Бажулов Ф.
Никита

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

НИКИТА.

   Былъ тихій, морозный вечеръ. Полный мѣсяцъ, поднявшись высоко на темно-синемъ небѣ, ярко освѣщалъ окрестность. Снѣгъ блестѣлъ и искрился, а лѣсъ подъ своимъ сѣдымъ саваномъ, будто заколдованный богатырь, былъ нѣмъ и неподвиженъ. Тихо. Изрѣдка послышится слабый трескъ замерзшей ели да рѣзкій крикъ внезапно пробудившейся птицы.
   По самому краю лѣса пролегала извилистая, изрытая ухабами дорога. По дорогѣ пробиралась деревенская, до нельзя заморенная кляча. Широкія дровни медленно колыхались въ ухабахъ, то слегка напирая на лошадку, то заставляя ее напрягать послѣднія силы.
   На дровняхъ сидѣлъ мужикъ, на видъ еще не старый. Звали его Никитой. На немъ была мохнатая, изъ домашней овчины, шапка, старый, передѣланный изъ солдатской шинели, кафтанъ, изъ подъ котораго торчали полы тоже стараго полушубка.
   Никита весело понукивалъ свою кляченку, обращаясь къ ней, будто къ товарищу.
   "Ну, Вася,-- тихо говорилъ онъ,-- двигайся! Совсѣмъ, братъ, ты у меня залѣнился; видно надоѣлъ я тебѣ, мѣнка хочешь". "Поживи, послужи еще на старости лѣтъ,-- мы съ тобой заживемъ еще во-какъ! овса, муки вдоволь будетъ -- ѣшь, не хочу".
   "Трухни, Вася, хоть немножко, а то заморозишь; вѣдь, самъ видишь, что сапоги-то у меня дырьями починены. Не побѣжишь,-- смѣняю, вѣрно-слово, смѣняю".
   Но кляченка, видно, не боялась этихъ угрозъ; она и не думала прибавить шагу. Казалось даже, что вотъ, вотъ шагнетъ она еще разъ-другой, и остановится.
   Стужа начинала донимать Никиту, руки и ноги не на шутку зябли. Онъ оставилъ кляченку на Божію волю, а самъ закутался въ кафтанъ и прилегъ на куль. Но это ему не помогло, морозъ пробивался подъ кафтанъ и знобилъ все съ большею и большею силой.
   "То-ли дѣло дома, на печкѣ, тепло -- только поворачивайся съ боку на бокъ", подумалъ Никита. И мгновенно мыслью своею онъ перенесся къ себѣ домой, въ свою убогую, черную хату. Острая дрожь пробѣжала по всему его тѣлу, и еще холоднѣе, еще невыносимѣе стало ему. Онъ немного приподнялся и громко крикнулъ: "Ну-у", и опять прилегъ стараясь, ни о чемъ не думать, чтобы хоть заснуть поскорѣе. Но неотвязныя мысли какъ нарочно, одна за другою, лѣзли въ мужицкую голову. Ему представлялись картины недавно прошедшей, но уже забытой молодости. Вспомнилась жена, добрая, работящая и постоянно задумчивая. Вспомнилась ея болѣзнь, предсмертныя страданія и послѣднія слова, когда она, ухвативъ своими слабыми руками его шею, умоляюще просила его не пить, беречь и любить дѣтей. И глаза ея покрылись слезами, двѣ крупныя слезинки заблестѣли на рѣсницахъ и, скатившись, остановились на блѣдныхъ исхудалыхъ щекахъ умирающей... Она умерла, а слезинки все еще блестѣли, какъ-бы умоляя не забывать сказаннаго. Одна мысль смѣнялась другою, и каждая изъ нихъ на мгновеніе оставляла на сердцѣ Никиты слѣды или радости, или страданія.
   Вотъ ему кажется, что онъ дома. Какъ тепла и уютна его закоптѣлая хата. Онъ только-что пріѣхалъ. Около него дѣти; они садятся къ нему на колѣни, разспрашиваютъ его и передаютъ свои новости. Онъ ихъ слушаетъ, отвѣчаетъ, и всѣ они такъ счастливы. На печкѣ лежитъ старуха-мать. Она, не спуская глазъ, любуется своимъ сыномъ-кормильцемъ. Какъ долго она ждала его, чего только не передумала, какъ переболѣло ея сердце,-- но теперь онъ дома. И въ ея старческихъ глазахъ свѣтится тихая материнская радость. Но болѣе всѣхъ счастливъ и веселъ старшій сынишка, Петруша. Ни на кого не обращая вниманія, сидитъ онъ на полу посреди избы и молча окручиваетъ портянкой свои крошечныя ноги. Долго трудится онъ; наконецъ ему удается обуть бѣлые, только что привезенные изъ города сапоги. Вотъ онъ всталъ и молча прошелся по избѣ. Глаза его горятъ отъ радости. Онъ то и дѣло нагибается, съ большимъ вниманіемъ осматриваетъ свои обновки, осторожно потрогивая ихъ.
   -- Тятька! а тятька! сколько ты заплатилъ за сапоги?-- обращается къ нему Петруша.-- Вѣдь ни у кого нѣтъ такихъ, вѣдь да?
   -- Ни у кого,-- отвѣчаетъ отецъ... Доволенъ и счастливъ Петруша.
   Ужъ поздно... а дѣтскій веселый лепетъ не умолкаетъ. Пора спать. На столѣ появляются горячія съ мясомъ щи и нѣсколько ломтей полубѣлаго хлѣба. Старуха спускается съ печки и, крестясь, садится за ужинъ. Дѣти тоже садятся за столъ, давно они не видали такого ужина. Онъ самъ замѣчаетъ на всѣхъ лицахъ радость и самъ радуется...
   -- Эй! спишь, что ли?-- раздалось надъ самымъ ухомъ Никиты. Никита очнулся. "Да и вправду не сплю ли я", мелькнуло у него въ головѣ.
   Поднявъ голову, видитъ онъ, что лошадь его стоитъ передъ ярко освѣщенной харчевней. Внутри харчевни двигается народъ и слышатся веселые голоса.
   -- Прямо домой поѣду,-- полушопотомъ произнесъ онъ, и взялся было за возжи, чтобы повернуть лошадь къ дому. Но въ то же время свѣтъ и тепло харчевни манили къ себѣ.
   -- А вѣдь тепло должно быть въ харчевнѣ,-- подумалъ онъ, опустилъ возжи, проворно сошелъ съ дровень, и черезъ минуту скрылся за дверями. Тамъ было жарко и душно. Синія облака табачнаго дыма колыхались отъ одного конца до другого. Лампы тускло горѣли. За длинными, непокрытыми столами сидѣли мужики, кто выпивалъ, кто закусывалъ. Харчевница, толстая пожилая женщина, въ красномъ сарафанѣ и въ цвѣтной кичкѣ, переваливаясь съ боку на бокъ, спокойно расхаживала, зорко приглядывая за гостями. Самъ хозяинъ, здоровенный мужчина съ небольшою просѣдью въ бородѣ, хлопоталъ о чемъ-то, то и дѣло входя и выходя изъ харчевни; казалось, что ему ни до кого нѣтъ ни малѣйшаго дѣла.
   Когда вошелъ Никита, хозяйка сейчасъ же замѣтила его и почтительно, легонько улыбнувшись, поклонилась, произнося довольно протяжно:
   -- Здравствуй, Микита Митричъ! Всѣ ли здоровеньки? Откуда путь держишь?
   Тотъ отвѣсилъ ей неуклюжій поклону и проговорилъ:
   -- Слава Богу, все вашими молитвами, Прасковья Силантьева!
   -- А ѣдешь-то откуда?-- переспросила хозяйка.
   -- Изъ города... Эка стужа, стужа-то удалась,-- прибавилъ Никита.
   -- Да морозно.
   -- Мимо было проѣхалъ, думается, домой бы скорѣе попасть, да ужъ больно холодно стало,-- ну, думаю, куда ни шло, пятачекъ не ахти какія деньги, зайду, думаю, обогрѣюсь. Налейка, Силантьевна!
   -- Оно конечно, съ пятачка капиталу не составишь,-- внушительно проговорила хозяйка, наполняя стаканъ.
   -- Оно, что вѣрно, то вѣрно. Да домой-то, думается, поскорѣе попасть; свои-то, небось, глаза проглядѣли ждамши-то.
   -- А давно съ дому?
   -- Девятый день. Дѣтишки-то, небось, скучаютъ -- хлѣба, ситника, обновокъ ждутъ.
   -- Ну да теперь не далеконько, будешь дома, обогрѣйся.
   Никита, какъ видно, согласился съ хозяйкой и сѣлъ на близко стоявшую скамейку.
   -- Съ чѣмъ въ городѣ былъ?-- начала снова хозяйка.
   -- Да возилъ сѣно, было немного лишняго.
   -- Въ цѣнѣ, говорятъ? Сойвинскіе проѣзжали, сказывали.
   -- Какая тамъ цѣна, насилу съ рукъ собьешь.
   -- Неужели? А все-таки почемъ?
   -- Да что тутъ говорить,-- по четвертаку только.
   -- Но такой цѣнѣ и возить бы не стоило, пусть бы оно лежало, хлѣба не проситъ, а будетъ время -- дадутъ цѣну.
   -- Сѣна-то хлѣба не проситъ, а дѣтишки просятъ: давай, говорятъ, тятька хлѣба. Вотъ и везешь.
   -- А своего развѣ нѣтъ?
   -- Гдѣ тутъ свой -- ужъ его давно нѣтъ, съ Миколы, почитай, по пудамъ съ лавки таскаемъ.
   Стаканъ, налитый хозяйкою, давно былъ опорожненъ, и Никита ужъ давно держалъ на готовѣ въ рукахъ шапку, чтобы выйти и уѣхать, но хозяйка не отставала отъ него со своими вопросами, которымъ, казалось, не будетъ конца. А выйти не дослушавъ, было неловко.
   Дѣлать нечего, Никита положилъ шапку, опять присѣлъ на ту же скамейку и попросилъ "повторить".
   Но и этимъ еще не кончилось. Въ угоду хозяйкѣ, которая все еще не унималась, Никитѣ пришлось выпить еще и еще. И стаканчики взяли свое. Никита домой ужъ не собирался. Онъ раздѣлся и готовъ былъ просидѣть хоть всю ночь. Домъ и дѣти были забыты. Изъ тихаго, малоразговорчиваго мужика онъ превратился въ крикуна; его голосъ разносился по всей харчевнѣ. Съ нимъ ужъ сидѣло нѣсколько человѣкъ завсегдатаевъ. На столѣ стояли полуштофъ и закуска. Товарищи съ видимымъ вниманіемъ относились къ Никитѣ, разспрашивали его о дѣлахъ, сами разсказывали и дружно смѣялись, когда Никита пытался сказать что-нибудь смѣшное.
   Хозяйки тутъ уже не было. Она больше не интересовалась Никитой и его дѣлами, зная, что теперь онъ не уйдетъ, пока не вылетитъ изъ кармана послѣдняя копейка.
   Поздній вечеръ. Посѣтители харчевни понемногу, пошатываясь и спотыкаясь, выходили, а ночлежники укладывались спать, кто на нарахъ, кто на скамейкахъ. А Никита все еще сидѣлъ за тѣмъ же столомъ. Съ нимъ никого не было. Онъ больше не горячился. Голова его клонилась на грудь, волосы растрепались, а неподвижные оловянные глаза безсмысленно глядѣли въ одну точку. Время отъ времени онъ какъ-будто просыпался, брался за стоявшую передъ нимъ бутылку и опрокидывалъ надъ стаканомъ. Но замѣтя, что бутылка пуста, ставилъ ее опять на столъ и опять забывался.
   Наконецъ, къ нему подошелъ хозяинъ и, дергая его за рукавъ, произнесъ: "Никита Мигричъ! пора тебѣ домой ѣхать, дома ждутъ!"
   Никита поднялъ на него свои безсмысленные глаза.
   Хозяинъ повторилъ то же самое. Но Никита не двигался.
   Тогда подошелъ работникъ и вдвоемъ съ хозяиномъ поволокли Никиту къ дверямъ. На улицѣ Никиту свалили на дровни, а лошадь направили къ дому.
   

II.

   Полночь. Спитъ деревня, ни звука... Только въ избушкѣ Никиты еще не спали. Сквозь замерзшія стекла маленькаго окна пробивалась на улицу слабая полоскя свѣта. Внутри избы полумракъ; все бѣдно и убого... Опираясь локтями на край стола, сидѣла дѣвочка, старшая дочь Никиты. На видъ ей было лѣтъ двѣнадцать; звали ее Груней. На ней былъ синій крашенинный сарафанъ и старенькая ситцевая кофточка. Голову ея стягивалъ небольшой платокъ, изъ подъ котораго выступали пряди свѣтлорусыхъ волосъ. Груня была -- вылитая мать; такой же высокій правильный лобъ, какъ и у покойной, небольшой носъ, большіе голубые глаза съ длинными рѣсницами и тоненькими изогнутыми бровями, небольшой правильный ротъ съ немного вздернутою верхнею губою. Но блѣдныя ввалившіяся щеки исказили красивыя черты малютки. Все лицо этой дѣвочки выражало глубокую печаль. Усталые глаза ея смотрѣли вяло, въ нихъ не было ни искры дѣтской жизни и веселости. Глядя на нее, не вѣрилось, что она ребенокъ -- казалось, что это пожилой много испытавшій человѣкъ. Да, мало пожила Груня, но уже успѣла много пережить. Только двѣнадцать лѣтъ Грунѣ, а она ужъ давно хозяйкой, всѣ работы семьи лежатъ на ней: она вездѣ одна, все должна справить, никто ей не поможетъ. Есть у Груни бабушка, но она стара, за ней самой надо присматривать, а братья еще малы, съ нихъ нельзя и спрашивать. Осталась она одна послѣ матери, всѣ заботы свалились на нее, и съ тѣхъ поръ она не знаетъ отдыха.
   Груня сидѣла долго и неподвижно. Что-то на улицѣ стукнуло. Она вздрогнула, повернулась къ окну и стала пристально всматриваться. Но на улицѣ ничего не было видно. Опять все тихо. Глубоко вздохнула Груня и отошла отъ окна.
   -- Ты бы легла, бабушка,-- проговорила она, взглянувъ на печку, гдѣ, согнувъ свою костлявую спину, сидѣла дряхлая старуха -- мать Никиты. Ея морщинистое сухое лицо и неподвижные глаза ничего не выражали; казалось, что она спитъ съ открытыми глазами.
   -- Ложись, бабушка,-- ласково повторила Груня,-- я тоже сейчасъ лягу.
   Старуха зашевелилась, набрала съ печки какихъ-то лохмотьевъ и, подложивъ ихъ подъ голову, скорчилась на краю печки.
   А Груня подошла къ окну и стала всматриваться въ темную улицу. Но тамъ ничего не видно и не слышно.
   -- Нѣтъ, не пріѣдетъ сегодня!-- проговорила она и отошла отъ окошка.-- Охъ, тятька, тятька! гдѣ то ты пропадаешь?..
   Груня рѣшилась ложиться.
   Какъ желала бы она заснуть, чтобъ отвязаться отъ мучительнаго ожиданія, а сонъ, какъ нарочно, не приходитъ. То ей слышался дальній скрипъ полозьевъ, то разговоры, то чудилось, что словно кто-то подъѣхалъ и слабо дотронулся до воротъ; видно, лошадь мордой задѣла, думала Груня. Но опять тихо-тихо; только бабушка какъ-то страшно храпитъ, да по временамъ раздается глухой стонъ братьевъ. Груня прислушиваемся къ храпу, и ей становится жутко. Она прячетъ голову подъ кацавейку, но такъ еще хуже. Передъ ней вдругъ все краснѣетъ; ей кажется, что она стремглавъ падаетъ въ какую-то пропасть, а тамъ, въ пропасти, лежитъ ея мертвый отецъ съ окровавленною головою. Все, что было продумано ею въ эти долгіе дни, теперь рисовалось въ ужасныхъ, яркихъ картинахъ. Грунѣ становится невыносимо страшно, а зловѣщее храпѣніе гудитъ и гудитъ надъ самымъ ея ухомъ.
   -- Бабушка! бабушка!-- кричитъ она.
   Бабушка просыпается, и Грунѣ становится на минуту легче.
   Долго мучилась Груня, наконецъ, заснула. Но и во снѣ она не спокойна: постоянно вскрикиваетъ, разговариваетъ, стонетъ, пробуждается.
   Раннее утро... Старуха проснулась первою и сейчасъ же взглянула на улицу. У воротъ стояла лошадь. Радостно побрела старуха на встрѣчу сыну и растворила ворота. Лошадка еле-еле въѣхала во дворъ. Никита спалъ на пустыхъ дровняхъ. Его разбудили; кое-какъ проволокли въ избу и замертво уложили на кровать. Къ вечеру Никита проснулся. Голову его страшно ломило, всѣ внутренности горѣли, какъ въ огнѣ. Руки и ноги у него были отморожены, покрылись пузырями, въ боку кололо, онъ былъ не въ силахъ подняться и лежалъ пластомъ на кровати, оборотясь лицомъ къ стѣнкѣ. Онъ опомнился и теперь только понялъ, что сдѣлалъ. Чувство раскаянія охватило его. Онъ мысленно проклиналъ себя, харчевника и его жену, и ту минуту, когда свернулъ въ харчевню. Три года не пилъ и теперь соблазнился, забылъ просьбу и слезы жены, забылъ стыдъ и совѣсть. Онъ глядѣлъ въ стѣнку, потому что не могъ глядѣть на своихъ дѣтей. Горько ему было за самого себя, но за дѣтей и старуху мать еще горше. Мысль, что онъ обманулъ, обидѣлъ семью, которая такъ долго ждала и такъ надѣялась на него, рѣзала ему сердце.
   Правда, всѣ знали, что онъ бѣденъ, но сосѣди его все-таки любили и уважали, считали его за честнаго и порядочнаго человѣка, помогали ему въ нуждѣ, зная, что не легко ему съ такою малолѣтнею семьею и безъ всякаго помощника. Но теперь ему сосѣди не помогутъ, думалъ онъ; да и какъ просить ихъ, съ какими глазами явиться къ нимъ... Мысли путались... Ничего не остается, какъ навѣсить торбы дѣтямъ и пуститъ "Христа ради". Какъ пустить дѣтей на такой срамъ? Нѣтъ! этого не будетъ... и онъ рѣшился на послѣднее средство: послать съ просьбой къ харчевнику.
   "Можетъ тотъ выручитъ, можетъ быть, совѣсть одолѣетъ его и пожалѣетъ дѣтей", думалъ онъ.
   И вотъ Груня отправляется въ харчевню просить "хоть сколько-нибудь хлѣба въ долгъ".
   Но въ харчевнѣ ей наотрѣзъ отказали.
   -- Надо бы стыдъ знать: на пьянство есть деньги, а на хлѣбъ нѣту, -- проворчала Силантьевна на просьбу Груни.
   Такъ Груня и вернулась домой съ пустыми руками. Пришлось просить сосѣдей. Тѣ помогли, кто чѣмъ могъ; но они сами были небогаты и долго кормить чужое семейство были не въ силахъ. Никитѣ между тѣмъ становилось все хуже и хуже, и бѣднымъ дѣтямъ пришлось одѣть торбы.
   Прошла зима, наступили теплые весенніе дни, мужики ладили сохи и бороны, приготовляясь къ полевымъ работамъ, а Никита все еще лежалъ въ постели. Наступала Троица, погода стояла на удивленье, по всей деревнѣ кипѣла работа, всѣ старались во-время посадить, посѣять. Никитѣ вдругъ стало легче. Все семейство обрадовалось, у всѣхъ мелькнула надежда на выздоровленіе. Даже самъ больной обрадовался. Но радость эта продолжалась недолго -- Никитѣ къ вечеру вдругъ стало хуже. Извѣстили сосѣдей. Со всѣхъ избъ посыпалъ народъ, всѣ направлялись къ избѣ больного. Никита лежалъ на кровати, крупныя капли пота выступали на его бѣломъ лбу, глаза блуждали, какъ-будто стараясь найти кого-то.
   -- Кого тебѣ, Никитушка, надо?-- спросила подошедшая старуха.
   -- Гдѣ дѣти?-- слабо произнесъ больной.
   Привели дѣтей. Никита благословилъ ихъ, перекрестивъ каждаго своею слабою, еле двигающеюся рукою. Всѣ присутствующіе съ торжественнымъ вниманіемъ смотрѣли на прощаніе отца съ дѣтьми, и у всѣхъ на глазахъ были слезы. Потомъ одинъ за другимъ всѣ стали подходить къ больному, брали его за руку и, прося прощенія, цѣловали его. Никита не спускалъ глазъ съ подходившихъ, но потомъ онъ сталъ какъ будто уставать, глаза его замѣтно тяжелѣли, то и дѣло закрывались. Наконецъ и совсѣмъ сомкнулись, грудь слабо подымалась. Еще минута -- и Никиты не стало.
   Черезъ два дня надъ селомъ гудѣлъ старый церковный колоколъ. Большая толпа народа провожала къ кладбищу бѣлый сосновый гробъ -- хоронили Никиту...

Ѳ. Бажуловъ.

"Міръ Божій", No 7, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru