-- Ну, и удивилъ же ты меня, Павелъ! Это на скалку похоже, и я, признаться, думалъ, что подобные случаи отошли уже въ область преданій,-- говорилъ маленькій, юркій брюнетъ, съ едва замѣтной сѣдиной въ густыхъ волосахъ. Онъ былъ въ потертой форменной тужуркѣ лѣсного вѣдомства и синей сатиновой рубашкѣ.
-- Нечему и удивляться,-- лѣниво возражалъ его собесѣдникъ, высокій русый человѣкъ, лѣтъ тридцати пяти, одѣтый въ шведскую куртку и охотничьи сапоги.-- Ты вотъ говоришь, что въ восьмидесятыхъ годахъ это было бы понятно, но, голубчикъ, наше время ужъ очень похоже на восьмидесятые годы. Это относительно общественныхъ условій, но мой поступокъ объясняется, главнымъ образомъ, личными мотивами,-- именно усталостью и желаніемъ полнѣе вспомнить юность и проститься съ ней навсегда... И, повторяю, нечему тутъ удивляться.
-- Но какъ же, помилуй,-- заторопился брюнетъ,-- бросить жену, дѣтей, любимое дѣло...
-- Это газету-то? Осточертѣла она мнѣ, голубчикъ!
-- Но вѣдь ты для газетной работы бросилъ службу и писалъ тогда, что работа удовлетворяетъ тебя.
-- Эхъ, чудакъ! Пойми, вѣдь тогда другое было. Надежда была, что новая жизнь началась, писать можно было, какъ хотѣлось, не висѣлъ надъ головой штрафъ, надоѣдливое "нельзя", а теперь...
Павелъ махнулъ рукой и скучающими глазами обвелъ комнату. Она, эта большая комната, казалась бы совсѣмъ пустынной, если бы не узловатые филодендроны, растопырившіе во всѣ стороны лапчатые листья. Заходящее августовское солнце заливало комнату яркимъ красноватымъ свѣтомѣ, на крашеномъ, потрескавшемся полу лежали узорчатыя тѣни. Стулья жались робко по стѣнамъ, словно охватила ихъ въ этой большой комнатѣ боязнь пространства, и не смѣли они выйти на средину.
-- Но семья-то, семья?-- волновался брюнетъ.
-- Я же тебѣ говорилъ, что получилъ наслѣдство, и семья обезпечена лѣтъ на пятнадцать, а тогда дѣти ужъ вырастутъ... И вообще бросимъ этотъ разговоръ, Коля,-- мое рѣшеніе обдумано со всѣхъ сторонъ...
-- А я думалъ, ужъ не... боленъ ли ты.
-- Не свихнулся ли, думаешь? Нѣтъ, голубчикъ, тамъ это, пожалуй, и случилось бы, а теперь совсѣмъ другое... Право же бросимъ говорить о прошломъ, и скажи лучше, можешь ли ты устроить меня въ лѣсу?
-- Можешь поселиться на любомъ кордонѣ,-- ты знаешь вѣдь, что почти на всѣхъ есть отдѣльныя комнаты...
-- Нѣтъ, это не годится,-- нетерпѣливо перебилъ Павелъ,-- мнѣ хотѣлось бы жить самостоятельно, одному. Нѣтъ ли у тебя, въ лѣсничествѣ, гдѣ-нибудь пустой избушки?
-- Избушки?.. м-м... Есть, есть! совсѣмъ было забылъ. Букалинскую оброчную статью помнишь?
-- Ну да, помню, какъ не помнить,-- оживился Павелъ,-- но развѣ она цѣла, вѣдь тамъ давно никакой ѣзды нѣтъ, такъ къ чему же постоялый-то дворъ? Я думалъ, онъ давно уже сломанъ.
-- Вѣрно, что никто не ѣздитъ,-- съ тѣхъ поръ, какъ гать на "Горшемъ" болотѣ построили,-- кому охота десять верстъ крюку дѣлать. И семь лѣтъ статью никто не арендуетъ, да я все не соберусь оформить ея упраздненіе, ну такъ она и числится, и торги на ея сдачу каждый годъ бываютъ, и никто на торги не является. Я тебѣ ее сдамъ хозяйственнымъ способомъ. Еще мой предшественникъ понизилъ арендную плату до 25 рублей, а тебѣ я сдамъ за двѣнадцать рублей въ годъ. Нынче мы это и оформимъ. Условіе ты подпишешь, а число я послѣ проставлю,-- когда изъ управленія согласіе на сдачу получу.
-- А если управленіе-то не согласится?
-- Согласится, вѣдь все равно ее никто не сниметъ. Только ты знаешь, что къ избѣ лѣтомъ на двѣ версты подъѣхать нельзя, а зимой теперь и совсѣмъ дороги нѣтъ?
-- Знаю, это мнѣ и нужно.
-- Но какъ же ты жить-то будешь?
-- Какъ?-- Павелъ оживился.-- Буду охотиться, рыбу ловить, грибы собирать, весной огородъ разведу... На первое время хлѣбъ, чай, сахаръ и табакъ будетъ мнѣ лѣсникъ съ "Березниковъ" приносить, а потомъ хлѣбъ самъ выучусь печь, и запасы можно будетъ только разъ въ мѣсяцъ возобновлять. У меня ружье, много припасовъ къ нему, охотничій ножъ, два топора, пила обыкновенная и ножевка, кое-какіе столярные инструменты, гвозди, книги, бѣлье, одежда, лампа, необходимая посуда... Словомъ все, что нужно для жизни. Въ Борисовѣ я купилъ кадки для воды и грибовъ, верши для ловли рыбы, два кузова...
-- И долго ты думаешь прожить?
-- А не знаю, денегъ у меня пятьсотъ рублей. Избу-то чинить нужно?
-- Да. Постоялый то дворъ и сарай, собственно, уже давно развалились, и ты можешь употребить ихъ на топливо,-- актъ объ ихъ разрушеніи имѣется. Цѣлой осталась только маленькая избушка; говорятъ, что она сносная, но въ починкѣ нуждается. У меня плотники работаютъ, такъ я тебѣ дамъ двоихъ. Ты когда думаешь ѣхать-то?
-- Завтра. Починка, значитъ, недорого обойдется, а такъ мнѣ нужно будетъ рублей по десять на мѣсяцъ. Года на четыре, значитъ, моихъ денегъ хватитъ, а къ тому времени я опытнымъ охотникомъ стану я необходимыя деньги охотой добывать буду...
Солнце сѣло, догорала заря, тѣни сгустились, и узоры слились въ сплошную темную массу, а пріятели сидѣли и говорили о будущей жизни Павла. И Николаю Петровичу теперь затѣя Павла казалась интересной и разумной. Онъ съ глубокимъ, завистливымъ вниманіемъ слушалъ товарища, который безъ умолку описывалъ, какъ онъ все будетъ дѣлать себѣ самъ, какъ будетъ странствовать по лѣсамъ, охотиться, собирать грибы и ягоды, ловить рыбу, разводить огородъ, а въ свободное время заниматься языками, читать классиковъ и какой-нибудь ежемѣсячный журналъ. Послѣднее для того, чтобы не совсѣмъ, отстать отъ жизни... Эти разсказы будили въ душѣ Николая Петровича желаніе простой и полной жизни, желаніе убѣжать отъ канцелярской работы, предписаній начальства, рапортовъ, лѣсорубочныхъ билетовъ, протоколовъ за порубки, отъ всей этой надоѣвшей и обязательной повседневности, семейныхъ обязанностей, пріема гостей, отъ всѣхъ условностей жизни, которыя такъ неинтересны и не нужны, но отнимаютъ столько времени, что даже на охоту рѣдко соберешься съѣздить... Но онъ не можетъ. Павелъ совсѣмъ другое дѣло.-- Семь лѣтъ тому назадъ онъ захотѣлъ -- и бросилъ службу, теперь бросилъ газетную работу. Счастливый характеръ у этого Павла.
Павелъ Ивановичъ Вороновъ проснулся еще до восхода солнца, и первая мысль его была о томъ, что онъ свободенъ, ѣдетъ жить въ лѣсъ, и не будутъ больше раздражать его нелѣпости и дикости городской жизни, превратившія городъ въ какой-то обширный домъ сумасшедшихъ. Не будетъ тянуть ежедневная газетная работа, не будетъ раздражающей необходимости знать и помнить, что сказалъ на послѣднемъ интервью премьеръ-министръ или министръ иностранныхъ дѣлъ, какъ отнеслись къ сказанному министромъ кадеты и октябристы, какую очередную гадость выкинули союзники, какое произведеніе задумалъ модный писатель и какое уже написалъ, кто, кого и за что вызвалъ на дуэль, кто побилъ поставленный въ прошломъ году рекордъ полета на высоту и т. д., и т. д., безъ конца... Теперь онъ будетъ жить сегодняшнимъ днемъ, его радостями и горестями. А день обѣщаетъ быть славнымъ,-- вонъ какъ ярко горитъ заря, и нѣжно голубѣетъ глубокое небо.
Павелъ Ивановичъ бодро вскочилъ и, одѣваясь, насвистывалъ какой-то веселый мотивъ.
-- А вѣдь это "Качели",-- спохватился онъ.-- Ну ихъ къ чорту, надо забыть теперь все, отъ самобытной конституціи нашей до "Веселой вдовы" включительно...
Постель была устроена на диванѣ, въ той же большой, пустынной комнатѣ, гдѣ сидѣли вечеромъ. Стеклянная дверь вела на балконъ.
Едва Павелъ Ивановичъ вышелъ изъ двери, какъ на грудь съ радостнымъ визгомъ бросилась бѣлая остроухая собака. Удачно лизнувъ хозяина прямо въ губы, "Чудакъ" завертѣлся вьюномъ по балкону, взлайнулъ и перемахнулъ черезъ перила, попавъ прямо въ кустъ крыжовника. Уколовшись, собака взвизгнула и, косясь сердито на крыжовникъ, со всѣхъ ногъ помчалась къ забору, а добѣжавъ до него, еще быстрѣе помчалась назадъ и опять прыгнула на хозяина.
Павелъ Ивановичъ обошелъ уголъ дома и черезъ маленькую калитку вышелъ на дворъ. У колодца стояла телѣга съ его имуществомъ, извозчикъ Тихонъ поилъ лошадь. Павелъ Ивановичъ поздоровался.
-- Добраго здоровья, баринъ. Скоро поѣдемъ?
-- Да хоть сейчасъ.
-- Ну хорошо, я вотъ чайку попью, а лошади пока овсеца дамъ, да и запрягать стану.
-- Ладно, я пойду собираться.
Воротившись въ комнату, Павелъ Ивановичъ съ удивленіемъ увидѣлъ, что посрединѣ ея накрытъ столъ, на которомъ стоитъ чайная посуда, румяные, вкусно пахнущіе пирожки, жареная птица, масло, сливки, зеленые огурцы и въ сторонкѣ, рядомъ съ деревянной тарелкой, полной хлѣба, графинъ водки. Низенькій рябой лѣсникъ внесъ самоваръ, а слѣдомъ вошелъ Николай Петровичъ. Онъ былъ въ той нее синей рубашкѣ и тужуркѣ, что и вчера. Помятое лицо, припухшія слегка вѣки глазъ говорили о безсонной ночи.
-- Вотъ сейчасъ чайку попьемъ, -- нервно потирая руки, говорилъ Николай Петровичъ.-- А я всю ночь не спалъ,-- о твоей затѣѣ думалъ... Оно хорошо эдакъ-то пожить сполгода, а больше -- прискучитъ. Водки выпьешь?
-- Нѣтъ, давно уже не пью, особенно по утрамъ.
-- Ну, какъ хочешь, я одинъ... Вспомнилъ, что нужно на Кирсановку съѣздить, гати тамъ строятъ, такъ посмотрѣть, ну и всталъ съ пѣтухами. А тебѣ, должно быть, не терпится, въ свою келью скорѣе хочется.
-- Я привыкаю рано вставать,-- по утрамъ въ лѣсу очень хорошо, собираюсь цѣлыми днями шататься.
-- Ну, не каждый день,-- вотъ погоди, осень придетъ, дожди пойдутъ, холодъ, дома-то тошно сидѣть, а ужъ въ лѣсъ и не сунешься...
Разговоръ не вязался. Николай Петровичъ ощущалъ какую-то тупую, безпокоющую досаду на своего пріятеля. Это чувство сквозило въ тонѣ его голоса, и Павелъ сдержанно молчалъ, жалѣя отъ души пріятеля, у котораго никогда не хватало рѣшимости устроить жизнь такъ, какъ хотѣлось, и рѣдко онъ былъ доволенъ судьбой, а Павлу всегда завидовалъ, хотя и смѣялся надъ его затѣями. И теперь Николай Петровичъ все старался выставить затѣю Павла въ комическомъ свѣтѣ, сравнивалъ его поступокъ съ бѣгствомъ гимназиста въ Америку, но иронія плохо вязалась съ ясно звучавшими нотками зависти къ пріятелю и досады на себя...
II.
Лошадь шла бодрымъ, размашистымъ шагомъ, колеса телѣги чуть поскрипывали. Павелъ Ивановичъ, Тихонъ и широкобородый, рыжій плотникъ Василій съ сыномъ, восемнадцатилѣтнимъ длиннымъ парнемъ "Миколкой", шли сзади. Дорога шла густымъ старымъ ельникомъ. Было тихо и жарко, пахло грибами и гніющей хвоей. Гдѣ-то, въ сторонѣ, дѣловито стучалъ дятелъ, неожиданно-рѣзко вскрикивали сойки.
-- Вторую недѣлю вотъ неладно все,-- степенно говорилъ Василій, -- ровно бы кто прошилъ мнѣ бокъ то, съ груди до спины... Торчитъ ровно гвоздь какой и дышать не даетъ чередомъ-то.
-- А ты бы къ доктору,-- улыбаясь посовѣтовалъ Павелъ Ивановичъ.
-- Да поколи все, думаю, и такъ пройдетъ... Третьеводнись шпиртомъ намазался, какъ быдто полегчало немножко.
-- Ишь ты, -- рябки взлетѣли,-- неожиданно добавилъ онъ.
-- Да вотъ тутъ зашумѣли, вонъ въ этомъ курню, должно быть,-- тыкалъ Василій корявымъ пальцемъ въ еловую чащу.
-- Гамъ!-- звонко разнеслось по лѣсу. Бѣлый силуэтъ "Чудака" мелькнулъ между сѣрыхъ обомшалыхъ стволовъ. Раздался шумъ отъ взлета рябчика, потомъ еще. Гамъ, гамъ! растерянно и звонко лаялъ "Чудакъ".
-- Выводкомъ еще держатся. Если бы не собака, подойти бы можно,-- говорилъ Василій, раскуривая "цыгарку",-- а съ собакой ни за что не подойдешь, не любитъ рябокъ собаки, бѣда какъ не любитъ, секундъ не просидитъ, ежели лай услышитъ.
Переѣхали узкую лѣсосѣку съ торчащими, черными пнями и рѣдкой, молодой порослью, потомъ небольшой березовый долокъ и выѣхали въ молодой соснякъ. Тонкія, стройныя сосны тянулись вверхъ желтыми стволами, увѣнчанными тощими кронами, бросавшими жидкую тѣнь на дорогу. Скоро сосны стали рѣже, низкорослѣй и раскидистѣй, вмѣсто травы у ихъ подножья разстилался сѣрый мохъ -- ягель, кое-гдѣ украшенный зелеными ковриками "толоконки". Выѣзжали на старинную полузаросшую паль.
До "Березниковъ" отъ дома лѣсничаго было двадцать верстъ. Три четверти пути было уже сдѣлано, но Павелъ Ивановичъ не чувствовалъ усталости. Смолистый воздухъ бора, пропитанный запахомъ грибовъ и перегноя, цѣлительнымъ бальзамомъ вливаясь въ больныя легкія, быстрѣе гналъ по жиламъ кровь, и сердце билось ровно и твердо. Непрерывной цѣпью плыли въ мозгу воспоминанія юности, связанныя съ этими мѣстами, и всѣ они касались охотничьихъ приключеній. Не больше года тому назадъ мечтательный юноша, до самозабвенія любившій бродитъ по лѣсамъ съ ружьемъ и собакой, казался Павлу Ивановичу чуждымъ, страннымъ и немного смѣшнымъ. И было дико, что этотъ юноша онъ самъ, Павелъ Ивановичъ Вороновъ, публицистъ и секретарь редакціи довольно распространенной, большой газеты. А теперь не кажется это страннымъ. Павелъ Ивановичъ чувствуетъ неразрывную связь съ юностью, и не смѣшными кажутся ему увлеченія мечтательнаго юноши, а милыми...
За группой старыхъ сосенъ, спасшихся во время далекаго пожара какимъ-то чудомъ отъ огня, выросъ кордонъ "Березники",-- двѣ старыя, почернѣвшія избы, соединенныя воротами, надъ которыми была прибита бѣлая доска съ государственнымъ гербомъ и полустертой надписью. За кордономъ во всѣ стороны разбѣжались группы бѣлоствольныхъ красавицъ -- березъ, четко выдѣлявшихся на темномъ фонѣ еловаго лѣса. Эти-то березовыя рощицы и дали названіе кордону.
Молодая баба съ ведрами остановилась у калитки и, прикрывъ глаза рукой отъ солнца, пристально всматривалась въ подъѣзжающихъ. Изъ подворотни выскочила черная лохматая собака и бросилась съ грознымъ рычаньемъ къ Чудаку. Чудакъ оскалилъ крѣпкіе бѣлые зубы и зарычалъ,-- я, дескать, готовъ драться,-- но въ то же время онъ привѣтливо вертѣлъ свернутымъ въ крендель хвостомъ,-- если ты дружиться хочешь, то и я не прочь. Собаки порычали, понюхали другъ друга и мирно разошлись.
На кордонѣ были только бабы,-- лѣсники ушли въ лѣсъ. Пока ставили самоваръ, Павелъ Ивановичъ пошелъ купаться на Пенякшу, маленькую, быструю рѣчку, протекавшую близъ кордона и впадавшую въ Керженецъ, до котораго отъ "Березниковъ" считалось три версты.
Рѣчка была мелкая, и только мѣстами имѣлись на ней омута, глубина которыхъ достигала иногда сажени. За исключеніемъ этихъ омутовъ, Пенякша представляла изъ себя быстрый ручей, шириною въ двѣ и даже одну сажень и глубиною въ среднемъ около полуаршина... Вода была чистая и прозрачная, цвѣтомъ напоминала жидкій кофе. У моста былъ одинъ изъ самыхъ большихъ и глубокихъ омутовъ; здѣсь и рѣшилъ Павелъ Ивановичъ выкупаться.
Раздѣлся подъ развѣсистой березой; лучи жаркаго солнца, пробиваясь сквозь листву березы, горячей лаской скользили по голому тѣлу. Три дня тому назадъ, при отъѣздѣ изъ города, Павелъ Ивановичъ уже видѣлъ желтые листья на деревьяхъ, а здѣсь еще ничто не напоминаетъ о близкомъ концѣ лѣта; на свѣжей, незапыленной зелени листьевъ нигдѣ не мелькаетъ предательская желтизна, и цвѣтутъ поздніе цвѣты, и бабочки мелькаютъ разноцвѣтными пятнами, и комары кусаются, и поютъ безъ умолку зяблики.
Долго плясалъ Павелъ Ивановичъ на берегу, не рѣшаясь окунуться въ холодную воду, опускалъ въ воду руки, мочилъ голову. Наконецъ, собравшись съ духомъ, прыгнулъ въ омутъ -- и сейчасъ же выскочилъ на берегъ, какъ ошпаренный. Комары и сѣрыя узкія мошки облѣпили мокрое тѣло и больно кусали, добывая горячую, красную кровь. Павелъ Ивановичъ, пріятно вздрагивая отъ бодрящаго холодка, торопливо сталъ одѣваться. Чудакъ сидѣлъ рядомъ съ хозяиномъ и лязгалъ зубами, ловя надоѣдливыхъ мухъ и слѣпней.
Чай пили передъ окнами избы, подъ старой, развѣсистой березой. Прислуживала Настя, молодая, смазливая солдатка, сохранившая еще дѣвическую упругость формъ. Настя была дочерью стараго лѣсника Савельева, мужъ ея ушелъ въ солдаты прошлой осенью, черезъ два мѣсяца послѣ свадьбы. Тихонъ и плотники вели нескончаемый разговоръ о землѣ, недоимкахъ, прошлогоднемъ падежѣ скотины, о "гнилой болѣсти", которая заполонила большую деревню, родину Василія. Потомъ Тихонъ пространно и медлительно разсказывалъ о томъ, какъ земскій начальникъ уговаривалъ ихъ выходить на хутора, а они не согласились, потому что земли мало, кормятся они лѣсной работой, и міромъ имъ жить "способнѣе".
-- Только шесть человѣкъ -- богатѣевъ выдѣлились, да и тѣ живутъ-то по-прежнему въ селѣ.
Павлу Ивановичу было скучно. Надоѣли ему въ городѣ разговоры о хуторахъ, болѣзняхъ, деревенской темнотѣ и пьянствѣ. Безплодные разговоры, такъ какъ понятно было уже давно, что не отъ интеллигенціи зависитъ направленіе культурной жизни деревни, и она, эта разговаривающая интеллигенція, въ силахъ только налѣплять кое-гдѣ пластыри на деревенскія язвы, лѣченіе же болѣзни, порождающей эти язвы, не по силамъ ей...
-- "Не все ли равно,-- хутора или община?-- думалъ Павелъ Ивановичъ, слѣдя за кудрявыми струйками табачнаго дыма, путавшимися въ листьяхъ березы,-- въ одномъ мѣстѣ удобнѣе хутора, въ другомъ община, въ третьемъ -- жизнь селами, но безъ общиннаго владѣнія землей... И не въ этомъ дѣло...
До "Букалинскаго" болота отъ "Березниковъ" было восемь верстъ полузаросшей, заброшенной дорогой, вѣрнѣе -- тропой. По ней ѣздили зимой до постройки гати на "Горячемъ" болотѣ, а теперь никто не ѣздилъ. Солнце уже замѣтно склонилось къ западу, и отъ старыхъ одинокихъ сосенъ, разбросанныхъ среди молодняковъ, протянулись по сѣрому мху длинныя тѣни, когда путники остановились на берегу "Букалинскаго" болота. Дальше нужно было идти пѣшкомъ по узкимъ сосновымъ мосткамъ, проложеннымъ черезъ болотоДо избы оставалось еще версты двѣ. Всѣ четверо взяли по ношѣ, лошадь распрягли и привязали къ телѣгѣ.
Идти было трудно. Подъ большимъ узломъ съ постелью взмокла спина, но Павелъ Ивановичъ торопился и шелъ впереди спутниковъ. Кончилось болото, желтая отъ опавшей хвои тропинка, змѣившаяся среди молодого, чистаго сосняка, вывела на прогалину, все къ той же рѣчкѣ Пенякшѣ, и Павелъ Ивановичъ увидѣлъ свое будущее жилище.
Изба была маленькая, трехъоконная, слегка скривившаяся на-бокъ и словно присѣвшая на корточки. Сзади примыкалъ къ избѣ маленькій дворикъ -- сѣни, срубленный изъ тонкихъ свилеватыхъ бревенъ. Въ сторонѣ безобразно грудились черныя развалины большой избы и сарая. Съ трудомъ удалось отворить дверь въ избу, оттуда пахнуло затхлостью и холодомъ давно заброшеннаго жилья. Сбросивъ ношу на широкую лавку у задней стѣны, Павелъ Ивановичъ открылъ окно и полной грудью вдохнулъ свѣжій воздухъ.
Пока Тихонъ и плотники отдыхали, Вороновъ осмотрѣлъ избу. На чердакѣ, куда вела полусгнившая лѣстница, онъ нашелъ три зимнихъ рамы и очень обрадовался, что стекла въ нихъ всѣ были цѣлы.
-- Печь-то поправить надо... Савельевъ хорошо печи кладетъ, его и попросите, а кирпичей-то вонъ въ той избѣ возьмете,-- говорилъ Тихонъ, постукивая пальцемъ по растрескавшейся печкѣ.
У телѣги поджидалъ Савельевъ и другой лѣсникъ, Вагинъ, молодой мужикъ геркулесовскаго тѣлосложенія. Переноска пошла успѣшнѣе, и когда на западѣ запылала яркимъ багрящемъ заря, и тонкій серпъ луны блѣдно засверкалъ на потемнѣвшемъ небѣ, имущество Павла Ивановича было перенесено, и Тихонъ съ лѣсниками уѣхали на "Березники".
Плотники развели костеръ и стали варить пшенную кашу, рядомъ съ котломъ повѣсили новенькій чайникъ Павла Ивановича. Тихая ночь покрыла необозримый лѣсъ темнымъ, звѣзднымъ покровомъ, отблескъ костра врывался въ царство мрака, выхватывая четко рисовавшіяся вѣтви сосенъ, кусты можжевельника. Свѣтлыя искры летѣли вверхъ и гасли, растворяясь въ бездонной тьмѣ. Еще давеча, днемъ, привыкшее къ городскому шуму ухо Павла Ивановича поражала тишина лѣса, въ которой ясно слышны были всѣ отдѣльные звуки, не сливавшіеся, какъ въ городѣ, въ многоголосый безликій гулъ. А теперь, ночью, тишина была еще полнѣе, только журчала вода въ рѣчкѣ, потрескивала, костеръ, да вскрикивала изрѣдка тонко и мелодично какая-то птичка...
III.
Пять дней чинили плотники избу. Пришли въ понедѣльникъ, а кончили въ субботу къ вечеру. Пробили пазы, сдѣлали новую лѣстницу, замѣнили на крышѣ сгнившія тесины новыми, вокругъ избы насыпали заваленку, полъ сколотили и вставили двѣ новыхъ половицы, которыя рѣзко выдѣлялись блестящей желтизной на темномъ фонѣ остальныхъ, и пахло отъ нихъ смолой; по стѣнамъ устроили полки, смастерили столъ и табуретку. Все это время Павелъ Ивановичъ сидѣлъ дома, съ увлеченіемъ помогая плотникамъ.
-- Ну, теперь гоже будетъ,-- говорилъ прощаясь Василій,-- ишшо земли на потолокъ подбавить, да печку переложить, и жить можно, зимой теплынь будетъ. Вы такъ и будете одинъ жить?
-- Да.
-- Скушненько одному-то... Бабу вамъ нужно, съ бабой куды способнѣй.
Долговязый "Миколка" сочувственно замычалъ, Павелъ Ивановичъ ничего не отвѣтилъ. Послѣ ухода плотниковъ онъ до поздняго вечера разбирался, разставляя вещи на свѣжеобструганныя полки. Легъ усталый и довольный, но долго не могъ заснуть,-- жутко было сознавать себя одинокимъ, заброшеннымъ въ необозримомъ лѣсу. Мелькала даже мысль, что плотники могутъ воротиться и ограбить, а можетъ быть, и убить его. Нѣсколько разъ Павелъ Ивановичъ тщательно осматривалъ заряженное ружье и пробовалъ, хорошо ли заперты окна и дверь. Наконецъ, заснулъ.
Проснулся съ зарей и рѣшилъ идти на охоту. Пошелъ умываться на Пенякшу, но сейчасъ же воротился за ружьемъ,-- опять стало жутко. Умывшись, развелъ костеръ и повѣсилъ чайникъ. Огонекъ ободряюще дѣйствовалъ на душу, разгоняя жуткія мысли ночи. Межъ желтыхъ стволовъ сверкало только что взошедшее солнце, безъ умолку пѣли птицы, мирно журчала рѣчка, Чудакъ нюхалъ воздухъ и сладко зѣвалъ.
Павелъ Ивановичъ рѣшилъ идти вверхъ по Пенякшѣ, тутъ можно было встрѣтить рябчиковъ и глухарей. Думалъ оставить Чудака дома, но собака подняла такой визгъ и вой, что пришлось вернуться и спустить ее съ цѣпи. Чудакъ радостно взвизгнулъ и, покружившись около хозяина, стрѣлой помчался въ лѣсъ. И сейчасъ же тамъ раздался сухой трескъ отъ взлета рябчиковъ.
-- Ни одного убить не дастъ, мошенникъ,-- проворчалъ Павелъ Ивановичъ. А мысль о дичи соблазняла, такъ какъ всѣ пять дней пришлось питаться хлѣбомъ и чаемъ. Осторожно подходя къ тому мѣсту, гдѣ рѣдко и звонко лаялъ Чудакъ, и взлетали съ отрывистымъ шумомъ рябчики, Павелъ Ивановичъ услышалъ характерное стрекотаніе и, оглянувшись, увидѣлъ рябчика, бѣжавшаго по суку молодой сосны. Зарядъ попалъ въ рябчика въ тотъ моментъ, когда онъ собирался летѣть. Сѣрая птица забилась на мху, шумно хлопая сильными крыльями и разбрызгивая красныя капли крови. Съ верхушки сосны неожиданно сорвался другой рябчикъ и камнемъ упалъ внизъ, срѣзанный мѣткимъ выстрѣломъ. На выстрѣлы прибѣжалъ Чудакъ, схватилъ бившагося на мху рябчика и съ остервенѣніемъ сталъ мять его. Павелъ Ивановичъ съ трудомъ отбилъ птицу. Чудакъ возбужденно махалъ хвостомъ и лапой вынималъ изо рта сѣрыя окровавленныя перья.
Рябчиковъ было много, но собака распугивала ихъ прежде, чѣмъ успѣвалъ подойти хозяинъ; все-таки ему удалось убить еще двоихъ. На краю большого мохового болота Павелъ Ивановичъ сѣлъ отдохнуть. Но не успѣлъ даже закурить, какъ въ болотѣ раздался лай. Собака лаяла теперь часто и на одномъ мѣстѣ; во время паузъ слышно было тревожное коконье глухарки, а потомъ она шумно захлопала крыльями и полетѣла прочь. Пролетѣла внѣ выстрѣла и скрылась за верхушками сосенъ, а Чудакъ продолжалъ лаять на одномъ мѣстѣ. Павелъ Ивановичъ осторожно пошелъ къ нему. Ноги тонули въ густомъ, влажномъ мху болота, который ходилъ упруго и зыбко, словно мягкая пружинная подушка. Небольшой островокъ, заросшій старымъ соснякомъ, одиноко возвышался посреди болота, межъ бурыхъ стволовъ рѣзко бѣлѣлась фигура Чудака, лаявшаго на высокую, развѣсистую сосну. На толстомъ суку сидѣлъ глухаренокъ и, вытянувъ шею, смотрѣлъ внизъ, на собаку. Послѣ выстрѣла глухаренокъ, словно мѣшокъ, набитый чѣмъ-нибудь мягкимъ, глухо шлепнулся на землю. Чудакъ метнулся въ лѣсъ и опять залаялъ на другого глухаренка. Павелъ Ивановичъ убилъ и этого. Разгорячившаяся собака начала лаять уже на пустыя сосны, и Павелъ Ивановичъ ушелъ съ огривка.
На заваленкѣ, у избы, поджидалъ Савельевъ.
-- Съ добычей,-- кивнулъ онъ на болтавшихся у пояса птицъ.
-- Да, удачно поохотился. Только вотъ собака мѣшала,-- рябчиковъ распугивала.
-- Съ собакой непривольно,-- рябокъ ее не любитъ... А дичи здѣсь много,-- потому что охотники мало ходятъ, далеконько. Я вамъ хлѣба принесъ, да насчетъ печи. Когда прикажете перекладывать?
-- А это когда вамъ удобнѣе, тогда и приходите.
-- Ну, и ловко же вы стрѣляете,-- похвалилъ Савельевъ.
Савельевъ помогалъ разводитъ костеръ, щипалъ и потрошилъ птицъ. Сварили супъ изъ глухаренка, который былъ величиной съ большую курицу, и рябчика. Супъ сильно припахивалъ дымомъ, и мало было картошки (плотники нашли нѣсколько кустовъ картофеля у развалившейся избы), но Павлу Ивановичу онъ показался удивительно вкуснымъ, а Савельевъ прямо былъ въ восторгѣ. Послѣ обѣда долго пили чай, нѣсколько разъ подогрѣвая чайникъ, а потомъ Савельевъ собрался домой. Павелъ Ивановичъ пошелъ его провожать.
На мосткахъ онъ застрѣлилъ пролетавшаго тетерева-косача.
-- Ну, и ловко же вы стрѣляете,-- похвалилъ Савельевъ.
По ту сторону болота, на молодой сосенкѣ, Чудакъ нашелъ бѣлку и залился сумасшедшимъ лаемъ. Долго гоняли бѣлку по молодижнику, чтобы "притравить" собаку, которая хрипла отъ лая. Потомъ убили звѣрька, Савельевъ ловко снялъ шкурку и бросилъ ободранный трупикъ собакѣ, та моментально съѣла его и долго вкусно облизывалась.
Уже совсѣмъ стемнѣло, когда Павелъ Ивановичъ вернулся домой. Въ эту ночь онъ спалъ крѣпко и спокойно, а утромъ пошелъ за грибами, которыхъ много видѣлъ наканунѣ.
Весело было рвать коричневоголовые боровики, выковыривать рыжики и грузди. Кузовъ быстро наполнился доверху, и лямка больно рѣзала плечо. Весь день Павелъ Ивановичъ чистилъ и сортировалъ грибы. Рыжики и грузди посолилъ. Затопилъ было печь, чтобы высушить грибы, но изъ щелей повалилъ такой дымъ, что пришлось дрова залить. За обѣдомъ ѣлъ супъ изъ рябчиковъ и жареные въ постномъ маслѣ грибы. Вечеромъ ходилъ на охоту и убилъ трехъ рябчиковъ.
Когда, передъ сномъ, Павелъ Ивановичъ подводилъ итоги прошедшимъ днямъ лѣсной жизни,-- они показались ему длинными, интересными и значительными, и радостно было думать, что впереди еще много будетъ такихъ дней...
IV.
Перекладывали печку. На полу лежали груды битыхъ кирпичей, кучи мокрой глины и песку, стояла шайка съ грязной водой. Савельевъ, въ фартукѣ, съ трубкой въ зубахъ, старательно прилаживалъ кирпичи, которые подавала Настя. Она работала въ ситцевой рубашкѣ и нижней юбкѣ, которую подобрала выше колѣнъ. Павла Ивановича раздражали и волновали голыя упругія икры, округленныя груди съ острыми сосками, ясно проступавшія изъ-подъ тонкаго ситца. А Настя будто ненарочно задѣвала его плечомъ или ногой и, потягиваясь, становилась къ нему вполоборота такъ, чтобы видны были напружившіяся груди.
Павелъ Ивановичъ уходилъ въ лѣсъ за грибами, за брусникой, на охоту. Но его опять тянуло въ избу, опять хотѣлось смотрѣть на голыя икры, стройную и сильную фигуру женщины.
Уже падали желтые листья, сбивались въ стаи вороны, готовясь на зиму перебраться къ жилью, рябчики спаривались для зимней жизни и мелодично пересвистывались въ заросляхъ, на берегу Ненякши. Савельевъ подманивалъ ихъ въ оловянный свистокъ такъ близко, что стрѣляли половинными зарядами,-- чтобы не разбить птицу. Павлу Ивановичу подманиваніе удавалось хуже. Какъ будто онъ свистѣлъ такъ же, какъ и Савельевъ, и такъ же дѣлалъ на концѣ короткую трель, "страивалъ", но была какая-то неуловимая разница въ свистѣ, и рябчики не шли къ нему,-- откликались, а не шли.
Утромъ, послѣ охоты, пошелъ Савельевъ къ развалинамъ большой избы за кирпичами и сейчасъ же воротился встревоженный.
-- Пожаръ!-- крикнулъ онъ.
-- Гдѣ?-- въ одинъ голосъ спросилъ Павелъ Ивановичъ и Настя.
-- Да вонъ тамъ, отъ старой избы хорошо видно.
Съ бугра, отъ развалинъ избы, ясно было видно кудрявую струю бѣлаго дыма, поднимавшуюся надъ вершинами сосенъ и волнистой полосой растягивавшуюся по вѣтру.
-- Далеко это, въ другомъ лѣсничествѣ?-- предположила Настя.
-- Ну, нѣтъ,-- увѣренно заявилъ Савельевъ.-- Въ моемъ обходѣ горитъ. У Поломнаго озера гдѣ-нибудь.
-- Почему вы такъ думаете?-- поинтересовался Павелъ Ивановичъ.
-- А видишь, какъ струйки-то играютъ. Если дальше десяти верстъ горитъ, то дымъ стоитъ на одномъ мѣстѣ, и этой игры-то не видать, а до границы-то верстъ двѣнадцать будетъ... Сбѣгать придется. Мотыга-то у васъ есть?
-- Двѣ.
-- Ну, вотъ и хорошо. Ты, Настенька, здѣсь останься,-- на хуторъ съ донесеніемъ пойдешь, какъ я вернусь.
-- Я съ вами, Савельевъ,-- заторопился Павелъ Ивановичъ, боявшійся остаться наединѣ съ Настей.
Шли спорымъ размашистымъ шагомъ. Было не жарко, но потъ градомъ струился по лицу, тяжелыя мотыги натирали плечи, и приходилось то и дѣло перекладывать ихъ съ одного плеча на другое. Къ озеру Поломному вела хорошо убитая тропа, змѣившаяся по узкой гривѣ, врѣзавшейся въ безконечное моховое болото. Чудакъ нѣсколько разъ лаялъ на глухарей и, возвращаясь, недовольно смотрѣлъ на хозяина, который шелъ по лѣсу безъ ружья, къ чему собака не привыкла.
Кончилось болото. Перешли небольшой березовый долокъ, горѣвшій золотомъ опавшихъ листьевъ, мягко шуршавшихъ подъ ногами, и вышли на боръ. Рѣзко запахло гарью, и скоро среди зелени сосенъ замелькали бѣлые дымные призраки, тускло сверкнули языки огня, свистящій трескъ будилъ смутную тревогу.
Горѣло еще немного, и вѣтеръ гналъ огонь къ озеру, которое просвѣчивалось между коричневыхъ стволовъ. Савельевъ бросилъ на землю шапку и куртку и энергично сталъ копать вдоль горѣвшаго мѣста узкую и мелкую канавку, вѣрнѣе, просто сдирать мохъ, обнажая узкую полосу песку. Его примѣру послѣдовалъ и Павелъ Ивановичъ.
Черезъ два часа огонь былъ опоясанъ окопомъ и, доходя до него, гасъ. Сильно горѣло по вѣтру, но тамъ было озеро, и пожаръ можно было считать прекратившимся. Павелъ Ивановичъ и Савельевъ сидѣли на крутомъ берегу, курили и смотрѣли на большое, имѣвшее форму неправильнаго элипсиса озеро.
-- Страсть. И взять ее никакъ нельзя,-- коряжнику много... Ботника здѣсь нѣтъ, а то бы съ острогой гоже съѣздить. Г'ода три назадъ ѣзжалъ я,-- такъ рѣдкую ночь меньше пяти пудовъ нарубишь. Щуки фунтовъ по десять-пятнадцать то и дѣло попадаются, лини здоровенные, язи, лещи...
-- На чемъ же ты ѣздилъ?
-- Да ботничшика тутъ худенькій былъ, сгнилъ онъ тепереча.
Павлу Ивановичу захотѣлось съѣздить съ острогой; бывало, онъ много ночей проводилъ на рѣкѣ, не разъ ѣздилъ и съ Савельевымъ. Старикъ обрадовался предложенію.
-- Больно бы хорошо, а то не съ кѣмъ ѣздить-то. Вагинъ-то не охотникъ, ѣзжу коли съ Настенькой, да она править не умѣетъ, а у меня глаза плохо видятъ, -- то рыбину просмотришь, то въ колоду острогу завяжешь... Поѣдемте, острога и коза у меня въ исправности, ботникъ на Керженцѣ хорошій.
Уговорились, что Павелъ Ивановичъ въ первый же тихій день, послѣ ущерба луны, придетъ на "Березники", а оттуда пѣшкомъ отправятся на Керженецъ.
Домой пришли уже ночью. Всю дорогу преслѣдовалъ запахъ гари, вмѣстѣ съ одеждой они принесли его и въ избу. Настя сидѣла запершись и не зажигала огня, -- боялась. Она была очень смущена, съ грохотомъ роняла на полъ эмалированые чашки, избѣгала глядѣть на Павла Ивановича, а взглянувъ, густо краснѣла. Павелъ Ивановичъ замѣтилъ нѣкоторый безпорядокъ среди книгъ.
Черезъ два дня печь была готова. Настя мыла полъ, еще выше подоткнувъ юбку. Мокрая матерія плотно прилегла къ тѣлу, откровенно обрисовывая каждый изгибъ таза. Павелъ Ивановичъ старался не смотрѣть на женщину, но не могъ преодолѣть влеченія, смущался и раздражался.
Къ вечеру Савельевъ и Настя ушли, и опять Павелъ Ивановичъ остался одинъ. Первое время послѣ ухода людей было скучно, еще звучали въ ушахъ голоса, и казалось, что люди гдѣ-то близко, а не было ихъ, и будила досаду настороясившаяся тишина. Нѣсколько дней Павелъ Ивановичъ часто ловилъ себя на мысли о Настѣ. Иногда ночью снилась ему сильная, не лишенная граціи женщина, и просыпался онъ смущенный, разгоряченный соблазнительнымъ видѣньемъ.
Потомъ это прошло, и жизнь постепенно вошла въ свою колею, но Павелъ Ивановичъ ждалъ теперь дня поѣздки съ острогой съ нетерпѣніемъ, боясь сознаться, что нетерпѣніе это вызвано желаніемъ видѣть Настю.
V.
Въ тотъ день Павелъ Ивановичъ кончалъ второй "заѣздокъ", -- вдоль врытаго въ берега бревна забивалъ плотно другъ къ другу сосновые колья, перегораживая такимъ образомъ рѣчку частоколомъ; въ срединѣ частокола былъ оставленъ узкій проходъ, который закрывался вершей. Поднимаясь противъ теченія, рыба натыкалась на наборъ, шла вдоль него и, найдя проходъ, попадала въ вершу.
Листья на деревьяхъ почти всѣ облетѣли, и только старыя осины стояли еще зеленыя. Утромъ и вечеромъ прилетали на нихъ кормиться глухари. Павелъ Ивановичъ отыскивалъ гигантскихъ птицъ по характерному щелканью срываемыхъ ими листьевъ, четко слышному въ утренней тишинѣ. Сегодня удалось убить двоихъ.
Глухіе удары топора о колья будятъ звонкое эхо въ полуобнаженномъ лѣсу. Остается вбить еще нѣсколько кольевъ, и заѣздокъ готовъ. Павелъ Ивановичъ торопится.
Лежавшій на грудѣ листьевъ Чудакъ вдругъ вскочилъ, словно его кто ткнулъ въ бокъ. Тревожно зарычавъ, собака метнулась къ дому и залилась сердитымъ лаемъ. Отъ избы долетѣлъ говоръ людей. Павелъ Ивановичъ сунулъ за поясъ топоръ, взялъ стоявшее у березы ружье и пошелъ домой.
-- Ага! вотъ и онъ!-- радостно закричалъ Николай Петровичъ. Онъ возбужденно трясъ руку пріятеля и говорилъ:-- А я ѣхалъ мимо "Березниковъ" и вздумалъ навѣстить тебя. Погляжу, думаю, какъ живетъ нашъ отшельникъ. Ну, взялъ Савельева и сюда. Хорошо у тебя здѣсь, прямо, какъ въ сказкѣ, дни-то стоятъ какіе, словно не сентябрь, я май.
-- Чай пить будешь?-- спросилъ Павелъ Ивановичъ, немного раздосадованный тѣмъ, что его оторвали отъ работы.
-- Съ удовольствіемъ, только давай, голубчикъ, на травкѣ. Савельевъ соорудитъ намъ чай-то, а ты мнѣ пока свою берлогу покажи. Савельевъ всю дорогу твое житье такъ расхваливалъ, что мнѣ даже завидно стало.
-- И въ самомъ дѣлѣ у тебя недурно,-- говорилъ Николай Петровичъ, осматривая избушку,-- тихо и какъ-то мирно, на скитъ похоже... Весной къ тебѣ обязательно недѣльки на двѣ пріѣду. Можно?
-- Отчего же... Только вѣдь ты лѣсника для услугъ притащишь!
-- Нѣтъ, нѣтъ!-- замахалъ руками Николай Петровичъ,-- одни будемъ жить, для того и пріѣду, чтобы на свободѣ пожить, только въ одиночествѣ-то я не люблю, а вдвоемъ очень даже хорошо будетъ.
За чаемъ Николай Петровичъ говорилъ о газетныхъ новостяхъ. Павелъ Ивановичъ даже и самъ удивился тому полнѣйшему равнодушію, съ какимъ онъ слушалъ пріятеля. Словно никогда не интересовали его событія общественной жизни, словно никогда онъ не волновался, не радовался и не страдалъ, переживая ихъ, а между тѣмъ, среди новостей, сообщаемыхъ Николаемъ Петровичемъ, были и такія, которыя въ прежнее время заставили бы немедленно взяться за перо. Прежняя жизнь теперь показалась Павлу Ивановичу далекимъ-далекимъ прошлымъ, и новости пріятеля -- не событіями текущей жизни, не злобами сегодняшняго дня, а фактами изъ древней исторіи, которые могутъ интересовать на досугѣ, но не въ состояніи взволновать, овладѣть душой. И гораздо значительнѣй казалось то обстоятельство, что пріѣздъ пріятеля помѣшалъ закончить постройку заѣздка, и вершу удастся поставить только завтра къ вечеру.
Николай Петровичъ замѣчалъ разсѣянность пріятеля, и она сердила его.
-- Нѣтъ, не скучно, да и скучать-то некогда,-- все время по лѣсу шатаюсь... Сегодня двухъ глухарей на осинѣ убилъ.
-- Ну, это и у насъ, около хутора, дѣлать можно. Въ воскресенье я тоже убилъ одного... Теперь-то, дѣйствительно, хорошо здѣсь, но вѣдь скоро дожди пойдутъ, придется дома сидѣть, вотъ тогда и завоешь волкомъ отъ скуки-то.
-- Ну, нѣтъ!-- оживился Павелъ Ивановичъ.-- Я читать буду, столярничать. Досокъ вонъ шпальныхъ купилъ на дѣлянкѣ Курдюшова, столъ еще одинъ сдѣлаю, два стула, шкапчикъ... Опять же есть у меня проектъ ловушки для хорей и горностаевъ, да некогда все дѣлать-то.
-- Ну, и странный же ты человѣкъ, Павелъ,-- то въ городъ тебя потянуло, и службу ты бросилъ, то городъ такъ надоѣлъ, что и слышать о немъ ничего не хочешь.
Павелъ поморщился и промолчалъ. Ушелъ Николай Петровичъ въ сумерки. Проводивъ пріятеля до мостковъ, Павелъ Ивановичъ пошелъ посмотрѣть вершу на второмъ заѣздкѣ, поставленную наканунѣ. Въ вершѣ оказался небольшой окунь, плотвичка, три ерша и пискарь. Этого не хватило бы и на самую маленькую уху, но Павелъ Ивановичъ радовался, какъ ребенокъ, удачному началу рыбной ловли.
Стемнѣло. Яркія, холодныя звѣзды горѣли въ вышинѣ, мокрыя руки зябли. Звуки шаговъ гулко разносились по холодному воздуху, пугая сторожкую тишину лѣса. Откуда-то, изъ-подъ яркихъ звѣздъ долетало гоготанье невидимыхъ дикихъ гусей, улетавшихъ на югъ отъ суровой зимы, уже шедшей съ холоднаго сѣвера,-- это отъ ея далекаго еще дыханья зябнутъ мокрыя руки, и слабо горятъ уши.
Павелъ Ивановичъ уже подходилъ къ избѣ, когда въ сторонѣ "Березниковъ" глухо грянулъ выстрѣлъ и слабымъ рокотомъ покатился по заснувшему лѣсу. Выстрѣлилъ, вѣроятно, Николай Петровичъ въ запоздавшую стайку косачей, во множествѣ попадавшихся по дорогѣ, но стало почему-то тревожно на душѣ. Глухой рокотъ выстрѣла, такъ не вязавшійся съ тихими звуками ночного лѣса, наводилъ на мысль о несчастій, о кровавой злобѣ и мести...
И опятъ въ эту ночь ничѣмъ не оправдываемый страхъ коварно заползалъ въ душу, и Павелъ Ивановичъ осматривалъ нѣсколько разъ запоры, а засыпая, тревожно ощупывалъ висѣвшее надъ головой ружье.
VI.
На Керженецъ пришли еще рано. Устроили на носу ботника "козу" (рѣшетку для костра), нагрузили ботникъ смольемъ и расположились около маленькаго костра, разведеннаго на прибрежномъ пескѣ. Догорала тускло-желтая холодная заря, блѣдно мерцали первыя рѣдкія звѣздочки, съ рѣки тянуло холодной сыростью, едва замѣтный вѣтерокъ тихо шелестѣлъ опавшими листьями. Савельевъ задумчиво курилъ.
-- А что, Павелъ Ивановичъ, говорятъ, будто въ Царицынѣ антихристъ появился, Ліодоръ?.. Будто народъ смущаетъ и всѣмъ, кто въ него увѣруетъ, печать на лобъ ставитъ? Народъ будто хотѣлъ его убить и толпой въ евонный монастырь пошелъ, а онъ глаза народу-то отвелъ, и никакъ его монастырь православные найтить не могли... И будто мы нистры да губернаторы -- всѣ подъ антихристову руку записались, и скоро хрещенымъ людямъ житья не будетъ,-- ежели не хочешь подъ антихристову руку записываться, въ истинно-русскій союзъ, значитъ, то въ Сибирь иди, али съ голоду помирай... А черезъ десять лѣтъ будто конецъ міру наступитъ.
Павелъ Ивановичъ сталъ разсказывать, что зналъ объ Иліодорѣ, который уже приближался къ зениту своей славы. Савельевъ слушалъ внимательно.
-- Такъ, а говорятъ -- антихристъ. Знамо, мужики-то народъ темный, наукамъ разнымъ не обучались, ну и мелютъ всякое по простотѣ душевной...
По тону голоса было понятно, что Савельевъ не вѣритъ объясненіямъ "барина" и, можетъ быть, подозрѣваетъ даже, что и онъ уже записался подъ антихристову руку.
-- А то вотъ говорятъ еще,-- началъ помолчавъ Савельевъ,-- что манифестъ господа съ начальствомъ скрыли...
-- Какой манифестъ?-- досадливо спросилъ Павелъ Ивановичъ. Настроеніе у него было скверное, благодаря тому, что не удалось увидѣть Настю, которая ушла въ село къ престольному празднику, а онъ всю дорогу думалъ о ней. И сознаніе, что причиной сквернаго настроенія является отсутствіе Насти, еще болѣе обостряло и усиливало его.
-- А вотъ какой манифестъ. Помните вы, какъ господъ да начальство народъ билъ? Годовъ шесть тому назадъ это было... Нѣтъ, не шесть. Я черезъ годъ послѣ этого на "Березники" перевелся, а здѣсь вотъ четыре года живу, значитъ, пять годовъ съ тѣхъ поръ прошло...
-- Ну, такъ вотъ говорятъ, что били господъ и начальство за то, что манифестъ они тогда скрыли... Манифестъ вышелъ, чтобы вся земля начисто хрестьянамъ отошла, и чтобы они первыми людьми въ царствѣ были. Ну, господамъ да начальству, конечно, это не понравилось, они взяли да манифестъ-отъ и скрыли... и въ церквахъ его не читали,-- извѣстно, попы-то завсегда заодно съ начальствомъ. Народъ осерчалъ тогда прытко и съ господами-то по-своему расправляться сталъ, а только что за нихъ солдаты и полиція, сила-то на ихъ сторонѣ... Говорятъ, что рано или поздно, а манифестъ этотъ объявится... Народъ -- большая сила, а только по своей темнотѣ силы этой не чуетъ и врозь другъ отъ дружки бредетъ.
Павлу Ивановичу не хотѣлось возражать. Онъ понималъ, что Савельевъ не повѣритъ ему. Этотъ старикъ непоколебимо вѣритъ въ сказки о скрытомъ манифестѣ, отдающемъ всю землю крестьянамъ, и появленіи антихриста, такъ же непоколебимо, какъ вѣрили его отцы и дѣды въ золотую грамоту. Если онъ теперь и спрашиваетъ, то исключительно изъ любопытства, -- какъ, молъ, баринъ будетъ изворачиваться... И только, чтобы не подтвердить своимъ молчаніемъ нелѣпыхъ басенъ, Павелъ Ивановичъ сталъ говорить о смыслѣ и значеніи событій дней свободы. Савельевъ слушалъ разсѣянно и, не дослушавъ неинтересныхъ ему объясненій, всталъ.
-- Однако, и ѣхать пора,-- сказалъ онъ и началъ сталкивать въ воду ботникъ.
* * *
Смолье горитъ ровно и ярко, лишь изрѣдка потрескивая; черный дымъ склоняется назадъ и часто попадаетъ въ лицо Павлу Ивановичу, который согнувшись стоитъ на носу ботника и пристально смотритъ въ воду, держа наготовѣ острогу, насаженную на длинный сосновый шестъ. Густая тьма залегла кругомъ, свѣтъ костра двигается по темной водѣ колеблющимся круглымъ пятномъ; четко рисуется пожелтѣвшая осока, черныя коряги на днѣ рѣки, камешки, тина и стайки маленькихъ рыбокъ. Все дальше и дальше бѣжитъ свѣтлый кругъ вверхъ по рѣкѣ, тьма отступаетъ, но сзади ботинка смыкается снова плотной, непроницаемой завѣсой.
Проѣхали яръ. Не попалось ни одной рыбы, достойной удара девятизубой тяжелой остроги. Подложили новаго смолья на "козу" и стали переваливать на противоположный берегъ. Песокъ переката виденъ такъ четко, что можно бы забыть о присутствіи воды, если бы не быстрыя, волнистыя струйки, не колебанія длинныхъ плетей тины, вытянувшихся по теченію.
Словно электрическій токъ прошелъ по рыбакамъ,-- оба сразу увидѣли довольно крупную щуку, рѣзко чернѣвшую на желтомъ пескѣ. Безшумно скользнула острога въ воду и хряснула, вонзившись въ хребетъ щуки. Рыба судорожно забилась, замутилась невинная свѣжесть воды, буро-желтой лентой потянулась муть по теченію.
-- Вотъ и уха!-- аппетитно сплюнувъ, сказалъ Савельевъ, когда Павелъ Ивановичъ вынулъ изъ воды щуку, извивавшуюся на острогѣ и безпомощно развѣвавшую огромную зубастую пасть.
Обухомъ топора Павелъ Ивановичъ сбилъ съ остроги щуку и бросилъ ее на дно ботника. Мимо уже плылъ темный яръ, свѣшивались къ рѣкѣ подмытыя весенней водой сосны, готовыя упасть каждую минуту; иногда путь преграждала уже упавшая, но еще крѣпко державшаяся корнями за родную землю сосна. Приходилось объѣзжать преграду. Въ двухъ саженяхъ отъ берега была уже такая глубина, что свѣтъ костра безсиленъ былъ освѣтить ее. Павлу Ивановичу становилось слегка жутко, и онъ упирался острогой въ бортъ ботника, чтобы придать себѣ больше устойчивости. Савельевъ гребъ идеально,-- ботникъ шелъ быстро и ровно, безъ малѣйшихъ толчковъ, и при этомъ весло не плескало, такъ какъ гребецъ совсѣмъ не вынималъ его изъ воды.
-- Въ этой заводи завсегда рыба бываетъ,-- предупредилъ Савельевъ при въѣздѣ въ небольшой тинный заливчикъ, съ темнымъ илистымъ дномъ. Павелъ Ивановичъ удвоилъ вниманіе и сейчасъ же замѣтилъ крупнаго язя, уткнувшагося носомъ въ кустикъ осоки. Ударъ пришелся слишкомъ близко отъ головы, сильная рыба подняла шумную возню. И словно въ отвѣтъ этому шуму, гулко плеснулось въ концѣ заливчика, и огромная рыба черной тѣнью быстро скользнула мимо ботника. Савельевъ злобно ткнулъ вдогонку ей весломъ.
-- Вотъ такъ рыбина, сомъ, кажется! Прахъ его побери, этого язишку, лучше бы его не трогать,-- сокрушенно говорилъ онъ.
-- Какъ же не трогать-то?-- возразилъ Павелъ Ивановичъ,-- кто зналъ, что дальше-то сомъ стоитъ, а язя-то упустить тоже не охота,-- въ немъ вѣдь больше пяти фунтовъ будетъ...
-- Это правильно,-- согласился Савельевъ.-- Только сома-то больно жаль,-- чай, побольше пуда въ немъ... Конешно, и язя не бить нельзя было... Такъ ужъ не пай...
Ловля шла удачно. Особенно крупной рыбы, вродѣ спугнутаго въ заливчикѣ сома, не попадалось, но средней было много, и груда щукъ, язей, жереховъ, налимовъ и окуней росла въ ботникѣ съ каждымъ новымъ яромъ. Близъ устья Пенякши срубили четырехъ крупныхъ лещей, похожихъ на серебряныя заслонки. Савельевъ былъ доволенъ, хвалилъ мѣткость Павла Ивановича, и только воспоминаніе о благополучно ускользнувшемъ сомѣ слегка омрачало его радость. Павелъ Ивановичъ увлекся охотой, созерцаніемъ ночной жизни рѣчного дна, отъ давешняго сквернаго настроенія, вызваннаго уходомъ Насти и разговоромъ съ Савельевымъ, не осталось и слѣда. Казалось, что кромѣ темной рѣки, загадочно-молчащаго лѣса и освѣщеннаго круга, двигавшагося по темному фону воды, ничего нѣтъ въ мірѣ, и что огорчаться можно только при неудачномъ ударѣ острогой, а это случается такъ рѣдко...
Странное впечатлѣніе производятъ знакомые берега при фантастическомъ освѣщеніи. Красноватый, колеблющійся отблескъ выхватываетъ изъ тьмы крутые обрывы, съ нависшими надъ водой вѣтвями елей, съ прямыми, какъ свѣчи, стволами сосенъ, бѣлыя полосы песковъ, окаймленныя черной грядой уже безлистыхъ ивняковъ, изгороди у старыхъ, заброшенныхъ зимницъ... Мелькнувъ на мгновеніе, освѣщенное мѣсто опять тонетъ во тьмѣ, уходя назадъ, и кажется, что проходятъ на экранѣ виды какой-то невѣдомой, далекой пустыни...
-- Поразмяться надо маленько,-- ноги затекли, да и домой,-- скоро ужъ и свѣтать будетъ,-- говорилъ онъ,-- глядя на небо, гдѣ текли куда-то безчисленныя звѣзды, всѣ яркія, всѣ одинаково таинственныя. Только расправившись и походивъ по песку, Павелъ Ивановичъ почувствовалъ усталость. Тупо ныли затекшія ноги, шея и спина болѣли, въ горлѣ саднило отъ копоти, и при кашлѣ вылетали оттуда черные сгустки сажи.
Назадъ плыли вдоль песковъ, такъ какъ въ яру можно было наскочить на корягу, что при быстротѣ, съ которой нело внизъ ботикъ, легко могло кончиться катастрофой. Рыбы здѣсь попадалось мало, и Павелъ Ивановичъ отъ нечего дѣлать, сталъ даже рубить мелкую.
Въ устьѣ Пенякши ботникъ, на самой срединѣ рѣки, ткнулся въ песокъ и всталъ. Это случилось такъ неожиданно, что Павелъ Ивановичъ чуть было не полетѣлъ въ воду и спасся только благодаря тому, что уперся острогой въ дно рѣки. Кое-какъ спихнулись съ мели и направились къ лѣвому берегу, но сейчасъ же опять сѣли на мель. Савельевъ скверно выругался и направилъ ботникъ къ противоположному берегу, но снова наткнулся почти на сухую песчаную косу.
Долго кружили по рѣкѣ, то и дѣло тыкаясь въ пески и нигдѣ не находя выхода. Густой туманъ плотно сѣлъ на воду, береговъ не было видно, и казалось, что кружатъ не по рѣкѣ, а по безконечному мелкому морю, изъ котораго нѣтъ выхода къ землѣ...
Выйдя изъ терпѣнія, рѣшили вылѣзти въ воду и перетащить ботникъ черезъ перекатъ. Опять быстро поплыли внизъ. Заѣхали въ заливчикъ, гдѣ спугнули сома, но тутъ оказался только небольшой налимъ, который и сталъ послѣдней добычей.
Уже свѣтало, когда вытащили на берегъ ботникъ и спрятали въ кустахъ весло, острогу и "козу", а рыбу уложили въ два кузова. Савельевъ, поднимая свою ношу, звучно крякнулъ.
-- Пуда три будетъ,-- проговорилъ онъ, сдвигая на затылокъ шапку. Павелъ Ивановичъ первое время никакъ не могъ идти прямо,-- тяжелый кузовъ ѣздилъ по спинѣ, мотаясь то вправо, то влѣво.
Протяжно и сонно каркала ворона, дѣловито стучали дятлы, далеко гдѣ-то возбужденно кричали журавли. Начинался осенній день въ лѣсу, еще не яркое солнце сверкало среди стволовъ и мягко свѣтило не грѣя, густой туманъ клубами поднимался къ далекому, блѣдному небу.
VII.
Третій день почти безпрерывно идетъ дождь, холодный, порывистый вѣтеръ гонитъ низко нависшія, пухлыя, сѣровато-синія облака, кружитъ, сметая въ кучи, побурѣвшіе листья, жалобно гудитъ въ обнаженныхъ вѣтвяхъ осинъ и березъ, раскачиваетъ мокрыя кроны вѣчно-зеленыхъ елей и сосенъ. Дождь барабанитъ въ окна и крыши. Подъ этотъ однообразный шумъ такъ хорошо спится ночью, а днемъ вспоминается далекое дѣтство, свѣтлая комнатка, теплая постелька.
Послѣднее время Павелъ Ивановичъ охотился на бѣлокъ, которыя успѣли уже вылинять и одѣться въ зимній сѣро-сизый нарядъ. Чудакъ хорошо подлаивалъ бѣлокъ, и охота была удачная. Вдоль печки, на туго-натянутыхъ лыкахъ, виситъ нѣсколько десятковъ маленькихъ шкурокъ. Дождь помѣшалъ охотѣ,-- въ лѣсъ нельзя носу показать. Нынче было пошелъ Павелъ Ивановичъ, воспользовавшись перерывомъ дождя, но не ушелъ и версты, какъ дождь полилъ снова. Постоявъ съ часъ подъ развѣсистой елью и убивъ случайно налетѣвшаго рябчика, Павелъ Ивановичъ, мокрый и озябшій, вернулся домой.
Затопилъ печь и осмотрѣлъ сдѣланные на зиму запасы грибовъ, брусники, клюквы и рябины. Все это было помѣщено въ подпольѣ кое-какъ, и только теперь Павелъ Ивановичъ разобрался, разставилъ и разложилъ все, какъ слѣдуетъ. Потомъ пообѣдалъ и рѣшилъ почитать. Досталъ томъ Достоевскаго, развернулъ и -- засмѣялся: на чистой страницѣ аляповато было нарисовано карандашомъ подобіе сердца, въ срединѣ красовалась кривая крупная надпись: "Настина серце".
-- Такъ вотъ отчего она тогда смущалась-то!-- всломвилъ Павелъ Ивановичъ, и ярко всталъ передъ нимъ вечеръ, когда они пили чаи но возвращеніи съ пожара, а Настя краснѣла и отворачивалась. Вспомнились упругія груди, голыя икры, и сладострастная дрожь прошла по тѣлу. Но сейчасъ же сдѣлалось стыдно. Вспомнилась другая женщина -- жена, изящная, нервная брюнетка, съ тонкимъ, блѣднымъ лицомъ, вспомнились черненькіе, похожіе на мать мальчуганы, младшій былъ побѣлѣе и напоминалъ отца... Тягучій, многоголосый шумъ города неожиданно послышался въ дробномъ стукѣ дождевыхъ капель по крышѣ, въ заунывномъ всѣ вѣтра. И потянуло туда, въ этотъ водоворотъ жизни, къ женѣ и дѣтямъ...
------
Ночью снились длинныя улицы, голубыя искры, вылетавшія изъ-подъ рычага трамвая, пестрая многоликая толпа... Проснувшись, Павелъ Ивановичъ первымъ дѣломъ подошелъ къ окну поглядѣть, какая погода. Шелъ густой снѣгъ. Падая на землю, онъ таялъ, но безостановочно летѣли сверху все новые и новые бѣлые хлопья; на вѣтвяхъ сосенъ они задерживались и висѣли, рѣзко бѣлѣя на темной зелени. Было тихо и какъ-то глухо.
Къ полдню пошелъ дождь, отъ снѣга не осталось и слѣда, лѣсъ опять сталъ чернымъ, но къ вечеру все чаще и чаще, вмѣстѣ съ дождемъ, снова сталъ падать снѣгъ, а когда стемнѣло, опять пошелъ густо и непрерывно, устилая похолодѣвшую землю, и смутно бѣлѣя въ непроглядной тьмѣ.
Утромъ, еще не открывая глазъ, Павелъ Ивановичъ почувствовалъ что-то новое, необычное. Всталъ -- и чуть не вскрикнулъ отъ восторга,-- за окнами разстилался бѣлый блестящій коверъ, въ комнатѣ посвѣтлѣло, и лучи низкаго солнца, скользя изъ-за избы по запущеннымъ снѣгомъ окнамъ, зажигалъ на нихъ яркіе разноцвѣтные блики. Подъ окнами звонко и весело лаялъ Чудакъ. Наскоро одѣвшись, Павелъ Ивановичъ вышелъ изъ избы. Бодрый холодокъ сразу обнялъ тѣло, волной хлынулъ въ грудь; по бѣлому ковру на солнцѣ горѣли голубыя искры, пухлые клочья причудливо висѣли на вѣткахъ сосенъ, маленькія, хлопотливыя птички ползали по стволамъ, производя тихій, но отчетливо слышный въ морозномъ воздухѣ шорохъ. Чудакъ возбужденно лаялъ, катался по снѣгу, хваталъ и ѣлъ его, сверкая глазами.
Послѣ чаю Павелъ Ивановичъ пошелъ на охоту. Снѣгъ звучно хрустѣлъ подъ ногами, холодъ слегка щипалъ носъ и уши. Вода въ Пенякигѣ словно почернѣла за ночь, въ заливчикахъ образовалась тоненькая ледяная корка. У перваго же заѣзда Чудакъ нашелъ бѣлку. Звѣрекъ, противъ обыкновенія, не сидѣлъ на мѣстѣ, а бросился наутекъ, перепрыгивая съ дерева на дерево. Стрѣлять пришлось на ходу, бѣлка упала въ рѣчку. Чудакъ прямо съ крутого берега прыгнулъ за ней, поднявъ столбъ брызгъ, въ которомъ мелькнула на мгновеніе радуга.
Покатившись послѣ непредвидѣннаго купанья по снѣгу, собака стрѣлой помчалась въ лѣсъ и пропала. Прошло минутъ двадцать прежде, чѣмъ раздался призывный лай. Павелъ Ивановичъ прислушался. Чудакъ лаялъ странно,-- глухо и съ большими промежутками. Вдругъ залился частымъ злобнымъ лаемъ, срывавшимся на визгъ. Павелъ Ивановичъ бѣгомъ бросился къ нему, но онъ уже опять лаялъ глухо, съ промежутками.
Чудакъ лаялъ на большую кочку, рылъ землю лапами, остервенѣло грызъ корни. На снѣгу, около кочки, виднѣлись слѣды хоря. Павелъ Ивановичъ поставилъ ружье къ ели, вынулъ изъ-за пояса топоръ и подошелъ къ кочкѣ, Чудакъ бросилъ рыть и началъ бѣгать кругами, нюхая землю и звучно фыркая. Павелъ Ивановичъ слѣдилъ за собакой. Неожиданно обернувшись, онъ увидѣлъ крупнаго, стараго хоря, перелѣзавшаго изъ одного отверстія въ кочкѣ въ другое. Вскрикнулъ отъ неожиданности и что есть мочи принялся колотить обухомъ топора по тому мѣсту, гдѣ скрылся хорь. Чудакъ съ визгомъ бросился къ кочкѣ и началъ рыть ее лапами и зубами, рискуя попасть подъ ударъ топора. Опомнившись, Павелъ Ивановичъ началъ рыть кругомъ кочки канавку, чтобы отрѣзать хорю отступленіе подземнымъ ходомъ.
Чудакъ рылъ кочку. Павелъ Ивановичъ помогалъ ему, разрубая корни. Хорь ничѣмъ не выдавалъ своего присутствія, и можно было подумать, что онъ успѣлъ таки убѣжать. Почти вся кочка была уже срыта, когда Чудакъ залился сумасшедшимъ лаемъ, и вцѣпился зубами въ толстый корень Павелъ Ивановичъ оттащилъ освирѣпѣвшую собаку и въ отверстіи, среди корней, увидѣлъ хоря. Звѣрекъ сжался въ упругій комокъ и злобно фыркалъ, сверкая глазами. Едва Павелъ Ивановичъ перебилъ корень, какъ Чудакъ сунулъ въ отверстіе морду, но сейчасъ же отскочилъ отъ кочки съ пронзительнымъ визгомъ, изъ прокушенной губы капала на снѣгъ кровь. Нѣсколько разъ пыталась собака овладѣть хоремъ, но отверстіе было настолько мало, что, просунувъ въ него голову, Чудакъ уже не могъ разинуть рта, а звѣрекъ защищался отчаянно. Наконецъ, Павлу Ивановичу удалось расширить отверстіе, и собака схватила и задушила хоря.
Уже въ сумерки возвращались домой. На перекресткѣ квартальныхъ просѣкъ вытянулись въ ниточку круглые, свѣжіе слѣды лисы. Чудакъ пропадалъ гдѣ-то въ лѣсу. Павелъ Ивановичъ пошелъ тише, внимательно осматриваясь по сторонамъ. Неожиданно среди деревьевъ мелькнула желтая тѣнь. Въ первый моментъ Павелъ Ивановичъ даже и не сообразилъ, что это лиса, такъ какъ была слаба у него надежда на возможность увидѣть хитраго звѣря.
Лиса несла въ зубахъ мертваго зайца. Павелъ Ивановичъ, осторожно перемѣнивъ дробовые патроны на картечные, побѣжалъ наперерѣзъ звѣрю къ узкой полянкѣ. Держа ружье наготовѣ, онъ пристально всматривался въ чашу молодыхъ сосенокъ, согнувшись и всѣмъ туловищемъ подавшись впередъ. Сердце то замирало, то начинало стучать такъ громко, что звенѣло въ вискахъ. Слабый шорохъ заставилъ обернуться. Изъ-за куста можжевельника, стоявшаго всего въ двухъ саженяхъ, показалась лиса, видимо сдѣлавшая кругъ и шедшая опять назадъ. Одинъ безумно-короткій мигъ человѣкъ и звѣрь неподвижно глядѣли другъ на друга. Въ слѣдующее мгновеніе два выстрѣла почти слились въ одинъ, густые клубы синеватаго дыма закутали можжевельникъ. Однимъ прыжкомъ охотникъ очутился на мѣстѣ. Валялся на землѣ наполовину съѣденный заяцъ, а лисы не было. Павелъ Ивановичъ бросался во всѣ стороны, всматриваясь въ темнѣвшую далъ лѣса,-- нигдѣ не было никакихъ признаковъ лисы, словно она сквозь землю провалилась.
Прибѣжалъ Чудакъ. Хозяинъ ткнулъ его носомъ въ лисій слѣдъ. Чудакъ звучно чихнулъ, повертѣлъ смущенно хвостомъ и сѣлъ, но сейчасъ же вскочилъ, настороживъ уши, и началъ прыгать изъ стороны въ сторону, подниматься на дыбы. Наконецъ, понялъ, откуда идетъ соблазнительный залахъ, и однимъ прыжкомъ очутился около зайца. Павелъ Ивановичъ отнялъ зайца и опять ткнулъ Чудака мордой въ лисій слѣдъ, но собака не обращала на слѣдъ никакого вниманія и, быстро вертя хвостомъ, умильно поглядывала на зайца. Тогда Павелъ Ивановичъ сталъ дѣлать круги по лѣсу, внимательно всматриваясь въ снѣгъ. Лисьихъ слѣдовъ было много, и нельзя было понять, который куда шелъ. Крови нигдѣ не было видно.
-- Неужели я такъ позорно промахнулся?-- подумалъ Павелъ Ивановичъ.-- Не можетъ быть...
Уже зажглись безчисленныя звѣзды въ потемнѣвшей вышинѣ, и катилась по небосклону луна, окаймленная сѣрымъ, дымчатымъ кругомъ, когда Павелъ Ивановичъ, убѣдившись, что промахнулся въ лису (картечь оказалась въ соснѣ, на высотѣ почти человѣческаго роста), пошелъ домой, стараясь побороть острое чувство досады, царапавшее назойливое сердце.
VIII.
Шли опять дожди вперемежку со снѣгомъ. Иногда теплѣло, но снѣгъ весь не стаивалъ,-- оставались на бурой землѣ кое-гдѣ бѣлые коврики. Наконецъ, снѣгъ легъ прочно, начались морозы. Дни были короткіе. Павелъ Ивановичъ выходилъ на охоту еще до свѣту, а возвращался домой уже звѣзднымъ вечеромъ, но и то ночи казались безконечно длинными. Часто просыпаясь среди ночи, Павелъ Ивановичъ подолгу лежалъ, всматриваясь въ бѣлесоватую мглу и прислушиваясь къ невозмутимой мертвой тишинѣ лѣса, нарушаемой лишь легкимъ трескомъ лопавшихся отъ мороза бревенъ, тихимъ посапываньемъ собаки да монотонной, безконечной пѣсней сверчка за печкой. Иногда становилось жутко, казалось, что заперся въ маленькой, ненадежной крѣпости, окруженной со всѣхъ сторонъ безчисленной вражьей силой. Нерѣдко отъ развалинъ большой избы долеталъ дикій хохотъ филина, и Чудакъ лѣниво рычалъ сквозь сонъ. Вспоминалась почему-то въ такія минуты почти изъ рукъ ушедшая лиса, и глухая досада мѣшала заснуть.
Досада на нелѣпый промахъ смягчилась только послѣ того, какъ Павлу Ивановичу посчастливилось убить куницу. Нашелъ Чудакъ куницу въ еловой рамени, верстъ за пять отъ дома, и на другой день Павелъ Ивановичъ рѣшилъ идти туда же,-- ужъ очень много тамъ было дуплистыхъ осинъ, жить въ которыхъ такъ любятъ куницы.
Въ рамень пришли еще до свѣту. Чудакъ искалъ прилежно, но долго ничего не попадалось, да и трудно было теперь разсмотрѣть что-нибудь въ темной гущинѣ вѣтвей. Было холодно, фіолетовая полоска спирту на термометрѣ показывала давеча 12 градусовъ. Павелъ Ивановичъ сѣлъ на пенекъ и только что собирался закурить, какъ справа послышался легкій трескъ. Черезъ мгновеніе изъ-за группы мохнатыхъ елокъ показалась огромная голова лося съ вѣтвистыми рогами. Павелъ Ивановичъ сначала остолбенѣлъ отъ неожиданности, потомъ трясущимися руками сталъ вставлять въ правый стволъ пульный патронъ. Лось круто повернулся и крупной, спорой иноходью помчался назадъ, мелькая межъ толстыхъ темныхъ стволовъ. Стрѣлять пришлось наспѣхъ, почти не цѣлясь.
Легкій трескъ, производимый лосемъ, удаляясь, смолкъ, но скоро въ той сторонѣ залаялъ Чудакъ. Вложивъ въ оба ствола пульные патроны, Павелъ Ивановичъ побѣжалъ по направленію лая.
Лось кружилъ по лѣсу,-- лай то удалялся, то приближался, то неожиданно раздавался сзади. Павелъ Ивановичъ старался перехватитъ лося, бѣгая наперерѣзъ, но это не удавалось. Только разъ удалось подбѣжать совсѣмъ близко, но въ частомъ ельникѣ ничего нельзя было разглядѣть. Съ этого мѣста лось пошелъ къ озеру Поломному, лай началъ быстро стихать и, наконецъ, сталъ чуть слышнымъ. Павелъ Ивановичъ вышелъ на слѣдъ. На взрытомъ копытами лося снѣгу ярко краснѣли тутъ и тамъ кровавыя пятна. Лось былъ раненъ и, судя по количеству кровяныхъ пятенъ, серьезно. Закуривъ папиросу и повѣсивъ ружье на плечо, Павелъ Ивановичъ быстро зашагалъ по слѣду, стараясь по возможности сокращать путъ, спрямляя зигзаги.
Лось и собака убѣжали очень далеко,-- лай настолько ослабѣлъ, что нельзя было понять, дѣйствительно слышишь его, или это только слабо гудитъ въ ушахъ отзвукъ давешняго лая. Слѣдъ недолго велъ узкой гривой и свернулъ въ моховое болото, поросшее низкорослой кудрявой сосной и тощими березками, теперь почти незамѣтными на бѣломъ фонѣ снѣга. Лось кружилъ по болоту, обходя гривы, и стало казаться, что кромѣ этого болота ничего нѣтъ кругомъ, что болото безконечное. Грустной лаской схтльзили по вѣтвямъ и стволамъ сосенокъ теплые лучи солнца, безсильные согрѣть озябшую землю, растопить бѣлый саванъ снѣговъ. Стучали неугомонные дятлы, изрѣдка рѣзко выкрикивали сойки, холодный вѣтеръ тихо качалъ кудрявыя шапки сосенъ и снило пѣлъ безконечную, однообразную пѣсню.
Два раза пришлось перейти по гладкому, чуть запущенному снѣгомъ льду Пенякшу, не разъ слѣдъ велъ по непромерзшимъ топямъ, усѣяннымъ черными опаринами. Павелъ Ивановичъ прыгалъ съ кочки на кочку, рискуя попасть въ Опарину и промочить ноги. Казалось, раненый звѣрь никогда не устанетъ,-- онъ шелъ, судя по слѣдамъ, все такъ же размашисто и ровно, все такъ же краснѣли на снѣгу рѣдкія пятна крови, и вдоль волнистой тропы лосинаго слѣда вился, то удаляясь, то приближаясь, слѣдъ собаки.
Павелъ Ивановичъ усталъ, и когда слѣдъ вышелъ, наконецъ, на боръ, и слѣва забѣлѣло озеро Поломное, сѣлъ на сваленную бурей сосну и рѣшилъ поѣсть. Только что досталъ изъ сумки хлѣбъ и холодную тетеревятину, какъ за озеромъ раздался отчетливый лай Чудака. Лай приближался,-- очевидно, лось огибалъ озеро, направляясь къ болоту, примыкавшему къ Ноломному съ противоположной стороны. Павелъ Ивановичъ сунулъ обратно въ сумку припасы и побѣжалъ навстрѣчу лосю.
Съ бугра надъ болотомъ было видно лося. Онъ шелъ небыстрой, но спорой иноходью, закинувъ вѣтвистые рога на спину; Чудакъ бѣжалъ рядомъ и лаялъ густо и рѣдко: "гамъ, гамъ, гамъ!". Лось нѣсколько мгновеній былъ весь на виду. На общемъ буромъ фонѣ отчетливо бѣлѣли пятна на животѣ и около паховъ, чернѣла полоска крови близъ задней лопатки, и такъ ясно были видны раздувавшіяся широкія ноздри, что, казалось, слышишь свистъ воздуха въ нихъ, ощущаешь горячее дыханіе звѣря. Но стрѣлять изъ гладкоствольнаго ружья было далеко.
-- Эхъ! если бы винтовка,-- прошепталъ Павелъ Ивановичъ, сжимая свою двустволку.
Лось скрылся въ частомъ березнякѣ болота, лай началъ слабѣть, но неожиданно зазвучалъ опять сильнѣе и сталъ приближаться. Согнувшись, Павелъ Ивановичъ побѣжалъ къ болоту, обогнулъ незамерзшую топь и выбѣжалъ на низкій сгривокъ, поросшій частымъ, молодымъ соснякомъ. Лай звучалъ совсѣмъ рядомъ, сейчасъ же за сгривкомъ, и вдругъ направился прямо къ Павлу Ивановичу. Онъ замеръ на мѣстѣ, до боли въ пальцахъ сжимая ружье. Легкій трескъ слышался справа, и скоро среди запущенныхъ снѣгомъ вѣтокъ сосенъ мелькалъ силуэтъ лося. Павелъ Ивановичъ торопливо смахнулъ надоѣдливо набѣгавшія на глаза слезы и прицѣлился. Гулко ахнули выстрѣлы и рокочущими волнами покатились но озеру, догоняя другъ друга, Чудакъ захлебнулся сумасшедшимъ лаемъ.
Выйдя на слѣдъ, Павелъ Ивановичъ понялъ, что не промахнулся,-- снѣгъ былъ сильно примятъ споткнувшимся лосемъ, а по удаляющемуся треску было ясно, что звѣрь мчится, не выбирая дороги, а это служитъ вѣрнымъ признакомъ тяжелой, почти смертельной раны.
Однако, лось не сдавался. Онъ останавливался и отдыхалъ; охотникъ, однако, не успѣвалъ подбѣжать къ нему на выстрѣлъ, ибо, передохнувъ, звѣрь снова пускался наутекъ, сопровождаемый охрипшей отъ лая собакой.
Давно уже сѣло солнце, и на западѣ догорала желтая заря, вѣтеръ стихъ, морозъ крѣпчалъ съ каждой минутой. Стоило остановиться ненадолго, какъ мокрое отъ пота бѣлье прилипало къ тѣлу, и жестокій холодъ пронизывалъ до костей. Лось перешелъ границу и углубился въ сосѣднее лѣсничество. Преслѣдовать его тамъ Павелъ Ивановичъ не рѣшился, такъ какъ могли выйти непріятности.
Дойдя границей до перваго квартальнаго столба и справившись съ планомъ, Павелъ Ивановичъ увидѣлъ, что до дому на плохой конецъ будетъ верстъ двадцать. Приходилось подумать о ночлегѣ, такъ какъ ноги гудѣли отъ невѣроятной усталости, и пройти теперь двадцать верстъ не было никакой возможности. На планѣ, въ концѣ квартала, т. е. въ разстояніи версты, была зачерчена косыми штрихами срубленная въ прошломъ году лѣсосѣка, тутъ могли остаться еще годныя для жилья зимницы. Выбирать было не изъ чего, и Павелъ Ивановичъ пошелъ узкой просѣкой, сдавленной съ обѣихъ сторонъ вѣковымъ сосновымъ лѣсомъ. На полъ-дорогѣ догналъ Чудакъ. Онъ смущенно вертѣлъ хвостомъ, дышалъ тяжело, высунувъ длинный, красный языкъ, и торопливо ѣлъ снѣгъ. Бока собаки сильно подвело, и четко обозначились ребра.
Одна за другой зажигались въ темнѣвшей вышинѣ голубыя звѣзды, морозъ крѣпчалъ, и, казалось, въ мертвой тишинѣ лѣса слышны тяжелые, желѣзные шаги великана. Чуть свѣтлѣй на узкой полосѣ лѣсосѣки, смутно рисуются пни въ бѣлыхъ снѣжныхъ шапкахъ, похожіе на какіе-то фантастическіе зимніе грибы. Стоятъ одиноко тощія ели и осины,-- ихъ пощадилъ топоръ дровосѣка, потому что не окупили бы онѣ провоза къ Керженцу изъ этой дали. Полуразвалившаяся полѣнница мелкихъ сосновыхъ дровъ пріютилась около корявой березы, а въ нѣсколькихъ шагахъ зловѣще чернѣетъ ходъ въ зимницу.
Бросивъ въ зимницу нѣсколько охапокъ дровъ, Павелъ Ивановичъ спустился туда и самъ, пахло тамъ холодной дымной сыростью.
Смольныя щепки взялись сразу, скоро огонь охватилъ сухія полѣнья, и на очагѣ запылалъ яркій, привѣтливый костеръ, колеблющимся свѣтомъ освѣтившій низкій, черный отъ копоти потолокъ, земляныя нары, обрубленныя неочищенными отъ коры еловыми бревнами, и грязную скамью въ проходѣ между передней стѣной и нарами, занимавшими двѣ трети зимницы. Чудакъ стоялъ, просунувъ въ отверстіе морду, и чихалъ отъ дыму, потомъ, немного поскуливъ, прыгнулъ черезъ огонь прямо на нары и, улегшись тутъ, началъ лизать смерзшую сосульками шерсть на животѣ и бокахъ.
Павелъ Ивановичъ досталъ всѣ съѣстные припасы. Ихъ было немного: небольшая краюха хлѣба, четыре твердыхъ, какъ камень, баранки, кусокъ жаренаго тетерева, три куска сахару и немножко чаю (сахаръ и чай сохранились случайно еще отъ поѣздки съ острогой). Хлѣбъ и баранки Павелъ Ивановичъ раздѣлилъ на двѣ части и одну отдалъ Чудаку, который торопливо принялся ѣсть, быстро вертя хвостомъ. Въ небольшой эмалированной кружкѣ съ крышкой Павелъ Ивановичъ натаялъ снѣгу и поставилъ воду кипятиться. Хлѣбъ и тетеревятина были съѣдены быстро. Чудакъ сгрызъ кости и недвусмысленно поглядывалъ на двѣ оставшіяся баранки. Вода скипѣла, Павелъ Ивановичъ высыпалъ въ кружку чай и, давъ немного постоять, сталъ ѣсть баранки, размачивая ихъ въ буроватой жидкости. Чудакъ внимательно слѣдилъ за тѣмъ, какъ во рту хозяина исчезаютъ одинъ за другимъ куски баранокъ. Когда баранки были съѣдены, собака, тяжело вздохнувъ, свернулась калачикомъ.
Бревна потолка исчезли подъ сѣрой волнистой полосой дыма, нависавшей все ниже и ниже, на нарахъ можно было сидѣть только согнувшись. Павелъ Ивановичъ вылѣзъ изъ зимницы, нехотя за нимъ послѣдовалъ и Чудакъ. Безчисленныя звѣзды горѣли холоднымъ, яркимъ свѣтомъ, загадочно мерцала въ темной глубинѣ неба извилистая, волнообразная полоса млечнаго пути словно неподвижный пѣнный слѣдъ проплывшаго по темному океану чудовища. Тихо спалъ морознымъ сномъ лѣсъ, гулко лопались изрѣдка деревья. Какіе-то шорохи чудились, какія-то тѣни звуковъ тревожили напрягавшійся до послѣднихъ предѣловъ слухъ.
Подложивъ въ огонь свѣжихъ дровъ, Павелъ Ивановичъ снялъ короткій полушубокъ и, свернувъ его подъ голову, растянулся на нарахъ, ногами къ огню, Чудакъ устроился въ ногахъ хозяина. Сразу навалился крѣпкій, сладкій сонъ.
Начала зябнуть спина и лѣвый бокъ. Павелъ Ивановичъ ворочался, тщетно отыскивая одѣяло. Вдругъ злобный, порывистый лай Чудака ворвался въ зимницу. Павелъ Ивановичъ быстро вскочилъ и, схвативъ ружье, бросился къ выходу.
Чудакъ лаялъ въ двухъ шагахъ отъ зимницы, шерсть на его хребтѣ стояла дыбомъ, очевидно, поблизости бродилъ какой-то звѣрь. Ничего не измѣнилось въ лѣсу,-- попрежнему мерцали звѣзды, и невозмутимая тишина сторожила морозный сонъ лѣса, только морозъ сталъ еще крѣпче, суровѣй. Костеръ потухъ, на очагѣ краснѣла груда угольевъ, подернутыхъ сѣрой прозрачной пленкой пепла. Новая охапка дровъ придавила уголья, и стало темно, но скоро вспыхнулъ синеватый огонекъ; лизнувъ полѣнья, пожелтѣлъ, разгорѣлся и опять запѣлъ свою таинственную горячую пѣсню безъ словъ.
Спалъ Павелъ Ивановичъ чутко, часто просыпался. Домой пошли тотчасъ же, какъ только чуть забрежжилъ блѣдно-синій разсвѣтъ. Отдохнувшая собака весело рыскала по лѣсу, старательно нюхая воздухъ. Лѣсъ посѣдѣлъ за ночь отъ инея и окончательно притихъ,-- немногочисленные звуки зимней жизни безсильно глохли въ густомъ морозномъ воздухѣ.
IX.
Морозы чередовались съ метелями. Вьюга начиналась обыкновенно послѣ полудня, къ вечеру она усиливалась и всю ночь выла и грохотала, гоняя тучи мелкаго снѣга по широкому простору незаросшихъ палей, раскачивала жалобно скрипѣвшія деревья, пѣла грустную пѣсню въ трубѣ избушки, дробно стучала снѣгомъ въ окна и стѣны. Въ такія ночи остро сверлило мозгъ сознаніе своего одиночества, заброшенности. Тянуло къ людямъ, прочь отъ непрогляднаго мрака, полнаго холодныхъ бѣлыхъ призраковъ, косматыхъ дѣтей вьюги. И вспомнился далекій каменный городъ, яркій электрическій свѣтъ, теплая уютная квартира, изящная маленькая женщина, шумливые непосѣды-мальчуганы. Ночью снилось холодное бѣлое море. Съ неумолчнымъ ровнымъ гудѣньемъ встаютъ и падаютъ бѣлыя покатыя волны и катятся куда-то, въ темную даль, одна за другой, и нѣтъ имъ конца. Утромъ ботникъ взлетаетъ на гребни, ныряетъ въ пропасти межъ волнъ, и нѣтъ силъ грести, и нельзя отдохнуть, и ничего не видно впереди...
Утромъ вьюга временно стихала. У двери изъ сѣней наносило сугробъ, и нужно было раскидывать снѣгъ. Еще неулегшійся вѣтеръ срывалъ мелкую, холодную пыль съ лопаты и бросалъ въ лицо; холодъ охватывалъ тѣло, прогоняя сонную лѣнь, нѣжащее тепло постели. Хорошо было послѣ работы напиться горячаго чаю. Жарко топилась печь, въ котелкахъ бурлило варево, паръ тонкой струйкой вырывался изъ дудочки чайника; только что поѣвшій Чудакъ сидѣлъ передъ печкой и пристально смотрѣлъ въ огонь, а въ окна засматривало синеватое холодное утро короткаго зимняго дня.
Закрывъ трубу и убравъ посуду, Павелъ Ивановичъ шелъ осматривать капканы. Беззвучно скользили лыжи по пухлому снѣгу, въ груди пріятно холодило отъ свѣжаго морознаго воздуха. Чудакъ уже мало бѣгалъ по лѣсу,-- скоро уставалъ, такъ какъ снѣгъ былъ настолько глубокъ, что ноги не доставали до земли, и можно было бѣгать только прыжками, увязая въ снѣгу по уши. Побѣгавъ немного, Чудакъ выходилъ на лыжницу и шелъ слѣдомъ за хозяиномъ, часто наступая на лыжи. Отдохнувъ и соблазнившись запахомъ бѣлки или зайца, собака опять свертывала въ лѣсъ, но, покупавшись нѣсколько минутъ въ снѣгу, снова возвращалась на лыжницу.
Стояла самая глухая пора для охотника. Правильная охота возможна была только одна,-- изъ шалаша на тетеревей, вылетавшихъ по утрамъ кормиться на березникъ. Случалось иногда застрѣлить рябчика или тетерева во время обхода капкановъ, да встрѣчались изрѣдка на дорогѣ бѣлки. Въ капканы попадались зайцы, но здѣсь ихъ было мало. Лисицы обходили опасныя мѣста, и Павлу Ивановичу долго не удавалось поймать ни одной,-- у него не было навыка въ капкановой охотѣ, и хитрый звѣрь сразу разглядывалъ наивныя ухищренія охотника. Но разъ попаласъ-таки лиса, отгрызла ущемленную капканомъ лапу и ушла на трехъ. Долго гнался Павелъ Ивановичъ по кровавому слѣду за трехногой лисой, и только въ сумерки Чудакъ настигъ звѣря и въ смертельной схваткѣ задушилъ его. Побѣда нелегко досталась собакѣ,-- съ недѣлю она зализывала многочисленныя рамы, нанесенныя отчаянно защищавшейся лисой.
Безконечно длинными были ночи, грустное, глухое гудѣнье лѣса и тихая, монотонная пѣсня сверчка будили странныя мысли о томъ, что холодная тьма овладѣла навсегда уснувшей подъ снѣжнымъ саваномъ землей, что не будетъ ей конца....
Каждое воскресенье приходилъ Савельевъ и приносилъ хлѣбъ, баранки, чай, сахаръ, табакъ, керосинъ... Попробовалъ, было, разъ Павелъ Ивановичъ испечь хлѣбъ самъ, но только перемазалъ все тѣстомъ, а хлѣбъ вышелъ такой, что Чудакъ даже съ голоду ѣлъ его неохотно и разъ неистово залаялъ на брошенную ему краюшку.
Савельевъ пилъ чай и сообщалъ скудныя новости зимней жизни въ лѣсу,-- однообразныя, безконечно повторяющіяся изъ года въ годъ событія. Иногда онъ приносилъ искаженный до неузнаваемости отзвукъ того, что совершалось въ каменныхъ огнистыхъ городахъ, и о чемъ говорилось въ приносимыхъ имъ же книжкахъ журнала.
Павелъ Ивановичъ не любилъ читать хронику журнала,-- многое было неясно, такъ какъ за лѣто онъ ничего не читалъ, и событія потеряли для него связь, они не выходили одно изъ другого звеньями непрерывной цѣпи, а являлись каждое въ отдѣльности, ненужныя и скучныя, напоминавшія прежнюю жизнь, будившія глухую досаду и горечь воспоминаній... И такъ похожи были эти событія на случаи изъ жизни лѣсныхъ людей,-- они такъ же повторялись изъ года въ годъ, и такъ же были нелѣпы и непонятны, какъ непонятна было, почему въ прошломъ году убило сосной Прохора Самыгина, отца четверыхъ дѣтей, а въ нынѣшнемъ -- почти на томъ же мѣстѣ Николая Пишна, молодого, только что женившагося парня...
Савельевъ торопился, чтобы дойти до Березниковъ засвѣтло. Послѣ его ухода и до слѣдующаго утра владѣли Павломъ Ивановичемъ отзвуки далекой жизни людей, и, злясь на себя, онъ безплодно думалъ о причинахъ нестроеній жизни, о планахъ ея переустройства, о будущей судьбѣ Родины... Но повседневная жизнь, необходимыя заботы и неизбѣжный трудъ помогали освободиться отъ надоѣдливыхъ думъ, забыть ту, другую жизнь, представить ее жизнью иной планеты, до которой нѣтъ и не можетъ быть дѣла, ему, сыну спящаго морознымъ сномъ и грезящаго о далекой веснѣ лѣса...
-----
Наступилъ канунъ Рождества. Павелъ Ивановичъ вышелъ на охоту за часъ до разсвѣта, провожаемый отчаяннымъ воемъ запертаго въ избѣ Чудака. Въ березовой рощѣ, за Пенякшей, онъ привязалъ къ деревьямъ длинные шесты съ чучелами тетеревовъ, грубо сдѣланными изъ чернаго сукна, и залѣзъ въ мохнатый шалашъ подъ маленькой елкой.
Начало свѣтать, морозъ забрался въ теплыя валенки и слегка пощипывалъ пальцы ногъ, а носъ уже не разъ приходилось отогрѣвать рукой. Низкое солнце робко освѣтило верхушки березъ, ярко закраснѣли на чучелахъ кумачевыя брови; время уходило, а тетеревей все не было.
Ноги окоченѣли, и пальцы рукъ стали тугими, негнущимися. Павелъ Ивановичъ хотѣлъ уже вылѣзать изъ шалаша, когда раздалось знакомое хлопанье крыльевъ, и четыре тетерева шумно усѣлись на старую развѣсистую березу. Отъ перваго выстрѣла трепыхаясь упалъ на снѣгъ сидѣвшій на нижнемъ суку тетеревъ. Оставшіеся, вытянувъ шеи, изумленно смотрѣли на нелѣпо-кувыркавшагося внизу товарища. Они каждую секунду готовы были сорваться съ сучьевъ и летѣть, но еще не понимали, что произошло. Второй выстрѣлъ сбилъ еще одного тетерева, остальные помчались прочь отъ страшнаго мѣста, гулко хлопая крыльями.
На обратномъ пути Павелъ Ивановичъ срубилъ небольшую кудрявую елку, облюбованную еще недѣли за двѣ до Рождества. Чудакъ встрѣтилъ хозяина радостнымъ лаемъ, онъ старательно обнюхивалъ убитыхъ тетеревей и лизалъ замерзшія капли крови.
Вечеромъ Павелъ Ивановичъ укрѣпилъ елку въ толстомъ сосновомъ обрубкѣ и поставилъ ее среди избы, привязавъ проволокой къ вѣтвямъ нѣсколько огарковъ стеариновыхъ свѣчей. Столъ былъ убранъ по праздничному,-- посрединѣ стоялъ ярко начищенный мѣдный чайникъ, а около него -- тарелки съ хлѣбомъ, баранками, груздями, маринованными грибами, брусникой, мороженой клюквой, рябиновымъ вареньемъ и свѣжеизжареннымъ тетеревомъ. Чудакъ съ удивленіемъ осматривалъ необычное убранство комнаты и глазами спрашивалъ хозяина, что все это значитъ, а тотъ сидѣлъ, облокотившись на столъ, и не сводилъ глазъ съ догоравшихъ среди темныхъ вѣтвей огарковъ. Но видѣлъ не ихъ: мелькали дѣтскія головки, бѣлыя, черныя, золотистыя. Звучала наивная веселая музыка, пахло смольной свѣжестью и гарью, а съ улицы, сквозь двойныя рамы, доносился визгъ полозьевъ, стукъ вагоновъ трамвая и звонъ далекихъ колоколовъ... И въ первый разъ воспоминаніе о городской жизни родило въ душѣ тоску, неудержимое желаніе ѣхать туда, въ каменный городъ, приласкать ребятъ и жену я оттаять около нихъ захолодѣвшее, усталое сердце...
Послѣ Рождества посвѣтлѣло въ лѣсу, дни замѣтно прибавились, часто свѣтило солнце, бѣлесоватый небосклонъ началъ нѣжно голубѣтъ среди дня. Снѣгъ уплотнился и потерялъ дѣвственную чистоту начала зимы.
Какъ-то, въ концѣ января, Павелъ Ивановичъ проснулся позже обыкновеннаго. Уже заглядывало въ разрисованныя морозомъ стекла солнце, но вставать не хотѣлось; какая-то темная лѣнь разлилась по тѣлу, ноги обмякли, во рту было такъ сухо, что при глотаніи слюны кололо въ горлѣ. При вставаніи закружилась голова, и потемнѣло въ глазахъ. Павелъ Ивановичъ судорожно уцѣпился за лавку.
Голова была тяжелой и качалась изъ стороны въ сторону, увлекая за собой тѣло. Обычная работа (топка печи и уборка комнаты) казалась непреодолимо тяжелой, нѣсколько разъ приходилось отдыхать, такъ какъ руки положительно переставали слушаться и (безсильно падали вдоль бедеръ. Скоро начался ознобъ и жаръ, термометръ показывалъ 39,5 градуса. Принявъ десять гранъ аспирину и выпивъ стаканъ невкуснаго чаю, Павелъ Ивановичъ легъ на постель съ книгой. Но и читать было трудно... Отложилъ книгу и лежалъ съ закрытыми глазами, безъ движенія, безъ мыслей въ головѣ.
Въ сумерки захотѣлось ѣсть, и было какъ будто легче. Послѣ чаю заснулъ, но скоро проснулся. Гудѣла вьюга, снѣгъ тревожно стучалъ въ окна, въ трубѣ жалобно и тонко выло, за печкой пѣлъ неугомонный сверчокъ. Было темно, какъ въ могилѣ, только четырехъутольники оконъ смутно бѣлѣли. Звенѣло въ ушахъ, голова разрывалась отъ нестерпимой, огненной боли, а сердце билось часто и тревожно, вздрагивая отъ мгновенной колющей боли, которая волной ужаса прокатывалась по тѣлу и жуткимъ холодкомъ отдавалась въ пальцахъ. Безотчетный страхъ овладѣлъ душой и усиливался съ каждой минутой, принимая чудовищные размѣры.
Дрожащими руками нащупавъ спички, Павелъ Ивановичъ зажегъ свѣчу. Стало немного легче при свѣтѣ. Кое-какъ добравшись до полки съ аптечкой, принялъ хинину и легъ совершенно обезсиленный. Нагоняло тоску монотонное завываніе бури, и путалъ тревожный стукъ снѣга въ окно. Неожиданно-ярко вспоминалась послѣдняя фраза изъ прощальнаго письма женѣ:
-- Если ты не будешь получать писемъ, -- знай, что я живъ и здоровъ, ибо въ случаѣ моей болѣзни тебя извѣстятъ немедленно.
Она не получила за все время ни одного письма, а кто же напишетъ ей о его болѣзни? Отъ ближайшаго жилища людей онъ отдѣленъ десятиверстной снѣжной пустыней, по которой мечутся теперь въ непроглядной тьмѣ сыпучіе призраки, гонимые холоднымъ вѣтромъ. Сегодня четвергъ, до прихода Савельева еще два дня. Если силы окончательно оставятъ его, онъ замерзнетъ, и Савельевъ найдетъ здѣсь только окоченѣвшій трупъ...
Острая жалость къ себѣ сжала сердце больного. Мучительно захотѣлось теплаго участія, заботливаго ухода ласковой, любящей жены, серьезнаго, внимательнаго леченія. И если бы явилась сейчасъ возможность, Павелъ Ивановичъ безъ колебанія переселился бы въ городъ, безъ тѣни жалости бросилъ бы свою избушку, грозившую стать его могилой...