Хлопов Л.
Захолустные очерки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ЗАХОЛУСТНЫЕ ОЧЕРКИ.

I.
Хозяинъ.

   Поѣздъ юго-восточной дороги подвигался къ станціи М. Въ одномъ изъ вагоновъ III класса, прислонясь къ стѣнѣ, полулежалъ молодой человѣкъ лѣтъ 22--23, брюнетъ, средняго роста съ маленькой окладистой бородкой, съ довольно энергичнымъ профилемъ смуглаго лица. Одѣтъ онъ былъ въ крытый чернымъ сукномъ полушубокъ и черную же барашковую шапку.
   Противъ него на скамьѣ сидѣлъ пожилой, довольно полный человѣкъ, судя по долгополой драповой сибиркѣ съ бархатнымъ воротникомъ и огромному картузу съ блестящимъ козырькомъ -- купецъ. Борода его была подкруглена по-купечески и на ногахъ сапоги бутылками въ галошахъ.
   -- А что, далече, господинъ, изволите ѣхать?-- обратился купецъ къ молодому человѣку.
   -- Нѣтъ, только до М--ской станціи, а тамъ могу уступить лавочку въ ваше полное распоряженіе. Вамъ, вѣроятно, далеко ѣхать?
   -- Да-съ. До Н.-- и купецъ назвалъ конечную станцію этой дороги.-- А къ кому въ М. изволите ѣхать?
   -- Въ имѣніе князя О--ва ѣду на службу. Раньше онъ у князей Волховскихъ имѣніе купилъ, а теперь еще участокъ у купцовъ Даниловыхъ, такъ вотъ на этотъ-то участокъ я и ѣду.
   -- Знаю, знаю-съ. Участокъ этотъ намъ хорошо извѣстенъ. Съ Даниловыми намъ приходилось частенько дѣла дѣлать. Вѣдь старикъ-то ихъ померъ-съ.
   -- Да я слышалъ, что одинъ молодой остался. Такъ вы знаете это мѣсто,-- скажите, пожалуйста, каковъ этотъ участокъ?
   -- Мѣста эти, прямо надо говорить, гефсиманскія-съ. Что степь, что кусты, что земля, да я такъ полагаю, другого этакого участка во всей здѣшней губерніи не сыщешь. Прямо надо говорить, золотое дно. И ужъ какъ этакой участокъ Даниловъ прожить ухитрился -- непонятное дѣло-съ. Живо жалко. Положимъ, старикъ-то, царство ему небесное, характеренъ былъ; крутой человѣкъ былъ покойникъ, старинной заправки: сказалъ, къ примѣру, деньги такого-то числа отдамъ -- и отдастъ, скажетъ отойди, а то побью, не отойдешь -- ужъ это вѣрно битъ будешь. А, вѣдь, вотъ что чудно: какъ старики ни дуроваты были, а все наживали; а вотъ молодые, смотришь, и потише, и поглаже, будто, а все прожили...
   -- Да, вѣдь, время перемѣнилось, ушла старинка-то,-- замѣтилъ молодой человѣкъ.
   -- Это вы, господинъ, правильно! Время точно-что перемѣнилось: построже стало, что прежде съ рукъ сходило -- теперь не сойдетъ-съ. Да, вотъ, хоть бы Михаилъ Федорычъ Даниловъ, у котораго вашъ хозяинъ участокъ-то купилъ. Я вамъ про него поразскажу, какія дѣла ему сходили. Былъ у него сынъ старшій, Николай Михайловъ, такъ вотъ этотъ самый, Николай Михалычъ и шелъ однова съ гуртомъ изъ низовъ. Да-съ. Вотъ, подходятъ въ одномъ мѣстѣ къ рѣчкѣ, къ мосту-съ, поглядѣли: мостъ надежный и погнали быковъ черезъ. Глядь, съ того бока на встрѣчу имъ на тройкѣ валитъ кто-то. Подъѣхала тройка къ мосту, кричатъ изъ тарантаса: "окороти быковъ!"
   -- А ты кто такой?-- Николай Михайловъ спрашиваетъ.
   -- Не видишь развѣ, становой приставъ? Сгоняй быковъ съ моста!
   -- Нѣтъ, баринъ, скотину ломать я не буду; обожди, пройдетъ гуртъ черезъ мостъ и проѣдешь.
   Становой распалился, выскочилъ изъ тарантаса да къ нему на мостъ; солдатишко съ нимъ какой-то.
   Вотъ, становой-то и кричитъ: "Какъ, каналья, въ моемъ станѣ мнѣ проѣзду не даешь"?
   А Николай Михайловъ (сильный былъ человѣкъ, да и вся ихъ порода сильная была) ухватилъ его за шиворотъ, да не долго думавши -- прямо черезъ перила да въ рѣчку и швырнулъ его, да еще приговариваетъ: "дюже ты, баринъ, распалился -- охолонь маленько!" Да-съ! Вотъ какую штуку откололъ!
   -- Ну, пригналъ онъ быковъ домой и идетъ, чинъ-чиномъ, къ старику. Помолился Богу, поздоровался, сталъ, по старинному, къ притолкѣ и пошелъ у нихъ разговоръ: какъ покупка, дороги-ли. гдѣ покупалъ, да каковъ товаръ, да какъ корма, благополучно ли шелъ?
   -- Благополучно -- говоритъ. Въ одномъ мѣстѣ только случай вышелъ.
   -- Какой-же?-- старикъ спрашиваетъ.
   -- Да станового, батенька, съ мосту въ рѣчку сбросилъ.
   -- Какъ-же это? Разскажи!
   -- Такъ и такъ.
   -- Ну что же становой-то вылѣзъ изъ рѣчки?
   -- Вылѣзъ, говоритъ.
   Помолчалъ старикъ, погладилъ бороду, да и говоритъ:
   -- Да! Вотъ какіе люди характерные были-съ!
   -- Ну и что же,-- спросилъ молодой человѣкъ,-- сошло имъ это самодурство съ рукъ?
   -- Сошло-съ. Помирились съ становымъ; ужъ за сколько -- не знаю -- не хочу соврать. Денежные люди были, а, вѣдь, за деньги въ прежнее время все сходило-съ.
   Съ другого бока скамьи, на которой сидѣлъ купецъ, во все время его разсказа внимательно прислушивался высокій бѣлокурый человѣкъ, одѣтый въ крытый полушубокъ и халатъ. Видимо, заинтересованный разговоромъ, онъ слушалъ, вставъ однимъ колѣномъ на свою лавочку и держась рукой за желѣзную подпорку, на которой укрѣплены полки для вещей.
   Когда купецъ кончилъ разсказъ, человѣкъ этотъ перешелъ съ своей лавочки и сѣлъ около купца.
   -- Это, вы, хозяинъ про Михаила Федорыча Данилова разсказывали?
   Тонъ этого вопроса довольно развязный, былъ, повидимому, не тотъ, съ которымъ служащіе обращаются къ своимъ хозяевамъ-купцамъ, у которыхъ они служатъ, а самое слово "хозяинъ" было просто титуломъ, вмѣсто, напримѣръ, "милостивый государь" или "ваше степенство".
   Это обращеніе указывало на то, что говорившій принадлежитъ къ тому разряду мелкихъ служащихъ на хуторахъ, цѣлыя массы которыхъ съ первыми вешними днями бредутъ по хуторамъ и усадьбамъ. По большей части довольно чистенько одѣтые въ поддевку, поверхъ которой надѣтъ длинный халатъ въ дурную или холодную погоду, а если день тепелъ, то халатъ или виситъ на рукѣ, или перекинутъ черезъ плечо, на головѣ картузъ, на ногахъ длинные сапоги, а въ рукахъ непремѣнно палка, изрѣдка кнутъ, и если кнутъ, то непремѣнно хорошей работы, "прокуровскій", называемый такъ по имени одного села, лежащаго на скотопрогонной дорогѣ, славящагося искусной подѣлкой этихъ орудій. Хорошій кнутъ у этихъ мелкихъ степняковъ, въ ихъ мелкой жизни служитъ своего рода щегольствомъ и за него иногда платится отъ 2 до 5 рублей.
   Приходить такой человѣкъ на хуторъ и, узнавъ предварительно, гдѣ хозяинъ или старшій приказчикъ подходитъ къ вамъ. Если вы наружѣ, на дворѣ, онъ, не доходя до васъ шага три, галантно снимаетъ свой картузъ, перегибается нѣсколько напередъ, руку съ картузомъ вытягиваетъ по шву, а если ужъ очень галантенъ, то даже прячетъ назадъ за спину и обращается къ вамъ съ готовой формулой: "человѣчка по земельной части не требуется-съ?"
   Если онъ приходитъ къ вамъ въ комнату, то предварительно снимаетъ картузъ, крестится, здоровается съ вами и потомъ уже предлагаетъ вамъ тотъ-же вопросъ. Если онъ нуженъ, то начинаются вопросы: откуда онъ, у кого служилъ раньше и т. д. и за 8--10 рублей въ мѣсяцъ онъ поступаетъ къ вамъ по большей части "въ лѣто".
   Эти же злосчастные "человѣчки" служатъ объектами, на которыхъ изощряется остроуміе "хозяевъ".
   -- А водку пьешь? спрашиваетъ, напримѣръ, "хозяинъ".
   -- Не потребляю-съ.
   -- Ну такъ ступай, братецъ, съ Богомъ, мнѣ такихъ не надо.
   Или иначе:
   -- А насчетъ хозяйскаго -- какъ? Съ прихватинкой? Что подъ руку попадетъ, не спустишь?
   "Человѣчекъ" растерянно отвѣчаетъ: "Какъ можно-съ! Помилуйте!"
   -- Что же, не воруешь?
   -- Избави Боже! Заслужоное это такъ, а чтобы, къ примѣру, украсть...
   -- Не украдешь?
   -- Сохрани Господь! Въ этомъ замѣчены не бывали-съ,-- начинаетъ оправляться "человѣчекъ".
   -- Ну такъ иди! Мнѣ этакихъ не надо! Когда ты себѣ не радѣешь, а мнѣ-то ты подавно ничего "не произнесешь".
   -- Это, братъ, что за человѣкъ -- ни себѣ ни людямъ, а ты хозяину пользу принеси и себѣ наживи -- вотъ это такъ.
   Повидимому, однимъ изъ такихъ "человѣчковъ" и былъ подсѣвшій къ разговаривавшимъ.
   -- Это, вы, хозяинъ про Михаилъ Федорыча Данилова разсказывали?
   Купецъ какъ-то бокомъ взглянулъ на спрашивавшаго и не спѣша, сказалъ:
   -- Про него.
   -- Это они правильно-съ!..-- обратился "человѣчекъ" къ молодому человѣку.-- Я у Михаила Федорыча года съ два выжилъ. Карахтерные были, царствіе Божіе, и, кое гдѣ, можно даже сказать, самодурные-съ. На хуторѣ они сами не жили-съ, а наѣзжали только, а постоянно жили они въ городѣ К--ѣ; и никогда невзначай не ѣздили къ намъ, а прежде, бывало, напишутъ: такого-то числа буду самъ. Вотъ смотришь и валятъ сами тройкой въ тарантасѣ. Мы всѣ служащіе и старшіе, и младшіе, у крыльца около дому стоимъ. Само собой, безъ шапокъ всѣ, и, знали ужъ ихъ, одѣнемся какъ похуже, потому щегольства этого самаго не любили они и на одежу большое вниманіе обращали. Такъ, бывало: придетъ къ нимъ молодецъ наниматься, вотъ они его все доподлинно выспросятъ, а потомъ и говорятъ ему: "малый, ты, я вижу недурной, да вотъ горло у тебя бѣлое, а я этого не люблю, а люблю я, чтобы горло у вашей братіи было либо красное, либо пестрое",-- это значитъ, что онъ, къ примѣру, въ бѣлой рубашкѣ, а не въ кумачной или ситцевой. А то однова такой случай былъ: жилъ у насъ на хуторѣ вродѣ конторщика малый молодой одинъ, ну, вотъ и взяли его съ собой Михаилъ Федорычъ въ городъ: переписать имъ по письменной части что-то требовалось. А малый-то молодой и форсовитый былъ, возьми да и надѣнь крахмальную рубаху -- потому, думаетъ, въ городъ ѣду. Вотъ, ѣдутъ они съ хозяиномъ и нагоняютъ обозъ,-- наши на быкахъ въ городъ хлѣбъ везли. Хозяинъ и говорятъ малому: "ну, ты, теперь слѣзай да садись за возъ, на быкахъ и пріѣдешь, а то мнѣ съ тобой ѣхать не подходитъ: вишь у тебя рубаха-то какая -- подумаютъ, ты хозяинъ-то, а я работникъ."
   -- Да, вѣдь, васъ, Михалъ Федорычъ вся губернія знаетъ.
   -- Это, ты, говорятъ, хорошо сказалъ -- вѣрно, а все-таки слѣзай!
   Такъ и ссадили малаго; такъ и ѣхалъ тотъ двое сутокъ до города на быкахъ.
   Такъ вотъ, бывало, и подкатываютъ Михалъ Федорычъ. Росту ни были агромаднѣйшаго-съ и въ плечахъ косая сажень. Вотъ, вылѣзутъ они изъ тарантаса, мы всѣ сейчасъ въ одинъ голосъ съ пріѣздомъ ихъ проздравляемъ: "съ пріѣздомъ, Михалъ Федорычъ, честь имѣемъ проздравить!"
   -- Здравствуйте, жилеточники, -- скажутъ бывало, -- ну, какъ у васъ тутъ? Какъ дѣла?
   -- Благодаря Бога, Михалъ Федорычъ,-- хорошо!
   -- Ну, то-то! Отпрягай, Кудряшевъ, лошадей!
   Кудряшевъ это у нихъ кучеръ былъ. И такая ужъ заправка была, чтобы тарантасъ отпрягать у дома около крыльца, а въ сарай мы его ужъ на себѣ отвозили и запрягать, когда уѣзжали, такъ же: сначаіа мы на себѣ тарантасъ изъ сарая привеземъ къ крыльцу, а потомъ Кудряшъ лошадей сюда же ведетъ, здѣсь и запрягаетъ.
   Ну, поздоровавшись съ нами, въ домъ прямо идутъ и приказчика съ обой зовутъ; главный приказчикъ у насъ Ковыряловъ Федоръ Прохоровъ былъ. Тамъ про дѣла, про посѣвы, про уборку, про скотину обтолкуютъ, а по двору или по участку на первый день никуда не пойдутъ-съ.
   Вотъ на другой день, утромъ, попивъ чайку, приказываютъ дрожки запречь и въ поле ѣдутъ; ежели время горячее, то молодцы всѣ въ полѣ на уборкѣ или на полкѣ, и тутъ намъ полегче, поскорѣй отъ нихъ отдѣлаешься, а не дай Богъ пріѣдутъ, когда работъ горячихъ нѣтъ, замучаютъ-съ.
   Когда посвободнѣе время, непремѣнно требовали, чтобы молодцы за ними верхами, конечно-съ, въ поле ѣхали.
   Лошадей Михалъ Федорычъ двухъ сортовъ уважали: верховыя наши лошади -- оторви голову были, съ своими гуртами изъ низовъ приходили, а рабочихъ лошадей любили, что ни на есть лѣнивыхъ: прямо сказать, цѣпомъ ее погоняй, она и хвостомъ не махнетъ.
   -- Вамъ, говорятъ, дай добрую-то, вы ее сейчасъ обдерете, а эту, небойсь, не перегонишь.
   Прежде Михалъ Федорычъ и верхомъ кое-когда въ поле ѣзжали-съ, а потомъ, какъ постарѣли и огрузли -- бросили-съ, да еще одинъ разъ случай съ ними непріятный вышелъ. Разсказчикъ остановился.
   -- Что же такое?-- спросилъ его молодой человѣкъ.
   -- Да вотъ какая оказія случилась. Нанялся на хуторъ къ намъ въ объѣздчики солдатъ одинъ. Малый шустрый-съ. А лошадей въ ту пору настоящихъ верховыхъ свободныхъ не было; заняты всѣ были. Вотъ и дали ему лошадь изъ рабочихъ, здоровенный меринъ былъ, Кузькой звали, а лѣнь непроломная, не токмо что кнутомъ, а его и оглоблей не разгонишь-съ. Ну, а солдатъ-то малый ловкій, иной разъ надо поскорѣе куда доѣхать или догнать кого, ну, ужъ тутъ хоть слѣзай, да самъ догоняй -- скорѣй будетъ, или на полкѣ передъ дѣвками форснуть -- прямо хоть плачь.
   Вотъ и придумалъ солдатъ средство: взялъ себѣ въ картузъ въ подкладку и заткнулъ иголку здоровую-прездоровую, какой мѣшки да веретья шьютъ, цыганскими эти иглы называются. Вотъ отъѣдетъ солдатъ отъ хутора нѣсколько, картузъ сниметъ, иголку вытащитъ, да какъ этаго Кузьку кольнетъ иглой разъ другой, и летитъ этотъ Кузька, откуда что берется только. И такъ со временемъ пристроилъ онъ этого Кузьку, что только руку къ картузу подноситъ, такъ этотъ самый Кузька летитъ какъ бѣшеный, даже уши прижимаетъ-съ.
   Вотъ и пріѣзжаютъ, какъ-то, Михалъ Федорычъ на хуторъ и вздумали ѣхать въ поле. Пошли на конюшню сами и говорятъ конюху:
   -- Ты бы, братъ, подсѣдлалъ мнѣ лошадку бы какую въ поле проѣхать, только ты поплотнѣй какую, а то во мнѣ, вѣдь, обаполъ десяти пудовъ. Это, вотъ, что за меринъ стоитъ?-- на Кузьку-то и показываютъ?
   -- Это, Михалъ Федорычъ, объѣздной -- солдатъ на немъ ѣздитъ.
   -- Ну, вотъ и добро. Подсѣдлай мнѣ его.
   Вотъ и подсѣдлали имъ этого самаго Кузьку. Сѣли-поѣхали, за ними молодцевъ двое. Проѣхали на посѣвъ, взглянули, потомъ на покосы проѣхали и ѣдутъ дальше къ гуртамъ: гурты на расходахъ ходили. Ѣдутъ они дорогой -- дорога черезъ расходъ пролегала-съ. Только, глядь, на встрѣчу имъ тарантасъ тройкой ѣдетъ и сидитъ въ этомъ тарантасѣ сосѣдъ купецъ, тоже богатѣйшій -- Александръ Алексѣичъ Лягушкинъ-съ. Вотъ подравнивается тарантасъ супротивъ нихъ, Александръ Алексѣичъ и узнали Михала Федорыча и кланяются имъ. Михалъ Федорычъ мерина остановили и тоже хотѣли картузъ снять, раскланяться; только они руку къ картузу, какъ этотъ самый анаѳемекій Кузька, какъ хватить сразу съ мѣста во всю мочь, Михалъ Федорычъ-то съ него кубаремъ... Вотъ, вѣдь, какая исторія съ. Ну, конечно, сейчасъ молодцы подлетѣли, подъ руки подняли ихъ, и Александръ Алексѣичъ остановились, вышли изъ тарантаса, пособолѣзновали; съ ними же Михалъ Федорычъ въ тарантасъ сѣли и до хутора доѣхали. Серчали только послѣ долго, что при постороннемъ человѣкѣ конфузъ такой вышелъ. А солдатъ тутъ же удралъ и жалованья не спросилъ. Такъ вотъ съ затихъ самыхъ поръ и стали они больше въ дрожкахъ въ поле ѣздить.
   Ѣдутъ они такъ-то тихонечко, лошадь лѣнь-обломъ, а мы сзади человѣка три верхами ѣдемъ со всей своей присягой: у кого сажень въ торокахъ ввязанъ, у кого крестъ пахоту мѣрять болтается.
   Вотъ и начнутъ Михалъ Федорычъ намъ экзаменъ производить:
   -- Что-й-то, ребята, вонъ у Сурочьяго озера на курганѣ чернѣется? Ну-ка, доскачьте -- поглядите!-- А до этаго озера версты три будетъ и знали мы ихъ обычай: ежели послали -- скачи, сколько захватитъ. Вотъ и полосуемъ мы другъ передъ другомъ къ этому озеру и знамъ всѣ, что ничего тамъ и не чернѣлось, а захотѣлось хозяину моціонъ намъ сдѣлать, ухватку нашу поглядѣть.
   Ну, прискакиваемъ къ кургану -- тамъ, извѣстно, нѣтъ ничего и летимъ опять назадъ. Вотъ, который скорѣй оборотилъ и докладываетъ хозяину:
   -- Ничего не видать, Михалъ Федорычъ, такъ это сурки накопали-съ.
   -- Ахъ, чертовы дѣти! Все роютъ?
   -- Копаютъ-съ. Михаилъ Феодорычъ, и даже очень степь гадятъ-съ.
   -- Ахъ, дьяволы! Что же намъ съ ними дѣлать?
   -- Да сурочниковъ пригласить попробовать. Все, можетъ, перебьютъ ихъ нѣсколько.
   -- Это ты вѣрно; не забыть Федоръ Прохорову сказать надо. Ну, молодчина!
   А который молодецъ ежели отсталъ или замѣшкался тутъ, они его и начинаютъ пробирать, а пробирали они не просто, не руганью, а вотъ какъ-съ:
   -- А что, Корявинъ, ской эта межа длинна у насъ?-- спрашиваютъ этого самаго отсталого.
   -- Версты подъ четыре Махалъ Федорычъ надо быть-съ.
   -- Ну? Наврядъ!? Не должно!
   -- Такъ думаю, надо быть-съ.
   -- Сажень-то у васъ есть тутъ у кого?
   -- Есть-съ.
   -- Ну-ка, прикинь ее.
   И пойдетъ этотъ Корявивъ четыре версты сажнемъ мѣрять: одной рукой за чумбуръ лошадь ведетъ, а другой мѣряетъ, а время, извѣстно, лѣтнее, какъ отмѣряетъ четыре версты-то, весь мокрехонекъ вернется.
   -- Ну что? Сколько?
   -- Тысяча девятьсотъ двадцать сажень-съ.
   -- Это что же выходитъ?
   -- Да, безъ восьмидесяти сажень четыре версты должно-съ.
   -- Ну вотъ, я такъ и оглядывалъ, что не будетъ четырехъ верстъ.
   Бываетъ на этомъ и окоротятся, а ежели который очень ужъ имъ не нравится, такъ еще вотъ что дѣлали: пріѣдутъ на хуторъ и сейчасъ велятъ его къ себѣ позвать.
   -- На-ка вотъ тебѣ, Корявинъ, двугривенный, скатай ты въ Салтыки, купи мнѣ тазъ глиняный, а то умыться не надъ чѣмъ.
   А до Салтыковъ тридцать верстъ; вотъ и скачи туда тридцать да оттуда тридцать.
   А на другое утро опять бѣгутъ "въ конторку", гдѣ молодцы помѣщались.
   -- Самъ Корявина требуетъ! Скорѣй!
   Прибѣгаетъ Корявинъ къ самому.
   -- Что, братъ,-- незадача! Разбилъ я тазъ-то твой ночью! Видать, похлопочи еще! На-ка вотъ тебѣ двугривенный. Валяй!
   И такъ случалось раза три, а то четыре его подрядъ сгоняютъ. Да и не одного нашего брата такъ проваривали, а и своихъ случалось. Жилъ на нашемъ хуторѣ постоянно молодой хозяинъ, Андрей Михалычъ.
   Годовъ пятнадцати прислали его Михалъ Федорычъ на выучку на хуторъ, чтобы, то-есть, къ дѣлу пристроивались. Отчаянные тоже, въ родителя были. Вотъ и присталъ молодой хозяинъ къ приказчику главному: купи да купи ему пару собакъ борзыхъ. Ну, извѣстно, тоже хозяева,-- какъ отказать -- купилъ. Вотъ какъ-то пріѣзжаютъ Михалъ Федорычъ на хуторъ и попадись имъ на глаза одна эта борзая; вѣдь и заперты, спрятаны въ шалашѣ были, какъ и откуда нелегкая вынесла, кто ее знаетъ.
   -- Это что за собака?-- спрашиваютъ.-- Чья?
   Ну ужъ тутъ врать сохрани Богъ -- говорятъ: Андрея Михалыча.
   -- А! Такъ вотъ онъ какъ дѣломъ-то тутъ занимается. Послать сюда Федора Прохорова!-- это то-есть главнаго приказчика.
   -- Вотъ что, Федоръ Прохорычъ: пошли ты сейчасъ малаго -- куда знаешь -- только чтобы завтра къ утру у тебя были: халатъ новый, портки тяжевые, рубаха холстинная, онучи, лапти и шапка!
   -- Слушаю, говоритъ, хозяинъ.
   Вотъ на другой день утромъ все это приносятъ къ Михалъ Федорычу.
   -- Позвать сюда Андрея!
   Приходятъ Андрей Михалычъ.
   -- Ну, Андрей Михалычъ, вотъ тебѣ одежа, надѣвай ее, бери бадикъ (палку) и ступай къ Аверьяну гуртоправу на Сурочій расходъ быковъ стеречь. А то ты, батюшка, себѣ въ голову барство забралъ -- собакъ понавелъ; это не наше, не купецкое дѣло. Иди-ка, постереги быковъ, лучше узнаешь, какъ ихъ нагуливать.-- И такъ случается у гурта недѣли двѣ продержатъ иной разъ. Да еще пріѣдутъ на расходъ къ гурту, посмѣиваются:
   -- Что это, Андрей Михалычъ, вонъ у косорогаго быка-то никакъ черви? Ты, батюшка, деготькомъ почаще помазывай, а то табакомъ присыпь -- они и пройдутъ.
   А то такой случай былъ: набѣдокурили что-то Андрей Михалычъ, вотъ Михалъ Федорычъ и приказываютъ позвать ихъ. Пошелъ кто-то,-- говоритъ: пожалуйте къ папашѣ, Андрей Михалычъ,-- требуютъ.
   -- Не пойду! говорятъ. Такъ и скажите, что не пойду!
   Идутъ, говорятъ Михалъ Федорычу, что не хочетъ идти молодой хозяинъ.
   -- Ахъ онъ такой-сякой! Притащить его сюда! Прямо взять и притащить!
   Пошли опять къ молодому хозяину и говорятъ: папаша притащить силомъ васъ велѣли, Андрей Михалычъ.
   Они выхватили кинжалъ да и говорятъ:
   -- А ну, подходи кому жить надоѣло! Погляжу я, какъ вы меня притащите!
   Ну, извѣстно, кому охота на ножъ лѣзть. Пошли опять къ хозяину, говорятъ имъ: не даются Андрей Михалычъ, кинжалъ взяли.
   Засмѣялись Михалъ Федорычъ: "Ну вотъ это, говорятъ, молодецъ! Подите скажите ему что ничего ему не будетъ -- пусть идетъ сюда".
   Приходятъ Андрей Михалычъ.
   -- Ты, никакъ, Андрюша, жилеточниковъ-то порѣзать хотѣлъ?
   -- Ла, вѣдь они, говорятъ, силомъ возьмемъ. Ну я и не дался.
   -- Ха-ха-ха! Ну вотъ за это молодецъ! Люблю! И никогда не давайся!
   -- Скажите, пожалуйста,-- перебилъ разсказчика молодой человѣкъ,-- ну, а съ мужиками какъ онъ обращался?
   -- Да тоже-съ какой стихъ на нихъ найдетъ. Ежели злы, то лучше и не подходи, ну а ежели веселы -- наградятъ мужика.
   Приходитъ, къ примѣру, къ нимъ мужикъ, само собой шапку долой и кланяется Михалъ Федорычу.
   -- Ты что, галманина?-- спрашиваютъ.
   -- Къ твоей милости, Михалъ Федорычъ!.. Не оставь... Будь отецъ родной...
   -- Ты не визжи, а толкомъ говори: чего тебѣ?
   -- Лошадь, батюшка Михалъ Федорычъ, исхарчилась. Остался не при чемъ... Весна вотъ подходитъ...
   -- Ну такъ я-то тебѣ что сдѣлаю?
   -- Будь отецъ родной... Заставь за себя вѣчно Бога молить... Нѣтъ-ли у тебя меренишки какого объ трехъ ногъ?.. Заработаю...
   -- Ну, такого добра у меня нѣту. А на вотъ тебѣ четвертной денегъ. Да, гляди, чтобы заработалъ. А то какъ тебя нужда-то прижметъ, какъ ужа вилами, ты что хошь наговоришь, а потомъ семь верстъ мимо будешь хуторъ объѣзжать...
   -- Да неужлижъ я?.. Ахъ Господи! Да лопни мои...
   -- Ну, ну, не причитай! Взялъ и ступай!
   Ну, а ежели разстроены чѣмъ, лучше не подходи -- и дать ничего не дадутъ, да еще и по шеѣ попадетъ. На это они просты были. Карактерные были. Черезъ свой карактеръ и конецъ себѣ получили.
   -- Какъ такъ?
   -- Да такъ-съ. Передъ самой Святой дѣло было. Поѣхали Михалъ Федорычъ съ хутора въ городъ. Путь ужъ послѣдній былъ,-- плохой; надуваться ужъ и рѣчки, и лощины начали. Ну, мелкія рѣчки, лощиuи переѣзжали ничего, лошади-звѣри были. Подъѣзжаютъ къ городу, ужъ и городъ видно, а рѣка подъ городомъ сильно вздулась и окройники мѣстами отошли. Кудряшъ, этотъ самый, у нихъ кучеромъ былъ и говоритъ хозяину:
   -- Должно, на мостъ ѣхать надо, хозяинъ, а здѣсь кабы не уходиться.
   -- Это пять верстъ-то еще крючить? Ѣзжай зимникомъ.
   -- Воля ваша, Михалъ Федорычъ, а кабъ бы бѣды не нажить?
   -- Ну, не твое дѣло. Ѣзжай прямо!
   Перекрестился Кудряшъ, тронулъ лошадей. Покупались немного у края, однако выбились на ледъ и поѣхали. Почти и переѣхали рѣку, у самаго у того берега сразу вся тройка подъ ледъ ухнула и пропала и Михалъ Федорычъ съ ней. Кудряшъ какими-то судьбами выбился, выкарабкался. А тройки и Михалъ Федорыча такъ и слѣдъ пропалъ и весной нигдѣ не нашли.
   Поѣздъ пошелъ тише. Послышался сиплый свистокъ. Въ окнахъ замелькали мельницы и избы. Молодой человѣкъ началъ собираться къ выходу.
   -- Такъ вы, господинъ, на Даниловскомъ участкѣ жить будете?
   -- На немъ.
   -- Служащихъ новыхъ вамъ, можетъ быть, потребуется?
   -- Очень можетъ быть.
   -- Такъ дозвольте завернуть къ вамъ на этихъ дняхъ. Можетъ, мнѣ мѣстечка не будетъ ли.
   -- Что-же, заверните!
   -- А ужъ мѣста эта и народъ намъ вполнѣ извѣстны.
   -- Заверните, заверните!
   -- Заявлюсь на этихъ дняхъ. Безпремѣнно-съ. Счастливо оставаться!
   

II.
Панфирычъ.

   На небольшомъ взлобкѣ, на берегу узенькаго ручья, почти пересыхавшаго лѣтомъ, сидѣла маленькая деревушка Шишовка; ручеекъ, протекавшій подъ ней, назывался тоже Шишовкой. Вотъ, въ этой самой Шишовкѣ и познакомился я съ однимъ любопытнымъ мужикомъ. Звали его Иваномъ Панфирычемъ. Заинтересовали меня разсказы о немъ его односельцевъ, которые иначе не отзывались о немъ, какъ о чудакѣ.
   -- Изыфервый мужикъ,-- хитрый.
   Всѣ такіе разсказы возбуждали во мнѣ желаніе познакомиться поближе съ этимъ "изыфернымъ" мужикомъ. Конечно, познакомиться съ Панфирычемъ можно было всегда, но мнѣ не хотѣлось дать ему замѣтить, что я вижу въ немъ что-то любопытное или знакомлюсь съ тѣмъ, чтобы разузнать его "чудныя" продѣлки, и потому я предпочелъ ждать случая. Вскорѣ случай мнѣ поблагопріятствовалъ. Познакомился я съ нимъ при такой обстановкѣ, гдѣ мнѣ самому пришлось увидать его "изыферность". Ѣхалъ я, какъ-то, ранней весной передъ самой Пасхой въ сосѣднее село Кобылинку. Проѣзжать мнѣ нужно было черезъ Шишовку. Санный путь былъ уже послѣдній, такъ что, мѣстами, по взлобкамъ и деревнями, приходилось съ трудомъ тащиться по совершенно почти голой землѣ.
   Хорошо дышалось чистымъ, холоднымъ вешнимъ воздухомъ. Я бросилъ возжи и шагомъ ѣхалъ почернѣвшей, часто уже "просовывавшейся" дорогой. Дорога почти на аршинъ возвышалась надъ уровнемъ земли; снѣгъ на ней, покрытый слоемъ навоза, плохо таялъ, а по бокамъ его почти уже не было. Какъ трупы лежали по бокамъ дороги отслужившія свою зимнюю службу и подтаявшія вёшки. Вёшки эти были разныя: были и соломенныя, и "моченцевыя", т. е. изъ моченой конопли, были и просто сучки, съ навязанными на нихъ пуками соломы, были и камышевыя, и всякія другія. До Шишовки было версты три и она хорошо видѣлась уже. Отъ нея на встрѣчу мнѣ ѣхалъ кто то на саняхъ. Подъѣхавъ ближе, я увидалъ, что сани были на половину наполнены старыми вёшками, а съ боку шелъ, собирая ихъ по дорогѣ, худощавый человѣкъ въ халатѣ, въ громадной овчинной шапкѣ и въ лаптяхъ. Поровнявшись съ санями, я поздоровался съ мужикомъ:
   -- Здорово, старшой!
   -- Здравствуй, Петровичъ!
   -- Да ты нешто меня знаешь?
   -- Какъ же, батюшка, не знать, вѣдь не за сто верстъ живешь-то!
   -- Да ты чей самъ-то?
   -- А, вотъ, Шишовскій.
   -- Тебя какъ же звать-то?
   -- Да былъ Иванъ Панфирычъ!
   Такъ вотъ онъ Панфирычъ-то, подумалъ я.
   -- Далеко-ли, Панфирычъ, ѣдешь?-- спросилъ я его.
   -- Да, почесть, никуда! Видишь, вотъ, въ саняхъ-то,-- вёшки старыя собираю.
   -- Да на что жъ они тебѣ, Панфирычъ?
   -- Эка, батюшка! Да нашему брату все годится. На топку. Вотъ высохнутъ, и пожгутъ бабы. А дѣловъ-то теперь только.
   -- Да ты пріѣзжай ко мнѣ на хуторъ, я тебѣ лучше соломы дамъ на топку-то.
   -- На этомъ благодаримъ покорно. Да, вѣдь, хорошо ты, вотъ, велишь пріѣхать-то, а то, вѣдь, ее купить соломку-то надо, да и тебя хоша и возьмешь возокъ другой, такъ вѣдь надо и тебя чѣмъ ни на есть отдарить,-- курёнка какого привести, а эта штука-та, вёшки-то, онѣ вѣдь, все равно, такъ пропадутъ,-- никому не нужны,-- а я вотъ ихъ соберу. Они годятся.
   Послѣ, когда я прожилъ въ этой мѣстности нѣсколько лѣтъ и ознакомился съ жизнью сосѣднихъ мужиковъ, Панфирычъ сталъ выясняться мнѣ рельефнѣе; стали понятны мнѣ и его бережливость, и его чудачества.
   Ломка всего хозяйственнаго строя мужика, всѣхъ его прежнихъ взглядовъ и привычекъ глубоко поразила Панфирыча. Пришло время, когда натуральное, хлѣбное хозяйство должно было уступить свое мѣсто нахлынувшему совершенно неожиданно денежному. Панфирычъ противился этому нашествію всѣми своими силами. Воспротивился до того, что и односельцы стали считать его за чудака. Да и въ самомъ дѣлѣ, противленіе это выражалось въ самыхъ смѣшныхъ формахъ. Жилъ Панфирычъ чрезвычайно хозяйственно. Рѣдкій ювелиръ обращается такъ бережно съ своими драгоцѣнностями, какъ обращался Панфирычъ съ каждымъ зернышкомъ хлѣба, съ каждой соломинкой. Въ полѣ онъ уже почти не работалъ. Работали сыновья Иванъ и Морей, и развѣ только въ самую горячую рабочую пору Панфирычъ приходилъ "подсобить ребятамъ". Зато весь домашній распорядокъ велся имъ. Никто такъ хорошо не вывершивалъ и не крылъ въ деревнѣ "одонья", какъ Панфирычъ.
   -- Ишь, старый хрѣнъ, какъ яичко обточилъ!-- говорили сосѣди.
   Молоченая рожь у него непремѣнно въ кадушкахъ или подвѣшена въ веретьяхъ къ стропиламъ риги.
   -- На что жъ, ты, Панфирычъ, ржицу-то подвѣшиваешь? Ты бы ее ссыпалъ гдѣ-нибудь.
   -- Эка, батюшка, ссыпалъ... Ссыпать-то не хитро, да вѣдь она растериваться будетъ, мыши тамъ ее бѣдить будутъ, а ужъ тутъ мышь ее не достигнетъ.
   Смотришь, другой разъ, Панфирычъ ходитъ въ полѣ и собираетъ въ кучи засохшую картофельную ботву.
   -- На чтой-то ты, Панфирычъ, ботву собираешь?
   -- Да вотъ копенки свои ей понакрыть хочу. Неравно Господь дожжичку пошлетъ. Все суше будутъ, а возитъ-то ихъ домой, кто ее знаетъ, когда будешь. Ребята-то вонъ все за расходъ у купца ворочаютъ. Охъ ужъ эти расходы, пуще всего уѣдаютъ они нашего брата. Вотъ надо бы свои копёнки за ведро, да за сухо прибрать, а ты у купца ворочай. И не снять нельзя -- свои какіе были выгонишки подъ самыя гумна подпахали -- вотъ и неминуче намъ къ купцу идти снимать, а купецъ-то, онъ вѣдь видитъ, что податься намъ некуда: какой хочетъ на насъ хомутъ надѣть -- такой и надѣваетъ. Такая тѣснота -- чистая бѣда.
   Съ поля домой Панфирычъ никогда не придетъ съ пустыми руками; онъ непремѣнно что-нибудь да несетъ домой: вязаночку травки, нарванной имъ по межамъ, мѣшечекъ какихъ-нибудь грибовъ, пучки "душицы" или "чебора" -- "старухѣ въ квасъ", пучки клубничныхъ листьевъ себѣ для чая, такъ какъ Панфирычъ въ этомъ случаѣ поддался новшествамъ и любитъ "попарить нутро" горяченькимъ, а чай-то, вѣдь его купить надо, а онъ и клубничный листъ "духовитъ".
   -- Вѣдь ты, Панфирычъ, стѣнолазовъ-грибовъ-то набралъ,-- смѣется ему кто-нибудь,-- ты съ нихъ на стѣну полѣзешь.
   -- Нѣтъ, батюшка, не полѣзу. Это печеричка -- преотличный грибокъ, сладкій.
   Въ рѣченкѣ Шишовкѣ по котловинкамъ водилась кое-какая мелкая рысенка, а весной заходила порядочная. Панфирычъ постоянно рыбачилъ: кололъ острогой щукъ весной, ставилъ верши, ловилъ и бреднемъ. Всю пойманную мелкую рыбешку онъ непремѣнно сушилъ, толокъ ее въ ступѣ въ порошокъ и ссыпалъ въ мѣшечекъ, а въ постные дни выдавалъ бабамъ по щепоткѣ этого порошка "во щи".
   -- Вѣдь этакій хитренный мужикъ,-- разсказываетъ про него кто-нибудь,-- высушитъ эту рыбу, истолкетъ, да во щи и сыпетъ. Да, вѣдь ты смотри, щи какія -- не ухлебаешься.
   Кое-какіе примѣры "хитрости" Панфирыча приходилось и мнѣ видѣть. ѣхалъ я разъ какъ-то въ Шишовку. Дѣло было осенью. Подъ самой Шишовкой былъ прежде небольшой выгонъ; выгонъ этотъ былъ сданъ подъ посѣвъ одному мѣщанину. Мѣщанинъ посѣялъ просо, убралъ его и обмолотилъ тутъ-же на выгонѣ, зерно онъ, конечно свезъ, солому убралъ и самъ уѣхалъ. Подъѣзжая къ Шишовкѣ я увидалъ, что на пустомъ уже "току", гдѣ молотили просо, копается Павфирычъ съ желѣзной скрябкою въ рукахъ. Онъ что-то копалъ и сыпалъ въ мѣшокъ. Я остановился.
   -- Здравствуй Панфирычъ! Надъ чѣмъ это трудишься?
   -- Здравствуй, Петровичъ! Да такъ себѣ, пустотой все займаюсь. Она, вѣдь, не даромъ пословица-то сложена, глупая голова и ногамъ покою не даетъ.
   -- Да ты разскажи, что дѣлаешь-то?
   -- Да дѣла-то тутъ чуть. Просо, вишь, бахчевникъ молотилъ тутъ, а токъ то сыроватъ былъ, его проса-то страсть сколько въ землю вбили колесами да ногами-то. Живо жалко. А у меня куренки есть дома, вотъ я его просцо-то это соскребаю съ землицей да въ мѣшокъ, да домой ношу, онѣ курочки-то и сыты, да еще, пожалуй, съ просца-то и поправляются. А изъ земли-то онѣ его какъ чисто выбираютъ. И свое какое зернышко цѣло останется, а этому-то просу все равно пропадать, такъ воробьи расклюютъ.
   Самая проѣзжая, бойкая дорога съ того участка, на которомъ я жилъ, проходила черезъ Шишовку. На моемъ участкѣ была большая раздача сѣнокосовъ. Съ начала февраля до самой полой воды съ этого участка безпрерывно двигались цѣлые обозы съ сѣномъ; тутъ Панфирычу была тоже "поправка". Особенно доволенъ онъ бывалъ, если зима снѣжная, дорога съ раскатами и ухабами; по такой дорогѣ воза съ сѣномъ безпрестанно раскатывались, ныряли въ ухабы, кувыркались и падали, такъ что безпрестанно приходилось ихъ поправлять, перевязывать и переваливать, отъ этого конечно по дорогѣ терялось много сѣна, и вотъ Папфирычъ отправлялся по этой дорогѣ съ граблями, если сѣна было натеряно много, сгребалъ его и приносилъ домой порядочныя вязанки сѣна "овченкамъ"; если же сѣна было потеряно мало, то Панфирычъ выгонялъ своихъ овецъ и "стерегъ" ихъ по этой дорогѣ цѣлый день, только пообѣдать приходилъ смѣнить его "внучонокъ"; и, пообѣдавши, Панфирычъ немедленно возвращался къ своей паствѣ.
   Пасха въ этомъ году была ранняя. Сѣять до Святой никакъ не начинали и, повидимому, самый сѣвъ долженъ былъ открыться на Ѳоминой недѣлѣ.
   На третій или на четвертый день праздника ко мнѣ въ "контору" начали приходить шишовскіе мужики: тотъ земельки подъ яровое, другой кормочку какого нѣтъ ли, а то лошадей кормить дошло нечѣмъ, третій насчетъ пахоты потолковать.
   Въ концѣ Святой пришелъ и Панфирычъ. Войдя въ помѣщеніе "конторы", онъ помолился на образъ.
   -- Здравствуй, Петровичъ! Живой себѣ?
   -- Какъ видишь!
   -- Ну дай Богъ! А я къ тебѣ насчетъ земельки!
   -- Что жь, садись -- гость будешь!
   -- И постоимъ, батюшка, ноги-то не отвалятся!
   -- Садись! Старики сказываютъ, въ ногахъ правды нѣту.
   -- Это, батюшка, точно. Особливо, ежели годовъ семьдесятъ поживешь,-- и вовсе.
   -- А тебѣ, Панфирычъ, много годовъ!
   -- Да какъ бы не соврать? Обаполъ семи десятковъ будетъ, а можетъ и всѣ семьдесятъ.
   На видъ Панфирычу никакъ нельзя было дать болѣе пятидесяти лѣтъ. Гладкіе, темные волосы безъ признака сѣдины, небольшая козлиная борода "гвоздемъ" -- тоже безъ сѣдого волоса, прямой станъ, звучный голосъ, веселые сѣрые глаза, а между тѣмъ человѣку семьдесятъ лѣтъ, да я еще слышалъ какъ-то разговоръ о трехстахъ розогъ или палокъ, полученныхъ за что-то Панфирычемъ во время крѣпостного права.
   -- Ну какъ живешь, Панфирычъ?
   -- Живемъ. Да, вѣдь, извѣстное оно наше житье-то. Мотаемся. Все нужды, да нехватки.
   -- Стаю быть, ты своей жизнью недоволенъ, Панфирычъ?
   -- Ну, батюшка, на Бога пенять грѣхъ. Живемъ. Хуже насъ, грѣшныхъ, есть еще, живутъ; тѣсно только очень жить-то стало.
   -- А я, Панфирычъ, все вашей жизни завидую. Самъ ты себѣ хозяинъ, ни отъ кого ты не зависишь, дѣло твое чистое,-- попахивай землицу, теленочекъ тамъ у тебя, ягненочекъ.
   -- Это ты, батюшка, правильно. Только вотъ землицы-то этой, что вотъ ты говоришь попахивай-то, нѣту ее у насъ, я вотъ къ тебѣ за ней пришелъ. Ну и телочекъ, ягночёкъ растетъ, это точно, на нихъ радуешься, только-что вотъ водить ихъ негдѣ, не на чѣмъ, да вотъ какъ становой его ягночка-то съ двора сгоняетъ за подати -- такъ жалко его.
   -- Такъ, вѣдь, что жь ты, Панфирычъ, сдѣлаешь? Нынче, вѣдь, время такое. Года, видишь самъ, подошли какіе. И господа поразорились, и купцы, и вы, мужики. Ну, вотъ ты мужикъ не глупый, кто, вотъ, по твоему правильнѣе, по Божьи живетъ? Баринъ ли, купецъ ли, мужикъ ли?
   -- Да, вѣдь, какъ сказать? Вездѣ хорошіе люди есть, вездѣ и плохіе. И господа хорошіе есть, и купцы, и изъ нашего брата съ совѣстью есть, и плохіе люди вездѣ есть. Только я такъ думаю: лучше и правильнѣй барской жисти нѣту; а хуже и грѣшнѣй нѣтъ нашей мужицкой жисти.
   -- Какъ же это такъ, Панфирычъ? Я что-то въ толкъ не возьму!
   -- Да такъ я своимъ глупымъ умомъ смекаю, батюшка. Ну, вотъ, хоша бы твоего хозяина взять. Графъ, что ли, какой, ты говоришь, онъ?
   -- Графъ,
   -- Ну, вотъ, его хоша бы взять. Я такъ полагаю, онъ два царствія себѣ получилъ. И тутъ на землѣ онъ живетъ тихо, спокойно, все-то у него есть, во всемъ у него достатокъ, что ему пожелалось, то и есть. Ну, за что онъ, скажи на милость, обругаетъ кого, или обидитъ, или позавидуетъ кому, или жисть свою клясть будетъ? Ему и согрѣшить то негдѣ. Окромѣ этого -- что онъ народу кормитъ; вотъ ты у него живешь кормишься, другой такъ-то, мало ли у него хуторовъ.
   -- Ну, а возьми ты нашего брата -- мужика. Вскочилъ онъ утромъ, лба ему перекстить некогда -- надо на работу скорѣй. Пошелъ лошаденку запрягать -- она чуть тащится, онъ ее: идолъ, окаянная, такая-сякая, дугой ее, сталъ запрягать, сбруя-то извѣстно какая, гужъ оборвался -- опять онъ ругается, грѣшитъ, окаяннаго тѣшитъ. Сошенка плохая, путемъ не пашетъ,-- опять ругатство, грѣхъ. За что ни возьмись, все плохо, все рвется, чего ни хватись -- нѣту, и себя-то онъ клянетъ, и жисть свою. Вотъ онъ мужикъ-то и тутъ страдаетъ, мается, и на томъ свѣтѣ за эту ругань добра ему не будетъ. Да и недостатки: смотритъ, смотритъ иной, да и украдетъ, а за это, тоже вѣдь, ни здѣсь, ни тамъ насъ не хвалятъ.
   -- Это, что же по твоему, Панфирычъ, выходитъ-то? Бѣдный, стало быть самъ за себя грѣшитъ, а богатый за себя нашего брата грѣшить нанимаетъ. Такъ ему за это грѣхъ будетъ -- не нанимай!
   -- Ужъ вотъ этого тебѣ доподлинно не скажу; будетъ ли ему грѣхъ -- нѣтъ ли. А такъ думаю: вѣдь онъ тебя осиломъ-то не тянулъ, а поди еще ты у него мѣста просилъ. А нанялся -- продался. Коли не хорошо -- не служи. Да, вѣдь и твое дѣло такое же. Ты- самъ меня обмѣрять не будешь, объѣздного пошлешь, телку мою онъ же загонитъ, ежели я цѣликомъ гдѣ проѣду, онъ же мнѣ, свой братъ мужикъ, кнутомъ лытки настегаетъ и опять его мужиковъ грѣхъ. Да и время все мѣняется. Тонко надо теперь нашему брату жить. Такъ тонко, такъ тонко,-- шагу лишняго не переступи. Прежде и промежду себя какъ-то офчше жили... А теперь, какъ пошло эти деньги -- промежду себя-то хуже мы жить стали.
   -- Какъ деньги, Панфирычъ? Да развѣ прежде-то ихъ не было, денегъ-то?
   -- Быть-то онѣ были и тогда, и прежде, да не то, батюшка, дѣло было. Такъ я тебѣ скажу, на что мнѣ прежде деньги были нужны? Соли нѣшто купить да мелочь тамъ какую, гвоздей или чего? Вотъ ты возьми: racy этого я не покупалъ -- горѣла у меня лучина, а нѣтъ лучины, знаешь вонъ въ степи у тебя Акулинка, трава растетъ, ей свѣтились, racy-то этого не покупали, спичекъ этихъ тоже не покупали, огниво да кремень, да трутъ, бывало, отвѣчаютъ. Ситцевъ этихъ не носили, свое одѣяніе все было холстинное. Сапогъ этихъ тоже не покупали, въ лапоткахъ ходили, въ самодѣльныхъ. Картузовъ этихъ не носили, ходили и зиму, и лѣто въ шапкѣ. Да все, что ты ни возьми, все свое было, не купленое. Свадьбу, скажемъ, сыграть, теперь надо, ужъ это худо-бѣдно, пять ведеръ вина взять, или праздникъ престольный, опять вина надо, а прежде-то, бывало, браги свои варивали, пива эти, наливки и все это свое некупленое. А теперь, за что ты не хватись, все купить надо, на все деньги нужны, а гдѣ ихъ, деньги-то, взять? Надо хлѣбъ свой везти да продавать, скотинку какую бы и не продать -- продавать надо, гдѣ бы хомутъ какой на шею не надѣвать -- надѣнешь.
   -- Это ты про какой хомутъ, Панфирычъ?
   -- Да вотъ, батюшка, зимнія-то наемки эти. За полцѣны наймется, трюшницу какую возьметъ, слѣдомъ ее и исхарчитъ, да свою работу упуститъ не во время сдѣлаетъ, она и влѣзетъ эта трюшница-то далеко. Нѣтъ, какъ можно, батюшка, сытнѣй, хлѣбнѣй прежде жили. Оно можетъ и посѣрѣй, да посытнѣй. А теперь, что ты ни хвати, все купи, все купи. И чуть ты гдѣ себя на волосокъ повольнѣй пустилъ -- глядь -- нехватки. А не хватило -- купи. Купить-то бы ничего, да купило -- притупило. Купилъ бы вола, да спина гола. Ихъ вотъ однѣхъ податей, да штраховки, да волостныхъ этихъ конца нѣту. Сколько на нихъ хлѣба-то со двора согнать надо? А почемъ онъ хлѣбъ-то?!
   -- Отчего же это, Панфирычъ?
   -- Такъ я, Петровичъ, смекаю все отъ земли.
   -- Какъ отъ земли?
   -- Оттого, стало быть, что у насъ, у мужиковъ, земли мало, оттого и хлѣбъ дешевъ.
   -- Это я что-то не пойму, Панфирычъ. Вѣдь, если у васъ земли больше будетъ, такъ и хлѣба еще больше будетъ и еще онъ дешевле станетъ.
   -- Н-не скажи. Ты вотъ погляди осенью, кто прежде хлѣбъ на базаръ везетъ -- справный мужикъ или тощій? Самая, что ни на есть, голь перекатная спервоначалу попередъ всѣхъ везетъ. Потому -- не за что ей кромѣ взяться -- ни козы, ни овцы. А у средственнаго жителя, глядь, жеребчикъ стоитъ, кормится, свиньи двѣ-три сидятъ -- кормятся, овченки тамъ -- ему есть чего и окромя хлѣба продать. Вотъ онъ, справный-то, овесъ свой и не везетъ на базаръ -- жеребчика кормитъ, ржицу за лишнюю онъ тожь на базаръ не везетъ, а свиней ей выкормитъ, да продастъ. Вотъ кабы намъ повольготнѣй жилось-то, кабы землицы-то было побольше, побольше и скотинки бы было и какой залишній хлѣбецъ, онъ бы на базаръ-то задаромъ не попадалъ, а своей бы скотинкѣ шелъ. Вотъ замѣсто тысячи возовъ въ базаръ-то его бы можетъ только сто и вывозили бы. Глядишь и цѣна-то другая была бы. А теперь: нужны деньги -- вези хлѣбишка послѣдній. Окромѣ ничего, вѣдь, нѣту. Ахъ и легокъ нонѣ народъ сталъ, такъ легокъ, такъ легокъ, потроху-то въ немъ то-есть ничего нѣту, такъ -- обличье одно. Чего жъ, почитай въ каждомъ дворѣ по одной лошаденкѣ осталось. Иной только мужикомъ числится, а онъ баринъ. Право-слово баривъ. Избенка заколочена, а то и вовсе продана, самъ гдѣ-нибудь, хоть вотъ у тебя, за жалованье служитъ,-- какъ есть баринъ. А ты вотъ, говоришь: завидую вашей жисти. Не завидуй, соколъ. Чуть завистного-то!..
   

III.
Учитель.

   -- Ну, такъ какъ же, Михайло? Кто же за тебя распишется?
   -- Да, можетъ, такъ сойдетъ? За другими-то не придемъ.
   -- Нельзя! Вѣдь, ты знаешь,-- контора. Не впервой, небойсь. Поручилъ деньги и распишись.
   -- Эка твердо у васъ устроено-то какъ, форменно. На-ко, вотъ, распишись!.. А безъ росписки, стало быть, и получить нельзя?.. Сёмку нѣшто позвать?
   -- Какого Сёмку?
   -- Мальченку мово...
   -- А можетъ онъ расписаться-то?
   -- О-о! Могучій писарь! Такъ набастрычился писать -- куда зря. Такъ я по его ухваткѣ мекаю, какъ онъ за писанье, за это, взялся -- не миновать ему острога.
   -- Это почему же?
   -- Умный будетъ, а туда, въ острогъ-то, дураковъ, вѣдь, никакъ не сажаютъ, а что ни на-есть умныхъ.
   Я отлично понималъ, что Михайло очень гордится грамотѣйствомъ своего сына, но такъ какъ тутъ же въ "конторѣ" были его мужики односельцы, то онъ и затушевывалъ передъ ними и передо мной свое "бахвальство".
   -- Ну, это ты, Михайло, пустоту говоришь,-- сказалъ я.
   -- Всяко бываетъ. Отъ сумы да отъ тюрьмы не отказывайся!.. Такъ какъ же? Можно Сёмкѣ-то расписаться?
   -- Да, онъ гдѣ у тебя?
   -- Да тутъ же на дворѣ у лошадей. Мы съ нимъ въ двѣ сохи пахали у тебя.
   -- Ну, тагци его сюда!
   Михайло вышелъ и скоро возвратился въ сопровожденіи Сёмки. Сёмка былъ небольшой, но довольно широкій мальчуганъ лѣтъ 14--15, съ совершенно бѣлыми "алляными" волосами. Войдя, онъ, какъ быть слѣдуетъ, помолился на образъ, "поздоровкался" и сталъ вопросительно поглядывать то на отца, то на меня.
   -- Ну, Семка, иди, расписывайся въ книжкѣ-то, -- сказалъ ему Михайло.
   -- Да, ну-ка, я, батька, нехорошо?-- спросилъ Семка, нерѣшительно подвигаясь къ столу.
   -- Ничего, Семка,-- сказалъ я,-- какъ умѣешь, тутъ, вѣдь, почеркъ, твой не нуженъ, абы расписался.
   -- Пиши, пиши! Земскій будешь!-- трунилъ Михайло.
   Семка взялъ перо и на указанномъ мною мѣстѣ чисто и разборчиво написалъ: "девять рублей сорокъ копѣекъ получилъ Михаилъ Бѣлоусовъ, а за него расписался сынъ его Семенъ Бѣлоусовъ".
   -- Ну, какъ, Петровичъ? Здорово Семка написалъ-то?-- спросилъ Михайло, все время внимательно и даже съ нѣкоторымъ напряженіемъ приглядывавшійся къ писанью Семки.
   -- Вполнѣ хорошо. Лучше бы, да -- некуда.
   -- Ишь-ты? Стало быть, за этакую роспись года на три въ острогъ посадить можно?
   -- Все ты зря болтаешь, Михайло. Ты лучше скажи: давно онъ у тебя у чится-то?-- спросилъ я.
   -- Да какъ вы тебѣ не соврать?.. Да три зимы, должнъ, бѣгалъ... Да путёмъ-то одну только.
   -- А двѣ то, что же -- непутемъ?
   -- Непутемъ! Двѣ зимы такъ, зря лаптишки колотилъ: въ караулку учиться бѣгалъ къ дьякону. Ни болячки тамъ не занялся: первое дѣло молитвовъ, и тѣхъ не занялся. Да она и учеба тамъ, прямо сказать, пустая. Когда имъ учить-то?-- батюшкѣ, тамъ, али Данилычу, -- wo дьякону-то. Ну, а, вотъ, къ Ивану Ефимову одну зиму походилъ и читать и писать занялся и молитвы...
   -- Это къ какому Ивану Ефимову?
   -- Къ учителю. Въ волостной учитъ. Земское, что ли, оно училище-то? Двѣ зимы ужъ, вотъ, учитъ.
   -- И много у него ребятъ собралось?
   -- Да всѣ тамъ. Лѣтось набралъ ребятъ шестьдесятъ, а больше не сталъ набирать -- некуда, мѣста нѣту. Да кое-гдѣ тоже чудакъ и Ефимычъ, Богъ съ нимъ.
   -- А что?
   -- Да дѣвченокъ, которыхъ беретъ въ учебу, а мальчишекъ отсылаетъ. Ну, ежели тамъ какая калѣка: хромая какая или косорукая тамъ, какой замужъ не идти, ну эта бы такъ: въ монашки, глядишь, пойдетъ, ну, ей годится грамота, а то всѣмъ правая дѣвченка, а онъ ее въ учебу беретъ, на кой ей прахъ грамота, а мальченкамъ коимъ отказываетъ... Семка мой -- надоѣлъ зимой, пропащій: натащитъ домой книжекъ этихъ, до коихъ поръ читаетъ; народу полна изба зайдетъ, лѣтось ягночка такъ и замяли -- живо-жалко.
   -- А самъ на что велишь?-- отозвался Семка.-- "Ты бы, Семка, почиталъ чего". Вѣдь, самъ же ты...
   -- Да, вѣдь, скучно такъ сидѣть-то, голова!
   -- Откуда же ты, Семка, книжки берешь?-- спросилъ я.
   -- Въ училищѣ. Каждое воскресенье Иванъ Ефимычъ выдаетъ вамъ. Ихъ много тамъ, книжекъ-то.
   -- Какія же тамъ книжки есть?
   -- А всякія: и божественныя, и сказочныя, и басенныя, и про войну и всякія.
   -- И не говори!..-- вмѣшался Михайло.-- Какъ сталъ къ Ефимычу бѣгать, такъ вклюнулся въ эти книжки, не отдерешь! Изъохотился, стало быть. Мягко только маленько Ефимычъ держитъ ихъ. Дьяконъ тотъ лучше ихъ строжилъ за височья. Ну, давай ѣхать Семка.
   -- Опять, ты, Михайло понесъ...
   -- Ну, прощай! Тебѣ, вѣдь, только дѣловъ -- балакать-то, а у насъ съ Семкой еще свое просо не сѣяно. Покосъ подойдетъ -- нашимъ Знаменскимъ косить сказывай?
   -- Ладно!

-----

   Весна шла своимъ чередомъ. Своимъ чередомъ шли и полевыя работы. Только-что кончился сѣвъ позднихъ хлѣбовъ, какъ началась и полка; недѣли три-четыре она шла довольно напряженно, но къ концу мая и она стала заканчиваться: большинство хлѣбовъ было выполоно, а что остаюсь невыполоннымъ "уросло", "ушло" отъ полки, такъ что не стоило мять, "топтать" хлѣбъ.
   Начался разсчетъ бабъ за полку. Въ одинъ изъ праздниковъ пришли "за разсчетомъ" и Знаменскія бабы. Пестрой, веселой, нарядной толпой шли онѣ по хутору. Всѣ онѣ были "наряжены" по праздничному. Бѣлый и красный цвѣта преобладали. Бабъ было человѣкъ тридцать.
   -- Здорово, бабы! Вы что?
   -- Здравствуй! Къ тебѣ за деньгами. Будетъ нынче разсчетъ-то?
   -- Можно! Лѣзьте въ контору.
   Списки полольщицъ были подъитожены и я живо переписалъ количество рабочихъ дней каждой бабы и выставилъ противъ каждой сумму, приходившуюся ей. Всѣмъ бывшимъ на лицо Знаменскимъ бабамъ приходилось рублей 70 съ чѣмъ-то. Отсчитавъ, приходившіяся деньги, я положилъ ихъ на столъ вмѣстѣ со спискомъ.
   -- Ну, огребайте, бабы!
   Изъ стоявшихъ впереди бабъ никто не бралъ деньги.
   -- Что же вы, бабы? Не нужны развѣ деньги вамъ? Берите ктонибудь.
   -- Ты прочитай намъ сперва, кому сколько приходится!
   Я прочиталъ.
   -- Ну, берите же деньги!
   Бабья толпа завозилась. Послышались голоса: "ты что же, Аленка? Ты куда же хоронишься? Лѣзь-ка впередъ! Бери-бери, дурочка! Чего ты боишься?" -- и толпа своимъ движеніемъ выдвинула впередъ небольшую хорошенькую дѣвочку, "сгорѣвшую" такъ, что лицо ея казалось немного свѣтлѣе ея кумачной юбки.
   -- Э-э! Мелковата ваша кассирша-то!-- сказалъ я.-- Что же у васъ постарше-то никто не возьметъ?
   -- И, батюшка, малъ золотникъ да дорогъ,-- заговорила одна пожилая баба,-- а велика Ѳедора, да дура! Она у насъ грамотница, ученица, грамотѣ занялась, Господь ей послалъ: вотъ она и прочитаетъ и разберетъ, кому и сколько приходится, а то, вѣдь, мы, пожалуй, изъ-за трюшника да другъ другу глаза выцарапаемъ. Бери-бери, Аленушка, деньги-то, чего ты? Ишь не смѣетъ!..
   -- Деньги-то ты бы лучше, тетушка Дарья, взяла, -- сказала дѣвочка.
   -- Бери-бери, глупенькая, заверни ихъ въ платочекъ и грамотку-то съ ними же положь, тамъ дома и разберемся. Не впервой, небойсь. Она ужъ, вотъ, сколько время все насъ разсчитываетъ.
   -- Ну, что? Схоронила, Аленушка, деньги-то? Ну, пойдемте ко дворамъ, бабы! Прощай, батюшка! Спасибо тебѣ за разсчетъ!
   -- И вамъ спасибо, бабы, что поработали. Въ другой разъ къ намъ приходите!
   -- Придемъ! Какая будетъ работа, сказывай!

-----

   На Троицу я поѣхалъ въ Знаменское. Нужно было въ волостномъ правленіи засвидѣтельствовать кое-какія условія. Старшина былъ въ правленіи и я скоро отдѣлался. На обратномъ пути я заѣхалъ къ Знаменскому священнику, отцу Іоанну. Отецъ Іоаннъ послѣ полуденнаго отдыха сидѣлъ у раскрытаго окна и смотрѣлъ на улицу.
   -- Какимъ благопріятнытъ вѣтромъ занесло къ намъ столь рѣдкаго гостя?-- спрашивалъ онъ меня.
   -- Въ волостной былъ, батюшка, да и заѣхалъ провѣдать васъ.
   -- Спасибо, другъ, спасибо!
   -- Ну, какъ, отецъ Іоаннъ, поживаете?
   -- Охъ, друже, плохо.
   -- Что же такъ?
   -- Да разныя, другъ, причины. Сказано въ писаніи: "день приходитъ и день проходитъ и все сіе суета и томленіе духа". Все мятемся, все суетимся и все вотще: и все неудачи и раздраженіе, а отсюда озлобленіе сердца человѣческаго. Съ самаго моего поступленія сюда въ Знамеяское все мятусь. Съ самаго начала. Предмѣстникъ мой, отецъ Іона, человѣкъ слабый былъ, сильно къ вину приверженный, паству свою распустилъ, съ кого подобало бы взять рубль -- онъ гривенникъ бралъ, а то и такъ: что дадутъ; ну, это я, съ Божьей помощью, подтянулъ маленько; тутъ года неурожайные подошли: вѣришь ли, прошлый годъ я муку покупалъ я хлѣбы себѣ пекъ, чего отродясь не запомню. О доходѣ и говорить нечего: все въ книжку да въ книжку пишешь, а когда его къ платежу-то прижмешь? Развѣ у котораго свадьба, ну, ужъ, тому податься некуда -- расплачивается. А тутъ пошли нововведенія разнообразныя: учреждай церковно-приходское попечительство, созидай общество трезвости, внѣбогослужебныя собесѣдованія; а преосвященный нашъ строгій: чтобы "повелѣ и быша".
   -- Ну, и что же? Есть у васъ все это?
   -- Да какъ тебѣ сказать?.. Есть. Попечительство устроилъ я нѣкое, собесѣдованія веду, вотъ съ трезвостью совсѣмъ плохо. Не пишутся, да и конецъ. И непьющихъ есть много, а не записываются. Записалъ все-таки стариковъ пятокъ.
   -- Отчего же непьющіе-то не пишутся?
   -- И самъ не пойму. Не притянешь никакъ, да и все тутъ. А тутъ навалили на насъ церковно-приходскія школы -- учи! А когда намъ учить? То служба, то треба, то тебя депутатомъ или слѣдователемъ назначатъ, а тамъ свои дѣла, хозяйство свое. Да и, сказать по совѣсти, какіе мы учители? У меня дьяконъ, вонъ, Данилычъ, больше обучаетъ, а онъ и самъ-то, ежели что новое въ службѣ прочесть прилучится -- спотыкается. Приходимъ мы, какъ-то, съ молебномъ къ кабатчику нашему, а у него малёцъ въ школѣ у насъ учился, ну, и спрашиваетъ отецъ профессора-то моего Данилыча: "ну, какъ малый-то мой, занялся чему ни на есть?" Данилычъ мой сейчасъ мальченкѣ экзаменъ производить: "Какъ твое имя?" спрашиваетъ.-- "Кузьма." -- "А фамилія?" -- "Орловъ".-- "Ну, пиши -- Орловъ"!-- Малый мнется.-- "Ну, что же ты? Пиши! Ну, пиши азъ"...-- Мальченка, кое-какъ съ данилычевыхъ словъ пишетъ "Арловъ" черезъ азъ! Вотъ, вѣдь, мы какіе профессора-то. Хорошо, что посторонняго человѣка грамотнаго тутъ не было, да отецъ мальченкинъ ничего не знаетъ, а то, вѣдь, срамъ! А вонъ и самъ профессоръ идетъ!
   -- Данилычъ?
   -- Ну, нѣтъ, Иванъ Ефимычъ, учитель. Къ нему больше посылаютъ. Ну, я не претендую на это. Все равно, вѣдь, я и въ земской школѣ законоучителемъ состою. А! Почтенному педагогу! Вы не знакомы?
   -- Нѣтъ! Такъ, стороной мнѣ много приходилось слышать объ Иванѣ Ефимычѣ, а встрѣчаться не приходилось.
   -- И я о васъ слышалъ...
   -- Ну, что? Толковалъ съ мужиками? Какъ они? Чѣмъ тебя порадовали?
   -- Не даютъ. Уперлись: вѣту у насъ лишней земли, да и шабашъ. Да я и раньше зналъ, что не дадутъ.
   -- Да! Толкъ у нихъ между собой давно объ этомъ былъ! Не хотѣли давать, это и я слышалъ... Ну, вы посидите, потолкуйте тутъ, а я на пчельникъ схожу: ройка два посадить надо, да, кстати, и медку принесу -- чаемъ съ медомъ васъ напою.
   -- Что это вы на сходкѣ были?-- спросилъ я Ивана Ефиныча.
   -- Да! Просилъ у мужиковъ десятину земли около училища отвести подъ садъ, подъ огородъ, да подъ пасѣку. Ѣздилъ я прошлое лѣто въ Орелъ на курсы садоводства и огородничества; ну, вотъ, и хотѣлъ-было для своихъ ребятъ, для учениковъ хоть огородишко устроить, да. не выходитъ дѣло: не даютъ мужики земли.
   -- Не понимаютъ пользы, стало быть?
   -- Нѣтъ! Совсѣмъ это другое дѣло. Попроси я у нихъ лично, напримѣръ, для себя десятину земли въ полѣ, они и слова бы не сказали, а у школы не даютъ и, по своему, они совершенно правы.
   -- Какъ же это?
   -- Очень ужъ они на помочахъ завожены. Я, вѣдь, давно съ ними объ этомъ толковню-то поднялъ. Спросишь ихъ, такъ-то, гдѣ двухъ, гдѣ трехъ; ну, сначала извѣстныя слова: да мы что? Да какъ старики, а намъ, молъ, что же, почему не дать; земли тутъ самая малость съ души сойдетъ, да и не душевая она, молъ, земля то, такъ подъ выгономъ болтается, а тамъ, молъ, какъ "обчество" разсудитъ. Какъ будто и похоже, что дадутъ. А какъ прижмешь ихъ поплотнѣе, да попроще, попрямѣй, посмѣлѣй какой мужикъ попадется, ну, и совсѣмъ другое выходитъ...
   -- Что же?..
   -- Не подхожее это намъ дѣло, говорятъ. Не выйдетъ наше дѣла дать тебѣ земли, Ефимычъ!-- Отчего же, молъ, старики?" Земли развѣ нѣту?-- Сказать тебѣ по совѣсти, Ефимычъ, не въ землѣ тутъ дѣло? Сколько тутъ земли? Всего -- ничего! А вотъ въ чемъ дѣло: земли тебѣ дать -- приговоръ надо написать?-- Ну, конечно.-- Вотъ то-то и дѣло! Отведемъ тебѣ землю, а ты ее огородить заставишь!-- Не заставлю я васъ городить!-- Да, вѣдь, ныньче -- ты, а завтра -- другой? Пріѣдетъ какой начальникъ: "почему у васъ не огорожено, да не окопано", да мало ли чего еще на "обчество" вавалить можно; а ужъ намъ и такъ отдуваться надоѣло! Дай тебѣ землю, а она на мірскую шею и сядетъ. Мы, блаже, тебѣ въ полѣ подъ посѣвъ двѣ десятины дадимъ: сѣй себѣ на доброе здоровье, а здѣсь дѣло не выдетъ.... Вотъ оно какое дѣло-то! Кабы они, мужики то, чуяли себя полными хозяевами, они бы и слова не сказали: ныньче, молъ, дадимъ, а если будетъ, намъ неудобно, опять возьмемъ, уничтожимъ. А то, чуетъ онъ, мужикъ, что спутанъ, вотъ и опасается всякаго лишняго обязательства. Такъ и лопнула моя затѣя....
   -- Жаль!
   -- И жаль, и обидно! Ну, да дѣлать нечего. Есть у меня еще одна, затѣя; какъ-то эта еще выплыветъ?...
   -- Не секретъ, какая?
   -- Нѣтъ!-- усмѣхнулся Иванъ Ефимычъ.-- Обосновалось въ нашемъ губернскомъ городѣ общество по устройству народныхъ чтеній. Молодое еще оно совсѣмъ. Средства небольшія -- стало быть, на нихъ и разсчитывать особо нечего. Попробовалъ я расшевелить нашихъ толстосумовъ; владѣльцевъ кое-какихъ сосѣднихъ, арендаторовъ, приказчиковъ и, къ удивленію своему, набралъ пятьдесятъ пять цѣлковыхъ, а на фонарь около пятидесяти нужно. Отослалъ эти деньги въ общество. Пишутъ: къ осени вышлемъ фонарь... Да не вѣрится что-то. Опять какая-нибудь загвоздка помѣшаетъ. А любопытно бы глянуть, какъ къ этимъ чтеніямъ мужики отнесутся. Да и Харламычу, кабатчику нашему, ногу подставить недурно.
   -- А вы думаете подставить ему ногу чтеніями?
   -- Непремѣнно! Это внѣ всякаго сомнѣнія. Убавится у него посѣтителей! Неужели вы думаете, что мужика въ кабакъ только желаніе напиться тянетъ? Нѣтъ, нѣтъ! Онъ большею частью и въ кабакъ идетъ, и напивается, и "дуритъ" отъ нечего дѣлать, отъ скуки. Что дѣлать въ праздникъ? Вотъ и идетъ мужикъ въ кабакъ изъ желанія быть въ обществѣ, надоѣдаетъ, вѣдь, однотонная, однообразная жизнь. По той же самой причинѣ мужикъ въ кабакъ идетъ, по какой и городской интеллигентъ ѣдетъ въ свои городскіе и загородные кабачки. Разница въ томъ только, что къ услугамъ интеллигента и кабачекъ, и книга, и театръ, и многое другое, а у мужика одинъ кабакъ.
   -- Скажите, пожалуйста, Иванъ Ефимычъ, у васъ при школѣ библіотека есть, кажется?
   -- Есть! Да какая она библіотека? Иронія злая на библіотеку. Есть тамъ двѣсти съ чѣмъ-то книженокъ. Листовки больше. Да и выборомъ похвастаться нельзя. Такъ, кое-что напихано.
   -- Кто же у васъ больше пользуется книгами?
   -- Да, большею частью ученики. Берутъ и взрослые, но меньше гораздо, да и то наровятъ черезъ учениковъ доставать, рѣдко самъ какой зайдетъ за книгой.
   -- Что же, грамотныхъ мало взрослыхъ?
   -- Нѣтъ не отъ этого! Не особо, конечно, много грамотныхъ, но есть. Мало еще привычки къ книжкѣ. Настоящему взрослому мужику "совѣстно", понимаете ли, нарочно за книжкой придти. Онъ если и придетъ за книгой, такъ ни за что виду не покажетъ, что нарочно за ней пришелъ. Нѣтъ, онъ найдетъ предлогъ: посовѣтоваться насчетъ какого-нибудь бумажнаго дѣла, предложить вамъ купить что-нибудь, а ужъ въ концѣ разговора невзначай броситъ вамъ: "нѣшто почитаться у тебя, не разживусь ли чего? Отъ скуки ради". И если у него книжка даже намѣчена, какую попросить, такъ онъ и это "неглиже съ отвагой" сдѣлаетъ: "болтаютъ ребята, вотъ этакая-то книжка занятна. Врутъ поди!" -- Вотъ, молъ, самъ прочитаешь,-- увидишь!-- "Ну, давай, давай!"
   -- Ну, а ученики какъ?
   -- Ребята-то? О-о! Такіе читаки есть -- аяй! По другому разу есть жарятъ! Все перечитали и съизнова бузуютъ. Иной за недѣло листовокъ этихъ десятокъ провалитъ!..
   Весело выбѣжало изъ-за горизонта веселое іюньское солнышко. Весело брызнуло оно во всѣ стороны своими лучами, весело заиграловъ капелькахъ росы, скопившихся на острыхъ концахъ травы, весело озаряло и граціозно трепетавшаго надъ степью ястребка, и неуклюжую тяжелую цаплю, медленно тянувшую на ближайшее болото.

-----

   Весело освѣтило оно и прибрежные тальники игривой степной, рѣчужки; тронуло молочнорозовымъ цвѣтомъ нависшія надъ этими тальниками тяжелыя ночныя испаренія, весело сверкнуло въ кокетливой рѣчужкѣ, перебросило свои лучи на другую сторону, весело озарило громадную, безбрежную степь съ сидящими по курганамъ сурками, озарило тяжелые, дымящіеся отъ росы, только что скошенные ряды травы, весело сверкнули лучи его по блестящей стали отмывшихся въ росѣ косъ и побѣжали далѣе...
   Я ѣхалъ по степи. Весело, пофыркивая и поматывая головой, спорой "ходой" шелъ мой верховый меринокъ, "Мальчикъ" по прозвищу. Воздухъ былъ чистъ, легокъ и пріятенъ. Дышалось такъ аппетитно, что грудная клѣтка, казалось, была маловата для легкихъ.
   По степи тамъ и сямъ, какъ стаи тянущихъ гуськомъ перелетныхъ птицъ бѣлѣли артели косарей. Я поѣхалъ къ ближайшей. Еще издали я насчиталъ въ ней восемнадцать косцовъ. Увидѣвъ меня, косцы захотѣли похвастаться своимъ удальствомъ и начали косить "въ одинъ махъ". Одновременно высоко взмаливаясь, сверкали на солнцѣ восемнадцать косъ, одновременно опускались онѣ въ траву, одновременно взвизгивали тонкимъ "пчелинымъ" визгомъ, одновременно летѣла скошеная трава на восемнадцать рядовъ, одновременно корпуса косцовъ повертывались направо, ноги дѣлали по небольшому скользящему шагу и снова сверкали на солнцѣ восемнадцать косъ. Выходило красиво. Движенія косцовъ казались автоматическими, почти рефлективными, между тѣмъ всѣ эти движенія были строго согласованы. Подъѣхавъ ближе, я различилъ, что мужики были Знаменскіе. Передомъ шелъ "гоня" широчайшій прокосъ, Михайло Бѣлоусовъ.
   -- Ну-ка, дай-ка я попробую твою снасть-то?-- обратился я къ Михайлѣ.
   -- Не коса, а прямо, вода! Ты только не гнись очень, она высокорѣзово посажена.
   -- Ну, ужъ это, братъ, какъ привыкъ...
   -- Ну-ка, ребята, подрѣжь ему пятки-то!-- смѣялся Михайло.
   Весело раннимъ, прохладнымъ, влажнымъ утромъ косить хорошую траву. Весело наступать на этого зеленаго, пестрѣющаго кое-гдѣ цвѣтами непріятеля, уклоняющагося отъ васъ при помощи легкаго вѣтра (косятъ всегда подъ вѣтеръ). Весело, широко размахиваясь, хорошею острою косою прорѣзъть эту зеленую стѣну, чувствуя ея сопротивленіе и сбрасывать ее на рядъ. Сначала идешь не спѣша, равномѣрно подаваясь впередъ, съ каждымъ взмахомъ косы; по вотъ кровь начинаетъ разыгрываться: сильнѣе и глубже начинаешь вдыхать чистый, ароматный и влаги мй воздухъ степа и начинаешь ошущать желаніе дать этому зеленому врагу настоящую битву. Взмахи косы все учащаются, начинаешь сильнѣе наступать на непріятеля, жужжаніе и свистъ косы дѣлаются постепенно все тоньше, отрывистѣе, и какъ бы злѣе, быстрѣе и быстрѣе летитъ на рядъ скошенная трава, дыханіе все учащается; вы начинаете ощущать усталость, но вотъ близко и конецъ рядовъ, еще нѣсколько усиленныхъ, опьяняющихъ взмаховъ, два-три короткихъ полумаха, подчищающихъ концы -- и рядъ пройденъ; вы вскидываете косу на плечо и медленно идете къ точилу, поставленному среди рядовъ, а легкій вѣтерокъ дуетъ вамъ прямо въ разгоряченное лицо, охлаждая и успокоивая васъ.
   Не даромъ у мужиковъ покосъ считается хотя одною изъ самыхъ трудныхъ работъ, но за то и одною изъ самыхъ веселыхъ, и ни на какую другую работу баба не "наряжается" такъ тщательно сама и не "наряжаетъ" такъ своего "мужика". Я подалъ косу Михайлѣ.
   -- Экъ обработалъ ты мнѣ косу-то!-- сказалъ онъ.
   -- Чѣмъ?
   -- Да заворотилъ все жало! Съ землей дерешь! Нѣшто этакъ можно барину косить,-- вѣдь, это себѣ только такъ-то впору. Это ты барину убытокъ сдѣлалъ здоровый: тутъ и по лѣто трава не выростетъ!
   -- Толкуй, толкуй!
   -- Право слово, убытки! Ты далече это?-- спросилъ онъ, видя, что я сажусь на лошадь.
   -- Надо по покосчикамъ проѣхать...
   -- Подтянуть косьбу? Ну, проѣзжай, проѣзжай!.. А завтракать къ намъ пріѣзжай: еще, вотъ, по ряду пройдемъ, да надо и кулешъ заваривать, да косы побить... Съ нами косилъ, съ нами и завтракать пріѣзжай. Оно и по порядку такъ-то: гдѣ потопаешь, тамъ и полопаешь. Пріѣзжай!
   Я поѣхалъ по другимъ артелямъ. Солнце поднялось уже довольно высоко и начало пригрѣвать сильнѣе. Степь начала обсыхать. Надъ самой землею длинными вибрирующими волнами колебались выжимаемыя солнцемъ испаренія. Въ степи стало тише. Всѣ обитатели степи, встрѣтивъ раннее утро и веселое солнце всевозможными криками, свистомъ, пѣніемъ и щебетаньемъ, теперь смолкли. Кипучая дѣятельность ранняго утра уступала мѣсто покою: первый аппетитъ, вѣроятно, былъ удовлетворенъ, а начинавшее пригрѣвать солнышко вызывало желаніе понѣжиться въ этомъ тепломъ, влажномъ еще и ароматномъ воздухѣ.
   Скоро началъ смолкать и шагъ косъ. То тутъ, то сямъ косцы положивъ косы на плечи, брели къ "таборамъ". Объѣхавъ косцовъ, я возвращался опять къ знаменцамъ. Когда а подъѣзжалъ къ нить въ первый разъ, солнце по мужицкому счету времени было въ "дубъ", т. е. по примѣрной высотѣ большого лѣса, теперь оно было "на завтракахъ".
   На выкошенномъ таборѣ стояло пять-шесть телѣгъ съ привязанными у нихъ лошадьми. Тутъ же у телѣгъ лежалъ и разный полевой скарбъ косцовъ: жбаны съ водою, плетеные лычные кошели съ харчомъ, полости, скамейки для отбоя косъ. Нѣкоторые изъ косцовъ отбивали косы, нѣкоторые косили около табора: "учили" новыя косы, нѣсколько человѣкъ хлопотали у кашеварки.
   -- Ну, что? Объѣхалъ?-- спрашивалъ меня Михайло.
   -- Объѣхалъ!
   -- Поди, лучше насъ никто не коситъ?
   -- Что и толковать! Гдѣ-же еще этакихъ мужиковъ найдешь, какъ вы-то? Вами только и бѣлый свѣтъ держится...
   -- Что-же? Ай не хороши?
   -- Былъ я у васъ въ Знаменскомъ недавно. Учитель на васъ обижается...
   -- Земли не дали?..
   -- Земли не дали. Отецъ Иванъ обижается...
   -- Онъ-то за что? Отецъ Иванъ-то?
   -- Пьяницы, говоритъ, горькіе -- вотъ за что. Сталъ, говоритъ, въ общество трезвости записывать -- никто не пишется.
   -- Такъ, такъ... А ему бы, это, записаться? Крестъ цѣловать?
   -- Отчего же не записаться?
   -- Да самъ-то онъ чего не пишется? Отецъ Иванъ-то?
   -- Ну, это, ты ему не судья!
   -- Это ты вѣрно говоришь, конечно, отца духовнаго судить грѣхъ. Ну, только и изъ нашего брата дураковъ тоже не много, чтобы записывались ему вино не пить. Ты чтоже думаешь, вся деревня у насъ пьяницы? Да половина на половину, почесть, не пьютъ. Да, вотъ, я его, вина этого, и нюхалъ мало, а не то, что пить; да и пойду я писаться?
   -- Да отчего же не записаться?
   -- Да что-же мнѣ душа-то, ай надоѣла? Я самъ себѣ не лиходѣй! У людей, къ примѣру, душа, а у меня балалайка стало-быть?
   -- Да причемъ тутъ душа?
   -- Причемъ!? Запишись, да и будешь черту баранъ -- вотъ причемъ!
   -- Не пойму я тебя, Михайло!
   -- Да и понимать тутъ нечего! Ну, ладно! Ну, вотъ хоть я; запишусь я, скажемъ, поцѣлую я крестъ я евангеліе, чтобы не пить мнѣ вина. Ладно! Я вотъ и не пью его тридцать семь годовъ, можетъ и помру, пить не буду -- все бываетъ; а ну-ка, вѣдь, грѣхъ-то силенъ, я когда грѣхомъ выпью? Тогда что? Вѣдь я передъ Богомъ обѣщался не пить-то eel Что же изъ меня тогда будетъ? Прямо чорту баранъ!?
   -- А ты держись, не пей!
   -- Чудакъ ты, право! Держись... Знамо держись, да вѣдь эта вся держава до поры до время. Запоемъ какой пьетъ и тотъ держится, а придетъ такой часъ и прорвется. Такъ, это, пустоту онъ, отецъ Иванъ, затѣялъ. Конечно, ему тоже, можетъ, отъ начальства приказано. Кто его не пьетъ, тому и писаться нечего, а кто пьетъ, да запишется, да прорвется послѣ грѣхомъ -- энтому еще хуже будетъ. Прямо пропасть человѣкъ должонъ. Пилъ и ладно! А тутъ выпить-то выпилъ, да и Бога еще обманулъ: крестъ съ евангеліемъ на стаканъ промѣнялъ! А ты говоришь -- отчего не пишетесь!..

-----

   Быстро прошло лѣто. Въ половинѣ сентября начались утренники и съ недѣлю простояло упорное вёдро. На небѣ ни облачка, солнце среди дня припекаетъ по лѣтнему; легкій вѣтерокъ гонитъ на югъ цѣлыя массы бѣлой плотной паутины, убирающей причудливыми узорами и жнивѣ и пашню, и молодыя ярко зеленыя озими, и дугу проѣзжаго. Собравшіеся огромными стаями грачи производятъ маневры, пріучая къ дальнему перелету молодякъ. Высоко-высоко взбираются они всею стаею, дѣлаясь, едва примѣтными для глаза наблюдателя, долго кружатъ въ высотѣ и сразу всею стаею, со свистомъ разсѣкая воздухъ, падаютъ внизъ и чернымъ пологомъ покрываютъ опустѣвшія гумна, токѣ, поля. Въ поляхъ пусто. Кое-гдѣ копошатся еще послѣдніе пахари, доканчивая осенніе взметы. Тихо стоитъ пожелтѣвшій лѣсъ. Стоитъ онъ какъ сильный, крѣпкій человѣкъ, тронутый сѣдиною. Чуетъ онъ, что силы еще много, что можетъ онъ встряхнуться и подставить подъ вражьи удары крѣпкую еще грудь, но меланхолически смутныя воспоминанія о прошедшей уже юности давятъ его, ему я пріятно и больно вспоминать о ней: нѣтъ теплаго яснаго солнышка, нѣтъ тихихъ, розовыхъ, влажныхъ зорь, прошли безвозвратно и темныя душныя ночи съ грозой, и только изрѣдка холодный рѣзкій осенній вѣтеръ налетитъ на него, встряхнетъ его пожелтѣвшія вершины сорветъ съ нихъ поблекшіе желтые листид и далеко разсыплетъ ихъ вокругъ. Тихо въ поляхъ. Вся жизнь ушла въ жилье: въ села, въ деревни, въ хутора. Ожили глухія, разбросанныя по логамъ и буеракамъ деревушки: начались "запои", "пропои", "сговоры", "дѣвишники", свадьбы, а тутъ подошелъ и Покровъ и начались "престолы".
   Вскорѣ послѣ Покрова я получилъ отъ Ивана Ефимыча записку. Онъ приглашалъ меня на свое "тезоименитство", которое должно было быть 19 октября, на "Іоанна Рыльскаго". Въ концѣ была приписка: "фонарь съ принадлежностями получилъ; было два чтенія, интересъ у мужиковъ къ чтеніямъ невѣроятный, словами даже не обскажешь -- видѣть нужно, а все-таки, если пріѣдете на Іоанна Рыльскаго, попытаюсь "вдохновиться" и разсказать свои впечатлѣнія".
   Около половины октября стали легкіе морозцы и покатилась отличная дорожка. Дни стали совсѣмъ короткіе и было уже совершенно темно, когда я подъѣзжалъ къ Знаменскому. Около избы, гдѣ жилъ Иванъ Ефинычъ, толпился народъ, стараясь заглянуть въ избу сквозь, неплотно опущенныя занавѣски. Внутри, въ избѣ слышался говоръ нѣсколькихъ голосовъ: очевидно, имянины были въ разгарѣ. Я вошелъ въ избу. Небольшая, почти квадратная неба съ громадной русской печью на первомъ планѣ была полна народа. Гостей, въ сущности, была не особенно много, но очень ужъ мало было помѣщеніе. Громадная печь спереди и кровать за ширмами сзади занимали половину всего помѣщенія, въ остальной половинѣ стояли два стола: одинъ -- съ самоваромъ, другой -- съ выпивкой и закуской, а пространство между ними все былозанято гостями. Вся деревенская интеллигенція была налицо: отецъ Іоаннъ съ матушкой, дьяконъ Данилычъ съ дьяконицей, фельдшеръ съ лисьей физіономіей, прозванный почему-то мѣстными остряками "Мольтке", съ женой, бахчевникъ Ѳедоръ Ѳедорычъ съ женой и мѣстный церковный староста, "ктиторъ", богатый мужикъ Герасимъ Степанычъ. Гости должно быть, сидѣли здѣсь уже давненько и успѣли какъ слѣдуетъ поздравить хозяина съ ангеломъ. Въ нѣсколькихъ мѣстахъ шелъ г|юмкій разговоръ. Ктиторъ Герасимъ Степанычъ говорилъ бахчевнику:
   -- Нѣтъ, Ѳедоръ Ѳедорычъ, это ты неправильно. Неправильно ты говоришь! Хорошій онъ мужикъ!
   -- Это Антонъ-то?
   -- Антонъ!
   -- Да я этакихъ подлецовъ, не услыши Господи осужденія моего,-- здѣсь бахчевникъ поворотилъ голову къ висѣвшей въ углу иконѣ, возвелъ очи горѣ и широко перекрестился,-- да я этакихъ мошенниковъ и мало встрѣчалъ. Разбойникъ твой Антовъ, вотъ онъ кто!
   -- Нѣтъ,-- это ты неправильно, Ѳедоръ Ѳедорычъ,-- твердилъ свое ктиторъ,-- неправильно!
   Меня увидалъ хозяинъ.
   -- Вотъ спасибо-то, что пріѣхали! Что же поздно-то? Мы ужъ давишь сидимъ тутъ! Ну да ничего, мы свое наверстаемъ! Раздѣвайтесь-ка скорѣе!
   Не успѣлъ я поздороваться съ гостями, какъ Иванъ Ефимычъ тащилъ уже меня къ столику.
   -- Ну, теперь входящую необходимо выпить, имянинника поздравить! Батюшка! Отецъ Іоаннъ! По единой!
   -- По единой?-- отозвался батюшка,-- хе-хе-хе! По единой это можно!
   -- Отецъ дьяконъ! Пожалте!
   -- Ну, теперь чайку кому угодно,-- звалъ хозяинъ.
   Я сѣлъ пить чай.
   -- Ну, что, Иванъ Ефимычъ, чтенія! Читали никакъ?
   -- Чтенія-то? Читали-читали! Какъ же! Три чтенія было!
   -- И много народа было?
   -- Народу-то? Полно! Понимаете, яблоку упасть негдѣ. Боялся, подавятъ другъ друга. Меня сначала сомнѣніе брало: а, ну, какъ слушателей мало будетъ? Вотъ, смотрю часамъ къ пяти началъ народъ, къ училкѣ моей подходить. Я сначала хотѣлъ было ихъ по партамъ, разсажать: ну, думаю, человѣкъ полсотни наберется. Глянулъ на улицу, а народу видимо-невидимо. Давай я скорѣй парты за улицу выносить. Сейчасъ помогатели набѣжали, живо всѣ парты вытаскали. "Ты только, насъ, Ефимычъ, послушать пусти".-- "Ладно, молъ, идите!" Впустилъ этихъ, пошелъ остальную публику "пущать". Вижу, много народу. "Ну", говорю, "большіе входите, а своимъ школьникамъ я завтра особенно прочту". Сталъ впускать и живо полну свою училку напускалъ. Некуда больше. Вотъ и говорю я своему сторожу; Сазонычъ у меня сторожъ, солдатъ Николаевскій, воинственный мужикъ, строгой, вотъ, я и говорю ему: "ну, Сазонычъ, теперь болѣ не пущай -- некуда", и пошелъ я самъ въ училку; только подошелъ было къ фонарю, слышу на улицѣ шумъ, гамъ; глядь въ окно, а Сазоныча моего атакуютъ на всѣхъ пунктахъ: онъ стоитъ на крыльцѣ и публику метлой лупитъ, а у него подъ руками и подъ ногами непріятель прорывается и въ училку лѣзетъ. Онъ ихъ лупитъ, а они все лѣзутъ, совсѣмъ было и воина моего смяли. Вотъ вамъ сколько народу-то! Метлой не отобьешься! А! Вотъ, стало быть, интересъ-то какой! Его метлой, а онъ все лѣзетъ! Каково? Нѣтъ, вы поймите-ка это хорошенько! Есть, вѣдь, этакіе ихтіозавры допотопные, увѣряющіе, что для мужика грамота не нужна; ихъ бы, такихъ-сякихъ, сюда на это время! Нѣтъ, вы поймите это стремленіе къ свѣту-то! Вѣдь человѣка по мордѣ метлой лупятъ, а онъ все лѣзете бей да пусти только! Вы поймите-ка, что я-то въ это время чувствовалъ: прямо города бралъ, такъ бы съ ними вмѣстѣ своего Сазоныча атаковать и побѣжалъ бы. Зналъ я, конечно, что это чистая напраслина, клевета на русскій народъ, что мало у него стремленія къ свѣту, къ знанію; да и какъ мнѣ было не знать этого, когда я и самъ мужикъ, и вдругъ этакая иллюстрація! Мнѣ, понимаете ли, читать садиться, а меня такъ и подмываетъ на улицу выбѣжать да козла какого-нибудь, выкинуть.
   Къ намъ подошелъ дьяконъ.
   -- Что же, хозяинъ, по рюмочкѣ, что-ли?-- обратился онъ къ Ивану Ефимычу.
   -- Сейчасъ, сейчасъ! Батюшка! Господа! Выпить!?...
   Отказываться никто не сталъ.
   Иванъ Ефимычъ опять подошелъ ко мнѣ.
   -- Вѣдь я и не чаялъ, что дѣло съ чтеніями выгоритъ, а, вотъ, вышло. Все мужикамъ праздничнымъ дѣломъ есть куда помимо кабака пойти!
   -- Ну, а на чтеніяхъ, Иванъ Ефимычъ, какъ себя ваша публика держитъ?
   -- Да дай Богъ интеллигентамъ себя такъ держать. Тихо, чинно, вниманіе, понимаете, необычайное; ну, послѣ чтенія тутъ ужъ и говоръ, и комментаріи пойдутъ, да, вѣдь, какіе подчасъ остроумные...
   -- Нѣтъ,-- продолжалъ онъ, уже переходя на "ты",-- ты пойми, сколько тутъ самой злой ироніи: я, понимаешь, душу свою готовъ отдать за то, чтобы помочь имъ хоть чуть-чуть оріентироваться въ ихъ безпросвѣтной темнотѣ, дать имъ хоть капельку свѣта -- и я же долженъ ихъ гнать отъ него. Онъ къ свѣту, а его метлой по мордѣ!
   У Ивана Ефимыча на глазахъ показались слезы.
   -- Да, вѣдь, ты не поймешь этого, -- продолжалъ онъ, -- не видна тебѣ вся эта подноготная, а у меня она на глазахъ. Да, вотъ, на второмъ, кажется, чтеніи, стою я, впускаю народъ. Большихъ только, взрослыхъ пускаю, вѣдь я тебѣ сказывалъ. Глядь, противъ меня мальчонко одинъ стоитъ, ученикъ мой бывшій, занятный-презанятный мальченко, и глядитъ онъ мнѣ прямо въ глаза: пусти, молъ; а глазенки у него такъ и блестятъ: хочется ему послушать. И хочется мнѣ впустить его, и нельзя: очень ужъ въ деревнѣ, какъ и у всѣхъ забитыхъ людей, самолюбіе развито -- "энтаго", скажутъ, "пустилъ, а мово не пустилъ" -- и сейчасъ недобросовѣстность какую-нибудь заподозрятъ. Такъ, вѣдь, и не пустилъ я мальченку-то! Пришелъ я домой, легъ спать, такъ всю ночь мнѣ этотъ мальченко грезился: "пусти, говоритъ, дяденька"! Вѣдь это что? Прямо жалость! Въ Евангеліи, помнишь, сказано: "проситъ хлѣба, а ему даютъ камень", а, вѣдь, это еще хуже: проситъ хлѣба, а его метлой по мордѣ -- не проси!..

-----

   Въ концѣ зимы ко мнѣ пріѣхалъ Иванъ Ефимычъ.
   -- Книги, вотъ, ваши привезъ, говорилъ онъ,-- да кстати и проститься съ вами пріѣхалъ.
   -- Какъ проститься?
   -- Ухожу отсюда!
   -- Не можетъ быть!?
   -- Что жъ тутъ невозможнаго?.. Все отъ Бога...
   -- Почему вы уходите-то?
   -- Да пріѣхалъ за-дняхъ инспекторъ и говоритъ: "я васъ хочу перевести въ Горѣлое, тамъ учительница ушла и школа пустая стоитъ. Здѣсь хоть церковно-приходская школа есть, а тамъ и той нѣтъ". Говорю ему: "я въ Горѣлое не пойду!" -- "А если,-- говоритъ -- не пойдете, то вамъ придется уволиться!" Тутъ я и попросилъ его назначить на мое мѣсто преемника.
   -- Да отчего же вы не согласились на переходъ, Иванъ Ефимычъ?
   -- Надоѣла ужъ эта исторія... Только осмотришься на мѣстѣ, приглядишься къ народу, только народъ къ тебѣ привыкать станетъ, глядь, тебя, какъ какую-нибудь мебель, хозяинъ переноситъ туда, гдѣ эта мебель, по его мнѣнію, нужнѣе; а что эта мебель пустила здѣсь корни, привыкла къ мѣсту, къ людямъ, завязала съ ними извѣстныя отношенія,-- это все на смарку...
   -- Куда же вы теперь, Иванъ Ефимычъ, думаете поступить?
   -- Да писалъ я кое-куда... Одинъ благопріятель изъ учителей же зоветъ теперь въ М. въ правленіе желѣзной дороги,-- говоритъ, цѣлковыхъ, на 40 охлопочу мѣсто...
   Вскорѣ Иванъ Ефимычъ уѣхалъ изъ нашихъ мѣстъ. Въ срединѣ лѣта я получилъ отъ него письмо. Онъ увѣдомлялъ, что поступилъ въ правленіе М--ской желѣзной дороги и писалъ между прочимъ: "Начинаю, понемногу втягиваться въ свою писучую колею. Начинаю пріобрѣтать похвальныя привычки: вставать и съ пріятной улыбкой раскланиваться съ своимъ начальствомъ, пріобрѣтаю нѣкоторую ловкость при подачѣ бумагъ къ подпису и съ успѣхомъ высчитываю пробѣгъ вагоновъ и паровозовъ. Начальство наше народъ все интеллигентный,-- инженеры, больше, но все-таки держатъ насъ, простыхъ, не патентованыхъ смертныхъ, въ надлежащемъ отдаленіи, а свой престижъ на надлежащей высотѣ. Вмѣсто живого дѣла съ живыми людьми, дѣло дѣлаю теперь, мертвое и съ мертвыми же цифрами. Если вы изъ этого заключите, что я иногда жалѣю, что бросилъ свое старое дѣло, вы не будете совсѣмъ неправы. Вспоминаются, точно, ину пору, вмѣсто чернильницъ -- веселые, облитые яркимъ солнцемъ деревенскіе бугры съ зеленой муравкой, вмѣсто перьевъ -- стройныя ветёлки надъ рѣчкой, а вмѣсто чинныхъ чистенькихъ борзописцевъ,-- моя бѣлобрысая аудиторія маленькихъ шустрыхъ лапотниковъ. Потягиваетъ ину пору въ деревню, не могу не сознаться, но идти туда на 20 рублей жалованья, въ полное хозяйственное распоряженіе инспекторовъ,-- нѣтъ, ужъ видно буду здѣсь пробѣги высчитывать..."

Л. Хлоповъ.

"Міръ Божій", NoNo 5--6, 1898

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru