будемъ вмѣстѣ!... О, Александръ, Александръ! это счастье велико, велико, невоображаемо, и такъ, можно-ль надѣяться?... Нѣтъ, мой ангелъ, можетъ, ты не простишь мнѣ мою мысль, но напишу ее тебѣ,-- она моя. Какимъ чистымъ, какимъ неизъяснимымъ восторгомъ будетъ полна душа моя при свиданіи съ тобою, я буду тогда ангелъ, и тогда бы мнѣ. распроститься съ землею! О, не правда-ль, это дивно: зачѣмъ мнѣ жить тогда, чего мнѣ ждать тогда?... Всѣ восторги, всѣ радости души моей (затемняли) то люди, то грозная разлука, а тогда что затемнитъ ихъ? Прожить 18 лѣтъ на землѣ для того, чтобы разъ обнять тебя!... Ахъ, знаешь ли, я забыла, что ты пишешь мнѣ то же и, перечитавъ письмо твое, какъ удивилась, нашедши эту мысль. Вотъ, мой ангелъ, какъ безпрерывно встрѣчаются доказательства нашей симпатіи. Да, умереть бы тогда, но жить на небѣ безъ тебя? Эта мысль зоветъ меня на землю, я не хочу неба,-- я хочу хоть страдать, но быть тамъ, гдѣ ты.
   

25, вторникъ.

   Ты пишешь о перемѣнахъ; да, Александръ, истинно эти два года лучшіе въ твоей жизни. Какъ богаты они мыслью, какъ полны чувствомъ, и сколько въ нихъ высоты и поэзіи! Они -- даръ Бога. Можетъ быть, на нихъ положитъ основаніе свое вся твоя будущность, и будущность великая. Тюрьма и ссылка будутъ (продолженіемъ) ея!
   Писаніе мое прервано было пріѣздомъ Насакиныхъ {Насакинъ, зять княгини Хованской.} и Ег. Иван. {Егора Ивановича Герцена.}. И какъ скучно я провела нынѣшній день {Выпущено нѣсколько словъ.}!... За то какой дивный вечеръ: я до 8 часовъ гуляла. Какъ было тихо, тепло! Я неслась душою къ тебѣ, ты былъ такъ близко, близко меня, о, мой ангелъ! И не божественны-ль тѣ часы, въ которые думаешь о тебѣ, о твоей любви и чувствуешь себя достойной ея? Прости, мой свѣтъ, завтра наговорюсь съ тобою. Я уже въ постели, велятъ тушить огонь. Ангелъ, цѣлую тебя, прощай! 11 часовъ.

26, среда.

   Здравствуй, милый, единственный другъ! Сію минуту открыла глаза -- и тотчасъ за перо. Чѣмъ же мнѣ начать мой праздникъ, какъ не словомъ къ тебѣ, чѣмъ подарить себя болѣе, какъ не этимъ? И такъ, уже и 26, опять бумага, опять перо предлагаютъ тебѣ мою душу... Когда-жь, когда-жь?...
   Вчера я долго сидѣла надъ рѣкой одна. Благовѣстили ко всенощной. Какъ спокойна, какъ чиста была моя душа въ это время! Исчезло все суетное, житейское; я видѣла одно небо, слышала одинъ призывъ святаго храма, а душа, душа... она была тогда вся ты, и послѣ восторга, послѣ молитвы я обратилась на себя. Что бы могло сдѣлать меня несчастною? Смерть твоя?-- нѣтъ, потому что я не переживу тебя; и такъ, что же можетъ убить меня при жизни твоей? Если ты перестанешь любить меня,-- можетъ, это убьетъ меня, я тогда умру, но несчастной не назову себя. Дунулъ вѣтеръ и навѣялъ ныли на твое лицо, дунулъ въ другой разъ -- и ея уже нѣтъ; а лицо твое все такъ же ясно, чисто, все такъ же благородно, прекрасно и величественно, а пыль исчезла; коснувшись лица твоего, она не идетъ ужь ни на что, она стала священною. Можетъ быть, Провидѣніе такъ же и меня навѣяло на твою душу, какъ пылинку; можетъ, Его же рука сотретъ меня, и ты все такъ же чистъ, высокъ, святъ и божественъ, и буду-ль смѣть я роптать на Него, на тебя? Кто отниметъ у меня то, что дано было мнѣ твоею любовью, кто отниметъ тогда у меня мою любовь? Нѣтъ, клянусь тебѣ, мой ангелъ, я и тогда буду счастлива, ежели будешь счастливъ ты. Молиться о тебѣ, служить тебѣ, любить тебя -- развѣ это не счастье, не блаженство? Послѣ этихъ размышленій я обратилась на людей. Какъ жалки они! И они же жалѣютъ обо мнѣ! Твоей любви, кажется, не вѣритъ никто, кромѣ меня и Саши Боборыкиной; Эмилію убила измѣна, а другіе... кто-жь можетъ вполнѣ постигнуть тебя, кто можетъ обнять твою необъятную душу? Прощай, иду къ обѣднѣ молиться не о себѣ. Цѣлую тебя.
   И со мною были перемѣны, другъ, и въ тѣ же числа, кромѣ одного. Твоя первая перемѣна 20 іюля 1834, моя 21 {20 іюля 1834 года былъ взятъ А. И. Наталья Александровна узнала объ этомъ не 22, какъ говорится по памяти въ Запискахъ, а 21, какъ указано здѣсь, когда еще воспоминаніе было свѣжо.} и 9 апрѣля {9 апрѣля 1835 года Н. А. пріѣзжала прощаться съ братомъ въ Крутицы.} и, наконецъ, январь {Въ январѣ 1836 года она получила отъ него письмо, гдѣ онъ говоритъ ей о любви.}. Что было со мною, какъ я узнала о твоемъ взятіи! {Вотъ какъ объ этомъ разсказывается въ Запискахъ: "На другой день послѣ моего взятія были именины княгини, потому-то Natalie, разставаясь со мною на кладбищѣ, сказала мнѣ: "до завтра". Она ждала меня; съѣхалось нѣсколько человѣкъ родныхъ, вдругъ является мой двоюродный братъ и разсказываетъ со всѣми подробностями исторію моего ареста. Новость эта, совершенно неожиданная, поразила ее; она встала, чтобы выдти въ другую комнату и, сдѣлавъ два шага, упала безъ чувствъ на полъ". Здѣсь надо сдѣлать только одну поправку: то было не въ именины княгини, не 22, а наканунѣ, 21 іюля.} И съ тѣхъ поръ я стала совсѣмъ не та. Въ глазахъ моихъ перемѣнилось все; сначала нѣсколько дней не осушала глазъ, потомъ острое чувство горести превратилось въ тѣсную, тяжкую боль и тоску; исчезли для меня радости, веселье, забавы. Тутъ я совершенно перестала быть ребенкомъ: полюбила уединеніе, мечты,-- и всѣ-то онѣ посвящались тебѣ. Потомъ это 9 апрѣля!... Но тайна души моей еще не была мнѣ открыта. Ты свѣтилъ мнѣ изъ-за облака, и я изъ тюрьмы въ щелку смотрѣла на тебя; въ (январѣ) распалась тюрьма, загорѣлось солнце, прошли всѣ тучи: ни облачка, и съ тѣхъ поры ты -- мой Александрѣ. Съ тѣхъ поръ земля мнѣ рай, люди -- друзья мои, душа моя -- яркая звѣздочка, жизнь моя -- гимнъ чистѣйшій, съ тѣхъ поръ я не существую: тобою, въ тебѣ я, съ тѣхъ поръ ты для меня все.
   По хороша теперешняя жизнь моя, Александръ, самая пустая жизнь, т.-е. то время, когда съ ними {Съ княгиней и ея неразлучною компаньонкой.}, а съ ними я цѣлый день неразлучна. Встаю я теперь въ 7, а иногда въ 6 часовъ; свобода до 8, потомъ къ нимъ и до 2 часовъ. Тутъ полтора часа мнѣ свободныхъ, только и то не всегда; послѣ нихъ до 10 вечера я въ плѣну; ночь -- моя, только безъ огня. Читать, играть на фортепіано запрещается, развѣ по особому благословенію. Всегдашній предметъ разговора или ты, или маменька {Т.-е. Луиза Ивановна Гаагъ, которую такъ же, какъ и А. И., княгиня Хованская не любила.}, или Филаретъ {Митрополитъ московскій.}. И такимъ образомъ утекаютъ дни, недѣли, мѣсяцы. Но жизнь внутренняя, жизнь души полна, изящна, исполнена поэзіи и любви къ тебѣ. Цѣлые часы я погружаюсь въ молитву, будучи окружена земнымъ, обыкновеннымъ, я исчезаю въ благоговѣйномъ восторгъ передъ Его созданіемъ, но чаще всего, болѣе всега, ангелъ мой, я бесѣдую съ тобою; ты безпрерывно въ умѣ и въ сердцѣ. Чья душа полнѣе и чья жизнь глупѣе? Но, повторяю, я не ропщу, не смѣю, не должна роптать.
   Не сердись на меня, ангелъ мой, что я зову себя пылинкой {Выпущено повтореніе о собственной ничтожности въ сравненіи съ А. И.}...
   Прощай, еще сегодня надо писать къ Сашѣ, къ Эмиліи.
   Ты думалъ обо мнѣ весь день, я знаю, потому мнѣ сегодня не грустно было такъ, какъ тѣ дни. Прелестно начался день, прелестно и окончился. Въ 9 часовъ я пришла домой съ полей, гдѣ крестьяне убирали хлѣбъ и пѣли пѣсни. Много ходила я вдоль дороги, смотрѣла, какъ догорали послѣдніе лучи солнца. Ахъ, Александръ, какой рай былъ въ душѣ! Мнѣ казалось,-- нѣтъ, я чувствовала,-- что и ты глядишь на закатъ и думаешь обо мнѣ. Я чувствовала, что и твое сердце также полно, что твоя грудь хочетъ разступиться, что ты летишь ко мнѣ душой, и я видѣла тебя, мой ангелъ, насмотрѣлась на тебя, я цѣловала воздухъ, въ которомъ поселился милый призракъ.
   Средину дня я провела въ хлопотахъ о невѣстѣ: дочь нашего священника -- и бѣднѣйшіе міди. У насъ шьютъ приданое. Я что есть силы помогаю, работаю. Ахъ, зачѣмъ у меня нѣтъ много денегъ? А тѣ, которымъ и некуда ихъ дѣвать, и не для чего беречь, смотрятъ равнодушно на бѣдность. Боже! это нельзя вообразить, какъ убійственно положеніе иныхъ несчастныхъ, и не хотятъ вникнуть, не хотятъ обратить вниманія. Какъ я сердита въ это время, какъ я не люблю ихъ тогда! Вѣришь ли, тогда я отворачиваюсь отъ нихъ, мнѣ больно на нихъ смотрѣть, я готова плакать; наконецъ, они становятся для меня жальче несчастнаго, угнетеннаго судьбою. Теперь мнѣ маленькое разсѣяніе. Я играю большую роль: относятся во многомъ ко мнѣ, туалетъ невѣсты въ полномъ моемъ распоряженіи.
   Прощай, мой Александръ, прощай, обнимаю тебя, пріятный сонъ! И я (ложусь). Цѣлую тебя, прощай.
   

28, пятница.

   Какъ больно мнѣ, что такъ долго не получаешь моихъ писемъ! Я знаю по себѣ, какъ это тяжело! Папенька, поздравляя меня съ именинами, между прочимъ, пишетъ, что занимается избраніемъ мнѣ жениха и уже одного имѣетъ въ виду. Е. И. говоритъ, что это долженъ быть Водо {Октавій Тобіевичъ Водо, сослуживецъ Егора Ивановича, чиновникъ.}. Ты не безпокойся объ этомъ и не думай, я сама не боюсь ничего. Княгиня, кажется, довольна этимъ и тревожится, и боится. Если не ошибается Саша {Горничная княгини, дочь повара, племянница няни "Костеньки" и подруга Натальи Александровны. И барышня, и горничная вмѣстѣ молились, вмѣстѣ читали Евангеліе, "мечтали о монастырѣ и жизни за гробомъ". Саша потомъ заболѣла чахоткой, вышла замужъ и умерла. И. А. до послѣднихъ дней помнила свою подругу юности.}, то, кажется, к. нѣсколько догадывается о тебѣ. Впрочемъ, это не навѣрное. Она слышала только, что к. говорила М. С. {Марьѣ Степановнѣ, компаньонкѣ.} о нашемъ родствѣ, а еще прежде, по пріѣздѣ моемъ изъ Москвы, к., говоря мнѣ о маменькѣ, сказала: "мнѣ кажется, она готовитъ тебя въ дочки себѣ". Пусть ихъ, Богъ съ ними! Я рѣшительно ни о чемъ не безпокоюсь и не боюсь: ты, мой ангелъ, любишь меня, вотъ и все, а тамъ пусть хоть сожгутъ меня. Я вѣрую въ тебя, вѣрую, и этой вѣры никто на свѣтѣ не отниметъ у меня, хотя, кажется, стараются многіе. Писать всего я не могу, потому что знаю, что письма мои иногда читаются, и пишу мелко, для того, что не всякій разберетъ, а ты, я увѣрена, съумѣешь прочесть, какъ бы ни было написано. Да вотъ какъ это спасло меня. Разъ я писала къ тебѣ, и М. С. вошла неожиданно въ комнату. Что дѣлать?Письма не дать ей я не могла. Она въ очкахъ смотрѣла его и повѣрила, что это французскіе стихи.
   Ахъ, скоро ли, скоро ли увижу тебя, мой Александръ, ангелъ мой? Какъ иногда бываетъ тяжко! Летѣла бы, летѣла бы къ тебѣ, хоть взглянуть! Много, много непріятнаго въ моей теперешней жизни, но все бы это было мнѣ ничего, еслибъ ты былъ близко меня; конечно, и теперь я не должна обращать ни на что вниманія, и не обращаю, по иногда не въ силахъ равнодушно все вынести. Главное -- беззащитность; каждый имѣетъ право обидѣть. Вотъ какъ мала, другъ мой; мнѣ ли, мнѣ ли чувствовать обиды другихъ, когда ты любишь такъ меня, но, вѣдь, я не ангелъ!
   Статью твою {О Гофманѣ, въ Телескопѣ 1836 г., No 10.} я читала, прочту ее и еще. Я часто перечитываю Легенду. Никакая повѣсть, никакой романъ, ничто меня не можетъ такъ занять, какъ Ѳеодора. Съ какимъ нетерпѣніемъ я жду твои вятскія статьи {Т.-е. Встрѣчи, мысли и откровенія.}. Да пріѣзжай же, мой ангелъ: я устаю, изнемогаю, ждавши тебя. Тогда начнется новая жизнь; я знаю, я буду совсѣмъ иная, тогда я сближусь съ твоимъ идеаломъ. Отъ Emilie получила 25-го. Это былъ мнѣ пріятный подарокъ. Она думаетъ, когда они {Княгиня и ея компаньонка.} узнаютъ о любви, то не пустятъ ее на дворъ. Это пустяки, вздоръ. Все также грустна, все также любитъ, также упадаетъ (духомъ), но не знаю я, несчастна ли она, когда слышала ужь, я думаю, милліонъ разъ отъ него {Отъ Н. М. Сатина.}, что обожаема имъ, когда онъ клялся ей. Зимою она должна будетъ оставить этотъ домъ {Эмилія Михайловна жила въ гувернанткахъ.}. Опять почти безъ пристанища, это ужасно! Еслибъ была возможность когда-нибудь отдохнуть ей на моихъ рукахъ, отдохнуть отъ всѣхъ битвъ жизни, которыя утомили ее! Кажется, посылаютъ въ Москву, потому я спѣшу. Прощай, мой ангелъ. Если отложатъ до завтра, напишу еще слово. Прощай, цѣлую тебя. Твоя Наташа.
   

29, суббота.

   Я не люблю оканчивать моихъ писемъ къ тебѣ въ грустномъ настроеніи. Вчера писала я о(бъ) обидахъ. Это глупость, совершенная глупость, все вздоръ, все ничтожно, и оно не должно изливаться передъ тобою. Надо, чтобъ съ тобой говорила одна чистая, непомраченная ничѣмъ земнымъ, полная любви душа или одна любовь. Ты прости мнѣ. Божусь тебѣ, рѣдки минуты, въ которыя я думаю о чемъ другомъ, кромѣ тебя, мнѣ становится тогда тяжело, и я тотчасъ сбрасываю все недостойное, и ты опять остаешься въ душѣ моей единственною мечтой, опять, какъ ангелъ Божій, льешь на меня рай и святость. Жалкіе! Не жалѣйте вы меня, жалѣйте о себѣ,-- я счастлива, счастлива, и нѣтъ на свѣтѣ счастливѣе меня! О, будущее мое! вамъ оно такъ страшно (но что-жь дивнаго:"тутъ вамъ страшна и вѣчность!"), вы не поймете, вы не постигнете его и тогда, когда оно совершится.
   Ангелъ мой, Александръ, дивятся, что зову тебя ангелъ мой! Да, ты мой ангелъ, ты мой спаситель, ты отецъ мой, ибо ты далъ мнѣ жизнь, а до тѣхъ поръ, пока ты не обращалъ на меня (вниманія), я была мертвая, неодушевленная, ангелъ, ангелъ мой! Прощай, обнимаю тебя. Вѣрно, въ первомъ письмѣ твоемъ я узнаю рѣшеніе. О, какъ громко бьется сердце! Прощай.

Твоя, твоя вѣчно Наташа.

   

25 августа 1836 г., Вятка.

   И такъ, вотъ онъ -- тотъ день, о которомъ я мечталъ цѣлые мѣсяцы! Завтра онъ пройдетъ холоденъ, непривѣтенъ, опять въ той же дали, въ той же Вяткѣ. Конечно, всѣ дни равны, да и что не равно сердцамъ холоднымъ? Но это 26 августа для меня не равно всѣмъ днямъ: это день -- ея, день той небесной гостьи, той Наташи, которая снесла рай со своей родины для того, чтобы отдать его больной человѣческой душѣ юноши, чтобы вмѣстѣ съ нимъ отдать ему и себя. Ангелъ мой, моя душа изстрадалась бы безъ тебя, самая дружба недостаточна, чтобы внести гармонію въ душу, исполненную страстями противуположивши, это могла сдѣлать ты одна, и я одинъ стоилъ этого; да, да въ этой-то сломанной душѣ, пораженной такъ горько самыми близкими людьми, въ ней цѣлый міръ блаженства для тебя.
   Вся моя жизнь представляетъ мнѣ два чувства, два стремленія. Они-то образовали меня и дали силу переносить многое. Я былъ еще ребенокъ лѣтъ 12, но какая-то неопредѣлимая, горькая мысль заставила меня бросить игрушку; тогда уже щеки мои были блѣдны и глаза горѣли мыслью и чувствомъ, ибо люди меня встрѣтили обидой, оскорбленіемъ. Но куда ни прикасался я, вездѣ встрѣчалъ одинъ камень, одинъ холодъ или чувство безъ силы и исполненное мелочи... Тогда я могъ погибнуть, тогда я могъ еще броситься въ свѣтскую жизнь, заглушить все, убить все, но Провидѣніе судило иначе: оно дало Огарева мнѣ. И какъ торжественна была минута, когда мы, юноши, дѣти, обняли другъ друга, узнавъ, какъ близки наши души! Это было въ 1826 году на Воробьевыхъ горахъ. Солнце освѣщало всю Москву, вся Москва смотрѣла на насъ {А. И. и Огаревъ дѣтьми часто ходили на Воробьевы горы съ гувернеромъ Огарева, К. И. Зонненбергомъ. Разъ они оба убѣжали впередъ и пришли на мѣсто закладки Видбергова храма Спасителю. "Запыхавшись и раскраснѣвшись, стояли мы тамъ, обтирая потъ,-- разсказываетъ А. И.-- Садилось солнце, купола блестѣли, городъ стлался на необозримое пространство подъ горой, свѣжій вѣтерокъ подувалъ на насъ; постояли мы, постояли, опершись другъ на друга, и вдругъ, обнявшись, присягнули, въ виду всей Москвы, пожертвовать вашею жизнью на избранную вами дорогу". Александру Ивановичу въ это время было 14 лѣтъ.}. О, какъ радостно билось сердце. Это первое чувство мое -- дружба, оно спасло меня, сохранило. Мы дали другъ другу руку и пошли вмѣстѣ на всю жизнь. Горькій опытъ снова дотронулся холодною рукой; 1834 года снова возвращаемая внутрь душа ломалась, самая твердость ея приготовляла паденіе, и ты, ангелъ неба, явилась мнѣ 9 апрѣля, и я протянулъ мою закованную руку и пилъ этотъ свѣтъ, который лился изъ твоихъ очей и... я былъ спасенъ,-- это второе чувство -- любовь. И послѣ не ввѣряться Провидѣнію, когда оно такъ явно ведетъ меня? Нѣтъ мѣста въ груди моей третьему чувству: остальное мелко, слабо, зависитъ отъ этихъ двухъ. Но ты скажешь: истина? изящное? Развѣ оно болѣе не имѣетъ мѣста въ тебѣ? О, нѣтъ, права идеи неотъемлемы, но, какъ христіанинъ во Христѣ поклоняется Богу, такъ тобою и Имъ, въ тебѣ и въ Немъ понимаю, чувствую святое, изящное. Давно собирался я тебя побранить, почему ты никогда не посылаешь мнѣ стиховъ твоего сочиненія? У тебя прекрасный талантъ къ поэзіи. Оборони, Господь, пренебрегать имъ. Тѣмъ-то поэтъ и одаренъ, что тамъ, гдѣ человѣкъ обыкновенный не можетъ выразить чувства, оно льется стихомъ поэта. А у тебя столько чувствъ, столько высоты! Пиши же, ангелъ мой, и посылай мнѣ.
   Возвращаюсь къ прежнему. Любовь была выше дружбы. Дружба дала мнѣ мысль и чувство, любовь -- чувство и вѣру. Дружба страдала, изнемогала, и много отъ боренья идей, любовь несла спокойствіе и гармонію. Тамъ -- общее страданіе, здѣсь -- общее блаженство.
   

26 августа.

   Поздравляю тебя. Сегодня у меня пируютъ дамы и, разумѣется, Полина. Мнѣ весело, что меня поздравляютъ съ твоими именинами; мы уже и теперь въ глазахъ постороннихъ -- одно. И съ какою гордостью я буду благодарить за твой тостъ! Въ церкви я не былъ, я рѣдко могу молиться и всего рѣже въ церкви. Можетъ, сегодня принесутъ письмо отъ тебя, тогда и я буду веселъ. Прощай. Въ дополненіе къ моей жизни, которая вся изложена въ письмахъ къ тебѣ, въ слѣдующемъ письмѣ я напишу о дѣйствіи на мою душу нѣкоторыхъ авторовъ {Это намѣреніе не выполнено.}. Такимъ образомъ, современемъ по письмамъ къ тебѣ я могу написать всю жизнь... Прощай же Natalie!

Твой Александръ.

   Объяви для нынѣшняго дня мое благоволеніе Костенькѣ {"Костенька" -- Наталья Константиновна, нянюшка, которая въ 12-мъ году, "будучи молодою дѣвушкой, просила у французовъ манже" для груднаго А. И.}, Сашѣ... Я ихъ не забылъ: все близкое къ тебѣ имѣетъ право на мое вниманіе. Даже моя келья въ Крутицахъ свята твоимъ посѣщеніемъ.

Цѣлую тебя.

   

31 августа 1836 г., Загорье.

   Ангелъ мой, Александръ! Тяжелъ ли крестъ, который ты несешь со мною? Тяжелъ, тяжелъ ужасно. Но смѣю ли я изнемогать, когда должна помогать нести тебѣ? Могутъ ли ослабѣвать силы мои, видя твердость твою? И ты вѣрь, Александръ, что новый годъ разлуки коснулся груди моей, какъ стрѣла -- гранита. Теперь зови меня своею, я достойна этого священнаго имени; теперь цѣлуй меня, обнимай, я заслужила все;этотъ поцѣлуй -- награда моей покорности, эти объятія -- отдохновеніе отъ труда моего! Ты не какъ ракета умчалъ меня, но какъ ангелъ Господень на крыльяхъ своихъ вознесъ на небо. А любовь твоя, любовь... это -- утѣха, водруженная самимъ Богомъ, ею ограждена душа моя, и ты самъ скажи, какое орудіе можетъ уязвить сквозь эту стѣну?
   Понесемъ же, понесемъ крестъ нашъ! Я не смѣю просить тебя удѣлить мнѣ болѣе: мы составимъ одну душу, одного ангела, должна быть и одна тяжесть, и одна сила.
   Вчера получила я твое письмо отъ 14 августа. "Слезы твои омоютъ эти строки", да, и этими же строками я утерла ихъ. Мысль, что каждая изъ нихъ падаетъ на твое сердце и сотретъ его, что грусть моя умножаетъ твою и увеличиваетъ бремя, заставила меня скоро придти въ себя и со всею силой, со всею вѣрой, со всею любовью поднять новый крестъ и нести его. Мы даны другъ другу!
   Успокойся, милый ангелъ, въ Кіевъ я рѣшительно не иду, дождусь, пока самъ Богъ укажетъ мнѣ путь въ Вятку: тогда онъ будетъ вѣренъ и безопасенъ. Но признаюсь тебѣ, другъ, трудно мнѣ вырвать эту мысль, она далеко въ сердцѣ пустила корень. Несбыточное и трудное предпріятіе, но оно своею огромностью уменьшало ужасъ долгой разлуки, которой,-- хотя я не ждала навѣрное,-- испугалась одной мысли. Теперь оставляю это, гоню: оно не согласно съ тобой. Ангелъ мой! Вѣрь же, не только съ кротостью, съ покорностью, нѣтъ, этого мало, съ радостью несу я крестъ. Не ослабѣвай и ты, божественный другъ. Какъ же перенесемъ мы наше соединеніе, наше блаженство, когда не перенесемъ разлуки и горя? Приготовимся, будемъ тверже, сильнѣе, выше и святѣе.
   Тогда занимали мою душу прелестныя, полныя счастья надежды (и) мечты, а теперь же? Если только будетъ возможно, каждое утро и вечеръ буду писать тебѣ,-- это необходимо для меня, какъ молитва; буду отдавать тебѣ отчетъ въ чувствахъ и мысляхъ каждаго дня, тогда скорѣе пройдетъ этотъ годъ, не такъ чувствительна будетъ разлука. Тебя, мой ангелъ, умоляю писать, какъ только можно. Вѣдь, только тогда-то я и живу. Малѣйшая подробность, каждая бездѣлица, касающаяся тебя, занимаетъ душу мою цѣлые дни. Пиши чувства, пиши мысли, все, все. Я даю тебѣ обѣтъ не грустить, не тосковать, переносить съ твердостью все; мало того, глаза мои, уши и сердце будутъ затворены для всего, кромѣ любви. Все могу я пережить, одной минуты безъ любви къ тебѣ не переживу. Тебѣ съ мольбою преклоняю колѣна, ангелъ Александръ! Не изнемогай, не ослабѣвай! Твоя Наташа умретъ, если душа твоя помрачится грустью. Да, я вѣрую, настанутъ, настанутъ дни свѣта, вѣрую, на землѣ намъ будетъ небо!
   Давеча письмо мое было прервано пріѣздомъ невѣсты {Дочь сельскаго священника въ Загорьѣ.}. Я убирала се къ вѣнцу. Свадьба у насъ во флигелѣ, и я пировала на ней. Теперь уже 12 часовъ. Прощай, всею душой обнимаю тебя.
   

1 сентября.

   Съ первою же оказіей напишу, чтобъ маменька старалась какъ-нибудь уговорить папеньку подарить мнѣ твой портретъ, тотъ, который у меня былъ. О своемъ я много хлопотала, бывши въ Москвѣ, по или ожиданіе самого тебя, или что другое не заставило обратить вниманіе на это никого. Ты самъ объ этомъ старайся, я тутъ не могу ничего. Но твой портретъ не такъ похожъ, мое воображеніе наполняло недостатки; мнѣ казалось иногда, что на этомъ полотнѣ горятъ твои дивные, огненные глаза, казалось, съ нихъ льется на меня струя любви, что твои уста не безотвѣтны; но, Александръ, если ты можешь, пришли мнѣ твой портретъ черезъ папеньку; теперь у меня каждую ночь горитъ лампада: если сердитые люди {Княгиня и ея компаньонка.} не дадутъ мнѣ насмотрѣться на тебя днемъ, ночь, цѣлая ночь моя! Ангелъ мой, пришли, ради Бога, это еще болѣе подкрѣпитъ меня. Не такъ великъ, чтобъ мнѣ не нужно было разставаться съ нимъ надолго. Твои волосы, которые, помнишь, ты прислалъ мнѣ передъ отъѣздомъ, я ношу всегда съ собою, и первая твоя записка изъ Крутицъ, ты въ ней впервые назвалъ меня сестрою, впервые сказалъ ты, также неразлучна со мною. Это моя святыня, минуты не могу пробыть безъ нея, не могу уснуть спокойно, если нѣтъ ея со мной. Я погожу лучше писать о твоемъ портретѣ; если ты мнѣ обѣщаешься, тогда совсѣмъ не буду просить, а то, отдавши мнѣ тотъ, можетъ быть, не отдадутъ присланнаго тобою. О, еслибъ онъ былъ такъ же похожъ, какъ тотъ, который писалъ Витбергъ! На тотъ я не смѣю смотрѣть, когда смотрятъ на меня,-- такъ сильно онъ на меня дѣйствуетъ.
   Съ какимъ восторгомъ я жду кольца! Я прежде обручилась съ тобою, помнишь ли ты мое? Впрочемъ, оно было послано брату Александру {Александру Ивановичу, къ которому писаны всѣ письма и котораго она еще звала только братомъ.}. Книги {Natre Dame de Paris, романъ Гюго, который ей прислалъ А. И. въ подарокъ къ именинамъ.} мнѣ пришлютъ съ будущею оказіей. Ты писалъ мнѣ еще прошлаго года, чтобъ я прочла Notre Dame de Paris, и какъ я сердилась, мнѣ Ег. И. не прислалъ ихъ, потому что Е-у И-чу Кучина {Татьяна Петровна Пассекъ, урожденная Кучина; она не совѣтовала Егору Ивановичу давать романъ Гюго Натальѣ Александровнѣ.} не совѣтовала давать этихъ книгъ 17-ти лѣтней; теперь ужь мнѣ 18, стало, и по ихнему можно! Жду ихъ съ нетерпѣніемъ. Цѣлую тебя за этотъ подарокъ. То-то и есть, мой ангелъ, что у княгини нѣтъ уголка въ сердцѣ съ человѣческимъ чувствомъ; впрочемъ, нѣтъ, можетъ, и много, да только нѣтъ въ ея сердцѣ уголка для тебя. И я готова сказать ей, открыть ей все, но знаю навѣрное, что это послужитъ къ большому затрудненію, можетъ повредить: она тогда вооружитъ и папеньку. Надобно сперва, чтобъ онъ началъ, чтобъ онъ хотѣлъ, и тогда...она его боится, а мнѣ чего будетъ бояться? Всего важнѣе и нужнѣе согласіе папеньки, а надо мною власти не имѣетъ никто. Но что ты пишешь о Марьѣ Степановнѣ? На что же, мой ангелъ, тутъ вмѣшивать ее? Неужели, кромѣ этого ржаваго, негоднаго желѣза, Богъ не пошлетъ намъ орудіе? Когда можно избѣгнуть, не должно унижаться. У нея же, кажется, единственное твердое чувство -- ненависть къ тебѣ, какъ къ злоумышленнику (на ней основанъ патріотизмъ ея весь), и я почти увѣрена, что оно перевѣситъ жадность и корыстолюбіе; еслибъ и не такъ, на что, мой ангелъ, на что мѣшать нечистое тутъ? Провидѣніе устроитъ все, не стоитъ же портить начатаго Имъ. Намъ указана дорога, она терниста, трудна, но она указана намъ, ею и пойдемъ. Ты подумай самъ и увидишь, что М. С.-- недостойное орудіе. И зачѣмъ подарками, деньгами покупать счастье? Чистотою, святостью души, любовью купимъ его, ангелъ мой. Ты пишешь, что, можетъ быть, папенька постарается, чтобъ мнѣ побывать у тебя съ маменькой, ахъ, еслибъ это сбылось, еслибъ сбылось!
   Ты хочешь обратиться къ уединенію. О, мой милый отшельникъ! Оставь эти пустыя гостиныя, что въ нихъ? Въ нихъ только много сора и пыля, а въ уединенной жизни удивительная полнота, съ тобою же Витбергъ. Будь съ нимъ болѣе, занимайся, пиши Наташѣ, и годъ промчится -- и ты прилетишь ко мнѣ! А, можетъ, еще въ это время перемѣнится многое, многое; можетъ быть, очень можетъ быть, что я пріѣду къ тебѣ. Папенькѣ тяжело такъ долго не видать тебя; не вздумаетъ ли онъ къ тебѣ собраться?... Да, предоставимъ все Богу: Онъ не требуетъ помощи въ дѣлахъ Своихъ. Я весь этотъ годъ буду приготовляться предстать передъ тобою, какъ передъ самимъ Богомъ. Ты помогай мнѣ. Наставляй меня, другъ мой. Послушай, Александръ, вѣдь, я знаю, что я не совершенна, и ты знаешь это, и потому мнѣ необходимы твои заповѣди. Приказывай, повелѣвай мнѣ; я отдала тебѣ всю душу свою и слѣпо вѣрю всѣмъ словамъ твоимъ. Пиши мнѣ, какія книги читать. Rondoletto Герца я играю. Напиши, что еще тебѣ правится; я хочу во всемъ безпрерывно видѣть тебя, знать наизусть малѣйшія твои желанія и хоть за 1000 верстъ исполнять ихъ. Да и что же будетъ облегчать мою душу? Но ты не думай, я не грустна, божусь тебѣ, нѣтъ;удивительная твердость и вѣра явились мнѣ при этой вѣсти. Благодарю Бога и тебя, что я узнала ее въ твоемъ письмѣ. И что бы ни вынесла я, какую чашу ни приняла бы изъ твоихъ рукъ! Цѣлую тебя, цѣлую.
   

Вечеръ.

   Ахъ, скоро ли оказія, скоро ли пошлютъ тебѣ это письмо? Можетъ быть, завтра ты получишь послѣднее мое письмо; оно такъ полно надеждами: тебѣ тяжело будетъ читать его. Вотъ только что меня тревожитъ ужасно: ты будешь все безпокоиться обо мнѣ, но я увѣрена, это письмо утѣшитъ тебя, ибо это не пустыа слова, не пустое утѣшеніе тебѣ, нѣтъ, передъ тобою изливается вся душа моя, и еслибъ она изнемогала, къ кому-бъ прибѣгнуть, какъ не къ тебѣ? Ты врачъ моей души, и кто же, какъ не ты, долженъ знать болѣзни ея? Кто же, какъ не ты, можешь уврачевать ихъ? Но я здорова, силы обременены, но не истощены. Пріятный сонъ! То-есть желаю видѣть (во снѣ) меня. Прощай! Сегодня я начала шить тебѣ помочи; если выйдутъ хороши, подарю ихъ тебѣ въ именины. Радуются моему прилежанію; они не знаютъ моего секрета! Ну, прощай же, ангелъ. Спи, цѣлую тебя.
   

3, четвергъ.

   Вчера цѣлый день, цѣлый вечеръ я тонула въ счастливѣйшихъ мечтахъ и восторгъ, и они казались мнѣ сбыточны и такъ близки. Ты былъ со мною тутъ, мы собираемся въ Италію, мы ѣдемъ, мы уже тамъ... И небо юга, и воздухъ -- любовь, и люди -- огонь... не пристало намъ съ нашею душой, съ пашою любовью быть закованными во льдахъ сѣвера, зябнуть отъ его холода, мерзнуть въ воздухѣ его, нѣтъ, туда, туда, въ Италію! Я согрѣваюсь одною мыслью о путешествіи въ Италію,-- и мнѣ казалось ужь... {Не разобрано.} холоднымъ взяться за перо. Но что было писать? Ты самъ былъ такъ близко меня, ты самъ говорилъ со мною. О, Александръ! ангелъ мой! и въ самомъ заточеніи, и въ угнетеніи, въ самой разлукѣ, какъ полна, какъ изящна жизнь моя, какъ свѣтла! Вѣрю, ангелъ мой, вѣрю, что твоя любовь никому не создавала подобнаго блаженства и никто никому не создавалъ подобнаго. Никто и не любилъ тебя такъ, и никто не былъ такъ любимъ, какъ ты. Но когда-жь придетъ то время, когда ты увидишь самъ любовь мою, а не на бумагѣ? Можно надѣяться хоть черезъ годъ? Но я боюсь и спрашивать. Получаешь ли ты отъ О. {Отъ Н. П. Огарева.}?Когда-то вы увидитесь нѣсколько разъ, тогда буд(у)тъ перемѣны...Ахъ, сатинъ, Сатинъ, зачѣмъ онъ измѣнилъ?
   Впрочемъ, Александръ, ты но относи къ моему достоинству твердость, съ которой я узнала, что еще годъ разлуки предстоитъ намъ. Я не знаю, что-бъ было со мною, еслибъ эта вѣсть дошла до меня прежде твоего письма. Я-бъ совершенно упала духомъ и продалась бы отчаянію, но такъ какъ я всегда съ безумною радостью получаю твое письмо, особенно же послѣднее, нераспечатанное,-- оно обѣщало такъ много, и я ужъ въ ту минуту прочла его. Сердце сжалось, брызнули слезы, по твои слова,-- о, Александръ! о, единственное созданіе!-- "Будь тверда для Александра, не прибавляй тяжести его кресту",-- какъ слово самого Бога озарило душу. Мнѣ прибавлять тягость твоему кресту? Нѣтъ, нѣтъ! И, не имѣя силъ побѣдить слабость свою, я упала на колѣни передъ образомъ Спасителя. Не могу сказать тебѣ, мой ангелъ, что было со мной. Мнѣ казалось, самъ Богъ смотрѣлъ на меня, казалось, Онъ внялъ молитву души моей, безсловесную, но пламенную, выразительную, казалось, уста Его отворились, и я слышала,-- это не привидѣніе, нѣтъ,-- я слышала, слышала, какъ Онъ тихо сказалъ мнѣ: "будь тверда". Для него, для него, Господи! И снова залилась я слезами. Но съ тѣхъ поръ съ каждымъ днемъ умножаются силы, я становлюсь тверже, крѣпче; безпредѣльная надежда на Него, твоя любовь,-- все это безпрерывно обновляетъ на мнѣ ризу терпѣнія, и эти дни еще ни разу грустный звукъ не выходилъ изъ груди моей. Ты и твоя любовь видна вездѣ и во всемъ. Другъ мой! Ахъ, еслибъ еще я могла чаще знать о тебѣ, еслибъ я видѣла пріѣзжихъ изъ Вятки, или хоть бы почта приходила почаще, но все это невозможно; даже говорить о тебѣ не съ кѣмъ, я точно въ пустынѣ, окруженная звѣрями. Правда, есть существо, приверженное мнѣ тѣломъ и душой {Саша, горничная.}, но оно вполнѣ не можетъ понять меня, мнѣ не достаточно его. Но я ужь не спрашиваю болѣе, почему мы лишены всего.
   Прелестный другъ мой, мой Александръ! Можетъ, ты сидишь теперь въ своемъ кабинетѣ, не пишешь, не читаешь, а задумчиво куришь сигару, и взоръ углубленъ въ неопредѣленное, и нѣтъ отвѣта на многократныя привѣтствія вошедшаго. Гдѣ-жь твои думы? Куда стремится взоръ? Гдѣ душа твоя? Гдѣ весь ты?... Не давай отвѣта. Пусть придутъ ко мнѣ {Эта часть письма перепечатана въ Запискахъ.}...
   

4, пятница.

   Ты пишешь, можетъ, еще цѣлый годъ {Цѣлый годъ ждать свиданія.}. Но что же сказано изъ Петербурга? Неужели не назначено срока? Если нѣтъ, тогда, можетъ, и въ слѣдующій разъ пришлютъ отказъ. Но Богъ пошлетъ крестъ, онъ пошлетъ и силу. Ты, Александръ, твердо принялъ отказъ, пишешь ты, и потомъ болѣе о себѣ ни слова. Въ каждомъ словѣ все утѣшеніе мнѣ, все велишь быть спокойной, твердой и кончаешь письмо: "душно!" Ты грустишь, мой ангелъ, вижу, ты грустишь. И можно-ль веселиться, можно-ль совершенно быть спокойной? Все отъ насъ закрыто, все тайна для насъ, а настоящее такъ мрачно и холодно. Въ самой надеждѣ, въ самой вѣрѣ сердце иногда ноетъ, и рѣдки, рѣдки минуты, въ которыя оно освобождается совершенно отъ земли, въ которыя оно любитъ въ небѣ. И какъ не грустить?... Ты ужь видѣлъ, другъ мой, что твоя Наташа тверда, что послушна тебѣ въ самой убійственной горести, будь и ты, ради Бога, будь спокойнѣе! Тебѣ душно, душно, о, Александръ! Но не скрывай, не пиши противнаго, изливай всю душу твою, всю грусть,-- тебѣ будетъ легче, отраднѣе, ты болѣе перенесешь. Ниши, мой милый, ниши все. Кто болѣе меня оцѣнитъ твои чувства, кому дороже малѣйшее ощущеніе твое? О, какъ я сама желаю, чтобъ у тебя былъ мой портретъ! Тутъ много утѣшенія, я знаю. Проси папеньку, но пришли сперва свой, и тогда ты будешь вправѣ требовать моего. Пусть, пусть догадываются, узнаютъ, только не надобно, чтобъ знали о перепискѣ. Это отъ всѣхъ тайна. А ты знаешь, что мнѣ ужасно строго было запрещено къ тебѣ писать. Но, впрочемъ, если это необходимо, такъ что-жь такое? Развѣ я могла послушаться княгини? Она увидитъ сама, что требовала невозможнаго. Только тогда надо будетъ стараться спасти отъ вѣчныхъ преслѣдованій Сашу и Костю. Онѣ въ нашемъ заговорѣ, и отсюда всѣ письма къ тебѣ идутъ черезъ ихъ руки, также и твои ко мнѣ.
   Пора въ Москву; какъ холодно здѣсь! А тамъ не увижу ли я Сашу Б., Эмилію? Впрочемъ, меня теперь уже такъ не радуетъ свиданіе съ ними, и имъ всѣмъ я принесу съ собою горе. Emilie боялась твоего пріѣзда, а Саша -- она выше страха земного, выше людей и ихъ злобы, что-бъ ни было, она желала пламенно твоего возвращенія, и эта вѣсть ей будетъ горька, ея слезы смѣшаются съ моими.
   

5, суббота.

   Полно же, Александръ, упрекать себя въ поступкѣ съ Мед. Твое раскаяніе чрезмѣрно велико, и оно давно искупило его и отъ тебя же зависитъ совершенно изгладить его передъ самою Мед., а я все, что знаю и чего не знаю, отъ всей души простила. И ты перестань винить себя, мой другъ: и орелъ спускается на землю, но взлетѣть выше его и ближе къ солнцу не можетъ никто.
   Ты знаешь самъ, но не могу еще не попросить тебя быть осторожнѣе, не прибавлять ей ударовъ, не огорчать ее. Она мнѣ ужасно жалка и, какъ всѣ несчастныя, близка моему сердцу. Куда же она ѣдетъ, не въ Москву ли? Тогда бы я постаралась, если бы было можно, познакомиться съ нею и, насколько бы стало меня, утѣшить ее. Что-жь, развѣ нельзя у папеньки попросить денегъ? Можетъ быть, онъ бы для этого и прислалъ тебѣ. Пусть пріѣзжаетъ сюда и Полина; я бы обрадовалась ей, какъ самой близкой, родной. О, и сколько-бъ я наговорилась съ нею о тебѣ! Еслибъ и Петръ {Петръ Ѳедоровичъ, камердинеръ, сопровождавшій Александра Ивановича въ ссылку, а раньше на лекціи въ университетъ.} пріѣхалъ, я бы и того расцѣловала, заплакала бы отъ радости. И теперь краснѣю, когда вспоминаю о восторгъ съ Эрнъ. Они, вѣрно, подумали, что я безумная,-- такъ обрадовалась я его матери {Прасковьѣ Андреевнѣ Эрнъ.} и ему. Теперь я въ большой дружбѣ съ Машенькой, его сестрой {Привезенной въ Москву и помѣщенной въ одинъ изъ пансіоновъ; въ послѣдствіи она уѣхала съ Герценами за границу и вышла тамъ замужъ за профессора музыки Рейхеля.}, и даже переписываемся. Прелестное существо! Люблю ее ужасно, а видѣлись только три раза.
   Какое несбыточное желаніе! Еслибъ твой портретъ былъ у меня въ браслетѣ! Я бы ни на минуту не разсталась съ нимъ. Но это рѣшительно невозможно. Еслибъ и былъ онъ, не позволили-бъ его носить.
   И такъ, вотъ уже цѣлая недѣля, какъ отняты у меня всѣ надежды, всѣ райскія мечтанія! И сколько еще такихъ недѣль впереди! И всѣ онѣ составляютъ одну мрачную, самую темную, холодную ночь. Но и въ этой суровой ночи, и на этомъ черномъ небѣ горятъ кое-гдѣ звѣздочки. Пройдутъ тучи, очистится небо и всѣ онѣ загорятся, заблещутъ во всей красѣ. Такъ и въ душѣ моей: сквозь грусть и тоску кое-гдѣ проглядываетъ, свѣтится яркая мечта, даже восторгъ иногда. Вечеромъ, играя на фортепіано, одна въ огромной комнатѣ, вдругъ останавливаюсь, волшебствомъ исчезаетъ все -- и предо мною является мой ангелъ, мой Александръ, и улыбка на лицѣ, и слезы на глазахъ. По улыбка потомъ становится горькой, и слезы горькія... По придетъ время, придетъ пора, и мы увидимъ радость не во снѣ и будемъ плакать сладкими слезами. Душа моя, Александръ! Свѣтъ, рай души моей! Страшно ревутъ кругомъ насъ грозныя волны, но не потопятъ онѣ нашего корабля. Кормчій нашъ -- любовь; самъ Богъ правитъ имъ. Шумите, шумите, сердитыя, но напрасенъ вашъ гнѣвъ, напрасно усиліе,-- вы не устрашите меня: со мною Александръ, не устрашите его: съ нимъ Наташа! И самъ Богъ съ нами! И не напрасно ли вы пѣнитесь, иль вы сердиты на свою ничтожность?
   

Воскресенье, 6.

   Можетъ, еще двѣ недѣли не дойдетъ къ тебѣ это письмо, а ты ждешь его съ нетерпѣніемъ. Мнѣ тяжко за тебя! Думаешь, тревожишься обо мнѣ; или ты знаешь силу своей любви и твердо увѣренъ, что твоя Наташа не только годъ, 10 лѣтъ прожила бы въ заточеніи, въ тюрьмѣ, не видавъ свѣта Божьяго, за твою любовь? Да, въ этомъ-то ты долженъ быть увѣренъ, по ждешь съ нетерпѣніемъ и не получаешь, и тебѣ тяжело. Боже! сколько наслажденія получить листокъ бумаги, который 1,000 верстъ несъ на (себѣ) твои думы, мечты твои, твою любовь,-- который такъ долго былъ въ твоихъ рукахъ и на которомъ взоръ твой долго, долго останавливался! Какъ не быть отъ него въ восторгъ, какъ не расцѣловать его, какъ не облить слезами? Вѣришь ли, мнѣ иногда кажется, что онъ одушевленъ, что онъ слышитъ меня, понимаетъ; о, съ чѣмъ можно сравнить его, на какія сокровища можно его промѣнять? Нездорова-ль я -- беру твои письма, и мнѣ легче; давитъ ли душу тоска и грусть,-- опять за мою святыню, за мое лѣкарство, и выздоравливаю душою. О, мой ангелъ! и будто тутъ мало наслажденія, будто можно смѣть роптать? Я-бъ хотѣла весь этотъ годъ прожить въ маленькомъ чуланѣ, лишь бы получать отъ тебя чаще, чаще и писать бы больше, больше. А ты напиши, чтобъ скорѣе отправляли къ тебѣ мои письма, за мною не станетъ, только на почту самой отсылать невозможно. Только меня ужасно мучаетъ, что ты такъ долго не получаешь моего отвѣта, за то я увѣрена, что онъ принесетъ тебѣ утѣшеніе, ангелъ мой. Странно, хоть слово скажу съ тобой, а все легче на душѣ, веселѣе.
   

Понедѣльникъ, 7.

   Александръ! Мнѣ чрезвычайно пріятно, что ты намѣреваешься этотъ годъ провести иначе {А. И. намѣревался этотъ годъ жить уединенно, оставить всѣ свѣтскія знакомства, по посѣщать больше свѣтскихъ гостиныхъ.}, не потому, ангелъ мой, чтобъ я боялась, что разсѣянная жизнь заставпла-бъ тебя меньше думать обо мнѣ (я бы не любила тебя, еслибъ это пришло мнѣ въ голову),-- нѣтъ, а разсѣянная жизнь пуста и въ ней теряется многое, пріобрѣтенное въ жизни уединенной; тутъ безпрерывно созерцательность, безпрерывно новыя открытія, тамъ трата, и трата безполезная. Самъ же ты на опытѣ видѣлъ, какъ нелѣпа и беззвучна эта толпа, какъ смрадно и дымно въ ея гостиныхъ. Правда, ты-бъ могъ присутствіемъ своимъ освятить ее, возвысить, но она бы не поняла тебя, не оцѣнила бы, и, можетъ, одна холодная невнимательность была-бъ отвѣтомъ твоему огненному, небесному воззванію.
   И такъ, на что быть съ нею, на что безъ пользы тратить тебѣ себя? Сколько можешь ты найти въ Витбергѣ! Но еще болѣе найдешь въ самомъ себѣ: ты -- море, ты -- небо, въ тебѣ миріады солнцевъ. О, посмотри, какъ дивенъ, какъ прекрасенъ ты, ангелъ мой! Александръ, Александръ! Ты единственное созданіе, тебѣ бы дала я цѣлый міръ, тебѣ бы... О, мой ангелъ, какъ назвать ихъ людьми? Что же они, когда не боготворятъ тебя, не молятся тебѣ? Могу ли не любить тѣхъ, которыя мечтали о тебѣ, любили тебя? Стадо, онѣ мнѣ близкія, родныя. И тебя-то я смѣю, могу назвать своимъ! О, Александръ!
   Я разскажу тебѣ, ангелъ мой, происшествіе, весьма маловажное, по которое сдѣлало на меня впечатлѣніе. Оно доказываетъ, какъ не теряется самая малая крошка добра, какъ все получаетъ свою награду. Недѣли три тему назадъ пришелъ сюда бѣдный полякъ наниматься вырывать пенья,-- это и вообразить нельзя, сколько труда въ этой работѣ! Онъ просилъ не дорого, но ему (будто на смѣхъ) давали еще дешевле, потомъ и вовсе отказали.
   Человѣкъ, покинувшій родину, семью, молодую жену, шедшій 1,000 верстъ кровавымъ трудомъ добы(ва)ть хлѣбъ и малость принести семейству,-- на чужой сторонѣ, вмѣсто привѣта, вмѣсто жалости, встрѣчаетъ взоры, какими смотрятъ на скотовъ!... Сердце мое ломилось на двое при видѣ этого несчастнаго и ихъ, еще несчастнѣйшихъ его! Но что же я могу?... Долго съ нимъ говорила, просила накормить его и дать ночлегъ. Онъ пришелъ въ другой разъ и сошлись цѣною (можетъ, и крайность принудила). Прошло три недѣли. Тутъ я получила твое письмо, тутъ душа моя была взволнована и еще то, что еще долго не получишь отвѣта моего, терзало меня.
   Вдругъ вчера поздно вечеромъ оказія въ Москву, и съ кѣмъ же? Этому поляку вздумалось побывать въ Москвѣ, и наканунѣ почтоваго дня! Съ нимъ пошлю къ тебѣ мое письмо. Не воскресилъ ли онъ меня? Не воздалъ ли съ лихвою? Безъ него бы еще цѣлую недѣлю, а, можетъ быть, и болѣе мнѣ ждать и мучиться. Какъ много награды за одно состраданіе!
   Ты, мой ангелъ, велишь писать болѣе, а мнѣ необходимо въ душу твою изливать хоть каплю души моей. Я ловлю мои минуты и посвящаю ихъ тебѣ. Твоя бесѣда приноситъ мнѣ новую жизнь, силу, твердость, благодать. Моя пусть принесетъ тебѣ хоть одну каплю утѣшенія!
   

8, среда.

   Сегодня мнѣ грустно, все дыпіетъ на меня тоскою; мысли мрачны, сердце сжато. Не стану тебѣ много писать: одни унылые звуки льются изъ души; они и на тебя навѣютъ уныніе. Видишь ли, какъ непостоянна твоя Наташа, какъ мала и слаба душа ея, какъ необходимы ей твои слова? Душа жаждетъ одного взгляда, а еще цѣлый годъ, холодный, пустынный, мрачный годъ раздѣляетъ будущее глубокимъ оврагомъ, а настоящее -- мракъ, настоящій ледъ. И не(къ)кому склонить голову, и нѣтъ взора, который бы могъ понять!... Прости мнѣ, прости, мой ангелъ!
   

10.

   Пронесся слухъ, будто ты въ Петербургѣ,-- не вѣрю. Неужели бы, желая сдѣлать сюрпризъ своимъ пріѣздомъ, ты бы огорчилъ меня такъ, сказавъ, что еще годъ разлуки? Нѣтъ, нѣтъ, не вѣрю! Нѣтъ, видно, мнѣ опредѣлено Богомъ не видать тебя долго, долго. Ему извѣстна цѣль. Можетъ быть, я еще недостойна дѣлить высокую твою участь, быть спутницей ангела; можетъ быть, недостойна и того, чтобы видѣть тебя, какъ награду за совершенство во всѣхъ добродѣтеляхъ. И этотъ годъ искупитъ послѣдніе недостатки мои, сотретъ послѣдній прахъ. Покорность Его волѣ, терпѣніе смоютъ всю землю. Но болѣе всего любовь! Любовь! Любовь святая, побѣдившая испытанія, гоненія, образовавшая душу, давшая, наконецъ, небо, и самого Бога, и тебя! О, эта любовь искупитъ многое! И чего бы я ни вынесла, чтобъ быть совершенно, совершенно тебя достойною! Въ эти дни я уже вижу въ себѣ перемѣну: земля, люди все далѣе, далѣе отъ меня, а я все ближе и ближе къ тебѣ, мой ангелъ, Болѣе состраданія къ ближнему, болѣе равнодушія къ собственнымъ ранамъ и, ей-Богу (хотя третьяго дня вырвался изъ души горькій звукъ), я съ радостью несу этотъ крестъ. Онъ уже мнѣ вѣрная порука блаженства въ будущемъ. Не на одно же страданіе онъ далъ намъ эту душу, эту любовь?
   

12.

   Костенька въ Москвѣ, а Саша въ восторгъ, что ты вспомнилъ ее, и считаетъ себя счастливою и выше существъ обыкновенныхъ, будучи упомянута въ нашей перепискѣ и получивъ отъ тебя благоволеніе. Она въ самомъ дѣлѣ выше существъ простыхъ и заслуживаетъ вниманія. Я не надѣюсь встрѣтить въ подобномъ состояніи такую душу и столько чувства {А. И. говоритъ въ своихъ Запискахъ про горничную Сашу: "Я Сашу потомъ зналъ очень хорошо. Гдѣ и какъ умѣла она развиться, родившись между кучерской и кухней, не выходя изъ дѣвичьей, я никогда не могъ понять, но развита была она необыкновенно". И. А. передъ своею кончиной вспоминала и благословляла память Саши, "какъ единственный свѣтлый образъ, явившійся въ ея дѣтствѣ".}. Но надобно прибавить, что единственное, пламенное желаніе ея -- умереть (особенно разлучившись со мною), ибо кругомъ нея мерзкое поле (какъ она выражается), а она одна. Ты не забылъ ее, ангелъ мой, благодарю! Это существо не должно быть забыто никогда. Едва ли любитъ меня кто во всемъ домѣ сотую долю того, какъ любитъ она.
   

6 сентября 1836 г., Вятка.

   Сердце полно, полно и тяжело, моя Наташа, и потому я за перо писать къ тебѣ, моя утренняя звѣздочка, какъ ты себя назвала. О, посмотри, какъ эта звѣзда хороша, какъ она купается въ лучахъ восходящаго солнца, и знаешь ли ея названіе?-- Венера, Любовь! Всегда восхищаюсь я ею, пусть же она останется эмблемой, такая же прелестная, такая же изящная, святая, какъ ты.
   Въ самый день твоихъ именинъ получилъ я два письма отъ тебя,-- сколько рая, сколько счастья въ нихъ!
   О, Боже, Боже, быть такъ любимымъ и такою душой! Наташа {Пропущено два слова.}... (мнѣ) остается еще одно наслажденіе -- упиться славой, рукоплесканіемъ людей, видѣть восторгъ ихъ при моемъ имени,-- словомъ, совершить что-либо великое, и тогда я готовъ умереть, тогда я отдамъ жизнь, ибо что мнѣ можетъ дать жизнь тогда? Я одного попросилъ бы у смерти: взглянуть на тебя, сказать слово любви голосомъ, взглядомъ, поцѣлуемъ, одинъ разъ: безъ этого моя жизни не полна еще.
   Ты пишешь, что я не жилъ никогда съ тобою, что, можетъ быть, въ тебѣ множество недостатковъ, которыхъ я не знаю, что ты далека отъ моего идеала. Перестань, ангелъ мой, перестань, нѣтъ, ты прелестна, ты выше моего идеала, я на колѣнахъ предъ тобою, я молюсь тебѣ, ты для меня добродѣтель, изящное, все бытіе, и я тебя такъ знаю, какъ только могъ подняться до твоей высоты. Вѣдь, и ты не жила со мною, но я смѣло говорю: твое сердце не ошиблось, оно нашло именно того, который могъ ему дать блаженство; я понимаю, чего хотѣла твоя душа,-- я удовлетворю ей. Изъ этого не слѣдуетъ, чтобъ я могъ сдѣлать счастливою всякую дѣвушку съ благороднымъ сердцемъ,-- о, нѣтъ, именно тебя, тебя! Мой пламень сжегъ бы слабую душу, она не вынесла бы моей любви, она бы не могла удовлетворить безумнымъ требованіямъ моей фантазіи, ты превзошла ихъ. Клянусь тебѣ нашею любовью, что никогда не видалъ существа, въ которомъ было бы столько поэзіи, столько граціи, столько любви и высоты, и силы, какъ въ тебѣ. Это все, что только могла придумать мечта Шиллера. Я иногда, читая твои письма, останавливаюсь отъ силы и высоты твоей; тебя воспитала любовь, ты безпрерывно становишься выше. Возьми одну мысль твою идти въ Кіевъ,-- она безумная, нелѣпая, но высота ея превышаетъ высоту самыхъ великихъ поступковъ въ исторіи. Слезы навернулись, когда я читалъ это. Я не спорю, можетъ, другіе скажутъ, что ты мечтательница, что никогда не будешь хозяйка, т.-е. жена-кухарка, но тотъ, у кого въ душѣ горитъ огонь высокаго, тотъ пойметъ тебя, и ему не нужно другихъ доказательствъ, кромѣ одного письма. А я, любимый тобою, любящій тебя, я будто не знаю моего ангела, моей Наташи?
   30 августа были именины Александра Лаврентьевича {Александръ Лаврентьевичъ Витбергъ, художникъ, строитель храма на Воробьевыхъ горахъ.}; мнѣ хотѣлось ему сдѣлать такой подарокъ, который имѣлъ бы смыслъ, который навсегда былъ бы документомъ моего уваженія къ человѣку великому. Долго думалъ я и вдругъ пришло въ голову подарить твою работу -- портфель. Сначала я испугался одной мысли разстаться съ тою работой, при которой за каждою ниткой была мысль обо мнѣ, мнѣ было жаль. Такъ вотъ и подарокъ, сказалъ внутренній голосъ, вотъ истинная жертва, потому-то и надлежитъ ему подарить, что жаль. Я написалъ на первой страницѣ: "А. Л. Витбергу въ знакъ симпатіи искренней и безпредѣльной (даритъ работу Наташи А. Герценъ) 1836 г., августа 30, въ Вяткѣ", и подарилъ ему; сначала онъ не хотѣлъ брать, но я сказалъ ему, чего стоитъ мнѣ подарокъ: онъ взялъ со слезами. И отчего же, думалъ я, мнѣ скупиться? Развѣ рука, дѣлавшая это, не моя? И какъ могъ я болѣе почтить его, какъ не работой ея руки?
   Ты пишешь о Мед., говоришь, что думала, что пятно, о которомъ я писалъ, несравненно чернѣе. Что же чернѣе этого поступка? Я не знаю, можетъ, "убійство" -- не чернѣе такой гнусности; нѣтъ, не извиняй меня: простить ты можешь, оправдать -- нельзя {Видимо, Н. А. не понимала вполнѣ поступка А. И., котораго онъ никогда не могъ простить себѣ.}. Это былъ послѣдній шагъ мой въ безнравственности. Тогда, терзаемый непонятою любовью къ тебѣ, терзаемый своею ничтожною и скверною жизнью, окруженный людьми холодными, я обращалъ всюду взоръ, потухавшій отъ разврата, чтобы найти симпатію. Будь тогда Витбергъ, будь Полила -- и не было бы пятна на совѣсти, и не было бы угрызенія. Первое существо высшее была она; она поняла меня (я писалъ тебѣ это тогда же); въ ней есть поэзія; она, жена мужа стараго, котораго никогда не любила и не могла любить, она бросилась со всею довѣренностью души чистой ко мнѣ, и что-жь а сдѣлалъ? Слѣдовало бы остановить, а вмѣсто того... О, не старайся оправдывать меня! Воскрешенный твоею любовью, твоею небесностью, я хотѣлъ тотчасъ спасти ее, но съ ужасомъ увидѣлъ, что поздно. Правда, съ самой весны она не слыхала отъ меня ни одного слова, которое бы могло ее болѣе завлечь, но и то правда, что она отъ этого страдаетъ, отъ этого больна; она безъ того столь несчастная, не зная о тебѣ, воображаетъ, что я влюбленъ въ Полину. Я думалъ сказать ей о тебѣ прямо, но это все равно, что дать рюмку яда. Вотъ твой идеальный Александръ.
   

9 сентября.

   Прощай, ангелъ мой, можетъ, сегодня получу письмо отъ тебя. Прощай, я теперь спокойнѣе смотрю на разлуку. Онъ знаетъ, что и для чего. Жму твою руку, цѣлую ее, цѣлую тебя.

Твой Александръ.

   Желаю разобрать,-- такъ скверно написалъ этотъ листъ.
   Ангелъ мой, я и забылъ тебѣ написать планъ повѣсти, которую я уже началъ. Напиши мнѣ откровенно твое мнѣніе. Витбергу она не очень правится. Юноша, жившій до 17 лѣтъ въ деревнѣ, пылкій, по подавленный холодомъ родныхъ, является въ университетъ учиться медицинѣ. Онъ робокъ, застѣнчивъ, у него нѣтъ друзей, онъ боится шумной вакханаліи студентовъ; у него нѣтъ дѣвы, которая раздѣлила бы его страданія, его одиночество, и онъ живетъ одною наукой. Однажды ему надобно разсѣкать какой-то женскій трупъ въ анатомической залѣ, онъ пришелъ, уже вонзилъ ножъ въ тѣло, у котораго лицо было накрыто. Когда вздумалъ онъ взглянуть на него -- и что же? Это тѣло прелестной дѣвушки. Онъ влюбился въ нее (извини это глупое выраженіе, я тороплюсь); эта любовь первое его чувство, оно сильно, оно ростетъ, оно должно сжечь его, уничтожить, свести съ ума, сломать его душу и все тѣло. И вотъ онъ крадетъ трупъ и сожигаетъ его. Этотъ пепелъ въ урнѣ -- все, что у него есть на бѣломъ свѣтѣ; онъ любитъ этотъ пепелъ, онъ не можетъ жить безъ него, и тутъ блеснула мысль, что алхимики имѣли средства воскрешать, и что же значитъ греческій миѳъ феникса возрождаться изъ пепла? Парацельсъ и Аполлоній Тіанскій воскрешали, и самъ Іисусъ. Вотъ рѣшена его жизнь: онъ ищетъ этотъ способъ. Проходятъ годы и онъ, погруженный во мракъ мистики и колдовства, ищетъ и ищетъ, и онъ будетъ искать всю жизнь, еслибъ его жизнь была долѣе Маѳусаил(овой). Но тайна не открывается; однако, надежеіа (главная идея повѣсти) съ нимъ, безъ нея онъ умеръ бы. Заключеніе: онъ сѣдой старикъ, одичалый, полубезумный, все еще работаетъ и ищетъ тайны воскрешенія. Слабый, больной, онъ уже на одрѣ смерти говоритъ друзьямъ: теперь близко, близко къ открытію (и), засыпаетъ; она не слетаетъ къ нему, и онъ не существуетъ болѣе.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.XI, 1893

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru