Погорелова Вера
Проклятие Иеговы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ПРОКЛЯТІЕ ІЕГОВЫ.

(Повесть).

I.
Мать.

   Федоръ Федоровичъ торопился и обжигалъ себѣ языкъ и губы. Ему очень хотѣлось поскорѣе выпить свой утренній чай и уйти въ академію, не повидавшись съ женой. Онъ отлично зналъ, что въ распоряженіи у него было совершенно достаточно времени, но, не смотря на это, съ озабоченнымъ видомъ поглядывалъ на часы, какъ человѣкъ, который очень боится опоздать. Феня, разбудивъ его утромъ, сказала со слезами на глазахъ то, что говорила каждое утро: что Колинькѣ все еще не лучше, что барыня теперь прилегли отдохнуть, но всю ночь ни за что не хотѣли выйти изъ дѣтской, хотя Марѳа Ѳоминишна и просили ихъ пойти прилечь. Это было ужасно, и каждое утро все то же самое, все то же самое. У Коли былъ тифъ. Вотъ уже почти двѣ недѣли температура держалась около 40 градусовъ, и тѣло мальчика стало такое худое, что, право, трудно было понять, въ чемъ у него душа держалась. У Маши, почти не ложившейся за это время, лицо стало деревянное, застывшее, съ неподвижными, большими глазами, смотрѣвшими не на окружающее, а куда-то внутрь себя. Въ глазахъ этихъ было всегда одно и то же выраженіе -- не то недоумѣнія, не то упрека; упрека -- кому? Когда Ѳедоръ Ѳедоровичъ смотрѣлъ на Машу, ему становилось холодно и казалось, что упрекъ относится именно къ нему. Впрочемъ, онъ былъ увѣренъ, что это ему только такъ казалось, но отъ этой увѣренности ему нисколько не становилось легче. Пять лѣтъ тому назадъ, когда у нихъ въ дифтеритѣ умерла Вѣрочка, онъ подумалъ вслухъ при женѣ: "хорошо, что не Коля" -- Вѣрочкѣ было 3 года, а Колѣ 5 и онъ былъ первенцомъ -- какъ на него тогда жена посмотрѣла, какъ посмотрѣла. Ему не забыть этого взгляда во всю жизнь. И вотъ теперь Коля... можетъ быть, пойдетъ той же дорогой, длинной дорогой, на черныхъ дрогахъ по бѣлому снѣгу. Когда Маша такъ глядитъ, она навѣрное вспоминаетъ, какъ онъ тогда сказалъ: "хорошо, что не Коля". И вотъ теперь Коля.. И Ѳедоръ Ѳедоровичъ торопился, обжигалъ себѣ губы и смотрѣлъ на часы. Что же, вѣдь онъ все равно дома не нуженъ и ничѣмъ не можетъ помочь. Маша чередуется въ дѣтской съ Марѳой Ѳоминишной, сидѣлкой, въ комнату не велятъ пускать никого лишняго, да и развѣ онъ сумѣлъ бы смотрѣть за больнымъ? Это, конечно, тяжело, что онъ долженъ ходить въ академію въ такое время... когда дома творится такое ужасное; но что же было дѣлать? Онъ былъ мужчиной, на немъ лежала вся тяжесть борьбы за существованіе, все проклятіе труда для добыванія хлѣба насущнаго...
   Ѳедоръ Ѳедоровичъ бросилъ недопитый чай. Ему вдругъ стало неловко. Онъ вышелъ въ переднюю, одѣлся и пошелъ въ академію. Тамъ много людей, другія стѣны, тамъ нужно читать лекціи, поправлять рисунки, работать головой. Это поможетъ хоть на время забыться, забыть о томъ, что дѣлается дома.
   А дома осталась Маша. Ей некуда было уйти, да и нельзя было. Выйдя изъ дѣтской, она пошла въ "угловую" и легла тамъ на диванъ, но глаза ея были широко открыты. Какъ было тихо въ квартирѣ, такъ тихо, что ей все казалось, что она слышитъ, какъ черезъ комнату за двумя закрытыми дверями бормочетъ въ бреду Коля, такъ скоро, такъ скоро, точно боится, что не успѣетъ всего досказать.. Лицо у него сѣрое, губы почернѣвшія и въ ссадинахъ, а руки безпокойно ищутъ и хватаютъ по одѣялу.
   Отчего такъ тихо въ квартирѣ? Да, дѣтей нѣтъ; ихъ взялъ къ себѣ Оленицынъ въ свою большую холостую квартиру, чтобы они здѣсь не путались, не безпокоили Колю. Развѣ они мѣшали бы Колѣ? Колѣ, пожалуй, уже все равно. Да и Феня не поетъ на кухнѣ. Феня каждое утро изо дня въ день, изъ года въ годъ поетъ на кухнѣ высокимъ меланхолическимъ фальцетомъ:
   
   "На томъ на полѣ серебристымъ
   Стояла дѣва придъ луной,
   Она клялася небымъ чи-истымъ
   Хранила по гробъ жизни свой спокой".
   
   А Оленицынъ увѣряетъ, что Феня, какъ двѣ капли воды похожа на Элеонору Дузе, только волосы у нея русые и глаза голубые.
   Да, у Фени большіе голубые глаза, а волосы темнорусые, и всѣ въ мелкихъ колечкахъ и завитушкахъ; но Феня усердно смазываетъ ихъ репейнымъ масломъ, чтобы "не быть такой растрепой". Смѣшная Феня. Отчего же не поетъ Феня? Ей, должно быть, запретила Марѳа Ѳоминишна, а, можетъ быть, отъ слезъ.
   Да, Коля уйдетъ, какъ ушла Вѣрочка. Или, можетъ быть, ей это только такъ кажется, потому что она устала и отъ усталости потеряла мужество? Когда уходила Вѣрочка, она это знала еще за два дня до того, что Вѣрочки не стало. Никто этого еще не думалъ, а она видѣла по лицу ребенка, что ему не по силамъ борьба. Да, она видѣла, какъ ребенокъ боролся за жизнь, какъ ему хотѣлось жить, а помочь ему она не могла, не могла. Кто можетъ понять, что это значитъ, когда не можешь помочь своему ребенку? Послѣднюю ночь у нея въ душѣ было такъ пусто, что она ушла въ спальню, легла на постель и крѣпко заснула. Потомъ ее разбудили. Докторъ просилъ придти, помочь. Она вошла въ дѣтскую. Докторъ и няня держали Вѣрочку въ сидячемъ положеніи на рукахъ и велѣли Машѣ держать Вѣрочкины ножки. Ножки у Вѣрочки были совсѣмъ холодныя и ея маленькое тѣльце иногда вздрагивало отъ коротенькаго рѣдкаго дыханія. Вдругъ по рукамъ Маши потекла теплая жидкость. Она сообразила, что Вѣрочка пропустила воду, и въ сердцѣ у нея ёкнуло. Подумалось: совсѣмъ, совсѣмъ, какъ обыкновенно у живыхъ маленькихъ дѣтей, и она впилась глазами въ лицо доктора. Но лицо у него было все такое же хмурое. Потомъ Вѣрочку положили въ ея маленькую постельку, она вздрагивала рѣже и рѣже, потомъ перестала. Докторъ взялъ зеркало и подержалъ его у ней передъ ртомъ. Потомъ сказалъ: "кончено". Они всѣ посмотрѣли на часы. Часы показывали 4 ч. 15 минутъ.
   Вотъ когда умерла Вѣрочка: въ четыре съ четвертью часа утра 19 февраля. Докторъ остался въ домѣ, а она опять пошла въ спальню. Ее била лихорадка, у нея болѣла голова и судорожно сжималось горло. Утромъ докторъ посмотрѣлъ ей въ горло и сказалъ, что она тоже заразилась дифтеритомъ, что ей нельзя оставаться въ домѣ, что онъ увезетъ ее съ собой въ лазаретъ. Ей это было все равно. Съ тѣхъ поръ, какъ Вѣрочки не стало, казалось, что свѣтъ потухъ, что никогда не перестанетъ быть темно, никогда не захочется улыбаться.
   И какъ она заразилась? Да, она помнитъ. Первые дни, когда еще была надежда, Вѣрочка все просилась на руки.-- У нея клокотало въ носу и горлѣ, и ей было трудно дышать. Маша брала ее на руки и безъ копна носила по комнатѣ, хотя у нея отъ усталости затекали руки и ноги. Вѣдь Вѣрочка ужъ была большая, тяжелая. Она ходила и пѣла Вѣрочкѣ бравурную французскую шансонетку: joli Tambour, tu n'es pas assez riche. Почему именно ее? Можетъ быть, для храбрости... Когда у нея обрывался голосъ, Вѣрочка говорила: "пой, пой еще". И она опять пѣла, пѣла. Мѣрное движеніе укачивало Вѣрочку, она забывалась и тогда Маша ложилась съ ней на большую постель и крѣпко держала ее въ объятіяхъ. Ей казалось, что Вѣрочка не уйдетъ, если она будетъ ее такъ крѣпко держать. Но у Вѣрочки ужасно пахло изо рта, и Маша все нюхала и нюхала и никакъ не могла понять, какъ у ея ребенка могло такъ пахнуть изо рта.
   Вотъ когда она заразилась. Да, докторъ велѣлъ ей потеплѣе одѣться. Но когда она одѣлась и вышла въ переднюю, то вдругъ вспомнила, что не простилась съ Вѣрочкой. А они не захотѣли пустить ее къ ней. Какіе глупые люди, вѣдь Вѣрочка же ея собственный ребенокъ, собственный, ея собственное тѣло, они точно этого совсѣмъ не понимали. Но она добилась своего,-- о, она ни за что не уѣхала бы, не простившись; почемъ она знаетъ, можетъ быть, все это была неправда. Ей отперли дверь. Въ комнатѣ было свѣтло и ужасно холодно, а посерединѣ на своей маленькой кроваткѣ совершенно спокойно лежала Вѣрочка. Маша помнитъ, какъ она содрогнулась отъ мысли, что дѣвочку такъ забросили, оставили совсѣмъ одну, безъ всякаго призора, въ такой ужасно холодной комнатѣ. И вдругъ она почувствовала, что Вѣрочка уже не ея, что она чужая; почувствовала, всплеснула руками и опустилась на колѣни; потомъ она тихонечко поползла на колѣняхъ къ постелькѣ. О, она не посмѣла бы подойти къ этой чужой Вѣрочкѣ "просто", какъ бывало подходила прежде. И вдругъ снизу, съ полу, такъ ясно вырисовался Вѣрочкинъ носикъ, совсѣмъ такой, какъ у живой, съ площадкой на кончикѣ и маленькими ямочками по бокамъ. Какъ она любила этотъ носикъ! "Носикъ мой, носикъ"... и она подняла руки высоко кверху... но тутъ ее вытащили изъ комнаты. Потомъ она была очень, очень больна, и ей все казалось, что Вѣрочка тащитъ ее за собой въ сырую холодную землю. Развѣ Вѣрочка не была ея же собственнымъ тѣломъ, и вотъ его уже опустили туда внизъ. И ей было страшно, ей не хотѣлось туда внизъ, ей все казалось, что для этого надо рѣшиться, собраться съ духомъ, а она такъ ослабла отъ болѣзни; и она возмущалась противъ Вѣрочки,-- по какому праву тащила она ее внизъ, и старалась убѣдить себя, что тамъ внизу была вовсе не Вѣрочка, а что-то другое, чужое.
   Заразится ли она теперь отъ Коли? Послѣ смерти Вѣрочки она родила Варю и опять была очень больна. Какъ это утомительно такъ много болѣть: тѣло изнашивается, пропадаетъ мужество. И отчего заболѣлъ Коля?
   И вдругъ она сѣла. Холодный ужасъ пробѣжалъ у нея по спинѣ и сердце закоченѣло. Наканунѣ того дня, что у Коли начался жаръ, онъ вернулся домой вечеромъ съ насквозь промоченными, продрогшими ногами. Они съ товарищами ходили на большую прогулку за городъ, и Коля не надѣлъ калошъ. Это такъ похоже на мальчика. А шелъ липкій, мокрый снѣгъ. Но о чемъ же думала она, чего она не досмотрѣла, когда Коля уходилъ изъ дому? О, она это хорошо помнитъ. Она сидѣла въ дѣтской, усадивъ дѣтей съ игрушками на полъ, и рисовала ихъ силуэты. Рисунокъ такъ хорошо выходилъ, она увлеклась, она слышала, какъ Коля одѣвался въ прихожей, хотѣла встать и пойти посмотрѣть, какъ онъ одѣлся и... не пошла. Боже мой, Боже мой, что же это такое, что она такое натворила. Никогда, никогда въ жизни не возьметъ она больше карандаша въ руки, никогда, только бы, только выжилъ Коля. Господи, Господи, Господи!
   Дверь въ "угловую" чуть-чуть пріотворилась. Въ нее на половину просунулась полная Марѳа Ѳоминишна и поманила къ себѣ Машу. Маша ее видѣла, но поднялась не сразу. "Зовутъ, какъ тотъ разъ, конецъ..." мелькнуло у нея въ головѣ. Потомъ она встала и пошла за Марѳой Ѳоминишной деревянной, тяжелой, какъ камень, походкой.
   Колѣ показалось, что онъ крѣпко-крѣпко спалъ и вдругъ проснулся. Онъ оглянулся и подумалъ, что у комнаты былъ совсѣмъ необычный видъ. Въ изголовьѣ стояла ширма, ея какъ будто раньше не было; въ углу висѣлъ образъ и передъ нимъ горѣла лампадка. Какъ будто ни образа, ни лампадки въ этомъ углу раньше тоже не было. И простѣнки, гдѣ всегда стояли Варина и Костина постели, были теперь пустые, скучные. За ширмой кто-то тихо, тихо разговаривалъ. Онъ узналъ Фенинъ голосъ; другой голосъ принадлежалъ какой-то незнакомой женщинѣ. Ему показалось, что онъ видитъ и Феню, и эту незнакомую женщину прямо сквозь ширму. Какъ это было странно. Въ сущности онъ даже не смотрѣлъ на ширму, такъ какъ ширма стояла позади, а ему было трудно поворачивать голову. И все-таки женщина была полная и румяная, а Феня утирала передникомъ глаза. Онъ сталъ прислушиваться. Говорила Феня, всхлипывая:-- "Ужъ такъ барыня убивается, ужъ такъ". А незнакомая женщина отвѣчала:-- "Грѣхъ это: имъ Господь Богъ еще двоихъ дѣтокъ оставилъ".-- "Это онѣ говорятъ про маму", подумалъ Коля: "какъ онѣ странно говорятъ". Ему вдругъ ужасно захотѣлось видѣть маму, и онъ позвалъ:
   -- Мама, гдѣ мама?
   За ширмой зашелестѣло, зашуршало, раздался шопотъ, потомъ къ нему подошла незнакомая женщина и такъ странно долго на него посмотрѣла; потомъ она положила ему на голову свою большую пухлую руку, потомъ подержала его руку въ своей. Колѣ все это очень не нравилось. "И зачѣмъ тутъ чужая женщина?" думалось ему, и онъ сказалъ нарочно громкимъ, капризнымъ голосомъ:
   -- Я хочу маму, маму. И я хочу пить.
   -- Господи, Іисусе Христе, Пресвятая Владычица и всѣ святые угодники. Слава Тебѣ, Господи, слава.-- Женщина перекрестилась, ласково улыбнулась Колѣ и вышла изъ комнаты.
   -- Отчего такъ долго не идетъ мама?
   Вотъ послышались опять шаги.
   -- Мама, это ты?
   -- Я иду, иду,-- раздался маминъ голосъ, такой странный и прерывающійся, и вдругъ мама, вмѣсто того, чтобы подойти къ нему, сѣла на стулъ и тихо заплакала.
   Коля чуть-чуть приподнялся на локоткѣ и удивленно смотрѣлъ на нее:
   -- Отчего же ты плачешь, мама?
   

II.
Мужчины.

   Въ этотъ день въ академію заглянулъ Павелъ Ивановичъ Кудрявый, старинный товарищъ Ѳедора Ѳедоровича. Было очень пріятно встрѣтиться съ новымъ, свѣжимъ человѣкомъ,-- они съ нимъ не видѣлись нѣсколько лѣтъ,-- и вспомнить старину. Павелъ Ивановичъ остался холостякомъ и говорилъ немного цинично о женщинахъ. Въ молодости Ѳедору Ѳедоровичу очень не нравилась эта черта Павла Ивановича. Теперь, наоборотъ, она его пріятно развлекала и забавляла. Павелъ Ивановичъ былъ мужчина пухлый съ короткими волосами, торчащими щеткой на его головѣ. Эти волосы щеткой еще болѣе оттѣняли его пухлость и совершенно не шли къ нему. Пухлые мужчины не нравятся женщинамъ и почти всегда остаются холостяками. А, можетъ быть, это лежитъ въ нихъ самихъ. Въ нихъ есть что-то шарообразное и съ внутренней, и съ внѣшней стороны, и они вѣчно катятся, катятся и не могутъ ни за что зацѣпиться.
   И Павелъ Ивановичъ вѣчно катился. Художникъ не безъ дарованія, онъ занимался всевозможными художествами: скупалъ и перепродавалъ художественныя вещи, писалъ картины и декораціи, снабжалъ текстильныя фабрики образцами, давалъ профессіональныя указанія по декорированію и меблировкѣ богатыхъ купеческихъ домовъ, вѣчно "по важнымъ дѣламъ" шатался за границей, наживался, прогоралъ и, главное, всегда катился, катился. Когда у него были деньги, онъ ими швырялъ, когда денегъ не было, онъ говорилъ со вздохомъ: "не созданъ я для капиталистическаго строя, не такова моя натура".
   Впрочемъ, у Павла Ивановича съ женской точки зрѣнія былъ и еще одинъ недостатокъ: онъ любилъ пересказывать анекдоты и шутки и пересыпалъ свою рѣчь ненужными и безсмысленными выраженіями вродѣ: "тридцать пять съ кисточкой", "вотъ такъ фунтъ" и т. д. Павелъ Ивановичъ былъ въ академіи въ одно время съ Машей и ухаживалъ за ней, т. е., онъ былъ въ нее влюбленъ и вѣчно бѣгалъ къ ней на домъ подъ предлогомъ пріятельскихъ отношеній съ ея братьями, до которыхъ ему не было ровно никакого дѣла. Маша всегда ко всему относилась ужасно серьезно и терпѣть не могла его шутокъ. Она была заправилой въ академіи, вѣчно бунтовала, занималась политикой и держала рѣчи съ каѳедры. Въ глазахъ у нея было много задора, а носъ всегда смотрѣлъ кверху. Павелъ Ивановичъ отлично зналъ, что она презирала его за эти вѣчныя шутки и прибаутки, но, по непреодолимой волѣ судебъ, какъ только онъ попадалъ въ общество Маши, шутки и прибаутки неслись удвоеннымъ потокомъ. Павелъ Ивановичъ еще игралъ на цитрѣ и игралъ, несомнѣнно, хорошо и съ чувствомъ. Это могло бы послужить ему на пользу, еслибы... еслибы онъ при этомъ не раздувалъ глупо ноздрей и какъ-то странно не присапывалъ носомъ. Разъ какъ-то, играя на цитрѣ, онъ остался съ Машей вдвоемъ. Онъ пересталъ играть и, не смотря на Машу, совсѣмъ серьезно сказалъ:
   -- Вотъ... проходятъ лучшіе молодые годы... такъ... даромъ
   Не поднимая глазъ, онъ почувствовалъ, какъ Маша строго, строго посмотрѣла на него, повела носомъ, потомъ плечами и тихонько вышла изъ комнаты. Тѣмъ и закончился его романъ съ Машей.
   По окончаніи занятій, когда Ѳедоръ Ѳедоровичъ, мямля и мѣшкая, собирался домой, къ нему подошелъ опять Павелъ Ивановичъ и сказалъ:
   -- А я собираюсь идти съ вами. Мнѣ хочется зайти и посмотрѣть на Машу, тридцать пять съ кисточкой. У васъ, поди, уйма ребятъ?
   Ѳедору Ѳедоровичу стало ужасно стыдно и неловко передъ Павломъ Ивановичемъ. Онъ вмѣстѣ съ другими слушалъ его болтовню, смѣялся его шуткамъ и ни разу ничѣмъ не выдалъ, что творилось дома. Теперь приходилось сознаваться.
   -- Вотъ что, я не знаю, совсѣмъ ли это удобно... у насъ въ домѣ того... плохо; сынъ очень плохъ. Пожалуй, Машѣ будетъ тяжело... съ посторонними...
   Павелъ Ивановичъ какъ-то странно, странно посмотрѣлъ на него.
   -- Вотъ такъ фунтъ, гвоздика въ смятку,-- ужъ совсѣмъ не кстати вырвалось у него.-- Послушайте, а я все-таки зайду... справиться.
   Домой шли они молча. Павелъ Ивановичъ думалъ о томъ, что у него нѣтъ дѣтей: "а впрочемъ, можетъ быть, и есть, почемъ онъ знаетъ". Ѳедоръ Ѳедоровичъ думалъ о томъ, какъ они придутъ домой, позвонятъ, имъ откроютъ дверь, кто имъ откроетъ дверь? Кто-нибудь откроетъ дверь и вдругъ... нѣтъ, лучше не думать, и онъ шелъ и считалъ ѣхавшихъ ему навстрѣчу извозчиковъ. На перекресткахъ было затруднительно, такъ какъ приходилось соображать, какихъ извозчиковъ считать встрѣчными и какихъ нѣтъ, и, конечно, выходила путаница.
   Дома дверь имъ открыла Феня. Она была по прежнему въ слезахъ, но сейчасъ же зашептала громкимъ взволнованнымъ шопотомъ:
   -- Ничего, все слава Богу, все слава Богу. Колинькѣ почки что лучше. И докторъ тоже были, сказали, что криза была и теперь прошедши.
   -- Гдѣ барыня?-- нервно спросилъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ. Ему нужно было сейчасъ же, сейчасъ же увидѣть Машу и выплакаться у нея на груди. "И, ахъ, зачѣмъ только торчитъ тутъ Павелъ Ивановичъ".
   -- А барыня отдыхаютъ и Марѳа Ѳоминишна не велѣли ихъ будить.
   Это было ужаснымъ ударомъ для Ѳедора Ѳедоровича; онъ чувствовалъ, что ему ни за что не вынести одиночества. Не пригласить ли Павла Ивановича остаться? Но, мо. Жетъ быть, ничего нѣтъ порядочнаго къ обѣду...
   -- А что, Феня, есть чѣмъ пообѣдать?-- немного конфузясь, спросилъ онъ.
   -- Есть, есть,-- радостно сообщила Феня:-- я щи хорошія сготовила и курица вчерашняя осталась.
   Ѳедоръ Ѳедоровичъ вспомнилъ, что онъ вчера не обѣдалъ дома, "чтобы не доставлять домашнимъ лишнихъ хлопотъ".
   -- А что, Павелъ Ивановичъ, не останетесь ли пообѣдать? Можетъ Маша потомъ встанетъ, вы ее увидите.
   -- Что же, я, пожалуй, останусь, тридцать пять съ кисточкой,-- какъ-то меланхолически согласился Павелъ Ивановичъ.
   Въ квартирѣ было по прежнему тихо. Маша спала въ спальной, Марѳа Ѳоминишна подремывала въ дѣтской около Коли, который впервые послѣ двухнедѣльнаго промежутка опять спалъ нормальнымъ дѣтскимъ сномъ. Феня... Фенѣ, впервые послѣ двухнедѣльнаго молчанія хотѣлось пѣть, но пѣть было нельзя и она отъ избытка чувствъ только встряхивала головой. Отъ этого еще больше ерошились и безъ того назойливыя завитушки и колечки ея русыхъ волосъ.
   Къ счастью, столовая и кабинетъ Ѳедора Ѳедоровича отдѣлялись отъ остальной квартиры передней и корридоромъ, такъ что мужчины могли обѣдать и разговаривать, не стѣсняясь. Но разговоръ у нихъ не клеился: говорили о дѣлахъ академіи, о новыхъ художникахъ, но какъ-то вяло и безъ интереса. Когда вскорѣ послѣ обѣда пришелъ "справиться" Оленицынъ, оба они почувствовали большое облегченіе. Втроемъ несравненно легче разговаривать, нежели вдвоемъ. Когда двое людей остаются съ глазу на глазъ, имъ дѣлается жутко. Между ними какъ будто пропадаютъ всѣ преграды, созданныя соціальною жизнью, и возникаетъ близость: это -- близость двухъ человѣческихъ существъ, окруженныхъ міромъ вещей, глухихъ и безгласныхъ. Естественнымъ кажется говорить только по существу, о томъ, что въ. эту минуту дѣйствительно лежитъ на сердцѣ и на душѣ каждаго изъ нихъ. А между тѣмъ, если обнажать себя почему-либо не хочется и люди заставляютъ себя говорить незначительности, настроеніе дѣлается натянутымъ и мучительнымъ. Когда пришелъ Оленицынъ, и Ѳедоръ Ѳедоровичъ, и Павелъ Ивановичъ оба облегченно вздохнули. Явился посторонній свидѣтель,-- "публика", а выступать для публики стало второй человѣческой натурой, можетъ быть, уже заслонившей первую. Оленицынъ "справился" и выслушалъ извѣстіе о томъ, что былъ кризисъ, и болѣзнь пошла на убыль, съ такимъ же спокойнымъ лицомъ, съ какимъ бы онъ, навѣрное, выслушалъ и извѣстіе о чемъ-нибудь другомъ. Онъ разсказалъ, что у него на квартирѣ произошла сегодня драма. Чтобы побаловать дѣтей, Костю и Варю, онъ купилъ имъ игрушекъ: Костѣ -- кегли, а Варечкѣ -- телѣжку съ лошадкой. Но Костя и смотрѣть не захотѣлъ на кегли, ужасно обидѣлся и сталъ приставать, чтобы и ему дали такую же телѣжку съ лошадкой, доказывая, что дѣвочкамъ совсѣмъ не подобаетъ играть въ лошадки. Бѣдная няня стала уговаривать Варечку уступить и обмѣняться и тѣмъ еще больше испортила дѣло. Кончилось тѣмъ, что дѣти подрались, и ихъ обоихъ поставили въ уголъ.
   Все это Оленицынъ разсказалъ очень серьезно, безъ малѣйшей улыбки на лицѣ, чѣмъ привелъ въ восхищеніе Павла Ивановича; но Ѳедору Ѳедоровичу было очень непріятно, что у дѣтей его оказались такія дурныя манеры, и онъ разсердился на няню за то, что она не сумѣла уговорить ихъ и получше уладить дѣло. Ѳедоръ Ѳедоровичъ не любилъ Оленицына, и потому ему было особенно непріятно, что дѣти оказались неблагодарными, когда Оленицынъ купилъ имъ такія дорогія игрушки. Да, Ѳедоръ Ѳедоровичъ не любилъ Оленицына, но терпѣлъ его, какъ терпѣлъ Фенины романсы, т. е., какъ одно изъ тѣхъ неизбѣжныхъ жизненныхъ неудобствъ, которыми судьба непремѣнно награждаетъ всякаго человѣка. Оленицынъ былъ закадычнымъ пріятелемъ Маши и завсегдатаемъ у нихъ въ домѣ.
   Да, Оленицынъ былъ, можетъ быть, единственнымъ пятномъ въ семейномъ счастьѣ Ѳедора Ѳедоровича. Ѳедоръ Ѳедоровичъ не могъ понять, какимъ образомъ Маша могла такъ дорожить человѣкомъ, съ которымъ ея мужъ, самый близкій въ ея жизни человѣкъ, чувствовалъ себя совершенно постороннимъ. У него съ Оленицынымъ не было абсолютно никакихъ точекъ соприкосновенія и потому онъ недоумѣвалъ, какимъ образомъ онѣ могли быть у Маши. Будь, напримѣръ, Оленицынъ братомъ Маши: тогда даже въ томъ случаѣ, еслибы его складъ былъ совершенно чуждъ имъ обоимъ, Маша естественно могла бы чувствовать связь съ нимъ по крови, по воспоминаніямъ дѣтства, общему воспитанію. Но Оленицынъ! Онъ даже ничего не понималъ въ искусствѣ и не интересовался имъ. Положимъ, Маша тоже за послѣдніе годы совсѣмъ забросила искусство. Ѳедоръ Ѳедоровичъ не ревновалъ, конечно, нѣтъ, какъ могъ онъ ревновать? Разъ какъ-то, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, должно быть, въ дурномъ расположеніи духа, онъ сказалъ Машѣ, что-то на счетъ этого. Маша на него только удивленно посмотрѣла и сказала:
   -- Да ты, Ѳедя, кажется, съ ума спятилъ.
   Какимъ онъ себя тогда почувствовалъ дуракомъ. Другой разъ онъ какъ-то сказалъ:
   -- Знаешь, Маша, какъ-то передъ знакомыми неловко, что у насъ такой ménage en trois. Что за удовольствіе давать поводъ сплетнямъ.
   Маша опять на него удивленно посмотрѣла и сказала:
   -- Послушай, Ѳедя, ну, кто изъ нашихъ знакомыхъ не знаетъ, что Оленицынъ живетъ со своей ключницей, Аграфеной Петровной?
   И это была совершенная правда. Оленицынъ жилъ со своей ключницей, которую называлъ "этой женщиной", и нисколько этого не скрывалъ. Это знала и Маша, и Ѳедоръ Ѳедоровичъ, и рѣшительно всѣ, кто зналъ Оленицына. "Эту женщину" Оленицынъ выдалъ замужъ за своего камердинера. У ключницы рождались дѣти, но камердинеръ, очевидно, былъ тутъ не при чемъ; когда дѣти были маленькія, они путались тутъ же на квартирѣ, но въ чистыя комнаты не пускались; потомъ Оленицынъ отсылалъ ихъ въ разныя заведенія большею частью ремесленнаго и профессіональнаго характера; послѣ этого они сами о себѣ заботились, какъ и подобало дѣтямъ камердинера. А впрочемъ, можетъ быть, они и не совсѣмъ сами о себѣ заботились. Во всякомъ случаѣ они всегда недурно пристраивались.
   Да, было немыслимо ревновать къ Оленицыну, и все-таки было бы пріятнѣе, еслибы его не было.
   Между тѣмъ Оленицынъ и Павелъ Ивановичъ, повидимому, очень понравились другъ другу. Оленицынъ, хотя и пользовался славой блестящаго оратора,-- онъ былъ присяжнымъ повѣреннымъ,-- въ частной жизни предпочиталъ больше слушать; а Павелъ Ивановичъ любилъ разсказывать. Потомъ пухлый Павелъ Ивановичъ съ ощущеніемъ почти физическаго удовольствія смотрѣлъ, какъ Оленицынъ, высокій и худой, при всякомъ движеніи какъ-то складывалъ и раскладывалъ свои длинные сухіе члены -- "совсѣмъ, какъ перочинный ножикъ", мелькало у Павла Ивановича въ головѣ.
   Вдругъ посрединѣ разговора Павелъ Ивановичъ спросилъ:
   -- А что, Ѳедоръ Ѳедоровичъ, какъ Маша на счетъ рисованья, неужели забросила? Знаете,-- обратился онъ къ Оленицыну,-- у Марьи Кузьминишны большія были способности.
   -- А,-- протянулъ своимъ равнодушнымъ голосомъ Оленицынъ,-- а я и не зналъ.
   -- Не зналъ,-- разсердился на него въ душѣ Ѳедоръ Ѳедоровичъ,-- дружитъ съ женщиной шесть лѣтъ и не знаетъ. Впрочемъ, чего можно ожидать отъ человѣка, который живетъ съ ключницей.
   -- Да, ужасно, знаете, это обидно,-- отвѣтилъ онъ,-- но она положительно стала равнодушна къ искусству. Даже теоретически мало имъ интересуется.
   Ѳедору Ѳедоровичу хотѣлось поговорить: съ той минуты, что онъ узналъ о переломѣ въ болѣзни Коли, къ нему сразу и сторицею вернулась храбрость, та жизненная самоувѣренность, которая такъ внезапно пропадаетъ у людей, когда жизнь поставитъ ихъ лицомъ къ лицу съ тѣмъ, что выше ихъ пониманія и силъ.
   -- Толстой удивительно понималъ женскую природу, раньше я совсѣмъ его такъ не цѣнилъ. Мнѣ кажется, что бракъ, несомнѣнно, деморализируетъ женщину. Конечно, демсрализируетъ -- это субъективное наше отношеніе къ этому вопросу. Съ точки интереса продолженія рода это, надо полагать, вполнѣ законная, природой установленная эволюція женской натуры.-- Ѳедоръ Ѳедоровичъ говорилъ очень гладко, но, вѣдь, такъ и полагается человѣку, привыкшему читать лекціи.
   -- Гдѣ вы встрѣчаете женщинъ, которыя не забрасываютъ своихъ спеціальныхъ интересовъ послѣ брака? Нѣтъ, всѣ остальные интересы уступаютъ мѣсто интересамъ чисто женскимъ. Материнскій инстинктъ въ женщинахъ слишкомъ силенъ. Конечно, я говорю только о женщинѣ нормальной, не развращенной разными болѣзненными выходками нашей цивилизаціи.-- Нормальная женщина и нормальный бракъ были конькомъ Ѳедора Ѳедоровича.
   -- Но, можетъ быть, тутъ играютъ роль экономическія условія?-- вставилъ Павелъ Ивановичъ.
   -- Экономическія условія!-- какъ будто даже слегка обидѣлся Ѳедоръ Ѳедоровичъ.-- О, о подобныхъ случаяхъ не стоитъ и говорить. Это слишкомъ очевидная истина. Но она къ данному вопросу не относится, такъ какъ съ одинаковой силой приложима и къ мужчинѣ. Подъ гнетомъ экономическихъ условій мужчина точно такъ же деморализируется и теряетъ понемногу всѣ интересы, кромѣ интереса самообезпеченія. Нѣтъ, возьмемъ средне поставленную женщину, которую бракъ обеспечиваетъ, освобождаетъ отъ заботы по добыванію средствъ пропитанія. Возьмите для примѣра хоть Машу; она безусловно обезпеченный человѣкъ, у нея двое человѣкъ прислуги, людей преданныхъ, это, конечно, ея собственная заслуга, но это не мѣняетъ положенія вещей. У нея нѣтъ никакого опредѣленнаго дѣла, службы, занятія. Въ сущности весь день, все время въ ея распоряженіи; она можетъ, если хочетъ, цѣлый день ничего не дѣлать. Кто ей мѣшаетъ заниматься искусствомъ? Нѣтъ, семья безусловно притупляетъ болѣе широкіе интересы женщины.
   Послѣдовало маленькое молчаніе. Павелъ Ивановичъ слегка косился на Ѳедора Ѳедоровича и у него мелькало въ головѣ, что, пожалуй, семья не такъ ужъ особенно развиваетъ и мужчину. Впрочемъ, Ѳедоръ Ѳедоровичъ никогда не представлялся ему особенно блестящимъ. И отчего женщины выходятъ замужъ за такихъ посредственныхъ мужчинъ? Неужели только отъ того, что у нихъ, какъ напримѣръ, у Ѳедора Ѳедоровича, красивая фигура, правильныя черты лица и здоровое тѣло, не слишкомъ худое, не слишкомъ толстое.
   Вдругъ Оленицынъ сказалъ своимъ обычнымъ тономъ:
   -- Вотъ именно, потому-то и нельзя жениться на женщинахъ, которыхъ уважаешь.
   Павелъ Ивановичъ такъ и впился въ него глазами:
   -- Это, это интересная точка зрѣнія. Но какой въ этомъ разсчетъ? Вѣдь на нихъ женится кто-нибудь другой.
   -- Это меня не касается,-- невозмутимо отвѣтилъ Оленицынъ, -- при томъ это не вѣрно логически: напримѣръ, если я ѣду въ конкѣ, вѣдь не буду же я плевать на полъ только потому, что если не я, то кто-нибудь другой плюнетъ.
   Какъ это было цинично сказано. Ѳедоръ Ѳедоровичъ сидѣлъ прямо, какъ на иголкахъ.
   "Удивительно, какъ люди умѣютъ создавать цѣлую философію для оправданія своихъ поступковъ", думалъ онъ. Возражать Оленицыну или спорить съ нимъ не было никакого смысла; то, что онъ говорилъ, было слишкомъ большимъ абсурдомъ. И вдругъ откуда-то, изъ какихъ-то невѣдомыхъ глубинъ души Ѳедора Ѳедоровича въ сознаніе его прокралась совершенно опредѣленная, ясная мысль: -- такъ вотъ за что его любитъ Маша.-- Эта мысль была абсурдна, еще абсурднѣе того, что говорилъ Оленицынъ, и тѣмъ не менѣе она прокралась въ мозгъ и твердо тамъ усѣлась. Ѳедоръ Ѳедоровичъ всталъ со своего мѣста и нервно прошелся по комнатѣ; потомъ онъ сообразилъ, что можно пойти въ кухню заказать самоваръ.
   -- А что, господа, какъ на счетъ чаю?-- спросилъ онъ.
   Господа согласились, что не откажутся отъ чашки чаю. Когда Ѳедоръ Ѳедоровичъ вышелъ, Павелъ Ивановичъ спросилъ Оленицына:
   -- А вы давно знаете Износковыхъ?
   -- Я? Лѣтъ шесть будетъ.
   -- Что вы думаете о Машѣ?-- это Павелъ Ивановичъ спросилъ тихо и немного взволнованно.
   -- О Марьѣ Кузьминишнѣ?-- поправилъ его Оленицынъ, потомъ помолчалъ.-- Я думаю, что, еслибы Марья Кузьминишна не была женщиной, она могла быть человѣкомъ. Людей немного,-- прибавилъ онъ, помолчавъ.
   Павелъ Ивановичъ тоже помолчалъ и потомъ сказалъ:
   -- А вы мнѣ нравитесь, хоть я и самъ не знаю почему.
   А Маша такъ и не вышла въ этотъ вечеръ изъ спальни. Она отсыпалась.
   

III.
Маша говоритъ за себя.

   Ѳедоръ Ѳедоровичъ уговорился съ Павломъ Ивановичемъ, чтобы онъ пришелъ къ нимъ обѣдать черезъ недѣлю. У Павла Ивановича, какъ всегда, было много бѣготни по Петербургу, такъ что ему трудно было придти раньше. Да и желательно было дать Машѣ время отойти, чтобы повидаться и поболтать съ ней хорошенько. У Маши было теперь хлопотливое время. Коля, какъ всѣ выздоравливающіе, капризничалъ и раздражался, а уходъ нуженъ былъ теперь за нимъ удвоенный. Послѣ тифа можно ожидать и осложненій, и рецидива, нужно было быть на чеку и слѣдить за малѣйшими подробностями его жизни. Ѳедоръ Ѳедоровичъ хотѣлъ перевести домой дѣтей, жившихъ у Оленицына. Ему было непріятно такъ много одолжаться Оленицыну. Но Оленицынъ доказывалъ, что дѣтскій шумъ ни въ какомъ случаѣ не могъ быть полезенъ для выздоравливающаго. Маша поддерживала мужа очень слабо и потому Оленицыну удалось настоять на своемъ и еще удержать у себя дѣтей.
   Въ сущности, Маша была этому очень рада, только ей не хотѣлось въ этомъ сознаваться. Ей дома и безъ того было достаточно хлопотъ; кромѣ того теперь, когда Коля выздоравливалъ, она могла ходить на свиданіе съ дѣтьми, и это было для нея такимъ уважительнымъ поводомъ, чтобы выбраться изъ дому, пройтись на свѣжемъ воздухѣ, дать глазамъ отдохнуть на другой обстановкѣ. Видѣться съ малышами тоже доставляло ей какое-то особенное, совсѣмъ новое удовольствіе. То, что они жили въ чужомъ домѣ, какъ будто снимало съ нея всю отвѣтственность за нихъ; и, приходя къ Оленицыну, она просто играла съ ними, забавлялась ихъ болтовней. Да, это было необычно и очень весело..Точно я имъ вовсе и не мать", думалось ей. Собственно, она должна бы была отослать сидѣлку. Разъ, что дѣтей не было дома, она могла бы и сама управиться съ Колей. Но Маша все-таки рѣшила удержать сидѣлку.
   -- До послѣ того вечера, который проведетъ у насъ Павелъ Ивановичъ,-- сказала она Ѳедору Ѳедоровичу,-- по крайней мѣрѣ, я буду тогда вполнѣ свободна и не буду безпокоиться.
   Ѳедоръ Ѳедоровичъ согласился,-- вѣдь онъ уже привыкъ къ тому, что женщина вѣчно безпокоится и съ трудомъ отдается постороннимъ мыслямъ. А Маша была очень рада встрѣтиться съ Павломъ Ивановичемъ. Ей всегда было пріятно видѣться съ людьми, которые хорошо знали ее во время ея жизнерадостной, задорной молодости. А Павелъ Ивановичъ не только зналъ ее, но и... "Интересно знать, все ли еще онъ играетъ на цитрѣ или уже забросилъ?" Къ его шуткамъ она теперь тоже относилась снисходительно -- вѣдь вся его персона теперь къ ней не имѣла никакого прямого отношенія. Въ молодости шутки, конечно, казались излишними,-- тогда сама жизнь была шуткой и можно было побаловать себя даже черезчуръ серьезнымъ отношеніемъ къ ней. Теперь -- иное дѣло.
   Павелъ Ивановичъ явился аккуратно къ пяти часамъ.
   -- Ага, Маша, здравствуйте, тридцать пять съ кисточкой, а вы пополнѣли и постарѣли.
   Ему хотѣлось еще прибавить, что глаза у Маши были все такіе же молодые, красивые и умные, но это онъ оставилъ про себя. Маша разсмѣялась.
   -- Ну, а мнѣ хочется вамъ сказать, что вы похудѣли и помолодѣли, только я боюсь, какъ бы вы не обидѣлись.
   -- Ну, ничего, я привыкъ, что меня обижаютъ. Съ меня это, какъ съ гуся вода.
   -- А на цитрѣ вы играете?-- чуть-чуть лукаво спросила Маша.
   -- Забросилъ! Кто же этимъ занимается на старости лѣтъ. А какъ вы... больше не малюете?
   -- Забросила, тоже, должно быть, за старостью лѣтъ,-- но лицо у Маши вдругъ потемнѣло и Павла Ивановича что-то кольнуло въ сердце. "Это надо развѣдать", подумалъ онъ. Но Маша очень умѣло отклоняла всѣ его попытки навести разговоръ на эту тему. Она заставляла Павла Ивановича разсказывать о его заграничныхъ путешествіяхъ. Ей было грустно, говорила она, что она никогда не была за границей.
   -- Когда была дѣвушкой, средствъ не было. Теперь съ дѣтьми и думать нечего. То носишь ихъ, то они маленькія; куда отъ нихъ уѣдешь.
   Дня черезъ два Павелъ Ивановичъ оказался по дѣламъ по сосѣдству съ квартирой Износковыхъ. "Отчего бы не пойти къ нимъ позавтракать", невинно подумалъ онъ и тутъ же самъ надъ собой лукаво посмѣялся. Вѣдь онъ зналъ, что Ѳедоръ Ѳедоровичъ завтракалъ въ академіи; а послѣ его визита къ Износковымъ у него уже составился планъ дѣйствія: непремѣнно застать Машу врасплохъ одну и заставить ее пооткровенничать. Онъ, дѣйствительно, засталъ Машу врасплохъ. Въ бѣломъ передникѣ и съ бѣлымъ платкомъ на головѣ она вмѣстѣ съ Феней переворачивала вверхъ дномъ угловую, куда онѣ хотѣли на время перенести Колю, чтобы хорошенько провѣтрить и вычистить дѣтскую. Но Павлу Ивановичу она все-таки обрадовалась. Они кое-какъ позавтракали холодными остатками -- Фенѣ за уборкой не было времени готовить завтракъ -- и потомъ пошли въ кабинетъ Ѳедора Ѳедоровича пить кофе. Надо же было хоть чѣмъ-нибудь попотчивать гостя. Гостиной у Износковыхъ не было. У Ѳедора Ѳедоровича былъ кабинетъ, у Маши -- свой уголокъ въ угловой, а дѣти учились и играли въ столовой.
   Во время кофе Павелъ Ивановичъ сказалъ:
   -- А я на васъ, Маша, веду интригу. Ей Богу, огурчики въ сметанѣ.
   -- Да ужъ я это чувствую, что вы недаромъ забрались сегодня сюда. Какой-то у васъ видъ ехидный.
   -- Хочу я изъ васъ выпытать, ужъ будто вы и въ самомъ дѣлѣ, какъ поженились, такъ художество въ трубу гулять пустили.
   Маша слегка нахмурилась.
   -- Ну, не все ли вамъ это равно, Павелъ Ивановичъ, пустила или не пустила?
   -- Любопытный я человѣкъ, Марья Кузьминишна, да и къ вамъ былъ у меня всегда, такъ сказать, преувеличенный интересъ, не по заслугамъ.
   Маша чуть-чуть покраснѣла.
   -- Вотъ именно. Вы знаете, Павелъ Ивановичъ, что про дѣвицъ говорятъ?
   -- Многое говорятъ.
   -- Что дѣвицы разными выкрутасами занимаются только для того, чтобы мужа поймать. Которая себѣ волосы завиваетъ, которая картинки пишетъ, которая на гитарѣ играетъ. Ну, вотъ поймала я Ѳедора Ѳедоровича, на что мнѣ картины?
   -- Тэк-съ, сапоги въ смятку. Ну, а сколько въ этихъ, словахъ правды?
   -- Ни на копеечку! Только это не мѣняетъ дѣла. Вотъ вѣдь вы тоже цитру забросили, а не дѣвица и счастливымъ бракомъ не утруждены.
   -- Не утружденъ. Это правда. Вотъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ утружденъ; а онъ все-таки горюетъ, что вы искусство забросили. Говоритъ: много у васъ времени свободнаго, могли бы продолжать.
   Маша вся вспыхнула.
   -- Ѳедя, что онъ понимаетъ. Много свободнаго времени, потому что я не хожу въ академію, не читаю лекцій! Ну, да, у меня много свободнаго времени, только оно не мое, понимаете ли, не мое. Я всѣмъ принадлежу, да, всѣмъ, только не себѣ. Вотъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ проводитъ полдня въ академіи, вы думаете, я бы не хотѣла ходить въ академію читать лекціи? Потомъ придетъ домой. Теперь это его время, отдыхъ, онъ его заслужилъ. А я... я цѣлый день ничего не дѣлала, онъ хочетъ, чтобы я проводила вечеръ съ нимъ,-- могу же я въ самомъ дѣлѣ съ нимъ посидѣть, когда онъ приходитъ домой усталый. Вотъ, когда я была дѣвушкой, я работала въ академіи, я цѣлый день бѣгала по урокамъ, и все-таки у меня было всегда довольно времени, потому что все оно было мое; только мое... Ну, что тамъ, Феня?
   Феня стояла въ дверяхъ и упрямо потряхивала кудряшками:
   -- Нѣтъ, ужъ вы пожалуйте.
   -- Ты же видишь, Феня, я не одна, какая ты, право.
   -- Нѣтъ, ужъ вы, пожалуйста, теперь пожалуйте,-- упрямо стояла на своемъ Феня.
   -- Ахъ, Боже мой, вы извините, пожалуйста, я сейчасъ вернусь.-- И Маша отправилась за Феней.
   Павлу Ивановичу стало грустно. Ему тоже думалось, что бракъ деморализируетъ женщину, но какъ-то совсѣмъ по другому, не такъ, какъ это выходило у Ѳедора Ѳедоровича. И ему ужасно захотѣлось принести цитру и поиграть на ней для Маши, а потомъ, чтобы Маша на него высокомѣрно посмотрѣла, какъ бывало прежде. Хорошо это у нея выходило, когда она бывало посмотритъ сверху внизъ, точно нивѣсть королева какая.
   Маша вернулась минутъ черезъ десять. Въ рукахъ у нея была папка съ какими-то бумагами, которую она отложила въ сторону на маленькій столикъ.
   -- Вотъ вы тутъ разберитесь,-- обратилась она къ Павлу Ивановичу,-- тутъ вся мудрость Соломонова нужна. Прачка принесла бѣлье и сожгла утюгомъ всѣ Фенины передники. Феня рветъ и мечетъ и требуетъ, чтобы я съ прачки взыскала убытки въ ея пользу: барскія вещи, говоритъ, не жгёть, а мои жгёть, развѣ можно позволять, чтобы народъ такъ обижали. Прачка -- ну, ужъ тутъ никто не разберетъ, что она такое говоритъ, а только у нея трое малыхъ ребятъ. Вотъ, какъ мнѣ ихъ разсудить?
   -- Очень просто,-- разсмѣялся Павелъ Ивановичъ,-- подарите Фенѣ новые передники, она и успокоится; ужъ не раззоритесь.
   -- Удивительно легко разсудили. Эхъ, вы, мужчина! Да, если бы я что-нибудь такое предложила, меня Феня бы изъ
   кухни выгнала. Я, сказала бы, за справедливость стою, а вы неряшливости потрафляете. Этакъ она вамъ и все ваше сожгёть. И вы думаете, въ этомъ нѣтъ правды? Еще какъ много.
   -- Что жъ, вы ихъ такъ и оставили?
   -- Такъ и оставила, просто сбѣжала, ужъ чѣмъ-нибудь да это разыграется.
   Маша задумалась и сѣла къ окошку, потомъ повернулась къ Павлу Ивановичу.
   -- Вотъ видите, Ѳедя правду говоритъ: нѣтъ у меня дѣла, никакого дѣла: а забота меня заѣдаетъ, мелкая забота съ утра до вечера, съ вечера до утра, развѣ заботѣ есть когда-нибудь конецъ? А вотъ тутъ,-- она провела рукой по лбу,-- этому нѣтъ пищи. Я чувствую, какъ я старѣюсь, раздражаюсь. Иной разъ я себя упрекаю, что слишкомъ много обращаю вниманія на мелочи, что я отъ этого опускаюсь; а другой разъ упустишь мелочь, а изъ этого Богъ знаетъ, что выйдетъ, можетъ быть, сколько страданія. Вотъ и вертишься, какъ бѣлка въ колесѣ. А кто виноватъ? Никто не виноватъ. Отчего бы мнѣ, какъ Ѳедору Ѳедоровичу, не зарабатывать деньги, я же раньше зарабатывала? Ну вотъ, а съ дѣтьми и сидишь дома и экономишь; тутъ нужно подсчитать, тамъ урѣзать, обижать тоже никого не хочется. Скучно это, Павелъ Ивановичъ!
   -- Да, ужъ я экономить не люблю,-- разсмѣялся Павелъ Ивановичъ,-- а ужъ съ чужими деньгами и подавно не сталъ бы церемониться.
   Маша покачала головой.
   Въ эту минуту дверь растворилась настежь, и въ нее пышно и сердито вошла Марѳа Ѳоминишна. Въ рукахъ у нея былъ маленькій подносикъ, а на немъ чашка дымящагося бульона.
   -- Вотъ извольте попробовать, -- обратилась она къ Машѣ,-- какимъ разсоломъ Феня Колиньку собиралась угостить.
   Маша попробовала и чуть не выплюнула. Феня, повидимому, высыпала въ чашку бульона цѣлую солонку.
   -- Это ужъ она въ сердцахъ на меня не знаетъ, что дѣлаетъ,-- сказала Маша, улыбаясь Павлу Ивановичу, но на лицѣ у нея выражалась большая забота.
   -- Вотъ, что жъ намъ теперь ребенка съ голоду что-ли морить,-- продолжала Марѳа Ѳоминишна.-- Вы поговорите-ка съ Феней: бульонъ, какъ слѣдуетъ, даже очень хорошъ, больше его не осталось и другого ничего въ домѣ нѣтъ, а на побѣгушкахъ быть ей некогда. И это съ больнымъ-то ребенкомъ.
   Маша молча встала и, нахмуря брови, пошла къ двери. Въ дверяхъ она обернулась и какъ-то сердито бросила Павлу Ивановичу:
   -- И напрасно вы утромъ пришли. Ужъ какіе тутъ разговоры.
   За Машей выплыла, какъ напыжившійся индюкъ, Марѳа Ѳоминишна.
   -- Тэкъ, -- подумалъ Павелъ Ивановичъ,-- утромъ прислуга, вечеромъ мужъ, прислуга или мужъ, прислуга или мужъ... Еслибы я былъ дѣвицей, то сорвалъ бы ромашечку, оборвалъ лепестки и предоставилъ рѣшеніе вопроса всеблагому провидѣнію,-- но тутъ онъ вспомнилъ папку, которую Маша положила на боковой столикъ.-- Можно заглянуть и безъ позволенья,-- рѣшилъ онъ. Въ папкѣ были рисунки. Павелъ Ивановичъ внимательно ихъ разсмотрѣлъ. Рисунки были, конечно, исполнены не рукою Ѳедора Ѳедоровича. Въ нихъ было слишкомъ много тепла, женскаго тепла и жизни. Кромѣ того, въ нихъ было еще что-то, что-то неуловимое -- можетъ быть, грусть? А между тѣмъ рисунки были все изъ дѣтской жизни, зачѣмъ бы быть въ нихъ грусти? Павелъ Ивановичъ задумался -- его защемило за сердце. Потомъ онъ сложилъ рисунки обратно въ папку.
   Маша пришла не такъ скоро; пришла и только что собралась что-то разсказывать, какъ вдругъ залилась румянцемъ.
   -- Вы... вы смотрѣли рисунки?
   Павелъ Ивановичъ тоже сконфузился.
   -- А развѣ нельзя было?
   -- Я хотѣла показать сама,-- она еще гуще покраснѣла и впилась въ него глазами,-- что... что вы о нихъ думаете?
   -- Я думаю, Маша, что вамъ стыдно...
   -- Ахъ, кому это нужно...-- сердито прервала его Маша.
   Павелъ Ивановичъ удивленно посмотрѣлъ на нее.
   -- Вотъ курьезная манера разсуждать; а впрочемъ, можетъ быть, кому-нибудь и нужно. Какъ вы грустно рисуете, Маша. Это ваши дѣти?
   -- Мои? Нѣ-ѣтъ,-- протянула Маша,-- за исключеніемъ, кажется, одного рисунка; своихъ трудно рисовать.-- Она развернула папку и углубилась въ разсматриваніе рисунковъ. Лицо у нея было очень серьезное.-- Это... это дѣти Оленицына; вы, кажется, познакомились съ нимъ у насъ.
   -- Оленицына?-- удивленно переспросилъ Павелъ Ивановичъ,-- а я понялъ, что онъ не женатъ.
   -- Онъ и не женатъ,-- лицо Маши было низко наклонено надъ рисунками,-- только у него есть дѣти: пять или даже шесть человѣкъ... я ихъ всѣхъ не знаю,-- потомъ она озабоченно посмотрѣла на Павла Ивановича,-- Вы, пожалуйста, только ему не проговоритесь...
   -- Что вы мнѣ сказали о дѣтяхъ? Что вы, какъ можно.
   Маша нахмурилась:-- Ахъ, нѣтъ, совсѣмъ не то. Этого онъ не скрываетъ. А... на счетъ этихъ рисунковъ... я не хочу ему ихъ показывать...-- и она еще ниже наклонилась,-- не хочу... его огорчать... напрасно...-- Вдругъ она вытащила одинъ рисунокъ и осторожно кончиками пальцевъ поднесла его къ лицу Павла Ивановича:-- вотъ, вы видѣли этотъ рисунокъ? Запомните его хорошенько...
   Павелъ Ивановичъ уже замѣтилъ этотъ рисунокъ, онъ былъ однимъ изъ лучшихъ: двое дѣтей, возившихся на полу.
   -- Замѣтили? Теперь смотрите:-- и Маша твердыми пальцами разорвала рисунокъ пополамъ сверху внизъ, потомъ сложила обѣ половины и разорвала опять, и такъ еще, и еще, пока отъ рисунка остались только маленькіе кусочки. Кусочки она бросила въ печку.
   Павелъ Ивановичъ смотрѣлъ на нее съ открытымъ ртомъ и не могъ придти въ себя отъ удивленія.
   -- Маша, какъ вамъ не стыдно, вѣдь это же прямо сумашествіе.
   Маша посмотрѣла на него холодно:
   -- Благодаря этому рисунку, я чуть-чуть не потеряла Колю. Я дала зарокъ. Я больше рисовать не буду.
   Она отвернулась отъ него, сложила всѣ остальные рисунки въ папку и аккуратно бантиками связала тесемочки, пришитыя къ ея краямъ.
   Потомъ они помолчали.
   -- Маша, неужели вы стали суевѣрны?-- наконецъ, сказалъ Павелъ Ивановичъ. Онъ чувствовалъ, что то, что онъ сказалъ, было глупо, нетактично; о, да, ему хотѣлось сказать что-нибудь совсѣмъ, совсѣмъ другое; но онъ не зналъ, что и какъ. Но Маша отвѣтила ему спокойно:
   -- Еслибы вы прошли въ жизни черезъ то же, черезъ что прошла я, я думаю, вы бы тоже стали суевѣрны.-- И, помолчавъ, она прибавила:-- Знаете, въ жизни есть страшныя вещи.
   Павлу Ивановичу стало не по себѣ. Ему даже какъ будто захотѣлось уйти отъ Маши. А нужно было еще что-нибудь сказать.
   -- Когда же вы все это рисовали? Давно? Вѣдь вы говорили, что забросили?
   Маша отвѣтила не сразу.
   -- Я и забросила. Я рисую украдкой, какъ воръ. Когда я рисую, я всегда думаю о томъ, что мнѣ нужно дѣлать что-нибудь другое. Какое это ужъ рисованіе?
   Когда Павелъ Ивановичъ уходилъ отъ Маши, у него въ головѣ и въ сердцѣ былъ легкій туманъ; но отъ этого тумана становилось не холодно, а скорѣе тепло, и черезъ нѣсколько дней его опять потянуло заглянуть къ Износковымъ.
   

IV.
О томъ, какъ жили супруги.

   Ѳедоръ Ѳедоровичъ былъ, несомнѣнно, очень хорошимъ мужемъ. Онъ былъ женатъ одиннадцать лѣтъ и за все это время остался вѣренъ женѣ. Мало того, за все это время ни одна женщина не говорила его воображенію, не возбуждала въ немъ ни малѣйшаго вожделѣнія. Нѣтъ, общество жены онъ всегда предпочиталъ обществу всякой другой женщины. Нельзя сказать, чтобы онъ гордился своей вѣрностью женѣ. Это противорѣчило бы его собственнымъ взглядамъ: обоюдную вѣрность онъ считалъ естественнымъ, такъ сказать, неизбѣжнымъ послѣдствіемъ всякаго нормальнаго брака. Но онъ гордился именно нормальностью своей супружеской жизни съ Машей. Въ обществѣ мужчинъ онъ любилъ поговорить на тему о бракѣ и защищалъ его, какъ самую здоровую и благотворную форму сожительства между мужчиной и женщиной.
   -- Я рѣшительно не понимаю,-- говорилъ онъ,-- какимъ образомъ мужчина, обладающій здоровой, привлекательной и охотно отвѣчающей на его ласки женой, можетъ почувствовать физическое влеченіе къ какой-нибудь другой женщинѣ.
   На послѣднее условіе онъ особенно напиралъ, ибо сожительство съ женщиной, къ нему равнодушной, представлялось ему не только нравственнымъ, но и физическимъ уродствомъ, однимъ изъ половыхъ извращеній, изобрѣтенныхъ цивилизаціей. Когда онъ слышалъ разсказы о "несчастныхъ любвяхъ", онъ слегка пренебрежительно пожималъ плечами:-- "мнѣ кажется,-- говорилъ онъ,-- что два организма должны бы были инстинктивно чувствовать, есть ли между ними физическое влеченіе. Если же одна сторона, такъ сказать, продолжаетъ упорствовать, не смотря на равнодушіе другой, это только доказываетъ либо грубость физической натуры, либо нравственную извращенность".
   Какъ бы то ни было, но его влеченіе къ Машѣ за всѣ эти одиннадцать лѣтъ осталось такимъ же сильнымъ и здоровымъ. Нельзя сказать, чтобы Маша была красива; но въ ней было много женской привлекательности, и у нея, какъ и у него, было здоровое чистое тѣло. Маша брала ванну каждый день. Серафима Ивановна, акушерка, посовѣтовала Машѣ дѣлать это во время беременности, увѣряя, что это облегчитъ ей роды. И съ тѣхъ поръ ежедневныя ванны вошли у Маши въ привычку, хотя она и сознавала, что доставляла этимъ лишнія хлопоты прислугѣ. Потомъ Маша никогда не душилась и не употребляла никакихъ искусственныхъ прикрасъ. Ѳедоръ Ѳедоровичъ любилъ говорить, что душатся только нечистоплотныя женщины, такъ какъ въ самомъ дѣлѣ, что можетъ быть лучше запаха свѣжаго молодого женскаго тѣла. Маша была свѣжею, даже когда просыпалась по утрамъ, и для Ѳедора Ѳедоровича было бы большимъ лишеніемъ не спать съ ней въ двухспальной постели: онъ такъ любилъ ощущеніе этой постели, наполненной женскимъ тепломъ. Но, безспорно, самымъ удовлетворительнымъ фактомъ его брачной жизни было сознаніе, что влеченіе, которое испытывала къ нему Маша, тоже за все это время нисколько не уменьшилось; наоборотъ, онъ съ увѣренностью могъ сказать, что оно съ годами увеличилось. Послѣ перваго и особенно второго ребенка организмъ Маши развился, сталъ болѣе чувствительнымъ, желаніе болѣе интенсивнымъ. Конечно, это было въ порядкѣ вещей, установленномъ природой; и все-таки Ѳедоръ Ѳедоровичъ не могъ не чувствовать, что и онъ сыгралъ въ этомъ не малую роль. У него въ супружеской жизни было одно золотое правило: никогда не докучать женѣ любовью, а скорѣе слѣдить за ея собственнымъ расположеніемъ. Онъ самъ не зналъ, откуда у него явилось это правило; можетъ быть, оно у него выработалось постепенно, подъ вліяніемъ сожительства съ Машей,-- вѣдь Маша была такой нормальной женщиной и во всемъ слѣдовала инстинкту... Ѳедоръ Ѳедоровичъ гордился своимъ правиломъ. Онъ говорилъ, что еслибы мужья заботились больше о томъ, чтобы удовлетворять законнымъ потребностямъ своихъ женъ,-- а для этого требуется только нѣкоторый контроль надъ собой и внимательное отношеніе къ женщинѣ.-- не было бы такого количества несчастныхъ браковъ, не говоря уже о томъ, что столько женщинъ дѣлаются нервными, истеричными, по всей вѣроятности, исключительно отъ грубаго отношенія къ нимъ мужчины. Да, не было никакого сомнѣнія, что Ѳедоръ Ѳедоровичъ былъ на рѣдкость прекраснымъ мужемъ и что его брачная жизнь съ Машей не оставляла желать ничего лучшаго.
   И вдругъ въ эту здоровую нормальную атмосферу была внесена фальшивая нота. Послѣ рожденія Варечки Маша вдругъ объявила ему, что она не хочетъ больше имѣть дѣтей. "Да, да,-- говорила она,-- если ей опять придется рожать, она этого не вынесетъ и помретъ, непремѣнно помретъ" (какъ будто каждая женщина, когда ей предстоятъ роды, не боится помереть, а между тѣмъ сколько ихъ умираетъ?). "Ну, хорошо, даже если она не помретъ, то во всякомъ случаѣ она не чувствуетъ въ себѣ ни силъ, ни мужества, чтобы проходить черезъ все это опять".
   Конечно, желаніе Маши было для Ѳедора Ѳедоровича закономъ. Во всей ихъ семейной жизни Маша всегда и во всемъ имѣла рѣшающій голосъ, тѣмъ болѣе въ томъ, что касалось ихъ супружескихъ отношеній,-- вѣдь женщина несла на себѣ всѣ послѣдствія любви. Все-таки Ѳедоръ Ѳедоровичъ недоумѣвалъ. Послѣдніе роды въ общемъ были нормальными и прошли благополучно. Для него было бы понятнѣе, если бы Маша поставила это условіе послѣ первыхъ родовъ. Они были преждевременными и дѣло дѣйствительно обстояло плохо: Маша промучилась трое сутокъ. Но тогда Маша такъ скоро оправилась. Можетъ быть, тутъ сыграло роль то, что Маша забеременѣла Варей такъ скоро послѣ смерти Вѣрочки и собственной тяжелой болѣзни. По всей вѣроятности, ея нервная система еще не оправилась отъ нравственнаго потрясенія. Во всякомъ случаѣ не было сомнѣнія, что послѣ Вари Маша поправлялась съ большимъ, большимъ трудомъ, отъ всего уставала, часто плакала...
   И такъ случилось, что брачная жизнь Износковыхъ потеряла свой обычный нормальный ходъ. Да, несомнѣнно, ихъ супружескія отношенія теперь гораздо болѣе походили на скачку съ препятствіями. Отъ этого то Ѳедоръ Ѳедоровичъ себя плохо чувствовалъ, то Маша нервничала; между ними даже происходили глупыя мелочныя ссоры. Но Маша стояла на своемъ: она ни за что не хотѣла имѣть больше дѣтей. И вотъ Варечкѣ было уже четыре года. Первые два года послѣ рожденія Вари Маша все хандрила, ко всему относилась равнодушно; потомъ она окрѣпла физически, стала замѣчать въ себѣ подъемъ интереса къ жизни, даже стала потихонечку рисовать и очень увлекалась этимъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ у нея точно испортился характеръ: она стала раздражительной, безпокойной, ее все куда-то тянуло. Когда Ѳедоръ Ѳедоровичъ говорилъ, что это отъ ненормальности ихъ жизни, она круто поворачивалась къ нему спиной. Она чувствовала, что если не сдѣлаетъ этого, то непремѣнно швырнетъ ему въ лицо сапогомъ, подсвѣчникомъ, чѣмъ попало.
   Въ это-то время появился на сцену Павелъ Ивановичъ. Онъ тоже былъ безпокойный, его тоже все куда-то тянуло, но онъ былъ доволенъ собой и всѣмъ окружающимъ. Это дѣйствовало такъ освѣжающе, ободряюще. Онъ все тормошилъ Машу и куда-нибудь тащилъ ее съ собой. Если она отговаривалась: ей въ этотъ день или за дѣтьми нужно было смотрѣть, такъ какъ няня отпросилась домой, или какія-нибудь другія домашнія дѣла ее удерживали, онъ на нее сердился:-- "Эхъ, въ самомъ дѣлѣ, народитъ женщина дѣтей и потомъ всю жизнь трясется надъ ними, точно надъ сокровищемъ какимъ. Подождите, еще, можетъ быть, мошенники изъ нихъ выйдутъ",-- или -- "И чего вы не народите 12 штукъ? Тогда было бы, по крайней мѣрѣ, извинительно. И, право, вамъ это было бы къ лицу".-- Но на Павла Ивановича за это нельзя было сердиться. Вѣдь онъ все равно совсѣмъ не понималъ жизни и то, что онъ относился къ ней такъ легкомысленно, даже какъ-то развлекало, веселило. Право, иногда хотѣлось думать -- "а что, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ въ жизни все такъ просто и легко".
   И для всего у него было успокоительное объясненіе. Когда она вспоминала исторію съ Колиными калошами, онъ говорилъ:
   -- Удивительно! Такъ же хорошо могло случиться, что онъ сперва бы ихъ надѣлъ, а потомъ въ снѣгу потерялъ или что-нибудь въ этакомъ родѣ. Нѣтъ, ужъ знаете, отъ бѣды не убережешься.
   "Можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ не убережешься",-- думалось Машѣ. Но больше всего онъ приставалъ къ ней съ ея рисованіемъ, доказывая, что это было просто безобразіемъ не работать съ такими способностями.
   А Маша становилась все безпокойнѣе, все раздражительнѣе.
   Разъ утромъ прибѣжалъ Павелъ Ивановичъ. Видъ у него былъ необыкновенно сіяющій, торжествующій и съ таинственнымъ выраженіемъ лица онъ поманилъ Машу за собой въ угловую. Маша была это утро не въ духѣ. Феня поссорилась съ няней изъ-за какихъ-то глупыхъ пустяковъ. Обѣ онѣ шумѣли, жаловались другъ на друга и тормозили ходъ домашней машины. Волей-неволей Машѣ пришлось вмѣшаться, а этого она терпѣть не могла. Кромѣ того, Варечка натерла себѣ новымъ сапогомъ пятку,-- и какъ это Маша не доглядѣла, что сапоги жали! Нога не хорошо выглядѣла, была красная и распухла, и это безпокоило Машу. Она знала одинъ случай, когда у ребенка отъ натертой ноги сдѣлалось зараженіе крови. Поэтому она держала Варю въ кровати и дѣлала ей на больной ногѣ примочки. Доктора не хотѣлось сразу звать изъ-за пустяковъ. Потомъ пойдутъ докторскіе визиты,-- сколько имъ болѣзнь Коли стоила! Варѣ, конечно, было скучно лежать въ постели, такъ какъ она не чувствовала себя больной, и она не хотѣла лежать смирно. Поэтому Маша все утро, пока няня ходила гулять съ Костей, сидѣла съ ней въ дѣтской, помогала ей складывать картинки, читала ей сказочки. Да, а Машѣ хотѣлось думать. Мысли тащили ее совсѣмъ въ другую сторону и какъ ей было трудно бороться съ ними, прогонять ихъ и входить въ маленькіе интересы Варечки. Поэтому когда пришелъ Павелъ Ивановичъ, такой довольный и сіяющій, Маша насупилась и пошла за нимъ въ угловую, протестуя и ворча.
   -- Ну, что еще?-- хмуро сказала она ему, когда Павелъ Ивановичъ-торжественнымъ жестомъ пригласилъ ее сѣсть,-- мнѣ сегодня некогда, у Варечки нога болитъ и я должна за ней смотрѣть. Выкладывайте скорѣе, что вамъ нужно.
   Но Павелъ Ивановичъ не торопился. Лукаво прищуривъ одинъ глазъ, онъ посматривалъ на Машу и ея нахмуренное лицо нисколько не смущало его. Наоборотъ, казалось, ему даже доставляло особенное удовольствіе видѣть ее такой разстроенной и озабоченной. Маша разсердилась:
   -- Перестаньте смотрѣть такъ. Просто даже глупо. У васъ такой видъ, точно мнѣ пять лѣтъ, а у васъ въ карманѣ спрятанъ леденецъ, которымъ вы собираетесь меня развеселить.
   Павелъ Ивановичъ такъ и подпрыгнулъ отъ удовольствія:
   -- Леденецъ и есть. Этакая вы догадливая!
   Потомъ онъ всталъ передъ ней и торжественно скрестилъ руки на груди:
   -- Маша, я собираюсь везти васъ съ собой въ Италію.
   Маша только плечами пожала:
   -- Будете вы сегодня или не будете говорить, какъ разумное существо. Я же вамъ сказала, что мнѣ сегодня некогда на васъ время тратить... да и желанія не имѣю,-- слегка язвительно прибавила она.
   Но Павелъ Ивановичъ не сокращался. Онъ сѣлъ рядомъ съ Машей и взялъ ее за руку:
   -- Слушайте, Маша, слушайте обоими ушами и воспринимайте. Отличное, знаете, я дѣльцо состряпалъ и деньгами, можно сказать, у меня всѣ карманы набиты. Ей-Богу, огурецъ въ смятку,-- и онъ похлопалъ себя по карманамъ.-- Дальше. Въ связи съ этимъ самымъ дѣльцемъ и въ чаяніи, такъ сказать, новыхъ барышей отправляюсь я своей персоной въ Италію. Эхъ, Маша, хорошо въ Италіи. Итальяночки пѣсни поютъ, небо голубое, волны у береговъ плещутъ. Ну, это къ дѣлу не относится. Дальше будетъ на счетъ моихъ финансовъ...-- и онъ опять похлопалъ себя по карманамъ,-- деньги я въ банкъ не кладу, въ карманѣ они у меня тоже не залеживаются, а пускаю я ихъ въ оборотъ, когда съ прибылью, когда съ убылью. Это ужъ какъ придется. Вотъ и пришла мнѣ на умъ такая операція. Помѣщу я извѣстную долю капитала на ваше обученіе искусству, пошлю васъ примѣрно на годъ для усовершенствованія въ Италію, какъ будто знатный меценатъ какой. Выгоритъ мое дѣло, вы мнѣ выплатите и съ процентами, не я одинъ говорю, что у васъ талантъ; не выгоритъ, ну "qui ne risque ne gagne pas"; вѣдь вы по-французски понимаете?
   Маша смотрѣла на Павла Ивановича и думала о томъ, сошелъ ли онъ съ ума или нѣтъ. Могутъ же человѣку придти на умъ подобныя глупости. Ей, ей уѣхать изъ дому, учиться! Ей, у которой на шеѣ мужъ, дѣти, домъ, гдѣ все на ней держится, гдѣ все требуетъ ея заботъ, ея глаза. Уѣхать! Жить для себя, работать для себя, безъ заботъ, стать опять, какъ прежде, молодой... Вѣдь, это же все равно, что начать жить снова. Глупый, взбалмошный человѣкъ. И вдругъ Маша расплакалась. Ахъ, это потому, что она сегодня и безъ того разстроена. Но она сказала совсѣмъ другое:
   -- Какъ вамъ не стыдно, это прямо жестоко. И потомъ, какъ будто вы сами не знаете, что это невозможно.
   -- Невозможно?-- подхватилъ Павелъ Ивановичъ,-- знаете, иногда этакъ въ полѣ набредешь на канаву. Кажется, невозможно перескочить, этакая досада, нужно идти назадъ. А потомъ постоишь, посмотришь, попримѣришь, поприглядишься, анъ и перепрыгнешь.-- И онъ заглядывалъ ей въ лицо. Но Маша молчала и утирала платкомъ глаза.-- Вотъ что, Маша, я теперь уйду. А вы объ этомъ подумайте.
   Потомъ Павелъ Ивановичъ всталъ передъ ней въ позу, скорчилъ рожу и продекламировалъ:-- "Я влилъ ядъ искушенія въ твою добродѣтельную душу и да отравитъ... ну, какъ тамъ дальше, я забылъ. Боюсь, къ типу моей красоты не подходитъ изображать роль перваго любовника Евы. А, впрочемъ, у нея, бѣдняжечки, вѣдь большого выбора не было. Ну, не сердитесь, тридцать пять съ кисточкой, за всѣ мои глупости. Это я, чтобы васъ развеселить.
   И Павелъ Ивановичъ ушелъ. А Маша подошла къ окошку и долго неподвижно смотрѣла въ него. И что она тамъ такое видѣла? Ахъ, Боже мой, вѣдь живешь только разъ въ жизни!
   

V.
"Наша сестра".

   Феня опять поссорилась съ няней. Съ ней положительно творилось что-то неладное. Прежде у нея былъ такой ровный, веселый характеръ, а теперь эти вѣчныя ссоры; и въ исполненіи своихъ обязанностей она была совсѣмъ не такъ добросовѣстна, какъ прежде. Все это очень огорчало и озабочивало Машу. Но, можетъ быть, первое, что заставило ее обратить вниманіе на Феню, было то, что Феня вдругъ перемѣнила свой романсъ. Вмѣсто "Серебристаго поля" на кухнѣ стало раздаваться: "Разскажите вы ей, цвѣты мои; разскажите вы ей, цвѣты мои" и такъ до безконечности, все одна и та же музыкальная фраза. Это положительно выводило изъ себя Ѳедора Ѳедоровича и, когда онъ приходилъ изъ академіи, то старательно запиралъ въ квартирѣ всѣ двери. Счастье его, что Феня пѣла больше всего но утрамъ. И цѣла Феня какъ-то совсѣмъ по другому,-- уже не меланхолически, а порывисто, безпокойно, обрывая на самыхъ неожиданныхъ мѣстахъ. Даже Маша должна была сознаться, что это дѣйствовало и на ея нервы. Но что же было дѣлать? Маша спросила Феню, гдѣ она выучила свой новый романсъ, и Феня разсказала, что слышала его на гуляньѣ въ манежѣ. Маша вспомнила, что Феня дѣйствительно на Рождествѣ отпросилась на народное гулянье въ Александровскій манежъ. Конечно, въ этомъ еще не было ничего особенно удивительнаго, хотя вообще Феня отличалась строгостью понятій и не признавала никакихъ развлеченій. Но то, что Маша узнала потомъ отъ няни, уже совсѣмъ удивило ее. Феня ходила на гулянье не одна, а со Щолокомъ. Щолокъ былъ деньщикомъ штабсъ капитана Смирнова, жившаго въ томъ же самомъ домѣ въ третьемъ этажѣ, только съ другого подъѣзда. Изъ деликатности няня умолчала о томъ, что у обоихъ переднихъ подъѣздовъ былъ тотъ же самый задній ходъ. Да, это дѣйствительно было совсѣмъ непохоже на Феню. Феня не любила мужчинъ и отзывалась о нихъ презрительно: -- "знаемъ мы ихъ, мужиковъ, что имъ отъ нашей сестры надоть".-- И вдругъ -- Щолокъ! Щолокъ былъ благообразный русый парень и познакомилась съ нимъ Феня въ почтовой конторѣ. Въ Россіи спеціально для удобства трудящагося люда почтовыя конторы выдаютъ по воскресеньямъ денежную корреспонденцію. Такъ какъ трудящихся людей много, а воскресенье бываетъ только разъ въ недѣлю, то почтовыя конторы представляютъ отличное мѣсто для знакомствъ. Простоявъ въ толпѣ рядышкомъ около часу, Щолокъ и Феня стали отъ нечего дѣлать разсматривать другъ друга. Потомъ оба высказали вслухъ замѣчаніе, что "кажись, они встрѣчались раньше". Тутъ-то и выяснилось, что, хотя господа ихъ жили съ разныхъ парадныхъ подъѣздовъ, но задній ходъ у квартиръ былъ общій.
   -- Что, гостинецъ изъ деревни получаете?-- спросилъ Щолокъ.
   Феня объяснила, что деньги не для нея самой, а для племянницы, обучающейся въ швейной мастерской.
   -- Такъ точно -- сказалъ Щолокъ,-- а вотъ намъ изъ деревни посылаютъ на казенные сапоги.
   Это очень разсмѣшило Феню, но тутъ они дождались своей очереди.
   -- А домой намъ, натурально, одной дорогой,-- сказалъ Щолокъ и Феня не могла съ этимъ не согласиться.
   По дорогѣ Щолокъ разсказалъ Фенѣ, что у нихъ въ полку выдаютъ гнилые сапоги, такіе гнилые, что черезъ двѣ недѣли подошвы какъ не бывало. А потомъ на осмотрѣ, если сапоги не цѣлы, такъ штрафуютъ. Такъ вотъ имъ всѣмъ въ полку изъ деревни деньги на покупку новыхъ казенныхъ сапогъ посылаютъ. Все лучше, чѣмъ когда наказываютъ. Ну, а баринъ у него хорошій, не дерется и даже мало ругается, и вообще "въ деньщикахъ житье куда вольготнѣе".-- Вотъ какъ произошло знакомство Фени и Щолока, но это было уже давно, еще до болѣзни Коли. Скоро послѣ Рождества Феня и совсѣмъ перестала пѣть. На кухнѣ, когда не было ссоръ съ няней, было тихо, тихо. Ѳедоръ Ѳедоровичъ былъ очень этимъ доволенъ, но Маша безпокоилась. Она стала слѣдить за Феней и скоро замѣтила, что у Фени растетъ животъ. Какъ-то разъ утромъ Феня, собирая со стола чай, поймала устремленный на нее пристальный взглядъ Маши. Она густо покраснѣла, но, не говоря ни слова, вышла на кухню. На слѣдующій день вечеромъ она пришла къ Машѣ, сидѣвшей въ угловой:
   -- Барыня, ужъ я ухожу съ мѣста, ужъ вы извините. За вашу ласку благодаримъ покорно.
   Маша почувствовала, какъ она сама сперва покраснѣла, потомъ поблѣднѣла. Она не нашлась, что сказать, потомъ тихо спросила:
   -- Отчего же ты уходишь, Феня?
   Феня помолчала:
   -- Ноги пухнуть... не могу больше у плиты стоять.
   -- Куда же ты пойдешь, Феня? Разъ что у тебя ноги пухнутъ...
   -- Ужъ я пойду...
   Наконецъ Маша набралась храбрости:
   -- Феня, вѣдь, ты беременна!
   На этотъ разъ Феня не покраснѣла:
   -- Хотя бы и такъ. Это мое дѣло и ничейное...
   -- Феня, куда же ты пойдешь... такая?
   Въ голосѣ Маши слышалось почти отчаяніе. Но Феня взглянула на нее холодно, какъ то сверху внизъ и упрямо встряхнула кудряшками:
   -- Нѣтъ, ужъ вы меня извините, ужъ я уйду...-- и Феня вышла.
   Маша осталась одна и положила голову на руки: "Вотъ и Феня... храбрится... всѣ мы такъ: пока не знаемъ, кажется море по колѣно". Ей представилось, какъ Феня одна, заброшенная, будетъ мучиться въ родильномъ пріютѣ. Потомъ у нея похолодѣло на сердцѣ. "А впрочемъ, не все ли равно, вѣдь Все равно никто не можетъ помочь". Она стала думать о томъ, какая она сама была храбрая, когда носила перваго ребенка. Да, да, она себѣ сказала, что беременность -- дѣло естественное и что животныя отправленія не должны имѣть вліянія на жизнь интеллигентной женщины. И она жила жизнью интеллигентной женщины. Животъ ей мѣшалъ: стоять было тяжело, сидѣть трудно, подпирало къ сердцу, лежать... нужно было постоянно, постоянно мѣнять положеніе и это было такъ утомительно; а потомъ, только бывало соберешься заснуть, ребенокъ начинаетъ прыгать въ животѣ, ужъ какой тутъ сонъ. Какой онъ враждебный, этотъ ребенокъ... Уже въ животѣ онъ непремѣнно хочетъ жить по своему, своей собственной жизнью. Почему ему нужно прыгать, когда тѣло матери устало, требуетъ отдыха? А именно тогда онъ больше всего и прыгаетъ... странно это! И потомъ, такъ всю жизнь.
   Да, животъ Машѣ мѣшалъ, а она бѣгала на лекціи, на собранія, работала, какъ прежде. Правда, она оставила свои платные уроки, нужно было передать ихъ нуждающимся; но за то она взяла на себя гораздо больше даровой работы въ воскресной технической школѣ. Время было такое горячее, бурное. Всѣмъ нужно было работать. И вотъ ея послѣднее собраніе. Она была такъ взволнована, возбуждена; не смотря на животъ, она вошла на кафедру и сказала большую рѣчь; это была хорошая рѣчь, такой ужъ она больше не скажетъ во всю свою жизнь. И потомъ, когда они пошли домой, у нея вдругъ сдѣлались страшныя схватки. Федя очень испугался, вѣдь до срока было еще четыре недѣли. Да, вотъ какъ это началось... и продолжалось трое сутокъ. Она помнитъ, какъ на третьи сутки у нея въ душѣ и тѣлѣ было столько ненависти къ жизни, къ окружающимъ, что она вдругъ встала на постели на ноги, вытянулась во весь ростъ и... крикнула. За что ее въ самомъ дѣлѣ мучили, терзали, что она такое сдѣлала? А впрочемъ, можетъ быть, это и не она крикнула, а кто-нибудь другой. Во всякомъ случаѣ это былъ не ея голосъ, а какой-то собачій. И она опять грохнулась изможденная на постель. А потомъ ее все поили шампанскимъ и держали на воздухѣ, чтобы ей не было такъ больно лежать на постели: докторъ держалъ подъ мышками, а Федя и акушерка подъ колѣнками. Да... у нея совсѣмъ не было больше силъ и все-таки казалось такимъ жестокимъ, что надо было помирать. Но ребенокъ родился и... былъ живой. Это былъ Коля. Все было кончено. Она лежала поперекъ постели, и голова у нея свѣсилась съ края, а одна нога была скрючена въ колѣнѣ и торчала кверху, а постель была холодная и мокрая. Къ ней подошли и хотѣли расправить ногу, но она собралась съ силами и прошептала: "не смѣйте, не смѣйте трогать". Ей казалось, что, если только до нея дотронутся, то послѣдняя искра жизни, которая еще теплилась въ ней, сейчасъ, сейчасъ въ ней потухнетъ. Ее и оставили, только осторожно накрыли простыней. Уфъ, какая тяжелая была простыня; но у нея не хватало больше силъ сказать: "снимите". Она только лежала и думала, "какъ это можно жить".
   Съ тѣхъ поръ Маша потеряла храбрость. Должно быть, посмотрѣть смерти въ глаза даромъ не обходится, а, можетъ быть, дѣло не въ смерти, а въ страданіяхъ.
   Черезъ мѣсяцъ докторъ остался съ ней побесѣдовать:
   -- Нужно васъ, барынька, пожурить,-- сказалъ онъ,-- задали вы намъ горячаго. Гдѣ же это видано, чтобы беременныя женщины по собраніямъ бѣгали? Нѣтъ, ужъ коли занялись произведеніемъ рода человѣческаго, извольте всѣ эти головныя глупости по боку оставить. Нервамъ и безъ того много работы предстоитъ, гдѣ же имъ со всѣмъ управиться! О будущемъ поколѣніи тоже не мѣшаетъ позаботиться. Смотрите, какой ребеночекъ тщедушный на свѣтъ появился не хорошо это, барынька, несправедливо.
   Маша смотрѣла на доктора и думала: "Странный человѣкъ, вѣдь онъ же былъ тогда, видѣлъ. Неужели же онъ и самъ не понимаетъ, что послѣ этого у нея больше ничего не осталось". А потомъ она кормила и потомъ опять забеременѣла; родила, кормила и опять забеременѣла. Жила, какъ корова: носила -- кормила, носила -- кормила. Все надѣялась, что больше не забеременѣетъ и все забеременѣвала. Ни о чемъ другомъ не смѣла думать, да и гдѣ же было думать? Дѣти, когда они маленькія, особенно, когда начинаютъ ползать и ходить,-- вѣдь ихъ ни на минутку нельзя однихъ оставить. Тутъ и четырехъ глазъ едва хватаетъ. Право, кажется меньше устаешь, когда кормишь, хотя и не досыпаешь по ночамъ, ходишь весь день, какъ сонная муха...
   Маша подняла опущенную на руки голову, потомъ встала и стала ходить по комнатѣ. Что-то будетъ съ Феней? Оставитъ ее Щолокъ одну, онъ свое дѣло сдѣлалъ. Отдастъ Феня ребенка въ пріютъ или пошлетъ въ деревню и опять пойдетъ въ услуженіе, опять будетъ одна. Это хорошо, что она будетъ опять одна, это лучше, чѣмъ быть замужемъ, когда мужчина всегда подъ бокомъ. Потомъ она будетъ бояться... А впрочемъ, можетъ быть, ей опять захочется мужской ласки, вѣдь ей же, Машѣ, хочется. И зачѣмъ это ей, еслибы ей отъ этого освободиться. Вотъ Надя Кузнецова увѣряетъ, что хоть и любитъ мужа, а физически ей до него нѣтъ никакого дѣла. Когда онъ ее ласкаетъ, она старается думать о чемъ-нибудь другомъ, чтобы было не такъ непріятно. Странные люди, какъ имъ это не противно? Ну, зачѣмъ Надя живетъ съ мужемъ? Ахъ, еслибы она, Маша, была на ея мѣстѣ, она бы съ самаго начала уѣхала и работала, работала. А вотъ Надя сидитъ дома и ничѣмъ не интересуется. Скучная она какая-то стала, а прежде гимназисткой была такая живая, бойкая дѣвочка. Надя увѣряетъ, что въ этомъ нѣтъ ничего особеннаго, что многія, многія женщины такъ. А вотъ она, Маша... когда Федя проводитъ своей мягкой, сильной рукой,-- у него такія красивыя руки,-- по ея шеѣ и груди, нѣга разливается у нея по тѣлу, ей хочется вытягиваться, прижиматься къ нему. И что же въ этомъ дурного? Вѣдь это же естественно. И потомъ она себя послѣ этого всегда чувствуетъ такой бодрой, свѣжей. Ѳедя увѣряетъ, что она даже хорошѣетъ. Нѣтъ, и все-таки это дурно, разъ что это калѣчитъ ей всю жизнь, изводитъ ея душу. Это... это чувственность, съ этимъ надо бороться. Хорошо Надѣ разсуждать, что съ "предосторожностями" это такъ просто. Ей, конечно, просто. А вотъ у нея, у Нади, у самой два года тому назадъ родился ребенокъ: "по ошибкѣ". И у Маши вдругъ потемнѣло на сердцѣ: а что, если и у нихъ съ Ѳедей случится ошибка, и всѣ эти гадкіе четыре года пойдутъ на смарку. Ужъ если у Кузнецовыхъ, такихъ опытныхъ людей, случилась ошибка! И вдругъ опять носить, опять мучиться, опять болѣть, опять не принадлежать себѣ ни тѣломъ, ни душой, о нѣтъ, она этого больше не можетъ, не можетъ, не хочетъ. Жизнь такъ скоро проходитъ, неужели же ея собственная жизнь ужъ кончилась... И Маша сжала руками голову. А вдругъ, еслибы въ самомъ дѣлѣ уѣхать... учиться, пожить для себя. Вѣдь, вотъ... Павелъ Ивановичъ предлагаетъ, можетъ быть, это въ самомъ дѣлѣ не такъ невозможно, какъ кажется, можетъ быть, стоитъ только рѣшиться... можетъ быть, у нея никогда больше въ жизни не будетъ такого случая, да, конечно, навѣрное не будетъ... Рѣшиться, уѣхать теперь... пока не поздно, пока въ душѣ есть еще желаніе, силы. А вдругъ что-нибудь опять случится и ужъ будетъ поздно, на всю жизнь поздно... Боже мой... Боже мой...
   

VI.
Машѣ Божій міръ постылъ.

   Оленицынъ получилъ отъ Маши записочку съ просьбой придти позавтракать. Придя на квартиру Износковыхъ, онъ нашелъ Машу въ угловой. Она стояла у окошка и смотрѣла на улицу. За окошкомъ густо падали снѣжинки и на ихъ бѣлизнѣ рѣзко выдѣлялась фигура Маши, одѣтой въ черное платье. Оленицынъ не помнилъ, чтобы онъ когда-нибудь видѣлъ Машу въ черномъ. Маша увѣряла, что черное ей не къ лицу, и потому не носила этого цвѣта. А между тѣмъ Оленицыну показалось, что сегодня въ этомъ черномъ платьѣ Маша выглядѣла моложе обыкновеннаго.
   -- Здравствуйте,-- своимъ обычнымъ равнодушнымъ тономъ сказалъ онъ.
   -- Здравствуйте, -- не оборачиваясь, отвѣтила Маша и продолжала смотрѣть на снѣжинки, летавшія за окошкомъ.
   Оленицынъ сѣлъ на кресло у стола. Вдругъ Маша круто обернулась; лицо у нея было какое-то необычное.
   -- Мнѣ скучно, Оленицынъ, мнѣ скучно,-- сказала она и лицо ея все передернулось.
   Потомъ она быстро прошла комнату, опустилась передъ нимъ на колѣни и, положивъ руки на его костлявыя сухія ноги, уткнула въ нихъ голову. Ощущеніе физической боли прошло по тѣлу Оленицына.-- "И зачѣмъ она это дѣлаетъ, ненарокомъ кто-нибудь войдетъ, увидитъ -- нехорошо".
   -- Оленицынъ, еслибы вы знали, какая тоска меня одолѣваетъ, какая тоска. Кажется, выскочила бы на улицу и пропала, совсѣмъ пропала, а то хоть бы на время, хоть немножко.-- Все тѣло Маши вздрагивало.
   Оленицынъ помолчалъ, потомъ тихо сказалъ:
   -- Вы это напрасно такъ говорите. Вѣдь вы любите дѣтей.
   Маша вдругъ встала.
   -- Я люблю дѣтей! Зачѣмъ вы лжете, вѣдь вы отлично знаете, что вы лжете. Что такое для меня дѣти? Дифтеритъ, тифъ, простуды, пороки, разныя дурныя выходки, дырявые чулки, мелкая глупая забота съ утра до вечера -- кто можетъ это любить? Вы бы любили?
   Оленицынъ смотрѣлъ на Машу. Ему вспомнилось, какъ на дняхъ Аграфена Петровна, увлеченная разстановкой банокъ со свѣжимъ вареньемъ, шарахнула по головѣ подвернувшагося ребенка, за что онъ, Оленицынъ, ее здорово выбранилъ. Ему хотѣлось сказать что-нибудь успокоительное Машѣ, хотѣлось это сдѣлать изъ чисто эгоистическаго чувства, такъ ему было тяжело видѣть ее въ этомъ возбужденномъ, отчаянномъ состояніи. Можетъ быть, поэтому то, что онъ сказалъ, вышло такъ неудачно.
   -- Вы бы не то сказали, еслибы ихъ потеряли.
   Маша даже подскочила.
   -- Этого еще недоставало? Какъ вамъ не стыдно? Женщина мучается въ родахъ, проклинаетъ тотъ день, когда родилась, потомъ ухлопываетъ всю свою жизнь, всѣ свои силы на ребенка и вдругъ все ни къ чему, все на смарку! О, это жестоко, глупо жестоко. Вы знаете, кто любитъ дѣтей?-- Маша сѣла на кресло противъ Оленицына.-- Отцы любятъ дѣтей. Вы спросите Ѳедора Ѳедоровича, онъ вамъ скажетъ, что онъ ужасно любитъ дѣтей. И... бабушки. Вотъ моя мама -- она обожаетъ ихъ. Вы знаете, что она вчера сказала? Что она моихъ дѣтей любитъ куда больше, чѣмъ любила своихъ. Потому что, потому что, когда у нея были свои дѣти, тогда еще ей самой жить хотѣлось. Вы понимаете, вы понимаете, что это значитъ? Когда человѣкъ больше себѣ уже не принадлежитъ?-- Маша вдругъ строго, строго посмотрѣла на Оленицына.-- Оленицынъ, вы знаете, я брошу все и поѣду доучиваться въ Италію, можетъ быть, что-нибудь изъ меня и выйдетъ.
   -- Это васъ Павелъ Ивановичъ соблазняетъ?-- тихо спросилъ Оленицынъ.
   -- Хотя бы и Павелъ Ивановичъ. Не все ли равно, кто? Онъ мнѣ дастъ денегъ взаймы и направитъ меня, куда слѣдуетъ. Вамъ, можетъ быть, завидно, что не вы, не вы даете мнѣ опять вѣру въ жизнь, вѣру въ силы? У васъ у самого нѣтъ вѣры въ жизнь.
   -- Нѣтъ, у меня нѣтъ вѣры въ жизнь, въ женскую жизнь. Хотите, я вамъ скажу, чѣмъ это кончится?
   -- Чѣмъ это можетъ кончиться? Конечно, это можетъ кончиться тѣмъ, что это не приведетъ ни къ чему, что я, что я уже вся износилась, "пошла въ сѣмя". Господи, но нельзя же, нельзя такъ съ открытыми глазами безъ борьбы давать себя зарыть, живьемъ зарыть.
   -- Вы знаете, чѣмъ это кончится? Это кончится тѣмъ, что Павелъ Ивановичъ будетъ за вами ухаживать и вы... вы поддадитесь.
   -- Вы, вы не понимаете, какія глупости вы говорите, Оленицынъ. Мнѣ моя женская жизнь надоѣла до такой степени, что я не знаю, что съ собой дѣлать. Не говоря уже о томъ, что Павелъ Ивановичъ...-- и Маша презрительно пожала плечами.
   -- Теперь она вамъ надоѣла, потому что у васъ нѣтъ ничего другого. Послушайте, Маша,-- рѣдко, рѣдко, только въ самыя серьезныя минуты ихъ жизни, Оленицынъ называлъ ее Машей, и Маша знала, что то, что онъ говорилъ тогда, было для него очень серьезно,-- вы уѣдете, разовьетесь, начнете жить богатой жизнью, полной жизнью, возбужденный организмъ потребуетъ любви, вы даже сами не замѣтите, какъ это случится. Павелъ Ивановичъ тутъ не при чемъ. Это просто природа потребуетъ любви для равновѣсія.
   Маша смотрѣла на него почти съ ненавистью.
   -- Оленицынъ, я не-на-вижу любовь,-- протянула она,-- понимаете ли вы это?
   -- Я... тоже...
   Маша съ досадой махнула рукой.
   -- Ахъ, что вы понимаете... Въ теоріи можно ненавидѣть все, что угодно. Что для васъ любовь? Развѣ она тянетъ васъ къ землѣ, связываетъ вамъ руки? Оленицынъ, любовь для васъ -- Аграфена Петровна, пріятная, удобная, безъ всякихъ послѣдствій.
   -- На счетъ пріятности...-- и Оленицынъ чуть-чуть позелъ плечами.
   -- Не лгите, вы сегодня все только лжете. Когда вы ее любите, развѣ вы о ней думаете? Вы думаете о собственномъ удовольствіи, вы очищаете себѣ кровь, освобождаете голову, а какъ она съ этимъ справляется, развѣ васъ это касается? Вы думаете, вы ее вознаградили сторицей, дали ей такое удобное беззаботное существованіе, да еще, можетъ быть, спасли отъ пьянаго мужа. Притомъ Аграфена Петровна въ Бога візритъ, дня нея все такъ просто. Эхъ, вы, со всей вашей философіей, точно я ее не знаю, вы просто трусъ, боитесь жизни, боитесь страданія. Я тоже трусъ, Оленицынъ, я боюсь... но у меня нѣтъ философіи, за которую я могла бы спрятаться. И жизнь меня бьетъ, прямо по лицу, по тѣлу бьетъ. Ахъ, Боже мой, развѣ женщинѣ философія можетъ помочь? Вы знаете, зачѣмъ я васъ сегодня позвала? Мнѣ хочется вамъ сдѣлать больно. Мнѣ хочется кому-нибудь сдѣлать больно. Кому я могу сдѣлать больно? Ѳедору Ѳедоровичу... для него жизнь -- нормальное явленіе. Павлу Ивановичу... онъ лѣзетъ вверхъ по лѣстницѣ, не оглядываясь, сорвется, опять полѣзетъ. А мы съ вами оба трусы,-- Она подошла къ шкафу, нагнулась и вытащила съ нижней полки папку со своими рисунками.
   -- Маша, зачѣмъ, что это такое, право, довольно.
   Оленицынъ нервно теребилъ себѣ пальцы и ерзалъ на стулѣ.
   -- Ага, уже испугались? Какъ это говорится: мужская организація такая тонкая, она не приспособлена, подобно женской, болѣе грубой, выносить боль. Не бойтесь, боли физической я вамъ не могу причинить.-- И она раскрыла папку на столѣ передъ Оленицынымъ и аккуратно, одинъ за другимъ, разложила рисунки:-- смотрите, узнаете?-- какъ-то злорадно-торжествующе сказала она.
   Оленицынъ узналъ, очень хорошо узналъ, хотя его дѣти и играли такъ мало роли въ его жизни.
   "Зачѣмъ, зачѣмъ Маша ихъ нарисовала, и какъ она могла ихъ нарисовать? Теперь они будутъ преслѣдовать... эти рисунки"...
   А Маша безжалостно продолжала:
   -- Аграфена Петровна приходитъ ко мнѣ съ дѣтьми. Только она вамъ этого не говоритъ, она васъ боится. Вотъ... и я рисую ихъ, а Аграфена Петровна сидитъ и "жалится". Вы думаете, ей не о чемъ жаловаться? Вотъ вы посмотрите хорошенько на эти рисунки, нечего отворачиваться. Вы увидите, что я вашихъ дѣтей знаю хорошо и... люблю. Я ихъ люблю, потому что... они не мои и мнѣ ихъ жаль. Видите... вы своихъ дѣтей не любите, а я ихъ люблю. Вотъ я васъ ужалила въ самую пяту, Оленицынъ. А когда Аграфена Петровна въ послѣдній разъ рожала, вы были въ Москвѣ и я пошла къ ней. Думала, могу чѣмъ-нибудь помочь. Вы никогда не видали, какъ рожаютъ кошки, Оленицынъ? У нихъ на мѣстѣ ихъ желтаго блестящаго зрачка дѣлается бѣлое тусклое пятно, точно имъ на глазъ бѣльмо навели. Вотъ... и у Аграфены Петровны были бѣльмы на глазахъ; я не выдержала и убѣжала,-- и Маша вдругъ расплакалась,-- и дернуло же меня смотрѣть на чужіе роды, какъ будто своихъ не хватало.
   Оленицынъ ходилъ молча по комнатѣ, подергивая своей сухой костлявой спиной. Маша перестала плакать. Вдругъ она подошла къ Оленицыну и остановила его, положивъ ему руки на плечи.
   -- У Аграфены Петровны, Оленицынъ, нѣту словъ. А у насъ... у насъ острая память и взвинченное воображеніе, и потомъ, потомъ мы не вѣримъ въ Бога и... боимся.
   -- Вы еще долго будете?-- тихо спросилъ Оленицынъ.
   -- Пока не кончу,-- и Маша даже слегка притопнула на него ногой.-- Садитесь, Оленицынъ, на диванъ.
   Оленицынъ сѣлъ и рядомъ съ нимъ сѣла Маша, подобравъ подъ себя обѣ ноги:
   -- Оленицынъ, послѣ Варечки я боюсь, тѣло мое износилось, храбрости стало меньше. Я и прежде боялась, но не такъ. Вы думаете, почему у меня четыре года нѣтъ дѣтей? Отъ Бога? Нѣтъ, я думаю, у Бога совсѣмъ другіе разсчеты. Вотъ вы отдаетесь любви, а для меня любовь -- коммерческая сдѣлка: кто кого перехитритъ, я природу или она меня. Я лежу и все время думаю -- какъ бы и яблочка отвѣдать, и невредимой выскочить. Это, я вамъ скажу, цѣлое сложное искусство,-- Маша смотрѣла на Оленицына прямо въ упоръ сухими злобными глазами.-- Это, знаете ли, такъ развиваетъ человѣка, приподнимаетъ его надъ животнымъ,-- вдругъ она рѣзко потрясла его за плечо:-- что же вы не говорите, какъ Ѳедя, что было бы полезнѣе рожать, что рожать естественно?
   И вдругъ Маша припала къ его плечу:
   -- Оленицынъ, помогите мнѣ, поддержите меня, мнѣ нужно уѣхать, мнѣ нужно освѣжить тѣло, душу, не говорите, что это безнадежно, нельзя говорить такихъ вещей...
   У Оленицына изъ-подъ золотыхъ очковъ катились слезы и онъ ихъ слизывалъ съ жидкихъ усовъ. Потомъ онъ тихо сказалъ:
   -- Уѣзжайте, Маша, милая, уѣзжайте и... не поминайте лихомъ.
   Когда онъ прощался съ нею въ передней, онъ взялъ ее за руку и тихо сказалъ:
   -- Маша, помните, что я вамъ сказалъ... на счетъ Павла Ивановича.
   Но Маша только досадливо повела плечами.
   

VII.
Маша прыгаетъ черезъ канаву.

   Ѳедоръ Ѳедоровичъ сидѣлъ у себя въ кабинетѣ и приготовлялся къ завтрашней лекціи. Маша вошла тихонечко, отодвинула прочь его бумаги и сѣла къ нему на колѣни. Это было очень пріятно, что Маша сидѣла у него на колѣняхъ, и ему хотѣлось обнять ее и прижать къ себѣ, но у Маши на лицѣ было "запретительное" выраженіе.
   -- Ѳедя, я тебѣ что-то сейчасъ скажу, отъ чего ты подпрыгнешь и, конечно, придешь въ ужасъ. Но это только такъ сначала, потомъ, ты увидишь, это окажется проще,-- сравненіе съ канавой, придуманное Павломъ Ивановичемъ, все время вертѣлось у Маши въ головѣ и придавало ей храбрости.
   Ѳедоръ Ѳедоровичъ смотрѣлъ на нее испуганными глазами.
   -- Маша, что случилось?
   -- Пока еще ничего, только, только...-- Маша обняла его за шею и прижалась лбомъ къ его щекѣ,-- я хочу уѣхать.
   -- Уѣхать, какъ уѣхать, куда уѣхать?-- Выраженіе лица у Ѳедора Ѳедоровича сдѣлалось еще испуганнѣе. Маша взглянула на него:
   -- Ну, что, въ самомъ дѣлѣ, какъ ты смотришь,-- Маша даже немного разсердилась,-- не сбѣжать же я собираюсь; еслибы я собиралась сбѣжать, я бы тебя объ этомъ не предупреждала. Какой ты, право...
   -- Маша, я не понимаю.
   -- Не понимаешь! Вотъ ты же два раза ѣздилъ заграницу съ тѣхъ поръ, что мы поженились.
   -- Я же, Маша, ѣздилъ не по своей охотѣ, ты же знаешь, мнѣ это нужно было для моихъ лекцій въ академіи.
   Маша прищурила на него одинъ глазъ:
   -- Ну, конечно, тебѣ этого даже совсѣмъ не хотѣлось, не правда ли? Это было съ твоей стороны жертвой долгу службы.-- Маша вспыхнула:-- Ну, а мнѣ вотъ просто хочется, и никакой службы у меня въ оправданіе нѣтъ. Просто хочется, для себя.
   Ѳедоръ Ѳедоровичъ задумался. Онъ думалъ о томъ, что Маша стала совсѣмъ сама не своя и виною этому, конечно, были ихъ ненормальныя супружескія отношенія. Потомъ онъ сказалъ:
   -- Но, Маша, вѣдь, для заграничнаго путешествія прежде всего нужны деньги, а ты знаешь, что теперь у насъ ихъ нѣтъ.
   Маша покраснѣла. Потомъ она мысленно зажмурила глаза, перекрестилась и... прыгнула черезъ канаву.
   -- Мнѣ даетъ взаймы Павелъ Ивановичъ.
   Ѳедоръ Ѳедоровичъ спустилъ ее съ колѣнъ, всталъ и безпокойно прошелся по комнатѣ:
   -- Маша, я тебя совсѣмъ, совсѣмъ не понимаю. Точно ты сама не понимаешь, что это невозможно.
   -- Я ужъ это обдумала и пришла къ заключенію, что это возможно. Вѣдь я же поѣду не развлекаться, а учиться. Ты же знаешь, Павелъ Ивановичъ показывалъ мои рисунки кое-кому и всѣ мнѣ совѣтуютъ продолжать работать. Почемъ знать, ты, конечно, этому не вѣришь, но, можетъ быть, мнѣ и удастся ему все выплатить.
   -- Но, Маша, чему же можно научиться въ такой короткій срокъ?-- Ѳедоръ Ѳедоровичъ ѣздилъ заграницу на шесть недѣль, поэтому никакой другой промежутокъ времени не рисовался его воображенію.
   Маша опять мысленно зажмурилась и перекрестилась:
   -- Но кто же тебѣ сказалъ, что я поѣду на короткій срокъ? Я поѣду на годъ.
   У Ѳедора Ѳедоровича отвалилась нижняя челюсть:
   -- Маша, побойся Бога, какъ же мы... тутъ безъ тебя... будемъ жить... цѣлый годъ!
   Маша молчала; она слышала отчаяніе въ голосѣ Ѳедора Ѳедоровича и понимала, что онъ говоритъ правду: въ самомъ дѣлѣ, какъ они будутъ жить тутъ безъ нея; она сама не могла себѣ этого представить. Когда уѣзжалъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ, дѣло нисколько не мѣнялось; если же уѣдетъ она... нѣтъ, она даже не хотѣла думать о томъ, какъ все будетъ. Только нѣтъ, она не должна сдаваться, теперь или никогда. А Ѳедоръ Ѳедоровичъ продолжалъ:
   -- Вѣдь, если учиться, развѣ бы ты не могла учиться здѣсь, не уѣзжая изъ дому?
   -- Ахъ, Ѳедя, Ѳедя, не могу я учиться дома. Еслибы я могла... тогда, тогда тебѣ не было бы замѣтно и то, еслибы я уѣхала заграницу. Я знаю, ты этого не понимаешь. Мнѣ нужно, чтобы тутъ было свободно,-- и она провела рукою по лбу,-- и потомъ, потомъ мнѣ нужно уѣхать изъ дому, нужно уѣхать отъ тебя.
   Ѳедоръ Ѳедоровичъ ухватился за эти послѣднія слова. Онъ былъ готовъ на какія угодно жертвы, только чтобы Маша отъ него не уѣзжала, чтобы гнѣздо не раззорялось.
   -- Неужели изъ-за этого? Маша! Какъ будто нельзя устроиться по другому. Вѣдь, у насъ есть комнаты, я могу переселиться въ кабинетъ.
   -- Полно, Ѳедя, ну что въ самомъ дѣлѣ наивничать, точно отдѣльныя комнаты помогутъ.
   Ѳедоръ Ѳедоровичъ сидѣлъ и молчалъ; ему уже казалось, что Маша уѣхала, что въ квартирѣ темно, холодно и пусто. Потомъ ему стало еще холоднѣе, и онъ тихо сказалъ:
   -- А если ты не захочешь больше вернуться...
   Маша задумалась, потомъ покачала головой:
   -- Вернусь... дѣти...
   -- А до меня тебѣ нѣтъ никакого дѣла?
   -- Нѣтъ, я думаю и о тебѣ. Только если я вернусь, то это будетъ изъ-за дѣтей. Ахъ, мнѣ такъ мучительно хочется пожить безъ этого... безъ любви...
   Вотъ какъ Маша перескочила канаву. Ѳедоръ Ѳедоровичъ подчинился. Впрочемъ, Маша знала заранѣе, что онъ подчинится. Оттого-то и было такъ трудно ему объ этомъ сказать. Теперь предстояло другое трудное дѣло. Нужно было уговорить маму взять на себя отвѣтственность въ уходѣ за дѣтьми. Конечно, мама не можетъ жить съ ними, но все-таки няня могла бы каждый день ходить къ ней съ дѣтьми и обо всемъ совѣтоваться. Вообще не могла же Маша уѣхать, не устроивъ, чтобы кто-нибудь взялъ на себя хотя бы въ общихъ чертахъ заботу о дѣтяхъ. Мама была человѣкъ практическій. Она сначала страшно разсердилась на Машу и отказала ей наотрѣзъ: вотъ еще, будетъ она брать на себя лишнюю заботу, когда въ этомъ нѣтъ никакой необходимости, а люди просто съ жиру бѣсятся. Да ни за что на свѣтѣ! И вовсе не потому, что она боится отвѣтственности, что же, вѣдь дѣти остаются не одни, а съ отцомъ, значитъ, за нимъ будетъ окончательное слово во всемъ серьезномъ, нѣтъ, этого она не боится; но она просто этимъ глупостямъ не сочувствуетъ, и потому пускай они ищутъ себѣ другихъ помощниковъ. Ѣхать учиться ей, Машѣ, замужней женщинѣ! И чего она не видала въ этомъ ученьѣ! Еслибы это еще былъ какой-нибудь вѣрный заработокъ, а искусство... Не будетъ же она по возвращеніи опять бѣгать уроки рисованія давать. Стоило тогда замужъ выходить.
   Да, мама была ужасно разсержена и, казалось, мало было на нее надежды. "И этакое сумасшествіе бросать ни на что такую уйму денегъ въ ожиданіи какихъ-то талантовъ". Мама не вѣрила въ таланты. Для нея были только профессіи: профессіи выгодныя и невыгодныя. "Во всякомъ случаѣ теперь, разъ Маша замужемъ, ни о какой профессіи она и думать не можетъ. Да, это только сумасшедшіе способны такъ швырять деньгами. Особенно, когда у нихъ и безъ того ихъ не слишкомъ много". Ѳедоръ Ѳедоровичъ и Маша уговорились никому не говорить о предложеніи Павла Ивановича, а что Павелъ Ивановичъ самъ не будетъ объ этомъ говорить, за это Маша ручалась. Она не знала почему, но она была въ этомъ совершенно увѣрена. Нѣтъ, мама совершенно не могла понять Машу. Когда она узнала, что Павелъ Ивановичъ обѣщался устроить Машу въ Италіи, такъ какъ самъ туда ѣхалъ и вообще хорошо зналъ мѣстныя условія, ей пришло на мысль, что Машѣ надоѣлъ мужъ, и она, хотѣла завести интригу. Но она скоро отбросила эту мысль. "Павелъ Ивановичъ былъ такой неинтересный, пожалуй, еще хуже Оленицына, оба они не чета Ѳедору Ѳедоровичу". "Ну, ужъ и поклонники у Маши", вздохнула она про себя. Мама ничего не имѣла противъ того, чтобы Маша заводила себѣ поклонниковъ. Это, конечно, было ея женскимъ правомъ и во всякомъ случаѣ было бы естественнѣе этихъ выдумокъ объ ученіи, искусствѣ и т. д. Нѣтъ, мама не понимала Маши. Не понимала она также и Ѳедора Ѳедоровича, какъ онъ могъ быть до такой степени подъ башмакомъ у Маши.
   -- Слишкомъ хорошъ у тебя мужъ, душа моя, вотъ что,-- говорила она ей,-- избаловалъ тебя не въ мѣру. Мы не черезъ то проходили.
   Мама вышла замужъ, когда ей было 17 лѣтъ, и къ 30 годамъ у нея было 9 человѣкъ дѣтей. Впрочемъ, это было не совсѣмъ вѣрно, такъ какъ первыхъ трехъ она "растеряла по дорогѣ", это было ея собственное выраженіе. "Откуда же знать сначала, какъ съ ними возиться". Но на этихъ трехъ "растерянныхъ" она научилась и остальныя шесть вышли на славу, здоровыя и рослыя, и она ими очень гордилась. Но за то сама мама, какъ вышла замужъ ребенкомъ, такъ на всю жизнь и осталась. Въ печатномъ словѣ она признавала только "Новое Время" -- вѣдь всѣ его читаютъ, и французскіе романы. Русскіе были слишкомъ мудреные. Да и французскіе она читала больше ради практики во французскомъ языкѣ. Мама любила соединять пріятное съ полезнымъ. Но у мамы было доброе сердце. Она видѣла, что Маша задумывалась и смотрѣла въ окошко; и въ одинъ прекрасный день не выдержала:
   -- А ну тебя, поѣзжай на всѣ четыре стороны, коли чужіе люди милѣе своихъ. Чудной теперь народъ сталъ, безсердечный какой-то; даже матери дѣтей своихъ не любятъ.
   То, что говорила мама, конечно, было не важно. Важно было то, что она соглашалась. Значитъ, Маша могла ѣхать. И вотъ стало всѣмъ извѣстно, что Маша уѣзжаетъ на годъ учиться за границу. Знакомыя дамы говорили Машѣ соболѣзнующе:
   -- Бѣдная, вамъ это будетъ трудно, такая долгая разлука съ дѣтьми.
   Машѣ хотѣлось крикнуть:-- "Наоборотъ, мнѣ будетъ весело, безумно весело".-- Но вмѣсто этого она сжимала себѣ пальцы и говорила, опустивъ глаза:
   -- Да, конечно, мнѣ будетъ очень скучно, но что же подѣлаешь?
   Надя Кузнецова забѣжала къ ней прямо отъ портнихи,-- она, кажется, больше всего на свѣтѣ интересовалась тряпками. Она какъ-то заново и съ любопытствомъ посматривала на Машу:
   -- Такъ ты ѣдешь, что же это хорошо! Вотъ я упустила время. А впрочемъ, что-жъ, жизнь все равно такая скучная, безцвѣтная.
   Машѣ было жалко Надю и она не сказала того, что хотѣла сказать,-- что въ жизни такъ много, такъ много красивыхъ красокъ, что у нея сердце тоскуетъ по нимъ, бьется ожиданіемъ. Да, для Маши настала новая пора. Все спорилось въ рукахъ, все дѣлалось такъ легко. Вѣдь всему этому скоро, скоро конецъ. А когда предвидится конецъ, тогда поднимается энергія. Она должна обо всемъ хорошенько позаботиться, все привести въ порядокъ, снарядить дѣтей и мужа. О, столько, столько было всего на цѣлый годъ впередъ. Нужно было оставить мамѣ какъ можно меньше хлопотъ; какъ это было хорошо, что она брала на себя отвѣтственность -- милая, милая мама. Машѣ казалось, что она никогда еще такъ ихъ всѣхъ не любила: ни дѣтей, ни Ѳедю, ни маму, ни Оленицына и ей хотѣлось быть съ ними такой ужасно, ужасно нѣжной и ласковой. Вѣдь всему этому скоро конецъ, конецъ.
   Ушла Феня, бѣдная Феня. Она такъ и не сказала, куда она ушла. Въ другое время Маша, навѣрное, пришла бы въ отчаяніе отъ необходимости вводить въ домъ неизвѣстнаго чужого человѣка. Она была такъ избалована Феней, вѣрной Феней, прожившей у нея столько лѣтъ. Но теперь и это оказалось легко. Маша возилась съ новой кухаркой, пріучала ее ко всему, зорко наблюдала за ней, входила во всѣ мелочи. И все было легко, такъ легко. И какъ это Машѣ могло раньше казаться, что хозяйство было такъ скучно и утомительно. Теперь у нея подъ мышкой все время былъ итальянскій самоучитель и она въ него заглядывала въ каждую свободную и несвободную минуту. Просто даже удивительно, сколько она успѣла выучить за такой короткій срокъ.
   

VIII.
И попадаетъ въ голубое царство.

   И вотъ Маша уѣхала. О Италія, прекрасная Италія, голубая, лиловая Италія; ее Маша унесетъ съ собой въ могилу, она съ ней не разстанется ни во вѣки вѣковъ. Было рѣшено, что Маша будетъ учиться въ Римѣ, но Павелъ Ивановичъ предложилъ употребить первый мѣсяцъ на то, чтобы медленно спускаться по Италіи съ сѣвера на югъ. По его мнѣнію, Машѣ до начала ученія нужно было хорошенько впитать въ себя воздухъ и краски Италіи. Да и ему кстати нужно было по дѣламъ заглянуть въ нѣкоторые сѣверные города. Они спустятся черезъ Миланъ въ Геную и потомъ поплетутся вдоль Средиземнаго моря. Павелъ Ивановичъ уже съ мѣсяцъ, какъ уѣхалъ за границу, и между ними было условлено, что онъ встрѣтитъ Машу въ Миланѣ. Но, когда Маша пріѣхала въ Миланъ, Павла Ивановича еще не оказалось на мѣстѣ. На бѣду Машинъ багажъ застрялъ гдѣ-то на дорогѣ. Маша побѣжала въ лавки купить все самое необходимое, вѣдь она выучила всѣ нужныя слова по самоучителю. Больше всего ей нужно было пріобрѣсти ночную рубашку, но вмѣсто рубашки ей все время показывали ночные чепчики; тогда она проводила рукой по всему тѣлу, предполагая, что это было достаточно яснымъ опредѣленіемъ для ночного одѣянія, покрывающаго все тѣло. Но ей въ отвѣтъ какъ-то странно улыбались и качали головами. Такъ Маша и осталась безъ ночной рубашки. Она рѣшила, что итальянцы ихъ не употребляютъ. А, можетъ быть, въ Миланѣ для нихъ существуетъ какое-нибудь мѣстное названіе. Но только въ самоучитель она послѣ этого не заглядывала. Да и не нужно было. Маша находила, что итальянскій языкъ былъ ужасно легкій, каждый день она запоминала добрую сотню словъ, пойманныхъ на улицѣ, а на счетъ разныхъ склоненій и спряженій это было совершенно лишнимъ. Итальянцы были такой смышленный народъ и всегда ее великолѣпно понимали. Практики тоже было много. Съ ней всѣ заговаривали: полицейскіе, кондуктора, носильщики, извозчики. У нея глаза блестѣли такою радостью и восхищеніемъ, что, не смотря на присутствіе подъѣхавшаго тѣмъ временемъ Павла Ивановича, всѣ на нее оглядывались и всѣ съ ней заговаривали. И чему она радовалась, чѣмъ восхищалась? Она и сама не знала; такъ вообще, всему.
   Уже въ Миланѣ оказалось, что они съ Павломъ Ивановичемъ не сходятся въ характерахъ и что между ними будетъ происходить глухая, но упорная борьба. Павелъ Ивановичъ очень любилъ хорошо покушать и тащилъ Машу въ хорошіе, дорогіе европейскіе рестораны. Маша возмущалась: "Какой же былъ смыслъ ѣхать въ Италію, если не жшь по-итальянски, не дѣлать все такъ, какъ дѣлаютъ итальянцы". И она въ свою очередь тащила его въ какія-то захолустныя остеріи и заказывала макароны съ сыромъ или томатами, салатъ и... ну, за вино все равно не нужно было платить: его подавали въ графинчикахъ даромъ заодно съ водой. Иногда можно было позволить себѣ яичницу или, можетъ быть, frutti di mare -- это такія рыбки, не рыбки, а разныя морскія козявки, зажаренныя въ сухаряхъ, такъ что все равно было не видать, что тамъ такое внутри этихъ сухарей. Но во всякомъ случаѣ и яичница, и frutti di mare были уже роскошью. Маша съѣдала съ большимъ аппетитомъ полную тарелку макаронъ и старалась ѣсть ихъ поитальянски, т. е. не разрѣзывая, а всасывая ихъ медленно въ ротъ, отчего бѣднаго Павла Ивановича только тошнило. Онъ увѣрялъ Машу, что "она кушаетъ, какъ птичка".
   -- Вотъ какая уничтожающая иронія,-- смѣялась Маша,-- только она совершенно меня не конфузитъ. И уже совсѣмъ не вамъ издѣваться надъ чьимъ бы то ни было аппетитомъ, только потому, что вы не любите макаронъ.
   Павелъ Ивановичъ вздыхалъ.
   -- А вы видали, Маша, когда-нибудь, какъ птички кушаютъ?
   -- Конечно, видала: клюютъ себѣ по зернышку, какъ свѣтскія барышни.
   -- Тэк-съ... А то бываетъ еще, поймаетъ птичка земляного червя, длиннаго, предлиннаго, въ три раза длиннѣе ея самой, и начнетъ его медленно, съ чувствомъ втягивать клювомъ. Потянетъ, потянетъ, потомъ остановится, повернетъ головку этакъ бокомъ и глядитъ однимъ глазкомъ, какъ онъ у нея изъ клюва извивается, изворачивается -- очень это для нея, знаете, пріятное зрѣлище; посмотритъ и опять потянетъ.
   О, нѣтъ! Этого Маша никогда не видала и, должно быть, потому продолжала всасывать макароны съ прежнимъ аппетитомъ. Съѣвъ свою порцію,-- и это было уже прямо оскорбительно,-- она приставала къ Павлу Ивановичу, чтобы онъ съѣдалъ и свою.
   -- И что это за манера у васъ роскошничать, точно милліонеръ какой. Нужно съѣдать все, за что заплачены деньги. Вѣдь это не дома, гдѣ можетъ пригодиться для другого раза.
   И Маша непремѣнно выпивала все вино, которое подавалось въ графинчикѣ; къ вину у Маши не было привычки и потому, хотя оно и было очень легкое, у нея отъ него кружилась голова. А, можетъ быть, ужъ это былъ такой итальянскій воздухъ. Потомъ они переѣхали въ Геную, гдѣ собственно и начиналась настоящая Италія. На станціи они оставили свой багажъ на храненіе, за что заплатили деньги и получили квитанцію; по когда они хотѣли уходить, то завѣдующій багажомъ замѣтилъ имъ съ выраженіемъ крайняго удивленія на лицѣ, что онъ еще не получилъ на чай и что "безъ этого" онъ ни въ какомъ случаѣ не можетъ себя считать отвѣтственнымъ за сохранность багажа. Пришлось заплатить и "на чай".
   Вотъ это-то и была настоящая Италія, которая понимаетъ, какъ она красива, и считаетъ, что, если глупымъ иностранцамъ хочется ее непремѣнно имѣть, то пускай раскошеливаются; а иначе нечего имъ къ ней и соваться. Да, съ Генуи начиналась настоящая Италія. Была ранняя весна и въ садахъ цвѣли желтыя розы и бѣлые померанцы. И тѣ, и другіе такъ сильно, сильно пахли. Отъ итого запаха у Маши тоже кружилась голова. Павелъ Ивановичъ и Маша останавливались въ маленькихъ приморскихъ мѣстечкахъ и бродили по окрестностямъ; потомъ передвигались дальше въ какомъ-нибудь смѣшномъ мѣстномъ дилижансѣ, гдѣ съ нихъ непремѣнно брали двойную плату въ виду того, что они были глупые иностранцы. Это было такъ занятно, что они нарочно притворялись, что не понимаютъ по-итальянски. Справа было море, слѣва горы, вдоль дороги попадались дома. Дома были нѣжно-розовые, голубые, желтые, сиреневые. Горы были лиловыя, а море яркосинее. Маша увѣряла, что Италія похожа на тѣ картинки, которыя раскрашивали ея дѣти; дѣти такъ любятъ красивыя краски. Оттого-то у нихъ волосы иногда выходятъ изумрудными, а дороги ярко-красными. Посерединѣ мѣстечка, въ тѣни высокихъ домовъ, попадался маленькій дворикъ, выложенный темно-красными плитами, между которыхъ пробивался влажный, ярко-зеленый мохъ. Посерединѣ дворика былъ фонтанъ изъ розоваго или бѣлаго мрамора. Изъ фонтана била вода. Солнечный лучъ, пробравшись въ щель между высокихъ домовъ, цѣловался съ брызгами и бросалъ на темно-красныя плиты пятно, яркое, какъ огонь. Потомъ они лѣзли на горы, чтобы осмотрѣть какой-нибудь заброшенный монастырь. Къ монастырю вела только крутая тропинка. Монастырь, навѣрное, тоже былъ розовый или голубой. По бокамъ дорожки, по склону горъ съ дерева на дерево мягкими цѣпями перевѣшивались виноградныя лозы. Маша увѣряла, что по утрамъ, когда еще не встало солнце и не проснулись люди, верхомъ на этихъ цѣпяхъ быстро, быстро качались феи винограда; оттого-то, когда люди пьютъ вино, у нихъ кружится голова. И у фей этихъ были большіе, влажные красно-лиловые волосы, летавшіе по вѣтру: влѣво, вправо, влѣво, вправо. Потомъ она смотрѣла впередъ на лиловыя горы, закрывавшія горизонтъ, и горы были мягкія, мягкія. "И кто это сумѣлъ горы сдѣлать мягкими", думала она, "вотъ мнѣ, навѣрное, не удастся". А позади, далеко, далеко внизу, какъ сказочная ткань, лежало нѣжно, нѣжно-голубое море, все пропитанное золотою пылью, которую бросало въ него сверху солнце. И ничему не было конца, потому что, кто же его знаетъ, гдѣ оно было небо, гдѣ оно было море. Былъ одинъ безбрежный голубой міръ.
   И на Машу вдругъ находило бѣшенство. Она начинала во все горло, по скольку хватало воздуха въ легкихъ, орать какую-нибудь сумашедшую пѣсню или испускать дикіе, но сильные и радостные крики; а то еще она ложилась на землю прямо на животъ, дрыгала въ воздухѣ ногами, а руками гладила и ласкала землю. О, какъ она ее любила, эту прекрасную землю. У Павла Ивановича чуть-чуть проходила дрожь по спинѣ, и онъ съ усиліемъ отворачивался. Но вслухъ онъ смѣялся и говорилъ:
   -- Совсѣмъ вы себя неприлично ведете. Ну, подумайте, если вдругъ какой нибудь монахъ на васъ наткнется.
   Потомъ они спускались внизъ на скалы къ самому морю и заглядывали въ его глубину. Глубина была яркая: синяя, лиловая, зеленая; а иногда всѣ три краски мѣшались вмѣстѣ и выходило что-то совсѣмъ неописуемое. Маша смотрѣла въ глубину, не отрываясь, и увѣряла, что видѣла синіе дворцы морского царя. "Ну, конечно, развѣ простое дно могло быть такимъ синимъ? Стѣны дворцовъ были прозрачныя, и потому сквозь нихъ можно было видѣть русалокъ, тѣхъ глупыхъ русалокъ, которыя за человѣческую любовь отрѣзаютъ себѣ хвостъ и мѣняютъ его на ноги, да притомъ еще больныя. Фуй!"
   Какъ, отчего больныя? "Развѣ же вы не помните маленькую русалочку Андерсена? Вѣдь у нея при каждомъ шагѣ ноги, какъ пожемъ, рѣзало. Ну, впрочемъ, что же! Вѣдь русалочка была влюблена, а кто влюбленъ, тотъ на всякіе фокусы способенъ. Даже, пожалуй, по ножамъ бѣгать". И Маша грустно задумывалась. "А вотъ у меня болѣли ноги, когда я Варю носила. Тогда это совсѣмъ не такъ просто казалось. Какъ бывало ни повернусь, точно шиломъ по нерву проведутъ".
   Иногда въ скалахъ подъ водой вдругъ бросалось въ глаза большое алое пятно. Это полоса краснаго мрамора въ этомъ мѣстѣ спускалась въ море. Это Машѣ не нравилось, это было похоже на кровь. Зачѣмъ кровь въ русалочномъ царствѣ? Достаточно и того, что ее такъ много на землѣ. И Маша отворачивалась и прыгала со скалы на скалу, и пѣла пѣсни. Ей такъ хотѣлось быть русалкой, только русалкой. Развѣ не для того она вынула свое человѣческое сердце и выпустила свою горячую кровь, чтобы превратиться въ русалку, въ русалку, у которой въ глазахъ заразъ отражается вся глубина неба, вся синева моря.
   И она весело подмигивала Павлу Ивановичу и манила его за собой.
   И пухлый Павелъ Ивановичъ пыхтѣлъ и лазалъ за Машей по скаламъ. Впрочемъ, онъ увѣрялъ ее, что она ни чуточки не похожа на русалку, а просто стала опять сама собой, прежней молодой Машей, "той старой Машей, у которой въ глазахъ было такъ много власти надъ нимъ".
   Но это послѣднее онъ, конечно, оставлялъ про себя. Потомъ Маша сердилась на себя за то, что подмигивала Павлу Ивановичу. Вѣдь этотъ глупый Павелъ Ивановичъ, навѣрное, въ нее влюбленъ. Иначе онъ нц смотрѣлъ бы на нее такими глупыми глазами. Господи, точно нельзя обойтись безъ этого. Но Маша скоро забывала Павла Ивановича и только смотрѣла и смотрѣла. Точно вся душа ея теперь переселилась въ глаза. Въ одномъ маленькомъ мѣстечкѣ на пьяццѣ они набрели на маленькаго музыканта. Онъ игралъ на большой, большой гармоникѣ и какъ онъ хорошо игралъ. Онъ игралъ и все время какъ-то судорожно вытягивалъ шею и подергивалъ головой -- это тяжелая гармоника рѣзала ему ремнемъ шею. Онъ былъ круглымъ сиротой -- это Маша сейчасъ же прочитала въ его глазахъ -- и шелъ на далекій сѣверъ, въ холодную Швецію и Норвегію, гдѣ, ему сказали, люди хорошо платятъ. И Маша смотрѣла на него, какъ онъ подергивалъ шеей и говорилъ глазѣвшей на него публикѣ: "потанцуйте-ка, господа", и ей хотѣлось понять, куда смотрѣли его глаза. Потомъ она вдругъ объявила Павлу Ивановичу, что она должна нарисовать этого музыканта. Но Павелъ Ивановичъ воспротивился -- имъ нужно было теперь торопиться въ Римъ. Маша подчинилась. "Ну, что же, въ Римѣ она найметъ другого мальчика съ гармоникой для модели, а это лицо, эти глаза уже перешли къ ней въ руки". Да, она прямо чувствовала ихъ въ своихъ пальцахъ.
   Наконецъ, они пріѣхали въ Римъ. Павелъ Ивановичъ уже нанялъ для Маши помѣщеніе. Нужно было идти вверхъ, вверхъ, по безконечной каменной лѣстницѣ высокаго каменнаго дома. Эта каменная лѣстница, думалось Машѣ, походила на ту непріятную дорогу, по которой праведники восходятъ въ рай. Наверху были двѣ комнаты, полъ у нихъ былъ каменный, но въ окошки былъ виденъ весь Римъ. Нѣтъ, не весь, такъ какъ окошки выходили только на двѣ стороны. Изъ комнатъ шла маленькая лѣсенка винтомъ на крышу. Крыша была почти плоская, на ней стояли горшки съ цвѣтами и посрединѣ было устроено что-то вродѣ бесѣдки, по которой вились розы. Огсюда-то и былъ виденъ весь Римъ. И когда Маша стояла и смотрѣла, у нея захватывало духъ. Потомъ Маша начала учиться. Все утро и большую часть дня она проводила въ студіи. Тамъ она познакомилась со всякимъ народомъ, народомъ со всѣхъ концовъ земли. По вечерамъ собирались часто у нея на крышѣ, сидѣли при лунномъ свѣтѣ или зажигали китайскіе фонарики. А то еще бродили по Риму, смотрѣли и слушали. Передъ каждымъ кабачкомъ раздавалось пѣнье подъ аккомпаниментъ гитары и мандолины. Разъ они привели уличныхъ музыкантовъ съ собой на крышу. За это хозяйка чуть-чуть не согнала Машу съ квартиры. Музыканты играли по кабачкамъ и было крайне неприлично впускать ихъ въ частное помѣщеніе. Былъ въ ихъ компаніи одинъ молодой норвежецъ, который увѣрялъ Машу, что влюбленъ въ нее, и сочинялъ въ честь ея норвежскіе стихи, которыхъ. Маша не понимала. Въ доказательство своей любви онъ разъ прыгнулъ въ знаменитый фонтанъ Di Trevi, находящійся посерединѣ Рима, и добросовѣстно проплылъ его кругомъ. Его хотѣлъ поймать полицейскій, но влюбленному удалось выскочить и удрать отъ полицейскаго на извозчикѣ. Извозчикъ потомъ потребовалъ большое вознагражденіе за убытки, такъ какъ норвежецъ промочилъ ему все сидѣнье. У норвежца же, конечно, не было ни гроша за душой. Онъ разъ цѣлую недѣлю пробродилъ по улицамъ, не имѣя денегъ на ночлегъ, и вся компанія сложилась, чтобы выручить его изъ бѣды. Да и кто ложился въ Римѣ? Маша сама не знала, когда она спала. Разъ они вечеромъ всѣ выѣхали за городъ, а потомъ пошли. И такъ шли по Кампаньѣ всю ночь, пока не взошло солнце и у нихъ не подкосились ноги. Что это была за ночь, что это была за ночь! Только одинъ нѣмецъ имъ мѣшалъ, такъ какъ все время громко восхищался.
   Да, спать въ Римѣ нельзя было, спать было грѣхъ. Каждая минута жизни была драгоцѣнной жемчужиной, каждая минута жизни была даромъ боговъ. Иногда Маша вспоминала, какъ бывало дома, провозившись все утро съ дѣтьми или за какой-нибудь другой домашней работой, она облегченно вздыхала, когда подавали завтракъ; а вечеромъ... да, вечеромъ это было еще лучше: можно было ложиться въ постель и... спать. Теперь она понимала, какое это было преступленіе -- такъ жить. Одно ее смущало. Ей было очень тяжело ходить по этой безконечной лѣстницѣ; она даже немного задыхалась отъ этого. Потомъ ее часто поташнивало. Павелъ Ивановичъ говорилъ, что это многіе русскіе такъ сначала, такъ какъ въ Италіи готовятъ на оливковомъ маслѣ, а это не подходитъ русскому желудку. Ну, а потомъ это совсѣмъ проходитъ. Слѣдовательно, можно было надѣяться, что и Машинъ желудокъ поправится со временемъ. Квартиру же можно будетъ перемѣнить и съѣхать куда-нибудь пониже. Только, конечно, это уже будетъ не то... Ахъ, еслибы не ея годы!
   

IX.
И голубое можетъ быть чернымъ.

   Разъ, это было въ началѣ іюля, Маша вернулась домой изъ студіи раньше обыкновеннаго. Что-то ей совсѣмъ нездоровилось, и она рѣшила въ этотъ день больше не работать и прилечь отдохнуть. Что это, въ самомъ дѣлѣ, какъ она себя нехорошо чувствовала? Пожалуй, глупо, что она такъ мало спитъ по ночамъ. Нужно постараться вести болѣе разумную жизнь и не растрачивать силъ понапрасну. Вѣдь ей нужно работать, работать... Да, это навѣрное отъ безсонныхъ ночей; а, можетъ быть, ей нездоровится, съ ней это бываетъ... И вдругъ Маша въ недоумѣніи потерла себѣ лобъ и сѣла. То-есть, какъ же она могла забыть? Она ничего не понимала. Она была заграницей разъ, два, три мѣсяца четвертый въ началѣ и... Господи, да что же это такое, что же это такое... у Маши вдругъ застучали зубы... это... это... итальянскій воздухъ такъ на нее дѣйствуетъ... такъ бываетъ, бываетъ, навѣрное бываетъ... отъ воздуха... Три мѣсяца... три мѣсяца... четыре мѣсяца... да вѣдь она беременна уже три мѣсяца, беременна, беременна, беременна, выстукивали ея зубы. Какъ ее бьетъ лихорадка, она не можетъ больше сидѣть, ей нужно лечь, поскорѣе лечь, покрыть лицо чѣмъ-нибудь, хоть носовымъ платкомъ, только, чтобы ничего не видѣть, чтобы ее никто не видѣлъ, никто не видѣлъ. Господи, какъ ее трясетъ лихорадка, нѣтъ, ей этого не выдержать, не вынести; вотъ такъ трясетъ лихорадка, когда начинаются боли, начинаются роды... тогда трясетъ отъ испуга, отъ страха, отъ страха передъ тѣмъ, что будетъ. Что-то будетъ, что-то будетъ... Нѣтъ, она не можетъ больше лежать... И Маша встала и стала бѣгать по комнатѣ. Что же ей теперь съ собой дѣлать, что дѣлать, она этого не хочетъ, не хочетъ... "не можетъ", почти крикнула она вслухъ и испугалась. Какъ она могла сказать это вслухъ, вѣдь теперь это будутъ знать и другіе, хотя бы только стѣны, вѣдь, и у стѣнъ есть уши: теперь этого не избѣжать... а что, если выскочить въ окошко? И она подошла къ окошку и заглянула въ него. Какъ оно было высоко; когда она выскочитъ, тамъ внизу будетъ виднѣться только маленькое пятно; какое оно будетъ, черное или красное? Ей вспомнились красныя пятна алаго мрамора въ русалочномъ царствѣ Средиземнаго моря. Какъ это было давно, Господи, какъ давно! Такъ давно, что, кажется, никогда этого не бывало. И она смотрѣла въ глубину, не отрываясь, и въ головѣ у нея вертѣлось: "черное или красное, черное или красное". И до дна было такъ далеко, что у нея кружилась голова и мутило подъ ложечкой и тянуло, тянуло внизъ. Черное или красное... черное или красное... Нѣтъ, она не смѣетъ, она боится выскочить, боится смерти. Только разъ въ жизни она не боялась смерти, она не боялась ея, когда у нея рожалась Варечка. Она не знаетъ, что было это, такое ужасное, только она цѣплялась за нихъ, чтобы они ее убили, а они не убивали, и какъ это было безчеловѣчно, гадко, жестоко. Какъ они смѣли распоряжаться ея жизнью, заставлять ее жить, когда она сама этого не хотѣла. Когда боль хуже смерти, ее нельзя, не нужно переносить. Она бы сама выскочила въ окошко, еслибы ее такъ крѣпко не держали... И вотъ вдругъ опять. Нѣтъ, этого нельзя дожидаться, отъ этого можно съ ума сойти... Зачѣмъ же дожидаться, вѣдь можно же выскочить въ окошко. Пока никто не держитъ, пока еще нѣтъ болей... теперь, сейчасъ. Нѣтъ, она не смѣеті, она боится, она трусъ, трусъ... Ахъ, еслибы пришелъ Оленицынъ, хоть бы на одну, минуточку пришелъ, она бы прижалась лбомъ къ его костлявому плечу, одной быть такъ ^страшно, такъ страшно, и онъ бы сказалъ: "Не вѣрю я, Маша, въ женскую жизнь". Ахъ, онъ понимаетъ -- какая же это жизнь, когда боишься, всю жизнь боишься. Отъ страха тускнѣетъ въ головѣ, сердце дѣлается слабымъ. О, какъ она устала, какъ у нея болитъ все тѣло, ей нужно опять лечь. Вотъ, еслибы лечь и заснуть, такъ незамѣтно заснуть, чтобы не было страшно. Вѣдь все равно она этого не выживетъ, никогда не выживетъ. Вотъ такъ лечь и закрыть глаза и заснуть, заснуть... и больше не проснуться.
   Но вмѣсто сна къ Машѣ пришла ненависть, глухая, злая ненависть. Это она ненавидѣла свое тѣло, это гадкое тѣло, которое вѣчно мѣшало ей жить. О, еслибы она не была трусомъ, если бы она не боялась боли, съ какимъ бы наслажденіемъ она стала сейчасъ же терзать, мучить его. Но, Боже мой, какъ могла она забеременѣть? Вѣдь это прямо уму непостижимо, такъ взять и собственными руками затянуть на своей шеѣ мертвую петлю, и когда... тогда, когда передъ ней открывалась жизнь, новая жизнь, когда сердце было такъ полно радости, мужества, надеждъ. Вотъ именно: ея сердце было такъ полно радости жизни, что она какъ-то перестала бояться, какъ она боялась всѣ эти послѣдніе четыре года. А когда въ сердцѣ нѣтъ страха, человѣкъ забываетъ осторожность. Вотъ и она: теперь она помнитъ, какъ послѣднее время передъ отъѣздомъ она была небрежна, забывчива. Боже мой, вѣдь мысли ея были заняты другимъ, совсѣмъ другимъ, а Ѳедя, ну, конечно, онъ все вздыхалъ и ходилъ за ней, какъ хвостъ, хотѣлось быть съ нимъ нѣжной на прощанье. Нѣтъ, это все ложь, ложь... Господи, она просто распущенная, гадкая, чувственная женщина. Даже смѣшно такое сентиментальничанье съ Ѳедей. Да еслибы сна въ самомъ дѣлѣ уважала себя, какъ человѣка, еслибы она въ самомъ дѣлѣ любила искусство... точно не было бы тогда ея священной обязанностью порвать съ Ѳедей, оградить себя отъ всякихъ возможностей, отъ малѣйшаго риска. А она... гадкая, низкая женщина; о, какъ она ненавидитъ, презираетъ себя. Да, и пускай она помретъ, туда ей и дорога. Ничего лучшаго она и не заслужила. И Маша стала плакать, и плачъ ея скоро перешелъ въ рыданія. Это были злобныя, отчаянныя, истеричныя слезы, слезы, которыя не облегчаютъ душу, а только еще больше растравляютъ ее.
   Въ дверь постучались. Это былъ Павелъ Ивановичъ. Маша сказала, что у нея болитъ голова, и не впустила его. Вечеромъ онъ пришелъ опять справиться объ ея здоровьѣ, но Маша опять не впустила его. Ночью она не раздѣвалась и не ложилась въ постель. Постель ей была противна. Она закуталась въ шаль и всю ночь просидѣла на диванѣ. Можетъ быть, она и спала, она не знаетъ; во всякомъ случаѣ это не имѣло никакого значенія, спала она или нѣтъ. О чемъ она думала? Да ни о чемъ особенно. Во всякомъ случаѣ не объ искусствѣ и не о своихъ начатыхъ работахъ. Она думала о томъ, что она отдала всѣ бэбочкины вещи одной бѣдной женщинѣ, родившей въ углу. У этой женщины буквально не было ни одной тряпки. Ей это разсказала Серафима Ивановна, акушерка; кстати, надо будетъ написать Серафимѣ Ивановнѣ. Да, она все отдала, вѣдь она рѣшила, что у нея не будетъ больше дѣтей. Вотъ теперь придется опять все шить и заводить заново. Да и угловую придется превратить во вторую дѣтскую, если ребенокъ родится и останется живъ. Отчего-жъ ему не остаться живымъ? У нея уже больше не будетъ собственной комнаты. Да развѣ ей и нужно? Ей больше ничего не нужно. Потомъ вѣдь она можетъ и помереть. Ахъ, еслибъ она могла помереть безъ этихъ мукъ. А то вѣдь глупо, помираютъ всегда послѣ мукъ, а не до нихъ.
   Къ утру у Маши разболѣлась голова и она поднялась вверхъ на крышу, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ. Солнце всходило надъ Римомъ, но въ Машиныхъ глазахъ было одно равнодушіе, точно у Италіи не было больше красокъ, точно всѣ онѣ поблекли за эту одну ночь. Такъ блекнутъ цвѣты, когда ночью по нимъ проходитъ морозъ. Но разница была въ томъ, что морозъ прошелся по Машиному сердцу, а Италія осталась той же для тѣхъ, кто могъ ее воспринимать. И что въ самомъ дѣлѣ внѣшній міръ самъ по себѣ -- одинъ прахъ. Все зависитъ отъ состоянія человѣческаго сердца. Иначе одно сердце не замирало бы отъ восторга тамъ, гдѣ другое предается воспоминаніямъ о съѣденномъ пирожкѣ.
   Утромъ опять постучался Павелъ Ивановичъ; онъ безпокоился на счетъ Машинаго здоровья и пришелъ освѣдомиться. На этотъ разъ Маша впустила его. Она открыла ему дверь и сѣла на диванъ, кутаясь въ свою шаль. Теперь у нея дѣйствительно болѣла голова. Притомъ она чувствовала себя совершенно спокойной и равнодушной. Когда Павелъ Ивановичъ увидѣлъ ея лицо, онъ испугался.
   -- Маша, что съ вами такое, да вы совсѣмъ больны? У васъ прямо ужасный видъ!
   -- Я беременна,-- отвѣтила Маша, смотря на него прямо въ упоръ. Павелъ Ивановичъ выпучилъ глаза и разинулъ ротъ.
   -- К-ка-жъ беременны? Вотъ такъ фунтъ! Эхъ, что вы, Маша, брешете, -- вдругъ разсердился онъ, -- точно я не знаю...
   Маша чуть-чуть усмѣхнулась.
   -- Что-жъ вы собственно знаете? Что я не завожу себѣ любовниковъ? Вѣдь можно забеременѣть и отъ собственнаго мужа. Вы, кажется, уже совсѣмъ забыли о его существованіи?
   Но Павелъ Ивановичъ по прежнему стоялъ и таращилъ на нее глаза.
   -- Ахъ, Боже мой, ну, что же вы не понимаете? Забеременѣла, конечно, передъ отъѣздомъ; замѣтила это только теперь, голова была другимъ занята.
   Сначала Маша говорила сухимъ равнодушнымъ голосомъ; но, чѣмъ дольше она смотрѣла на Павла Ивановича, таращившаго на нее глаза, тѣмъ злѣе становился ея голосъ...
   Въ сердцѣ у Павла Ивановича тоже поднималась злость.
   -- Эхъ, кажется, можно бы было и воздержаться,-- сказалъ онъ.
   Маша чуть-чуть прищурила одинъ глазъ.
   -- Вы бы не то сказали, еслибы были на мѣстѣ Ѳедора Ѳедоровича.
   Павелъ Ивановичъ покраснѣлъ и отошелъ къ окошку. Какъ это онъ глупо сказалъ. Ему хотѣлось пустить разговоръ по другому руслу и, обернувшись къ Машѣ, онъ сказалъ дѣланно-шутливымъ, развязнымъ тономъ:
   -- Вотъ вамъ и выгодная финансовая операція. Нѣтъ, ужъ съ бабами не связывайся! Непремѣнно прогоришь.
   -- Прогоришь,-- чуть-чуть усмѣхнулась Маша. Потомъ она помолчала, прищурила оба глаза и сказала тихо, но отчеканивая каждое слово:-- особенно, когда питаешь разныя другія надежды.
   Павлу Ивановичу стало жарко. Онъ провелъ рукой по своей короткой щетинѣ: ему казалось, что даже волосы на его головѣ налились кровью.
   -- Какъ... вы... смѣете...-- сказалъ онъ, заикаясь. Съ какимъ бы наслажденіемъ онъ ударилъ Машу; но вѣдь она была женщиной и притомъ беременной; и онъ только непріятно поморщился.
   -- Конечно, смѣю... теперь. Что можетъ быть скучнѣе и прозаичнѣе беременной женщины? Въ этомъ моя безопасность. Знаете, Павелъ Ивановичъ, я думаю, что, еслибы вы не были въ меня влюблены, вы бы мнѣ не предложили денегъ.
   -- Въ такомъ случаѣ было крайне благородно съ вашей стороны, что вы ихъ приняли,-- язвительно отвѣтилъ Павелъ Ивановичъ.
   Маша опять усмѣхнулась.
   -- Къ счастью, моему, конечно, а не вашему, я это сообразила, когда уже было слишкомъ поздно. По правдѣ сказать, вполнѣ сообразила только въ данную минуту.
   -- Тэк-съ...-- Павелъ Ивановичъ стоялъ, засучивъ руки въ карманы куртки. Маша смотрѣла на него и думала о томъ, какъ онъ напоминалъ ей турка. Право, только шароваровъ не хватало, и она вдругъ сказала:
   -- И зачѣмъ вы насъ изъ гаремовъ выпустили? Право, тогда все гораздо проще было.
   Павелъ Ивановичъ посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ, потомъ сообразилъ.
   -- Цивилизація насъ испортила, Марья Кузьминишна. Хочется намъ сильныхъ ощущеній. Гаремныя женщины по скаламъ не прыгаютъ, русалокъ не изображаютъ.
   Павелъ Ивановичъ уѣхалъ изъ Рима. У него оказались важныя дѣла въ другомъ мѣстѣ. На Машу напала апатія. Она все себѣ твердила, что ей нужно что-то такое обдумать, рѣшить, предпринять. Но вмѣсто этого она жила изодня въ день, какъ жила прежде, только вечера проводила у себя дома, отговариваясь нездоровьемъ. Она работала въ студіи, но какъ она работала, этого она не знала, да и не интересовалась этимъ. Ей казалось, что она живетъ, какъ преступникъ, котораго вотъ въ такой-то опредѣленный день поведутъ на казнь; собственно поведутъ не на казнь, а на пытку, а, выживетъ ли преступникъ пытку, это ужъ будетъ его собственное дѣло. Не все ли равно, какъ жить до тѣхъ поръ? Только когда человѣкъ живетъ въ вѣчности, ему понятны красота и цѣнность жизни.
   Потомъ она вдругъ почувствовала, что устала, что ей хочется, какъ кошкѣ, валяться на солнцѣ и ничего не дѣлать. Она собрала свои пожитки, отказалась отъ комнаты и поѣхала на горячій песокъ къ Средиземному морю. Тамъ она лежала на берегу, грѣла свое неудобное тѣло, смотрѣла на купающихся и лѣниво о чемъ-нибудь думала. Впрочемъ, сама она даже и не думала, а мысли сами собой бродили у нея въ головѣ, большей частью пустыя, глупыя мысли. Но вѣдь и голова у нея была пустая. Ей казалось, что вся кровь у нея изъ мозга ушла въ животъ. Разъ ей вспомнилось, какъ профессоръ въ Римѣ назвалъ ее даровитой художницей. Вотъ ужъ поистинѣ она не чувствовала себя даровитой. "Женщины не всегда даже настолько даровиты, чтобы поддерживать красоту жизни, которую создаютъ мужчины", вспомнилось ей,-- это она когда-то давно прочитала въ Россіи; должно быть, какая -нибудь глупая статья по женскому вопросу. Женскій вопросъ никогда не интересовалъ Машу. Ей всегда казалось, что онъ совсѣмъ ея не касался. А вотъ эта глупая фраза почему-то запала въ голову. Да... Женщины не поддерживаютъ красоту жизни. Вотъ мужчина влюбляется и пишетъ поэмы, безсмертныя картины; ахъ, какъ будто мужчина не создаетъ красоту жизни оттого, что онъ влюбленъ; а вотъ женщина, глупая женщина, отвѣчаетъ ему на это животомъ, смертельнымъ страхомъ, родами и грязными пеленками: ужъ какая тутъ красота. Нѣтъ, ужъ если хочешь "поддерживать красоту", такъ не надо рожать. Мало ли кто не рожаетъ! Есть старыя дѣвы, есть и проститутки, а то есть и другія, вродѣ Нади Кузнецовой. Должно быть, имъ полагается быть даровитыми, а ужъ никакъ не ей, Машѣ. Даже смѣшно подумать. Мысли у Маши въ головѣ все больше и больше путались, и безъ того онѣ были пустыя мысли. "То-то мужчины завели себѣ проститутокъ,-- это оттого, что онѣ не рожаютъ. А вотъ старыхъ дѣвъ они не любятъ,-- какъ тутъ разберешь. Нѣтъ, главное только, чтобы не рожать, а вотъ я рожаю и потому я не даровита. А можетъ быть, я потому и рожаю, что не даровита, глупа". И вдругъ Маша вспомнила, что она лежитъ тутъ беременная и проѣдаетъ деньги, которыя ей далъ влюбленный Павелъ Ивановичъ и которыя ей никогда не удастся ему возвратить. Ей стало невыносимо противно, и всѣ ея мысли сразу прояснились.
   

X.
Дома.

   Съ тѣхъ поръ, какъ уѣхала Маша, въ квартирѣ Износковыхъ стало скучно. Не то, чтобы Маша была очень веселая; скорѣе даже наоборотъ. Но есть такіе люди, безъ которыхъ дѣлается скучно. Скучали по Машѣ дѣти, скучала няня, скучала новая кухарка, но больше всѣхъ, конечно, скучалъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ. Ѳедоръ Ѳедоровичъ любилъ Машу такъ, какъ вообще мужья любятъ своихъ женъ, когда они ихъ любятъ. Маша была для него олицетвореніемъ тепла и уюта въ жизни. Человѣкъ, какъ собака, сперва любитъ бѣгать по большимъ дорогамъ, потомъ мечтаетъ о тепломъ углѣ у печки. Конечно, идеальный бракъ тотъ, когда можно соединить и бѣготню по большимъ дорогамъ, и теплый уголъ у печки. Но идеальный бракъ, какъ вообще все идеальное, рѣдко дается въ руки. Во всякомъ случаѣ теплый уголъ у печки уже былъ для Ѳедора Ѳедоровича одной изъ жизненныхъ необходимостей. И вдругъ случилось, что по большимъ дорогамъ покатилась Маша, и въ тепломъ углу стало холодно.
   Конечно, остались дѣти. Дѣтей Ѳедоръ Ѳедоровичъ тоже очень любилъ. Но и ихъ онъ любилъ такъ, какъ вообще отцы любятъ своихъ дѣтей. Онъ ими гордился, когда они были удачны и пріятны; когда они были больны или вообще въ связи съ ними были какія-нибудь непріятности, онъ очень безпокоился и... старался думать о другомъ; но, главное, дѣти должны были жить своею собственною дѣтскою жизнью и никоимъ образомъ не вторгаться въ его, Ѳедора Ѳедоровича, жизнь. Но вотъ съ тѣхъ поръ, какъ уѣхала Маша, что, что только не вторгалось въ жизнь Ѳедора Ѳедоровича. Конечно, нянѣ полагалось обо всемъ совѣтоваться съ мамой. Но тутъ-то и оказалась самая загвоздка. Няня прожила у Маши семь лѣтъ и увѣряла, что мама хотѣла все дѣлать по своему, а не такъ, какъ это дѣлалось при ихъ барынѣ. И она обращалась къ Ѳедору Ѳедоровичу, какъ свидѣтелю въ томъ, что при барынѣ то и это дѣлалось такъ-то, а совсѣмъ не такъ, какъ того требовала старая барыня. Какъ будто Ѳедоръ Ѳедоровичъ могъ знать, какъ это дѣлалось при Машѣ; развѣ онъ въ подобное входилъ? И о чемъ только они у него не спрашивали, это было умопомрачительно. Право, можно было подумать, что и няня, и кухарка, и дѣти между собой сговорились, чтобы изводить его разными мелочами. Какъ будто сами они не могли рѣшить всѣхъ этихъ вопросовъ о кастрюлькахъ, лопнувшихъ котлахъ, сносившихся сапогахъ; ахъ, и мало ли еще о чемъі И, вѣдь, все это были вещи, которыя, ну, право, выѣденнаго яйца не стоили. Когда же мама должна была уѣхать на нѣкоторое время въ Москву и кухарка стала приходить къ нему каждое утро для обсужденія обѣда, нѣтъ, это уже окончательно было выше силъ человѣческихъ. Право, онъ даже чувствовалъ, что это въ нѣкоторомъ родѣ оскорбляло его мужское достоинство.
   Ѳедоръ Ѳедоровичъ сталъ мало бывать дома. Онъ ходилъ обѣдать къ знакомымъ или даже въ рестораны. Когда знакомые спрашивали его, какъ онъ поживаетъ, онъ отвѣчалъ съ виноватой улыбкой: "Да, что, право, знаете, хоть снова жениться". Но по средамъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ всегда проводилъ вечеръ дома. Въ этотъ день аккуратно каждую недѣлю приходило письмо отъ Маши и... приходилъ Оленицынъ. Онъ приходилъ узнать, что пишетъ Маша. Было очевидно, что Маша ему не писала, и за это Ѳедоръ Ѳедоровичъ простилъ ему многое, многое. Ѳедоръ Ѳедоровичъ и самъ не замѣтилъ, какъ понемногу эти визиты, когда-то столь непріятнаго ему Оленицына, стали для него не только пріятны, но прямо необходимы. Конечно, сначала Оленицынъ забѣгалъ только на минуточку справиться о томъ, жива ли и здорова Маша. Но мало-по-малу Ѳедоръ Ѳедоровичъ сталъ ему сообщать содержаніе писемъ, потомъ онъ пригласилъ его приходить къ обѣду, чтобы можно было поговорить толкомъ. Съ тѣхъ поръ письма стали читаться вслухъ, и Ѳедоръ Ѳедоровичъ и Оленицынъ проводили вечеръ вмѣстѣ, разговаривая о Машѣ и объ Италіи.
   Нельзя сказать, чтобы письма Маши были особенно удовлетворительны. Она всегда ужасно горячо благодарила Ѳедора Ѳедоровича за его длинныя обстоятельныя письма,-- о, да, Ѳедоръ Ѳедоровичъ исписывалъ страницы, наполняя ихъ малѣйшими подробностями домашней жизни; вѣдь Маша просила его писать обо всемъ, обо всемъ, что творилось дома. Когда дома бывали затрудненія, она извинялась, что не могла дать никакого совѣта. Вѣдь на такомъ большомъ разстояніи такъ легко было составить ошибочное мнѣніе; и притомъ какая цѣна совѣтамъ, когда они приходятъ черезъ 10 дней: ужъ, навѣрное, къ тому времени всѣ обстоятельства перемѣнятся. О себѣ же она писала только, что работала и работала и боялась упустить каждую минуточку времени. Право, ея письма къ Колѣ были интереснѣе. Коля тоже аккуратно писалъ ей каждую недѣлю -- ему ужъ она всегда находила поразсказать что-нибудь занятное. Да, видно было, что Маша жила полною жизнью и что ей было не до нихъ.
   Въ концѣ мая мама перевезла дѣтей и Ѳедора Ѳедоровича на дачу. Съ дачей вышла пренепріятная исторія. Мама наняла прекрасную дачу, но оказалось, что сообщеніе съ городомъ было крайне затруднительнымъ; а вѣдь Ѳедоръ Ѳедоровичъ ей заранѣе растолковалъ, что ему надо будетъ часто бывать въ городѣ. Но мама какъ-то пропустила это мимо ушей. Ѳедоръ Ѳедоровичъ сердился. Онъ былъ увѣренъ, что мама только притворяется, что она отлично знала, что ему нужно бывать въ городѣ, и подстроила это ему нарочно, такъ какъ сердилась на него за то, что онъ такъ мало сидѣлъ дома. Ѳедоръ Ѳедоровичъ понималъ что ему, хотя бы для поддержанія собственнаго достоинства, нужно было настоять на своемъ. Мама же наотрѣзъ отказалась искать другую дачу: она и безъ того достаточно исколотила себя по желѣзнымъ дорогамъ. Тогда Ѳедоръ Ѳедоровичъ поступилъ по-мужски, т. е. рѣшительно. Отказался отъ дачи, заплатилъ убытки и нанялъ другую, первую попавшуюся ему подъ руку. Мама объявила, что дача никуда не годилась, главное потому, что была сырая. Но вѣдь мама, конечно, должна была раскритиковать дачу, которую нанялъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ. Однако въ іюлѣ мѣсяцѣ не только у Ѳедора Ѳедоровича, но даже и у Коли сталъ проявляться ревматизмъ, а у Вари два раза за лѣто сильно болѣло горло. Положимъ, лѣто было очень дождливое и дача могла тутъ быть и не при чемъ. Тѣмъ не менѣе и мама, и Ѳедоръ Ѳедоровичъ согласились на томъ, что лучше будетъ переѣхать въ городъ недѣли за двѣ, а то и за всѣ три до окончанія Колиныхъ каникулъ. Какое это было возмутительное рѣшеніе: дѣти прямо не могли придти въ себя отъ негодованія. Костя говорилъ со слезами на глазахъ:
   -- Ужъ большіе всегда придумаютъ что-нибудь глупое. Это оттого, что они цѣлый день сидятъ на мѣстѣ и ничего не дѣлаютъ, только разговариваютъ. Конечно, имъ въ деревнѣ скучно.
   Коля хмурился:
   -- Ужъ при мамѣ ничего такого не могло бы выйти. Мама всегда все знаетъ.
   Варя смотрѣла на нихъ большими глазами и поддакивала, кивая головой. Потомъ они втроемъ заключили священный союзъ, въ которомъ поклялись, что, когда они выростутъ большими, то не будутъ притворяться, что имъ весело сидѣть и разговаривать, а будутъ продолжать прыгать черезъ канавки и лазать по заборамъ. Послѣ этого имъ стало немного легче.
   Да, ужасно это было непріятное лѣто. Были и еще кое-какія осложненія. Главнымъ изъ нихъ было то, что новая кухарка, нанятая Машей, вдругъ стала воровать. А сначала она казалась такой хорошей женщиной. Няня, дружившая съ кухаркой, грустно качала головой и увѣряла, что Дуняша воруетъ просто со скуки: скучно ей, дескать, что никто за ней не присматриваетъ, никто ея обязанностями не интересуется. Сначала Ѳедоръ Ѳедоровичъ спускалъ, но, чѣмъ онъ больше спускалъ, тѣмъ глупѣе воровала кухарка. Наконецъ, даже няня рѣшила, что это было не хорошо и что кухарку нужно перемѣнить. Пришлось отослать Дуняшу и мама привезла изъ города новую кухарку. Но тутъ дѣла пошли еще хуже. У новой кухарки, должно быть, были свои собственныя мысли въ головѣ.. Какъ бы то ни было, но, что она ни стряпала, она либо не доваривала, либо переваривала. Няня выходила изъ себя и увѣряла, что отъ этакой "пишши" имъ скоро всѣхъ дѣтей придется на кладбище свезти.
   И вотъ посреди всѣхъ этихъ глупыхъ, раздражающихъ мелочей жизни, о существованіи которыхъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ даже какъ-то и не подозрѣвалъ раньше, явилось новое серьезное безпокойство. Что-то неладное стало дѣлаться съ Машей. Письма больше не приходили къ сроку. Разъ не было письма двѣ недѣли. Ѳедоръ Ѳедоровичъ послалъ телеграмму и получилъ отвѣтъ тоже телеграммой, чтобы онъ не безпокоился, что все обстоитъ благополучно. А письма такъ и не было еще цѣлыхъ 10 дней. Ѳедоръ Ѳедоровичъ осунулся и не находилъ себѣ мѣста. Единственнымъ его спасеньемъ было то, что на каждыя субботу и воскресенье пріѣзжалъ Оленицынъ. Было съ кѣмъ отводить душу. Они вмѣстѣ подолгу смотрѣли на Машины письма, читать въ нихъ было нечего; это были такія короткія, сухія письма. Но это было все-таки лучше, чѣмъ когда писемъ вовсе не было. Мужчины задумывались и мало разговаривали, но имъ все-таки легче было быть вдвоемъ. И они шли бродить по полямъ и возвращались домой усталые.
   Разъ, въ одну изъ такихъ прогулокъ, возвращаясь домой, они подошли къ деревнѣ съ задворокъ. Проходя мимо одного гумна, они услышали тоненькій голосокъ, который пѣлъ что-то такое длинное, длинное. Они обошли гумно и осторожно заглянули за уголъ. На порогѣ полуоткрытой двери сидѣла маленькая дѣвочка лѣтъ семи. На ней былъ красный сарафанъ, ножки у нея были босы, а бѣлый платочекъ свалился съ головы на шею. Она сидѣла неподвижно, упершись лѣвымъ локоткомъ въ колѣни и подперевъ рукой щеку. Глаза ея были устремлены прямо на то мѣсто на небѣ, гдѣ спускалось къ землѣ солнце. Дѣвочка пѣла. Длинная это была пѣсня и трудно было разобрать слова. Дѣвочка, должно быть, и сама ихъ путала. "Горькая мо-ея доля же-енская", жаловалась пѣсня: "замужъ меня рано повыдали, во чужой семьѣ позабидѣли"А дальше шло еще грустнѣе: "И помру я молодешенька отъ нужды, заботъ и горюшка". Такъ пѣла дѣвочка однообразнымъ тоненькимъ голоскомъ и смотрѣла на заходившее солнце. И въ глазахъ у нея была печаль. Кто и чѣмъ обидѣлъ эту маленькую дѣвочку? Мужчины постояли, постояли, послушали и пошли своей дорогой. Минутъ черезъ десять Оленицынъ сказалъ:
   -- Жаль, что нѣтъ Маши, она бы ее нарисовала. Маша любитъ рисовать грустное.
   И вдругъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ не выдержалъ. Онъ сѣлъ у дороги на край канавки и заплакалъ. Такъ-таки и заплакалъ, всхлипывая и сморкаясь, какъ плачутъ женщины и маленькія дѣти:
   -- Ма...ша не вер... нется,-- выговаривалъ онъ съ усиліемъ:-- вѣдь вы это то... Же ду...маете, только не... не... говорите.
   Оленицынъ стоялъ передъ нимъ, нервно пощипывая бородку.
   -- Господи, какъ же я жить бу...ду.
   -- Я же живу,-- тихо сказалъ Оленицынъ.
   -- Вы!-- и въ голосѣ Ѳедора Ѳедоровича послышалась досада:-- что же вы? Вы совсѣмъ другое дѣло.
   -- Почемъ вы знаете!-- отвѣтилъ Оленицынъ, и онъ сказалъ это такъ строго, что Ѳедоръ Ѳедоровичъ сразу пересталъ плакать. Въ головѣ у него все пошло кругомъ: "Боже мой, что такое говорилъ Оленицынъ?"
   Оленицынъ сѣлъ рядомъ съ нимъ на край канавки:
   -- Вы думаете, что, если мужчина не даетъ въ себѣ разыграться страсти, то онъ и не любитъ женщину? Еслибы я далъ страсти одолѣть любовь, я бы, конечно, уже давнымъ давно разошелся съ Машей. И, можетъ быть, мнѣ бы было тогда легче.
   Ѳедора Ѳедоровича перебирала нервная дрожь. И зачѣмъ только Оленицынъ говоритъ ему все это: право, этого еще недоставало.
   -- Я думалъ, вы просто дружите съ Машей.
   -- Ну, конечно, я просто дружу съ Машей, т. е. другими словами я ее люблю. Я думаю, что любить женщину и не "любить" ее слишкомъ трудная задача. Врядъ-ли она
   кому-нибудь дается. Только любовь можетъ остаться, такъ сказать, потенціальной, т. е. не переходить въ страсть.-- Оленицынъ задумался, потомъ продолжалъ:-- Можетъ быть, я сдѣлалъ ошибку, я думалъ, что, давая здоровую пищу страсти, я избѣгну любви со всѣми ея послѣдствіями. Любви я все-таки не избѣжалъ.-- Оленицынъ опять помолчалъ:-- И все-таки я не хотѣлъ бы быть на вашемъ мѣстѣ. Такъ что, можетъ быть, это и не было ошибкой.
   Ѳедоръ Ѳедоровичъ усмѣхнулся:
   -- Ну, конечно, вы бы не хотѣли быть на моемъ мѣстѣ. Кто бы теперь хотѣлъ. Притомъ же у васъ есть Аграфена Петровна, и она отъ васъ не бѣгаетъ.
   Оленицынъ слегка поморщился:
   -- Не будьте такъ грубы. Вѣдь вы только напускаете на себя эту грубость, потому что вамъ, какъ избалованному ребенку, не хочется отрѣшиться отъ наивно эгоистической точки зрѣнія. Избаловала васъ жизнь, Ѳедоръ Ѳедоровичъ, избаловала не въ мѣру.-- Потомъ онъ слегка улыбнулся.-- А чтобы перейти къ фактамъ жизни, о которыхъ вы только что тіакъ деликатно упомянули, то меня нисколько не удивитъ, если Аграфена Петровна въ одинъ прекрасный день сбѣжитъ отъ меня со своимъ законнымъ супругомъ. И по всей вѣроятности хорошо сдѣлаетъ. Скучно ей со мной. Что-жъ, придется обзаводиться новой,-- и Оленицынъ закрылъ лицо руками.
   Они долго просидѣли молча. Потомъ Оленицынъ сказалъ тихимъ голосомъ:
   -- Ѳедоръ Ѳедоровичъ, еслибы мнѣ сказали: отруби свою правую руку и Маша будетъ твоей женой, я бы отрубилъ, не подумавъ ни одной минуты; а потомъ... потомъ я бы отрубилъ себѣ и лѣвую, только чтобы этого не случилось. Сложная это вещь человѣческое сердце.-- Оленицынъ всталъ и прошелся нѣсколько разъ по канавкѣ, срывая стебельки травъ.-- Нелады у меня съ Аграфеной Петровной за послѣднее время. Обижается она на меня за то, что я не воспитываю дѣтей, какъ своихъ. Не хочетъ она того понять, что, еслибы я ихъ воспитывалъ, какъ своихъ, то они же бы отъ нея потомъ отвернулись. Много бы ей тогда радости отъ нихъ было, одно только горе и обида.-- И онъ опять помолчалъ.-- Да... а вотъ васъ любитъ Маша.
   Ѳедоръ Ѳедоровичъ посмотрѣлъ на него съ упрекомъ:
   -- Маша теперь меня больше не любитъ. Точно вы этого сами не понимаете.
   Оленицынъ пожалъ плечами:
   -- Вотъ опять ваша дѣтски-эгоистическая точка зрѣнія: не любитъ, ттому что другія чувства говорятъ въ ней сильнѣе. Знаете, когда мужчина бросаетъ любовь, привязанности ради какого-нибудь общаго дѣла или даже ради собственнаго усовершенствованія, то мы склонны видѣть въ немъ героя. Это потому, что любовь для мужчины -- только развлеченіе. А когда это дѣлаетъ женщина...-- и Оленицынъ опять пожалъ плечами,-- это, конечно, возмутительно, когда она бѣгаетъ отъ того дѣла, которое предназначила ей природа. Не хотѣлъ бы я быть женщиной, Ѳедоръ Ѳедоровичъ. Да и вы бы не хотѣли. Ну, пойдемте-ка мы съ вами домой. Ужъ сыро становится. У васъ же при томъ и ревматизмъ.
   Когда они подходили къ дому, Оленицынъ вдругъ остановилъ Ѳедора Ѳедоровича.
   -- Знаете, я хочу вамъ сказать. Я часто задумывался надъ тѣмъ, почему васъ Маша любитъ. Теперь, мнѣ кажется, я это понимаю. Въ васъ такъ много дѣтскаго: и дѣтская безпомощность, и дѣтскій эгоизмъ,-- да, именно дѣтскій, инстинктивный, безсознательный; эгоизмъ, вложенный природой, а не развитый жизненной борьбой. Вѣдь никто не сердится на маленькихъ дѣтей за то, что они эгоистичны. Вотъ... во мнѣ больше сознательнаго эгоизма.
   Въ эту ночь Ѳедоръ Ѳедоровичъ не ложился. Онъ писалъ Машѣ письмо. Это было длинное, несуразное письмо. Онъ въ немъ говорилъ Машѣ безъ конца о своей любви, о своемъ отчаяніи. Умолялъ подумать о дѣтяхъ, о будущемъ, не разбивать ихъ счастья. Ахъ, чего, чего только не было въ этомъ письмѣ. Но утромъ, когда онъ освѣжился, напился чаю и прошелся по саду, ему вдругъ стало стыдно. Онъ вернулся къ себѣ въ комнату, взялъ письмо и, не перечитывая его, разорвалъ на маленькіе кусочки. Нѣтъ, онъ никогда больше не будетъ говорить Машѣ о своей любви.
   

XI.
И послѣдняя.

   Бѣдныхъ дѣтей такъ-таки и перевезли въ городъ за двѣ недѣли до срока. Послѣ деревенскаго простора въ городской квартирѣ казалось такъ тѣсно и скучно. Въ столовой на буфетѣ однообразно тикали большіе часы, за окошками безъ конца дребезжали колеса по мостовой и звенѣли конки. И все-таки по привычкѣ тянуло на улицу, на воздухъ. Но, чтобы попасть на улицу, надо было спуститься четыре этажа по скучной каменной лѣстницѣ, да и однимъ выбѣгать тоже не позволялось. Еще Коля могъ выходить одинъ, но большого преимущества въ этомъ не было. Вѣдь всѣ его друзья-пріятели еще сидѣли по дачамъ, счастливые. А Костя и Варя должны были дожидаться, пока няня соблаговолитъ вывести ихъ погулять. Няня же все раскладывалась и прибиралась въ квартирѣ; конечно, ей было некогда. Костя и Варя возились со старыми, давно надоѣвшими книжками и игрушками и ссорились по десять разъ въ день. Да, совсѣмъ это было невеселое время. Бабушка была занята пріисканіемъ новой кухарки, а пока они ѣли подожженную говядину и недоваренные макароны, отъ чего имъ вздувало животы. Мама старалась пріискать кухарку получше, хотя и увѣряла, что это все равно будетъ ни къ чему. Когда въ домѣ нѣтъ хозяйки, которая смотритъ за прислугой, конечно, прислугу приходится мѣнять каждый мѣсяцъ. Мама знала, что Маша очень рѣдко пишетъ и что вообще съ ней цѣло какъ будто обстоитъ не совсѣмъ благополучно. Но это ее нисколько не безпокоило. "Ничего, набѣгается и вернется", говорила она: "какъ ни какъ, дома дѣти, мужъ".
   Скоро по переѣздѣ въ городъ пришло письмо отъ Маши, сильно запоздавшее. Оно было адресовано на дачу и, конечно, провалялось тамъ на почтѣ цѣлую недѣлю. Она писала, что жила теперь на берегу моря, куда переѣхала отдыхать отъ жары, но, сколько времени тамъ останется, еще не знаетъ. Что-жъ, и такія письма были лучше, чѣмъ вовсе никакихъ. Ѳедоръ Ѳедоровичъ послалъ за Оленицынымъ. Въ кабинетѣ Ѳедора Ѳедоровича былъ каминъ и въ этотъ дождливый сырой августовскій вечеръ хорошо было посидѣть у открытаго огня. Оленицынъ пришелъ. Они посмотрѣли вмѣстѣ на письмо: какое въ этомъ письмѣ было безконечное равнодушіе. Ѳедоръ Ѳедоровичъ сильно постарѣлъ за послѣднее время; ему пришлось передумать много такого, что раньше ему и въ голову не приходило. А человѣкъ старѣетъ отъ мыслей. Онъ уже рѣшилъ въ сердцѣ, что потерялъ Машу. Хуже того, послѣ словъ Оленицына объ эгоизмѣ, ему все казалось, что потерялъ онъ Машу по своей собственной винѣ; но, сколько онъ объ этомъ ни думалъ, онъ не находилъ этому удовлетворительнаго объясненія. Вѣдь онъ всегда все дѣлалъ такъ, какъ хотѣла Маша. Когда онъ говорилъ объ этомъ съ Оленицынымъ, тотъ отрицательно качалъ головой и говорилъ, что Ѳедоръ Ѳедоровичъ тутъ совсѣмъ не при чемъ.
   -- Умна Маша, вотъ и все; трудно ей быть женщиной.
   Ѳедоръ Ѳедоровичъ опускалъ голову и печально задумывался.
   -- Гдѣ же выходъ?-- спрашивалъ онъ у Оленицына.
   -- Выходъ? Выходъ всегда одинъ и тотъ же. Всѣ мы выходимъ въ одну и ту же дверь.
   -- Нѣтъ, такъ нельзя, вѣдь надо же жить какъ-нибудь,-- возражалъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ.
   -- А живетъ каждый, примѣняясь къ своему собственному темпераменту. Кто развратничаетъ съ проститутками, кто устраиваетъ себѣ счастливую семейную жизнь съ женщиной, которая его любитъ. Кто мудритъ и старается усѣсться между двухъ стульевъ. Можетъ быть, женщины и придумаютъ для себя что-нибудь получше; только я не вижу какъ: не разсчитывала природа на цивилизацію. Цивилизація создала личность, индивидуальность, а развѣ природа ее признаетъ? У природы одна забота -- воспроизведеніе вида, а то, что по пути, она мучаетъ, калѣчитъ, убиваетъ, это ея не касается. Положимъ, насъ съ вами это тоже раньше не касалось, ужъ очень легко наши потребности удовлетворяются. Ну, а съ цивилизаціей мы съ вами тоже слегка поразмякли, порасчувствовались.
   Скучные были эти разговоры и все-таки они возвращались къ нимъ опять и опять. О чемъ же другомъ и было имъ разговаривать?
   Было около 10 часовъ вечера, и Оленицынъ уже собирался уходить. Ему еще нужно было кое-что просмотрѣть дома по завтрашнему дѣлу. Въ передней раздался звонокъ.
   -- Должно быть, мама, -- сказалъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ. Они слышали, какъ кухарка отперла дверь и спросила: "кого вамъ угодно?", значитъ кто-нибудь посторонній. "Никого", отвѣтилъ голосъ. Ѳедоръ Ѳедоровичъ и Оленицынъ оба встали съ мѣста и сдѣлали шагъ впередъ; у нихъ обоихъ дрожали руки. Въ комнату вошла Маша. У Маши немного выдавался животъ. Еще шагъ и они бы бросились къ ней навстрѣчу... Но у Маши было такое холодное мертвое лицо, что оба они остались стоять на мѣстѣ.
   -- Здравствуйте, -- равнодушнымъ голосомъ сказала Маша:-- какъ у васъ тутъ хорошо. Я продрогла и устала съ дороги.
   И она сѣла въ кресло къ самому огню.
   -- Дѣти здоровы?
   -- Здоровы,-- заикаясь отвѣтилъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ,-- Маша, милая, какъ же ты такъ безъ всякаго предупрежденія. (Господи, неужто ему даже нельзя обнять ее?)
   -- Что-жъ предупреждать. Потомъ, я вдругъ собралась. Сообразила, что съ этимъ,-- и она показала на животъ,-- нельзя оставаться. Вѣдь никто къ себѣ не пускаетъ. Были однѣ только непріятности.-- И у Маши покривился ротъ.
   Оленицынъ стоялъ и думалъ: что же это такое, неужто Павелъ Ивановичъ? Нѣтъ, это просто невѣроятно. Ѳедоръ Ѳедоровичъ ничего не думалъ: онъ только стоялъ и смотрѣлъ, смотрѣлъ на Машу.
   -- Ну, что ты на меня уставился?-- вдругъ злымъ, совсѣмъ не своимъ голосомъ какъ-то крикнула она:-- прекрасно, не правда ли? И тебѣ должно быть очень пріятно, что я вернулась, а, сознавайся, очень пріятно?-- И губы у Маши безтолково дергались во всѣ стороны.-- Вотъ и Оленицынъ тоже... должно быть, скучалъ безъ меня... Ну, что-жъ, я вернулась, радуйтесь,-- какъ-то совсѣмъ несуразно выкрикивала Маша.-- Опоздала выѣхать изъ дома, буду рожать черезъ три мѣсяца, не правда ли, смѣшно, очень смѣшно, такая хорошая шутка. Да смѣйтесь же, говорятъ вамъ, оглохли вы, что ли?-- крикнула Маша и сама начала хохотать. Она хохотала, хохотала, пока все тѣло ея не стало биться въ судорожныхъ рыданіяхъ.
   Потомъ Маша успокоилась и затихла. Мужчины уложили ее, укутали, придвинули диванъ къ самому огню, напоили ее чаемъ съ виномъ; Ѳедоръ Ѳедоровичъ распустилъ ей платье, снялъ сапоги и надѣлъ на ноги свои теплыя туфли. Оленицынъ осторожно натиралъ ей лобъ одеколономъ. Маша лежала теперь съ закрытыми глазами тихо, тихо и ей нравилось, что вокругъ нея заботливо копошились люди. Да, это было лучше, чѣмъ тамъ, въ Италіи, среди постороннихъ равнодушныхъ людей. Тамъ былъ большой путь, тамъ нужно было быть человѣкомъ, тамъ нужно было бороться, работать, жить. А на что способна она, Маша, со своимъ тяжелымъ, неуклюжимъ, больнымъ тѣломъ? Пускай же они за нимъ поухаживаютъ, вѣдь ничего лучше они для нея не могутъ сдѣлать. И никто для нея ничего не можетъ сдѣлать. Да, пусть они погрѣютъ ее, какъ кошку, вытащенную изъ воды. Потомъ они и этого для нея не смогутъ сдѣлать. И Маша, усталая, разбитая, не то забылась, не то заснула.
   Сколько времени она спала, она не знала, но, должно быть, спала долго. Когда она, наконецъ, очнулась, въ комнатѣ было все по прежнему. Въ каминѣ горѣлъ большой огонь, отъ котораго тянуло къ ней тепломъ. Мужчины сидѣли тутъ же и тихо разговаривали. Не было слышно того, что они говорили. Маша вспомнила, что раньше Ѳедя и Оленицынъ совсѣмъ не дружили, а между тѣмъ теперь ей казалось такимъ естественнымъ видѣть ихъ вмѣстѣ. Машѣ захотѣлось опять забыться, заснуть, но у нея зашевелилось въ животѣ и она прислушалась, какъ невольно прислушивалась каждый разъ. Вотъ "онъ" уперся ножками выше пупка и перебираетъ ими, какъ будто въ нетерпѣніи, вотъ гдѣ-то внутри проводитъ кулачкомъ; это навѣрное кулачокъ, потому что это что-то такое маленькое. Онъ точно ждетъ этого ужаснаго момента, когда ему такъ хочется жить, а матери только помереть, и когда кажется, что никогда, никогда не придетъ часъ избавленія... А вдругъ, можетъ быть, онъ и придетъ, и грудь опять вздохнетъ свободно...
   И Маша сразу забудетъ себя и всѣ свои страданія и со страхомъ въ сердцѣ спроситъ: "Что, каковъ онъ, все ли въ порядкѣ?" И какъ она будетъ бояться отвѣта: вдругъ да какое-нибудь уродство; вдругъ, да она его плохо выносила, какъ она ему тогда въ глаза смотрѣть будетъ? А Серафима Ивановна, акушерка, скажетъ: "Отличнѣйшая дѣвчонка и прехорошенькая, лучше и не надо" или "вотъ такъ мальчишка, смотрите, спина-то какая, хоть сейчасъ въ солдаты". И Маша успокоится. "Слава тебѣ, Господи, слава тебѣ, Господи", и у всѣхъ будутъ такія радостныя, оживленныя лица, и всѣ будутъ такъ на нее смотрѣть, какъ-то такъ особенно смотрѣть. А маленькій человѣчекъ будетъ кричать, не то сердито, не то жалобно; но никто его не пожалѣетъ. Наоборотъ, всѣ будутъ смѣяться и радоваться, что онъ такъ хорошо кричитъ -- здоровый, значитъ. А Ѳедя, глупый Ѳедя будетъ отъ волненія козломъ прыгать и суетиться по комнатѣ, предлагая свои услуги, пока его, наконецъ, совсѣмъ не прогонятъ, чтобы не путался и не мѣшалъ. И Маша вдругъ улыбнулась...

Вѣра Погорѣлова.

"Русское Богатство", No 8, 1911

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru