Н. А. Т.
Дворовый человек Сазон и Яшка Сжёный

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Дворовый человѣкъ Сазонъ и Яшка Сжёный.

І.
Сазонъ.

   Сазонъ... Фамилія его не интересная, да и никогда никого и не интересовала. Сазонъ родился въ 1820 г. во, дворѣ отставнаго капитана гвардіи Степана Степановича Дѣева, одного изъ богатыхъ помѣщиковъ Нижегородской губерніи, отъ неизвѣстнаго отца и горничной дѣвушки Устиньи, умершей черезъ нѣсколько дней послѣ рожденія сына. Единственною родственницей Сазона была старшая сестра Устиньи, Марья, также дворовая женщина, прачка, пріютившая сиротку послѣ смерти матери его, но и та сошла въ могилу за нѣсколько дней до того дня, когда Сазону исполнилось 10 лѣтъ, и остался Сазонъ на свѣтѣ одинъ, какъ перстъ, круглымъ сиротою въ буквальномъ смыслѣ слова, безъ роду и племени. Когда дворецкій пришелъ доложить барину о смерти Марьи и испросить распоряженія насчетъ оставшагося безъ пріюта "мальчишечки", Степанъ Степановичъ приказамъ привести Сазона и, медленно попыхивая изъ своей трубки съ безконечнымъ черешневымъ чубукомъ и огромномъ янтаремъ, украшеннымъ бисерною бахромой, долго смотрѣлъ на дрожавшее передъ нимъ худенькое, блѣдное, щедушное существо съ всклокоченными волосами грязно-бѣлесоватаго цвѣта и кроткими заплаканными глазками. Наконецъ, баринъ, выпуская клубы дыму, проговорилъ: "Что же, дѣвать некуда, опредѣлить его козачкомъ, а Ѳедоту -- великъ сталъ -- носить кушанье". Черезъ ледѣлю Сазонъ щеголялъ въ широкихъ панталонахъ изъ сѣраго домашняго сукна, съ краснымъ узенькимъ лампасомъ, въ сѣраго же цвѣта курткѣ, съ красными же кантами на рукавахъ и воротникѣ, и сапогахъ, очевидно, не по немъ сшитыхъ. Обязанность его была немногосложная и заключалась исключительно въ завѣдываніи барскими трубками; онъ долженъ былъ чистить чубуки, набивать трубки, подавать ихъ барину и гостямъ, зажигать ихъ съ помощью длинныхъ полосокъ бумаги, прибирать трубки къ мѣсту и убирать разсыпанный табакъ или золу. Въ этихъ незамысловатыхъ занятіяхъ провелъ онъ почти десять лѣтъ, вплоть до смерти стараго барина. Имѣніе перешло къ единственному сыну старика, носившему также имя Степана Степановича, человѣку молодому, доброму, нѣсколько болѣзненному и дорожащему болѣе всего своимъ личнымъ спокойствіемъ. Сазонъ, между чѣмъ, вытянулся чуть ли не въ сажень и костюмъ козачка рѣшительно пересталъ соотвѣтствовать и росту, и годамъ; по примѣру предмѣстника его, Ѳедота, Сазона приставили къ буфету, въ помощь помощнику буфетчика, облекши его предварительно въ неуклюжій длиннополый сюртукъ, сѣрый демикатоновый -- лѣтомъ, темный, солдатскаго сукна -- зимою.
   Дворня у Дѣева была многочисленная, самъ же Дѣевъ былъ не женатъ, мало выѣзжалъ, еще меньше принималъ, и дворнѣ его рѣшительно нечего было дѣлать. Подмести кое-какъ утромъ буфетъ, принести два раза въ день (къ завтраку и обѣду) кушанье изъ кухни, да перемыть, и то еще съ помощью судомойки, посуду,-- этимъ исчерпывались всѣ занятія, въ которыхъ Сазонъ провелъ свою жизнь вплоть до освобожденія крестьянъ и до 40-ка лѣтняго слишкомъ возраста своего. Непомѣрно высокій и худощавый, слабосильный и болѣзненный, ничего не знающій и ничего не видавшій, кромѣ буфета и барской кухни, Сазонъ ровно ни къ чему не былъ способенъ и былъ обузою для своего барина, но дѣвать его было некуда, и онъ продолжалъ состоять при буфетѣ. Но если служба его при буфетѣ не научила его ничему путному, то развила въ немъ два непохвальныхъ качества: допивая съ донышковъ стакановъ и рюмокъ остатки вина и водки, Сазонъ понемногу пристрастился къ крѣпкимъ напиткамъ, а таская куски съ блюда, на пути отъ кухни къ господскому дому, привыкъ подтибривать все то, что плохо лежало.
   Объявленіе манифеста 19 февраля 1861 г. въ первую минуту сильно обрадовало Сазона, хотя онъ не могъ самъ себѣ дать яснаго отчета, чему онъ радовался; цѣлый день ходилъ онъ, какъ шальной, въ необыкновенно оживленномъ расположеніи духа, перебѣгалъ изъ дома въ кухню, оттуда въ конюшню, людскую, опять въ домъ и, улыбаясь во весь ротъ, приставалъ ко всякому встрѣчному съ какими-то непонятными разспросами; къ. вечеру онъ исчезъ изъ дому, пьянствовалъ и пропадалъ цѣлую недѣлю. "Объявился" вновь Сазонъ въ домъ (какъ доложилъ, барину старикъ дворецкій) какъ-то передъ вечеромъ, съ растрепанными волосами, опухшимъ лицомъ, красными глазами и сильно помятою одеждой. Крадучись по стѣнкамъ, пробрался онъ въ. буфетъ и началъ старательно, съ несвойственнымъ, ему усердіемъ, сметать пыль со столовъ и шкафовъ и перетирать стоявшую въ буфетѣ посуду, печально раздумывая объ ожидающемъ его нагоняѣ. Но, къ глубокому его изумленію, никакого нагоняй не послѣдовало; дворецкій объявилъ ему коротко, чтобы онъ шелъ выспаться; дней черезъ десять ему вручили какую-то бумагу, объявили, что онъ свободенъ отъ всякихъ занятій, и приказали собрать свои пожитки и оставить дворъ; баринъ пожаловалъ ему пять рублей и прочелъ длинное наставленіе о вредѣ пьянства.
   Очевидно, баринъ былъ радъ отдѣлаться отъ Сазона. Долго стоялъ Сазонъ среди буфета въ немаломъ изумленіи и раздумья, съ какимъ-то недовѣріемъ поглядывая то на бумагу, прочесть которую онъ, какъ безграмотный, не умѣлъ, то на пятирублевую бумажку, неизвѣстно за что ему пожалованную бариномъ; наконецъ, онъ обратился въ буфетчику съ двумя вопросами: что же ему дѣлать и куда идти?-- на что получилъ краткіе отвѣты: дѣлай что хочешь и или на всѣ четыре стороны. Еще нѣсколько секундъ постоялъ Сазонъ въ глубокомъ раздумья, затѣмъ нахлобучилъ на голову свой картузъ и отправился прямо въ ближайшій кабакъ. Пропивъ пять рублей, Сазонъ возвратился въ домъ, еще въ болѣе истерзанномъ видѣ, прося оставить его при прежней должности. Но баринъ остался неумолимъ, и хотя при видѣ, истерзанной одёжи своего слуги великодушно пожаловалъ Сазону старый тулупъ, но не велѣлъ его пускать на порогъ дома.
   И пошелъ Сазонъ на поиски за кровомъ и хлѣбомъ.
   Сначала жилось Сазону не дурно, такъ какъ его охотно принимали въ услуженіе; крайне смирный, онъ подкупалъ съ перваго взгляда въ свою пользу своимъ тихимъ голосомъ и мягкимъ, кроткимъ взглядомъ; но скоро убѣждались въ его полной непригодности къ какому бы то ни было дѣлу, въ наклонностяхъ его къ пьянству и воровству и гнали его. И гдѣ только ни служилъ, и чѣмъ только ни занимался Сазонъ въ вѣчной погонѣ за кускомъ насущнаго хлѣба! Былъ онъ и лакеемъ въ помѣщичьихъ донахъ, и половымъ въ трактирахъ, и дворникомъ, и при баняхъ состоялъ, служилъ сторожемъ въ какомъ-то казенномъ учрежденіи, пробовалъ быть работникомъ у крестьянина въ деревнѣ, водовозомъ гдѣ-то въ городѣ, но лѣтъ черезъ пять-шесть всѣ на него махнули рукой, да онъ и самъ, кажется, тоже на себя рукой махнулъ и пересталъ искать занятій или работы.
   Гдѣ жилъ онъ съ тѣхъ поръ -- сказать трудно; онъ сдѣлался въ полномъ смыслѣ этого слова бездомнымъ бродягой; круглый годъ шатался онъ съ мѣста на мѣсто, переходя изъ одного уѣзда излюбленныхъ имъ Владимірской и Нижегородской губерній въ другой, придерживаясь больше глухихъ мѣстностей, удаленныхъ отъ городовъ и большихъ дорогъ. Зимою и лѣтомъ, осенью и весной, въ жаръ и стужу, въ вёдро и дождь можно было видѣть его преимущественно вблизи маленькихъ деревушекъ и поселковъ, медленно пробирающагося по задворкамъ села между огородами и овинами, спящаго въ канавахъ, на церковныхъ папертяхъ или пропивающаго случайно попавшій къ нему грошъ въ деревенскомъ кабакѣ. Единственная собственность его состояла изъ тулупа -- прощальнаго подарка барина -- и дырявой мѣховой шапки, также кѣмъ-то когда-то ему подаренной; съ этими двумя предметами онъ никогда не разставался, даже никогда не закладывалъ ихъ ни одному кабатчику; все же остальное, имѣющее какую-либо цѣнность, немедленно тащилось имъ въ ближайшій питейный домъ. Какимъ образомъ Сазонъ не замерзалъ двадцать разъ въ теченіе каждой зимы, было просто чудомъ, такъ какъ очень часто ему случалось во время вьюги и въ трескучіе морозы ночевать въ овинахъ; въ избы его рѣдко пускали вслѣдствіе ближайшаго знакомства жителей навѣщаемыхъ имъ мѣстностей со взглядомъ его на понятія о чужой собственности.
   Взглядъ же этотъ былъ не лишенъ своеобразности. Сазонъ считалъ священными всякіе замки, запоры, даже простые засовы и задвижки и неприкосновеннымъ все ими охраняемое; но все не огражденное такими замками, задвижками, засовами или запорами онъ чуть ли не считалъ, общимъ достояніемъ, на которое вправѣ наложить руку всякій встрѣчный и поперечный. А всѣ плоды земные, всѣ огородныя овощи, фрукты, дрова, сѣно, бѣгающіе по улицѣ куры и поросята, плавающія въ пруду домашнія утки, бродящіе по полямъ гуси, развѣшенное на улицѣ бѣлье,-- словомъ, все, не огражденное и не охраненное, дѣлалось добычею Сазона и служило для поддержки его существованія и удовлетворенія его страсти къ водкѣ.
   И чего-чего только ни дѣлали, чтобъ измѣнить понятія Сазона на право собственности: били его мужики кулаками, бабы ухватами, мальчишки каменьями, судили его и въ волости, и у мироваго, сажали его не разъ въ тюрьму, даже сѣкли не разъ въ силу какихъ-то мірскихъ приговоровъ,-- ничего не помогало. И все это выходило у Сазона какъ-то наивно, даже добродушно; заберется ли онъ на чужой огородъ, накопаетъ себѣ картофеля или моркови, поймаетъ ли на улицѣ бѣгающую курицу, стянетъ ли развѣшанное на плетнѣ бѣлье,-- налетитъ хозяинъ или хозяйка и при первомъ заявленіи ихъ требованій Сазонъ скажетъ: "твое!" и безпрекословно выпускаетъ курицу, отдаетъ бѣлье, картофель или морковь; развѣ только иногда прибавитъ своимъ тихимъ, слегка дрожащимъ голосомъ: "Ты бы, тетка (или дядя) удѣлила малость прохожему человѣку". Но тетка или дядя обыкновенно подобнымъ мольбамъ не внимали и въ отвѣтъ на нихъ на "прохожаго человѣка" сыпались побои; Сазонъ не защищался: тузилъ ли его здоровенный мужикъ, бойкая бабенка, или слабосильный мальчишка, Сазонъ не противился нападающему, не старался даже убѣжать отъ него, только вздыхалъ, да старался своими длинными, худыми руками оградить отъ ударовъ свою голову. Такъ же покорно и безропотно исполнялъ онъ, пойманный на воровствѣ, всякія требованія идти къ сотскому, старостѣ, вообще къ начальству, кѣмъ бы эти требованія ни заявлялись; никогда не отпирался и не отказывался отъ содѣяннаго имъ, давалъ постоянно тотъ же отвѣтъ: "съ холоду, или съ голоду"; но какъ только очутится на свободѣ, принимается вновь за прежнее ремесло, часто не только въ той же мѣстности, но и въ той же деревнѣ.
   Разъ только Сазонъ, пойманный какимъ-то крестьяниномъ въ огородѣ на ловлѣ куръ, оказалъ неожиданное и энергичное сопротивленіе. Крестьянинъ не удовольствовался колотушками, а стащилъ съ Сазона его тулупъ, конечно, въ видѣ наказанія, такъ какъ этотъ старый, дырявый и вытертый тулупъ не имѣлъ почти никакой цѣнности.
   Но тутъ съ Сазеномъ произошло что-то необыкновенное: онъ вдругъ выпрямился, глаза разгорѣлись, съ яростью бросился онъ на крестьянина и, хотя былъ втрое его слабѣе, смялъ его, повалилъ на землю, вырвалъ изъ его рукъ тулупъ и съ необыкновенною быстротой исчезъ изъ огорода. Ошеломленный неожиданнымъ нападеніемъ, крестьянинъ медленно поднялся на ноги и долго съ изумленіемъ смотрѣлъ въ ту сторону, куда скрылся Сазонъ, бормоча про себя: "ишь ты!..."
   Но, видно, "повадился кувшинъ по воду ходить, тамъ ему и голову сломить". Пословица эта сбылась надъ Сазономъ.
   Въ одномъ изъ самыхъ глухихъ уголковъ Владимірской губерніи, вдали отъ городовъ и желѣзныхъ дорогъ, вдоль незначительной рѣченки тянулась деревня, -- назовемъ ее хотя Лемохино,-- расположенная въ узкой лощинѣ; стараясь строиться поближе къ водѣ, Лемохино со своими огородами и вишневыми садиками, хотя не насчитывалось болѣе пятидесяти избъ, растянулось чуть ли не на двѣ версты; ближе у рѣчки тѣснились бани, затѣмъ шли огороды, овины и всякаго рода клѣтушки и амбарушки, а напротивъ, черезъ улицу, расположились избы, окруженныя вишневыми садиками, выбѣгавшими изъ лощины наверхъ къ крестьянскимъ полямъ.
   Такое положеніе деревни было особенно на руку Сазону, благопріятствуя его хищническимъ подвигамъ, и потому онъ былъ въ Лемохинѣ весьма частымъ, хотя и далеко не желаннымъ гостемъ; его набѣги на огороды, развѣшенное бѣлье, куръ и другую живность надоѣли до невозможности лемохинскимъ жителямъ вообще и въ особенности Ивану Кузьмичу, изба, огородъ и садъ, котораго, какъ крайніе, были чаще другихъ предметомъ особеннаго вниманія Сазона.
   Дѣло было въ срединѣ ноября 187... года, въ воскресенье, утромъ; осень стояла холодная, безснѣжная; сильный сѣверный вѣтеръ гудѣлъ въ трубахъ, рвалъ соломенныя крыши и пригибалъ чуть не къ землѣ тощія придорожныя березы. Иванъ Кузьмичъ только что возвратился изъ сосѣдняго села отъ обѣдни и, снявъ тулупъ, расположился на лавкѣ въ ожиданіи обѣда, который собирала его жена и десятилѣтняя Машутка-сиротка, внучка Кузьмича. Иванъ былъ мужикъ лѣтъ пятидесяти пяти, средняго роста, широкоплечій, лысый, съ широкимъ добродушнымъ лицомъ, окаймленнымъ сѣдѣющею бородой; человѣкъ крайне трудолюбивый, трезвый, богобоязненный, онъ считался однимъ изъ исправнѣйшихъ хозяевъ Лемохина; по характеру своему крайне мягкій и добрый, онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, былъ вспыльчивъ до крайности, но сердце имѣлъ отходчивое и самъ первый сожалѣлъ о всякой своей вспышкѣ.
   Только что жена Кузьмича поставила на столъ горшокъ со щами и Кузьмичъ, широко перекрестившись, взялся было за ложку, подъ окномъ раздался какой-то визгъ. "Что за прахъ, никакъ поросенокъ визжитъ, не нашъ ли? Нѣтъ, нашъ въ сѣняхъ". Визгъ повторился явственнѣе прежняго; дѣвочка-внучка подбѣжала къ окну, да какъ вскрикнетъ: "Дѣдка, Сазонъ, Сазонъ!... Нашего поросенка, бѣлячка нашего вяжетъ!" Кузьмичъ вскочилъ изъ-за стола, лицо его мгновенно побагровѣло; какъ былъ безъ тулупа, захвативъ стоявшую въ углу суковатую палку, онъ бросился на улицу съ крикомъ: "Погоди же ты у меня!" Дѣйствительно, противъ самой избы Кузьмича черезъ улицу у амбарчика на колодѣ сидѣлъ Сазонъ въ своемъ старенькомъ тулупчикѣ и рваной шапчонкѣ; на колѣняхъ его лежалъ довольно толстый колъ, его постоянный спутникъ, защита противъ собакъ и всякаго, какъ онъ выражался, "звѣрья"; въ ногахъ барахтался, отчаянно визжа, поросенокъ; наклонившись къ нему, Сазонъ старался связать ему ноги веревочкой, но окоченѣвшія отъ холода руки плохо его слушали. Кузьмичъ налетѣлъ на Сазона съ крикомъ и руганью, и градъ ударовъ палкой посыпался на голову и спину старика; Сазонъ выпустилъ изъ рукъ поросенка, но не всталъ съ мѣста, не сдѣлалъ даже попытки уклониться отъ падавшихъ на него ударовъ; онъ уперся о колѣно своими дрожащими длинными руками и только ёжился и тяжело охалъ при каждомъ взмахѣ палки Кузьмича.
   -- Вотъ я тебѣ, разбойникъ, я те научу красть, воръ, мошенникъ, погибели на тебя нѣтъ, я те покажу!...
   Сазонъ вскрикнулъ, колъ скатился съ его колѣнъ и ударился объ ноги Кузьмича. Поднятая рука Кузьмича опустилась, онъ отступилъ на шагъ и нѣсколько секундъ переводилъ изумленные глаза съ Сазона на валявшійся подъ ногами колъ.
   -- Что же ты, идолъ, такъ сидишь, и съ коломъ-то?-- проговорилъ, наконецъ, Кузьмичъ; Сазонъ не отвѣчалъ, онъ еще болѣе согнулся и ниже опустилъ голову, продолжая тяжело стонать.
   -- Истуканъ, право, истуканъ, прости Господи, тьфу!-- Кузьмичъ плюнулъ, бросилъ въ сторону палку и направился къ себѣ, оглядываясь на ходу. Сазонъ остался на колодѣ. Прошло нѣсколько минутъ, въ окнахъ избы Кузьмича, за тусклыми стеклами, показывались то въ одномъ окнѣ, то въ другомъ какія-то тѣни,-- очевидно, кто-то старался выглядывать на улицу; дверь скрипнула и на порогѣ показалась внучка Кузьмича, кутавшаяся отъ холода въ накинутый на голову тулупчикъ.
   -- Дядя Сазонъ, а дядя Сазонъ, -- раздался тоненькій, но звонкій голосокъ,-- слышь, дядя Созонъ, иди, дѣдка зоветъ щи хлѣбать, иди!-- Сазонъ молчалъ; онъ сидѣлъ совершенно согнувшись, локтемъ одной руки упираясь о колѣни, другая рука повисла, касаясь кистью земли, шапчонка слетѣла съ него, рѣдкіе сѣдые волосы развѣвались по вѣтру, голова какъ-то безпомощно склонилась* на грудь. Дѣвочка исчезла за дверью, но почти вслѣдъ за тѣмъ дверь эта вновь растворилась и изъ избы вышелъ Кузьмичъ.
   -- Что же ты, идолъ?-- крикнулъ онъ зычнымъ голосомъ.-- Просить тебя, что ли? Говорятъ: или щи хлѣбать, говорятъ тебѣ небось! Не трону, дьяволъ, или же!
   Сазонъ зашевелился, притянулъ къ себѣ свой колъ, конецъ котораго почти касался опущенной на землю руки, съ видимыми усиліями, опираясь на него, послѣ ряда неудачныхъ попытокъ, поднялся на ноги, но не сдѣлалъ онъ и двухъ шаговъ, колъ выскользнулъ изъ его рукъ, длинное туловище Сазона качнулось раза два, какъ будто колыхаемое вѣтромъ, и онъ съ жалобнымъ стономъ рухнулся на землю.
   Сазонъ умиралъ въ избѣ Кузьмича,-- у него оказались переломленными два ребра и повреждена затылочная кость,-- лежалъ онъ на лавкѣ головою подъ образами, прикрытый тулупомъ хозяина, собственный дырявый тулупъ лежалъ подъ головою; тѣло Сазона какъ будто еще похудѣло, руки были вытянуты вдоль тѣла поверхъ тулупа, лицо имѣло земляной цвѣтъ, глаза были закрыты, а только тяжело поднимавшаяся грудь указывала, что жизнь не совсѣмъ еще покинула его. Священникъ, причастившій Сазона, только что оставилъ избу; жена Кузьмича всхлипывала въ углу, тихо причитывая, внучка испуганно жалась въ ней, Кузьмичъ стоялъ у печки, бросая на умирающаго не то испуганные, не то растерянные взгляды; у ногъ Сазона, лицомъ къ лицу къ нему, стоялъ, опираясь на высокую палку, сельскій староста со значкомъ на груди. Умирающій медленно поднялъ свои вѣки и устремилъ на стоящую противъ него фигуру старосты мутный взглядъ; всхлипыванія жены Кузьмича замолкли; воцарилась мертвая тишина. Искра сознанія мелькнула въ потухающемъ взорѣ Сазона, губы зашевелились, но звука не было, выраженіе тоски и безпокойства отразилось на изможденномъ лицѣ. Еще одно усиліе и, наконецъ, раздался тихій, глухой шепотъ:
   -- Упалъ... расшиб... ахъ! расшибся... а онъ,-- взглядъ Сазона, видимо, началъ искать кого-то,-- онъ... ничего... мужикъ справ... справедливый.
   Вѣки закрылись, еще разъ высоко поднялась и опустилась грудь, и Сазона не стало.
   Но словамъ умирающаго, что Иванъ Кузьмичъ "мужикъ справедливый* и что "онъ самъ расшибся" не придали, да и не могли придать того значенія, какое хотѣлъ имъ дать Сазонъ; староста донесъ волостному старшинѣ, писарь составилъ протоколъ, старшина подписалъ его и представилъ становому, становой передалъ слѣдователю, и мѣсяцевъ черезъ шесть послѣ смерти Сазона Кузьмичъ, блѣдный, похудѣвшій и какъ-то весь осунувшійся, сидѣлъ въ гор. В... на скамьѣ подсудимыхъ.
   Какъ ни старался назначенный Кузьмичу судомъ защитникъ (рьяный кандидатъ на судебныя должности, готовившійся къ адвокатской карьерѣ) внушить своему кліенту различные, по его мнѣнію, ловкіе отвѣты, касавшіеся и силы ударовъ, и незначительныхъ размѣровъ палки, и паденіе Сазона съ колоды и т. д., Кузьмичъ стоялъ на одномъ: "виноватъ, молъ, зашибъ старика; намѣренности убить не было, а дѣйствительно попуталъ Богъ, зашибъ до смерти".
   Такъ и присяжнымъ объяснилъ дѣло Кузьмичъ, разсказавъ все происшествіе и изъ-за чего вышло оно, и кто такой былъ Сазонъ, и какъ онъ умеръ -- и присяжные засѣдатели Кузьмича оправдали.
   

II.
Яшка Сжёный.

   Къ той же породѣ хищниковъ принадлежалъ и Яшка Сжёный, но это былъ хищникъ крупный: смѣлый, дерзкій, рѣшительный,-- не мелкій воришка, какъ Сазонъ, а разбойникъ въ широкомъ смыслѣ этого слова; онъ явился "грозою" тѣхъ же почти мѣстностей Нижегородской и Владимірской губерній, въ которыхъ Сазонъ величался "язвою". И эти два слова: "гроза" и "язва" какъ нельзя лучше характеризовали ихъ личности.
   Попъ крестилъ Яшку дѣйствительно Яковомъ, но прозваніе Просжёный, въ совращеніи Сжёный, онъ уже самъ себѣ пріобрѣлъ своими подвигами, и названіе это настолько пристало къ нему, что никто его иначе и не именовалъ, да и самъ онъ, кажется, давно забылъ свою настоящую фамилію, а, въ концѣ-концевъ, благодаря пьяному волостному писарю, прозваніе это попало даже въ паспортъ Яшки.
   И Сжёный, и Сазонъ жили воровствомъ, сдѣлали себѣ изъ кражи ремесло, но на этомъ и останавливалось сходство между ними; во всемъ другомъ эти два человѣка были діаметрально противуположны какъ въ физическомъ, такъ и нравственномъ отношеніи. Сазонъ, какъ мы видѣли, былъ длинный, худой, болѣзненный, слабосильный человѣкъ, притомъ, добродушный, довольно глупый, неспособный, неразвитой и ни къ чему непригодный; Сжёный, напротивъ, былъ роста средняго, худощавый, но широкоплечій, съ желѣзными мускулами и желѣзнымъ же здоровьемъ; силы и ловкости онъ былъ необыкновенной и, вмѣстѣ съ тѣмъ, умный, злой, на все способный; онъ, напримѣръ, бывши уже взрослымъ парнемъ лѣтъ семнадцати, побившись объ закладъ, выучился въ теченіе шести мѣсяцевъ читать у волостнаго сторожа, полуграмотнаго солдата, которому платилъ за уроки крадеными табакомъ и водкою, затѣмъ самоучкой дошелъ до того, что писалъ не хуже любаго деревенскаго грамотѣя, и, вообще, за что онъ ни брался, всякое дѣло горѣло и спорилось въ его рукахъ.
   Но бѣда въ томъ, что онъ никогда ни за что путное не хотѣлъ браться. Когда-то въ родномъ селѣ, на границѣ трехъ губерній -- Владимірской, Костромской и Нижегородской, была у Яшки наслѣдственная, доставшаяся отъ отца усадьба, была и жена, но все это было и быльемъ поросло: жена умерла (говорятъ, не безъ участія здоровенныхъ кулаковъ мужа), дѣтей Богъ не далъ, хозяйство прахомъ пошло, и на мѣстѣ усадьбы остался пустырь, заросшій бурьяномъ. Яшка, исчезъ изъ села и только его частые воровскіе набѣги напоминали его односельчанамъ, что онъ, къ несчастью для нихъ, живъ, здоровъ и невредимъ. Мелкимъ воровствомъ Сжёный не занимался; если онъ ломалъ клѣти, разбивалъ сундуки, то только тамъ, гдѣ онъ надѣялся крупно поживиться. Собственно же его спеціальностью было конокрадство, и въ этой отрасли хищничества онъ не зналъ себѣ соперника. Всѣ знали, что онъ конокрадъ, но увѣренные, что онъ не остановится ни передъ поджогомъ, ни, чего добраго, передъ ударомъ ножомъ или кистенемъ, всѣ боялись Сжёнаго, какъ огня, и держали и съ нимъ, и о немъ языкъ за зубами. Съ поличнымъ Яшка никогда не попадался и никогда не представлялось возможности собрать достаточно уликъ, чтобы довести его до скамьи подсудимыхъ. Не разъ арестовывали его, но затѣмъ освобождали за недостаткомъ уликъ, подвергая лицъ, выдавшихъ его или уличавшихъ его, страшной мести. Особенно страдали отъ Яшки его уѣздъ и то село, въ которомъ онъ увидѣлъ свѣтъ, да оно и понятно: село Вырва -- большое, богатое,-- было чѣмъ поживиться; да и привольнѣе было Яшкѣ подвизаться въ своихъ мѣстахъ, гдѣ зналъ онъ на-перечетъ всякаго хозяина и его достатки, гдѣ ему были извѣстны всѣ ходы и выходы, гдѣ онъ состоялъ въ знакомствѣ и дружбѣ со всѣми мѣстными ворами и жуликами. И дѣйствительно, не было, кажется, ни одного села въ уѣздѣ, ни одной деревни, въ которой Яшка не стащилъ бы лошади, не взломалъ клѣти, не обобралъ амбара, и въ родномъ своемъ селѣ онъ десятки душъ чуть не по міру пустилъ. Между послѣдними былъ и Ларивонъ Матвѣевъ,-- дядюшка Ларивонъ, какъ величали его въ селѣ.
   Дядюшка Ларивонъ когда-то былъ одинъ изъ самыхъ зажиточныхъ крестьянъ села Вырвы; неутомимый работникъ, сметливый и разсудительный, вмѣстѣ съ тѣмъ, человѣкъ грамотный и бывалый и, притомъ, "мужикъ справедливый", по выраженію своихъ односельцевъ, онъ пользовался уваженіемъ не только въ родномъ селѣ, но и во всемъ округѣ. Долго ходилъ онъ въ старостахъ, состоялъ и церковнымъ старостой, подумывали даже крестьяне старшиною его посадить. Нажился Ларивонъ, главнымъ образомъ, извозомъ, и три его тройки извѣстны были въ цѣломъ уѣздѣ, а выстроенная въ концѣ села новая усадьба его считалась лучшею въ селѣ.
   Но къ концу шестидесятыхъ годовъ отъ всего его богатства и помину не осталось. Одну за другою свелъ Яшка со двора его тройки, обобралъ его клѣть, сжегъ его овинъ, когда Ларивонъ подалъ жалобу, въ которой обвинялъ Яшку въ конокрадствѣ; опустѣлъ домъ Ларивона, такъ какъ двумъ его сыновьямъ пришлось уйдти въ Шую въ рабочіе на фабрики; обветшала усадьба, которую было не подъ силу поддерживать; опустился и самъ Ларивонъ, постарѣлъ, посѣдѣлъ и изъ красиваго пятидесятилѣтняго мужика обратился въ согбеннаго старика.
   Но духомъ онъ не упалъ и, мрачный и молчаливый, принялся за брошенный давно тяжелый трудъ землепашца. Къ осени 1869 года ему удалось сколотиться деньжонками и купить себѣ у сосѣдняго помѣщика жеребчика, котораго Ларивонъ,-- страшный охотникъ до лошадей,-- давно облюбовалъ. Въ день покупки лошади Ларивонъ, чуть ли не въ первый разъ въ теченіе послѣднихъ трехъ лѣтъ, расправилъ свои наморщенныя брови и прежняя мирная улыбка показалась на его лицѣ. Но не долго пришлось ему радоваться.
   Въ теченіе послѣднихъ двухъ лѣтъ слухи о конокрадствѣ вообще, а объ Яшкѣ въ особенности притихли; говорили, что испуганный (несмотря на всю смѣлость свою) возросшимъ до крайнихъ предѣловъ озлобленіемъ противъ него крестьянъ всего уѣзда, онъ счелъ болѣе благоразумнымъ удалиться куда-то на югъ; крестьяне вздохнули свободнѣе.
   Дня за два до Рождества Христова Ларивонъ отправился въ розвальняхъ на своемъ Буркѣ (имя его жеребчика) въ городъ, верстъ за пятнадцать отъ села, кое-что продать на базарѣ, закупить кое-что къ празднику и получить небольшой должокъ съ одного мѣщанина. День былъ морозный, но свѣтлый; легкій вѣтерокъ носилъ по воздуху снѣжныя звѣздочки. Бурка бѣжалъ бодро, а собачка, лохматый Шарикъ, тоже увязалась за хозяиномъ и то въ сани вскочитъ, то впереди бѣжитъ, помахивая пушистымъ хвостикомъ. День задался Ларивону удачный; продалъ онъ все, что привезъ, за настоящую цѣну и закупилъ что нужно было дешево, да и съ мѣщанина, хотя и походилъ за нимъ, долгъ получилъ; потребовалъ только съ него мѣщанинъ угощеніе; дѣлать нечего, оставилъ Ларивонъ Бурку у мѣщанина, пошли въ трактиръ, роспили парочку чаю, а потомъ и зелена вина хватили по двѣ рюмки, и собрался Ларивонъ въ обратный путь пьянъ не пьянъ (пьянъ онъ никогда не бывалъ), но въ веселомъ, благодушномъ настроеніи.
   Только что Ларивонъ хотѣлъ тронуться, какъ подходитъ къ его санямъ парень, молодой, русый, въ плохомъ тулупишкѣ и лаптяхъ, съ котомкою за плечами, палкою въ рукахъ,-- по всему обличію, дорожный.
   -- Здравствуйте, дядюшка Ларивонъ!-- говоритъ парень съ низкимъ поклономъ.
   Чудно показалось это Ларивону, что незнакомый человѣкъ называетъ его по имени.
   -- Здравствуй,-- говоритъ.-- Ты кто же такой, любезный, будешь?
   -- Ужель не признали меня?
   -- Что-то какъ будто и не встрѣчалъ тебя отродясь.
   -- Вотъ на, а я васъ сичасъ призналъ, какъ встрѣтилъ васъ на базарѣ, да вотъ и поджидаю.
   -- Да кто же ты будешь-то?
   -- А изъ вашего же села, Терентія сынъ, года три тому назадъ отецъ меня въ Шую на фабрику отдалъ, вотъ на побывку къ празднику къ своимъ пробираюсь...
   -- Терентія... те, те, те, вотъ оно что... Ни въ жисть бы не призналъ, ишь какъ тебя вытянуло, а и то три года времени много.
   -- А я васъ, дядюшка Ларивонъ, просить хотѣлъ,-- парень вновь поклонился,-- подвезти меня до села-то; дюже морозно и метель, а тутъ скоро завечерѣетъ.
   Оглянулся Ларивонъ: дѣйствительно, солнце стояло совсѣмъ низко, вотъ-вотъ наступятъ сумерки, вѣтеръ крѣпчалъ, утреннія снѣговыя звѣздочки обратились въ снѣжные хлопья.
   -- Ну, что же, садись!
   -- Коли желаете, я и править буду.
   -- Ну, это, братъ, врешь, въ чужія руки лошадь не дамъ,-- садись сзади.
   Тронулись они. Ларивонъ правитъ, парень сидитъ сзади, Шарикъ впереди саней бѣжитъ. Дорога шла верстъ десять ровная и потому Бурка шелъ крупною рысью, а вѣтеръ все пуще и пуще, метель все больше да больше; стало смеркаться, спустились въ оврагъ (верстъ пять всего отъ села), переѣхали мостикъ, стали подниматься изъ оврага, пошелъ Бурка шагомъ; такъ въ полгоры обогнали какого-то здоровеннаго мужика, въ малахаѣ и длинномъ тулупѣ, воротникъ поднятъ, да, притомъ, метель да сумерки, такъ что и не разглядишь лица, а фигура что-то показалась Ларивону знакомою. Но не успѣлъ онъ спросить себя мысленно: "кто бы это могъ быть", какъ почувствовалъ ударъ по затылку чѣмъ-то твердымъ и тяжелымъ, возжи выпали изъ его рукъ и онъ повалился навзничь въ сани; сильный толчокъ въ бокъ заставилъ его кубаремъ полетѣть съ саней. Послѣднее впечатлѣніе его было, будто что-то огромное шагнуло черезъ него, отчаянный лай Шарика и окрикъ хриплаго голоса: "Ну, поворачивай скорѣе!" Затѣмъ Ларивонъ лишился чувствъ.
   Очнулся онъ съ ощущеніемъ чего-то теплаго и мокраго ни своемъ лицѣ; Шарикъ лизалъ его щеки и бороду; бокъ болитъ, голова болитъ, стащилъ онъ барашковую свою шапку: шишка огромная на затылкѣ, но голова цѣла,-- шапка спасла. Поднялся Ларивонъ на ноги; ночь -- эти не видно, вѣтеръ завываетъ, метель носитъ цѣлыя кучи снѣга. Постоялъ Ларивонъ минутъ пять на мѣстѣ, пока съ мыслями не собрался, пока не сообразилъ, что за бѣда стряслась надъ нимъ; да какъ сообразилъ, что ограбили его, что послѣдней лошадки, послѣдней утѣхи лишили его, даже слезы брызнули изъ глазъ старика; ударилъ онъ руками объ полы, опустилъ на грудь свою голову; затѣмъ снялъ шапку, перекрестился широкимъ крестомъ, проговорилъ съ глубокимъ вздохомъ: "Твоя воля, Господи!" -- и побрелъ домой вслѣдъ за Шарикомъ, чутьемъ отыскавшимъ дорогу сквозь вьюгу и метель.
   Домашніе Ларивона (жена, сноха и внучекъ) ждали хозяина еще засвѣтло, а потому, съ наступленіемъ темноты, а въ особенности съ усиленіемъ метели, начали сильно безпокоиться; постоянно выглядывали въ замерзшія окна, прислушиваясь, но слышали только вой вѣтра и въ окна глядѣла лишь непроглядная ночь.
   Наконецъ, раздался стукъ въ окно,-- очевидно, это не былъ хозяинъ дома, тотъ бы въ окно стучать не сталъ,-- а потому жена Ларивона, сидѣвшая пригорюнившись у стола съ какою-то работой въ рукахъ, не тронулась съ мѣста и только снохѣ молча мотнула годовой по направленію къ двери; та вышла, накинувъ тулупъ на голову, и минутъ черезъ десять возвратилась, внося съ собою струю холоднаго воздуха.
   -- Ну, что?-- спросила старуха.
   -- Пьяный какой-то заблудился, дорогу въ городъ спрашивалъ... Да немудрено и заблудиться: погодку Богъ далъ -- страхъ!
   -- Что же ты такъ долго тамъ валандалась?
   -- Да лошадь никакъ на дорогу не направитъ, такъ и претъ прямо въ ворота, а онъ -- пьяный; черезъ силу вдвоемъ справились. Извѣстно, животина жилье чуетъ, тоже неохотка въ такую ночь-то по дорогамъ шляться.
   Старуха глубоко вздохнула.
   -- Хорошо, коли старикъ заночевалъ въ городѣ, а то далеко ли до бѣды... О-хо-хо!
   Прошло полчаса; старуха шила и вздыхала, сноха возилась у печки, внучекъ спадъ въ углу на лавкѣ. Въ окно раздался слабый стукъ, еле слышный за гудомъ вѣтра, затѣмъ стукъ повторился.
   -- Кого тамъ еще принесло?-- проворчала старуха.
   Сноха вновь выбѣжала изъ избы. Отсутствіе ея на этотъ разъ продолжалось еще дольше,-- она возвратилась вся занесенная снѣгомъ и дрожащею отъ холода.
   -- Ну его совсѣмъ!...
   -- Да что тамъ?
   -- Да все тотъ же пьяный дьяволъ, прости Господи, опять дорогу въ городъ спрашивалъ; вовсе на ногахъ его не держитъ; ужъ говорю я ему: "Ты бы, дядюшка, здѣсь гдѣ ни-на-есть въ деревнѣ заночевалъ, а то замерзнешь". А онъ лопочетъ себѣ: "Нѣтъ, молъ, такіе какъ я, не пропадаютъ, вотъ только,-- говоритъ,-- съ проклятою лошадью не справиться". А лошадь такъ и вернетъ къ намъ, такъ и вернетъ.
   Сноха начала грѣть у печки руки.
   -- А что я тебѣ, матушка, скажу?
   -- Ну?
   -- Какъ ввалился это пьяный-то въ сани, взяла я за узду лошадь, веду на дорогу, -- смотрю, точно нашъ Бурка, только вотъ снѣгомъ занесло его, право... точно онъ, нашъ жеребчикъ-то, и таково ласково заржалъ, какъ я къ нему-то подходила...
   -- Ну, вотъ, Бурка! Откуда быть Буркѣ, съ чужимъ человѣкомъ? Почудилось...
   -- То-то и я такъ подумала, что чудится мнѣ, только унь больно схожъ, и все къ нашему дому такъ и претъ...
   -- Сказано, животина -- жилье чуетъ.
   Воцарилось вновь молчаніе, прерываемое лишь все чаще и чаще глубокимъ вздохомъ старухи.
   Дверь стукнула и медленно отворилась, влетѣлъ Шарикъ и, радостно визжа, закружился среди избы; въ раскрытыхъ широко дверяхъ показалась занесенная снѣгомъ фигура Ларивона. Обѣ женщины быстро поднялись ему на встрѣчу и, догадавшись по одному взгляду на Ларивона, что съ нимъ случилось что-то недоброе, молча, безъ разспросовъ, стали раздѣвать его; дѣйствительно, лицо старика, несмотря на морозъ, было блѣдно, глаза тусклы, губы и руки дрожали. Освободившись отъ пояса, тулупа и шапки, Ларивонъ медленными шагами, шатаясь, подошелъ къ углу, въ которомъ висѣли образа, перекрестился и, сложивъ руки, проговорилъ со слезами на глазахъ: "Господи! благодареніе милосердію Твоему, что не далъ самому умереть безъ покаянія; я не ропщу, но тяжко, Господи!" Ларивонъ скорѣе упалъ, чѣмъ сѣлъ на лавку, и уронилъ на руки свою сѣдую, еще мокрую отъ снѣга голову.
   Жена тихо подошла къ нему и, положивъ на его плечо руку, произнесла голосомъ, такимъ мягкимъ, какого и ожидать было трудно отъ этой закаленной въ жизненныхъ невзгодахъ женщины.
   -- Ларивонушка, Богъ съ тобой, молви, родименькій, али что приключилось? Самъ-то ты, благодареніе Царицѣ Небесной, цѣлъ, а я тутъ сидѣла да все вздыхала... не чаяла ужь тебя въ живыхъ видѣть.
   Ларивонъ поднялъ голову, ласково взглянулъ на жену, глубоко вздохнулъ и началъ разсказъ о постигшемъ его несчастій. Сноха всхлипывала, но глаза старухи оставались сухи и продолжали мягко глядѣть на мужа, только легкое подергиванье нижней губы выдавало ея волненіе.
   Разсказъ былъ конченъ, щи дымились на столѣ, внучка разбудили и печальная семья уныло принялась за ужинъ. Подъ окномъ раздалось ржанье лошади. Ларивонъ вздрогнулъ и съ необыкновенною для его лѣтъ живостью вскочилъ съ лавки.
   -- Бурко!-- вскрикнулъ онъ, весь дрожа.
   -- Полно, родимый, какой тамъ Бурко! Должно быть, того же пьяницу опять принесло, два раза уже подъѣзжалъ, Авдотьѣ и то было померещилось, что Бурко.
   Раздалось вновь ржанье лошади. Шарикъ, поднявшій было уши, успокоился и весело завилялъ хвостомъ.
   -- Нѣтъ, Бурко, онъ ржетъ.
   Сноха хотѣла было выйти.
   -- Нѣтъ, я самъ, я самъ,-- и, накидывая на ходу на себя тулупъ, Ларивонъ быстрыми шагами вышелъ изъ избы, а черезъ нѣсколько секундъ, черезъ оставшуюся полуоткрытую дверь, донесся его громкій окрикъ:-- фонарь сюда, скорѣй!
   Дѣйствительно, это былъ Бурко, въ третій разъ сквозь вьюгу и ночь притащившій къ воротамъ Ларивоновой избы, помимо его воли, пьянаго, имъ правившаго; въ саняхъ же лежалъ засыпанный снѣгомъ мертвецки пьяный и полуокоченѣвшій отъ холода Яшка Сжёный.
   Черезъ полчаса Сжёный, связанный поясами и возжами по рукамъ и ногамъ, храпѣлъ на кучѣ соломы въ углу, въ такъ называемой чистой горницѣ избы Ларивона, на столѣ стоялъ зажженный фонарь и сальная свѣчка, по лавкамъ сидѣло человѣкъ пятнадцать крестьянъ въ тулупахъ, въ нетопленной горницѣ было холодно и паръ отъ дыханія волнами ходилъ по ней. Крестьяне сидѣли мрачные, молчаливые, бросая озлобленные взгляды по направленію къ углу, изъ котораго слышался густой храпъ и по временамъ какое-то пьяное бормотанье Яшки. Крестьяне были однодеревенцы Ларивона, собранные имъ на совѣтъ, что дѣлатъ съ разбойникомъ, котораго такъ неожиданно судьба отдала въ ихъ руки. Все это были старики или люди пожилые; самому молодому, Аѳанасію, было уже далеко за сорокъ лѣтъ; все это были самые почтенные хозяева, главы домовъ, хорошо знавшіе Яшку, не разъ чувствовавшіе на себѣ его тяжелую разбойничью руку, не разъ обобранные и обокраденные имъ, вѣдавшіе, что значитъ возиться со Сжёнымъ.
   Молчаніе продолжалось долго, прерываемое тяжелыми вздохами крестьянъ, храпомъ и пьяною икотой Яшки. Наконецъ, заговорилъ сидѣвшій подъ самыми образами, бѣлый, какъ лунь, высокій и худой, какъ шестъ, семидесяти-пяти лѣтній старикъ Иванъ, считавшійся первымъ умникомъ въ деревнѣ, да и чуть ли не въ цѣлой волости, грамотный и начетчикъ.
   -- Что же, ребята, какъ-никакъ, а съ этимъ самымъ Яшкой на чемъ-нибудь порѣшить нужно... Что же вы молчите? Не цѣлую же ночь тутъ сидѣть.
   -- Къ начальству его представить,-- раздался робкій и нерѣшительный голосъ откуда-то изъ угла.-- Къ становому, а то въ городъ, прямо къ исправнику.
   -- Къ начальству!-- вскрикнулъ Ларивонъ,-- это для че? Чтобы онъ убёгъ, да намъ же пустилъ краснаго пѣтуха въ отмѣстку? А не убѣжитъ -- судить станутъ, насъ же по судамъ затаскаютъ, посадятъ Яшку за рѣшетку на мѣсяцъ, другой, а тамъ онъ выйдетъ и опять насъ же въ раззоръ разоритъ, остальную животину со двора сведетъ.
   -- Ну, и штуку придумалъ, можно чести приписать!
   -- Да я такъ только,-- защищался робкій голосъ.
   -- Нѣтъ, ребята,-- началъ вновь Иванъ,-- Ларивонъ правду молвилъ: выдать Яшку начальству -- себѣ петлю на шею надѣть.
   -- Что же, цѣловаться съ нимъ, что ли?-- раздраженнымъ голосомъ сказалъ Аѳанасій.
   -- Зачѣмъ цѣловаться!-- Иванъ медленно обвелъ присутствующихъ какимъ-то испытующимъ взглядомъ и произнесъ глухимъ голосомъ:-- По-моему, Яшку или помиловать слѣдуетъ и ослобонить его, или,-- голосъ старика упалъ почти до шепота, -- или своимъ судомъ съ нимъ порѣшить.
   -- Въ прорубь?-- дрожащимъ голосомъ спросилъ Ларивонъ.
   Иванъ кивнулъ годовой. Воцарилось вновь молчаніе, лица присутствующихъ видимо поблѣднѣли, головы были опущены, одинъ Аѳанасій сидѣлъ красный отъ волненія, нетерпѣливо постукивая палкой объ подъ горницы.
   Изъ угла раздался вновь робкій голосъ:
   -- Въ прорубь... легко сказать, а какъ потомъ держать отвѣтъ передъ Богомъ и людьми?
   Аѳанасій сорвался со своего мѣста.
   -- Какъ отвѣтъ держать? Передъ Богомъ отвѣтъ короткій,-- неужто Господу Богу угодно, чтобы вся деревня пропадала изъ-за одного разбойника? Или Онъ, милосердный, не проститъ намъ грѣхъ нашъ? Какой бѣды, какого горя мы изъ-за этого Яшки ни приняли, какой муки ни перенесли и теперь опять идти на новое горе, на новое разореніе! Нѣтъ, православные, собакѣ собачья и смерть, и опять нѣтъ грѣха убить пса бѣшенаго, прости Господи! А какъ передъ людьми будемъ отвѣчать? Это ужь какъ Господь Богъ на душу положитъ, а я такъ думаю, что и въ Сибири легче, чѣмъ жить съ такимъ разбойникомъ!
   Горячія слова Аѳанасія, очевидно, подѣйствовали на присутствующихъ; поднялся говоръ, сначала тихій, потомъ громче, посыпались ругательныя слова, послышались угрозы; но сквозь грозныя рѣчи пробивались и робкія замѣчанія, и боязливыя сомнѣнія.
   Вдругъ все смолкло; изъ угла, въ которомъ лежалъ Яшка, раздался хриплый крикъ:
   -- Развязать, сичасъ развязать!
   Должно быть, шумъ голосовъ разбудилъ Яшку, но хмѣль не позволилъ ему дать себѣ яснаго отчета въ своемъ положеніи,-- его только приводили въ бѣшенство связанныя руки и ноги.
   -- Кто смѣлъ связать? кто? Вотъ я васъ! Ска-жи-те! Разражу!
   -- Молчи, пока цѣлъ!-- проворчалъ Ларивонъ.
   -- Цѣлъ! Я, братъ, цѣлъ, а вотъ ты будь цѣлъ... А я, братъ, тебя не боюсь. Развязать сичасъ, а то всѣхъ по-міру пущу... черти... пить... воды...
   Маленькій старичокъ, дѣлавшій робкія замѣчанія, вышелъ въ сѣни, принесъ ковшъ воды, приподнялъ голову Яшки и подставилъ ковшъ въ его губамъ. Долго пилъ Яшка; глаза его просвѣтлѣли, хмѣль, видимо, сталъ разсѣеваться.
   -- Ребята,-- заговорилъ онъ совсѣмъ въ другомъ, просительномъ тонѣ,-- вотъ что я скажу вамъ: отпустите вы меня, Бога для, право, отпустите!
   Молчаніе.
   -- Ну, каюсь, виноватъ былъ, но, вотъ какъ передъ Господомъ, пальцемъ не трону...
   -- Слыхали уже не разъ, знаемъ! Такъ тебѣ и повѣрили!
   -- Эй, ребята, отпустите... худо будетъ! Я вамъ говорю: лучше по добру, по здорову разойдемся!
   Ларивонъ вспыхнулъ.
   -- Не грози, песъ, смотри, чтобы тебѣ не было худо!
   Крестьяне заволновались.
   -- А, такъ вы вотъ какъ!-- и голосъ Яшки перешелъ въ злобное шипѣніе.-- Вы вотъ какъ, цѣлымъ міромъ напали на одного пьянаго, скрутили соннаго, да и думаете, что правы... добро, кто еще правъ-то выйдетъ!
   -- Не нападали мы на тебя, Яшка,-- заговорилъ Ларивонъ,-- самъ Богъ тебя къ избѣ моей привелъ и въ руки наши тебя, разбойника, отдалъ: два раза сноха лошадь отводила отъ избы, да на дорогу въ городъ направляла, и два раза лошадь тебя, разбойника, привозила назадъ къ ограбленному.
   -- Врешь, не грабилъ я тебя... пьяный къ товарищу сѣлъ въ сани; чья лошадь -- я почемъ знаю?... А, что взялъ?... Развязать, дьяволы, слышь... караулъ!
   -- Не ори, никто не услышитъ.
   -- А, такъ? Ну, ладно, попомните же вы, черти, Яшку... Вези меня къ начальству, вези... Я вамъ еще покажу: не даромъ Сжёнымъ меня прозвали... Попомните, дьяволы... камня на камнѣ не оставлю... отъ лачугъ вашихъ одинъ пепелъ вѣтромъ развѣетъ!
   Крестьяне поднялись и толпою окружили Яшку. Крики негодованія смѣшались съ площадною бранью, руки сжались въ кулаки, но тутъ произошло нѣчто неожиданное и удивительное: плохо ли въ торопяхъ были связаны руки и ноги Яшки, его ли необыкновенная ловкость и сила, удвоенная очевидною опасностью, только не успѣлъ ближайшій изъ крестьянъ, Аѳанасій, подскочить къ Яшкѣ, какъ уже летѣлъ навзничь отъ удара ноги Сжёнаго. Яшка вскочилъ и только запутанная у одной изъ ногъ возжа оставалась слѣдомъ того, что онъ только что былъ связанъ; еще два-три удара кулакомъ и Яшка былъ у двери, но запутался въ волочившейся за нимъ возжѣ, споткнулся и растянулся во весь ростъ; десять человѣкъ навалились на лежачаго вора, свѣча потухла и въ комнатѣ, еле-еле освѣщенной тусклымъ фонаремъ, произошла свалка: крики "караулъ", брань, проклятія, звуки ударовъ... и Яшку, вновь связаннаго, избитаго, окровавленнаго, съ тряпкой во рту, мѣшавшею ему не только кричать, но почти дышать, толпа выволокла во дворъ и повалила въ сани Ларивона; въ минуту Бурко, не успѣвшій еще отдохнуть отъ всѣхъ невзгодъ минувшаго дня, былъ впряженъ и сани медленно двинулись изъ деревни по направленію къ рѣчкѣ. Старикъ Иванъ съ фонаремъ шелъ впереди, Ларивонъ велъ Бурку подъ уздцы, остальные крестьяне окружали сани; все еще не улегшаяся метель заметала слѣды и Бурки, и саней, и молчаливыхъ проводниковъ Яшки въ послѣднемъ его путешествіи по роднымъ мѣстамъ.
   Казалось, все было шито и крыто: и не болталъ, кажись, никто, и никому не было интереса разыскивать Яшку, да и до того пропадалъ онъ по цѣлымъ годамъ, а, между тѣмъ, къ веснѣ стали ходить кругомъ да около глухія вѣсти о томъ, что конокрадъ Яшка убитъ и убили его вырвинскіе крестьяне. Какъ только весной вода спала, трупъ Яшки былъ найденъ версты за двѣ внизъ по теченію рѣчки, протекавшей мимо Вырвы; кушаки и возжи, которыми Яшка былъ усердно опутанъ, не оставляли сомнѣнія насчетъ участи, его постигшей; тѣ же кушаки и возжи явились первою уликой противъ вырвинскихъ крестьянъ; любопытная бабенка-солдатка, зачѣмъ-то выбѣгавшая изъ своей избенки въ ночь убійства Яшки и видѣвшая крестьянъ, возвращавшихся съ рѣки толпой, ссора двухъ сосѣдокъ съ перекорами: "нѣтъ, твой!", "анъ, нѣтъ, твой, мой на такія дѣла не пойдетъ!" пугливые разспросы робкаго старичка,-- ниточка къ ниточкѣ -- и составился цѣлый клубокъ уликъ, приведшій черезъ полтора года послѣ смерти Яшки на скамью подсудимыхъ въ гор. В. десять человѣкъ почетнѣйшихъ жителей Вырвы по обвиненію ихъ въ убійствѣ.
   Время было въ городѣ глухое -- начало іюня; все, что могло уѣхать въ деревню, уѣхало, жара и духота были страшныя, да и само дѣло, дѣло старое, успѣвшее въ свое время произвести въ губерніи нѣкоторый шумъ, но съ тѣхъ поръ уже забытое, не обѣщало особенно интересныхъ перипетій и потому зала окружнаго суда была почти пуста.
   Чуть не зѣвая прочелъ секретарь обвинительный актъ; отдуваясь и безпрестанно вытирая потный лобъ, исполнилъ предсѣдатель всѣ требуемыя закономъ формальности; вяло прошло судебное слѣдствіе: обвиняемые отвѣчали на все: "знать не знаемъ, вѣдать не вѣдаемъ", свидѣтели показывали нехотя, а больше ссылались на запамятованье за давностью времени; товарищъ прокурора сказалъ сухую и весьма недлинную рѣчь; защитникъ, назначенный судомъ, отвѣчалъ еще короче.
   Предсѣдатель обратился къ подсудимымъ съ вопросомъ, не могутъ ли они что-нибудь прибавить къ своему оправданію? Подсудимые отвѣчали молчаливыми поклонами, раздалось лишь два, три робкихъ голоса: "Ничего, батюшка! Что же намъ еще говорить?" Предсѣдатель хотѣлъ было удалиться съ судомъ для постановки вопросовъ, какъ вдругъ поднялся старикъ Иванъ. Длинная, худая, какъ скелетъ, фигура Ивана, опирающаяся о высокую палку, дышала спокойствіемъ, въ лицѣ не было и тѣни смущенія, маленькіе слезящіеся глаза какъ будто вглядывались то въ судей, то въ присяжныхъ засѣдателей, то останавливались на крестьянахъ-подсудимыхъ:
   -- Позвольте, ваше благородіе, слово молвить.
   -- Говорите.
   -- Вотъ ихъ благородіе,-- Иванъ обратился лицомъ въ сторону прокурора,-- говорили, что никто самовольно судьею быть не можетъ... Оно точно, и въ писаніи такъ сказано: "не судите, да не судимы будете". Только какъ же быть, гг. судьи, теперь, значитъ, если на меня злой человѣкъ бросится, чтобы ограбить меня или чѣмъ инымъ изобидѣть? Неужто я не воленъ самъ себя защитить? А если вся-то моя защита въ томъ, что или я его порѣшу, или онъ меня порѣшитъ -- неужто я долженъ подставить шею свою: на, молъ, бей до смерти, а я тебя не трону? По-божески оно и такъ, да по слабости человѣческой трудно это, гг. судьи. Вотъ я хоть бы, восьмой десятокъ живу, сыновей, внуковъ схоронилъ, пора бы, кажись, и честь знать, одною ногой въ могилѣ стою, а все умирать неохота; пошлетъ Богъ смерть, Его воля, а если кто задушить захочетъ, отгрызаться стану, что силъ хватитъ.-- Началъ Иванъ глухимъ голосомъ, но по мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, голосъ его какъ будто молодѣлъ и крѣпчалъ, на желтыхъ морщинистыхъ щекахъ появилась краска, въ глазахъ блеснула искра.-- Песъ бѣшеный бросается на людей: убьешь его, всякій тебѣ спасибо скажетъ; а, вѣдь, иной человѣкъ хуже не то пса, а бѣшенаго волка. Пёсъ бѣшеный -- онъ зря бросается, отъ болѣзни своей, значить, а человѣкъ отъ злобы своей, отъ корысти проклятой; зависть его беретъ на чужое добро смотрѣть, вотъ онъ и душить тебя, что бы изъ тебя что ни-на-есть выдавить. Отъ пса бѣшенаго укрыться можно: сойди съ ѣго дороги и не тронь его, онъ и пройдетъ мимо; отъ злаго человѣка нигдѣ не укроешься, и чѣмъ тише ты, да смиреннѣе, тѣмъ больше въ немъ ярости нидитъ, тѣмъ больше онъ тебя тѣснить будетъ, такъ какъ со смирными да тихими легче, сподручнѣе ему; песъ бѣшеный укуситъ, да и далѣ побёгъ, а человѣкъ глядитъ, какъ бы до смерти загрызть, все бы у тебя отнять, послѣдняго живота тебя лишить. Вотъ хоть, для примѣра, Яшка-то этотъ, что Сжёнымъ прозывался, чего, чего только онъ въ жизнь свою ни натворилъ, одинъ Ты, Господи, вѣси, кого онъ только ни изобидѣлъ, кого только ни ограбилъ! Цѣлыя семьи по міру пустилъ, деревни въ раззоръ разорилъ, людей сколько искалѣчилъ. Говорятъ: "Жалуйся!" Вѣстимо, какъ не жаловаться, жаловались; только тѣ, кто жаловался, по міру пошли, погорѣльцами по селамъ ходили, собирали подъ окнами. Говорятъ: "ловите, молъ",-- ловили, не разъ, не два изымали разбойника, только толку отъ этого, гг. судьи праведные, не видно было: онъ или убѣжитъ, и пойди ищи его,-- извѣстно, бѣглому дорога одна и ловить-то его -- мало ли путей, или начальство его отпуститъ: "не дознали, молъ, Богъ его вѣдаетъ, виноватъ или не виноватъ"; а не то сколько тамъ мѣсяцевъ за рѣшеткою посидитъ, да вновь и гуляетъ на свободѣ, грабить, да жгёть доносчиковъ, да свидѣтелей. Эхъ, ваше благородіе, и вы, гг. присяжные, долго разсказывать, а вы посмотрите на нихъ,-- Иванъ дрожащею рукой указалъ на сотоварищей своихъ, -- загляните въ деревню, въ избы наши; вѣдь, почитай, не лучше нищихъ, со дня на день перебиваемся; и, вѣдь, все заправскіе были хозяева, въ округѣ первыми богачами считались, дома какіе были, по двѣ,-- что по двѣ, по четыре, по пяти троекъ держали, а теперь отъ домовъ -- пепелъ да лачужки, отъ троекъ и возжей не соберешь... А все -- онъ, все онъ! Тяжело, судьи праведные, какъ если это всю жизнь копишь, по каплѣ собираешь, да въ одну ночь всего рѣшишься, а какъ вновь начнешь работать, вновь черезъ нѣсколько лѣтъ потомъ да кровью кое-какъ оправишься, а онъ вновь тебя шарахнетъ! Вѣдь, онъ, душегубъ, иного не разъ, а два и три разорялъ; вытянетъ изъ тебя кровь всю, броситъ, а начнешь поправляться, онъ опять кровь твою сосать начнетъ... Тяжело!
   Иванъ закашлялся и умолкъ; потъ выступилъ на его лбу, онъ тяжело дышалъ.
   -- Все?... Вы все сказали?-- спросилъ предсѣдатель.
   -- Еще одно слово, ваше благородіе, позволите молвить?
   Предсѣдатель далъ разрѣшеніе, вздыхая и вытирая потный лобъ.
   -- Кто лишилъ Яшку жизни...-- Ларивонъ, сидѣвшій рядокъ съ Иваномъ, дернулъ его за полу, Иванъ взглянулъ на него сверху, не понижая голоса произнесъ: "не бойсь, Ларивонушка, лишняго не сболтну", и затѣмъ обратился вновь къ предсѣдателю:-- Кто лишилъ Яшку живота, Богъ справедливый и милостивый разсудитъ того съ Яшкою на судѣ Своемъ, предъ которымъ не скрыть человѣку ни дѣлъ, ни помысловъ своихъ; Онъ разсудить и кто убилъ Яшку, и чѣмъ Яшка на себя руку христіанина поднялъ, чѣмъ довелъ до душегубства людей, дотолѣ неповинныхъ.
   Иванъ сѣлъ и низко опустилъ на грудь голову.
   Присяжные состояли: изъ двухъ купцовъ, двухъ мѣщанъ, отставнаго учителя уѣзднаго училища, который и былъ избранъ старшиною, остальные -- крестьяне пригородныхъ селъ. Долго совѣщались присяжные; изъ корридора, ведущаго въ ихъ комнату (должно быть, дверь была плохо заперта), слышались то басъ одного изъ купцовъ, то тонкій дребезжащій голосъ учителя, то доносился нестройный гулъ нѣсколькихъ голосовъ. Наконецъ, присяжные вышли и вынесли всѣмъ подсудимымъ оправдательный приговоръ.
   Крестьяне-подсудимые оживились; иные крестились, другіе кланялись суду или присяжнымъ, у нѣкоторыхъ на глазахъ по явились слезы. Только старикъ Иванъ остался неподвиженъ на мѣстѣ, опираясь на палку и низко опустивъ голову на грудь; появившаяся краска исчезла съ его щекъ, глаза потускнѣй, нижняя губа дрожала; возбужденное состояніе его уступило мѣсто усталости; когда Ларивонъ веселымъ голосомъ сказалъ ему: "Что же, дѣдушка, идемъ!" -- онъ двинулся медленно, еле переставляя ноги. Поровнявшись съ судейскимъ столомъ, Иванъ вдругъ опустился на колѣни и земнымъ поклономъ поклонился суду -- Были вы, судьи,-- проговорилъ онъ слабымъ, но внятнымъ голосомъ,-- милосерды къ бѣднымъ, несчастнымъ, разореннымъ, обиженнымъ людямъ; пусть же на послѣднемъ судѣ и къ вамъ будетъ милосердъ Тотъ, кто Судья надъ всѣми судьями!
   Ларивонъ съ другимъ крестьяниномъ подхватили Ивана подъ руки и почти вынесли старика изъ залы засѣданія.

Н. А. Т.

"Русская Мысль", кн.IV, 1888

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru