Lib.ru/Классика: Тараканов Ив.. Один в природе

Одинъ въ природѣ.

(Записки топографа).

Почтовый трактъ отъ станціи Кабулъ-Сай на г. Вѣрный около 800 верстъ. 42° жары, густая желтая пыль, утомляющій звонъ колокольчиковъ; нѣтъ возможности ни думать, ни спать. Безконечные обозы: флегматичные волы медленно тянутъ тяжелые возы съ лѣсомъ; безобразные верблюды ритмично качаютъ на своихъ горбахъ огромные вьюки съ балхашской солью; за ними длинноухіе ишаки мелкой иноходью везутъ погонщиковъ каравана; монотонно скрипитъ двухколесная арба съ камышевой крышей. Киргизы въ остроконечныхъ шапкахъ, толстыхъ ватныхъ халатахъ и такихъ же штанахъ; дунганы на рослыхъ лошадяхъ, убранныхъ разноцвѣтными лентами; сарты и таранчи верхомъ на быкахъ и коровахъ... Все это медленно движется въ густой неосѣдающей пыли и странно-тяжеломъ молчаніи:

Но это было въ маѣ, ровно годъ тому назадъ. Теперь я работаю въ киргизскихъ степяхъ и горахъ; и эту дорогу я вспоминаю всякій разъ, когда спрашиваю себя, какъ я сюда попалъ. Можетъ быть, нужно сказать, что послѣдніе нѣсколько лѣтъ я жилъ въ большомъ городѣ, наблюдалъ его жизнь, и пытался коротко и ясно отвѣтить на вопросъ: почему въ немъ такъ мало веселыхъ, здоровыхъ людей? Когда въ моей головѣ разныя мысли открыли междоусобную войну, я сказалъ себѣ: "погоди, Иванъ, такъ ничего не выйдетъ, тебѣ надо побыть одному". А когда Маруся поступила на сцену и уѣхала со своей труппой во Владиміръ, я добавилъ: "лучше тебѣ уѣхать куда-нибудь". Я сталъ топографомъ и уѣхалъ сюда, въ киргизскія степи.

-----

Участокъ, въ которомъ я работаю со своей старой мензулой, лежитъ наполовину въ горахъ съ красивыми снѣжными вершинами и наполовину спускается въ равнину, сплошь засѣянную пшеницей, клеверомъ и ячменемъ. Здѣсь есть нѣсколько фруктовыхъ садовъ, много разныхъ бахчей, табачная плантація, и надъ всѣмъ этимъ царитъ винокуренный заводъ купца Иванова.

Въ здѣшнихъ степяхъ я живу второй годъ, но въ прошлое лѣто ничего особеннаго не случилось, и о немъ у меня нѣтъ никакихъ записей.

Іюнь.

Внизу, еще въ маѣ, начались сильныя жары, и появились комары -- гроза степныхъ табуновъ, но въ джейляахъ {Джейляу -- пастбище въ горныхъ долинахъ.} было еще холодно. Теперь мало-мало потеплѣло, хотя настоящая весна начнется тамъ съ конца іюня. Но кочевка уже началась. По всѣмъ кочевымъ тропамъ изъ долины въ горы потянулись безконечные табуны лошадей и стада барановъ. Раскладныя легкія юрты и домашнюю утварь везутъ верблюды, быки и коровы: съ вьюкомъ эти животныя идутъ лучше лошадей; продернутая въ ноздри веревка служитъ возжами. На лошадяхъ ѣдутъ сами киргизы; на лучшихъ, съ серебрёной сбруей и стременами сидятъ дѣвушки, у нихъ мѣховыя шапки съ пучками перьевъ филина -- знакъ дѣвичества. Женщины въ огромныхъ бѣлыхъ джяблукахъ {Джяблукъ -- головной уборъ изъ 7-аршинной полосы бѣлаго полотна.} ѣдутъ съ маленькими ребятишками, прицѣпившимися сзади. Взрослые ребята сидятъ по двое на каждой лошади... Горная тропинка не безопасна: въ крутыхъ склонахъ она узка, то и дѣло поворачиваетъ во всѣ стороны и назадъ, внизъ жутко смотрѣть. Но привычныя животныя увѣренно идутъ надъ обрывомъ, спокойно шагая черезъ частые оползни во всю ширину тропинки.

Медленно движется этотъ караванъ, да ему и недалеко; до Тіоре-джейляу всего 10--12 верстъ. Сначала становятся въ Тіоре-джейляу, потомъ, когда потеплѣетъ, перекочуютъ въ Ой-джейляу, а въ концѣ лѣта на Дунъ-джейляу и на Асы, къ самымъ снѣговымъ вершинамъ. Теперь зимовки внизу пустуютъ, а когда поспѣютъ ячмень и пшеница, киргизы будутъ пріѣзжать на работу.

Мои рабочіе всѣ киргизы, и всѣ четверо говорятъ по-русски. Бейсембе раньше служилъ джигитомъ {Джигитами здѣсь зовутъ конныхъ разсыльныхъ, стражниковъ.} у пристава, и у него остались старыя замашки: когда у него устаетъ лошадь, онъ беретъ чужую, отнимаетъ у перваго встрѣчнаго и часто пускаетъ въ дѣло свою толстую камчу {Камча -- нагайка.}. Понемногу онъ отвыкаетъ отъ этой привычки. Всѣ четверо много врутъ и воруютъ всякую мелочь: сахаръ, бумагу, спички, ремни, перья... Наши двѣ юрты въ предгорьѣ у ключа Талты-Булакъ, въ саду изъ дикихъ яблонь, черешни и сливы. Надъ моей юртой двѣ урючины, и когда придетъ время, спѣлый желтый урюкъ будетъ падать въ юрту прямо на мой низенькій столикъ. Недалеко за садомъ нѣсколько зимовокъ -- маленькихъ глинобитныхъ клѣтушекъ съ камышевой крышей, съ однимъ окномъ; но среди нихъ стоитъ деревянный домъ съ тремя окнами и желѣзной крышей; здѣсь живетъ самъ аксакалъ {Аксакалъ -- почетный, уважаемый богатый киргизъ, имѣющій большое вліяніе въ народномъ управленіи.} Умербай Аласовъ. На джейляу у него пасется болѣе 500 лошадей, а барановъ онъ и самъ не знаетъ, сколько; есть у него и верблюды, и много рогатой скотины, крупной и мелкой. Дочь Умербая говоритъ по-русски, а сынъ ходитъ въ русскую школу. Всѣ эти подробности разсказалъ мнѣ Имангулъ, молодой, лѣнивый парень съ огромными глазами. Онъ разсказалъ также, что дочь Умербая просватана съ 10 лѣтъ, а теперь ей 17, и что женихъ еще не выплатилъ калымъ, еще осталось отдать 200 лошадей, 200 барановъ и 15 верблюдовъ, и еще 300 рублей деньгами. Да, Умербай богатый казакъ, {Киргизы называютъ себя казаками.} у него двѣ жены, а третья умерла. Женихъ тоже богатый, его отецъ -- самъ волостной управитель -- первое лицо въ волости, а волостного не бьетъ даже самъ уѣздный начальникъ.

-- А Умербая били развѣ?

-- Умербая? Умербая только разъ били; тогда всѣхъ аксакаловъ били, и старшинъ.

-- Кто же билъ, за что?

-- Приставъ, за то, что не собрали подати. Тогда ихъ ночью въ горахъ раздѣли до нага и продержали на холоду всю ночь, а утромъ сложили въ кучу, и джигиты били нагайками.

-- Такъ. А какъ зовутъ Умербаеву дочь?

Иманкулъ молча смотритъ на меня и потомъ говоритъ: "я не знаю, какъ ее зовутъ".

Внизу стоятъ сильныя жары, и цѣлый мѣсяцъ нѣтъ дождей. Въ полдень, въ разгаръ жары, когда марево не даетъ считать по рейкѣ, мы бросаемъ работу, садимся около арыка {Арыкъ -- канава для поливки пашенъ.} и ждемъ вечера. Въ палаткѣ душно. Рабочіе надѣваютъ ватные халаты и, сидя на корточкахъ, молча пьютъ кужу {Кужа -- толченое пшено съ молокомъ или водой.}. Но я не знаю, куда дѣваться отъ жары. Если сейчасъ нищій попроситъ у меня единственную рубашку, я отдамъ ее. Я ложусь въ траву, съ вожделѣніемъ смотрю на высокія горы: Кумбель, Орта-Карашъ и Улькунъ-Карашъ. Тамъ каждый день тучи и гроза, и каждое утро на вершинѣ лежитъ новый снѣгъ. Разыгравшееся марево пестрыми волнами бѣгаетъ по высокимъ вершинамъ, зажигаетъ бѣлый снѣгъ и ослѣпляетъ глаза... Выше всѣхъ макушка Толгарскаго Пика, ее видно верстъ за сто, но до нея далеко, а до Кумбеля всего 15--17 в., а до Караша еще меньше; эти горы въ нашемъ участкѣ.

Старый Хусаинъ ставитъ чашку въ траву, смотритъ на меня, потомъ на горы и говоритъ: "Теперь на джейляу хорошо: тамъ дождь и холодъ". Хусаинъ самый хитрый киргизъ изъ всѣхъ и вретъ на каждомъ шагу.

-- Хорошо теперь на джейляу,-- повторяетъ Иманкулъ и пристально смотритъ своими огромными глазами въ мои.

Мнѣ почему-то становится неловко, я роняю внизъ свой взглядъ и неожиданно для себя говорю: "Завтра мы пойдемъ въ горы". Я поднимаю глаза, но Иманкулъ разсматриваетъ свою шапку; губы крѣпко сжаты, и подъ скулами темная тѣнь. Этотъ человѣкъ безсознательно гипнотизируетъ меня. Я не могу опредѣлить, почему это такъ, но меня безпокоитъ его присутствіе. Когда мнѣ хочется пошутить съ рабочими, и я начинаю разсказывать что-нибудь смѣшное, я смотрю на всѣхъ, кромѣ Иманкула, но я вижу только его. Большіе черные глаза смотрятъ увѣренно-твердо, и я не нахожу словъ, путаюсь и кое-какъ кончаю разсказъ безъ всякаго эффекта. Тогда во мнѣ начинается злоба, и я смотрю на него. Теперь Иманкулъ гладитъ ладонями свою шапку, отдавъ этому все вниманіе. Но однажды я сказалъ Иманкулу, когда онъ не могъ услышать: Хорошо. У тебя большая сила, но я еще подумаю. Дѣло, видишь ли, въ томъ, что я тебя уже узналъ, а ты меня еще нѣтъ, и даже не знаешь о моемъ открытіи. Да, еще посмотримъ, Иманкулъ".

Въ горы, такъ въ горы. Внизу можно работать послѣ, когда пройдутъ жары. И мы ведемъ свои работы узкой полосой снизу вверхъ. Черезъ четыре дня мы были на Тюре-джейляу. Здѣсь Иманкулъ въ первый же вечеръ отпросился на ночь. Обыкновенно, онъ ни о чемъ не проситъ, и рѣдко говоритъ со мной. Я сказалъ, что послѣ работы онъ можетъ уходить куда хочетъ. Иманкулъ поблагодарилъ по восточному обычаю: приложилъ правую руку къ груди и низко поклонился. Можетъ быть, онъ смѣется? А что, если заставить его поклониться еще разъ? И я добавилъ: "Если тебѣ очень нужно, то ты можешь придти завтра позднѣе". Иманкулъ на секунду задумался и потомъ сказалъ просто: "Джерайда" {Джерайда -- ладно.}. И ушелъ.

-----

Уже двѣ недѣли мы работаемъ въ горахъ. Днемъ здѣсь тепло, ребятишки бѣгаютъ совсѣмъ нагіе. Но къ ночи быстро холодаетъ, и лишь въ теплой кошенной юртѣ подъ толстымъ шерстянымъ текиметомъ {Текиметъ -- одѣяло.} я чувствую себя въ теплѣ.

Каждый вечеръ послѣ работъ Иманкулъ уѣзжаетъ и возвращается на зарѣ. Но однажды утромъ я сказалъ ему дѣловымъ тономъ, смотря ему прямо въ глаза: "Иманкулъ, я хочу, чтобы у насъ были сытые кони, а твой теперь едва ходитъ. Поэтому я запрещаю тебѣ ѣздить по ночамъ на этомъ конѣ. Понялъ? Или ходи пѣшкомъ, или достань другого коня".

Онъ немного подумалъ и говоритъ: "Джяксы" {Дажясы -- хорошо.}, и отходитъ. Безразличнымъ тономъ я посылаю ему въ догонку: "Иманкулъ, ты женатъ?". Онъ круто поворачивается, и мы долго молча смотримъ другъ на друга.

-- У меня есть невѣста,-- говоритъ онъ и смотритъ выжидающе.

-- Та-акъ,-- говорю я и спрашиваю у Хусаина, хватитъ ли на день клеверу. Когда Иманкулъ ушелъ, Хусаинъ съ хитрой усмѣшкой, таинственно сообщилъ мнѣ, что Иманкулъ третій годъ не платитъ калыма и не выкупаетъ невѣсту.

-- Та-акъ,-- говорю я и прошу Садыка сварить чаю.

Если бы я захотѣлъ узнать подробности... Но какое мнѣ дѣло? Нѣтъ, мнѣ совершенно нѣтъ никакого дѣла, и я не буду соваться въ чужія дѣла.

Ночью я лежу въ своей палаткѣ и не могу спать... Маруся! Маруся, зачѣмъ ты... Нѣтъ, не то, не надо. Да, вотъ: джяманъ, джяксы и джёкъ. Улькунъ рахметъ и керикъ-джёкъ. Улькунъ рахметъ и керикъ-джёкъ {Плохо, хорошо и нѣтъ. Большое спасибо и не надо.}. Гм., не написать ли мнѣ стихотвореніе по-киргизски? Напримѣръ, про Иманкула? Это будетъ джяксы. Но интересно посмотрѣть на его возлюбленную... Нѣтъ, почему не надо? Маруся, Маруся! Пріѣзжай сюда. Да, она въ большомъ городѣ, она отдаетъ себя искусству. По ночамъ на сценѣ она изображаетъ жизнь невѣдомыхъ людей, какъ написано въ книжкѣ... Искусство жить чужой душой... Маруся, дорогая, мнѣ жаль тебя, жаль твоей великолѣпной гордости, твоего нѣжнаго самолюбія: ихъ ты приносишь въ жертву, напоказъ и забаву этимъ скучнымъ господамъ. Уходи оттуда. Иди сюда. Я одѣну тебя въ бѣлый, свободный куйлюкъ {Куйлюкъ -- просторное, безъ таліи, платье.}, поведу тебя въ горы къ киргизскимъ ауламъ. Устрою тебѣ теплую юрту съ большими коврами. Тебѣ нужны сильныя ощущенія; я дамъ тебѣ ихъ. Я посажу тебя верхомъ на красавца скакуна, и мы будемъ мчаться въ перегонку по зеленой равнинѣ, подобно бѣлымъ облакамъ. Посажу тебя, бѣлую, на чернаго верблюда, и ты будешь кланяться, какъ китайскій мандаринъ. Ха, ха, ха, хорошо? Мы поѣдемъ въ горы. Ахъ, тамъ есть такія узкія тропинки надъ обрывомъ, что только твое самолюбіе удержитъ тебя въ сѣдлѣ. Или рано-рано мы взберемся на снѣжную вершину, и ты увидишь, какъ улыбаются горы навстрѣчу солнцу и услышишь ихъ бѣлоснѣжную молитву -- благодарность Великой Природѣ... Каждый день я, одинокій, жду тебя, Маруся. Иди сюда!

Я достаю ея портретъ-карточку и смотрю на это простое, спокойное лицо. Стиснувъ зубы, со слезами на глазахъ, я опять зову ее: "Иди сюда! Иди-и!".

Я чувствую, что не одинъ въ палаткѣ. Да, у двери стоитъ Иманкулъ. Зачѣмъ онъ попалъ сюда?

-- Почему ты не говоришь, когда входишь?

-- Я говорилъ.

-- Говорилъ? Ну?

-- Ты сказалъ, можно.

-- Я сказалъ? Когда?

-- Давно.

-- Надо спрашивать каждый разъ, когда идешь. Можетъ быть, я сплю.

-- У тебя огонь.

-- Огонь? Да, хорошо. Ты зачѣмъ воротился?

-- Я не ворочался.

Значитъ, онъ былъ недалеко. Я старался овладѣть раздраженіемъ.

-- Вотъ что, Иманкулъ, гдѣ бы смѣнять коня? Или купить?

-- Умербай продаетъ.

-- Умербай? Ты почему знаешь?

-- Онъ самъ говорилъ.

-- Когда?

-- Вечеромъ.

-- Вечеромъ сегодня?

-- Да.

-- Значитъ, ты былъ... какъ его? Былъ у Умербая?

-- Былъ.

Мое раздраженіе сразу спадаетъ, и теперь мнѣ стыдно за свое любопытство.

-- Такъ ты зачѣмъ же пришелъ?

-- Сказать, что Умербай продалъ бы хорошаго коня.

-- Но вѣдь я никому не говорилъ, что покупаю коня.

И съ какимъ-то страхомъ посмотрѣлъ въ глаза Иманкулу. Мнѣ хочется проникнуть въ эту непонятную силу. Но его лицо спокойно, а рука гладитъ лохматую шапку.

-- Твой конь плохо бѣжитъ и не годится въ горахъ,-- говоритъ Иманкулъ,-- надо купить другого коня.

Я отворачиваюсь, убираю карточку и спокойно говорю: "хорошо, посмотримъ... Ну, а что же говоритъ... Тайча?".

Опять наши мысли смотрятъ другъ въ друга, одна черными, другая сѣрыми глазами. Иманкулъ надѣваетъ шапку и хочетъ уйти.

-- Иманкулъ, такъ что же говоритъ Тайча?

-- Тайча? Она говоритъ одно, а думаетъ другое.

Иманкулъ ушелъ.

Да, какъ многія, какъ всѣ: говорятъ не то, что думаютъ. "Но онѣ всегда думаютъ то, что говорятъ". Это, кажется, Мередитъ сказалъ. Такъ, такъ. Что-жъ, будемъ покупать коня.

Къ вечеру на другой день мы подошли къ большому аулу; около тридцати юртъ стояло въ огромной чашѣ между пологими склонами, сплошь усѣянными киргизскими стадами. Еще утромъ отъ Умербая былъ посолъ съ приглашеніемъ въ гости; отказъ считается большой обидой.

Умербаева юрта большая, покрыта новыми бѣлыми кошмами. Около юрты въ закрытомъ казанѣ {Казанъ -- котелъ.} двѣ женщины варятъ баранину. О, сегодня мы проголодались и поѣдимъ на совѣсть! Мы входамъ въ юрту. Новые расписные чіи {Чій -- плетеныя изъ камыша полосы -- части стѣнъ.} завѣшаны коврами. Три сѣдла съ серебрянымъ наборомъ и стременами -- приданое трехъ Умербаевыхъ женъ; одно сѣдло съ черненымъ серебромъ и золочеными стременами -- навѣрное, приданое дочери. Одна изъ женъ варитъ посерединѣ юрты айранъ {Айранъ -- овечье молоко, квашеное или только свареное, горячее.}. Она еще совсѣмъ молодая, лѣтъ восемнадцати, съ покорными глазами, какъ у всѣхъ замужнихъ киргизокъ. Три кровати съ закинутыми пологами. Да, Умербай богатый, властный человѣкъ, и вся его солидная внѣшность подтверждаетъ это впечатлѣніе. Суровыя, прямыя брови съ толстой складкой въ промежуткѣ даютъ лицу твердое, сильное выраженіе.

Къ удобству гостя мягкій шелковый текиметъ въ почетномъ мѣстѣ противъ двери. А гость приглашаетъ хозяина садиться рядомъ справа -- тоже большая честь, по киргизскому обычаю.

Меня охватываетъ радостное возбужденіе, и я чего-то жду. Только надо спокойно вести себя.

Поспѣлъ айранъ. Гостю первая чашка, но онъ уступаетъ ее хозяину и слышитъ "улькунъ-рахметъ" {Большое спасибо.}. Съ громаднымъ наслажденіемъ пью я этотъ чудесный густой напитокъ; чуть замѣтный запахъ дыма придаетъ ему удивительно пріятный привкусъ. Рабочимъ даютъ чаю, забѣленнаго айраномъ, и тару {Тара -- толченое поджареное пшено.}. Но это новость: рядомъ со мной слѣва сидитъ Иманкулъ. Какъ это старый Хусаинъ уступилъ свое мѣсто?

Женская рука съ широкимъ браслетомъ поднимаетъ снаружи эсикъ {Эсикъ -- тростниковая подъемная дверь.}; входятъ гости (обыкновенно туда, гдѣ рѣжутъ барана, набирается полная юрта сосѣдей, какъ на праздникъ). Ихъ "занъ" (обычай) обезпечиваетъ имъ гостепріимство и угощеніе. За плохой пріемъ гость можетъ жаловаться въ народный судъ, и тотъ ужъ не пожалѣетъ скупого хозяина. Умербай самъ приглашаетъ гостей: такой ужъ онъ радушный хозяинъ. Но если бы онъ пригласилъ весь аулъ, то гости не помѣстились бы и въ десяти такихъ юртахъ, и это стѣснило бы самихъ гостей. Вотъ почему теперь только трое сосѣдей пришли къ Умербаю. Всѣ они въ дорогихъ халатахъ и другъ къ другу относятся съ большимъ почтеніемъ. По обычаю, спрашиваютъ у хозяина о здоровьи скота, потомъ дѣтей, потомъ женъ и работниковъ.

Но вотъ двѣ женщины несутъ казанъ съ бараниной. Одна изъ нихъ, конечно, Тайча -- та, у которой волосы заплетены по-дѣвичьи въ восемь косъ и украшены старинными серебряными рублями. Я смотрю на нее и говорю про себя: "Такія прямыя брови я видѣлъ въ большомъ городѣ, на одной картинѣ художника Зичи". На Тайчѣ просторный розовый съ цвѣтами куйлюкъ красные дамбакъ {Дамбакъ -- штаны. }, мягкіе желтые байпаки {Сапоги.}, а въ черныхъ кёбись {Галоши. }. Въ высокомъ кувшинѣ она разноситъ воду для мытья рукъ. На полу въ большихъ блюдахъ уже разложены куски дымящейся баранины. Почетному гостю особое блюдо и въ немъ голова и курдюкъ съ печенкой -- самыя сладкія части. Половину я отдаю хозяину; тотъ польщенъ, прикладываетъ руку къ груди и кланяется. Сидимъ всѣ на корточкахъ, ѣдимъ руками безъ хлѣба. По обычаю, женщины ѣдятъ то, что остается послѣ мужчинъ. Да, но четверо киргизъ могутъ съѣсть цѣлаго барана, ихъ желудокъ работаетъ такъ же быстро, какъ и зубы. Женщинамъ даютъ обглоданныя кости; тѣ еще разъ обсасываютъ ихъ, потомъ разбиваютъ камнемъ и достаютъ мозгъ.

Украдкой я слѣжу за Тайчей, но она ни разу не взглянула на Иманкула и не сказала ему "рахметъ", когда онъ отдалъ ей свои объѣдки. Я беру изъ блюда три кости съ мясомъ, отдаю двѣ женамъ Умербая, а самую большую Тайчѣ. Она трясетъ головой и говоритъ: "джёкъ" {Нѣтъ.}. Но и не отнимая руки, она смѣется, беретъ и ѣстъ; ея тонкіе смуглые пальцы и бѣлые зубы работаютъ быстро-быстро. Послѣ баранины жены Умербая разносятъ сурпу {Сурпа -- остуженный бараній бульонъ безъ приправъ.}, и ужинъ оконченъ. Тайча опять разноситъ воду.

Теперь пріятно поговорить о томъ, о семъ около веселаго костра.

Я замѣчаю, что всѣ смотрятъ на меня, и на лицѣ Умербая и его гостей я вижу тонкую пренебрежительную усмѣшку. Тутъ я вспоминаю про свою пробитую градомъ шляпу и рваные на колѣнкахъ штаны. Этотъ красивый желтый шиповникъ въ горахъ скоро оборветъ все мое платье. Первый разъ въ жизни я смущаюсь и краснѣю за свою одежду. О, я хорошо знаю, какъ требовательны богатые киргизы на этотъ счетъ. Но, чортъ возьми, какое мнѣ дѣло до этихъ богачей?-- "А что думаетъ Тайча?" -- "Тайча? Гм.". Я подвигаюсь ближе къ костру и демонстративно выставляю на свѣтъ ногу съ прорванной колѣнкой; дырявую шляпу я кладу на другую ногу и достаю дешевенькій кисетъ съ табакомъ третьяго сорта. Это для начала. Потомъ я обращаюсь къ Умербаю: нѣтъ ли у него хорошей продажной лошади, но только хорошей? У него есть хорошія лошади, но только дорогія. Въ свою очередь онъ подчеркиваетъ это слово. Но я навѣрное знаю, что сейчасъ во всей волости у киргизъ не найти коня дороже ста рублей, и самымъ равнодушнымъ тономъ я говорю: "Особенно дорогую мнѣ не нужно, такъ рублей въ полтораста, ужъ ни въ какомъ случаѣ не дороже двухсотъ рублей". Цѣль достигнута, я это вижу, и изъ скромности смотрю на свою папиросу, Умербай говоритъ, что онъ, пожалуй, продастъ своего гнѣдого иноходца рублей за сто двадцать, ему только четыре года. Гости начинаютъ расхваливать коня. Но это старая штука, мы посмотримъ.

Умербай садится на кровать и вытягиваетъ ноги. Одна изъ его женъ снимаетъ сапоги, другая халатъ. Потомъ онъ достаетъ большой турсукъ {Мѣшокъ изъ цѣлой козлиной шкуры снятой черезъ голову.} съ кумысомъ и угощаетъ гостей. Потомъ пьетъ самъ, громко икаетъ и послѣ каждаго раза пускаетъ въ октаву: "Алла!".

Теперь пора расходиться. Хозяинъ предлагаетъ ночлегъ въ юртѣ, но я ухожу въ свою палатку рядомъ.

Утромъ меня разбудила Тайча, она зоветъ пить чай. Теперь въ полутьмѣ она кажется мнѣ блѣдной и печальной.

-- Тайча -- джяксы кызъ {Хорошая дѣвушка.},-- говорю я. Она молчитъ.-- Почему это ты пришла за мной, а не рабочіе?-- Они пошли за лошадьми.-- А Умербай?-- Онъ ищетъ иноходца.-- А его жены?-- Онѣ катаютъ кошму въ сосѣдней юртѣ. Пауза. Вдругъ я вспоминаю еще одного и спрашиваю:-- А Иманкулъ? Вѣдь его лошадь никогда не уходитъ отъ него далеко, и онъ никогда ее не ищетъ.

-- У-ю-юй, бай {Господинъ.}! Пусть онъ уходитъ отсюда. Пусть онъ не ходитъ къ намъ. Скажи ему, бай.

Тайча закрываетъ ладонями лицо и плачетъ. Мысли скачутъ въ моей головѣ, и удивленіе мѣшается съ догадками.

-- Я боюсь его; боюсь, боюсь, бай!-- И она смотритъ на меня мокрыми молящими глазами.

Внезапная нѣжная радость пронизываетъ меня всего. Я глажу ея маленькую руку и говорю: "Славная Тайча, маленькая Тайча, бѣдная Тайча! Славная, маленькая, бѣдная Тайча! Чего ты боишься?"

-- Онъ увезетъ меня со своими друзьями. Онъ каждый вечеръ ѣздитъ сюда.

-- Такъ ты скажи объ этомъ отцу.

-- Уй, онъ изобьетъ меня.

-- Ну, а почему ты не скажешь своему жениху?

Она смотритъ на меня:-- А ты какъ знаешь о моемъ женихѣ?

-- Мнѣ говорили... Вѣдь ты любишь его?

Ея глаза дѣлаются круглыми.

-- Хорошій твой женихъ?-- поясняю я.

Она улыбается всѣмъ лицомъ:-- Уй, Кабышъ джяксы-ыджяксы".-- Она смѣется.

-- Ну, такъ вотъ...-- да что я хотѣлъ сказать... Почему ты не скажешь своему Кабышу?

-- Онъ въ городѣ, на съѣздѣ, онъ не скоро пріѣдетъ.

-- Твой женихъ женатый?

-- Нѣтъ.

-- У твоего отца двѣ жены?-- говорю я.

-- Двѣ: онъ богатый.

-- Твой женихъ тоже богатый?

-- У-уй, онъ богатый.

-- У него будетъ тоже двѣ жены.

-- У него будетъ больше, три, четыре жены.

Пауза.

-- Другія жены будутъ обижать тебя.

На ея красномъ лицѣ бѣгаютъ бѣлыя пятна; прямыя брови сходятся въ одну линію.

-- Я ихъ буду бить!

Она выдергиваетъ свою руку изъ моей и показываетъ мнѣ маленькій кулачокъ. Я расхохотался. Она тоже смѣется.

-- А у тебя хорошія жены. Сколько ихъ у тебя?

-- У меня нѣтъ жены.

Она недовѣрчиво поднимаетъ брови:-- Нѣтъ жены?

-- Нѣтъ,-- говорю я, и беру ея руку.

-- Но ты съ бородой, какъ же у тебя нѣтъ жены?... У тебя не хватаетъ колыму?

Я молчу.

-- Вставай, я тебѣ айрану дамъ.

Я надѣваю сапоги, и мы выходимъ. Недалеко отъ палатки Иманкулъ сѣдлаетъ своего коня. Онъ оглянулся и долго смотритъ на насъ. Тайча закрыла лицо и убѣжала въ юрту. Почему-то я подхожу къ Иманкулу:-- "Ты что дѣлаешь?". Онъ молчитъ.

-- Знаешь, Иманкулъ, Тайча говоритъ, что иноходцу не четыре, а восемь лѣтъ.

Но онъ молчитъ.

-- Да, восемь лѣтъ,-- повторяю я, опустивъ глаза, и ухожу въ юрту.

Послѣ чая мы пробуемъ коня. Пришли вчерашніе гости и другіе сосѣди; они расхваливаютъ коня, смотрятъ у него зубы, ощупываютъ, какъ будто видятъ въ первый разъ; киргизенокъ показываетъ мнѣ "ходъ". Все это хорошо. Я тоже смотрю зубы и говорю, что коню десять лѣтъ, хорошая цѣна ему рублей семьдесятъ. Мы кончаемъ сдѣлку промѣномъ, я даю "придачу".

Въ тотъ же день Иманкулъ принесъ мнѣ въ спичечной коробкѣ каракурта. Это небольшой, темно-сѣрый паукъ. О немъ я слышалъ еще раньше: его укусъ здѣсь считается смертельнымъ, и разсказываютъ много случаевъ. У меня нѣтъ ни эфира, ни спирта, и я держу его въ той же коробкѣ.

Вечеромъ я беру другое направленіе, внизъ, и черезъ нѣсколько дней мы опять въ долинѣ, среди безконечныхъ пашенъ и клеверниковъ. Но еще въ дорогѣ разсчитался Иманкулъ, взялъ разсчетъ и воротился въ горы.

Іюль.

Съ недѣлю шли дожди, а теперь нѣсколько дней стоитъ хмурая погода. Чувство одиночества и заброшенности все больше и больше овладѣваетъ мною. Иногда я по цѣлымъ днямъ сижу въ палаткѣ или хожу на сосѣдніе курганы.

16 іюля. Сѣрый невеселый вечеръ. Степь и съ двухъ сторонъ ея горы сбросили свои яркія краски и смотрятъ печально; лишь самыя макушки далекаго хребта, чётко выдѣляясь на темномъ фонѣ низкихъ облаковъ своими неизмѣнно бѣлыми шапками, говорятъ о вѣчной бодрости и силѣ. Тихо; только въ поспѣвающей пшеницѣ болтливыя перепелки бормочутъ свое "спать пора".

Въ такіе дни я думаю о людяхъ, и солнцѣ. Гдѣ-то тамъ, далеко-далеко, есть море. На берегу съ пальмами, виноградомъ и яркими цвѣтами -- много людей, здоровыхъ, красивыхъ, свободно и изящно-просто одѣтыхъ. Они ходятъ около воды, сидятъ и лежатъ въ дикихъ цвѣтахъ. И женщины среди нихъ такія славныя, изящныя, привѣтливыя. И мнѣ страстно хочется къ этимъ людямъ. О, какъ теперь мнѣ хочется къ людямъ, къ солнцу, къ морю и цвѣтамъ! У меня до боли сжимается сердце и въ горлѣ дѣлается горько. Сейчасъ, я знаю, будутъ и слезы. Боже мой! Судьба моя! моя Звѣзда, тотъ, кого зовутъ Богомъ,-- за что я плачу?..

Потомъ я немного успокаиваюсь и думаю объ этихъ курганахъ, растянувшихся въ дугообразную линію у подножія горъ. Да, вотъ здѣсь цѣлые вѣка жили тысячи людей, жили со своими радостями и печалями, страстные и равнодушные, нищіе и богачи, здоровые и больные, имѣвшіе все и ничего не имѣвшіе. Теперь отъ всѣхъ нихъ остались два слова: "были" и "нѣтъ", да и эти слова не принадлежали имъ. Ну, хорошо, такъ въ чемъ же смыслъ моихъ желаній и страстей, моей жизни?

-- "Ахъ, какъ это старо, Ваня".

-- "Погоди, Иванъ, не въ этомъ дѣло: я долженъ найти отвѣтъ".

-- "Почему это долженъ? Однако, вотъ эти всѣ, что лежатъ подъ тобой, навѣрное, не имѣли такихъ долговъ".

"Допустимъ, хотя едва ли, но въ такомъ случаѣ они не думали объ этомъ и, значитъ, не занимали".

"Такъ. Когда ты говоришь "моей жизни", ты имѣешь въ виду только твою жизнь?".

"Мм.... нѣтъ, это общая задача".

"Почему? Вѣдь если наши внѣшнія условія, ну, тамъ "профессія", что ли, "общественное положеніе" и т. д. могутъ имѣть вліяніе на наши мысли, то, пожалуй, нелѣпо требовать одинаковой оцѣнки вещей, положимъ, отъ попа и проститутки. Или ждать одинаковыхъ успѣховъ въ рѣшеніи такихъ задачъ отъ ученаго мыслителя и полярнаго эскимоса. А я просилъ бы не забывать ни второй, ни четвертой".

"Гм., тропическій эскимосъ. Но только ты оставь въ покоѣ проститутку: ее и такъ затрепали въ конецъ. Впрочемъ, можешь поблагодарить ее отъ лица писателей "всѣхъ временъ и народовъ" за богатый и всегда модный матеріалъ.

"Позвольте Ивану Николаевичу сказать нѣсколько словъ. Вы, господа, перемѣшали всѣ понятія: цѣль жизни, оправданіе жизни, смыслъ жизни, синяя птица... Давайте разберемся по порядку. Что такое цѣль жизни?

"Устройство ея на принципѣ максимума добра или минимума зла -- а въ скобкахъ, послѣднее, навѣрное, легче для всего человѣчества".

"О-о! Ну, а оправданіе жизни?".

"Оправданіе жизни? Ну, положимъ, въ достиженіи цѣли".

-- Гм., во сколько же лѣтъ вы расчитываете"...

"Ну да, посильно, конечно".

"Допустимъ. А смыслъ жизни? Такъ сказать, конецъ всѣхъ концовъ?".

"Смыслъ жизни? Это... да.. А то есть еще назначеніе жизни".

Пауза? Вотъ, кажется, вы, Ваня, обѣщали намъ найти эту жаръ-птицу?"

"Я сказалъ, что долженъ".

"Въ смерти?".

"Въ смерти? Хотя бы. Но если и тогда я буду сознавать свою находку, то, значитъ, я еще не умеръ".

"Такъ. Постановка жизни на добро, или подальше отъ зла. Но есть ли ясная межа между добромъ и зломъ?".

"Нѣтъ. Нѣтъ ни межи, ни столбовъ, ни надписей, а если гдѣ и есть, то многіе изъ нихъ, по осмотру, оказываются невѣрными и подлежатъ сносу. И, надо полагать, что генеральное межеваніе будетъ еще не скоро".

"Ну, положимъ, что когда-нибудь найдутъ, гдѣ живетъ добро и зло, и сдѣлаютъ надлежащія надписи. И, положимъ, что мы пошли подъ вывѣску добра (хотя будутъ, конечно, и другія приглашенія), что же мы будемъ дѣлать съ другимъ помѣщеніемъ и съ тѣми, кто въ немъ живетъ?"...

Я поднялъ голову. Теперь стемнѣло. Тучи гнались на западъ. Вотъ тучи; самая маленькая изъ нихъ можетъ заслонить солнце, и, можетъ быть, тогда она рѣшаетъ міровые вопросы; но дунулъ вѣтеръ -- и куда она дѣвалась?

Да, смыслъ жизни, цѣль, устройство, оправданіе, синяя жаръ-птица. Одинъ говоритъ: "Освободимъ свою личность отъ животнаго эгоизма, и пусть будетъ все мое твоимъ и все твое моимъ". Другой соглашается только на первое условіе и добавляетъ: "Потому, что Я такъ хочу и потому, что Я такъ могу", и умираетъ нищимъ. Третій набралъ камней, чтобы побить всѣхъ злыхъ, и плачетъ, что ему мѣшаютъ размахнуться: такъ ихъ много. Четвертый говоритъ, что борьба со зломъ есть зло и забываетъ, что самъ всю жизнь воюетъ съ этимъ зломъ. И всѣ эти великіе строители и великіе разрушители пишутъ большія книги, каждый открываетъ свою лавочку и предлагаетъ свой товаръ съ клеймомъ: "Единое на потребу"... Да, какъ въ королевской библіотекѣ, 800 тысячъ книгъ {У Анатоля Франса: "Сказка о сорочкѣ".}: "Говорятъ всѣ заразъ и на всѣхъ языкахъ. Говорятъ обо всемъ: о Богѣ, о природѣ, о человѣкѣ, о времени, пространствѣ и числѣ, о познаваемомъ и непознаваемомъ, о добрѣ и злѣ, все утверждаютъ, и все отрицаютъ... Тѣ, что разсуждаютъ о предметахъ, недоступныхъ нашимъ чувствамъ, съ кровожадной яростью отстаиваютъ свои сущности и символы... 800 тысячъ книгъ и между ними нѣтъ пары согласныхъ, между собой"... Да и не въ одной нѣтъ словъ "кажется" и "можетъ быть". И всѣ эти книги не скажутъ мнѣ -- какъ я долженъ относиться къ человѣку -- любить его или бояться, или смотрѣть на него, какъ на вещь, по выраженію одного великаго художника, или проходить мимо, закрывъ глаза и карманъ, на всякій случай...

-- "Гм., значитъ, ты отрицаешь пользу книгъ вообще?".

-- "А ну тебя, къ чему это "вообще"? Сказалъ бы "пользу книгъ" и будетъ. Ничего я не "отрицаю" и ничего не "утверждаю". Понялъ? Ну, теперь молчи. Молчи!".

Я сажусь и смотрю вверхъ. Тучи порѣдѣли, и въ темносинихъ промежуткахъ уже горятъ звѣзды. Вправо чуть виднѣется палатка, около нея темнѣютъ кони; они жуютъ клеверъ и фырканьемъ отгоняютъ комаровъ. На сосѣднемъ курганѣ сидятъ рабочіе около костра; у нихъ грѣется чай и варится ужинъ. Я вижу круглое лицо новаго рабочаго Новойбая и вспоминаю, что на бахчахъ поспѣли арбузы и дыни.

Да, славно въ степи! Какъ я теперь жалѣю, что у меня нѣтъ ружья. Два года тому назадъ я пересталъ охотиться: "человѣкъ не долженъ убивать", и продалъ ружье. Но вчера я видѣлъ стрепетовъ, а въ горахъ, въ шиповникѣ, мы спугнули пару дикихъ козъ: онѣ мчались по склону, какъ отъ смерти. А съ собакой можно найти фазановъ и куропатокъ. Нѣтъ, однако, я опять заведу ружье. Я буду убивать столько, чтобы съѣсть.

-- "Будто бы только?".

-- "Да, только, клянусь"...

-- "А, можетъ быть, остальное ты отдашь рабочимъ? Они такъ будутъ рады".

-- Гы, конечно. Но, постой, почему ты не молчишь? Нѣтъ, серьезно, молчи, я прошу тебя. Молчи, молчи, молчи!

Я встаю, потягиваюсь и кричу во весь голосъ:

-- На просторъ степной волны-ы-ы!

-----

Опять пошли жары съ чистымъ небомъ. На илійской долинѣ, гдѣ почти все лѣто не бываетъ дождей, сейчасъ горятъ камыши. Днемъ надъ долиной стоитъ темный туманъ, а къ ночи разгорается длинная полоса яркаго огня. Въ тѣхъ мѣстахъ работаетъ мой товарищъ. На-дняхъ онъ прислалъ записку -- зоветъ меня поохотиться въ камышахъ на кабановъ. Его джигитъ разсказалъ, какъ киргизы отбили Тайчу. Иманкулъ увезъ-таки Тайчу. Увезъ ночью, но утромъ его увидѣлъ пастухъ-киргизенокъ и сказалъ Умербаю. Тайчу нашли въ пустой зимовкѣ среди камышей, а Иманкулъ скрылся. Его искали цѣлый день и двѣ ночи; коня его нашли, а самъ онъ пропалъ въ камышахъ. Можетъ быть, онъ сгорѣлъ. А потомъ пріѣхалъ Кабышъ. Онъ не беретъ теперь Тайчу и проситъ назадъ свой калымъ. Умербай плачетъ, плачутъ и Умербаевы жены, и Тайча. По закону, Умербай долженъ отдать все, что взялъ у Кабыша.

Вотъ тебѣ и Тайча. Ты теперь не будешь женой Кабыша. Теперь отецъ не посадитъ тебя на лучшаго коня съ серебрянымъ наборомъ на сѣдлѣ и золочеными стременами. Ты не надѣнешь больше шапки изъ мѣха выдры съ перьями филина и не возьмешь въ руки свою нагайку и не будешь скакать по волнистымъ долинамъ на джейляу. Теперь отецъ дастъ тебѣ самую старую клячу и пошлетъ тебя пасти барановъ и быковъ. А вечеромъ у костра тебѣ не дадутъ даже самой маленькой кости, изъ которой ты могла бы достать мозгъ, и никто изъ гостей не будетъ отвѣчать на твои поклоны. Отецъ обрѣжетъ рубли съ твоихъ косъ и заставитъ снимать съ него сапоги и халатъ. А ночью ты будешь плакать... Ночью ты будешь плакать...

Августъ.

Однажды вечеромъ, передъ концомъ работы къ намъ подъѣхалъ человѣкъ подъ большимъ парусиновымъ зонтомъ, въ киргизскомъ халатѣ и фуражкѣ съ кокардой. Съ нимъ была собака. Онъ назвался учителемъ Мельниковымъ, и попросилъ накормить его, "если это не покажется нахальнымъ".-- "Нѣтъ, нисколько, мы будемъ рады свѣжему человѣку; кстати мы собираемся ужинать".-- Въ то время, пока онъ хлопочетъ около коня, мнѣ приходятъ на память разныя сплетни про учителя Мельникова, этого чудака, который цѣлое лѣто шляется по степямъ и горамъ въ своемъ полномъ вооруженіи: съ ружьемъ, собакой, удочками, фотографической камерой и связкой книгъ и зонтомъ въ придачу. Онъ ночуетъ, гдѣ придется, а когда попадаетъ въ аулъ, то непремѣнно платитъ за всякій пустякъ: обѣдъ, чай, ночлегъ и даже чашку кужи. Будто бы онъ раньше былъ попомъ, былъ сосланъ въ монастырь, а потомъ отказался отъ сана, и теперь учительствуетъ въ с. М--онъ.

Онъ средняго роста, со здоровымъ лицомъ, безъ бороды. Комбинація изъ халата и форменной фуражки мнѣ показалась смѣшной, и я спросилъ -- удобно ли охотиться въ длинномъ халатѣ.-- Онъ не охотится на утокъ, халатъ онъ носитъ, потому что боится жары; для головы же у него ничего нѣтъ, кромѣ вотъ этой форменной фуражки. Сейчасъ онъ изъ своего села, куда онъ ѣздилъ за почтой.-- Можетъ быть, у него есть газеты?-- Есть.-- Не одолжитъ ли онъ нѣсколько номеровъ, конечно, не самыхъ послѣднихъ?-- Нѣтъ, такъ какъ онъ не знаетъ, когда еще будетъ въ этихъ краяхъ.-- Я могъ бы прислать ему въ село, или куда онъ скажетъ.-- Нѣтъ, онъ не можетъ.

Говорилъ онъ немного странно: во время рѣчи зубы казались сжатыми, а взглядъ дѣлался сердитымъ и короткимъ. Ѣлъ онъ, что называется, добросовѣстно, и за обѣдомъ не сказалъ ни слова. Потомъ онъ досталъ изъ коржуновъ {Коржуны -- переметныя сумы.} двѣ маленькихъ дыни, одну изъ нихъ отдалъ рабочимъ, другую разрѣзалъ пополамъ и половину молча подалъ мнѣ. Покончивъ съ дыней, онъ досталъ монету и положилъ около моей тарелки. Затѣмъ онъ всталъ и обратился ко мнѣ.-- Можетъ быть, мнѣ интересно взглянуть на его снимки?-- Очень интересно, но только пусть онъ уберетъ свой гривенникъ.

Но онъ не слышитъ и достаетъ изъ узла съ книгами большой конвертъ. Среди множества снимковъ съ горъ, ущелій, ауловъ и киргизъ группами и въ одиночку я узнаю знакомые виды и лица. Вотъ дѣвушка съ мальчикомъ верхомъ на одномъ конѣ. У дѣвушки нѣсколько косъ съ монетами, она задорно улыбается. Это Тайча.

-- Я знаю Тайчу,-- говорю я.

-- Ага. Это она съ братомъ -- моимъ ученикомъ. Сейчасъ я ѣду по просьбѣ Тайчи переговорить съ отцомъ.

-- Мнѣ Умербай кажется упрямымъ и злымъ.

-- Да, это вѣрно, но въ первомъ дочь не уступитъ отцу.

-- Вы, конечно, ночуете у насъ: вѣдь ваша лошадь не дойдетъ, да и темно.

-- Можно.

-- Ну, а что за человѣкъ Иманкулъ?

-- По-моему изъ него могъ бы выйти большой фокусникъ или шуллеръ, но я не знаю его хорошо, онъ избѣгаетъ меня и не говоритъ со мной.

Мы помолчали.

-- Давайте-ка спать,-- предложилъ учитель.

Скоро онъ заснулъ. Я досталъ каракурта, поймалъ на палаткѣ муху и осторожно просунулъ ее въ коробку. Каждый день я даю своему пауку одну живую муху и нѣсколько капель воды. Мнѣ жаль его, какъ плѣнника, и каждый разъ я прошу у него прощенья.

Я вышелъ изъ палатки и легъ въ траву. Темная ночь подъ звѣзднымъ небомъ. Тепло. Кузнечики свистятъ безпрерывно, и этотъ скрипучій свистъ теперь кажется голосомъ самой ночной тьмы.

Въ мягкой травѣ я уснулъ. Проснулся поздно. Учителя уже не было: онъ напился чаю съ рабочими и уѣхалъ; въ палаткѣ онъ оставилъ деньги, должно быть, за чай.

Теперь мы не выходимъ изъ пашенъ и клеверниковъ. Началась уборка пшеницы. Повсюду въ пашняхъ ползаютъ киргизы и киргизки съ серпами. Иногда мы попадаемъ на бахчи, и тогда рабочіе воруютъ арбузы и дыни: тутъ ужъ съ ними ничего не подѣлаешь. Молчаливый Новойбай воруетъ больше всѣхъ и дѣлаетъ это спокойно, не торопясь, какъ будто беретъ свое. На-дняхъ, когда мы обѣдали, къ намъ подошла собака съ длинной цѣпью; она, должно быть, сорвалсь съ привязи. Рабочіе бросали ей кусочки хлѣба,-- всѣ, кромѣ Новойбая. Послѣ обѣда Новойбай подманилъ собаку арбузной коркой и снялъ съ нея цѣпь. Что-жъ, въ концѣ-концовъ, пожалуй, оба остались довольны -- и Новойбай и собака.

Когда мы подошли къ нашимъ юртамъ, сосѣднія зимовки были уже заняты хозяевами и рабочими, пріѣхавшими съ горъ на пашни. Тайчу я увидѣлъ на другой день; она ѣхала на быкѣ верхомъ и смотрѣла внизъ. Во рту у нея пищала круглая жестяная свистулька, какія я видѣлъ у маленькихъ дѣтей. Я не позвалъ ее, но вечеромъ она сама пришла ко мнѣ въ юрту. Я обводилъ тушью свою работу за день. Она поздоровалась и хотѣла уйти. Я сказалъ: "Постой, Тайча". Она осталась. На ней былъ старый красный куйлюкъ; восемь косъ не звенѣли монетами, теперь въ нихъ вплетены желтыя ленты. Она похудѣла, и лицо стало блѣднымъ; черные глаза смотрятъ внизъ печально и виновато.

-- Что ты хотѣла сказать, Тайча?

-- Учитель оставилъ тебѣ книги.

-- Гдѣ?

-- У меня.

-- Что же ты не принесла мнѣ?

Она молчитъ. Потомъ поднимаетъ на меня глаза и быстро опускаетъ.

-- Ты принесешь ихъ завтра,-- говорю я.-- Хорошо?

-- Я принесу сейчасъ,-- и она собирается уйти.

-- Но мнѣ сейчасъ не нужно. Принеси завтра. Садись.

Мнѣ больно отъ ея печальнаго вида, и я говорю веселымъ голосомъ:

-- Ну, какъ дѣла, Тайча?

Она молчитъ.

-- Ты давно здѣсь?

-- Нѣтъ. Отецъ послалъ меня стряпать на рабочихъ; они жнутъ пшеницу.

-- А ты тоже жнешь?

Подбородокъ ея дрожитъ, и на глазахъ слезы:-- "Жну".

-- Бѣдная Тайча,-- тихо говорю я.

Она закрываетъ руками лицо и идетъ къ двери. Потомъ вдругъ оборачивается и бросается къ моимъ ногамъ. Ея маленькое тѣло дрожитъ, и она уже не сдерживаетъ рыданій.

-- Бай! Бай!-- бормочетъ она и цѣпляется за мою руку.

Я поднимаю ея голову, кладу на колѣни и говорю неровнымъ голосомъ: "Бѣдная Тайча, славная, хорошая Тайча"! Я беру ея мокрую отъ слезъ руку и цѣлую ее, и на ея рукѣ мои слезы сливаются съ ея слезами. "Бѣдная Тайча, славная, хорошая Тайча"! Больше я ничего не могу сказать ей.

Я не спалъ всю ночь, а на зарѣ, до восхода солнца поѣхалъ въ село, выпросилъ у знакомаго охотника ружье и уѣхалъ въ горы. Я пѣлъ, но не могъ вспомнить второй строчки стиха, и пѣлъ одно и то же. Въ полдень я зажарилъ пару перепелокъ и съѣлъ ихъ съ дикими яблоками. Потомъ я долго лежалъ въ травѣ подъ кустомъ дикаго барбарисника и смотрѣлъ вверхъ.

-- "Да, пожалуй, полезны и такъ называемые "пороки", потому что борьба съ ними развиваетъ мозги и волю".

-- "Можетъ быть, мы поглупѣемъ безъ нихъ"?

-- "Можетъ быть. Но зато мы научимся побѣждать безъ страданій".

-- "Научимся отказываться, Ваня"?

-- "Допустимъ, Иванъ".

-- "Это будетъ развитіемъ воли? Впрочемъ, можно развить и веревку. Нѣтъ, Ваня, сильная воля будетъ у насъ, когда мы научимся брать, а это возможно лишь въ борьбѣ за желанія".

-- Но вѣдь теперь у человѣка изъ одного желанія родятся два: одно -- за, другое -- противъ, и одинаково трудно пойти туда и взять или сюда и отказаться. Въ которомъ же случаѣ онъ развиваетъ или ослабляетъ волю"?

Я смотрю на тоненькую былинку около кочевой тропы и говорю себѣ: "вотъ ей трудно живется, но, можетъ быть, еще труднѣе умереть". Тутъ я встаю, поднимаю голову и говорю: "Да, я хочу взять, и если она скажетъ "да", то я возьму. Но слушай, Судьба моя, Богъ мой, если Ты не хочешь дать, то сдѣлай это. Къ тебѣ я обращаюсь потому, что не хочу страдать еще послѣ".

Когда стемнѣло, я сошелъ съ горы. Переночевалъ въ знакомой юртѣ.

Утромъ я ѣхалъ домой и пѣлъ весь стихъ сначала до конца. Днемъ я пріѣхалъ и замѣтилъ пропажу: нѣтъ черной сумки съ разной мелочью; тамъ же былъ и мой плѣнникъ -- кара куртъ; утромъ я позабылъ запереть дверь юрты.

Вечеромъ Тайча принесла мнѣ айрану. На ней теперь темно-красный бешметъ безъ рукавовъ, съ тальей въ обтяжку.

-- А книги ты не принесла?

-- Я принесу ихъ завтра,-- говоритъ она и опускаетъ глаза.

-- Тайча, ты приходи ко мнѣ каждый день. Джерайда?

-- Джерайда.

Она садится на кошму рядомъ со мной и вдругъ густо краснѣетъ: "я принесла тебѣ книги",-- и она разстегиваетъ на груди двѣ пуговицы и достаетъ пачку газетъ.

-- Славная Тайча!

Я беру ея руку и цѣлую въ ладонь.

-- Джяксы-бай,-- шепчетъ она; потомъ кладетъ голову мнѣ на плечо и улыбается такой славной ясной улыбкой, что у меня кружится голова.

-- Хочешь, я поцѣлую тебя?-- говорю я оборвавшимся голосомъ.

Она поднимаетъ голову; ея лицо дѣлается блѣднымъ; глаза закрыты черными длинными рѣсницами, а красныя губы ищутъ моихъ.

-----

Каждый вечеръ я возвращаюсь на ночь въ свою юрту и жду Тайчу. А когда она приходитъ, я кладу ее къ себѣ на колѣни и любуюсь ея смуглымъ лицомъ съ открытыми губами. Ея длинныя черныя косы съ желтыми лентами расползаются по кошмѣ, какъ змѣи, и я цѣлую ихъ всѣ по-очереди... Иногда она, лежа, закрывъ глаза, начинаетъ пѣть киргизскія пѣсни страннаго напѣва. Однажды я не далъ ей кончить и поцѣловалъ ее въ ротъ. Она быстро встала и, широко раскрывъ глаза, сильно ударила меня по рукѣ.

-- Не смѣй такъ! Я хотѣла спѣть тебѣ про джяксы-бая...

Сентябрь.

Ночи стали приходить раньше, и когда Тайча долго не шла, я ложился около юрты подъ урючиной и смотрѣлъ на звѣзды. Изъ звѣздъ я научился составлять различныя фигуры и даже лица. Возьму двѣ яркихъ звѣзды и сдѣлаю изъ нихъ глаза; третья звѣзда пониже -- носъ, а двѣ еще ниже -- ротъ. Иногда, чтобы дополнить фигуру, я нахожу звѣзду такъ далеко, что мнѣ приходится повернуться назадъ. Фигуры изъ звѣздъ. Цѣлые міры служатъ забавой мнѣ -- маленькому существу на крошечной землѣ!

-----

Однажды Тайча не пришла совсѣмъ. Это было въ темную ночь съ вѣтромъ и дождемъ. Всю эту ночь я не спалъ и думалъ о Тайчѣ, вспоминалъ ея огромные глаза и длинныя восемь косъ съ желтыми лентами, смуглую загорѣлую кожу на лицѣ и маленькія ножки въ желтыхъ мягкихъ байпакахъ. Уснулъ я передъ свѣтомъ и всталъ поздно. Дождь еще шелъ. Пришелъ Бейсембе и сказалъ, что они не могутъ найти моего иноходца.

-- Онъ, должно быть, ушелъ въ свой табунъ.

-- Онъ былъ въ желѣзныхъ путахъ,-- говоритъ Бейсембе.

Я иду въ домъ Умербая. Старый работникъ Ильтай ругается со своей женой. Они говорятъ, что Тайчи нѣтъ; можетъ быть, она ночевала у сосѣдей.

Тогда я иду къ сосѣдней зимовкѣ. Безотчетный страхъ медленно обнимаетъ меня, и я уже бѣгу. Нѣтъ, Тайчи нѣтъ у сосѣдей. Тогда я бѣгу опять къ Ильтаю и кричу: "Тайчи нѣтъ! Тайчу увезли"!

-- Кто увезъ?

-- Иманкулъ, Иманкулъ увезъ! Понимаешь?

И я бѣгу назадъ, вскакиваю на лошадь Бейсембе и скачу куда-то, въ степь...

Новойбая я увидѣлъ издали; онъ стоялъ около своего коня...

Онъ стоялъ безъ шапки и плакалъ, потому что у его ногъ лежала Тайча... Да, да, да, да, Тайча лежитъ лицомъ къ небу, и дождь обмываетъ ея открытые страшной болью глаза и ротъ... Красный бешметъ разорванъ у шеи и на груди, и въ рукахъ красные лоскутья. Грудь и шея почернѣли. Черныя мокрыя косы съ желтыми лентами расползлись и блестятъ въ травѣ, какъ восемь длинныхъ змѣй.

-- Тайча, Тайча,-- шепчу я и опускаюсь на колѣни и цѣлую побѣлѣвшія губы. Новойбай быстро и сильно поднимаетъ меня и странно-спокойнымъ шепотомъ говоритъ: "Онъ тутъ; это каракуртъ"!

-- Нѣтъ, это онъ удушилъ ее,-- говорю я такъ же спокойно.-- Удушилъ, или...

Я поднимаю край бешмета на груди; подъ нимъ раскрытая коробка изъ-подъ спичекъ, и въ ней мертвыя мухи.

Я сижу въ юртѣ и говорю: "Если Ты, Господи, не хочешь моей смерти, то помѣшай этому, но если я умру, то, значитъ, этого хочешь Ты самъ. Я обращаюсь къ Тебѣ потому, что не хочу страдать еще послѣ". И я беру револьверъ.

-- "Постой, Иванъ, постой. Ужъ если тебѣ непремѣнно хочется испытать свою судьбу, то почему ты не скажешь такъ: "Если Ты, Господи, хочешь моей смерти сейчасъ, то сдѣлай это Самъ, но если я не умру, то значитъ ты этого не хочешь!"

Я смотрю на письма на столѣ и вспоминаю Марусину карточку. Потомъ я зажигаю свѣчку и жгу карточку: кому она нужна?

-- "Нѣтъ, Ваня, ты трусъ, потому что боишься смерти... Потому что боишься смерти. Да, такъ, такъ".

-- "Но развѣ самъ ты не трусъ, Иванъ, потому что боишься жизни? Развѣ ты назовешь силой то безволіе, которое толкаетъ руку самоубійцы"?

-- "Да, такъ, такъ... Такъ? Оставь, Ваня; давай простимся".

-- "Давай простимся, давай простимся... Ну, хорошо. Только ты не плачь. Вѣдь мы съ тобой увидимся, можетъ быть, и еще поговоримъ о разныхъ вещахъ. Хорошо? Теперь ступай простись съ горами и степью".

-- "Хорошо, Ваня, я пойду прощусь".

И я беру въ руки свою смерть и выхожу изъ юрты.

-- Горы, степь и звѣзды, я прощаюсь съ вами и благодарю васъ за все... Три раза... Благодарю васъ за все, за все, за все...

Ив. Таракановъ.

"Современникъ", кн. VII, 1911

Оставить комментарий Тараканов Ив. (bmn@lib.ru) Год: 1911 Обновлено: 07/12/2018. 53k. Статистика. Рассказ: Проза 19 век	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Записки топографа).

Тараканов Ив. Один в природе

Одинъ въ природѣ.

Іюнь.

Іюль.

Августъ.

Сентябрь.

Тараканов Ив.
Один в природе