Александръ Ивановичъ не успѣлъ переступить еще черезъ порогъ своего деревенскаго дома, какъ дверь въ переднюю быстро отворилась и онъ попалъ прямо въ объятія своей жены. Онъ съ любовью прижалъ къ себѣ ея молодое, отдававшее свѣжестью сквозь тонкій пеньюаръ, тѣло и два раза поцѣловалъ ее въ крупныя губы.
-- А я ждала тебя не раньше, какъ часовъ въ двѣнадцать,-- была она въ силахъ, наконецъ, сказать.
-- Нѣтъ, Надя, я нарочно раньше выѣхалъ, чтобы успѣть проѣхать холодкомъ и не заморить лошадей.
Они прошли въ его кабинетъ. Соловцовъ любилъ эту комнату съ строгимъ стилемъ рѣзной мебели изъ чернаго дуба. Окна въ садъ были открыты и сладкій запахъ цвѣтущихъ липъ несся оттуда. Александръ Ивановичъ подошелъ къ письменному столу, на которомъ аккуратно были сложены рапортички старосты за нѣсколько дней его отсутствія. Надежда Васильевна усѣлась на большой турецкій диванъ и приготовилась слушать.
-- Ну, что тебѣ разсказать новаго?-- началъ онъ, вынимая изъ кармана своего сѣраго клѣтчатаго костюма портсигаръ, бумажникъ, часы, связку ключей,-- въ городѣ пыль и духота невыносимая. Марья Николаевна просила тебѣ кланяться, я обѣдалъ вчера у нихъ. Какъ ихъ мальчишка выросъ, просто узнать нельзя. Бѣлокурый, такой живой и также все головой помогаетъ себѣ бѣжать, какъ, бывало, наша Варя...
Надежда Васильевна низко опустила голову и начала играть кисточкой подушки. Глаза ея какъ-то разомъ потемнѣли.
-- Да,-- продолжалъ Александръ Ивановичъ, открывая и заврывая ящики стола,-- жить было бы тамъ невыносимо. Товарищъ, прокурора, который на съѣздѣ былъ, очень милый человѣкъ, анекдотистъ, пріятный партнеръ...
-- Что, въ гостинницѣ покойно тебѣ было?
-- Ничего, чисто, только мухи по утрамъ надоѣдали.
-- Я, Саша, безъ тебя кутила.
-- Какъ такъ?
-- Ѣздила съ Лаврентьичемъ и Таней въ поле. Рожь ужъ колоситься начала, но овесъ, овесъ удивительный!...
-- Дай Богъ, только убраться. Барометръ что?
-- Все направо идетъ.
-- Славу Богу! Ахъ да, чуть не забылъ тебѣ сказать,-- Селиверстовъ съ женой разводится.
-- Неужели, вѣдь они такъ хорошо жили?
-- Увлекся гувернанткой, этой здоровой нѣмкой, которую мы видѣли у Маріи Николаевны на Пасхѣ, и чортъ знаетъ, что началъ выдѣлывать.
-- Не понимаю я этихъ людей!-- воскликнула Надежда Васильевна,-- положительно, не понимаю! Неужели они не могутъ удержаться и пересилить себя? Я часто думаю, Саша, что это можетъ быть отъ того, что эти люди не по любви сходятся.
-- Полно! Селиверстовъ страстно любилъ свою жену.
-- Вотъ этой страсти-то, Саша, и не надо! У нихъ не любовь, а увлеченіе. Увлеченіе проходитъ и, конечно, семья должна распасться. Мнѣ бываетъ грустно думать, что вся жизнь человѣка создана для этого. Въ самомъ дѣлѣ, обратите вниманіе: молодая дѣвушка и молодой человѣкъ любятъ другъ друга. Вотъ они одна семья, дѣти, радости общія, общее горе... Кажется, тутъ-то бы и работать, тутъ-то и распуститься всѣмъ умственнымъ и нравственнымъ силамъ -- цѣль достигнута, существованіе не пройдетъ безслѣдно... Глядишь, какъ разъ наоборотъ: полная апатія, скука, тоска и исканіе новаго предмета для удовлетворенія своихъ желаній. Воля твоя, это ненормально!
-- Надя,-- сказалъ Соловцовъ, подходя и обнимая жену,-- для насъ все это чуждо. Мы съ тобой уже девять лѣтъ, какъ живемъ безвыѣздно здѣсь, въ Богородскомъ, и наша жизнь все также свѣтла и безмятежна, только ты иногда нападаешь на меня.
-- За что, милый, за что?
-- Что я много сахару кладу въ чай...-- расхохотался здоровымъ смѣхомъ Александръ Ивановичъ.
-- Милый мой, милый!-- ласкала она его.
-- Ну, теперь я пойду почиститься съ дороги въ уборную, я весь въ пыли, а тамъ по хозяйству, а ты, Надя, распорядись о завтракѣ,-- сказалъ Александръ Ивановичъ, проходя въ спальню.
Опущенныя занавѣски чуть-чуть колыхались отъ надувающаго ихъ вѣтерка и въ спальнѣ было прохладно и пріятно. Александръ Ивановичъ подошелъ къ зеркалу и взглянулъ въ него. Изъ серебряной рамы на него смотрѣло красивое лицо съ сѣрыми глазами и большой русой бородой. Волосы на головѣ онъ стригъ лѣтомъ всегда коротко. Морщинъ на лицѣ не было, только на лбу легли три борозды отъ привычки съ дѣтства поднимать брови при разговорѣ. Глаза сегодня смотрѣли устало. Александръ Ивановичъ началъ раздѣваться и черезъ минуту Надежда Васильевна, все еще сидѣвшая на диванѣ, услыхала его фырканіе и звуки льющейся воды.
-- Надечка!-- крикнулъ онъ ей изъ спальни.-- Надя, прикажи Никанору дать тебѣ почту, пусть у кучера возьметъ, тамъ тебѣ письмо есть, совсѣмъ забылъ сказать.
Надежда Васильевна встала и легкой и красивой походкой, такъ гармонировавшей съ ея стройной, высокой фигурой, вышла изъ кабинета.
II.
Садъ трепеталъ и млѣлъ подъ горячими лучами солнца. Дорожки, посыпанныя пескомъ, бѣжали внизъ къ рѣкѣ, блестѣвшей, какъ стекло. По ту сторону рѣки видна была пестрая шашечница полей, которыми любовался теперь, сидя на балконѣ послѣ завтрака, Соловцовъ. Бесѣда со старостой, пришедшимъ какъ разъ во время завтрака, была окончена, и сердце Александра Ивановича было полно тихой радостью. Хозяйство шло какъ заведенная машина, урожай обѣщалъ быть прекраснымъ и, наконецъ, беркширская свинья, предметъ многочисленныхъ заботъ, принесла цѣлую кучу поросятъ. Староста очень хвалилъ ихъ, а это значило очень много, такъ какъ онъ относился сначала недовѣрчиво къ затѣямъ своего барина.
Надежда Васильевна ушла на птичій дворъ -- ея царство, гдѣ цѣлые дни шелъ веселый гомонъ, прерываемый громкими криками пѣтуховъ.
Александръ Ивановичъ подошелъ къ столу свернуть себѣ папиросу и замѣтилъ, что нераспечатанная почта продолжала все лежать на томъ мѣстѣ, гдѣ ее положила его жена. Онъ закурилъ папиросу, сорвалъ бандероль съ газеты и началъ пробѣгать отдѣлъ политическихъ извѣстій. На двухъ столбцахъ трактовалось, что Англія стремится овладѣть какими-то колоніями, но тройственный союзъ, конечно, не допуститъ этого.
-- Какое мнѣ дѣло до всего этого,-- думалъ Александръ Ивановичъ въ то время, какъ глаза его перебѣгали съ одной строчки на другую,-- меня гораздо больше интересуетъ гречиха, чѣмъ Англія со всѣмъ тройственнымъ союзомъ.
На второй страницѣ описывались какія-то торжества, третья была посвящена опереткѣ и балету -- отъ всего пахло тоской, затхлостью петербургскаго чиновника, рѣшившагося лѣтомъ полиберальничать.
Александръ Ивановичъ отбросилъ газету. Взглядъ его упалъ на письмо съ заграничной маркой, адресованное его женѣ.
-- Гм... отъ кого бы это?-- думалъ онъ, вертя его въ рукѣ. Марка была итальянская, а на задней сторонѣ виднѣлись двѣ переплетенныя буквы П. и Н.
Мысли его, задержанныя письмомъ, повернулись опять къ деревнѣ и цѣлый калейдоскопъ будущаго завертѣлся передъ нимъ.
-- А что дѣлаетъ мой симентальскій быкъ?-- думалъ онъ,-- я такъ и не спросилъ про него. Значитъ здоровъ, иначе бы староста сказалъ что-нибудь.-- Вспомнился ему разсказъ того же старосты про работника Фоку, бойкаго малаго, котораго приходилось уволить, такъ какъ онъ оказался воромъ. Кто бы могъ это подумать? У него такое открытое, честное лицо, онъ всегда былъ такъ услужливъ и изъ всѣхъ рабочихъ одинъ рѣшился сѣсть на вновь выписанную жнею. Стукъ закрываемаго окна заставилъ его вздрогнуть и повернуть голову. Таня, горничная его жены, предметъ вѣчныхъ вздоховъ кучеровъ и рабочихъ, старалась запереть раму на крючокъ.
-- Гдѣ барыня?-- спросилъ онъ.
-- Одѣваются, сейчасъ выйдутъ,-- тоненькимъ голоскомъ пропищала она и скрылась.
Дѣйствительно, черезъ минуту на порогѣ балкона показалась Надежда Васильевна. Ея густыя темныя косы красиво оттѣняли ея чисто русское лицо, а строгіе глаза смѣялись и радовались. На ней сидѣло ловко сшитое бѣлое платье съ вѣтками сирени, нѣжно лиловаго цвѣта. Вся она дышала свѣжестью, молодостью и здоровьемъ.
-- Надя, прочти письмо,-- сказалъ Соловцовъ, протягивая ей конвертъ.
Она взяла конвертъ, съ усиліемъ разорвала толстую бумагу, при чемъ губы ея чуть-чуть раскрылись, на минуту показавъ рядъ бѣлыхъ, ровныхъ зубовъ.
-- Это отъ Павлы Нератовой,-- произнесла она, взглянувъ на подпись.
-- А, вѣрная, вѣчная подруга невидимка, съ которой вы переписываетесь, сами не зная о чемъ....
-- Саша!...
-- Ну, читай, читай!
Надежда Васильевна подвинула себѣ стулъ, положила руки на столъ и, поднеся листокъ къ глазамъ, прочла внимавшему ей мужу слѣдующія строки:
"Дорогая Надя! Вчера закрылись двери театра и сезонъ окончился къ великому огорченію публики, по словамъ рецензентовъ, и къ великой радости артистовъ, къ которымъ имѣю честь принадлежать и я. Вчера я спѣла свою Карменъ, была убита и убита вплоть до сентября мѣсяца, когда опять, въ какомъ-нибудь другомъ городѣ, буду доказывать, что любовь -- преходящее чувство и что по вечерамъ меня можно видѣть въ Лилась-Пастіа. Неаполь мнѣ окончательно опротивѣлъ, а мой обожатель, графъ Мендоза-ди-Ботелло, еще болѣе. Это невыносимо скучный и скупой человѣкъ! Цѣлые дни онъ сидитъ около меня, покидая для сего свое родовое ш помѣстье, про которое разсказываетъ чудеса, но которое, вѣроятно, не больше ладони. Днемъ на Santa-Lucia стоитъ крикъ, который раздражаетъ меня до невозможности: кричатъ мальчишки, торговцы, ослы и продавщицы апельсиновъ. Все это кричитъ, поетъ, споритъ до вечера, когда разомъ наступаетъ тишина, только вѣчно неугомонное море поетъ свою пѣсню, забытую радость силится вспомнить, да Везувій изрѣдка освѣтится багровымъ пламенемъ. Гулко раздаются шаги прохожихъ по каменнымъ плитамъ все тише, тише, но вотъ гдѣ-то прозвучала гитара, за ней мандолина и бойкая живая пѣсня уже звучитъ подъ арками, а море... море шумитъ попрежнему. Вечера дивно хороши, но мой графъ страдаетъ ревматизмами, боится получить болотную лихорадку и запираетъ меня наглухо. Хочется удрать отсюда, услышать живую, родную рѣчь и подышать воздухомъ своихъ полей. Думала я, Надя, и рѣшилась обратиться къ тебѣ и твоему мужу съ просьбой (хотя я его не знаю, но онъ проститъ мою смѣлость) принять меня на лѣто къ себѣ, въ ваше Богородское. Приголубьте меня, дорогіе мои, и не откажите въ моей просьбѣ.
"Жду вашего отвѣта. Слышу кашель графа и желаю ему упасть на лѣстницѣ. Цѣлую тебя, Надя, тысячу разъ и надѣюсь скоро обнять тебя. Остаюсь твоя Павла Нератова".
-- Какая она остроумная!-- сказала Надежда Васильевна, складывая листокъ.
-- Да,-- произнесъ задумчиво Словцовъ,-- вотъ на поди, теперь отвѣчай ей.
-- Пригласимъ ее, Саша,-- робко сказала Надежди Васильевна, не глядя на мужа.
-- Чортъ ее знаетъ!
-- Саша!...
-- Да, чортъ ее знаетъ, шлялась тамъ по за границамъ и вдругъ потянуло домой. И потомъ, съ другой стороны, посторонній человѣкъ всегда между нами, мало ли о чемъ иногда нужно переговорить... А, впрочемъ, какъ знаешь, если хочешь, пусть пріѣзжаетъ, а то ей скучно тамъ, а тебѣ здѣсь...
-- Какъ тебѣ не стыдно!
-- Нисколько!
-- Такъ писать ей?-- вопросительно протянула она.
-- Пиши!-- кивнулъ ей Александръ Ивановичъ и, спустившись въ садъ черезъ боковую калитку, направился во дворъ, гдѣ уже давно поджидали его бѣговыя дрожки и слышно было, какъ лошадь стучала копытами, отбиваясь отъ надоѣдавшихъ ей оводовъ.
III.
Человѣкъ внесъ и поставилъ большое блюдо дымящихся раковъ на столъ.
Василій Николаевичъ Глушевичъ съ любовью посмотрѣлъ на нихъ и протянулъ свою тарелку Надеждѣ Васильевнѣ.
-- Матушка,-- пропѣлъ онъ ей густымъ низкимъ баритономъ, -- вы хотите заставить меня пасть передъ вами на колѣни, что, при моей толщинѣ, подвигъ значительный,-- и толстое лицо его, обрамленное сѣдой бородой, покраснѣло и добродушно осклабилось.
-- Отчего -- усмѣхнулся Александръ Ивановичъ.
-- Раки -- да это предметъ моего обожанія, единственная страсть, которая осталась у меня въ мои годы.
-- А музыка?
-- Ну, музыка, батюшка, ее никогда тутъ не услышишь, развѣ пьяный мужикъ около кабака пропоетъ: "Нигдѣ милаго не вижу"...
-- Вотъ и ошибаетесь, Василій Николаевичъ,-- воскликнула Надежда Васильевна,-- скоро услышите пѣніе, да еще какое!
-- Что вы, матушка?-- откликнулся Глушевичъ,-- да откуда?
-- Къ намъ пріѣдетъ одна моя подруга Нератова, сейчасъ она только кончила сезонъ въ Неаполѣ.
-- Поетъ она Casta diva?-- забезпокоился Глушевичъ.
-- Ну, этого не знаю ужъ,-- разсмѣялась Надежда Васильевна. Человѣкъ убралъ пустое блюдо и перемѣнилъ тарелки.
-- Опять въ сегодняшнихъ газетахъ оправдательный приговоръ.-- началъ Глушевичъ, наливая себѣ объемистый стаканъ краснаго вина,-- это просто возмутительно! Только подлецовъ на свободу выпускаютъ; намъ, честнымъ, жить скоро нельзя будетъ.
-- Что же, по вашему, взять да и уничтожить присяжныхъ, уничтожить всесословность суда?
-- Зачѣмъ, зачѣмъ... Но посудите сами: какая-нибудь сложная драма можетъ ли быть понятна мужику и, наоборотъ, хотя мы теоретически и знаемъ, что конокрадство -- ужасный бичъ, но судить его могутъ только крестьяне. Защита у насъ тоже поставлена безобразно, не даромъ мужики говорятъ: адвокатъ -- нанятая совѣсть.
-- Но развѣ, Василій Николаевичъ, не бываетъ иногда случаевъ, когда языкъ не повернется у васъ сказать, что человѣкъ виноватъ?-- спросила Надежда Васильевна, кладя на тарелку Глушевичу большой кусокъ сочной телятины и передавая ему салатъ.-- Не вы ли сами горой стояли тогда за Дубинина, убившаго свою жену.
-- Такъ, вѣдь, изъ ревности, голубушка, изъ ревности, это другое дѣло,-- кричалъ Глушевичъ съ полнымъ ртомъ.
-- Надя,-- сказалъ Александръ Ивановичъ,-- бываютъ случаи, когда двумъ людямъ нѣтъ мѣста на землѣ. Одному нужно погибнуть...
-- Зачѣмъ погибнуть, зачѣмъ!-- воскликнула съ мгновенно заискрившимися глазами жена Александра Ивановича:-- не погибнуть, а перейти въ другую, въ другую... какъ бы это сказать?...-- въ другую полосу жизни. Не лишать жизни другого, не лишать жизни самаго себя,-- человѣкъ не имѣетъ права на это. Если онъ можетъ оказать кому-нибудь пользу, поднять хоть одну надломленную силу, онъ долженъ, онъ обязанъ жить... И не жалѣйте, Василій Николаевичъ, что насъ судитъ "улица", какъ вы выражаетесь. На улицу мы бѣжимъ, когда у насъ въ домѣ несчастье, на улицѣ мы встрѣчаемъ сочувствующихъ намъ людей и помощь... Не грустите, Василій Николаевичъ, и не падайте духомъ, жизнь такъ хороша, -- и лицо ея, освѣщенное внутреннимъ блескомъ, было такъ привлекательно, что Глушевичъ всталъ и, переваливаясь, обошелъ столъ и прижался въ ея рукѣ.
-- Умница вы моя!-- пропѣлъ онъ.
-- Да, жизнь дѣйствительно хороша,-- повторилъ Александръ Ивановичъ, съ теплымъ, искреннимъ чувствомъ глядя на жену.-- Помнишь, Надя, какъ прекрасно выражена эта мысль у Гёте. Человѣкъ въ самую тяжелую минуту всегда можетъ найти себѣ утѣшеніе, и Вильгельму Мейстеру, когда онъ умиралъ, было жаль покидать далекія блестящія звѣзды...
Косыя тѣни легли на цвѣтникъ передъ домомъ. Въ воздухѣ начало свѣжѣть. Глушевичъ всталъ и началъ прощаться.
-- Мы васъ проводимъ,-- сказалъ Александръ Ивановичъ.
-- Мои лошади у парома ждутъ меня. Надо на лодкѣ ѣхать.
-- Не боитесь? сказала Надежда Васильевна.
-- Кому суждено сгорѣть, тотъ не утонетъ.
IV.
Колокольчикъ тройки Глушевича постепенно замолкалъ въ то время, какъ лодка, подъ сильными ударами веселъ Александра Ивановича, двигалась обратно къ Богородскому. Яркій круглый мѣсяцъ, прорывая мѣстами густыя ракиты, склонившіяся надъ рѣкой, съ обѣихъ сторонъ покрывалъ гладь рѣки точно серебромъ. Въ воздухѣ было совершенно тихо, только слышно было, какъ вода бѣжала по сторонамъ лодки. Яркія звѣзды ласково мигали.
Александръ Ивановичъ сложилъ весла и лодка тихо поплыла по теченію.
Надежда Васильевна сидѣла, не двигаясь, только лицо ея сдѣлалось блѣднымъ отъ свѣта мѣсяца и глаза смотрѣли таинственно. Александръ Ивановичъ и Надежда Васильевна молчали, точно боясь нарушить эту тишину. На душѣ у нихъ сдѣлалось грустно, хотя, въ сущности, жалѣть и грустить имъ было не о чемъ. Александру Ивановичу почему-то вспомнилось то чувство страха, которое онъ испытывалъ въ дѣтствѣ, когда мать брала его за руку и гуляла съ нимъ вечеромъ по саду. Каждый кустъ казался ему страшнымъ чудовищемъ, въ аллеяхъ грозила опасность, только на полянахъ, залитыхъ луннымъ свѣтомъ, было хорошо. А затѣмъ? Пріѣхалъ онъ сюда студентомъ, также катался по рѣкѣ съ товарищемъ,-- гдѣ-то онъ теперь? Но они не хранили тишину, напротивъ, фантастическое освѣщеніе поднимало ихъ нервы и заставляло говорить и мечтать. Тогда еще вѣрилось во все хорошее, думалось, что дружнымъ усиліемъ можно передѣлать міръ и зажить по новому. Много было въ этихъ мечтахъ несбыточнаго, но хорошія чувства любви, долга и нравственности порождали ихъ. Смѣлыя рѣчи неслись по рѣкѣ, старыя ракиты неодобрительно кивали головами и рѣка морщилась отъ набѣгавшаго вѣтерка. Вспомнилась Александру Ивановичу ночь, когда онъ, послѣ университета, похоронивъ отца и мать, пріѣхалъ сюда передъ вечеромъ и рѣшилъ поселиться въ деревнѣ на всю жизнь. Одиноко прошелся онъ по дорожкамъ, присѣлъ на скамью надъ рѣкой, да такъ и просидѣлъ до утра, не замѣчая, что мысли давно уже ушли, звѣзды начали блѣднѣть и исчезать одна за другой, а востокъ разгорался все ярче и ярче. Звонкое ржаніе жеребенка на сосѣднемъ лугу заставило его придти въ себя, встать съ посырѣвшей и похолодѣвшей скамьи и зашагать домой...
Надежда Васильевна, машинально опустивъ руку въ воду, смотрѣла, какъ блестящія капли сбѣгали съ ея пальцевъ. Лунный свѣтъ и на нее навѣялъ воспоминанія. Помнитъ она ту ночь въ небольшомъ городѣ, гдѣ въ саду, въ бесѣдкѣ услыхала она впервые слова любви. Городъ замеръ. Изрѣдка задребезжатъ дрожки, да прозвучитъ гармоника или скрипъ калитки... Вся она дрожитъ и трепещетъ отъ страха, придетъ онъ, или нѣтъ... Но вотъ въ кустѣ черемухи робко, словно пробуя свои силы, запѣлъ соловей. Боясь дышать, она сидѣла, не шевелясь, и слушала царя ночи. Вотъ гдѣ-то раздались шаги... ближе... ближе...
А соловей все смѣлѣе и смѣлѣе поетъ свою пѣсню, точно старается убѣдить ихъ въ томъ, что нѣтъ лучше этой ночи, этого сада, этой луны...
Лодка тихо подошла къ бѣлѣвшей пристани. Александръ Ивановичъ привязалъ ее, помогъ женѣ выйти и, взявъ ее за талію, повелъ къ дому. Она прижималась къ нему, чувствуя въ немъ свою опору, свою защиту, навсегда, на всю жизнь.
Цвѣтникъ, освѣжаемый росой, наполнялъ воздухъ благоуханіемъ. Цвѣты курили фиміамъ этой чудной ночи, этому мѣсяцу, который такъ кротко глядѣлъ на нихъ съ темнаго, темнаго неба. Александръ Ивановичъ и Надежда Васильевна остановились на одинъ мигъ на террасѣ. Все было тихо, все спало кругомъ, только гдѣ-то далеко, далеко лаяла однозвучно собака.
-- Какъ хорошо!-- полной грудью вздохнулъ Соловцовъ, глядя на жену.
-- Милый, милый!-- прижималась она къ нему.
-- А теперь спать,-- сказалъ онъ, уводя ее въ комнаты и закрывая за собой дверь на балконъ.
Глава вторая.
I.
Мелкій, упрямый дождь съ утра моросилъ и окутывалъ всю мѣстность. Почтовый поѣздъ съ синими вагонами перваго класса и коричневыми второго, весь мокрый и съ слезящимися стеклами оконъ, подошелъ къ платформѣ станціи "Кругловка".
-- Станція Кругловка! Станція Кругловка!-- монотонно соннымъ голосомъ повторялъ высокій благообразный кондукторъ, чувствуя въ то же время, какъ дождь назойливо пробирается ему за воротникъ и бьетъ въ лицо.
Надежда Васильевна въ старой поношенной тальмѣ и фетровой шляпѣ стояла на дебаркадерѣ и глава ея пытливо перебѣгали отъ одного вагона къ другому.
-- Не пріѣхала!.. Вѣроятно, съ слѣдующимъ поѣздомъ пріѣдетъ,-- думала она и хотѣла уже повернуться и идти назадъ, какъ кто-то схватилъ ее за плечи, началъ тискать и цѣловать.
-- Ну, что твой мужъ не сердится, не ворчитъ за мой пріѣздъ?-- продолжала она болтать, показывая рукой носильщику, чтобы проносили вещи въ помѣщеніе станціи.
-- Сакъ желтый взялъ?.. Такъ, не сердится?.. А я моего графа такъ надула, что просто страсть: назначила свиданіе ему вечеромъ, въ ночь собралась и удрала. У васъ всегда тутъ такая погода?
-- Ѣдемъ, ѣдемъ!-- торопила Нератову Надежда Васильевна,-- что намъ подъ дождемъ мокнуть!
-- Ѣдемъ. Куда идти? сюда?
Нератова проскользнула въ дверь и черезъ секунду уже ея маленькая, стройная живая фигура въ сѣромъ клѣтчатомъ дорожномъ пальто суетилась около коляски. Кучеръ Антипъ, не поворачивая головы, съ трудомъ сдерживалъ пару лошадей, запряженныхъ въ помѣстительную коляску съ поднятымъ верхомъ. Вещи были уложены, подруги усѣлись и лошади, звучно шлепая ногами по грязи и лужамъ, вынесли экипажъ на шоссе.
Обѣ подруги снова принялись цѣловаться и жать другъ другу руки.
-- Милая, какъ я рада, что ты пріѣхала!-- говорила Надежда Васильевна.
-- Я такъ довольна, такъ довольна, что могла бросить Италію съ ея нѣмцами, музыкальными разговорами и чужой рѣчью. Мнѣ кажется, что русскій человѣкъ только тогда силенъ и крѣпокъ, когда онъ дома, и русская женщина можетъ полюбить только русскаго.
-- По поводу русскаго: помнишь Кондратьева? Нашего учителя русскаго языка? Я какъ-то встрѣтила его въ городѣ, старый сталъ, но все таки носитъ лорнетъ на черной лентѣ...
-- Что мы считали послѣднимъ словомъ изящества?-- засмѣялась Павла Николаевна.-- Далеко еще намъ ѣхать?
-- Версты четыре.
Павла Николаевна начала разсказывать про себя и свои похожденія. Въ ея рѣчахъ было много остроумія, находчивости, живости, много интересныхъ парадоксовъ, но видно было, что жизнь какъ-то скользила по ней, не оставляя глубокаго слѣда. Слушавшему ея рѣчи невольно приходило въ голову, что хотя она много видѣла и испытала, но настоящей жизни, т.-е. цѣпи будничныхъ невзгодъ и радостей -- она не знаетъ. Надежда Васильевна ровно и тихо передавала ей свое житье-бытье, но, къ удивленію своему, она, за исключеніемъ смерти дочери, не нашла въ ней никакихъ интересныхъ эпизодовъ, часто должна была останавливаться и искать темы для дальнѣйшаго повѣствованія. Ея жизнь была такъ интимна; все, что ее интересовало и радовало, было такъ мелко, если снять покрывавшую ея существованіе дымку счастія, что передать это въ разсказѣ простомъ и плавномъ было почти невозможно, и невозможно именно въ коляскѣ, въ такую погоду. Ей чувствовалось, что къ разсказу о счастьи была нужна другая обстановка -- яркое солнце, покойное помѣщеніе и счастіе того, кому разсказываешь, для того, чтобы онъ понималъ, а не завидовалъ.
Коляска спустилась къ небольшой рѣкѣ и копыта лошадей застучали по деревянной настилкѣ моста. За рѣкой была расположена деревня. Нератова внимательно разглядывала покосившіяся избы съ провалившимися крышами, и жидкая грязь брызгала на перебиравшихся черезъ дорогу крестьянскихъ дѣтей, нѣсколько свиней лѣниво и нехотя уступили дорогу. Павлѣ Николаевнѣ стало вдругъ разомъ жаль красивый югъ, который она покинула. Она замолкла, откинулась въ уголъ коляски и задумалась. Ей почему-то вспомнилось Монте-Карло, гдѣ она такъ веселилась ровно годъ. Да, ровно годъ тому назадъ... Голубое, голубое море до горизонта подъ ея ногами, вотъ изъ туннеля выскользнулъ поѣздъ, подошелъ къ плоской платформѣ и выкинулъ кучу игроковъ, многіе изъ нихъ не въ силахъ подняться, идутъ къ подъемной машинѣ. А небо? Синее, темное, ласковое...
Она открыла глаза. Дождь стучалъ все также ровно и однообразно по кузову коляски, спина кучера стала совсѣмъ темной, вѣрно до костей промокъ, бѣдный! Надежда Васильевна ласково улыбнулась, встрѣтивъ ея взглядъ. Дорога пролегала около церкви. Нѣсколько телѣгъ стояло около воротъ.
-- Какой сегодня день?-- спросила Павла Николаевна.
-- Воскресенье.
И Павлѣ Николаевнѣ вдругъ разомъ захотѣлось заѣхать въ церковь и услышать молитву на родномъ языкѣ и церковное пѣніе.
-- Остановись около церкви,-- крикнула она кучеру, не обращая вниманія на изумленный взглядъ Надежды Васильевны.
Коляска сдѣлала полукругъ и остановилась у церковной ограды.
II.
Дьячекъ Васильичъ, волостной писарь и сынъ кабатчика только что окончили херувимскую, когда онѣ вошли. Окна въ церкви были заперты и ладонъ бѣлесоватыми волнами носился въ воздухѣ. Все было тихо. Отецъ Михаилъ медленнымъ шагомъ съ чашей въ рукахъ выходилъ на амвонъ. Двѣ бабы съ дѣтьми протиснулись впередъ.
-- Благочестивѣйшаго, Самодержавнѣйшаго...-- началъ старческимъ голосомъ священникъ, строго оглядывая церковь, которая была сегодня далеко не полна по случаю дурной погоды.
Нератова опустилась на колѣни, и воспоминанія ли дѣтства, или привычка заставили ее молиться. Слова давно забытыхъ молитвъ легко и свободно приходили на память. Ей показалось, что она опять маленькой дѣвочкой стоитъ въ церкви съ своей матерью и чувствуетъ, какъ та, заставляя ее молиться, кладетъ ей руку на голову. Нератовой казалось, что она и сейчасъ чувствуетъ эту горячую, болѣзненно горячую руку, съ тонкими пальцами, у себя на темени.
-- Господи!-- молилась она,-- пошли мнѣ вѣру, дай мнѣ утѣшеніе, спокойствіе, чтобы я могла приходить къ Тебѣ, просить Тебя, плакать передъ Тобой и каяться во всемъ, во всемъ...
Она чувствовала, какъ что-то сжимаетъ ей горло, комомъ подступаетъ все выше, выше... Въ церкви было такъ хорошо... Небольшой, бѣдный иконостасъ съ темными, строгими ликами иконъ нравился ей. Когда-то блестѣвшее паникадило со свѣчами, зажигаемыми въ большіе праздники потемнѣло отъ времени. Во всей церкви стоялъ полусвѣтъ; стекла оконъ отливали всѣми цвѣтами радуги, мокрыя березы стучали въ нихъ, обдавая ихъ брызгами. Старческій голосъ звучалъ теперь мягко, ласково:
-- Васъ и всѣхъ православныхъ христіанъ, да помянетъ Господь Богъ во царствіи своемъ...
Кто-то громко вздохнулъ. Нератова чувствовала, что расплачется, и поспѣшно встала съ колѣнъ. Надежда Васильевна, не видя взглядовъ Павлы Нератовой, глубоко и искренно молилась. Бабы съ дѣтьми напоминали ей Варю, ребенка, котораго она и мужъ такъ страстно желали, который, наконецъ, явился, обрадовалъ ихъ, точно хотѣлъ познакомить съ счастіемъ имѣть дѣтей, и скрылся опять... Куда? У Надежды Васильевны, сильной вѣрой, былъ ясный отвѣтъ на этотъ вопросъ. Она знала, что онъ тамъ, гдѣ царствіе Того Божественнаго младенца, на котораго сейчасъ смотрятъ ея плачущіе глаза. Она любила эту икону около царскихъ вратъ, на которой изображена была Богоматерь съ младенцемъ, протянувшимъ свои руки, какъ бы уже раскрывшимъ свои широкія объятія. Губы его были чуть-чуть открыты, но случайный мазокъ кисти художника, тѣнь или дѣйствительность, но въ углахъ этихъ губъ видѣлась грустная складка, чувствовалось, что настанетъ минуту, уста отверзятся и міръ услышитъ великія слова:
-- Пріидите ко Мнѣ вси труждающіеся...
Надежда Васильевна шептала молитву, слезы легко и свободно лились изъ ея глазъ, она не вытирала ихъ, давая имъ скользить по лицу и чувствовала въ этомъ особое удовольствіе. Она смотрѣла на смерть ребенка, какъ на разлуку, но чувство разлуки ослаблялось у нея сознаніемъ, что тамъ ему лучше, спокойнѣе. Покой -- вотъ мечта ея жизни, ея идеалъ. Съ юности она рисуетъ себѣ жизнь въ видѣ широкой, покойной рѣки, плавно несущей свои воды между ровными, отлогими берегами. И Надежда Васильевна молится о ниспосланіи ей продолженія той счастливой жизни, которой она полна теперь. Ей приходитъ въ голову, что около нея, рука объ руку съ ней живетъ человѣкъ, преданный, вѣрный, кладущій всю цѣль своей жизни въ ней, и она успокаивается, слезы перестаютъ течь изъ ея глазъ, она смотритъ на Нератову, вспоминаетъ институтъ, дѣтскія шалости и совсѣмъ приходитъ въ себя.
Павла Николаевна съ живымъ любопытствовъ, какъ на что-то совсѣмъ ей чуждое, новое, смотрѣла на крестьянъ. Взглядъ ея остановился на нѣсколькихъ типичныхъ старческихъ лицахъ, на ихъ зипунахъ, лаптяхъ...
-- Вотъ такой бы гримъ хорошо для Сусанина,-- пришло ей въ голову, но она тотчасъ же перекрестилась, чтобы отогнать постороннюю мысль.
Обѣдня приходила къ концу. Дьячокъ и его два помощника изо всѣхъ силъ старались пѣть, чтобы обратить на себя вниманіе, священникъ проходя въ боковыя двери, низко поклонился Надеждѣ Васильевнѣ.
-- Пойдемъ,-- шепнула Нератова Надеждѣ Васильевнѣ,-- а то сейчасъ прикладываться къ кресту, толкотня пойдетъ.
Та кивнула ей головой, еще разъ взглянула на свою любимую икону, торопливо перекрестилась нѣсколько разъ и повернулась къ выходу.
Кучеръ Антипъ, при видѣ барынь, быстро сунулъ въ карманъ носогрѣйку и сдѣлалъ строгое лицо.
Дождь прошелъ; погода начинала разгуливаться, тяжелыя сѣрыя тучи быстро неслись къ небу. Коляска поднялась въ гору и понеслась длинной аллеей липъ къ усадьбѣ. Направо и налѣво замелькали куртины съ фруктовыми деревьями, грядами ягодъ, малины, крыжовника; рѣка сверкала вдали. Она была сегодня сѣростальная, и отъ нея вѣяло холодомъ.
-- Какъ хорошо тутъ у васъ, Ната!-- воскликнула Павла Николаевна.
-- Милая!-- сказала Нератова и обѣ подруги, движимыя однимъ и тѣмъ же порывомъ, обнялись еще разъ.
III.
Александръ Ивановичъ и Павла Николаевна остались въ столовой вдвоемъ. Спросивъ у Нератовой позволенія, Александръ Ивановичъ закурилъ сигару. Павла Николаевна маленькими глотками пила черный кофе. Она чувствовала себя хорошо и свободно въ этой комфортабельной домашней обстановкѣ. Не слышно было звонковъ, не чувствовалось біенія чужой жизни за стѣной, словомъ, всего того, что такъ надоѣло ей въ гостинницахъ. Александръ Ивановичъ произвелъ на нее симпатичное впечатлѣніе и своей наружностью, и своимъ домашнимъ, простымъ, но изящнымъ костюмомъ. Въ свою очередь, Александръ Ивановичъ съ удовольствіемъ замѣтилъ ея цвѣтъ лица, красивыя, выхоленныя руки и блескъ глазъ.
-- Вы соскучитесь у насъ, Павла Николаевна, -- сказалъ Александръ Ивановичъ, продолжая разговоръ, начатый еще при женѣ, которая сейчасъ же послѣ завтрака ушла по хозяйству.
-- Напротивъ, чѣмъ меньше развлеченій, наѣздовъ сосѣдей -- тѣмъ лучше,-- отвѣчала Нератова, подымая на него глаза.-- Я такъ буду довольна посидѣть и отдохнуть въ деревнѣ, гдѣ нѣтъ этихъ туалетовъ, скучныхъ разговоровъ, наконецъ, наконецъ...-- усмѣхнулась она,-- надоѣдающихъ поклонниковъ.
-- Развѣ женщинѣ можетъ надоѣсть поклоненіе? Артистка невольно вызываетъ это, и поклоненіе только дань ея таланту...
-- Вы были бы правы, если бы это поклоненіе было вызвано талантомъ; ничего подобнаго нѣтъ. Всѣ эти господа, которые толпятся у васъ въ уборныхъ, могутъ быть раздѣлены на двѣ группы: одни видятъ въ насъ женщину, которая имъ понравилась въ красивомъ костюмѣ, при яркомъ освѣщеніи, другіе -- стремятся, выражаясь напыщенно,-- покупаться или погрѣться въ лучахъ нашей, это слишкомъ много сказать, славы, популярности, извѣстности, что ли... Они стремятся къ этому, чтобы имѣть потомъ возможность вскользь, въ разговорѣ, похвастать знакомствомъ или ухаживаніемъ за такой-то артисткой.
-- Я понимаю, что такое отношеніе обидно для артистки,-- сказалъ Александръ Ивановичъ, -- но это чувство обиды можетъ быть искуплено искреннимъ увлеченіемъ той или другой стороны...
-- Увлеченіемъ?! да Богъ съ нимъ, съ этимъ увлеченіемъ,-- сказала Нератова съ такой внезапно вырвавшейся у нея горячностью, что Соловцовъ удивленно приподнялъ брови.
-- Да, Богъ съ нимъ, съ увлеченіемъ, -- повторила она.-- Увлеченіе -- это значитъ рядъ страданій, обмановъ, горячій пылъ страсти, а потомъ полное отрезвленіе, когда люди съизумленіемъ и чувствомъ холода оглядываютъ другъ друга. Были у меня въ жизни, Александръ Ивановичъ, увлеченія, вы не удивляйтесь, что я такъ прямо говорю вамъ объ этомъ, вы мужъ Наты, слѣдовательно, для меня свой, близкій человѣкъ. Но какъ тяжело всегда послѣ нихъ! Это мучительное похмелье, во время котораго тянетъ опятъ выпить: и у меня въ жизни никогда не было близкаго человѣка, который могъ бы остановить меня. Мой покойный отецъ, извѣстный профессоръ,-- вы, можетъ быть даже слушали его?
-- Какъ же!-- поклонился Соловцовъ.
-- Мой покойный отецъ, -- продолжала Павла Николаевна, играя ложечкой,-- былъ ученый въ полномъ смыслѣ этого слова. Онъ былъ хорошій человѣкъ, добрый, но такимъ людямъ не нужно никогда жениться. Все, что происходило у насъ въ домѣ, нисколько не интересовало его. Я помню какъ сейчасъ изумленный взглядъ, который онъ бросалъ на насъ каждый день, когда мы съ матерью выходили въ столовую къ обѣду. Казалось, его удивляло, кто эти двѣ женщины, одна старая, другая молодая, которыя приходятъ къ нему каждый день обѣдать.-- Мать...-- Павла Николаевна на минуту остановилась.
-- Мать всегда сама увлекалась... Не надо никакихъ увлеченій. Мнѣ такъ бы хотѣлось, чтобы кто-нибудь разбудилъ во мнѣ то чувство любви, но любви настоящей, глубокой, искренней, которое я въ себѣ ношу и таю, какъ искру жизни.
-- И тогда, что бы получилъ этотъ человѣкъ въ награду?-- спросилъ Александръ Ивановичъ, вставая и подходя къ окну.
-- Онъ?-- Нератова встала.-- Онъ получилъ бы меня всю, нераздѣльно на всю, всю жизнь,-- произнесла она и глаза ея вдругъ потемнѣли и сдѣлались глубже и больше.
Дверь разомъ отворилась и вся взволнованная, со сбившимися волосами, вошла Надежда Васильевна.
-- Саша!-- съ замѣтнымъ волненіемъ закричала она,-- выгони ты, ради Бога, Степаниду... Лицо Соловцова какъ-то повело.
-- Степаниду?-- спросилъ онъ.
-- Да. Это невозможно! Какъ воскресенье, такъ никакого порядка нѣтъ: коровы всѣ грязныя, вымя у нихъ не вымыто, двери растворены...
И Надежда Васильевна, вся блѣдная отъ волненія, произнесла цѣлую обвинительную рѣчь противъ Степаниды. Ни единымъ звукомъ не прервалъ ее Александръ Ивановичъ. Онъ внимательно глядѣлъ на нее, даже сочувственно кивалъ головой, но мысли его были далеко. Онъ думалъ о разговорѣ съ Нератовой, о ея красивой фигурѣ, и глубокомъ взглядѣ ея черныхъ глазъ, и въ то же время замѣтилъ, -- какъ-то совершенно невольно, -- что Надежда Васильевна осунулась и пожелтѣла за послѣднее время. Прическа у нея сбилась на сторону, а около губъ появилась ѣдкая, нехорошая складка. Онъ, который такъ горячо интересовался хозяйствомъ и всѣмъ, что происходило въ близкомъ его сердцу Богородскомъ, слушалъ ее, и ему въ первый разъ за много, много лѣтъ пришло въ голову, что всѣ эти Степаниды, коровы, гречиха,-- все это такъ мелко, такъ ничтожно, что волноваться изъ-за этого, положительно, не стоитъ.
Александръ Ивановичъ все такъ же молча положилъ въ папиросницу окурокъ сигары и вышелъ. Дождь снова пошелъ. На дворѣ стояла липкая грязь, прилипавшая комьями къ ногамъ... Онъ раза два чуть не упалъ, что еще больше усилило скверное расположеніе духа. Степанида, не молодая женщина, съ грязными ногами, быстро прошла мимо него, видимо, боясь разговора. У Александра Ивановича не хватало рѣшимости уволить ее, онъ обошелъ всѣ хозяйственныя постройки и зашелъ въ контору, гдѣ приказалъ старостѣ Лаврентьичу приготовить Степанидину книжку и разсчетъ.
Дождь все сильнѣе и сильнѣе стучалъ по листьямъ сада, когда Соловцовъ возвращался домой, но онъ не обращалъ вниманія. Онъ думалъ о себѣ, о своей женѣ, о разговорѣ съ Нератовой, объ ея загорѣвшихся глазахъ и металлическомъ голосѣ. Когда онъ вошелъ въ переднюю, то услыхалъ звуки рояля, но стоило ему пройти въ залу, какъ все смолкло. Въ залѣ никого не было, но рояль былъ раскрытъ и около него стоялъ стулъ, чего Александръ Ивановичъ давно не видѣлъ.
Соловцовъ прошелъ къ себѣ въ кабинетъ, потомъ опять въ залу, въ столовую... Все было тихо...
Жизнь въ Богородскомъ текла мирно и однообразно, и обитатели его не могли бы отмѣтить никакихъ выдающихся событій. Александръ Ивановичъ, его жена и Павла Николаевна сходились за утреннимъ чаемъ, расходились до завтрака, послѣ котораго Александръ Ивановичъ занимался въ конторѣ, Надежда Васильевна хлопотала по хозяйству, а Нератова оставалась одна пѣть вокализы. За обѣдомъ Александръ Ивановичъ сообщалъ новости, прочитанныя имъ изъ газетъ, которыя онъ просматривалъ въ конторѣ, бесѣда лилась легко и весело, иногда, впрочемъ, спорили, при чемъ Александръ Ивановичъ чаще оказывался одного мнѣнія съ Павлой Николаевной, чѣмъ съ женой. Послѣ обѣда всѣ отдыхали и сходились уже за вечернимъ чаемъ, чтобы не разставаться цѣлый вечеръ. Иногда играли въ крокетъ, но занятіе это мало доставляло удовольствія дамамъ, такъ какъ Соловцовъ, играя хорошо и двумя шарами, легко обыгрывалъ ихъ. По вечерамъ сидѣли на террасѣ, жадно вдыхая воздухъ и отмахиваясь отъ комаровъ. Надежда Васильевна больше молчала, прислушиваясь чуткой душой къ голосамъ ночи. Соловцовъ курилъ и слушалъ Нератову, которая говорила почти одна. Воспоминанія, впечатлѣнія, типы, картины -- все это она передавала живо, весело и, главное, безостановочно.
Тихій гомонъ трудового дня постепенно смолкалъ въ усадьбѣ, только гдѣ-нибудь у воротъ слышалось треньканье балалайки, хохотъ и женскій визгъ.
Расходились опять часовъ въ 11--12, но никакъ не позже. Утромъ начиналась та же жизнь, нарушаемая развѣ только дождемъ или сѣрымъ небомъ; когда становилось прохладно, сидѣли въ столовой, но яркое освѣщеніе лампы, такъ прозаично горѣвшей посрединѣ комнаты, какъ-то не давало разыгрываться фантазіи и разговоры носили сухой, будничный характеръ. Сосѣди, занятые сельскими работами, забыли Соловцовыхъ и не тревожили своими посѣщеніями. Только разъ какъ-то отправились они пить чай въ лѣсъ. Но поѣздка вышла неудачной. На лужайкѣ, выбранной по указанію Лаврентьича, потому что тамъ "хвойный" духъ, оказалась такая масса муравьевъ и комаровъ, что оставаться было, положительно, невозможно. Александръ Ивановичъ все время брюзжалъ, разсерженный еще съ утра пропажей приводнаго ремня, у Надежды Васильевны разболѣлись зубы и она только качала головой на предлагаемые ей вопросы, одна только Павла Николаевна все время хохотала, поддразнивая кучера Антипа. Вернулись домой подъ проливнымъ дождемъ и немедленно разошлись по комнатамъ. На другой день Нератова за завтракомъ вспомнила "пикникъ" и пресмѣшно передавала всѣ подробности неудачной поѣздки...
Прошло нѣсколько дней. Соловцовъ уже налилъ себѣ передъ обѣдомъ рюмку водки, а Надежда Васильевна приготовилась разливать супъ, какъ человѣкъ доложилъ, что пріѣхалъ Василій Николаевичъ Глушевичъ и съ нимъ еще какой-то господинъ.
Нератова поморщилась.
-- Воображаю, что за типикъ!-- подумала она.
Въ дверяхъ показался толстый, отдувающійся Глушевичъ, за нимъ шелъ высокій господинъ, элегантно одѣтый, въ черномъ сюртукѣ. Лицо у вновь пріѣхавшаго было симпатично, и подстриженная по модному бородка придавала ему моложавый видъ. Глаза его бѣгали и уловить ихъ выраженіе было почти невозможно. На рукахъ его сверкали перстни.
-- Позвольте вамъ представить нашего новаго знакомаго сосѣда, знаменитаго тенора Николая Николаевича Кушнера,-- сказалъ Василій Николаевичъ.
Надежда Васильевна и Соловцовъ дружески привѣтствовали его.
-- Давно искалъ случая быть вамъ представленнымъ,-- высокимъ, съ горловымъ оттѣнкомъ, голосомъ сказалъ онъ.
Нератова, все время прятавшаяся съ момента появленія гостей Соловцовыхъ, разомъ выступила и сказала:
-- Меня-то ужъ ему не представляйте,-- знаетъ.
-- Нератова!-- воскликнулъ теноръ, даже руками себя въ грудь ударилъ.
-- Что, Донъ-Хозе, не ожидали?-- звонко хохотала Павла Николаевна, присѣдая по опереточному оторопѣвшему тенору.
-- Голубушка, сколько лѣтъ?-- взмолился онъ, хватая и цѣлуя ея руки въ розовыя ладони.
Александръ Ивановичъ отвернулся и сталъ придвигать стулья. Ему почему-то сдѣлалась непріятна эта фамильярность обращенія Кушнера съ Павлой Николаевной.
-- Давно мы съ вами не видѣлись?-- спрашивалъ Кушнеръ, усаживаясь и подвязывая себѣ салфетку.
-- Съ того сезона, когда вы въ "Африканкѣ" провалились.
-- Ну, ужъ и провалился. А вы за то слышали меня въ "Отелло"?
-- Богъ миловалъ!
-- Павла Николаевна!-- съ ужасомъ воскликнулъ Глушевичъ.
-- Что?-- живо обернулась она къ нему.
-- Пожалѣйте себя, вѣдь, онъ васъ задушитъ.
-- Ничего, въ "Карменъ" рѣзалъ, а я вотъ жива осталась.
-- Ну что, какъ тамъ у насъ?-- спросилъ Кушнеръ.
-- Гдѣ это у "насъ"?
-- Да въ Италіи, Боже мой!
-- Ахъ да, вы итальянецъ, это и по фамиліи слышно.
Кушнеръ какъ-то разомъ смолкъ и занялся очень усердно разрѣзываніемъ цыпленка.
-- Николай Николаевичъ,-- спросила Надежда Васильевна,-- она всегда такая болтушка у васъ за кулисами?
-- Ну, за кулисами она еще смѣлѣе будетъ,-- сказалъ теноръ, сверкнувъ глазами.
Александръ Ивановичъ, между тѣмъ, не глядя на Кушнера, продолжалъ доказывать Василію Николаевичу всю несостоятельность трехпольной системы.
-- Поймите, что треть вашей пахатной земли пропадаетъ даромъ,-- говорилъ онъ, чертя въ то же время ножомъ квадраты на скатерти, на что тревожнымъ взглядомъ смотрѣла Надежда Васильевна.
-- За то она отдыхаетъ, Александръ Ивановичъ,-- возражалъ толстякъ, отирая шею платкомъ.
-- Отдыхаетъ, да она будетъ у васъ отдыхать, когда засѣете ее клеверомъ, да на второй годъ оставите на осень корни его, они перегніютъ, земля превратится въ одну цѣлую непроницаемую массу, тогда сѣйте корнеплоды, выкопаете осенью картофель, она опять разрыхлилась и мягкая, какъ пухъ, готова подъ озимое...
-- Нѣметчина!-- проворчалъ Глушевичъ.
-- Нѣтъ, не нѣметчина... а...
-- Виноватъ,-- перебилъ его Кушнеръ,-- вы сейчасъ сказали озимое -- это значитъ овесъ?!
Взрывъ хохота прервалъ его слова. Александръ Ивановичъ хохоталъ больше всѣхъ, ему какъ-то особенно пріятно было невѣжество тенора.
-- А ваша жена?-- спросила Нератова, -- тоже хозяйствомъ занимается?
-- Лукреція Викторовна? Да, она завела себѣ птичій дворъ и мы думаемъ яйца въ Петербургъ зимой въ рестораны поставлять.
Обѣдъ былъ конченъ, всѣ встали и перешли на террасу.
II.
Слуга поставилъ двѣ свѣчи на рояль и безшумно удалился. Нератова открыла крышку и руки ея легко и свободно пробѣжали по клавишамъ. Александръ Ивановичъ сѣлъ въ глубинѣ залы, "чтобъ не мѣшать своимъ куреніемъ". Надежда Васильевна и Глушевичъ -- въ другомъ углу.
Кушнеръ наклонился къ Павлѣ Николаевнѣ и шепнулъ ей что-то. Аккордъ, другой аккордъ и онъ началъ: "Я помню вечеръ"...-- пѣлъ онъ и глубокой грустью воспоминанія о невозвратномъ прошломъ повѣяло отъ его голоса. Но мелодія растетъ, расширяется и звучитъ, слышно, что не одна грусть двигаетъ пѣвцомъ. Ему больно и вмѣстѣ съ тѣмъ невыразимо сладко вспоминать то блаженное чувство любви и страсти, которое охватило его разомъ, налетѣло на него бурей, между тѣмъ, какъ кругомъ все было тихо, покойно и безстрастно. Но покой природы былъ только кажущійся, весь міръ, все сочувствовало имъ и звѣзды ласково съ небесъ "на нихъ" глядѣли и море, холодное море, и то плескалось у ихъ ногъ "съ ропотомъ любви". Счастье, охватившее пѣвца въ эту минуту, такъ велико, что, кажется, нѣтъ силъ пережить его, оно граничитъ съ страданіемъ. Воздуху не хватаетъ въ груди, послѣ крика счастья, брошеннаго къ небесамъ... Пауза...
И знойнымъ томящимъ шепотомъ онъ заканчиваетъ свое признаніе воспоминаніемъ, какъ
"Все въ блаженствѣ потонуло "...
Кушнеръ кончилъ. Лицо его приняло обычное, угодливое выраженіе, искра вдохновенія потухла, художникъ исчезъ, остался свѣтскій человѣкъ.
Глаза Надежды Васильевны встрѣтились со взглядомъ Александра Ивановича. Она кротко и ласково улыбнулась ему. Глушевичъ сидѣлъ неподвижно, опустивъ голову и точно ждалъ продолженія. Кушнеръ отошелъ въ сторону, очередь была за Нератовой.
Нѣсколько мрачныхъ тяжелыхъ аккордовъ. Словно сразу входишь въ старинный готическій замокъ. Вотъ въ басу запѣла мелодія, но оборвалась разомъ, точно взрывъ рыданій заглушилъ ее.
"Меня печаль тревожитъ"... Тотъ же мрачный колоритъ аккомпанимента.
Воображеніе рисуетъ разныя картины... Въ старомъ замкѣ, въ одной изъ его башенъ живетъ запертая суровымъ рыцаремъ его жена... Она любитъ, тоскуетъ, плачетъ, хочетъ забыть милаго, но поздно, она уже вся принадлежитъ ему... А онъ, онъ несчастный?!... Далеко, далеко отъ этой мѣстности раскинулся лагерь молодаго рыцаря. Что заставило его покинуть свою родину, никто не знаетъ, говорятъ, обѣтъ, а можетъ быть, несчастная любовь. Все тихо въ этомъ лагерѣ. Темный, глубокій сводъ давно спустился надъ землей, окуталъ ее своими объятіями и смотритъ тысячами глазъ. Все спитъ. Спитъ вѣрный оруженосецъ, переживая во снѣ смѣлыя битвы и веселые пиры, спитъ прислуга, спятъ добрые кони. Одинъ молодой рыцарь не спитъ. Ему душно, онъ мечется на своемъ походномъ ложѣ, старается забыться сномъ послѣ дневного перехода... Тщетно услужливое воображеніе рисуетъ ему милыя черты. Жадно смотритъ онъ въ темноту, настороженному слуху чудятся чьи-то шаги, это, вѣрно, она идетъ къ нему провести съ нимъ эту ночь. Онъ вскакиваетъ, прислушивается -- все тихо. Онъ ложится, усталость беретъ свое -- онъ забывается...
-- "Такъ это былъ не сонъ,-- шепчутъ его уста,-- ты здѣсь со мной, тебѣ удалось уйти изъ стараго эамка, дай мнѣ тебя обнять дай мнѣ послушать своихъ тихихъ, ласковыхъ рѣчей, наглядѣться тебѣ въ очи, расплетать и заплетать твои косы шелковыя? Но ты молчишь? Ты улыбаешься? Уходишь? Молю тебя, останься"! Онъ просыпается... нѣтъ никого...
"Какъ бредомъ пламеннымъ, тобой исполненъ я"...
Ему становится страшно. Онъ чувствуетъ, что въ этой любви его гибель, не пережить ему этой разлуки, нѣтъ, пусть лучше мечты о ней покинутъ его, пусть потухнетъ въ крови эта страсть!..
-- "И все, что чувствую, чего желать могу я?" -- все въ этомъ возгласѣ: оставь меня!
Оставь меня!..
А тамъ, въ далекомъ замкѣ она рыдаетъ и ждетъ, не дождется разсвѣта...
Нератова кончила и встала.
Глушевичъ тихо плакалъ въ углу. Надежда Васильевна какъ-то растерянно улыбалась. Александръ Ивановичъ, блѣдный, разомъ всталъ, рѣзко двинулъ стуломъ и большими шагами вышелъ изъ валы. Надежда Васильевна бросилась за нимъ.
-- Куда ты, Саша?-- спросила она его, хватая за рукавъ.
-- Надо приказать лошадей заложить, совсѣмъ забылъ, что мнѣ въ городъ надо,-- сказалъ онъ рѣзко, выдергивая свою руку, причемъ лицо его поразило ее своимъ, совершенно чуждымъ ей, незнакомымъ выраженіемъ.
Надежда Васильевна вернулась назадъ въ залу. Обаяніе романса совершенно исчезло: Кушнеръ, Глушевичъ и Нератова спорили о русской и итальянской музыкѣ.
-- Нѣтъ, батюшка, что вы тамъ ни твердите про свою могучую кучку, а итальянская музыка во сто разъ выше, она васъ по нервамъ бьетъ...-- кричалъ Глушевичъ.
-- Да, вѣдь, вы сейчасъ слушали же русскую музыку?-- возражалъ Кушнеръ.
-- Исполненіе дивное, исполненіе...
Надежда Васильевна обняла Павлу Николаевну. Ей хотѣлось на комъ-нибудь излить то чувство нѣжности, которое накопилось у нея за это время и отъ котораго такъ сурово отвернулся Александръ Ивановичъ.
Кушнеръ торопилъ ѣхать домой, но Надежда Васильевна уговорила гостей не ѣхать домой, а остаться ночевать у нихъ.
-- Саша уѣзжаетъ,-- закончила она,-- и мы остаемся однѣ.
-- Куда?-- спросилъ Глушевичъ.
-- Въ городъ, Василій Николаевичъ, въ городъ,-- сказалъ вошедшій въ эту минуту Соловцовъ.-- Совсѣмъ забылъ, что у меня завтра утромъ истекаетъ срокъ страховой, не дай Богъ...