Гедеонов А.
В казарме

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Капитан Баганюк.
    Шмуль.
    Приятели.

Въ память женщины-врача Евгеніи Павловны Серебренниковой.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. М. Стасюлевича, Вас. Остр., 5 лин., 28.

   

ВЪ КАЗАРМѢ.

I.
Капитанъ Баганюкъ.

   Нигдѣ не жилось такъ привольно солдатамъ Н-скаго полка, какъ въ пятой ротѣ. И это было тѣмъ болѣе удивительно, что ею командовалъ капитанъ Баганюкъ, о которомъ говорили много нехорошаго и который просилъ у командира полка назначенія въ пятую роту только потому, что она была ротой бородатыхъ. Ее комплектовали тѣми изъ прибывшихъ новобранцевъ, у кого была болѣе или менѣе заслуживающая вниманія борода. А влекла капитана Баганюка къ бородатымъ молодцамъ не любовь къ этого рода растительному украшенію, даже не то, что самъ онъ носилъ длинную, черную какъ смоль бороду... Нѣтъ, этой слабости былъ чуждъ Баганюкъ. Тутъ было другое.
   -- Вы не можете понять,-- говаривалъ онъ товарищамъ-офицерамъ въ веселыя минуты, -- что за удовольствіе, что за пріятное чувство испытываешь, когда рука твоя вопьется въ косматую, густую бороду, или когда заберешь ее съ конца, обовьешь вокругъ руки и начнешь трезвонить справа налѣво и слѣва направо. А кромѣ того, господа, я избавляюсь такимъ образомъ отъ необходимости бить солдата, давать ему въ зубы, въ морду, по сусаламъ и подъ микитки. Для чего, скажите на милость, истязать человѣка, когда у него есть борода!..
   И капитанъ Баганюкъ, дѣйствительно, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ сталъ командовать пятой ротой, никогда не билъ своихъ подчиненныхъ, а довольствовался солдатскими бородами, которыя и подвергались немилосердной трепкѣ и отъ которыхъ частенько въ рукахъ капитана оставались кудрявыя и прямыя, жесткія, какъ щетина, и мягкія, какъ шелкъ, пряди волосъ. Раскроетъ Баганюкъ ладонь, и если не находитъ въ ней ничего, то говоритъ: "Молодецъ, братецъ, крѣпка". А въ противномъ случаѣ изобразитъ на своей чрезвычайно подвижной физіономіи притворное удивленіе и горечь. "Плоха, служивенькій. Вотъ какъ плоха, погляди". Затѣмъ осторожно соберетъ волосы въ комочекъ и никогда не броситъ на полъ, а аккуратно положитъ на подоконникъ, на которомъ имѣлъ обыкновеніе сидѣть.
   -- У всѣхъ солдатъ честь одна -- честь мундира. У тебя же двѣ чести: честь мундира и честь бороды,-- философствуетъ Баганюкъ.-- Борода твоя собственность и твоя краса. Гордись ею, береги и никому, кромѣ своего ротнаго командира, не позволяй къ ней прикасаться.
   -- Что это, капитанъ, рота ваша какъ будто того... бороды-то примѣтно порѣдѣли у вашихъ бородачей,-- обронитъ иногда какъ-бы невзначай знавшій про слабость Баганюка полковникъ, подмигивая офицерамъ...
   Баганюкъ всегда считалъ такія шутки за личное оскорбленіе и принималъ хмурый видъ.
   Баганюкъ вообще представлялъ собою странное и не вполнѣ нормальное явленіе. То черезчуръ добрый и ласковый, то грубый и циничный, онъ вовсе не былъ тѣмъ, что называется звѣрь-человѣкъ, и даже самыя дикія и нелѣпыя выходки его по отношенію къ солдатамъ въ сущности не были преднамѣренно злыми. Въ ротѣ онъ никого особенно не любилъ, но и никого не преслѣдовалъ. За эту черту и за остроуміе, которое онъ иногда проявлялъ и которое очень нравилось солдатамъ, ему многое прощали. Отношеніе его къ ротѣ, какъ къ экономическому цѣлому, тоже не было лишено оригинальности, отъ которой ротѣ приходилось часто терпѣть и отъ которой впослѣдствіи потерпѣлъ самъ Баганюкъ. Случалось, что въ теченіе цѣлой недѣли онъ не показывался въ казармѣ, и только благодаря опытному и дѣльному фельдфебелю рота не теряла своего единства, не расшатывалась въ конецъ, какъ это можно было ожидать, хотя и пользовалась въ эту пору свободой и правомъ бездѣльничать. Солдаты отлично знали, что означало такое долговременное отсутствіе и съ интересомъ и любопытствомъ ожидали появленія своего капитана. Суть въ томъ, что Баганюкъ былъ страстный картежникъ. Иногда онъ съ какимъ-то дикимъ упоеніемъ отдавался игрѣ и ставилъ на карту все: долгъ службы, спокойствіе и благосостояніе семьи, даже самую честь, потому что зачастую спускалъ чужія деньги, деньги роты, выдаваемыя ему авансомъ на ея продовольствіе. Играя, Баганюкъ неустанно пилъ и доходилъ до потери человѣческаго достоинства, до полнаго одичанія. Впрочемъ, Баганюкъ пилъ всегда, и рѣдко его можно было видѣть совершенно трезвымъ. Если онъ спускалъ все, что у него было и что онъ могъ поставить на карту, онъ не стѣснялся проигрывать ротное имущество: подошвы, голенища и холстъ, звалъ къ себѣ фельдфебеля, просилъ денегъ у него, просилъ его достать въ ротѣ у богатыхъ солдатъ, отдавалъ въ залогъ свой парадный мундиръ и былъ донельзя приниженъ и жалокъ. Рота же въ то время голодала, кое-какъ перебиваясь съ хлѣба на квасъ, роптала, но роптала молча, про себя, жалѣя своего командира и не вынося за предѣлы своей казармы этого величайшаго скандала, періодически повторявшагося въ зависимости отъ счастья, которое то улыбалось Баганюку, то поворачивалось къ нему спиной. Но зато какой былъ праздникъ въ казармѣ, когда Баганюку удавалось, наконецъ, отыграться или даже сорвать съ банкомета порядочный кушъ. Только покажется онъ въ воротахъ полкового двора, какъ дежурный уже оповѣщаетъ роту: "Командиръ идетъ весело: выигралъ!" Мигомъ бородачи принимали веселый, молодецкій видъ, и не успѣетъ еще капитанъ сказать: "Здорово, люди!" -- какъ на его привѣтствіе отвѣчаютъ оглушительно здоровымъ и сознательнымъ восклицаніемъ: "Здравія желаемъ, ваше в--діе!".
   Начиналось представленіе, какъ выражался фельдфебель. Былъ въ нашей ротѣ полякъ изъ Варшавы, Войницкій, сынъ богатыхъ родителей. Войницкій былъ франтъ. Всегда одѣтый съ иголочки, ловко подстриженный, вылощенный, онъ производилъ въ казармѣ впечатлѣніе чего-то лишняго. Но усы и борода, были у него на рѣдкость. Въ особенности борода -- пушистая, мягкая, которую онъ холилъ и которой занимался, во всякомъ случаѣ, больше, чѣмъ военной наукой. Но этой ли причинѣ, или же потому, что въ трудныя минуты жизни фельдфебель бралъ у Войницкаго для Баганюка взаймы деньги, послѣдній щадилъ его бороду, хотя и вознаграждалъ себя за это лишеніе тѣмъ, что всячески язвилъ его, а случаюсь и издѣвался. Баганюкъ почему-то прозвалъ его фильдекосовымъ франтомъ, и въ веселые моменты неизмѣнно начиналъ съ него.
   -- Ну, фильдекосовый франтъ, говори, что тебѣ больше по сердцу: русскій царь или польская революція?
   Или: -- Фильдекосовый кавалеръ! Гляди прямо въ глаза своему ротному командиру и не помышляй о Маринѣ или Галинѣ.
   -- А ты какъ поживешь, verfluchter Wurstmacher?-- трепалъ онъ по плечу безобиднѣйшаго нѣмца Миллера.-- Соскучился, поди, но колбасѣ? Фельдфебель! купи ему колбасы на десять копѣекъ. А разсказать тебѣ, Фридрихъ-Августъ-Отто-Вильгельмъ (Миллера именно такъ и звали), разсказать тебѣ басню? Ну, слушай: Одинъ маленькій корофка, бикинъ сынъ, шоль черезъ мостъ и зломалъ себѣ хвостъ. Вотъ, дѣти, какъ легко простудиться.
   Смѣется Баганюкъ, хохочетъ рота, снисходительно улыбается и самъ Миллеръ.
   -- А!.. Гантарцутовъ!-- находитъ капитанъ армянина:-- ты живъ и здоровъ, нахичеванскій гражданинъ? Вчера бульваръ барышнямъ подъ ручка гулялъ; косъ-халва, мармеладъ, кишмишъ, рахатъ-лукумъ угощалъ, а ружейные пріемы все-таки не зналъ.
   Доставалось отъ Баганюка всѣмъ. Онъ никого не пропуститъ, всѣхъ осмѣетъ, задѣнетъ, передразнитъ. Но все добродушно и безъ злобы.
   -- Чумакъ!-- продолжаетъ онъ,-- скажи намъ, какое самое красивое войско въ Россіи.
   А чумакъ, надо вамъ знать, въ сферѣ военной выучки и въ особенности терминологіи, феноменально и упорно-глупый и бездарный хохолъ. Чумакъ задумывался, долго думалъ, наконецъ, вспоминалъ.
   -- Кала... кава... казакъ... не выговорю... Калагвардъ {Кавалергардъ.}, ваше превосход...
   -- Тсс...-- замахалъ на него Баганюкъ.-- Совсѣмъ ты разумъ потерялъ.
   -- Ваше высокоблагородіе сказывали: я твій ротній, твій Богъ, твій царь...-- оправдывается чумакъ.
   -- А ты ужъ и обрадовался. Сметана сорочинская. Въ Сорочинцахъ былъ?
   -- Бувъ.
   -- Сметану ѣлъ?
   -- Ивъ.
   -- Ну, вотъ видишь!.. А все же ты дуракъ... Повѣрь мнѣ, чумаче,-- дружески увѣрялъ его Баганюкъ: -- повѣрь мнѣ, что ты не только дуракъ, ты идіотъ. И-ді-отъ... Понимаешь и вѣришь ли мнѣ?
   -- Такъ точно, в. в--діе.
   -- Женатъ?-- совершенно серьезно спрашиваетъ Баганюкъ.
   -- Женатъ, такъ точно.
   -- Жену любишь?
   -- Люблю, такъ точно.
   -- А какъ зовутъ твою жену?
   -- No 16194.
   -- Покажи, какъ содержишь.
   Чумакъ медленно, какъ бы нехотя, идетъ къ ружницѣ и подноситъ ротному командиру свою жену -- ружье, потому что, вручая ружье, ему говорили: "Вотъ тебѣ супруга на 4 года".
   -- Продолжай въ томъ же духѣ,-- осмотрѣвъ ружье, говоритъ Баганюкъ.-- Жену не бросай, задавай смазку и потуже закручивай винты...
   -- Эге-ге! вотъ они гдѣ пріютились два Аякса, нуриціи херсонскіе. {Нурицъ -- по-еврейски баринъ, сибаритъ.} И всегда рядышкомъ, какъ женихъ съ невѣстой. Шмуль, крѣпко ты любишь Лейбу? А ты, Лейба, Шмуля любишь?... Скажи мнѣ, Шмуль: кто у насъ внутренній врагъ? Знаешь внутренняго врага?
   -- Знаю. Внутренній врагъ -- фельдфебель, ваше благородіе.
   -- Хорошо. Чудесно.
   -- Радъ стараться, в. б--діе.
   -- Лейба! Ты какъ думаешь, а внѣшній врагъ есть у насъ?
   -- Внѣшній врагъ? Какъ же, ваше в--діе, безъ враговъ?-- удивляется Лейба.
   -- Kto-жъ, по-твоему, этотъ врагъ?
   -- Кто врагъ? Почемъ я знаю, кто врагъ, ваше в--діе. Я не знаю,-- совершенно наивно отвѣчаетъ Лейба, точно и не его дѣло знать объ этомъ.
   -- Конечно. Откуда тебѣ знать?-- соглашается Баганюкъ Лейбѣ.-- Но я скажу тебѣ, запомни: мои партнеры. Говори: партнеры вашего б--дія.
   -- Партнеры вашего б--дія,-- какъ эхо повторяетъ Лейба.
   -- Скажи мнѣ, Лейба, кто тебя такого выдумалъ и зачѣмъ? Это-то хоть знаешь ли?
   -- Знаю, в. б--діе,-- радостно отвѣчаетъ Лейба.-- Меня выдумалъ Богъ... для защиты вашего б--дія отъ внѣшнихъ враговъ.
   -- То-есть?-- нѣсколько растерянно спрашиваетъ командиръ.
   -- То-есть... то-есть отъ вашихъ партнеровъ, ваше благородіе,-- быстро говоритъ Лейба, очевидно, и самъ не сознавая всей ядовитости своего отвѣта.
   Смущенный Баганюкъ нѣкоторое время задумчиво смотритъ вдаль, потомъ молча отходитъ отъ радостно улыбающагося Лейбы.
   Послѣ такой прелюдіи Баганюкъ приступалъ къ серьезнымъ занятіямъ. Окончивъ занятія и отпустивъ роту на обѣдъ, онъ поручалъ фельдфебелю вечеромъ угостить роту чаемъ, напоминалъ ему о Миллеровой колбасѣ и довольный уходилъ восвояси.
   На нѣкоторое время рота принимала обычный всѣмъ ротамъ внѣшній видъ, и солдаты получали все, что полагалось и даже больше, благодаря щедрости ротнаго командира. Въ это время Баганюкъ бывалъ очень добръ, участливо разспрашивалъ солдатъ объ ихъ нуждахъ, рѣдко цѣплялся въ ихъ бороды, рѣдко надъ кѣмъ издѣвался и даже фильдекосоваго франта оставлялъ въ покоѣ. Житье тогда было пятой ротѣ. Но какой дорогой цѣной доставался этотъ кратковременный результатъ побѣды командира "надъ внѣшними врагами"!
   Пройдетъ недѣля-двѣ, много мѣсяцъ, и опять рота голодаетъ, опять артельщикъ и кашеваръ бездѣйствуютъ, а фельдфебель ищетъ выхода изъ положенія, твердо вѣруя въ звѣзду своего командира.
   И горе, если Баганюкъ, проигравшись въ чистую, не можетъ найти денегъ на отыгрышъ. Приходитъ онъ въ казарму сумрачный, злой, придирчивый. Шуткамъ и остротамъ мѣста нѣтъ. Того и гляди оттаскаетъ кого-нибудь за бороду.
   Здороваясь съ ротой, онъ говоритъ -- не "люди" и не "братцы", а "здорово, бородатые", что звучитъ угрозой, намекомъ на то, что бороды солдатъ находятся въ полномъ распоряженіи командира.
   Помню, однажды Баганюкъ явился въ казарму сердитый и недовольный болѣе обыкновеннаго. Цѣлый день онъ держалъ роту на плацу, крутилъ, гонялъ ее бѣгомъ и все кричалъ: "Не пыли! Не пыли, мерзавцы!" Не пыли, когда двѣ сотни солдатскихъ ногъ тонутъ въ известковой пыли.
   И вотъ за эту пыль, поднятую на пустынной площади и никому, конечно, не мѣшавшую, кромѣ самихъ солдатъ, онъ буквально перехваталъ и передергалъ всѣ бороды. Это была какая-то отвратительная бородоманія, за которую, впрочемъ, никогда не краснѣлъ Баганюкъ, потому что этотъ человѣкъ едва ли былъ вполнѣ вмѣняемъ.
   Въ нѣкоторыхъ ротахъ нашего полка и преимущественно въ пятой практиковался лѣтомъ и осенью особый видъ промысла, состоявшаго въ набѣгахъ на фруктовые сады окрестностей города. Эти хищническіе набѣги солдатъ находили себѣ молчаливаго поощрителя въ лицѣ Баганюка. Въ дни удачныхъ нашествій на сады рота запасалась чуть не на недѣлю великолѣпными грушами и яблоками и съ нетерпѣніемъ ждала наступленія винограднаго сезона. Лишь только ночь опускалась на горы и покрывала виноградники, солдаты освобождали отъ соломы нѣсколько тюфяковъ и отправлялись въ походъ. Еще до восхода солнца возвращались они домой, нагруженные десяткомъ пудовъ винограда. Бородачи въ то время не роптали на отсутствіе щей и каши, довольствуясь сочными, крупными ягодами винограда, котораго съѣдали неимовѣрное количество. Баганюкъ прекрасно зналъ объ этихъ экскурсіяхъ своихъ людей и смотрѣлъ на нихъ сквозь пальцы, благо это избавляло его отъ непріятныхъ заботъ по продовольствію роты.
   Разъ, помню, пришелъ Баганюкъ въ казарму на разсвѣтѣ и засталъ солдатъ за дѣлежемъ награбленнаго и разложеннаго по полу винограда. Въ первую минуту онъ испуганно и растерянно озирался во всѣ стороны, сталъ кричать на фельдфебеля, на солдатъ, но потомъ, махнувъ рукой, сказалъ:
   -- Ну, мародеры, я ничего не видалъ и ничего не знаю. Если васъ, каналій, подстрѣлятъ или поймаютъ да представятъ въ полкъ -- пеняйте на себя. Воруй съ оглядкой и не смѣй попадаться.
   Каковъ въ ротѣ, такимъ Баганюкъ былъ и въ своей семьѣ. Жена и дѣти были объектами его раздраженія, несправедливыхъ нападокъ, дикихъ выходокъ. Бывали недѣли, когда въ домѣ у него не имѣлось ничего, кромѣ солдатскаго хлѣба и щей, за которыми денщикъ бѣгалъ въ роту; то, напротивъ, появлялся обильный и дорогой столъ съ не менѣе дорогимъ виномъ. Эти рѣзкія перемѣны были настолько привычнымъ явленіемъ въ домѣ Баганюка, что никого не удивляли, а старшій его сынишка, мальчуганъ лѣтъ восьми, приходилъ въ казарму и живалъ въ ней подолгу, довольствуясь неприхотливой солдатской ѣдой.
   Въ несчастные моменты своего житья Баганюкъ, бывало, и самъ ночевывалъ въ ротѣ, въ фельдфебельской комнатѣ, и на него находили тогда припадки строгаго законнаго отношенія къ своимъ обязанностямъ.

-----

   Само собою разумѣется, что ни такой образъ жизни, ни его безпорядочное, лишенное смысла и воли управленіе сотней людей не могли продолжаться безъ конца, и катастрофа разразилась надъ его головой раньше, чѣмъ ожидали.
   Получивъ довольно крупную сумму заработанныхъ солдатами денегъ за лѣтній полевой трудъ по вольному найму, Баганюкъ вмѣсто того, чтобы сдать ихъ въ полковое казначейство, пустилъ ихъ въ оборотъ на игорномъ столѣ и проигралъ. Даже когда состоялось уже распоряженіе о преданіи его суду и прибылъ въ полкъ военный слѣдователь по дѣлу о растратѣ, Баганюкъ все еще мечталъ о реваншѣ, пребывая въ спокойной увѣренности, что могъ бы все поправить, будь только чѣмъ отыграться.
   Шагъ за шагомъ слѣдователь раскрывалъ систематическое разореніе роты ея командиромъ. Баганюкъ былъ судимъ и исключенъ изъ службы съ лишеніемъ военнаго званія, при чемъ и здѣсь онъ обнаружилъ поистинѣ феноменальную странность своей природы. Онъ не горевалъ, не страдалъ, не сожалѣлъ о потерянной карьерѣ, не раскаивался, а только неустанно писалъ куда-то полныя самоуниженія просьбы о помилованіи, гдѣ изображалъ себя несчастной жертвой и говорилъ о себѣ одно и то же: "Я ничтожная тля".
   Къ счастью для семьи Баганюка, надъ нимъ сжалились, и онъ былъ помилованъ съ переводомъ по службѣ въ Восточную Сибирь.
   Вскорѣ и я вышелъ изъ полка. Годъ спустя, по волѣ случая, я трясся въ телѣгѣ, проѣзжая по унылой сибирской равнинѣ. Впереди за поскотиной виднѣлась деревня и бревенчатое зданіе этапа, обнесенное высокими острыми палями,-- обычный типъ сибирскихъ этапныхъ построекъ. Въ тотъ моментъ, когда я приближался къ деревнѣ, только-что прибыла арестантская партія и, выстроившись на улицѣ, ждала выхода начальника этапа. Каково же было мое изумленіе, когда въ этапномъ офицерѣ я узналъ нашего стараго знакомаго Баганюка. Онъ очень мало измѣнился, только во всей фигурѣ его, начиная съ походки и кончая разстегнутой военной курткой и фуражкой, сдвинутой на затылокъ, виднѣлись ухарство и распущенность, -- черта, впрочемъ, свойственная очень многимъ начальникамъ сибирскихъ этапныхъ командъ.
   -- Крымчаки есть?.. Есть крымчаки?-- крикнулъ Баганюкъ арестантской партіи слегка охрипшимъ голосомъ.
   Я остановилъ ямщика, заинтересовавшись сценой, въ которой не могъ не узнать чего-то весьма похожаго на спектакли, которыхъ столько разъ бывалъ свидѣтелемъ.
   -- Есть, ваше б--діе.
   -- Кто такой? Выходи...
   Изъ рядовъ, гремя и позвякивая кандалами, вышелъ далеко уже не молодой, несомнѣнно бродяжьяго типа арестантъ, изъ тѣхъ, которыхъ тоска по родинѣ, желаніе взглянуть на родное село заставляютъ пренебрегать покоемъ, рисковать жизнью, арестомъ съ перспективой плетей и каторги и безпрестанно путешествовать черезъ границу, изъ Сибири въ Россію и обратно въ годъ по два рейса.
   -- Крымчакъ?-- односложно спросилъ Баганюкъ.
   -- Крымчакъ,-- такъ же односложно, но не безъ оттѣнка лукавости отвѣтилъ кандальный.
   -- Ахъ, крымчаки, голубчики, -- умильно заговорилъ Баганюкъ, слегка пошатываясь на ногахъ: -- милые землячки!... Крым-ча-ки!!.. Покуримъ, землячокъ.
   Онъ подалъ арестанту папиросу, тотъ взялъ и закурилъ.
   -- Тамъ теперь фрукта этого, ежели взять, ваше в--діе, тьма тьмущая, особливо насчетъ винограду, -- началъ мнимый крымчакъ.-- Опять же взять горы теперича, моря.
   Баганюкъ поднялъ на говорившаго глаза и пристально посмотрѣлъ ему въ лицо. Онъ долго разглядывалъ арестанта и вдругъ визгливо крикнулъ:
   -- Ты чего мнѣ пускаешь дымъ въ носъ, а? Шпанка каторжная!!.. Запорю, закую! Кандалы!..-- совсѣмъ забывшись, заревѣлъ Баганюкъ.
   Не было никакого желанія присутствовать при начавшейся дикой расправѣ, и я предпочелъ поскорѣе уѣхать въ деревню, гдѣ мнѣ предстояло прожить около недѣли.
   Вся деревня, конечно, знала Баганюка, и мнѣ вездѣ приходилось слышать о его причудахъ, о дикости и разнузданности его характера. Онъ уже не довольствовался бородами. Онъ то жестоко билъ и истязалъ арестантовъ, мучилъ конвойную команду, угнеталъ свою собственную семью, то вдругъ рѣзко, безъ всякой видимой причины мѣнялъ свое обращеніе и становился необыкновенно ласковъ, мягокъ, щедръ и внимателенъ къ арестантамъ.
   -- Не пугай,-- говоритъ при мнѣ отставной солдатъ въ ссорѣ съ чалдономъ {Чалдонъ, желторотный чалдонъ -- прозвище, данное коренному сибиряку.},-- не стращай: у Баганюка служилъ и то живъ остался.
   Арестанты знали слабость Баганюка къ отыскиванію земляковъ и каждый разъ выбирали изъ своей среды одного изъ товарищей для этой роли. Если мнимый землякъ былъ находчивъ, могъ угодить ему и доказать, что онъ не обманываетъ и не притворяется, партія получала разрѣшеніе купить водки, "стрѣлять" {Стрѣлять на арестантскомъ жаргонѣ значитъ собирать милостыню.} на деревнѣ и всякія другія льготы.
   На службѣ въ Сибири Баганюкъ въ концѣ концовъ дошелъ, до того, что подвергъ насилію, лишивъ свободы, Н--скаго воинскаго начальника, полковника Поливанова. Послѣдній былъ командированъ высшей администраціей края для ревизіи конвойныхъ командъ.
   Ко времени прибытія ревизора Баганюкъ выстроилъ своихъ, солдатъ въ полной парадной формѣ, а самъ, какъ былъ въ распахнутой тужуркѣ, безъ сабли, такъ и представился полковнику.
   -- Вы что же это, капитанъ?.. Какъ вы на смотръ вышли? -- замѣтилъ не столько возмущенный, сколько изумленный ревизоръ.
   -- А что такое?!-- дерзко возразилъ Баганюкъ.-- Ты что за птица, чтобъ я для тебя эполеты надѣвалъ? Кто ты такой? а? Я тебя знаю. Ты переодѣтый бродяга -- вотъ ты кто. Эй, люди, взять его! Это бродяга, бѣглый.
   И не успѣлъ очнуться отъ изумленія растерявшійся полковникъ, какъ его окружили, скрутили, и онъ нежданно-негаданно очутился въ одной изъ этапныхъ камеръ подъ замкомъ и съ приставленнымъ къ ея дверямъ часовымъ.
   Съ большимъ трудомъ удалось злополучному полковнику, при посредствѣ сельскихъ властей, телеграфировать кому слѣдуетъ въ Н., откуда немедленно высланъ былъ чиновникъ для разслѣдованія этого невѣроятнаго и, быть можетъ, безпримѣрнаго происшествія.
   Но, провѣдавъ объ этомъ заранѣе, Баганюкъ вышелъ со своими солдатами за деревню, на встрѣчу скакавшему врагу, захвативъ для куражу нѣсколько бутылей съ виномъ и кандалы.
   -- Стой!-- остановилъ онъ ямщика, везшаго неизвѣстнаго пассажира.-- Вылѣзай!-- приказалъ онъ послѣднему,-- Ты кто? Бродяга?.. По мордѣ вижу, что бродяга... И откуда ихъ несетъ, откуда они берутся?.. Ну, взять его! Справа -- слѣва, заходи!-- командовалъ Баганюкъ съ такимъ видомъ, точно бралъ неприступную крѣпость.
   Солдаты окружили повозку.
   -- Вотъ я проучу ихъ, перестанутъ шляться. Покоя нѣтъ отъ нихъ. Берите его, мазурика,-- кричалъ совершенно уже обезумѣвшій хмельной Баганюкъ.
   Но конвой, уже давно понявъ опасность, угрожавшую не только ихъ командиру, но и ему самому, смущенно стоялъ, не исполняя приказанія. Этимъ моментомъ и воспользовался чиновникъ, объяснивъ солдатамъ, что они должны повиноваться ему, а не пьяному капитану, что они будутъ прощены за арестъ полковника, если будутъ исполнять его приказанія и немедленно арестуютъ Баганюка. Эта рѣчь, а можетъ быть промелькнувшія въ солдатскихъ головахъ воспоминанія о тиранствѣ и мучительствѣ Баганюка такъ ихъ настроили, что они арестовали своего командира. Подъ сильнымъ конвоемъ Баганюкъ въ тотъ же день былъ препровожденъ въ Н., и тамъ заключенъ въ мѣстный острогъ.
   Прошелъ еще годъ. Я возвращался изъ Сибири въ Россію и, проѣзжая черезъ Н., слышалъ, что Баганюкъ все еще содержится въ мѣстной тюрьмѣ, что слѣдствіе открыло колоссальную массу преступленій по службѣ, растрату ввѣренныхъ ему суммъ, обсчитываніе арестантовъ и полнѣйшій произволъ въ отношеніяхъ къ нимъ и солдатамъ.
   Съ тѣхъ поръ я совершенно потерялъ изъ виду Баганюка и о дальнѣйшей судьбѣ его ничего не знаю.
   

II.
Шмуль.

   Шмуль благополучно проживалъ гдѣ-то на Литвѣ, когда однажды его оторвали отъ Ривки, съ которой онъ не успѣлъ провести еще медоваго мѣсяца, и отправили далеко-далеко отъ родного города въ полкъ.
   Плакалъ Шмуль, плакала Ривка и причитала: "Будешь ты кушать трефное {Кушанье приготовленное не евреями.} и курить въ субботу, перестанешь молиться Богу и будешь "гоемъ" {Гой,-- иновѣрецъ.}. Но Шмуль клялся, что этого не будетъ, что скорѣй онъ умретъ, чѣмъ прикоснется къ солдатскому борщу, въ которомъ плаваютъ куски свиного сала, и умолялъ Ривку не плакать и дожидаться его, Шмуля, черезъ 5 лѣтъ. Провожая его, Ривка держала платочекъ у заплаканныхъ глазъ, и когда поѣздъ уже тронулся, закричала ему сквозь рыданія: "Смотри же, Шмуль, не кушай трефного"!..
   Шмуль вмѣстѣ съ другими новобранцами прибылъ въ полкъ.
   Плохое житье ему было.
   Шмулю велѣли сбрить бороду. Онъ подумалъ: ай-ай! что-то скажетъ Ривка, когда узнаетъ, что онъ это сдѣлалъ, что онъ похожъ на опаленнаго поросенка" {Такъ называютъ евреи людей, брѣющихъ бороду.}. Нѣтъ, надо постараться избѣжать этого несчастья. И, подкарауливъ однажды въ полковомъ дворѣ командира полка, онъ просительно перегнулся въ сторону и сказалъ:
   -- Господинъ! ваше благородіе! Послушайте, что я вамъ скажу: пошлите меня въ 5-ю роту {Рота бородатыхъ.}. Я еврей, бороду брить грѣхъ... Господинъ!..
   Полковникъ посмотрѣлъ на сопровождавшаго его адъютанта, какъ бы спрашивая его: что это значитъ? На его лицѣ выразились сперва удивленіе, затѣмъ гнѣвъ, но наконецъ онъ разразился здоровымъ, раскатистымъ, почти бетрищевскимъ смѣхомъ.
   -- Ступай, ступай!..-- выговорилъ онъ, наконецъ, сквозь смѣхъ...-- Ступай... въ 5-ю роту... Ступай!..
   Шмуль, очень довольный, переселился въ новую роту.
   -- Тебѣ чего?-- спрашиваетъ фельдфебель, смотря съ изумленіемъ на Шмуля.
   -- Ой, не сердитесь, господинъ служивый. Мнѣ самъ капитанъ-исправникъ велѣлъ сюда идти.
   Такимъ образомъ Шмуль спасъ свою бороду. Затѣмъ онъ остригъ волосы на головѣ, но пейсы оставилъ; правда, это были коротенькіе, жидкіе пейсы, и ихъ нельзя было сравнить съ тѣми длинными пейсами, которые онъ когда-то съ такой любовью расправлялъ, гладилъ, завивалъ, но Шмуль надѣялся, что они современемъ опять отростутъ и будутъ лучше прежнихъ.
   Сталъ Шмуль вмѣстѣ съ другими учиться.
   Пока дѣло шло объ усвоеніи разныхъ словесныхъ понятій: что такое служба, присяга и проч., онъ былъ далеко не изъ послѣднихъ,-- онъ быстро усваивалъ всю эту премудрость. Когда молодыхъ стали обучать гимнастикѣ и маршировкѣ, Шмуль и тутъ, хоть съ трудомъ, а все-таки успѣвалъ, такъ что на его долю не досталось почти ни одного удара. Вообще онъ былъ послушный, робкій солдатикъ, исполнявшій все, что бы и кто бы е іу ни приказывалъ.
   Но когда, спустя шесть недѣль со дня опредѣленія его въ роту, ихъ -- новенькихъ -- разставили въ казармѣ въ шеренгу и роздали ружья... о! что тогда было со Шмулемъ!.. Весь дрожа отъ страха, онъ взялъ ружье и тутъ же выпустилъ его изъ рукъ. Со звономъ упало оно на полъ, а Шмуль получилъ то, что въ этихъ случаяхъ полагалось, при чемъ дядька сказалъ: "Это, братъ, не лопата и не грабли". Шмуля заставили взять ружье. Онъ старался держать его отъ себя какъ можно дальше: ни на минуту не покидала его мысль, что оно можетъ выстрѣлить и убить его -- Шмуля. И что тогда будетъ съ Ривкой, -- думалъ онъ, -- когда она узнаетъ, что я умеръ. И ружье становилось ему все страшнѣе и страшнѣе. Какъ ни убѣждали Шмуля, какъ ни доказывали ему, что ружье само по себѣ стрѣлять не можетъ, наука не пошла дальше того, что Шмуль сжималъ крѣпко въ рукахъ прикладъ, боясь уронить его и тѣмъ, какъ онъ думалъ, произвести выстрѣлъ.
   Наступила весна. Свѣтило яркое солнце, пробивалась всюду травка. На улицахъ маленькаго приморскаго города затрубили рожки, заиграли барабаны, и подъ эти звуки стали водить солдатъ за городъ на учебную стрѣльбу.
   Несмотря на усиленную маршировку, фехтовку и стрѣльбу, весна для всѣхъ солдатъ очень пріятная и долго жданная гостья: весною рота живетъ на улицѣ, дышетъ чистымъ воздухомъ. Тѣмъ болѣе радовались ей новенькіе, что съ весною кончается первоначальная выучка и они вступаютъ въ ряды старыхъ солдатъ, что отчасти избавляетъ ихъ отъ самоуправства "дядекъ" и заносчивости "стариковъ".
   Но Шмуль не радовался, онъ съ тайнымъ страхомъ ожидалъ того дня, когда его, Шмуля, заставятъ не только держать ружье, но и стрѣлять изъ него.
   И вотъ наступилъ этотъ день...
   Когда пришла очередь Шмуля стрѣлять, онъ трясся, какъ больной въ лихорадкѣ.
   -- Шеренга... пли!.. скомандовалъ унтеръ-офицеръ.
   Шмуль зажмурилъ глаза, надавилъ на собачку и вмѣстѣ съ тѣмъ бросилъ ружье, а самъ повалился на земь. Онъ ударился о прикладъ и разбилъ себѣ лицо въ кровь.
   На звукъ упавшаго ружья подошелъ ротный командиръ и велѣлъ повторить при себѣ пріемъ. Но Шмуль, хотя самъ на этотъ разъ не упалъ, но ружье попрежнему послѣ выстрѣла бросилъ.
   Много и не щадя силъ Шмуль старался, много и горько онъ плакалъ, и никто уже не сомнѣвался, какъ прежде, въ томъ, что Шмуль притворяется и продѣлываетъ свои "фокусы" нарочно.
   Шмуля перестали водить на стрѣльбу.
   Полковникъ, уже знавшій отъ командира роты "объ особенной неспособности", какъ выразился послѣдній въ своемъ рапортѣ, Шмуля къ стрѣльбѣ, на смотру, который дѣлалъ вновь обученнымъ солдатамъ, обратился къ нему со словами:
   -- Ты отчего не стрѣляешь?
   -- Ваше высокоблагородіе,-- отвѣтилъ Шмуль со слезами въ голосѣ, -- не умѣю.
   -- Что-жъ ты умѣешь? что, а?-- спросилъ разсерженный полковникъ.
   -- Все, все умѣю, ваше в--діе.
   -- Печи умѣешь ставить?-- хотѣлъ его озадачить командиръ.
   -- Умѣю, ваше в--діе.
   -- Хорошо, -- сказалъ полковникъ, подумавъ.-- Ступай на мою квартиру. На кухнѣ печь развалилась. Почини, исправь. Посмотримъ. Обманешь -- подъ судъ отдамъ тебя, каналью!..
   -- Ой, и какъ же можно, ваше в--діе, обманывать господина начальника!
   И Шмуль сталъ печникомъ, и когда бы ни занимался своимъ дѣломъ,-- а былъ онъ имъ занятъ почти всегда, -- онъ все думалъ: "какое счастье, что и дѣдъ мой, и отецъ, и я -- мы постоянно чистили трубы въ господскихъ домахъ".
   Шмулю дали фартукъ, линейку, щетки, молотокъ и перевели въ нестроевую роту. И вотъ когда онъ зажилъ настоящею жизнью, жизнью благочестиваго еврея!
   Еще съ прибытія въ полкъ онъ сдѣлалъ себѣ привычку вставать очень рано, когда всѣ еще спятъ и, надѣвъ на себя молитвенныя принадлежности, долго и горячо молился. Шмуль не оставилъ этой привычки до послѣдняго дня службы въ полку. Сперва надъ нимъ смѣялись, дразнили, а потомъ всѣ привыкли къ этому, и Шмуль своимъ упорствомъ какъ бы завоевалъ себѣ право утромъ и вечеромъ стоять на молитвѣ. Что же касается пищи, то Шмуль и въ этомъ отношеніи свято хранилъ Ривкинъ завѣтъ и ни разу не прикоснулся къ солдатской ѣдѣ.
   Долго питался онъ однимъ хлѣбомъ съ водой. А когда сталъ работать и стали перепадать на его долю и заработки, тогда Шмуль уходилъ къ еврейкѣ, что жила насупротивъ казармы, и тамъ получалъ горячую пищу.
   Шмуля знали не только всѣ солдаты и офицеры, не только полковыя дамы, но даже и городскіе жители.
   -- Покажи, какъ Шмуль стрѣляетъ,-- говорила какая-нибудь женщина своему сорванцу.
   И сорванецъ съ палкой въ рукахъ продѣлываетъ артикулъ, какъ продѣлывалъ его когда-то Шмуль.
   Да, это было когда-то, а теперь Шмуль хотя и ходитъ въ старомъ, изодранномъ мундирѣ, но зато онъ пользуется любовью всѣхъ, кто его знаетъ. Онъ всегда работаетъ и хотя медленно, но зато отлично строитъ печи, исправляетъ ихъ и даже краситъ полы, чему онъ выучился въ полку отъ другого солдата-красильщика, и не такъ давно выкрасилъ "подъ паркетъ" офицерскую столовую и другія комнаты.
   Въ субботу Шмуль отдыхаетъ и ходитъ въ еврейскую молельню.
   Этотъ праздникъ онъ сдѣлалъ себѣ самъ и никто противъ этого не возражалъ, потому что воскресный день онъ работалъ такъ же, какъ другіе субботній.
   Никто никогда не звалъ Шмуля по фамиліи, да врядъ ли кто и зналъ ее. Всѣ говорили ему "ІИмуль", а нѣкоторыя дамы даже "голубчикъ Шмуль".
   Вотъ уже четвертый годъ, какъ Шмуль въ полку. Еще полтора года, и онъ обниметъ свою Ривку. Но я сомнѣваюсь, чтобы она повѣрила ему, когда онъ ей разскажетъ обо всемъ, а главное о томъ, что онъ остался все тѣмъ же "неиспорченнымъ евреемъ ".
   

III.
Пріятели.

   Чуть пробилъ барабанъ утреннюю зорю, какъ вся рота была ужъ на ногахъ. Холодное декабрьское утро давало себя знать не только на дворѣ, но и въ казармѣ, которая не могла похвалиться тепломъ.
   Былъ праздничный день. Несмотря на это, люди суетились такъ, какъ будто они собирались на ученье: второпяхъ одѣвались, мылись, убирали постели. Стройно и торжественно сотня голосовъ пропѣла передъ ротными образами утреннюю молитву, и затѣмъ всѣ разбрелись въ разныя стороны: кто ушелъ въ другія роты повидаться съ земляками, кто просто зѣвалъ, шляясь по двору, кто, наконецъ, въ клубъ отправился чай пить {Солдатская чайная.}. Большинство же оставалось въ казармѣ и тоже не одинаково проводило время. Къ кому пришли гости, тѣхъ сейчасъ узнаешь по выраженію ихъ лицъ и по тому, что тутъ идетъ угощеніе чаемъ и даже водкой, смотря по достатку. Нѣкоторые, сидя группами, вели нешумную бесѣду о прошломъ крестьянскомъ житьѣ или о прежней службѣ, о ея строгостяхъ, при чемъ приводились многіе случаи и происшествія.
   Толстый, приземистый нѣмецъ Рауль напѣвалъ про себя какую-то грустную пѣсню, изъ которой мнѣ удалось разслышать слова "ein armes Mädchen stand", и въ противоположность ему маленькій подвижной унтеръ-офицеръ Макаренко прекомично выводилъ дискантомъ:
   
   "Всѣ мы пѣсни перепѣли.--
   Про комарика не спѣли!
   Ахъ, не спѣ... ахъ не спѣ...
                       да не спѣли.
   
   Въ самомъ дальнемъ углу, на двухъ противоположныхъ другъ другу кроватяхъ, раздѣленныхъ маленькимъ крашенымъ столикомъ, сидѣли два солдата. Оба были уже старослужащіе, хотя на видъ довольно сохранившіеся, такъ что ихъ можно было принять за людей, служившихъ не болѣе, какъ второй годъ. Это были большіе пріятели. Про ихъ дружбу знали даже офицеры. Хотя Саламатинъ по росту не подходилъ къ Когликову, ибо послѣдній былъ много выше перваго, тѣмъ не менѣе въ строю, когда не было большихъ начальниковъ, они всегда стояли рядомъ. Трудно представить себѣ двухъ людей, столь не похожихъ другъ на друга, какъ Саламатинъ и Когликовъ. Начать съ того, что первый былъ маленькій, крѣпко сложенный, на короткихъ ножкахъ человѣкъ, тогда какъ Когликовъ былъ высокъ, сухощавъ и слылъ въ ротѣ подъ именемъ, "длинноножки". Саламатинъ носилъ рыжіе усы, имѣлъ очень выразительные голубые глаза и часто брилъ подбородокъ и щеки, мундиръ содержалъ въ безукоризненной чистотѣ и нѣсколько разъ на день осматривалъ глянецъ сапогъ, очень сокрушаясь, если приходилось идти на ученье или въ караулъ въ мокрую, грязную погоду. Что же касается до Когликова, то усовъ у него почти не было, брился онъ лишь по настоянію того же Саламатина, которому былъ подчиненъ, какъ своему ефрейтору, и неряшливъ былъ почти баснословно. Скажетъ ему кто-нибудь: "Хоть бы ты сапоги вычистилъ", а онъ только опуститъ внизъ свои мутные глаза, изъ которыхъ одинъ смотрѣлъ влѣво, а другой вправо, затѣмъ подыметъ ихъ, посмотритъ на совѣтника и молчитъ: дескать, чего ихъ чистить и такъ ладно. Вообще длинноножка ко всему относился равнодушно, даже къ тому, что его часто дразнили, говоря: "Когликовъ, разскажи, братецъ, за что твои глаза поссорились"? и оживлялся лишь, когда подходило обѣденное время. Тогда съ несвойственной ему живостью онъ схватывалъ кэпи, ложку и хлѣбъ и, припрыгивая и сбивая другихъ съ ногъ, кричалъ, подражая сигналу: "Бери ложку, бери бакъ, а не хочешь -- ступай такъ" {Солдаты на всѣ сигналы положили слова, изъ которыхъ нѣкоторыя отличаются большимъ остроуміемъ. Такъ, провожая солдата въ могилу, рожокъ спрашиваетъ: "Ты куда? Ты куда?" "Въ тар-та-ра-ры, въ тар-та-ра-ры",-- отвѣчаетъ барабанъ.}, и всегда неизмѣнно первымъ оказывался у котла.
   Когликовъ былъ изъ крестьянъ, никогда ничего не видѣлъ, кромѣ села своего, не зналъ другого дѣла, кромѣ сохи, и рѣдко говорилъ, больше всего отмалчивался, а если и отвѣчалъ на всякіе разспросы или замѣчанія, то не иначе, какъ односложными ругательствами. Саламатинъ былъ много развитѣе Когликова. Сынъ церковнаго сторожа, онъ рано лишился родныхъ, и оставшись круглымъ сиротой, попалъ на воспитаніе въ монастырь къ дядѣ своему -- монаху. Пробывъ тамъ до 14 лѣтъ, онъ распростился съ своимъ воспитателемъ и пошелъ странствовать по Россіи съ котомкой за плечами и посохомъ въ рукахъ. Онъ не считалъ себя солдатомъ, на службу смотрѣлъ, какъ на случайность, оторвавшую его отъ странствій, и въ глубинѣ души мнилъ себя не иначе, какъ человѣкомъ духовнаго званія, а потому рѣчь свою пересыпалъ славянскими фразами или текстами изъ священнаго писанія и никогда не произносилъ бранныхъ словъ. Онъ всѣмъ говорилъ "ты", за то и подчиненные никогда его не величали на "вы" или дядькой, называя просто по фамиліи. Саламатинъ очень любилъ разсказывать историческое и божественное, никогда не уставалъ говорить о своихъ странствіяхъ и въ этомъ, быть можетъ, заключался секретъ того, что къ нему снисходили начальники, когда онъ не выказывалъ особаго рвенія къ службѣ. Правда, что они всегда дѣлали видъ, что ни мало не интересуются его разсказами, мало довѣряютъ ихъ правдивости и слушаютъ его только по своей снисходительности къ подчиненнымъ. На него рѣдко сердились старшіе, но зато не боялись и младшіе. Добрый, богобоязненный, онъ былъ, въ противоположность своему товарищу, туповатому и недалекому, очень смѣтливъ и хитеръ.
   Несмотря на такую разницу, а можетъ быть и благодаря ей, Саламатинъ и Когликовъ состояли въ большой дружбѣ, доходившей иногда до трогательныхъ моментовъ.
   Но случалось, что Саламатинъ сердился на друга, преимущественно за его неряшливость и, главное, за то, что Когликовъ даже ружья не берегъ, не чистилъ его, не смазывалъ. Однажды онъ даже пригрозилъ ему: "Я тебя, глупаго, вотъ наряжу наряда на два не въ очередь въ караулъ -- будешь тогда ружье беречь. Мнѣ вѣдь за тебя отвѣчать". Когликовъ посмотрѣлъ на него, съ минуту постоялъ въ нерѣшительности, затѣмъ спокойно подошелъ къ Саламатину и щелкнулъ его слегка по носу.
   -- Выходи, стройся!-- гудитъ басъ дежурнаго унтеръ-офицера.-- Саламатинъ, а ты чего прохлаждаешься?
   -- Иди къ Богу. Дай исторію доскажу... И рече Господь: "се прахъ"...
   -- Ахъ, ты лѣшій аѳонскій! Долго я съ тобой возиться стану? Смотри, ротному доложу.
   -- Докладывай, грѣховодникъ, докладывай. Не впервой тебѣ божьихъ людей обижать.
   -- Иды, не разгуваруй. Цэ не солдатъ, цэ баба яка, або поломарь.
   -- Иду, иду... И то, братъ, надо идти... Да не ори, страхолюдъ,-- огрызается Саламатинъ,-- страхолюдъ и есть. Послѣ доскажу,-- бросилъ онъ мнѣ на ходу.
   На ученьѣ, бывало, только скомандуютъ: "вольно, оправсь!" какъ ужъ Саламатинъ собираетъ вокругъ себя аудиторію. "Ну, что я стану разсказывать?.. Еще до выходу евреевъ изъ плѣну египетскаго жилъ былъ премудрый царь Соломонъ"...-- начиналъ онъ, и толпа жадно внимаетъ его разсказамъ, а Когликовъ, какъ только пріятель его принимался за свои мудрыя исторіи, ложился на койку, закрывалъ глаза и, повидимому, совсѣмъ не слушалъ, на самомъ же дѣлѣ въ цѣлой ротѣ не было у Саламатина болѣе раболѣпнаго слушателя и почитателя, чѣмъ Когликовъ, что прекрасно зналъ и самъ Саламатинъ и за что онъ прощалъ ему многіе его недостатки.
   -- А, ну-ка, Саламатинъ, разскажи что-нибудь про странствія.
   -- Да все ужъ, почитай, разсказалъ. Нечего ужъ и говорить, -- скромничаетъ Саламатинъ, который любилъ, чтобъ его упрашивали.
   -- Да ты поройся, гляди, и найдется что-нибудь. Вотъ ты говорилъ, что въ Бахмутѣ бывалъ. Что-жъ, хорошій это городъ?
   -- Въ Бахмутѣ!-- переспрашиваетъ Саламатинъ.-- Это точно, что бывалъ я и въ Бахмутѣ. И слышу я, братецъ, гласъ: "Ступай въ Бахмутъ". Постой, -- прерываетъ онъ себя,-- дай двѣ копеечки: мы съ Когликовымъ чаю напьемся за твое здоровье.
   Получивъ просимое, Саламатинъ откомандировываетъ Когликова въ клубъ за кипяткомъ и цикоріемъ {Солдаты часто пьютъ цикорій вмѣсто чая, предпочитая первый за его дешевизну.} и затѣмъ, по возвращеніи его продолжаетъ.
   -- А въ Бахмутѣ грязь, и не доведи Богъ! Не разъ лапти терялъ. Вотъ, другъ ты мой, иду я разъ по базару, а насупротивъ меня фартальный. Я ему, какъ полагается, шляпенку снялъ. А онъ какъ глянетъ на меня, какъ глянетъ... Господи, думаю, Варвара Великомученица, не дай въ обиду.-- "Откуда? Изъ какихъ мѣстъ?" говоритъ. Странникъ, говорю, ваше благородіе. "Откуда?" да какъ крикнетъ! Вѣришь ли ажно будто животъ у меня ушелъ куда-то, такъ подвело. Вотъ-вотъ, кажется, на колѣни упаду. Да парилъ надъ моей головой ангелъ небесный. Откуда и храбрости взялъ -- не знаю.-- Изъ Святыхъ, ваше благородіе.-- "Зачѣмъ?" -- Какъ странникъ, говорю, ваше благородіе, а самъ думаю: съѣсть ты меня не съѣшь, а страданія принять я готовъ. "Взять!..." Ваше благородіе! Сирота я, божій человѣкъ. Куда тебѣ? И поволокли меня, и бросили что ни на есть въ смрадный погребъ. Не доведи Богъ. Не то что сказать врагу государеву, а и турку того не пожелаю: тутъ тебѣ смерть, тутъ тебѣ гады. И возропталъ я: доколѣ, о, Господи, будешь ты терзать плоть мою?! И вспомнилъ я про Іова многострадальнаго, а какъ вспомнилъ, индо тепло на душѣ стало. Палъ я на колѣни и давай молиться. Понялъ я, что Богъ мнѣ испытаніе посылалъ.
   -- Что-жъ, долго ли просидѣлъ?
   -- Заутра. Пришелъ фартальный. "Ты, говоритъ, Михаилъ Саламатинъ",-- значитъ, по пачпорту узналъ. "Ступай, говоритъ. Вотъ тебѣ на порцію"... Ну, какъ же не Богъ? Все Богъ, а ты, капралъ, говоришь,-- обратился онъ ко мнѣ,-- что громъ не отъ Бога. А отъ кого же?.. Нѣтъ, ты скажи, отъ кого?-- присталъ онъ ко мнѣ.
   -- Да много-ль далъ-то на выпивку-то?-- спросилъ Когликовъ, отрываясь отъ блюдечка.
   -- Погоди. До выпивки надо еще возблагодарить Творца вселенной,-- строго возразилъ разсказчикъ.-- Поставилъ я свѣчу Николѣ вешнему, да чаю напился. И таково это хорошо на душѣ стало... Вотъ тебѣ и про Бахмутъ. А ты не былъ въ Бахмутѣ? Не былъ? Ну, братъ и грязь...
   -- И что вы слушаете его?-- вставилъ Макаренко, -- вѣдь онъ брехунъ. Чего глядѣлки пучишь?
   -- Брехунъ твой батька.
   -- Ахъ ты, бѣлоторское пугало, печорская крыса! Службу забылъ, гнѣздо поповское? Я твой начальникъ, чортово пугало!
   -- Коли чортово, такъ, стало быть, за ангеломъ стою, а ты у нечистой силы въ поварахъ. Право слово...
   -- Безъ очереди!.. Подъ арестъ!-- ужъ разсердившись, кричитъ Макаренко.
   -- Только твоихъ словъ и есть, что "безъ очереди, да подъ арестъ". А что въ св. писаніи сказано: "Люби ближняго, какъ самого себя", а ты обижаешь... Эхъ, вы книжники и фарисеи... И азъ глаголю вамъ... слышалось уже въ другомъ мѣстѣ казармы.
   На этотъ разъ, однако, Макаренко не былъ склоненъ простить Саламатину его неуваженіе къ своему званію, и Саламатинъ въ первый разъ за всю свою службу очутился въ маленькой каморкѣ съ маленькимъ окномъ за желѣзнымъ переплетомъ и подъ замкомъ. Трудно сказать, кто болѣе былъ огорченъ этимъ обстоятельствомъ: самъ ли Саламатинъ или другъ его Когликовъ. Всякую свободную минуту онъ проводилъ въ караульномъ домѣ у дверей заключеннаго, носилъ ему обѣдъ, кипятокъ, даже бѣлый хлѣбъ и сахаръ, которые выпрашивалъ въ клубѣ въ долгъ и вообще, видимо, тосковалъ, лишившись вдругъ товарища, къ которому сильно привязался за долгіе годы совмѣстной жизни.
   И надо же было видѣть его радость, когда однажды, прійдя съ ученья, онъ засталъ Саламатина, который сидѣлъ у окна и, какъ ни въ чемъ не бывало, чинилъ его, Костикова, шинель! Но со времени этого ареста Саламатинъ какъ-то присмирѣлъ и сталъ очень разсѣянъ. Богъ его знаетъ, о чемъ онъ думалъ. Но я предполагаю, что въ это время онъ очень рвался къ своимъ монастырямъ и странствіямъ. Разсѣянность его доходила до того, что однажды капитанъ на словесномъ ученьи, замѣтивъ, что Саламатинъ думаетъ о чемъ-то постороннемъ, вдругъ обратился къ нему:
   -- Саламатинъ! Медвѣдь летитъ!..
   -- Гдѣ, ваше благородіе?-- вскочивъ съ мѣста, спросилъ Саламатинъ.

А. Гедеоновъ.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru