Некрасова Екатерина Степановна
Рассказы Всеволода Гаршина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Разсказы Всеволода Гаршина. С.-Пб. 1882 года.

   Писатель-художникъ, беллетристъ "съ искрой Божіей" -- это лучшій выразитель своего времени, своего народа. Онъ живетъ, думаетъ лучшими думами современнаго ему общества, является представителемъ его лучшихъ желаній, лучшихъ помысловъ. Его чуткимъ нервамъ передается съ большею силой и быстротой, какъ бы посредствомъ электрическаго тока, всякое умственное и нравственное движеніе общества. Къ нему, какъ къ центральному организму, на которомъ съ большей чувствительностью отражается и радость, и горе общественное, пробѣгаютъ отъ каждаго общественнаго факта и явленія проводящія токъ мельчайшія струны...
   Именно такого рода выдѣляющеюся изъ ряда вонъ чуткостью, переходящею какъ бы въ само реальное переживанье общественныхъ нравственныхъ золъ, обладаетъ одинъ изъ новыхъ, юныхъ писателей. Мы разумѣемъ Всеволода Гаршина. Онъ мучается, болѣетъ отъ общественныхъ недуговъ не въ думахъ, не въ мысляхъ только,-- онъ испытываетъ реально, непосредственно, и нравственную, и физическую боль. Его чуткость, тонкое пониманіе психической стороны человѣка (составляющей главный предметъ его наблюденій и интереса), до реальной боли доходящая отзывчивость рѣзко отдѣляютъ его отъ другихъ писателей-художниковъ. Все, чѣмъ богата молодость -- вѣра, любовь -- самая искренняя, самая святая, неуспѣвшая еще окутаться обыденной пошлостью, стирающей все чистое и живое -- все найдете у В. Гаршина, но найдете одновременно, почти рядомъ съ наводящимъ ужасъ и подкашивающимъ всякую энергію отчаяніемъ: авторъ видитъ "дно жизни..." {Рецензентъ Отечественныхъ Записокъ въ своей прекрасной замѣткѣ на книжку Н. Гаршина совершенно вѣрно усматриваетъ въ авторѣ "Разсказовъ" одновременное существованіе двухъ людей: одинъ -- полный вѣры, жизни, энергіи, лучшихъ стремленій, другой -- парализующій все это.}.
   Всеволодъ Гаршинъ въ первый разъ "выступилъ съ своимъ разсказомъ "Четыре дня" въ Отечественныхъ Запискахъ, кажется, въ 1878 году. Въ настоящее время онъ издалъ маленькую книжку, которая содержитъ восемь маленькихъ разсказовъ. Всѣ они извѣстны публикѣ. Большинство было напечатано въ Отечественныхъ Запискахъ; послѣдніе два появились въ Русскомъ Богатствѣ и Устояхъ. Эти послѣдніе несравненно слабѣе первыхъ и носятъ тотъ аллегорическій характеръ, который составляетъ отличительную особенность литературы послѣдняго времени* потерявшей способность говорить прямо, безъ обиняковъ. Къ тому же и аллегорія въ нихъ какая-то смутная, трудно понимаемая, въ особенности въ послѣднемъ, который прозывается: "То, чего не было". Въ немъ передается разговоръ, происходящій въ одинъ жаркій іюньскій день въ саду на полянкѣ между муравьемъ (мужикъ), жукомъ (нѣчто въ родѣ чиновника), гнѣдымъ (люди не широко смотрящіе), улиткой (консерваторъ), кузнечикомъ (либералъ), ящерицей (люди "и насимъ и васимъ служащіе"), бабочкой (люди вѣрующіе) и мухой (люди, живущіе мамономъ)... Разговоръ неясный, отрывочный. Авторъ, надо думать, изображая этотъ сумбуръ, имѣлъ въ виду представить хаотическое положеніе современнаго общества.
   Разсказъ "Attalea princeps", гдѣ аллегорія болѣе ясна и менѣе допускаетъ сомнѣній въ толкованіи, привела многихъ читателей въ полное недоумѣніе своимъ конечнымъ выводомъ. Здѣсь авторъ заставляетъ одну изъ пальмъ, растущую въ оранжереѣ, хотѣть свѣта, воздуха, свободы, яснаго неба, яркаго солнца... Attalea напрягаетъ всѣ силы, чтобы расти какъ можно выше, доростаетъ до потолка оранжереи, тужится, собирается съ силами -- и выпираетъ потолокъ. Всѣ остальныя растенія ей не сочувствуютъ, исключая одной безсильной былинки, обвивающей эту же пальму. Но лишь только она выставила на воздухъ свою вершину, лишь только добилась, чего такъ страстно и долго хотѣла,-- вѣтеръ и дождь сгубили-ее, а хозяинъ оранжереи приказалъ срубить у корня вмѣстѣ съ былинкой и выбросить вонъ, а потомъ велѣлъ туда же выкинуть и корень.
   И неужели не надо хотѣть и стремиться къ лучшему?-- спрашиваетъ удивленный читатель, такъ какъ, кромѣ этого, отбивающаго всякую энергію, вывода изъ приведеннаго разсказа сдѣлать нельзя. Такой выводъ кажется ему диссонансомъ въ общей гармоніи мыслей и картинъ, съ которыми онъ встрѣчался въ болѣе раннихъ разсказахъ. Но это только такъ "кажется" и кажется потому, что нигдѣ такъ рѣшительно и отчаянно не вырывалось у автора мучительнаго крика "не стоитъ!".
   Вопросы: "зачѣмъ?" и "куда?" -- не переставали парализовать стремленія и порывы молодой жизни и въ предшествовавшихъ разсказахъ. Онъ искалъ отъ нихъ забвенья въ творчествѣ, въ искусствѣ, но и тутъ эти докучные, неотвязно*мучащіе душу, вопросы не даютъ покоя. Въ разсказѣ "Художники" авторъ прекрасно передалъ эту, гнетущую душу, тоску художника Рябинина.
   Рябининъ до "боли" страдаетъ отъ чужаго горя. Чтобъ облегчить это горе, надо указать на него обществу,-- указать такъ, чтобы общество почувствовало его, измучилось имъ. Для этого онъ обращается къ помощи искусства. Съ этою цѣлью онъ рисуетъ картину: "Глухарь" {Такъ называютъ на чугунно-литейныхъ заводахъ работниковъ, которые, сидя внутри котла, поддерживаютъ грудью заклепку, на которой снаружи молотомъ выбиваютъ шляпку.}.
   "Вотъ онъ сидитъ передо мною въ темпомъ углу котла, скорчившійся въ три погибели, одѣтый въ лохмотья, задыхающійся отъ усталости человѣкъ. Его совсѣмъ не было бы видно, еслибы не свѣтъ, проходящій сквозь круглыя дыры, просверленныя для заклепокъ. Кружки этого свѣта пестрятъ его одежду и лицо, свѣтятся золотыми пятнами на его лохмотьяхъ, на всклокоченной и закопченной бородѣ и волосахъ, на багрово-красномъ лицѣ, по которому струится потъ, смѣшанный съ грязью, на жилистыхъ надорванныхъ рукахъ и на измученной, широкой, впалой груди. Постоянно повторяющійся страшный ударъ обрушивается на котелъ и заставляетъ несчастнаго глухаря напрягать всѣ свои силы, чтобъ удержаться въ своей невѣроятной позѣ" (стр. 143).
   Картина готова. Она производитъ сильное впечатлѣніе на художниковъ. Но ея творцу не этого надо. Ему нужно, чтобы то, что онъ создалъ изъ этого полотна, ужаснуло своимъ видомъ эту чистую, прилизанную, ненавистную толпу. "Прійди,-- говоритъ онъ, взывая какъ бы къ "духу" въ Фаустѣ,-- силою моей власти прикованный къ полотну, смотри съ него на эти фраки и трэны, крикни имъ: я -- язва растущая! Ударь ихъ въ сердце, лиши ихъ сна" стань передъ ихъ глазами призракомъ! Убей ихъ спокойствіе, какъ ты убилъ мое..." (стр. 145).
   Вотъ чего онъ хочетъ, чего требуетъ отъ искусства. И если оно не въ силахъ при всей своей силѣ сдѣлать человѣка лучше, то художникъ въ отчаяніи бросаетъ палитру, мольбертъ и бѣжитъ изъ своей мастерской въ сельскую школу. Тамъ хочетъ онъ научить понять, что тѣло дорого, что можно и должно не отдавать его на такія муки, на какія отдаетъ глухарь...
   Но и тамъ всѣ его усилія оказываются безполезны и напрасны.
   Художникъ до того изболѣлъ и изстрадался, что даже его видѣнія представляютъ однѣ безконечныя адскія муки.
   Еслибъ эти видѣнія не были писаны кровью и нервами, то рецензентъ могъ бы упиваться художественнымъ восторгомъ отъ набросанныхъ авторомъ картинъ. Но разсказы Гаршина -- не плодъ обдуманнаго творчества по заранѣе составленному детальному плану, это -- крикъ наболѣвшей души... Гаршинъ -- это лирикъ въ прозѣ.
   Пусть прочтетъ читатель слѣдующую картину видѣній Рябинина:
   "Чудится мнѣ, что я опять на заводѣ, только не на томъ, гдѣ былъ съ Дѣдовымъ. Этотъ гораздо громаднѣе и мрачнѣе. Со всѣхъ сторонъ гигантскія печи чудной, невиданной формы. Снопами вылетаетъ изъ нихъ пламя и коптитъ крышу и стѣну зданія, уже давно черныя, какъ уголь. Машины качаются и визжатъ, и я едва прохожу между вертящимися колесами и бѣгущими и дрожащими ремнями; нигдѣ ни души. Гдѣ-то стукъ и грохотъ: тамъ то идетъ работа. Тамъ неистовый крикъ и неистовые удары; мнѣ страшно идти туда, но меня подхватываетъ и несетъ, и удары все громче, и крики все страшнѣе. И вотъ все сливается въ ревъ, и я вижу...
   "Вижу -- страшное, бозобразное существо корчится на землѣ отъ ударовъ, сыплющихся на него со всѣхъ сторонъ. Цѣлая толпа бьетъ, кто чѣмъ попало. Тутъ всѣ мои знакомые съ остервенѣлыми лицами колотятъ молотами, домами, палками, кулаками это существо, которому я не прибралъ названія. Я знаю, что это -- все онъ же... Я кидаюсь впередъ, хочу крикнуть: "Перестаньте, за что!" -- и вдругъ вижу блѣдное, искаженное, необыкновенно страшное лицо,-- страшное потому, что это мое собственное лицо. Я вижу, какъ я самъ, другой я самъ, замахивается молотомъ, чтобы нанести неистовый ударъ... Тогда молоть опустился на мой черепъ. Все исчезло; нѣкоторое время я сознавалъ еще мракъ, тишину, пустоту и неподвижность, а скоро и самъ исчезъ куда-то..." (стр. 151 и 152).
   Здѣсь нѣтъ ни слова, ни звука по соображенію; это -- крикъ, просящійся неудержимо наружу, крикъ больной, подавляющій душу. Этотъ искренній, неподдѣльный лиризмъ въ прозѣ, который звучитъ съ первой до послѣдней страницы въ разсказѣ "Художники", составляетъ оригинальную особенность этого автора. Послѣдняя чувствуется также, кромѣ психологическаго направленія его разсказовъ, и въ самой манерѣ писать кратко, лаконично, просто. Періодическая рѣчь встрѣчается рѣдко и то больше при сравненіяхъ цѣлыми картинами, какъ бы откуда-то вырванными эпизодами, напоминающими нѣсколько манеру Гоголя.
   Вотъ одно изъ такихъ удачныхъ сравненій въ разсказѣ "Художники":
   "И вдругъ то необыкновенно хорошее, радостное и мирное, чего я не испытывалъ съ самаго дѣтства, нахлынуло на меня вмѣстѣ съ сознаніемъ, что я далекъ отъ смерти, что впереди еще цѣлая жизнь, которую я навѣрно съумѣю повернуть по-своему (о, навѣрно, съумѣю!), и я хотя съ трудомъ повернулся на бокъ, поджалъ ноги, поджалъ ладонь подъ голову и заснулъ точно такъ, какъ въ дѣтствѣ, когда бывало проснешься ночью, возлѣ спящей матери, когда въ окно стучитъ вѣтеръ, и въ трубѣ жалобно воетъ буря, и бревна дома стрѣляютъ, какъ изъ пистолета, отъ лютаго мороза, и начнешь тихонько плакать, и боясь и желая разбудить мать, и она проснется, сквозь сонъ поцѣлуетъ и перекреститъ, и успокоенный свертываешься калачикомъ и засыпаешь съ отрадой въ маленькой душѣ..." (стр. 155).
   Надѣемся, что каждый, прочитавши хоть одинъ изъ слѣдующихъ "разсказовъ: "Четыре дня", "Происшествіе", "Трусъ", "Ночь", "Художники" (за исключеніемъ "Встрѣчи", которая производитъ впечатлѣніе нѣчто шаблоннаго, фельетоннаго, обличительнаго), согласится, что В. Гаршинъ -- писатель весьма симпатичный. Его разсказы тотчасъ при своемъ появленіи обратили на себя вниманіе и внушили въ автору ту дорогую симпатію, которая существуетъ теперь между немногими писателями и публикой. Всеволодъ Крестовскій (псевдонимъ), годъ или два тому назадъ, сказалъ теплое и вѣрное слово объ этомъ молодомъ талантѣ, вѣрно выразилъ симпатію и чувства публики къ Всеволоду Гаршину, несомнѣнно обладающему "искрой Божіей" и "собственнымъ голосомъ".

Е. Н.

"Русская Мысль", No 11, 1882

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru