Вольгич Степан
Смерть палача

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Смерть палача.

   Трофимъ Рябинъ, старый палачъ Бохтуйской тюрьмы, умиралъ. До самаго послѣдняго времени онъ былъ крѣпокъ, какъ дубъ, и, какъ это ни странно, никогда не задумывался надъ случайностью человѣческой жизни. Не то, чтобъ ему не случалось подумать иной разъ о смерти, нѣтъ, -- но такимъ мыслямъ онъ предавался въ двухъ случаяхъ: когда говѣлъ и во время своей ужасной работы. Въ первомъ случаѣ мысли о смерти были слишкомъ формальны, переплетались со множествомъ пустяковъ, не идущихъ къ дѣлу, и кончались вмѣстѣ съ исповѣдью, разрѣшавшей ихъ легко и просто. Во второмъ случаѣ онъ думалъ о чужой смерти и опять-таки думалъ слишкомъ прямолинейно, и мысли разрѣшались такъ же легко и просто... петлей.
   Потому, когда передъ нимъ всталъ вопросъ о его собственной смерти и всталъ не въ видѣ пустой формулы: "Всѣ помремъ", а въ суровой наготѣ непреложнаго факта: "Вотъ она, пришло время... моя очередь"...-- онъ почувствовалъ смятеніе и испугъ.
   Съ одной стороны, было ясно, что на этотъ разъ мало земныхъ поклоновъ или свѣчки въ пятачокъ, что пора -- и необходимо -- продумать заново и до конца, притомъ въ срокъ короткій, все то важное, непреоборимо важное, что одно только имѣетъ значеніе и смыслъ передъ вѣчностью, но чего онъ не имѣлъ времени продумать за десятки лѣтъ своей жизни. Съ другой стороны, при всякой такой попыткѣ обнаруживалось странное, незнакомое прежде шатаніе въ мысляхъ, которыя какъ-то скользили въ душѣ, нестройно и безслѣдно, возникая безъ начала, теряясь безъ конца. И нельзя было понять, что отъ чего должно отдѣлить и гдѣ пустое -- гдѣ нужное, гдѣ первое, а гдѣ второе и послѣднее. Такъ были мысли словно песокъ, кружимый вѣтромъ въ полѣ. Какой песчинкѣ упасть, какой летѣть, какой упасть тутъ, какой тамъ, -- кто скажетъ, кромѣ вѣтра? кто скажетъ?...
   Палачомъ Трофимъ Рябинъ сталъ еще въ то время, когда отбывалъ послѣдніе годы каторги. Въ немъ всегда жило какое-то непонятное, мучительное любопытство ко всему жуткому и безобразному. Это любопытство толкнуло его, изступленнаго монаха, виртуоза въ самоистязаніяхъ, подвижника и святошу, плюнуть въ чашу съ дарами. Оно же нашептало ему когда-то безсмысленную мысль -- надругаться надъ любимой дѣвушкой, надругаться грязно и грубо, въ ту самую минуту, когда та отдавалась ему. Оно привело его къ ремеслу палача.
   И здѣсь Трофимъ Рябинъ оставался все тѣмъ же монахомъ, сочетавшимъ воедино молитву и кощунство. Свое ремесло палача онъ возвелъ въ какую-то смутную, мистическую религію, обслуживавшуюся собственными таинствами и обрядами.
   Съ особаго разрѣшенія палачъ имѣлъ доступъ ко всѣмъ осужденнымъ на смерть, которые сидѣли въ тюрьмѣ. Не всегда, разумѣется, были такіе, но если были, въ тюрьмѣ воздвигалось нѣчто вродѣ внутренней тюрьмы. Тюрьма въ тюрьмѣ! А изъ внутренней тюрьмы Трофимъ Рябинъ строилъ своего рода "церковь". Основой "церкви" была его религія отреченія, первосвященникомъ -- онъ самъ.
   Палачъ вносилъ въ стѣны тюрьмы волненіе полное таинственности и ужаса. Надзиратели его боялись, хотя въ страхѣ этомъ не было отвращенія, наоборотъ, скорѣе замѣчалась холодная почтительность. Осужденные испытывали нѣчто большее страха и отвращенія, нѣчто граничившее съ безуміемъ. Когда Трофимъ Рябинъ являлся въ ихъ камеры и начиналъ пѣть безконечные каноны и тропари или выкрикивать безсвязныя заклинанія, немногіе выдерживали пытку. Не много было такихъ, которымъ удавалось устоять надъ бездной, преодолѣвъ головокруженіе и ужасъ.
   Онъ приходилъ обычно съ требникомъ и большимъ кипарисовымъ крестомъ въ рукахъ. Изъ требника читалъ, что придется, а крестъ заставлялъ цѣловать и тѣхъ, кто не хотѣлъ цѣловать, билъ, нерѣдко тѣмъ же самымъ крестомъ.
   Но это было не самое жуткое. Жуткое начиналось съ символа отреченія, входившаго, какъ главная часть, въ созданное имъ своеобразное богослуженіе.
   О, это было что-то невозможное! Непостижимо дикая чепуха и звѣрство, бѣснованіе и таинство. Кошмаръ съ широко разинутыми мертвыми глазами и ледянымъ дыханіемъ. Шабашъ темной адской силы.
   -- Отрекаешься отца и матери, зачатый во тьмѣ, -- отрекаешься?
   Надо было это слышать и видѣть.
   -- Отрекаешься души своей, преданный дьяволу? Отрекаешься плоти, гоже осквернилъ блудомъ, сребромъ и златомъ и всяческими упрежденіями?
   И потомъ:
   -- Отрекся еси гордыни, -- отрекся? Беззаконовалъ и святотатствалъ, -- отрекся? Въ вертепахъ погрязалъ, безумный, -- отрекся?...
   И нельзя было бѣжать, еслибъ кто хотѣлъ бѣжать. И безсиленъ былъ крикъ, если кто и могъ кричать.
   Сонъ? Кошмаръ? Болѣзнь?.. Утрачивалось пониманіе того, что казалось понятнымъ, утрачивалась способность отличать дѣйствительность отъ бреда, имѣющее смыслъ отъ безсмыслицы.
   Не было крѣпкихъ, не было здоровыхъ. Самыхъ крѣпкихъ и здоровыхъ палачъ заставлялъ выть и скрежетать въ бѣшенствѣ зубами...
   Онъ самъ доходилъ въ этихъ радѣніяхъ до неистовства. Тогда оргіи покаянія обращались въ адскія игрища. И старыя, мокрыя стѣны становились свидѣтелями того, какъ люди, утратившіе разумъ, начинали, бѣснуясь, пѣть псалмы и каноны...
   ... Самый обрядъ казни Трофимъ Рябинъ совершалъ торжественно и чинно. Никогда у него не случалось, чтобъ веревка оборвалась или петля зашморгнулась неполно, -- избавь Богъ! Нѣтъ, этого съ нимъ не бывало. Онъ зналъ свое дѣло.
   Когда приводили смертника, онъ, прежде, чѣмъ надѣть саванъ, непремѣнно спрашивалъ:
   -- Готовъ?
   И со стороны было похоже, какъ будто это священникъ спрашиваетъ пришедшаго къ причастію.
   Если увидитъ, что тому плохо, помедлитъ немного, потомъ опять спрашиваетъ:
   -- Готовъ?
   И такъ до трехъ разъ.
   Всякое правило при его работѣ соблюдалось строго, -- онъ самъ слѣдилъ за всѣмъ. Однажды ему пришлось вѣшать больного старика, принесеннаго къ эшафоту на носилкахъ. Онъ уже спихнулъ его въ петлю, когда съ врачемъ, наблюдавшимъ казнь, сдѣлалось дурно. Палачъ поспѣшилъ подставить табуретъ подъ ноги удавленника, судорожно извивавшагося въ поискахъ почвы, переждалъ, пока врача привели въ чувство, и только тогда далъ веревкѣ натянуться, какъ слѣдуетъ.
   Онъ говорилъ:
   -- У меня идутъ, какъ на смотръ, молодцами...
   И это была правда.
   Если у казненнаго находили образокъ, онъ бралъ его себѣ на память, у другихъ бралъ носовые платки, отрѣзалъ пуговицы, -- все это у него хранилось въ особомъ сундучкѣ подъ образами.
   Тамъ же была книжка, на которую онъ когда-то въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ забиралъ въ бакалейной лавкѣ; вторая половина книжки осталась неиспользованной, и онъ въ нее заносилъ имена своихъ кліентовъ. Самому лавочнику книжка досталась изъ какой-то конторы, и каждая ея страница была раздѣлена чертой надвое; на одной сторонѣ было написано: "Приходъ", на другой: "Расходъ". Когда Трофиму Рябину объявляли въ тюремной конторѣ, что есть на очереди "такой" или экстренно вызывали въ другую тюрьму, онъ всякій разъ вынималъ книжку и списывалъ въ нее -- подъ рубрикой "Приходъ" -- соотвѣтственное число именъ, либо просто крестиковъ. Въ "Расходъ" попадали тѣ, кого онъ вѣшалъ. Такъ ужъ было заведено у него разъ навсегда. Для порядка.
   Послѣднее имя во второй графѣ было: Коянъ. Онъ внесъ его только вчера.
   Надо жъ быть такому грѣху: разбойника Кояна надлежало казнить на разсвѣтѣ, а въ ночь какъ разъ "схватило" Трофима Рябина.
   Мысль объ этомъ наполнила тоской душу палача. О Коянѣ онъ думалъ такъ, что тотъ должно быть и родился съ веревкой на шеѣ. На волѣ киргизъ промышлялъ отчаянными грабежами, въ тюрьмѣ жилъ припѣваючи. Въ ожиданіи конца онъ только пѣлъ себѣ да посвистывалъ въ волчекъ двери. А свистѣлъ онъ анафемски. Главное, ничѣмъ нельзя было его отводить отъ этого -- свиститъ, и дѣло съ концомъ! Да непремѣнно еще станетъ у двери, чтобъ всѣмъ было слышно. Чего ужъ съ нимъ не дѣлали: и били, и сажали на одну воду, и отбирали матрацъ, -- хоть бы что!
   Посѣщенія палача были для него вродѣ веселыхъ представленій. Когда Трофимъ Рябинъ пѣлъ тропари или читалъ свой символъ отреченія, онъ заливался неудержимымъ смѣхомъ и хлопалъ себя ладонями по ляшкамъ отъ восторга. А не то начиналъ посвистывать. И на черныхъ, потрескавшихся губахъ его при этомъ сіяла совсѣмъ дѣтская, благожелательная улыбка.
   Борьба между старымъ палачемъ и разбойникомъ киргизомъ клонилась, такимъ образомъ, явно къ пораженію перваго.
   Безсиліе это Трофимъ Рябинъ сознавалъ очень хорошо. Оно угнетало его, держа въ постоянной тревогѣ. Палачъ какъ-то безнадежно ослабѣвалъ, падалъ духомъ, точно терялъ часть самого себя. То становился безпокоенъ, не спалъ по ночамъ, начиналъ курить, -- то, наоборотъ, спалъ день и ночь, такъ что Егоровна, замѣнявшая хозяйку для его старенькаго, облупившагося собственнаго дома съ огородомъ, задумывалась о сбереженіяхъ, которыя должны были быть у палача. Иногда цѣлую недѣлю сидѣлъ дома, а то каждый день навѣщалъ Кояна. И, словно желая задобрить его, ни съ того, ни съ сего, приносилъ вдругъ киргизу пачку махорки въ карманѣ или калачъ.
   Разъ принесъ колоду порванныхъ, засаленныхъ картъ. Кояну чрезвычайно понравилось складывать домики, висѣлицы и всякія такія штуки. Это было очень занятно.
   Когда ему въ первый разъ пришла мысль соорудить висѣлицу, онъ такъ и заржалъ. Потомъ сѣлъ на полъ и все время крутилъ головой, пока ставилъ карты въ колонки.
   Палачъ понялъ его мысль и тоже усмѣхнулся:
   -- Ишь ты, подлецъ!
   Тѣмъ не менѣе шутка Кояна ему не понравилась.
   Казни Кояна палачъ ожидалъ съ нетерпѣніемъ. Онъ самъ себѣ не могъ уяснить хорошенько той темной власти, которую Коянъ пріобрѣлъ надъ его душой, хотя чувствовалъ ее, какъ гору на плечахъ. Не потому ли онъ такъ настойчиво и думалъ о смерти Кояна, что тогда -- конецъ этой злой власти?
   Подобный случай былъ съ Трофимомъ Рябинымъ еще одинъ разъ. Та же чужая, темная власть надъ душой. Тогда преступнику, каторжнику, поднявшему руку на смотрителя, вышло помилованіе у самаго эшафота. Но не такъ-то легко было убѣдить въ этомъ палача. Онъ ни за что не хотѣлъ повѣрить. Онъ плакалъ и говорилъ:
   -- Вѣдь какой человѣкъ... ваше благородіе... на сто человѣкъ одинъ!.. Опять же, ваше благородіе, и, это самое, припознили. Кабы раньше -- ну такъ... Дозвольте кончить... по полной формѣ закона... Минуточкой, ваше благородіе...
   Пришлось помилованнаго силой вырвать изъ рукъ палача.
   Смотритель при этомъ даже ударилъ Рябина по лицу и выругался:
   -- Этакая бѣшеная собака!
   Потомъ палачъ подавалъ жалобу генералъ-губернатору. Случай этотъ всѣмъ извѣстенъ и стоилъ чудаку многихъ насмѣшекъ.
   Послѣ палачъ долго ходилъ, какъ потеряный. Да и никогда потомъ не удавалось ему освободиться вполнѣ отъ власти того человѣка, -- о которомъ онъ, впрочемъ, ничего не слыхалъ съ тѣхъ поръ, и не могъ услыхать, потому что каторжника куда-то убрали. При всякомъ воспоминаніи о немъ сердце Трофима Рябина сжималось въ тискахъ безотчетнаго страха и щемящей тоски. Только съ появленіемъ киргиза, это чувство стало ослабѣвать. Оно перешло на Кояна.
   Часто думалъ палачъ о казни Кояна. И всегда ему представлялось дѣло такъ, что Коянъ самъ захочетъ надѣть на себя петлю. Ну, что жъ, самъ -- такъ самъ, только сумѣлъ бы! Если не засовывать въ саванъ, то отчего же, и самому можно.
   Такъ рисовалось въ умѣ палача.
   А теперь?.. Господи!.. какъ же теперь быть?.. Куда они съ нимъ?.. можетъ другой кто возьмется?.. Ну, а ежели это такъ себѣ -- болѣзнь-то -- если пройдетъ?..
   При мысли, что онъ можетъ выздоровѣть и уже не застать Кояна, тоска палача достигла такой ярости, что онъ закричалъ и заметался въ постели.
   Ему вспомнились всѣ тѣ, которые, не дождавшись "своей смерти", сами накладывали на себя руки, и онъ подумалъ о Коянѣ:
   -- Можетъ! Можетъ, не допусти его Господь!.. Такъ прямо, ради смѣху, на зло...
   Мало по малу, однако, Коянъ стушевался и онъ началъ думать о сынѣ Федорѣ.
   Лѣтъ одиннадцать прошло, какъ тотъ уѣхалъ въ Сибирь, жандармомъ на какую-то станцію. Съ тѣхъ поръ о немъ ни слуху ни духу. Одинъ онъ былъ у Трофима, а никогда между ними не было согласія. Трофимъ Рябинъ сына не любилъ, Федоръ рано ушелъ отъ отца и жилъ всегда особнякомъ.
   За эти одиннадцать лѣтъ, что они не видѣлись, Рябинъ, почитай, ни разу его и не вспомнилъ.
   Но теперь онъ почувствовалъ, какъ трудно безъ сына. Все-таки смертный часъ... одному... Да и деньги достанутся чужимъ. А денегъ-то, девятьсотъ рубликовъ. Шутка ли -- кровные... охъ-охъ...
   Отъ сына онъ перешелъ вспоминаніями къ покойницѣ-женѣ. О ней онъ тоже никогда раньше не думалъ. А вотъ же встала, какъ живая...
   Молчаливая, всегда больная, всегда заплаканная...
   Съ чего бы ей было плакать? Никогда Трофимъ пальцемъ ея не тронулъ... Плакала втихомолку и не признавалась.
   А когда родился Федоръ и совсѣмъ стала дикая. Чудное дѣло, словно она боялась дитяти! Никогда бывало не возьметъ его на руки. Ни за что не поставитъ колыбельку на ночь у кровати, непремѣнно отнесетъ въ дальній уголъ. Кормила не грудью, а изъ рожка. Когда же мальчикъ плакалъ, вся дрожала и блѣднѣла.
   Можетъ и умерла отъ этого постояннаго страха.
   Передъ смертью она просила увести куда-нибудь мальчонку, и даже не хотѣла взглянуть на послѣдокъ... Ходить уже тогда началъ... да...
   Палачъ задумался.
   Подумалъ:
   -- Каяться надо.
   И началъ вспоминать грѣхи.
   Грѣховъ у него, какъ у всякаго, было немало. Но большихъ, первостепенныхъ три. Первый -- это то самое дѣло со святыми дарами, за которое его судили. Второй -- подобный: въ страстную пятницу ѣлъ свинину и упился виномъ. Третій грѣхъ пришелъ ему въ голову только сейчасъ, когда онъ думалъ о Федорѣ. Было такое дѣло, что понадобилось тому двадцать пять цѣлковыхъ къ спѣху: утерялъ, не то въ карты спустилъ четвертной билетъ, а служилъ у купца и деньги были хозяйскія... Ну, и разочли... Велики деньги двадцать пять цѣлковыхъ?-- а не далъ... Не изъ жадности, вовсе нѣтъ, просто такъ: могу, но не дамъ!.. И погнали съ мѣста... понятно... Главное, мѣсто золотое...
   Прочіе грѣхи были такъ себѣ -- легкіе, -- каждой минутой грѣшитъ человѣкъ. Но Трофимъ Рябинъ и ихъ всѣ помнилъ, потому что ежегодно разсказывалъ на исповѣди.
   Онъ и теперь перечелъ ихъ вполголоса и при этомъ вздыхалъ:
   -- Господи помилуй... Господи помилуй... Господи помилуй...
   Началъ читать на память стихи изъ акафиста Николаю Чудотворцу.
   Сперва шопотомъ. Потомъ вполголоса, нараспѣвъ.
   Чувство уничтоженія охватило его, какъ вечерній истомный ветерокъ, поднялось до знойности, стало переходить въ содроганіе, въ трепетъ, въ изступленіе. Шопотъ, все усиливаемый, дошелъ до воплей и зубовнаго скрежета...
   Онъ очнулся отъ острой боли въ спинѣ, заставившей его вытянуться въ постели.
   Съ трудомъ, недоумѣнно повелъ мутными глазами передъ собой, расправилъ уголъ подушки.
   -- Господи помилуй... Господи помилуй...
   Сердце стучало, какъ молотокъ по крышкѣ гроба.
   -- Господи помилуй...
   Ему захотѣлось триста разъ сказать: "Господи помилуй", и онъ началъ отсчитывать по пальцамъ.
   Пальцы сгибались неохотно. Два раза терялъ счетъ.
   Отъ этого стало скучно. Захотѣлось спать.
   Опять подумалъ:
   -- Могли вытребовать изъ каторжныхъ... охотника...
   Онъ, какъ въ полуснѣ приподнялся, досталъ со стола книжку "для забора", которая оставалась лежать тамъ съ вечера, и началъ просматривать записи, чтобъ разсѣяться.
   Фунтъ керосину -- пять коп... сайка... не то...
   Ага, вотъ!
   Надъ постелью палача закружился пестрый хороводъ лицъ, одеждъ, событій...
   Каждая фамилія была знакома Трофиму Рябину, какъ его собственная.
   Вотъ... съ этого началъ... потомъ ужъ записалъ, лѣтъ черезъ шесть... Молодого, мальчишка еще, а свихнулся... глаза ласковые, ласковые...
   Отчего это въ человѣкѣ всего крѣпче запоминаются глаза?
   У этого были сѣрые, широкіе, посмотритъ -- будто рукой тебя тронулъ...
   И глупый, глупый: ему жить хочется, теленку, а онъ проситъ покурить... хе, хе, покурить... Дали... Попыхтѣлъ-попыхтѣлъ папироской, недокурилъ и бросилъ. Зажегъ другую, затянулся. Бросилъ и эту. Остальныя отдалъ ему, Трофиму.
   -- Возьми, хорошій табакъ. Выкури за мое здоровье.
   Хе, хе... вотъ тебѣ и за здоровье! Глупый!
   Трофимъ Рябинъ перевернулъ нѣсколько страницъ, чтобъ удобнѣе держать книжку раскрытой, и ему бросилось въ глаза:
   -- Груздь.
   Красное, круглое лицо, недобрый взглядъ, кривыя ноги...
   Какъ онъ тогда, собака, набросился! Еслибъ не оттащили во время, удушилъ бы лапами... чисто дьяволъ!
   "Нѣтъ, ты погоди... сперва я... меня опосля ужъ"...
   У Трофима Рябина всякій разъ бывало непріятное жженіе въ горлѣ, когда онъ вспоминалъ эту исторію.
   Палачъ глухо кашлянулъ и поднесъ книжку ближе къ лицу.
   Воспоминаній было столько, что въ глазахъ зарябило.
   Чей-то красный платокъ... испуганное съ оттопыренной бородою лицо... оскаленные черные зубы... бѣлый чехолъ, въ которомъ человѣкъ -- словно большая свѣча... что-то темное, тяжелое, какъ туша быка...
   Вспомнилъ, какъ одинъ вырвался и разбилъ голову объ уголъ.
   -- Дура-голова! Все одно: вылежалъ въ больницѣ и исполнилъ приговоръ... Только проволочка...
   Равнодушно перекрестился:
   -- Помяни ихъ, Господи, егда пріидеши... вольная и невольная...
   Но спохватился, что за такихъ грѣхъ молиться и плюнулъ.
   Начало вдругъ подкатывать подъ сердце, и онъ позвалъ:
   -- Егоровна!.. А Егоровна!..
   Никто не откликнулся, и онъ подумалъ:
   -- Ушла... охъ, Господи!.. Холоднаго бъ чего-нибудь...
   Мутилось въ головѣ, захотѣлось дышать глубоко, всей грудью, но дыханія не было.
   Черезъ минуту отлегло.
   -- За попомъ надо...-- подумалъ онъ.-- Егоровна!..
   Въ сосѣдней комнатѣ кто-то застучалъ сапогами и палачъ увидѣлъ тюремнаго надзирателя Кильчика, входившаго въ дверь съ фуражкой въ обѣихъ рукахъ.
   Кильчикъ?.. Никогда этого не случалось...
   Приподнялся, схватившись за столъ.
   -- Нашли?!.
   -- Нашли,-- подтвердилъ Кильчикъ, не сразу догадавшись.
   Палачъ откинулся на подушку. Голова его дернулась впередъ и застыла среди коричневыхъ и желтыхъ маковъ ситцевой наволочки.
   -- Выискался одинъ... изъ шпаны... Да ты, братъ,-- пссс... сдалъ...
   Но Трофимъ Рябинъ его не слушалъ.
   -- Завтра, говоришь?.. еще нѣтъ?..
   -- Завтра. Зачѣмъ ждать?.. гляди, еще прирѣжутъ... охотника-то... Сейчасъ въ карцеръ десять человѣкъ сволокли,-- продолжалъ онъ, нащупывая слова для разговора.-- Чуть дверь не вышибли, черти... Значитъ, плохо?..
   Онъ потопался у стола, сѣлъ и вздохнулъ, искоса метнувъ прищуренными глазами по угламъ.
   -- Н-да, всѣ подъ Богомъ...
   Потомъ всталъ, повѣсилъ фуражку на гвоздь и опять сѣлъ.
   -- Кому сколько положено... Одному -- такъ, другому -- такъ,-- глядишь, иному и маловато бы -- ну, ничего... время, знать, у Бога въ обрѣзъ...
   Онъ сидѣлъ, сосалъ трубку, лѣниво двигалъ тяжелой бритой челюстью, а думалъ:
   -- Помретъ человѣкъ -- и деньги пропали... ни за что... три тыщи, говорятъ... Мяса-то, мяса!
   Палачъ уснулъ подъ разговоръ.
   Но спалъ тревожно и недолго.

-----

   Утромъ, до разсвѣта, стараго палача привезли въ тюрьму.
   Онъ былъ слабъ и съ трудомъ передвигалъ правую ногу. Въ контору ввели его подъ руки.
   Въ конторѣ, за столомъ сидѣлъ одинъ изъ помощниковъ начальника.
   Палачъ задыхался, поднявшись по лѣстницѣ, и не сразу могъ говорить.
   -- Ваше благородіе... дозвольте... присутствовать...
   -- Что?
   Помощникъ отвелъ голову отъ бумагъ, лежавшихъ передъ нимъ на столѣ, и сердито, съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на Рябина.
   -- Не могу я самъ...-- сказалъ палачъ, протягивая руки, которыя тряслись и были мокры отъ холоднаго пота.-- Послѣдній разъ...
   Ему разрѣшили присутствовать при совершеніи казни.
   Казнь производилъ молодой арестантъ, совсѣмъ мальчишка, съ заячьей губой и безцвѣтными, точно выпаренными въ щелокѣ глазами. Его договорили за десять рублей, но изъ этихъ десяти рублей должны были вычесть опредѣленный процентъ въ контору, какъ изъ арестантскаго заработка.
   Коянъ держалъ себя съ достоинствомъ. Былъ спокоенъ, молчаливъ, не смѣялся, но и не выражалъ робости.
   -- Такъ... такъ...-- говорилъ палачъ вполголоса.
   Когда надѣвали веревку, онъ сказалъ:
   -- Поверни... еще... Плотно?
   При этомъ страшно волновался и боялся какого-нибудь несчастія.
   Впрочемъ, все сошло, какъ нельзя лучше.
   Только арестантъ, которому объявили, что онъ на самомъ дѣлѣ получитъ не десять рублей, а меньше -- по правиламъ,-- началъ кричать не своимъ голосомъ:
   -- Ироды!.. окаянные!.. да будь вы прокляты!.. и подавись ими совсѣмъ!.. Тьфу на васъ!..
   Пришлось отвести его въ карцеръ.
   Послѣ казни Трофимъ Рябинъ запросился домой. Ему стало худо. Тряслись руки, ноги, сводило спину.
   Палача отвезли.
   Егоровна сбѣгала за священникомъ.
   Палачъ, спѣша, повторяясь, началъ выкладывать грѣхи, какъ урокъ, заученный не совсѣмъ связно. Принялъ причастіе.
   Деньги, девятьсотъ рублей, отдалъ на храмъ. Онѣ были завернуты въ бѣлый платочекъ, пахнувшій слабо резедой.
   Тревоги оставили палача и онъ умеръ легко и обычно.
   Лишь въ самую послѣднюю минуту глаза его вдругъ расширились, губы расклеились, лицо приняло выраженіе отчужденности, и Егоровнѣ показалось, что онъ засмѣялся.
   Пришли какія-то женщины, -- шептались, качали головами, грѣли воду въ самоварѣ. Заглянулъ на минутку любопытный лавочникъ.
   Удивительно, что никто въ покойникѣ не узнавалъ стараго палача. У него оказалось сухое, длинное лицо съ подстриженной сѣдой бородкой -- и никто этого лица по какой-то странной причинѣ прежде не видѣлъ. Его узнавали по широкой, сутулой спинѣ, укрѣпленной на длинныхъ ногахъ, напоминавшихъ висѣлицу. Эта спина какъ-будто замѣняла ему лицо. Даже обыкновенно здоровались съ нимъ при встрѣчѣ -- пройдя мимо.
   Но теперь спина у него была прямая и вовсе не казалась широкой, а ноги были плотно сжаты и походили просто на узловатыя вѣтви.

Степанъ Вольгичъ.

"Современникъ", кн.II, 1912

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru