Ангарский Инн.
Под родной кровлей

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Из записок сибирского скитальца).

   

ПОДЪ РОДНОЙ КРОВЛЕЙ.

(ИЗЪ ЗАПИСОКЪ СИБИРСКАГО СКИТАЛЬЦА).

Надрывается сердце отъ муки,
Плохо вѣрится въ силу добра,
Внемля въ мірѣ царящіе звуки...
Некрасовъ.

   "Эвона и Безотрадскъ"!-- сказалъ ямщикъ, указывая кнутомъ въ туманную даль. Безотрадскъ! Кому это слово пустой звукъ, географическій терминъ, все равно, что названія иныхъ городовъ, а мое сердце замерло при этомъ имени, а потомъ принялось усиленно стучать. Я порывисто привсталъ и разглядывалъ. Ямщикъ, должно полагать, уже не перваго такого нетерпѣливаго путника привозилъ сюда: онъ понималъ мое жгучее любопытство и старательно указывалъ концемъ бича прозрачно обрисовывавшіеся, легкіе, знакомые съ дѣтства, силуэты церквей; вотъ сквозь легкій утренній туманъ ярче блеснули купола, засверкали кой-гдѣ тучи... вотъ до насъ донесся протяжный, гулкій звонъ заутрени... Ямщикъ снялъ шапку и перекрестился, я сдѣлалъ то же, а въ душу такъ и вливался широкой и чистой волной этотъ знакомый звонъ, глаза застилали непрошенныя слезы...
   Изъ роднаго города я уѣхалъ еще мальчикомъ со школьной скамейки. Положимъ, мои школьныя воспоминанія неособенно пріятны, но воспоминанія дѣтства рѣдко кому не сладки. Сколько дѣтскихъ чистыхъ радостей, сколько свѣтлыхъ минутъ позади!
   Долго я путешествовалъ, т. е., собственно говоря, не путешествовалъ, а проходилъ тяжелую многотрудную школу жизни по маленькимъ городкамъ, по селамъ и деревнямъ; жительство у меня было всегда постоянное, но каждые свободные два-три дня я уходилъ или уѣзжалъ "поскитаться", на мѣстѣ не сидѣлось.
   Мои идеалы, мои розовыя мечты послѣ этого путешествія были совсѣмъ разбиты.
   Дѣтство провелъ я баричемъ, не выучившись ничего для себя дѣлать и утративъ подъ заботливой опекой своихъ родителей всякую тѣнь самостоятельности и личной иниціативы, ни на что самъ не рѣшался и, пріученный все получать готовымъ изъ чужихъ рукъ, думать чужой головой, смотрѣть на все чужими глазами,-- я былъ совершенно безпомощнымъ и съ этой-то подготовкой вышелъ на эту тяжкую тернистую дорогу жизни и много горя и душевной ломки, горькихъ разочарованій вынесъ изъ своихъ скитаній.
   Изъ роднаго города я уѣхалъ свѣжимъ семнадцатилѣтнимъ мальчикомъ, съ горячей, безграничной вѣрой въ людей, а возвращался домой съ кой-гдѣ проглядывавшими сѣдыми волосами, обросшій бородой, съ значительно разстроеннымъ здоровьемъ, съ разбитыми надеждами, съ массой накипѣвшаго горя и зла въ молодомъ еще сердцѣ; я возвращался, хорошо узнавъ на опытѣ, что значитъ холодъ голодъ, любовь и вѣрность друзей, честность людская. Я не пишу еще здѣсь многаго и многаго, что хотѣлъ бы написать... но суровая Немезида заслонила бы эти строки...
   Раіонъ скитаній моихъ былъ не великъ, но за то я видѣлъ тамъ очень многое, и изъ этого многаго отраднаго было очень мало.
   Я видѣлъ деревню, которую когда-то, съ чужаго голоса, будучи мальчуганомъ, воспѣвалъ я въ смѣшныхъ виршахъ, плакалъ въ нихъ о горѣ "мужичковъ", ихъ непосильномъ трудѣ. Мужиковъ я считалъ святыми ангелами, живущими между собой побратски, преступленія въ ихъ средѣ я, конечно, приписывалъ высокимъ страстямъ. Теперь я воочію увидалъ настоящую деревню и настоящаго мужика и познакомился покороче съ тѣмъ и другимъ, поживъ съ ними одной жизнью.
   Условія этой жизни таковы: весь деревенскій міръ дѣлится на два враждебныхъ другъ другу лагеря: въ первомъ, торжествующемъ, находятся міроѣды и кулаки; во второмъ, униженномъ,-- голытьба, бѣдность. Эта бѣдность и не задается мыслью усмирить ненасытную алчность міроѣдовъ; каждый бѣднякъ мечтаетъ лишь о томъ, какъ бы попасть въ лагерь торжествующихъ...
   И хотѣлъ Я проклясть эту невѣжественную массу, эту "чернь непросвѣщенну", неспособную понимать паши возвышенныя чувства и тому подобныя топкости, но духовныя очи мои, не смотря на постоянное общеніе исключительно съ этой массой, при которомъ недостатки ея такъ рѣзко кидались въ глаза, почему-то стали видѣть многое, что отъ нихъ было скрыто; сквозь тьму, опутывающую эту грубую массу, я увидалъ таинственную и замысловато-убійственную механику... и проклятія мои пали не на "чернь непросвѣщенну"... компрочикасы вдвойнѣ прокляты: и за свои преступленія, и за проступки, невѣжество и косность этихъ ходящихъ во тьмѣ и не вѣдающихъ, что творятъ.
   И поэтому-то я проникся странной и глубокой симпатіей къ этой "массѣ",-- симпатіей не покидавшей меня, и въ то минуты, когда мужикъ, поглощенный жаждой наживи, меня обманывалъ", я припоминалъ слова: "не вѣдятъ бо, что творятъ", и проклятія мои падали вовсе не на головы этихъ несчастныхъ обманутыхъ обманщиковъ.
   Дѣло пошло такъ, что я изъ деревни долженъ былъ убраться и попасть въ малюсенькій-премалюсенькій городишко, гдѣ встрѣтилъ опять міроѣдовъ и кулаковъ,-- только все это было крупнѣе и замысловатѣе.
   Здѣсь была своя аристократія: чиновники и купцы; купцы почти всѣ до одного были кабатчики. Люди этой партіи, не смотря на видимое взаимное дружелюбіе, ставили на каждомъ шагу Другъ другу ногу; мелкое, пошлое самолюбьице да нажива были главными двигателями жизни мѣстнаго общества, жившаго отчасти на европейскій манеръ. Всѣ умственныя и душевныя силы сосредоточены на этомъ.
   Между людьми непривиллегированнаго званія: мѣщанами, крестьянами и жившими въ городѣ казаками, существовало тоже дѣленіе, какъ и въ деревнѣ,-- на два лагеря, но борьба здѣсь была крупнѣе и горячѣе; казаки, наиболѣе процвѣтавшіе здѣсь, подъ непосредственнымъ покровительствомъ своихъ сильныхъ патроновъ-кабатчиковъ, играли большую роль въ этой роковой борьбѣ, давая однимъ средство къ эксплоатаціи и раззоряя и обозляя другихъ испорченнымъ алкоголемъ. Здѣсь въ борьбу вмѣшались люди покрупнѣе, и то, что въ деревнѣ считали ужаснымъ, здѣсь часто въ прежнее время, безъ особеннаго страха, практиковалось рыцарями наживы... Многое осталось безнаказаннымъ и перешло въ мѣстныя легенды, при разсказѣ которыхъ у нервнаго человѣка бѣгутъ подъ кожей мурашки и волосы становятся дыбомъ. Я это все недавнія исторіи.
   Въ городкѣ мнѣ показалось еще болѣе жутко, нежели въ деревнѣ. Тамъ кулаки частенько слышатъ это. своихъ противниковъ: "на, подавись, собака, похоронись на награбленныя". Городское высшее кулачество было недосягаемо; голосъ укора не доходилъ до большихъ ушей Мор духа Исаевича Шмелсвича и Бонифата Бонифатьевича Брюханова; оба простерли свою власть до того, что первый считалъ для себя особеннымъ удовольствіемъ въ качествѣ директора тюремнаго комитета чуть не ежедневно оскорблять и выводить изъ терпѣнія маленькаго чиновничка-смотрителя тюрьмы, а другой, въ качествѣ попечителя женской школы, доводить до слезъ своими сиволапыми кучерскими выговорами несчастную начальницу школы. Здѣсь еще больше жадности у бѣдняковъ, потому что въ городѣ больше и соблазновъ; цѣлая толпа бѣдняковъ любуется, какъ встрѣчаютъ новый годъ у Бонифата Бонифатьевича, какіе на стѣнахъ обои и картины, какое печенье разноситъ горничная, родственница Бонифата, какія кучи денегъ переходятъ по карточному столу... "Эхъ, кабы мнѣ такъ годокъ пожить",-- восклицаетъ иной бѣднякъ, полный зависти и злости, а въ душѣ еще сильнѣе, чѣмъ когда либо, скребется неугомонное желаніе "пожить",-- пожить во что бы то ни стало!... Бѣднякъ идетъ въ службу къ кабатчику перваго разряда и старается угоди тѣ, не разбирая средствъ. Угодивши, бѣднякъ получаетъ хорошее мѣсто цѣловальника въ богатой деревнѣ; рваная ситцевая рубаха замѣняется нарядной кумачовой, появляется солидное брюшко, прикрытое жилетомъ съ рубахой на выпускъ; бывшій Васька -- Василій Савельичъ, онъ то же въ деревнѣ, что его патронъ въ городѣ. Къ нему дѣлаютъ визиты пріѣзжающіе въ деревню волостные члены, его слушается самъ старшина. Вскорѣ у него появляется хорошенькій домикъ, знакомство съ засѣдателемъ, и потомъ и съ исправникомъ; а тамъ, смотришь, у Василья Савельича заночевала проѣзжавшая "особа" и милостиво съ нимъ бесѣдовала, а это ужъ много значитъ для деревни,-- это хорошо понимаетъ Василій Савельичъ.
   Василій Савельичъ быстро идетъ въ гору.
   Василій Савельичъ на горѣ.
   Въ городѣ меня, юношу, ужасно бѣсила эта самоувѣренная наглость крупныхъ міроѣдовъ, этотъ гнусный Бонифатка, недавній шуллеръ, цѣловальникъ и отчаянный плутъ, какихъ мало; гдѣ нибудь на экзаменѣ въ уѣздномъ или женскомъ училищѣ развалится погенеральски въ креслахъ, неуклюже играетъ ослѣпительнымъ брилліантомъ перстня, мальтретируетъ учителей, и эти бѣдные учительки уѣзднаго училища, истинные мученики своего дѣла, получающіе за громадный трудъ нищенское жалованье, теряются и конфузятся передъ чванствующимъ ничтожествомъ, которое такъ хорошо знакомо съ директоромъ, директоръ даже прямо къ нему и заѣзжаетъ ни квартиру, бывая въ Хламскѣ, а то, смотришь, Бонифатка создаетъ и свое какое нибудь учебное начальство изъ своихъ присныхъ "благородныхъ холуевъ"...
   Дальше отсюда, дальше!
   Изъ Хламска, гдѣ такъ душна нравственная атмосфера, я спѣшилъ въ родной Безотрадскъ, гдѣ провелъ свое милое дѣтство, гдѣ проснулась и работаетъ свѣтлая человѣческая мысль, гдѣ я оставилъ школьныхъ товарищей, гдѣ
   
   Ждутъ меня други и братья,
   Гдѣ сердце привыкло любить.
   
   Народились новыя надежды, ожило нѣсколько мое разбитое сердце. Я вновь надѣялся и вѣрилъ, тѣмъ больше, что мнѣ такъ горячо хотѣлось надѣяться и вѣрить! Мой дневникъ, веденный въ Хламскѣ, я заключилъ словами: Dahin, dahin, wo die Citronen blühen!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   И больно, и стыдно, и страшно вспомнить все, что пронеслось съ того утра по настоящую минуту падь моей бѣдной головой! И такъ ужасно скоро!
   Въ родномъ городѣ меня первыми встрѣтили близкіе и кровные, они искренно и горячо обняли своего горемыку-скитальца, они готовы были заколоть лучшую овцу для его пріема, они были рады видѣть его подъ родной кровлей... но когда пошли разспросы, у меня явилась невольная горячка, у меня невольно сорвалось съ языка то, о чемъ мнѣ не слѣдовало бы тутъ и говорить; рѣчь объ уродливыхъ условіяхъ жизни, о страшной братоубійственной борьбѣ за деньги, хлѣбъ и почести, хлынула неудержимымъ потокомъ, какъ долго задержанныя горячія слезы, которыя катились по моимъ блѣднымъ щекамъ... "Эхъ!-- сорвалось у отца:-- тебя-то вѣдь никто не задѣлъ; такъ шло, такъ будетъ идти, ты ничего не измѣнишь, и напрасно жизнь свою загубишь, насъ съ матерью убьешь; живи, какъ мы всѣ живемъ, самъ будь честнымъ -- и хорошо будетъ, другихъ не измѣнишь". И послышались, и послышались старыя много разъ слышанныя пѣсни и захолодѣло мое на минуту разогрѣвшееся сердце. Я совсѣмъ было упалъ духомъ, если бъ не ласка родимой, безъ упрековъ, съ однимъ горькимъ потокомъ горячихъ, жгучихъ слезъ, обильно оросившихъ горемычную голову сына, какъ благодатный дождь сожженную зноемъ степь.
   Прошли дни, а во взглядѣ родимой,-- взглядѣ, полномъ слезъ, я уже успѣлъ прочитать нѣмой укоръ за то, что ея дорогой сынъ портилъ свою судьбу изъ-за чужихъ совсѣмъ людей... Вышелъ я въ родимый городъ, новымъ онъ мнѣ показался и чуждымъ, нѣкоторое знаніе жизни и люди освѣтило мнѣ родной городъ инымъ, новымъ свѣтомъ. Двѣ-три встрѣчи со школьными товарищами совсѣмъ надорвали душу: одинъ, кончивъ университетъ, сдѣлался "свѣтскимъ человѣкомъ, женился на дочери богача купца-эксплоататора, извѣстнаго своей жадностью и дурнымъ отношеніемъ ъ своимъ пріисковымъ служащимъ и рабочимъ. Женившись, мой товарищъ окончательно сдѣлался важнымъ бариномъ-карьеристомъ. Онъ ни съ кѣмъ изъ старыхъ товарищей не ведетъ знакомства, витая исключительно въ "высшихъ сферахъ". Другой товарищъ, какъ сейчасъ вижу его еще школьникомъ -- блѣдный, сухощавый, но, тѣмъ не менѣе, очень шаловливый съ веселыми, бойкими глазами,-- теперь онъ встрѣтилъ меня въ мундирѣ помощника полицейскаго пристава, сильно пьяный, съ опухшимъ и подбитымъ лицомъ. Онъ сообщилъ мнѣ, что провелъ безсонную ночь въ какомъ-то вертепѣ съ интендантскимъ чиновникомъ и какимъ-то "довѣреннымъ", что поутру они кому-то "побили* морды, разбили бутылкой зеркало и ушли...-- "А ты, братъ, кажется, изъ этихъ,-- сказалъ онъ, внезапно прервавъ свой разсказъ, замысловато повертѣвъ около носа пальцемъ и лукаво-ехидно улыбаясь:-- смотри, мы этихъ не любимъ, потачки не дадимъ",-- и ушелъ, смѣясь наглымъ и угрожающимъ пьянымъ смѣхомъ. Третій -- окончательно спился и погибъ, онъ нигдѣ не служилъ, писалъ въ кабакахъ просьбы, получая гонораръ натурой,-- преимущественно водкой,-- а былъ добрый товарищъ съ свѣтлой головой, съ прямымъ честнымъ характеромъ. Погибъ совсѣмъ.
   Сталъ я ходить, наблюдать и слушать.
   Каждый день на душѣ становилось сумрачнѣй и сумрачнѣй... Набросалъ я разными штрихами, не мудрствуя лукаво, мои мысли, впечатлѣнія и думы и понесъ это туда, откуда исходилъ свѣтъ и честныя, свободныя, некупленныя рѣчи... и ушелъ оттуда я совсѣмъ разбитый и уничтоженный, и теперь часто возникаетъ предо мною эта картина: лежитъ предо мной на столѣ масса раскрытыхъ поруганныхъ, уничтоженныхъ и искалѣченныхъ листовъ, на которыхъ тѣ, кому молчаніе было въ тягость, высказали свою душу, все, что на ней накипѣло, описали видѣнное и возмутившее ихъ.
   "Вотъ вся наша исторія",-- горько звучалъ голосъ хорошаго человѣка, посѣдѣвшаго и сгорбившагося въ честной борьбѣ съ тьмой и угнетеньемъ.
   "Гдѣ бы ни проявлялась высокая человѣческая мысль, всюду найдется для нея голгоѳа!" -- вспомнилось мнѣ чье-то изрѣченіе.
   -- А про это и говорить нечего,-- продолжалъ хорошій человѣкъ, указывая на мою тетрадь и возвращая ее мнѣ.
   -- И это органъ общественнаго мнѣнія, это нравственный контроль общества!-- воскликнулъ я, указывая на пестрые листы, на эту умственную ниву, выбитую губительнымъ градомъ...
   -- Это ли еще, батюшка, бываетъ; вотъ полюбуйтесь!-- и нервнымъ порывистымъ движеніемъ онъ указалъ на свои длинныя серебристыя пряди волосъ, падавшія на плечи.
   -- Вотъ какой иней на насъ посылаетъ судьба!-- сказалъ онъ просто, но за этими словами скрыта была ужасная драма борьбы слабаго свѣта съ торжествующей тьмой.
   Городъ принималъ въ глазахъ моихъ видъ громаднаго, грязнаго моря; грозныя и грязныя волны на моихъ глазахъ дѣлались все больше и страшнѣе... нѣсколько человѣкъ, сплотившись во имя правды и добра, представляли островъ, на который со всѣхъ сторонъ налетали злыя волны, силясь уничтожить этотъ маленькій островокъ, и усилія ихъ были не напрасны: онѣ сносили то часть берега, то подмывали кустъ, стоявшій на окраинѣ. Деревня и городокъ, сравнительно съ Безотрадскомъ, были "оазисы въ пустынѣ"; здѣсь была главная арена борьбы, здѣсь были ключи и главныя пружины той механики, которую я разглядѣлъ въ деревнѣ... И ревѣло, и бурлило день и ночь сильнѣе это страшное море, его гигантскія волны сшибали съ ногъ массы людей; шла борьба, но страшная стихія, превосходящая своей силой, побѣждала и захлестывала...
   Шли дни, недѣли, мѣсяцы и годы; меня то бросало по волнамъ, то тащило по дну, какая-то невидимая связь съ островкомъ не давала мнѣ потонуть, и, наконецъ, я снова на берегу. Пережитое оставило тяжкій слѣдъ на мнѣ, научивъ глубоко чтить этотъ маленькій, но крѣпкій своей нравственной силой и вліяніемъ островокъ...
   Работа островитянъ уже внесла много свѣта и правды въ жизнь; ихъ девизъ: свѣтъ, человѣчность, справедливость, правосудіе и добро. Эта честная работа даетъ свѣтлые результаты, исправляя тѣхъ, кто можетъ исправиться, она пугаетъ, тѣхъ, кто неисправимъ; тѣ, которые пакостили, не боясь ровно ничего, теперь боятся прямаго и честнаго голоса островитянъ, стараясь показать, что они презираютъ этихъ островитянъ и игнорируютъ ихъ работу.
   Можетъ быть, это покажется многимъ бредомъ,-- пусть! Но найдутся такіе, что поймутъ. Это страшный бредъ, въ которомъ человѣкъ погибалъ, тонулъ, выбиваясь изъ силъ, но чудная, великая сила помогла ему въ тяжкія минуты.
   Закончу мое писанье строками, вырвавшимися изъ самаго завѣтнаго уголка моего сердца еще въ то время, когда и былъ во власти волнъ:
   
   Огонь на жертвенникѣ старомъ
   Все не погасъ, онъ все горитъ
   И не напрасно жгучимъ жаромъ
   Мое онъ сердце пепелитъ,
   Оно страдаетъ -- и горитъ,
   Какъ жертва... но предъ Богомъ старымъ!..

Инн. Ангарскій.

"Восточное Обозрѣніе", No 35, 1886

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru