Lib.ru/Классика: Ратам А.. Волк

ВОЛКЪ.

Знойный день. Едва скользятъ облака. Дремлетъ темный лѣсъ. Тишина -- все точно умерло, только рѣченка скачетъ, реветъ, бурлитъ и разноситъ все на пути, размываетъ сыпучій берегъ обрыва. Темно и прохладно въ чащѣ, у подножія вѣковыхъ елей и сосенъ; жарко и знойно на маленькой лужайкѣ, которую молча обступилъ, сдавилъ непроницаемымъ кольцомъ лѣсъ; солнце жжетъ ее и сыплетъ цѣлые снопы лучей. Лужайка подбѣгаетъ къ самому краю обрыва; она какъ будто хочетъ соскочить внизъ, сползти по сыпучей отвѣсной стѣнѣ, подбѣжать къ кипучей рѣченкѣ и насладиться ея влагой, но точно боится это сдѣлать: она видитъ, какъ старыя ели и сосны, соблазнившись заглянуть въ воду, слишкомъ близко пододвинулись къ обрыву, не удержались и рухнули со всей двадцатипяти-саженной высоты; только немногія остановились на пол-дорогѣ, судорожно ухватясь могучими корнями за сыпучій песокъ и замерли, медленно умирая подъ жаркимъ, безжалостнымъ солнцемъ.

По тропинкѣ изъ лѣсу вышла молодая дѣвушка въ простенькомъ сарафанѣ и красной шапочкѣ на темной головкѣ, и, беззаботно-весело напѣвая, стала срывать борвинокъ, запрятавшійся въ тѣни елей. Она набрала много, много синихъ глазокъ: запихала въ косы, у пояса приткнула букетикъ; умаялась, стало ей жарко и она улеглась на большомъ камнѣ, обросшемъ мягкимъ мхомъ, подъ развѣсистой елью, у самаго обрыва, такъ, чтобы сквозь вѣтви хвои ей видно было только синее небо.

То была Красная Шапочка, прозванная такъ въ шутку дома за маленькую, граціозную шапочку, съ которой она никогда не раставалась. Какъ и въ сказкѣ, жила она съ матерью и шла навѣстить бабушку черезъ лѣсъ, въ которомъ, какъ ей всѣ говорили, водятся волки; но на это она только смѣялась и по цѣлымъ днямъ просиживала въ самой чащѣ, на своемъ любимомъ камнѣ у обрыва, не боясь нисколько волковъ. Да ихъ и не могло быть: вотъ уже сколько лѣтъ она одна и весной, и лѣтомъ, и темнымъ осеннимъ вечеромъ ходитъ по лѣсу и ни разу не видѣла не только волка, но даже зайца, или бѣлки; лѣсъ былъ совсѣмъ пустъ, птицъ и то почти нѣтъ.

Долго лежала Красная Шапочка, прислушиваясь къ бурленью рѣченки и тишинѣ лѣса. Вдругъ вѣтви ближнихъ деревъ зашевелились и изъ-за нихъ тихо вышелъ -- вы думаете волкъ?-- нѣтъ, молодой человѣкъ, съ ружьемъ за плечами и съ понтеромъ, который шелъ по верху, нюхая воздухъ. Красная Шапочка, испугавшись, вскочила; она никакъ не ожидала, чтобы кто-нибудь, кромѣ нея, проникъ въ такую чащу. Выросши въ деревнѣ, она не привыкла видѣть молодыхъ людей, да еще въ такомъ элегантномъ сѣромъ костюмѣ.

Молодой человѣкъ улыбнулся и, раскланиваясь, приподнялъ круглую шляпу съ фазаньимъ хвостомъ.

-- Не пугайтесь, барышня. Простите, что потревожилъ васъ въ уединеніи,-- мягкимъ баритономъ, весело, слегка растягивая слова, заговорилъ онъ.-- Вы выбрали самое поэтическое мѣсто для вашихъ мечтаній,-- продолжалъ онъ, подходя къ обрыву;-- никакъ не ожидалъ встрѣтить лѣсную фею, или не знаю, за кого вы прикажете васъ считать,-- и онъ улыбнулся, показывая рядъ бѣлыхъ блестящихъ зубовъ.

Красная Шапочка успѣла оправиться отъ испуга и, тоже смѣясь, отвѣтила:

-- Нѣтъ, я не фея, я просто Красная Шапочка.

-- А, Красная Шапочка -- и онъ опять показалъ свои бѣлые зубы.-- Ну, въ такомъ случаѣ я волкъ.

-- Нѣтъ, нѣтъ вы не смѣйтесь, я въ самомъ дѣлѣ Красная Шапочка; меня всѣ такъ зовутъ; но не называйте себя волкомъ, а то мнѣ станетъ страшно, что вы съѣдите меня, и я брошусь съ обрыва,-- и она встала на самый край, надъ лѣнящейся рѣчкой, въ такой позѣ, будто она въ самомъ дѣлѣ сейчасъ и бросится внизъ.

-- Что вы дѣлаете?-- испуганно крикнулъ юноша,-- у васъ закружится голова...

-- Ничего, я привыкла,-- и она сѣла на край, свѣсивъ ноги надъ обрывомъ.-- Нѣтъ, вы не волкъ; вотъ съ вами и собака; какъ ее зовутъ? Ici! Какой славный понтеръ! я такъ люблю животныхъ.

-- Позволите сѣсть у подножія вашего трона? Хоть вы и отрицаете, что вы лѣсная фея, но мнѣ все-таки сдается, что вы владѣлица лѣса, и что эта поляна вашъ дворецъ, а камень тронъ; я же, дерзкій, ворвался сюда, въ чемъ и прошу прощенія.-- И незнакомецъ опустился на траву около камня.-- Но, однако, скажите же мнѣ, кто вы, и гдѣ я нахожусь, потерялъ дорогу, брожу съ разсвѣта, изнемогаю отъ жары и усталости и не знаю, какъ отсюда выбраться.

-- Если вы пойдете по этой тропинкѣ, то скоро выйдете въ большую деревню, а тамъ ужъ вамъ покажутъ дорогу, куда угодно; недалеко, версты двѣ, три...

-- Благодарю покорно!-- воскликнулъ Волкъ,-- я и такъ измаялся, а тутъ еще три версты! Умрешь у вашихъ, фея, ногъ съ жары и жажды!

-- Да нѣтъ же, говорю вамъ, я не фея, я Красная Шапочка; а если хотите, я просто Ксенія Андреевна или Ксюря по сокращенному; но всѣ меня зовутъ Красная Шапочка, и я хочу, чтобы и вы меня такъ же звали.

-- Повинуюсь, -- назову васъ безъ всякихъ предисловій Красная Шапочка; но за то, не смотря на то, что я Владиміръ Сергѣевичъ Понютинъ, зовите меня "Волкъ" и не бойтесь, что я васъ съѣмъ; я предобрый и не только Красныхъ Шапочекъ, но даже дичи никакой не губилъ. Видите,-- и онъ тряхнулъ охотничьей сумкой, чтобъ показать, что она пуста.-- Двѣ недѣли, какъ я пріѣхалъ въ мое имѣніе (слыхали, можетъ быть, "Панютино"), каждый день хожу на охоту и застрѣлилъ только за все это время двухъ рябчиковъ да тетерку. Я тутъ въ первый разъ; соблазнился разсказами о здѣшней охотѣ, пріѣхалъ въ старое дѣдовское имѣніе; какъ водится, все заброшено, запущено, раскрадено честными чухнами, и поселился чуть не въ руинахъ, проклиная судьбу и Чухляндію. Ни одного человѣка, съ которымъ можно бы было слово сказать. Судите же, какъ мнѣ было пріятно встрѣтить русскую, да еще въ такомъ поэтическомъ видѣ и въ такой замѣчательной обстановкѣ.

Ксюря разболталась понемногу съ молодымъ человѣкомъ. Перешли они и на болѣе серьезный разговоръ. Новы и чудны были многіе взгляды Понютина для дѣвушки, выросшей въ глуши, въ обществѣ старой бабушки да матери, развившейся на свободѣ въ лѣсу, да въ огромной библіотекѣ, читая все безъ разбора. Въ первый разъ пришлось ей обмѣняться мыслями съ молодымъ существомъ.

Панютинъ тоже былъ очень доволенъ; его заинтересовалъ этотъ самородокъ, какъ мысленно назвалъ онъ Ксюрю. Все въ ней было свѣжо, не тронуто, полно вѣры и надежды. Глаза ея искрились и горѣли, когда она говорила о Россіи, о народѣ, съ ненавистью отзываясь о чухнахъ; она бредила русскими, говорила, что ея завѣтная мечта уѣхать въ нѣдра Россіи и послужить ей.

Волкъ слушалъ этотъ, почти дѣтскій лепетъ, улыбался и скалилъ бѣлые зубы, поглядывая на оживленное личико Красной Шапочки, на каріе, большіе, умные глаза, на пунцовый ротикъ съ капризно вздернутой губой, на загорѣлую, стройную шею, на гибкія, тонкія руки, на темныя змѣиныя косы, на хорошенькую головку, увѣнчанную красной шапочкой и синимъ борвинкомъ...

Разставаясь, Волкъ съ Красной Шапочкой сговорились опять встрѣтиться здѣсь же.

II.

Волкъ и Красная Шапочка часто приходили на камень къ обрыву и немного прошло времени, какъ уже они сидѣли рядомъ, рука въ руку и Ксюрина головка покоилась на плечѣ Панютина. Довѣрчиво смотрѣла она на него и румяныя губы ея улыбались счастливой, блаженной улыбкой.

-- Посмотри, Волкъ,-- говорила она,-- какъ эта рѣчка красива, какъ красиво бѣлая пѣна ея искрится и переливается на солнцѣ, а въ спокойныхъ мѣстахъ ели и сосны отражаются въ желтой водѣ. Посмотри, что можетъ быть лучше этого лѣса кругомъ, тишины, въ немъ царящей, и рѣчонки которая ни на минуту не спокойна и все куда-то рвется, стремится. Такъ вотъ и мое сердце: оно никогда не спокойно; оно все куда-то стремится; мнѣ здѣсь душно, тяжело, чего-то не достаетъ, мнѣ, -- я только и спокойна, когда съ тобой, въ тихомъ лѣсу, и знаю, что на версты кругомъ никого нѣтъ. Рѣчонка стремится къ морю, мое сердце къ родинѣ, -- я русская, а никогда не была тамъ, на моей родинѣ. Мнѣ вотъ теперь хорошо съ тобой, но кажется было бы въ тысячу разъ лучше гдѣ-нибудь на Волгѣ. Здѣсь тѣсно, здѣсь все давитъ меня, все слабо и вяло,-- а тамъ должно быть такъ широко, свободно; я не была тамъ, но я чувствую, я знаю, что тамъ хорошо и именно такъ, какъ мнѣ кажется. Знаешь, когда ѣдешь на лошади, которая дика, не объѣзжена и можетъ сбросить тебя каждую минуту -- духъ захватываетъ. Тутъ и страхъ, и. восторгъ!.. Лошадь летитъ и мысли твои летятъ. О, это необъяснимо чудно; но въ тысячу разъ чудеснѣе, когда я закрываю глаза и думаю о Россіи. А ты подлѣ меня и говоришь, разсказываешь, какъ тамъ все будетъ. Нѣтъ, это слишкомъ хорошо и потому невозможно. Милый Волкъ, ты смѣешься надъ предчувствіемъ, но оно вѣрно: ты разлюбишь меня и все пойдетъ прахомъ; ты скоро забудешь Красную Шапочку, а я, я умру, Волкъ. Волкъ, вѣдь ты меня съѣшь?.. Съѣшь?..

И вдругъ Ксюря вскочила, побѣжала къ камню и стала на самый край.

-- Волкъ, ты меня съѣшь!-- воскликнула она и тоскливо повторило эхо гдѣ-то вдали по ту сторону обрыва "Съѣшь!"

-- Какая ты, Ксюря, странная! Пойми же, Панютино было заброшено, забыто, никто не платилъ податей, накопились долги, надо оправиться, заплатить ихъ... Я его продамъ и куплю имѣніе въ Россіи, гдѣ хочешь, и заживемъ мы тамъ той жизнью, о которой ты мечтаешь; но пойми же, на это нужно время, а до тѣхъ поръ я не могу на тебѣ жениться. Ты же сама зажала мнѣ ротъ, когда я заикнулся жить тутъ или въ городѣ, ты сказала, что надо раньше гнѣздышко устроить.

-- Ахъ, Волкъ, ты меня не понимаешь; не въ этомъ дѣло, а то, что я чувствую, что ты не такъ меня любишь, какъ надо. Ты любишь, чтобъ съѣсть меня,-- я объяснить не могу тебѣ, но я это чувствую. Прошу тебя, оставь меня, брось теперь, уѣзжай; ты видишь, я безсильна, я не могу прогнать тебя. Пожалѣй глупую Красную Шапочку, не ѣшь ея, на что она тебѣ? Уѣзжай...

-- Уѣхать? нѣтъ, никогда, Ксюря. Милая, вѣдь люблю я тебя!-- И Волкъ бросился къ ней.

-- Стой, не смѣй подходить къ камню.

Панютинъ остановился.

-- Какая ты хорошенькая, такъ во весь ростъ, вся разрумянилась. Ну, не дѣлай такихъ строгихъ минъ, не сердись, не подойду, сяду вотъ тутъ и буду любоваться тобой. Я готовъ сдѣлаться живописцемъ, чтобъ срисовать тебя.

-- Волкъ, довольно глупостей, говори что-нибудь серьезное. Ты самъ сказалъ, что намъ надо погбворить о чемъ-то. Ну, начинай, я слушаю.

И Ксюря усѣлась по всегдашнему, свѣсивъ ноги съ обрыва, а подлѣ нея умѣстился понтеръ.

-- Ну, хорошо, повинуюсь,-- и Волкъ началъ.-- Ты поморщишься, потому что опять буду говорить про Панютино; но на этотъ разъ ты должна меня выслушать и помочь мнѣ, а то погибнутъ наши замыслы объ имѣніи въ Россіи. Вчера, вечеромъ, пріѣхавъ домой послѣ такой чудной прогулки съ тобой, я былъ непріятно пораженъ, найдя повѣстку о томъ, что если я черезъ шесть недѣль не заплачу долга, накопившагося на имѣніи, оно пойдетъ съ аукціона, и, конечно, за полцѣны. Нужно, во что бы то ни стало, достать десять тысячъ. Тамъ уплаты девять тысячъ съ чѣмъ-то; тогда можно будетъ поискать, не торопясь, покупателя и, я думаю, Панютино удастся продать тысячъ за пятьдесятъ. Выплативъ десять, у меня чистыхъ останется сорокъ; на эти деньги можно, будетъ купить и устроить очень хорошенькій кусочекъ земли въ Россіи; но объ этомъ рѣчь впереди; главное, нужно достать десять тысячъ на три мѣсяца, а тамъ я обернусь и выплачу. Мнѣ бы далъ ихъ одинъ товарищъ по университету; но нужно гарантію, и вотъ, что я придумалъ: пусть твоя бабушка гарантируетъ мой заемъ своимъ имѣніемъ. Подъ него всякій охотно дастъ эти деньги; оно хоть маленькое, но отлично устроено. Твоя мать тоже могла бы это сдѣлать, но я не рѣшаюсь обратиться къ ней. Прости, но мать твоя только и думаетъ, что о выгодѣ, и никакъ не рѣшится ничѣмъ рискнуть на честное слово человѣка. Бабушка твоя добрѣе, мягче и довѣрчивѣе; она, конечно, тоже не согласилась бы сдѣлать это для меня; я ей самъ по себѣ чужой, и даже мало знакомый; но для тебя она вѣдь это сдѣлаетъ, это ей ничего не стоитъ, а хлопоты, конечно, я всѣ возьму на себя. Я сегодня же напишу товарищу, а ты переговори съ бабушкой.

-- Нѣтъ, Волкъ, я не рѣшаюсь. Эти всѣ дѣла такъ чужды мнѣ; я въ нихъ ровно ничего не понимаю, даже бабушкѣ объяснить не съумѣю порядкомъ. Вотъ, если ты самъ пойдешь къ ней вмѣстѣ со мной, то я уговорю ее. Ну, довольно объ этихъ противныхъ деньгахъ.-- И Ксюря спрыгнула съ камня и снова усѣлась подлѣ Панютина.

-- Хорошо, Красная моя Шапочка,-- лаская ея тонкія руки, сказалъ Волкъ,-- но еще одно слово: когда же мы отправимся къ бабушкѣ? Сегодня вѣдь уже поздно.

-- Ну такъ завтра.

-- Но когда именно, вѣдь дѣло не терпитъ, каждый часъ дорогъ.

-- Да заѣзжай за мной завтра, верхомъ, утромъ, пораньше; мы и съѣздимъ, пока не жарко, тамъ покатаемся по озеру, отдохнемъ, а къ вечеру домой.

III.

Еще не взошло солнце, а уже Ксюря вскочила, отдернула занавѣску у окна, глянула: небо все чистое, голубое, чугь-чуть только розовится на востокѣ. Экій чудный денекъ будетъ!

Проворно стала она одѣваться, и не прошло получаса, какъ уже Ксюря, взобравшись по лѣстницѣ, сидѣла на крышѣ, чтобы лучше видѣть восходъ солнца.

Тихій, легкій воздухъ дрожитъ, зеленѣя, на фонѣ березовыхъ и ольховыхъ рощицъ; уходя въ даль, онъ сплочивается въ густыя синія волны, которыя, застывъ, ждутъ первыхъ лучей солнца. Тонкая бѣлая дымка тумана вьется и колышется надъ спящимъ прудомъ. Слабый запахъ меда отъ расцвѣтающихъ травъ струится съ луговъ и полей. За большими плакучими березами розовѣетъ, разгорается небо.

Широкая песчаная дорога, точно лиловая лента, лежитъ среди зелени и, извиваясь, убѣгаетъ за холмъ. И ворота, и сарай, что видны Ксюрѣ съ крыши, тоже переходятъ въ лиловый фантастическій цвѣтъ.

Тихо еще кругомъ, только иногда со стороны хлѣвовъ доносится слабый звонъ колокольчика, мычанье. Такъ все тихо, что, кажется, слышенъ вздохъ коровы, фырканье лошади.

Разгорѣлось полнеба алою краской. Туманъ надъ прудомъ расплылся. Синія волны на горизонтѣ посвѣтлѣли и ушли дальше, принявъ сѣро серебряный оттѣнокъ. Чирикнула ласточка на крышѣ въ сажени отъ Ксюри, гдѣ-то въ полѣ залилась птичка, ей отвѣтила другая, еще и еще. Вдругъ, покрывая ихъ голоса, зычно, громко хлопая крыльями, закричалъ пѣтухъ. Вышло солнце, и, секунду подрожавъ за березами, высунуло свой край изъ за ихъ верхушекъ.

Хлопнула дверь, заскрипѣли ворота сарая, послышались голоса, всплески переливаемой воды. По двору, зѣвая, прошла баба, поплелся чухонецъ, сося люльку; словомъ, начался день.

Наконецъ, привели Ксюрину лошадь.

-- Скоро шесть часовъ, а Волка все нѣтъ.-- Ксюря сошла на землю, чтобы поглядѣть, какъ сѣдлаютъ Малиновку, и ей не стало больше видно дороги, но чуткое ея ухо слушаетъ; ему не помѣшаютъ звонки уходящаго на пастбище скота услышать топотъ. Вотъ будто далеко, далеко что-то раздалось. Она стала слушать.

-- Это онъ! это топотъ его лошади!-- и Ксюря уже у воротъ. Сильныя руки подхватываютъ ее и она сидитъ на лошади; но той не нравится двойная ноша. Воронокъ пятится къ канавѣ и наклоняется бокомъ.

-- Ишь, шалунъ!-- и Ксюря съ хохотомъ соскальзываетъ въ мягкую густую траву, и Волкъ и она смѣются.

Красная Шапочка такая веселая, розовенькая, свѣженькая, хорошенькая въ длинной черной амазонкѣ, что Волкъ не можетъ отвести отъ нея глазъ. Быстро подбѣгаетъ Ксюря къ Малиновкѣ, нетерпѣливо роющей копытомъ землю, и быстро вскочивъ на лошадь, стройная, гибкая выѣзжаетъ изъ воротъ.

Они счастливы...

Дорога пошла лѣсомъ, становясь все уже и уже.

Волкъ подвинулъ Воронка такъ, что лошади касались другъ друга, и взялъ за руку Ксюрю. По мѣрѣ того, какъ они углублялись въ лѣсъ, она дѣлалась молчаливѣе и веселость ея стала смѣняться непонятною грустью. На пожатіе руки Волкомъ она не отвѣчала, а только глянула ему въ глаза глубоко, глубоко, точно хотѣла видѣть насквозь его душу. Но сѣрые глаза Волка только ласкали ее и ничего не было въ нихъ видно. Красная Шапочка отвернулась и еще грустнѣе стала смотрѣть въ лѣсъ... Проѣзжая дорога исчезла, пошла тропинка. Волку пришлось пропустить Красную Шапочку впередъ. Она отклонялась порою отъ вѣтвей и Волкъ смотрѣлъ на эту стройную фигуру, на ея юную, еще не опредѣлившуюся, грацію.

Неслышно шли лошади по еще не обсохшему отъ росы мху. Свѣтлый, радостный день разгорался ярче, забрасывая въ чащу лѣса теплые лучи; въ лѣсу пахло свѣжей смолой и испаряющейся влагой, насыщенной запахомъ мха и листвы. Жужжа, вились шмели и, точно золотыя нитки, прорѣзывали на солнцѣ воздухъ.

Вдругъ невдалекѣ послышались удары топора.

-- Лѣсъ рубятъ,-- сказала Красная Шапочка и направила лошадь съ тропинки въ чащу.

На маленькой лѣсной полянкѣ, одна среди хвои, стояла стройная, бѣлостволая береза и среди неподвижныхъ деревъ она одна вздрагивала. Топоръ стучалъ по ея сочному, крѣпкому стволу. Дерево стонало чаще и чаще, колыхаясь отъ ударовъ. Вдругъ оно закачалось, точно въ предсмертной агоніи, потряслось все съ вершины до основанія и, на смерть раненое, рухнуло съ трескомъ и скрипомъ, безпомощно протягивая вѣтви, богато убранныя едва успѣвшимъ развернуться листомъ.

Ксюря вздрогнула.

-- Волкъ, поѣдемъ отсюда, мнѣ больно, тяжело смотрѣть; вѣдь она страдаетъ! Волкъ, какая она несчастная, лежитъ на смерть раненая! посмотри -- чуть-чуть еще дрожатъ листы; ей больно. Волкъ, поѣдемъ, поѣдемъ отсюда.

Ксюря просила его ѣхать, а сама точно прикованная къ мѣсту не могла двинуться, тоскливо глядя на срубленную березу.

-- Волкъ!

-- Ну поѣдемъ! Какая ты странная!-- Панютинъ улыбнулся, показывая свои чудные, бѣлые зубы.

Ксюря опять вся вздрогнула; ей почудилось, что Волкъ скалитъ зубы, готовясь ее съѣсть. Она ударила лошадь и помчалась. Вѣтви били, хлестали ее, зацѣпляли за платье, за волосы, а она только погоняла, точно въ самомъ дѣлѣ за ней несся настоящій волкъ.

-- Ксюря! Ксюря!-- кричалъ Панютинъ, но она не слушала и все погоняла. Наконецъ, на болѣе широкомъ мѣстѣ тропинки Волку удалось ее нагнать, схвативъ за узду Малиновку, и пріостановить эту бѣшенную ѣзду.-- Ксюря, да что это съ тобой? Посмотри, на что ты похожа; сучья, иглы застряли у тебя въ платьѣ. Вонъ лицо оцарапано; развѣ можно такъ?

Красная Шапочка блѣдная, вся вздрагивала, тонкія ноздри ея трепетали, глаза туманились отъ страшной тоски и грусти.

-- О Волкъ, эта береза! ты не можешь понять. Береза!.. Точно молодое ея сердце кто-то смертельно ранилъ и она умерла. Какъ она страдала!.. ты видѣлъ, она вся дрожала, стонала, Какъ больно, больно, когда ранятъ сердце. Ты этого не поймешь, потому что съ тобой никогда ничего такого не случится; я же знаю, мое сердце ранятъ, и я умру -- упаду, какъ береза.

-- Бѣдная моя Красная Шапочка, чѣмъ же мнѣ тебя успокоить? Когда любятъ, то вѣрятъ, а ты не вѣришь, стало быть...

-- Нѣтъ люблю,-- горячо прервала она:-- люблю и вѣрю, только ты меня съѣшь,-- тихо чуть слышно, добавила она,-- съѣшь.

-- Глупости,-- и Волкъ приблизилъ лошадь, обхватилъ гибкую, стройную Ксюрю и сталъ цѣловать ее въ поблѣднѣвшія губы.

IV.

-- Бабушка, бабунчикъ, милая, сдѣлай это для меня.

-- Да что ты, матушка, пристала ко мнѣ,-- сказала бабушка;-- не понимаю я ничего въ вашихъ дѣлахъ и баста; какъ помру, Богъ дастъ уже не долго, тогда и дѣлай съ имѣніемъ, что хочешь: закладывай, перезакладывай, а теперь-то чего пристала?

-- Бабушка, да пойми же, что деньги сейчасъ нужны, сію минуту, а то Панютино пропадетъ.-- Волкъ, да объясни же все бабушкѣ, я не могу.

-- Видишь, Ксюричка, и ты не понимаешь, а гдѣ ужъ мнѣ-то въ толкъ взять. Ты молода и то не разберешь; ужъ это не для бабьяго ума, это дѣло мужское и во вѣки я не возилась съ бумагами, а тутъ на-кось! на старости лѣтъ.

Панютинъ началъ терять терпѣніе. Болѣе часу объяснялъ онъ всю необходимость заложить имѣніе. Ксюря молчала, но, видя неподатливость бабушки, и она приступила. Долго нѣжно ласкалась она, просила чуть не со слезами... Бабушка стала сдаваться; гдѣ тутъ было устоять ей противъ любимой внучки. Хотя, не смотря на всѣ объясненія Панютина, она и не понимала сути, но чувствовала все-таки, что отъ ея согласія зависитъ счастье Ксюри.

Рѣшилась старушка и со вздохомъ пошла за чернилами, чтобы дать довѣренность.

-- Смотри только, батенька,-- говорила она Волку, надѣвая очки и разыскивая чернила среди баночекъ и стклянокъ, содержавшихъ въ себѣ разныя лѣкарственныя снадобья.-- смотри, не обидь меня, старуху. Да что, положимъ, моя пѣсенка спѣта, погубишь мое гнѣздышко, пропадетъ оно съ твоими закладами да перекладами, ужъ не уѣзжать мнѣ отсюда, не мѣнять мѣста; чуть не всю жизнь скоротала въ этомъ домишкѣ, тутъ и помру; а вотъ о ней. о Красной Шапочкѣ, подумай, вѣдь она, что цвѣточекъ только что распускаеіюя; вѣтерокъ дунетъ, сломится, -- не обидь ее, никто за нее не заступится, побереги; на честь. твою полагаюсь. Мать-то ея, самъ знаешь, не защититъ. Пожалѣй...

У Ксюри уже не было и слѣда страха и тоски. Личико ея было снова румяно, она улыбалась и, напѣвая, бѣжала изъ комнаты въ комнату, довольная, что бабушка согласилась; заглядывала во всѣ углы старенькаго, но полнаго довольства домика и поминутно взвизгивала отъ удовольствія при открытіи какого-нибудь животнаго. То вытаскивала она кошку откуда-нибудь изъ-за печки, то цѣлую корзинку съ только что вылупившимися цыплятами, то пѣтуха со сломанной ногой, взятаго на излѣченіе въ господскій домъ, то щенятъ, изъ-подъ шкафа выпихнула ежа, заведеннаго въ защиту отъ крысъ, и исцарапала всѣ руки объ его щетину, Ксюря стала травить имъ Каштана, понтера Панютина. Поднялась страшная возня: все народонаселеніе бабушкина дома пришло въ волненіе. Крикъ, пискъ, визгъ, кудахтанье, лай; взрывы смѣха Ксюри.

-- Волкъ, иди же сюда, брось эти скучныя бумаги... Смотри, Каштанъ боится... Ай! гляди, какіе котята: одинъ совсѣмъ бѣлый, съ черной головкой; точно влѣзъ въ сажу мордочкой и выпачкался. Волкъ, или же!

Панютинъ тоже принялъ участіе въ вознѣ, а бабушка только охала и вздыхала, глядя, какъ валятся стулья, сбиваются въ комки ковры и дорожки, плошки, поддоннички со всевозможными кормами для животныхъ...

-- Да побойтесь Бога, что только эти сумасшедшіе дѣлаютъ!

Волкъ уѣхалъ. Со стѣсненнымъ сердцемъ простилась съ нимъ Красная Шапочка. Онъ обѣщалъ писать; но все рѣже приходили его письма, рѣже такъ же, какъ и ясные дни. Короче и холоднѣе становились письма, какъ и удаляющееся солнце; вотъ и совсѣмъ прекратились. Ксюря не спитъ, не ѣстъ, все ждетъ письма. Жизнь ея дѣлится на двѣ части: ожиданіе почтоваго дня и горькое, тоскливое разочарованіе, тамъ опять надежда, ожиданіе...

Тоскливы первые осенніе дни, пока еще не привыкнешь къ сѣрому небу, къ этому мелкому, все пронизывающему дождю.

Монотонно, равномѣрно падаютъ капли на землю и она отдыхаетъ отъ лѣтнихъ трудовъ и набирается новыхъ силъ. Опустѣли поля, валяются желтые листья. Безпокойно мычатъ стада, просясь съ голодныхъ пастбищъ въ теплые хлѣва.. Дорога обратилась въ кисель, вязнетъ колесо, лошадь идетъ, тяжело ступая по грязи. Ксюря ѣдетъ на почту; мысли ея все заняты тѣмъ же: "Будетъ или не будетъ письмо?" -- мучаетъ она себя вопросомъ.

-- Вотъ, если колесо попадетъ въ этотъ ухабъ, то будетъ,-- загадываетъ она. Экипажъ накреняется на бокъ -- колесо попало.-- Будетъ, -- шепчетъ Ксюря -- будетъ письмо. Вонъ летитъ ворона; если она повернетъ сюда, то будетъ, и такъ загадываетъ Красная Шапочка каждую минуту; но никакой отвѣтъ не удовлетворяетъ ея. Выходитъ "да", она чувствуетъ, что такъ не будетъ; выходитъ "нѣтъ", она не вѣритъ.

Она пріѣхала слишкомъ рано,-- почта еще не открыта. Будетъ -- не будетъ, твердитъ она, блѣдная отъ волненія и безсонной ночи, глядя на закрытую дверь.

-- Наконецъ-то! наконецъ, начинается выдача писемъ. Передаютъ ей цѣлый ворохъ.

-- Мамѣ, мамѣ,-- быстро проглядываетъ она письма;-- вотъ еще, еще бабушкѣ пакетъ съ печатями, еще письма, но ей нѣтъ.

-- Нѣтъ, повторяетъ она вслухъ и, понурая, пускается въ обратный путь.

-- Ну, Ксюрочка, есть письма?-- встрѣчаетъ бабушка внучку,-- нѣтъ? Ну что жъ молчишь? а есть? Ну давай, давай! Батюшки! пакетъ какой съ печатями. Что бы это такое было? Очки-то гдѣ? Куда они запропастились? Сейчасъ тутъ были. Читала новое средство отъ крысъ. Ну, все равно, почитай сама.

Красная Шапочка сломала печать. Что это?-- Волкъ... Господи!..

Панютинъ не заплатилъ долга во-время и не предупредилъ даже... Прощайте счастливыя мечты, прощай имѣніе бабушки!

Выпала бумага изъ дрожащихъ рукъ Красной Шапочки. Вскрикнула бабушка и безъ движенія, въ глубокомъ обморокѣ, откинулась на спинку кресла. Не слышитъ, не видитъ ничего Ксюря.

-- Съѣлъ! съѣлъ! Сразу обострившійся профиль Ксюрина лица рисуется на черномъ фонѣ мокраго капюшона, ни кровинки; глаза полны тоски и муки. Никогда, никогда не увидятъ они Волка.

На крикъ бабушки прибѣжала прислуга. Уложили они старушку въ постель, послали за докторомъ; а Ксюря все стоитъ на томъ же мѣстѣ. Страшная печать легла на ея черты; точно вдругъ старше стала она; будто цѣлые годы страданія пронеслись надъ ея головкой. Ей все равно, что бабушкино имѣніе пропало, все равно, что докторъ сказалъ: врядъ ли она оправится; все, все равно. Она никогда, никогда не увидитъ больше Волка.

VI.

Тихій осенній вечеръ. Робко приближается ночь. Стрекочутъ позднія стрекозы. Холоденъ воздухъ... Тишина... Даль еще голубого неба съ неподвижными, какъ бы застывшими, тяжелыми облаками...

На балконѣ сидитъ Ксюря, кругомъ на куртинкахъ пестро, разрослись цвѣты; лиловыя астры, застынувъ, стоятъ, опустивъ тяжелыя, молчаливыя головки. Деревья подернуты красками; одни чуть зажелтѣли, другія закраснѣли, иныя приняли бурый оттѣнокъ. Кругомъ понемногу темнѣетъ; солнце ниже уходитъ въ свинцовыя, съ золотыми краями тучи.

На душу Ксюри вечеръ навелъ вмѣстѣ и тоску по утраченному, невозвратному и какое-то сладкое, радостное воспоминаніе о прошедшихъ, лучшихъ минутахъ. То же, что прежде -- кругомъ тѣ же деревья, тѣ же кусты, даже въ душѣ, какъ и прежде -- ожиданіе. Зачѣмъ? она сама знаетъ, что все это невозвратно, это только привычка сердца -- ждать.

Издали слышатся колокольчики возвращающихся стадъ; изрѣдка по дорогѣ проскрипитъ возъ -- хотѣлось бы Ксюрѣ услышать не то...

Она вслушивается, и вдругъ привычный звукъ поражаетъ ухо. Легкій топотъ коня... все ближе... ближе... Сердце перестаетъ биться... Нѣтъ, обманъ... все тихо...

Красная Шапочка закрываетъ глаза; холодная дрожь проходитъ по членамъ...

Снова чудится свободный, быстрый поскокъ лошади... ближе... яснѣе... Звякаютъ ворота подъ милой рукой... совсѣмъ близко легкій топотъ. Изъ за деревьевъ мелькаетъ тонкая, нервная сухая лошадка. Ксюря открываетъ глаза... мучительныя, сладкія воспоминанія! И среди сумерекъ чудится ей дорогое, привѣтливо улыбающееся лицо.

Лошадь идетъ легкой рысью.

На ходу спрыгиваетъ онъ, быстро и крѣпко цѣлуетъ...

-- Волкъ, милый Волкъ!-- кричитъ Ксюря и сбѣгаетъ съ балкона въ садъ, бѣжитъ по дорожкѣ, черезъ калитку, въ лѣсъ подъ темныя ели.

Молчатъ ели и хмурятся.

Солнце сѣло. Темнота расплывается и окутываетъ все... окутываетъ и лѣсъ, гдѣ бродила Красная Шапочка съ своимъ Водкомъ..

Бѣжитъ Ксюря къ обрыву, ей не страшна темнота... она хорошо знаетъ дорогу. Тихо въ лѣсу. Хмурится онъ, засыпая въ тяжелой думѣ. Вотъ слышится бурленіе рѣчки -- это обрывъ. Страшна темная пропасть... Клокочетъ сердито рѣченка. Ксюря подбѣгаетъ къ самому краю. Песокъ срывается изъ подъ ногъ и катится внизъ.

-- Волкъ! Волкъ!-- кричитъ она, простирая руки въ тьму, и горько, тоскливо отвѣчаетъ ей эхо "Волкъ". Въ глубинѣ темно-синяго неба зажигаются звѣзды... Ксюря смотритъ... видитъ падаетъ звѣздочка, и торопливо шепчетъ: "Волкъ! будь счастливъ! "

Краснымъ кругомъ выплыла полная луна; серебрянымъ блескомъ осыпала мирно спящія поля, деревни, дорогу, лѣсъ...

Ксюря идетъ по тропинкѣ домой.

Деревья даютъ фантастичныя тѣни; невѣрно озаряетъ дорогу мѣсяцъ, бросая пятна свѣта; но Ксюря идетъ увѣренно, не оступаясь: какъ же не знать ей этой тропинки?!

Домъ ея мирно спитъ въ тѣни старыхъ березъ. Только одна дверь чуть-чуть пріотворена. Ксюря, какъ кошка, проскальзываетъ въ нее и беззвучно закрываетъ ее Спать ей не хочется, и она бѣжитъ по лѣстницѣ во второй этажъ -- это библіотека.

Низкая, большая, комната подъ самой крышей, вся завалена сверху до низу старыми, запыленными томами. Красная Шапочка бросается на клеенчатый ободранный диванъ.

По всему видно, что комната эта въ загонѣ; отдѣлились обои, обсыпалась штукатурка, треснула и покосилась дверь... Видно, хозяйка не интересуется библіотекой... Книги въ безпорядкѣ; но Ксюря знаетъ, гдѣ что лежитъ. Тутъ выросла и развилась ея мысль; эти книги были единственными собесѣдниками ея одинокой юности; она сдружилась съ ними, и всѣ волненія радости, тревоги, прошли тутъ, въ библіотекѣ... И вотъ, теперь, по привычкѣ, пришла она къ своимъ друзьямъ; но мысли ея далеки отъ любимыхъ героевъ и героинь. Одинъ Волкъ владѣлъ ея существомъ... Измученная физически долгимъ хожденіемъ по лѣсу, она и здѣсь не нашла покоя; мысли, ни на минуту не останавливаясь, работали все въ томъ же направленіи. Еще тяжелѣе Ксюрѣ отъ этой восхитительной осенней ночи.

-- Ксюря, Ксюря!-- раздался снизу раздраженный голосъ,-- опять ты полуночничаешь. День-деньской бѣгаешь, къ вечеру Богъ знаетъ куда пропадешь, а тамъ всю ночь на пролетъ сидитъ... Иди спать!

Красная Шапочка очнулась...

-- Оставь меня, мама,-- отвѣтила она не своимъ голосомъ,-- почитаю немного, и пойду.

-- Да что жъ ты думаешь, даромъ я получаю керосинъ, что ли? И бабушку сгубила. Слава Богу, и меня хочешь по міру пустить. Не для проходимца, какъ твой Панютинъ, берегла я копѣйку. Поди, поди, матушка, черезъ недѣльку поглядѣть, какъ бабушку вонъ погонятъ, какъ котятъ, да щенятъ вашихъ въ воду побросаютъ, иди, сердобольная, ихъ вытаскивать, только ко мнѣ съ ними ужъ не являйся! Поди на Панютино, тамъ тебя встрѣтятъ съ почетомъ -- невѣста барина. Своимъ умомъ дошли, мнѣ и слова не сказали... Заложить-то съумѣли, а о векселѣ, что думали? взяли бы съ него, такъ не ушелъ бы.

-- Мама, -- и голосъ Ксюри зазвенѣлъ, -- ты думаешь, можно вексель взять, такъ и не разлюбитъ? Оставь меня въ покоѣ.-- И столько было силы въ голосѣ этой, всегда кроткой и безотвѣтной, Красной Шапочки, что мать ея замолчала и продолжала уже тономъ ниже.

-- Хорошо, хорошо, дѣлай, что хочешь, не спи, бѣгай по лѣсу, только помни, я не бабушка и за копѣйку свою постою.

Ксюря не выдержала: ужъ слишкомъ много накопилось на ея еще не окрѣпшей душѣ, и громко, судорожно всхлипнувъ, она забилась головой подъ подушку дивана, чтобъ ничего не слышать. Ей хотѣлось уйти отъ всего, отдохнуть...

VII.

Красная Шапочка ходила по лѣсу. Желтые упавшіе листья шуршали у ней подъ ногами. Уныло шумѣлъ вѣтеръ въ безлистныхъ вершинахъ. Уныло кричали сойки. Холодно, мертво въ лѣсу, а Красная Шапочка все ходитъ, да ходитъ. Щеки ея исхудали, грустныя складки легли на лбу, а блѣдныя губы шепчутъ: "Волкъ, зачѣмъ ты меня съѣлъ? Я говорила: ты съѣшь бѣдную Красную Шапочку, которая такъ довѣрчиво ходила съ тобой въ темномъ лѣсу. Говорила тебѣ "съѣшь!" -- повторяетъ Ксюря и безъ отвѣта тоскливо звучатъ ея слова въ пустомъ лѣсу.

А лѣсъ съ каждымъ днемъ все пустѣетъ да пустѣетъ; по утрамъ легкій иней ложится на мохъ. А Ксюря все бродитъ; она еще больше похудѣла, глубже врѣзались складки на лбу, а губы съ тоскою все шепчутъ "Волкъ!".

За лѣсомъ усадьба совсѣмъ опустѣла: она продается. Баринъ, говорятъ, женится на богатой, такъ на подарки невѣстѣ нужны деньги. Вотъ Панютино и продаютъ.

Ксюря идетъ туда, все мертво, листья отъ березъ устлали ковромъ дорогу; ихъ не подметаютъ, видно даже, что давно, давно никто не проѣзжалъ. Подходитъ ближе. Никто не встрѣчаетъ. Окна заколочены. Тихо все, только свиститъ вѣтеръ и кружитъ листья. Остановилась Красная Шапочка; куда дальше идти? да и зачѣмъ пришла она? все вѣдь умерло, умерло съ послѣдними лучами лѣтняго солнца. Вдругъ тихое, мягкое ржанье донеслось изъ конюшни. Ксюря почти побѣжала туда.

Вошла въ конюшню,-- черная тонкая, сухая мордочка протянулась ей на встрѣчу, и опять раздалось тихое ржанье. Ксюря охватила голову лошади, что-то внутри у дѣвушки тупо заныло, оборвалось, и вдругъ крупныя, тяжелыя слезы закапали изъ глазъ. "Воронко, ты узналъ, не забылъ, а онъ-то, Воронко... онъ-то... милый..." И крѣпче прижимается Ксюря къ головкѣ лошади и цѣлуетъ ея въ мягкую морду и заглядываетъ въ большіе глаза. Воронко смотритъ на нее грустнымъ глазомъ, видно, въ самомъ дѣлѣ узналъ. Входитъ собака, помахивая хвостомъ. "Каштанка! И ты не забылъ!" и Ксюря опускается на связку соломы и плачетъ, плачетъ крупными слезами, безъ рыданій, и смотритъ то на "Воронко", то на "Каштана". Бока лошади уже не круглы и не лоснятся; можно пересчитать всѣ крупныя ребра; на тонкой кожѣ видны рубцы кнута; "Каштанъ" тоже такой худой, голодный.

-- Волкъ, Волкъ! ты всѣхъ и все забылъ, а они помнятъ!..

А. Ратамъ.

"Міръ Божій", No 6, 1897

Оставить комментарий Ратам А. (bmn@lib.ru) Год: 1897 Обновлено: 16/05/2019. 38k. Статистика. Рассказ: Проза 19 век	Скачать FB2 Ваша оценка:

Ратам А. Волк

ВОЛКЪ.

Ратам А.
Волк