Некрасова Екатерина Степановна
Александр Иванович Герцен и Наталья Александровна Захарьина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Александръ Ивановичъ Герценъ и Наталья Александровна Захарьина*).

*) Русская Мысль, кн. I.

(Ихъ переписка).

15 октября 1835 г. Москва.

   Почему же ты винишь себя, другъ мой? За что дѣлаешь себѣ упрекъ? Развѣ можно назвать измѣной, преступленіемъ равнодушіе съ твоей стороны къ той особѣ, которою ты былъ любимъ? {Дѣло идетъ о Гаэтанѣ, т.-е. о Л. В. П.; большое и прекрасное лирическое вступленіе посвящаетъ ей А. И. въ своихъ Запискахъ, которое кончаетъ словами: "Мнѣ было бы грустно, моя Гаэтана, если бы ты не съ тою же ясною улыбкой вспоминала о нашей встрѣчѣ. Неужели что-нибудь горькое примѣшивается къ памяти обл мнѣ? Мнѣ это было бы очень больно!"} Нѣтъ, ибо и знаю нѣкоторую особу, которая также восхищалась тобою, видя, можетъ быть, половину твоихъ достоинствъ, и довольно бы было одного твоего взгляда, чтобы заставить ее мечтать {Эта особа, по всему вѣроятію, Эмилія Михайловна Аксбергъ, гувернантка, которой А. И. очень нравился.}; но ты не зналъ этого и не замѣчалъ, и виноватъ ли ты въ этомъ? Твой идеалъ, мой другъ, долженъ быть такъ чистъ и прекрасенъ, такъ высокъ, что мудрено найти его на землѣ. Я не видала ни одной дѣвицы, которая бы была совершенно тебя достойна.
   Я съ восхищеніемъ перечитывала твое письмо,-- о, братъ мой, о, благородный другъ мой! какъ виднѣется въ немъ прекрасная душа твоя, ты видишь преступленіе тамъ, гдѣ нѣтъ и малѣйшей вины. Счастлива, счастлива она {Л. В. П.-- Гаэтана Записокъ.}, даже будучи не любима тобою, счастлива, что могла подняться до того, чтобы понять тебя и любить тебя!
   Ты пишешь, что тратишь много времени: "здѣсь мнѣ большой шагъ надъ кавалерами,-- кто же не воспользуется такимъ случаемъ?" Пусть каждый, кромѣ тебя; никогда бы я не желала видѣть тебя ни за карточнымъ столомъ, ни съ фигурною фразой, которая ничто не значитъ для той, кто сама что-нибудь значитъ. Впрочемъ, прости мнѣ, мой другъ, это замѣчаніе,-- можетъ, ты свѣтъ знаешь лучше, нежели я сама себя; мнѣ только больно, когда густое покрывало толпы задѣваетъ тебя, но надъ тобою оно рѣдѣетъ; ты среди ея горишь, какъ алмазъ въ грязи, и какъ ярко, и какъ чисто твое сіяніе! Тогда какъ ты проводишь жизнь твою въ шумѣ, веселіи, въ суетѣ,-- дни мои текутъ такъ тихо и однообразно. Чуждая свѣта, я чужда и безчисленныхъ его переворотовъ и несчастій; почти никого не вижу, ничего не слышу; вотъ уже мѣсяцъ, какъ мы изъ деревни, и еще моя нога нигдѣ не была, кромѣ церкви; жизнь моя похожа на монастырскую жизнь вполнѣ. Изрѣдка Москва дунетъ на меня -- и холодъ обдастъ мою душу, и страшно станетъ, но у меня есть міръ, гдѣ я отдыхаю, гдѣ согрѣваюсь, гдѣ пью отраду и утѣшеніе.
   Эмилія любитъ Николая Сатина {Сатинъ, Николай Михайловичъ, товарищъ Александра Ивановича, съ длинными полосами, "прелестный à la Шиллеръ и прихрамывающій à la Байронъ", какъ говоритъ о немъ Т. П. Пассекъ. Онъ одновременно съ А. И. былъ сосланъ въ Симбирскъ, откуда возвращенъ въ 1837 году по болѣзни.}; когда его семейство было здѣсь, она у нихъ часто была, мать и сестра его любятъ ее ужасно, а онъ пишетъ ей, что не можетъ жить безъ нея. Богъ знаетъ, чѣмъ все это кончится! Обстоятельства ихъ такъ раздѣляютъ, и меня беретъ ужасъ за Emilie. О, дай Богъ, чтобы душа ея послѣ столькихъ бурныхъ плаваній нашла надежную пристань! Онъ давно нравился ей, но она не говорила, что любитъ его, думая, что онъ только куртизируетъ ей, даже и мнѣ долго-долго не говорила о любви; вдругъ приходитъ во мнѣ съ кольцомъ на рукѣ, которымъ обручилась съ N. {Съ Ник. Мих. Сатинымъ.}, и говоритъ, что дала ему слово.
   Теперь я читаю въ первый разъ Les Croisades {Романъ Крестовые походы или Матильда -- любимое произведеніе того времени.}; высокая душа Матильды и благородная душа Малекъ-Аделя изгнали совершенно изъ моей памяти гнусный поступокъ, который поразилъ меня. Какъ я люблю и уважаю Малекъ-Аделя и какъ боюсь, чтобы Матильда не пала, боюсь разстаться съ мыслью, что душа, живущая въ ней, презираетъ всѣ земное!
   Каждый доброжелательный требуетъ названія друга, и у меня много доброжелательныхъ, я люблю многихъ, но друзей у меня мало, мало, очень мало, и это малое составляетъ для меня, и я живу имъ, и у меня нѣтъ иного счастья, ни иного блаженства. Сашу Бобор. {Александру Александровну Боборыкину.} я не назову моимъ другомъ, но въ ней такъ много благороднаго, душа ея такъ близка моей душѣ, такъ созвучна съ нею, что я могу назвать ее сестрой, и свиданіе съ нею всегда мнѣ приноситъ большое удовольствіе.
   И такъ, ты принимаешься писать романъ, а развѣ кончилъ ужь Легенду?... {Легенду о св. Ѳеодорѣ А. И., какъ извѣстно, значительно передѣлалъ и передалъ въ Вяткѣ. Далѣе послѣ слова Легенду слѣдуетъ пропускъ.}.

Прощай, твоя сестра Наташа.

   

Октября 22-е 1835 г. Москва.

   Ужь поздно, спѣшу хоть строчку написать тебѣ: сегодня мнѣ минуло 18 лѣтъ, ужасъ! Я съ какою-то грустью смотрю, смотрю на быстроту времени, которая мчитъ, уноситъ съ собою все, почти! все; особенно этотъ день мнѣ бываетъ грустно, -- прошедшее, на: стоящее и будущее поперемѣнно занимаютъ душу, воображеніе рисуетъ картины и ясныя, и мрачныя, сердце что-то не на мѣстѣ, сомнѣніе тревожитъ духъ, но чѣмъ все это оканчивается? Въ это болѣзненное состояніе души, въ это время, когда земное не представляетъ намъ, кромѣ унылаго и печальнаго, душа рвется прочь отъ земли, ей свободнѣе летѣть, она улетаетъ въ свою отчизну, тамъ все ей родное и тамъ она пьетъ радость, утѣшеніе и съ надеждою вѣчности слетаетъ вновь на землю; тутъ уже изгнаніе ея не такъ ей ужасно, горесть не такъ уже доступна ей, она полна еще неба, и все вокругъ (н)ея дышетъ небомъ, на всемъ такъ ясно видѣнъ отпечатокъ божества. Теперь мнѣ вовсе не грустно. Другъ мой, какъ отъ тебя давно я не получала, вотъ это только затмѣваетъ теперь ясность души моей, а папенька прислалъ мнѣ отъ тебя на платье матерію, называемую по-вятски (кущигук-гукъ). Давеча былъ Бобор. {Боборыкинъ, братъ Александры Александровны Боборыкиной.} и привезъ мнѣ письмо отъ Саши; это сдѣлало мнѣ большое удовольствіе. Егоръ Ивановичъ обѣдалъ у насъ,-- награди его Богъ за его добродушіе; много обязана я его дружбѣ и (цѣню) все въ полной мѣрѣ.
   Ну, прощай же, пора спать, я хотѣла только поговорить съ тобою. Сегодня хоть перомъ, мой другъ. Прощай. 12 час. вечера.

24-е.

   
   Вчера мы были у папеньки {У И. А. Яковлева на Старой Конюшенной. Здѣсь въ 1830 году онъ прикупилъ рядомъ съ своимъ домомъ еще два дома: гр. Ростопчиной и Тучкова.}; ты не можешь себѣ представить, мой другъ, съ какимъ восхищеніемъ я ѣхала туда; тамъ все такъ громко говоритъ о тебѣ, и, притомъ же, я была увѣрена, что увижу маменьку; это бы было первое свиданіе съ тѣхъ поръ, какъ мы съ нею были у тебя.
   Но нѣтъ! лучше бы не ѣздила,-- слышала только ея голосъ, а не видалась {Кн. Хованская не желала, чтобы Н. А. видалась сближалась съ Луизой Ивановной.}, и, уѣзжая, украдкою взглянула въ твою комнату.. Неужели, неужели въ самомъ дѣлѣ вѣроятно, что разлука уменьшаетъ нашу привязанность и что время уноситъ даже самое воспоминаніе?-- нѣтъ, это -- мысль тѣхъ, которые никогда не любили не имѣли друзей, я не вѣрю, не вѣрю этому- никогда я тебя столь ко не любила, какъ теперь, и можетъ ли быть, чтобы тотъ, кто далъ мнѣ узнать жизнь и счастье, сдѣлался, наконецъ, мнѣ чужимъ?!
   Кажется, я писала тебѣ въ прошломъ письмѣ, что читаю Les Croisades; какая торжественная минута для Матильды, когда Малекъ-Адель сдѣлался христіаниномъ, и что за душа! Вотъ какъ ярко горитъ на ней (печать) божества, какая благодать; а ты, другъ, завидуешь чистотѣ моей души. Пока прощай, еще до свободной минуты.

Наташа.

   7 часовъ утра.
   

27 октября 1835 г. Москва.

Другъ мой!

   Вѣрую, вѣрую, что насъ съ тобою соединяетъ дружба, дружба самая высокая, которой нѣтъ примѣра {Это отвѣтъ на письмо отъ 14 октября, гдѣ А. H. спрашивалъ: "Вѣрь ты, что чувство, которое ты имѣешь ко мнѣ, одна дружба?" И т. д.}. На землѣ у меня нѣтъ существа драгоцѣннѣе тебя, я люблю тебя болѣе всѣхъ на свѣтѣ. Ежели это чувство болѣе, выше дружбы,-- я не умѣю назвать его, но вѣрь ему. Никогда, никогда я не буду любить, никогда не позволю никакому чувству въ душѣ моей стать выше того чувства, которое я имѣю къ тебѣ. Мнѣ любить -- значить найти существа выше, достойнѣе тебя, но я никогда его не найду. Въ душѣ моей одно чувство выше любви къ тебѣ -- любовь къ Богу, но эти два чувства такъ тѣсны, такъ соединены между собою; безъ любви къ Богу я не могу любить тебя, безъ любви къ тебѣ не могу любить Бога. Ежели дружба не можетъ такъ сблизить два существа, ни подняться такъ высоко, пусть это будетъ чувство между земною любовью и дружбой. Когда я думаю не согласно съ тобою, я обманываюсь, а ты вѣришь ему?
   "Любить, не желая полнаго обладанія предметомъ любви своей",-- я понимаю тебя; кажется, понимаю; но почему ты все, писанное тобою, называешь безумнымъ -- не понимаю.
   Прежде ты пугалъ меня ужасною участью голубя, теперь -- бездною, пропастью; не страшна мнѣ участь голубя, сладко мнѣ его страданіе, радостно погибну я съ моею ракетой, ежели ей суждена гибель {А. И. называлъ себя ракетой, а ее голубемъ, участь котораго должна быть страшна рядомъ съ ракетой.}; не устрашусь бури на волнующемся морѣ страстей,-- вѣдь, я буду плыть съ тобою, съ тобою, и съ кѣмъ же, съ кѣмъ мнѣ надежнѣе плаваніе, другъ мой, скажи мнѣ, съ кѣмъ? Кого, кого я должна любить на землѣ болѣе тебя, братъ мой, скажи, мнѣ, кого? Ни съ кѣмъ и никого! Да, ни съ кѣмъ и никого!...
   Ужасенъ сонъ твой, еще ужаснѣе мысль твоя на яву: когда я не сестра тебѣ, когда мы чужіе... о, нѣтъ, нѣтъ, братъ мой, не отвергай сестры твоей, нѣтъ... но, вѣдь, это ты? Пусть такъ! Но въ душѣ отверженной ты будешь братомъ вѣчно, вѣчно!
   

29-е октября.

   Третьяго дня я не могла писать болѣе; прочтя твое письмо, тотчасъ стала отвѣчать на него, но вдругъ такъ стѣснилось что-то въ груди, что-то сильно взволновало душу, и всю ночь я безпрестанно просыпалась, будто ты все будилъ меня. Кстати, я скажу тебѣ мой сонъ. На-дняхъ видится мнѣ: съ одной стороны небо покрыто черною тучей такъ, что не различишь съ землею, съ другой -- ясно и чисто, и на этомъ свѣтломъ небѣ сіяетъ, посреди (н)его полоса, будто онъ треснулъ. Какое несчастье еще предстоитъ мнѣ?... Я видѣла тебя заключеннымъ, испытала ужасную минуту разста(на)нья и теперь въ разлукѣ, что же еще можетъ угрожать мнѣ? Вѣчная разлука?-- я не боюсь ея, тамъ мы будемъ вмѣстѣ. И рѣшительно все, касающееся до одной меня, не страшитъ меня. Впрочемъ, я не вѣрю снамъ. Ты получилъ вѣсть отъ него {Отъ Н. П. Огарева.}, слава Богу. А я все придумывала, не могу ли я какимъ-нибудь образомъ достать отъ него и прислать тебѣ, но все оставалась при своей мысли. И такъ, мы съ нимъ сроднились тобою; я не знала семьи, рано-рано оставили меня родные {Въ 1825 году, простудившись во время наводненія, умеръ ея отецъ въ Петербургѣ. Мать поѣхала съ нею и съ другими дѣтьми въ шацкое имѣніе Тамбовской губ. Но дорогою при проѣздѣ черезъ Москву, когда И. А. было всего 7 лѣтъ, кн. Хованская взяла ее къ себѣ на воспитаніе.}, одинокая всю жизнь, всѣмъ чужая... въ тебѣ все мое родство. Другъ мой, напиши же къ Emilie, теперь ты знаешь, кому она отдала свое сердце; они счастливы будутъ, я въ этомъ не сомнѣваюсь. И жаль ее, она до сихъ поръ въ деревнѣ, ей, вѣрно, тамъ скучно, напиши къ ней, пожалуйста. Она меня поразила разъ своимъ замѣчаніемъ... но, прости мнѣ, я не напишу его тебѣ {Замѣчаніе касалось дружбы Н. А. къ А. Ию, Эм. Мих. видѣла здѣсь скорѣе любовь, чѣмъ дружбу, и разъ прямо это высказала. Н. А. оскорбилась, ей показалось, что въ такомъ взглядѣ есть что-то оскорбительное.}.
   

Вечеръ того же числа.

   Все спитъ вокругъ меня, одна я съ моею думой, съ моимъ Александромъ. Бывало, какую грусть наводило на меня мое положеній оно казалось мнѣ ужаснымъ, каждый часъ былъ отравленъ горькою мыслью, ничто не радовало меня вполнѣ, и грудь ребенка знала мученія одиночества, сиротства, самая молитва не давала душѣ больной лѣкарства, самая мысль о Богѣ была несовершенна, сага вѣра мертва, но явился ты... и я узнала теперь, что есть граница желаніямъ смертныхъ, что, будучи на землѣ, мы можемъ жить небѣ, узнала, что есть для человѣка состояніе, въ которомъ душа поетъ одни гимны благодарности.
   

Слава въ вышнихъ Богу!!!...

   Прощай, въ моей комнатѣ страшный холодъ, я ужасно иззябла {Н. А. жила у кн. Хованской наверху, въ мезонинѣ.}. Жму руку на прощанье, руку моего брата, о, ради Бога -- брата! Всѣхъ, кто только умѣетъ и какъ умѣетъ, буду просить снять свой силуэтъ и самый похожій пришлю тебѣ. Прощай еще разъ, мысленно обнимаю тебя.

Твоя сестра Наташа.

   
   Я воображаю, что я въ Сибири, на моемъ окнѣ ледъ толще (ладони), только свѣтъ фонарный, перебѣгая по льдинкамъ и переливаясь разными цвѣтами, напоминаетъ Москву. Хочешь ли, я пришлю тебѣ прочесть одну изъ записокъ Саши {Должно быть, Саши Боборыкиной.}, вотъ ты увидишь, какъ она мила, будешь имѣть о ней какое-нибудь понятіе.
   

1835 г., ноября 12. Москва.

   Каждый разъ, когда начинаю къ тебѣ писать, мой другъ, думаю, зачѣмъ мнѣ писать къ тебѣ! Всѣ мои мысли, всѣ чувства тебѣ извѣстны; сердце и душа моя раскрыты тебѣ, и ты, можетъ! быть, знаешь меня лучше, нежели я сама, но не утерплю, мой другъ, и опять пишу тебѣ. Вѣрно, ты еще не получалъ моего письма -- отвѣтъ на твое послѣднее? Я опять повторяю торжественно, въ душѣ моей нѣтъ чувства выше того, которое я имѣю къ тебѣ, кромѣ любви къ Богу!...
   Другъ мой, Александръ! Ежели ты постигаешь, сколько я люблю тебя, ежели вѣришь, что ты своею дружбой далъ мнѣ познать прекрасное и высокое, заставилъ любить Творца, созданіе, жизнь и самое себя... да, ежели ты вѣришь мнѣ, -- я не требую отъ тебя болѣе.
   Съ какою полною радостью, съ какимъ неизъяснимымъ восторгомъ смотрю я теперь на жизнь, какъ прекрасна и какъ полна жизнь моя!
   Поздравляю тебя съ твоими именинами {Именины Александра Ивановича приходились 23 ноября.}! Я по-своему буду праздновать этотъ прекрасный день; грустно, что мы не вмѣстѣ. Я давно дошила для тебя мой подарокъ {Портфель, который она сама вышивала.}, но все еще въ отдѣлкѣ у мастера, и очень жаль, что я не могу его прислать тебѣ теперь. Emilie пишетъ мнѣ, поздравляетъ меня съ дорогимъ именинникомъ, также и тебя, дорогой мой, поручила поздравить. Сама она не пишетъ тебѣ, потому что ждетъ отъ тебя письма, въ которомъ ты будешь писать объ N. {О Н. М. Сатинѣ.}. Я и безъ того не очень здорова, и вчера получила отъ нея письмо и еще болѣе разстроилась,-- она огорчена. N. ей не пишетъ давно очень, и она думаетъ, что уже разлюбилъ ее, измѣнилъ, и Богъ знаетъ что, но... ежели такъ въ самомъ дѣлѣ? О, нѣтъ, это ужасно! Вѣдь, ты знаешь его? Можетъ ли онъ такъ жестоко издѣваться надъ безталанною сиротой?...
   Какъ ужасно провела ночь и какъ не хорошо себя чувствую,-- спокойствіе и счастіе Emilie мнѣ дорого, очень дорого. Напиши ей, будемъ утѣшать ее, мой другъ; она вѣруетъ въ насъ обоихъ, въ нашей дружбѣ только можетъ найти отраду въ горести; мнѣ жаль ее, очень жаль; отдохнувши, стану ей писать.
   Вѣришь ли, мой другъ, какъ мнѣ непріятно теперь, что многія меня жалѣютъ, находятъ жизнь мою, мое положеніе ужасными,-- увѣряю всѣхъ, что я счастлива, что не желаю болѣе, и... не вѣрятъ!... Будь мое положеніе еще ужаснѣе, несноснѣе, одинъ лучъ моего солнца разгонитъ всѣ мрачныя тучи и въ душѣ моей, и въ небѣ. Прощай, мой другъ, не пишу болѣе, потому что...

Твоя сестра и другъ Наташа.

-----

12 ноября 1835 г. (Вятка).

   Natalie! Давно я не писалъ къ тебѣ; что дѣлать, давно не была душа моя чиста и свѣтла. Нѣтъ, моя теперешняя жизнь дурна; какъ я ни стараюсь стать выше всего этого, не могу. Ссылка хуже тюрьмы. Шумныя удовольствія, коими я иногда хочу убить время, оставляютъ пустоту, туманъ. И нѣтъ души созвучной... правда, есть здѣсь одно существо, которое понимаетъ меня, существо наполненное поэзіи,-- это та дама {Прасковья Петровна Медвѣдева (г-жа Р. Записокъ).}, о которой я какъ-то разъ разъ писалъ, шутя, и это существо глубоко избито судьбою и, можетъ несчастнѣе меня. 15 лѣтъ отдана она замужъ за развратнаго и сквернаго человѣка, и онъ доселѣ живъ и тиранъ ея. Неужели самомъ дѣлѣ на то только природа даетъ душу высокую, благородную, чтобы мучить ее? Нѣтъ, эти мученія выдумалъ самъ человѣкъ, некого винить.
   Еще сосланный -- Витбергъ {Александръ Лаврентьевичъ Витбергъ, знаменитый художникъ, строитель храма Спасителя на Воробьевыхъ горахъ при императорѣ Александрѣ I и сосланъ въ Вятку при Николаѣ I.}, мы живемъ вмѣстѣ,-- человѣкъ колоссальный, художникъ въ душѣ и съ душою высокой. Это важное пріобрѣтеніе для меня. Человѣкъ, который когда-либо создалъ мысль высокую, который на исполненіе одной мысли посвятилъ всю жизнь, высокъ и еще выше, когда люди отняли возможность у него проявить свою мысль, когда обстоятельства гнетутъ его.
   Тебя, я думаю, испугала или удивила моя прошлая записка, которую я окончилъ ужаснымъ вопросомъ о нашей дружбѣ {Вѣришь ли ты, что чувство, которое ты имѣешь ко мнѣ, одна дружба? Вѣришь ли ты, что чувство, которое я имѣю къ тебѣ, одна дружба? Я не вѣрю.}. Я съ трепетомъ запечаталъ ее. Но не бойся никакой истины. Объ этомъ предметѣ мнѣ нельзя было молчать, грудь моя слишкомъ тѣсна чтобы хранить его молча. Но теперь ни слова болѣе до тѣхъ поръ, пока не получу отвѣтъ твой.
   Ты оправдываешь меня въ моемъ поступкѣ, о которомъ я писалъ тебѣ. Нѣтъ, я не правъ, ибо ты не знаешь всѣхъ обстоятельствъ. Я былъ далекъ отъ обмана; но я видѣлъ, что она еще не удовлетворяетъ тому требованію, которое я дѣлаю существу, съ коимъ я могъ бы слить свою жизнь. Зачѣмъ же я увлекъ ее? Зачѣмъ не остановилъ, прежде нежели она, убѣжденная въ моей любви, сказала, что она любитъ меня? Что я увлекъ ее, это не мудрено, я знаю силу своего характера и вліяніе, которое могу имѣть. Зачѣмъ же я воспользовался этимъ, чтобы приковать ее къ себѣ?... И, можетъ, въ этомъ участвовало самолюбіе... Зачѣмъ ты, другъ мой, такъ чисто думаешь обо мнѣ? Ты придаешь мнѣ много своего. О, какъ бы я былъ счастливъ, ежели бы былъ то, что ты думаешь! Я краснѣлъ, читая твою записку. Нѣтъ, не отъ излишества благородства обвинялъ я себя, а потому, что я виноватъ. Я много утратилъ души... Тебѣ неизвѣстно, что такое за слѣды, за морщины на сердцѣ оставляетъ развратъ. Увы!
   
   Une mer y passerait, sans laver la tache,
   Car l'abime est immense et la tache est au fond*).
   *) "Цѣлое море волы протечетъ -- и не смоетъ пятна, потому что пропасть глубока, а пятно на днѣ ея".
   
   О какой особѣ ты говоришь, которую заставлялъ мечтать взглядъ мой?... Я догадываюсь, но скажи мнѣ просто, за секреты?
   Ты хочешь, чтобъ я писалъ къ Emilie о любви ея, пожалуй, но это мудрено. Напиши ей, что я тебѣ пишу, что онъ {Николай Михайловичъ Сатинъ.} самый благородный человѣкъ, что онъ поэтъ, что ежели она будетъ его жена, она будетъ счастлива, я ей ручаюсь; но онъ молодъ, я никогда не посовѣтую ему жениться, а, впрочемъ, у него душа не моя, онъ можетъ быть счастливъ въ тѣснотѣ семейнаго круга, а мнѣ, мнѣ нуженъ просторъ. Прощай мой другъ, мой ангелъ.

Александръ.

-----

Москва, 18 ноября 1835 г.

   Еще поздравляю тебя, мой другъ {Поздравленіе со днемъ именинъ.}! Воспоминаніе о тебѣ нераздѣльно съ моимъ существованіемъ, а на этотъ день я переселюсь къ тебѣ совершенно. Я счастливыми почитаю тѣ минуты, въ которыя мнѣ не мѣшаютъ быть съ тобою; ты такъ живо представляешься мнѣ, твои движенія, твои привычки,-- все, все такъ ярко въ моей памяти, настоящее, дѣйствительное съ его горемъ и радостью исчезаетъ, я вся живу въ мечтѣ, мечта осуществляется, заслоняетъ собою грозныя 1,000 верстъ; дружба освѣщаетъ картину счастія, вѣра въ Провидѣніе льетъ въ душу какую-то небесную радость, благодать, и тутъ-то, въ эти минуты, небо мнѣ ближе, нежели земля!
   Вотъ что, мой другъ, прежде ты писалъ мнѣ: "Нѣтъ, любить я не долженъ, это исковеркаетъ меня всего, это оврагъ, въ которомъ я погублю свою будущность, а моя будущность не мнѣ принадлежитъ..." Потомъ еще пишешь: "Я очень боюсь этого чувства, оно либо потухнетъ, либо сожжетъ меня". Прочитавъ это, я не болѣе склонилась передъ тобою, ты еще выше сталъ,-- что а душа! До какой степени самоотверженіе! Съ твоимъ огненнымъ характеромъ, съ твоею пламенною душой отдать себя вовсе человѣчеству. побѣдить страсти, заглушить голосъ любви, голосъ сердца!... Но въ послѣднемъ письмѣ твоемъ.-- Любить, можно ли жить, съ моею душой, съ моимъ бѣшенствомъ безъ любви,-- любить -- стало быть!" Александръ! когда ты забылъ, что ты уже не свой,-- я напомню тебѣ, что ты не долженъ поколебать твердѣйшаго столпа, Христа человѣчества {Т.-е. что онъ долженъ отдать себя на служеніе человѣчеству, а не отдавать личной жизни.}. Сначала я читала твое письмо спокойно, и теперь мнѣ страшно за тебя,-- нѣтъ, погоди любить, мой Александръ, докончи, докончи начатое тобою. Я въ радости, жду къ Николину дню Emilie; давно мы съ ней разстались, и переписка была затруднительна; душа моя переполнена, надо отлить въ чью-нибудь душу, а здѣсь меня никто такъ не знаетъ, какъ она, можетъ быть, никто такъ и не любитъ, какъ она, а ей, я знаю, теперь я нужна необходимо, въ ея сердцѣ столько любви, столько страданія, и кому ближе она къ сердцу, какъ не мнѣ? Правда, у нея есть родныя сестры, но я ей ближе ихъ. Такъ судьба меня сроднила съ ней, она дѣлитъ со мной свое горе, я дѣлю съ ней мое счастье и оттого счастливѣе вдвое. Повѣришь ли ты, мой другъ, кому доступна моя душа, тѣ завидуютъ мнѣ; да, завидуютъ... скажи, не бьется ли радостно твое сердце?...
   

20-е, середа.

   Такой маленькій листокъ я пишу столько дней. Что дѣлать? Вотъ жизнь, которой завидуютъ!... И каково же, другъ мой, не дописанъ, должна оставить перо! Что дѣлать? Прощай, Господь съ тобою!

Твоя Наташа.

   

1835 г., ноября 24. Москва.

   Полно же, другъ мой, унывать, полно, какъ бы ни дурна была твоя жизнь, какъ бы она ни была мрачна и холодна, Онъ указалъ тебѣ этотъ путь. Грустно мнѣ, больно видѣть страданія души твоей! Ужасна должна быть жизнь, могущая поколебать тебя, но и я не отчаяваюсь, вѣдь, все и все твое въ Его рукахъ.
   "Буди, господи, милость Твоя на насъ, якоже уповахомъ на Тя!" Не будемъ роптать на нашу участь, она -- отъ Него, да будетъ съ нами Его воля! Впрочемъ, тебѣ не нужны утѣшенія мои: Тотъ, Кто посылаетъ тебѣ испытанія, да пошлетъ и твердость сносить ихъ безъ роптанія. Вѣдь, и ты человѣкъ, надо же отдать дань его слабости.
   Твои именины, мой другъ, я ходила къ обѣдни. Никогда я такъ не молилась; я шла молиться за тебя! Кажется, небо отворилося мнѣ, кажется, я видѣла самого Бога, такъ я была къ Нему (близка) во время молитвы. И весь день была у тебя въ гостяхъ и весь день было легко и радостно, какъ будто разстоянія не существовало между нами. Какъ же лучше было провести мнѣ этотъ день?..
   

25-е, понедѣльникъ.

   Нѣтъ, мой другъ, твой вопросъ {Вопросъ о томъ, одну ли дружбу она чувствуетъ къ нему.} не испугалъ меня, и что же страшнаго въ немъ? Ты хотѣлъ знать, до какой степени я люблю тебя, но я никогда не буду умѣть выразить вполнѣ свою душу, ты безъ словъ поймешь меня; долго бы, много бы нужно было говорить, чтобы дать нѣкоторое понятіе о томъ, что я чувствую, но для чего это? Другимъ какое дѣло, да и я не подѣлюсь ни съ кѣмъ; кто знаетъ меня, тотъ и пойметъ, ежели хочетъ, мою душу, а ты, ты понялъ меня въ Крутицахъ, когда я молчала? Другъ мой! Вѣрь же, что я не боюсь тебя, что слова твои не пугаютъ меня. "Это самое благородное, самое святое чувство, Наташа",-- сказалъ ты мнѣ разъ, и я сама знаю это, чувствую, какъ оно свято, какъ чисто, какъ ведетъ къ прекрасному, къ добродѣтели... Этому-то чувству я посвятила мое сердце, мою душу, ему-то посвящу всю жизнь, все существованіе. Я доставила дружбу выше любви; да, мой Александръ, дружба въ душѣ моей выше, выше любви! Я никого никогда не буду, не могу любить. Единственная цѣль дѣвушки, какъ думаютъ многіе, а, можетъ быть, и всѣ,-- выдти замужъ,-- да, только выдти замужъ, го-есть пристроиться, нажить свой домъ, свое хозяйство, свою полю. Особенно это мнѣніе простирается на тѣхъ, которыя съ дѣтства угнетены судьбою, лишены средствъ жить въ довольствѣ, которымъ одна надежда на улучшеніе жизни -- замужство. Но я никогда не допущу этого,-- нѣтъ, это вовсе не справедливо. Я знаю многихъ угнетенныхъ судьбою, но души ихъ слишкомъ благородны, чтобъ искать человѣка, могущаго только единственно облегчить ихъ бѣдность. Какъ моя участь ни казалась мнѣ прежде ужасною, мысль эта не касалась меня, я даже не вѣрила, чтобъ она существовала. Найти существо, въ которомъ бы все носило печать Создателя, печать яркую, не стертую землею, душу, достойную вполнѣ быть храмомъ Божества,-- однимъ словомъ, существо, которому бы я не видала подобныхъ, вотъ единственное желе, которое я имѣла съ 14 лѣтъ. Тогда я еще не понимала тебя вполнѣ; зная тебя только урывками, предугадывала существованіе моего идеала въ тебѣ,-- и не ошиблась... О, Богъ знаетъ, что было бы со мною, ежели бы ошиблась!... Найдя это существо, у меня осталось въ груди еще желаніе достигнуть его дружбы, и когда ты мнѣ протянулъ руку, другъ мой, ты далъ мнѣ болѣе, нежели жизнь. Найдя въ тебѣ все, что я желала, болѣе, нежели что смѣла желать, я отдалась тебѣ душою и могу-ль дѣлиться ею съ кѣмъ? Нѣтъ, слишкомъ глубоко пустила корни свои дружба во всемъ существѣ моемъ; одну ее я буду лелѣять, ею только буду любоваться, садъ души моей только ея цвѣтами буду украшать, ничья рука не коснется сорвать мой любимый цвѣтокъ; любовь къ Богу, какъ роса, какъ лучъ солнца, дастъ жизнь моимъ цвѣтамъ.

-----

(Вятка) 25 ноября.

   Ну, слава Богу, я получилъ отвѣтъ на безумное письмо мое; твоя душа такъ высока и чиста, что она его не поняла вполнѣ. Нѣтъ, нѣтъ, вѣрь мнѣ, это былъ бѣшеный порывъ, болѣе ничего, это было изступленіе дружбы. И мудрено ли?Отдаленный отъ всѣхъ друзей, одинъ голосъ вызывалъ меня изъ тяжелаго усыпленія, и этотъ голосъ былъ не мужской, а чистый голосъ, святой голосъ дѣвы, и эта дѣва -- ты, да, твои записки всегда пробуждали меня. Отъ этого чувство дружбы и благодарности все усиливалось болѣе и болѣе и, наконецъ, вырвалось судорожно. Почему называю я безумнымъ то письмо, спрашиваешь ты?-- потому, что въ немъ затемнено чувство дружбы другимъ чувствомъ, да, тогда, когда я писалъ это, я былъ не братъ тебѣ, но твоя записка все исправила; ты подобна той дѣвѣ изъ чужбины, о которой мечтаетъ Шиллеръ {Стихотвореніе Шиллера: Das Mädchen aus der Fremde -- Дѣва изъ чужбины.}, которая своимъ достоинствомъ, своею высотой оттолкнула все земное.
   Ты приказывала мнѣ писать къ Emilie о ея любви, исполню это, но именно какъ приказъ, не по своей волѣ. Я съ ней не такъ близокъ, чтобъ писать о подобныхъ предметахъ. Да и о чемъ тутъ совѣтовать? Онъ любитъ, она лю, все дѣло въ шляпѣ. Будутъ ли они счастливы? Разумѣется, онъ благороденъ, имѣетъ много поэзіи и мало характера. Впрочемъ, рано ему жениться. И потому, прежде нежели я напишу рѣшительно, уговори ее, чтобъ она написала мнѣ хоть строчку объ этомъ, я тогда буду въ правѣ. Не сердись, что я мало пишу, ужасно усталъ и что-то не способенъ ни къ чему, а потому прощай, сестра моя.

Твой братъ Александръ.

   Отдери остальную часть и пошли Emilie.
   

26 ноября 1835 г. Москва.

   Другъ мой, со мною было ужасное вчера вечеромъ; ужасное, говорю я, потому что не ужасно ли благородному сердцу огорчить того, кому Обязанъ? Ты знаешь, что дѣлалъ для меня Егоръ Ив., я имѣла самыя сильныя доказательства его дружбы, всегда была ему признательна и любила его искренно съ дѣтства; когда стала болѣе понимать, цѣнила еще болѣе его одолженія и всегда готова была сдѣлать все для него, что бы могло ему принести удовольствіе.
   Но любила съ такою довѣренностью, такъ дѣтски... хотя иногда и замѣчала, что онъ любитъ меня болѣе, нежели бы я желала, но пропускала это такъ, безъ вниманія, даже не хотѣла замѣчать. Иногда онъ меня спрашивалъ, поѣхала ли бы я съ нимъ въ Петрозаводскъ, въ Сибирь,-- я всегда обращала это въ шутку, смѣялась и говорила, что, какъ ни люблю его, а не рѣшусь съ нимъ ѣхать никуда, потомъ спрашивалъ, пошла ли бы я за него,-- опять я смѣялась и показывала, будто принимаю за шутку. Всегда избѣгала случаевъ оставаться съ нимъ одна, но никакъ не давала ему замѣтить этого, чтобы не огорчить его недовѣрчивостью; вчера мы остались одни за фортепіано (я привыкла къ его ласкамъ), онъ называлъ меня самыми нѣжными именами, вдругъ глаза наполнились слезами, онъ задрожалъ,-- ужь и тутъ я испугалась ужасно,-- съ необыкновеннымъ чувствомъ спросилъ меня, люблю ли я его столько, чтобъ выдти за него? Другъ мой, ты знаешь меня, можешь вообразить, каково мнѣ это было... "Поражайте иль дайте жизнь!" -- прибавилъ онъ, съ трудомъ произнося слова. Въ то время, какъ слышала я это признаніе любви, сердце мое было такъ далеко, такъ далеко отъ того, кто произносилъ его! Мнѣ жаль его было, ужасъ, какъ жаль, но что же было дѣлать? Обыкновенно въ этихъ случаяхъ у меня рождается необыкновенная твердость. Сердце мое не смущалось, когда я отвѣчала холодно князю Обол. {Князю Сергѣю Оболенскому, который ѣзжалъ въ домъ княгини Хованской и который женился потомъ на Бочкаревой.},-- посторонній, не заслуживающій вовсе моего вниманія человѣкъ (такіе люди мнѣ всегда надоѣдаютъ),-- а тутъ родство, привычка, одолженія, притомъ же, я привыкла его любить,-- мнѣ жаль его было, я не могла вдругъ огорчить его, я молчала. "Что-жь, вы не рѣшаетесь дать мнѣ жизнь и сдѣлать ее счастливою навѣкъ?" -- "Я любила къ всегда, какъ брата, люблю, и..." Онъ не далъ мнѣ договорить: "Какъ брата, не болѣе?" -- "Нѣтъ!" -- сказала я твердо, не могши болѣе сносить его вида и ушла. Ужасно, мой другъ, ужасно, ей-Богу! Тебѣ невѣроятно это? О, я сама не вѣрю, все это будто сонъ,-- и безъ того несчастливъ онъ {"Съ 12 до 30 лѣтъ Егоръ Ивановичъ провелъ подъ ножомъ хирурга". Отецъ его не любилъ. Все въ жизни складывалось для него несчастливо. Онъ даже жизнь кончилъ чуть не нищимъ: жилъ въ такой бѣдности, что если бы не помощь добрыхъ людей -- старшей дочери А. И., Натальи (Таши) Александровны, которая ему помогала, ему бы пришлось голодать и холодать.}, а тутъ еще я довершаю его несчастіе! Но что же мнѣ дѣлать? Это сверхъ моихъ силъ, я готова для него сдѣлать многое, но ужь это не въ моей власти! Не могу вообразить, что я опять его буду видѣть такъ часто,-- это мое мученіе! Сначала онъ дѣлалъ всѣ доказательства, почему и должна непремѣнно выдти замужъ, представлялъ мое положеніе теперешнее и будущее, -- что предстоитъ мнѣ вперед(и). Безъ пріюта, безъ покрова... О, все это правда, я сама слишкомъ ясно вижу всѣ обстоятельства, но меня они нисколько не устрашаютъ: монастырь, дальняя пустынь -- развѣ не есть убѣжище безпріютной сиротѣ? Скорѣй туда, нежели (дать) поработить себя той жизни, на которую я и теперь смотрю съ отвращеніемъ, назвать мужемъ человѣка, къ которому не имѣешь ни малѣйшей любви! Назвать только -- и то ужасно, а посвятить ему жизнь, еще болѣе -- сердце, душу!... О, другъ мой, милый другъ, нѣтъ, пусть лучше вѣтеръ носитъ меня по степямъ, какъ перекати-поле, безъ пріюта, безъ покрова, авось донесетъ до родной (Вятки)!
   Не пиши ему объ этомъ.
   Съ этимъ письмомъ, я думаю, ты получишь портфель моей работы; онъ подаренъ тебѣ въ день твоихъ именинъ, но не былъ готовъ; прими его, какъ самое малѣйшее доказательство безграничной любви моей къ тебѣ и дружбы. Каждая шелковинка въ этой работѣ унизана моими мыслями, изъ коихъ пѣть ни одной, въ которой бы ты не былъ первый предметъ ихъ.
   Ты все винишь себя... ежели ты виноватъ въ самомъ дѣлѣ, не довольно ли твоего раскаянія? Это еще сильнѣйшее доказательсти а благородства твоей души. Нѣтъ, мой другъ, какъ ты ни хочешь умалить себя, для меня ты будешь все также высокъ, также прекрасенъ; мнѣ кажется, я родилась съ этою мыслью, съ нею пойду и въ вѣчность. Небо предназначило тебѣ быть моею звѣздой, зачѣмъ же ты хочешь затмиться, моя звѣзда? Гори, гори, играй ярче, съ тобою розыграется и сердце мое!...
   Отчего ты съ трепетомъ (писалъ) твое письмо, гдѣ спрашивалъ о дружбѣ? Оттого, что ты мало вѣруешь въ твою сестру, ты боялся за меня, не правда ли, мой другъ?
   Нѣтъ, мой Александръ, не такъ мало вѣры въ тебя имѣетъ твоя Наташа, -- оно навело на меня небольшое замѣшательство оттого, (что) я знала, что ты не спокоенъ. Не бойся меня, я замолчу, я исчезну, ежели это нужно будетъ для тебя. Ты хочешь знать, о комъ я говорила тебѣ,-- не любопытство ли, не самолюбіе ли это? Я не могу сказать этого. Конечно, тебѣ все равно!
   Къ Эмиліи писала въ тотъ же день, какъ получила отъ тебя.
   Прощай, мой другъ, сегодня у насъ всенощная; съ нѣкоторыхъ поръ я люблю даже и эту службу. Непріятное и лѣнивое пѣніе дьячка я не слушаю, оно деретъ уши; душа поетъ свои гимны, но я люблю часы молитвъ, тутъ каждый болѣе или менѣе сближается съ божествомъ, я чувствую необыкновенную отраду послѣ молитвы. Бываешь ли ты у обѣдни? Прощай, Александръ, прощай, мой другъ, обнимаю тебя.

Наташа твоя.

   А знаешь ли, какой у насъ былъ пиръ-горой въ твои именины? Всѣхъ, кого можно было, я поила за твое здоровье, и Костенька {Наталья Константиновна -- няня, которую прозвали Костенькой и которая очень любила Наталью Александровну и Александра Ивановича.} проплясала цѣлый вечеръ.

Прощай.

   

2 декабря 1835 г. Москва.

   Какъ я счастлива сегодня, мой другъ! Знаешь ли? У меня была маменька {Луиза Ивановна.}. Воспоминаніе этого дня не только не изгладится въ душѣ моей, (но) даже и на рукѣ: она подарила мнѣ кольцо, которое никогда не оставитъ ея. Ты по(нимаешь) мою радость,-- это было первое свиданіе послѣ того, какъ мы разстались съ ней въ слезахъ, съ растерзаннымъ сердцемъ, съ душою, полною горькой разлуки. Въ этомъ свиданіи много неизъяснимаго. Теперь нѣтъ этой живой били роковой минуты прощанія, которая терзала тогда мою душу; но разлука все еще длится, и сердце, полное надежды, съ трепетомъ считаетъ каждое кольцо этой длинной цѣпи,-- много ли еще? Неизвѣстно... и нѣмая боль давитъ, тѣснитъ, а тутъ, возлѣ, нѣтъ души, могущей раздѣлить эту боль, нѣтъ сердца, въ которомъ бы отдалось эхо біенія моего! Увидѣвшись съ маменькой, я чувствовала созвучіе во всемъ. Моя любовь къ тебѣ, надежда, грусть, воспоминанія,-- все слышало звонкій отголосокъ въ душѣ твоей родной,-- я не была тогда отдѣльною частью ея, мы были одно; этотъ часъ пролетѣлъ для меня однимъ мгновеніемъ и оставилъ въ душѣ черту на всю жизнь. И такъ, съ тобою есть люди съ душою,-- зачѣмъ же ссылка представляется тебѣ такъ грозною? Боже мой, чего бы я ни отдала за то, чтобы видѣть тебя... но что же отдать мнѣ? У меня ничего нѣтъ, кромѣ тебя!
   

3-е, вторникъ. Полночь.

   Сегодня вечеромъ получила я твое письмо. Другъ мой, это уже второе, гдѣ замѣтна въ тебѣ разсѣянность, или ты смущенъ, или занятъ?
   Я знала, что твое письмо испугало тебя больше, нежели меня. Успокойся, другъ мой Александръ, оно не перемѣнило во мнѣ рѣшительно ничего, оно не могло заставить меня любить тебя ни больше, ни меньше. Не страшись, ради Бога, не страшись за меня,-- путь мой не туда, куда стремятся люди бурнымъ потокомъ, и ведетъ меня по немъ не рука человѣка; только едва достигаетъ до моего слуха шумъ этого страшно-волнующагося моря, куда впадаетъ бурный потокъ, но и его заглушаетъ твой голосъ. Повторяю, не бойся, въ существѣ моемъ нѣтъ меня, исчезла, въ немъ живетъ лишь онъ и ты. Это не пугаетъ тебя, вѣдь, (я) сестра твоя. Я посвящаю все въ мірѣ -- дружбѣ, никакое другое чувство не владѣло такъ сильно моею душой ("а любовь къ Алекс. Сер.?" {Должно быть, Александръ Сергѣевичъ Бирюковъ, молодой человѣкъ, служившій, въ министерствѣ юстиціи. О немъ еще будетъ упоминаться впереди.} -- скажешь ты. Другъ мой, я еще тогда почти не вышла изъ ребячества, да это и не любовь была, и не довольно ли было одного твоего слова, чтобъ изгнать его совершенно изъ мысли?). Я поставлю его выше всѣхъ чувствъ на свѣтѣ послѣ любви къ Богу; пусть ему созидаютъ храмъ чистые сердцемъ, пусть несчастные открываютъ въ немъ полное небо блаженства, пусть толпа поклоняется ему!
   Другъ мой! отчего же ты такъ разсѣянъ, отчего такъ грустенъ? Но нѣтъ, болѣе ни слова. Мнѣ самой что-то стало грустно, что-то стѣснило сердце. Прощай!

Твоя Наташа.

   Emilie сама скоро будетъ въ Москвѣ; я отдамъ ей твое письмо. Благодарю!...
   Давно уже 3-й часъ, а я не могу заснуть. Окончивъ письмо мое, я взяла ящикъ съ твоими письмами; на одномъ изъ нихъ ясныя, крупныя слезы,-- это послѣднее письмо твое ко мнѣ въ Москвѣ {},-- о, ужасное время! Когда я получила его, мнѣ тяжелѣе было, нежели когда я уѣзжала съ Крутицъ.
   Вѣришь ли, что я провожу по нѣскольку часовъ въ какомъ-то забвеніи настоящаго и живу совершенно этимъ днемъ? Это счастливѣйшій день въ моей жизни... и ужасный день! Я перечитывала многія изъ твоихъ писемъ,-- нѣтъ, все грустно, пишу къ тебѣ, все грустно,-- есть утѣшеніе выше, прощай, обращаюсь къ Нему!
   4-е. Потому я тебя такъ просила написать къ Emilie, что она желала этого и дожидалась отъ тебя хоть одно(го) слов(а), чтобы написать самой. Вчера, простившись съ тобою, я заснула,-- Онъ послалъ мнѣ утѣшеніе во снѣ -- я видѣла тебя. А развѣ не существуетъ средняго чувства между любовью и дружбой?

-----

Вятка, 5 декабря 1835 г.

   C'est bien plus que la terre et le ciel -- c'est l'amour {"Это много больше земли и неба, это -- любовь!"}.
   Другъ мой Наташа! Твоя записка отъ 18 ноября упрекаетъ меня въ недостаткѣ самоотверженія, въ томъ, что я противорѣчилъ себѣ. Помнишь ли ты, сколько разъ я твердилъ тебѣ, что ты слишкомъ поэтически поняла мой характеръ, сальный лучъ свѣчи блеститъ отраженный въ брилліантѣ. Твоя душа еще такъ свѣжа и такъ небесна, что она отразила въ себѣ одно свѣтлое души моей, и этотъ свѣтъ есть свѣтъ земнаго огня, (много) яркости, но дымъ, но копоть, но мракъ съ нимъ неразрывенъ. Вспомнимъ сначала жизнь мою. Чрезвычайно пламенный характеръ и дѣятельность были у меня соединены съ чувствительностью. Первый ударъ, нанесенный мнѣ людьми {Это когда онъ въ первый разъ узналъ, что его мать не жена его отца и онъ -- незаконный сынъ.}, былъ смертный ударъ чувствительности, на могилѣ ея родилась эта жгучая иронія, которая болѣе бѣситъ, нежели смѣшитъ. Я думалъ затушить всѣ чувства этимъ смѣхомъ, но чувства взяли свое и выразились любовью къ идеѣ, къ высокой мысли, къ славѣ. Но еще душа моя не совсѣмъ была искушена. Развратъ, не совсѣмъ порочный,-- порочнымъ я бывалъ рѣдко,-- но развратъ, какой бы ни былъ, истощаетъ душу, оставляетъ крупинки яда, которыя всѣ будутъ дѣйствовать.
   
   Une mer y passerait, sans laver la tache.
   Car l'abime est immense et la tache (est) au fond.
   
   Я сказалъ: "не совсѣмъ пороченъ", это только потому, что я не былъ холоденъ въ порокахъ. Хладнокровіе, изысканность -- вотъ признаки порока. Это были увлеченія, бѣшенство -- тѣмъ хуже его душѣ, увлекающейся низкимъ! Ядъ былъ принятъ, но судьба готовила уже противоядіе, и это противоядіе -- тюрьма. Прелестное время для души!.Тамъ я былъ высокъ и благороденъ, тамъ я былъ ноетъ, великій человѣкъ. Какъ презиралъ я утѣшенія, какъ твердо переносилъ все и какъ твердо выдержалъ искушенія {Выпущено слово.}!... Это лучшая эпоха моей жизни; она была горька для моихъ родителей, для моихъ друзей, но я былъ счастливъ. За тюрьмою слѣдовала ссылка. Слушай исповѣдь до конца, я съ тобой говорю все, открываю все. Въ Перми я не успѣлъ оглядѣться, но здѣсь, пришедши въ обыкновенную жизнь, окруженный мелочами смѣшными и подлыми, притѣсненіями маленькими, душа моя упала съ высоты и вмѣстѣ съ потребностью fare-niente {Далѣе не разобрано слово.}... чувственныя наслажденія и опять развратъ, слѣдственно. Такъ провелъ я нѣсколько мѣсяцевъ -- это ужасно! Иногда, получая твою записку, кровь вспыхивала, я стыдился себя, грызъ губы, смотрѣлъ въ щель на тотъ міръ свѣта, откуда упалъ, и -- божусь тебѣ -- не имѣлъ силъ подняться. Одинъ твой голосъ будилъ меня, онъ одинъ выходилъ изъ того міра, гдѣ цвѣла моя душа, и я любилъ тебя все болѣе и болѣе, и минуты прощанія нашего ежедневно бродили, какъ сновидѣніе, въ моей головѣ. Я не занимался и теперь ничего не дѣлаю, ибо занятія по службѣ отнимаютъ бездну времени {Съ 9 утра до 2 онъ просиживалъ въ канцеляріи губернатора, а также я: вечерамъ ежедневно съ 5 до 8 ч.}, я привыкалъ къ вздорной жизни гостиныхъ (и провинціальныхъ); скажу прямо, мнѣ нравилось играть первую роль въ обществѣ, забывая, что это общество въ Вяткѣ. Наконецъ, душа устала, утомилась;она до того падала, что захотѣла воспрянуть оттого, что увидѣла всю пустоту, ужасную пустоту, наполненную смрадомъ, больнымъ дыханіемъ поддѣльныхъ страстей. Тогда сквозь всего этого тумана блеснула молнія и при ея свѣтѣ исчезъ туманъ, день еще не насталъ, но туманъ очистился. И это огненное слово было -- любовь. Сначала я хотѣлъ оттолкнуть эту мысль или это пророческое чувство, я боялся его, и тогда-то я писалъ, что не долженъ любитъ, что боюсь этого чувства. Но голосъ въ груди былъ слишкомъ силенъ. Опостылѣли мнѣ эти объятія, которыя сегодня обнимаютъ одного, а завтра другого, гадокъ сталъ поцѣлуй губъ, которыя еще не простыли отъ вчерашнихъ поцѣлуевъ. Мнѣ понадобилась душа, а не тѣло. Мысль любви высочайшая, отстраняющая все нечистое мысль святая, любовь -- это все, ибо самая идея (христіанства есть любовь, самое христіанство -- любовь.
   Ты говоришь: "докончи начатое тобою". Нѣтъ, я не совсѣмъ погибъ, я не отчаяваюсь въ будущемъ.
   Прощай, отдохну.
   

12 декабря.

   Маменька пишетъ, что ты посылаешь твой портретъ; жду его съ нетерпѣніемъ; я люблю тебя, люблю твои черты, пусть еще чаще напоминаютъ онѣ мнѣ мою Natalie. Прощай. Сегодня у меня болитъ голова, пустота вездѣ -- и въ душѣ, и въ сердцѣ, и не хочется думать, и не хочется курить сигару.
   Прощай, кланяйся Emilie.

Твой братъ Александръ.

-----

Полночь. 16-е декаб. 1835 г. Москва.

   Съ тѣхъ поръ, какъ я писала къ тебѣ въ послѣдній разъ, грусть тѣснила мое сердце, душа моя страдала среди этой пустыни, гдѣ ни травки, ни малѣйшаго звука. Провидѣніе поселило ее на ней для того, чтобы она полнѣе постигла тотъ, гдѣ обитаетъ жизнь, небо, Богъ. Я возношусь въ тотъ край, когда душа моя чиста, когда говоритъ о небѣ, зоветъ небо, рвется къ небу. О, какъ дивенъ этотъ край! Тамъ я обнимаю съ любовью и того, при комъ леденѣю въ пустынѣ {Княгиню М. А. Хованскую или Марью Степановну Макашеву, компаньонку.}, тамъ все существо мое -- одна любовь, тамъ... о, вообрази, каково я люблю тебя тамъ! Ты не раздѣленъ съ божествомъ, другъ мой, дивное созданіе Бога, достойное созданіе Творца! Александръ, пусть мы розно на землѣ, пусть, но небо насъ соединитъ. Я чувствую въ душѣ моей канунъ небеснаго праздника. Кругомъ меня ледяныя горы, одинъ лучъ души моей растае(вае)тѣ ихъ. Кругомъ меня пусто, одна мысль о тебѣ окружитъ меня ангелами. Ко мнѣ нѣтъ воззванія,-- твое слово, одно слово -- для меня пѣснь вселенной! Братъ мой, жизнь моя, и ты такъ далекъ!
   Я бы превратилась въ одно изъ тѣхъ бездушныхъ, жалкихъ созданій, которыя, можетъ быть, могутъ находиться близко тебя, приняла бы безобразную, отвратительную наружность, но чтобы посмотрѣть только на тебя издали. Ты правъ, правъ, разлука ужасна, я не могу болѣе сносить ее съ такою твердостью. Addio. 1 часъ пробилъ, всѣ покоятся крѣпкимъ сномъ; вотъ часы молитвы, вотъ мгновенія души. Съ тѣмъ взяла перо, чтобы написать, что вчера вдѣла Emilie, но до завтра.
   

17-е, вторникъ.

   Отдала Emilie твое письмо; она хотѣла отвѣчать. Николай ея не пишетъ къ ней. Боже мой, зачѣмъ я счастливѣе тѣхъ, кто милы моему сердцу? Она погибнетъ, ежели онъ измѣнитъ ей; ахъ, люди, люди!... {Пропускъ.}. Какъ много прекраснаго, святого губятъ ваши холодныя, черствыя сердца! Какъ много чувствъ гаснетъ отъ вашего дыханія! Эти примѣры ужасаютъ меня,-- но чего бояться мнѣ?... О, если бы можно, я искупила бы своими страданіями (страданія) друзей моихъ, я бы отдала имъ свое счастье, свою жизнь; но пусть такъ, пусть они выпиваютъ до дна горькую чашу. Блаженство неба замѣнитъ земное! Вѣра, она не оставляетъ меня, съ нею я смотрю съ твердостью на несчастіе ближнихъ. Всѣ, кого я люблю, болѣе или менѣе поражены ударами судьбы; или несчастія выводятъ душу изъ мрака, или даютъ ей {Далѣе не разобрано слово.} полетъ на небо. Ужасны слѣды ударовъ, сердце обливается кровью видѣть глубокія раны, слышать стоны страждущаго, но играетъ радостью, когда въ этихъ стонахъ звучитъ ясный, чистый голосъ неба; онъ примиряетъ страдальца съ землею, съ бѣдствіями, поетъ ему пѣснь о вѣчности и подъ эту пѣсню утихаетъ бурное море и страстей, и мученій. Какъ прекрасенъ человѣкъ въ несчастій съ чистою вѣрой къ Провидѣніе! Тутъ онъ есть таковъ, какимъ его создалъ Богъ, тутъ онъ отдаетъ людямъ все, что они послали въ него, очищаетъ душу отъ всего, что они навѣяли на нее. Почему не пройти одно(му) мгновені(ю) мрака, когда тысячи солнцевъ свѣтятъ на насъ въ вѣчности? Почему не прожить нѣсколько лѣтъ въ разлукѣ на землѣ, когда будешь вѣчно вмѣстѣ на небѣ?
   Придетъ лѣто, я пойду въ Кіевъ, оттуда къ тебѣ. Это у меня изъ головы не выходитъ, но какъ устроить? (какой вздоръ!-- скажешь ты).
   

21-е, суббота, 2 часа пополуночи.

   Восторгъ! Сейчасъ отъ тебя письмо. Я скоро устаю ждать отъ тебя писемъ, дѣлаюсь больна душою, тоскую, скучаю, и жизнь становится несносна. Утромъ я узнала, что пріѣхалъ Эрнъ {Гавріилъ Каспаровичъ Эрнъ, молодой чиновникъ, служившій у вятскаго губернатора, который боготворилъ А. И.}; нѣсколько часовъ показались мнѣ цѣлымъ годомъ, я была внѣ себя отъ нетерпѣнія, наконецъ, слава Богу!... Другъ мой! ей-Богу, ти уже слишкомъ много придаешь мнѣ и слишкомъ отнимаешь у себя; ну, ежели я въ самомъ дѣлѣ такая, какъ ты говоришь,-- какъ же я должна смотрѣть на того, кто меня сдѣлалъ такою, кто всю жизнь мою былъ единственнымъ свѣтиломъ, единственнымъ спасителемъ? Не будь тебя, и я на вѣкъ, на вѣкъ осталась бы ничтожною, погибла бы во мракѣ; ежели бы не твой, чей бы голосъ вызвалъ меня изъ этого ничтожества, изъ этого мрака? Да и если не тебѣ, кому быть моимъ ангеломъ-спасителемъ? Ты мнѣ посланъ Богомъ, ты провидѣніе Его, Александръ, другъ мой, спаситель мой! Нѣтъ, ты не лучъ сальной свѣчи, а солнце, и это солнце свѣтитъ, играетъ и смотрится въ душѣ моей, какъ въ чистыхъ водахъ ручья; о, посмотри въ этотъ ручей, какъ прекрасенъ, какъ дивенъ ты въ струяхъ его! И этому солнцу нѣтъ заката, ручей не знаетъ ночи, не знакомъ ни съ луною, ни со звѣздами, онъ любитъ одно солнце, видитъ одно солнце и спокойно катитъ свѣтлыя воды, гдѣ отражается одно солнце. Любовь... я не знаю ея, я не могу любить, душа полна однимъ тобою, нѣтъ мѣстамъ ней другому существу, другому чувству, кромѣ любви къ нему, дружбы къ тебѣ. Я не думала упрекать тебя, а только хотѣла напомнить тебѣ, чтобъ ты не отнималъ чужаго. Да что же такое любовь? Неужели это выше того, какъ я люблю тебя, неужели идеалъ любви можетъ быть прекраснѣе тебя, неужели у меня остается еще мысль, которая не посвящена тебѣ, неужели я могу любить болѣе?... Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Хоть ежели суждено судьбою мнѣ всю жизнь быть такъ далеко отъ тебя,-- душа моя вознесется на небо съ тѣмъ чувствомъ, которымъ шва теперь; ее не могутъ поколебать ни разстояніе, ни время, ни обстоятельства. Можетъ, и оттуда донесется къ тебѣ пѣснь ея,-- пѣснь, которою она воспоетъ тебя на небѣ. Но полно, неужели ты не любишь меня столько, чтобы вѣрить мнѣ, и неужели этого мало тебѣ? Пусть твоя душа дочитаетъ въ душѣ моей то, чего я не умѣю вылить на бумагу.
   Ты хочешь сказать, мой другъ, что я ослѣплена, что я пристрастна къ тебѣ, потому вижу въ тебѣ одно хорошее,-- нѣтъ, мнѣ кажется, я вижу тебя такъ, какъ ты есть, и любуюсь тобою и люблю тебя. Но послушай, что хочешь говори, ужь и ты не властенъ помрачить сіяніе того, кому я поклоняюсь въ храмѣ души моей, разлучить меня съ тѣмъ, съ кѣмъ ни смерть, ни небо не разлучатъ. Ты можешь заставить умолкнуть звук(и) души моей, можешь заставить меня исчезнуть, я буду послушна во всемъ, затвори двери души, одна буду внимать ей, уйду въ землю, но не можешь ты отнять чувствъ, мыслей, души моей,-- они посвящены тебѣ, они полны тобою, они -- ея собственность.
   Итакъ, тебѣ не страшно болѣе чувство любви, оно близко душѣ твоей, оно не погубитъ тебя! Люби, люби, плыви по морю любви, оно бурно, темно, оно страшно волнуется, можетъ, волны его вознесутъ корабль твой къ небесамъ!... Приди иногда взглянуть на чистыя и безмятежныя струи ручья; въ водахъ его ты увидишь и небо, и самого себя, приди отдохнуть на берегу его, прислушайся къ журчанію его, ты узнаешь голосъ, знакомый, родной, голосъ твоего друга, твоей

Наташи.

   

22-е дек. 1835 г. Москва.

   Еще пишу тебѣ, можетъ, это въ послѣдній разъ нынѣшній годъ. Мнѣ грустно, мой другъ, что ты обманулся {Луиза Ивановна обнадежила А. И., что у него будетъ портретъ Н. А. А. И. ждалъ, а оказалось, что портрета не сняли.}, это и тебѣ, я думаю, было досадно, но не тужи; мудрено устроить, а буду всячески стараться, и, во что бы то ни стало, у тебя будетъ мой портретъ. Я не надѣюсь имѣть твой, мой другъ, но образъ твой начертанъ въ душѣ моей не кистью художника. Ну, видишь ли, Александръ, какъ прекрасна, какъ высока душа твоя? Ты споткнулся, увидѣлъ, что пропасть близка, собралъ силы, вспорхнулъ и теперь съ высоты глядишь съ раскаяніемъ на то бѣдное мѣсто, гдѣ стоялъ прежде, гдѣ близокъ былъ къ гибели. Нѣтъ, я не находила подобныхъ тебѣ! И передъ тобою мелькало прощаніе на Крутицахъ, другъ мой; скажу откровенно: я не думала, чтобъ ты любилъ меня столько и теперь... Но, нѣтъ, нѣтъ, другъ мой, прости, прости мою недовѣрчивость, клянусь, это отъ того, что я слишкомъ мало цѣню себя; свою душу, свои мысли я люблю только потому, что онѣ полны тобою, жизнь моя драгоцѣнна только тѣмъ, что она посвящена тебѣ, тѣмъ, что она твоя; что во мнѣ есть хорошаго, это только то, что я умѣла постигнуть тебя, что душа моя стала вся отвѣтомъ на одно воззваніе души твоей. Словомъ, въ себѣ я люблю тебя.
   Что будетъ со мною далѣе. Придетъ ли время, когда я увижу тебя? Нѣтъ, грустно мнѣ переноситься въ мое будущее. Гдѣ я буду? Куда еще бросятъ меня люди? Мнѣ все равно, тамъ или нигдѣ; я знаю, гдѣ ни буду, вездѣ далеко отъ тебя. Петербургъ... страшно! Тамъ все чужое, кромѣ кладбища {Отецъ Натальи Александровны, Александръ Алексѣевичъ Яковлевъ, умеръ въ Петербургѣ, гдѣ и похороненъ.}; Москва... здѣсь нѣтъ тебя; Вятка... о, Вятка, Вятка! Тамъ я давно живу душою, тамъ моя обитель, тамъ мое солнце, тамъ мой Александръ, тамъ я не буду.
   

23-е, понедѣльникъ.

   Возможно ли! Два года минетъ, какъ мы безпечно веселились на праздникѣ {Н. А. вспоминаетъ, какъ въ 1834 году на Рождествѣ она и А. И. были на вечерѣ у Насакиныхъ, родственниковъ кн. Хованской.}! Помнишь ли ты это время? Тогда и мысль о разлукѣ не туманила моей души, а теперь?... Много, много въ моей памяти дней, часовъ, мгновеній, которыхъ свѣтъ не помрачитъ ни сіяніе, ни мракъ будущихъ. Даже повѣришь ли ты, тотъ день, когда я тебя видѣла въ первый разъ съ папенькой и съ Егор. Ив. въ домѣ княж. Анны Бор. {Въ домѣ княжны Анны Борисовны Мещерской, который находился въ Москвѣ, на углу Большой и Малой Бронной, тамъ, гдѣ теперь земля Полякова, гдѣ стоитъ еврейская синагога. Въ домѣ княжны Мещерской помѣщалась тогда и княгиня Хованская съ Натальей Александровной. Въ новый же домъ -- на Поварскую -- онѣ переѣхали, когда Натальѣ Александровнѣ было 14 лѣтъ. Вотъ какъ описываетъ А. И. эту встрѣчу съ 7-ми лѣтнею сестрой: "Въ длинномъ траурномъ шерстяномъ платьѣ, блѣдная до синеватаго отлива, дѣвочка сидѣла у окна, когда меня привезъ черезъ нѣсколько дней отецъ мой къ княгинѣ. Она сидѣла молча, удивленная, испуганная, и глядѣла въ окно, боясь смотрѣть на что-нибудь другое"...}, такъ же ясенъ и теперь, какъ тогда. Ты сидѣлъ у окна противъ солнца, и мнѣ больно было смотрѣть на тебя; я полюбила тебя, но боялась подойти къ тебѣ(страхъ этотъ продолжался до 9 апр. 1835 года).
   Признаніе Е. И. {Т.-е. признаніе въ любви Егора Ивановича.} нисколько не разрушило нашей дружбы; онъ, кажется, довольно покоенъ, не упоминаетъ мнѣ болѣе ничего, даже, кажется, не надѣется, и я, право, довольна, что все это кончилось. Онъ собирается въ Петрозаводскъ; мнѣ жаль: я привыкла къ нему, тогда и сообщенія съ вашимъ домомъ прекратятся {И. А. Яковлевъ считалъ себя больнымъ, всегда кутался, никуда не выходилъ изъ дому, а потому не бывалъ и у кн. Хованской. Кн. тоже никуда, кромѣ церкви, не выѣзжала и только изрѣдка ѣздила къ подъѣзду дома Яковлева, спрашивала черезъ лакея о здоровья и уѣзжала. Луизы Ивановны кн. не любила и потому рѣдко бывала въ домѣ Хованской. Единственную связь между обоими домами поддерживалъ Егоръ Ивановичъ.}.
   Боже мой, какъ бы я желала видѣть Эрна! Я еще никого не видала изъ Вятки отъ тебя; право, я кинулась бы ему на шею; ежелибъ и Петръ {Петръ Ѳедоровичъ -- камердинеръ, который сопровождалъ А. И. въ ссылку. Онъ же провожалъ его и на лекціи въ университетъ.} твой пріѣхалъ, Богъ знаетъ, какъ бы я обрадовалась ему! Слышала, въ какой опасности находился ты при переѣздѣ Волги {На Волгѣ А. И. чуть не утонулъ. Рѣка была въ разливѣ, переправа подъ Казанью верстъ въ 15. Ѣхать пришлось на плохомъ досчаникѣ. На серединѣ дороги досчаникъ далъ течь,-- гибель была неизбѣжна. Мимо проходила барка. Стали просить о помощи. Но бурлаки не обратили вниманія, и барка прошла мимо. Досчаникъ, къ счастію, сталъ на мель. Въ это время подъѣхалъ крестьянинъ на небольшой комягѣ съ женой, спросилъ: въ чемъ дѣло, и заткнулъ дыру чѣмъ пришлось. Досчаникъ снова двинулся, и хоть всѣми неправдами, а довезъ до Казани. Опасность грозила каждую минуту, тѣмъ болѣе, что погода стояла бурная, дождливая.}, сердце замерло, и во снѣ тотъ день видѣлось, что я спасаю тебя отъ смерти. Да сохранитъ тебя вездѣ и во всемъ десница Всевышняго! Прощай, мой другъ, прощай, мой Александръ, молитвы и благословеніе друга съ тобою.
   

25-е, среда, 3 ч. утра.

   (Всѣ у заутрени).
   Въ первый разъ встала такъ рано; это для того, чтобы первой поздравить тебя, мой другъ. Не хочу провести такой великій праздникъ безъ того, чтобы не сказать съ тобою нѣсколько словъ,-- это облегчитъ меня на цѣлый день. Какъ ужь грустно будетъ, два года тому назадъ и ты былъ у насъ сегодняшній день. Помнишь ли и какъ упалъ? Прощай. Обнимаю тебя.

-----

Вятка, 25 декабря.

   Natalie! Въ твоей запискѣ отъ 2 дек. есть фраза, которую тебѣ самъ Богъ продиктовалъ. Эта фраза однимъ разомъ ярко и звонко проговорила, что ты мнѣ и что я тебѣ, и я перечиталъ сто разъ ее, я поцѣловалъ ее со слезами на глазахъ: "чего бы я ни отдала, чтобъ видѣться съ тобою... Но что же отдать мнѣ? У меня ничего нѣтъ, кромѣ тебя". Другъ мой, да, я твой, да, ты поняла меня; теперь мнѣ ясно, почему ты не испугалась той записки. Ты отдала свою судьбу въ мои руки, я отдалъ самого себя тебѣ. Насъ ничто не разорветъ никогда. "Не бойся меня, я исчезну, ежели это нужно для тебя". Для чего ты это написала?Въ этихъ словахъ кроется мысль холодная, но я молчу,-- мало ли что иногда приходить въ голову?
   Происшествіе, бывшее съ тобою, потрясло меня сильно {Объясненіе въ любви Егора Ивановича.}. Да, это ужасно прибавлять несчастіе несчастному! Что ты при этомъ не была холодна, этому вѣрю, я разлюбилъ бы тебя, ежелибъ ты могла тутъ быть холодною. Есть ужасная вещь -- предопредѣленіе; оно ежели гонитъ кого, то гонитъ до погибели. Старайся всѣми средствами затушить эту страсть въ немъ, но помни, что всякое холодное слово -- ножъ въ сердце. Я воображаю себя на его мѣстѣ... нѣтъ, этого не могу вообразить, ибо я не могу тебя представить безъ любви ко мнѣ. Грусть на меня нагнало это извѣстіе тѣмъ болѣе, что я не ждалъ его.
   Я понялъ тебя въ Крутицахъ, когда ты молчала,-- пишешь ты,-- да, я тогда много понялъ.
   Моя тоска, о которой ты говоришь, проходитъ,-- теперь есть у меня человѣкъ, который понимаетъ всякій восторгъ -- поэтъ и несчастный Витбергъ. Я не могу жить въ одиночествѣ. Онъ посланникомъ неба явился ко мнѣ. И такъ, судьба умѣетъ и гнать, и лѣчить раны. Какъ онъ любитъ свою жену, съ какимъ восторгомъ говоритъ о ней! Почему ты съ такимъ пренебреженіемъ говоришь о замужствѣ? Тебѣ довольно дружбы; но то, что ты разумѣешь, ангелъ мой, подъ словомъ дружбы, не есть дружба; иначе никогда не вылились бы изъ души твоей эти слова: "я отдалась душою я могу ли дѣлиться ею съ кѣмъ?" Тогда ты могла бы дѣлиться.
   Твоей работы портфель я получилъ, благодарю... но знаешь ли, что я съ досадою получилъ (его {Въ оригиналѣ стоить "ее".}). Я съ чего-то вообразилъ, что посланъ твой портретъ, вмѣсто него -- портфель. Мой портретъ у тебя будетъ, Витбергъ сниметъ съ меня для папеньки (замѣть, что великій человѣкъ нарисуетъ почти первый мой портретъ), но я уже просилъ, чтобы тебѣ доставили хорошую копію. Пусть онъ утѣшаетъ тебя въ разлукѣ, а разлука наша долга, Наташа, она не кончится Вяткою. Но, наконецъ, когда все пройдетъ, когда и годы странствованія промчатся, когда опредѣлится путь, по коему я могу идти,-- тогда, тогда не будетъ разлуки, тогда склоню я голову на грудь твою (ежели она не будетъ принадлежать другому), тогда повѣрю я, что есть полное блаженство, тогда, тогда... но тогда -- это далеко, далеко, ангелъ мой.

Прощай, твой Александръ.

   

25-го декабря.

   Съ праздникомъ поздравляю и съ новымъ годомъ. Что-то будетъ въ эти новые 365 дней?... Грустно встрѣтилъ я 1835 годъ. А помнишь ли 6 января 1834 года у Насакина {У княгини Хованской было двѣ дочери: Наталья Ѳедоровна и Екатерина Ѳедоровна. Одна изъ нихъ -- меньшая, Екатерина Ѳедоровна,-- была выдана за Наcакина. Въ эту пору уже обѣ дочери княгини лежали въ могилѣ. Насакинъ былъ желтъ на другой. 6 ген. 1834 года у Насакиныхъ былъ вечеръ. Объ этомъ же вечерѣ вспоминаетъ и Н. А. въ письмѣ отъ 23 декабря.}, ты, Emilie и (луна) дѣйствующія лица?

-----

Москва, 1835 г. Декабря 31-го.

   Какъ грустно и какъ скучно провожу я этотъ праздникъ, другъ мой Александръ! Все, что ни толпится вокругъ меня, все чуждо мнѣ; чѣмъ многолюднѣе, тѣмъ больше мое одиночество; не знаю, право, отъ чего. Грусть овладѣла мною, и я до безразсудства предалась ей, а тутъ еще, вообрази, Emilie присылаетъ сказать, что она отчаянно больна! Посылаю къ ней {У Эмиліи Михайловны были въ Москвѣ сестры, у которыхъ она и жила, когда бывала безъ мѣста.}, она велитъ сказать мнѣ, что приготовляется къ смерти {Эмилія Михайловна такъ огорчена была кажущимся ей охлажденіемъ H. М. Сатина, что сильно захворала и въ отчаяніи молила о смерти.}, завѣщаетъ положить себя въ Симоновѣ и меня приглашаетъ туда же. Боже мой! въ эту минуту мнѣ представилось все въ ничтожномъ видѣ, я готова была, я желала умереть (прости мнѣ это), я видѣла гробъ и въ немъ Emilie. О, въ эту минуту я легла бы подлѣ нея, радостно простилась бы со всѣмъ на свѣтѣ, но не брани меня, я вспомнила о тебѣ въ это время,-- вспомнила, что тамъ, далеко, есть существо, въ которомъ заключается для меня все на свѣтѣ; разставаясь съ Emilie, я не разсталась бы со всѣмъ... Но до сихъ поръ все еще грустно. Сію минуту пришли отъ Emilie. Ей, слава Богу, лучше. Я ея не увижу до тѣхъ поръ, лова совсѣмъ (не) выздоровѣетъ. Не была я нигдѣ и маменьку съ тѣхъ поръ не видала, и Саша Боб. больна, и я не очень здорова. О, mon âme! pourquoi êtes-vous triste et pourquoi me troublez-vous {"О, моя душа! почему ты печальна, почему смущаешь меня?"}?
   Какъ-то разъ и я гадала. Тебѣ вылилась изъ воску фигура въ видѣ колонны и сверху человѣкъ съ трубою -- слава! Я вѣрить этому. А мнѣ вышелъ лѣсъ пустой, безъ листьевъ.
   Вотъ въ другой разъ прерываютъ меня за этимъ письмомъ; еще радостная вѣсть отъ Саши: и ей лучше, и скоро пріѣдетъ ко мнѣ. Теперь жду отъ тебя.
   Прощай до завтра; не люблю я писать въ такое грустное расположеніе. Обѣщаю тебѣ быть умнѣе, съ 1835 годомъ оставлю, отгоню прочь отъ себя всѣ мрачныя мысли; не хочу поздравлять тебя съ новымъ годомъ томнымъ голосомъ, не хочу присылать тебѣ желаній унылаго сердца. Дай погрустить послѣдніе часы, дай проститься со всѣмъ, что онъ, 1835 годъ, унесетъ съ собою, а тамъ, а тамъ... что Богъ дастъ, то и будь! (3 часа пополудни).
   Бьетъ 12 часовъ... Съ новымъ годомъ, другъ мой! Жму руку, цѣлую тебя; что-жь пожелать мнѣ тебѣ, чѣмъ подарить тебя?... Ботъ мое сердце, вотъ душа моя со всѣми желаніями и благословеніями, выбирай или возьми всѣ; но ихъ слишкомъ много, тебѣ тяжело будетъ, человѣкъ не въ силахъ сносить столько счастья на землѣ, сколько я желаю его тебѣ, хоть, можетъ быть, это малѣйшая часть того, которое ожидаетъ тамъ. На что слова?Прислушайся къ каждому слову моей души, внемли ея звукамъ... довольно!...
   Мнѣ не грустно теперь; насъ раздѣляетъ 1,000 верстъ, и мы такъ близки! Я чувствую твое присутствіе, вижу тебя, слышу твой голосъ,-- кажется, воздухъ, которымъ дышу, полонъ тобою,-- нѣтъ, я счастлива! Зачѣмъ же падаю, зачѣмъ? Другъ мой, прости мнѣ: это болото, которое я перехожу по узенькой дощечкѣ, втянуло бы и самаго сильнаго, я оступаюсь иногда, но еще благодарю небо, имѣю силы спастись. Оно не оставляетъ меня гибнуть въ отчаяніи. Душа расцвѣтаетъ для новой жизни, для новой радости. Да расцвѣтетъ и твоя душа къ новой жизни и къ новой радости! Небо, его ангелы, самъ Богъ да будутъ съ тобою! Вся жизнь твоя да будетъ свѣтла, какъ солнце! Другъ мой, душа моя такъ полна въ сію минуту молитвой о тебѣ, что я не могу говорить.
   Прощай, мой Александръ, твоя

Наташа.

   

1- е января 1836 года.

   Emilie лучше, но все еще не можетъ писать сама; она тебѣ кланяется и поздравляетъ съ новымъ годомъ и желаетъ много, много.
   

2- е января 1836 года.

   Туманъ исчезъ, опять свѣтло и ясно! Только недостаетъ письма отъ тебя, и я бы возвратилась совершенно въ прежнее состояніе. До сихъ поръ не могу дать себѣ отчета въ этой неразгаданной грусти. Откуда и отчего она? Стоитъ ли обращать вниманіе на все то, что окружаетъ меня? Это, право, ужасно глупо! Впрочемъ, не сердись ты на меня, другъ: видишь, не довольно ли у меня силы, не довольно ли я разсудительна? Насталъ праздникъ, и кто не проводитъ его съ родными, съ друзьями, а я? Я одна-одинёхонька! Вотъ этого довольно было, чтобъ разстроить меня, а тутъ еще въ прибавокъ... но что объ этомъ говорить? Эмилія моя выздоравливаетъ, сегодня ожидаетъ къ себѣ Эрна замаскированною дамой; это презабавно. Говорятъ, онъ похожъ на тебя; ужасно жаль, что не увижу его.
   Боже мой, когда-то мы увидимъ тебя, нашъ дальній, милый другъ? Почти миновался первый годъ, но сколько еще ихъ впереди? Ты, вѣрно, торжествуешь въ Вяткѣ, но я знаю, что это тебя не утѣшаетъ, много людей, но нѣтъ груди, которая бы обручалась съ тобою каждою мыслью, много глазъ (прекрасныхъ), но нѣтъ взора, въ которомъ бы ты сіялъ, какъ солнце въ небѣ, а здѣсь, въ Москвѣ, есть люди, которыхъ грѣетъ воздухъ Вятки!... Я первая, я не боюсь срывать цвѣтовъ съ души и переносить ихъ на бумагу, которая принесетъ ихъ въ Вятку, я не боюсь за нихъ холода: тамъ они не замерзнутъ.
   
   Небо чисто, небо ясно,
   Въ небѣ звѣздочка горитъ!
   Не люби ее такъ страстно.
   Для тебя-ль она горитъ,
   Для меня ли, я не знаю,
   Но при ней мнѣ такъ свѣтло;
   Но при ней я не страдаю,
   Безъ нея мнѣ тяжело!
   
   Прощай, мой милый другъ, пой пѣсни, веселись; придетъ пора, и мы запоемъ вмѣстѣ... Меня прервали, забыла, что хотѣла написать. Спѣшу.
   Прощай, не грусти же, смотри, какъ я весела.

Твоя Наташа.

   

2 января *) 1830 г. (Москва).
*) Это второе письмо въ одинъ день -- отвѣтъ на полученное изъ Вятки.

   Да, самъ Богъ водилъ мою руку, когда я писала тебѣ, что у меня ничего нѣтъ, кромѣ тебя, Самъ Богъ, мой Александръ! Онъ далъ мнѣ все въ одномъ тебѣ, Онъ далъ мнѣ душу, способную любить одного тебя. Какъ хороша я теперь, другъ мой, какъ полно счастья все существо мое, какая музыка въ душѣ моей! Теперь я вся гимнъ любви, слушай эту музыку: она небесная, она отъ Бога, она твоя! Самъ Богъ обручилъ наши души, онъ создалъ насъ другъ для друга, и если здѣсь намъ суждена разлука, тамъ, мой другъ, намъ вѣчное соединеніе,-- тамъ, въ отчизнѣ! Какъ обширна, какъ прекрасна моя душа теперь, мой Александръ; она обняла, отразила твою душу! Теперь мнѣ ясны и этотъ страхъ души, и этотъ трепетъ сердца, когда въ Крутицахъ ты бросилъ на меня взглядъ,-- этотъ взглядъ, полный чѣмъ-то непонятнымъ, неразгаданнымъ,-- взглядъ, котораго лучъ и теперь озаряетъ мою душу, когда сказалъ ты мнѣ: "и такъ, участь голубя не пугаетъ тебя?" Еслибъ открылъ ты тогда мою душу, еслибъ вслушался въ ея звуки!... Теперь мнѣ ясно, зачѣмъ я такъ долго, долго останавливалась на этомъ таинственномъ: "можетъ бытъ"... но окончить нельзя, за мной пришли. "Богъ знаетъ, что можетъ быть, но что ты мнѣ посланъ Богомъ, что душа моя -- отголосокъ твоей души, это я знаю",-- сказала я тогда. И съ тѣхъ поръ, мой другъ, въ душѣ моей не оставалось мысли, которая бы не была создана тобою, въ жизни минуты, которая бы не была посвящена тебѣ. Богъ создалъ меня съ любовью въ тебѣ. "Тогда, тогда не будетъ разлуки, тогда склоню я голову на грудь твою (ежели она не будетъ принадлежать другому)"... Когда въ этой груди послалъ тебя самъ Богъ, тебя одного, одного тебя, мой Александръ... ты одинъ склонишь твою голову на грудь мою, одинъ назовешь меня твоею. И когда придетъ это, и когда буду я съ тобою?... Оно далеко, говоришь ты... Я отдамъ цѣлую жизнь за минуту счастья съ тобою! Въ тебѣ, мой другъ, заключается весь міръ для меня, въ тебѣ я молюсь, въ тебѣ удивляюсь Создателю, въ тебѣ боготворю природу,-- словомъ, я живу въ тебѣ. Не правда ли, Саша, я создана только для того, чтобъ любить тебя? О, сколько недостаетъ въ здѣшнемъ мірѣ звуковъ для того, чтобы вполнѣ излить душу, вполнѣ передать ея блаженство! Тогда, мой другъ, и разлука не была бы такъ ужасна.
   Но я не смѣю, боюсь думать, чтобъ для насъ не насталъ часъ свиданія; скорѣе Богъ отниметъ душу, нежели предастъ ее такому мученію. Какая встрѣча, какое свиданіе! При одной мысли сердце рвется вонъ изъ груди.
   Много получишь ты отъ меня писемъ, мой другъ, многое выпросила бы теперь я изъ нихъ, но они уже отосланы, ты самъ выбрось, что тебѣ не нравится.
   Помню, помню 6 января, помню каждое твое слово, и луна, намазанная киселемъ, и восточная звѣзда. О, тогда мысль о тебѣ мелькала въ моей душѣ, какъ быстрая молнія: то озаритъ яркимъ блескомъ и въ мигъ исчезнетъ, то вдругъ растворится небо, и она трепетно-блѣдно сіяетъ и потомъ опять исчезнетъ, и страшно мнѣ было, и я пугалась этой молніи, а теперь, теперь...пусть эта молнія разгоняетъ своимъ сіяніемъ всѣ тучи надъ твоею головой, пусть душа моя будетъ пристанью твоей душѣ въ долгое, бурное твое плаваніе. Теперь я не скажу, чтобы когда-нибудь тебѣ было нужно, чтобъ я исчезла,-- нѣтъ, я (не) думаю этого, ни одно тонкое облако сомнѣнія не затемнитъ твоего сіянія.
   У меня будетъ портретъ твой? Другъ мой, какъ понимаешь ты мою душу, какъ проникаетъ взоръ твой глубину ея! Не досадуй на бѣдный мой портфель, и портретъ мой будетъ у тебя, непремѣнно будетъ, и почти первый, потому что еще я питалась груднымъ молокомъ, когда снимали съ меня портретъ у папеньки {Александра Алексѣевича Яковлева.}.
   Не легла бы всю ночь, не уснула бы, не люблю я сонъ, онъ разлучаетъ иногда меня съ тобою. Прощай, милый, единственный кругъ мой.

Твоя Наташа.

   Полночь. Вотъ уже шесть часовъ, какъ я получила твое письмо, Я здорова теперь совершенно.
   

Пятница, 3-е.

   Вообрази, мой другъ, я видѣла сегодня маменьку и Эрна. Тебѣ не нужно говорить, въ какомъ я была восторгъ. Маменька мнѣ дала слово, что у меня будетъ твой портретъ. Эрну я хотѣла сказать много, много, но наше свиданіе продолжалось только нѣсколько минутъ. Я увѣрена, что они приняли меня за сумасшедшую, я была не въ состояніи принять холодную наружность при встрѣчѣ съ Вятскимъ {Тотъ же Эрнъ называется Вятскимъ, потому что пріѣхалъ изъ Вятки.}, я была такъ, какъ я есть, и, повѣришь ли, мнѣ грустно было разстаться съ нимъ, я бы умчалась съ нимъ въ дальній. путь, въ тотъ край, гдѣ живетъ моя душа, гдѣ ей свѣтло, какъ въ раю. Долго и много говорила я о тебѣ съ Прасковьей Ан. {Съ Прасковьей Андреевной Эрнъ, матерью Гавріила Каспаровича Эрнъ.}, въ это время подлѣ нея я забыла всю Москву, боялась пропустить хоть одно ея слово, и что-жь тутъ удивительнаго?
   Скажи, мой другъ, неужели это можетъ статься, чтобъ Сатинъ не любилъ Emilie? Нѣтъ, право, это невозможно! Мнѣ ужасно больно, что Emilie такъ мало любятъ; можно ли, одно то, что онъ къ ней не пишетъ, увѣрило ее совершенно, что онъ измѣнилъ ей; такъ мало вѣры, такъ много холода въ ея душѣ (любовь ли -- это, не вѣря въ его любовь?).
   Прощай, мой другъ, Александръ.

Твоя Наташа.

   4-е. Сегодня я была въ Донскомъ монастырѣ въ первый разъ, тамъ хорошо поютъ, только я люблю видъ кладбища. Это такъ громко говоритъ о разлукѣ; разлука -- смерть, а смерть -- разлука. На кладбищѣ я съ тобою разсталась въ послѣдній разъ {Въ день ареста, 20 іюля, Александръ Ивановичъ вмѣстѣ съ Натальей Александровной гулялъ по Ваганькову кладбищу. "У заставы мы простились, -- писала Н. А. въ Ал. Г. Кліентовой черезъ мѣсяцъ послѣ событія,-- мнѣ что-то грустно было разстаться съ нихъ; пока кареты наши ѣхали въ рядъ, я смотрѣла на него; они поскакали впередъ, я посмотрѣла имъ въ задъ, какъ будто простилась, и слышала только одинъ грустный шумъ ихъ экипажа. Такъ, Саша, въ послѣдній разъ я видѣла моего брата, въ послѣдній разъ я слышала нашего соловья, въ послѣдній глядѣла на нашего ненагляднаго" (Русская Старина 1892 г., мартъ).}. Ваганькова колокольня... Ахъ, что-то Огаревъ? Получаешь ли ты отъ него? Люблю я его, очень люблю. У него нѣтъ души, изъ которой бы онъ могъ пить хоть каплю утѣшенія.

-----

15 января 1836 г. (Вятка).

   Я удрученъ счастьемъ, моя слабая земная грудь едва въ состояніи перенесть все блаженство, весь рай, которымъ даришь ты меня. Мы поняли другъ друга! Намъ не нужно, вмѣсто одного чувства, принимать другое. Не дружба, любовь! Я тебя люблю, Natalie, люблю ужасно, сильно, насколько душа моя можетъ любить. Ты выполнила мой идеалъ, ты забѣжала требованіямъ моей души. Намъ нельзя не любить другъ друга. Да, наши души обручены, да будутъ и жизни наши слиты вмѣстѣ. Вотъ тебѣ моя рука, она твои, вотъ тебѣ моя клятва, ея не нарушитъ ни время, ни обстоятельства, Всѣ мои желанія, думалъ я въ иныя минуты грусти, несбыточны; гдѣ найду я это существо, о которомъ иногда болитъ душа? Такія существа бываютъ созданія поэтовъ, а не между людей. И возлѣ меня, вблизи, расцвѣло существо, говорю безъ увеличеній, превзошедшее изящностью самую мечту, и это существо меня любитъ, это существо -- ты, мой ангелъ. Ежели всѣ мои желанія такъ сбудутся, то гдѣ я возьму достойную молитву Богу?
   Я получилъ письмо отъ Emilie. Всегда отъ души любилъ ея пылкій, страстный нравъ. Это письмо сильно потрясло меня, она много страдаетъ, жаль ее. Впрочемъ, двумя мѣстами въ ея письмѣ я очень недоволенъ. Первое меня даже взбѣсило; поелику тутъ о тебѣ, то считаю за нужное выписать оное и объяснить: "Тебѣ нравится,-- пишетъ она,-- Pauline, про которую я уже знаю, но не скажу Наташѣ". Да кто же проситъ, чтобы скрывать мои поступки или мысли, или что бы то ни было (отъ тебя), которой я все открываю? Я умѣю самъ отвѣчать за мои дѣйствія и, вѣрно, въ нихъ нѣтъ такого, чего бы ты не могла знать, Я ей извиняю, потому что она второпяхъ, вѣрно, писала, не думая. О какой Pauline рѣчь, я хорошенько не знаю, но очень понимаю, что это какая-нибудь сплетня Зонненберга {Карлъ Ивановичъ Зонненбергъ былъ И. А. Яковлевымъ отрекомендованъ въ гувернеры къ Н. П. Огареву, когда тотъ былъ маленькій; затѣмъ Зонненбергъ проживалъ въ домѣ Яковлева, занимался разною торговлей, ѣздилъ по торговымъ дѣламъ въ Ирбитъ, и вотъ тогда-то ему поручилъ И. А. Яковлевъ устроить по пути все для А. И., когда тотъ жилъ въ ссылкѣ.}. Здѣсь двѣ Pauline и обѣ очень хороши, и обѣ нравятся мнѣ и, pour passer le temps {"Для препровожденія времени".}, я ими обѣими очень занятъ. Но гдѣ же тутъ тайна отъ тебя? {Выпущено нѣсколько строкъ.}...
   При семъ (письмо) къ Emilie; отошли, запечатавъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.III, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru