Нежданов Андрей
Старый дом

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Старый домъ.

Посвящается Авк--вой.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

   Въ тихія ночи, когда весь городъ погружается въ мракъ, и только кое-гдѣ мелькаютъ слабые огни фонарей, встаетъ передо мной старый, почернѣвшій домъ. Близко подходитъ, раскрываетъ всѣ двери, зоветъ къ себѣ, водитъ по всѣмъ своимъ комнатамъ и разсказываетъ, разсказываетъ безъ конца о томъ, что было такъ недавно, о чемъ уже многіе забыли. И я сажусь на гнилыя ступени, смотрю на глухо запертыя ставни, опускаю голову на руки и молчу.
   Онъ водитъ меня по всѣмъ комнатамъ, и я тогда понимаю, какъ это могутъ говорить мертвые камни и говорить такъ, что во мнѣ зарождаются бодрыя мысли, и я начинаю снова вѣрить, снова надѣяться.
   И жду.

-----

   Онъ выдѣлялся среди всѣхъ остальныхъ небольшихъ домовъ, которые заполняли всю улицу. Стоялъ на самомъ углу. Справа отъ него лежалъ пустырь, огороженный невысокимъ тыномъ, влѣво начиналась слѣдующая улица, гдѣ всѣ дома были новые, недавно выстроенные, каменные, покрытые штукатуркою, нѣкоторые съ колоннами.
   Старый домъ заканчивалъ собой глухую улицу и начиналъ другую -- молодую, бойкую.
   Одинъ за другимъ поднимались четыре этажа, а внизу было нѣчто вродѣ подвала, гдѣ окна были на одномъ уровнѣ съ досками тротуара. Въ окнахъ перваго этажа висѣли бархатныя гардины. Первому этажу принадлежалъ подъѣздъ съ массивной дверью, съ тяжелыми бронзовыми ручками и съ мраморной дощечкой: "Сергѣй Григорьевичъ Кашинъ, инженеръ". Выше поднималась лѣстница въ слѣдующіе этажи. Надъ инженеромъ, тамъ, гдѣ кончались кадки съ пальмами, шли въ обѣ стороны двери. На одной была прибита двумя кнопками большая визитная карточка съ коронкой: "Варвара Сергѣевна Свинцова", на другой мѣдная пластинка, на которой было выгравировано крупными печатными буквами: "Сергѣй Александровичъ Поповъ, бухгалтеръ государств. банка".
   Въ простѣнкѣ стоялъ столикъ, и висѣло зеркало.
   Отсюда, вверхъ по лѣстницѣ, тянулся узкій половикъ и доходилъ до слѣдующаго этажа, гдѣ снова въ обѣ стороны шли двери, на которыхъ также бѣлѣли карточки: "Сергѣй Петровичъ Смирновъ, прис. повѣрен." и "Сергѣй Акимовичъ Гольдбергъ, провизоръ".
   Въ послѣднемъ этажѣ уже были три двери, и только на одной изъ нихъ висѣла четырехугольная дощечка съ надписью, сдѣланной тушью: "Сергѣй Яковлевичъ Ропъ, часовыхъ дѣлъ мастеръ". Въ средней двери торчалъ ключъ. Ключъ былъ старый, покрытый ржавчиной. На немъ висѣлъ мѣдный ярлыкъ съ какой-то буквой. Тутъ кончалась лѣстница. Выше уже былъ чердакъ; въ потолкѣ виднѣлось темное, четырехугольное отверстіе. Иногда къ этому отверстію приносили изъ подвала лѣстницу, самую обыкновенную лѣстницу, употребляемую при постройкахъ, поднимались по ней, залѣзали на чердакъ и вытаскивали оттуда ящики, сундуки. Но это случалось очень рѣдко.
   Въ подвальномъ помѣщеніи жили дворникъ, швейцаръ и старикъ -- высокій, худой, плѣшивый. Фамиліи его никто не зналъ, кромѣ дворника, и всѣ его звали Сережей. На это имя онъ отзывался. Казалось страннымъ, что такого серьезнаго старика зовутъ уменьшительнымъ именемъ.
   Инженеръ первый поселился въ этомъ домѣ, потомъ другіе заняли остальные этажи. Сперва дворнику и швейцару казалось удивительнымъ, что всѣ жильцы Сергѣи; но потомъ привыкли и не удивлялись. Какъ будто такъ и надо было.
   -- Сергѣй, такъ Сергѣй,-- рѣшилъ дворникъ. Паспорта были у всѣхъ въ порядкѣ, были они всѣ люди новые, пріѣзжіе. И тихіе.
   Въ то время, какъ въ другихъ домахъ съ утра до вечера хлопали двери, и раздавались голоса, здѣсь стояла тишина, и даже не вѣрилось, что домъ обитаемъ.
   Общая тишина нарушалась только разъ въ день, когда съ шумомъ подъѣзжала коляска инженера... Выходилъ инженеръ. Выскакивалъ швейцаръ, подобострастно кланялся, широко раскрывая двери подъѣзда.
   Никогда въ этомъ домѣ не раздавалось пѣніе, никогда не звучала музыка.
   -- Рай, а не житье,-- говорилъ швейцаръ дворнику.
   Когда снялъ квартиру Сергѣй Акимовичъ Гольдбергъ, швейцаръ выразилъ свое неудовольствіе:
   -- Вотъ и жидъ къ намъ забрался. Пойдетъ возня! Жиденята, ревъ, плачъ. Шуму не оберешься.
   Но все обошлось благополучно. У Гольдберга, оказалось, не было дѣтей, и пріѣхалъ онъ только со своей женой -- худенькой, молчаливой женщиной, да и самъ оказался человѣкомъ очень вѣжливымъ, смирнымъ. Швейцаръ успокоился и даже кланялся ему, хотя евреевъ терпѣть не могъ и часто разсказывалъ дворнику объ еврейскихъ продѣлкахъ. Черезъ недѣлю послѣ пріѣзда Гольдберга слѣдующую квартиру снялъ часовыхъ дѣлъ мастеръ. Привезъ съ собою дочь -- горбатую дѣвочку лѣтъ 13, перевезъ инструменты и затихъ. Никто къ нему не ходилъ, частныхъ заказовъ онъ не бралъ и работалъ для одного крупнаго магазина.
   Когда весь домъ заполнился квартирантами, швейцаръ съ облегченіемъ вздохнулъ, сорвалъ съ воротъ объявленія, гдѣ говорилось о сдачѣ квартиръ, навѣстилъ новыхъ жильцовъ, получилъ отъ каждаго на чай -- и зажилъ по-прежнему.
   Недѣли черезъ три всѣ жильцы другъ съ другомъ познакомились, перекидываясь иногда словами о погодѣ, о вздорожаніи квартиръ, и расходились. Въ гости другъ къ другу не ходили.
   Старый домъ заканчивалъ глухую улицу и начиналъ новую. На той улицѣ было постоянное движеніе. Часто подъѣзжали пролетки, экипажи, раздавалась музыка, и въ окнахъ домовъ мелькали дѣтскія личики.
   -- Каторжная жизнь у нихъ,-- говорилъ швейцаръ стараго дома, намекая на швейцаровъ бойкой улицы, и укоризненно качалъ головой, какъ бы говоря: "къ чему все это"? Дворникъ, мужчина лѣтъ 28, внимательно слушалъ швейцара, а когда швейцаръ уходилъ къ себѣ, онъ при первомъ удобномъ случаѣ выбѣгалъ изъ дому, подходилъ къ улицѣ и жадно всматривался въ новую жизнь, которая развертывалась передъ его глазами.
   Ночью, засыпая, онъ говорилъ своей женѣ:
   -- Эхъ, кабы удрать отсюда!
   Старый домъ давилъ его, пугалъ своей тишиной, и ему, молодому, 28-лѣтнему человѣку, хотѣлось смѣха, дѣтскихъ глазенокъ и шума.
   Не уходилъ, потому что плата была высокая. Дѣтей у него не было и, когда до стараго дома долетали иногда голоса ребятишекъ, онъ говорилъ женѣ:
   -- Проклятые мы! Не благословилъ Богъ дѣтьми.
   Жена отходила къ окну и, вздрагивая всѣмъ тѣломъ, роняла крупныя слезы, а ночью, когда дворникъ спалъ и храпѣлъ во всю, она осторожно перелѣзала черезъ него, босая подходила къ образамъ и всю свою жажду материнства изливала передъ суровыми, тогда неясными ликами. Молилась долго, потомъ поднималась съ колѣнъ, ложилась и крѣпко прижималась къ мужу -- ласковая, трепетная.
   Однажды дворникъ, получивъ жалованье, пошелъ въ городъ, купилъ гармонію съ итальянскимъ строемъ, принесъ ее домой, показалъ женѣ. Съ радостнымъ смѣшкомъ подсѣлъ къ окну и заигралъ. Игралъ долго, съ увлеченіемъ, хлопалъ жену по плечу, улыбался во весь ротъ и, казалось ему, что съ этой гармоніей часть шума новой улицы ворвалась къ нему.
   Но на слѣдующее утро швейцаръ сообщилъ, что инженеръ и бухгалтеръ заявили, что гармоніи они терпѣть не могутъ и одно изъ двухъ: или пусть уйдетъ, или броситъ гармонію. Въ тотъ же вечеръ гармонія лежала на полу возлѣ кровати, а дворникъ сидѣлъ въ трактирѣ и съ пьянымъ восторгомъ прислушивался къ "Комаринской". Бросалъ гривенники и требовалъ, чтобы машина играла еще болѣе залихватское.
   Старикъ Сережа занималъ уголъ въ комнатѣ швейцара. Платилъ Сережа два рубля въ мѣсяцъ съ самоваромъ. Купилъ осьмушку чаю, фунтъ колотаго сахару, повѣсилъ надъ изголовьемъ икону, притащилъ корзину.
   Вставалъ въ семь утра, молился, выпивалъ два-три стакана крѣпкаго и чернаго, какъ кофе, чаю и уходилъ. Подъ вечеръ приходилъ обратно. Уголъ свой отдѣлилъ ситцевой занавѣской, а что онъ по вечерамъ дѣлалъ у себя за занавѣской -- никто не зналъ, да и не интересовался.
   Случалось тогда, что приходилъ онъ поздно, въ три-четыре часа, осторожно раздѣвался и такъ же осторожно ложился, чтобы кровать не скрипѣла.
   Подъ кроватью у него стояла корзина, тамъ же было и нѣсколько книгъ. Иногда онъ приносилъ съ собой тонкія листовки, брошюры, чаще всего газеты. Зажигалъ маленькую лампочку, одѣвалъ очки, читалъ и о чемъ-то тяжело думалъ.
   Когда дворникъ въ первый разъ заигралъ на гармоніи, онъ сидѣлъ и читалъ. Услышалъ первые звуки -- поднялся. Подошелъ къ комнатѣ дворника, открылъ дверь. Постоялъ минуты двѣ, громко плюнулъ и ушелъ -- спокойный, невозмутимый.
   Дворникъ, смѣясь, крикнулъ:
   -- Чего плюешься, Сережа? Не нравится?
   Когда по приказанію инженера и бухгалтера гармонія исчезла, Сережа встрѣтилъ дворника, возвращающагося изъ трактира.
   Дворникъ сказалъ:
   -- А гармоніи-то нѣтъ, Сережа. Утю!
   Улыбался пьяной, полужалобной улыбкой и въ пьяномъ видѣ перебиралъ пальцами, словно наигрывая "Камаринскую".
   Сережа не удивился.
   -- Зналъ,-- коротко сказалъ онъ,-- зналъ, что такъ будетъ.
   Сказалъ, не пожалѣвъ, и, немного погодя, сидѣлъ уже за занавѣской и неторопливо пилъ съ блюдца горячій чай.
   Минутъ черезъ двадцать изъ квартиры дворника донесся женскій крикъ и плачъ: дворникъ билъ свою жену Анну. Загналъ ее въ уголъ, прижалъ къ стѣнѣ и молодыми кулаками билъ по затылку, тащилъ за густую, каштановаго цвѣта, косу и ругался....
   Сережа допивалъ третій стаканъ. Услышалъ крикъ... Неслышно ступая на ципочкахъ, подошелъ къ дверямъ, пріоткрылъ и долго, долго смотрѣлъ.
   Смотрѣлъ и одной рукой шарилъ въ своемъ карманѣ, а ночью, когда всѣ уснули, сидѣлъ на корточкахъ передъ кроватью и что-то вытаскивалъ изъ матраца: не то деньги, не то бумаги.
   Когда кончился первый мѣсяцъ и надо было платить за квартиру, Сережа подалъ швейцару 25-рублевую бумажку.
   Швейцаръ удивился:
   -- Эге, да у тебя деньги большія!
   Сережа усмѣхнулся.
   -- Большія, но не мои.-- Получилъ сдачи и въ тотъ же вечеръ опять возился около кровати.
   Въ слѣдующее воскресеніе швейцаръ попросилъ у Сережи взаймы рублей пять.
   -- Такихъ денегъ у меня нѣтъ,-- сказалъ Сережа.
   Швейцаръ пожалѣлъ.
   -- Какъ на зло,-- сказалъ швейцаръ.-- Племянница пріѣзжаетъ на денька три, а угостить надо.
   Сережа ушелъ къ себѣ. Сѣлъ къ столику, взялъ книгу, но не читалъ. Сидѣлъ и думалъ. Поднялся, подошелъ къ воротамъ, поглядѣлъ на улицу. Подозвалъ швейцара. Далъ ему пятирублевую бумажку и, уходя, какъ бы ненарокомъ спросилъ:
   -- А племянница у тебя, поди, молодая?
   -- Молодая,-- отвѣтилъ швейцаръ.-- Недавно замужъ вышла. Мужъ въ солдатахъ. Скучно одной, вотъ и пріѣзжаетъ денька на три.
   Въ понедѣльникъ подъѣхала къ углу улицы телѣга. Лошадьми правилъ худой, низкій мужикъ съ черной бородкой. Съ телѣги слѣзла баба въ большомъ платкѣ съ узелкомъ, дала мужику нѣсколько мѣдяковъ, попрощалась съ нимъ и вошла въ ворота стараго дома.
   Мужикъ пересчиталъ мѣдяки и уѣхалъ.
   Сережа пришедь домой поздно. Открылъ дверь и остановился. У стола сидѣли швейцаръ и племянница. Платокъ ея висѣлъ въ углу, и изр-за самовара глядѣло круглое, молодое лицо съ веселыми, бойкими глазами.
   -- Племянница пріѣхала,-- сказалъ швейцаръ.-- Садись, будь гостемъ.
   Племянница оглядѣла Сережу. Стоялъ онъ передъ ней высокій, плѣшивый. Усмѣхнулась, смѣшно стало, а когда онъ сѣлъ къ столу и черезъ нѣкоторое время почувствовала, какъ его нога все ближе и ближе подвигается къ ней и задѣваетъ -- усмѣхнулась еще разъ и промолчала.
   И снова въ эту ночь Сережа возился съ матрацомъ. На слѣдующій день у племянницы на правой рукѣ блестѣло золотое колечко, и узелъ, лежащій въ углу, казался толще.
   И всѣ эти три дня, пока гостила племянница, Сережа аккуратно поилъ швейцара. Водилъ его въ трактиръ, къ ночи привозилъ мертвецки пьянымъ на извозчикѣ, при помощи племянницы укладывалъ его въ кровать, тщательно запиралъ дверь и тушилъ лампу.
   Всю ночь за занавѣской слышался шопотъ, порой слабо протестующій голосъ.
   Черезъ три дня племянница уѣхала съ большими, синими кругами подъ глазами, съ нѣсколькими кольцами и съ плотнымъ, тяжелымъ узломъ.

-----

   ... Онъ убѣгалъ. Инстинктъ самосохраненія толкалъ его на такія продѣлки, что даже самъ онъ удивлялся своей изобрѣтательности.
   Прыжокъ изъ вагона, поѣздка въ продолженіе часа на буферахъ, ночевка въ лѣсу и тутъ же рядомъ голоса конвойныхъ, пріѣздъ на вокзалъ въ качествѣ только что поженившагося, съ гостями, съ шампанскимъ, подъ руку съ женой, остановка въ отелѣ подъ видомъ чиновника министерства внутреннихъ дѣлъ и, наконецъ, ловкое исчезновеніе на глазахъ многихъ агентовъ -- все это сошло благополучно, но измучило также порядкомъ.
   Нервы были напряжены до послѣдней степени, и нуженъ былъ продолжительный отдыхъ. Четыре недѣли въ глухой лѣсной деревушкѣ были для него достаточны и, не досидѣвъ до конца "карантина", онъ уже былъ среди своихъ и рѣшительно потребовалъ дѣла.
   И дѣло было дано. Съ восторгомъ онъ принялъ предложенное, сбросилъ весь налетъ мирной жизни въ деревушкѣ -- и уже черезъ два-три дня подъѣзжалъ къ вокзалу.
   Планъ города лежалъ въ карманѣ, основательно изученный.
   Старый домъ сразу обратилъ его вниманіе. Подъ видомъ безпечнаго зрителя-гуляки онъ осмотрѣлъ его со всѣхъ сторонъ и остался доволенъ.
   Позвонилъ къ дворнику, узналъ, что на самомъ верху сдается комната. Далъ задатокъ. Къ вечеру онъ былъ уже въ комнатѣ, въ дверяхъ которой торчалъ старый, покрытый ржавчиной, ключъ.
   Окно выходило на пустырь.

-----

   Онъ спустился внизъ съ паспортомъ и, спускаясь, прочелъ всѣ имена.
   Улыбнулся:
   -- Всѣ Сергѣи, и я Сергѣй. Ладно.
   Отдалъ паспортъ.
   Дворникъ прочелъ: "потомствен. почетный гражданинъ Сергѣй Кремлевъ" -- и снялъ шапку.
   -- Вы студентъ?-- спросилъ онъ.
   -- Нѣтъ, пріѣхалъ по дѣламъ наслѣдства.
   Далъ на чай, получилъ благодарность и поднялся къ себѣ. У своихъ дверей замѣтилъ горбатую дѣвочку. Бросились въ глаза грустный, не дѣтскій взглядъ, маленькій горбъ подъ темнымъ платьемъ, худое личико и длинные руки съ тонкими пальцами.
   Дѣвочка остановила его.
   Смущаясь, неловко спросила:
   -- Вы только что переѣхали?
   -- Да,-- отвѣтилъ Кремлевъ.
   -- И васъ тоже зовутъ Сергѣемъ?
   Удивленный отвѣтилъ:
   -- Да.
   Дѣвочка поблагодарила и ушла въ ту дверь, гдѣ висѣла дощечка часового мастера.

-----

   Горбатая дѣвочка стояла у окна и что-то чертила на мутныхъ стеклахъ. Стирала написанное, снова дышала ни стекло и выводила: не то фигуры, не то слова. Отошла и подсѣла къ отцу. Отецъ сидѣлъ возлѣ станка, сквозь лупу смотрѣлъ на плоскія, еле замѣтныя, колесики и пилилъ тонкой, какъ волосъ, пилкой.
   Отецъ тепло провелъ ладонью по лицу дѣвочки, мимоходомъ ущипнулъ щеку. Дѣвочка улыбнулась, но и улыбка была не дѣтская.
   Прижалась къ отцу и замерла.
   Тикали часы. На однихъ стрѣлки показывали пять, на другихъ четыре, на третьихъ безъ четверти два, и такъ безъ конца.
   Тикали, и казалось, что минуты приходятъ и уходятъ куда-то далеко. Таинственныя, загадочныя.
   -- Къ намъ пріѣхалъ новый,-- сказала дѣвочка.-- И тоже Сергѣй. Я сама спросила.
   Помолчала.
   -- Папа! Здѣсь всѣ Сергѣи живутъ. И вверху и внизу. Странно, не правда ли?
   -- Такъ подошло, дѣточка. Ничего нѣтъ удивительнаго,-- отвѣтилъ отецъ.
   -- И тебя зовутъ Сергѣемъ... Странно,-- протянула дѣвочка. Полузакрыла глаза. Ждала, что скажетъ отецъ. Не дождалась и взяла книгу съ большими картинками.
   Замолкла.

-----

   Вечеромъ Кремлевъ зажегъ лампу. Когда вспыхнулъ первый язычекъ -- подумалъ: "снова на новой квартирѣ, надолго ли?".
   Раскрылъ чемоданъ, разложилъ вещи по ящикамъ комода. Прилегъ. Лежалъ недолго и всталъ. Прошелся взадъ и впередъ. Оказалось: въ длину 9 шаговъ, въ ширину 7.
   Усмѣхнулся:
   -- 9 шаговъ въ длину, а, навѣрно, скоро будетъ въ пять, и окно будетъ другое, знакомое. Съ рѣшетками.
   Но о будущемъ сейчасъ не хотѣлось думать. Сегодняшній день долженъ быть днемъ отдыха, ну, а потомъ... Распахнулъ окно. Съ пустыря потянуло холодкомъ. Вдали горѣла Большая Медвѣдица, какъ-то крупно и ясно.
   Стоялъ и думалъ:
   -- Вотъ скоро въ такой же вечеръ буду стоять у окна и ждать ихъ. Загремитъ засовъ, придутъ они. Придутъ и поведутъ тоже на пустырь. И на пустырѣ покончатъ. А Большая Медвѣдица будетъ горѣть попрежнему.
   Думалъ и не чувствовалъ боязни. Сердце билось ровно и спокойно.
   -- Такъ надо, такъ нужно.
   Не было даже жалости къ себѣ, къ своему сильному тѣлу, которое скоро обратится въ трупъ.
   -- Такъ нужно.
   Что-то незамѣтное трепетало внутри -- и это была радость.
   Вытянулъ руку. Рука была длинная съ красивыми пальцами, сильная.
   -- Не дрожитъ.
   Улыбнулся угломъ рта. Встала фигура человѣка до мельчайшихъ подробностей: пальто на красной подкладкѣ, удлиненное лицо, одна бородавка на правой щекѣ, сухія губы -- и скрылась...
   -- Такъ нужно.
   Натянулъ свѣжую простыню. Запахло мыломъ. Раздѣлся и легъ. Засыпая, вспомнилась горбатая дѣвочка со своимъ вопросомъ:
   -- И васъ, тоже зовутъ Сергѣемъ?
   

ГЛАВА ВТОРАЯ.

   Черезъ двѣ недѣли Сергѣй Кремлевъ зналъ уже о всѣхъ обитателяхъ дома. Разсказалъ ему дворникъ, которому пришелся по душѣ молодой, ласковый баринъ. Какъ-то разъ Кремлевъ заглянулъ къ нему и просидѣлъ, разговаривая, больше часу.
   -- Видишь, Анна,-- сказалъ послѣ дворникъ,-- не брезгуетъ нами, даже посидѣть зашелъ.
   Угостилъ Кремлева чаемъ. Кремлевъ выпилъ одинъ стаканъ, не стѣсняясь попросилъ другой. Сидѣлъ и слушалъ. Въ шагахъ трехъ сидѣла Анна, шила и только изрѣдка съ боку поглядывала на Кремлева. Вышивала какіе-то узоры по полотенцу.
   Дворникъ разсказывалъ Кремлеву.
   И передъ Кремлевымъ всталъ весь старый домъ.
   Инженеръ, богатый. Управляетъ заводомъ. Рабочіе его ненавидятъ. Толстый, страдаетъ одышкой. Жена отъ него убѣжала. Кутитъ гдѣ-то по ночамъ.
   Свинцова...
   -- Мажется,-- говоритъ Анна.-- Сѣдая, беззубая, а выходитъ на улицу,-- волосы черные, зубы, какъ у дѣвчонки.
   -- Горничная умѣлая,-- смѣется дворникъ.
   Да... За плотными занавѣсками въ спальнѣ столикъ съ щеточками, банками... Горничная плотно затягиваетъ въ корсетъ старческое дряблое тѣло, подводитъ брови, румянитъ щеки. Стаканъ съ водой, а въ водѣ вставные зубы -- ровные, мелкіе... И за плотными занавѣсками усиленно гонятъ прочь неизбѣжное разрушеніе, обманываютъ жизнь, надѣваютъ маску на дряхлость...
   -- Любовникъ къ ней ходитъ, молоденькій,-- говоритъ дворникъ.
   Кремлевъ его видитъ ежедневно подъ вечеръ.
   Тоненькій, ловкій и грязный...
   -- И какъ ему не стыдно -- вырывается у Аннушки.
   Увѣренная въ себѣ, здоровая юность слышится въ ея голосѣ, и только теперь видитъ Кремлевъ, какая она молодая, красивая.
   -- Извѣстное дѣло, за деньги,-- говоритъ дворникъ, наливая себѣ новый стаканъ чаю.
   И все разсказываетъ.
   Говоритъ о провизорѣ Гольдбергѣ, который совсѣмъ не похожъ на еврея, о Смирновѣ, у котораго молодая дочь.
   -- Все дома сидитъ и читаетъ,-- говоритъ Анна.-- Я у нихъ каждый день комнаты убираю. Я ее спросила: почему вы, барышня, не гуляете? А она мнѣ говоритъ: больная я -- и усмѣхается.
   Дворникъ доходитъ до часовыхъ дѣлъ мастера, упоминаетъ горбатую дѣвочку.
   Но поздно...
   Кремлевъ прощается съ дворникомъ, съ Анной и уходитъ.
   И на лѣстницѣ встрѣчаетъ высокую дѣвушку...
   Дни проходили...
   И съ каждымъ днемъ Кремлевъ все ближе и ближе подвигался къ концу.
   Требовалась помощь. Спустя нѣкоторе время пріѣхали двое. Поселились на краю города.
   Встрѣчались, заранѣе условившись, въ театрѣ, въ ресторанахъ, въ публичной библіотекѣ.
   Но къ нему не заглядывали.
   И чутко жилъ Кремлевъ въ старомъ домѣ. Свелъ дружбу съ горбатой дѣвочкой. Приносилъ ей книжки съ картинками, недорогія игрушки.
   И дѣвочка познакомила Кремлева со своимъ отцомъ. Встрѣтилъ онъ разъ Кремлева и поблагодарилъ за участіе, а вечеромъ послалъ дѣвочку къ Кремлеву: не хочетъ ли зайти, къ нимъ выпить чаю.
   Дѣвочка взяла Кремлева за руку и повела къ нимъ.
   Сидѣлъ съ отцомъ и мирно бесѣдовалъ. А послѣ чаю смотрѣлъ, какъ Ропъ прилаживалъ колесики и подъ шумъ многихъ маятниковъ тихо разсказывалъ дѣвочкѣ какую-то сказку. Уходя, подалъ дѣвочкѣ руку, какъ взрослой. Дѣвочка крѣпко сжала руку и спросила:
   -- Вы завтра тоже придете?
   -- Приду -- отвѣтилъ Кремлевъ.
   Ушелъ къ себѣ и долго, сидя надъ планомъ города, о чемъ-то думалъ. Въ 12 часовъ ночи былъ уже около пристани. Встрѣтилъ товарищей.
   Тутъ же вчерашнее намѣреніе было немного измѣнено. Слежка шла успѣшно. Попрощался съ ними.
   Старый домъ спалъ. Только въ одномъ окнѣ виднѣлся свѣтъ.
   Кремлевъ зналъ, что тамъ комната дѣвушки.
   Зажегъ лампу, прочиталъ страницъ 20 и бросилъ: потянуло внизъ, посмотрѣть.
   -- Спитъ, или нѣтъ?
   Смѣясь надъ самимъ собой, сошелъ внизъ. Въ окнѣ попрежнему было свѣтло.
   Въ безмолвіи думалъ:
   -- Я вѣдь не знаю ея. Но почему мнѣ такъ хочется видѣть ее? Отчего мнѣ кажется, что эта дѣвушка близкая мнѣ?

-----

   Подъ вечеръ, когда жена дворника возвращалась изъ бани, Сережа остановилъ ее у воротъ. Опасливо оглянулся вокругъ и тихо спросилъ:
   -- Гдѣ мужъ?
   -- Инженеръ на вокзалъ послалъ.
   -- Хочу поговорить съ тобой. Можно къ тебѣ?
   -- Если хочешь,-- спокойно отвѣтила Анна.
   Присѣла къ столу и ждала, что скажетъ Сережа. Тотъ шарилъ въ карманѣ. Вынулъ что-то и положилъ на столъ. Двѣ десятирублевки кинулись въ глаза.
   -- Видишь?-- спросилъ Сережа.
   -- Вижу,-- отвѣтила Анна..
   -- Ну, вотъ сшей себѣ платье. Слышалъ, какъ ты жаловалась мужу, что у тебя платья нѣтъ.
   Изумленно взглянула.
   -- Ты что это? Съ ума спятилъ?
   -- Ты не думай,-- забормоталъ Сережа.-- Ничего плохого. Подарокъ тебѣ.
   -- За что?
   Подошелъ ближе и схватилъ за руку.
   -- Больно ты хорошая.
   Анна отошла въ сторону, чтобы не видѣть денегъ, и смущенно сказала:
   -- Что ты! Возьми обратно.
   -- Хе-хе...-- разсмѣялся Сережа.-- Не себѣ, такъ ребенку сошьешь. Чай будетъ... Ткнулъ пальцемъ въ ея животъ и хихикнулъ.
   Вся покраснѣла, и сразу потемнѣли глаза, какъ у человѣка, задѣтаго за самое больное мѣсто.
   -- Уйди!-- крикнула она.-- Не приставай!
   И не успѣлъ дворникъ придти, какъ она ему сейчасъ же все разсказала. И, когда кончила, пожалѣла, зачѣмъ разсказала. Какъ бѣшеный кинулся дворникъ къ Сережѣ. Швейцаръ еле рознялъ ихъ. У Сережи оказались выбитыми два зуба.
   Всю ночь не спалъ дворникъ и, лежа возлѣ жены, прислушивался къ словамъ Анны, какъ ей хочется обратно въ деревню.
   -- Ребеночекъ у насъ будетъ,-- шептала Анна.
   -- Будетъ,-- успокаивалъ дворникъ и въ то же время вспоминалъ слова швейцара:-- хилый ты, гдѣ ужъ отъ тебя ребенка имѣть. Понятно, что жена скучаетъ. Сережа -- и тотъ посильнѣе.
   Сережа два дня возился съ зубами. Когда боль прошла, забылъ про драку и при первомъ же случаѣ остановилъ Анну.
   -- Глупая ты. Зачѣмъ ему сказала. Тебѣ же добра желаю.
   Заглянулъ въ глаза.
   -- Хе-хе... Знаю вѣдь все. Недаромъ предлагаю. Пойми, глупая, здоровый я, не то что Степанъ. А онъ и знать не. будетъ. И деньги возьми. Подарокъ вѣдь. Приходи, слышишь.
   -- Уйди,-- снова скажу,-- пригрозила Анна.
   -- Тебѣ же хуже будетъ.
   Не уходилъ и все больше и больше дразнили его слова.
   -- Увидишь. Право, говорю тебѣ.
   Нагнулся и сказалъ:
   -- Помнишь, къ Семену Петровичу племянница пріѣзжала? Ну, вотъ побаловался съ ней, а теперь пишетъ, что она тяжела.
   -- Врешь?-- вырвалось у Аннушки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   ...Стоялъ съ нею возлѣ сарая, гдѣ высилась куча дровъ, и вкрадчиво-сладко говорилъ ей о племянницѣ швейцара, о подаркѣ, и все крѣпче прижималъ къ себѣ. И, казалось ей, что кто-то ее усыпляетъ...
   Что-то одурманивающее било въ голову и незамѣтно для самой себя все ближе подвигалась съ нимъ къ сараю.
   И не казалось даже страннымъ, что чья-то рука крѣпко сжимаетъ ея горячую, молодую грудь. Неотступно стояла передъ глазами племянница швейцара съ толстымъ животомъ, съ зародышемъ новой жизни.

-----

   Кремлевъ вышелъ изъ квартиры часового мастера. Дѣвочка уснула у него на колѣняхъ. Отецъ осторожно взялъ ее у Кремлева и унесъ въ спальню. Когда вернулся, Кремлева уже не было.
   Тихо спускался онъ съ лѣстницы. Одна рука была все еще горячей: на ней лежала головка дѣвочки. Онъ ей по обыкновенію разсказывалъ о какой-то волшебной странѣ, гдѣ золотыя рыбки, гдѣ много, много цвѣтовъ.
   И дѣвочка заснула, а засыпая сказала:
   -- Я люблю тебя.
   ...Еще нѣсколько ступенекъ, и онъ будетъ у дверей квартиры высокой дѣвушки. Она не чужая ему, онъ это чувствуетъ. Странно, но это такъ. Въ старомъ домѣ долженъ быть человѣкъ. близкій и любимый.
   Старый домъ пріютилъ его, и старый же домъ дастъ ему близкую душу.
   Онъ на-дняхъ увидѣлъ ее впервые. Онъ поклонился. Она ему отвѣтила. Но такъ чужіе не отвѣчаютъ...
   -- Да, мой старый домъ? Когда я остаюсь одинъ, я разсказываю тебѣ о себѣ. Помнишь, я говорилъ тебѣ о той, которую убили въ зимнее свѣжее утро. Помнишь, я говорилъ тебѣ, что у нея была свѣтлая душа. Вотъ, знаешь, иногда на небѣ показываются легкія, прозрачныя облака, полныя какой-то безпредѣльной прелести. Она была такой -- прозрачной, чистой. Помнишь, я разсказывалъ тебѣ, что въ свѣтлое зимнее утро она шла по улицамъ большого города. Съ нею шли еще многіе. И пѣли. Бодрыя, ликующія пѣсни.
   Помнишь, я говорилъ тебѣ, что у нея были синіе глаза, которые я любилъ цѣловать горячимъ, полнымъ любви, поцѣлуемъ. И ее убили. Навѣки закрылись синіе глаза и остались только зіяющая рана и струйка крови на чистомъ снѣгѣ. Да, вѣдь я тебѣ разсказывалъ объ этомъ?
   Правда, она похожа на эту дѣвушку? Помнишь, старый домъ, я говорилъ тебѣ, что я переживалъ въ сырой, грязной тюрьмѣ, когда эта вѣсть дошла до меня. Я тогда стискивалъ зубы, смѣялся: нельзя было плакать. Я хохоталъ, а передъ моими глазами стояли длинная улица, чистый снѣгъ, кровь, и она -- мертвая.
   Я хохоталъ, я пѣлъ, я кричалъ. Крикъ и смѣхъ дико звучали подъ низкимъ сводомъ -- и надвигался сумракъ, плыли тѣни, заполняли камеру. Я хохоталъ: тамъ за дверью въ маленькое отверстіе слѣдилъ за мной чужой, надоѣдливый глазъ.
   Правда, она похожа на эту дѣвушку?
   Да, мой старый домъ?...
   ...Медленно спускался со ступеньки на ступеньку. Вотъ уже двери. Остановился. И долго стоялъ. Часъ, два?-- онъ самъ не зналъ.
   Но дверь оставалась закрытой.

-----

   Въ ресторанѣ было душно. Пахло виномъ, потомъ. Тускло горѣли въ дыму газовыя лампы. Народу было много.
   Всѣ говорили громко. Возлѣ одного стола сидѣла группа студентовъ. Кто-то изъ нихъ пѣлъ, другой быстро говорилъ, ежеминутно выкрикивая: "да вы слушайте, коллега!".
   Дымъ отъ папиросъ и сигаръ стелился по стѣнамъ, припадалъ къ дешевымъ картинамъ въ аляповатыхъ рамахъ и поднимался къ потолку.
   И отвратительнымъ показался ресторанъ послѣ тишины стараго дома.
   Тѣ двое сидѣли за столикомъ у окна. Замѣтили Кремлева, небрежно расплатились и вышли. Черезъ минутъ 20 вышелъ и Кремлевъ. Встрѣтились на углу.
   -- Почему такъ поздно?-- спросилъ первый.
   Не дожидаясь, что скажетъ Кремлевъ, вынулъ конвертъ, подалъ Кремлеву.
   -- Прочти и разорви!
   -- Хорошо. Теперь вы куда?-- спросилъ Кремлевъ.
   -- Домой,-- сказалъ первый.-- Я чертовски усталъ. Дежурилъ прошлую ночь возлѣ театра.
   -- Я остаюсь,-- сказалъ второй.-- Хочу съ тобой поговорить. Взялъ Кремлева подъ руку.
   Попрощались съ товарищемъ и свернули на Большую.
   ... Сидѣли у опушки лѣса и, охваченные молчаніемъ ночи, не говорили.
   Гдѣ-то хрустнула вѣтка. Сквозь листву глядѣла далекая, уходящая вдаль, звѣзда. Чуть-чуть шелестили листья. Черная полоса неба слилась съ лѣсомъ и охватила землю широкимъ, сплошнымъ кольцомъ.
   Къ ногамъ мягко прилегала трава.
   Тишина ночи убаюкивала и о чемъ-то говорила -- тоже тихомъ и смутномъ.
   И незамѣтно летѣли минуты.
   -- Тихо... Какъ въ старомъ домѣ,-- вырвалось у Кремлева.
   Хотѣлось вытянуться во весь ростъ, зарыться въ траву, укрыться травой.
   -- Хочешь прилечь?-- предложилъ товарищъ.
   -- Да,-- отвѣтилъ Кремлевъ.
   Положилъ голову къ товарищу на колѣни и вытянулся, хрустнувъ всѣмъ тѣломъ. Надъ головой висѣлъ темный сводъ изъ листьевъ и вѣтвей. И въ темнотѣ расплывалось лицо товарища.
   -- Ты спишь?-- спросилъ онъ.
   -- Что ты!-- улыбнулся Кремлевъ.-- Развѣ здѣсь можно спать? Да, ты хотѣлъ, Петръ, со мной поговорить. Чуть приподнялся, чтобы взглянуть на Петра, но лицо тонуло въ сумракѣ.
   -- Ты не боишься?-- взволнованно раздался голосъ Петра. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   ... Маленькій, худенькій крѣпко прижимался къ Кремлеву; то хваталъ его за руку, то закуривалъ, и тогда при свѣтѣ вспыхнувшей спички на мигъ показывалось его лицо и большіе, черные глаза.
   -- Ты не думай, я не трусъ. Я не боюсь. Но скажи ты, долженъ ли я пойти, когда я ненавижу жизнь, когда я хочу умереть. Мнѣ не хочется жить. Усталъ я, Сережа. Все во мнѣ умерло. Тупая боль во мнѣ. Такая тоска, Сережа! И смерть мнѣ представляется блаженствомъ, смерть -- счастье. И, думая такъ, я не долженъ идти съ вами. Вѣдь самопожертвованіе нужно, а я вѣдь ничѣмъ не жертвую. Наоборотъ. Можешь ли ты, имѣешь ли ты право сказать чахоточному, который долженъ черезъ мѣсяцъ, другой умереть: иди, тебѣ нечего терять, ты долженъ все равно исчезнуть, такъ умри за благое дѣло? Вѣдь нѣтъ? Это будетъ сдѣлка, а не долгъ, не радость борьбы, а неизбѣжность. Такъ и я... Ничего не потеряю, Сережа! Вотъ уже вторая недѣля, какъ я не сплю. Не могу заснуть. Лежу и думаю, лежу и думаю. И силъ нѣтъ... Всюду болитъ... И знаешь, къ чему я пришелъ?
   Точно боясь кого-то, нагнулся и зашепталъ на ухо:
   -- Къ тому, что я долженъ покончить съ собой. Я не нуженъ... Я не могу, не хочу жить. Меня ничто не радуетъ, Сережа. Я мечусь и ничего не вижу, словно слѣпой. Сережа, тяжело мнѣ, больно...
   Заплакалъ. Дрожало отъ рыданій маленькое, худое тѣло. Плакалъ безъ слезъ, и только внутри что-то клокотало и рвало на части.
   И у Кремлева не было словъ.
   -- Что отвѣтить ему? Что сказать въ отвѣтъ на эту живую муку? Всѣ слова будутъ мертвыми. Всѣ слова лишни. Они не помогутъ.
   И только крѣпче прижалъ къ себѣ тщедушное тѣло съ теплой нѣжностью...
   Вспомнилъ N-скъ и совмѣстную работу съ этимъ же Петромъ.
   Тогда Петръ былъ другимъ. Все у него горѣло въ рукахъ. Работалъ, не жалѣя себя, бросался на самыя опасныя мѣста. И во всемъ была у него вѣра. И пѣлъ. У него былъ задушевный, сочный голосъ. И пѣсни онъ пѣлъ бодрыя, сильныя. А теперь онъ плачетъ -- маленькій, слабый. Вотъ онъ сильный, увѣренный въ себѣ, а рядомъ съ нимъ живая скорбь, страдаетъ близкій человѣкъ и нѣтъ возможности помочь ему. Онъ въ рукахъ смерти, и смерть возьметъ его.
   И темная ночь молчитъ. И ихъ обоихъ -- и сильнаго и слабаго, одинаково сжимаетъ въ своемъ кругу и имъ же обоимъ напоминаетъ о грядущемъ утрѣ.
   -- Я выхода не вижу, кромѣ смерти. Все издергано во мнѣ. Я изломанный. Да, злая роса упала на меня. Я уйду отъ васъ, сильныхъ, смѣлыхъ, я не долженъ быть съ вами, мѣшать вамъ. Я все откладывалъ. Но довольно. Видишь, вотъ темная ночь. И съ ней я долженъ слиться. Она возьметъ меня и спрячетъ. А васъ встрѣтитъ утро. Обогрѣетъ солнце. А меня не будетъ...
   Тянулся къ Кремлеву, стиснутый ужасомъ, и конвульсивно рвалъ молодую, зеленую траву, мялъ ее въ рукахъ и бросалъ.
   -- Я боюсь остаться наединѣ. Я знаю, я долженъ умереть. Я хочу умереть -- и все-таки боюсь. А если тамъ впереди не исчезновеніе, а новыя муки?
   Мучительно и спрашивалъ и дрожалъ, какъ молодой листъ передъ бурей.
   А вдали на самомъ краю неба все болѣе и болѣе увеличивалась свѣтлая полоска, росла и подвигалась къ серединѣ.
   Близился разсвѣтъ.
   -- Онъ пойдетъ ко мнѣ,-- рѣшилъ Кремлевъ.
   Поднялся и сказалъ Петру:
   -- Пойдемъ, ты переночуешь у меня.
   Петръ поднялъ голову. Въ наступающемъ разсвѣтѣ лицо казалось суровымъ. И одна длинная морщина перерѣзывала лобъ.
   -- Что ты! Увидятъ...
   -- Ничего. Къ чорту конспираціи. Тебя нельзя оставить одного.
   Взялъ Петра подъ руку.
   -- Ты пойдешь ко мнѣ. Я живу въ старомъ домѣ. Успокойся, никто не замѣтитъ тебя. Мой старый домъ выше всякихъ подозрѣній. Слышишь? Какъ жена Цезаря. Засмѣялся и сжалъ локоть Петра.
   -- Мы заснемъ съ тобой вмѣстѣ. Въ старомъ домѣ спится спокойно. А завтра ты уѣдешь.
   -- Уѣду,-- послушно отвѣтилъ Петръ.
   -- Мы сами справимся. Ты долженъ уѣхать. Ну, а теперь шагаемъ. Старый домъ убаюкаетъ тебя. Я разскажу тебѣ о маленькой горбатой дѣвочкѣ. Она любитъ меня. И ей я разсказываю сказки о такихъ странахъ, которыхъ нигдѣ нѣтъ.
   -- Ты?
   -- Да, я. Она засыпаетъ у меня на колѣняхъ. Этими руками я часто поднимаю ее къ потолку. И тогда она смѣется. Она горбатая, но у нея милые глаза. Она -- мое дитя. А завтра я разскажу тебѣ о той дѣвушкѣ, которая живетъ подо мной. Идемъ!..
   Онъ увѣренно повелъ его. И, когда ушли ночныя тѣни, они скрылись въ воротахъ стараго дома.
   И старый домъ пріютилъ ихъ.
   

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

   Анну позвали къ Свинцовой вымыть полы, убрать.
   Марья Сергѣевна Свинцова осталась довольна и сказала: -- Приходи каждую субботу, кое-что заработаешь. Ожидая, пока барыня вынесетъ деньги, Анна сидѣла въ комнатѣ горничной Ксюши. Ксюша ей говорила о любовникѣ барыни.
   Прислушивалась -- и хотѣлось уйти скорѣе. Высокая, худая Ксюша, старая дѣва, злобно говорила о своей барынѣ, о себѣ, о томъ, какъ она мало получаетъ, и Аннѣ казалось, что она говоритъ:
   -- Вотъ ты молодая, а я старая, грудь у меня изсохшая. Тебя, навѣрно, любятъ, ласкаютъ, а на меня никто не обращаетъ вниманія...
   ... Хотѣлось уйти къ себѣ, гдѣ такъ хорошо, гдѣ все такъ знакомо.
   -- Барыня сегодня спрашивала,-- сказала Ксюша,-- про новаго жильца. Вотъ тотъ, что поселился наверху. Понравился ей. Любовникъ, поди, надоѣлъ, хочется новаго. Чертова кукла, смородина раздавленная, а вотъ видитъ красиваго -- такъ словно кобыла.
   Въ комнатѣ пахло геранью и чѣмъ-то неуловимымъ: не то миндальное мыло, не то нафталинъ.
   Когда Ксюша говорила -- подходила жалость къ ней, жалость здоровой, красивой женщины, но, когда Свинцова вынесла деньги, заторопилась. Хотѣлось остаться одной и жутко думать о томъ, что было такъ недавно. И, думая, вызывать въ памяти послѣднюю ночь, когда тайкомъ пробиралась къ Сережѣ.
   Но, выходя, вспомнила, что еще надо зайти къ Смирнову. Поднялась наверхъ. Поздоровалась съ дочерью Смирнова. Налила воду въ ведро, подобрала платье. Одна сторона немного вздернулась чуть выше колѣнъ. Смутилась -- и быстро спустила платье. Закрыла часть голой, круглой ноги.
   Покраснѣла: невольно вспомнилось, какъ эту же ногу цѣловалъ Сережа и мялъ, прижимаясь плѣшивой головой. Оглянулась. Въ открытую дверь было видно, какъ въ сосѣдней комнатѣ дѣвушка сидѣла у стола и писала. Строго глядѣли синіе глаза, и по небольшой тетрадкѣ въ темной обложкѣ скользило перо, оставляя на чистыхъ листахъ маленькія, торопливыя буквы.
   "Я, какъ всегда, одна въ домѣ. Вотъ сейчасъ я смотрю въ открытую дверь и вижу, какъ жена дворника моетъ полъ, какъ она погружаетъ руки въ грязную, теплую воду и водитъ по полу мокрой, большой тряпкой. Смотрю, какъ она осторожно ступаетъ голыми ногами по вымытому мѣсту... И мои старыя мысли вновь приходятъ ко мнѣ. И я снова думаю, думаю долго, долго. Я привыкла съ дѣтства записывать свои мысли и до сихъ поръ еще продолжаю, хотя мнѣ уже 24 года. И къ концу каждаго года я стану откладывать по одной такой тетрадкѣ. Каждая будетъ говорить объ ушедшихъ дняхъ. Когда соберется много тетрадокъ -- я исчезну. И останутся только однѣ тетрадки. И пропадутъ. Конечно, пропадутъ. Кому онѣ нужны? Нѣтъ ни одного человѣка, которому я была бы дорога, который бы думалъ обо мнѣ. Мой отецъ, но онъ мнѣ чужой. Я ненавижу его. Ненавижу его походку, его манеру ежесекундно потирать руки. А руки у него скользкія, холодныя. Ненавижу его глаза, его хихиканье, его фракъ со значкомъ. Я знаю, онъ защищаетъ самыя отвратительныя дѣла. Когда-то его хотѣли исключить изъ сословія, но онъ умолялъ, просилъ. И онъ остался. Я его ненавижу за мать, онъ ее измучилъ. Онъ и меня измучилъ. Онъ держитъ меня взаперти. Да, я могла бы уйти, но я не хочу. Я не знаю, найду ли я такую жизнь, о которой я такъ много читала. Жизнь, въ которой такъ много красоты, свѣта и бодрости.
   Придетъ ли самозабвеніе, придетъ ли восторгъ жизни, въ которой все бьется и трепещетъ?
   Меня давитъ наша квартира, наша обстановка, вотъ эта картина "Король-женихъ". Мнѣ грезится другая картина -- "Развалины у моря" Беклина и вотъ та, снимокъ съ которой я гдѣ-то видѣла. Чья она -- я не знаю... Дѣвушка съ закрытыми глазами идетъ къ рѣкѣ. Она слѣпа, она не знаетъ, что впереди рѣка. Радость и боль, восторга и страданье чередуются на ея лицѣ. Она слышитъ зовъ: ее зовутъ. И въ зовѣ звенитъ хрустальная мелодія. Нашептываетъ о блаженствѣ. Она несмѣло дѣлаетъ первый шагъ. Она ничего не видитъ, но ее зовутъ. Она, слѣпая, уходитъ отъ старой жизни, идетъ къ новой... А впереди рѣка. Холодныя волны... Безжалостныя, какъ смерть, и молчаливыя, какъ смерть. Но невѣдомая сила толкаетъ впередъ.
   Пусть тамъ ждутъ муки, пусть тамъ гибель, но она должна пойти.
   И все ближе и ближе рѣка...
   Я тоже слѣпая.
   Ужасъ безсмысленной жизни ослѣпилъ меня. Но я тоже хочу уйти!..
   Жена дворника ушла, кончила мыть, унесла ведро. Я одна, совсѣмъ одна. Мнѣ хочется упасть на колѣни, плакать, молиться. Кому -- я не знаю. Нѣтъ, не молиться, а требовать надо. Я жить хочу, я счастья хочу, любви. Отдаться вся, беззавѣтно. Пусть любовь -- рѣка, пусть ея восторги -- волны. Пусть! Но бьется мое сердце, замираетъ... И я знаю, оно проситъ ласки. Я пойду къ рѣкѣ. Онъ придетъ -- мой любимый, близкій. Онъ долженъ придти, вѣдь я жду его.
   Онъ придетъ, тотъ, котораго я такъ часто призываю: приди, неизвѣстный; но близкій мнѣ, возьми меня, поведи къ яркости, къ свѣту, туда, гдѣ опьяняютъ восторги. Уведи меня отъ этихъ стѣнъ, дай мнѣ понять радости жизни.
   Онъ придетъ, тотъ, котораго я молю: приди, скажи мнѣ: ты моя, я люблю тебя, заласкаю тебя, загляну къ тебѣ въ глаза глубоко, глубоко, и мы пойдемъ...
   -- Къ рѣкѣ?-- Да.-- Но тамъ холодныя воды, онѣ покроютъ меня...-- Но надъ ними солнце...-- Я погибну.-- Гибель?-- Нѣтъ, любовь!-- Я нужна тебѣ?-- Да.-- Ты любишь меня?-- Да!
   И я пойду. Онъ будетъ цѣловать меня. Я обнажу передъ нимъ свою грудь: ее никто не видѣлъ. Онъ прильнетъ къ ней, онъ возьметъ меня. Я хочу принадлежать ему. Я хочу быть его, постоянно съ нимъ. Я сброшу одежды и скажу: возьми меня, я вся твоя. Каждая частичка моего тѣла принадлежитъ тебѣ, каждая моя мысль -- твоя. И онъ улыбнется.
   Я скажу ему: никто не видѣлъ меня, никто не прикасался ко мнѣ, я чистая. Я ждала тебя. Приди! Я люблю тебя. Ты увидишь, какъ все сѣро вокругъ меня, но ты свѣтлый. Я ждала тебя.
   Развѣ ты хочешь разбить дѣвичьи грезы? Нѣтъ? Такъ приди же! Я вѣрю, я вѣрю, я вѣрю!
   Звонокъ. Отецъ идетъ. Запахъ дешевыхъ сигаръ, скверныхъ духовъ, пота. Сѣрые, прищуренные глазки и хихиканье. Хихиканье безъ конца. Разсказы о кліентахъ, о кассаціяхъ.
   Господи!
   Приди! Приди!" --

-----

   Ночь тянулась непонятно долго
   Какъ и въ лѣсу, Петръ всѣмъ тѣломъ тянулся куда-то впередъ, вздрагивалъ и пересохшими губами торопился говорить словно боялся, что время уйдетъ, и онъ не сумѣетъ сказать все.
   Въ лѣсу говорилось иначе.
   Тутъ, въ старомъ домѣ, боялся говорить громко, и боязнь отнимала всю силу жгучихъ словъ, отрывала ихъ другъ отъ друга -- и мчались онѣ въ безпорядкѣ -- торопливыя, жуткія.
   -- Я здѣсь боюсь говорить о своихъ мукахъ. И теперь я яснѣе чувствую разницу между тобой и собой. И ты въ Старомъ домѣ, но ты въ немъ тотъ же смѣлый, гордый. Ты не подчиняешься ему... Я здѣсь недавно и уже боюсь. Стѣнъ, оконъ... Вотъ эта дверь, за нею кто-то притаился. Много дверей. И около каждой кто-то прячется. Ты не боишься. Ты будишь старый домъ и разбудишь. А я... Куда я поѣду? Некуда. Вотъ здѣсь болитъ...
   Смотрѣлъ и въ глазахъ скользилъ ужасъ, хватался за грудь, впивался въ нее обкусанными ногтями.
   Сквозь открытый воротъ ночной рубашки виднѣлось худое, чуть тронутое черными волосами, желтоватое тѣло. Дышалъ часто, какъ бы задыхался и, переходя отъ постели къ окну и обратно, казался безпомощнымъ ребенкомъ, весь пугливый съ дѣтскими глазами.
   Незадолго до разсвѣта онъ заснулъ. Заснулъ, свернувшись въ калачикъ. Одну руку положилъ подъ щеку и спалъ, улыбаясь.
   Кремлевъ лежалъ рядомъ. Курилъ папиросу за папиросой и подъ ровное дыханье спящаго думалъ о блѣдной дѣвушкѣ. Вставали синіе глаза. Звали. Настойчиво, серьезно. И молили...
   Ночныя тѣни пугливо уходили. Небо за окномъ понемногу свѣтлѣло. Гдѣ-то пропѣлъ пѣтухъ, какъ-то быстро и смѣшно. Выдвинулся изъ темноты столъ, за нимъ стулья. Въ комнатѣ разлился блѣдный свѣтъ. Подвинулся къ кровати, легъ на одѣяло. Кремлевъ поднялся.
   Подошелъ къ окну. Пустырь молчалъ. Припомнилъ слова Петра: "вотъ дверь, за нею кто-то прячется". Какъ-то внезапно открылъ дверь: никого не было. Чернѣлъ пролетъ лѣстницы. Смутно бѣлѣла на другой двери дощечка Ропа. Снова легъ, поджалъ ноги, натянулъ одѣяло. Когда повернулся, почувствовалъ теплоту чужого тѣла. Прижался къ нему и быстро, сразу заснулъ.

-----

   Въ 10 часовъ утра они уже были на вокзалѣ. Носильщики съ большими бляхами на груди стояли въ ожиданіи поѣзда. Прохаживался взадъ и впередъ худой, рябоватый жандармъ. Крестьянинъ съ мѣшкомъ на плечахъ стоялъ у дверей 3-яго класса, курилъ, часто сплевывая. Плевалъ сбоку, каждый разъ растирая ногой. Было почти пусто... Кремлевъ взвалилъ чемоданъ на верхнюю полку. Стоялъ съ Петромъ на площадкѣ. Снялъ шляпу. Было тепло. Хорошо и мягко грѣло солнце. Молчалъ. Молчалъ и Петръ. Когда раздался второй звонокъ, крѣпко обнялъ Петра, сжалъ руку и, молча, соскочилъ съ площадки.
   -- Меня будутъ обвинять. И ты тоже?-- съ болью сказалъ Петръ.
   -- Нѣтъ. Нужны свободные люди. Принужденіе -- гибель. Вѣдь я люблю тебя.
   Ласково посмотрѣлъ на Петра. Тотъ потянулся къ нему и, краснѣя, поцѣловалъ.
   -- Прощай. Ты одинъ понялъ меня. Мы больше не увидимся.
   -- О, нѣтъ! Еще увидимся!
   Сказалъ и тутъ же рѣшилъ, что это не правда. На мигъ смутился и тихо произнесъ.
   -- Ты правъ. Бѣдный!..
   Поѣздъ тронулся. Прошелъ вмѣстѣ съ нимъ нѣсколько шаговъ. Остановился. Вагоны полетѣли. Нѣсколько взмаховъ шляпы. Поѣздъ скрылся. Ушла чужая мука...
   Когда Кремлевъ сошелъ съ послѣдней ступеньки подъѣзда и взглянулъ на залитую солнцемъ площадь,-- ясно и четко сказала мысль: кончено, Петра нѣтъ.
   Стало больно.
   -- Надо забыть... Мертвые идутъ къ мертвымъ..
   Ушелъ. Обогнулъ пустырь и остановился передъ старымъ домомъ.
   -- Изъ этого дома я выйду -- не замѣченный, не знакомый, и, какъ живой укоръ, встану передъ людьми. Разбужу ихъ, заставлю встрепенуться. И исчезну. Нѣтъ, не безслѣдно! Не правда ли, мой старый домъ?
   Ласково провелъ рукой по теплымъ кирпичамъ. Поднялъ голову высоко. Туда, гдѣ кончался послѣдній этажъ, надъ которымъ ровно и смѣло раскинулось небо.
   И почувствовалъ себя такимъ крохотнымъ передъ этой каменной громадой и въ то же время сильнымъ.
   Подумалъ:
   -- Онъ хранитъ, онъ бережетъ меня для своего же разрушенія.
   Звонко разсмѣялся.
   Волнующе грѣло солнце. Съ пустыря несся тонкій запахъ весенней травы. Журчала вода въ канавкахъ, чирикали воробьи, перелетая съ вѣтки на вѣтку, сидя на телеграфной проволокѣ, подлетая къ пустырю. На сосѣдней улицѣ звучали дѣтскіе голоса. И подъ яснымъ небомъ хотѣлось прыгать, пѣть, смѣяться.
   Стоялъ подлѣ невысокаго забора вокругъ пустыря, подъ руками дрожали тонкія доски, солнечные блики бѣгали по пальцамъ, по плечамъ и нѣжили.
   И близко стояла высокая дѣвушка...
   -- Ты чувствуешь дыханье весны? Ты слышишь, какъ тихо растетъ трава. Я чувствую, я слышу, и я полонъ радости. Во мнѣ все горитъ и бьется... Я хотѣлъ бы такъ же мчаться по лугамъ, по холмамъ, такъ же гнать облака по небу, какъ вотъ этотъ вѣтерокъ. Ты чувствуешь, вотъ сейчасъ, сію минуту мнѣ хочется стать ребенкомъ, беззаботнымъ, прыгать, мурлыкать пѣсню безъ словъ, монотонную, но полную прелести, какъ мурлычатъ дѣти. Стать ребенкомъ, быть обладателемъ красной, шелковой рубашки, маленькихъ сапогъ. Какъ взрослый! Какое счастье! Имѣть собственныхъ препотѣшныхъ кроликовъ. Ты любишь кроликовъ? Бѣгать въ весенній дождь по двору безъ шапки, подставлять голову подъ струи дождя, кричать, скакать по лужамъ, разбрасывая далеко брызги воды. Пѣть, пѣть, благословлять жизнь.
   Я люблю жизнь, я люблю тебя, солнце, вотъ эти канавки, пустырь, траву, небо...
   Запахъ травы, частицы солнечныхъ лучей принесъ съ собою въ комнату. И въ комнатѣ стало свѣтлѣе. Не могъ усидѣть на мѣстѣ, и радость разгоралась все больше и больше, трепетала въ каждой жилкѣ, заполняла собой каждую каплю крови.
   И думалъ:
   -- Если она сейчасъ зайдетъ -- это не будетъ страннымъ. Нѣтъ! Нѣтъ! Вѣдь она близкая мнѣ.
   А внизу присяж. повѣрен. Сергѣй Смирновъ сидѣлъ за столомъ, точно священнодѣйствуя, мазалъ масло на хлѣбъ, аккуратно, не оставляя пустыхъ мѣстъ, пилъ кофе, непріятно чавкая, долго пережевывая, и говорилъ съ дочерью. Голосъ у него былъ рѣзкій. Скрипѣлъ, какъ плохо придѣланная дверь.
   Щурилъ глаза отъ солнечныхъ бликовъ, тянулъ слова; казалось, что онъ и слова пережевываетъ.
   -- Твоя послѣдняя покупка была лишней. Я не Вандербильдъ. Можно обойтись безъ книгъ. Въ концѣ-концовъ есть, слава Богу, городская библіотека. Чтобы этого болѣе не было!
   Скрипѣлъ:
   -- Чрезмѣрное чтеніе вредно. Мы съ этомъ убѣдились. Разжигаются страсти. Всѣ эти фантазіи, бредни надо бросить. Слышишь?
   Мѣшалъ ложечкой кофе, выпячивалъ губы, прикасаясь къ стакану.
   -- Ничего не ѣшь. Ѣсть надо. И такъ худа, какъ щепка...
    Наконецъ, поднялся и, уходя, кинулъ:
   -- Замужъ тебѣ пора!
   Ушелъ къ себѣ, забралъ портфель.
   Старый домъ насторожился. Услышалъ рыданья и бережно спряталъ ихъ отъ чужихъ глазъ. Спряталъ глубоко -- и замеръ.
   Солнечные лучи, лучи-зайчики забѣгали по полу. Забѣгали, задвигались...
   

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

   Ежедневно, въ одно и то же время пріѣзжалъ инженеръ. Вылѣзалъ изъ коляски и тяжелыми шагами входилъ къ себѣ. Занималъ одинъ цѣлую квартиру въ 7 комнатъ. Спалъ въ самой маленькой. Остальныя все время пустовали. Разъ въ недѣлю приходили полотеры; смущаясь, не разговаривая, дѣлали свое, кончали и уходили, молча: пугали глухія занавѣски, тяжелая мебель.
   Далеко за городомъ, въ огромной фабрикѣ инженеръ былъ властителемъ. Отдавалъ приказанія, кричалъ, по своему усмотрѣнію каралъ людей, игралъ ими, какъ маріонетками, а, приходя въ старый домъ, прятался въ маленькой комнатѣ.
   Скидавалъ сюртукъ, жилетъ, твердый воротникъ,-- и съ каждой снятой вещью уходила часть величья и строгости и, когда, кряхтя, посасывая носомъ, снималъ носки, казался беззащитнымъ, слабымъ.
   И такимъ оставался. Вплоть до слѣдующаго утра. И всюду чудилась близкая гибель. Почему-то на фабрикѣ былъ спокоенъ, а здѣсь, за запертой дверью, трусилъ и холодѣлъ отъ ужаса.
   Когда начались безпорядки на сосѣдней фабрикѣ, ликовалъ отъ сознанья, что у него ничего подобнаго не будетъ. Инженера сосѣдней фабрики убили. И ужасъ подошелъ. Такъ же спокойно, какъ и раньше, правилъ, такъ же рѣшительно и холодно отвергалъ всѣ просьбы, но въ каждомъ лицѣ чудился врагъ, въ каждомъ движеніи рисовался ударъ. Но гибели ждалъ не на фабрикѣ, а у себя дома.
   Эта мысль сперва казалась самому абсурдомъ: всегда запертая квартира, крѣпкіе замки, жильцы спокойные, но, какъ только наступалъ вечеръ и подъѣзжалъ къ дому -- уходила увѣренность и незамѣтно подкрадывалась назойливая мысль. Разсчиталъ лакея, нанялъ новаго, обѣдалъ въ конторѣ. Страхъ надвигался и, надвигаясь, требовалъ присутствія людей. Инженеръ нанялъ кухарку, горничную. Кухарка готовила скверно, но по-неволѣ мирился и ѣлъ пережаренное мясо, недосоленный супъ. Передъ сномъ осматривалъ замки, заглядывалъ подъ диваны, столы, и все это дѣлалъ, какъ бы мимоходомъ, чтобы не замѣтили. Разъ увидѣлъ лакей. Остановился въ удивленіи. Инженеръ сбивчиво заговорилъ о потерянномъ кольцѣ съ голубымъ камнемъ, Лакей искалъ нѣсколько дней, боясь, что баринъ заподозритъ его.
   Въ первый же день пріѣзда Кремлева, встрѣтился съ нимъ у подъѣзда.
   Посторонился: Кремлевъ поднялся наверхъ.
   Тотчасъ же позвалъ дворника, разспросилъ -- и ужасъ принялъ болѣе реальную форму. Надвинулся, поселился наверху и въ долгія ночи стоялъ у постели и не отходилъ.
   И потянулись безумные дни въ ожиданіи грядущаго конца. Въ своей небольшой комнатѣ межъ четырехъ стѣнъ метался, какъ бѣшенный. Рождались дикіе планы: пойти въ полицію, донести на новаго жильца, написать хозяину дома, потребовать удаленія жильца. На чемъ долженъ быть построенъ доносъ -- не отдавалъ себѣ отчета. Одно было ясно: надо избавиться. И по ночамъ исписывалъ листъ за листомъ, потомъ рвалъ; засыпая, изнывая въ тяжеломъ кошмарѣ.
   Одиночество угнетало. И ради этого было забыто мужское самолюбіе и на одномъ и томъ же листѣ съ доносомъ въ полицію писалъ жалобныя письма женѣ:
   "Я умоляю тебя -- пріѣзжай. Спаси меня, я одинъ. Меня хотятъ убить"...
   Молилъ и съ мольбами смѣшивалъ упрека, издѣвательства:
   "Вѣдь я не чужой тебѣ. Зачѣмъ ты ушла отъ меня? Ты, скоро будешь старухой, и онъ броситъ тебя. Онъ тебя любитъ до тѣхъ поръ, пока не появится первый сѣдой волосъ. Онъ деньги твои любитъ. Ты злая, скверная женщина. Ты носишь мое имя, треплешь его повсюду. Я не хочу. Никого нѣтъ изъ близкихъ. Я все забуду, я ни въ чемъ не упрекну"...
   Исписывалъ листы, клалъ въ конвертъ, а днемъ, доѣзжая до почтовой конторы, приказывалъ кучеру ѣхать обратно и по дорогѣ рвалъ письма на клочки.
   Раньше слѣдилъ за собой. Любилъ чистое бѣлье, холодные души, а теперь ходилъ въ грязной рубахѣ; отъ сюртука отлетѣла пуговица, болталась черная нитка, пальто было смято. И все это не коробило, не удивляло. Когда убили инженера сосѣдней фабрики, онъ увидѣлъ его. Инженера убили у воротъ фабрики. Убійство произошло быстро, и эта быстрота была хуже и страшнѣе всего, говорила объ обдуманности и рѣшительности. Увидѣлъ его лежащимъ на диванѣ въ конторѣ, и раньше всего бросилась въ глаза бѣлоснѣжная рубашка. И теперь, вспоминая все это, думалъ о томъ, какъ и онъ будетъ лежать и какъ на его рубашкѣ будутъ тоже кровяныя пятна.
   Часто ночью подходилъ къ окнамъ, долго и напряженно смотрѣлъ на улицу. И всегда казалось, что кто-то крадется вдоль дома и заглядываетъ въ окна. Тогда онъ отскакивалъ отъ окна, бросался въ постель, натягивая одѣяло по самое горло и дрожалъ мелкой дрожью...
   ... Дверь заперта наглухо, смятая постель безобразнымъ пятномъ мелькаетъ въ глубинѣ комнаты.
   Колышется толстая, красноватая шея, и короткіе пальцы съ грязными давно не чищенными ногтями сжимаютъ ручку. Скрипитъ перо, словно шепчетъ объ ужасѣ, который неотлучно въ комнатѣ.
   "Пріѣзжай, я молю тебя! Забудь обо всемъ, какъ и я позабылъ. Я виноватъ передъ тобой. Я постоянно мучилъ тебя... Я ни разу не вспомню о томъ, съ кѣмъ ты теперь живешь. Я все прощаю. Я толстый, грубый, но я люблю тебя, и мнѣ страшно, страшно. Онъ живетъ здѣсь, поселился наверху. Швейцаръ и дворникъ говорятъ, что онъ пріѣхалъ ради какого-то наслѣдства, но это ложь. Онъ нарочно поселился здѣсь. Онъ поддѣлаетъ ключи, заберется сюда. Онъ молодь, онъ сильнѣе меня. И онъ не одинъ. Съ нимъ еще многіе въ разныхъ частяхъ города. И некуда уйти. Они всюду найдутъ меня. Пріѣзжій, я умоляю тебя. Господи, Господи!".
   Черезъ дней 10 послѣ отъѣзда Петра пріѣхалъ другой. Кремлевъ его не зналъ. Высокій, съ прыщеватымъ лицомъ, онъ производилъ отталкивающее впечатлѣніе. Въ воскресенье онъ уже ходилъ по городу съ лоткомъ, гдѣ аккуратно были сложены гребенки, куски мыла, кое-какія сладости.
   Ходилъ отъ одной улицы къ другой. И весело покрикивалъ:
   -- Казанское мыло! Гребешки черепаховые!
   Свелъ знакомство съ городовыми и все чаще прохаживался мимо комендантскаго дома.
   И съ каждымъ днемъ становилось яснѣе, что скоро долженъ опуститься желѣзный занавѣсъ: въ старомъ домѣ Кремлевъ съ восторгомъ ждалъ конца.
   И въ чаяніи конца все ближе подходила высокая дѣвушка.
   -- Я пойду, вызову ее!
   Подходилъ къ дверямъ, чутко прислушивался... Поднимался къ себѣ, у дверей встрѣчалъ горбатую дѣвочку. Та брала его за руку, настойчиво звала къ себѣ.
   Заходилъ и подъ тиканье часовъ снова и снова разсказывалъ сказки.
   Въ безмолвіе погружался старый домъ... Только у дѣвушки въ окнѣ горѣлъ свѣтъ.
   Хотѣлось подкрасться, прижаться къ стеклу, смотрѣть. А потомъ... Разбить стекло, войти, припасть къ ея ногамъ и услышать: "мой дорогой, любимый".
   Въ долгія ночи думалъ:
   -- Мы съ нею въ одномъ и томъ же домѣ. Онъ стоитъ на концѣ тихой улицы и вслѣдъ за нимъ начинается новая -- шумная, хлопотливая.
   И въ старомъ домѣ зрѣютъ мои намѣренья; они должны встряхнуть старый домъ. Но она тутъ, и она должна быть со мной: дѣти стараго дома пойдутъ съ пришельцемъ. Ты моя радость! У тебя синіе глаза, и въ тихія лунныя ночи они должны горѣть любовью. Тебя долго давилъ старый домъ, его тишина, его безмолвіе и строгость. Онъ изсушилъ тебя. Въ монастырѣ молитвы и великій постъ крадутъ румянецъ щекъ, радость. И старый домъ кладетъ на тебя свой отпечатокъ. Я люблю тебя. Знаешь, я еще не зналъ женщинъ. Въ иныя ночи я рисовалъ себѣ женское тѣло. Сладкія, заманчивыя округленія груди, линіи торса, переходящія въ ноги -- и желанья охватывали меня. Ты назовешь меня безумцемъ -- мнѣ хотѣлось, чтобы священный трепетъ охватилъ меня, смялъ, подчинилъ. Безъ разсудка, безъ сознанія. И въ чаяніи великой красоты я давилъ въ себѣ желанья крови. И молился. Красотѣ священной страсти, красотѣ сліянія двухъ началъ. И теперь я вижу тебя. Я не знаю и знаю тебя. Ты постучись въ дверь. Я скажу тебѣ: войди! И восторгъ и сладость жгучихъ минутъ ты принесешь съ собой.
   Мы опьяненіемъ наполнимъ старый домъ!--
   Въ безмолвную ночь онъ сидѣлъ у окна.
   Молчалъ домъ. Въ каждомъ углу таилась тайна, въ каждомъ углу слышался шорохъ.
   Подъ теплымъ одѣяломъ спала Марья Сергѣевна Свинцова. Сѣдые волосы раскинулись по подушкѣ, свернутые въ уродливыя, тонкія косички. Спала горбатая дѣвочка, и во снѣ видѣла сказку: страну, гдѣ вѣчное солнце, широкое море, груды золота, которымъ можно накормить всѣхъ бѣдняковъ, и индѣйцевъ съ топориками, и густые лѣса.
   Метался инженеръ, хватался за толстую шею.
   Внизу въ подвальномъ помѣщеніи храпѣлъ дворникъ. Рядомъ лежала Аннушка.
   Не спала. Не то молилась, не то требовала и съ улыбкой думала о ребенкѣ, у котораго мягкое темя, рѣдкіе бѣлобрысые волосики и крошечныя, крошечныя ручки.
   Подъ байковымъ одѣяломъ лежала на животѣ Ксюша. Припадала къ горячей подушкѣ костлявыми плечами. Подходило желаніе. Кололо все тѣло, заставляло дрожать ноги, сжимать ихъ въ сладострастномъ порывѣ.
   Старый домъ спалъ.
   Въ квартирѣ Ропа тикали часы. Равномѣрно строго.
   Свернулась въ калачикъ горбатая дѣвочка.
   Спитъ Сергѣй Смирновъ. Папка съ дѣловыми бумагами лежитъ на столѣ: бракоразводныя дѣла, рѣчь по поводу кражи со взломомъ, гражданскій искъ въ размѣрѣ 453 р. 64 к., рѣчь по поводу растлѣнія ребенка -- все смѣшалось въ одну кучу, все мирно пріютилось въ папкѣ.
   Спитъ пустырь...
   Лунные отблески играютъ на шаткихъ доскахъ.
   Наверху бьется живая душа. Тихіе шаги Кремлева...
   Кремлевъ не пьетъ, но въ эту ночь онъ поднимаетъ кубокъ. Кубокъ-грезу.
   Горячая влага бьетъ ключемъ и искрится.
   -- Я пью за твое, здоровье, моя прекрасная дама! Восторги свои, желанья я несу тебѣ. Я преклоняюсь предъ тобой. Когда идетъ дождь, и холодныя капли бьютъ въ окна, я молюсь тебѣ. Когда появляется солнце, и лучи его забѣгаютъ ко мнѣ -- я зову тебя!
   И въ возрожденіи природы я вижу расцвѣтъ своей жизни. И моей любви. Я люблю тебя съ синими глазами, которые синѣе неба.
   Я пью за твое здоровье! Ты придешь!
   Знаешь, еще ребенкомъ я мечталъ. Мечты и грезы были мои вѣчные спутники. Я мечталъ о царствѣ любви, гдѣ любовь тѣсно сплетается съ красотой.
   И въ старомъ домѣ я нашелъ ее -- тебя!
   Ты стройна, какъ греза богато-одареннаго поэта, ты легка, какъ мысль гуляки -- безпечнаго, не разсуждающаго о завтрашнемъ днѣ.
   Я зову тебя: приди!
   Ты придешь. Въ старомъ домѣ найдется уголокъ для насъ. Старый домъ пріютитъ!
   Я люблю тебя!..
   ... Раскрылъ окно Въ раскрытый воротъ рубашки прокралось дуновеніе ночи. Отошелъ, одѣлся и съ непокрытой головой вышелъ. Дышалось легко, свободно, и такъ же свободно рѣяла мысль:
   -- Я иду къ тебѣ!
   На лѣстницѣ было темно, но темнота не пугала, наоборотъ, нѣжно ласкала.
   На послѣдней ступенькѣ остановился. Перевелъ дыханье и не успѣлъ сдѣлать шагъ влѣво, какъ услышалъ шумъ отворяемой двери. Радость ударила... Завертѣлась огненнымъ кругомъ и сдавила.

-----

   Она вышла и остановилась передъ нимъ.
   -- Я думала: я должна выйти, но почему-то было стыдно. Я думала: я люблю его и для любви нѣтъ условностей, но мнѣ было стыдно. Боялась тебя? О, нѣтъ! Тебя? Что ты?... Смѣется. И смѣхъ лучезаренъ, исходитъ изъ самой глубины. Колеблетъ тонкое тѣло. Дрожатъ складки блузы. Простая, тонкая матерія.
   -- Я думала: онъ здѣсь въ одномъ домѣ со мной и ждетъ, но...
   Прерываетъ, близко наклоняетъ лицо и спрашиваетъ:
   -- Ты меня ждалъ?
   Не даетъ ему ничего сказать, зажимаетъ ладонью ротъ.
   -- Не говори! Такъ вотъ, я такъ думала. Рвалась къ тебѣ. Господи! Если бы ты зналъ, какъ я рвалась къ тебѣ! Я часто стояла у окна. Смотрѣла, какъ ты переходилъ улицу, и когда ты оборачивался, а оборачивался ты всегда, я пряталась за занавѣску. И мнѣ казалось, что я прячу свою любовь. И мнѣ становилось больно. Въ тонкія тетрадки я часто писала о тебѣ. Слушай, что я сегодня написала: "онъ живетъ выше меня, но я слышу каждый его шагъ. Между мною и имъ много стѣнъ, но даже сквозь стѣны я вижу его глаза и улыбку. Почему?-- Я люблю его. Когда онъ проходитъ мимо нашей двери, какая-то сила толкаетъ меня къ окну. Я подхожу. Когда онъ скрывается за угломъ, я иду къ своимъ тетрадкамъ и пишу новыя строчки. Почему?-- я люблю его. Когда онъ подойдетъ ко мнѣ, тогда я разорву свои тетрадки и въ новую книгу нашей общей жизни и впишу иныя страницы, иныя".
   Ты любишь меня?. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Спитъ старый домъ. Ночь пройдетъ. Одинъ за другимъ поднимутся жильцы. Умоются, причешутся, позавтракаютъ, и никто изъ нихъ не узнаетъ, что въ эту ночь въ старомъ домѣ ожила сказка...
   
   Я набрасываю строчку за строчкой, и мой разсказъ подвигается къ концу.
   Я пишу его у себя въ комнатѣ, гдѣ въ углу виситъ ликъ Христа. Глаза у него полузакрыты въ безмѣрной мукѣ. Когда я перестаю писать, захлопнувъ тетрадь, Онъ подходитъ ко мнѣ, великій въ своихъ страданіяхъ, согрѣваетъ мою душу -- больную, измученную, которая на мигъ забывается въ старомъ домѣ, гдѣ сплетаются въ безмолвіи цвѣты любви, гдѣ на яву живетъ сказка.
   Я пишу его въ небольшомъ ресторанѣ, гдѣ возлѣ окна стоитъ мой столикъ, ничѣмъ не покрытый: простой, слегка покрашенный. И къ столику я вызываю мертвыхъ, живыхъ, ушедшихъ. Вглядываюсь въ каждое лицо, въ каждомъ лицѣ ищу частички святого духа. И когда я нахожу, радостно бьется мое сердце.
   Горбатую дѣвочку я вижу такъ ясно. Она на углу, гдѣ начинаются арки, продаетъ лотерейные билеты. Я купилъ у нея нѣсколько билетовъ и, когда она мнѣ тихо сказала "спасибо" и улыбнулась, я подумалъ: я не выиграю.
   И я проигралъ. Другіе, незнакомые мнѣ, которыхъ я, быть можетъ, ежедневно видѣлъ на улицахъ, выиграли. А мнѣ хотѣлось выиграть. Я давно приглядывался въ одномъ магазинѣ къ головкѣ Асти. И эту головку я хотѣлъ подарить своей возлюбленной, у которой чистая, хорошая душа, и которая такъ сильно любитъ головки Асти.
   Но не больше чѣмъ меня.
   Я еще мечталъ купить къ этой картинѣ ту голубоватую старинную раму, передъ которой я часто стоялъ.
   Я вижу всѣхъ жильцовъ стараго дома....
   Здороваюсь съ ними. И пью за юную, всепобѣждающую любовь и громко говорю:
   -- Prosit!
   Мой сосѣдъ недоумѣвающе смотритъ на меня. Онъ просматриваетъ "Fliegende Blätter", передъ нимъ пустой стаканъ.
   Я заказываю себѣ и ему.
   Мы чокаемся.
   -- Prosit!
   -- Prosit!
   Я узнаю, что онъ носильщикъ. Да, я его когда-то видѣлъ на вокзалѣ. Но, когда онъ спрашиваетъ: что вы пишете?-- я говорю ему: письмо дядѣ, чтобы выслалъ мнѣ съ десятокъ франковъ, у меня башмаки окончательно испортились -- и выхожу. Стою у фонаря. Улица пуста. Ни души... И пишу, пишу...
   Къ фонарю подходятъ прежнія лица, окружаютъ меня. При свѣтѣ фонаря я замѣчаю у нѣкоторыхъ тѣ особенности, которыя раньше ускользали отъ меня. И, не отпуская ихъ, я тороплюсь писать.
   Кто-то грозный подходитъ и тушитъ фонарь. Этотъ "кто-то" -- самый обыкновенный смертный, но въ этотъ мигъ онъ для меня олицетвореніе нечистой силы, съ которой мнѣ всегда приходится бороться.
   И я иду дальше.
   Вотъ она моя любимая церковь. Я сажусь на каменную ступень. Огромныя венеціанскія окна и маленькій портикъ сливаются въ одно. Вся эта небольшая церковь странная и часто непонятная. Кусокъ готика пріютился рядомъ съ мавританской колонкой, золотистый ободокъ одной стѣны, составленный изъ различныхъ маленькихъ кусочковъ, подходитъ къ самой обыкновенной двери; подъ изображеньемъ ев. Павла небольшой водоемъ -- строгій, пасмурный, а рядомъ легкомысленный сводъ. Журчитъ вода.
   И тишина ночи, тишина портиковъ, колоннъ и башенъ подкрадывается ко мнѣ.
   
   Медленный бой часовъ гонитъ меня домой.
   -- Говори, говори! Я хочу знать все о тебѣ. До мельчайшихъ подробностей. О твоей матери, братьяхъ. Говори мнѣ о той, на которую я такъ похожа. Говори о своемъ дѣтствѣ, о своихъ играхъ, шалостяхъ. Въ эту ночь я хочу все узнать!--
   Напряженно прислушивается къ каждому слову Кремлева, и на ея лицѣ изумленье смѣняется печалью, радость -- сожалѣніемъ. То вспыхиваетъ одними глазами, то крѣпко сжимаетъ пальцы. Разсказъ Кремлева подходитъ къ концу. Замолкъ... Глаза невольно смыкаются.
   -- Ты спишь?
   Беретъ ея руку, кладетъ подъ щеку и говоритъ:
   -- Ты весенняя паутинка.
   -- Ты усталъ?
   -- Я люблю тебя.
   Крадутся предразсвѣтные блики... Кремлевъ спитъ... И со сна улыбается -- такъ радостно, такъ свѣтло.
   Откидываетъ волосы со лба, цѣлуетъ и, оглядываясь, идетъ къ дверямъ:
   -- Спокойной ночи!
   Сходитъ съ лѣстницы. И кажется ей, что огромная радость несетъ ее, точно на крыльяхъ, и искрится, какъ влага въ прозрачномъ сосудѣ.
   Хочется припасть къ ступенькамъ, уронить тонкія руки и легко, тепло заплакать, благословляя жизнь, ея радости...
   Дверь осторожно открыта. Вотъ она дѣвичья постель. Спадаетъ платье... Ложится и быстро, быстро засыпаетъ съ такой же улыбкой, какъ и онъ. Засыпаетъ подъ крышей стараго дома.
   -- Спокойной ночи, мой любимый! Спокойной ночи, мой старый домъ!
   

ГЛАВА ПЯТАЯ.

   На углу Большой и Мясной Кремлевъ столкнулся съ разносчикомъ газетъ.
   "N-скія Новости", "Рѣчь","Слово"... Свѣжіе номера! Баринъ, купите! Прыщеватое лицо полно угодливости, цѣпкія руки ищутъ нужный номеръ.
   И въ промежуткахъ Кремлевъ услышалъ:
   -- Вечеромъ... Въ 8... Принесу. Ждите!..
   Скрылся. Только мелькнула фуражка.
   Вдали слышалось:
   -- "Рѣчь", "Слово"... Послѣдніе номера!
   Кремлевъ направился къ пристани... Помахивалъ тросточкой, посвистывалъ, останавливался передъ витринами. И думалъ... О вечерѣ.
   -- Какъ хорошо!
   Чирикали воробьи... Взадъ и впередъ спѣшили люди со свертками, съ кульками. Грѣло солнце. Говоръ стоялъ въ воздухѣ. Пахло зеленью и землей.
   Кремлевъ подошелъ къ пристани. Запахло рыбой, ситнымъ хлѣбомъ и овощами. Замелькали синіе, красные платки торговокъ. Звонкіе голоса, точно перекликиваясь, рѣяли въ воздухѣ. По серединѣ рѣки плавно скользилъ пароходъ, весь бѣлый и стройный, пуская клубы густого дыма. Гдѣ-то гудѣла лѣсопилка. Противъ пристани сѣрѣлъ вокзалъ. Къ подъѣзду то и дѣло подъѣзжали извозчики.
   Стукъ колесъ, гудѣнье паровозовъ, пароходные свистки, крики торговокъ неслись съ пристани къ вокзалу и обратно.
   Кремлевъ по узенькой дорожкѣ спустился къ рѣкѣ.
   Вода плескалась у самыхъ ногъ. Чуть замѣтныя волны подкатывались къ берегу, мочили землю и уходили.
   Гальки шурчали подъ ногами -- отточенныя. Продолговатыя, круглыя, остроконечныя; бѣлыя съ черными полосками, бѣлыя съ крапинками.
   Кремлевъ взялъ одну въ руки, осторожно вытеръ ее и, потихоньку подбрасывая, ушелъ отъ шумной рѣки съ большими пароходами. Ушелъ къ маленькой рѣкѣ, къ теплымъ радостямъ далекаго дѣтства...
   ...Пароходъ подлетѣлъ къ берегу. Размахнулся и осѣлъ, сердито гудя. Галька лежала на ладони безмолвная, таинственная, какъ часть молчаливаго камня. Кремлевъ бережно положилъ ее на землю и, не торопясь, сталъ подниматься вверхъ. Къ городу...
   Шелъ -- и приходили улицы, нелѣпыя въ своей однообразности, похожія на сотни другихъ улицъ... Безъ зелени, безъ цвѣтовъ, отъ запаха которыхъ ширится грудь и поются пѣсни. Свободныя, какъ земля, и красочныя, какъ земля. Вставали дома -- глыбы камня, магазины, витрины... Вставала телеграфная проволока -- тощая, прямая.
   И ближе подходилъ старый домъ...
   Когда подошелъ къ нему, вплотную подошла насущность дня и ея строгость. Черезъ часа два пришелъ прыщеватый.
   У воротъ поздоровался съ дворникомъ; снисходительно улыбнулся, когда дворникъ снялъ шапку, и, продолжая улыбаться, поднимался кверху.
   Постучалъ, вошелъ.
   И вмѣстѣ съ нимъ пришла дѣловитость. Она лежала въ каждой черточкѣ его лица и подчинила себѣ пустырь, комнату и даже неуклюжій столъ, который какъ бы подтянулся и пересталъ смѣшить.
   Прыщеватый вынулъ изъ портфеля свертокъ.
   Осторожно развертывалъ бумагу.
   -- Видите! Комокъ, апельсинъ. Такая же величина. А несетъ съ собою смерть. Люблю до безумія мнимую простоту. Простота -- гибель, простота несетъ разрушеніе. Ха-ха! Анекдотъ приходитъ на память... Армянина женщина спрашиваетъ, что такое айва. Армянинъ отвѣчаетъ: рахатъ-лукумъ знаешь, апельсинъ знаешь? Совсѣмъ не похожа!
   Совсѣмъ не похожа -- вотъ сущность!--
   Непріятные прыщи, ординарное лицо, но какіе глаза!
   Въ старомъ домѣ такихъ глазъ нѣтъ.
   Свертокъ обернутъ въ кусокъ матеріи... Положилъ въ уголъ комода. И въ комодъ впиваются странные глаза, а быстрый взмахъ руки аккомпанируетъ словамъ:
   Вы идете... Предопредѣленіе. Отпрыскъ знати встаетъ противъ власти. Изъ рядовъ обреченныхъ встаютъ обреченные, но обреченные другого рода... Я васъ люблю, но какъ противоположность... Вашу мягкость, ваши кудри, вашъ голосъ. Я увѣренъ въ васъ, какъ не былъ увѣренъ ни въ комъ. Значитъ, въ субботу?
   -- Суббота пишется черезъ два б -- встаетъ почему-то нелѣпая мысль.
   И становится смѣшно. Хохочетъ. Сквозь дверь задорный смѣхъ уходить изъ комнаты и разносится по всему старому дому.
   -- Вы смѣетесь?
   Суживается прыщеватое лицо, рождая улыбку.
   -- Вы смѣетесь -- значитъ, побѣда! Прощайте!
   Кремлевъ остался одинъ... Гость исчезъ. И приходитъ сказка. Уходитъ дѣловитость; ее прогоняютъ синіе глаза...
   -- Ты любишь меня?
   -- Я люблю твои бѣлыя руки, твои волосы. Я люблю твои шаги, каждое твое движеніе, ритмъ твоихъ движеній. Я люблю твою печальную строгость. Ее ты переняла у стараго дома. Я люблю смутныя очертанія твоей фигуры, колебанія твоего платья. Я ждалъ тебя. Въ чистомъ снѣгу умерла моя первая любовь. Съ трепетомъ весны ты пришла -- цѣломудренная, печальная... Но вѣдь я уйду отъ тебя.
   -- Я знаю.
   -- Ты знаешь?
   -- Да. Ты рыцарь духа. Ты пришелецъ, я же старая гостья стараго дома, и старый домъ научилъ меня узнавать людей. Въ тебѣ жизнь. Я люблю тебя. Цѣлуй меня, ласкай. Въ долгія ночи я звала тебя. Ты мнѣ рисовался новымъ, смѣлымъ и чистымъ. Я думала: онъ придетъ, пойметъ меня.
   -- Но вѣдь я понялъ тебя!
   -- О, да! Обними меня! Я знаю, кто ты -- и я люблю тебя.
   -- Но вѣдь я уйду....
   -- И я съ тобой!
   Минуты приходятъ и исчезаютъ... И въ старомъ домѣ подъ сводомъ ночи расцвѣтаетъ сказка.
   Жизнь -- сказка, сказка -- жизнь...

-----

   Приходъ прыщеватаго окончательно добилъ инженера. Изъ окна онъ видѣлъ, какъ прыщеватый говорилъ съ дворникомъ, видѣлъ, какъ онъ вошелъ. И страхъ охватилъ, какъ клещами, подавляя послѣднюю искру сознанья. Дрожащими руками подвязалъ галстукъ; пальцы скомкали воротникъ. Трясясь, бормоча, одѣвалъ пальто въ продолженіе многихъ минутъ. Рука не попадала въ рукавъ, тянулась къ карману. Порвалъ подкладку. Шумъ разрываемой матеріи заставилъ лишній разъ вздрогнулъ. Кое-какъ одѣлъ пальто.
   Выскочилъ къ наружнымъ дверямъ, не своимъ голосомъ крикнулъ:
   -- Швейцаръ! Зови извозчика!
   Стукъ колесъ вызвалъ Анну къ окну. Молчала улица... Напротивъ пріютился небольшой домъ-особнякъ. Виднѣлось освѣщенное окно и головка ребенка.
   И тупая боль охватывала Анну. Усиленно моргала рѣсницами, кривила губы. Плакать громко не хотѣла: на кровати лежалъ дворникъ, а разбитыя надежды матери неотступно стояли и говорили объ обманѣ.
   А въ шагахъ десяти за занавѣской сидѣлъ Сережа... Ни о чемъ не думалъ. Въ матрацѣ лежало еще много бумажекъ. И это сознаніе ласкало, приводило въ добродушное настроеніе.
   Ближе подвигается стрѣлка къ 9. Свинцова въ шестой разъ поправляетъ прическу. Сейчасъ онъ придетъ. Скинетъ пальто, зайдетъ въ спальню -- молодой, свѣжій.
   Потомъ скривитъ ротъ и, какъ всегда, скажетъ:
   -- У васъ дурно пахнетъ.
   Обниметъ, какъ бы исполняя тяжелую обязанность. Старческій ротъ, захлебываясь отъ восторга, зашепчетъ:
   -- Я люблю тебя, ты мой мальчикъ.
   Потомъ онъ уйдетъ, сжимая въ рукѣ деньги, и останется она одна -- старая, съ скверно положеннымъ слоемъ румянъ, лишняя, никому не нужная...
   Инженеръ подъѣхалъ къ полиціи... Его заявленіе приняли во вниманіе. Перепуганный и пораженный начальникъ проводилъ инженера до дверей и еще разъ поблагодарилъ, заявляя, что все будетъ сдѣлано.
   И тотчасъ же заскрипѣли перья, забѣгали разсыльные -- маленькія пружины одной огромной машины.
   Инженеръ вернулся домой и впервые заснулъ болѣе спокойно. Въ старомъ домѣ онъ занималъ нижній этажъ и снизу онъ подкапывался подъ верхъ.
   Вся тревога внизу осталась для Кремлева не замѣченной.
   Пустырь снова спалъ. И въ эту ночь Кремлевъ молился. Молился свѣту, жизни, трепеталъ жаждой жизни и думалъ о смерти.
   Спалъ старый домъ. Внизу спала она.
   И въ тишинѣ рѣяли бодрыя мысли...
   -- За мною придутъ другіе! Я вѣрю! Я вижу ихъ.
   Хотѣлось плакать отъ радости, уткнувшись въ подушку. И любовь и страсть трепетали въ немъ и жгли, а по небу вспыхнули и разсѣялись строгія и мягкія звѣзды.
   Ночь прошла быстро. Въ 10 часовъ утра Кремлевъ уже свидѣлся съ прыщеватымъ: на слѣдующій день комендантъ долженъ былъ присутствовать на богослуженіи въ соборѣ. И около собора должна была свершиться судьба.
   -- Вы готовы?-- спросилъ прыщеватый. Кремлевъ свободно отвѣтилъ:
   -- Да.
   Прыщеватый хлопнулъ его по плечу:
   -- Вы, право, молодецъ!
   И ушелъ. А черезъ часъ разъѣзжалъ по городу подъ номеромъ 467, хлопалъ кнутомъ, покрикивая:
   -- Ну, родная! Ну, трогай!..
   

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

   Предстояла послѣдняя ночь въ старомъ домѣ. Когда стемнѣло, зашелъ по обыкновенію къ Ропу. Горбатая дѣвочка заставила его просидѣть дольше: нѣсколько разъ поднимался, но дѣвочка не пускала.
   -- Не уходи!-- просила она.
   И спокойно онъ ей разсказывалъ новую сказку. Дѣвочка слушала внимательно, серьезно. Вдругъ въ серединѣ разсказа перебила его.
   -- Ты скоро уѣдешь?
   Кремлевъ удивился.
   -- Я не собираюсь.
   -- Нѣтъ?
   Вздрогнула и, какъ бы про себя, сказала:
   -- Мнѣ кажется, что ты скоро уѣдешь.
   Разсказъ Кремлева подходилъ къ концу, и снова перебила дѣвочка.
   -- Я буду плакать, если ты уѣдешь.
   И добавила:
   -- Я люблю тебя. Ты добрый.
   На улицѣ все темнѣло и темнѣло.
   Попрощался съ Ропомъ. Дѣвочка протянула руку и сказала:
   -- Прощай. Завтра придешь?
   -- Приду,-- успокоилъ Кремлевъ, нагнулся и поцѣловалъ ее,
   -- Почему ты меня сегодня такъ цѣлуешь?-- спросила она.
   Кремлевъ засмѣялся:
   -- Ты хорошая дѣвочка.. Внимательно слушала меня.
   Дѣвочка долго не отходила отъ дверей. Кремлевъ уже былъ въ своей комнатѣ, а она все еще стояла... Маленькая, худенькая...
   Цѣлуя ее, онъ подумалъ:
   -- Въ послѣдній разъ вижу ее.
   Онъ полюбилъ ее, привязался къ ней, она ему казалась затеряной въ старомъ домѣ.
   -- Въ послѣднюю минуту я вспомню ее. Она тонкая, хрупкая. Я люблю дѣтей. Въ старомъ домѣ она единственный ребенокъ. Дѣточка! Что будетъ съ тобой черезъ годъ, пять, десять?
   И сейчасъ же захотѣлось представить себѣ будущее дѣвочки -- и не смогъ. Посмотрѣлъ на часы. До 9 было уже не далеко. Въ 9 придетъ Вѣра. И тоже въ послѣдній разъ. Все время стоялъ у дверей, прислушивался и къ окну не подходилъ.
   А въ это время возлѣ забора пустыря встала фигура человѣка, за нею другая, третья. И замерли, не двигаясь. Точно такія же фигуры выросли возлѣ подъѣзда. Шептались между собой, расходились и вновь сходились.
   Гроза надвигалась на старый домъ, охватывала сплошнымъ кольцомъ, изъ котораго не было выхода.
   Фигуры ждали.--
   То пропадали, то появлялись, и съ каждымъ исчезновеніемъ прибавлялась новая.
   Скопилось много.
   Двое вошли въ двери стараго дома и пропали въ темнотѣ. Одинъ вошелъ въ подвальное помѣщеніе. Блѣдные стояли швейцаръ и дворникъ и напряженно слушали.
   Что-то приказывалъ имъ чужой со свѣтлыми пуговицами. Стояли покорные, послушные. Анна уловила жестокія слова. Содрогнулась. Задрожала жалость къ тому, кто былъ наверху -- къ ласковому, молодому. Шагнула впередъ и остановилась: глаза пришедшаго жгли и приказывали: не двигаться.
   И она стояла. Смотрѣла, какъ суетился Сережа, какъ онъ торопливо говорилъ съ чужимъ. И чужой говорилъ Сережѣ "ты", кричалъ, топалъ ногами, а Сережа не переставая твердилъ: "ваше благородіе, простите"! И улыбался -- гадко, подобострастно.
   Хотѣлось крикнуть мужу:
   -- Бѣги, предупреди!
   Хотѣлось побѣжать къ нему, застучать въ дверь, крикнуть: спасайся!
   Дрожала всѣмъ тѣломъ и не уходила.
   Старый домъ содрогнулся отъ шаговъ вновь прибывшихъ. Никогда старый домъ не видѣлъ въ своихъ стѣнахъ столько людей. Звякали шпоры, блестѣли пуговицы, и кое-гдѣ ударяла сабля по полу. Старый домъ окружали со всѣхъ сторонъ. Стояли на пустырѣ, прячась, пригибаясь къ доскамъ забора, стояли на первой площадкѣ.
   И видно было, что всѣ они кого-то поджидаютъ.
   Слышалось.
   -- Ѣдетъ?
   -- Нѣтъ еще.
   На первой площадкѣ двое говорили тихо, осторожно.
   -- Онъ наверху?
   -- Да.
   -- Чего же еще ждать?
   -- Да вотъ сейчасъ пріѣдетъ....
   Заполнили всѣ углы, попрятались, ожидая. Трогали стѣны, плевали на полъ.
   Кто-то бросилъ окурокъ и растопталъ. Черное, смѣшанное съ слюной, пятно расползлось по полу.
   Старый домъ сдавливали со всѣхъ сторонъ.
   Уже улеглась маленькая дѣвочка. Положила руку подъ щеку. Лежала въ темнотѣ и не спала. Отецъ работалъ, смотрѣлъ въ лупу, пилилъ, приводя въ движеніе колесо станка. Хрипнули тяжелые, старинные часы. Хрипнули -- и ударили. Разъ, другой, третій. Внизу Сережа бѣгалъ отъ одного къ другому -- юркій, заискивающій. Мимоходомъ остановился передъ Анной.
   -- Ты чего плачешь?
   Не дождался отвѣта, побѣжалъ: послышался стукъ пролетки. Дворникъ и швейцаръ тоже убѣжали. У комнаты остался городовой. Шинель висѣла на немъ, какъ мѣшокъ; стоялъ онъ, не двигаясь, и тупо смотрѣлъ на Анну.
   Черныя тѣни скользили по лѣстницамъ и все ближе подходили къ послѣднему этажу...

-----

   Наверху снова жила вѣчно юная сказка...
   Всѣ бумаги до одной были разорваны. Сжигать помогала Вѣра. Проворно рвала бумагу. Зажгла.
   Забѣгали синіе, красные языки. Захватывали букву за буквой. На мигъ онѣ показывались, четко и ясно обрисовывались -- и гасли. Мирно лежалъ свертокъ въ углу комода. Когда Вѣра подходила къ комоду -- Кремлевъ каждый разъ невольно вскакивалъ.
   И Вѣра смѣялась:
   -- Боишься?
   Спрашивала лукаво и рѣзво смѣялась. Стоя на корточкахъ передъ печкою, бросала бумагу и слушала.
   -- Вотъ сейчасъ, когда ты подходишь къ комоду и смѣешься, я ясно сознаю, что ты меня любишь и еще яснѣе, что ты мнѣ близкая. Въ комодѣ вѣстникъ смерти, моей смерти, а ты смѣешься. Твоя любовь сильнѣе смерти.
   -- Ты гордишься мною?
   -- Да! Я легко умру, вспоминая тебя.
   ...Погасли языки огня. Вспыхнули въ послѣдній разъ и ушли. Прижалась къ нему, забросила руки. Зашептала.
   -- Я пойду къ твоимъ. Отецъ не удержитъ меня. Въ скорбныя ночи ты станешь приходить и звать меня. И я пойду. И часть твоей души, твоихъ переживаній я понесу съ собой.
   ... Вспыхивали на небѣ звѣзды. Незамѣтно. Лунные отблески прикоснулись къ окнамъ -- ласково и мягко -- и бросили въ комнату дрожащіе, странные блики....
   И грубая рука ударила въ дверь. Дерзко и злобно прозвучало:
   -- Отворите!
   Не шевелясь, стояла въ корридорѣ кучка людей -- и въ безмолвіи таился ужасъ и страхъ. Еще ударъ, болѣе сильный... Старый домъ дрогнулъ, зашевелился.
   Ударъ проникъ въ комнату...
   -- Обыскъ!-- сразу понялъ Кремлевъ. На мигъ пришелъ страхъ, но скрылся. Кремлевъ моментально досталъ револьверъ изъ матраца и налегъ на дверь.
   -- Я не сдамся, чуть слышно сказалъ онъ Вѣрѣ.
   Быстро, какъ огонь, вспыхнула ненависть и съ нею же гордость и рѣшимость.
   Однимъ прыжкомъ очутился у комода. И только тогда, когда свертокъ очутился у него въ рукахъ, ударила мысль:
   -- Вѣра здѣсь.
   И радость померкла.
   Схватилъ дорогія, милыя руки.
   -- Что будетъ съ тобой?-- вырвался заглушенный вопль.-- Какъ спасти тебя?
   Пропасть встала передъ нимъ и грозила проглотить.
   -- Что будетъ съ тобой?
   Кинулся къ двери, снова налегъ на нее. Дрожала каждая черточка лица, и только рука крѣпко, судорожно сжимала гладкій револьверъ.
   -- Я буду стрѣлять... Задержу... Рви простыню... Вяжи. Я спущу тебя -- кидалъ онъ отрывисто.
   А въ дверь все стучали и стучали...
   -- Съ четвертаго этажа? Не хватитъ. Они уже ломятъ... Поздно!
   Въ двери били изо всѣхъ силъ, чѣмъ-то острымъ рвали ее.
   Комната поплыла передъ глазами, пошатнулась. Обидныя рыданья подступили близко. Но Вѣра была уже возлѣ него съ пачкой въ рукахъ -- свѣтлая и таинственно близкая.
   -- Стрѣляй. Я съ тобой,-- сказала она.
   -- Тебя ждетъ смерть.
   -- Пусть! Съ тобой, съ твоей вѣрой -- радость. Стрѣляй!-- приказывала она.
   Толкнулъ ее. Крикнулъ злобно:
   -- Рви! Я спущу тебя!
   -- Стрѣляй!-- молили ея глаза.
   Какъ громъ раздался первый выстрѣлъ. Словно въ отдаленіи прозвучалъ чей-то стонъ за дверью. Жалобно и неожиданно. Пули летѣли въ дверь, прорѣзывая, вылетая въ корридоръ. А тамъ за дверью черныя тѣни дѣлали свое. Въ углу лежалъ одинъ съ прострѣленной рукой, пришибленный, испуганный -- и только острые кончики усовъ вздрагивали и шевелились. И сквозь шумъ пуль и ударовъ, какъ полетъ тонкой стрѣлы, взвился безумный дѣтскій крикъ:
   -- Папа! Папа!
   И снова содрогнулся старый домъ. Горбатая дѣвочка билась въ припадкѣ, изгибаясь всѣмъ тѣломъ, и рвалась изъ рукъ отца.
   Въ дверь колотили топоромъ. Летѣли щепы, задѣвая многихъ по лицу, и падали безсильно на полъ.
   -- Кончено,-- крикнула Вѣра.-- Пуль нѣтъ!
   Прильнула къ Кремлеву.
   -- Смерть подходитъ... Мой дорогой, любимый'...
   Кремлевъ рванулся. Въ мигъ сорвалъ куски бумаги и тряпокъ и въ рукахъ у него очутился круглый и плотный шаръ, ничѣмъ не покрытый, чистый, цѣльный.
   Поднялъ руку... И замеръ: дѣтскій стонъ прозвучалъ въ комнатѣ.
   Опустилъ руку... Пошатнулся.
   -- Я не могу, прошепталъ онъ... Тамъ она... Дѣвочка... Ребенокъ... Сказки...
   Теплыя руки въ послѣдній разъ обвили его шею, и онъ услышалъ:
   -- Я люблю тебя.
   А въ разбитыя двери одна за другой прыгали черныя, зловѣщія тѣни...
   Внизу у подъѣзда нѣсколько городовыхъ, грубо задѣвая, обыскивали молодого чоловѣка -- любовника Свинцовой, пришедшаго, какъ всегда, аккуратно. Онъ пронзительно кричалъ, перепуганный... Его крики будили улицу. Въ первомъ этажѣ стараго дома, прильнувъ къ дверямъ, облегченно и радостно плакалъ инженеръ.

Андрей Неждановъ.

"Современникъ", No 6, 1911

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru