Мартовский В.
Беглец

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

БѢГЛЕЦЪ.

Разсказъ.

I.

   -- Ну, и удивилъ же ты меня, Павелъ! Это на скалку похоже, и я, признаться, думалъ, что подобные случаи отошли уже въ область преданій,-- говорилъ маленькій, юркій брюнетъ, съ едва замѣтной сѣдиной въ густыхъ волосахъ. Онъ былъ въ потертой форменной тужуркѣ лѣсного вѣдомства и синей сатиновой рубашкѣ.
   -- Нечему и удивляться,-- лѣниво возражалъ его собесѣдникъ, высокій русый человѣкъ, лѣтъ тридцати пяти, одѣтый въ шведскую куртку и охотничьи сапоги.-- Ты вотъ говоришь, что въ восьмидесятыхъ годахъ это было бы понятно, но, голубчикъ, наше время ужъ очень похоже на восьмидесятые годы. Это относительно общественныхъ условій, но мой поступокъ объясняется, главнымъ образомъ, личными мотивами,-- именно усталостью и желаніемъ полнѣе вспомнить юность и проститься съ ней навсегда... И, повторяю, нечему тутъ удивляться.
   -- Но какъ же, помилуй,-- заторопился брюнетъ,-- бросить жену, дѣтей, любимое дѣло...
   -- Это газету-то? Осточертѣла она мнѣ, голубчикъ!
   -- Но вѣдь ты для газетной работы бросилъ службу и писалъ тогда, что работа удовлетворяетъ тебя.
   -- Эхъ, чудакъ! Пойми, вѣдь тогда другое было. Надежда была, что новая жизнь началась, писать можно было, какъ хотѣлось, не висѣлъ надъ головой штрафъ, надоѣдливое "нельзя", а теперь...
   Павелъ махнулъ рукой и скучающими глазами обвелъ комнату. Она, эта большая комната, казалась бы совсѣмъ пустынной, если бы не узловатые филодендроны, растопырившіе во всѣ стороны лапчатые листья. Заходящее августовское солнце заливало комнату яркимъ красноватымъ свѣтомѣ, на крашеномъ, потрескавшемся полу лежали узорчатыя тѣни. Стулья жались робко по стѣнамъ, словно охватила ихъ въ этой большой комнатѣ боязнь пространства, и не смѣли они выйти на средину.
   -- Но семья-то, семья?-- волновался брюнетъ.
   -- Я же тебѣ говорилъ, что получилъ наслѣдство, и семья обезпечена лѣтъ на пятнадцать, а тогда дѣти ужъ вырастутъ... И вообще бросимъ этотъ разговоръ, Коля,-- мое рѣшеніе обдумано со всѣхъ сторонъ...
   -- А я думалъ, ужъ не... боленъ ли ты.
   -- Не свихнулся ли, думаешь? Нѣтъ, голубчикъ, тамъ это, пожалуй, и случилось бы, а теперь совсѣмъ другое... Право же бросимъ говорить о прошломъ, и скажи лучше, можешь ли ты устроить меня въ лѣсу?
   -- Можешь поселиться на любомъ кордонѣ,-- ты знаешь вѣдь, что почти на всѣхъ есть отдѣльныя комнаты...
   -- Нѣтъ, это не годится,-- нетерпѣливо перебилъ Павелъ,-- мнѣ хотѣлось бы жить самостоятельно, одному. Нѣтъ ли у тебя, въ лѣсничествѣ, гдѣ-нибудь пустой избушки?
   -- Избушки?.. м-м... Есть, есть! совсѣмъ было забылъ. Букалинскую оброчную статью помнишь?
   -- Ну да, помню, какъ не помнить,-- оживился Павелъ,-- но развѣ она цѣла, вѣдь тамъ давно никакой ѣзды нѣтъ, такъ къ чему же постоялый-то дворъ? Я думалъ, онъ давно уже сломанъ.
   -- Вѣрно, что никто не ѣздитъ,-- съ тѣхъ поръ, какъ гать на "Горшемъ" болотѣ построили,-- кому охота десять верстъ крюку дѣлать. И семь лѣтъ статью никто не арендуетъ, да я все не соберусь оформить ея упраздненіе, ну такъ она и числится, и торги на ея сдачу каждый годъ бываютъ, и никто на торги не является. Я тебѣ ее сдамъ хозяйственнымъ способомъ. Еще мой предшественникъ понизилъ арендную плату до 25 рублей, а тебѣ я сдамъ за двѣнадцать рублей въ годъ. Нынче мы это и оформимъ. Условіе ты подпишешь, а число я послѣ проставлю,-- когда изъ управленія согласіе на сдачу получу.
   -- А если управленіе-то не согласится?
   -- Согласится, вѣдь все равно ее никто не сниметъ. Только ты знаешь, что къ избѣ лѣтомъ на двѣ версты подъѣхать нельзя, а зимой теперь и совсѣмъ дороги нѣтъ?
   -- Знаю, это мнѣ и нужно.
   -- Но какъ же ты жить-то будешь?
   -- Какъ?-- Павелъ оживился.-- Буду охотиться, рыбу ловить, грибы собирать, весной огородъ разведу... На первое время хлѣбъ, чай, сахаръ и табакъ будетъ мнѣ лѣсникъ съ "Березниковъ" приносить, а потомъ хлѣбъ самъ выучусь печь, и запасы можно будетъ только разъ въ мѣсяцъ возобновлять. У меня ружье, много припасовъ къ нему, охотничій ножъ, два топора, пила обыкновенная и ножевка, кое-какіе столярные инструменты, гвозди, книги, бѣлье, одежда, лампа, необходимая посуда... Словомъ все, что нужно для жизни. Въ Борисовѣ я купилъ кадки для воды и грибовъ, верши для ловли рыбы, два кузова...
   -- И долго ты думаешь прожить?
   -- А не знаю, денегъ у меня пятьсотъ рублей. Избу-то чинить нужно?
   -- Да. Постоялый то дворъ и сарай, собственно, уже давно развалились, и ты можешь употребить ихъ на топливо,-- актъ объ ихъ разрушеніи имѣется. Цѣлой осталась только маленькая избушка; говорятъ, что она сносная, но въ починкѣ нуждается. У меня плотники работаютъ, такъ я тебѣ дамъ двоихъ. Ты когда думаешь ѣхать-то?
   -- Завтра. Починка, значитъ, недорого обойдется, а такъ мнѣ нужно будетъ рублей по десять на мѣсяцъ. Года на четыре, значитъ, моихъ денегъ хватитъ, а къ тому времени я опытнымъ охотникомъ стану я необходимыя деньги охотой добывать буду...
   Солнце сѣло, догорала заря, тѣни сгустились, и узоры слились въ сплошную темную массу, а пріятели сидѣли и говорили о будущей жизни Павла. И Николаю Петровичу теперь затѣя Павла казалась интересной и разумной. Онъ съ глубокимъ, завистливымъ вниманіемъ слушалъ товарища, который безъ умолку описывалъ, какъ онъ все будетъ дѣлать себѣ самъ, какъ будетъ странствовать по лѣсамъ, охотиться, собирать грибы и ягоды, ловить рыбу, разводить огородъ, а въ свободное время заниматься языками, читать классиковъ и какой-нибудь ежемѣсячный журналъ. Послѣднее для того, чтобы не совсѣмъ, отстать отъ жизни... Эти разсказы будили въ душѣ Николая Петровича желаніе простой и полной жизни, желаніе убѣжать отъ канцелярской работы, предписаній начальства, рапортовъ, лѣсорубочныхъ билетовъ, протоколовъ за порубки, отъ всей этой надоѣвшей и обязательной повседневности, семейныхъ обязанностей, пріема гостей, отъ всѣхъ условностей жизни, которыя такъ неинтересны и не нужны, но отнимаютъ столько времени, что даже на охоту рѣдко соберешься съѣздить... Но онъ не можетъ. Павелъ совсѣмъ другое дѣло.-- Семь лѣтъ тому назадъ онъ захотѣлъ -- и бросилъ службу, теперь бросилъ газетную работу. Счастливый характеръ у этого Павла.
   Павелъ Ивановичъ Вороновъ проснулся еще до восхода солнца, и первая мысль его была о томъ, что онъ свободенъ, ѣдетъ жить въ лѣсъ, и не будутъ больше раздражать его нелѣпости и дикости городской жизни, превратившія городъ въ какой-то обширный домъ сумасшедшихъ. Не будетъ тянуть ежедневная газетная работа, не будетъ раздражающей необходимости знать и помнить, что сказалъ на послѣднемъ интервью премьеръ-министръ или министръ иностранныхъ дѣлъ, какъ отнеслись къ сказанному министромъ кадеты и октябристы, какую очередную гадость выкинули союзники, какое произведеніе задумалъ модный писатель и какое уже написалъ, кто, кого и за что вызвалъ на дуэль, кто побилъ поставленный въ прошломъ году рекордъ полета на высоту и т. д., и т. д., безъ конца... Теперь онъ будетъ жить сегодняшнимъ днемъ, его радостями и горестями. А день обѣщаетъ быть славнымъ,-- вонъ какъ ярко горитъ заря, и нѣжно голубѣетъ глубокое небо.
   Павелъ Ивановичъ бодро вскочилъ и, одѣваясь, насвистывалъ какой-то веселый мотивъ.
   -- А вѣдь это "Качели",-- спохватился онъ.-- Ну ихъ къ чорту, надо забыть теперь все, отъ самобытной конституціи нашей до "Веселой вдовы" включительно...
   Постель была устроена на диванѣ, въ той же большой, пустынной комнатѣ, гдѣ сидѣли вечеромъ. Стеклянная дверь вела на балконъ.
   Едва Павелъ Ивановичъ вышелъ изъ двери, какъ на грудь съ радостнымъ визгомъ бросилась бѣлая остроухая собака. Удачно лизнувъ хозяина прямо въ губы, "Чудакъ" завертѣлся вьюномъ по балкону, взлайнулъ и перемахнулъ черезъ перила, попавъ прямо въ кустъ крыжовника. Уколовшись, собака взвизгнула и, косясь сердито на крыжовникъ, со всѣхъ ногъ помчалась къ забору, а добѣжавъ до него, еще быстрѣе помчалась назадъ и опять прыгнула на хозяина.
   Павелъ Ивановичъ обошелъ уголъ дома и черезъ маленькую калитку вышелъ на дворъ. У колодца стояла телѣга съ его имуществомъ, извозчикъ Тихонъ поилъ лошадь. Павелъ Ивановичъ поздоровался.
   -- Добраго здоровья, баринъ. Скоро поѣдемъ?
   -- Да хоть сейчасъ.
   -- Ну хорошо, я вотъ чайку попью, а лошади пока овсеца дамъ, да и запрягать стану.
   -- Ладно, я пойду собираться.
   Воротившись въ комнату, Павелъ Ивановичъ съ удивленіемъ увидѣлъ, что посрединѣ ея накрытъ столъ, на которомъ стоитъ чайная посуда, румяные, вкусно пахнущіе пирожки, жареная птица, масло, сливки, зеленые огурцы и въ сторонкѣ, рядомъ съ деревянной тарелкой, полной хлѣба, графинъ водки. Низенькій рябой лѣсникъ внесъ самоваръ, а слѣдомъ вошелъ Николай Петровичъ. Онъ былъ въ той нее синей рубашкѣ и тужуркѣ, что и вчера. Помятое лицо, припухшія слегка вѣки глазъ говорили о безсонной ночи.
   -- Вотъ сейчасъ чайку попьемъ, -- нервно потирая руки, говорилъ Николай Петровичъ.-- А я всю ночь не спалъ,-- о твоей затѣѣ думалъ... Оно хорошо эдакъ-то пожить сполгода, а больше -- прискучитъ. Водки выпьешь?
   -- Нѣтъ, давно уже не пью, особенно по утрамъ.
   -- Ну, какъ хочешь, я одинъ... Вспомнилъ, что нужно на Кирсановку съѣздить, гати тамъ строятъ, такъ посмотрѣть, ну и всталъ съ пѣтухами. А тебѣ, должно быть, не терпится, въ свою келью скорѣе хочется.
   -- Я привыкаю рано вставать,-- по утрамъ въ лѣсу очень хорошо, собираюсь цѣлыми днями шататься.
   -- Ну, не каждый день,-- вотъ погоди, осень придетъ, дожди пойдутъ, холодъ, дома-то тошно сидѣть, а ужъ въ лѣсъ и не сунешься...
   Разговоръ не вязался. Николай Петровичъ ощущалъ какую-то тупую, безпокоющую досаду на своего пріятеля. Это чувство сквозило въ тонѣ его голоса, и Павелъ сдержанно молчалъ, жалѣя отъ души пріятеля, у котораго никогда не хватало рѣшимости устроить жизнь такъ, какъ хотѣлось, и рѣдко онъ былъ доволенъ судьбой, а Павлу всегда завидовалъ, хотя и смѣялся надъ его затѣями. И теперь Николай Петровичъ все старался выставить затѣю Павла въ комическомъ свѣтѣ, сравнивалъ его поступокъ съ бѣгствомъ гимназиста въ Америку, но иронія плохо вязалась съ ясно звучавшими нотками зависти къ пріятелю и досады на себя...
   

II.

   Лошадь шла бодрымъ, размашистымъ шагомъ, колеса телѣги чуть поскрипывали. Павелъ Ивановичъ, Тихонъ и широкобородый, рыжій плотникъ Василій съ сыномъ, восемнадцатилѣтнимъ длиннымъ парнемъ "Миколкой", шли сзади. Дорога шла густымъ старымъ ельникомъ. Было тихо и жарко, пахло грибами и гніющей хвоей. Гдѣ-то, въ сторонѣ, дѣловито стучалъ дятелъ, неожиданно-рѣзко вскрикивали сойки.
   -- Вторую недѣлю вотъ неладно все,-- степенно говорилъ Василій, -- ровно бы кто прошилъ мнѣ бокъ то, съ груди до спины... Торчитъ ровно гвоздь какой и дышать не даетъ чередомъ-то.
   -- А ты бы къ доктору,-- улыбаясь посовѣтовалъ Павелъ Ивановичъ.
   -- Да поколи все, думаю, и такъ пройдетъ... Третьеводнись шпиртомъ намазался, какъ быдто полегчало немножко.
   -- Ишь ты, -- рябки взлетѣли,-- неожиданно добавилъ онъ.
   -- Гдѣ?-- встрепенулся Павелъ Ивановичъ, останавливаясь и снимая съ плеча ружье.
   -- Да вотъ тутъ зашумѣли, вонъ въ этомъ курню, должно быть,-- тыкалъ Василій корявымъ пальцемъ въ еловую чащу.
   -- Гамъ!-- звонко разнеслось по лѣсу. Бѣлый силуэтъ "Чудака" мелькнулъ между сѣрыхъ обомшалыхъ стволовъ. Раздался шумъ отъ взлета рябчика, потомъ еще. Гамъ, гамъ! растерянно и звонко лаялъ "Чудакъ".
   -- Выводкомъ еще держатся. Если бы не собака, подойти бы можно,-- говорилъ Василій, раскуривая "цыгарку",-- а съ собакой ни за что не подойдешь, не любитъ рябокъ собаки, бѣда какъ не любитъ, секундъ не просидитъ, ежели лай услышитъ.
   Переѣхали узкую лѣсосѣку съ торчащими, черными пнями и рѣдкой, молодой порослью, потомъ небольшой березовый долокъ и выѣхали въ молодой соснякъ. Тонкія, стройныя сосны тянулись вверхъ желтыми стволами, увѣнчанными тощими кронами, бросавшими жидкую тѣнь на дорогу. Скоро сосны стали рѣже, низкорослѣй и раскидистѣй, вмѣсто травы у ихъ подножья разстилался сѣрый мохъ -- ягель, кое-гдѣ украшенный зелеными ковриками "толоконки". Выѣзжали на старинную полузаросшую паль.
   До "Березниковъ" отъ дома лѣсничаго было двадцать верстъ. Три четверти пути было уже сдѣлано, но Павелъ Ивановичъ не чувствовалъ усталости. Смолистый воздухъ бора, пропитанный запахомъ грибовъ и перегноя, цѣлительнымъ бальзамомъ вливаясь въ больныя легкія, быстрѣе гналъ по жиламъ кровь, и сердце билось ровно и твердо. Непрерывной цѣпью плыли въ мозгу воспоминанія юности, связанныя съ этими мѣстами, и всѣ они касались охотничьихъ приключеній. Не больше года тому назадъ мечтательный юноша, до самозабвенія любившій бродитъ по лѣсамъ съ ружьемъ и собакой, казался Павлу Ивановичу чуждымъ, страннымъ и немного смѣшнымъ. И было дико, что этотъ юноша онъ самъ, Павелъ Ивановичъ Вороновъ, публицистъ и секретарь редакціи довольно распространенной, большой газеты. А теперь не кажется это страннымъ. Павелъ Ивановичъ чувствуетъ неразрывную связь съ юностью, и не смѣшными кажутся ему увлеченія мечтательнаго юноши, а милыми...
   За группой старыхъ сосенъ, спасшихся во время далекаго пожара какимъ-то чудомъ отъ огня, выросъ кордонъ "Березники",-- двѣ старыя, почернѣвшія избы, соединенныя воротами, надъ которыми была прибита бѣлая доска съ государственнымъ гербомъ и полустертой надписью. За кордономъ во всѣ стороны разбѣжались группы бѣлоствольныхъ красавицъ -- березъ, четко выдѣлявшихся на темномъ фонѣ еловаго лѣса. Эти-то березовыя рощицы и дали названіе кордону.
   Молодая баба съ ведрами остановилась у калитки и, прикрывъ глаза рукой отъ солнца, пристально всматривалась въ подъѣзжающихъ. Изъ подворотни выскочила черная лохматая собака и бросилась съ грознымъ рычаньемъ къ Чудаку. Чудакъ оскалилъ крѣпкіе бѣлые зубы и зарычалъ,-- я, дескать, готовъ драться,-- но въ то же время онъ привѣтливо вертѣлъ свернутымъ въ крендель хвостомъ,-- если ты дружиться хочешь, то и я не прочь. Собаки порычали, понюхали другъ друга и мирно разошлись.
   На кордонѣ были только бабы,-- лѣсники ушли въ лѣсъ. Пока ставили самоваръ, Павелъ Ивановичъ пошелъ купаться на Пенякшу, маленькую, быструю рѣчку, протекавшую близъ кордона и впадавшую въ Керженецъ, до котораго отъ "Березниковъ" считалось три версты.
   Рѣчка была мелкая, и только мѣстами имѣлись на ней омута, глубина которыхъ достигала иногда сажени. За исключеніемъ этихъ омутовъ, Пенякша представляла изъ себя быстрый ручей, шириною въ двѣ и даже одну сажень и глубиною въ среднемъ около полуаршина... Вода была чистая и прозрачная, цвѣтомъ напоминала жидкій кофе. У моста былъ одинъ изъ самыхъ большихъ и глубокихъ омутовъ; здѣсь и рѣшилъ Павелъ Ивановичъ выкупаться.
   Раздѣлся подъ развѣсистой березой; лучи жаркаго солнца, пробиваясь сквозь листву березы, горячей лаской скользили по голому тѣлу. Три дня тому назадъ, при отъѣздѣ изъ города, Павелъ Ивановичъ уже видѣлъ желтые листья на деревьяхъ, а здѣсь еще ничто не напоминаетъ о близкомъ концѣ лѣта; на свѣжей, незапыленной зелени листьевъ нигдѣ не мелькаетъ предательская желтизна, и цвѣтутъ поздніе цвѣты, и бабочки мелькаютъ разноцвѣтными пятнами, и комары кусаются, и поютъ безъ умолку зяблики.
   Долго плясалъ Павелъ Ивановичъ на берегу, не рѣшаясь окунуться въ холодную воду, опускалъ въ воду руки, мочилъ голову. Наконецъ, собравшись съ духомъ, прыгнулъ въ омутъ -- и сейчасъ же выскочилъ на берегъ, какъ ошпаренный. Комары и сѣрыя узкія мошки облѣпили мокрое тѣло и больно кусали, добывая горячую, красную кровь. Павелъ Ивановичъ, пріятно вздрагивая отъ бодрящаго холодка, торопливо сталъ одѣваться. Чудакъ сидѣлъ рядомъ съ хозяиномъ и лязгалъ зубами, ловя надоѣдливыхъ мухъ и слѣпней.
   Чай пили передъ окнами избы, подъ старой, развѣсистой березой. Прислуживала Настя, молодая, смазливая солдатка, сохранившая еще дѣвическую упругость формъ. Настя была дочерью стараго лѣсника Савельева, мужъ ея ушелъ въ солдаты прошлой осенью, черезъ два мѣсяца послѣ свадьбы. Тихонъ и плотники вели нескончаемый разговоръ о землѣ, недоимкахъ, прошлогоднемъ падежѣ скотины, о "гнилой болѣсти", которая заполонила большую деревню, родину Василія. Потомъ Тихонъ пространно и медлительно разсказывалъ о томъ, какъ земскій начальникъ уговаривалъ ихъ выходить на хутора, а они не согласились, потому что земли мало, кормятся они лѣсной работой, и міромъ имъ жить "способнѣе".
   -- Только шесть человѣкъ -- богатѣевъ выдѣлились, да и тѣ живутъ-то по-прежнему въ селѣ.
   Павлу Ивановичу было скучно. Надоѣли ему въ городѣ разговоры о хуторахъ, болѣзняхъ, деревенской темнотѣ и пьянствѣ. Безплодные разговоры, такъ какъ понятно было уже давно, что не отъ интеллигенціи зависитъ направленіе культурной жизни деревни, и она, эта разговаривающая интеллигенція, въ силахъ только налѣплять кое-гдѣ пластыри на деревенскія язвы, лѣченіе же болѣзни, порождающей эти язвы, не по силамъ ей...
   -- "Не все ли равно,-- хутора или община?-- думалъ Павелъ Ивановичъ, слѣдя за кудрявыми струйками табачнаго дыма, путавшимися въ листьяхъ березы,-- въ одномъ мѣстѣ удобнѣе хутора, въ другомъ община, въ третьемъ -- жизнь селами, но безъ общиннаго владѣнія землей... И не въ этомъ дѣло...
   Чай отпили. Настя, кокетливо колыхая крутыми бедрами, убирала посуду. Тихонъ повелъ лошадь на рѣчку поить.

* * *

   До "Букалинскаго" болота отъ "Березниковъ" было восемь верстъ полузаросшей, заброшенной дорогой, вѣрнѣе -- тропой. По ней ѣздили зимой до постройки гати на "Горячемъ" болотѣ, а теперь никто не ѣздилъ. Солнце уже замѣтно склонилось къ западу, и отъ старыхъ одинокихъ сосенъ, разбросанныхъ среди молодняковъ, протянулись по сѣрому мху длинныя тѣни, когда путники остановились на берегу "Букалинскаго" болота. Дальше нужно было идти пѣшкомъ по узкимъ сосновымъ мосткамъ, проложеннымъ черезъ болотоДо избы оставалось еще версты двѣ. Всѣ четверо взяли по ношѣ, лошадь распрягли и привязали къ телѣгѣ.
   Идти было трудно. Подъ большимъ узломъ съ постелью взмокла спина, но Павелъ Ивановичъ торопился и шелъ впереди спутниковъ. Кончилось болото, желтая отъ опавшей хвои тропинка, змѣившаяся среди молодого, чистаго сосняка, вывела на прогалину, все къ той же рѣчкѣ Пенякшѣ, и Павелъ Ивановичъ увидѣлъ свое будущее жилище.
   Изба была маленькая, трехъоконная, слегка скривившаяся на-бокъ и словно присѣвшая на корточки. Сзади примыкалъ къ избѣ маленькій дворикъ -- сѣни, срубленный изъ тонкихъ свилеватыхъ бревенъ. Въ сторонѣ безобразно грудились черныя развалины большой избы и сарая. Съ трудомъ удалось отворить дверь въ избу, оттуда пахнуло затхлостью и холодомъ давно заброшеннаго жилья. Сбросивъ ношу на широкую лавку у задней стѣны, Павелъ Ивановичъ открылъ окно и полной грудью вдохнулъ свѣжій воздухъ.
   Пока Тихонъ и плотники отдыхали, Вороновъ осмотрѣлъ избу. На чердакѣ, куда вела полусгнившая лѣстница, онъ нашелъ три зимнихъ рамы и очень обрадовался, что стекла въ нихъ всѣ были цѣлы.
   -- Печь-то поправить надо... Савельевъ хорошо печи кладетъ, его и попросите, а кирпичей-то вонъ въ той избѣ возьмете,-- говорилъ Тихонъ, постукивая пальцемъ по растрескавшейся печкѣ.
   У телѣги поджидалъ Савельевъ и другой лѣсникъ, Вагинъ, молодой мужикъ геркулесовскаго тѣлосложенія. Переноска пошла успѣшнѣе, и когда на западѣ запылала яркимъ багрящемъ заря, и тонкій серпъ луны блѣдно засверкалъ на потемнѣвшемъ небѣ, имущество Павла Ивановича было перенесено, и Тихонъ съ лѣсниками уѣхали на "Березники".
   Плотники развели костеръ и стали варить пшенную кашу, рядомъ съ котломъ повѣсили новенькій чайникъ Павла Ивановича. Тихая ночь покрыла необозримый лѣсъ темнымъ, звѣзднымъ покровомъ, отблескъ костра врывался въ царство мрака, выхватывая четко рисовавшіяся вѣтви сосенъ, кусты можжевельника. Свѣтлыя искры летѣли вверхъ и гасли, растворяясь въ бездонной тьмѣ. Еще давеча, днемъ, привыкшее къ городскому шуму ухо Павла Ивановича поражала тишина лѣса, въ которой ясно слышны были всѣ отдѣльные звуки, не сливавшіеся, какъ въ городѣ, въ многоголосый безликій гулъ. А теперь, ночью, тишина была еще полнѣе, только журчала вода въ рѣчкѣ, потрескивала, костеръ, да вскрикивала изрѣдка тонко и мелодично какая-то птичка...
   

III.

   Пять дней чинили плотники избу. Пришли въ понедѣльникъ, а кончили въ субботу къ вечеру. Пробили пазы, сдѣлали новую лѣстницу, замѣнили на крышѣ сгнившія тесины новыми, вокругъ избы насыпали заваленку, полъ сколотили и вставили двѣ новыхъ половицы, которыя рѣзко выдѣлялись блестящей желтизной на темномъ фонѣ остальныхъ, и пахло отъ нихъ смолой; по стѣнамъ устроили полки, смастерили столъ и табуретку. Все это время Павелъ Ивановичъ сидѣлъ дома, съ увлеченіемъ помогая плотникамъ.
   -- Ну, теперь гоже будетъ,-- говорилъ прощаясь Василій,-- ишшо земли на потолокъ подбавить, да печку переложить, и жить можно, зимой теплынь будетъ. Вы такъ и будете одинъ жить?
   -- Да.
   -- Скушненько одному-то... Бабу вамъ нужно, съ бабой куды способнѣй.
   Долговязый "Миколка" сочувственно замычалъ, Павелъ Ивановичъ ничего не отвѣтилъ. Послѣ ухода плотниковъ онъ до поздняго вечера разбирался, разставляя вещи на свѣжеобструганныя полки. Легъ усталый и довольный, но долго не могъ заснуть,-- жутко было сознавать себя одинокимъ, заброшеннымъ въ необозримомъ лѣсу. Мелькала даже мысль, что плотники могутъ воротиться и ограбить, а можетъ быть, и убить его. Нѣсколько разъ Павелъ Ивановичъ тщательно осматривалъ заряженное ружье и пробовалъ, хорошо ли заперты окна и дверь. Наконецъ, заснулъ.
   Проснулся съ зарей и рѣшилъ идти на охоту. Пошелъ умываться на Пенякшу, но сейчасъ же воротился за ружьемъ,-- опять стало жутко. Умывшись, развелъ костеръ и повѣсилъ чайникъ. Огонекъ ободряюще дѣйствовалъ на душу, разгоняя жуткія мысли ночи. Межъ желтыхъ стволовъ сверкало только что взошедшее солнце, безъ умолку пѣли птицы, мирно журчала рѣчка, Чудакъ нюхалъ воздухъ и сладко зѣвалъ.
   Павелъ Ивановичъ рѣшилъ идти вверхъ по Пенякшѣ, тутъ можно было встрѣтить рябчиковъ и глухарей. Думалъ оставить Чудака дома, но собака подняла такой визгъ и вой, что пришлось вернуться и спустить ее съ цѣпи. Чудакъ радостно взвизгнулъ и, покружившись около хозяина, стрѣлой помчался въ лѣсъ. И сейчасъ же тамъ раздался сухой трескъ отъ взлета рябчиковъ.
   -- Ни одного убить не дастъ, мошенникъ,-- проворчалъ Павелъ Ивановичъ. А мысль о дичи соблазняла, такъ какъ всѣ пять дней пришлось питаться хлѣбомъ и чаемъ. Осторожно подходя къ тому мѣсту, гдѣ рѣдко и звонко лаялъ Чудакъ, и взлетали съ отрывистымъ шумомъ рябчики, Павелъ Ивановичъ услышалъ характерное стрекотаніе и, оглянувшись, увидѣлъ рябчика, бѣжавшаго по суку молодой сосны. Зарядъ попалъ въ рябчика въ тотъ моментъ, когда онъ собирался летѣть. Сѣрая птица забилась на мху, шумно хлопая сильными крыльями и разбрызгивая красныя капли крови. Съ верхушки сосны неожиданно сорвался другой рябчикъ и камнемъ упалъ внизъ, срѣзанный мѣткимъ выстрѣломъ. На выстрѣлы прибѣжалъ Чудакъ, схватилъ бившагося на мху рябчика и съ остервенѣніемъ сталъ мять его. Павелъ Ивановичъ съ трудомъ отбилъ птицу. Чудакъ возбужденно махалъ хвостомъ и лапой вынималъ изо рта сѣрыя окровавленныя перья.
   Рябчиковъ было много, но собака распугивала ихъ прежде, чѣмъ успѣвалъ подойти хозяинъ; все-таки ему удалось убить еще двоихъ. На краю большого мохового болота Павелъ Ивановичъ сѣлъ отдохнуть. Но не успѣлъ даже закурить, какъ въ болотѣ раздался лай. Собака лаяла теперь часто и на одномъ мѣстѣ; во время паузъ слышно было тревожное коконье глухарки, а потомъ она шумно захлопала крыльями и полетѣла прочь. Пролетѣла внѣ выстрѣла и скрылась за верхушками сосенъ, а Чудакъ продолжалъ лаять на одномъ мѣстѣ. Павелъ Ивановичъ осторожно пошелъ къ нему. Ноги тонули въ густомъ, влажномъ мху болота, который ходилъ упруго и зыбко, словно мягкая пружинная подушка. Небольшой островокъ, заросшій старымъ соснякомъ, одиноко возвышался посреди болота, межъ бурыхъ стволовъ рѣзко бѣлѣлась фигура Чудака, лаявшаго на высокую, развѣсистую сосну. На толстомъ суку сидѣлъ глухаренокъ и, вытянувъ шею, смотрѣлъ внизъ, на собаку. Послѣ выстрѣла глухаренокъ, словно мѣшокъ, набитый чѣмъ-нибудь мягкимъ, глухо шлепнулся на землю. Чудакъ метнулся въ лѣсъ и опять залаялъ на другого глухаренка. Павелъ Ивановичъ убилъ и этого. Разгорячившаяся собака начала лаять уже на пустыя сосны, и Павелъ Ивановичъ ушелъ съ огривка.
   На заваленкѣ, у избы, поджидалъ Савельевъ.
   -- Съ добычей,-- кивнулъ онъ на болтавшихся у пояса птицъ.
   -- Да, удачно поохотился. Только вотъ собака мѣшала,-- рябчиковъ распугивала.
   -- Съ собакой непривольно,-- рябокъ ее не любитъ... А дичи здѣсь много,-- потому что охотники мало ходятъ, далеконько. Я вамъ хлѣба принесъ, да насчетъ печи. Когда прикажете перекладывать?
   -- А это когда вамъ удобнѣе, тогда и приходите.
   -- Ну, и ловко же вы стрѣляете,-- похвалилъ Савельевъ.
   Савельевъ помогалъ разводитъ костеръ, щипалъ и потрошилъ птицъ. Сварили супъ изъ глухаренка, который былъ величиной съ большую курицу, и рябчика. Супъ сильно припахивалъ дымомъ, и мало было картошки (плотники нашли нѣсколько кустовъ картофеля у развалившейся избы), но Павлу Ивановичу онъ показался удивительно вкуснымъ, а Савельевъ прямо былъ въ восторгѣ. Послѣ обѣда долго пили чай, нѣсколько разъ подогрѣвая чайникъ, а потомъ Савельевъ собрался домой. Павелъ Ивановичъ пошелъ его провожать.
   На мосткахъ онъ застрѣлилъ пролетавшаго тетерева-косача.
   -- Ну, и ловко же вы стрѣляете,-- похвалилъ Савельевъ.
   По ту сторону болота, на молодой сосенкѣ, Чудакъ нашелъ бѣлку и залился сумасшедшимъ лаемъ. Долго гоняли бѣлку по молодижнику, чтобы "притравить" собаку, которая хрипла отъ лая. Потомъ убили звѣрька, Савельевъ ловко снялъ шкурку и бросилъ ободранный трупикъ собакѣ, та моментально съѣла его и долго вкусно облизывалась.
   Уже совсѣмъ стемнѣло, когда Павелъ Ивановичъ вернулся домой. Въ эту ночь онъ спалъ крѣпко и спокойно, а утромъ пошелъ за грибами, которыхъ много видѣлъ наканунѣ.
   Весело было рвать коричневоголовые боровики, выковыривать рыжики и грузди. Кузовъ быстро наполнился доверху, и лямка больно рѣзала плечо. Весь день Павелъ Ивановичъ чистилъ и сортировалъ грибы. Рыжики и грузди посолилъ. Затопилъ было печь, чтобы высушить грибы, но изъ щелей повалилъ такой дымъ, что пришлось дрова залить. За обѣдомъ ѣлъ супъ изъ рябчиковъ и жареные въ постномъ маслѣ грибы. Вечеромъ ходилъ на охоту и убилъ трехъ рябчиковъ.
   Когда, передъ сномъ, Павелъ Ивановичъ подводилъ итоги прошедшимъ днямъ лѣсной жизни,-- они показались ему длинными, интересными и значительными, и радостно было думать, что впереди еще много будетъ такихъ дней...
   

IV.

   Перекладывали печку. На полу лежали груды битыхъ кирпичей, кучи мокрой глины и песку, стояла шайка съ грязной водой. Савельевъ, въ фартукѣ, съ трубкой въ зубахъ, старательно прилаживалъ кирпичи, которые подавала Настя. Она работала въ ситцевой рубашкѣ и нижней юбкѣ, которую подобрала выше колѣнъ. Павла Ивановича раздражали и волновали голыя упругія икры, округленныя груди съ острыми сосками, ясно проступавшія изъ-подъ тонкаго ситца. А Настя будто ненарочно задѣвала его плечомъ или ногой и, потягиваясь, становилась къ нему вполоборота такъ, чтобы видны были напружившіяся груди.
   Павелъ Ивановичъ уходилъ въ лѣсъ за грибами, за брусникой, на охоту. Но его опять тянуло въ избу, опять хотѣлось смотрѣть на голыя икры, стройную и сильную фигуру женщины.
   Уже падали желтые листья, сбивались въ стаи вороны, готовясь на зиму перебраться къ жилью, рябчики спаривались для зимней жизни и мелодично пересвистывались въ заросляхъ, на берегу Ненякши. Савельевъ подманивалъ ихъ въ оловянный свистокъ такъ близко, что стрѣляли половинными зарядами,-- чтобы не разбить птицу. Павлу Ивановичу подманиваніе удавалось хуже. Какъ будто онъ свистѣлъ такъ же, какъ и Савельевъ, и такъ же дѣлалъ на концѣ короткую трель, "страивалъ", но была какая-то неуловимая разница въ свистѣ, и рябчики не шли къ нему,-- откликались, а не шли.
   Утромъ, послѣ охоты, пошелъ Савельевъ къ развалинамъ большой избы за кирпичами и сейчасъ же воротился встревоженный.
   -- Пожаръ!-- крикнулъ онъ.
   -- Гдѣ?-- въ одинъ голосъ спросилъ Павелъ Ивановичъ и Настя.
   -- Да вонъ тамъ, отъ старой избы хорошо видно.
   Съ бугра, отъ развалинъ избы, ясно было видно кудрявую струю бѣлаго дыма, поднимавшуюся надъ вершинами сосенъ и волнистой полосой растягивавшуюся по вѣтру.
   -- Далеко это, въ другомъ лѣсничествѣ?-- предположила Настя.
   -- Ну, нѣтъ,-- увѣренно заявилъ Савельевъ.-- Въ моемъ обходѣ горитъ. У Поломнаго озера гдѣ-нибудь.
   -- Почему вы такъ думаете?-- поинтересовался Павелъ Ивановичъ.
   -- А видишь, какъ струйки-то играютъ. Если дальше десяти верстъ горитъ, то дымъ стоитъ на одномъ мѣстѣ, и этой игры-то не видать, а до границы-то верстъ двѣнадцать будетъ... Сбѣгать придется. Мотыга-то у васъ есть?
   -- Двѣ.
   -- Ну, вотъ и хорошо. Ты, Настенька, здѣсь останься,-- на хуторъ съ донесеніемъ пойдешь, какъ я вернусь.
   -- Я съ вами, Савельевъ,-- заторопился Павелъ Ивановичъ, боявшійся остаться наединѣ съ Настей.
   Шли спорымъ размашистымъ шагомъ. Было не жарко, но потъ градомъ струился по лицу, тяжелыя мотыги натирали плечи, и приходилось то и дѣло перекладывать ихъ съ одного плеча на другое. Къ озеру Поломному вела хорошо убитая тропа, змѣившаяся по узкой гривѣ, врѣзавшейся въ безконечное моховое болото. Чудакъ нѣсколько разъ лаялъ на глухарей и, возвращаясь, недовольно смотрѣлъ на хозяина, который шелъ по лѣсу безъ ружья, къ чему собака не привыкла.
   Кончилось болото. Перешли небольшой березовый долокъ, горѣвшій золотомъ опавшихъ листьевъ, мягко шуршавшихъ подъ ногами, и вышли на боръ. Рѣзко запахло гарью, и скоро среди зелени сосенъ замелькали бѣлые дымные призраки, тускло сверкнули языки огня, свистящій трескъ будилъ смутную тревогу.
   Горѣло еще немного, и вѣтеръ гналъ огонь къ озеру, которое просвѣчивалось между коричневыхъ стволовъ. Савельевъ бросилъ на землю шапку и куртку и энергично сталъ копать вдоль горѣвшаго мѣста узкую и мелкую канавку, вѣрнѣе, просто сдирать мохъ, обнажая узкую полосу песку. Его примѣру послѣдовалъ и Павелъ Ивановичъ.
   Черезъ два часа огонь былъ опоясанъ окопомъ и, доходя до него, гасъ. Сильно горѣло по вѣтру, но тамъ было озеро, и пожаръ можно было считать прекратившимся. Павелъ Ивановичъ и Савельевъ сидѣли на крутомъ берегу, курили и смотрѣли на большое, имѣвшее форму неправильнаго элипсиса озеро.
   -- Говорятъ, здѣсь рыбы много?-- спросилъ Павелъ Ивановичъ.
   -- Страсть. И взять ее никакъ нельзя,-- коряжнику много... Ботника здѣсь нѣтъ, а то бы съ острогой гоже съѣздить. Г'ода три назадъ ѣзжалъ я,-- такъ рѣдкую ночь меньше пяти пудовъ нарубишь. Щуки фунтовъ по десять-пятнадцать то и дѣло попадаются, лини здоровенные, язи, лещи...
   -- На чемъ же ты ѣздилъ?
   -- Да ботничшика тутъ худенькій былъ, сгнилъ онъ тепереча.
   Павлу Ивановичу захотѣлось съѣздить съ острогой; бывало, онъ много ночей проводилъ на рѣкѣ, не разъ ѣздилъ и съ Савельевымъ. Старикъ обрадовался предложенію.
   -- Больно бы хорошо, а то не съ кѣмъ ѣздить-то. Вагинъ-то не охотникъ, ѣзжу коли съ Настенькой, да она править не умѣетъ, а у меня глаза плохо видятъ, -- то рыбину просмотришь, то въ колоду острогу завяжешь... Поѣдемте, острога и коза у меня въ исправности, ботникъ на Керженцѣ хорошій.
   Уговорились, что Павелъ Ивановичъ въ первый же тихій день, послѣ ущерба луны, придетъ на "Березники", а оттуда пѣшкомъ отправятся на Керженецъ.
   Домой пришли уже ночью. Всю дорогу преслѣдовалъ запахъ гари, вмѣстѣ съ одеждой они принесли его и въ избу. Настя сидѣла запершись и не зажигала огня, -- боялась. Она была очень смущена, съ грохотомъ роняла на полъ эмалированые чашки, избѣгала глядѣть на Павла Ивановича, а взглянувъ, густо краснѣла. Павелъ Ивановичъ замѣтилъ нѣкоторый безпорядокъ среди книгъ.
   -- Копались-таки,-- съ неудовольствіемъ подумалъ онъ.
   Черезъ два дня печь была готова. Настя мыла полъ, еще выше подоткнувъ юбку. Мокрая матерія плотно прилегла къ тѣлу, откровенно обрисовывая каждый изгибъ таза. Павелъ Ивановичъ старался не смотрѣть на женщину, но не могъ преодолѣть влеченія, смущался и раздражался.
   Къ вечеру Савельевъ и Настя ушли, и опять Павелъ Ивановичъ остался одинъ. Первое время послѣ ухода людей было скучно, еще звучали въ ушахъ голоса, и казалось, что люди гдѣ-то близко, а не было ихъ, и будила досаду настороясившаяся тишина. Нѣсколько дней Павелъ Ивановичъ часто ловилъ себя на мысли о Настѣ. Иногда ночью снилась ему сильная, не лишенная граціи женщина, и просыпался онъ смущенный, разгоряченный соблазнительнымъ видѣньемъ.
   Потомъ это прошло, и жизнь постепенно вошла въ свою колею, но Павелъ Ивановичъ ждалъ теперь дня поѣздки съ острогой съ нетерпѣніемъ, боясь сознаться, что нетерпѣніе это вызвано желаніемъ видѣть Настю.
   

V.

   Въ тотъ день Павелъ Ивановичъ кончалъ второй "заѣздокъ", -- вдоль врытаго въ берега бревна забивалъ плотно другъ къ другу сосновые колья, перегораживая такимъ образомъ рѣчку частоколомъ; въ срединѣ частокола былъ оставленъ узкій проходъ, который закрывался вершей. Поднимаясь противъ теченія, рыба натыкалась на наборъ, шла вдоль него и, найдя проходъ, попадала въ вершу.
   Листья на деревьяхъ почти всѣ облетѣли, и только старыя осины стояли еще зеленыя. Утромъ и вечеромъ прилетали на нихъ кормиться глухари. Павелъ Ивановичъ отыскивалъ гигантскихъ птицъ по характерному щелканью срываемыхъ ими листьевъ, четко слышному въ утренней тишинѣ. Сегодня удалось убить двоихъ.
   Глухіе удары топора о колья будятъ звонкое эхо въ полуобнаженномъ лѣсу. Остается вбить еще нѣсколько кольевъ, и заѣздокъ готовъ. Павелъ Ивановичъ торопится.
   Лежавшій на грудѣ листьевъ Чудакъ вдругъ вскочилъ, словно его кто ткнулъ въ бокъ. Тревожно зарычавъ, собака метнулась къ дому и залилась сердитымъ лаемъ. Отъ избы долетѣлъ говоръ людей. Павелъ Ивановичъ сунулъ за поясъ топоръ, взялъ стоявшее у березы ружье и пошелъ домой.
   -- Ага! вотъ и онъ!-- радостно закричалъ Николай Петровичъ. Онъ возбужденно трясъ руку пріятеля и говорилъ:-- А я ѣхалъ мимо "Березниковъ" и вздумалъ навѣстить тебя. Погляжу, думаю, какъ живетъ нашъ отшельникъ. Ну, взялъ Савельева и сюда. Хорошо у тебя здѣсь, прямо, какъ въ сказкѣ, дни-то стоятъ какіе, словно не сентябрь, я май.
   -- Чай пить будешь?-- спросилъ Павелъ Ивановичъ, немного раздосадованный тѣмъ, что его оторвали отъ работы.
   -- Съ удовольствіемъ, только давай, голубчикъ, на травкѣ. Савельевъ соорудитъ намъ чай-то, а ты мнѣ пока свою берлогу покажи. Савельевъ всю дорогу твое житье такъ расхваливалъ, что мнѣ даже завидно стало.
   -- И въ самомъ дѣлѣ у тебя недурно,-- говорилъ Николай Петровичъ, осматривая избушку,-- тихо и какъ-то мирно, на скитъ похоже... Весной къ тебѣ обязательно недѣльки на двѣ пріѣду. Можно?
   -- Отчего же... Только вѣдь ты лѣсника для услугъ притащишь!
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- замахалъ руками Николай Петровичъ,-- одни будемъ жить, для того и пріѣду, чтобы на свободѣ пожить, только въ одиночествѣ-то я не люблю, а вдвоемъ очень даже хорошо будетъ.
   За чаемъ Николай Петровичъ говорилъ о газетныхъ новостяхъ. Павелъ Ивановичъ даже и самъ удивился тому полнѣйшему равнодушію, съ какимъ онъ слушалъ пріятеля. Словно никогда не интересовали его событія общественной жизни, словно никогда онъ не волновался, не радовался и не страдалъ, переживая ихъ, а между тѣмъ, среди новостей, сообщаемыхъ Николаемъ Петровичемъ, были и такія, которыя въ прежнее время заставили бы немедленно взяться за перо. Прежняя жизнь теперь показалась Павлу Ивановичу далекимъ-далекимъ прошлымъ, и новости пріятеля -- не событіями текущей жизни, не злобами сегодняшняго дня, а фактами изъ древней исторіи, которые могутъ интересовать на досугѣ, но не въ состояніи взволновать, овладѣть душой. И гораздо значительнѣй казалось то обстоятельство, что пріѣздъ пріятеля помѣшалъ закончить постройку заѣздка, и вершу удастся поставить только завтра къ вечеру.
   Николай Петровичъ замѣчалъ разсѣянность пріятеля, и она сердила его.
   -- Не скучно тебѣ тутъ одному-то?-- спросилъ онъ послѣ неловкаго молчанія.
   -- Нѣтъ, не скучно, да и скучать-то некогда,-- все время по лѣсу шатаюсь... Сегодня двухъ глухарей на осинѣ убилъ.
   -- Ну, это и у насъ, около хутора, дѣлать можно. Въ воскресенье я тоже убилъ одного... Теперь-то, дѣйствительно, хорошо здѣсь, но вѣдь скоро дожди пойдутъ, придется дома сидѣть, вотъ тогда и завоешь волкомъ отъ скуки-то.
   -- Ну, нѣтъ!-- оживился Павелъ Ивановичъ.-- Я читать буду, столярничать. Досокъ вонъ шпальныхъ купилъ на дѣлянкѣ Курдюшова, столъ еще одинъ сдѣлаю, два стула, шкапчикъ... Опять же есть у меня проектъ ловушки для хорей и горностаевъ, да некогда все дѣлать-то.
   -- Ну, и странный же ты человѣкъ, Павелъ,-- то въ городъ тебя потянуло, и службу ты бросилъ, то городъ такъ надоѣлъ, что и слышать о немъ ничего не хочешь.
   Павелъ поморщился и промолчалъ. Ушелъ Николай Петровичъ въ сумерки. Проводивъ пріятеля до мостковъ, Павелъ Ивановичъ пошелъ посмотрѣть вершу на второмъ заѣздкѣ, поставленную наканунѣ. Въ вершѣ оказался небольшой окунь, плотвичка, три ерша и пискарь. Этого не хватило бы и на самую маленькую уху, но Павелъ Ивановичъ радовался, какъ ребенокъ, удачному началу рыбной ловли.
   Стемнѣло. Яркія, холодныя звѣзды горѣли въ вышинѣ, мокрыя руки зябли. Звуки шаговъ гулко разносились по холодному воздуху, пугая сторожкую тишину лѣса. Откуда-то, изъ-подъ яркихъ звѣздъ долетало гоготанье невидимыхъ дикихъ гусей, улетавшихъ на югъ отъ суровой зимы, уже шедшей съ холоднаго сѣвера,-- это отъ ея далекаго еще дыханья зябнутъ мокрыя руки, и слабо горятъ уши.
   Павелъ Ивановичъ уже подходилъ къ избѣ, когда въ сторонѣ "Березниковъ" глухо грянулъ выстрѣлъ и слабымъ рокотомъ покатился по заснувшему лѣсу. Выстрѣлилъ, вѣроятно, Николай Петровичъ въ запоздавшую стайку косачей, во множествѣ попадавшихся по дорогѣ, но стало почему-то тревожно на душѣ. Глухой рокотъ выстрѣла, такъ не вязавшійся съ тихими звуками ночного лѣса, наводилъ на мысль о несчастій, о кровавой злобѣ и мести...
   И опятъ въ эту ночь ничѣмъ не оправдываемый страхъ коварно заползалъ въ душу, и Павелъ Ивановичъ осматривалъ нѣсколько разъ запоры, а засыпая, тревожно ощупывалъ висѣвшее надъ головой ружье.
   

VI.

   На Керженецъ пришли еще рано. Устроили на носу ботника "козу" (рѣшетку для костра), нагрузили ботникъ смольемъ и расположились около маленькаго костра, разведеннаго на прибрежномъ пескѣ. Догорала тускло-желтая холодная заря, блѣдно мерцали первыя рѣдкія звѣздочки, съ рѣки тянуло холодной сыростью, едва замѣтный вѣтерокъ тихо шелестѣлъ опавшими листьями. Савельевъ задумчиво курилъ.
   -- А что, Павелъ Ивановичъ, говорятъ, будто въ Царицынѣ антихристъ появился, Ліодоръ?.. Будто народъ смущаетъ и всѣмъ, кто въ него увѣруетъ, печать на лобъ ставитъ? Народъ будто хотѣлъ его убить и толпой въ евонный монастырь пошелъ, а онъ глаза народу-то отвелъ, и никакъ его монастырь православные найтить не могли... И будто мы нистры да губернаторы -- всѣ подъ антихристову руку записались, и скоро хрещенымъ людямъ житья не будетъ,-- ежели не хочешь подъ антихристову руку записываться, въ истинно-русскій союзъ, значитъ, то въ Сибирь иди, али съ голоду помирай... А черезъ десять лѣтъ будто конецъ міру наступитъ.
   Павелъ Ивановичъ сталъ разсказывать, что зналъ объ Иліодорѣ, который уже приближался къ зениту своей славы. Савельевъ слушалъ внимательно.
   -- Такъ, а говорятъ -- антихристъ. Знамо, мужики-то народъ темный, наукамъ разнымъ не обучались, ну и мелютъ всякое по простотѣ душевной...
   По тону голоса было понятно, что Савельевъ не вѣритъ объясненіямъ "барина" и, можетъ быть, подозрѣваетъ даже, что и онъ уже записался подъ антихристову руку.
   -- А то вотъ говорятъ еще,-- началъ помолчавъ Савельевъ,-- что манифестъ господа съ начальствомъ скрыли...
   -- Какой манифестъ?-- досадливо спросилъ Павелъ Ивановичъ. Настроеніе у него было скверное, благодаря тому, что не удалось увидѣть Настю, которая ушла въ село къ престольному празднику, а онъ всю дорогу думалъ о ней. И сознаніе, что причиной сквернаго настроенія является отсутствіе Насти, еще болѣе обостряло и усиливало его.
   -- А вотъ какой манифестъ. Помните вы, какъ господъ да начальство народъ билъ? Годовъ шесть тому назадъ это было... Нѣтъ, не шесть. Я черезъ годъ послѣ этого на "Березники" перевелся, а здѣсь вотъ четыре года живу, значитъ, пять годовъ съ тѣхъ поръ прошло...
   -- Помню!-- нетерпѣливо перебилъ Павелъ Ивановичъ.
   -- Ну, такъ вотъ говорятъ, что били господъ и начальство за то, что манифестъ они тогда скрыли... Манифестъ вышелъ, чтобы вся земля начисто хрестьянамъ отошла, и чтобы они первыми людьми въ царствѣ были. Ну, господамъ да начальству, конечно, это не понравилось, они взяли да манифестъ-отъ и скрыли... и въ церквахъ его не читали,-- извѣстно, попы-то завсегда заодно съ начальствомъ. Народъ осерчалъ тогда прытко и съ господами-то по-своему расправляться сталъ, а только что за нихъ солдаты и полиція, сила-то на ихъ сторонѣ... Говорятъ, что рано или поздно, а манифестъ этотъ объявится... Народъ -- большая сила, а только по своей темнотѣ силы этой не чуетъ и врозь другъ отъ дружки бредетъ.
   Павлу Ивановичу не хотѣлось возражать. Онъ понималъ, что Савельевъ не повѣритъ ему. Этотъ старикъ непоколебимо вѣритъ въ сказки о скрытомъ манифестѣ, отдающемъ всю землю крестьянамъ, и появленіи антихриста, такъ же непоколебимо, какъ вѣрили его отцы и дѣды въ золотую грамоту. Если онъ теперь и спрашиваетъ, то исключительно изъ любопытства, -- какъ, молъ, баринъ будетъ изворачиваться... И только, чтобы не подтвердить своимъ молчаніемъ нелѣпыхъ басенъ, Павелъ Ивановичъ сталъ говорить о смыслѣ и значеніи событій дней свободы. Савельевъ слушалъ разсѣянно и, не дослушавъ неинтересныхъ ему объясненій, всталъ.
   -- Однако, и ѣхать пора,-- сказалъ онъ и началъ сталкивать въ воду ботникъ.

* * *

   Смолье горитъ ровно и ярко, лишь изрѣдка потрескивая; черный дымъ склоняется назадъ и часто попадаетъ въ лицо Павлу Ивановичу, который согнувшись стоитъ на носу ботника и пристально смотритъ въ воду, держа наготовѣ острогу, насаженную на длинный сосновый шестъ. Густая тьма залегла кругомъ, свѣтъ костра двигается по темной водѣ колеблющимся круглымъ пятномъ; четко рисуется пожелтѣвшая осока, черныя коряги на днѣ рѣки, камешки, тина и стайки маленькихъ рыбокъ. Все дальше и дальше бѣжитъ свѣтлый кругъ вверхъ по рѣкѣ, тьма отступаетъ, но сзади ботинка смыкается снова плотной, непроницаемой завѣсой.
   Проѣхали яръ. Не попалось ни одной рыбы, достойной удара девятизубой тяжелой остроги. Подложили новаго смолья на "козу" и стали переваливать на противоположный берегъ. Песокъ переката виденъ такъ четко, что можно бы забыть о присутствіи воды, если бы не быстрыя, волнистыя струйки, не колебанія длинныхъ плетей тины, вытянувшихся по теченію.
   Словно электрическій токъ прошелъ по рыбакамъ,-- оба сразу увидѣли довольно крупную щуку, рѣзко чернѣвшую на желтомъ пескѣ. Безшумно скользнула острога въ воду и хряснула, вонзившись въ хребетъ щуки. Рыба судорожно забилась, замутилась невинная свѣжесть воды, буро-желтой лентой потянулась муть по теченію.
   -- Вотъ и уха!-- аппетитно сплюнувъ, сказалъ Савельевъ, когда Павелъ Ивановичъ вынулъ изъ воды щуку, извивавшуюся на острогѣ и безпомощно развѣвавшую огромную зубастую пасть.
   Обухомъ топора Павелъ Ивановичъ сбилъ съ остроги щуку и бросилъ ее на дно ботника. Мимо уже плылъ темный яръ, свѣшивались къ рѣкѣ подмытыя весенней водой сосны, готовыя упасть каждую минуту; иногда путь преграждала уже упавшая, но еще крѣпко державшаяся корнями за родную землю сосна. Приходилось объѣзжать преграду. Въ двухъ саженяхъ отъ берега была уже такая глубина, что свѣтъ костра безсиленъ былъ освѣтить ее. Павлу Ивановичу становилось слегка жутко, и онъ упирался острогой въ бортъ ботника, чтобы придать себѣ больше устойчивости. Савельевъ гребъ идеально,-- ботникъ шелъ быстро и ровно, безъ малѣйшихъ толчковъ, и при этомъ весло не плескало, такъ какъ гребецъ совсѣмъ не вынималъ его изъ воды.
   -- Въ этой заводи завсегда рыба бываетъ,-- предупредилъ Савельевъ при въѣздѣ въ небольшой тинный заливчикъ, съ темнымъ илистымъ дномъ. Павелъ Ивановичъ удвоилъ вниманіе и сейчасъ же замѣтилъ крупнаго язя, уткнувшагося носомъ въ кустикъ осоки. Ударъ пришелся слишкомъ близко отъ головы, сильная рыба подняла шумную возню. И словно въ отвѣтъ этому шуму, гулко плеснулось въ концѣ заливчика, и огромная рыба черной тѣнью быстро скользнула мимо ботника. Савельевъ злобно ткнулъ вдогонку ей весломъ.
   -- Вотъ такъ рыбина, сомъ, кажется! Прахъ его побери, этого язишку, лучше бы его не трогать,-- сокрушенно говорилъ онъ.
   -- Какъ же не трогать-то?-- возразилъ Павелъ Ивановичъ,-- кто зналъ, что дальше-то сомъ стоитъ, а язя-то упустить тоже не охота,-- въ немъ вѣдь больше пяти фунтовъ будетъ...
   -- Это правильно,-- согласился Савельевъ.-- Только сома-то больно жаль,-- чай, побольше пуда въ немъ... Конешно, и язя не бить нельзя было... Такъ ужъ не пай...
   Ловля шла удачно. Особенно крупной рыбы, вродѣ спугнутаго въ заливчикѣ сома, не попадалось, но средней было много, и груда щукъ, язей, жереховъ, налимовъ и окуней росла въ ботникѣ съ каждымъ новымъ яромъ. Близъ устья Пенякши срубили четырехъ крупныхъ лещей, похожихъ на серебряныя заслонки. Савельевъ былъ доволенъ, хвалилъ мѣткость Павла Ивановича, и только воспоминаніе о благополучно ускользнувшемъ сомѣ слегка омрачало его радость. Павелъ Ивановичъ увлекся охотой, созерцаніемъ ночной жизни рѣчного дна, отъ давешняго сквернаго настроенія, вызваннаго уходомъ Насти и разговоромъ съ Савельевымъ, не осталось и слѣда. Казалось, что кромѣ темной рѣки, загадочно-молчащаго лѣса и освѣщеннаго круга, двигавшагося по темному фону воды, ничего нѣтъ въ мірѣ, и что огорчаться можно только при неудачномъ ударѣ острогой, а это случается такъ рѣдко...
   Странное впечатлѣніе производятъ знакомые берега при фантастическомъ освѣщеніи. Красноватый, колеблющійся отблескъ выхватываетъ изъ тьмы крутые обрывы, съ нависшими надъ водой вѣтвями елей, съ прямыми, какъ свѣчи, стволами сосенъ, бѣлыя полосы песковъ, окаймленныя черной грядой уже безлистыхъ ивняковъ, изгороди у старыхъ, заброшенныхъ зимницъ... Мелькнувъ на мгновеніе, освѣщенное мѣсто опять тонетъ во тьмѣ, уходя назадъ, и кажется, что проходятъ на экранѣ виды какой-то невѣдомой, далекой пустыни...
   Запасъ смолья истощался. Савельевъ причалилъ къ песчаной косѣ.
   -- Поразмяться надо маленько,-- ноги затекли, да и домой,-- скоро ужъ и свѣтать будетъ,-- говорилъ онъ,-- глядя на небо, гдѣ текли куда-то безчисленныя звѣзды, всѣ яркія, всѣ одинаково таинственныя. Только расправившись и походивъ по песку, Павелъ Ивановичъ почувствовалъ усталость. Тупо ныли затекшія ноги, шея и спина болѣли, въ горлѣ саднило отъ копоти, и при кашлѣ вылетали оттуда черные сгустки сажи.
   Назадъ плыли вдоль песковъ, такъ какъ въ яру можно было наскочить на корягу, что при быстротѣ, съ которой нело внизъ ботикъ, легко могло кончиться катастрофой. Рыбы здѣсь попадалось мало, и Павелъ Ивановичъ отъ нечего дѣлать, сталъ даже рубить мелкую.
   Въ устьѣ Пенякши ботникъ, на самой срединѣ рѣки, ткнулся въ песокъ и всталъ. Это случилось такъ неожиданно, что Павелъ Ивановичъ чуть было не полетѣлъ въ воду и спасся только благодаря тому, что уперся острогой въ дно рѣки. Кое-какъ спихнулись съ мели и направились къ лѣвому берегу, но сейчасъ же опять сѣли на мель. Савельевъ скверно выругался и направилъ ботникъ къ противоположному берегу, но снова наткнулся почти на сухую песчаную косу.
   Долго кружили по рѣкѣ, то и дѣло тыкаясь въ пески и нигдѣ не находя выхода. Густой туманъ плотно сѣлъ на воду, береговъ не было видно, и казалось, что кружатъ не по рѣкѣ, а по безконечному мелкому морю, изъ котораго нѣтъ выхода къ землѣ...
   Выйдя изъ терпѣнія, рѣшили вылѣзти въ воду и перетащить ботникъ черезъ перекатъ. Опять быстро поплыли внизъ. Заѣхали въ заливчикъ, гдѣ спугнули сома, но тутъ оказался только небольшой налимъ, который и сталъ послѣдней добычей.
   Уже свѣтало, когда вытащили на берегъ ботникъ и спрятали въ кустахъ весло, острогу и "козу", а рыбу уложили въ два кузова. Савельевъ, поднимая свою ношу, звучно крякнулъ.
   -- Пуда три будетъ,-- проговорилъ онъ, сдвигая на затылокъ шапку. Павелъ Ивановичъ первое время никакъ не могъ идти прямо,-- тяжелый кузовъ ѣздилъ по спинѣ, мотаясь то вправо, то влѣво.
   Протяжно и сонно каркала ворона, дѣловито стучали дятлы, далеко гдѣ-то возбужденно кричали журавли. Начинался осенній день въ лѣсу, еще не яркое солнце сверкало среди стволовъ и мягко свѣтило не грѣя, густой туманъ клубами поднимался къ далекому, блѣдному небу.
   

VII.

   Третій день почти безпрерывно идетъ дождь, холодный, порывистый вѣтеръ гонитъ низко нависшія, пухлыя, сѣровато-синія облака, кружитъ, сметая въ кучи, побурѣвшіе листья, жалобно гудитъ въ обнаженныхъ вѣтвяхъ осинъ и березъ, раскачиваетъ мокрыя кроны вѣчно-зеленыхъ елей и сосенъ. Дождь барабанитъ въ окна и крыши. Подъ этотъ однообразный шумъ такъ хорошо спится ночью, а днемъ вспоминается далекое дѣтство, свѣтлая комнатка, теплая постелька.
   Послѣднее время Павелъ Ивановичъ охотился на бѣлокъ, которыя успѣли уже вылинять и одѣться въ зимній сѣро-сизый нарядъ. Чудакъ хорошо подлаивалъ бѣлокъ, и охота была удачная. Вдоль печки, на туго-натянутыхъ лыкахъ, виситъ нѣсколько десятковъ маленькихъ шкурокъ. Дождь помѣшалъ охотѣ,-- въ лѣсъ нельзя носу показать. Нынче было пошелъ Павелъ Ивановичъ, воспользовавшись перерывомъ дождя, но не ушелъ и версты, какъ дождь полилъ снова. Постоявъ съ часъ подъ развѣсистой елью и убивъ случайно налетѣвшаго рябчика, Павелъ Ивановичъ, мокрый и озябшій, вернулся домой.
   Затопилъ печь и осмотрѣлъ сдѣланные на зиму запасы грибовъ, брусники, клюквы и рябины. Все это было помѣщено въ подпольѣ кое-какъ, и только теперь Павелъ Ивановичъ разобрался, разставилъ и разложилъ все, какъ слѣдуетъ. Потомъ пообѣдалъ и рѣшилъ почитать. Досталъ томъ Достоевскаго, развернулъ и -- засмѣялся: на чистой страницѣ аляповато было нарисовано карандашомъ подобіе сердца, въ срединѣ красовалась кривая крупная надпись: "Настина серце".
   -- Такъ вотъ отчего она тогда смущалась-то!-- всломвилъ Павелъ Ивановичъ, и ярко всталъ передъ нимъ вечеръ, когда они пили чаи но возвращеніи съ пожара, а Настя краснѣла и отворачивалась. Вспомнились упругія груди, голыя икры, и сладострастная дрожь прошла по тѣлу. Но сейчасъ же сдѣлалось стыдно. Вспомнилась другая женщина -- жена, изящная, нервная брюнетка, съ тонкимъ, блѣднымъ лицомъ, вспомнились черненькіе, похожіе на мать мальчуганы, младшій былъ побѣлѣе и напоминалъ отца... Тягучій, многоголосый шумъ города неожиданно послышался въ дробномъ стукѣ дождевыхъ капель по крышѣ, въ заунывномъ всѣ вѣтра. И потянуло туда, въ этотъ водоворотъ жизни, къ женѣ и дѣтямъ...

------

   Ночью снились длинныя улицы, голубыя искры, вылетавшія изъ-подъ рычага трамвая, пестрая многоликая толпа... Проснувшись, Павелъ Ивановичъ первымъ дѣломъ подошелъ къ окну поглядѣть, какая погода. Шелъ густой снѣгъ. Падая на землю, онъ таялъ, но безостановочно летѣли сверху все новые и новые бѣлые хлопья; на вѣтвяхъ сосенъ они задерживались и висѣли, рѣзко бѣлѣя на темной зелени. Было тихо и какъ-то глухо.
   Къ полдню пошелъ дождь, отъ снѣга не осталось и слѣда, лѣсъ опять сталъ чернымъ, но къ вечеру все чаще и чаще, вмѣстѣ съ дождемъ, снова сталъ падать снѣгъ, а когда стемнѣло, опять пошелъ густо и непрерывно, устилая похолодѣвшую землю, и смутно бѣлѣя въ непроглядной тьмѣ.
   Утромъ, еще не открывая глазъ, Павелъ Ивановичъ почувствовалъ что-то новое, необычное. Всталъ -- и чуть не вскрикнулъ отъ восторга,-- за окнами разстилался бѣлый блестящій коверъ, въ комнатѣ посвѣтлѣло, и лучи низкаго солнца, скользя изъ-за избы по запущеннымъ снѣгомъ окнамъ, зажигалъ на нихъ яркіе разноцвѣтные блики. Подъ окнами звонко и весело лаялъ Чудакъ. Наскоро одѣвшись, Павелъ Ивановичъ вышелъ изъ избы. Бодрый холодокъ сразу обнялъ тѣло, волной хлынулъ въ грудь; по бѣлому ковру на солнцѣ горѣли голубыя искры, пухлые клочья причудливо висѣли на вѣткахъ сосенъ, маленькія, хлопотливыя птички ползали по стволамъ, производя тихій, но отчетливо слышный въ морозномъ воздухѣ шорохъ. Чудакъ возбужденно лаялъ, катался по снѣгу, хваталъ и ѣлъ его, сверкая глазами.
   Послѣ чаю Павелъ Ивановичъ пошелъ на охоту. Снѣгъ звучно хрустѣлъ подъ ногами, холодъ слегка щипалъ носъ и уши. Вода въ Пенякигѣ словно почернѣла за ночь, въ заливчикахъ образовалась тоненькая ледяная корка. У перваго же заѣзда Чудакъ нашелъ бѣлку. Звѣрекъ, противъ обыкновенія, не сидѣлъ на мѣстѣ, а бросился наутекъ, перепрыгивая съ дерева на дерево. Стрѣлять пришлось на ходу, бѣлка упала въ рѣчку. Чудакъ прямо съ крутого берега прыгнулъ за ней, поднявъ столбъ брызгъ, въ которомъ мелькнула на мгновеніе радуга.
   Покатившись послѣ непредвидѣннаго купанья по снѣгу, собака стрѣлой помчалась въ лѣсъ и пропала. Прошло минутъ двадцать прежде, чѣмъ раздался призывный лай. Павелъ Ивановичъ прислушался. Чудакъ лаялъ странно,-- глухо и съ большими промежутками. Вдругъ залился частымъ злобнымъ лаемъ, срывавшимся на визгъ. Павелъ Ивановичъ бѣгомъ бросился къ нему, но онъ уже опять лаялъ глухо, съ промежутками.
   Чудакъ лаялъ на большую кочку, рылъ землю лапами, остервенѣло грызъ корни. На снѣгу, около кочки, виднѣлись слѣды хоря. Павелъ Ивановичъ поставилъ ружье къ ели, вынулъ изъ-за пояса топоръ и подошелъ къ кочкѣ, Чудакъ бросилъ рыть и началъ бѣгать кругами, нюхая землю и звучно фыркая. Павелъ Ивановичъ слѣдилъ за собакой. Неожиданно обернувшись, онъ увидѣлъ крупнаго, стараго хоря, перелѣзавшаго изъ одного отверстія въ кочкѣ въ другое. Вскрикнулъ отъ неожиданности и что есть мочи принялся колотить обухомъ топора по тому мѣсту, гдѣ скрылся хорь. Чудакъ съ визгомъ бросился къ кочкѣ и началъ рыть ее лапами и зубами, рискуя попасть подъ ударъ топора. Опомнившись, Павелъ Ивановичъ началъ рыть кругомъ кочки канавку, чтобы отрѣзать хорю отступленіе подземнымъ ходомъ.
   Чудакъ рылъ кочку. Павелъ Ивановичъ помогалъ ему, разрубая корни. Хорь ничѣмъ не выдавалъ своего присутствія, и можно было подумать, что онъ успѣлъ таки убѣжать. Почти вся кочка была уже срыта, когда Чудакъ залился сумасшедшимъ лаемъ, и вцѣпился зубами въ толстый корень Павелъ Ивановичъ оттащилъ освирѣпѣвшую собаку и въ отверстіи, среди корней, увидѣлъ хоря. Звѣрекъ сжался въ упругій комокъ и злобно фыркалъ, сверкая глазами. Едва Павелъ Ивановичъ перебилъ корень, какъ Чудакъ сунулъ въ отверстіе морду, но сейчасъ же отскочилъ отъ кочки съ пронзительнымъ визгомъ, изъ прокушенной губы капала на снѣгъ кровь. Нѣсколько разъ пыталась собака овладѣть хоремъ, но отверстіе было настолько мало, что, просунувъ въ него голову, Чудакъ уже не могъ разинуть рта, а звѣрекъ защищался отчаянно. Наконецъ, Павлу Ивановичу удалось расширить отверстіе, и собака схватила и задушила хоря.
   Уже въ сумерки возвращались домой. На перекресткѣ квартальныхъ просѣкъ вытянулись въ ниточку круглые, свѣжіе слѣды лисы. Чудакъ пропадалъ гдѣ-то въ лѣсу. Павелъ Ивановичъ пошелъ тише, внимательно осматриваясь по сторонамъ. Неожиданно среди деревьевъ мелькнула желтая тѣнь. Въ первый моментъ Павелъ Ивановичъ даже и не сообразилъ, что это лиса, такъ какъ была слаба у него надежда на возможность увидѣть хитраго звѣря.
   Лиса несла въ зубахъ мертваго зайца. Павелъ Ивановичъ, осторожно перемѣнивъ дробовые патроны на картечные, побѣжалъ наперерѣзъ звѣрю къ узкой полянкѣ. Держа ружье наготовѣ, онъ пристально всматривался въ чашу молодыхъ сосенокъ, согнувшись и всѣмъ туловищемъ подавшись впередъ. Сердце то замирало, то начинало стучать такъ громко, что звенѣло въ вискахъ. Слабый шорохъ заставилъ обернуться. Изъ-за куста можжевельника, стоявшаго всего въ двухъ саженяхъ, показалась лиса, видимо сдѣлавшая кругъ и шедшая опять назадъ. Одинъ безумно-короткій мигъ человѣкъ и звѣрь неподвижно глядѣли другъ на друга. Въ слѣдующее мгновеніе два выстрѣла почти слились въ одинъ, густые клубы синеватаго дыма закутали можжевельникъ. Однимъ прыжкомъ охотникъ очутился на мѣстѣ. Валялся на землѣ наполовину съѣденный заяцъ, а лисы не было. Павелъ Ивановичъ бросался во всѣ стороны, всматриваясь въ темнѣвшую далъ лѣса,-- нигдѣ не было никакихъ признаковъ лисы, словно она сквозь землю провалилась.
   Прибѣжалъ Чудакъ. Хозяинъ ткнулъ его носомъ въ лисій слѣдъ. Чудакъ звучно чихнулъ, повертѣлъ смущенно хвостомъ и сѣлъ, но сейчасъ же вскочилъ, настороживъ уши, и началъ прыгать изъ стороны въ сторону, подниматься на дыбы. Наконецъ, понялъ, откуда идетъ соблазнительный залахъ, и однимъ прыжкомъ очутился около зайца. Павелъ Ивановичъ отнялъ зайца и опять ткнулъ Чудака мордой въ лисій слѣдъ, но собака не обращала на слѣдъ никакого вниманія и, быстро вертя хвостомъ, умильно поглядывала на зайца. Тогда Павелъ Ивановичъ сталъ дѣлать круги по лѣсу, внимательно всматриваясь въ снѣгъ. Лисьихъ слѣдовъ было много, и нельзя было понять, который куда шелъ. Крови нигдѣ не было видно.
   -- Неужели я такъ позорно промахнулся?-- подумалъ Павелъ Ивановичъ.-- Не можетъ быть...
   Уже зажглись безчисленныя звѣзды въ потемнѣвшей вышинѣ, и катилась по небосклону луна, окаймленная сѣрымъ, дымчатымъ кругомъ, когда Павелъ Ивановичъ, убѣдившись, что промахнулся въ лису (картечь оказалась въ соснѣ, на высотѣ почти человѣческаго роста), пошелъ домой, стараясь побороть острое чувство досады, царапавшее назойливое сердце.
   

VIII.

   Шли опять дожди вперемежку со снѣгомъ. Иногда теплѣло, но снѣгъ весь не стаивалъ,-- оставались на бурой землѣ кое-гдѣ бѣлые коврики. Наконецъ, снѣгъ легъ прочно, начались морозы. Дни были короткіе. Павелъ Ивановичъ выходилъ на охоту еще до свѣту, а возвращался домой уже звѣзднымъ вечеромъ, но и то ночи казались безконечно длинными. Часто просыпаясь среди ночи, Павелъ Ивановичъ подолгу лежалъ, всматриваясь въ бѣлесоватую мглу и прислушиваясь къ невозмутимой мертвой тишинѣ лѣса, нарушаемой лишь легкимъ трескомъ лопавшихся отъ мороза бревенъ, тихимъ посапываньемъ собаки да монотонной, безконечной пѣсней сверчка за печкой. Иногда становилось жутко, казалось, что заперся въ маленькой, ненадежной крѣпости, окруженной со всѣхъ сторонъ безчисленной вражьей силой. Нерѣдко отъ развалинъ большой избы долеталъ дикій хохотъ филина, и Чудакъ лѣниво рычалъ сквозь сонъ. Вспоминалась почему-то въ такія минуты почти изъ рукъ ушедшая лиса, и глухая досада мѣшала заснуть.
   Досада на нелѣпый промахъ смягчилась только послѣ того, какъ Павлу Ивановичу посчастливилось убить куницу. Нашелъ Чудакъ куницу въ еловой рамени, верстъ за пять отъ дома, и на другой день Павелъ Ивановичъ рѣшилъ идти туда же,-- ужъ очень много тамъ было дуплистыхъ осинъ, жить въ которыхъ такъ любятъ куницы.
   Въ рамень пришли еще до свѣту. Чудакъ искалъ прилежно, но долго ничего не попадалось, да и трудно было теперь разсмотрѣть что-нибудь въ темной гущинѣ вѣтвей. Было холодно, фіолетовая полоска спирту на термометрѣ показывала давеча 12 градусовъ. Павелъ Ивановичъ сѣлъ на пенекъ и только что собирался закурить, какъ справа послышался легкій трескъ. Черезъ мгновеніе изъ-за группы мохнатыхъ елокъ показалась огромная голова лося съ вѣтвистыми рогами. Павелъ Ивановичъ сначала остолбенѣлъ отъ неожиданности, потомъ трясущимися руками сталъ вставлять въ правый стволъ пульный патронъ. Лось круто повернулся и крупной, спорой иноходью помчался назадъ, мелькая межъ толстыхъ темныхъ стволовъ. Стрѣлять пришлось наспѣхъ, почти не цѣлясь.
   Легкій трескъ, производимый лосемъ, удаляясь, смолкъ, но скоро въ той сторонѣ залаялъ Чудакъ. Вложивъ въ оба ствола пульные патроны, Павелъ Ивановичъ побѣжалъ по направленію лая.
   Лось кружилъ по лѣсу,-- лай то удалялся, то приближался, то неожиданно раздавался сзади. Павелъ Ивановичъ старался перехватитъ лося, бѣгая наперерѣзъ, но это не удавалось. Только разъ удалось подбѣжать совсѣмъ близко, но въ частомъ ельникѣ ничего нельзя было разглядѣть. Съ этого мѣста лось пошелъ къ озеру Поломному, лай началъ быстро стихать и, наконецъ, сталъ чуть слышнымъ. Павелъ Ивановичъ вышелъ на слѣдъ. На взрытомъ копытами лося снѣгу ярко краснѣли тутъ и тамъ кровавыя пятна. Лось былъ раненъ и, судя по количеству кровяныхъ пятенъ, серьезно. Закуривъ папиросу и повѣсивъ ружье на плечо, Павелъ Ивановичъ быстро зашагалъ по слѣду, стараясь по возможности сокращать путъ, спрямляя зигзаги.
   Лось и собака убѣжали очень далеко,-- лай настолько ослабѣлъ, что нельзя было понять, дѣйствительно слышишь его, или это только слабо гудитъ въ ушахъ отзвукъ давешняго лая. Слѣдъ недолго велъ узкой гривой и свернулъ въ моховое болото, поросшее низкорослой кудрявой сосной и тощими березками, теперь почти незамѣтными на бѣломъ фонѣ снѣга. Лось кружилъ по болоту, обходя гривы, и стало казаться, что кромѣ этого болота ничего нѣтъ кругомъ, что болото безконечное. Грустной лаской схтльзили по вѣтвямъ и стволамъ сосенокъ теплые лучи солнца, безсильные согрѣть озябшую землю, растопить бѣлый саванъ снѣговъ. Стучали неугомонные дятлы, изрѣдка рѣзко выкрикивали сойки, холодный вѣтеръ тихо качалъ кудрявыя шапки сосенъ и снило пѣлъ безконечную, однообразную пѣсню.
   Два раза пришлось перейти по гладкому, чуть запущенному снѣгомъ льду Пенякшу, не разъ слѣдъ велъ по непромерзшимъ топямъ, усѣяннымъ черными опаринами. Павелъ Ивановичъ прыгалъ съ кочки на кочку, рискуя попасть въ Опарину и промочить ноги. Казалось, раненый звѣрь никогда не устанетъ,-- онъ шелъ, судя по слѣдамъ, все такъ же размашисто и ровно, все такъ же краснѣли на снѣгу рѣдкія пятна крови, и вдоль волнистой тропы лосинаго слѣда вился, то удаляясь, то приближаясь, слѣдъ собаки.
   Павелъ Ивановичъ усталъ, и когда слѣдъ вышелъ, наконецъ, на боръ, и слѣва забѣлѣло озеро Поломное, сѣлъ на сваленную бурей сосну и рѣшилъ поѣсть. Только что досталъ изъ сумки хлѣбъ и холодную тетеревятину, какъ за озеромъ раздался отчетливый лай Чудака. Лай приближался,-- очевидно, лось огибалъ озеро, направляясь къ болоту, примыкавшему къ Ноломному съ противоположной стороны. Павелъ Ивановичъ сунулъ обратно въ сумку припасы и побѣжалъ навстрѣчу лосю.
   Съ бугра надъ болотомъ было видно лося. Онъ шелъ небыстрой, но спорой иноходью, закинувъ вѣтвистые рога на спину; Чудакъ бѣжалъ рядомъ и лаялъ густо и рѣдко: "гамъ, гамъ, гамъ!". Лось нѣсколько мгновеній былъ весь на виду. На общемъ буромъ фонѣ отчетливо бѣлѣли пятна на животѣ и около паховъ, чернѣла полоска крови близъ задней лопатки, и такъ ясно были видны раздувавшіяся широкія ноздри, что, казалось, слышишь свистъ воздуха въ нихъ, ощущаешь горячее дыханіе звѣря. Но стрѣлять изъ гладкоствольнаго ружья было далеко.
   -- Эхъ! если бы винтовка,-- прошепталъ Павелъ Ивановичъ, сжимая свою двустволку.
   Лось скрылся въ частомъ березнякѣ болота, лай началъ слабѣть, но неожиданно зазвучалъ опять сильнѣе и сталъ приближаться. Согнувшись, Павелъ Ивановичъ побѣжалъ къ болоту, обогнулъ незамерзшую топь и выбѣжалъ на низкій сгривокъ, поросшій частымъ, молодымъ соснякомъ. Лай звучалъ совсѣмъ рядомъ, сейчасъ же за сгривкомъ, и вдругъ направился прямо къ Павлу Ивановичу. Онъ замеръ на мѣстѣ, до боли въ пальцахъ сжимая ружье. Легкій трескъ слышался справа, и скоро среди запущенныхъ снѣгомъ вѣтокъ сосенъ мелькалъ силуэтъ лося. Павелъ Ивановичъ торопливо смахнулъ надоѣдливо набѣгавшія на глаза слезы и прицѣлился. Гулко ахнули выстрѣлы и рокочущими волнами покатились но озеру, догоняя другъ друга, Чудакъ захлебнулся сумасшедшимъ лаемъ.
   Выйдя на слѣдъ, Павелъ Ивановичъ понялъ, что не промахнулся,-- снѣгъ былъ сильно примятъ споткнувшимся лосемъ, а по удаляющемуся треску было ясно, что звѣрь мчится, не выбирая дороги, а это служитъ вѣрнымъ признакомъ тяжелой, почти смертельной раны.
   Однако, лось не сдавался. Онъ останавливался и отдыхалъ; охотникъ, однако, не успѣвалъ подбѣжать къ нему на выстрѣлъ, ибо, передохнувъ, звѣрь снова пускался наутекъ, сопровождаемый охрипшей отъ лая собакой.
   Давно уже сѣло солнце, и на западѣ догорала желтая заря, вѣтеръ стихъ, морозъ крѣпчалъ съ каждой минутой. Стоило остановиться ненадолго, какъ мокрое отъ пота бѣлье прилипало къ тѣлу, и жестокій холодъ пронизывалъ до костей. Лось перешелъ границу и углубился въ сосѣднее лѣсничество. Преслѣдовать его тамъ Павелъ Ивановичъ не рѣшился, такъ какъ могли выйти непріятности.
   Дойдя границей до перваго квартальнаго столба и справившись съ планомъ, Павелъ Ивановичъ увидѣлъ, что до дому на плохой конецъ будетъ верстъ двадцать. Приходилось подумать о ночлегѣ, такъ какъ ноги гудѣли отъ невѣроятной усталости, и пройти теперь двадцать верстъ не было никакой возможности. На планѣ, въ концѣ квартала, т. е. въ разстояніи версты, была зачерчена косыми штрихами срубленная въ прошломъ году лѣсосѣка, тутъ могли остаться еще годныя для жилья зимницы. Выбирать было не изъ чего, и Павелъ Ивановичъ пошелъ узкой просѣкой, сдавленной съ обѣихъ сторонъ вѣковымъ сосновымъ лѣсомъ. На полъ-дорогѣ догналъ Чудакъ. Онъ смущенно вертѣлъ хвостомъ, дышалъ тяжело, высунувъ длинный, красный языкъ, и торопливо ѣлъ снѣгъ. Бока собаки сильно подвело, и четко обозначились ребра.
   Одна за другой зажигались въ темнѣвшей вышинѣ голубыя звѣзды, морозъ крѣпчалъ, и, казалось, въ мертвой тишинѣ лѣса слышны тяжелые, желѣзные шаги великана. Чуть свѣтлѣй на узкой полосѣ лѣсосѣки, смутно рисуются пни въ бѣлыхъ снѣжныхъ шапкахъ, похожіе на какіе-то фантастическіе зимніе грибы. Стоятъ одиноко тощія ели и осины,-- ихъ пощадилъ топоръ дровосѣка, потому что не окупили бы онѣ провоза къ Керженцу изъ этой дали. Полуразвалившаяся полѣнница мелкихъ сосновыхъ дровъ пріютилась около корявой березы, а въ нѣсколькихъ шагахъ зловѣще чернѣетъ ходъ въ зимницу.
   Бросивъ въ зимницу нѣсколько охапокъ дровъ, Павелъ Ивановичъ спустился туда и самъ, пахло тамъ холодной дымной сыростью.
   Смольныя щепки взялись сразу, скоро огонь охватилъ сухія полѣнья, и на очагѣ запылалъ яркій, привѣтливый костеръ, колеблющимся свѣтомъ освѣтившій низкій, черный отъ копоти потолокъ, земляныя нары, обрубленныя неочищенными отъ коры еловыми бревнами, и грязную скамью въ проходѣ между передней стѣной и нарами, занимавшими двѣ трети зимницы. Чудакъ стоялъ, просунувъ въ отверстіе морду, и чихалъ отъ дыму, потомъ, немного поскуливъ, прыгнулъ черезъ огонь прямо на нары и, улегшись тутъ, началъ лизать смерзшую сосульками шерсть на животѣ и бокахъ.
   Павелъ Ивановичъ досталъ всѣ съѣстные припасы. Ихъ было немного: небольшая краюха хлѣба, четыре твердыхъ, какъ камень, баранки, кусокъ жаренаго тетерева, три куска сахару и немножко чаю (сахаръ и чай сохранились случайно еще отъ поѣздки съ острогой). Хлѣбъ и баранки Павелъ Ивановичъ раздѣлилъ на двѣ части и одну отдалъ Чудаку, который торопливо принялся ѣсть, быстро вертя хвостомъ. Въ небольшой эмалированной кружкѣ съ крышкой Павелъ Ивановичъ натаялъ снѣгу и поставилъ воду кипятиться. Хлѣбъ и тетеревятина были съѣдены быстро. Чудакъ сгрызъ кости и недвусмысленно поглядывалъ на двѣ оставшіяся баранки. Вода скипѣла, Павелъ Ивановичъ высыпалъ въ кружку чай и, давъ немного постоять, сталъ ѣсть баранки, размачивая ихъ въ буроватой жидкости. Чудакъ внимательно слѣдилъ за тѣмъ, какъ во рту хозяина исчезаютъ одинъ за другимъ куски баранокъ. Когда баранки были съѣдены, собака, тяжело вздохнувъ, свернулась калачикомъ.
   Бревна потолка исчезли подъ сѣрой волнистой полосой дыма, нависавшей все ниже и ниже, на нарахъ можно было сидѣть только согнувшись. Павелъ Ивановичъ вылѣзъ изъ зимницы, нехотя за нимъ послѣдовалъ и Чудакъ. Безчисленныя звѣзды горѣли холоднымъ, яркимъ свѣтомъ, загадочно мерцала въ темной глубинѣ неба извилистая, волнообразная полоса млечнаго пути словно неподвижный пѣнный слѣдъ проплывшаго по темному океану чудовища. Тихо спалъ морознымъ сномъ лѣсъ, гулко лопались изрѣдка деревья. Какіе-то шорохи чудились, какія-то тѣни звуковъ тревожили напрягавшійся до послѣднихъ предѣловъ слухъ.
   Подложивъ въ огонь свѣжихъ дровъ, Павелъ Ивановичъ снялъ короткій полушубокъ и, свернувъ его подъ голову, растянулся на нарахъ, ногами къ огню, Чудакъ устроился въ ногахъ хозяина. Сразу навалился крѣпкій, сладкій сонъ.
   Начала зябнуть спина и лѣвый бокъ. Павелъ Ивановичъ ворочался, тщетно отыскивая одѣяло. Вдругъ злобный, порывистый лай Чудака ворвался въ зимницу. Павелъ Ивановичъ быстро вскочилъ и, схвативъ ружье, бросился къ выходу.
   Чудакъ лаялъ въ двухъ шагахъ отъ зимницы, шерсть на его хребтѣ стояла дыбомъ, очевидно, поблизости бродилъ какой-то звѣрь. Ничего не измѣнилось въ лѣсу,-- попрежнему мерцали звѣзды, и невозмутимая тишина сторожила морозный сонъ лѣса, только морозъ сталъ еще крѣпче, суровѣй. Костеръ потухъ, на очагѣ краснѣла груда угольевъ, подернутыхъ сѣрой прозрачной пленкой пепла. Новая охапка дровъ придавила уголья, и стало темно, но скоро вспыхнулъ синеватый огонекъ; лизнувъ полѣнья, пожелтѣлъ, разгорѣлся и опять запѣлъ свою таинственную горячую пѣсню безъ словъ.
   Спалъ Павелъ Ивановичъ чутко, часто просыпался. Домой пошли тотчасъ же, какъ только чуть забрежжилъ блѣдно-синій разсвѣтъ. Отдохнувшая собака весело рыскала по лѣсу, старательно нюхая воздухъ. Лѣсъ посѣдѣлъ за ночь отъ инея и окончательно притихъ,-- немногочисленные звуки зимней жизни безсильно глохли въ густомъ морозномъ воздухѣ.
   

IX.

   Морозы чередовались съ метелями. Вьюга начиналась обыкновенно послѣ полудня, къ вечеру она усиливалась и всю ночь выла и грохотала, гоняя тучи мелкаго снѣга по широкому простору незаросшихъ палей, раскачивала жалобно скрипѣвшія деревья, пѣла грустную пѣсню въ трубѣ избушки, дробно стучала снѣгомъ въ окна и стѣны. Въ такія ночи остро сверлило мозгъ сознаніе своего одиночества, заброшенности. Тянуло къ людямъ, прочь отъ непрогляднаго мрака, полнаго холодныхъ бѣлыхъ призраковъ, косматыхъ дѣтей вьюги. И вспомнился далекій каменный городъ, яркій электрическій свѣтъ, теплая уютная квартира, изящная маленькая женщина, шумливые непосѣды-мальчуганы. Ночью снилось холодное бѣлое море. Съ неумолчнымъ ровнымъ гудѣньемъ встаютъ и падаютъ бѣлыя покатыя волны и катятся куда-то, въ темную даль, одна за другой, и нѣтъ имъ конца. Утромъ ботникъ взлетаетъ на гребни, ныряетъ въ пропасти межъ волнъ, и нѣтъ силъ грести, и нельзя отдохнуть, и ничего не видно впереди...
   Утромъ вьюга временно стихала. У двери изъ сѣней наносило сугробъ, и нужно было раскидывать снѣгъ. Еще неулегшійся вѣтеръ срывалъ мелкую, холодную пыль съ лопаты и бросалъ въ лицо; холодъ охватывалъ тѣло, прогоняя сонную лѣнь, нѣжащее тепло постели. Хорошо было послѣ работы напиться горячаго чаю. Жарко топилась печь, въ котелкахъ бурлило варево, паръ тонкой струйкой вырывался изъ дудочки чайника; только что поѣвшій Чудакъ сидѣлъ передъ печкой и пристально смотрѣлъ въ огонь, а въ окна засматривало синеватое холодное утро короткаго зимняго дня.
   Закрывъ трубу и убравъ посуду, Павелъ Ивановичъ шелъ осматривать капканы. Беззвучно скользили лыжи по пухлому снѣгу, въ груди пріятно холодило отъ свѣжаго морознаго воздуха. Чудакъ уже мало бѣгалъ по лѣсу,-- скоро уставалъ, такъ какъ снѣгъ былъ настолько глубокъ, что ноги не доставали до земли, и можно было бѣгать только прыжками, увязая въ снѣгу по уши. Побѣгавъ немного, Чудакъ выходилъ на лыжницу и шелъ слѣдомъ за хозяиномъ, часто наступая на лыжи. Отдохнувъ и соблазнившись запахомъ бѣлки или зайца, собака опять свертывала въ лѣсъ, но, покупавшись нѣсколько минутъ въ снѣгу, снова возвращалась на лыжницу.
   Стояла самая глухая пора для охотника. Правильная охота возможна была только одна,-- изъ шалаша на тетеревей, вылетавшихъ по утрамъ кормиться на березникъ. Случалось иногда застрѣлить рябчика или тетерева во время обхода капкановъ, да встрѣчались изрѣдка на дорогѣ бѣлки. Въ капканы попадались зайцы, но здѣсь ихъ было мало. Лисицы обходили опасныя мѣста, и Павлу Ивановичу долго не удавалось поймать ни одной,-- у него не было навыка въ капкановой охотѣ, и хитрый звѣрь сразу разглядывалъ наивныя ухищренія охотника. Но разъ попаласъ-таки лиса, отгрызла ущемленную капканомъ лапу и ушла на трехъ. Долго гнался Павелъ Ивановичъ по кровавому слѣду за трехногой лисой, и только въ сумерки Чудакъ настигъ звѣря и въ смертельной схваткѣ задушилъ его. Побѣда нелегко досталась собакѣ,-- съ недѣлю она зализывала многочисленныя рамы, нанесенныя отчаянно защищавшейся лисой.
   Безконечно длинными были ночи, грустное, глухое гудѣнье лѣса и тихая, монотонная пѣсня сверчка будили странныя мысли о томъ, что холодная тьма овладѣла навсегда уснувшей подъ снѣжнымъ саваномъ землей, что не будетъ ей конца....
   Каждое воскресенье приходилъ Савельевъ и приносилъ хлѣбъ, баранки, чай, сахаръ, табакъ, керосинъ... Попробовалъ, было, разъ Павелъ Ивановичъ испечь хлѣбъ самъ, но только перемазалъ все тѣстомъ, а хлѣбъ вышелъ такой, что Чудакъ даже съ голоду ѣлъ его неохотно и разъ неистово залаялъ на брошенную ему краюшку.
   Савельевъ пилъ чай и сообщалъ скудныя новости зимней жизни въ лѣсу,-- однообразныя, безконечно повторяющіяся изъ года въ годъ событія. Иногда онъ приносилъ искаженный до неузнаваемости отзвукъ того, что совершалось въ каменныхъ огнистыхъ городахъ, и о чемъ говорилось въ приносимыхъ имъ же книжкахъ журнала.
   Павелъ Ивановичъ не любилъ читать хронику журнала,-- многое было неясно, такъ какъ за лѣто онъ ничего не читалъ, и событія потеряли для него связь, они не выходили одно изъ другого звеньями непрерывной цѣпи, а являлись каждое въ отдѣльности, ненужныя и скучныя, напоминавшія прежнюю жизнь, будившія глухую досаду и горечь воспоминаній... И такъ похожи были эти событія на случаи изъ жизни лѣсныхъ людей,-- они такъ же повторялись изъ года въ годъ, и такъ же были нелѣпы и непонятны, какъ непонятна было, почему въ прошломъ году убило сосной Прохора Самыгина, отца четверыхъ дѣтей, а въ нынѣшнемъ -- почти на томъ же мѣстѣ Николая Пишна, молодого, только что женившагося парня...
   Савельевъ торопился, чтобы дойти до Березниковъ засвѣтло. Послѣ его ухода и до слѣдующаго утра владѣли Павломъ Ивановичемъ отзвуки далекой жизни людей, и, злясь на себя, онъ безплодно думалъ о причинахъ нестроеній жизни, о планахъ ея переустройства, о будущей судьбѣ Родины... Но повседневная жизнь, необходимыя заботы и неизбѣжный трудъ помогали освободиться отъ надоѣдливыхъ думъ, забыть ту, другую жизнь, представить ее жизнью иной планеты, до которой нѣтъ и не можетъ быть дѣла, ему, сыну спящаго морознымъ сномъ и грезящаго о далекой веснѣ лѣса...

-----

   Наступилъ канунъ Рождества. Павелъ Ивановичъ вышелъ на охоту за часъ до разсвѣта, провожаемый отчаяннымъ воемъ запертаго въ избѣ Чудака. Въ березовой рощѣ, за Пенякшей, онъ привязалъ къ деревьямъ длинные шесты съ чучелами тетеревовъ, грубо сдѣланными изъ чернаго сукна, и залѣзъ въ мохнатый шалашъ подъ маленькой елкой.
   Начало свѣтать, морозъ забрался въ теплыя валенки и слегка пощипывалъ пальцы ногъ, а носъ уже не разъ приходилось отогрѣвать рукой. Низкое солнце робко освѣтило верхушки березъ, ярко закраснѣли на чучелахъ кумачевыя брови; время уходило, а тетеревей все не было.
   Ноги окоченѣли, и пальцы рукъ стали тугими, негнущимися. Павелъ Ивановичъ хотѣлъ уже вылѣзать изъ шалаша, когда раздалось знакомое хлопанье крыльевъ, и четыре тетерева шумно усѣлись на старую развѣсистую березу. Отъ перваго выстрѣла трепыхаясь упалъ на снѣгъ сидѣвшій на нижнемъ суку тетеревъ. Оставшіеся, вытянувъ шеи, изумленно смотрѣли на нелѣпо-кувыркавшагося внизу товарища. Они каждую секунду готовы были сорваться съ сучьевъ и летѣть, но еще не понимали, что произошло. Второй выстрѣлъ сбилъ еще одного тетерева, остальные помчались прочь отъ страшнаго мѣста, гулко хлопая крыльями.
   На обратномъ пути Павелъ Ивановичъ срубилъ небольшую кудрявую елку, облюбованную еще недѣли за двѣ до Рождества. Чудакъ встрѣтилъ хозяина радостнымъ лаемъ, онъ старательно обнюхивалъ убитыхъ тетеревей и лизалъ замерзшія капли крови.
   Вечеромъ Павелъ Ивановичъ укрѣпилъ елку въ толстомъ сосновомъ обрубкѣ и поставилъ ее среди избы, привязавъ проволокой къ вѣтвямъ нѣсколько огарковъ стеариновыхъ свѣчей. Столъ былъ убранъ по праздничному,-- посрединѣ стоялъ ярко начищенный мѣдный чайникъ, а около него -- тарелки съ хлѣбомъ, баранками, груздями, маринованными грибами, брусникой, мороженой клюквой, рябиновымъ вареньемъ и свѣжеизжареннымъ тетеревомъ. Чудакъ съ удивленіемъ осматривалъ необычное убранство комнаты и глазами спрашивалъ хозяина, что все это значитъ, а тотъ сидѣлъ, облокотившись на столъ, и не сводилъ глазъ съ догоравшихъ среди темныхъ вѣтвей огарковъ. Но видѣлъ не ихъ: мелькали дѣтскія головки, бѣлыя, черныя, золотистыя. Звучала наивная веселая музыка, пахло смольной свѣжестью и гарью, а съ улицы, сквозь двойныя рамы, доносился визгъ полозьевъ, стукъ вагоновъ трамвая и звонъ далекихъ колоколовъ... И въ первый разъ воспоминаніе о городской жизни родило въ душѣ тоску, неудержимое желаніе ѣхать туда, въ каменный городъ, приласкать ребятъ и жену я оттаять около нихъ захолодѣвшее, усталое сердце...
   Въ полночь Павелъ Ивановичъ вышелъ подъ окна избы. Тишина стояла невозмутимая, снѣгъ курился отъ слабой, остро-холодной поземки, густая тьма окутала лѣсныя чащи, на полянкахъ снѣгъ искрился подъ слабымъ свѣтомъ далекихъ холодныхъ звѣздъ. Хохоталъ изрѣдка филинъ въ развалинахъ старой избы, злобно лаялъ въ отвѣтъ Чудакъ, и звуки неслись по темному лѣсу, будя равнодушно-отзывчивое эхо...
   

X.

   Послѣ Рождества посвѣтлѣло въ лѣсу, дни замѣтно прибавились, часто свѣтило солнце, бѣлесоватый небосклонъ началъ нѣжно голубѣтъ среди дня. Снѣгъ уплотнился и потерялъ дѣвственную чистоту начала зимы.
   Какъ-то, въ концѣ января, Павелъ Ивановичъ проснулся позже обыкновеннаго. Уже заглядывало въ разрисованныя морозомъ стекла солнце, но вставать не хотѣлось; какая-то темная лѣнь разлилась по тѣлу, ноги обмякли, во рту было такъ сухо, что при глотаніи слюны кололо въ горлѣ. При вставаніи закружилась голова, и потемнѣло въ глазахъ. Павелъ Ивановичъ судорожно уцѣпился за лавку.
   Голова была тяжелой и качалась изъ стороны въ сторону, увлекая за собой тѣло. Обычная работа (топка печи и уборка комнаты) казалась непреодолимо тяжелой, нѣсколько разъ приходилось отдыхать, такъ какъ руки положительно переставали слушаться и (безсильно падали вдоль бедеръ. Скоро начался ознобъ и жаръ, термометръ показывалъ 39,5 градуса. Принявъ десять гранъ аспирину и выпивъ стаканъ невкуснаго чаю, Павелъ Ивановичъ легъ на постель съ книгой. Но и читать было трудно... Отложилъ книгу и лежалъ съ закрытыми глазами, безъ движенія, безъ мыслей въ головѣ.
   Въ сумерки захотѣлось ѣсть, и было какъ будто легче. Послѣ чаю заснулъ, но скоро проснулся. Гудѣла вьюга, снѣгъ тревожно стучалъ въ окна, въ трубѣ жалобно и тонко выло, за печкой пѣлъ неугомонный сверчокъ. Было темно, какъ въ могилѣ, только четырехъутольники оконъ смутно бѣлѣли. Звенѣло въ ушахъ, голова разрывалась отъ нестерпимой, огненной боли, а сердце билось часто и тревожно, вздрагивая отъ мгновенной колющей боли, которая волной ужаса прокатывалась по тѣлу и жуткимъ холодкомъ отдавалась въ пальцахъ. Безотчетный страхъ овладѣлъ душой и усиливался съ каждой минутой, принимая чудовищные размѣры.
   Дрожащими руками нащупавъ спички, Павелъ Ивановичъ зажегъ свѣчу. Стало немного легче при свѣтѣ. Кое-какъ добравшись до полки съ аптечкой, принялъ хинину и легъ совершенно обезсиленный. Нагоняло тоску монотонное завываніе бури, и путалъ тревожный стукъ снѣга въ окно. Неожиданно-ярко вспоминалась послѣдняя фраза изъ прощальнаго письма женѣ:
   -- Если ты не будешь получать писемъ, -- знай, что я живъ и здоровъ, ибо въ случаѣ моей болѣзни тебя извѣстятъ немедленно.
   Она не получила за все время ни одного письма, а кто же напишетъ ей о его болѣзни? Отъ ближайшаго жилища людей онъ отдѣленъ десятиверстной снѣжной пустыней, по которой мечутся теперь въ непроглядной тьмѣ сыпучіе призраки, гонимые холоднымъ вѣтромъ. Сегодня четвергъ, до прихода Савельева еще два дня. Если силы окончательно оставятъ его, онъ замерзнетъ, и Савельевъ найдетъ здѣсь только окоченѣвшій трупъ...
   Острая жалость къ себѣ сжала сердце больного. Мучительно захотѣлось теплаго участія, заботливаго ухода ласковой, любящей жены, серьезнаго, внимательнаго леченія. И если бы явилась сейчасъ возможность, Павелъ Ивановичъ безъ колебанія переселился бы въ городъ, безъ тѣни жалости бросилъ бы свою избушку, грозившую стать его могилой...
   Старался утѣшить себя тѣмъ, что болѣзнь, вѣроятно, простая инфлюэнція, пройдетъ черезъ нѣсколько дней, и опять все будетъ хорошо, и опять простая, вѣчно обновляющаяся жизнь лѣса убаюкаетъ душу, навѣетъ ей грезу о жизни вѣчной, а не о вѣчномъ повтореніи мимолетныхъ бываній... Не помогало это, ужасъ росъ, и, наконецъ, сталъ невыносимо острымъ. Мучительно захотѣлось увидѣть хоть что-нибудь живое. Павелъ Ивановичъ тихо окликнулъ Чудака. Собака, спавшая у печки, подняла голову.
   -- Чудакъ, поди сюда!-- позвалъ больной. Собака встала и, сладко зѣвнувъ, подошла къ хозяину. Онъ погладилъ ее по мохнатому затылку, а она сочувственно заглядывала ему въ лицо, положивъ переднія лапы на край постели. Страхъ прошелъ, но зато гудящая усталость огромной тяжестью придавила тѣло. Павелъ Ивановичъ потушилъ свѣчу и повернулся набокъ.
   И неожиданно очутился въ лѣсу, около Поломнаго. Раненый лось, разинувъ огромную красную пастъ, выставивъ впередъ вѣтвистые рога и вращая дикими, съ чайное блюдечко глазами, быстро наступаетъ на Павла Ивановича, а онъ, замирая отъ ужаса, цѣлится въ страшнаго звѣря изъ двустволки, но выстрѣлить не можетъ,-- куда-то исчезли спусковыя собачки, и указательный палецъ безпомощно скользитъ по гладкой, горячей стали. Лось приближается, мотаетъ головой и злобно воетъ, воетъ такъ же, какъ вьюга, только въ нѣсколько разъ сильнѣе...
   Уже совсѣмъ темно, а Павелъ Ивановичъ, изнемогая, мчится по узкому кровавому слѣду. Если вступишь на красную полоску, то боль пронизываетъ все тѣло, острыми иглами колетъ сердце, а никакъ не убережешься,-- хитрая лиса такъ устроила, что слѣдъ все время подвертывается подъ ноги. Но вотъ и она. Скачетъ на трехъ ногахъ, распустивъ по вѣтру огромный хвостъ. Павелъ Ивановичъ забылъ ружье дома, и теперь ему приходится ловить лису голыми руками, а она словно издѣвается надъ нимъ,-- подождетъ его, и когда онъ совсѣмъ уже готовится схватить ее за хвостъ, вильнетъ имъ въ одну сторону, а сама побѣжитъ въ другую. Изъ послѣднихъ силъ старается Павелъ Ивановичъ ухватить лису, но не дается она... Вдругъ, повернувшись мордой къ охотнику и взмахнувъ передней ногой, лиса запустила въ него отгрызенной давеча лапой. Лапа попала прямо въ горло и застряла, мѣшая дышатъ. Павелъ Ивановичъ кашляетъ и, скрипя отъ боли зубами, старается вздохнуть, а лиса хохочетъ, упершись передними лапами въ животъ. Потомъ она начинаетъ быстро расти и превращается въ Настю. Ситцевая розовая рубашка спустилась до пояса, подъ лѣвой округлой грудью маленькая дырка, въ нее вставлено стеклышко, черезъ которое можно видѣть большой червонный тузъ съ крупной, неровной надписью: "Настина серце..." Настя держитъ въ зубахъ отгрызенную лисой лапу. Быстрымъ скачкомъ она садится на шею Павла Ивановича и руками начинаетъ сжимать виски, адская: боль жжетъ голову, тонкими, колючими струйками разливается по тѣлу...
   По широкой улицѣ кружатся, пляшутъ фонари, раненый рябчикъ сѣрымъ колесомъ катится по тротуару, разбрызгивая красную, горячую кровь. Вагоны трамвая неуклюже играютъ въ чехарду... Вдругъ на рельсахъ показалась жена съ обоими мальчиками. Они не видятъ, что сейчасъ ихъ раздавитъ вагонъ, готовящійся прыгнуть черезъ своего товарища... Павелъ Ивановичъ хотѣлъ крикнуть, хотѣлъ бѣжать на помощь, но раненый рябчикъ забился около лица, набивая ротъ сѣрыми, окровавленными перьями. Сердце остановилось, и все потонуло въ черной, гудящей безднѣ...
   Кошмары чередовались съ черными глухими провалами въ безсознательность, но минуты тяжелаго забытья длились недолго, и снова возникали больныя, нелѣпыя грезы и одна за другой проносились въ безумной пляскѣ надъ изголовьемъ метавшагося въ лихорадочномъ жару человѣка...

-----

   Очнулся отъ нестерпимаго холода. Паръ отъ дыханія висѣлъ надъ головой бѣловатымъ жидкимъ облачкомъ, холодъ забирался подъ одѣяло и ползалъ по тѣлу. Казалось, это водитъ холодными руками какой-то призракъ. Чудакъ сидѣлъ у печки и жалобно скулилъ. Темнѣло, сгущались и чернѣли въ избѣ тѣни.
   -- Я легъ въ сумерки... это было вчера... Теперь опять вечеръ, значитъ, печка не топлена больше сутокъ,-- туго соображалъ Павелъ Ивановичъ. Хотѣлъ подняться и не могъ. Голова, словно посторонняя тяжесть, тянула опять на подушку, и усиліе отозвалось во всемъ тѣлѣ тупой, ноющей болью. Кошмарныя мысли о томъ, что онъ замерзнетъ, не дождавшись Савельева, начинали становиться дѣйствительностью,-- до прихода Савельева оставалось еще двѣ долгихъ ночи и день -- срокъ болѣе, чѣмъ достаточный, для превращенія избушки въ ледяную могилу.
   Павелъ Ивановичъ громко застоналъ отъ невыносимаго ужаса, Чудакъ отвѣтилъ хозяину жалобнымъ визгомъ. Отчаяніе придало силы больному, и онъ быстро сѣлъ на постели, скрипнувъ зубами отъ боли. Все завертѣлось передъ глазами: печка съ быстротой курьерскаго поѣзда мчалась къ уродливо кривлявшимся окнамъ, но не приближалась къ нимъ ни на вершокъ; столъ вертѣлся волчкомъ, странно переплетаясь съ радостно лаявшимъ Чудакомъ Павелъ Ивановичъ закрылъ глаза и прислонился къ стѣнѣ. Чудакъ забрался на постель и жарко дышалъ въ лицо хозяину, потомъ лизнулъ его въ щеку.
   Кое-какъ больной одѣлся и, держась за стѣну, вышелъ въ сѣни. Здѣсь силы оставили его, и онъ едва устоялъ на ногахъ, уцѣпившись за полѣнницу. Морозный воздухъ нѣсколько освѣжилъ жарко горѣвшую голову, сознаніе прояснилось. Павелъ Ивановичъ отворилъ дверь и началъ кидать полѣнья въ потемнѣвшую избу. Чудакъ бѣгалъ по сѣнямъ, звонко лаялъ и визжалъ отъ восторга, потомъ схватилъ упавшее изъ руки хозяина полѣно и прыгнулъ съ нимъ въ избу. Брошенное Павломъ Ивановичемъ полѣно какъ разъ угодило въ задъ Чудака, онъ забился подъ столъ и злобно лаялъ, блестя позеленѣвшими глазами. Павелъ Ивановичъ швырнулъ полѣномъ въ собаку и сейчасъ же разсердился на себя за это.
   Въ ушахъ шумѣло и звенѣло, руки и ноги ныли тупо и надоѣдливо, мелькали разноцвѣтные огненные круги, а Павелъ Ивановичъ все кидалъ полѣнья, боясь, что больше не въ силахъ будетъ выйти въ сѣни. Закружилась голова; падая, уперся руками въ ступеньки крыльца и на четверенкахъ вползъ въ избу.
   Отдохнувъ, полѣзъ на печку открывать трубу, слѣзая назадъ, упалъ и больно ушибъ ногу. Наконецъ, печь была затоплена. Красноватый теплый отблескъ освѣтилъ темную избу. Зубы стучали отъ жаркаго озноба, поперемѣнно прокатывались по тѣлу горячія и холодныя волны, голова кружилась, и въ глазахъ темнѣло. Ощупью отыскалъ Павелъ Ивановичъ баночку съ аспириномъ и, высыпавъ прямо въ ротъ огромную дозу, одѣтый повалился на постель.
   Снилась безконечная голая даль, шелъ проливной дождь, и некуда было спрятаться отъ него, и не было силъ идти, нестерпимо ныло отъ усталости тѣло. Павелъ Ивановичъ очнулся, весь мокрый отъ поту, досталъ изъ сундучка чистое бѣлье и, громко охая отъ боли и усталости, переодѣлся. Потомъ подложилъ дровъ въ еще топившуюся печку и легъ.
   Опять черные провалы чередовались съ нелѣпыми грезами, но теперь грезы не были такъ мучительны, какъ въ предыдущую ночь. Проснулся отъ нестерпимой жажды. Снилось, что идетъ по жаркой бугристой пустынѣ, и нѣтъ нигдѣ ни капли воды, течетъ только кровь изъ раненыхъ рябчиковъ, которые катаются по буграмъ сѣрыми, растрепанными комьями...
   Кадка съ водой стояла у двери, въ ногахъ, достать ковшъ и напиться было нетрудно. Потомъ Павелъ Ивановичъ подложилъ дровъ и опять легъ. Непреодолимая тоскливая слабость сковала члены, во рту было сухо и горько, въ груди кололо. Безотрадныя думы тянулись безконечной надоѣдливой цѣпью. (И было мучительно жалко себя, хотѣлось ласки и участья, хотѣлось согрѣться въ лучахъ сочувствія). Ясно вставала передъ глазами больного печальная картина: въ маленькой, освѣщенной тусклыми отблесками топящейся печи избушкѣ лежитъ онъ, тяжело больной, можетъ быть, умирающій, а кругомъ, на много верстъ раскинулся равнодушный, незнающій ни людского горя, ни людской радости лѣсъ и грезитъ въ морозномъ снѣ, грезитъ о далекой, ласковой веснѣ, которой, быть можетъ, не суждено дождаться Павлу Ивановичу...
   И неожиданно онъ заплакалъ, соленыя скупыя слезы катились изъ глазъ, путались въ бородѣ, попадали въ ротъ. Было стыдно своей слабости, но слезы принесли облегченіе, и на разсвѣтѣ больной крѣпко уснулъ.
   Разбудилъ лай Чудака. Собака, положивъ переднія лапы на лавку, лаяла на висѣвшую надъ ней связку баранокъ. Въ окна струился яркій солнечный свѣтъ, морозные узоры жались по краямъ стеколъ, а средина ласкала взоръ давно небывалой прозрачностью.
   Полаявъ немного, Чудакъ побѣжалъ къ шайкѣ подъ умывальникъ и звучно принялся лакать грязную воду.
   -- Вѣдь я его двое сутокъ не кормилъ, сообразилъ Павелъ Ивановичъ. Онъ попробовалъ встать. Къ удивленію, это удалось легко, жаркой боли уже не было, осталась только гнетущая тяжесть да противная сухая горечь во рту. Чудакъ жадно набросился на ѣду, хозяинъ погладилъ его лохматый затылокъ, собака нетерпѣливо заворчала,-- не мѣшай, дескать.
   Въ этотъ день Павелъ Ивановичъ, какъ слѣдуетъ, истопилъ печь и закрылъ трубу, въ сумерки напился чаю и поѣлъ размоченныхъ въ немъ баранокъ. Заснулъ быстро, но среди ночи проснулся. Захотѣлось узнать время, но часы стояли, такъ какъ за время болѣзни онъ не заводилъ ихъ ни разу. Было страшно досадно, что негдѣ узнать время. Заведенные часы тикали дѣловито и усердно, стрѣлки показывали четверть шестого. Павелъ Ивановичъ поставилъ два часа, потомъ перевелъ на двѣнадцать, потомъ на половину третьяго и, окончательно разозлившись, сунулъ часы подъ подушку...
   Потушилъ свѣчу, но уснуть не могъ. Неожиданно вспомнилъ о капканахъ. Была метель, и капканы занесло, найти ихъ будетъ страшно трудно, а пожалуй и невозможно. Погибнутъ и три ловушки его изобрѣтенія. Эти ловушки дѣйствовали идеально, хотя за всю зиму въ нихъ не попалось ни одного хоря, и только разъ удалось поймать громадную крысу.
   Забота о судьбѣ капкановъ вмѣстѣ съ досадой на часы мѣшала спать. Долго ворочался Павелъ Ивановичъ съ боку-на-бокъ. Напрасно онъ убѣждалъ себя, что не стоитъ разстраиваться изъ-за такихъ пустяковъ, какъ стоющіе нѣсколько рублей капканы,-- забота о нихъ не оставляла его, и одна за другой тянулись надоѣдливыя мысли. Уснуть удалось уже на разсвѣтѣ.
   Сквозь сонъ слышалъ отчаянный лай Чудака и настойчивый стукъ въ окно, но долго не могъ сбросить сонной истомы. Наконецъ, открылъ глаза. По-вчерашнему ярко свѣтило солнце, въ окнѣ темной тѣнью стоялъ Савельевъ и, прижавъ расплющенный носъ къ стеклу, смотрѣлъ въ избу, заиндевѣвшая, бѣлая борода его ползала по рамѣ,-- очевидно, по привычкѣ старикъ ворчалъ себѣ подъ носъ.
   -- Что съ тобой, ваше благородіе?! -- вскрикнулъ Савельевъ, увидѣвъ блѣдное, измученное лицо Павла Ивановича.
   -- Да вотъ хворалъ.
   Савельевъ живо затопилъ печь, сбѣгалъ на Пенякшу за свѣжей водой и согрѣлъ чайникъ. Павелъ Ивановичъ попросилъ достать изъ подполья бутылку коньяку. Стало сразу веселѣй, присутствіе живого человѣка прогнало мрачныя думы, но страшно было думать, что послѣ чаю Савельевъ уйдетъ.
   -- Послушай, Савельевъ... ты... нельзя ли тебѣ оставаться ночевать?-- запинаясь отъ смущенія, спросилъ Павелъ Ивановичъ.
   -- Можно, останусь,-- охотно согласился старикъ,-- завтра утромъ схожу на кордонъ-то, а къ вечеру вернусь и буду жить здѣсь, докуда выздоровѣете.
   -- Ну, вотъ спасибо,-- обрадовался Павелъ Ивановичъ.
   Съ этого дня выздоровленіе пошло быстро, и въ среду Павелъ Ивановичъ отпустилъ Савельева домой, а съ воскресенья началъ свои обычныя странствованія по лѣсу.
   

XI.

   Дни все прибывали, солнце начинало пригрѣвать, снѣгъ садился и чуть замѣтно желтѣлъ; около стволовъ деревьевъ, особенно на принекѣ, появились круглыя впадины съ жесткими блестящими краями. И вотъ наступила первая оттепель. Съ крышъ и вѣтвей полили капели, къ вечеру начало моросить, и подулъ теплый, сильный вѣтеръ, снѣгъ облетѣлъ съ вѣтвей, лѣсъ стоялъ мокрый и черный, и казалось, въ его глухомъ гудѣньи слышны какія-то теплыя ноты.
   Опять шелъ снѣгъ, и были морозы, но чаще случались оттепели. Однажды, къ вечеру сѣраго дня, когда небо было покрыто пухлыми тучами, неожиданно пошелъ крупный холодный дождь. Тяжелыя капли пробивали дырки въ мокромъ плотномъ снѣгу, и гладкій бѣлый коверъ сталъ рябымъ, словно лицо человѣка, только что перенесшаго оспу. Мокрые синицы и поползни сидѣли нахохлившись и распушившись, были похожи они на маленькіе пуховые шарики, прилипшіе къ вѣткамъ, сойки кричали рѣзче обыкновеннаго и недовольно отряхивались. Дождь смѣнился снѣгомъ, и утромъ все было покрыто дѣвственно-чистой пеленой, сверкавшей подъ лучами яркаго солнца такъ ослѣпительно, что рѣзало глаза, и навертывались слезы.
   Подъ снѣгомъ начала копиться вода, а по утрамъ морозъ сковывалъ верхній слой въ настъ, который день-это-дня становился все крѣпче и крѣпче. Опять пошелъ дождь, но спорый, и послѣ него наступили ясные, теплые дни съ яркими утренниками; настъ держалъ человѣка уже до полдня, въ болотѣ, около мостковъ, появились желтыя пятна проступившей сквозь снѣгъ воды. На утренней зарѣ было такъ тихо и "ярко", какъ говорилъ Савельевъ, что обыкновенный человѣческій разговоръ ясно былъ слышенъ за нѣсколько десятковъ саженъ.
   Павелъ Ивановичъ любилъ бродить по насту. Возобновилась охота на бѣлокъ, иногда удавалось убивать и рябчиковъ. Чудакъ радостно носился по лѣсу и положительно былъ неутомимъ. Глухари уже таскали по насту крылья, оставляя волнистыя борозды, со дня-на-день нужно было ожидать начала токовъ.
   Затопивъ печь и поставивъ кипятиться чайникъ, Павелъ Ивановичъ обыкновенно выходилъ въ лѣсъ подышать утреннимъ воздухомъ, полюбоваться огнистымъ восходомъ солнца. Однажды вышелъ еще до свѣту. Предутренняя тьма чуть дрогнула отъ слабаго бѣловатаго отблеска на востокѣ, густо лежали тѣни на бѣломъ снѣгу. Лѣсъ спалъ, но неслись откуда-то тихіе, мелодичные звуки пробуждающейся жизни. Нельзя было разобрать, что это такое, нельзя было даже увѣренно сказать, что дѣйствительно, слышишь звуки, но ухо чутко насторожилось, ловя, быть можетъ, несуществовавшую въ дѣйствительности музыку, быть можетъ, само создавая ее...
   Вдругъ и человѣкъ и собака разомъ вздрогнули,-- отъ Букалинскаго болота донеслось слабое, но четко слышное щелканье глухаря. Минута тишины и сомнѣній,-- не послышалось ли, -- и снова раздалось щелканье, закончившееся короткой, скрипучей трелью. Павелъ Ивановичъ быстро схватилъ насторожившагося Чудака за ошейникъ и втащилъ въ избу. Собака тяфкнула обиженно и укоризненно посмотрѣла на хозяина, а онъ схватилъ со стѣны ружье и патронташъ, торопливо перемѣнилъ дробовые патроны на картечные и выскочилъ изъ избы, плотно прихлопнувъ дверь. Собака завыла тонко и жалобно, потомъ разразилась злобнымъ лаемъ.
   Павелъ Ивановичъ прямо отъ калитки началъ подходъ. Глухарь пѣлъ съ большими промежутками, какъ всегда они поютъ при началѣ токовъ. Подолгу приходилось стоять неподвижно, и становилось холодно въ легкой курткѣ. Скоро выяснилось, что глухарь играетъ въ углу, образуемомъ Пенякшей и болотомъ. Тамъ была небольшая группа старыхъ сосенъ.
   Вотъ и они смутно рисуются, причудливой громадой возвышаясь надъ молодняками.
   -- Тлокъ, тлокъ... совсѣмъ близко щелкаетъ глухарь.-- Чхжжи, чхжжи...
   Павелъ Ивановичъ сдѣлалъ два большихъ прыжка и замеръ у крайней старой сосны. Щелканье раздалось почти надъ головой, глухарь игралъ на сосѣдней суховершинной соснѣ. До боли въ глазахъ всматривался Павелъ Ивановичъ въ густую тьму вѣтвей, и, наконецъ, остановился на болѣе густомъ пятнѣ. Это могъ быть глухарь, но могло быть и простое сгущеніе вѣтокъ. Упала скрежещущая трель, темное пятно зашевелилось и чуть двинулось по суку.
   -- Глухарь,-- рѣшилъ Павелъ Ивановичъ и поднялъ ружье. Желтая молнія прорѣзала тьму, густо ахнулъ выстрѣлъ, и черезъ мгновеніе что-то грузно шлепнулось на землю, послышались удары могучихъ крыльевъ.
   Глухарь былъ старый, крупный. Павелъ Ивановичъ, держа его мохнатыя лапы, высоко поднималъ руку, чтобы голова не тащилась по снѣгу.
   Приглушенный стѣнами избы лай Чудака катился по лѣсу, назойливо бился въ уши. Павлу Ивановичу было странно, какъ это онъ давеча не слышалъ этого лая; потомъ вспомнилъ, что слышалъ, но такъ всецѣло былъ поглощенъ пѣсней глухаря, что лай не доходилъ до сознанія.
   Пилъ съ аппетитомъ чай. Собака внимательно нюхала глухаря и вкусно облизывалась. Отраженный свѣтъ только что взошедшаго солнца яркими бликами разсыпался по полу и стѣнамъ.
   Чудакъ зарычалъ. Хлопнула калитка, отворилась дверь, и вошелъ Савельевъ, а за нимъ высокій старикъ въ дубленомъ короткомъ полушубкѣ и мѣховой шапкѣ съ наушниками. Павелъ Ивановичъ сразу узналъ "Гришку-кошатника", съ незапамятныхъ временъ скупавшаго пушнину по всей округѣ. За восемь лѣтъ "Гришка" почти не измѣнился, былъ все такой же кряжистый, словно просмоленный, все такъ же остро сверкали изъ-подъ мохнатыхъ бровей маленькіе каріе глазки, только крупнѣй стали морщины вокругъ глазъ, да прибавилось сѣдины въ жидкой русой бороденкѣ.
   Соблюдая "политику", Гришка не сразу приступилъ къ дѣлу, онъ сѣлъ на лавку и, проведя рукой по убитому глухарю, равнодушно спросилъ:
   -- Токуютъ уже?
   -- Сегодня первый разъ услышалъ.
   -- А я еще третьеводни убилъ одного,-- похвалился Савельевъ.
   -- Охотой все займоваетесь,-- хорошее дѣло... На зорькѣ это по лѣсу-то идти, духъ-то смольный, свѣжо, тянулъ Гришка.-- И на бѣлокъ, говорятъ, тоже охотились?
   -- Хорошее дѣло, съ сотню, чай набили?
   -- Сто четырнадцать.
   -- Такъ! Продавать будете?
   -- Не солить же.
   --! Мы бы вотъ купили, мимоѣздомъ, значитъ...
   Павла Ивановича смѣшилъ этотъ разговоръ. "Гришка" шелъ десять верстъ съ Березниковъ нарочно для покупки пушнины, но считалъ нужнымъ "поломаться", показать, что если и купитъ шкурки, то лишь мимоходомъ, "кстати ужъ". Иначе совершать сдѣлки старикъ и не могъ,-- шаблонъ выработался многолѣтней практикой. Подобная тактика заставляла новичковъ уступать, и въ то же время доставляла старику нѣкоторое удовольствіе, являясь своеобразной поэзіей его прозаическаго дѣла.
   При видѣ пушнины глаза старика разгорѣлись. Онъ быстро, но внимательно осматривалъ шкурки, любовно ощупывалъ ихъ и складывалъ въ кучки.
   -- Ну, сколько за все-то?-- спросилъ онъ, кончивъ осмотръ и поднимаясь съ полу.
   -- Самъ вѣдь знаешь,-- бѣлки по тридцать копеекъ -- тридцать четыре рубля двадцать копеекъ, три хоря три рубля, лиса -- десять, куница -- двѣнадцать, ну, да зайцы хоть всѣ-те за восемь гривенъ для круглаго счета. Всего, значитъ, шестьдесятъ три рубля.
   Цѣны были установлены самимъ же "Гришкой", но онъ сдѣлалъ изумленное лицо.
   -- Шестьдесятъ три цалковыхъ? Что ты, баринъ, побойся Бога-то,-- я и самъ-то за эстолько не продамъ! Четыре красныхъ дамъ.
   Павелъ Ивановичъ промолчалъ. "Гришка" опять всталъ на колѣни передъ грудой шкурокъ и сталъ перебирать ихъ.
   -- Вотъ эти раннія -- плоть черная,-- сказалъ онъ, откладывая съ десятокъ бѣличьихъ шкурокъ.-- Этимъ половинная цѣна.
   -- Не бери ихъ, я другому продамъ, началъ сердиться Павелъ Ивановичъ, но и онъ и "Гришка" хорошо знали, что продать больше некому въ этой глуши, а везти шкурки въ городъ хлопотливо.
   "Гришка" торговался "до седьмого поту", Павлу Ивановичу надоѣла эта канитель, и онъ согласился отдать все за пятьдесятъ пять рублей. Лицо "Гришки" просіяло, онъ снялъ съ плечъ мѣшокъ и сталъ запихивать въ него шкурки. Савельевъ неодобрительно крякнулъ. Ему не жаль было денегъ Павла Ивановича, и зналъ онъ, что "Гришка" на радостяхъ поставитъ хорошіе спрыски, но чувство возмущенія противъ воли овладѣло сердцемъ стараго охотника, всю жизнь терпѣвшаго отъ скупщиковъ.
   Вытащивъ изъ-за пазухи грязный кисетъ, "Гришка" вручилъ Павлу Ивановичу пачку засаленныхъ бумажекъ, два раза пересчитавъ ихъ. Потомъ сталъ собираться. Павелъ Ивановичъ предложилъ напиться чаю.
   -- Нѣтъ, покорнѣйше благодаримъ, надоть идти докуда по насту-то.
   -- Успѣете, восьми часовъ еще нѣтъ, а настъ-то до полдня держитъ.
   -- Нѣтъ, баринъ, никакъ нельзя,-- мнѣ еще эвона сколько нужно объѣхать, а дороги-то не нынче-завтра испортятся. Прощенья просимъ.
   -- Не скучно вамъ тутъ одному-то жить?-- спросилъ "Гришка", уже взявшись рукой за скобу.
   -- Нѣтъ, не скучно.
   -- А я бы вотъ недѣли не прожилъ,-- больно люблю съ народомъ калякать.
   

XII.

   Снѣгъ таялъ быстро, съѣдаемый теплыми южными вѣтрами. Налилось до краевъ "Букалинское" болото, вода закрыла мѣстами даже мостки. Пенякша за зиму во многихъ мѣстахъ промерзла до дна, и ледохода на ней не было,-- вода бурнымъ потокомъ мчалась поверхъ льда, а когда онъ сломался, то бурный потокъ унесъ его внизъ мелкими кусками. Трубные звуки журавлей и гоготанье гусей, летѣвшихъ на сѣверъ, часто слышались въ яркой лазури неба. Безъ умолку пѣли зяблики и лѣсные жаворонки, на голыхъ буграхъ пали за Пенякшей задорно урчали тетерева -- косачи
   Часа за два до утренней зари Павелъ Ивановичъ перебирался черезъ рѣчку по двумъ соснамъ, срубленнымъ на высокомъ бугрѣ, который Пенякша прорѣзала глубокой и узкой щелью; здѣсь въ самую большую воду рѣчка не могла выступить изъ береговъ, и узкій потокъ становился лишь глубже да быстрѣй.
   Въ старой, полузаросшей угольной ямѣ Павелъ Ивановичъ сдѣлалъ шалашъ изъ сосновыхъ вѣтвей и въ немъ ждалъ прилета тетеревей. Первый прилеталъ тотчасъ же, какъ на востокѣ чуть начинало бѣлѣть, и гасли звѣзды. Посидѣвъ нѣсколько минутъ молча, косачъ пускалъ пробную трель: "чуф-жшши". Потомъ, звучно "курлыкнувъ" нѣсколько разъ (это "курлыканье" напоминаетъ немного воркованье голубя), пускалъ уже болѣе громкую трель. И сейчасъ же раздавалось хлопанье крыльевъ, и другой тетеревъ выкрикивалъ задорное "чуфжши". Тетерева, невидимые еще въ утренней тьмѣ, сбѣгались и дрались, гулко хлопая крыльями, а на токъ прилетали все новые и новые. Когда разгорѣвшаяся заря освѣщала токъ, глазамъ представлялось рѣдкое зрѣлище,-- по бугристой пали, покрытой сѣрымъ ягелемъ и поросшей рѣдкими кустиками ракитника, токовало десятка два косачей. Черныя птицы, распустивъ лирообразные хвосты и волоча крыльями по землѣ, урчали и чуфыкали безъ умолку, слетались вмѣстѣ и ожесточенно дрались, какъ домашніе пѣтухи, награждая другъ друга ударами лапъ и клювовъ, пуская по вѣтру бѣлый пухъ. Кроваво-красныя брови рѣзко выдѣлялись на черномъ фонѣ, бѣлыя перья подъ хвостомъ еще больше оттѣняли блестящую черноту спины и крыльевъ.
   Павелъ Ивановичъ убивалъ обыкновенно пару тетеревей (только въ первый разъ увлекся и застрѣлилъ пять штукъ), преимущественно выводка прошедшаго лѣта; эти тетерева еще не токовали, а неподвижно, какъ зачарованные, стояли гдѣ-нибудь, у кустика ракитника или полусгнившаго пня, и пристально наблюдали за токунами.
   Съ восходомъ солнца тетерева разлетались съ тока, но еще долго токовали, сидя на рѣдкихъ, корявыхъ и раскидистыхъ соснахъ, кое-гдѣ одиноко стоявшихъ на голыхъ буграхъ.
   Павелъ Ивановичъ привыкъ ходить легкимъ, осторожнымъ шагомъ, благодаря чему удавалось близко подходить къ зазѣвавшимся зайцамъ, къ заигравшимся крысамъ, къ увлекшимся поисками корма тетеркамъ и рябчикамъ. А разъ встрѣтился медвѣдь. Этихъ звѣрей мало водилось въ окрестныхъ лѣсахъ, такъ какъ чистыя, словно подметеныя гривы, мокрыя лиственныя поймы и моховыя болота не имѣли удобныхъ мѣстъ для устройства берлогъ, а еловыя рамени встрѣчались рѣдко. Но еще осенью Павелъ Ивановичъ замѣтилъ присутствіе царя сѣверныхъ лѣсовъ. Выходя утромъ на охоту, онъ встрѣчалъ свѣже-перевороченныя колоды, иногда на оголенномъ отъ мху пескѣ виднѣлись глубокіе отпечатки когтей,-- это медвѣдь искалъ муравьищъ. Однажды ночью особенно злобно лаялъ Чудакъ, а утромъ на песчаномъ берегу Пенякши оказались оттиски медвѣжьихъ лапъ, немного похожіе на оттиски босой человѣческой ноги. Но ни Павлу Ивановичу, ни лѣсникамъ съ "Березниковъ" медвѣди не встрѣчались, и казалось, что ходитъ крутомъ и переворачиваетъ колодникъ не звѣрь, а какой-то безплотный символъ его, невидимый духъ.
   И теперь, когда на гладкомъ высокомъ бугрѣ показалась темная приземистая фигура звѣря, Павелъ Ивановичъ подумалъ, что это барсукъ, и безъ всякаго волненія пошелъ къ нему. Звѣрь спустился съ бугра и скрылся изъ глазъ.
   Узкій березовый долъ, которымъ шелъ Павелъ Ивановичъ, кончился небольшимъ сухимъ болотцемъ, а за нимъ, среди голой пали, темнымъ, расширяющимся къ бугру клиномъ, тянулась частая заросль молодыхъ сосенокъ. Пришлось идти опушкой заросли, такъ какъ пролѣзть срединой почти не было возможности.
   Павелъ Ивановичъ подвигался медленно, пристально всматриваясь въ чащу. Уже совсѣмъ близко отъ бугра чуткое ухо уловило легкій трескъ сучьевъ, потомъ раздалось сердитое бормотанье. Охотникъ вздрогнулъ, узнавъ по этому бормотанью, кто идетъ къ нему непролазной чащей сосенокъ. Колючая дрожь проползла внизъ по спинѣ, а во рту похолодѣло.
   Осторожный шорохъ приближался. Павелъ Ивановичъ присѣлъ на корточки и затаилъ дыханіе.
   Вотъ мелькнулъ въ чащѣ темный силуэтъ, пропалъ на мгновеніе и вынырнулъ ближе... Медвѣдь шелъ, опустивъ морду къ землѣ. Онъ линялъ,-- на спинѣ шерсть была желтовато-сѣраго цвѣта, гладкая, а на бокахъ висѣла спутанными, грязными клочьями, цвѣтомъ напоминавшими прошлогоднюю траву.
   Саженяхъ въ пятнадцати отъ охотника звѣрь остановился, поднялъ заостренную морду и тревожно насторожилъ небольшія полукруглыя уши. Человѣку казалось, что маленькій колючій глазъ звѣря смотритъ прямо на него... Наступилъ рѣшительный моментъ. Павелъ Ивановичъ началъ уже поднимать ружье, когда неожиданно вспомнилъ, что пуля только въ правомъ стволѣ, а въ лѣвомъ дробь...
   Раненый медвѣдь бросится на него, зарядить ружья онъ не успѣетъ, а дробью звѣря не убьешь... Павелъ Ивановичъ, не спуская глазъ съ медвѣдя, сталъ шарить въ патронташѣ пульный патронъ. Но звѣрь уже почуялъ человѣка, повернулся и безшумно исчезъ въ чащѣ, какъ привидѣніе. Павелъ Ивановичъ вскочилъ и выстрѣлилъ въ чащу, а потомъ поспѣшно зарядилъ ружье пулями, словно медвѣдь не убѣжалъ, а лѣзъ на него...
   Всю дорогу тревожилъ душу какой-то мистическій страхъ. Величественная тишина лѣса казалась зловѣщей, стерегущей, и чудилось, все, что бродитъ гдѣ-то близко медвѣдь, и рисовался онъ не звѣремъ, кровожаднымъ, но трусливымъ, а какимъ-то таинственнымъ существомъ, полубогомъ, могучимъ и безпощаднымъ, владыкой зеленаго, душистаго простора лѣсовъ...
   Страхъ дошелъ до того, что Павелъ Ивановичъ вздрогнулъ и схватился за ружье при видѣ давно знакомаго кривого пня на берегу Пенякши, формой нѣсколько напоминавшаго медвѣдя. Только дома прошло непріятное настроеніе, и преувеличенные страхи показались смѣшными и немного стыдными.

-----

   Днемъ Павелъ Ивановичъ работалъ на огородѣ. Мѣсто въ низинѣ, на берегу Пенякши, оказалось выбраннымъ удачно,-- тутъ лежалъ довольно толстый слой перегноя, и весело было взрывать его стальной лопатой. Избушка была сплошь заставлена наскоро сколоченными ящиками съ разсадой. На день ящики Павелъ Ивановичъ выносилъ на завалепку, а вечеромъ убиралъ въ избу. На вечерней зарѣ охотился за рябчиками, которые, какъ и осенью, мелодично пересвистывались въ заросляхъ. Павелъ ли Ивановичъ научился лучше свистѣть, или рябчики были менѣе разборчивы, чѣмъ осенью, но на пищикъ они шли охотно. На "Букалинскомъ" болотѣ удавалось изрѣдка застрѣлить селезня-чирка.
   Лѣсные обитатели переживали пору расцвѣта любви, даже трусливые зайцы заливисто гоготали по зарямъ, гоняясь за самками, и дрались между собой. Казалось, что самый воздухъ напоенъ дыханіемъ любви и страсти, и Павелъ Ивановичъ чувствовалъ, какъ горячее волненіе овладѣваетъ сердцемъ. Вспоминалась миловидная фигура жены въ черномъ платьѣ и большой шляпѣ, или въ кремовомъ капотѣ съ распущенными волнистыми волосами... Но все чаще это видѣніе заслонялось болѣе близкимъ -- Настей. Вспоминались ея голыя икры, упругія груди, густые золотистые волосы, и тянуло къ ней, хотѣлось увидѣть ее, обнять... Скоро въ мечтахъ Павелъ Ивановичъ уже обнималъ голый сильный станъ лѣсной красавицы... Однажды, не вытерпѣвъ, онъ пошелъ на "Березники" и уже дорогой придумалъ предлогъ:
   -- Попрошу Савельева проѣхаться по Керженцу, поглядѣть сплавъ,-- рѣшилъ онъ.

------

   Савельевъ согласился ѣхать на Керженецъ охотно,-- любилъ старикъ скитаться по лѣсу, съ которымъ сроднился съ дѣтства. Напились чаю, и на зарѣ Павелъ Ивановичъ пошелъ поохотиться на вальдшнеповъ за кордонъ. Всталъ около маленькой елки, взвелъ курки и сталъ ждать. Скрылось солнце, заря обняла полъ-неба и пылала, словно жарко-топившаяся гигантская печь.
   Вальдшнепы летѣли часто, то и дѣло неслось ихъ циканье и хорканье. Въ десять минутъ удалось убить двухъ.
   -- Ай!-- крикнулъ кто-то послѣ третьяго выстрѣла. Павелъ Ивановичъ оглянулся,-- въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него стояла Настя съ корзиной бѣлья и валькомъ въ рукахъ. Давеча онъ видѣлъ ее только мелькомъ, когда она, собираясь на рѣчку, вошла въ избу за валькомъ. Наступившія сумерки сглаживали нѣсколько грубыя черты ея лица, кладя на него оттѣнокъ какой-то мечтательности и задумчивости. Глаза женщины задорно сверкали, юбка была высоко подоткнута, взмокшая рубашка прилипала къ ногамъ, обрисовывая ихъ.
   -- Что же вы валюшня-то не подымаете?-- улыбаясь спросила Настя.-- Онъ вонъ въ тотъ кустъ упалъ.
   -- Послѣ подниму,-- сказалъ Павелъ Ивановичъ и вплотную подошелъ къ ней. Настя отодвинулась.
   -- Ишь какая ты.
   -- Какая?-- задорно спросила женщина.
   -- Недотрога...
   Павелъ Ивановичъ опять придвинулся и дотронулся до упругой, выпиравшей изъ-подъ рубашки груди. Настя вздрогнула крупной нервной дрожью, но не отстранилась. Тогда онъ обхватилъ руками ея полный станъ и почувствовалъ, какъ женщина на мгновеніе прижалась къ нему всѣмъ тѣломъ, но сейчасъ же ловко вывернулась и быстро пошла къ кордону.
   -- Дома ждутъ... узнаютъ,-- торопливо бросила она на ходу.
   Нѣсколько минутъ стоялъ Павелъ Ивановичъ, неподвижно, стараясь совладать съ жаркимъ волненіемъ, остро вспыхнувшимъ отъ прикосновенія женскаго тѣла. Потомъ сталъ искать застрѣленнаго вальдшнепа, долго ползалъ на колѣняхъ подъ кустомъ черемухи, около котораго упала птица, но ничего не нашелъ и, сердито плюнувъ, пошелъ на кордонъ.
   

XIII.

   На зарѣ прилетѣлъ изъ невѣдомыхъ далей слабый отзвукъ суровой зимы -- яркій, искристый утренникъ. Похолодѣвшій воздухъ былъ такъ же чистъ и звонокъ, какъ въ пору настовъ. На желтой прошлогодней травѣ, на хвоѣ сосенъ, на стволахъ осинъ и елей,-- на всемъ серебрился тонкій, призрачный налетъ, словно невѣста-весна прикрыла лѣсъ краемъ своей вѣнчальной фаты. Слѣды людей ложились темными уродливыми пятнами на искристой, серебряной пеленѣ, покрывавшей землю. Посеребренный морозомъ мостъ черезъ Пенякшу сверкалъ милліонами яркихъ искръ подъ лучами солнца, поднявшагося въ полъ-дерева. Серебристый налетъ покрылъ и просмоленное днище ботника лежавшаго близъ моста.
   Звонко плеснулись холодныя мутныя струи Пенякши разступившись подъ спущеннымъ ботникомъ. Уложили вещи, Савельевъ сѣлъ на кормѣ, Павелъ Ивановичъ -- наносу. Послушно повернулся ботникъ носомъ внизъ и, ритмично покачиваясь, двинулся впередъ. Мелодично зажурчала подъ носомъ вода.
   Ботникъ скользилъ по рѣкѣ, покорно повинуясь ея прихотливымъ извивамъ. Склонялись съ береговъ мохнатыя лапы елей. Длинныя вѣтви плакучихъ березъ, съ набухшими, готовыми лопнуть почками, купались въ водѣ. Теченіе слабѣло по мѣрѣ приближенія къ Керженцу, рѣчка разливалась по лѣсу, и часто казалось, что ея уже нѣтъ впереди, что ѣдутъ прямо на частую колонаду бурыхъ и бѣлыхъ стволовъ, но ботникъ поворачивалъ въ рѣчной проранъ, который Савельевъ безошибочно отличалъ отъ другихъ прорановъ, казавшихся неопытному глазу точно такими же, какъ и рѣчной. Шумно взлетали изъ кустовъ чирки, всегда такъ неожиданно, что Павелъ Ивановичъ не успѣвалъ выстрѣлить.
   Выѣхали на пожню, превратившуюся въ озеро. Изъ-за куста тальника выплылъ красивый кряковной селезень. Громъ выстрѣла спугнулъ стайку черныхъ куликовъ. Селезень чуть трепыхнулся, длинная шея согнулась, голова погрузилась въ воду, крылья немного распустились.
   -- Ну и скоро же вы стрѣляете!-- удивился Савельевъ.-- И какъ только успѣваете нацѣлиться!
   Переѣхали просѣкъ. Свѣтъ солнца протянулся по небу наискось длинной полосой, и вода тутъ горѣла, словно ярко начищенный самоваръ, а по краямъ просѣка лежали густыя тѣни, и вода казалась черной, какъ чернила.
   Въ устьѣ вода достигала нижнихъ сучьевъ дубовъ и осинъ, пробираться было трудно, сучья хлестали по лицу, отводили носъ ботника въ сторону. Потомъ попали въ густой тальникъ и двигались впередъ, подтаскиваясь за кусты. Сразу посвѣтлѣло, и сильная, быстрая струя, ударивъ въ носъ ботника, повернула его внизъ по теченію. Савельевъ уперся весломъ въ корни тальника и твердо поставилъ ботникъ носомъ противъ теченія.
   Гребли въ два весла, но подвигались медленно,-- сдавленный въ этомъ мѣстѣ довольно высокими съ обѣихъ сторонъ берегами Керженецъ мчалъ внизъ водныя массы съ безумной силой. Звонко пѣли струи подъ носомъ ботника. Потъ градомъ катился по лицамъ гребцовъ, и нельзя было ни на минуту оставить весла,-- быстрое теченіе моментально снесло бы ботникъ внизъ, и тяжелую работу пришлось бы начинать снова.
   Плыли внизъ дровяные и бревенчатые плоты, тыкались углами въ берегъ, переворачивались и опять плыли дальше. Проскользнула лодка сгонщиковъ, въ серединѣ грудились свернутые кольцомъ черные смольные канаты.
   -- Много на "Скоковской" кочѣ плотовъ-то?!-- крикнулъ рулевой.
   -- Мы изъ Пенякши,-- не знаемъ!
   Рѣка круто поворачивала. Переваливали на другую сторону и въѣхали въ заталокъ. Савельевъ облегченно вздохнулъ.
   -- Самое трудное мѣсто на всемъ Керженцѣ,-- проговорилъ онъ, набивая и раскуривая трубку.-- Теперь берите ружье,-- чирки тутъ, навѣрное, есть.
   Словно для подтвержденія его словъ почти изъ-подъ носа ботника поднялся чирокъ и шлепнулся на воду послѣ выстрѣла. Спугнутый выстрѣломъ глухарь, вытянувъ шею и тяжело махая огромными крыльями, полетѣлъ наискось черезъ Керженецъ.
   Изъ-за поворота показался домикъ. Онъ былъ выстроенъ на плоту и тихо скользилъ по рѣкѣ, ослѣпительно сверкая стеклами подъ лучами полуденнаго солнца.
   -- Пора и чайку попить,-- въ брюхѣ что-то неладно,-- усмѣхнулся Савельевъ.
   -- Что же, пристанемъ гдѣ-нибудь,-- согласился Павелъ Ивановичъ.

-----

   Нестройно и хрипло пѣли на яру дубинушку. Вертѣли примитивно-устроенный воротъ, наматывая на него толстый канатъ, другой конецъ котораго былъ опоясанъ вокругъ дровяного плота, сѣвшаго на мель у противоположнаго берега, Скрипѣло дерево, лица рабочихъ покраснѣли отъ натуги. Канатъ натянулся, какъ струна, и дрожалъ мелкой дрожью, но плотъ, около котораго суетились двое на верткомъ ботничкѣ, не трогался съ мѣста. Мужики, разомъ вскрикнувъ, дружно налегли на ручки ворота, канатъ загудѣлъ и -- лопнулъ. Рабочіе разлетѣлись въ разныя стороны, молодому парню больно ушибло спину концомъ каната, освобожденный воротъ быстро завертѣлся въ обратную сторону, со свистомъ разсѣкая воздухъ ручками. Высокій рыжебородый мужикъ скверно выругался.
   -- Богатѣй, а косяки гнилые далъ,-- то и дѣло рвутся. Долго ли до грѣха,-- сердито сказалъ онъ.-- Ну, ребята, завози другой косякъ.
   -- Пошелъ! пошелъ!-- радостно закричали отъ плота. Онъ, дѣйствительно, медленно двигался по теченію. Двое сгонщиковъ съ ботника вскочили на плотъ и торопливо стали отпихиваться отъ мели длинными шестами. Вотъ струя подхватила плотъ и вынесла его на стрежень, сгонщики сѣли въ ботникъ и поплыли къ яру, гдѣ уже убирали въ лодку примитивную "машину" для стаскиванія плотовъ -- выдолбленную изъ бревна трубу съ двумя ручками, надѣвающуюся на комель нетолстой сосны, вершина которой срубалась. По берегамъ Керженца много стоитъ высокихъ пеньковъ съ обмызганной корой, служившихъ стержнями для подобной "машины".
   Опять поѣхали вверхъ по рѣкѣ, навстрѣчу спускавшимся плотамъ, мимо бѣлыхъ полей пѣны, рѣзко выдѣлявшейся на темномъ фонѣ воды у яровъ. Встрѣтили еще одну "харчевую" -- домикъ на плоту. На конькѣ полоскался трехцвѣтный флагъ, въ раскрытой двери стоялъ упитанный молодой человѣкъ въ пиджачной тройкѣ, крахмальномъ бѣльѣ и розовомъ галстукѣ. Странно было видѣть этотъ костюмъ на бурной рѣкѣ, среди глухого лѣса. Савельевъ почтительно снялъ шапку.
   -- Плахина, Митрія Иваныча, сынокъ,-- вполголоса сообщилъ онъ.-- Большими дѣлами ворочаетъ папаша-то, а сынъ вродѣ довѣреннаго... До дѣвокъ больно охочъ...
   Солнце садилось. Слабый вѣтерокъ, дувшій почти весь день, стихъ, за день солнце нагрѣло землю, и было тепло. Непривычныя къ усиленной работѣ весломъ плечи и спина Павла Ивановича тупо ныли. Рѣшили заночевать на "Долгомъ яру", поросшемъ молодымъ соснякомъ, среди котораго разбросаны были полянки, и на нихъ одиноко стояли старыя сосны. Одну изъ такихъ полянокъ и выбрали для ночлега. Развели костеръ, и навѣсили жестяной закопченый чайникъ съ помятымъ бокомъ, принадлежащій Савельеву и видавшій всякіе виды. Савельевъ на желѣзномъ шомполѣ отъ своей одностволки изжарилъ кряковного селезня. Мясо пахло дымомъ и сверху пригорѣло, но съѣли его все, безъ остатка, съ большимъ аппетитомъ.
   Для сна устроили заслоны,-- положили другъ на друга по три плахи, укрѣпивъ ихъ въ концахъ кольями. Если лечь у костра безъ заслона, то одному боку будетъ жарко, а другому холодно; къ заслону же, устроенному въ достаточномъ разстояніи отъ костра, "прививается" тепло, и все тѣло согрѣвается равномѣрно.
   Меркли яркіе закатные огни, зажигались въ вышинѣ звѣзды. Тихо журчала вода въ рѣкѣ, гдѣ-то, въ тальникахъ, кричала утка, хоркали пролетавшіе въ потемнѣвшей вышинѣ вальдшнепы, издалека, съ рѣки, доносились голоса людей...
   -- Хорошо на Керженцѣ,-- мечтательно говорилъ Савельевъ.-- Теперь вотъ народъ вездѣ, работа, говоръ... Потомъ сплавъ кончится, пустынно эдакъ станетъ, инда жуть немножко забираетъ. А тамъ черемуха зацвѣтетъ, духъ по лѣсу пойдетъ... Эхъ! такъ бы и не ушелъ никогда...

-----

   Лѣсъ жилъ полной жизнью, безъ думъ и заботъ о будущемъ; жилъ такъ, словно зналъ, что весна продолжится вѣчно, что никогда не придетъ суровая мертвящая зима. Да оно и было такъ,-- ничто не напоминало о зимѣ, и каждая травка, каждый листочекъ, каждая маленькая козявка -- жили полной жизнью, не понимая, что ихъ жизнь только одно звено въ безконечной цѣпи повтореній, крошечная струйка въ огромномъ круговоротѣ жизни...
   Молодые листья уже сомкнулись въ частую сѣтчатую ткань, цвѣли ландыши, куковали меланхоличныя кукушки, стрижи купались въ яркой лазури. Кончились тока, проходила пора любви. Тетерки и утки сѣли на яйца, тетерева и селезни забились въ крѣпи для весенней линьки. Тучи комаровъ наполняли лѣсъ однозвучнымъ надоѣдливымъ гудѣньемъ, каждый комаръ въ отдѣльности пищалъ тонко и жалобно, а милліоны этихъ писковъ сливались въ мощное глухое гудѣнье. Спать можно было только въ пологѣ, такъ какъ комары набивались въ избу въ отворяемую дверь, черезъ какія-то, имъ однимъ вѣдомыя щели и даже черезъ трубу. Но въ избѣ и жарко уже становилось, а потому Павелъ Ивановичъ устроилъ постель въ сѣняхъ. Засыпая, онъ всегда вспоминалъ объ отсутствіи соловьевъ, которые не любятъ селиться въ подобной глуши. Для полноты весенняго чувства не хватало традиціонной соловьиной пѣсни, а тутъ еще черные дрозды постоянно напоминали о сѣромъ пѣвцѣ любви,-- они начинали свою пѣсню чисто-соловьинымъ "челканьемъ", хотя сейчасъ же срывались на скрипучую трель.
   Первую весну Павелъ Ивановичъ не услышитъ соловьевъ, и ему становилось немного грустно отъ этой мысли...
   Единственная охота была на тягѣ. Павелъ Ивановичъ часто ходилъ на "Березники", куда его тянула не охота, такъ какъ хорошія тяги были и совсѣмъ близко отъ избушки, а Настя, охота же была только предлогомъ.
   Настя позволяла всѣ вольности, которыя обычны въ деревнѣ, и сама, разыгравшись, она прижималась къ нему всѣмъ тѣломъ, какъ будто отдаваясь. Но дальше не шла. Эта звѣриная игра до послѣднихъ предѣловъ раздражала и волновала Павла Ивановича, и онъ пытался овладѣть женщиной силой. Но въ критическую минуту Настя заявляла, что крикомъ "взбулгачитъ" всѣхъ на кордонѣ, а когда онъ въ шутку попробовалъ закрыть ей ротъ рукой, она больно укусила ее...
   Павелъ Ивановичъ настойчиво звалъ Настю на свиданіе подальше отъ кордона, но она только смѣялась задорно и отрицательно мотала головой. Однажды, разгоряченная до послѣдней крайности, она задыхаясь шепнула:
   -- Завтра приду.
   Напрасно ждалъ цѣлый день Павелъ Ивановичъ въ условленномъ мѣстѣ,-- Настя не пришла. А когда онъ, на другой день, укорялъ ее за это, она засмѣялась и убѣжала домой, задорно крикнувъ:
   -- Ишь ты какой ловкій!
   

XIV.

   Смолкли пѣсни любви, отцвѣли душистые цвѣты весны, для лѣсныхъ тварей наступила хлопотливая пора воспитанія потомства. Въ охотѣ была мертвая полоса, и Павелъ Ивановичъ все время отдавалъ работѣ на огородѣ и рыбной ловлѣ. Тучи комаровъ нѣсколько порѣдѣли и собирались только утромъ и вечеромъ, но къ комарамъ прибавились мошки, а среди дня донимали различныхъ сортовъ слѣпни. Къ Петрову дню поспѣла земляника и черника, а вскорѣ и малина.
   Взматерѣли выводки утокъ, и скудный столъ Павла Ивановича опять сталъ разнообразиться дичью. На Пенякшѣ водились исключительно чирки, но зато на прилегавшихъ къ Поломному болотахъ было множество утокъ почти всѣхъ породъ. Чудакъ хорошо пошелъ по уткамъ. Онъ ревностно лазилъ по зарослямъ ивняка и осоки, выгоняя утокъ, ловилъ зазѣвавшихся или слишкомъ понадѣявшихся на свое умѣнье прятаться, самоотверженно гонялся за подранками, неоступно плылъ за ними даже по глади озера, а иногда и нырялъ вслѣдъ за уткой.
   Много хлопотъ доставляли зайцы,-- они ходили лакомиться свѣжей зеленью на огородъ. Павелъ Ивановичъ нѣсколько ночей продежурилъ около огорода въ кустѣ можжевельника, стрѣляя въ приходившихъ зайцевъ; всѣ ближайшія заросли періодически обходились, и попадавшіеся зайцы безпощадно избивались. Такія чрезвычайныя мѣры привели къ тому, что если потравы изрѣдка и случались, то въ незначительномъ размѣрѣ.
   Стоявшая въ іюнѣ тропическая жара смѣнилась дождями. Съ утра по небу начинали бродитъ тучи, то и дѣло разражаясь дождемъ и градомъ, къ вечеру обыкновенно становилось ясно, и ночи были звѣздныя и тихія, а утромъ опять шелъ дождь. Высыхавшая было трава на борахъ снова зазеленѣла нѣжно и сочно, пышно цвѣлъ верескъ, блѣдно-лиловые мелкіе цвѣточки, собранные въ огромныя кисти, струили по лѣсу ароматъ меда; на прогалинахъ между сосенъ появились группы желтыхъ склизкихъ маслятъ, закраснѣли вездѣ неприхотливыя сыроѣжки, и мухоморы, темно-красные съ бѣлыми крапинками, горделиво высились среди нихъ, словно гордясь своей исключительной нарядностью. Дожди мѣшали сѣнокосу. Жаловался на дожди и Савельевъ.
   -- Просто бѣда,-- говорилъ онъ,-- косить вотъ такъ надо бы, а дождь. Тамъ, около кордона-то, кое-какъ скосили, а вотъ дальнія пожни гребтятъ, особенно вотъ ниже-то по Пенякшѣ, версты двѣ отсюдова... Какъ только ясный денекъ выберется, такъ и скошу ее, а тамъ будь, что будетъ.
   И вотъ, въ первый же ясный день послѣ этого разговора, пошелъ Павелъ Ивановичъ на охоту внизъ по Пенякшѣ. Самое большое, на что можно было разсчитывать тутъ, это пара -- другая чирковъ, да и то напуганныхъ, рѣдко вылетавшихъ въ предѣлахъ выстрѣла, но Павлу Ивановичу важна была не охота,-- ему хотѣлось увидѣть Настю. Около трехъ недѣль не видѣлъ онъ ее -- и соскучился. Часто думалъ о ней. Неудовлетворенная, обострившаяся страсть подсказывала мечты о совмѣстной жизни съ Настей въ тихой лѣсной избушкѣ. Настя не стѣснитъ его, а, наоборотъ, даже, освободитъ отъ хлопотливыхъ хозяйственныхъ обязанностей, дастъ возможность почти все время посвящать странствованіямъ по лѣсу и чтенію. Но объ этомъ Павелъ Ивановичъ думалъ только мимоходомъ, а преимущественно мечталъ о теплотѣ женскаго тѣла, упругихъ и сильныхъ ногахъ, о ласкахъ въ непроглядно-темныя и дождливыя осеннія ночи, въ мутно-бѣлесыя вьюжныя ночи зимы...
   Пожня узкой полосой втиснулась между густой зарослью ольхи и Пенякшей, небольшимъ клочкомъ перебросившись на другой берегъ, къ подножію сосноваго бора. Ниже, по теченію рѣки, пожня переходила въ поросшее ивнякомъ болото, болѣе сухой частью котораго она и являлась. Трава была скошена вся и лежала извилистыми рядами, испуская сильный пряный запахъ. Савельевъ спалъ на опушкѣ лѣса въ тѣни, разметавшись и закрывшись отъ слѣпней холстовымъ мѣшкомъ.
   Павелъ Ивановичъ окинулъ глазами пожню, ища Насти, и нервно вздрогнулъ,-- женщина сидѣла на берегу Пенякши совершенно нагая, мокрые волосы были свернуты тугимъ узломъ на затылкѣ. Она только что выкупалась, и освѣженное, смуглое тѣло мокро блестѣло подъ лучами полуденнаго солнца. Настя болтала ногами въ водѣ и отгоняла липнувшихъ къ мокрой спинѣ слѣпней пукомъ березовыхъ вѣтокъ. Рядомъ съ женщиной лежала на травѣ холщевая бѣлая рубаха съ розовой ситцевой грудью и такими же рукавами.
   Павелъ Ивановичъ сталъ осторожно приближаться къ соблазнительному видѣнью. Жарко бурлила кровь въ жилахъ, нервная горячая дрожь ползала по спинѣ, во рту пересохло, дыханіе захватывало, а передъ глазами, заслоняя весь міръ, блестѣла мокрая спина женщины. Съ безшумностью крадущагося къ добычѣ звѣря, подходилъ Павелъ Ивановичъ къ Настѣ. Вотъ онъ уже совсѣмъ близко, хорошо видна линія, отдѣляющая коричневый загаръ шеи отъ смугло-желтой спины, четко рисуется родинка на лѣвой лопаткѣ и небольшія складочки колеи у начала широкихъ бедеръ...
   Шумно выскочилъ изъ лѣса грязный и мокрый Чудакъ. Настя обернулась и тихо ахнула, вся зардѣвшись отъ стыда. Вскочила, выпрямившись во весь ростъ, отчего округлыя большія груди упруго вздрогнули, но, опомнившись, низко пригнулась къ землѣ и торопливо стала надѣвать рубашку, не попадая въ рукава и безсмысленно хихикая. Потомъ отошла въ сторону и сѣла на кучкѣ уже высохшей травы подъ одиноко стоявшей среди пожни березкой.
   Павелъ Ивановичъ подошелъ и опустился рядомъ. Настя чуть-чуть отодвинулась. Они не сказали другъ другу ни слова и только улыбались смущенно. Острый приступъ страсти затуманилъ глаза, сердце замерло на мгновеніе и потомъ заколотилось сильно и часто. Павелъ Ивановичъ обвилъ рукой станъ женщины, она трепыхнулась, словно хотѣла вырваться, но вмѣсто этого прижалась къ нему. Онъ свалилъ ее на траву и плотно прижался къ упругой груди, чувствуя, какъ замираетъ и лихорадочно бьется ея сердце подъ тонкой тканью...
   Въ то мгновеніе, когда Павлу Ивановичу казалось, что онъ окончательно овладѣваетъ Настей, она вдругъ вырвалась изъ его объятій и, оправляя рубашку, испуганно прошептала:
   -- Что вы, развѣ можно,-- тятенька увидитъ...
   Онъ всталъ и шатаясь, какъ пьяный, пошелъ въ лѣсъ.

-----

   На другой день съ утра пошелъ дождь. Павелъ Ивановичъ полуодѣтый валялся на постели. Болѣла голова, и все тѣло ныло, какъ послѣ тяжелой болѣзни. Раздражая воспаленное воображеніе, неотступно стояла передъ глазами вчерашняя сцена на пожнѣ, рельефно вспоминалась голая мокрая спина женщины, и пальцы рукъ еще хранили теплоту ея тѣла... Монотонно шуршалъ по крышѣ дождь, навѣвая сонную лѣнь. Чудакъ лежалъ подъ кроватью и громко лязгалъ зубами, ловя надоѣдливыхъ мошекъ.
   Вдругъ собака зарычала и съ лаемъ бросилась къ калиткѣ. Кто-то пытался отворитъ ее, осторожно двигая щеколдой. Павелъ Ивановичъ отворилъ -- и остолбенѣлъ, увидѣвъ Настю. Она смущенно улыбалась, протягивала берестяной кузовокъ съ малиной и, заикаясь отъ волненія, говорила:
   -- Дождь нынче... тятенька на кордонъ ушелъ, а я сказала, что пойду, молъ, стороной да наберу малинки... Вотъ набрала и принесла вамъ... Можетъ, купите?
   -- Что же ты на дождѣ-то стоишь? Иди сюда,-- едва переводя духъ отъ остро вспыхнувшаго желанія, сказалъ Павелъ Ивановичъ.
   -- Нѣтъ, мнѣ некогда,-- бѣжать надо... Я тятенькѣ-то сказала, что по дорогѣ на кордонъ малину-то брать буду. Онъ догадается, что я у васъ была, если долго-то...
   -- А какъ же ты безъ малины-то домой придешь?
   Настя сдѣлала круглые глаза. Видимо, эта простая мысль не приходила ей въ голову.
   -- А ты иди-ка сюда, а малину домой отнесешь.-- Павелъ Ивановичъ взялъ женщину за руку, она покорно вошла во дворъ и только, когда онъ заперъ калитку, опять заволновалась:
   -- Нѣтъ, я побѣгу... тятенька...
   Павелъ Ивановичъ молча взялъ у нея кузовокъ и повѣсилъ на гвоздь, вбитый въ стѣну избы, потомъ снялъ мокрую кацавейку. Настя была въ той же рубашкѣ, что и вчера, и въ мокрой нижней юбкѣ. Онъ сталъ неумѣло развязывать тесемки юбки.
   -- Зачѣмъ вы... не надо,-- шептала красная, какъ піонъ, Настя и слабо цѣплялась пальцами за его руки. Юбка упала къ ногамъ темнымъ, мокрымъ кольцомъ. Павелъ Ивановичъ поднялъ женщину и перенесъ на постель... Настя, какъ и вчера, сильнымъ порывомъ освободилась изъ объятій и, сѣвъ на постели, скороговоркой спросила:
   -- А сколько ты мнѣ дашь за безчестье-то?
   Словно холодной водой окатили Павла Ивановича и онъ, не сказавъ ни слова, ушелъ въ избу. Настя поняла, что вышло неладное, и торопливо одѣлась. Вышелъ Павелъ Ивановичъ и, глядя въ сторону, сунулъ въ руку женщины пятирублевую бумажку. Настя поглядѣла бумажку и просіяла.
   -- Пойдемте въ избу, тамъ лучше,-- прошептала она.
   -- Нѣтъ, не надо... Иди домой,-- сказалъ Павелъ Ивановичъ, отпирая калитку.
   Настя нерѣшительно перешагнула порогъ и пошла по тропѣ, поминутно оглядываясь, пока не скрылась въ сосновой чащѣ.
   Павлу Ивановичу было мучительно стыдно. Вспомнилъ прощальное письмо къ женѣ. Онъ писалъ, что уѣзжаетъ не потому, что разлюбилъ ее, что любитъ ее попрежнему и никогда не перестанетъ любить... И вдругъ, только черезъ годъ, онъ чуть было не купилъ удовлетворенія половой страсти у бабенки, видимо, уже привыкшей къ этого рода сдѣлкамъ... Отъ невыносимаго стыда хотѣлось кричать дикимъ голосомъ, и, чтобы хоть сколько-нибудь ослабить волненіе, Павелъ Ивановичъ произнесъ вслухъ безсмысленныя, отрывочныя фразы. Чудакъ глядѣлъ на хозяина внимательными, немигающими глазами...
   

XV.

   Лѣса горѣли. Днемъ могучіе фонтаны дыма всевозможныхъ оттѣнковъ, отъ молочно-бѣлаго до чернаго, поднимались къ небу, растягиваясь по вѣтру волнистыми полосами, собираясь въ большія плотныя тучи. Ночью зловѣщее зарево висѣло надъ лѣсомъ, трепетнымъ отблескомъ ложась на темныя, причудливо-разнообразныя по формѣ дымныя облака. Остро пахло гарью.
   Въ концѣ іюля и началѣ августа опять стояли жары. Все высохло въ лѣсу, мохъ ягель ломко трещалъ подъ ногой, звонко ломались сучья. Было гдѣ разгуляться огню, и, начавшись далеко въ южной части лѣса, онъ побѣдно подвигался къ сѣверо-востоку, подгоняемый сильнымъ, жаркимъ вѣтромъ. Солнце становилось багровымъ въ дыму, въ воздухѣ носился пепелъ.
   Пришло воскресенье, а Савельева не было. Павлу Ивановичу стало жутко сидѣть одному и ждать надвигающейся огненной стихіи. Онъ рѣшилъ идти на "Березники". Вышелъ раннимъ утромъ, когда было еще свѣжо въ лѣсу, и холодная роса только что спустилась на траву. Въ это утро дымъ въ первый разъ сѣлъ на землю. Все потонуло въ бѣловато-сѣромъ туманѣ, смутно маячили расплывчатые силуэты ближайшихъ деревьевъ, только что взошедшее солнце висѣло багрово-тусклымъ незрячимъ пятномъ.
   Пятно это, поднимаясь выше, разгоралось, сохла роса, и рѣдѣлъ дымный туманъ. За болотомъ сталъ хорошо слышенъ трескъ и гулъ огня. Онъ приближался, усиливаясь. Порѣдѣвшій дымъ какъ-то незамѣтно поднялся вверхъ, заблистало солнце. Роса высохла, было жарко и душно. Надь вершинами деревьевъ опять били кудрявые фонтаны дыма, а надъ тѣмъ мѣстомъ, откуда долеталъ раскатистый гулъ, и гдѣ было ядро пожара, стоялъ высокій, струйчатый столбъ.
   Горѣло въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ тропы, тускло блестѣли въ дыму красноватые языки огня, ослѣпительно яркія огненныя змѣйки мелькали на деревьяхъ, вспыхивали огромными факелами кусты можжевельника. Трескъ и вой будили тревогу. Огонь подвигался медленно, но по треску и гулу казалось, что онъ мчится съ безумной быстротой, и вспугнутому тревогой воображенію рисовалось какое-то горячее, дышащее пламенемъ чудовище, которое претъ не разбирая черезъ лѣсъ, ломая деревья, съ трескомъ выдирая траву и сокрушая все на своемъ пути.
   Чѣмъ дальше отъ болота, тѣмъ ближе подвигался огонь къ тропѣ, и становилось жарче.
   -- Надо обойти,-- рѣшилъ Павелъ Ивановичъ и свернулъ съ тропы.
   Слабый съ утра вѣтеръ вдругъ налетѣлъ порывомъ и бросилъ въ лицо клубы ѣдкаго дыма, огонь завылъ и загрохоталъ еще сильнѣе. Этотъ грохотъ вызывалъ представленіе о безчисленныхъ пустыхъ бочкахъ, мчащихся по гулкому мосту.
   Павелъ Ивановичъ задохнулся и остановился. За семь лѣтъ городской жизни онъ отвыкъ отъ лѣсныхъ пожаровъ, и ему, какъ новичку, казалось, что огонь мчится съ быстротой курьерскаго поѣзда. Зналъ онъ, что это впечатлѣніе, создаваемое трескомъ и свистомъ огня, ошибочно, но оно все усиливалось, овладѣвая душой и будя острый страхъ. А когда огни заблестѣли прямо по направленію его пути, Павелъ Ивановичъ не могъ совладѣть съ паническимъ ужасомъ и побѣжалъ назадъ, не разбирая дороги.
   Попалъ въ невылазную чащу молодыхъ сосенокъ. Дымъ здѣсь клубился густо, слѣпилъ глаза, горькими струями билъ въ ротъ, мѣшая дышать. Павелъ Ивановичъ заметался въ безумномъ страхѣ, натыкаясь на сосенки, больно царапаясь о сучья. Чудакъ, жалобно визжа, жался къ ногамъ хозяина, а того это пугало еще больше, и воображеніе рисовало страшныя картины мучительной огненной смерти. Вспоминались разсказы о людяхъ, задохнувшихся въ дыму, сгорѣвшихъ живьемъ.
   Сердце билось часто, съ перебоями, ноги гудѣли отъ страшной усталости, изъ глазъ сыпались искры. Павелъ Ивановичъ потерялъ шляпу, но не вернулся за ней, продолжая продираться сквозь чащу, и, видимо, кружась на небольшомъ пространствѣ, такъ какъ нигдѣ тутъ не было большихъ и частыхъ зарослей. Наконецъ, вырвался въ рѣдкій лѣсокъ. Совсѣмъ близко ползли тусклые языки огня, дымъ былъ горячій. Павелъ Ивановичъ припалъ лицомъ къ землѣ, передохнулъ и побѣжалъ изо всѣхъ силъ, стараясь меньше дышать.
   Чудакъ неожиданно загородилъ дорогу и злобно залаялъ на хозяина. Мелькнула мысль, что собака взбѣсилась. Быстро снялъ съ плеча ружье и взвелъ курокъ. Чудакъ бросился въ сторону, оборачивался и лаялъ, словно звалъ. Павелъ Ивановичъ понялъ, что собака бѣжитъ на дорогу, и побѣжалъ за ней. Черезъ пять минутъ онъ былъ на тропѣ. Довольный Чудакъ прыгалъ и громко-радостно лаялъ.
   Огонь подошелъ уже къ самой тропѣ. Павелъ Ивановичъ побѣжалъ, что есть мочи, къ дому, загораживаясь рукой отъ знойнаго жара. Суевѣрный страхъ мѣшалъ ему свернутъ даже на нѣсколько саженъ въ сторону. Часто изъ-подъ ногъ летѣли искры, волосы трещали отъ жара, и платье начинало куриться.
   Въ обожженный правый бокъ пахнуло прохладой. Павелъ Ивановичъ вырвался изъ жаркихъ объятій огня, но продолжалъ бѣжать изъ послѣднихъ силъ и успокоился только дома.

-----

   Къ вечеру пришли люди. Усталые, потные, съ покраснѣвшими отъ ѣдкаго дыму глазами, они вели окопъ вслѣдъ огню, мѣшая ему расти въ ширь, но не рѣшаясь выйти подъ вѣтеръ, лицомъ къ лицу съ разгулявшейся стихіей.
   Николай Петровичъ, едва поздоровавшись, развернулъ планъ.
   -- Ты, Павелъ, тутъ хорошо мѣстность-то знаешь?-- спросилъ онъ.
   -- Знаю.
   -- Вотъ эта тропа на "Березники" далеко отсюда?-- указалъ Николай Петровичъ на коричневую извилистую полоску, проведенную по плану.
   -- Саженъ сто.
   -- Такъ! Огонь-то, значитъ, за тропой?
   -- Еще утромъ за тропой былъ. Я хотѣлъ на "Березники" пройти и чуть было не сгорѣлъ...
   -- Подъ вѣтромъ это недолго,-- равнодушно откликнулся Николай Петровичъ,-- пытливо всматриваясь въ дымную даль.-- Одна теперь надежда, что Пенякша удержитъ. Опасныя-то мѣста тутъ есть на ней?
   -- Есть два мѣста,-- на обоихъ берегахъ боръ и русло узкое...
   Едва солнце скрылось за горизонтомъ, какъ дымъ сѣлъ на землю, и стало сразу темно. Багровый отблескъ зарева висѣлъ надъ лѣсомъ, освѣщая мутнымъ свѣтомъ только клубы дыма да вершины деревьевъ, внизу же, на разстояніи двухъ саженъ, взглядъ тонулъ въ непроницаемой дымной мглѣ, и казалось, что идешь по дну какой-то невѣдомой рѣки, безшумно несущей куда-то дымныя волны...
   -- Какъ же это вы дали разгуляться огню-то?-- спросилъ Павелъ Ивановичъ.
   -- Какъ?-- Что ты маленькій, что ли, или въ лѣсу никогда не бывалъ?-- разсердился Николай Петровичъ.
   -- Загорѣлось-то за двадцать верстъ отъ ближайшей деревни. Цѣлый день прошелъ, пока народъ-то удалось привести, а загорѣлось въ нынѣшнихъ дѣлянкахъ,-- хламъ, дрова, стружки... Народу всего тридцать человѣкъ пришло, большая половина, по обыкновенію, бабъ. Больше собрать не удалось, потому что вторую недѣлю частныя дачи горятъ, и къ намъ переходитъ, каждый день народъ-то таскаемъ Утромъ кондукторъ совсѣмъ было огонь обошелъ, да вѣтеръ поднялся сильный, вѣрнѣе, буря. Начало черезъ окопъ перебрасывать, народъ струсилъ, да и дымъ задушилъ. Ну и пошло чесать. Я съ двадцатью рабочими къ десяти часамъ пришелъ, а съ огнемъ уже и сладу нѣтъ. Сунулись было мы подъ вѣтеръ, да насилу и вылѣзли. Вижу, что съ десятками тутъ ничего не подѣлаешь,-- нужны сотни, а гдѣ ихъ возьмешь. Пока съ горъ народъ пришелъ, больше двухъ тысячъ десятинъ горѣло, и пожаръ такую силу взялъ, что подъ вѣтеръ и соваться страшно было, особенно съ горнымъто народомъ,-- вѣдь, чуть что, сгорятъ, какъ бараны. Ну, и догоняемъ огонь-то сзади. Думалъ, что удастся на тропѣ остановить, да вотъ опоздали...
   -- Съ запада окопъ-то еще третьяго дня въ Пенякшу уперли,-- помолчавъ, заговорилъ Николай Петровичъ,-- а вотъ "Березники" меня безпокоятъ,-- шестой день, съ самаго начала пожара, оттуда никакихъ вѣстей нѣтъ. На второй день дорога загорѣлась, мосты горятъ, деревья на дорогу падаютъ, посылалъ было я лѣсника, вернулся онъ,-- боязно, говоритъ. Сегодня опять послалъ. Боюсь -- что сгорѣлъ кордонъ-то,-- подъ вѣтромъ вѣдь, а взрослыхъ тамъ всего пять человѣкъ...

-----

   Напились чаю и легли спать. Николай Петровичъ -- въ избѣ, Павелъ Ивановичъ -- въ сѣняхъ, но заснуть не пришлось,-- явился Савельевъ.
   -- Ну что? Какъ у васъ?-- набросился на него Николай Петровичъ.
   -- Теперь слава Богу, ваше высокоблагородіе.
   -- Кордонъ-то цѣлъ?
   -- Цѣлъ! Мы всю клюку Березинскую окопали, съ версту отъ кордона огонь-то остановили.
   -- Ну молодцы!
   -- Много пожаровъ я на своемъ вѣку видалъ, ваше высокоблагородіе, а такого не приводилось. Въ Микишкиномъ болотѣ, такъ чисто въ аду --
   -- А до Пенякши вездѣ огонь-то дошелъ? Не перебросило?
   -- Нѣтъ, не перебросило, ваше высокоблагородіе, а только въ двухъ мѣстахъ опасно будетъ, и надо окопать. Въ одномъ-то мѣстѣ, у "Сухихъ бортей", эдакъ съ версту прокопать придется, а на "Монаховомъ бугрѣ" не больше полверсты.
   -- Сколько же народу тебѣ нужно?
   -- Да человѣкъ двадцать достаточно будетъ, только не горныхъ, а то съ ними бѣды наживешь.
   -- Нѣтъ-нѣтъ, возьми нашихъ! Я вотъ напишу объѣздчику.
   Получивъ записку, Савельевъ ушелъ. Черезъ пять минутъ Николай Петровичъ спалъ, тихо посвистывая носомъ. Павлу Ивановичу не спалось,-- клубились передъ глазами черныя и бѣлыя облака дыма, тускло и зловѣще блестѣли пожарные огни. А когда уснулъ, метался во снѣ,-- утренняя опасность стояла нелѣпымъ и дикимъ символомъ, будившимъ давешній страхъ такъ же сильно, какъ и реальная возможность огненной смерти...

-----

   Когда утромъ пріятели пришли на пожаръ, окопъ уже былъ доведенъ до Пенякши, дѣлали приготовленія къ отжигу.
   -- Можно зажигать, ваше высокоблагородіе?-- спросилъ благообразный сѣдой объѣздчикъ.
   -- Зажигай.
   Объѣздчикъ и два лѣсника зажгли свертки бересты, насаженные на палки, и, двигаясь по окопу, зажигали мохъ. Огоньки сначала клонились по вѣтру,-- наискось къ окопу, потомъ вспыхнули ярче, выпрямились и, поколебавшись, потянулись къ пожару съ все возраставшей быстротой. Въ отдаленный глухой гулъ пожара вплелся болѣе рѣзкій, но значительно слабѣйшій трескъ и шипящій свистъ отжига.
   Вотъ между пожаромъ и зеленымъ лѣсомъ легла черная спасительная полоса горѣлаго, огни начали сходиться. Чернѣй и гуще повалилъ дымъ, гулъ и трескъ, усилившись, превратились въ зловѣщій, оглушительный грохотъ. Надъ сосновой чащей, высоко въ небо, взлетѣлъ столбъ пламени, померкло въ дыму солнце, и на окопъ дождемъ посыпался пепелъ и обуглившаяся хвоя.
   -- Горимъ!!-- хрипло заоралъ кто-то.
   Горные мужики, побросавъ топоры, мотыки и лопаты, нестройной толпой метнулись къ рѣкѣ, толкая другъ друга, падая и отчаянно ругаясь. На окопѣ остались только жители лѣсныхъ деревень. Спокойной увѣренностью движеній они производили впечатлѣніе опытныхъ, закаленныхъ въ бояхъ воиновъ среди толпы новобранцевъ. Павелъ Ивановичъ напрягалъ всю свою волю, чтобы подавить желаніе бѣжать. Воскресъ вчерашній паническій страхъ передъ огнемъ и властно толкалъ на безсмысленное бѣгство...
   -- Маршъ, на окопъ, мерзавцы! Вѣдь если огонь-то здѣсь уйдетъ, бѣда будетъ! На окопъ, черти!!.-- горячился Николай Петровичъ, наступая на мужиковъ, сбившихся въ кучу на берегу рѣки.
   Болѣе робкіе двинулись было нерѣшительно по окопу, но вдругъ выскочилъ изъ толпы плюгавенькій мужиченко и хрипло закричалъ, безтолково махая руками и брызгая слюной:
   -- Гдѣ это такой законъ есть, чтобы людей жечь!!? А? Гдѣ такой законъ!? У насъ семьи, а мы тутъ незнамо изъ-за чего погибай! Гдѣ такой законъ?! Гдѣ законъ, я спрашиваю?!!
   Толпа вдругъ угрожающе загудѣла и колыхнулась тревожно. Николай Петровичъ поблѣднѣлъ. Въ слѣдующее мгновеніе въ его рукѣ тускло сверкнулъ револьверъ.
   -- Маршъ на окопъ, мерзавцы!! Всѣхъ перестрѣляю!!-- злобнымъ, срывающимся голосомъ крикнулъ онъ и скверно выругался. Это подѣйствовало, мужики медленно и нехотя разошлись по мѣстамъ.
   Огонь спалъ, опять показалось солнце. Къ вечеру пришло извѣстіе отъ Савельева, что огонь имъ удержанъ въ обоихъ мѣстахъ. Пожаръ можно было считать ликвидированнымъ, но внутри еще горѣло,-- догорали случайно обойденные огнемъ участки, загорались упавшія и высохшія деревья, зноились торфяники. И только хлынувшій черезъ два дня проливной дождь окончательно потушилъ огонь, но долго еще слабо курились упорные торфяники.
   

XVI.

   Жизнь свершила свой обычный кругъ. Опять желтѣли и падали листья, опять летѣли на югъ журавли и гуси, а рябчики мелодично пересвистывались, спариваясь на зиму, и урчали тетерева на утренней зарѣ,-- не задорно, по-весеннему, урчали, а мелодично и грустно, но съ какимъ-то оттѣнкомъ обѣщанія, съ едва уловимымъ намекомъ на бурное веселье весны.
   Потомъ пошли дожди осенніе, холодный вѣтеръ вылъ въ обнаженныхъ вѣтрахъ, трепля и срывая послѣдніе листья. Мокро и неуютно было въ лѣсу, и холодная скука заползала въ душу. Часто вспоминалась теперь Павлу Ивановичу жена, и вспоминались дѣти, мальчики-погодки пяти и четырехъ лѣтъ. Влекло къ нимъ, но пугалъ городъ. Катя выросла въ городѣ, и не понимала жизни внѣ городской сутолоки, умерла бы со скуки безъ театра, концертовъ, засѣданій различныхъ обществъ, въ которыхъ принимала дѣятельное участіе. Здѣсь бы, напримѣръ, она просто задохнулась отъ тоски, а ему жутко становится при мысли о городѣ. Городъ часто снится въ дожливыя ночи, встаетъ передъ спящимъ фантастическимъ чудовищемъ съ огненными глазами, стальными зубами и каменной грудью...
   Неожиданно, въ концѣ сентября, выдались ясные, теплые дни. Отлетѣвшее лѣто послало съ дороги свой привѣтъ покорному лѣсу, обѣщаніе новаго прихода и новой жизни въ свѣтѣ и теплѣ, въ лазурномъ сіяньи высокаго неба, въ пурпурномъ свѣтѣ тихихъ зорь. Павелъ Ивановичъ цѣлые дни бродилъ по лѣсу, возвращался домой въ сумерки. Умерла тоска, не мучилъ уже ночью сомнѣньемъ и страхомъ далекій городъ, душа становилась полнозвучной, открывались невѣдомыя глубины ея, и росла она, дѣлалась большой и мудрой, какъ Божій міръ, какъ звѣздное небо, поющее свои прекрасныя беззвучныя пѣсни...

-----

   Было дико, что среди безконечнаго, засыпавшаго на зиму лѣса, на заваленкѣ избушки, сидитъ изящная дама въ широкополой шляпѣ, и рядомъ возятся два мальчика въ синихъ костюмчикахъ. Изъ такой чуждой дали пришли они, что пропитанная музыкой лѣса душа не принимала этихъ образовъ, и сознаніе нѣсколько мгновеній оставалось невозмутимымъ. Чудакъ зарычалъ было, но потомъ пулей бросился къ избушкѣ и завертѣлся, завылъ въ неистовомъ восторгѣ, даже перепрыгнулъ два раза черезъ младшаго мальчика, Борю. Ребята хохотали до упаду надъ фортелями собаки. Потомъ они повисли на рукахъ отца и сразу оглушили безчисленными вопросами:
   -- Гдѣ былъ? Не видѣлъ ли медвѣдя? Почему черная земля и сосны желтыя по дорогѣ? Кучеръ говоритъ, что былъ пожаръ, но развѣ бываютъ въ лѣсу пожары? Ощупывая убитаго тетерева и рябчиковъ, спрашивали, гдѣ они живутъ? что ѣдятъ и пьютъ? Больно ли имъ, когда ихъ убиваютъ? Можно ли убить тетерева изъ игрушечнаго ружья пробкой? Настойчиво просили выстрѣлить изъ ружья...
   Павелъ Ивановичъ стоялъ растерянный и смущенный, и не могъ онъ понять, большая радость или большая досада растетъ въ груди. Душа была смята, замутилась въ глубинѣ, и улетѣлъ изъ нея безслѣдно мирный и цѣлостный аккордъ, навѣянный покорной мудростью полузаснувшаго лѣса.
   Словно сквозь сонъ, слышалъ онъ, какъ жена, отпуская Савельева, наказывала ему, чтобы извозчикъ пріѣхалъ завтра къ двумъ часамъ дня.
   -- Значитъ, они завтра уѣзжаютъ,-- чуть не вслухъ подумалъ онъ, и опять не могъ понять, радъ этому или не радъ, опять ничего не разобралъ въ душѣ, взбаломученной ударомъ прошлаго, потерявшей свое призрачное равновѣсіе, обрѣтенное здѣсь, въ зеленомъ шумѣ вѣтвей.
   -- Какъ же ты нашла-то меня, Катя?-- спросилъ Павелъ Ивановичъ, когда дѣти притихли за чаемъ.
   Оказалось, очень просто. Встрѣтился на улицѣ знакомый чиновникъ управленія земледѣлія и спросилъ, зачѣмъ Павлу Ивановичу понадобилось арендовать Букалинскій постоялый дворъ. Катя по разсказамъ мужа знала это мѣсто и сразу же поняла, что онъ живетъ здѣсь. Хотѣла написать, но побоялась, что онъ скроется опять, и вотъ пріѣхала съ дѣтьми...
   Мальчикамъ не сидѣлось на мѣстѣ. Облазивъ всѣ углы въ избѣ, они выбѣжали въ сѣни.
   -- Я за тобой, Паша, пріѣхала, звать тебя домой, я одна не уѣду,-- вибрирующимъ голосомъ произнесла Катя, и черные большіе глаза ея сверкнули слезами.
   Павелъ Ивановичъ нахмурился:
   -- Я ушелъ потому, что не могъ жить, сходилъ съ ума, а ты опять зовешь меня въ этотъ адъ безтолковой суеты...
   Наступило тягостное молчаніе. Дѣти притащили старую, уже отслужившую вершу. Старшій, Володя, увѣрялъ, что это клѣтка для птички, младшій, наоборотъ, склонялся къ тому, что невиданный предметъ -- мышеловка.
   -- Папа, это что?! Папа, это зачѣмъ?!-- наперебой кричали дѣти.
   Пришлось подробно объяснять назначеніе верши. И сейчасъ же дѣти съ увлеченіемъ принялись "ловить рыбу",-- Володя изображалъ рыбака, Боря -- рыбу, а Чудакъ бѣгалъ за ними и лаялъ радостно; шумливо рыча, хваталъ ихъ осторожно за одежду бѣлыми, крѣпкими зубами.
   Чтобы разорвать мучительную цѣпь молчанія, Катя стала разсказывать о крупнѣйшихъ фактахъ политической и общественной жизни.
   Она разсказывала. И вотъ оказалось, что Павелъ Ивановичъ многаго не знаетъ совсѣмъ, многое слышалъ мелькомъ. Онъ слушалъ съ захватывающимъ вниманіемъ, безъ конца спрашивалъ, хотѣлъ знать все, до мельчайшихъ подробностей. Возмущался статьями, содержаніе которыхъ передавала Катя, говорилъ, какъ бы онъ написалъ на эти темы. Далекая безтолочь городской жизни властно вторгалась въ душу, овладѣвала ею. Грозный водоворотъ смѣха и слезъ, любви, злобы и глупости подхватилъ Павла Ивановича и несъ, кружилъ въ своихъ струяхъ, какъ жалкую щепку...
   Уснули дѣти, спала утомившаяся за день собака, а они все сидѣли и говорили вполголоса. Отъ политическихъ новостей перешли къ мѣстнымъ,-- къ дѣятельности лиги борьбы съ туберкулезомъ, къ дѣтскимъ площадкамъ для игръ, къ учрежденію дѣтскихъ садовъ, къ жизни клуба, къ закрытію администраціей общества распространенія образованія... Въ душѣ Павла Ивановича выросла тревога, тоскливая жалость къ промчавшейся жизни, на которую онъ не успѣлъ отозваться съ обычной формѣ, и потому она казалась ему безвозвратно потерянной... Росло нетерпѣливое желаніе скорѣй броситься въ водоворотъ и сдѣлать что-то, попытаться направить струю его по иному пути. И это казалось теперь, хотя бы отчасти возможнымъ, и не было уже въ душѣ отчаянія, чувства безнадежности, не было той мертвящей усталости, которая выбросила его на тихій берегъ покорно-печальнаго, зеленаго лѣса...
   Уже было за полночь, когда они вышли въ лѣсъ. Царственная тишина бора рѣзко подчеркивала пестрые отзвуки далекой мятежной жизни, владѣвшіе теперь всецѣло душой.
   Загадочно мерцали въ беззвучной вышинѣ звѣзды, но, казалось, и тамъ бурлитъ и грохочетъ потокъ безтолковой, полной противорѣчій жизни, и только безконечныя дали заглушаютъ дикій ревъ, превращаютъ его въ мирное, слабое мерцаніе. Съ сѣверо-запада ползли уродливыя темныя тучи, съ пухлыми, рваными краями.
   -- Завтра будетъ ненастье,-- по привычкѣ вслухъ подумалъ Павелъ Ивановичъ.
   И словно въ отвѣтъ ему захохоталъ филинъ у развалинъ большой избы. Катя вздрогнула и пугливо прижалась къ мужу.
   -- Что это?-- шопотомъ спросила она.
   -- Филинъ. Я все время собирался его убить, да такъ и не собрался.
   Онъ обнялъ ее крѣпко и ласково, а она спрятала на его груди лицо, и долго-сдерживаемыя слезы хлынули изъ глазъ, грудь порывисто вздрагивала отъ тихихъ всхлипываній. Онъ молча гладилъ и цѣловалъ ея волосы.
   Катя подняла къ нему глаза и едва слышно спросила:
   -- Ты поѣдешь съ нами?
   Въ отвѣтъ онъ только крѣпче обнялъ ее. Она поняла, и мокрое отъ слезъ лицо ея освѣтилось радостью.
   -- А я измучилась совсѣмъ,-- шептала она,-- думала, что, какъ и прежде, ты поживешь гдѣ-нибудь мѣсяца два-три, а тутъ вдругъ прошелъ цѣлый годъ, и никакой вѣсти отъ тебя...

-----

   Катя подъ утро уснула утомленная и счастливая. Павелъ Ивановичъ сидѣлъ, облокотившись на столъ, и пристально смотрѣлъ въ лицо жены. Она похудѣла за этотъ годъ, рѣзче обозначились синіе круги около глазъ, и въ углахъ губъ появились скорбныя складочки. Вотъ она улыбнулась чему-то во снѣ, и лицо освѣтилось нѣжной радостью.
   -- Бѣдная Катя, она такъ любитъ его, и столько непріятностей принесло ей его бѣгство. Но теперь она будетъ счастлива, а онъ...
   Пугающей огнистой громадой поднялся вдали шумный городъ, тоскливая тревога сжала сердце. Онъ зналъ, что неистовый водоворотъ городской жизни раздробитъ его душу, собранную воедино ритмичными всплесками лѣсной жизни, простой и мудрой; быстрыя струи водоворота растащатъ въ разныя стороны частицы его "я", и оно растворится, исчезнетъ въ бурныхъ волнахъ, и не будетъ возможности уйти въ себя отъ тревожнаго, надоѣдливаго гула повседневности. До боли въ сердцѣ жаль покидать уютную избушку, огородъ, быструю Пенякшу, могучій, необозримый боръ... Но знаетъ Павелъ Ивановичъ, что никакая уже сила не удержитъ его здѣсь,-- далекая мятежная жизнь вошла въ душу вмѣстѣ съ маленькой, изящной женщиной, плѣнила несбыточной надеждой на возможность, усиліями хотя бы нѣсколькихъ поколѣній, превратить бурный водоворотъ въ плавное, быстрое теченіе рѣки, никто уже не вырветъ души изъ этого плѣна...
   Тихимъ, лучезарнымъ сномъ кажется годъ жизни въ лѣсу. Онъ спалъ и видѣлъ прекрасные, милые сны; на ихъ свѣтломъ фонѣ безслѣдно тонутъ двѣ черныя точки,-- болѣзнь и случай съ Настей... Но теперь его разбудилъ властный зовъ городской жизни, жизни культурнаго человѣчества, и заснуть уже нѣтъ возможности...
   Ему захотѣлось поглядѣть на свое лицо. Досталъ зеркало и приблизилъ его къ лампѣ. За годъ онъ хорошо отдохнулъ и поправился, на щекахъ играетъ здоровый румянецъ, но въ глазахъ уже загорѣлся тревожный огонекъ,-- отзвукъ многоликой, суетной жизни города.
   Свѣтало въ избѣ. Рождался день, ненастный и тихій.
   Первыя капли дождя глухо стукались въ крышу.

В. Мартовскій.

"Современникъ", NoNo 8--10, 1913

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru