Булгаков Петр
Лукавый

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Лукавый.

I.

   О. Іоаннъ Лѣпѣевъ доживалъ шестой десятокъ лѣтъ въ собственномъ домѣ въ самомъ центрѣ своего прихода.
   Давно уже схоронивъ жену и дѣтей, онъ не искалъ сближенія съ людьми, устраняясь отъ всѣхъ, и оставался совершенно одинокимъ на свѣтѣ.
   Даже прислуги старикъ не держалъ, и только двѣ цѣпныя собаки и котъ населяли съ нимъ его владѣнія, да нѣмая поденщица приходила убирать комнаты, и внукъ просвирни приносилъ ему обѣдъ и ужинъ.
   Робкій мальчикъ молча выстаивалъ за дверью, пока священникъ поѣдалъ пищу, а потомъ торопливо собиралъ посуду и почти убѣгалъ изъ лѣпѣевскаго дома.
   О. Іоаннъ въ свою очередь также спѣшилъ уходить изъ тѣхъ домовъ, куда по долгу своего сана заходилъ съ молитвой или на семейныя торжества. Къ нему же и вовсе не жаловали гости.
   Если же кто по дѣлу заглядывалъ къ нему, то сухимъ пріемомъ скоро выпроваживалъ посѣтителя.
   Милостыни, денежныхъ ссудъ, поручительствъ Лѣпѣевъ не давалъ никому, увѣряя, что въ деньгахъ можетъ нуждаться лишь только лѣнивый, распущенный человѣкъ, а скромный и трудолюбивый всегда устроится безбѣдно и обезпечитъ себя на черный день; подавать же нерадивымъ Іоаннъ считалъ большимъ грѣхомъ.
   Богослуженіе совершалъ торжественно, съ чувствомъ и картинно, рѣчи говорилъ съ большимъ подъемомъ духа, причтъ держалъ строго и начальства своего не раздражалъ. Отъ повышенія же отказался, такъ какъ не хотѣлъ оставлять своего дома и сада, къ которымъ привыкъ и на благоустройство и благолѣпіе которыхъ немало потрудился.
   Плоды трудовъ его, положенныхъ на культуру сада, хорошо вознаграждали его, а рѣзьбой по дереву онъ художественно украсилъ фасадъ своего дома, крыльцо и самую ограду.
   Въ городѣ привыкли къ нелюдимому характеру стараго священника, любовались его рѣзьбой и охотно раскупали бы его фрукты, если бы онъ не отправлялъ ихъ въ столицы, предпочитая торговлю гуртомъ торговлѣ въ розницу.
   Поговаривали также въ городѣ, что Іоаннъ Лѣпѣевъ имѣетъ большой капиталъ въ банкѣ или бережетъ деньги въ своихъ подвалахъ, однако, объ этомъ не знали ничего опредѣленнаго.
   

II.

   Случилось, что именно въ то время, когда священникъ мѣстнаго военнаго госпиталя уѣхалъ въ отпускъ, а на замѣну его былъ приглашенъ о. Іоаннъ Лѣпѣевъ, въ одной изъ госпитальныхъ палатъ умиралъ молодой солдатъ Павелъ Балаганъ.
   Страдалъ онъ давно какимъ-то тяжелымъ недугомъ, но врачи не могли понять его болѣзни, и леченіе не облегчало его мукъ. Смертельно блѣдный, худой и молчаливый, догоралъ Балаганъ, и только силился открытъ глаза, когда къ нему подходилъ фельдшеръ Авивъ Плужникъ.
   Но не только Балаганъ отмѣчалъ Авива своей благосклонностью: всѣ къ нему относились хорошо за его вниманіе, услужливость и веселый характеръ.
   За все это Авивъ получалъ воздаяніе: по службѣ его вознаграждали, сестры милосердія дѣлали ему подарки, а больные дѣлились съ нимъ своими копейками, лакомствами, и щедро угощали его табакомъ.
   Проворно, какъ все, что онъ дѣлалъ, Плужникъ бралъ со всѣхъ дань, не брезгая ничѣмъ, но большую часть получаемаго продавалъ менѣе счастливымъ товарищамъ, собиралъ копейки въ рубли, относилъ ихъ въ кассу, и больше всего на свѣтѣ любилъ книжку, въ которой отчетливо была записана его фамилія съ точно отмѣченнымъ поступленіемъ его денегъ.
   И, когда оставался одинъ въ своемъ помѣщеніи, онъ вынималъ эту книжку, завернутую въ пестрый платокъ, любовно разсматривалъ обложку, раскрывалъ ее и любовался тѣмъ, что было написано въ ней красивымъ, круглымъ почеркомъ кассира; если же ему удавалось утромъ проснуться раньше другихъ, онъ и тогда спѣшилъ получить наслажденіе отъ созерцанія своего сокровища.
   

III.

   Изъ всѣхъ больныхъ, находившихся въ его палатѣ, Плужникъ чувствовалъ наибольшее состраданіе къ Галагану, узнавъ изъ бесѣды съ нимъ, что вся жизнь его была сплошной болѣзнью.
   -- Все вотъ болѣю, -- не разъ говорилъ Галаганъ, -- а жить то хочется мнѣ. Раза три даже совсѣмъ умиралъ... а разъ и вправду мертвый былъ... да ожилъ,-- разсказывалъ онъ.
   -- Ну, теперь, какъ помрешь, не оживешь уже больше,-- подумалъ Плужникъ, всматриваясь въ лицо больного, такое измученное, что оно не носило ни красокъ, ни выраженій живого лица.
   Но однажды оно показалось Плужнику еще болѣе худымъ и измученнымъ, и глаза его еще болѣе безжизненными.
   -- Вотъ и конецъ насунулся,-- подумалъ Авивъ и, вспомнивъ, что Галаганъ хотѣлъ отговѣться, подсѣлъ къ Галагану и, улыбаясь, сказалъ:
   -- Сегодня совсѣмъ ты герой! значитъ къ лучшему поворотъ, а чтобъ идти было легче, позовемъ, братъ, попа. Онъ тутъ такую молитву прочтетъ, что, если намъ пришла пора выздоравливать, мы въ мѣсяцъ расцвѣтемъ, а коли Богу угодно намъ смерть послать, мы свои грѣхи съ собой не возьмемъ. Какъ разсудишь, братъ? Отъ тебя рѣшеніе... Я же что? я тебѣ не указчикъ, такъ лишь отъ сердца говорю. Хочешь, позовемъ, вреда не будетъ.
   Галаганъ что-то прошепталъ въ отвѣтъ, и Авивъ, понявъ это, какъ знакъ согласія, побѣжалъ къ смотрителю, отъ того къ фельдфебелю, а черезъ часъ изъ госпиталя была отправлена телѣжка за священникомъ.
   Часовъ около десяти утра въ палату торопливо входилъ о. Іоаннъ, держа въ рукѣ крестъ, обернутый въ епитрахиль.
   Къ нему быстро подошелъ Плужникъ и шопотомъ заговорилъ:
   -- Вы, батюшка, не очень пугайте его смертью, а такъ читайте, чтобъ ничего онъ не понялъ.
   Священникъ не привыкъ къ такому языку. Лицо его насупилось, точно потемнѣло. Онъ сдвинулъ брови и строго сказалъ:
   -- А ты не очень языкомъ мели: помни, о чемъ говоришь.
   Авивъ моментально съежился и виновато прошепталъ:
   -- Ужъ очень онъ смерти боится, я потому такъ сказалъ. А помереть ему сегодня, какъ пить дать.
   -- Не пророкъ ты, такъ и не предсказывай,-- отрѣзалъ о. Іоаннъ и направился къ кровати, у которой стояла сестра милосердія и жестомъ указала священнику, куда подойти.
   О. Іоаннъ подошелъ, а сестра съ поклономъ удалилась.
   О разговорѣ съ больнымъ, объ исповѣди не могло быть и рѣчи, потому что Павелъ уже не двигался, и глаза его были совершенно неподвижны. Только слабое дыханіе говорило, что жизнь еще не покинула измученное тѣло.
   Священникъ прочиталъ отходную, поднесъ къ бѣлымъ губамъ Павла крестъ, снялъ епитрахиль, сложилъ, поклонился въ поясъ умирающему и хотѣлъ отойти, какъ вдругъ почувствовалъ, что его кто-то держитъ за рясу. Священникъ вздрогнулъ и оглянулся.
   Его держала рука Галагана.
   Понявъ, что онъ хочетъ говорить, о. Іоаннъ наклонился къ нему и спросилъ:
   -- Что скажешь?
   -- Подушечку мою... со мной... мать благословила... Не разлучиться-бы...-- сказалъ, зѣвнулъ, потянулся и умеръ.
   О. Іоаннъ пристально всмотрѣлся въ него, перекрестился, перекрестилъ его, прочиталъ молитву и позвалъ къ себѣ Авива.
   -- Померъ!-- сказалъ онъ фельдшеру,-- да вотъ завѣщалъ подушечку съ нимъ въ гробъ положить... Такъ ты ужъ наблюди, а за собой слѣди, и словъ неподходящихъ не болтай зря, вѣдь учатъ же васъ чему-нибудь.
   Сказалъ, поклонился общимъ поклономъ и вышелъ.
   

IV.

   Слѣдующій день былъ кануномъ госпитальнаго праздника и прошелъ въ приготовленіяхъ къ торжеству, а длинный и худой, какъ мощи, трупъ Галагана, прикрытый простыней, лежалъ въ мертвецкой, и только на четвертый день приступили къ похоронамъ.
   Насколько Плужникъ любилъ свою книжку изъ сберегательной кассы, настолько-же, вообще, онъ не любилъ и боялся мертвыхъ, и дорого стоило ему побѣдить свое чувство на службѣ въ госпиталѣ.
   Правда, съ лѣтами его инстинкты въ этомъ отношеніи притупились, хотя иногда просыпались съ былою силой.
   Въ день похоронъ Галагана онъ забѣжалъ въ мертвецкую убѣдиться, что служитель положилъ подушечку въ его гробъ, и взглянулъ на покойнаго. Лицо Галагана было красиво своей восковой блѣдностью и тонкимъ выраженіемъ удивленія.
   Никогда еще не видалъ Плужникъ его такимъ свѣжимъ и пріятнымъ.
   -- Смерть украсила,-- подумалъ онъ и вдругъ испуганно прошепталъ:
   -- А если и теперь онъ живъ?
   Ноги подкосились подъ нимъ, но онъ пятясь выскочилъ изъ мертвецкой и, хватаясь руками за стѣны, прошелъ въ палату.
   Однако, были продѣланы опыты, убѣдившіе, что Галаганъ окончательно мертвъ, и надъ поднявшимъ тревогу Плужникомъ лишній разъ посмѣялись.
   Когда выносили трупъ изъ часовни, о. Іоаннъ увидѣлъ стоявшаго въ сторонѣ Авива и громко спросилъ его:
   -- А про подушечку ты не забылъ?
   -- Никакъ нѣтъ, положилъ... самъ клалъ,-- солгалъ Авивъ и пояснилъ:-- Она тамъ внизу, подъ большой, казенной.
   Священникъ кивнулъ головой.
   Скромная процессія потянулась къ кладбищу, и черезъ часъ окрашенный сажей гробъ скрылся подъ толстымъ слоемъ земли.
   Какую-то тяжесть чувствовалъ Авивъ на душѣ съ момента, когда ему показалось, что Галаганъ можетъ быть живъ. И теперь въ сторонѣ онъ шелъ за гробомъ, напрягая свой слухъ и не спуская глазъ съ крышки.
   На кладбище онъ не пошелъ, но что-то екнуло въ его сердцѣ, когда гробъ вынесли изъ госпитальнаго двора.
   

V.

   Дворъ и садъ о. Іоанна охранялись Тигромъ и Пушкой, большими темными собаками, полными силы и злобы. Онѣ никогда не знали свободы и получили особое воспитаніе по системѣ своего хозяина, сумѣвшаго разжечь въ нихъ жгучую ненависть ко всему живущему. Собаки эти были привязаны цѣпями къ кольцамъ, свободно ходившимъ по проволокамъ, которыя перекрещивали дворъ и садъ.
   Если въ домѣ Лѣпѣева былъ посторонній, онѣ чувствовали себя неспокойно и слѣдили за каждымъ шорохомъ. Будь на мѣстѣ о. Іоанна другое лицо, оно имѣло бы большія непріятности съ сосѣдями, недовольными его буйными охранниками, но о. Іоаннъ былъ не изъ тѣхъ, кто допускаетъ вести съ собой непріятные разговоры, и потому Тигръ и Пушка не служили поводомъ къ раздорамъ.
   Все-же пытались отравить собакъ, и въ садъ, однажды, были брошены куски мяса съ примѣсью яда. Но собаки Лѣпѣева ѣли лишь то, что давалъ имъ хозяинъ, и покушеніе осталось безъ результата. О. Іоаннъ же съ церковной каѳедры громилъ своихъ прихожанъ проповѣдью на тему: "Блаженъ мужъ, иже и скоты милуетъ".
   Дня черезъ четыре послѣ похоронъ Балагана, освѣщенный лучами заходящаго солнца, священникъ сидѣлъ во дворѣ, возлѣ таза, поставленнаго на керосинную печку, и мѣшалъ въ немъ клейстеръ.
   Мысли его, сосредоточенныя на работѣ, были прерваны лаемъ собакъ, извѣстившихъ его, что кто-то приближается къ калиткѣ.
   Дѣйствительно, скоро раздался рѣзкій звонокъ и слился съ новымъ залпомъ собачьяго лая.
   Священникъ свистнулъ, и собаки затихли, но самъ онъ не тронулся съ мѣста, а по обыкновенію ждалъ второго звонка, и только послѣ него прикрутилъ горѣлку, поднялся и направился къ калиткѣ.
   Эта калитка считалась однимъ изъ украшеній города, но она и ограда скрывали другое лучшее украшеніе: садъ и клумбы цвѣтовъ, поистинѣ образцовые.
   О. Іоаннъ подходилъ къ калиткѣ въ то время, когда посѣтитель нервно звонилъ третій разъ.
   Отодвинувъ два засова и открывъ клюнемъ замокъ, онъ распахнулъ калитку.
   Предъ нимъ былъ Авивъ Плужникъ.
   

VI.

   Первымъ движеніемъ о. Іоанна, скорѣе привычнымъ, чѣмъ сознательнымъ, было стать на дорогѣ съ цѣлью не пропустить Авива во дворъ и, не кивнувъ даже головой на его "здравія желаю", онъ спросилъ:
   -- Ну что, никакъ опять за мной?-- Здорово-же вы летите тамъ, коли у васъ ежедневно покойники.
   -- Никакъ нѣтъ,-- отвѣтилъ Авивъ,-- я по своему дѣлу.
   -- Говори,-- сказалъ о. Іоаннъ, не пропуская посѣтителя во дворъ.
   Авивъ замялся.
   -- Здѣсь?-- спросилъ онъ и, не ожидая отвѣта, сказалъ:-- позвольте зайти, батюшка.
   -- Заходи,-- сухо пригласилъ Іоаннъ и, отступивъ два, три шага, остановился.
   Авивъ разсчитывалъ пройти дальше, но увидавъ, что хозяинъ стоитъ, тоже остановился, смущенный пріемомъ.
   -- Что-жъ? говори,-- прервалъ о. Іоаннъ молчаніе.
   -- Здѣсь?-- снова спросилъ Плужникъ.
   -- А что-жъ ты? Куда хочешь?
   -- Если-бъ въ комнату...-- заикнулся Авивъ.
   -- Вишь, что ему нужно?-- разсердился старикъ, но сейчасъ же серьезно прибавилъ:-- ты что-же это, никакъ исповѣдываться хочешь?
   -- Нѣтъ! нѣтъ!-- заторопился Плужникъ,-- я не говѣю, я такъ только...
   -- Не всегда исповѣди предшествуетъ говѣніе,-- рѣзко отвѣтилъ священникъ и, подойдя къ калиткѣ, сталъ ее запирать.
   Авивъ между тѣмъ осматривался кругомъ, и какъ всѣ, кто былъ здѣсь, подумалъ:-- хорошо-же у него!
   Замкнувъ входъ, о. Іоаннъ на ходу проронилъ короткое "идемъ".
   Но въ домъ не повелъ, а направился къ скамейкѣ, въ садъ.
   На дорогѣ стояла огромная темно-сѣрая собака. Авивъ тихо вскрикнулъ и прижался къ о. Іоанну.
   -- Не бойся,-- успокоилъ священникъ,-- когда со мной, не бойся, а какъ крикну "возьми"! вмигъ раздеретъ на куски.
   Авивъ подавилъ страхъ и прошепталъ, дѣлано улыбаясь:-- выучили, значитъ.
   -- Да, и то сказать,-- подчеркнулъ о. Іоаннъ,-- понятливы онѣ очень, куда понятливѣй иного чурбана.
   Авиву показалось, что послѣднія слова. Лѣпѣевъ отнесъ почему-то къ нему.
   Священникъ опустился на скамейку и сказалъ, пристально глядя въ глаза Плужнику.
   -- Что-же? разсказывай!
   Авивъ вздрогнулъ и съ минуту не могъ начать, или не умѣя приступить прямо, или колеблясь привести въ исполненіе свое намѣреніе. Наконецъ, онъ выпалилъ:
   -- Что хотите дѣлайте со мной, батюшка, а не могу я дальше такъ...
   -- Въ чемъ дѣло?
   -- Не могу! и днемъ, и ночью мучаютъ меня грѣшныя мысли, и точно чортъ наталкиваетъ меня на нихъ, не могу отъ нихъ отвязаться.
   -- Мысли! какія жъ это мысли?
   -- А вотъ о подушечкѣ Галагана.
   О. Іоаннъ сразу вспомнилъ.
   -- А что?-- спросилъ онъ.
   -- Да вотъ, что положить онъ велѣлъ съ собой въ гробъ. Гдѣ это видано, гдѣ слыхано, чтобъ подушечками благословляли.
   -- Не видано было, а теперь увидѣли,-- сказалъ священникъ, не то серьезно, не то насмѣшливо.
   -- Иконъ у нихъ не хватило, -- нервно усмѣхнулся Авивъ;-- дранымъ перьямъ молиться стали.
   О. Іоанну не хотѣлось согласиться съ Плужникомъ, и онъ упрямо возражалъ:
   -- И пища Божье, созданіе, а въ голубя самъ Духъ святой воплощался.
   -- Такъ-ли, батюшка? Подлинно-ли то было благословеніе? Чудно что-то, не вѣрится мнѣ.
   -- Что-жъ ты думаешь?
   Но Авивъ какъ-бы не разслышалъ вопроса, и священникъ повторилъ:
   -- Такъ ты все о подушечкѣ? Далась тебѣ она. Что-жъ ты думаешь?
   Авивъ заволновался:
   -- Что думаю я? Я не думаю, а кто-то во мнѣ сидитъ и одно твердитъ, что то не было благословеніе...
   -- А что?-- спросилъ о. Іоаннъ, и въ свою очередь почувствовалъ волненіе даже до дрожи.
   -- Деньги тамъ были,-- прошепталъ Авивъ, нагнувшись къ священнику.
   О. Іоаннъ осѣлъ и заговорилъ:
   -- Деньги? что ты? Богъ съ тобой! Что ты?
   -- Думаю я такъ, знаю, что такъ,-- настойчиво утверждалъ Авивъ.-- Знаю, потому что теперь сталъ припоминать, что раньше, было. Когда Галаганъ могъ еще ходить, онъ, бывало, никуда шагу не дѣлалъ безъ подушки, не сталъ-бы онъ съ собой всюду икону таскать, а подушку чего таскалъ? А потому, что то не благословеніе, а казна его, кошелекъ его, деньги материнскія. И въ первый день, какъ прибылъ къ намъ, чтобъ ту подушечку изъ цейхгауза взять, онъ мнѣ рубль далъ, а рубль у него былъ подъ мышкой приклеенъ. Вишь, какой хитрый онъ былъ. Вотъ мысли какія во мнѣ. Не то и другія мысли на умъ приходятъ: думается мнѣ, что все это было, чтобъ я въ великій грѣхъ впалъ... Нѣтъ, батюшка, не такъ... Всякія мысли приходятъ, а какъ пораздумаешь, такъ вздоръ онѣ вздоромъ. Одно не вздоръ: подушечка была съ деньгой.
   Священникъ поднялъ голову и смотрѣлъ въ глаза Авиву ничего не выражающими глазами, но онъ не только слушалъ, а заучивалъ то, что ему говорилъ все больше и больше возбуждающійся Плужникъ.
   -- Открыть-бы...-- шепнулъ Авивъ, нагнувшись къ самому уху священника.
   О. Іоаннъ быстро поднялся, какъ разогнувшаяся пружина, и сталъ во весь ростъ предъ фельдшеромъ.
   -- Благословите, отецъ,-- молилъ Авивъ.-- Безъ вашего благословенія не могу... рука не поднимется.
   -- Мнѣ? мнѣ ты это говоришь!-- медленно выговорилъ о. Іоаннъ, нагнувшись къ Плужнику, точно желалъ всадить ему въ голову свой вопросъ, полный силы его мыслей и его чувствъ.
   -- Не посмѣлъ я безъ васъ...-- какъ бы оправдываясь, сказалъ Авивъ и потомъ сейчасъ-же твердымъ голосомъ прибавилъ:-- какъ вы гробъ сами запечатали, вы и открытъ его разрѣшите.
   Священникъ протянулъ руку, указывая ему на калитку, но рука опустилась, и онъ съ скорбью въ голосѣ, произнесъ:
   -- Точно! правду сказалъ ты: сидитъ въ тебѣ нечистый, и помрачаетъ онъ умъ твой, но ты борись съ нимъ. Молитвой, постомъ, надлежитъ намъ отгонять отъ себя лукаваго. Вотъ пойдемъ, помолимся вмѣстѣ.
   И священникъ сдѣлалъ движеніе для исполненія своего предложенія, но Авивъ закачалъ головой и съ сердцемъ проговорилъ:
   -- Не беретъ меня молитва. Да для того и молиться не стоилъ, чтобы оставить царскія деньги гнить подъ землей.
   -- Не отрывать-же,-- сурово отрѣзалъ о. Іоаннъ.
   -- Не отрывать?-- спросилъ Авивъ, и страстно, горячо продолжалъ:-- почему не отрытъ? Зачѣмъ бросить деньги, можетъ тысячи цѣлыя... Недаромъ же онъ такъ берегъ ихъ. А нуждаюсь я какъ. Семья осталась голодная, и тутъ же рядомъ деньги гніютъ. Разумомъ своимъ посудите, батюшка, подходящее ли это дѣло. А грѣхъ въ чемъ? Не въ томъ же грѣхъ, что деньги мы достанемъ, сгнить имъ не дадимъ.
   -- Не тебѣ меня учить,-- сказалъ о. Іоаннъ и, опустивъ голову, промолвилъ:-- такъ и зналъ я, что погибшій ты человѣкъ: вольнодумецъ ты, страха Божьяго не знаешь. Тогда сразу я тебя разгадалъ.
   -- Благословите, батюшка,-- молилъ Авивъ,-- благословите, и сегодня-же я пойду... коль удача, вамъ дамъ...
   -- Вонъ!-- крикнулъ о. Іоаннъ.-- Подкупить меня хочешь! или отсюда! Иди, не грѣши здѣсь. Я твоему начальству обо всемъ донесу. Пусть слѣдитъ за тобой. Накажетъ пусть!
   Авивъ стиснулъ зубы и отнялъ, не двигаясь.
   О. Іоаннъ положилъ ему руку на плечо.
   -- Вижу, мучаетъ тебя нечистый,-- сказалъ онъ,-- но ты не поддавайся его наученію.
   -- Не дьяволъ тутъ!-- взвинтился Авивъ:-- разумъ мой говоритъ. Иной всю жизнь работаетъ, рукъ не покладаетъ, а сапогъ нѣтъ на ногахъ, дѣти голодаютъ, мы же тысячи подъ землей оставимъ... А, можетъ, тысячъ пять... больше... Угодно ли Богу это?
   -- Не тебѣ судить, что Богу угодно. Молись чаще. Вотъ, что онъ отъ тебя потребуетъ... Теперь же домой иди... Дѣло свое дѣлай. Служи вѣрой, правдой и... о глупостяхъ не думай.
   -- Благословите, батюшка.
   -- Ступай! говорю тебѣ, ступай, -- повторилъ священникъ.
   -- Благословите...
   -- Ступай! ступай!-- и о. Іоаннъ сильнымъ движеніемъ руки, наложенной на Авива, направлялъ его къ калиткѣ.
   -- Можетъ потомъ прійти?-- тихо спросилъ Авивъ.
   -- Не пущу я тебя къ себѣ, начальству скажу.
   -- Не губите.
   -- Ступай, ступай.
   Авивъ вышелъ и медленно пошелъ по улицѣ, часто оглядываясь въ надеждѣ, что о. Іоаннъ позоветъ его.
   

VII.

   Но о. Іоаннъ не позвалъ.
   Онъ остался одинъ и продолжалъ свою работу, ужиналъ, кормилъ своихъ собакъ, и все, какъ всегда, точно у него но было никакой встрѣчи съ человѣкомъ, одержимымъ бѣсомъ.
   Но на состояніе его внутренняго міра посѣщеніе Авива произвело потрясающее впечатлѣніе, и, когда окончивъ свои дѣла, онъ заперъ всѣ двери и ставни, то прежде, чѣмъ идти на молитву, точно обезсиленный мыслями, сѣлъ онъ у стола въ залѣ, тускло освѣщенномъ большой лампадой.
   Темныя, строгія лица въ золотыхъ и серебряныхъ сіяніяхъ выступали въ широкихъ, блестящихъ рамахъ и неподвижными глазами смотрѣли на о. Іоанна, величаваго и грознаго при этомъ слабомъ свѣтѣ.
   Можетъ быть, съ цѣлью разсѣять свои мысли, онъ нервно раскрылъ библію и сталъ читать.
   Ему открылась шестая глава первой книги Царствъ, я онъ прочиталъ:
   "И пробылъ ковчегъ Господенъ въ области Филистинской семь мѣсяцевъ, и наполнилась земля та мышами".
   О. Іоаннъ всталъ и заходилъ изъ угла въ уголъ, остановился у стола и сквозь зубы проронилъ:
   -- Распущенность какая! А все оттого, что служба коротка, оттого, что грамота пошла, оттого, что офицеры доблесть поддерживать не умѣютъ...
   -- Ко мнѣ посмѣлъ прійти съ такимъ словомъ? Нашелъ сообщника!.. И не разберешь его: то будто и въ Бога не вѣритъ, святыхъ Его, слово Его не признаетъ, то тутъ-же благословенія проситъ... А все-же голова не пустая... Только не больно ли много хватилъ... Пять тысячъ... Откуда? Шутка ли сказать?
   О. Іоаннъ снова сѣлъ и машинально сталъ перелистывать библію.
   Вдругъ до него донесся слабый, едва слышный шорохъ съ улицы.
   Онъ вскочилъ и замеръ на мѣстѣ.
   -- Пришелъ.-- мелькнула у него мысль, и онъ стоялъ и слушалъ. Прошло нѣсколько минутъ, шороха не повторилось.
   -- Нѣтъ! ошибся я,-- сказалъ о. Іоаннъ и снова заходилъ по комнатѣ.
   Было очень поздно, когда старикъ сталъ на молитву. По обыкновенію онъ молился долго и горячо, но всталъ съ молитвы не укрѣпленный ею.
   Въ постели о. Іоаннъ долго еще думалъ о Плужникѣ, о могилѣ Галагана и о богатствѣ подъ головой мертвеца. Долго ворочался съ боку-на-бокъ, заснулъ лишь къ утру и плохо спалъ.
   И ночью, и утромъ проснувшись, все силился старикъ представить себѣ, что бы другое могло быть въ подушкѣ Галагана, если то не были деньги, но ни на какомъ иномъ предположеніи не могъ остановиться.
   -- А, можетъ, фельдшеръ дѣйствительно знаетъ, да только хитритъ, виляетъ. Скверный онъ, ненадежный человѣкъ.
   

VIII.

   Послѣ вечерней повѣрки, совершивъ свой послѣдній обходъ палатъ, Авивъ сѣлъ на скамейку у входа въ баракъ.
   Тревожное состояніе духа увеличивалось мучительнымъ вопросомъ: что предприметъ священникъ?
   Авивъ чувствовалъ, что не только свою тайну повѣрилъ онъ о. Іоанну, но что вмѣстѣ съ ней открылъ тому входъ въ могилу, далъ ключъ отъ кассы, отдалъ залогъ своего благополучія и своего счастья.
   -- Узналъ все, вывѣдалъ и выгналъ,-- думалъ онъ въ безсильномъ отчаяніи,-- а я то все, все выложилъ ему.
   Горько усмѣхнулся надъ собой.
   -- Начальству грозилъ сказать. И скажетъ: что ему? И все пропало.
   -- Пойти-бы отрыть, да съ кѣмъ?-- мучился онъ.
   -- Онъ говоритъ: нечистый путаетъ меня. Нѣтъ, не нечистый то, а нужда: хлѣба чистаго хочется.
   И онъ задумался.
   Изъ глухой деревни, отъ черной работы, почти безграмотнымъ, темнымъ пришелъ онъ на службу и здѣсь впервые увидѣлъ городъ, богатство въ витринахъ, обширную панораму различныхъ проявленій человѣческаго духа.
   Воспріимчивый, способный, любознательный, онъ къ концу перваго-же года службы сталъ неузнаваемъ въ сравненіи съ тѣмъ наивнымъ, грубымъ парнемъ, какимъ прибылъ на службу.
   Его развитію много способствовало сближеніе съ ротнымъ фельдшеромъ, у котораго онъ состоялъ въ качествѣ "камчадрала", а фельдшеръ былъ петербургскимъ жителемъ, изъ трактирныхъ.
   -- Умру, если не буду фельдфебелемъ или фельдшеромъ,-- думалъ Авивъ и достигъ фельдшерскаго званія.
   Прошло пять лѣтъ, которыя тянулись, какъ вѣчность, и прошли, какъ день. Приближалось увольненіе въ запасъ.
   -- Что-жъ будетъ?-- мучилъ его вопросъ, когда онъ думалъ о скоромъ концѣ службы.
   -- Домой,-- а дома что?
   Домъ, родина, отецъ и мать, все казалось ему чѣмъ-то безконечно далекимъ, чуждымъ, ненужнымъ.
   Раньше его соблазняло тщеславное желаніе появиться въ родной деревнѣ въ новомъ преобразованномъ видѣ, потомъ это слишкомъ мелкое желаніе смѣнилось другимъ.
   Онъ думалъ о такомъ устройствѣ жизни, чтобъ не знать ни черной работы, ни горькой нужды.
   Онъ мечталъ о чемъ-то, что было связано съ собственнымъ домомъ, съ золотыми часами и съ женой изъ "барышень".
   Его фельдшерскія познанія открывали ему дорогу къ спеціальной дѣятельности, но гдѣ заняться ею? Въ деревнѣ, дома?
   -- Заработаешь тамъ немного,-- соображалъ онъ:-- старый пѣтухъ за то, что отъ смерти кого спасешь, или грошъ получишь, если ночью съ постели потащатъ по грязи въ холодную дымную избу, лечить безъ лекарствъ...
   Другія картины рисовались Авиву: онъ видѣлъ себя въ городѣ франтовато одѣтымъ фельдшеромъ съ широкой нелегальной практикой "секретныхъ" болѣзней, съ кошелькомъ, изъ котораго свободно могъ вынимать на билетъ въ циркъ, на извозчика, чтобъ проѣхаться за городъ, на конфекты какой-нибудь блюндиночкѣ съ маленькимъ ротикомъ и пухленькими ручками.
   -- Деньги, деньги,-- часто шепталъ онъ, сжимая руки.
   Деньги нужны были на обзаведеніе приличнымъ платьемъ, инструментомъ и аптечкой.
   Раньше ему казалось, что на первое время ему будетъ достаточно маленькой, скопленной имъ суммы, но съ тѣхъ поръ, какъ его смутила мысль о подушкѣ Галагана, онъ сталъ съ мучительнымъ упрямствомъ думать, что безъ тѣхъ денегъ ему не обойтись, и все чаще и чаще шепталъ:
   -- Ахъ, если бы...
   

IX.

   Вечеръ спустился сырой и холодный.
   Небесный куполъ почти весь былъ покрытъ темными тучами, и только на востокѣ выдѣлялась часть его, испещренная темными полосами синяго неба и облаками, освѣщенными луной, которая изрѣдка показывалась изъ-за нихъ и снова, скользя между ними, скрывалась отъ взоровъ.
   Широкой дугой отъ сѣверо-запада къ югу, какъ пунктиромъ, обозначенный фонарями, тянулся городъ.
   А за нимъ, на западѣ, правильнымъ квадратомъ на ровномъ мѣстѣ, обсаженное молодыми деревьями лежало новое кладбище, большое и еще пустынное, на сѣверѣ же противъ госпиталя разбросанные по холмамъ, какъ братья -- близнецы, распростирались другія два: старое городское и военное.
   Теперь ночью не видно ихъ, по Авивъ старался проникнуть своимъ острымъ взглядомъ черезъ черную завѣсу дали въ то мѣсто, гдѣ сѣрая масса земли налегла на черный гробъ и скрыла худое, измученное тѣло Галагана.
   Видъ этого тѣла отчетливо рисуется въ представленіи фельдшера и пугаетъ его, и неотвязная идея снова всплываетъ изъ хаоса разныхъ мыслей.
   -- Не умеръ онъ,-- была та идея.
   Въ характерѣ Галагана, въ его неопредѣленной болѣзни съ разсказами о бывшихъ замираніяхъ, цвѣтъ лица его въ гробу -- все заставляло думать Авива, что Галаганъ могъ быть живымъ.
   Вспомнилъ онъ и случай, натолкнувшій его на мысль о тайнѣ подушки Галагана. Вечеромъ, послѣ похоронъ, Авивъ, обходя палату, увидѣлъ, что одинъ изъ больныхъ, что то пряталъ въ подушку, подсунувъ руку подъ наволочку.
   Авивъ усмѣхнулся, но вдругъ вспомнилъ подушку Галагана и замеръ.
   Онъ все понялъ.
   ...Часы пробили полночь. Усталость взяла свое, и Авиву захотѣлось спать.
   Онъ поднялся, бросилъ послѣдній взглядъ по направленію къ кладбищу и пошелъ въ помѣщеніе. Входя въ домъ, онъ взглянулъ на небо съ безконечной тоской. Свѣтлыя облака уже потемнѣли, зато почти надъ самой его головой верхній гребень черныхъ тучъ освѣтился яркимъ серебрянымъ свѣтомъ, и изъ-за этого бордюра вышла круглая, какъ жемчужина, луна и вознеслась надъ землей, свѣтлая и спокойная съ сѣро-голубыми іероглифами, начертанными на ея нѣжно перламутровомъ ликѣ. А кругомъ ея бархатомъ стлалось синее, мягкое небо.
   

X.

   Раннее утро застало о. Іоанна въ саду за работой.
   Ночью выпалъ небольшой дождь; было свѣжо; по небу быстро неслись, похожія на дымъ, сѣро-желтыя облака, слегка окрашенныя въ золотисто-розовый цвѣтъ лучами только что вставшаго солнца; омытая зелень травы и деревьевъ ярко блестѣла на солнцѣ, и капли дождя сверкали на ней, какъ брилліанты и слезы.
   О. Іоаннъ снималъ щипцами гусеницъ съ листьевъ деревьевъ.
   Онъ еще не успѣлъ прибраться и послѣ безпокойной ночи казался теперь старше и некрасивѣй, сидя на вѣткѣ дерева, въ полосатыхъ брюкахъ, въ клѣтчатомъ пиджакѣ поверхъ рубахи изъ темнаго ситца, въ старой сѣрой шляпѣ и въ сапогахъ съ рыжими голенищами. Онъ быстро и ловко снималъ гусеницъ и въ то же время думалъ свои новыя думы:
   -- Вчера былъ мнѣ искусъ отъ Бога, а я не уразумѣлъ и прогнѣвилъ Всемогущаго. Сказано было давно: "Научу беззаконныхъ путямъ Твоимъ, нечестивые къ Тебѣ обратятся". И вотъ пришелъ ко мнѣ беззаконный и обратился онъ къ Богу. Не такъ поступилъ я. Гнѣвомъ Божьимъ, судомъ Его страшнымъ, долженъ былъ разсѣять злодѣйскіе его замыслы и гнусное желаніе, а я, изгнавъ его, отпустилъ съ тѣмъ-же дьявольскимъ вожделѣніемъ, съ какимъ пришелъ онъ ко мнѣ.
   Горячо и съ пафосомъ, точно составляя церковную рѣчь, мысленно произносилъ о. Іоаннъ это покаяніе, но среди напыщенныхъ образныхъ изреченій мелькали другія тревожныя и полныя злобы мысли:
   -- А что если ночью онъ былъ тамъ и, безстрашный, сильный, разрылъ могилу? Теперь ничего не подѣлаешь. Докажи-ка. И хоть бы пришлось доказать, что разрыта могила, но того, что онъ разграбилъ ее, не докажешь: кто слышалъ насъ! кто видѣлъ его здѣсь? Посмѣется безчестный злодѣй, а тысячи (въ представленіи о. Іоанна рисовалась мучительная теперь для него цифра 5000), тысячи теперь у него, и глумится онъ надо мной, что я добру его не научилъ, и отъ зла не отвратилъ его.
   Эти два теченія мысли работали тамъ, въ глубинѣ невидимаго, таинственнаго, духовнаго міра стараго священника, и слились вмѣстѣ, какъ горный потокъ, прозрачный и чистый, сливается съ мутной, соленой, морской водой и вылились въ новую форму:
   -- О нуждѣ своей сказалъ онъ, а я промолчалъ, не отвѣтилъ ему словами пророка: "Горе тому, кто жаждетъ неправильныхъ пріобрѣтеній для дома своего, чтобъ устроить гнѣздо свое на высотѣ, и тѣмъ обезопасить себя отъ руки несчастья". Согрѣшилъ, не сказалъ... Да что говорить такимъ. Проповѣдью не доймешь ихъ, словомъ Божьимъ не передѣлаешь ихъ. Только и держатся они страхомъ суда человѣческаго, страхомъ катррги, страхомъ казни смертной, а слово мудрое не проникаетъ въ темную душу. Самого Бога не послушаетъ онъ. Начальству, начальству сказать вчера-же нужно было. Были-бы приняты мѣры. Ну, я теперь, власти, полицію подыму на ноги. Не разыщутъ денегъ, всеже слѣдить будутъ. Страха, тревоги нагонятъ, и самъ онъ не радъ будетъ своему богатству, заброситъ его, въ печкѣ сожжетъ, а не создастъ своего благополучія на кощунствѣ да на грабежѣ...
   

XI.

   Какъ тяжелый кошмаръ тянулся этотъ безконечный для Плужника день.
   Съ утра онъ былъ увѣренъ, что Лѣпѣевъ донесетъ на него, и все ждалъ его прихода въ госпиталь.
   Что бъ ни дѣлалъ онъ, съ кѣмъ бы ни говорилъ, куда бы ни шелъ, онъ все норовилъ смотрѣть въ ту сторону, откуда можно было ждать появленія священника.
   Каждый шорохъ сзади его, каждое слово къ нему будили его тревогу: не пришли ли за нимъ, не зовутъ ли его.
   Своей нервностью, суетливостью и разсѣянностью онъ вызвалъ неудовольствіе врача, спросившаго его, не пьянъ ли онъ.
   Но утро прошло, и ничего не случилось.
   Все было благополучно и въ полдень и послѣ обѣда.
   Однако, время мучительно длилось, безпокойство не ослабѣвало, хотя Авиву никто ничего не говорилъ тревожнаго, ни къ кому его не призывали, и о. Іоанна никто не видѣлъ.
   Доставъ бинокль, Авивъ забрался на гимнастическую лѣстницу и оттуда смотрѣлъ на городъ, на дорогу изъ него, и на тѣ холмы, которые виднѣлись тамъ вдалекѣ, и гдѣ подъ землей лежалъ не то живой, не то мертвый, а у него подъ головой счастье Авива.
   Сегодня онъ былъ еще болѣе увѣренъ, что Галаганъ не умеръ, и что въ подушку его старая мать зашила огромную сумму.
   Вчера, идя къ священнику, онъ рѣшилъ не говорить тому, что Галаганъ, можетъ быть, не умеръ. Хорошо зналъ онъ, что священникъ запросилъ бы объ этомъ врача, врачъ, ссылаясь на опыты, разубѣдилъ бы священника, а на Авива разсердились бы всѣ за то, что распускаетъ онъ слухи, которые порочатъ госпитальные порядки, и могло бы достаться ему за это.
   Теперь же идти къ о. Іоанну и сказать ему свое предположеніе Авивъ уже не могъ.
   И вотъ съ высоты лѣстницы смотрѣлъ онъ и туда, гдѣ былъ о. Іоаннъ, и гдѣ лежалъ Галаганъ и воображеніемъ своимъ проникалъ въ тайники души стараго священника, и въ самый гробъ молодого солдата.
   А здороваго сна и спокойствія духа Авивъ уже не видѣлъ больше.
   

XII.

   Слегка наклонивъ свой прямой станъ, точно закованный въ желѣзный корсетъ, сидѣлъ о. Іоаннъ за чертежомъ новаго причудливаго узора.
   Составленіе узоровъ для выпиливанія было однимъ изъ наиболѣе любимыхъ занятій, и онъ всегда отдавался ему съ увлеченіемъ, и сейчасъ они у него выходили оригинальными и тонкими, но сегодня мысли его часто отвлекались отъ работы, и онъ устремлялъ свой задумчивый взглядъ черезъ окно туда, гдѣ подъ лучами заходящаго солнца лежали собаки.
   -- Жестоко наказаны люди,-- вздохнулъ о. Іоаннъ,-- а жизнь животныхъ благо безъ горя. Вотъ тамъ Пушка и Тигръ -- что -- имъ? Живутъ не зная печали: поѣли, выспались и солнцу рады. Не то человѣкъ: все ему мало, всѣмъ недоволенъ, большого хочетъ. Хотъ изъ могилы у мертваго отнять, лишь бы больше имѣть. Къ примѣру вотъ... Фельдшеръ. Что ему? Сытъ, обутъ, одѣтъ и жалованье получаетъ, а если старательный, честный, то и начальство довольно имъ. Молодъ, здоровъ, вся жизнь впереди. Радоваться-бы, а онъ терзаетъ себя неутолимой жаждой... Ночи не спитъ! Отдалъ Господь людей дьяволу, и велика власть того надъ ними.
   Священникъ вздохнулъ.
   -- По ихнему, по ученому называется это инстинктомъ собственности, а оно просто-на-просто сила чортова, власть лукаваго. Хитеръ врагъ Господень, придумалъ крючекъ магнитный и ловить имъ насъ, и держитъ имъ насъ въ своей власти.
   Темнѣло. Дальше работалъ было нельзя, о. Іоаннъ отшпилилъ кнопки, и, полюбовавшись своей работой, свернулъ ее, спряталъ, вышелъ на крыльцо, облокотился на перила и наблюдалъ собаку, которая затѣяла поймать себя за хвостъ, и вертѣлась, путаясь въ собственной цѣпи, и визжала отъ ударовъ ею.
   

XIII.

   Отецъ Іоаннъ не донесъ ни госпитальному начальству Авива, ни въ полицію о заявленіи, сдѣланномъ ему фельдшеромъ.
   Причинъ тому было много, и между ними многія ему самому неясны, но если бы ему былъ сдѣланъ запросъ по этому поводу, онъ готовъ былъ сказать, со свойственнымъ ему жаромъ рѣчи:
   -- Съ удрученной душой пришелъ ко мнѣ человѣкъ, подпавшій дьявольскимъ кознямъ. Какъ пастырь его, какъ духовный отецъ, я выслушалъ его признаніе, по-своему разумѣнію надежнымъ и вѣрнымъ путемъ вступилъ въ борьбу съ искушеніемъ нечистой силы. Горе больного сердца, безсильные потуги возбуждающаго ума, страхъ души, опутанной сѣтями -- открылись мнѣ, какъ на исповѣди. Но не для того поставленъ я между Богомъ и людьми, чтобы открывать повѣданныя мнѣ тайны.
   Плужнику-жъ онъ сказалъ бы:
   -- Тебя жалѣя и надъ твоей солдатской долей смилостившись, молчу я о твоемъ горѣ. Но, если ты нарушишь заповѣдь Божью, гнѣвъ Господенъ призову на голову твою, на судьбу твоихъ дѣтей и внуковъ, и вовѣкъ не получишь ты прощенія, ни отъ меня, ни отъ Господа.
   А въ глубинѣ души его клокотали злоба и завитъ, и ненависть.
   -- Донести... Жаловаться... Да онъ изъ воды сухой выйдетъ. Онъ отпоетъ: "сказать то я сказалъ, что думалъ, а кто могилу грабилъ, не вѣдаю, можетъ тотъ, кому пути я открылъ". Донести, въ шпіоны попасть и въ пустую...
   

XIV.

   На слѣдующее утро, въ субботу о. Іоаннъ пошелъ въ церковь, гдѣ было условлено совѣщаніе о размѣщеніи иконъ, пожертвованныхъ богатымъ купцомъ во спасеніе душъ жены и дочери, утонувшихъ въ рѣкѣ.
   На улицѣ рядомъ съ картинно-красивымъ домомъ Лѣпѣева, примыкая къ его узорной стѣнѣ и уродуя всю линію, доживала свой вѣкъ лачуга плотника Мартова.
   Не любилъ этого зданія о. Іоаннъ.
   Оно грязнымъ пятномъ выдѣлялось на улицѣ, ему же не нравилось никакое безобразіе, и, можетъ быть, самая бѣдность и нищета, сопровождаемыя грязью и грубостью наружной обстановки, не внушали ему добрыхъ чувствъ. Неудивительно-же, что однимъ изъ желаній о. Іоанна былъ переходъ сосѣдняго дома изъ рукъ бѣднаго пьяницы Мартова въ другія, но покупателямъ не удалось сломить воли жены Мартова и ея матери, не допускавшихъ продажи своего очага.
   Не разъ о. Іоаннъ бралъ на себя переговоры съ упрямыми женщинами, доказывая имъ непрактичность ихъ упорства жить въ лачугѣ, вмѣсто того, чтобы продать ее на сломъ, и, получивъ хорошую сумму за мѣсто, купить гдѣ-нибудь на окраинѣ новый домъ, удобный и теплый.
   Но онѣ не поддались вліянію его убѣжденій и пріобрѣли его непріязнь ко всей своей семьѣ.
   Четыре раза въ эту субботу о. Іоаннъ проходилъ мимо дома Мартова и съ большой настойчивостью думалъ:
   -- Мнѣ бы досталось мѣсто это, игрушку бы построилъ я...
   -- Давали имъ полторы тысячи... если бы дать двѣ... двѣ съ половиной... Не выдержали бы, и завтра же съ котомками за плечами ушли бы отсюда, чтобы больше не вступать уже сюда хозяйками.
   -- Великая сила деньги:-- продолжалъ разсуждать старикъ;-- имѣй я лишнія, я пріобрѣлъ бы въ два, въ тридорога это мѣсто, и выстроилъ бы домъ съ параднымъ ходомъ, съ полукруглыми окнами, съ штукатуркой подъ дикій камень на фундаментѣ и на карнизахъ. А еслибъ въ самую штукатурку подсыпать битаго цвѣтного стекла, оно горѣло бы на солнцѣ, переливалось, сверкало... И доходу принесъ бы домъ немало, а часть двора огородами я занялъ бы.
   Такъ мечталъ о. Іоаннъ, но ему ни разу не пришло на мысль взять изъ банка сумму, которую онъ считалъ вполнѣ достаточной для исполненія желанія.
   Нѣтъ, тѣ деньги, что лежали въ банкѣ, были неприкосновенны, ихъ уже набиралась двадцатая тысяча, и мысль о томъ, что онѣ могутъ быть изъяты оттуда и обращены на что-нибудь нужное или желанное, никогда не являлась о. Іоанну.
   Такую мысль онъ счелъ бы невыполнимой.
   

XV.

   Ночью, лежа подъ легкимъ покрываломъ, облокотившись на руку, о. Іоаннъ говорилъ себѣ:
   -- Не сердцу подчиняться надо, а разуму. Тогда сгоряча, не провѣривъ мыслей своихъ, я прогналъ его, обидѣлъ... И вотъ моя гордыня наказана: послѣднему изъ насъ двоихъ пріуготовлено первое мѣсто въ этомъ дѣлѣ.
   -- А темнота какая! Деньги, тысячи зарыть съ собой въ могилу... Ко мнѣ, кто жить оставался, онъ обратился съ просьбой, чтобъ съ нимъ, съ мертвымъ положить его богатство. На церковь не могъ оставить, калѣка жалкій. Отдалъ бы на вѣчное поминовеніе души. Можетъ, проклятіе нужно снять съ тѣхъ денегъ награбленныхъ, разбоемъ добытыхъ. Не трудами жъ правильными скопилъ ихъ: не разбогатѣешь да крестьянской землѣ.
   -- Размечетъ ихъ по кабакамъ да по трактирамъ солдатъ и словомъ не помянетъ, не то что молиться станетъ.
   -- А упрямый, непокорный какой: ушелъ... и больше нѣтъ ни слуху, ни духу.
   -- А если не посмѣлъ разрыть, если тамъ лежатъ онѣ?
   Блѣдный, какъ мертвый, привсталъ о. Іоаннъ, и снова безсильный опустился на подушку.
   -- Лежатъ... Если лежатъ, такъ и будутъ лежать... Не мы возьмемъ. А, да нѣтъ же: выходитъ, что фельдшеръ клалъ и можетъ взять... Онъ клалъ, а я разрѣшалъ, приказывалъ.
   -- Клалъ и взялъ. Безпутную жизнь началъ.
   О. Іоанну рисовался пьяный Плужникъ въ фуражкѣ на бекрень съ нафабренными усами и съ ухарскимъ видомъ, окруженный женщинами въ завитушкахъ и съ большими, золотыми серьгами въ ушахъ. Вино льется рѣкой. Онѣ обступили его. Одна на шеѣ повисла, другая сидитъ на колѣняхъ и теребитъ ему усы, третья сѣла рядомъ и руки жметъ. А онъ отъ тѣхъ продажныхъ ласкъ таетъ, деньги вынимаетъ пригоршней и раздаетъ ихъ, не смотря, не считая. Какъ раскаленное желѣзо, жгла о. Іоанна зависть и петлей душила ненависть.
   -- Донести, непремѣнно донести надо!-- волновался онъ, и, твердо рѣшивъ донести на солдата, почти до утра не могъ заснуть, составляя планъ доноса, предполагая его дѣйствіе и заранѣе радуясь пораженію и посрамленію Авива.
   Когда, наконецъ, онъ заснулъ, ему приснилось, будто фельдшеръ купилъ домъ Мартова, выстроилъ красивые хоромы и поселился въ нихъ съ молодой женой и дѣтьми, и поетъ тамъ, танцуетъ, пьянствуетъ...
   Въ ту ночь о. Іоаннъ не разъ просыпался, больной отъ тоски, сомнѣній и зависти.
   Въ ту же ночь женѣ Мартова приснилось, что гигантскій воронъ спустился на крышу Лѣпѣева и съ визгомъ и стономъ кружится надъ ней, и то хохочетъ, то плачетъ. Его большія, черныя крылья бьются о желѣзо, и кровь синяя льется и пачкаетъ стѣны, а по небу плыветъ свѣтлый ангелъ, бѣлоснѣжный прекрасно-блестящій.
   Испуганная сномъ проснулась она. Свѣтлый мѣсяцъ скользить между черныхъ, несущихся тучъ, вѣтеръ визжалъ и рвалъ, и собаки о. Іоанна неистово лаяли.
   

XVI.

   На старомъ кладбищѣ, подъ высокими, бѣлыми крестами, кипарисами и сиренью, окруженными бѣлой рѣзной рѣшеткой, покоилась семья о. Іоанна.
   Двадцать три года прошло съ тѣхъ поръ, какъ послѣдній гробъ вынесли изъ его дома и опустили здѣсь, за бѣлой оградой.
   Жена, три сына, три дочери покоились тамъ, разставшись съ міромъ.
   Самыя черты ихъ лицъ уже сглаживались изъ памяти стараго сироты, но онъ аккуратно посѣщалъ ихъ могилы, потому что здѣсь были предметы его собственности, и онъ наблюдалъ за порядкомъ и за чистотой здѣсь.
   Тоски одиночества, сиротства, горя отъ потери близкихъ существъ, о. Іоаннъ не испытывалъ.
   Сварливая жена, вульгарная и глупая, и болѣзненныя дѣти не внушили ему привязанности, а тяготили его, подчиняя его необходимости жить не такъ, какъ хотѣлось.
   Къ тому же былъ въ его жизни моментъ еще при женѣ, когда пламя страсти охватило его и, туманя разсудокъ, готово было перевернуть все въ немъ и въ его существованіи.
   То была преступная любовь къ чужой женѣ.
   Въ тѣ дни всѣ силы его ума и чувствъ расцвѣли пышнымъ букетомъ, но онъ былъ отвергнутъ, надъ нимъ посмѣялись, играли его душой, больной отъ страсти и отчаянія, и съ того дня, когда онъ все разгадалъ и потерялъ надежду, онъ уже никого, никогда не любилъ.
   Работа и заучиваніе величаваго, мощнаго библейскаго слова наполняли его жизнь. Онъ вѣрилъ въ ихъ силу и прочность, зналъ, что надъ ними онъ властвуетъ, какъ надъ орудіемъ, въ дѣйствіи которымъ находилъ цѣль, смыслъ и интересъ своей жизни.
   Людей онъ узнавалъ изъ размышленій о нихъ, изъ ихъ исповѣдей и изъ предсмертныхъ бесѣдъ съ ними. Жалкихъ, слабыхъ рабовъ страстей и привычекъ, безсильныхъ въ борьбѣ съ самими собой, видѣлъ ихъ онъ своимъ мрачнымъ окомъ.
   Узнавалъ обманчивость наружности, и мало его уваженія заслуживала природа, въ тайникахъ которой онъ отыскивалъ жестокіе инстинкты, сухое себялюбіе и порывы къ злу, но еще больше, чѣмъ даже преступное, отталкивало его отъ нихъ то мелкое и пошлое, что казалось ему общимъ свойствомъ людей.
   Что же касается себя, то онъ понялъ, что для полноты его жизни ему нужны: работа, независимость и деньги.
   

XVII.

   Въ воскресенье часа въ четыре, послѣ обѣда, о. Іоаннъ въ синей кашемировой рясѣ, съ откинутыми рукавами, подшитыми золотисто-коричневымъ шелкомъ, и въ соломенной шляпѣ, опираясь на палку, входилъ на кладбище, и увѣренной твердой поступью направился къ бѣлымъ крестамъ родныхъ могилъ.
   О. Іоаннъ зналъ, что онъ одинъ изъ тѣхъ лицъ въ городѣ, за каждымъ движеніемъ которыхъ всегда слѣдятъ, и что всегда и вездѣ найдутся праздный глазъ и болтливый языкъ, способный повредить ему, если онъ подастъ къ тому поводъ.
   Вотъ почему только у себя дома чувствовалъ онъ себя свободнымъ человѣкомъ, а въ остальныхъ мѣстахъ тонко связаннымъ.
   Входя теперь на кладбище и подходя къ своей оградѣ, о. Іоаннъ самую церемонію посѣщенія могилъ обставилъ такъ, точно на виду у тысячной толпы, и такъ, какъ дѣлалъ это всегда: онъ снялъ шляпу еще на ходу, и, подойдя, низкимъ поклономъ привѣтствовалъ мѣсто успокоенія своей семьи; у рѣшетки онъ остановился съ поникшей головой; въ оградѣ склонился передъ могилой жены и молился.
   Затѣмъ онъ подходилъ къ каждому кресту: на одномъ поправилъ вѣнокъ, на другомъ смахнулъ пыль съ дощечки, къ третьему, въ которомъ былъ старый медальонъ съ изображеніемъ Воскресенія Христова, онъ прикоснулся губами.
   Наконецъ, онъ опустился на бѣлую скамейку и поникъ головой. Посидѣвъ немного, всталъ и еще разъ обошелъ внутренность самой ограды, подобралъ нанесенные вѣтромъ клочки бумаги, свернулъ ихъ въ комокъ, перевязалъ сухой травой и выбросилъ за рѣшетку.
   Еще разъ помолился, вышелъ, закрылъ рѣшетку, отвѣсилъ прощальный поклонъ и пошелъ по аллеѣ.
   Прошелся по ней, свернулъ въ другую, изъ другой въ третью и очутился въ томъ углу, который клиномъ врѣзался въ военное кладбище.
   Насколько позволялъ рельефъ мѣстности, здѣсь былъ установленъ самый скучный порядокъ въ размѣщеніи могилъ рядами по прямымъ линіямъ, вдоль прямыхъ перекрещивающихся Подъ прямыми углами дорожекъ, съ интервалами точными до квадратнаго вершка. Ни травки, ни кустика. Все подчищалось. Мелкій гравій усыпалъ дорожки и площадки. Могилы сохраняли форму гробовъ, и надъ ними одинаковой формы и величины возвышались небольшіе каменные памятники, одинаково похожіе и на кресты, и на звѣзды.
   Лишь пышнѣй и наряднѣй было мѣсто, занятое офицерскими могилами. Тамъ памятники были выше и разнообразнѣй; были ограды; деревья и кусты разрослись въ цѣлую рощицу, и среди ихъ зелени пестрѣли цвѣты и ленты.
   Осматривая солдатскую часть кладбища, о. Іоаннъ проговорилъ:
   -- Сухо, неуютно, казарма настоящая. Зато не забудешься здѣсь.
   -- Никого! Да хоть бы кто и былъ, что же могутъ сказать, если увидятъ меня?
   И онъ усмѣхнулся:
   -- Вѣдь теперь я къ госпиталю причастенъ, ну, вотъ и пришелъ на свой участокъ.
   И пошелъ дальше, но ни въ его походкѣ, ни въ его взглядѣ не было прежней увѣренности.
   -- "Тамъ отъ воротъ влѣво... за угломъ...
   И онъ пошелъ туда.
   -- Послѣ того не было покойника, значитъ самая крайняя, самая свѣжая.
   -- Ого! на ней уже крестъ. Скоро у нихъ все это...
   О. Іоаннъ подошелъ.
   -- Вотъ!
   -- Здѣсь...
   -- Павелъ Балаганъ, Павелъ Балаганъ, такъ. Онъ тогда сказалъ "подушечка Балагана".
   -- Здѣсь.
   Все покрыто тайной. Самый острый проницательный взглядъ не проникъ бы туда въ гробъ богатаго мертвеца.
   О. Іоаннъ смотрѣлъ и замѣтилъ, что незамѣтно какъ-то имъ овладѣло спокойствіе, даже радость. Онъ чувствовалъ себя такимъ же чуждымъ желанія имѣть это скрытое богатство, какъ оставался чуждымъ желаній взять себѣ сокровища, какія видѣлъ на иконахъ, или на дамахъ, подходившихъ къ принятію причастія.
   О. Іоанномъ овладѣло такое настроеніе, и онъ былъ неизмѣримо далекъ теперь отъ того о. Іоанна, который въ безсильной злобѣ дышалъ ненавистью къ Авиву Плужнику и въ порывахъ алчности и зависти готовъ былъ своими собственными руками, рискуя всѣмъ и попирая всѣ законы и преданія, разрыть могилу и вырвать подушку изъ-подъ головы мертвеца. Нѣтъ, здѣсь, стоя предъ могилой, онъ былъ спокоенъ и чистъ.
   -- Если же фельдшеръ пришелъ и взялъ... Богъ судья ему,-- сказалъ про себя о. Іоаннѣ съ облегченнымъ сердцемъ.-- Не безъ моей вины здѣсь, не умѣлъ я тогда говорить съ нимъ.
   Священникъ поднялъ голову,-- похолодѣлъ, замеръ и осѣлъ.
   Изъ-за сосѣдней могилы на него смотрѣли чьи-то блестящіе, злые глаза.
   Кто-то, прижавшись къ надмогильной насыпи и, очевидно, сдерживая дыханіе, пожиралъ его взглядомъ.
   То былъ Авивъ.
   -- Ты?-- прошипѣлъ о. Іоаннъ и почувствовалъ невыносимую сухость въ горлѣ.-- Ты? Зачѣмъ ты здѣсь?
   -- А вы зачѣмъ здѣсь?-- донеслось до него и опалило его, какъ знойный, отравленный вѣтеръ
   Священникъ опустилъ голову, отступилъ и пошелъ, не оглядываясь, не видя ничего подъ ногами, путаясь въ рясѣ, натыкаясь на могилы.
   

XVIII.

   -- А!-- явилось странное, мучительное подозрѣніе въ душѣ Авива.-- Онъ не донесъ потому, что самъ...
   Но что самъ? Хочетъ взять или взялъ...
   -- Какъ узнать теперь? Откуда? Кто скажетъ?
   Онъ подкрался къ могилѣ и сталъ смотрѣть.
   Ничего не замѣтно.
   Земля не разбросана, крестъ стоитъ прямо и въ линіи съ крестами сосѣднихъ могилъ.
   -- А если тамъ живой теперь... проснулся.
   Авивъ приподнялся: нигдѣ никого, только вдали по дорогѣ въ городъ виднѣются плечи и шляпа отца Іоанна. Авивъ снова опустился на землю, прилегъ и приложилъ къ землѣ ухо.
   Долго лежалъ онъ и слушалъ: все тихо, могила молчала.
   -- А вдругъ вчера ночью попъ съ кѣмъ-нибудь былъ здѣсь...
   Авивъ поднялся блѣдный, измученный, съ лицомъ и руками покрытыми потомъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ,-- сказалъ онъ себѣ,-- нѣтъ! Вчера не былъ здѣсь попъ. Не то онъ бы не теперь пришелъ сюда смотрѣть,-- все ли въ порядкѣ, а раньше, утромъ, не утерпѣлъ бы до этого часу.
   -- Сегодня, сегодня надо все покончить. Скажу Харламову и придемъ, непремѣнно придемъ! довольно такъ!
   Стряхнувъ съ себя землю, бодрый и рѣшительный, Авивъ понесся къ госпиталю.
   

XIX.

   -- Вотъ какой онъ: звѣрь, убійца...-- шепталъ о. Іоаннъ, пораженный взглядомъ Авива.-- Съ нимъ ножъ безпремѣнно.-- И Лѣпѣевъ, точно спасаясь отъ погони, шелъ все быстрѣе и быстрѣе.
   Только дома пришелъ онѣ въ себя, но долго, нервно ходилъ по залу, потомъ вышелъ въ садъ и ходилъ въ немъ.
   Часовъ въ семь сигнальный лай и звонокъ дали знать о приходѣ мальчика съ ужиномъ.
   Священникъ впустилъ его во дворъ и въ первый разъ заговорилъ съ нимъ "не по службѣ".
   -- Вишь, какая на тебѣ рубаха сегодня,-- сказалъ онъ,-- съ цвѣтами, а ты вотъ порвешь.
   -- Не полку.
   -- Ну, запачкаешь.
   -- Не запацкаю.
   -- Ну, я отыму.
   -- Не отымесь.
   -- Вишь, какой ты!
   На томъ и кончился обмѣнъ ихъ мыслей.
   Выпроводивъ мальчика, оІоаннъ сѣлъ на крыльцѣ и задумался.
   А мальчикъ бѣжалъ, не чувствуя подъ собой ногъ отъ восхищенія и гордости, что съ нимъ заговорилъ священникъ.
   -- Какъ хорошо,-- облегченно вздохнулъ отецъ Іоаннъ,-- какъ хорошо, что я не связался съ нимъ тогда... Богъ спасъ.
   И о. Іоаннъ перекрестился.
   

XX.

   Авивъ спѣшилъ въ госпиталь съ твердымъ намѣреніемъ переговорить со служителемъ Харламовымъ о томъ, чтобъ предпринять ночную экспедицію къ могилѣ Балагана.
   Изъ всѣхъ окружающихъ Авивъ остановилъ свой выборъ на Харламовѣ, какъ на сильномъ, послушномъ и глупомъ человѣкѣ, способномъ сдѣлаться орудіемъ въ рукахъ предпринимателя.
   Придя въ госпиталь, онъ сталъ искать Харламова, но не нашелъ его ни въ комнатѣ, ни въ палатѣ, ни на дворѣ.
   Это его раздражало.
   И только передъ повѣркой, онъ его встрѣтилъ, но въ такомъ пьяномъ видѣ, что вести съ нимъ разговоръ никакъ нельзя было.,
   -- Вотъ ужъ не везетъ!-- вскричалъ Авивъ, и всю злобу, накипѣвшую въ немъ, выразилъ въ сильномъ ударѣ, который, сгоряча, нанесъ въ спину Харламову.
   Весь вечеръ изъ помѣщенія въ помѣщеніе бѣгалъ Авивъ, всматриваясь въ лица, заговаривая, отыскивая тѣхъ, кого вспоминалъ и на кого на мигъ надѣялся, какъ на возможнаго помощника.
   Поиски измучили его, а онъ ни къ чему не пришелъ.
   -- Связаться съ нашимъ братомъ страшно,-- думалъ онъ.-- Нашъ выдастъ, за рюмку водки выдастъ. Скоты -- темные они люди.
   Измученный духовно и уставшій тѣломъ, онъ въ десять часовъ вечера сѣлъ, на крыльцѣ и смотрѣлъ туда, гдѣ назадъ тому нѣсколько часовъ у него произошла встрѣча со священникомъ.
   Эти нѣсколько часовъ прошли въ такой душевной тревогѣ, что казались цѣлыми мѣсяцами.
   -- Недаромъ приходилъ онъ туда,-- съ отчаяніемъ думалъ Авивъ,-- недаромъ мѣсто разсматривалъ. А ночью сегодня съ дьяками да пѣвчими могилу разроетъ, заберетъ все... А я? Ни къ чему я имъ... Я свое дурацкое дѣло сдѣлалъ, указалъ...
   Жалкимъ, смѣшнымъ, обиженнымъ почувствовалъ себя Авивъ.
   -- Что жъ это? Что жъ это? Киснуть стыдно, идти туда надо, или рыть могилу, или имъ мѣшать...
   

XXI.

   Вотъ онъ у самаго кладбища.
   Здѣсь осторожно пригнувшись, кое-гдѣ даже ползкомъ, добрался онъ до рва; напрягая слухъ, онъ неподвижно простоялъ нѣсколько минутъ, потомъ сползъ въ ровъ, поднялся на валъ, сползъ съ него и опять замеръ.
   Все тихо.
   На востокѣ показалась луна большая и красная, какъ зарево пожара.
   -- А если тутъ они?-- мелькнула у него мысль, и страхъ сковалъ его члены.
   Оправившись отъ тяжелаго чувства, ползкомъ онъ сталъ подвигаться впередъ.
   Проползъ еще и притаился.
   Онъ узналъ ее, эту крайнюю могилу.
   Никого. Тихо.
   Время тянулось...
   Онъ смотрѣлъ, и дрожалъ, и оглядывался.
   Церковная колокольня отбивала часы, но вѣтеръ относилъ звуки, и Авивъ не могъ оріентироваться во времени, а каждый шорохъ вызывалъ дрожь всего тѣла, и чуть ли не искры въ глазахъ.
   Казалось, что вся предыдущая жизнь была короче этой ночи.
   Онъ то порывался уйти, то хотѣлъ рыть могилу.
   И такъ до утра, дрожа отъ страха и холода.
   Первые лучи восходящаго солнца застали его въ борьбѣ со сномъ.
   Организмъ не могъ длитъ напряженія.
   Усталый поднялся онъ, бросилъ послѣдній взглядъ на могилу и поплелся домой.
   Но не зашелъ ни въ палату, ни въ помѣщеніе, а забрался на самый чердакъ и легъ тамъ на сложенныхъ мѣшкахъ.
   Долго лежалъ, колеблясь въ рѣшеніяхъ, не побѣдилъ себя и заснулъ сномъ, долгимъ, но очень тревожнымъ.
   

XXII.

   О. Іоаннъ почувствовалъ пустоту жизни.
   Точно кто-то лишилъ, его самаго дорогого и интереснаго въ ней.
   Авивъ своимъ посѣщеніемъ и словами вызвалъ въ отшельникѣ цѣлый міръ мыслей и чувствъ. Онъ освѣжилъ его, встряхнулъ.
   Съ того часу дни и ночи его были наполнены злобой, надеждами, страхомъ и мечтами.
   И вдругъ всему конецъ.
   Все вырвано, отобрано силой разсудка и воли.
   Побѣдило нравственное чувство и стало мучительно скучно.
   Онъ ходилъ изъ угла въ уголъ, брался за работу, но она не шла у него, открывалъ книгу, и не читалось теперь.
   Таковы были три ночи и два дня.
   Въ среду съ утра о. Іоаннъ скучалъ еще больше.
   Онъ не зналъ, куда идти ему, что дѣлать.
   Сильный подъемъ духа послѣднихъ дней не прошелъ безслѣдно, и упадокъ энергіи явился его слѣдствіемъ: настроеніе, чуждое вкусамъ и привычкамъ о. Іоанна.
   Онъ томился, ему не сидѣлось дома.
   Онъ одѣлся, вышелъ изъ дому и направился въ госпиталь.
   -- Посмотрѣть на богача скороспѣлаго, напугать его малость,-- шутливо думалъ о. Іоаннъ, и самъ не вѣрилъ себѣ.
   Священникъ вошелъ въ ту палату, въ которой умеръ Галаганъ, и у самаго входа встрѣтилъ ординатора.
   -- Что прикажете, батюшка?-- спросилъ тотъ.
   О. Іоаннъ не готовился къ отвѣту, но слова сами полились.
   -- Ужъ какіе тамъ приказы могу отдавать я вамъ?-- сказалъ онъ, усмѣхаясь.-- Съ просьбой пришелъ я: пьявки нужно поставить... тамъ старухѣ-сосѣдкѣ,-- такъ фельдшера пришлите на домъ... ко мнѣ.
   -- Какъ же ставить пьявки безъ діагноза врача,-- неодобрительно закачалъ головой ординаторъ.
   -- Мы, люди старые, стараго закала, старыхъ привычекъ,-- возразилъ о. Іоаннъ.-- Обычай -- наша наука, а рискъ нашъ совѣтникъ. Иной изъ насъ въ лихорадкѣ подъ медвѣдя ляжетъ, а аптеки, врача боится.
   -- Надо искоренять предразсудки,-- настаивалъ врачъ.
   -- Куда ужъ! поздно. А вотъ насчетъ фельдшера вы потрудитесь.
   -- Слушаюсь,-- отвѣтилъ врачъ, и, обратившись къ проходящему служителю, велѣлъ позвать фельдшера.
   -- Не присядете ли, батюшка,-- пригласилъ врачъ.
   -- Некогда, мы сейчасъ же и пойдемъ.
   -- А вотъ и фельдшеръ.
   Къ нимъ подходилъ солдатъ.
   Но то не былъ Авивъ.
   На лицѣ о. Іоанна отразилась внутренняя тревога, и онъ смущенно произнесъ:
   -- Нѣтъ, не этотъ... другой... Такой чернявый, остроглазый... того я знаю.
   Ординаторъ нахмурилъ брови, силясь вспомнитъ.
   -- А, Плужникъ,-- протянулъ онъ и прибавилъ:-- Плужникъ, батюшка, подгадилъ у насъ.
   Сердце о. Іоанна усиленно забилось.
   -- Что же съ нимъ?-- еле выговорилъ онъ и, чтобы скрытъ смущеніе, закашлялся.
   -- Попалъ подъ арестъ. Въ воскресенье самовольно отлучился и пришелъ только къ обѣду въ понедѣльникъ. Намъ, этого нельзя спускать. Мы и арестовали его на пять сутокъ. Старшій врачъ у насъ строгъ, и хотя Плужника любитъ, но призналъ необходимымъ его наказать, и для примѣра, и для острастки.
   -- Жаль...-- сказалъ о. Іоаннъ съ крайне разсѣяннымъ видомъ.
   -- Ничего, батюшка: фельдшеръ Шведовъ вполнѣ замѣнитъ его,-- успокоивалъ врачъ.
   -- Да, конечно, но... Знаете ли вы, я въ самомъ дѣлѣ лучше пришлю больную къ вамъ,-- сказалъ о. Іоаннъ, озабоченный желаніемъ отдѣлаться отъ фельдшера Шведова.-- Вы ужъ осмотрите ее.
   Онъ поспѣшно всунулъ свою руку въ руку врача и вышелъ изъ палаты.
   Врачъ проводилъ его глазами.
   -- А все-таки совѣтъ мой имѣетъ воздѣйствіе,-- сказалъ онъ, самодовольно улыбаясь.
   

XXIII.

   -- Пьянствуетъ, распутничаетъ, ночи напролетъ прогуливаетъ, -- шепталъ о. Іоаннъ, и опять зашевелились въ немъ зависть и гнѣвъ.
   -- Такъ вотъ куда идутъ деньги. А, да развѣ я не зналъ? На лучшее, что ли, надѣялся?
   Усталый пришелъ онъ къ себѣ и опустился на скамью подъ деревомъ, гдѣ впервые Авивъ искусилъ его мыслью о подушкѣ Балагана.
   Собаки, визжа, рвались къ нему, но онъ не шелъ къ нимъ ласкать ихъ, теребить ихъ за уши, гладитъ головы, и онѣ недовольныя, обиженныя, злились и нервничали.
   -- И я допустилъ. Я зналъ, что такъ будетъ, и не воспрепятствовалъ... Я злу далъ просторъ и волю.
   О. Іоаннъ опустилъ голову на руки подъ гнетомъ тяжелой обиды.
   -- За пивомъ и водкой смѣется фельдшеръ надъ моимъ словомъ, надъ тѣмъ, что я въ дуракахъ остался. А выйдетъ на волю, опять запоетъ и запляшетъ. Немало денегъ взялъ онъ, коли по суткамъ гуляетъ...
   И опять священнику рисовался Плужникъ веселый, франтоватый и молодцоватый, а вокругъ него чернявыя, блѣднолицыя женщины съ взбитыми сухими волосами, широкими кольцами въ ушахъ и въ желтыхъ платьяхъ.
   И эти желтыя, пышныя юбки съ чернымъ кружевомъ и круглыя серьги мерещились ему и раздражали его.
   Тянулся день.
   Состояніе духа о. Іоанна напоминало ему два другихъ дня: именно день, когда безъ любви и увлеченія, повинуясь приказу, женился онъ, и тотъ день, когда онъ пересталъ обольщаться надеждой на отвѣтную любовь.
   Какъ въ тѣ дни, безконечно пустынное чувство одиночества охватило его душу.
   Ему стало ясно вновь, какъ тогда, что въ жизни у него нѣтъ ни надежды, ни цѣли.
   

XXIV.

   Три шага длины, три ширины, койка безъ матраца и подушки, окошечко подъ потолкомъ, другое въ дверяхъ, на койкѣ недоѣденные куски чернаго хлѣба, исцарапанныя стѣнки и полчище клоповъ...
   Это карцеръ, въ которомъ искупалъ свою вину Авивъ Плужникъ.
   Тогда онъ спалъ, и не спалъ, но лежалъ дома въ углу чердака, пока яркіе горячіе лучи солнца не врѣзались въ его глаза.
   Онъ быстро поднялся, встревоженный и смущенный, и первую минуту не могъ прити въ себя отъ удивленія и неловкости.
   -- И достанется-жъ мнѣ!-- воскликнулъ онъ и побѣжалъ въ палату.
   Ему очень досталось.
   Послѣ разносовъ ему объявили, чро онъ арестованъ.
   Авивъ взмолился.
   Быть арестованнымъ теперь, не значило ли устранитъ всѣ препятствія для разграбленія: священникомъ могилы, не значило ли навсегда, навѣки устранить Авива отъ тѣхъ денегъ, мысль о которыхъ изсушила и измучила его, и безъ которыхъ онъ уже не могъ представить себѣ дальнѣйшей своей жизни.
   Еще никогда и никого Авивъ не просилъ такъ настойчиво и такъ униженно. Онъ клялся, пытался броситься къ ногамъ старшаго врача. Но старшій врачъ имѣлъ свою логику, и чѣмъ больше молилъ его Авивъ, тѣмъ больше онъ заковывался въ броню неумолимости.
   Авива отвели въ карцеръ. Потянулись томительные для него, дни.
   -- Да что они, сговорились всѣ, что ли?-- кричалъ онъ, стуча кулаками то въ стѣну, то въ грудь себѣ, то по своей головѣ.
   И ему начало казаться, что его арестъ былъ произведенъ по уговору врача съ отцомъ Іоанномъ.
   И вотъ теперь запертый, лишенный свободы, онъ предоставленъ себѣ съ своей жгучей завистью и обидой, а попъ считаетъ деньги, откладываетъ сотни къ сотнямъ, десятки къ десяткамъ, рубли къ рублямъ.
   -- Или, можетъ, тамъ и рублей и десятковъ не было, а все крупныя бумажки были: подушечка то небольшая была -- онъ считаетъ ихъ, раскладываетъ, любуется, а я... что я ему? Ключь я отдалъ ему, и теперь хоть сгинь. Я ему ничего, ни къ чему я ему, какъ тотъ... Галаганъ.
   Онъ ломалъ руки, сжималъ себѣ виски, скрежеталъ зубами.
   Утромъ и вечеромъ приносили ему пищу. Караульные начальники обыкновенно допускали принесшихъ въ камеру арестованнаго.
   Эти посѣщенія были цѣлымъ праздникомъ для Авива. Онъ ждалъ ихъ и набрасывался на пришедшаго съ вопросами о томъ, что дѣлается, что слышно? правда ли, что у попа съ старшимъ врачемъ затѣялась дружба? правда ли, что какіе то цыгане отрываютъ мертвецовъ изъ могилъ? не слыхать ли, что кого то живымъ зарыли?
   Ни на одинъ вопросъ не получилъ онъ опредѣленнаго отвѣта: никто ничего не зналъ.
   

XXV.

   И сомнѣнія увеличивались, смѣнялись, снова являлись, снова исчезали.
   -- Повѣситься, что ли?-- спрашивалъ онъ себя.-- Для чего дураку на свѣтѣ жить? далось мнѣ счастье въ руки, а я?.. Ну, хоть бы за выгоды какія продалъ, а то даромъ, даромъ отдалъ богатымъ, сытымъ...
   

XXV.

   На лицѣ о. Іоанна заиграла блѣдная улыбка; у него мелькнула мысль:
   -- А, можетъ, и мучаюсь я напрасно: Плужникъ не разрылъ еще могилы, и деньги цѣликомъ лежатъ подъ головой Галагана.
   Сомнѣніе, вкравшись въ душу о. Іоанна, зарождало надежды.
   -- Не взялъ Плужникъ подушку до того часа, какъ мы тамъ встрѣтились,-- разсуждалъ о. Іоаннъ,-- потому, коли онъ взялъ бы ее раньше, не шелъ бы ползать среди могилъ, и даже не заглянулъ бы туда никогда, чтобы не давать подозрѣній. Нѣтъ, онъ былъ тамъ, высматривая мѣсто, былъ до грабежа. Если же ограбилъ, то тогда, въ ту ночь, въ воскресенье, съ вечера. Пойти бы посмотрѣть. Да скажутъ: "зачастилъ". Пойдутъ догадки.
   -- А какъ быть? И вотъ не умираетъ на этотъ случай никто изъ ихъ брата.
   Наконецъ, онъ поборолъ препятствія, выставленныя имъ самому себѣ, и пошелъ на кладбище.
   И снова стоялъ предъ могилой Галагана. Все то же: земля не разбросана, крестъ стоитъ прямо и въ одной линіи съ крестами сосѣднихъ могилъ, и недалеко отъ него ребромъ лежитъ кусокъ кирпича, случайно попавшій съ комомъ земли.
   Его тогда еще замѣтилъ о. Іоаннъ, но не остановилъ на немъ вниманія, а теперь увидѣлъ, вспомнилъ, и сердце его наполнилось радостью.
   

XXVI.

   Ликующій, возрожденный, съ сіяющими глазами и съ весело бьющимся сердцемъ спѣшилъ священникъ домой.
   И ему казалось зелень болѣе яркой, и солнце болѣе яснымъ, и самъ себѣ онъ казался на порогѣ новой жизни, новыхъ событій, предъ началомъ довольствія и счастья, и чего То еще неизвѣданнаго.
   Ему хотѣлось говорить, смѣяться, и, подходя къ лачугѣ Мартова, онъ внезапно для самого себя рѣшилъ зайти къ нимъ.
   Посѣщеніе его было неожиданно, и пріемъ, оказанный ему, носилъ слѣды удивленія.
   -- А вы все жметесь въ своемъ погребѣ,-- сказалъ онъ съ гой фамильярностью, которую усвоилъ по отношенію къ Мартовымъ.
   -- Благодаря милости Божьей, имѣемъ свой уголъ,-- съ дѣланнымъ смиреніемъ сказала старуха.
   -- Нигдѣ это не сказано, чтобъ люди себя безцѣльно мучили.
   -- Не жалуемся мы, батюшка,-- тѣмъ же тономъ отвѣтила старуха.
   -- Упрямятся бабы,-- вдругъ энергично вмѣшался Мартовъ.-- Намедни проходилъ я близъ Сѣнного базара и видѣлъ, какой домъ продаютъ за тысячу. Наше корыто и сравнивать стыдно. Да что подѣлаешь съ ними. Слова выговорить не дадутъ.
   -- И съ чего это вы такъ?-- удивился о. Іоаннъ, обращаясь къ женѣ Мартова.
   -- Сами знаете, батюшка,-- сказала она чуть не со слезами,-- семья у насъ большая, а горіодъ растетъ, мѣста дорожаютъ. Лѣтъ черезъ пять намъ за это самое мѣсто тысячъ шесть дадутъ, обезпечитъ это насъ.
   -- Такъ вы нажиться хотите?-- спросилъ о. Іоаннъ съ нехорошей, ядовитой усмѣшкой.
   -- Не о наживѣ тутъ рѣчь идетъ, батюшка, -- грустно сказала жена -- Не суждено намъ о наживѣ стараться. О дѣтяхъ безпокоимся мы съ маменькой.
   -- Вотъ и продайте домъ,-- совѣтовалъ о. Іоаннъ,-- а себѣ новый купите просторный, чистый, теплый, и деньги еще останутся.
   -- Не такъ ужъ много и денегъ,-- возразила жена.
   -- А теперь и того нѣтъ,-- зло перебилъ ее мужъ.
   -- Пропивать нечего,-- сердито взглянула жена.
   -- Зла желать вамъ, конечно, мнѣ нѣтъ расчета,-- сказалъ о. Іоаннъ съ сердечностью во взглядѣ и въ голосѣ.-- Какъ добрый сосѣдъ, совѣтую я вамъ не держаться упрямо своей невзгоды. А то, что вы въ будущемъ предполагаете получить лишнюю копейку, это вѣдь еще бабушка надвое положила.
   -- Не копейку, батюшка, а тысячи три-четыре даже. Для насъ -- это капиталъ, богатство цѣлое,-- какъ то виновато пояснила младшая.
   -- На богатство не льститесь, Марья Григорьевна, а держитесь семейнаго согласія,-- съ грустнымъ участьемъ произнесъ о. Іоаннъ.-- У васъ же мужъ въ одну сторону, вы въ другую -- неладно это.
   -- Нѣтъ, батюшка, вы ужъ не уговаривайте насъ.
   -- Жаль, жаль, а я вамъ покупателя нашелъ. Онъ цѣну хорошую дастъ. Тысячи двѣ... двѣ съ половиною дастъ.
   Мартовъ даже привсталъ. Женщины переглянулись.
   -- Мало намъ, батюшка,-- качая головою говорила жена.-- Знаемъ мы настоящую цѣну нашему мѣсту.
   -- Смотрите, прогадаете,-- холодно отвѣтилъ о. Іоаннъ вставая, и, обратившись къ Мартову, скривилъ губы въ улыбку и прибавилъ:-- А тебѣ, сосѣдъ, стыдно не имѣть въ домѣ голоса и подъ башмакомъ у семьи быть. Стыдно. Не стерпѣлъ бы я на твоемъ мѣстѣ. Право. А вамъ,-- повернулся онъ къ старухѣ,-- вамъ, какъ женщинѣ пожилой, благочестивой, не слѣдовало бы поддерживать разладъ въ домѣ дочери. Если мы, старики, не станемъ миротворцами, на землю никогда не придетъ царство Божіе. У васъ же дѣти въ семьѣ, малъ-мала меньше. Чему научатся они на старшихъ глядя? Ссоры, корыстолюбіе... Васъ же не уважать будутъ, и тѣмъ нарушатъ заповѣдь Господню. А если строго обсудить, такъ кто виноватымъ окажется. Никто, какъ вы. И, можетъ, та тысяча, изъ-за которой бьетесь вы, есть ничто, какъ искушеніе вѣчнаго врага нашего лукаваго. Вы же поддаетесь его наущенію, Господа Бога гнѣвите, себя и дѣтей губите. А нѣтъ сильнѣе грѣха преднь Всемогущимъ, какъ единаго изъ малыхъ сихъ въ соблазнъ ввести. Неладами же своими, сребролюбіемъ, чему наставляете вы ихъ? можетъ пасть на васъ вина страшная. Говорю я вамъ то, что на сердцѣ моемъ лежитъ, и то, чтосъ писаніемъ святымъ согласно.
   -- Отнять у нищаго и отдать имущему тоже по писанію будетъ,-- заговорила старуха, нервно переставляя посуду.-- Куда ужъ намъ заповѣди соблюдать. Мы хоть бы о кускѣ хлѣба успѣли позаботиться.
   -- Не единымъ хлѣбомъ живъ будетъ человѣкъ, а вы о многомъ пещетесь, единое же на потребу,-- сказалъ о. Іоаннъ, и, перекрестившись на иконы, кивнулъ головой въ сторону и вышелъ.
   Мартовъ пошелъ провожать его.
   -- Приходи, сосѣдъ, на той недѣлѣ: мы это дѣло обсудимъ,-- сказалъ ему о. Іоаннъ, крѣпко пожимая его руку.-- А бабъ... того... распустилъ ты ихъ очень. Въ свѣтѣ семейномъ имъ мѣста нѣтъ: умъ у нихъ короткій.
   -- Какъ дѣло придется дѣлать,-- многозначительно сказалъ Мартовъ,-- и безъ нихъ обойдемся.
   Лицо о. Іоанна просвѣтлѣло. Онъ ласково потрепалъ Мартова по плечу и сказалъ:
   -- Добрыми сосѣдями съ тобой мы были, такими и разстанемся.
   И онъ пошелъ къ себѣ съ бодрымъ, почти веселымъ видомъ.
   

XXVII.

   Въ субботу утромъ Плужникъ ждалъ освобожденія.
   Онъ имѣлъ измученный, болѣзненный видъ, и въ глазахъ съ расширенными зрачками были признаки начинающагося безумія. Онъ намѣревался сейчасъ же изъ карцера бѣжать на кладбище.
   Минуты тянулись безконечно.
   Каждый шорохъ мучилъ его, вызывалъ треногу, возбуждалъ надежды на освобожденіе и, проходя, повергалъ въ отчаяніе.
   Вдругъ онъ услышалъ чей-то преувеличенно громкій голосъ:
   -- А что это у васъ за зданіе?
   -- Карцера, батюшка.
   Батюшка!
   Это слово пронзило Авива.
   -- Какіе карцера?-- еще громче продолжалъ тотъ же голосъ.
   -- А вотъ, чтобъ солдатъ сажать.
   -- И васъ сажаютъ туда?
   -- Сажаютъ, батюшка.
   Авивъ вскочилъ на койку и потянулся къ окошечку.
   Вдоль зданія, пытливо всматриваясь въ окна, медленно шелъ о. Іоаннъ.
   -- Онъ!
   Солдатъ, отвѣчавшій на его вопросы, вѣроятно, стоялъ недалеко, но его не было видно.
   Глаза о. Іоанна и Авива встрѣтились, и смертельная блѣдность покрыла ихъ лица.
   Какъ бы повинуясь таинственной силѣ, священникъ забылъ всякую осторожность и Порывисто приблизился къ окну Плужника.
   -- Какъ стемнѣетъ, приходи,-- сказалъ онъ и прошелъ дальше.
   Лица ихъ покрылись красными пятнами, сердца страшно бились, руки дрожали...
   

ХXVIII.

   Еще Авивъ не подходилъ къ калиткѣ, какъ о. Іоаннъ открылъ ее. Авивъ юркнулъ во дворъ.
   Дрожа, точно въ лихорадкѣ, съ горячими руками и пересохшимъ горломъ, священникъ, торопливо задвинувъ засовъ, быстро пошелъ по направленію къ дому, согнувшись, будто прячась отъ кого-то.
   Взволнованный, еще недовѣрчивый и мрачный, шелъ за нимъ Авивъ, осунувшійся и постарѣвшій.
   Они вошли въ столовую, большую комнату, наполненную старинной мебелью.
   Священникъ только здѣсь посмотрѣлъ въ глаза Авиву, и, стараясь улыбнуться, сказалъ:
   -- Ну, здравствуй!-- и протянулъ ему руку.
   Улыбка вышла жалкая, привѣтствіе робкое, пожатіе руки вялое.
   Неловко перегнувшись и молча Авивъ прикоснулся къ его рукѣ своей холодной влажной рукой.
   -- Читай вотъ,-- сказалъ о. Іоаннъ, подходя къ столу, на которомъ лежала книга, и, раскрывъ ее, указалъ пальцемъ:
   -- Вотъ этотъ стихъ.
   Авивъ нагнулся и прочиталъ статью, грозящую каторгой за разграбленіе могилы.
   -- Хорошій стихъ?-- спросилъ о. Іоаннъ, пробуя шутить. Авивъ отстранилъ книгу и сказалъ:
   -- Не про насъ писано.
   О. Іоаннъ ободрился:
   -- Ужъ будто-бы?
   -- Съ головой на плечахъ не попадаются, -- сказалъ Авивъ, хотя лицо его сдѣлалось еще мрачнѣй.
   -- А все помнить надо,-- проговорилъ священникъ.
   -- Дѣло дѣлать надо,-- рѣзко оборвалъ Авивъ.-- Надо сегодня идти часовъ въ десять, не то не кончимъ.
   -- Сегодня...-- глухо выговорилъ о. Іоаннъ и сѣлъ.
   -- Ну, да, что-жъ медлить?
   -- Такъ, такъ,-- повторилъ старикъ и снова всталъ.
   Авивъ показался ему страшнымъ, и -- онъ, можетъ быть, дорого далъ-бы, чтобы не видѣть его здѣсь.
   Глаза Авива бѣгали по сторонамъ, и на короткій мигъ остановились на о. Іоаннѣ
   -- И на что ему деньги!-- подумалъ онъ.-- Одной ногой въ могилѣ стоитъ, а туда жъ: богатѣть хочетъ.
   -- Страшный, страшный онъ человѣкъ,-- въ то же время думалъ старикъ.-- Коли бъ не нужда, по гробъ не связался бы съ нимъ.
   -- Насчетъ вещей тоже,-- сказалъ Авивъ.-- Вамъ бы заступъ надо, да лопату. У меня будутъ: въ саду возьму.
   -- И у меня есть.
   -- Ладно. Да фонарь надо.
   -- Фонарь есть.
   -- Ножъ большой поострѣй.
   -- Ножъ?-- запинаясь переспросилъ о. Іоаннъ.-- Зачѣмъ ножъ? Что-жъ ты?
   -- А какъ кто нападеітъ? Цѣловаться будемъ?
   -- Что ты? что ты?-- бормоталъ старикъ,-- не смогу я,-- что ты?
   -- Какъ за свою жизнь придется постоять сможешь, гдѣ и сила возьмется.
   -- Не въ силѣ тутъ дѣло,-- тихо возразилъ о. Іоаннъ,-- въ душѣ дѣло.
   -- Еще недоставало раздумывать, -- усмѣхнулся Авивъ.-- Какъ будто я доподлинно знаю, что непремѣнно рѣзать кого-то будемъ. Это лишь такъ для безопасности ножъ.
   -- То-то,-- повеселѣлъ о. Іоаннъ.-- Ты такъ съ самаго начала и сказалъ бы. А то хоть кого напугаешь, какъ о ножѣ заговоришь.
   -- Можетъ, за себя боится,-- и бѣгающіе глаза Авива остановились на о. Іоаннѣ.
   -- Вишь, какимъ букой стоитъ,-- думалъ священникъ.-- Теперь видъ то у него неважный, а пусть достанетъ деньги оттуда, не узнаешь тогда. Фертомъ заходитъ. На первое дѣло идетъ -- дрожитъ. Потомъ на все пойдетъ. Не только мертвыхъ -- живыхъ грабить начнетъ. Какъ покончимъ это и встрѣчаться не стану съ нимъ, за три версты обходить буду.
   -- Что-жъ, я пойду,-- сказалъ Авивъ.-- А часовъ въ десять вы выходите.
   Священникъ страшно поблѣднѣлъ.
   -- Выходите,-- продолжалъ фельдшеръ,-- и прямо туда на уголъ путь держите, гдѣ сторожка, а не доходя до того мѣста ждите, пока приду. Если я раньше приду, я буду ждать. Тамъ куча камней есть...
   -- Вишь, какъ все изучилъ.
   -- Около той кучи можно притаиться.
   -- А страшно,-- вздохнулъ о. Іоаннъ.
   -- Хуже, чѣмъ было, не будетъ,-- мрачно проворчалъ Авивъ, и старикъ понялъ, что онъ намекаетъ на пережитыя волненія.
   И ему также казалось, что страшнѣй не будетъ, но то страшное уже кончилось, а это новое только начинается и кажется безконечнымъ.
   -- Пройти бы незамѣтно,-- вздохнулъ онъ.
   -- Глухіой стороной и смѣлѣй идите,-- училъ Авивъ.
   -- Не ладно тащиться съ заступомъ да съ лопатой.
   -- А безъ нихъ тоже не обойтись.
   -- Знаю,-- протянулъ о. Іоаннъ и почувствовалъ, что присутствіе Авива его страшно тяготить, и потому онъ обрадовался, когда тотъ сказалъ:-- ну, я пойду.
   -- Иди, иди!
   Они вышли.
   Открывъ калитку, о. Іоаннъ выглянулъ на улицу и, убѣдившись, что вокругъ никого нѣтъ, выпустилъ своего гостя.
   

XXIX.

   Оставшись одинъ, о. Іоаннъ почувствовалъ себя свободнѣй.
   -- Само собой разумѣется,-- повторялъ онъ одну и ту же мысль,-- дѣло нехорошее могилу отрывать, нарушать законы. Да шутка ли, не разрыть могилы Галагана? Да и грѣхъ тоже, вѣдь, какъ кто смотритъ. Разбойника распятаго, грабителя, Господь простилъ за слово, Богу угодное, за чистое покаяніе. Потому Богу нужно, чтобъ мы каялись въ своихъ грѣхахъ, а безъ грѣха прожить немыслимо. Такъ ужъ мы созданы, такъ, стало быть, надо. Что изъ того, что цвѣты или камни не грѣшатъ. Отъ нихъ и Богу угоднаго раскаянія не будетъ. Люди жъ безъ грѣховъ, точно безъ жизни.
   Онъ подошелъ къ окну и сталъ смотрѣть въ садъ.
   -- Въ томъ и отличіе наше отъ звѣрей, что мы можемъ понимать, и кто понялъ, что онъ предъ Богомъ виноватъ...
   -- А какъ тамъ денегъ мало?-- вдругъ подумалъ онъ и провелъ рукой по лбу.
   -- Муки, муки сколько было, а вотъ расчетъ придетъ и ничего.
   И ему стала рисоваться картина, когда онъ съ Плужникомъ распоретъ подушку, и глазамъ ихъ представятся засаленныя ассигнаціи.
   -- Да нѣтъ же, нѣтъ же,-- силился онъ отогнать непріятныя мысли.-- Не сталъ бы солдатъ рублевку въ подушку прятать.
   -- Неужто пополамъ... половину? Двѣ съ половиной тысячи, или сколько тамъ... А если тамъ мало? тоже половину?.. И съ кѣмъ дѣлиться поровну? Съ солдатишкой пьяницей.
   -- Ни въ чемъ не ровны мы, а тутъ вотъ поровну.
   

XXX.

   Сейчасъ же послѣ повѣрки Авивъ сталъ собираться. Онъ досталъ мѣшокъ, завернулъ въ него лопату и заступъ и положилъ ихъ подъ стѣной у калитки, тамъ же поставилъ фонарь.
   Часовъ въ десять онъ захватилъ приготовленные предметы, вышелъ со двора и пошелъ въ сторонѣ отъ дороги, къ завѣтному мѣсту.
   Въ послѣдніе дни онъ все меньше и меньше думалъ о томъ, что Галаганъ зарытъ живымъ.
   Не хотѣлось ему этого думать, священнику же онъ и заикнуться о томъ не хотѣлъ, боясь напугать старика.
   -- А что, какъ попъ не придетъ?-- вдругъ подумалъ онъ и встревожился, но, вспомнивъ взглядъ о. Іоанна, его посѣщеніе могилы Галагана, его видъ близъ карцера, Авивъ успокоился.
   -- Придетъ! еще бы не прити загребать золото. Какъ будто даромъ кто въ карманъ сыпетъ. А все черезъ меня. Онъ, хоть бы тысячу лѣтъ жилъ, ничего не придумалъ бы...
   Дрожь пробѣжала по всему тѣлу Авива: ему противъ воли мерещилось, какъ въ темной могилѣ, разломивъ крышу гроба, онъ очутится лицомъ къ лицу съ мертвецомъ.
   Онъ остановился и не могъ двинуться дальше.
   -- Не одинъ же я буду. И тотъ не каменный же, а вотъ не боится. Да и чего ему бояться? Не мертвеца же бояться. Вотъ сторожа или такъ кого, живого, а мертваго бояться -- людей смѣшить.
   -- Не боится же попъ, а онъ постарше, поученѣй будетъ, и знаетъ всѣ эти штуки.
   Подбодривъ себя, Авивъ двинулся дальше.
   -- А все же рыть безъ меня не пошелъ попъ. Небось, есть у него разные люди и вѣрные, и надежные, только на нихъ онъ не разсчитываетъ. И, коли бъ не я, можетъ, и сто лѣтъ не пошелъ бы онъ за деньгами. Ну, что жъ? вотъ и подѣлимся. Поровну надо. Тоже ровня нашелся.
   И внезапно имъ овладѣла заманчивая перспектива какъ-нибудь обсчитать священника.
   

XXXI.

   Дулъ холодный вѣтеръ. Луна вышла поздно и неслась высоко, а ниже ея ходили облака, и то закрывали ее совсѣмъ, то показывали землѣ кусочекъ ея серебрянаго полукруга, то на короткое время открывали ее всю, и тогда было видно, что она взвивается еще выше.
   О. Іоаннъ, придерживаясь стѣны, шелъ глухими улицами города.
   На немъ былъ клѣтчатый пиджакъ, брюки, всунутые въ сапоги. Волосы заплетены въ косичку и подшпилены подъ низко надвинутой фуражкой.
   Въ одной рукѣ онъ держалъ завернутые въ мѣшокъ лопату и заступъ, въ другой фонарь. Огромный ножъ былъ всунутъ въ рукавъ.
   Онъ шелъ, согнувъ фигуру и стараясь измѣнить походку. Сердце его усиленно билось, и стоило гдѣ-нибудь показаться человѣку, чтобъ у него захватывало духъ, и ноги подкашивались подъ итгмъ. Гораздо лучше почувствовалъ онъ себя въ полѣ, но онъ давно не совершалъ ночныхъ прогулокъ, глаза его совсѣмъ отвыкли отъ темноты, и онъ спотыкался на каждомъ шагу.
   Вездѣ ему чудились ямы, и хотя онъ хорошо выслѣдилъ направленіе, все-жъ сталъ бояться потерять дорогу и заблудиться въ полѣ.
   Однако, онъ благополучно дошелъ до городского кладбища, а оттуда дойти до военнаго не представляло труда. Еще болѣе согнувшись, пошелъ онъ вдоль ограды; мѣстами же почти ползкомъ подвигался впередъ.
   Въ его глазахъ и на всемъ его лицѣ отражалось столько напряженія и страха, что онъ самъ испугался бы, если бъ увидѣлъ себя въ зеркалѣ.
   И какъ мало теперь онъ былъ похожъ на того вдохновеннаго священника., который разъяснялъ своей паствѣ, зачѣмъ ей данъ священникъ и какова его роль.
   Впрочемъ, о. Іоаннъ говорилъ еще и другія слова -- въ бесѣдѣ съ отцомъ Паисіемъ, священникомъ другой церкви въ томъ же городѣ.
   -- Ужъ, что имъ угодно, а за три рубля хоронить не стану. Извозчикъ дороже возьметъ за такіе концы. Мало, что мы духовнаго сана, а съ неба намъ ни сапогъ, ни хлѣба не отпускаютъ. И хоть ты на молитвѣ лобъ пробей себѣ, не залечишь его одной молитвой, пока мази не купишь. Въ кабакѣ и то своя такса, а что сверхъ таксы, отъ того не откажется, хоть какой чиновный человѣкъ.
   

XXXII.

   О. Іоаннъ присѣлъ и замеръ: до него донесся шорохъ.
   -- Онъ или не онъ?-- думалъ старикъ, напрягая слухъ и зрѣніе.
   Но все было тихо кругомъ, и никого не было, видно.
   Выждавъ еще, священникъ поползъ впередъ, оглядываясь, останавливаясь.
   Снова шорохъ.
   Опятъ онъ припалъ къ землѣ и затаилъ дыханіе, и опять все было тихо кругомъ, и никого не было видно.
   А между тѣмъ изъ облаковъ, точно борясь съ кѣмъ-то, пробивались лучи луны, и хотя они сейчасъ же прятались, но насталъ мигъ, когда серебряный серпъ высунулся и освѣтилъ землю.
   Шагахъ въ двадцати-тридцати отъ Іоанна, какъ и онъ, прижавшись къ землѣ, лежалъ другой человѣкъ.
   То былъ Авивъ.
   Онъ пришелъ раньше о. Іоанна и терзался здѣсь сомнѣніемъ и нетерпѣніемъ. На голову священника онъ посылалъ страшныя проклятія и брань, подозрѣвая его въ измѣнѣ и въ трусости.
   Сердце его сжималось отъ тоски и страха. Подомъ ему казалось, что все погибло,-- и богатство, и надежды, и самая жизнь. Слезы душили его, и онъ въ минуту отчаянія билъ себя въ грудь и рвалъ на себѣ волосы.
   Но вотъ, наконецъ, онъ услышалъ шорохъ и увидѣлъ пригнувшуюся къ землѣ человѣческую фигуру.
   -- Онъ, -- радостно прошепталъ Авивъ, но вдругъ усомнился:
   -- А если не онъ?
   -- Онъ. Нѣтъ... не онъ.
   Почти ползкомъ подвигались они другъ къ другу.
   -- Вы?-- прошепталъ Авивъ.
   -- Я. А то ты?
   -- Я.
   У обоихъ вырвался вздохъ облегченія.
   Они подползли другъ къ другу, и обрадованный Авивъ сильно сжалъ руку о. Іоанна.
   -- Что-жъ долго такъ?-- упрекнулъ онъ его.
   -- Отвыкъ ходить по ночамъ,-- проворчалъ старикъ, отирая потъ съ себя.
   -- Ну, что-жъ. Идемъ туда, -- сказалъ Авивъ, и они согнувшись, тихо ступая, часто останавливаясь, подошли ко рву.
   Осторожно спустились въ ровъ, потомъ зацѣпляясь за траву, забрались на ограду, оттуда спрыгнули во внутрь кладбища и долго лежали на землѣ, прислушиваясь и всматриваясь.
   Ни слухъ, ни взоръ не обнаружили ничего: было тихо и пустынно, но, не довѣряя себѣ, о. Іоаннъ и Авивъ лежали, боясь сдвинуться съ мѣста.
   -- Что-жъ, пойдемъ,-- шепнулъ Авивъ.
   Священникъ что-то крякнулъ въ отвѣтъ, но оба они еще полежали такъ же неподвижно, съ тѣмъ же напряженнымъ вниманіемъ -- Ну, ну,-- подбадривалъ Авивъ и себя, и своего спутника, и не двигался.
   Наконецъ, онъ собрался съ духомъ и приподнялся; осмотрѣвшись еще разъ, онъ тихо сунулся впередъ.
   Старикъ слѣдовалъ за нимъ.
   

XXXIII.

   Черезъ минуту они на корточкахъ стояли у могилы Галагана.
   Авивъ приложилъ ухо къ землѣ.
   Все было тихо и тамъ, какъ здѣсь.
   Авивъ первый началъ работу, за нимъ о. Іоаннъ, что-то шепча.
   Сначала лопаты задѣвали одна другую, потомъ дѣло наладилось, и они дружно сбрасывали землю съ могилы.
   Авивъ скоро началъ уставать: онъ отвыкъ отъ тяжелой работы.
   Священникъ былъ крѣпче и работалъ бодрѣй, и самъ безъ помощи Авива, и безъ особаго труда спихнулъ съ могилы каменный крестъ.
   -- Скоро все кончится,-- думалъ Авивъ.-- Дня три отдыхать буду. Лягу и не встану. Скажу, что боленъ. Ни разу еще на службѣ не болѣлъ.
   И онъ вдругъ живо представилъ себѣ, какъ будетъ считать деньги, какъ будетъ беречь ихъ.
   -- А сколько тамъ?-- мучилъ его вопросъ. А если... если тотъ оживетъ тамъ?
   Сдѣлавъ знакъ перестать, Авивъ наклонился къ землѣ и слушалъ. Все было тихо. О. Іоаннъ озирался кругомъ и трепеталъ, какъ въ лихорадкѣ... Надмогильные кресты показались ему людьми. Руки его опустились. Холодный потъ покрылъ лицо, ноги подкашивались.
   -- Вишь, какимъ храбрецомъ держится,-- думалъ онъ, взбрасывая глаза на Авива.-- Что ему? Можетъ, не впервые; можетъ, привыкъ къ грабежамъ да разбоямъ. А мнѣ не по силамъ совсѣмъ.
   -- Уйти бы отъ муки такой,-- молніей мелькнуло рѣшеніе о. Іоанна.-- Уйти бы... но...-- И въ его воображеніи опять рисовались деньги въ рукахъ Авива, и домъ Мартова. Онъ съ усиленіемъ и энергіей принялся за работу.
   Авивъ отбросилъ лопату и сѣлъ отдыхать.
   -- Скоро усталъ,-- злобно подумалъ о. Іоаннъ.-- Вишь бѣлоручка... А все служба, балуетъ она ихъ! И какъ бы на зло Авиву онъ сталъ еще энергичнѣе бросать землю.
   -- Здоровый чортъ!-- позавидовалъ Авивъ.
   Однако, между собой они не обмѣнивались словами: ужъ сильно ненавидѣли они другъ друга. Авивъ не могъ простить старику тѣхъ душевныхъ страданій, которыя перенесъ вслѣдствіе упрямства священника. А чувства о. Іоанна были еще сложнѣй: во-первыхъ, разница служебныхъ положеній между нимъ и его сообщникомъ была слишкомъ велика, вовторыхъ, въ Авивѣ онъ видѣлъ своего соблазнителя на тяжкій и гнусный грѣхъ; наконецъ, Авивъ являлся какъ бы наслѣдникомъ на часть денегъ, зарытыхъ въ могилѣ.
   -- А почему? за что? Почему, за что достанутся ему деньги? Да и на что онѣ ему? Пропить? Дѣвкамъ раздать? У пьянаго другіе такіе же прощалыги вытащатъ... И тоже пропьютъ. А деньги можно бы на дѣло потратить.
   О. Іоаннъ опустилъ лопату и сѣлъ.
   Авивъ поднялся и сказалъ:
   -- Что разсѣлись? Не на праздникъ пришли.
   -- А самъ отдыхалъ,-- сказалъ о. Іоаннъ.
   -- Наше дѣло хозяйское,-- кололъ Авивъ.-- А коль кто усталъ, можетъ спать идти. Не по найму работаемъ.
   -- Вишь, куда гнетъ?-- подумалъ о. Іоаннъ, и чувство злобы сжало его сердце.
   -- Пришли вмѣстѣ, вмѣстѣ и уйдемъ,-- холодно сказалъ онъ и взялся за лопату.
   -- Вмѣстѣ, да разными дорогами,-- отрѣзалъ Авивъ.
   -- Конечно, кто куда,-- кто домой, а кто и въ кабакъ,-- сквозь зубы процѣдилъ о. Іоаннъ.
   -- Подавился бы языкомъ своимъ ты,-- хотѣлъ сказать Авивъ, но удержался.
   -- Скверный, скверный человѣкъ онъ,-- думалъ о. Іоаннъ.
   Они работали еще съ большимъ напряженіемъ, инстинктивно вздрагивая при каждомъ неожиданномъ шорохѣ, стукѣ и шумѣ.
   Авивъ снова опустилъ руки и сѣлъ.
   -- Какъ много земли навалено,-- сказалъ онъ.-- А все отъ поповъ. Это вы учите, чтобъ зарывать на три аршина.
   Священникъ молча сѣлъ и сталъ потирать мускулы на рукахъ. Онъ очень усталъ, но отдыхалъ недолго и подымаясь сказалъ:
   -- Не будемъ вальяжничать, кончать надо, не то свѣтъ настанетъ.
   Авивъ вскочилъ.
   Въ это время съ колокольни донесся бой часовъ.
   -- Двѣнадцать,-- прошептали оба и прибавили про себя,-- успѣемъ.
   

XXXIV.

   Лопата задѣла крышку гроба.
   Оба вздрогнули и замерли.
   Авивъ прислушивался: ничего не было слышно.
   О. Іоаннъ думалъ:
   -- Каторга, позоръ, стыдъ за это самое дѣло, а что въ немъ? Изъ-подъ земли вырыть деньги. И все тутъ. А поди, какъ караютъ? Да развѣ лучше было бы, чтобъ сгнили онѣ? Кому отъ того прибыль? закону, что-ль? Писали законы, да не все писанное къ дѣлу прилагаемо!
   Высокіе взмахи лопатой быстро утомляли, но скорый конецъ работы и близость завѣтнаго сокровища возбуждали энергію.
   Лопаты непрерывно подымались, земля, сбрасываемая ими, увеличивала насыпь по обѣ стороны могилы. Небольшая часть ея ссыпалась внизъ, но скоро она опять попадала на лопату и вновь водружалась на насыпи.
   О. Іоанну представлялось, какъ онъ будетъ отсчитывать деньги Авиву.
   Въ то же время Авивъ думалъ:
   -- Схватить бы подушку...
   Но досадная мысль тревожила его:
   -- Нельзя не зарыть могилу, надо, чтобъ и слѣдовъ не осталось.
   Однако, чѣмъ ближе становился жданный моментъ. Авивъ больше робѣлъ:
   -- А что, какъ живъ тотъ? Какъ отъ воздуху оживетъ онъ?
   ... Послѣдняя земля, лежавшая на крышкѣ гроба, снята лопатой. Между ними и подушкой только дюймовая доска, и голова мертвеца.
   -- Страшно какъ,-- прошепталъ Авивъ.
   Священникъ, напротивъ, страха теперь не чувствовалъ, но томился лихорадочнымъ нетерпѣніемъ.
   -- Кончать, кончать надо,-- повторялъ онъ.
   -- Молитву бы надо;-- напомнилъ Авивъ.
   Чѣмъ больше Авивъ проявлялъ паники, тѣмъ радостнѣе становилось на душѣ о. Іоанна. Онъ начиналъ чувствовать себя господиномъ положенія, и онъ видѣлъ, что Авивъ сознаешь свою слабость.
   Первенствующая роль переходила къ старику.
   Онъ схватилъ кирку, и доски гробовой крышки затрещали.
   Авивъ прижался въ уголъ.
   О. Іоаннъ ломалъ крышку.
   -- И запаха нѣтъ!-- съ ужасомъ думалъ Авивъ.-- Не воняетъ, живой.
   Въ могилѣ было темно, и нельзя было разобраться, гдѣ голова, гдѣ ноги покойника.
   Священникъ секунду колебался зажечь спичку, наконецъ, черкнулъ. Она сломалась. Черкнулъ другой. Эта не загорѣлась.
   Наконецъ, третья на нѣсколько секундъ освѣтила могилу.
   Крышка была разломана у ногъ.
   Еще два удара киркой.
   Авивъ стоялъ, не двигаясь, почти безумный.
   Старикъ еще черкнулъ спичку.
   Прямо противъ Авива, на разстояніи трехъ шаговъ, лежала голова мертвеца съ широко раскрытыми глазами.
   Авивъ мертвымъ упалъ на гробъ.
   

XXXV.

   Священника испугало паденіе Авива.
   Онъ тоже видѣлъ голову мертвеца, но успѣлъ разсмотрѣть, что сквозь разломанныя доски просыпалась земля и легла на волосы, на шею, легла и въ глазныя впадины.
   -- Испугался!-- сказалъ онъ, придя въ себя, и толкнулъ ногой Авива. Тотъ не шевелился.
   Вмигъ о. Іоаннъ выхватилъ подушку изъ-подъ головы Галагана и дрожащей рукой пощупалъ, нѣтъ ли тамъ другой.
   -- Есть!
   Маленькая, приплюснутая, холодная.
   -- Она!
   Онъ всунулъ ее за пазуху.
   Цѣпляясь руками за землю, упираясь въ ней колѣнами, нѣсколько разъ соскальзывая, вылѣзъ о. Іоаннъ изъ могилы, и, тяжко дыша, опустился на землю.
   Все тихо, темно и пустынно.
   Первой мыслью о. Іоанна было бѣжать съ подушкой.
   -- Но вѣдь тотъ выдастъ,-- подумалъ онъ.-- Выдастъ съ головой, погубитъ... Да, вѣдь, все равно опасный онъ,-- думалъ священникъ, и чувствовалъ, что имъ одолѣваетъ все усиливающаяся дрожь.-- Пропьетъ свою часть и вѣчно ходить будетъ. Будетъ просить... грозить...
   Новая мысль зародилась въ немъ; онъ всталъ блѣдный, съ гримасой на сжатыхъ губахъ, съ глазами, потускнѣвшими отъ внутренней тревоги, и, схвативъ лопату, сталъ быстро сбрасывать землю въ могилу.
   Это была работа безумнаго отчаянія.
   Каждый мигъ грозилъ гибелью, и потому онъ тянулся, какъ день.
   О. Іоаннъ не уставалъ, Напротивъ, казалось, что силы прибываютъ, и онъ сбрасывалъ землю лопатой, иногда сдвигалъ ее руками, ногами. Перебѣгалъ на другую сторону и работалъ тамъ съ той же энергіей и съ той же страшной силой...
   -- А если Авивъ вылѣзать начнетъ?-- мелькнулъ острый страхъ.
   Рука судорожно подвинула ножъ.
   Онъ работалъ, какъ никогда еще въ жизни, а вся жизнь его была занята трудомъ.
   Быстрѣй, быстрѣй мелькала лопата.
   

XXXVI.

   Восходящее солнце застало могилу Галагана въ прежнемъ порядкѣ.
   Правда, вокругъ ея были слѣды свѣжей земли, но лѣтнее солнце скоро уничтожило этотъ признакъ ночной работы.
   О. Іоаннъ аккуратно кончилъ работу: насыпь была выравнена и утоптана. Каменный крестъ стоялъ на прежнемъ мѣстѣ, а самъ о. Іоаннъ несся домой, точно гнались за нимъ, точно силъ у него былъ неизсякаемый источникъ.
   Наконецъ, запершись въ спальнѣ, онъ распоролъ подушку и вытряхнулъ изъ нея все, что было въ ней.
   Тамъ были перья, маленькій крестикъ, мѣдная иконка, сухая трава.
   И ничего больше. Какъ ни выворачивалъ онъ наволоку, больше ничего не нашелъ.
   Крестикъ, иконка, сухая трава, все, что сердобольная странница принесла матери Галагана изъ святыхъ мѣстъ для исцѣленія всегда болѣвшаго сына...
   И только!
   Крестикъ, иконка, сухая трава, перья и только, больше ничего!..
   

XXXVII.

   Раздался первый колоколъ, звавшій къ заутрени...
   O. Іоаннъ порывистымъ движеніемъ заткнулъ уши и широко раскрытыми глазами смотрѣлъ на крестикъ, иконку, сухую траву и перья...

Петръ Булгаковъ.

"Современникъ", кн.IV, 1914

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru