Въ душной, заплеванной общей каютѣ парохода "Витязь" повстрѣчалъ старикъ Лялинъ занятнаго нѣмца... За сорокъ съ лишнимъ лѣтъ наметался глазъ. И, хоть одѣтъ былъ нѣмецъ скромно, даже до странности,-- въ бѣлыхъ нитяныхъ чулкахъ домашняго вязанья, въ ночной сорочкѣ и галстукѣ веревочкой, безъ всякихъ модныхъ выкрутасовъ, до которыхъ такіе охотники разные подозрительные вояжеры, Ѳаддей Миронычъ учуялъ въ немъ парня съ головой, а, можетъ статься, что и съ капиталомъ... И подсѣлъ. Одинъ понѣмецки -- ни слова, другой по-русски -- того меньше... значитъ, настоящій нѣмецъ, заграничный, дѣловой. Вонъ чулки-то какіе, небось своя, законная Амалья навязала... Съ чего бы его въ нашу глушь занесло?
Нѣмецъ пьетъ кофе... Лялинъ подвинулъ сахарницу, сливокъ. Улыбается, благодаритъ... Лялинъ отвѣтно улыбнулся своимъ иконописнымъ, по стариковски красивымъ и яснымъ ликомъ. Отвернулся пока что, а самъ присматривался, нѣтъ ли кого въ каютѣ подходящаго въ переводчики.
У окошка женщина. Голова заверчена газовымъ зеленымъ шарфомъ, тѣло рыхлое, втиснуто въ корсетъ и ползетъ отовсюду, снизу, сверху, какъ опара... Баба въ городѣ извѣстная -- въ переводчицы не годится... другая спеціальность... Смотритъ на Лялина ласково мутными со сна глазами, грудь выпячиваетъ, ножкой дергаетъ -- соблазняетъ... Дѣло ясное -- у ихней сестры всѣ богатые купцы на счету. Раскидываетъ, небось, умишкомъ, не попадется ли красная рыба, самъ Ѳаддей Миронычъ... Ошибешься, тетенька! У стола барышня. Прихлебываетъ чай, а одинъ глазъ въ книжку закидываетъ. Шапочка-нахлобучка, веснушки, носикъ -- шильцемъ... Никакъ учителева дочка -- тоже нашего города?.. Знаетъ и эта старика Лялина, хотя незнакомы.
-- Барышня, будьте добренькая...
Пенснэ на носъ, щурится.
-- А? По нѣмецки?.. понимаю... могу и поговорить.
-- Будьте добренькая.
-- Съ удовольствіемъ.
Нѣмецъ таращитъ голубые, какъ у младенца, глаза, показываетъ нечистые зубы -- радуется. Барышня по нѣмецки такъ и чешетъ. Лялинъ сидитъ скромно, дуетъ въ блюдце, откусываетъ сахаръ. И не понимаетъ, да понимаетъ.
На лицѣ нѣмца почтительность, удивленье -- это она разсказываетъ ему, что вотъ, молъ, купецъ Лялинъ, богачъ, въ большихъ тысячахъ, рыбныя ватаги... что скупенекъ, говорятъ... Ничего, пусть знаетъ, не вредно...
Нѣмецъ тянетъ черезъ столъ лапу. Знакомятся. Познакомились, да и не разставались всю дорогу -- Ѳаддей Миронычъ, нѣмецъ и барышня. Пассажиры со стороны смотрѣли и посмѣивались -- больно ужь разношерстная компанія...
Плыли день, и два, и три.
По утрамъ раньше другихъ поднимался Лялинъ. Привыкъ вставать съ разсвѣтомъ, да и безпокойны пароходныя ночи въ третьемъ классѣ -- блохи злющія, что собаки, жирныя, кормленныя, а человѣчьи тѣла вокругъ тощи и вонючи. Лязгаютъ по полу какія-то ржавыя цѣпи, дергаются и трутъ веревки, чмокаютъ ребята у материныхъ грудей, долго укладываются, копошатся и шепчутся старухи -- тяжко дается имъ ночь и сонъ.
Когда сѣрѣло небо и сквозь плохо обструганныя палочки большой, грязной клѣтки куры -- сосѣдки Ѳаддей Мироныча по ночлегу -- просовывали востроносыя головы съ пузырчатыми гребешками, Лялинъ вставалъ. Крестился безъ мысли, но истово, съ дѣтства заученнымъ движеніемъ, бросалъ въ лицо горсть соленой, пропахшей рыбой морской воды. Потомъ по черной и скользкой отъ ночной сырости лѣсенкѣ поднимался на верхнюю палубу.
Такъ ужь повелось -- ѣздитъ онъ всегда въ третьемъ классѣ, въ первомъ воздухомъ питается, во второмъ чайничаетъ. Капитаны знакомые, не препятствуютъ.
Сидѣлъ Лялинъ на рѣшетчатой скамеечкѣ, не глядя видѣлъ зеленую, густую, какъ кисель, воду за бортомъ, кипучую толчею сбившейся у кормы пѣны, жилистыя ноги матросовъ, занятыхъ утренней уборкой, темные слѣды мокрыхъ подошвъ на гладкомъ деревѣ палубы. Шепталъ что-то запавшими губами, прикидывалъ, вычислялъ...
Прибыльное дѣло затѣялъ этотъ нѣмецъ. Ѣздитъ по Кавказу, скупаетъ птичьи шкурки за дешево... Глушь безпросвѣтная, жители -- нищая, лѣнивая татарва. Землю ковыряютъ кое-какъ, абы съ голоду не подохнуть. А по лѣсамъ гонять имъ первое удовольствіе -- наловятъ птицы, только бери... Сидитъ себѣ нѣмецъ въ какомъ-нибудь селеньи у старшины, командуетъ. Растетъ передъ нимъ гора теплыхъ, пестрыхъ птичьихъ трупиковъ. Онъ отвезетъ ихъ въ свою нѣметчину, тамъ продастъ втридорога -- чистыя денежки...
Хочетъ Ѳаддей Миронычъ къ нѣмцу въ компаньоны. И добьется. Съ дѣтства это у него: носомъ чуетъ, гдѣ можно заработать, и не отступится никогда.
Вотъ и сидѣлъ по утрамъ на прибранной, пустынной палубѣ, ждалъ, дежурилъ, чтобы минуты не упустить... Безъ шапки... Мягкій утренній вѣтеръ сонно трепалъ позолоченное серебро волосъ (сѣдина-то ужь желтѣть стала), гладилъ крѣпкій, старый лобъ...
Барышня плохо понимала дѣловой языкъ Ѳаддей Мироныча, хмурила растрепанныя жидкія брови, по съ грѣхомъ пополамъ переводила.
Разомъ весь какъ-то подбирался расплывшійся въ мечтательности Herr Шульцъ, зорко смотрѣлъ на Лялина свѣтлыми глазами, тянулъ изъ кармана книжку и, крѣпко нажимая карандашомъ, нагнувъ здоровую тугую шею, чертилъ умныя, ясныя цифры, одинаковыя на всѣхъ языкахъ. Барышня-Валентиночка тыкала острый носъ въ столбцы цифръ и, не разобравъ, обиженно сбрасывала пенснэ.
-- Тутъ ужь вы сами сговоритесь...
Писалъ что-то Лялинъ, писалъ Шульцъ -- и вставали оба потные, довольные. Лялинъ успокоенно протиралъ темнымъ ситцевымъ платкомъ (темные-то они экономнѣе, не такъ пачкаются) каждую морщинку желтаго, костистаго лица, а нѣмецъ опять весь распускался въ улыбку, показывалъ черно-зеленые корешки зубовъ и издали лукаво манилъ пальцемъ заскучавшую за книжкой Валентину Ивановну... Вмѣстѣ обѣдали, Herr Шульцъ угощалъ. Не хотѣлъ ни на минуту разстаться съ будущимъ компапіономъ, а самъ Лялинъ въ пути никогда не обѣдалъ -- пробавлялся по малости чаемъ съ ситникомъ, старичку много ли и нужно... Послѣ обѣда томились, зѣвали -- и расходились по каютамъ, отдыхать долгую ночь отъ тяжелаго съ непривычки бездѣлья.
Къ утру послѣдняго дня выяснилось, что и барышня хочетъ съ нѣмцемъ за птицами...
Стояла, нагнувшись надъ бортомъ, куталась въ шаль (вѣтеръ засвѣжѣлъ, нехотя раскачиваясь, лѣниво ворочался съ боку на бокъ тяжелый пароходъ) -- и упрямо твердила свое:
-- Вотъ хочу и поѣду.
-- Да вы-жь, миленокъ, къ роднымъ обѣщались, гостить,-- вразумлялъ Ѳаддей Миронычъ.-- Чего вы тамъ не видали, птицъ?
Цѣплялась за бортъ костлявой, какъ куричья лапа, рукой и повторяла:
А Лялинъ пѣшкомъ. Бережкомъ, холодочкомъ -- рукой подать.
Пробирался онъ къ брату, въ ближнюю деревню, по дѣлу, на счетъ рыбы, на счетъ вина. Двое всего ихъ, братьевъ. Ѳаддей Миронычъ, младшій,-- купецъ, богачъ, хоть и прибѣднивается, хоть и похожъ на мужичка-простачка. Давно православный, къ Богу равнодушенъ -- не нуждается, въ торговлѣ Богъ ни къ чему. Старшій, Антипъ, остался крестьянствовать. Остался Антипъ и по старой вѣрѣ. Ссылку принялъ за вѣру -- изъ Россіи въ Закавказье -- въ глушь. Земля такое дѣло, безъ Бога и шагу не ступишь, нуженъ Богъ, не обойдешь... Видятся братья рѣдко -- развѣ когда по дѣлу Ѳаддей соберется, у него здѣсь свои ловли, по всему морю его сѣти разметаны.
Идетъ онъ берегомъ, тычетъ въ песокъ крѣпкой кизиловой палочкой, смотритъ на море скучливо, безъ уваженія. Для другихъ море -- тайна, красота, страхъ, а для Ѳаддея Мироныча просто товаръ... можно купить, и продать, и въ аренду сдать.
Почтительно ложатся опушенныя пѣной, прохладныя волны къ ногамъ купца, оставляютъ на пескѣ случайные дары... Вонъ мелкую рыбешку выбросило. Ѳаддей Миронычъ тяжело нагнулся, хотѣлъ подобрать по привычкѣ. Когда одинъ, безъ семьи, всегда себѣ изъ такихъ находочекъ уху варилъ. Вспомнилъ, что идетъ къ брату, бросилъ -- хоть и мужики, а сластены, не станутъ ѣсть...
Вонъ и деревня виднѣется... И ужь дѣловымъ жаднымъ взглядомъ охватываетъ глазъ Лялина тѣсный строй соломенныхъ, колючихъ крышъ, вьющіеся надъ ними жиденькіе дымки, и прочныя, вѣковѣчныя дубовыя стѣны, и обступившую ихъ зелень садовъ.
Въ острый и свѣжій морской воздухъ вливается струя новаго, сладкаго и пьянящаго запаха -- запаха согрѣтаго солнцемъ зрѣющаго винограда...
Лялинъ на минуту разнѣживается. Вспоминаетъ прохладное, свѣтлое вино, которымъ всегда угощаютъ въ домѣ у брата Антипа. Хорошо живутъ мужичишки!..
Широкая улица подошла къ самому морю. Пріусталъ подъ конецъ Ѳаддей Миронычъ. Съ утра не ѣлъ! Въ теплой пыли тонули ноги. Плавали передъ глазами красные круги. Радъ былъ добраться до -братняго дома, радъ увидѣть Антипа.
На лавочкѣ, подъ развѣсистой, старой шелковицей сидѣлъ Антипъ и дремалъ, распустивъ по чистой рубахѣ широкую сивую бороду. Узналъ Ѳаддей Мироныча, не удивился -- Лялины не удивляются. Глянулъ быстрыми, проснувшимися глазами въ запыленное съ дороги желтое лицо брата и спросилъ, не то сочувствуя, не то смѣясь:
-- Что, братецъ, никакъ утомился?
-- И не говори... завялъ.
-- Пѣшкомъ?-- Освѣдомился Антипъ. И ужь явно смѣялись старые, хитрые глаза.
Уже стоялъ около нея и топтался нетерпѣливо, пыля сапогами. Привыкъ купецъ Лялинъ, что женщины таяли въ его присутствіи, и иной разъ забывалъ, что не передъ нимъ таютъ -- передъ капиталомъ.
Перехватила лѣвой рукой тяжелый, потный кувшинъ съ виномъ -- несла съ погребицы,-- легко вскинувъ его на широкое плечо, и пошла, покачиваясь, въ калитку.
Красивая стала, подлянка!.. Глаза сверкучіе, на груди хоть подносъ ставь... Разомъ какъ туманомъ застлала голову старику. Видѣлъ онъ ее и раньше -- не такъ хороша была, распустилась, что розанъ... Вздохнулъ Лялинъ, усаживаясь на лавочку,-- единственную слабость зналъ за собой -- любилъ красивыхъ бабъ...
Обѣдали во дворѣ, подъ яблоней. Кромѣ братьевъ -- Антипова старуха, эдакій старый, сухой пенекъ, и Егоръ, сынъ Антипа, а Фросинъ мужъ. Фрося не садилась. Ѣли молча, обильно. Чашками, просто, какъ квасъ, пили вино. Прибѣгали съ улицы ребятишки, потные, толстощекіе, черноглазые -- Егора и Фроси сыновья,-- туго набивали хлѣбомъ рты, клянчили у отца:
-- Батя, винца, пить хочу...
И, спѣша (игра не ждетъ), тянули изъ одной кружки.
-- Пьяницы вы горькіе,-- пошутилъ надъ ними Ѳаддей Миронычъ.
Фрося принесла арбузъ. Еле удерживала сильными руками, крѣпко надавивъ грудью. Антипъ чуть ткнулъ его ножикомъ; шутя раскололся, блѣдно зеленый, круглый, обнаживъ свою кровавую мякоть.
-- Ну, и машина!-- похвалилъ гость -- благодатная у васъ земля.
-- Вздумалъ я, братецъ, прошедшимъ лѣтомъ въ Россію съѣздить,-- на родину. Захотѣлось Волгу посмотрѣть -- вынь, да положь.
-- А что въ ней, въ Волгѣ?-- лѣниво удивился Ѳаддей.
Двинулъ узкимъ плечомъ, покосился на Фросю, тутъ-ли...
-- Вотъ, поди-жь... Ты вонъ, почитай, всю жизнь катаешься, а я съ той поры, какъ насъ оттуда выселили, съ мѣста не сдвинулся, такъ и вросъ въ землю, что дубъ... Ну, наконецъ, собрался. Поплылъ. Покуда плылъ, скучновато было, ничего, терпѣлъ... А какъ сошелъ на пристань, на родинѣ... Пресвятая Богородица!..-- пыль,.сушь, ни куста, ни деревца, избы валятся, бревнами подперты, грязи, навозу -- не продохнешь... Тутъ у насъ не воздухъ -- благодать, изабелла-виноградъ, духовитый.
-- Точно фіалка-цвѣтокъ...-- тихонько вставила Фрося.
Сидѣла теперь у краешка стола, пила вино, сжавъ чашку ладонями. Мочила губы и не вытирала. Смѣясь, смотрѣла въ лицо гостя жгучими угольками глазъ.
Антипъ глянулъ на нее.
-- Фіалка!.. можетъ, и фіалка. И на малину тоже сдаетъ... Ну, а тамъ, говорю, вонь, мутитъ. Пришелъ я къ племяннику -- знаешь, Ѳомы Терентьева сынъ? Уморился, пить прошу.-- Дай-ка ты мнѣ, говорю, винца. А онъ какъ заржетъ:-- А не хотите ли, говоритъ, дяденька, кваску? Принесъ. Бурда-бурдой, съ души воротитъ... Жененка его, туда же надсмѣшки строитъ... Презлющая, скважина...
Будто и не слышалъ старикъ словъ сына. Только спросилъ:
-- А тебѣ, Егоръ, на бостапъ не пора?
Повернулся опять къ Ѳаддею Миронычу.
-- Насилу я, братъ, отъ нихъ ноги унесъ. Деньгами откупился, только пустите домой, ради Христа. Воротился, помолился Господу Богу. Все намъ на пользу обернулось... Хотѣло начальство насъ уничтожить, въ ссылку сослало, а Богъ насъ возвысилъ... Рай у насъ, братецъ...
Рай и есть. Струится въ зеленыя окошки между вѣтвями теплый, живой свѣтъ. Низко, надъ самымъ столомъ свисаютъ налитыя сокомъ, розовѣющія блѣднымъ румянцемъ спѣлыя яблоки.
Антипъ благодарно возводитъ глаза -- ищетъ неба, гдѣ Богъ... Почему-то онъ въ эту минуту похожъ на брата Ѳаддея. Молится, а глаза равнодушные, съ хитрецой -- Лялинскіе глаза...
Старуха рядомъ шепчетъ счастливо темными губами:
-- Слава те, Господи!.. Какъ въ царскомъ саду...
Фрося соскучилась. Рванула яблоко съ ближней, тяжелой вѣтки, закусила, впилась острыми, крупными зубами. Только на нее и смотрѣлъ Ѳаддей Миронычъ. Присушила. Антипъ поднялся изъ-за стола.
-- Можетъ, вздремнешь съ устатку, братецъ? О дѣлахъ и завтра побесѣдуемъ.
-- А въ городъ бы съѣздила, Фрося?-- спросилъ привѣтливо.
-- Ахъ, съѣздила-бъ, дяденька! Въ большой городъ?
Опять улыбалось ему порозовѣвшее, милое лицо и поощрительно играли каріе глаза.
-- Гульнули бы мы съ тобой, Фрося!-- шепнулъ Лялинъ.
-- Не пустятъ,-- сказала безнадежно.
-- Ну, а ежели?
Не успѣла отвѣтить... Снизу, со двора кричалъ Антипъ:
-- Что, братецъ, не спишь? Комары, что-ль? Не время бы имъ, развѣ къ ночи...
-- Чортъ сивый!..-- обозлился Ѳаддей,
И крикнулъ въ глубину двора:
-- Комаровъ нѣтъ, блохи заѣли!
III.
Все утро, долгое, тихое, сонно смѣющееся прощелкали братья на счетахъ. Сидѣли, старые, на галлереѣ, стучали старыми, желтыми костяшками. Только передъ полуднемъ, когда уже затуманилось жаромъ небо, засверкала бѣлой пылью, какъ стекломъ, посыпанная улица, томныя, сухія, не дыша, застыли деревья -- пошли вдвоемъ смотрѣть виноградный садъ.
Шли молча, отирая потъ съ иконописныхъ ликовъ, хмурые. Знали оба, что главное еще не высказано. Понялъ Ѳаддей изъ утренняго разговора, что братъ попроситъ денегъ понялъ Антипъ, что наврядъ-ли Ѳаддеи дастъ.
Густѣлъ и теплѣлъ воздухъ. Близилась зеленая, узорчатая занавѣсь сада; разступилась покорно подъ хозяйскими руками Антипа... Окутало ихъ разомъ темной трепещущей тѣнью, плеснуло въ лицо жидкимъ солнечнымъ золотомъ, льющимся съ неба сквозь кружево листьевъ, повѣяло сладкимъ и нѣжнымъ, особеннымъ, не то фіалкой, не то малиной -- спѣлымъ виноградомъ.
Стояли братья рядомъ въ холодочкѣ, отдыхали отъ жары, отъ смутныхъ, житейскихъ думъ -- сѣдые, добрые старички -- ласково глядѣли на тяжелыя, душистыя кисти, мутно симѣвшія въ яркой зелени.
Сѣрыя змѣи -- лозы клубились по землѣ, вползали на деревья, свисали внизъ тяжелыми петлями. Антипъ поймалъ одну петлю, потянулъ, сѣлъ, покачиваясь, какъ на качеляхъ, болтая старыми, высохшими ногами. Ѳаддей ѣлъ виноградъ, чмокая мокрыми губами, жмурясь отъ удовольствія и отъ странной игры свѣта и тѣни въ узорчатыхъ листьяхъ... Не замѣчалъ, что уже пристально и жадно смотрѣлъ на него Антипъ и пряталъ усмѣшку въ бородѣ.
-- Хороши наши сады, братецъ?
Ѳаддей мычалъ съ полнымъ ртомъ:
-- У... гм...
-- А толку мало.
Вздохнулъ Антипъ, покачался на своей лозѣ.
-- Кабы два, три такихъ садика... Одинъ -- никакого обороту нѣтъ.
Ѳаддей выплюнулъ виноградную кожицу и ужь со свободнымъ ртомъ скучливо протянулъ:
-- Говорилъ ты давеча...
-- Кабы деньги...
-- Деньги не плохо.
-- Ты бы далъ...
-- Чего?..
-- Далъ бы...
Ѳаддей набралъ полную горсть ягодъ, бросилъ въ ротъ.
-- М... м...
-- Не дашь?
Ѳаддей жевалъ виноградъ и, раскачивая сѣдой головой, точно серебрянымъ маятникомъ, тянулъ:
-- М... м...
-- Мнѣ, вѣдь, не Богъ вѣсть, сколько,-- угрюмо сказалъ Антипъ.
-- Не вожу съ собой... въ дѣлѣ... въ банкѣ онѣ у меня... А тебѣ вынь да положь!
Антипъ спокойно улыбнулся. Блеснули желтые, крѣпкіе зубы. Снисходительно сверху внизъ глянулъ на брата. Сказалъ ласково, какъ ребенку:
-- Да что ты, родной... Развѣ я торопилъ?.. Чай, понимаю... Много мнѣ и не надо. Всего-то пять сотенныхъ... Можешь?-- Помедлилъ, вздохнулъ:
-- А Фросю свози въ городъ. Что-жь не свозить... Мѣсяцъ, другой потерпимъ. Пущай погуляетъ. Старуха и одна какъ-нибудь управится...
Въ этотъ разъ никто не тревожилъ послѣобѣденнаго отдыха Ѳаддея Мироныча. Антонъ ушелъ на бостанъ -- "взглянуть, какъ Егоръ тамъ дѣйствуетъ". Большая работа шла. Егоръ съ утра и дома не былъ. А Фрося осталась на дворѣ, Унимала ребятъ, чтобъ не очень шумѣли -- "дяденька отдохнуть легъ" -- и ея мягкій голосъ точно ласка, точно нѣжная колыбельная пѣсня долеталъ до ушей Лялина, не тревожилъ больше, не дразнилъ... Хвастливо и любовно думалъ старикъ, засыпая,-- "попалась, дѣточка, не уйдешь, ого!.."
Спалъ долго, безъ сновъ, точно плавалъ въ тихой водѣ.
За ужиномъ Ѳаддей Миронычъ все продолжалъ удивляться.
-- Сколько годовъ такъ спать не приводилось! Сонъ у меня легкій, непрочный, походный сонъ...
Долго говорилъ о себѣ, ни на кого не глядя,-- привыкъ купецъ Лялинъ, чтобы его внимательно слушали. Но только древняя Антипова старуха, такая тихая, что часто принимали ее за нѣмую, пробурчала въ отвѣтъ что-то сочувственное.
Ѳаддей Миронычъ хмуро оглядѣлъ столъ. Антипъ съ сыномъ сидѣли рядомъ. Ночь, какъ шапкой, накрыла густой тѣнью ихъ головы. Странно плоскими казались ихъ лица, точно нарисованныя неяркими красками на черной бумагѣ. И было въ этихъ лицахъ, такихъ не похожихъ, будто и не родные они, одинаковое выраженіе крѣпко сдержанной, далеко спрятанной злобы...
Что-то неладно. Видно, поссорились.
А Фрося?..
Фрося подходила къ столу, прислуживала, мгновенно освѣщенная пылающимъ на вѣтру огнемъ лампы, и опять безшумно скрывалась въ темнотѣ, поблескивая веселыми глазами... Нѣтъ, Фрося ничего не знаетъ.
-- Ну, которые выспались, небось, еще долго тутъ будутъ прохлаждаться. А намъ со старухой пора на покой.
Молчаливый Егоръ вдругъ сказалъ упрямо, какъ будто кто-то его отговаривалъ:
-- Я посижу съ дяденькой.
Вонъ оно какое дѣло-то... Ѳаддей Миронычъ разомъ сообразилъ. Подобрался весь, разгладилъ бороду. Ждалъ, играя пальцами, пока Фрося убирала со стола. А Егоръ сидѣлъ неподвижный, сомкнувъ губы, и только слышно было, какъ онъ дышалъ.
-- Лампу-то вамъ оставить?-- спросила Фрося. Не привыкла къ такому нарушенію ежедневнаго порядка. Потопталась недоумѣло вокругъ, пошла къ дому.
-- Пріятныхъ сновъ, дяденька.
Егоръ весь задвигался. Долго смотрѣлъ вслѣдъ женѣ. Мѣнялось темное, сухое лицо; ласка, нѣжность и боль тайная глядѣла изъ глазъ. Наконецъ, повернулъ голову къ дядѣ. Вдругъ.улыбнулся, широко и непривычно раздвинувъ губы:
-- Что-то, дядя, мнѣ батенька говорилъ? Будто какъ вы Фросю хотите съ собой въ Россію взять? Не вѣрится мнѣ.
-- Чего-жь тутъ, не вѣрится,-- сухо сказалъ Лялинъ.-- Возьму, и концы.
-- А скажи-ка мнѣ лучше, милый, кто у васъ въ семействѣ набольшій? Кто хозяинъ? Ты ли, отецъ ли? Не пойму я чего-то. А? отецъ?
Вдругъ наклонился, приблизилъ къ лицу Егора свой разомъ измѣнившійся, суровый и ясный ликъ. Говорилъ дальше, грозя сухимъ пальцемъ:
-- А сказалъ тебѣ отецъ, что онъ самъ благословилъ мнѣ взять Фросю? Съ его родительскаго благословенья она поѣдетъ, понялъ? Со святого, съ навѣки нерушимаго, догадалъ? Хозяинъ, глава, отецъ говоритъ -- "ѣзжай съ Богомъ", а ты -- "не пущу". Ты кто?