Рушецкий И.
Как он воскрес

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

КАКЪ ОНЪ ВОСКРЕСЪ.

(Очеркъ).

I.

   -- Кто-о?-- удивленно спросилъ редакторъ.
   -- Ивинъ.
   Секретарь даже поперхнулся, произнося ужасную фамилію.
   Въ конторѣ всѣ застыли въ тѣхъ позахъ, въ какихъ очутились при звукѣ этого имени. Бухгалтеръ Иванъ Семенычъ Шмидтъ, вѣчно жевавшій сухой чай для заглушенія сивушнаго запаха, сдѣлалъ такое лицо, какъ будто передъ нимъ была статуя Командора, а не Антонъ Андреичъ Ивинъ изъ газеты "Эхо". Анна Петровна Потылицына, маленькая, сухопарая шатенка, смотрѣла на страшнаго гостя остановившимся стекляннымъ взглядомъ. Ей казалось, что она птичка и сейчасъ упадетъ въ раскрытую пасть удава. Ивинъ сидѣлъ съ потупленнымъ взоромъ и вовсе не походилъ ни на удава, ни на статую, по крайней мѣрѣ Командора. Наоборотъ, столь наоборотъ, что вторая, конторщица -- Елена Ивановна Сушкина моментально въ него влюбилась. Впрочемъ, она влюблялась во всѣхъ сколько-нибудь знаменитостей, страшно возмущая этимъ Анну Петровну:-- "У васъ нѣтъ никакихъ убѣжденій,-- упрекала она ее обыкновенно:-- вы способны Катковымъ увлечься!"
   Дверь кабинета шумно растворилась, и всѣ вздрогнули.
   -- Пожалуйте,-- сухо пригласилъ секретарь.
   Шмидтъ перемѣстилъ чай за щеку и напряженно замеръ; Потылицына притаила дыханіе, а Сушкина саркастически замѣтила:
   -- Напрасно, господа: ничего вы не услышите... Да и у него такой тихій голосъ...
   -- Отъ страху, повѣрьте!-- рѣшилъ Иванъ Семенычъ и прибавилъ:-- А интересно: зачѣмъ онъ могъ пожаловать?
   -- И какъ вы, господа, себя держите,-- просто возмутительно! Вытаращили на него глаза и сидятъ!
   -- Елена Ивановна!-- бухгалтеръ погрозилъ пальцемъ -- Ужъ запылали, запылали, вижу! Фу! какъ вамъ не стыдно...
   -- Вовсе нѣтъ, вовсе нѣтъ... А нельзя же смотрѣть человѣку въ ротъ,-- оправдывалась та, смѣясь и краснѣя.
   Редакторъ, Мауровъ нѣсколько растерялся, когда Ивинъ объяснилъ цѣль своего визита: онъ, Ивинъ предлагаетъ имъ свои услуги...
   -- У васъ что-нибудь вышло съ Кожемяткинымъ?-- спросилъ Мауровъ, стараясь выиграть время.
   -- Нѣтъ,-- вспыхнувъ, отвѣтилъ Ивинъ,-- просто, не могу продолжать въ прежнемъ тонѣ, а "Эхо" всегда останется только эхомъ: какую дрянь ни крикни, на все отзовется... Я не исписался, какъ, можетъ быть, приходитъ вамъ въ голову. Меня никто оттуда не гонитъ, а Митрофанъ Василичъ, несмотря на всѣ мои увѣренія, думаетъ, что я лишь вымогаю увеличенье построчной платы. Но это не такъ: если вы не найдете возможнымъ принять меня въ число сотрудниковъ, я уѣду...
   -- Антонъ Андреичъ... вы не обидитесь, если мы попросимъ дать намъ обдумать? Я знаю, насколько вы цѣнный работникъ, но, во-первыхъ, я человѣкъ здѣсь новый и отъ меня мало что зависитъ... такъ какъ тутъ вопросъ и средствъ. А во-вторыхъ,-- онъ улыбнулся,-- "Эхо" и "Мысль" все же -- антиподы, и приходится взвѣшивать... послѣдствія.
   -- О да, разумѣется...
   Ивинъ сконфуженно всталъ. Маурову сдѣлалось его жаль, и онъ мягко прибавилъ:
   -- Куда же вы торопитесь? Присядьте, потолкуемте.
   -- Не хочу вамъ мѣшать.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Я сейчасъ отправилъ цѣлую кучу матеріала, такъ что имѣю въ запасѣ добрыхъ полчаса.
   У Антона Андреича рябило въ глазахъ; онъ задыхался, стараясь скрыть обуревавшія его чувства, но это плохо ему удавалось... Онъ еще сильнѣе ощутилъ весь стыдъ прошлаго и горечь настоящаго, услыша нотку состраданія въ тонѣ Маурова...
   Очутившись, наконецъ, въ сѣняхъ, Ивинъ поднялъ воротникъ и стремительно сбѣжалъ внизъ, точно ему гикали вслѣдъ. Въ ушахъ его шипѣли цѣлые паровозы. Пройдя нѣсколько саженъ, онъ нагнулся и, зацѣпивъ горсть снѣгу, провелъ по разгоряченному лицу. Это немножко облегчило Антона Андреича. Какъ могъ онъ допустить хоть на мигъ, что его примутъ въ порядочный органъ?! Вѣдь онъ же Ивинъ, "без стыжіе глаза".. Хорошо еще: наткнулся на добраго человѣка! Другой бы съ лѣстницы спустилъ...
   Вѣдь онъ не ослѣпъ: онъ видѣлъ, какой эффектъ произвело его появленіе, его имя даже на маленькихъ, сѣрыхъ людей, сидѣвшихъ за своими конторскими книгами. А какъ бы ему простили тѣ, въ чьи колеса онъ подсовывалъ всегда палки? Не изъ какого-нибудь убѣжденія въ зловредности этихъ колесъ, а ради злобнаго удовольствія -- сказать и сдѣлать гадость... Онъ ничего не защищалъ, ничего не отстаивалъ, онъ только говорилъ:-- "Ахъ, вы такъ наивны, вѣрите въ добродѣтель?-- Да, пожалуй, она и есть... пока ее некому купить. Есть, какъ залежавшійся на окнѣ магазина товаръ"... "Заботы о "меньшомъ братѣ"?-- Полноте! Это -- ходули, съ которыхъ виднѣе, гдѣ плохо лежитъ". "Еврейскій вопросъ"?-- А сколько вамъ заплатили жиды? Въ лучшемъ случаѣ -- желаніе казаться истинно культурнымъ человѣкомъ"... "Драть ли мужика"?-- Господа, сантименты! Развѣ насъ не драли? Прежде даже регулярно -- по субботамъ, передъ банькой. И ничего себѣ -- живы". "Партіи"?-- Какія? Развѣ въ Россіи имѣются партіи? Въ первый разъ слышу, то бишь, въ тысячу первый. Но вѣдь это же одно заблужденіе. Консерваторы? Ахъ, тѣ, которые имѣли власть и утратили? Либералы, вы говорите? Да, тѣ, кои ее наслѣдовали... Еще радикалы?-- Бредъ юной души... Придя въ соотвѣтствующій возрастъ, они превратятся въ либераловъ, чтобъ стать на склонѣ лѣтъ брюзжащими консерваторами"... "Идеалы человѣчества"?-- Откровенно признаться -- урвать"... Да, все это онъ говорилъ. Но дѣла его часто бывали лучше его словъ...
   Острое до нестерпимости чувство теперь стало тягучимъ, ноющимъ, какъ зубная боль, которая, вмѣсто челюстей, сосредоточилась въ груди, около сердца. Антонъ Андреичъ усиленно вздыхалъ, стараясь выжить ее оттуда, но она за что-то тамъ цѣплялась, отчего ему дѣлалось еще больнѣе. Ему вдругъ показалось, что "Эхо" больше нѣтъ, что на его мѣстѣ очутилась большая дыра. Онъ подходитъ -- и ничего уже нѣтъ: громадный провалъ зіяетъ черной бездной среди снѣга, а надъ нимъ носится духъ Кожемяткина въ тучѣ пыли. Духъ сохранилъ земную оболочку Митрофана Василича, только внутри этой оболочки не кишки, не мясо, а просто сѣрая пустота, и лицо тоже сѣрое, какъ сумерки...
   Но "Эхо" не имѣло намѣренія валиться куда бы то ни было: нижній этажъ, гдѣ помѣщалась типографія, весело переливался огнями. Тамъ что-то ухало и гудѣло. Взмахи машинъ перебѣгали крылатыми тѣнями черезъ дорогу и взметывались на стѣну противоположнаго дома. Въ конторѣ и редакціи тоже былъ свѣтъ.
   Секретарь, щупленькій Василій Дементьичъ, пересматривалъ свѣжія, еще влажныя "гранки", сердясь на обиліе полицейской хроники:
   -- Митрофанъ Василичъ, это же, право, невозможно. Отложимте на завтра?
   -- Нельзя, голубчикъ, никакъ нельзя: и безъ того Дембицкій въ претензіи, что сокращаемъ... Вѣдь онъ ихъ составляетъ, а вы черкаете. Для начальства обидно...-- проговорилъ рыхлый мужчина въ мягкихъ, отложныхъ воротничкахъ, оглядываясь на вошедшаго. Узенькіе глазки Кожемяткина впились въ лицо Антона Андреича, который, не здороваясь, направился къ своему столу. Издатель насторожился, какъ котъ на шорохъ мышиныхъ лапокъ. Онъ пересталъ сопѣть носомъ и, полуобернувшись, смотрѣлъ однимъ глазомъ въ широкую спину Ивина. Отъ ожиданія и неловкой позы сердце его зачастило. Митрофанъ Василичъ, наконецъ, не выдержалъ и ласково произнесъ:
   -- Ну, что, голубчикъ, надумали?
   Ивинъ не отвѣтилъ. Кожемяткинъ кинулъ скорбный взоръ въ сторону секретаря, но Василій Дементьичъ только сурово насупился: нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, ежечасно тянуть изъ человѣка душу! Сколько разъ онъ это твердилъ, и все неймется.
   Антонъ Андреичъ рѣзкимъ, характернымъ почеркомъ вывелъ обычный заголовокъ и посмотрѣлъ на плоскую хрустальную чернильницу. Это была та самая, въ которую онъ макнулъ дрожащей рукою перо, подписывая свою первую, облитую "и горечью, и злостью" статейку... Нѣтъ сомнѣнія: та самая! Неизвѣстно почему, но ему тогда бросился въ глаза пузырекъ въ стеклѣ. И тутъ такой же, на томъ же мѣстѣ. Пять лѣтъ не замѣчалъ онъ его; пять лѣтъ,-- пока онъ ссорился съ Митрофаномъ Василичемъ, -- служила она другимъ, и больше уже года, какъ онъ вернулся къ ней, подругѣ его "злобной музы"...
   Почему онъ вспомнилъ, узналъ ее именно въ минуту душевнаго перелома? Это страшно удивило Ивина. Теперь онъ смотрѣлъ на нее почти съ ненавистью, какъ будто она-то и погубила его... Вѣдь не разбилась, проклятая!
   Время шло, и Митрофанъ Василичъ, не смѣя торопить, пыхтѣлъ, оглядывался. Ему скажи, попробуй! Швырнетъ ручку, и былъ таковъ! Ему что -- его вездѣ съ удовольствіемъ... Самъ испортилъ: не слѣдовало такъ ухаживать... Теперь ужъ не поправишь. Но неужели онъ Уйдетъ, уйдетъ, въ самомъ дѣлѣ? Вѣдь, наконецъ, его же здѣсь любятъ, это же его литературная колыбель... Надо не имѣть сердца, чтобъ забыть узы столькихъ лѣтъ!
   Митрофанъ Василичъ осторожно поднялся и, подойдя на цыпочкахъ, обнялъ Ивина за плечи:
   -- Антоша, что съ тобой?
   Тотъ вздрогнулъ отъ неожиданности.
   -- Митрофанъ Василичъ, оставьте меня... Статьи не будетъ.
   -- Да ты хоть скажи? Ну, чортъ съ ней, со статьей! Ты скажи по душѣ...
   -- Потомъ...
   -- Антоша!
   -- Митрофанъ Василичъ, я не могу сегодня пускаться ни въ какія объясненія.
   -- Что ты: влюбился, въ карты проигралъ, денегъ тебѣ надо? Бери, бери, сколько хочешь... Антоша?!
   -- Митрофанъ Василичъ, да оставьте вы его,-- раздраженно прошепталъ Василій Дементьичъ, когда Кожемяткинъ ринулся было за Ивинымъ въ переднюю.
   

II.

   А въ "Мысли" тоже разыгрывалась "драма": секретарь, узнавъ, зачѣмъ приходили "безстыжіе глаза", чуть не упалъ въ обморокъ:
   -- Какъ, этотъ негодяй воображаетъ, что когда-нибудь переступитъ порогъ честной газеты?! И вы не вытолкали его въ шею?
   -- Въ чемъ дѣло?-- спросили въ одинъ голосъ Яковъ Иванычъ Суворцевъ и издатель -- Ѳедоръ Дмитричъ Каблуковъ, вошедшіе въ этотъ моментъ.
   -- Ивинъ предлагаетъ намъ свое сотрудничество.
   -- Ивинъ? Это интересно,-- издатель оживился.
   -- Что тутъ интереснаго?-- сердито сказалъ Суворцевъ, отыскивая гранки своей "передовой".-- Развѣ это мыслимо?
   -- Но, господа, онъ совсѣмъ теперь приличенъ...
   -- Что не мѣняетъ прошлаго,-- еще рѣзче проговорилъ Суворцевъ.
   -- Подождите,-- началъ было Мауровъ, но тотъ перебилъ:
   -- Вы меня удивляете: какъ можно идти на подобные компромиссы? Чортъ съ нимъ, съ его и талантомъ, если онъ вываленъ въ грязи!
   -- Дайте хоть слово сказать...
   -- Не дамъ, здѣсь не мѣсто прохвостамъ! Вотъ отъ васъ-то ужъ, Николай Николаичъ, не ожидалъ я такой снисходительности...
   Издатель, болѣзненно морщась, теръ лобъ: "конечно, нельзя, немыслимо! Вѣдь кто же это? "Безстыжіе глаза"! Яковъ Иванычъ правъ, совершенно правъ"... А лукавый бѣсъ нашептывалъ: "Ну, а чѣмъ было "Эхо" до Ивина? Захудалой провинціальной газетишкой, какъ и "Мысль". При немъ оно пошло въ гору, послѣ него упало, настолько упало, что могла народиться "Мысль", и снова воскресло съ его появленіемъ"... Мнѣніе Маурова, еще не высказанное, заставило издателя волноваться: ну, а если?..
   Но секретарь и Суворцевъ говорили на-перебой, не давая Маурову открыть ротъ.
   Угрявый репортеръ, принесшій хронику, сердито думалъ:
   -- "И какого чорта кочевряжатся? Жрать скоро будетъ нечего, а туда же"...
   -- Господа, почему вы не допускаете переворота? Савлъ -- оттого, что былъ гонителемъ Христа, не сдѣлался меньше... Мы не виноваты въ условіяхъ своего дѣтства, своей среды. Одни берутъ истину готовой, другіе -- доходятъ до нея путемъ тяжелой борьбы, отреченія отъ прежнихъ боговъ. Для однихъ она -- наслѣдственное достояніе, для другихъ -- завоеванное счастье. Я даже не знаю: что цѣннѣе и надежнѣе?-- говорилъ Мауровъ.
   -- Прозрѣть только въ тридцать лѣтъ?-- иронически разсмѣялся секретарь.-- Благодарю покорно за такихъ прозелитовъ? Когда человѣкъ вполнѣ опредѣлился?
   -- Лучше отъ худого придти къ хорошему, чѣмъ наоборотъ.
   -- Когда человѣкъ проросъ старыми корнями? Почемъ вы знаете, не уцѣлѣлъ ли одинъ изъ этихъ скверныхъ пахучихъ корешковъ -- я убѣжденъ, что ихъ еще достаточно!-- и не пуститъ ли онъ снова ростки?-- желчно сказалъ Суворцевъ.
   -- Это онъ пусть малолѣтковъ морочитъ... Мы-то его знаемъ отъ а до зетъ, намъ съ Яковомъ Иванычемъ очки не вотрешь! Господинъ Ивинъ просто сообразилъ, что быть негодяемъ даже невыгодно,-- замѣтилъ секретарь.
   -- Однако, у Митрофана-то домъ,-- тихонько пробунчалъ репортеръ, и тутъ только о немъ вспомнили.
   -- Вы кончили?-- сердито спросилъ секретарь.
   -- Сейчасъ...
   Всѣ сразу умолкли, но черезъ минуту Суворцевъ снова вскипѣлъ:
   -- Моя нога здѣсь не будетъ, если у насъ объявится этотъ господинъ!
   -- Господа, такъ все-таки нельзя: рубить съ плеча...-- вяло произнесъ издатель.-- Надо же немножечко обдумать. Ну представьте себѣ, что мы захлопываемъ дверь передъ погибающимъ...
   -- Э-э, полноте!-- махнулъ рукой Суворцевъ.
   Репортеру очень не хотѣлось уходить, но секретарь настойчиво заглядывалъ въ его узенькіе листочки, а исправлять ужъ было больше нечего. И когда онъ вышелъ, тотъ досадливо сказалъ:
   -- Какъ это мы про него забыли! Навѣрное, сейчасъ побѣжитъ въ "Эхо".
   -- А вамъ-то что? Дѣтей съ ними крестить собираетесь?-- огрызнулся Суворцевъ.-- Я никогда не скрывалъ своего отношенія къ прохвостамъ и впредь не намѣренъ.
   -- Все-таки неловко же, Яковъ Иванычъ, кричать на всѣхъ перекресткахъ: "Ивинъ къ намъ просится". А говорить при такихъ, какъ этотъ, все равно что на перекресткахъ.
   -- Господа, ну ошельмуемъ мы человѣка...-- началъ опять издатель, но Суворцевъ его перебилъ:
   -- Онъ самъ себя ошельмовалъ!
   -- Мнѣ кажется...-- заговорилъ Мауровъ, но тотъ снова не далъ кончить:
   -- Меня возмущаетъ легкость, съ какой вы соглашаетесь на сдѣлки съ совѣстью.
   -- Яковъ Иванычъ, позвольте же хоть на минуту,-- разсердился издатель,-- какія сдѣлки?
   -- Защищайте вора, мошенника, я ничего не скажу...
   -- Это талантливый человѣкъ!
   -- Тѣмъ хуже! Будь это жалкій писака, вродѣ того, что вышелъ сейчасъ отсюда, я самъ бы нашелъ ему оправданія. Но для Ивиныхъ ихъ нѣтъ и быть не можетъ!
   -- Яковъ Иванычъ, вы не дали намъ выслушать Николая Николаича. Дайте ему, наконецъ, высказаться.
   -- Яковъ Иванычъ, ну, да постойте!-- проговорилъ секретарь, подававшій до сихъ поръ съ нимъ вмѣстѣ всѣ реплики.
   -- Нѣтъ, господа, надо номеръ кончать. Сразу мы все равно не столкуемся,-- сказалъ Мауровъ.
   -- Помните одно: "нельзя и невинность соблюсти, и капиталъ пріобрѣсти",-- насмѣшливо закончилъ Суворцевъ, берясь за шапку.
   -- Кажется, вамъ извѣстно, что я проживаю, а не наживаю,-- обиженно промолвилъ издатель.
   -- Я только хотѣлъ предостеречь васъ отъ излишняго увлеченія талантами господина Ивина. Очень вѣроятно, что читатели окажутся строже насъ самихъ и, вмѣсто благодарности, вы же будете обруганы.
   Послѣ ухода Суворцева въ редакціи затихло. Издатель тяжело вздыхалъ, секретарь сидѣлъ мрачный, Мауровъ обдумывалъ, какъ позолотить пилюлю и въ то же время поддержать Ивина: вѣдь ясно -- ничего изъ этого не выйдетъ...
   -- Николай Николаичъ, а какъ вы насчетъ псевдонима? Можетъ, и Яковъ Иванычъ тогда примирится... Вѣдь нельзя же отрицать, что это не тотъ Ивинъ, что въ человѣкѣ произошла какая-то радикальная ломка...
   -- Да захочетъ ли самъ Ивинъ? Я что-то сомнѣваюсь... И, кромѣ того, у него слишкомъ оригинальная физіономія, чтобы можно было схоронить концы, если вообще допустима въ такихъ случаяхъ фальшь.
   -- Да, конечно, вы правы! Но все-таки досадно, что такой талантъ обреченъ прозябать на мусорной кучѣ...
   -- И хочется, и колется...-- сердито подумалъ секретарь. Онъ вообще не вѣрилъ искренности своего патрона. Съ испоконъ вѣковъ провинціальныя газеты велись "секретарями", если редакторъ не былъ въ то же время издателемъ. "Мысль" чуть ли не первая нарушила этотъ обычай и весьма при томъ недавно.
   Мѣсяца три тому назадъ, разсуждая, почему какое-нибудь "Эхо" благоденствуетъ, а порядочныя газеты, какъ "Мысль", еле влачатъ свое существованіе, Ѳедоръ Дмитричъ пришелъ къ неожиданному, самоуничижительному выводу:
   -- А потому, батенька, что мы съ вами -- "писатели-обыватели" и только!
   -- А Кожемяткинъ -- "настоящій"?-- разсмѣялся секретарь.
   -- У него вывозитъ Ивинъ. Вѣдь иной разъ самому читать противно: точно попала тебѣ въ ротъ какая-то жила, и какъ ты ее ни жуй, все не прожуешь... Вотъ, напр., послушайте. Сперва мое упражненіе: "Мы неоднократно указывали на опасность"... Вѣдь и самъ хорошенько не знаешь, какъ правильнѣе -- "на опасность" или просто: "опасность"?... переулка, именуемаго Гусинымъ, особенно въ непогодныя, осеннія ночи, когда что называется ни зги не видно"... Ну, и пр., и пр. Въ зубахъ навязнетъ, пока доберешься до сути! Или у васъ: "Въ такихъ обстоятельствахъ ни въ коемъ случаѣ не слѣдовало допускать непринятія мѣръ предосторожности. Не ясно ли г-ну Сидоренку, что отъ его небрежности и не могло не воспослѣдовать ничего иного, кромѣ печальнаго инцидента -- а тутъ еще и скверная опечатка: "инциндента"!-- завершившагося въ камерѣ мирового судьи вчерашняго дня". Все не да не и мировой судья вчерашняго дня, когда онъ таковымъ второе трехлѣтіе!
   -- Гдѣ это, гдѣ?-- всполошился секретарь, покрываясь красными пятнами.-- Ахъ, да!.. Но вспомните, какъ это писалось: послѣ цензорскихъ выкидокъ, на пустое мѣсто, я даже въ телефонъ ему читалъ, чтобъ не задерживать печатаніе. Въ такой спѣшкѣ за каждымъ словомъ не угоняешься.
   -- А настоящій-то литераторъ и съ просонокъ такъ не напишетъ.
   Съ тѣхъ поръ Ѳедоръ Дмитричъ началъ носиться съ настоящимъ литераторомъ, какъ съ больнымъ зубомъ. Вскорѣ сюда попалъ случайно Мауровъ, и секретарское "редакторство" кончилось...
   

III.

   На другой день Ивинъ въ редакцію "Эхо" вовсе не явился, прислалъ только маленькую замѣтку.
   Предчувствія не обманули его: Мауровъ, выражая свои сожалѣнія, извѣстилъ, что "Мысль" вынуждена отклонить предложенное сотрудничество. Письмо заканчивалось слѣдующей фразою: "Мнѣ кажется, мои коллеги не столько противъ васъ лично, сколько противъ вашего имени. Но, быть можетъ, это еще уладится..."
   Антонъ Андреичъ поспѣшилъ отвѣтить: "Я не вижу, многоуважаемый Николай Николаевичу, какимъ образомъ? Съ помощью псевдонима? Согласитесь, въ моемъ положеніи это болѣе, чѣмъ неудобно... Я не желаю быть принятымъ благодаря лишь фальшивому паспорту. Я никогда имъ не пользовался, да и думаю, что это было бы трудно при наличности "особыхъ примѣтъ": отдѣлаться отъ своей манеры врядъ ли я смогу... Не нахожу словъ выразить, какъ я тронутъ и благодаренъ вамъ за доброе отношеніе"...
   Ему казалось, что онъ подготовилъ себя вполнѣ, и все-таки это былъ ударъ! Въ немъ какъ будто что оборвалось. Знакомая тупая тоска -- спутница всей его писательской жизни, несносная за послѣдній годъ -- выгнала его изъ дому.
   Стоялъ морозъ, какъ и вчера. Солнце проступало изъ дымки красноватымъ, тусклымъ кругомъ. Полозья саней визжали; скованная земля чутко насторожилась. Эта напряженность и острота звуковъ болѣзненно ударила Ивина по нервамъ: онъ вздрагивалъ и ежился, стараясь не слышать своихъ гулкихъ, скрипучихъ шаговъ. Онъ шелъ, не зная куда и зачѣмъ. Только не въ "Эхо"! Ему вспомнились вчерашнія слова Митрофана Василича: "Денегъ надо? Бери, бери, сколько хочешь"! Сколько хочешь! Онъ началъ у него съ полкопѣйки и только черезъ полгода ему "положили" полторы... Онъ вѣдь тогда и это "почиталъ за счастье". Полномера надо было настрочить, чтобъ, быть сыту самому, отцу инвалиду и больной матери... А теперь -- "Антоша", "бери, сколько хочешь"! Проклятые крокодилы! Сколько этотъ Антоша отдалъ вамъ своего труда, даже не за полторы копѣйки, а такъ, даромъ, только потому, что, кромѣ него, некому было дѣлать, потому, что вы пользовались его молодой, пылкой любовью къ литературѣ... Чѣмъ онъ для васъ не былъ при случаѣ? И наборщикомъ, и фальцовщикомъ, и корректоромъ... А теперь: "бери, сколько хочешь"... Нѣтъ, онъ отлично знаетъ, куда ведетъ кожемяткинская щедрость: чтобъ вы не выскочили изъ-за его "прилавка"...
   Зачѣмъ было соваться въ "Мысль"? Вѣдь все здѣсь отравлено воспоминаніями... Но Антона Андреича тянуло сюда, какъ тянетъ убійцу къ мѣсту преступленія: вся душа изныла, изболѣла, а онъ приходитъ, бередитъ свои раны, будитъ совѣсть, безсильный забыть... Онъ ненавидѣлъ этотъ городъ, эти улицы, дома, людей, которыхъ онъ зналъ съ дѣтства и которые ему сдѣлали столько зла.
   Очутившись въ теплѣ и свѣтѣ ресторана, куда занесли его привычныя ноги, Антонъ Андреичъ все еще вздрагивалъ и ежился. Лакей, расплываясь въ улыбку, уже тащилъ ему бутылочку добраго рейнскаго вина. Ивина въ ресторанахъ любили не за одни "чайки"...
   Антонъ Андреичъ вернулся домой довольно поздно и не удивился, заставъ Маурова ожидающимъ. Ему вдругъ показалось, что онъ даже былъ увѣренъ въ этомъ.
   -- А я къ вамъ третій разъ навѣдываюсь,-- проговорилъ тотъ, поднимаясь.
   -- Да? Жаль, что доставилъ столько хлопотъ. Простите.
   Антонъ Андреичъ произнесъ это равнодушнымъ, точно чужимъ голосомъ, и ему стало неловко, но въ душѣ его все какъ-то замерло, застыло; онъ не находилъ въ себѣ ни давешней благодарности, ни мукъ. Онъ понялъ визитъ Николая Николаича безошибочно: будетъ рѣчь о невозможности псевдонима, "фальшиваго паспорта". И тотъ дѣйствительно сказалъ:
   -- Вы угадали замаскированный намекъ... Я сдѣлалъ его весьма неохотно, уступая чужимъ настояніямъ, но лично ни минуты не сомнѣвался, что васъ не можетъ удовлетворить фальшивый паспортъ...
   -- Очень вамъ благодаренъ за доброе мнѣніе.
   -- Но, можетъ быть, дѣло уладится еще...
   -- Нѣтъ, я не питаю больше иллюзій. Въ существѣ -- они правы. Застарѣлыя пятна не скоро отмоешь, въ особенности здѣсь, гдѣ все мое прошлое на виду и на счету. И въ этомъ моя ошибка... А вамъ не стоитъ хлопотать о какомъ-то... прохвостѣ!
   -- Антонъ Андреичъ!
   -- Но только, Николай Николаичъ, -- не корыстное прохвостничество... А просто линія такая вышла.
   -- Надѣюсь.
   -- Сегодня я пьянъ, очень пьянъ... Послѣ Новаго года уѣду. Съ радостью бы раньше, но Кожемяткинъ вытянулъ изъ меня обѣщаніе кончить ужъ декабрь.
   -- Куда вы думаете? Я хотѣлъ бы быть вамъ полезнымъ.
   -- Еще ничего не думалъ. Лишь бы подальше, потому что... Кто это?-- перебилъ себя Антонъ Андреичъ, поднимая голову на шорохъ. Въ дверяхъ стоялъ Митрофанъ Василичъ. Мауровъ взялся за шапку:
   -- Ну, мы еще съ вами увидимся?
   -- Непремѣнно, если позволите. Очень вамъ благодаренъ.
   -- Теперь понимаю,-- сказалъ Кожемяткинъ, когда Ивинъ, проводивъ гостя, вернулся къ нему.
   -- Ничего вы, Митрофанъ Василичъ, не понимаете.
   -- Господа "мыслители" занимаются переманиваніемъ чужихъ сотрудниковъ!
   -- Повторяю: ничего вы не понимаете и лучше молчите.
   -- Антоша, я долго молчалъ!
   -- Митрофанъ Василичъ, я еще дольше.
   -- Ты пьянъ!
   -- Да, пьянъ отъ вина и отъ горя.
   -- Какое у тебя горе?
   -- Идите въ свое "Эхо", а меня оставьте: не вамъ на него откликнуться.
   -- Но что же, наконецъ, будетъ? Ты хоть вспомни, какой теперь мѣсяцъ!
   -- Послѣдній, Митрофанъ Василичъ, послѣдній!-- Ивинъ расхохотался. Ему ужъ некого было стѣсняться, и не онъ одолѣвалъ хмѣль, а хмѣль его: Антона Андреича покачивало, глаза у него совсѣмъ посоловѣли.
   -- Гдѣ же рождественская сказка? Когда ты за нее примешься? Я же изъ-за тебя вернулъ Кротову, и теперь, пожалуй, останемся на бобахъ...-- выжидательно помолчавъ, снова заговорилъ Кожемяткинъ.
   -- Сказка будетъ грустная.
   -- Да хоть какую-нибудь.
   -- О маленькомъ мальчикѣ, о глупомъ мальчикѣ, который попалъ къ людоѣдамъ. Нѣтъ, не къ людоѣдамъ, къ вампирамъ. Людоѣды старо, да и что такое: щелкнулъ зубами, гамъ!-- и гдѣ ты, человѣкъ? Можно сказать, плевка не стоитъ. Не смерть страшна -- жизнь, когда кровь вашу пьютъ... Вы понимаете, Митрофанъ Василичъ, вампиры были умные... Вѣдь и вы умный.
   -- Ну, Антоша, у меня еще номеръ не верстанъ. Ты лучше напиши, вотъ...
   -- Они его кормили, не очень, правда, сытно, но все-же кормили. А къ праздникамъ, когда надо было кровь пить, порціи удваивались. Знаете, какъ гусю...
   -- Тебя, братъ, не переслушаешь! Прощай... номеръ не верстанъ.
   -- Вамъ не нравится моя сказка?
   -- Отличная... пиши!-- отвѣтилъ Кожемяткинъ уже изъ передней.
   -- Не стоитъ, не напечатаете. Бѣжишь! Антоша -- подручный мальчикъ, получай свои полторы копѣйки... Проклятые вы, проклятые!
   Антонъ Андреичъ грузно опустился на стулъ. Комната передъ нимъ ходила; въ головѣ стучали молотки; глаза застилались туманомъ. Ивинъ подумалъ, что это отъ освѣщенья, что малъ огонь, и повернулъ винтъ фитиля, но изъ лампы задымило. Онъ быстро убавилъ, и вокругъ стало еще темнѣе.
   -- Подавать вамъ ужинать?-- спросила горничная, заглянувъ къ нему.
   -- Нѣтъ, я ужиналъ.
   -- Керосину у васъ нѣтъ, что ли? Пахнетъ какъ...
   Она подошла, посмотрѣла.
   -- Если мало, налейте.
   -- Хватитъ, да, поди, и спать вамъ пора -- вонъ вы сегодня какой...
   -- Не ваше дѣло!
   -- Конечно, не мое, а только васъ же жалѣютъ.
   -- Ну, приготовляйте постель и уходите, пожалуйста. Керосинъ есть?
   -- Есть,-- сердито отвѣтила дѣвушка, хлопая подушками. Нѣсколько дней тому назадъ Антонъ Андреичъ, будучи въ пьяномъ видѣ, ее "облапилъ", и она, очевидно, думала, что покорила, наконецъ, его сердце.
   А онъ сидѣлъ и твердилъ:-- "Все скотство, скотство"...
   Ему лѣзли въ голову его довольно многочисленные, низкопробные романы. Вѣдь не было ни одной порядочной женщины! Даже изъ средняго круга на него обращала вниманіе только дрянь. Онъ всегда растерявался въ "дамскомъ" обществѣ и превосходно себя чувствовалъ среди мелкихъ пѣвичекъ.
   Съ этими не страшно, а тамъ бойся -- какъ бы не вырвалось бульварное словечко... Онъ и не замѣтилъ, какъ у него образовался своеобразный жаргонъ: вѣдь съ кѣмъ только и гдѣ онъ не путался! Проститутки, швеи, пѣвички, ночлежники, купцы, чиновничья братія... Чего онъ не видѣлъ, чего онъ не описалъ? И все точно оставило на немъ свой грязный слѣдъ...
   Ему страстно захотѣлось очиститься, омыться, забыть эту пошлость и жизни, и любви, а тутъ Дуняши съ распростертыми объятіями...
   Онъ не вѣрилъ, что у него есть талантъ, такой талантъ, который цѣнился бы и въ настоящей, большой прессѣ. Онъ былъ нарасхватъ въ мелкой, его переманивали нѣсколько издателей, но Антонъ Андреичъ пользовался ихъ предложеніями, какъ средствомъ поприжать Митрофана Василича. Мѣнять его на другихъ, какъ онъ убѣдился за пять лѣтъ разлуки съ "Эхомъ", почти не имѣло смысла: всѣ они стоили другъ друга. Послѣдніе три года Ивинъ не нуждался, хотя безъ авансовъ, и довольно крупныхъ, не обходилось -- деньги уходили нелѣпо, безтолково.
   Онъ мучился своей бездомностью, одиночествомъ. Его прежніе литературные друзья давно исчезли въ бездонной "ямѣ" -- кто умеръ, кто спился, одного онъ встрѣтилъ, обходя "ночлежку". Пытался было вытащить, но тотъ упорно твердилъ:-- "Поздно, Антоша, поздно! Пропащій я человѣкъ, и не зачѣмъ тебѣ со мной возиться. Ходи мимо -- отворачивайся: я вѣдь тоже спасалъ, да и самъ пошелъ на дно"...
   Отъ всѣхъ этихъ воспоминаній у Ивина щемило сердце, и даже пьяный онъ тяжело вздыхалъ, ворочаясь въ постели. Хоть бы что, хоть бы одна чистая, свѣтлая радость, одинъ милый, незабываемый образъ -- все отравлено, забрызгано грязью...
   

IV.

   Митрофанъ Василичъ упорно не хотѣлъ вѣрить, что "Антоша" его покидаетъ, а еще больше, что онъ ѣдетъ искать новаго счастья, и приставалъ до самаго отъѣзда:
   -- Ну, хочешь семь копѣекъ? Разорюсь -- вотъ те крестъ!-- но назначаю. Слышишь, семь! Ну, лѣшій тебя подери, восемь! Слышишь, восемь копѣекъ. Какого еще рожна? Али тамъ гривенникъ?
   -- Отстаньте вы! Чего вы торгуетесь?
   -- Ты торгуешься.
   -- Вѣдь ужъ я сказалъ вамъ почему.
   -- Это "мыслители" тебя въ одинъ день въ свою вѣру оборотили?
   -- Почитайте, что я писалъ весь годъ, если не читали.
   -- Я тебя не неволю: пиши, про что хошь.
   -- А вы рядомъ будете Ермолаича "подпущать"?
   -- Кумъ онъ тебѣ, что-ли? Али родня какая?
   -- Ну, право, довольно! Не о чемъ намъ разговаривать.
   -- И въ эдакую пору, когда меня хотятъ съѣсть? Когда они писателей настоящихъ завели? Отблагодарилъ, братъ, отблагодарилъ, можно сказать! Спасибо, спасибо...
   -- Вы же требуете благодарности? За что? За мой трудъ, который вы оплачивали буквально грошами?
   -- Да кто бы тебя, мальчишку, взялъ? Подохъ бы ты, съ голоду подохъ!
   -- Ну, прощайте.
   -- Еще вспомянешь, вспомянешь Митрофана Кожемяткина. Кто вывелъ тебя въ люди? Митрофанъ Кожемяткинъ... Старая хлѣбъ-соль забывается... Высоко летаешь, да гдѣ-то, братъ, сядешь...
   Ивинъ зашелъ еще проститься только къ Маурову. Никого изъ знакомыхъ онъ не любилъ, да и къ нему всѣ были равнодушны. И, не смотря на это, его охватила грусть, когда онъ очутился на вокзалѣ -- некому было встрѣчать, некому и провожать...
   Спросивъ пива, Антонъ Андреичъ присѣлъ къ столику. Собственно, его зналъ чуть не весь городъ, съ нимъ безпрестанно раскланивались, подходили пожать руку и перекинуться двумя-тремя словами, но никого не касалось, куда и зачѣмъ онъ ѣдетъ и даже ѣдетъ-ли, а не просто выпиваетъ.
   Поэтому, когда репортеръ Евдокимовъ, уже беззубый старикашка, робко пробормоталъ: "Счелъ долгомъ... въ послѣдній разъ.. Все-таки столько лѣтъ"... Антонъ Андреичъ растрогался:
   -- Спасибо, спасибо! Присаживайтесь.
   Евдокимову здѣсь было дѣлать нечего: онъ писалъ по "толкучей части" -- и, очевидно, пришелъ только проводите Грязный, оборванный, иззябшій, типъ настоящаго золоторотца, онъ казался тутъ еще болѣе жалкимъ, чѣмъ въ редакціи "Эхо".
   Ивинъ велѣлъ подать вина.
   -- Ваше здоровье!
   -- Ваше-съ! Отлично надумали... Давно бы вамъ надо -- вѣдь яма у насъ, яма-съ.
   -- А куда изъ ямы возьмутъ? въ новую?-- усмѣхнулся Антонъ Андреичъ.
   -- Оно точно... Только при вашемъ талантѣ вы вездѣ можете обратить на себя вниманіе..
   -- Да вѣдь еще вопросъ... Ѳедоръ Петровичъ,-- такъ, кажется?..
   -- Точно такъ-съ,-- репортеръ слегка даже привсталъ.
   -- Вопросъ еще, говорю: талантъ-ли? Не развязность-ли только?
   -- Ну, какъ можно, какъ можно, -- заволновался тотъ,-- вѣдь чувствуется онъ, брызжетъ... Боже мой, да вы обо всемъ хорошо-съ! Съ восторгомъ иногда наблюдалъ: рука такъ и. летаетъ! Вамъ въ слогѣ нѣтъ затрудненія... И мысли у васъ..
   Звонокъ прервалъ эти наивныя похвалы.
   -- Уже-съ,-- торопливо допивая, произнесъ Евдокимовъ.
   -- Успѣемъ.
   -- Митрофанъ Василичъ истинно рвутъ и мечутъ. Обидно, говорятъ: столько надавалъ, а онъ, вы-то, не обратили даже нуль вниманія. Не повѣрили, молъ, что-ли... Я, дескать, не щепками расплачивался.
   -- "Надавалъ"!.. Онъ все путаетъ литературу со своими кожами.
   -- Да вѣдь откуда вышелъ, тѣмъ и пахнетъ.
   -- Ну, и отъ меня вотъ также.
   -- Антонъ Андреичъ, какъ можно?! Вы -- благородный человѣкъ.
   -- Однако, надо идти... До свиданья, не поминайте лихомъ.
   -- Помилуйте, за что-съ? Всякихъ успѣховъ, всякихъ! Дай Богъ!
   Старикъ окончательно разстроился, когда Ивинъ расцѣловался съ нимъ,-- прослезился и долго махалъ вслѣдъ шапкою, идя за поѣздомъ, хотя Антонъ Андреичъ не могъ этого видѣть: и ночь, и рамы подняты.
   Прислушиваясь къ постукиванью колесъ на скрещеніяхъ, Ивинъ вспоминалъ свой первый разрывъ съ Митрофаномъ Василичемъ: вѣдь и тогда казалось, что впереди ждетъ другое...
   Онъ не воспользовался услугами Маурова, заявивъ ему: "Я не хочу злоупотреблять вашей добротою. Вы меня совершенно не знаете; вѣроятно, не совсѣмъ во мнѣ увѣрены. Я не хочу ставить въ затруднительное положеніе ни васъ, ни вашихъ друзей, но, если вы позволите обратиться къ вамъ за совѣтомъ или указаніемъ, буду весьма признателенъ".
   Николай Николаевичъ не настаивалъ и, быть можетъ, остался даже доволенъ, что его не поймали на неосторожномъ словѣ...
   Антонъ Андреичъ испытывалъ истинное наслажденіе: онъ больше не Кожемяткинскій сотрудникъ, онъ только пассажиръ, такой же, какъ и всѣ, съ нимъ разговариваютъ, какъ и со всѣми, и никому не приходитъ въ голову, съ кѣмъ имѣютъ дѣло... Вытянувшись во весь свой большой ростъ, Антонъ Андреичъ мирно лежалъ теперь и слушалъ стукъ колесъ, которыя явственно выговаривали: "Скорѣй, скорѣй, вотъ такъ, да такъ, такъ"!. Отъ этихъ словъ на душѣ его стало радостно, онъ зажмурился, уснулъ и увидѣлъ сонъ: "Митрофанъ Василичъ бѣжитъ за поѣздомъ, крича: "Восемь копѣекъ не щепки! Антоша, бери! Бери, а то не успѣешь"! Антонъ Андреичъ хотѣлъ отвѣтить и открылъ глаза: поѣздъ стоялъ.
   -- Ну, бѣги же, а то не поспѣешь,-- шептала закутанная женщина другой.
   -- Да мнѣ бы тебя хотѣлось устроить... Что же ты, такъ и будешь на ногахъ? Взять да разбудить -- разлеглись на всѣхъ лавкахъ...
   -- Не безпокойтесь вы, ради Бога! И сама устроюсь... Ну, вонъ слышите -- второй звонокъ. Еще останетесь...
   Онѣ порывисто обнялись и исчезли за дверью. Потомъ младшая вернулась. Ея багажъ, сваленный въ проходѣ, былъ весь въ снѣгу. Смахнувъ его, дѣвушка примостилась напротивъ Ивина. Но спавшій пассажиръ потянулся, и ей пришлось встать.
   -- Садитесь,-- сказалъ, поднимаясь, Антонъ Андреичъ.
   -- Спасибо... Если-бы вы подобрали немножко ноги,-- хотя, кажется, это для васъ довольно трудно,-- то мнѣ мѣста-бы хватило.
   -- Да, я думаю, что это трудно... Лучше ужъ совсѣмъ убрать, улыбнулся онъ.
   Нѣкоторое время они сидѣли молча, потомъ Ивинъ спросилъ:
   -- Можетъ, вы приляжете? Вамъ это легче сдѣлать, чѣмъ мнѣ, а я къ тому же выспался.
   -- Нѣтъ, merci, не хочется.
   -- Какъ не хочется: пятый часъ, до утра долго. Ложитесь, право. А то я чувствую себя собакой на сѣнѣ.
   Дѣвушка разсмѣялась.
   -- Развѣ ужъ, чтобъ не тревожить вашу совѣсть?-- она быстро устроилась, свернувшись въ комочекъ. Они немножко попрепирались: Антонъ Андреичъ указывалъ, сколько еще между ними свободнаго пространства, она увѣряла, что ей преотлично и такъ, въ комочкѣ. Онъ пересталъ настаивать, боясь показаться навязчивымъ. Въ вагонѣ опять затихло; только буйная мятель билась въ окна, да стучали колеса и лязгали цѣпи. Поѣздъ шелъ неровно, порывами, словно преодолѣвая невидимыя препятствія.
   Подъ вой вѣтра и шипѣнье колесъ -- теперь ужъ они не подбадривали себя "скорѣй, скорѣй"!-- а какъ-то шипѣли -- Антонъ Андреичъ задремалъ и сидя. Когда онъ открылъ опять глаза, поѣздъ снова стоялъ, и почему-то сразу почувствовалось, что это не у станціи. Въ вагонѣ сильно похолодѣло.
   -- Что это? ужъ не въ заносѣ-ли?-- спросилъ Ивинъ встрепанную голову, которая свѣсилась съ верхней койки и смотрѣла на него круглыми глазами.
   -- Да-съ, батенька... Удовольствіе! А все-таки не слѣзу... Чортъ съ нимъ! Въ тишинѣ-то еще слаще уснешь. Только вотъ дрогнуть началъ...
   -- Ну, а я пойду -- надо же посмотрѣть. Давно стоимъ?
   -- Не знаю. Должно быть, порядочно: ужъ я съ четверть часа какъ проснулся -- гдѣ-то все дверями хлопали.
   Фонари уже были потушены и въ залѣпленныя снѣгомъ окна чуть брезжилъ свѣтъ. Вѣтеръ свистѣлъ, перелетая черезъ крышу вагона, который, какъ будто ежился, вздрагивая подъ его напоромъ. Ивинъ вышелъ на площадку, но дальше проникнуть не удалось: одну дверь занесло до стекла, другая оказалась запертой на ключъ, а средняя не двигалась ни взадъ, ни впередъ и, должно быть, давно уже застряла, потому что черезъ щель намело цѣлый сугробъ.
   Антонъ Андреичъ вернулся обратно. Дѣвушка сжалась еще больше. Подумавъ немного, онъ осторожно накрылъ ее своимъ одѣяломъ. Второй ихъ визави -- старичекъ на нижней лавкѣ, тоже проснулся и всталъ посмотрѣть.
   -- Не пройдете, я ужъ пробовалъ,-- окликнулъ его Ивинъ.
   Они направились къ другому выходу. Въ воздухѣ носились цѣлые пласты липкихъ хлопьевъ. Длинный поѣздъ казался маленькимъ и безпомощнымъ среди бѣлой, мутной пустыни. Старичекъ, ахнувъ, ринулся обратно. Антонъ Андреичъ, увязая по колѣна, попытался пробраться къ паровозу, около котораго суетилась и кричала бригада. И хотя это было близко -- ихъ вагонъ былъ второй,-- но онъ едва понялъ, что тамъ дѣлается. Шла Сизифова работа: сколько отбросятъ, столько же прилетитъ назадъ. Впереди, когда ломался и падалъ снѣжный столбъ урагана, чернѣли какія-то точки.
   -- Мужики бѣгутъ,-- пояснили рядомъ.
   Блѣдный разсвѣтъ какъ будто застылъ: кругомъ все попрежнему было мутно. По временамъ черныя точки совсѣмъ пропадали въ сугробахъ и поле дѣлалось ровнымъ, точно бѣжавшихъ засыпало съ головой.
   Антонъ Андреичъ съ трудомъ вернулся назадъ въ вагонъ, гдѣ всѣ уже проснулись и грѣлись, кто какъ могъ. Сосѣдка Ивина, поджавъ подъ себя ноги, ушла въ одѣяло. Старичекъ быстро ходилъ отъ двери, до двери.
   -- Замерзаю, окончательно замерзаю,-- сказалъ онъ, увидѣвъ Антона Андреича.
   -- Ничего, сейчасъ "мужичекъ" спасетъ.
   У кого-то нашлась водка.
   -- Я забрала ваше одѣяло... Ваше, должно быть?-- спросила дѣвушка, дѣлая движеніе стащить его съ себя.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не снимайте! Мнѣ тепло, отлично...
   -- Ужъ какое тамъ отлично!
   -- Все равно я не возьму, даромъ пролежитъ,-- настаивалъ Антонъ Андреичъ.
   -- Ну, и пусть...
   Одѣяло мелькнуло и очутилось свернутымъ.
   -- Я имъ не воспользуюсь,-- проговорилъ Антонъ Андреичъ дрогнувшимъ голосомъ и направился къ дверямъ. Что онъ за отверженный какой -- самая простая его услуга вызываетъ, въ людяхъ злобу!..
   -- Ну, хорошо, хорошо,-- съ сердцемъ сказала дѣвушка.-- Куда вы? Извольте, беру... Хотя это насиліе!..
   Онъ молча вернулся и сѣлъ рядомъ. Они не произнесли ни слова, пока не тронулся поѣздъ. Когда благодѣтельный паръ разлился, наконецъ, по трубамъ, всѣ ожили, развеселились и подобрѣли. Подобрѣла и "сердитая барышня", какъ назвалъ ее старичекъ. Со слѣдующей станціи, куда она посылала Ивина за кипяткомъ, они звали другъ друга ужъ по именамъ, но фамиліи остались неизвѣстными, потому что Ивинъ не далъ ей кончить, быстро проговоривъ:
   -- А меня -- Антонъ Андреичъ.
   Ему показалось, что за его фамиліей неизбѣжно раздастся: "Какъ?! тотъ самый?" Конечно, это глупо: не столь же онъ извѣстный литераторъ... Но, тѣмъ не менѣе, отъ страха у него сразу пересохло въ горлѣ. Онъ долго не смѣлъ взглянуть на "Наталью Алексѣевну", вплоть до тѣхъ поръ, пока она не придвинула стаканъ, сказавъ:
   -- Ну, пейте.
   Но и послѣ этого Антонъ Андреичъ не вдругъ успокоился: все-таки онъ совершилъ вѣдь неловкость... Впрочемъ, дѣвушка не проявляла признаковъ неудовольствія, и Ивинъ понемногу отошелъ отъ испуга. Старичекъ, который тоже могъ поинтересоваться, съ кѣмъ имѣетъ честь бесѣдовать?-- сошелъ на слѣдующей станціи. Наталья Алексѣевна не коснулась этого вопроса вплоть до самой Москвы и уже тамъ, сидя на извозчикѣ, съ усмѣшкой проговорила:
   -- Ну, прощайте, г. Инкогнито.
   Антону Андреичу показалось, что онъ оступился и летитъ въ какую-то бездонную яму...
   -- Къ моему прискорбію, лучше мнѣ и остаться имъ,-- отвѣтилъ онъ, вспыхнувъ.
   -- Почему?-- строго спросила дѣвушка; брови ея нахмурились.
   -- Потому что... Нѣтъ, право, позвольте быть только Антономъ Андреичемъ...
   -- А-а!-- неопредѣленно протянула она и, отвернувшись, крикнула возницѣ:
   -- Поѣзжай!
   Сани скрылись въ туманѣ мятели, которая бушевала и надъ Москвой, а Ивинъ все еще стоялъ на подъѣздѣ вокзала...
   

V.

   Это была пощечина, отъ которой онъ дрожалъ и трясся въ жарко натопленномъ номерѣ скверненькой гостиницы.
   И не потому, чтобы дѣвушка ему особенно понравилась, по крайней мѣрѣ, своей внѣшностью. Внѣшность ея онъ мало даже замѣтилъ, поглощенный страхомъ прошлаго. У него только потеплѣло какъ-то на душѣ отъ ея довѣрчивой болтовни.
   Да нѣтъ, не отъ одной болтовни! Потому что это женщина, потому что она прекрасна, чиста и свѣжа, какъ ясное раннее утро. Въ его жизни было одно такое утро, и онъ помнилъ его до сихъ поръ. Послѣ первыхъ же напечатанныхъ строкъ городъ захватилъ Антона Андреича безъ остатка -- вѣдь газета должна знать все. И онъ старался быть на высотѣ положенія: пристань, толкучка, канцеляріи, мировые суды, драка, пожаръ -- имъ день; театры, кафе-шантаны и просто кабаки -- имъ вечеръ и ночь. Глотая пыль мостовыхъ и томясь въ палящемъ зноѣ, Антонъ Андреичъ вспоминалъ иногда, что на свѣтѣ есть лѣсъ. Но лѣсъ былъ далеко, а кафе-шантанъ близко, и ему начинало казаться, что это совершенно все равно и даже, пожалуй, лучше... Чего бродить впотьмахъ между лѣсинъ? Еще глазъ выколешь. А тутъ фонари, музыка, пиво и водка и такія же деревья, правда, до того покрытыя пылью, что не разберешь -- кленъ или сухая коряга...
   Онъ принюхался къ смрадному воздуху, и его никуда уже не тянуло. Однажды раннимъ утромъ онъ съ большою досадой прочиталъ предписаніе Митрофана Васильевича -- немедленно отправиться въ деревню Жилкину, гдѣ ночью сгорѣлъ винокуренный заводъ. Ему было и лѣнь, и, главное, хотѣлось еще спать, но редакціонный сторожъ громко харкалъ за дверьми, повторяя:-- "Дакъ поѣдете?" -- и Ивинъ поднялся.
   Что было красиваго въ этомъ утрѣ? Антонъ Андреичъ затруднился бы отвѣтить. Но оно было прекрасно... и промелькнуло, ушло отъ него, какъ эта дѣвушка съ сіяющими глазами. Ахъ, зачѣмъ она ушла!..
   Онъ не могъ отдѣлаться отъ ея холоднаго, презрительнаго восклицанія, въ которомъ заключалось, быть можетъ, далеко больше, нежели онъ заслуживалъ. За кого она приняла его? За лакея, маркера или даже жулика? Пожалуй, еще ощупала карманы! Антонъ Андреичъ съ нѣкоторымъ страхомъ пересмотрѣлъ свой багажъ -- не попали ли какъ-нибудь и ея вещи? И вдругъ вспомнилъ, что забылъ отдать ей пятнадцать копѣекъ сдачи. Тогда не было мелочи, и онъ хотѣлъ разсчитаться на вокзалѣ, но ея фраза такъ его пришибла, что онъ остался съ зажатымъ въ рукѣ пятиалтыннымъ, который и спустилъ потомъ машинально въ карманъ.
   Антонъ Андреичъ выложилъ монетку и смотрѣлъ на нее, точно она могла ему что сказать.
   Все глупости, все пустякъ, и все доводитъ его до неистовства, до отчаянія! Ему казалось, что онъ способенъ теперь застрѣлиться, повѣситься, вообще, такъ или иначе, но покончить съ этимъ гнуснымъ существованіемъ... Онъ самъ себя испугался, своего внутренняго я, которое копошилось, толкая его къ чему-то дикому и страшному.
   Онъ выбѣжалъ изъ гостиницы и уткнулся прямо въ ресторанъ. Въ ярко освѣщенной залѣ гремѣлъ органъ, пахло мяснымъ. Ресторанъ былъ плохенькій, но, по-московски -- "утробистый", сытый. Откормленный пестрый котъ, сидѣвшій на стулѣ, не клянчилъ кусковъ, а только подставлялъ шею, предлагая почесать за ушкомъ; у половыхъ были круглыя, румяныя лица, короткіе, жирные пальцы; огромный животъ буфетчика точно хотѣлъ сказать: "кушайте у насъ, и вы тоже получите". Публика ѣла, не торопясь, чавкая и причмокивая. Пили больше зубровку, "горькую", рябиновку и сплевывали черезъ зубы. Кой-гдѣ мелькали ситцевые красные платки.
   Органъ хрипло и фальшиво выводилъ "Мандолинату".
   -- Эй, малый,-- подозвалъ низенькій, лысый и хмѣльной купчикъ, который занялъ столикъ неподалеку отъ Ивина,-- какъ кончитъ эту канитель, вставь-ка "Въ бурю, во грозу".
   Купецъ слушалъ музыку, хлебалъ щи и посматривалъ въ сторону Антона Андреича.
   -- А мы будто съ вами знакомы,-- проговорилъ онъ, отправивъ въ ротъ послѣднюю ложку.-- Не припомните?
   -- Нѣтъ,-- холодно отвѣтилъ тотъ.
   -- Про Митрофанъ Василича Кожемяткина не слыхали? Онъ родней намъ доводится... Вотъ у него будто встрѣчались прошлымъ лѣтомъ. Наша племянница за его двоюроднаго брата выдадена была. Теперь-то ужъ померши. Вы ровно въ его "листкѣ" писали? Антонъ Андреичъ Ивичевъ?
   Антонъ Андреичъ не счелъ нужнымъ возстанавливать свою фамилію въ точности и отвѣтилъ:
   -- Да.
   -- Не составите-ли компанію? Одному пить не веселье. Ну, да вотъ еще телятинки поѣмъ... Жохъ вашъ Митрофанъ Василичъ,-- сказалъ онъ, прожевавъ кусокъ.-- Ему пальца въ ротъ не клади.
   -- Онъ больше не мой: я ушелъ.
   -- Ну-у? Вотъ что!-- купецъ оживился.-- Нагрѣлъ, чай?
   -- Нѣтъ, такъ.
   -- Они съ братцемъ народъ чистый: послѣ нашей Аннушки живо все къ рукамъ прибрали. У покойницы дѣтей не было, ну, мы, дядья, значитъ, наслѣдники. А сунулись -- шишъ! Тряпье да сережки какія-то тамъ предоставили:-- получайте, наслѣднички... Гдѣ жъ, молъ, капиталъ, билеты? Наряжаться-де твоя Аннушка любила, такъ поищи, въ какихъ магазинахъ капиталы растрясла. Ну, что тутъ? Походили кругомъ да около, и плюнули -- больше просудишь. Подлецъ мужикъ!
   Покончивъ съ телятиной, купецъ мигнулъ половому.
   -- Ну-ка, любезный, тащи бутылочку... Мы вотъ съ бариномъ разопьемъ.
   Ивину не удалось отъ него отдѣлаться. Бутылочка оказалась редереромъ.
   -- Для возобновленія пріятнаго знакомства... Ловко вы ихъ тогда отдѣлывали! Я это люблю... А что мы стоимъ -- правда. Жадны мы нонѣ стали, страсть жадны! А нехорошо, очень нехорошо... Нельзя, чтобъ все одному, своей утробѣ. Кому надо для чужихъ стараться, если себѣ никакой пользы не видишь?
   -- Всѣ вы съ одного начинаете:-- "по-божецки".
   -- А надо и кончать. Мало еще нашего брата ругаютъ. Я скажу вамъ больше: самый великій грѣшникъ -- купецъ. Вы,-- господа, хоть въ Бога не вѣруете. Онъ же вѣритъ, а дѣла-то его мерзкія! Поставилъ пудовую свѣчку и думаетъ: ладно. Нѣтъ, не ладно! Врешь, братъ, -- Богъ-то видитъ, что съ нея капаютъ сиротскія слезы, а не воскъ отъ лица огня! Такъ-то-съ! Бога не надуешь:-- всевидящій, вездѣсущій! Недаромъ это сказано.
   Самообличительный азартъ купца росъ чуть не съ каждымъ глоткомъ, онъ поминутно восклицалъ:
   -- Что-о? Мало! Скажу вамъ больше..
   Рядомъ поглядывали довольно неодобрительно. Одинъ старичекъ, наконецъ, замѣтилъ:
   -- Домой бы тебѣ, Спиридонычъ, въ самую пору...
   -- Нѣтъ, мнѣ не домой, а въ монастырь,-- на колѣни, грѣхи замаливать!
   -- Пошла писать губернія!
   -- Не любишь?! Нѣтъ, врешь: сковороды будемъ съ тобой лизать, сковороды! А Митрофана въ пекло, въ самое пекло, въ смолу кипучую, въ огни горючіе! Я, можетъ, Аннушкины-то деньги хотѣлъ на поминъ ея души, а онъ куда ихъ оборотитъ? -- Чего тебѣ чужіе грѣхи считать,-- своихъ хватитъ.
   -- Да, я грѣшникъ! Но ты хуже меня, хуже меня ты!
   -- Ты отстань-ка вотъ, это лучше,-- уже сердито произнесъ старичекъ.
   -- Ну, пойдемте, въ самомъ дѣлѣ, пора,-- сказалъ Антонъ Андреичъ, у котораго тоже порядочно шумѣло въ головѣ и которому стало надоѣдать ихъ "словопреніе".
   -- Не бойтесь, мы себя держать умѣемъ,-- успокаивалъ собутыльникъ.-- И не такіе наши капиталы, чтобы мы натворили какихъ безобразіевъ. Мы это понимаемъ, не сумлѣвайтесь. Вы домой желаете? Идемте, съ нашимъ удовольствіемъ.
   Но на крыльцѣ купецъ вдругъ заартачился.
   -- Чтобъ я изъ-за какого-то Яшки христопродавца? Ни въ жисть! Пойдемъ назадъ. Я ему... нѣтъ, я ему не спущу...
   -- Ну, а я не пойду, какъ хотите,-- и. Антонъ Андреичъ рѣшительными шагами направился черезъ улицу. Но Спиридонычъ, нагнавъ его на серединѣ, уцѣпился за локоть.
   -- Не нравится этотъ, пойдемъ въ другой. Го-осподи, Царица Небесная, не стало ихъ! Да сколько хочешь!
   -- Ужъ выпито, довольно.
   -- Нѣ-ѣтъ, братъ, не довольно! Я тебя, братъ, полюбилъ за эту, за самую правду... Ты человѣкъ ученый, я -- простой, а душа у всѣхъ одинаковая, потому она отъ Бога. И вотъ она-то, подлая, не даетъ людямъ спокою, въ какое ты свинство ни приди: ты ее въ свинство, а она тебя въ морду! И карежишься ты ровно береста на огнѣ.
   -- Что вѣрно, то вѣрно.
   -- Вотъ то-то и есть. И Отъ этого трактиръ -- для залитія совѣсти-души. Кто свѣчку, кто трактиръ, всякъ по своему. И мы съ тобой пойдемъ. Ха-арошій тутъ есть... Я все, братъ, здѣсь знаю -- москвичъ природный. И худо будетъ, ежели я теперь напрямикъ домой. Ой, какъ худо! Есть у меня причина... Ой, какая причина! Лютый я сталъ... Самъ виноватъ, а пожалѣть не могу... Вотъ онъ, милашка, трактирчикъ-то самый!
   Они попили и въ этомъ; затѣмъ очутились въ настоящемъ вертепѣ, гдѣ купецъ и плакалъ, и пѣлъ, и выкрикивалъ, колотя себя въ грудь:
   -- Любовью грѣшенъ, женщинами! Не въ чемъ-нибудь, а женщинами, любовью! А все-таки своей Марьѣ Степановнѣ не прощу...
   

VI.

   Когда Антонъ Андреичъ проснулся, онъ долго не могъ сообразить, куда и зачѣмъ попалъ. Перевернутый кверху ногами стулъ, съ прорванной дерюгой и торчавшей оттуда мочалой, напомнилъ ему, какъ онъ вчера барахтался, пытаясь его поднять. Да, онъ вчера былъ пьянъ, что называется, "вдрызгъ", какъ никогда. Дворникъ довелъ его до номера и зажегъ свѣчу. Но только Антонъ Андреичъ, оставшись одинъ, сдѣлалъ самостоятельный шагъ, какъ подсвѣчникъ полетѣлъ со стола, а вслѣдъ за нимъ и стулъ. Спички разсыпались. Пробираясь ощупью, Антонъ Андреичъ споткнулся о стулъ и сунулся головой внизъ. Тогда и началась эта проклятая борьба: перешагнуть никакъ не можетъ, а уцѣпится за спинку и снова носомъ впередъ... Когда за стѣной раздалось: "Какая это тамъ сволочь разгромыхалась?" Антонъ Андреичъ притихъ и не рискнулъ ужъ шевелиться. Сидѣлъ или дремалъ онъ на полу довольно долго, пока ему не попали подъ руку разсыпанныя спички. Онъ сталъ ихъ зажигать, но онѣ все тухли. Однако, онъ кое-какъ оріентировался и доползъ до кровати. На память ему остались бѣлые волдыри на пальцахъ, нѣсколько ссадинъ на физіономіи и кучка обожженныхъ спичекъ на середкѣ комнаты...
   Отъ душевной муки и боли въ головѣ Антонъ Андреичъ застоналъ. Онъ былъ разбитъ, истерзанъ, по немъ какъ будто проѣхалъ десятокъ каретъ. Его охватила вчерашняя жажда смерти, забвенья...
   Ему было совѣстно глядѣть на прислугу; онъ просидѣлъ въ номерѣ до самыхъ сумерекъ и тогда уже потребовалъ самоваръ.
   -- Можетъ за лимончикомъ сбѣгать?-- многозначительно спросилъ мужикъ, въ жилеткѣ и красной рубахѣ на выпускъ, принесшій принадлежности чаепитія.
   -- Да, пожалуй.
   -- А больше ничего не надо?
   -- Ничего.
   -- Напрасно... Это первое дѣло!.. Вотъ попробуйте, спасибо скажете.
   -- Ну, возьмите...
   -- И огурчиковъ или капустки?
   -- Все равно.
   Мужикъ живо вернулся. Антонъ Андреичъ, не глядя на него, выпилъ рюмку и ткнулъ въ капусту вилкой.
   -- Еще надо, а это чего-же -- пустякъ,-- строго проговорилъ лѣкарь.
   -- Еще?-- паціентъ натянуто разсмѣялся.-- Ну, ладно.
   -- Хватите ужъ третью! Безъ троицы домъ не строится.
   -- Нѣтъ, будетъ.
   -- Честное слово, надо третью. Выкушайте, выкушайте,-- онъ налилъ и, растопыривъ толстые грязные пальцы, двумя перстами поднесъ рюмку къ самому лицу Антона Андреича. Чтобъ отвязаться, тотъ выпилъ и третью.
   -- Ну, а остальное возьмите себѣ.
   -- Покорнѣйше благодаримъ. Я тоже зашибъ вчера малость...
   -- Значитъ, кстати...
   -- Фу!-- вырвалось у него, когда захлопнулась дверь.
   Какъ легко было скатиться въ яму и какъ трудно изъ нея выбираться! Какого-то пустяка, вродѣ пятиалтыннаго, достаточно, чтобъ человѣкъ опять обратился въ свинью.
   Антонъ Андреичъ все-таки доставилъ своего компаніона домой. Дорогой Спиридонычъ совершенно забылъ, съ кѣмъ ѣдетъ, и нѣсколько разъ спрашивалъ:
   -- Да ты-то кто же?
   Теперь Антону Андреичу просто стало досадно за свою трусость: кто читаетъ провинціальныя газеты? своя губернія. Кому надо помнить какого-то Ивина? Мало ли этой дряни! Въ столичной прессѣ врядъ-ли даже знаютъ, что есть такой "писатель" на свѣтѣ. Ругали при случаѣ, если попадетъ на глаза. Теперь ругать не за что, а хвалить некому. Кто слѣдитъ за листками? Въ порядочныхъ редакціяхъ ихъ даже не развертываютъ, они идутъ прямо съ пуда. Послѣднее соображеніе показалось ему столь убѣдительнымъ, что онъ, волнуясь, схватилъ бумагу и набросалъ: "Милліонъ терзаній. Изъ записокъ пропащаго человѣка". Съ перомъ въ рукахъ Антонъ Андреичъ снова пережилъ этотъ милліонъ терзаній. Ему вспомнилось все, даже мелочи, но особенно его била по сердцу одна отповѣдь ему, озаглавленная: "Безстыжіе глаза". Онъ тогда вѣдь расписался въ этомъ, отвѣтивъ за подписью "Безстыжіе глаза". Кличка за нимъ утвердилась. Онъ бравировалъ ею, старался даже сдѣлать видъ, что чуть-ли не гордится...
   Ему стало страшно пересмотрѣть свою "исповѣдь", онъ боялся сказать себѣ: "очень нужно людямъ твое покаяніе! Терзаешься? Ну, и терзайся, намъ-то что за дѣло? Подѣломъ вору и мука"...
   Но вѣдь онъ уже не воръ, онъ не можетъ, не хочетъ быть воромъ! Ему хотѣлось крикнуть: "спасите меня, спасите"!...

-----

   Отвѣтъ относительно "Милліона терзаній" обѣщали скоро: черезъ недѣлю. Такъ какъ послѣ кутежа со Спиридонычемъ у него осталось всего 2 руб. 75 коп., то Антонъ Андреичъ заложилъ портсигаръ и нанялъ комнату подешевле.
   Ровно черезъ недѣлю секретарь вынесъ ему рукопись, и сухо сказалъ:
   -- Не пойдетъ.
   Уже по этой аккуратности,-- когда же редакціи исполняютъ обѣщанія насчетъ сроковъ, Ивинъ понялъ, что "Милліонъ терзаній" возвращается нечитаннымъ. Посмотрѣли на подпись и -- "Ну его, не надо! Вѣдь это тотъ самый"!...
   Сорвавъ верхній листочекъ съ редакціонной помѣткой, онъ отправился въ другую газету. Тутъ обѣщали черезъ двѣ недѣли.
   Къ концу второй портсигаръ былъ "съѣденъ", и наступила очередь шубы. Рукопись опять вернули.
   Разсматривая разъ литературныя новинки въ окнѣ магазина, Антонъ Андреичъ вдругъ подумалъ:-- "а не приняться ли за рецензіи?" Его всегда къ нимъ тянуло, но за ежедневной спѣшной работой онъ не могъ удосужиться. Книжки его такъ теперь поманили, что онъ не выдержалъ, купилъ.
   Рецензіи удались. Онъ отправилъ ихъ въ петербургскій журналъ. Пока онѣ собирались появиться въ свѣтъ, весь его чемоданъ переселился въ ломбардъ. Антонъ Андреичъ жилъ впроголодь и истратилъ послѣднія деньги, чтобъ получить изъ библіотеки ту книжку, въ которой рецензіи были напечатаны. Его радости не было предѣловъ: у него не вычеркнули ни одной строчки, не прибавили ни одного словечка. Значитъ, онъ можетъ, онъ имѣетъ право писать!
   Вмѣстѣ съ гонораромъ ему прислали нѣсколько книжекъ для рецензіи. Его, очевидно, приняли за однофамильца, потому что не было даже вопроса о прошломъ. Это тоже "фальшивый паспортъ", но, по крайней мѣрѣ, не самъ онъ его предъявилъ... Одинъ видъ редакціоннаго конверта повергалъ Антона Андреича въ трепетъ,-- въ каждомъ письмѣ ему чудилось: "И вы, милостивый государь, осмѣлились"...
   Эта работа давала ему ничтожный заработокъ, отъ пяти до сорока рублей въ мѣсяцъ, но жизнь богемы его не пугала.
   Разъ въ мѣсяцъ, послѣ выхода книжки, онъ былъ счастливъ, какъ богъ. Что значили въ сравненіи съ этимъ дырявые сапоги? Въ концѣ-концовъ, впрочемъ, много -- онъ схватилъ осенью тифъ и очутился въ больницѣ. И едва онъ очнулся въ полумракѣ палаты, какъ передъ нимъ всталъ вопросъ, въ чемъ выйти отсюда? Его, навѣрное, выпишутъ черезъ нѣсколько дней, еще больного, слабаго...
   -- Дайте мнѣ, пожалуйста, листокъ бумаги и конвертъ,-- попросилъ онъ на утро сестру милосердія.
   -- Вамъ самому еще рано: вы слишкомъ слабы.
   -- А потомъ будетъ слишкомъ поздно, потому что я рискую очутиться на морозѣ.
   -- Продиктовать нельзя?
   -- Нѣтъ, нельзя. Я бы карандашомъ...
   Сестра сжалилась.
   Наканунѣ выписки сидѣлка пришла и сказала:
   -- Васъ спрашиваетъ какой-то господинъ.
   Ивинъ удивился, но обрадовался:
   -- Зовите, зовите!
   Увидѣвъ въ дверяхъ совершенно незнакомую физіономію, Антонъ Андреичъ смущенно подумалъ: "нѣтъ, это ошибка". Но посѣтитель направился прямо къ его койкѣ.
   -- Вы г. Ивинъ?
   -- Да.
   -- Редакція просила навѣстить васъ... и вотъ деньги. Я тоже сотрудникъ,-- онъ отрекомендовался.
   Антону Андреичу захотѣлось прижать къ своему сердцу милую, невѣдомую редакцію...
   Но нѣтъ розы безъ шиповъ. Коллега былъ очень добръ и милъ: нанялъ ему комнату, перевезъ изъ больницы и, зайдя черезъ нѣсколько дней навѣстить, передъ уходомъ спросилъ:
   -- А скажите, вамъ не родственникъ тотъ Ивинъ, что писалъ въ провинціальныхъ газетахъ?
   -- Къ несчастью... и очень близкій -- я самъ.
   На мгновенье воцарилось гробовое молчаніе.
   -- Какъ же такъ...-- пробормоталъ пораженный гость.
   Прерывающимся голосомъ Ивинъ началъ разсказъ, но, взглянувъ на отчужденнное, враждебное лицо коллеги, съ горечью воскликнулъ:
   -- Да нѣтъ, вы все равно не повѣрите!
   -- Я не могу... не пожалѣть васъ, но, дѣйствительно, будетъ довольно трудно...
   -- Примириться редакціи съ этимъ открытіемъ?
   -- Этого я не знаю, а вообще... Однако, мнѣ пора,-- онъ торопливо распрощался.
   Антонъ Андреичъ немедленно написалъ письмо редактору. Тоже сдѣлалъ и коллега. Оба благодарили, но въ разномъ тонѣ.
   

VII.

   Антонъ Андреичъ начиналъ уже изнемогать отъ безконечныхъ, а главное,-- безплодныхъ покаяннныхъ псалмовъ. Имъ овладѣло уныніе. Онъ лежалъ цѣлыми днями, стараясь забыться за чтеніемъ.
   Редакція не отвѣчала. Вѣроятно, плюнули и на авансъ: чортъ, молъ, съ нимъ! Шестьдесятъ рублей не велики деньги. Но его они мучили. Онъ сталъ думать о какомъ-нибудь мѣстѣ и, проходя разъ мимо вокзала, невольно замедлилъ шаги Грохотъ поѣздовъ, лихорадочная суетня -- показались ему болѣе привлекательными, чѣмъ канцелярская служба. Поступить хоть смазчикомъ... Онъ отлично зналъ условія существованія желѣзнодорожной мелкоты, но его пробуждавшійся отъ. долгой бездѣятельности организмъ требовалъ именно такого темпа: быть каждый мигъ на чеку, чувствовать ускоренное біеніе пульса жизни...
   Вернувшись домой, онъ нашелъ у себя редактора журнала, и даже не обрадовался: придутъ, поговорятъ, перевернутъ ему душу и отрясутъ прахъ отъ ногъ своихъ... Лучше бы и не ходили.
   -- Простите, пожалуйста, что я до сихъ поръ не уплатилъ своего долга. Мнѣ ужасно совѣстно, но ничего не подвертывается,-- сказалъ онъ послѣ первыхъ привѣтствій.
   -- Я вовсе не за этимъ, Антонъ Андреичъ. Вы меня извините: ваше письмо пришло въ мое отсутствіе, я ѣздилъ за границу, а такъ какъ не сегодня-завтра долженъ былъ вернуться, то корресподенція послѣднихъ дней была задержана. По возвращеніи же, пришлось приняться немедленно за дѣла. Не удосужился, какъ видите, написать двухъ строкъ, что буду въ Москвѣ и потолкуемъ лично.
   У Антона Андреича начало горѣть лицо: это предисловіе что-то обѣщало.
   -- Знаете, мы не будемъ касаться прошлаго. Ворошить его -- только васъ мучить... Да, и слава Богу, оно прошло. Такъ погребемъ же его, наконецъ! Когда-нибудь вѣдь нужно это сдѣлать... Ну, теперь о настоящемъ. То, что вы до сихъ поръ писали, врядъ-ли васъ удовлетворяетъ. Кромѣ того, на такой заработокъ жить нельзя. Вотъ мы и рѣшили, не попробуете-ли вы журнальное обозрѣніе? Оно у насъ все какъ-то не вытанцовывается. Что касается подписи... то лучше пока не подписывать. Я буду ужъ откровененъ... Да тѣмъ болѣе, что, какъ всѣ постоянные отдѣлы, оно печаталось всегда безъ подписи.
   -- Боже мой, для меня совершенно безразлично! журнальное обозрѣніе не такая статья, гдѣ анонимность можно счесть за трусость. Только оправдаю-ли я ваши ожиданія?
   -- Попытка не пытка. Мнѣ почему-то кажется, что вы могли бы.
   -- Меня и самого тянуло.
   -- Тогда и отлично. Разумѣется, вамъ придется перебраться въ Петербургъ. Васъ ничто тутъ не привязываетъ?
   -- Абсолютно! собирался даже уѣзжать, такъ какъ... вашъ авансъ проѣденъ.
   -- Ну, мы сейчасъ его увеличимъ,-- редакторъ полѣзъ за бумажникомъ.-- Кстати, у васъ нѣтъ рецензій?
   -- Я думалъ, и раньше-то посланныя вернутъ...
   -- Напрасно думали... Этотъ годъ закончитъ ужъ прежній обозрѣватель. Но надо же вамъ устроиться, оглядѣться... Можетъ, мы вмѣстѣ и отправимся? Я пробуду еще дня три... Если надумаете, черкните въ "Лоскутную". Къ вамъ-то врядъ-ли больше забѣгу, много тутъ всякихъ дѣлъ. А, впрочемъ, какъ для васъ удобнѣе.
   Антонъ Андреичъ предпочелъ отдѣльно: редакторы путешествуютъ, по меньшей мѣрѣ, во второмъ классѣ, а ему надо быть экономнымъ. Дорогой онъ грезилъ съ открытыми глазами о чудной редакціи, о милыхъ людяхъ, которые его простили, и упивался, словно музыкой, словами: "Такъ погребемъ же его, наконецъ".
   Да, прежній Антонъ Андреичъ умеръ, умеръ навсегда! А теперь и похороненъ. Новый Антонъ Андреичъ съ величайшимъ бы удовольствіемъ заколотилъ въ его могилу осиновый колъ, чтобъ проклятый грѣшникъ не приходилъ больше пугать добрыхъ людей...
   Близость Петербурга пробудила воспоминанія о Натальѣ Алексѣевнѣ: отчего они встрѣтились не теперь!
   Кислый Петроградъ предсталъ предъ нимъ безо всякихъ прикрасъ: снизу мокло, сверху мочило. Спущенный верхъ пролетки и кожанъ извозчика не дали ему полюбоваться Сѣверной Пальмирой. На углу Невскаго онъ высунулъ было голову, но шлепокъ отъ шины заставилъ его поспѣшно ретироваться.
   Онъ нанималъ въ "Sans souci", а извозчикъ привернулъ къ какимъ-то безымяннымъ меблированнымъ комнатамъ и проговорилъ недопускающимъ возраженій тономъ:
   -- Тутъ дешевле.
   -- Да вѣдь я велѣлъ въ "Sans souci".
   -- Тамъ сдерутъ съ васъ втридорога.
   -- Не твое дѣло. Поѣзжай!
   Тотъ, ворча, задергалъ вожжами. Антону Андреичу понравилось названіе гостиницы: оно какъ бы завершало конецъ его печалей...
   Надъ городомъ висѣла "египетская тьма", и въ номерѣ, окно котораго упиралось въ стѣну, пришлось зажечь огонь.
   Черезъ часъ Антонъ Андреичъ уже шлепалъ по мокрымъ, грязнымъ панелямъ. Послѣ Москвы петербургская ѣзда не ошеломляла, а баюкала,-- шины мягко шипѣли, стукъ копытъ на торцахъ сливался въ своеобразную "тупую" мелодію. Непроглядный дождь съ неподвижными фигурами городовыхъ на перекресткахъ, лиловыя пятна электрическихъ фонарей, когда по росписанію утро, землистые, сѣрые люди -- все это производило впечатлѣніе чего-то неживого. Колеса не стучатъ оттого, что и колесъ-то вовсе нѣтъ, а только кажется, будто они есть; городовые давно размокли, вмѣсто нихъ, на перекресткахъ одни сапоги и кожаны; люди умерли, а это лишь тѣни...
   Антонъ Андреичъ прошелъ до самой Невы. Вся грязная, черная, она вздулась и полопалась. Между. корявыхъ, изъѣденныхъ льдинъ сочилась густая жижа. Антонъ Андреичъ ни за что бы не сказалъ: вода это или кисель? Мостъ выгорбило, его загородили рогатками и приготовились разводить. Отъ лошадей валилъ паръ. Пронзительный фабричный свистокъ боролся съ воемъ вѣтра, который, какъ волкъ, кидался на гранитную стѣну рѣки. Небо совсѣмъ нависло и точно собиралось шлепнуться на землю...
   

VIII.

   Но черезъ годъ Ивинъ сталъ поклонникомъ Петербурга. Во-первыхъ, онъ тутъ счастливъ, а во-вторыхъ, что такое красота, если не гармонія? А здѣсь все гармонично.
   -- Да ужъ, если идетъ дождь, то вы непремѣнно будете мокрымъ. По-вашему, это называется гармоніей человѣка съ природой?-- сердито сказалъ сосѣдъ его по комнатѣ, съ которымъ онъ ѣхалъ въ оперу и которому доказывалъ прелесть Петербурга.
   -- Разумѣется! Было бы нелѣпо, останься вы сухимъ. Это была бы дисгармонія, и какъ таковая -- она разстроила бы ваши нервы.
   -- Ну, такъ я предпочитаю дисгармонію.
   -- Зачѣмъ вамъ тогда слушать "Пиковую даму"?
   Мѣста у нихъ были въ купонѣ, и въ одномъ изъ антрактовъ Антонъ Андреичъ почти столкнулся съ Натальей Алексѣевной. Она сдѣлала испуганные глаза и скользнула въ толпу. Ему стало также больно, какъ тогда.
   -- Ну, хорошо... По крайней мѣрѣ, ты возьмешь свой пятиалтынный,-- подумалъ онъ со злобой.
   Этотъ пятиалтынный -- единственная живая, реальная связь между нимъ и Натальей Алексѣевной,-- до нелѣпости запечатлѣлся въ его памяти. Онъ долго его хранилъ, не размѣнивалъ, не сознавая, что хранитъ. Ему все казалось, что монетка просто "заболталась" во внутреннемъ отдѣленіи кошелька вмѣстѣ съ рецептомъ порошковъ отъ кашля и еще какой-то бумажкой съ кабалистическими цифрами и словами, которыя ему были зачѣмъ-то нужны. Онъ забылъ зачѣмъ, но берегъ, думая, что вспомнитъ. Нащупавъ иногда монетку, Антонъ Андреичъ говорилъ себѣ: "Ахъ, да... вотъ еще "капиталы"!
   Потомъ, конечно, и эти "капиталы" пошли въ оборотъ. И вотъ теперь, когда онъ увидѣлъ Наталью Алексѣевну и когда она такъ грубо разбила всякіе остатки иллюзій, онъ ничѣмъ не могъ ей отомстить, кромѣ, какъ этимъ жалкимъ, смѣшнымъ пятиалтыннымъ...
   "Пиковая дама" потеряла для него всякій интересъ; онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ слѣдующаго антракта, чтобъ укараулить "трефовую". Онъ нарочно вышелъ раньте и настигъ ее въ залѣ.
   -- Наталья Алексѣевна!
   -- Что вамъ отъ меня угодно?-- надменно проговорила она, дѣлая движеніе пройти дальше.
   -- Вы не узнаете?
   -- Нѣтъ!
   -- Два года тому назадъ мы ѣхали въ одномъ поѣздѣ де Москвы, и я... забылъ отдать вамъ сдачу. Будьте добры получить...
   -- Какую сдачу? Ничего подобнаго я не помню.
   -- Но я-то помню. Будьте любезны...
   -- Ничего я не помню, и ничего я не возьму! Съ какой стати вы задерживаете меня?
   -- Ну, какъ вамъ угодно...-- Они стояли у окна, и Антонъ Андреичъ, швырнувъ пятиалтынный на подоконникъ, быстро отошелъ. Серебряный покатился; его веселый, насмѣшливый звонъ долго слышался Ивину.
   Ему казалось, что его оторвали отъ чудеснаго сна. Онъ былъ счастливъ, какъ вдругъ чей-то грубый окрикъ стряхнулъ всѣ чары: "Вспомни, кто ты!"
   И, вспомнивъ, онъ сидѣлъ блѣдный, жалкій: страшные мертвецы ожили. Теперь они были ему страшнѣе прежняго: вѣдь онъ же думалъ, что все похоронено!
   Антонъ Андреичъ обрадовался, когда его спутникъ заявилъ, что ѣдетъ къ Палкину со знакомыми; ему хотѣлось остаться одному. Выйдя въ корридоръ, онъ терпѣливо дожидался, пока порѣдѣетъ около вѣшалокъ. Онъ протянулъ уже номерокъ, какъ до его рукава дотронулись,-- передъ нимъ стояла Наталья Алексѣевна.
   -- Простите меня,-- смущенно прошептала она.
   Антонъ Андреичъ, благодарно пожавъ ея тонкіе, холодные пальцы, торопливо спросилъ:
   -- Вы подождете меня? Я сейчасъ...
   Онъ чувствовалъ себя счастливымъ до глупости и никакъ не могъ справиться съ шубой на ходу.
   -- Да одѣвайтесь ужъ... Успѣемъ,-- разсмѣялась дѣвушка. Они сбѣжали внизъ.
   -- Можетъ быть, вы позволите проводить васъ?-- съ плохо скрытымъ опасеніемъ сказалъ Ивинъ.
   -- Ну, конечно, не на площади же объясняться. Вы еще сердитесь или нѣтъ?
   -- Господи, я такъ радъ! Вы не знаете, до чего мнѣ было больно...
   -- Только, пожалуйста, безъ упрековъ!
   -- Это не упрекъ.
   -- Я тоже имѣла право обидѣться.
   -- Если бы я могъ поправить раньше...
   -- Но вамъ и въ голову не приходило?
   -- А какъ бы я сдѣлалъ это?
   -- О, захотѣли бы, нашли бы способъ! Да сіе не суть важно... Въ первый моментъ я не обратила особеннаго вниманія -- ну, случайность, или даже не хочетъ... Что жъ такое, въ самомъ дѣлѣ -- развѣ такъ ужъ обязательно? Встрѣтились и разошлись въ разныя стороны, и все. Но потомъ... невольно себя спросишь, почему? Или вы боялись, что я какая-нибудь авантюристка? Что я навяжусь на знакомство? Но я вѣдь ѣхала въ другой городъ? Или вы не повѣрили и этому?
   Ея голосъ крѣпчалъ, какъ вѣтеръ въ бурю, и Антонъ Андреичъ испуганно воскликнулъ:
   -- Наталья Алексѣевна!
   -- Что "Наталья Алексѣевна!" -- передразнила она.-- Я такъ тогда разсердилась, что, кажется, готова была васъ ударить!
   -- Да не вы тутъ виною, а я.
   -- Какъ же вы въ такомъ случаѣ смѣли со мной разговаривать, навязывать свои услуги? Если вы пали столь низко, что одно ваше приближеніе должно быть оскорбительнымъ, то какъ же вы смѣли забыть это? Кто вы? Шпіонъ, что ли?
   -- Наталья Алексѣевна!
   -- Ну, да говорите же, отвѣчайте?!
   -- Я сотрудникъ журнала...
   Дѣвушка глубоко вздохнула:
   -- Слава тебѣ, Іисусе! Чего же вы ломались?
   -- Я сказалъ вамъ конецъ, а было начало... и очень скверное.
   -- Да вѣдь не шпіонъ же?
   -- Я боялся, что вы приняли меня за лакея, маркера, даже жулика. Но такой профессіи мнѣ, къ счастью, не пришло въ голову...-- проговорилъ онъ дрожащимъ голосомъ.
   -- Ну, простите меня, простите,-- она порывисто схватила его за руку.-- Нѣтъ, я этого не думала, только теперь сказала... со злости. Я ужасно злая и вспыльчивая, я могу такъ разсердиться, что ничего не помню. Вы видите: я вся дрожу.
   И она, въ самомъ дѣлѣ, тряслась, какъ въ пароксизмѣ лихорадки.
   -- Не лучше-ли намъ поѣхать?
   -- Нѣтъ, только дайте мнѣ вашу руку и... пока не говорите о томъ... скверномъ.
   Они дошли молча до самаго моста.
   -- Но послушайте, мы все еще таинственные незнакомцы,-- произнесла она вдругъ со смѣхомъ.-- Позвольте, наконецъ, представиться: Наталья Алексѣевна Норманнъ. Наши предки -- выходцы изъ Нормандіи или Норвегіи, преданіе говоритъ разно, но несомнѣнно, что еще мой дѣдушка былъ заправскимъ англичаниномъ.
   -- Я -- Ивинъ.
   -- Какъ? Ивинъ?
   Его бросило въ жаръ.
   -- Вы читали?..
   -- Разумѣется! Но вы же говорили, что работаете въ журналѣ? Или газетный -- однофамилецъ?
   -- Да, вы про настоящее... Нѣтъ, я же.
   Въ газетѣ, гдѣ Антонъ Андреичъ тоже устроился, онъ подписывался полностью. Въ новыхъ читателяхъ онъ пріобрѣлъ поклонниковъ, старые -- продолжали коситься и при случаѣ ругать: да вѣдь это тотъ самый!
   -- Пока все пріятныя открытія. Что-то будетъ дальше,-- засмѣялась Норманнъ.-- Но почему вы струсили тогда?
   -- Ахъ, потому, что "пріятное" слишкомъ недавне, вскорѣ послѣ нашей встрѣчи.
   -- А вообще вы давно пишете?
   -- Черезчуръ -- тринадцатый годъ.
   -- Батюшки, какой вы старый!
   Это его нѣсколько укололо:
   -- Если вы примете въ разсчетъ, что я началъ шестнадцати, то, быть можетъ, я и не покажусь вамъ такимъ старымъ.
   -- Все-таки!.. вамъ, значитъ, тридцать, а мнѣ двадцать первый.
   -- Нѣтъ, тридцатый... Коли на то пошло, не уступлю и единаго года!
   -- Знаете что, пойдемте ко мнѣ пить чай?
   -- А не поздно? Я никого не стѣсню?
   -- Я самостоятельный человѣкъ... А самоваръ, навѣрно, ждетъ ужъ на столѣ. Идемте.
   Въ ея крошечной комнаткѣ Антонъ Андреичъ со своимъ большимъ ростомъ, напоминалъ нѣсколько ученаго медвѣдя. Онъ боялся шевельнуться, чтобъ какъ-нибудь не раздавить тоненькихъ, чуть не картонныхъ стѣнъ. Разговоръ шелъ вполголоса, почти шопотомъ. Сіяющіе каріе глаза дѣвушки, румяныя щечки, лохматая прическа, а еще больше -- пугливое: "Нѣтъ, о скверномъ послѣ, потомъ" -- снились Ивичу цѣлую ночь.
   

IX.

   Онъ влюбился въ нее до сумасшествія, какъ только можетъ влюбиться человѣкъ зрѣлаго возраста. Работа и она наполнили всю его жизнь. Это было какое-то безуміе, ясное, открытое для всѣхъ. Онъ ревновалъ ее къ каждому, кому она улыбнется, съ кѣмъ заговоритъ, ревновалъ молча, съ покорнымъ отчаяніемъ. Она иногда приходила въ ярость отъ его несчастнаго, убитаго вида и начинала къ нему придираться, и тогда Антонъ Андреичъ совершенно терялъ голову: значитъ, нѣтъ никакой надежды, она ненавидитъ его, презираетъ!.. Наталья Алексѣевна все откладывала "исповѣдь": "нѣтъ, послѣ, когда-нибудь потомъ", и онъ жилъ въ постоянномъ страхѣ, что ей преподнесутъ его прошлое безъ "смягчающихъ обстоятельствъ". И въ то же время ему страшно было о немъ подумать -- а если затѣмъ укажутъ на дверь?
   Онъ готовъ былъ прикусить себѣ языкъ, когда, увидѣвъ разъ въ ея альбомѣ карточку Маурова, не удержался и воскликнулъ:
   -- Какъ? вы развѣ его знаете?
   -- А вы?
   -- Да... немного.
   Растерянное лицо Антона Андреича опять внушило ей какія-то подозрѣнія, и она проговорила своимъ строгимъ тономъ:
   -- Чего же вы перепугались?
   -- Ничего я не пугался... Онъ очень ко мнѣ былъ добръ, и воспоминаніе о немъ, можетъ быть, единственно пріятное во всей моей жизни, кромѣ знакомства съ вами...
   -- Ну, пожалуйста, безъ меня! Въ чемъ же дѣло?
   Онъ началъ разсказывать, но Наталья Алексѣевна не дала ему распространиться:
   -- О скверномъ потомъ... Излагайте въ общихъ чертахъ, не отклоняясь отъ Николая Николаича.
   И когда онъ кончилъ, она съ усмѣшкой замѣтила:
   -- Это мой большой другъ. Вотъ подождите, я и спрошу его, что вы тамъ натворили?
   -- Наталья Алексѣевна, у васъ есть непосредственный источникъ. Николай Николаичъ не скажетъ и десятой доли того, что скажу я... Я вообще бы васъ просилъ выслушать меня прежде, чѣмъ осудить...
   -- О да, разумѣется! Вѣдь мы живемъ въ XIX столѣтіи... Судъ будетъ если и не "милостивый", то, навѣрное, "скорый".
   -- Я этого и боюсь...
   Въ слѣдующую встрѣчу, на именинахъ у одного профессора, Антонъ Андреичъ прежде всего задалъ вопросъ:
   -- Вы писали обо мнѣ?
   -- Николаю Николаичу? Нѣтъ, и не намѣрена.
   Онъ покраснѣлъ отъ радости:
   -- Ну, спасибо!
   -- За что?
   -- За довѣріе.
   Она почему-то пожала плечами и съ особенной любезностью заговорила съ красивымъ горнякомъ Петровымъ. Антонъ Андреичъ и раньше замѣчалъ, что она какъ будто охотно съ нимъ бесѣдуетъ, хотя Петровъ былъ недалекій, но, впрочемъ, добродушный малый. Кровь ударила ему въ голову, онъ придвинулъ стулъ и сѣлъ напротивъ. Сосѣдъ справа сейчасъ же налилъ для него стаканъ вина. Ивинъ выпилъ залпомъ. Его сѣрые глаза сдѣлались почти черными и злыми. Онъ выждалъ удобный моментъ и вмѣшался въ ихъ разговоръ. Норманнъ почувствовала сразу, что ей лучше отойти, но Антонъ Андреичъ уже вцѣпился въ свою жертву.
   Черезъ нѣсколько минутъ одна изъ пріятельницъ подошла къ Натальѣ Алексѣевнѣ и сказала:
   -- Послушай, уведи своего медвѣдя: онъ вяжется къ бѣдному Петрову. Того, бѣднягу, ужъ въ потъ ударило отъ его шуточекъ.
   То, что Норманъ услышала, вернувшись къ нимъ, вывело ее изъ себя, и она рѣзко позвала:
   -- Антонъ Андреичъ, мнѣ васъ надо на два слова!
   Они отошли въ уголъ.
   -- Съ какой стати вы издѣваетесь надъ Петровымъ? Что онъ вамъ сдѣлалъ? Мнѣ это противно, потому что это не умно и не благородно. Онъ безобидный человѣкъ, и если ужъ вамъ непремѣнно нужна жертва, то хоть выберите равнаго. Не утодно-ли, напр., меня? Я, разумѣется, не считаю себя столь же остроумной и изобрѣтательной, какъ ваша милость, но я все же зла и смогу подчасъ отплатить равноцѣнной монетой. Не желаете?
   Онъ не отвѣтилъ.
   -- Вы -- взрослый, писатель, и вамъ доставляетъ удовольствіе глумиться надъ какимъ-то мальчикомъ?! Не стыдно?
   -- Вамъ этотъ мальчикъ, кажется, очень дорогъ...
   -- А вамъ-то что за дѣло? Влюблены вы въ меня, что-ли? Да? Антону Андреичу захотѣлось стукнуться объ стѣну головой.-- Ну, хорошо... Вы мнѣ скажете объ этомъ послѣ, а теперь... потрудитесь быть съ нимъ милымъ и любезнымъ. Пойдемте.
   -- Я не пойду...
   -- Почему?
   -- Потому что вы обращаетесь со мной, какъ съ мальчишкой, хуже -- о, въ милліонъ разъ хуже, чѣмъ я съ Петровымъ!
   -- Когда же это было?
   -- Всегда!
   -- Да мы всего четыре мѣсяца знакомы. И, если я успѣла ужъ причинить вамъ столько непріятностей, можно вѣдь раззнакомиться.
   -- Наталья Алексѣевна!
   -- Знаете, вы такъ мнѣ надоѣли со своими восклицаніями, что я готова стать Секлетеей Петровной. Зовите меня, пожалуйста, Секлетеей Петровной -- все-таки какое-нибудь разнообразіе. А то или дуется, молчитъ, или восклицаетъ: "Наталья Алексѣевна!" Я ею двадцать лѣтъ, и это совершенно мнѣ не интересно. Вы прямо становитесь скучны, вы точно поглупѣли даже.
   -- Весьма вѣроятно.
   -- Ну, а я въ дурака не влюблюсь. Если жаждете заслужить мою благосклонность, постарайтесь поумнѣть.
   -- А это возможно?
   -- Я не знаю... Если вы отъ природы, тогда, конечно, трудно!-- она расхохоталась и отошла.
   Антонъ Андреичъ только тутъ сообразилъ, что онъ сказалъ, а также, что его дѣла не столь ужъ плохи... Онъ бросился за нею, но ему пришлось ждать довольно долго, пока Наталья Алексѣевна смилостивилась и спросила:
   -- Ну что, Антонъ Андреичъ, поумнѣли?
   -- Кажется...
   Ихъ взгляды встрѣтились, и дѣвушка покраснѣла.
   -- Наталья Алексѣевна...
   -- Вѣдь вамъ же сказано, что я Секлется Петровна.
   -- Мнѣ, право, не до шутокъ: я не могу больше молчать...
   -- Вы хотите непремѣнно исповѣдываться?
   -- Но надо же когда-нибудь это сдѣлать.
   -- Для кого надо?
   -- Для меня. Или вы не допускаете даже мысли?
   -- Какой?
   Онъ опять былъ сбить съ толку. Но онъ твердо рѣшилъ выяснить вопросъ, и утромъ Натальѣ Алексѣевнѣ подали объемистый пакетъ.

-----

   И такой же получилъ черезъ нѣсколько дней Мауровъ. Заглянувъ въ него, онъ не повѣрилъ своимъ глазамъ: "Дорогой Николай Николаевичъ! Я выхожу за А. А. Ивина"... Она никогда не упоминала даже, что познакомилась съ нимъ, но эти слова, дѣйствительно, были написаны, и онъ сталъ читать дальше:-- "Вы, можетъ быть, удивитесь меньше, чѣмъ другіе,-- не вы ли первый протянули ему руку помощи? Я знаю, ни въ какихъ водахъ не отмоешь, не отскоблишь всей грязи, которая накопилась на немъ -- слишкомъ ея много! Мнѣ больно, мнѣ обидно за него, но это такъ, и ничего тутъ не подѣлаешь. Онъ вѣчный, неоплатный должникъ передъ тѣми, кто по праву носитъ голову высоко, чья честь не запятнана. Но всѣ-ли по праву, всѣ-ли по дѣламъ своимъ? Даже какой-нибудь ничтожный Комарьковъ -- вы помните его, конечно?-- воображаетъ, что оказываетъ своимъ знакомствомъ Антону честь... И одинъ-ли Комарьковъ? Вѣдь Антонъ дѣлалъ гадости публично. Для этого надо имѣть или сознаніе своей правоты, или "безстыжіе глаза" и, во всякомъ случаѣ -- смѣлость. Онъ ихъ и имѣлъ, онъ никогда не прятался за чужую спину, не боялся ни суда, ни обиженнаго имъ человѣка, но... никогда не былъ битъ. Увы! я даже это ставлю чуть не въ заслугу!.. Что толкнуло его на другую дорогу? Желаніе попасть на страницы исторіи рядомъ съ честными людьми? Но его же "не отмоешь"... Зачѣмъ ему было уходить оттуда, гдѣ онъ дороже стоитъ? Я, разумѣется, говорю не объ Листкахъ: здѣсь-то ему цѣну знаютъ... Боже мой, сколькимъ прощено, сколькимъ тайнымъ негодяямъ привѣтливо жмутъ руку, а въ него надо кинуть камнемъ? Вѣдь онъ срамился всенародно! Срамиться можешь, а каяться нельзя: его "Милліонъ терзаній" не находитъ пристанища. Даже расположенные къ Антону люди говорятъ: "Нѣтъ, это лучше оставить!" О какъ утонченно-жестокъ сталъ міръ! Прежде выходили на площадь и выносили свою вину, и вина эта отпускалась. А теперь вы можете задохнуться отъ муки, разбить объ стѣну голову, и всё-таки въ васъ будутъ летѣть камни!... И чѣмъ меньше человѣкъ, тѣмъ увѣсистѣй онъ выбираетъ... Большіе Антона простили, а малые... Вы скажете, стоитъ-ли на нихъ обращать вниманіе? Но, дорогой мой, вѣдь ихъ миріады, и эти миріады, какъ туча мошекъ или комаровъ, накидываются на васъ и отравляютъ ваше существованіе, омрачаютъ каждую радость..."
   Мауровъ со вздохомъ отложилъ письмо и развернулъ "исповѣдь" Ивина. Зачѣмъ ему читать? Для оправданія чужого безумія: она уже несчастна, теперь несчастна! Что же дальше? Вѣдь и ей каждую радость отравятъ.
   И онъ началъ:
   "Я знаю,-- писалъ Антонъ Андреичъ,-- ни одна строка не можетъ убавить хотя бы іоты изъ моего прошлаго. Да я вовсе не этого и хочу -- "не придумать вамъ казни мучительнѣй той, что въ сердцѣ своемъ я ношу"... Я не хочу только пережить еще раз, что пережилъ при первой попыткѣ -- стать рядомъ съ тѣми, чье имя чисто и безпорочно. Не хочу быть воромъ, котораго поймали съ поличнымъ и выведутъ сейчасъ на заушеніе толпы. Мнѣ тогда казалось, что я слышу: "да плюньте же, плюньте въ эту подлую рожу!"... Нѣтъ, вы должны простить меня сознательно. Здѣсь все будетъ договорено, надъ всѣми і поставлены точки. И я васъ предупреждаю: если вы меня не любите, бросьте на первой страницѣ. То, что я обязанъ сказать моей будущей женѣ, я не имѣю права говорить m-elle Норманнъ.
   "Я родился въ состоятельной семьѣ, если это можно назвать семьею... Мой отецъ былъ силачъ и гигантъ. По его бычачьему здоровью (простите за грубость выраженій) ему требовался гаремъ, рогатина на медвѣдя, необъѣзженная тройка, не рюмка, не стаканъ, а цѣлый ковшъ вина. И все это онъ имѣлъ. Въ нашемъ домѣ общепринятая мораль понималась довольно своеобразно: напр., честь это -- не позволить наступить себѣ на ногу; долгъ -- по проигрышу въ карты; отечество, пожалуй, своя губернія, и пр. Мы жили если не широко, то шибко, и крахъ пришелъ сразу, однажды рано утромъ отецъ укатилъ куда-то на тройкѣ, а черезъ часъ или два явились его арестовать и на имущество наложили печати. Я весьма скоро почувствовалъ къ этимъ проклятымъ печатямъ мистическій страхъ. Мнѣ ни къ чему нельзя было притронуться, чтобъ не закричали: "Куда ты? не видишь -- печати!" Мнѣ онѣ начали казаться не просто бумажками съ сургучемъ, а какими-то красными глазами, которые все видятъ и за все могутъ отправить насъ въ ледяную Сибирь. Черезъ нѣсколько времени пріѣхали необыкновенно смѣлые люди: они щупали обивку, шлепались съ размаху на диваны, пощелкивали по фарфору, громко смѣялись и заглядывали во всѣ углы. Въ этотъ же день мы потащились на деревенскихъ одрахъ въ городъ. Мать плакала всю дорогу, проклиная "негодяя", т. е., мужа.
   "Говорить о ней мнѣ невыразимо больно. Ея душу осквернили, загадили, ея тѣло отравили грубыми, скотскими ласками... Вдова при мужѣ, до его бѣгства она боролась съ искушеніями, если не изъ добродѣтели, то изъ страха: вѣдь онъ бы первый выставилъ ее на позорище. Но вотъ она свободна... Я умолчу о многомъ... Это стыдъ сына за обожаемую мать. Моя семья -- только мать. Вся моя юность отдана на ея защиту, нѣсколько своеобразную... Я всегда бралъ сторону легкомысленныхъ женщинъ, потому что мнѣ могли сказать: твоя мать такая же. Я смѣялся, когда мнѣ хотѣлось плакать...
   "Гимназическое начальство отнеслось ко мнѣ враждебно -- я былъ мальчикъ "замаранной фамиліи", поэтому на меня слѣдовало смотрѣть, какъ на паршивую овцу, которая можетъ испортить все стадо; меня во всемъ слѣдовало подозрѣвать. Вѣдь мой отецъ пилъ водку ковшами, отчего же я не могъ приносить въ классъ бутылками? Весьма даже могъ!-- "А ну-ка, Ивинъ, дохните". У моей матери были любовники, не ясно-ли, какой я развращенный ребенокъ?-- "Ивинъ, о чемъ вы тамъ шепчетесь?" Меня обыскивали, за мной шпіонили, меня подозрѣвали въ такихъ вещахъ, о которыхъ я не имѣлъ понятія. Смыслъ многихъ вопросовъ открылся мнѣ далеко позже... Но я чувствовалъ инстинктомъ, что это что-то очень гадкое, и краснѣлъ, усиливая подозрѣнія бдительныхъ стражей. А какъ относились товарищи?-- "Яковлевъ, ты забылъ, что тебѣ вчера говорила мать?" И Яковлевъ, услышавъ предостерегающій голосъ пріятеля, поворачивался спиною... Я всѣхъ ихъ возненавидѣлъ. Сильный и рослый, я билъ ихъ, издѣвался надъ ними. Ко мнѣ пристали только двое "безпризорныхъ" -- дѣйствительно, пошлые и скверные мальчишки, развратившіе и меня. Мы получили наименованіе "трехъ негодяеевъ" и только чудомъ продержались до послѣдняго класса. Впрочемъ, ни одинъ изъ насъ не кончилъ: меня выгнали за первую статью. Но мы стоили, чтобъ насъ выгнали много раньше. Когда я сдѣлался на самомъ дѣлѣ "паршивой овцой", надзоръ даже ослабѣлъ. И немудрено: я узналъ, что и какъ надо скрывать. "Пріятелей" своихъ я тоже не любилъ, глумился надъ ними, вымещая на нихъ презрѣніе тѣхъ, къ которымъ меня втайнѣ тянуло.
   ""Я не хотѣлъ читать "хорошихъ" книжекъ, смѣялся надъ "правдой, совѣстью, честью" -- это дѣло тѣхъ, кто толкнулъ меня къ "негодяямъ", пусть они и читаютъ. Я испытывалъ величайшее наслажденіе, оплевывая ихъ кумиры, все, что имъ стало свято и дорого. Какое добро, какая справедливость? Вѣдь я же былъ чистый, свѣтлый, любящій мальчикъ, и вы этого не видѣли, вы сторонились отъ меня, какъ отъ чумы, вы приписывали мнѣ всѣ гнусности, которыя, какъ черви въ гниломъ мясѣ, копошатся на нашей грязной землѣ...
   "Я былъ въ послѣднемъ классѣ, когда намъ, какъ снѣгъ на голову, свалился пропадавшій столько лѣтъ отецъ. Отъ его богатырства осталась лишь громадная туша мяса: одна нога волочилась, одна рука не дѣйствовала. И мать не выгнала... А я, шестнадцатилѣтній юноша, слыша скрипучій голосъ пришельца, въ безсильной ярости твердилъ: "будь ты проклятъ, будь проклятъ! за нее будь проклятъ!"
   "Мы къ этому времени едва ужъ перебивались: мать быстро дурнѣла, и "друзья" ее оставили. Я, въ качествѣ "негодяя", уроковъ имѣть не могъ, иногда только урывалъ переписку.
   Наконецъ, мама, моя милая мама, захварываетъ... И тутъ моя ненависть къ хорошимъ людямъ заколыхалась, словно смрадная тина, въ которую бросили камень...
   "Я проводилъ ночи безъ сна, ломая голову, откуда взять денегъ. И вотъ однажды я вскочилъ, зажегъ свѣчу и началъ писать. Зачѣмъ? Я себя не спрашивалъ. Злыя мысли грызли мой мозгъ, и, вмѣсто того, чтобы крикнуть ихъ на весь міръ, я вылилъ на бумагу. Потомъ легъ и проплакалъ до разсвѣта. Проснулся въ 12 час.; матери хуже. Живая колода, отецъ съѣлъ весь завтракъ, и кухарка требуетъ денегъ. Чортъ съ нимъ и съ завтракомъ, не надо мнѣ, отстаньте! Тутъ на доктора, на лѣкарство нѣтъ! Но нужно добыть, во что бы то ни стало. Гдѣ, у кого? "Негодяи" не дадутъ. Мой взглядъ упалъ на исписанный листъ... А почему бы и нѣтъ? Почему бы не плюнуть всему міру въ лицо, если онъ всегда мнѣ плевалъ? Не забудьте, мнѣ было только шестнадцать лѣтъ, когда міръ не кажется великимъ... И я пошелъ и плюнулъ"...
   Дальше оставалось еще много. Мауровъ долго сидѣлъ надъ послѣдней страницей, потомъ потянулся за перомъ. Отвѣтъ вышелъ короткій: "Дорогая моя дѣвочка! Да, я вѣрю, что онъ воскресъ, во истину вѣрю. И помоги вамъ Богъ"...

И. Рушецкій.

"Русское Богатство", No 3, 1901

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru