Петина А.
Из петли в петлю

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Изъ петли въ петлю.

   Жребій лѣзть первому выпалъ мнѣ. Я перекрестился, схватилъ жгутъ, заранѣе приготовленный изъ обрывковъ одѣялъ и бѣлья, и сталъ спускаться въ продѣланное отверстіе въ печи. На пути ноги мои поминутно цѣплялись за торчавшіе кирпичи, руки содраны были отъ усилій сдержать быстрый полетъ внизъ, пока, наконецъ, я не всталъ на что-то твердое, оказавшееся дномъ печи. Это странное путешествіе, совершаемое иною уже не въ первый разъ, требовало большой осторожности, печь выходила въ корридоръ, по которому ходили люди. Малѣйшій подозрительный шумъ -- и я погибъ! Отъ одной этой мысли голова кружилась, ноги и руки дрожали.
   Сохраняя ту же осторожность, спустился я въ подвальный этажъ къ заранѣе продѣланному отверстію въ стѣнѣ и, наконецъ, очутился у заброшенной, полусгнившей водосточной трубы, которая шла подъ фундаментъ и, по нашимъ соображеніямъ, должна была вывести наружу. Здѣсь я перевелъ духъ и постарался собраться съ мыслями, въ виду неизвѣстности, ожидавшей насъ впереди. Раздумывать было некогда; за мной лѣзъ, товарищъ, которому надо, было давать дорогу, и я двинулся впередъ.
   Отверстіе было узко, такъ что приходилось ползти на локтяхъ и на колѣнахъ. Недостатокъ воздуха сдавилъ горло и грудь и чуть не лишилъ сознанія, но мысль, что я могу умереть, замуравленный въ этомъ узкомъ гробу, загромоздивши собой дорогу троимъ несчастнымъ, которые ползутъ за мной, заставила напрячь послѣднія силы.
   Я двигался по чему-то скользкому, мокрому, постоянно обрываясь и падая лицомъ въ грязь. Холодная сырость пронизывала насквозь и леденила и безъ того усталыя ноги и руки; арестантская куртка была плохая защита. Окружавшій меня могильный мракъ не позволялъ измѣрить длину пути, и эта длина, по мѣрѣ того, какъ я подвигался впередъ, точно вырастала передо мной, а попадавшіеся на пути камни и осыпавшаяся земля заграждали ходъ, становившійся по временамъ узкимъ до невозможности. Приходилось растаскивать камни, съ трудомъ пролѣзать далѣе, причемъ голова и плечи ударялись о верхнюю балку и дыханье почти совсѣмъ прерывалось въ гниломъ, спертомъ воздухѣ. Отрывочныя мысли путались въ головѣ,-- мучительныя, ужасныя мысли, обрывки не то воспоминаній, не то ощущеній, какой-то бредъ, въ которомъ дѣйствительность перемѣшивалась съ фантазіей, и сознаніе возвращалось только тогда, когда являлась мысль о бѣгствѣ.
   "Ползти, ползти скорѣе, впередъ!-- повторялъ я себѣ въ эту минуту,-- къ воздуху, скорѣе къ воздуху!" Но тутъ опять все путалось въ головѣ, въ ушахъ звенѣло, слышались какіе-то странные звуки: они становились все громче и громче, переливаясь, какъ отдаленные раскаты грома... мелькали какія-то искры, пробѣгали передъ глазами огненные образы... Ужасъ охватывалъ меня, я задыхался... Были мгновенія, когда мнѣ казалось, будто я лежу въ могилѣ, въ гробу... Ясно, живо до боли ощущаю минуту сознанія... скверная, ужасная минута!... Силюсь вздохнуть, приподняться... и не могу... Четыре доски, тѣснота, мракъ, недостатокъ воздуха, какая-то страшная тяжесть давитъ плечи и грудь... Что бы это было такое? Эта мысль упрямо привязывается ко мнѣ... я силюсь что-то понять, что-то сообразить... и все напрасно. Въ эту минуту ударъ товарища въ ноги -- и я прихожу въ себя. "Надо спѣшить къ выходу, пока ночь и не замѣчено бѣгство".
   Проскользнувшее мимо лица что-то мокрое и сырое заставило вздрогнуть и приподняться. "Должно быть, крыса",-- съ отвращеніемъ подумалъ я, силясь что-нибудь разглядѣть въ темнотѣ, и разгоряченное воображеніе рисуетъ мнѣ цѣлыя стаи отвратительныхъ крысъ. Зажмуривъ глаза, я напрягъ послѣднія силы, рванулся впередъ, но что-то вновь придавило къ землѣ... и мнѣ снова показалось, будто я въ могилѣ... Новый толчекъ въ ноги, я прихожу въ себя, снова ползу и снова задыхаюсь, и падаю, и, все-таки, ползу... Пахнувшій въ лицо свѣжій воздухъ возвѣстилъ о близости выхода; эта свѣжая струя оживила меня, возвратила силу и надежду. Жадно вдохнулъ я открытымъ ртомъ ночной сырой воздухъ, но медлить было некогда, надо бѣжать, сейчасъ же, сію минуту. Въ одинъ мигъ я вскочилъ и оглянулся кругомъ. Была темная, холодная ночь; дождь лилъ какъ изъ ведра. Въ нѣсколькихъ шагахъ ничего не было видно; но мнѣ, вылѣзшему изъ мрака, казалось свѣтло. Ясно различилъ я въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя закутанную фигуру часоваго съ ружьемъ. На мое счастье, онъ шелъ отъ меня и гулъ шаговъ смѣшивался съ шумомъ вѣтра и дождя. Куда бѣжать: направо или налѣво? Съ которой стороны я вылѣзъ: со стороны рѣки или поля? Я совершенно потерялся; память измѣнила мнѣ. Направо казалось пустыннѣе, свѣтлѣе... Я побѣжалъ направо.
   Не успѣлъ я сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ, какъ послышался шумѣ, окликъ и выстрѣлъ, затѣмъ другой, третій... Въ кого изъ насъ? Въ меня или въ товарища? Я бѣжалъ, не разбирая канавъ и рытвинъ; ноги сами собой несли меня... откуда только бралось сила и быстрота.
   За мной слышалась погоня: одинъ бѣжалъ ближе, нѣсколько другихъ позади. Я различалъ тяжелое, ускоренное дыханіе самаго ближняго, лязгъ его ружья и глухой стукъ сапогъ. По временамъ казалось, будто кто хватаетъ меня и гнетъ къ землѣ тяжелой, свинцовой рукой... но вскорѣ все затихло. Еще нѣсколько мгновеній -- и я ничего не различалъ, кромѣ стука собственнаго сердца. Тутъ я наткнулся на какую-то стѣну, перелѣзъ черезъ нее и, должно быть, очутился въ саду, такъ какъ на каждомъ шагу наталкивался на пни и сучья. Но вотъ опять стѣна... я снова перелѣзъ и побѣжалъ... Долго ли я еще бѣжалъ, не знаю, и опомнился лишь тогда, когда со всего размаха ударился обо что-то такъ сильно, что полетѣлъ навзничь. Придя въ себя, я принялся ощупывать незнакомый предметъ, оказавшійся чѣмъ-то деревяннымъ, маленькимъ, низенькимъ, точно хлѣвъ или избушка.
   Я рѣшилъ пріютиться тутъ и сталъ искать дверь, на которую сейчасъ же наткнулся; она подалась, и я вошелъ.
   Гдѣ я былъ? Нѣтъ ли тутъ кого? Воздухъ былъ затхлый, сырой. "Ужь не баня ли?" -- подумалъ я, ощупывая бревенчатыя стѣны, забитое окно и подъ окномъ лавку. Но тутъ усталость взяла свое; не колеблясь ни минуты, я повалился въ изнеможеніи...

-----

   Когда я пришелъ въ себя, свѣтъ пробивался сквозь щели заколоченнаго окна и плохо притворенную дверь. Я лежалъ въ покривившейся лачугѣ съ землянымъ поломъ и какой-то грудой кирпичей, вмѣсто печи.
   "Авось можно будетъ отдохнуть здѣсь, прежде чѣмъ пускаться въ путь",-- подумалъ я и рѣшилъ сейчасъ же ознакомиться съ мѣстностью.
   Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня виднѣлось что-то вродѣ дома; но какое это было странное зданіе, такого никогда не приходилось видѣть. Высокое, узкое, точно башня, съ тремя окнами, одно надъ другимъ, и съ деревяннымъ небольшимъ крылечкомъ... Живетъ ли въ немъ кто, или нѣтъ? А если и живетъ, то во всякомъ случаѣ еще спитъ.
   Я перешелъ къ окну. Рѣдко набитыя доски позволяли все разглядѣть. Положительно было еще рано. Свѣтъ былъ не дневной, но бѣловато-синій. Вдали, на блѣдномъ небѣ выдѣлялись темные силуэты домовъ, изъ чего я заключилъ, что нахожусь не далеко отъ города. Но я не узнавалъ мѣстности, по которой, можетъ быть, часто гулялъ прежде.
   Что же дѣлать теперь? Оставаться ли здѣсь, или бѣжать далѣе? Но какъ же бѣжать въ этой одеждѣ? Первый, кто увидитъ, тотъ и схватитъ,-- немного позднее соображеніе, ускользнувшее въ острогѣ! Тамъ мнѣ было не до него, я только думалъ о свободѣ, о возможности вырваться на свѣжій воздухъ. Вотъ я и на свободѣ... но развѣ это не та же тюрьма, изъ которой нѣтъ другаго выхода, какъ смерть?... Ил и снова отдаться имъ въ руки? При одной мысли объ этомъ тоска и ужасъ сжимали сердце.
   "Какъ! пережить эту ночь, это страшное подземное путешествіе, умирать нѣсколько разъ и не умереть! Нѣтъ! пусть околѣю, какъ собака, но живымъ не отдамся!"
   Но когда я взглянулъ на свои изможденныя ноги и руки, отчаяніе охватило меня; жалость подкралась ко мнѣ,-- жалость къ себѣ, къ своему тѣлу. Содранныя, всѣ въ крови, ноги и руки ныли тупой болью; особенно одна нога невыносимо болѣла въ колѣнѣ. Во всемъ тѣлѣ чувствовалась ломота, голова трещала... И что за несчастный видъ былъ у меня!
   Толстая суконная куртка висѣла лохмотьями, обнажая грязное, мѣстами содранное тѣло. Куртку эту я получилъ наканунѣ побѣга вмѣстѣ съ другими товарищами... Что съ ними? Гдѣ они? Быть можетъ, пойманы или скитаются, также какъ и я, подъ амбаромъ или въ лѣсу? Однако, мысль ни на чемъ не могла остановиться, такъ стучало въ головѣ,-- и я снова прилегъ и заснулъ.
   На этотъ разъ я проснулся отъ бранныхъ возгласовъ: женскій голосъ пронзительно визжалъ, мужской отбранивался. Я сталъ прислушиваться; рѣчь шла о коровѣ.
   -- Рохля ты, рохля!-- кричалъ женскій голосъ,-- все самой надо доглядѣть! Понадѣяться нельзя!... Корову безъ пойла оставилъ!... Виданное ли это дѣло? Да ты знаешь ли, олухъ эдакій, молоко-то какъ разъ пропадетъ? Отвѣтъ-то мнѣ давать, не тебѣ!
   -- Ну, ну! ужо напою, что кричишь -то, Авдотья Матвѣевна?
   -- Чего напою? Работать, такъ работай! Ишь выискался работникъ какой, носомъ всюду тыкай его! По мнѣ, одна лучше справлюсь!
   -- Да ты чего кричишь-то? Сказываютъ тебѣ, напою!... Эво осерчала какъ!
   Я осторожно подошелъ къ двери и увидалъ невдалекѣ въ коротенькой вязаной кацавейкѣ старуху, кричавшую на молодаго, глуповато ухмыляющагося парня передъ ней.
   -- Чего же ты стоишь? Неси воды! Вотъ наказанье-то, прости Господи, съ такимъ олухомъ! Да захвати подойникъ изъ чулана, время корову доить,-- крикнула она ему уже вслѣдъ и, гремя ключами, направилась въ низенькому строенію, помѣщавшемуся влѣво отъ дома.
   "Какъ бы зачѣмъ сюда не пришли",-- подумалъ я, тревожно оглядываясь; но тамъ, гдѣ я находился, не замѣтно было никакихъ хозяйственныхъ принадлежностей и по всему видно было, что моя избушка не предназначалась ни для кладовой, ни для другаго какого склада. Пока я все это соображалъ, послышались шаги. Въ тотъ же мигъ я бросился въ уголъ и притаился за грудой кирпичей, но раздавшійся плескъ воды и шумъ спускаемой у колодца веревки успокоилъ меня.
   "Должно быть, работникъ пошелъ за водой",-- рѣшилъ я и сильнѣе почувствовалъ жажду, уже давно томившую меня. Со вчерашняго вечера я ничего не пилъ и не ѣлъ, въ горлѣ пересохло, а страшный мускульный трудъ въ продолженіе ночи требовалъ возобновленія силъ. Я хорошо понималъ, что надо терпѣть и ждать до вечера; несмотря на это, какая-то сила тянула къ водѣ, какъ будто одинъ ея видъ могъ облегчить меня. Приблизившись къ окну, я увидалъ того же парня съ ведромъ у колодца.
   "Попросить у него?-- подумалъ я.-- Онъ кажется добрымъ, онъ, можетъ, и дастъ мнѣ". Но сейчасъ же я отказался отъ этой мысли. И этотъ апатичный, глуповатый парень проявитъ своего рода геройство, скрутитъ руки беззащитному человѣку, а потомъ похвастается пріятелямъ: "Не побоялся,-- скажетъ,-- каторжника схватилъ!" Это сдѣлаетъ самый безобидный съ виду человѣкъ, позволяющій кричать на себя какой-нибудь старой бабѣ.
   Раздавшійся въ эту минуту ворчливый голосъ старухи снова встревожилъ меня.
   -- Чего-жь ты, чортъ, не идешь? Опять провалился?-- кричала она.-- Вотъ наградилъ Богъ работникомъ!
   -- Ладно, иду!-- послышалось въ отвѣтъ.
   "Нельзя ли вечеромъ достать молока?" -- подумалъ я и сталъ слѣдить за работникомъ; онъ вошелъ налѣво въ сарай. Успокоившись на этомъ, я терпѣливо сталъ дожидаться вечера. Весь день я жилъ надеждою на вечеръ; это ожиданіе перешло подъ конецъ въ какое-то нервное, мучительное состояніе.
   Кругомъ ходили, говорили; иногда проходили близко-близко и каждый разъ, когда шаги приближались, рука невольно сжимала кирпичъ, которымъ я готовъ былъ раздробить голову первому встрѣчному. Сдѣлалъ бы я это съ полнымъ хладнокровіемъ. Приходилось самому защищать себя; ничего кромѣ не оставалось человѣку, осужденному закономъ, выброшенному изъ общества. Все это я передумывалъ, лежа на скамейкѣ и мучительно выжидая вечера.
   Между тѣмъ, время шло; съ каждымъ часомъ голодъ и холодъ чувствовались сильнѣе; дрожь пробирала меня, ноги коченѣли; чтобы согрѣться, пришлось, какъ ни тяжело было, встать и ходить. Минута малодушія и страха подкараулила меня. Я раскаивался въ побѣгѣ и съ сожалѣніемъ вспоминалъ о теплой камерѣ и кускѣ острожнаго хлѣба. Одинъ, удаленный отъ людей, я рвался къ людямъ, и угрюмыя, грубыя лица товарищей имѣли теперь для меня необыкновенную прелесть.
   Только что стемнѣло, я пустился на поиски. Надо было, прежде всего, удостовѣриться, гдѣ находятся люди и безопасно ли будетъ залѣзть въ стойло къ коровѣ. Озираясь по сторонамъ, ползкомъ прокрался я по землѣ вдоль забора, соединявшаго домъ съ другими надворными строеніями, но, добравшись до дома, я остановился въ нерѣшимости передъ полосой свѣта, падавшаго изъ освѣщеннаго окна. Мнѣ было страшно вступить въ эту свѣтлую полосу, которая, казалось, должна была выдать меня. Однако, подождавъ минуту, я двинулся впередъ.
   То было окно кухни, оно было низко и передъ нимъ расли кусты сирени. Маленькая кухня освѣщалась небольшой керосиновой лампочкой, горѣвшей на столѣ. У овца стояли столъ и стулъ; на полкѣ въ полотенцѣ завернутъ былъ черный хлѣбъ, край котораго выглядывалъ наружу. Я это сейчасъ же замѣтилъ и не могъ уже отвести глазъ. Рѣшившись украсть хлѣбъ, и протянулъ было руку къ окну, какъ въ кухню вошла знакомая старуха и принялась наставлять самоваръ. Крикъ досады чуть было не вырвался у меня. Какъ! промучившись день, видѣть такъ близко хлѣбъ и не имѣть возможности взять! Неужели я откажусь? Гдѣ найду другой, болѣе удобный случай? Надо рѣшиться и разомъ покончить. Странно! въ этомъ словѣ "рѣшиться" было что-то ужасное, леденившее во мнѣ кровь. Я повторилъ его мысленно нѣсколько разъ, какъ бы прислушиваясь къ нему.
   "Никого нѣтъ, старуха слаба,-- твердилъ этотъ голосъ,-- окно отъ перваго толчка вылетитъ вонъ, хватить чѣмъ-нибудь по головѣ, и хлѣбъ будетъ мой. Не все ли равно, кому умереть, мнѣ или ей... мнѣ съ голоду, ей отъ моей руки? Право на моей сторонѣ,-- на сторонѣ сильнаго, какъ всегда бываетъ. Къ тому же, кому она нужна, такая старая, подслѣповатая?... Вонъ и руки-то у нея какъ дрожатъ!"
   Она просыпала въ эту минуту угли и стала подбирать ихъ. Я не спускалъ глазъ съ костлявыхъ длинныхъ пальцевъ и мнѣ вспомнилось, какъ сегодня утромъ она стояла на дворѣ и махала связкой ключей. Тогда она казалась бодрѣе, сильнѣе. "Работникъ, навѣрное, будетъ благодаренъ, когда избавится отъ ругани и воркотни",-- пришло мнѣ почему-то въ голову, и я сталъ внимательнѣе наблюдать за старухой. Она нагнулась надъ самоваромъ и стала его раздувать; лицо ея покраснѣло и сморщилось... и въ ту же минуту странная перемѣна произошла съ ней. Что-то жалкое проскользнуло въ ея сгорбленной фигурѣ со впалой грудью, а на лицѣ засвѣтилась какая-то тихая улыбка.
   Въ ужасѣ я отскочилъ отъ окна.
   "Неужели ее, слѣпую, беззащитную, я намѣревался убить?!-- съ отвращеніемъ подумалъ я и побѣжалъ прочь.-- До чего я дошелъ! Какъ убійца, подкарауливаю жертву!... Поскорѣе уйти отъ этого окна, не видать этого свѣта, который, словно нарочно, по мѣрѣ того, какъ а бѣжалъ, будто сильнѣе разгорался за мной. У воротъ я остановился и оглянулся... Была темная, холодная ночь... гдѣ-то вдали по мостовой брянчалъ экипажъ, да у сосѣдей протяжно выла собака. Я снова почувствовалъ голодъ. Куда идти?... Мнѣ вдругъ вспомнилась корова; я ползкомъ пробрался къ низенькому сараю. Дверь оказалась запертой на замокъ; я толкнулъ ее, она не подалась. Я сталъ ощупывать стѣны, но онѣ были плотны и крѣпки. Совсѣмъ растерзанный, обезсиленный голодомъ и нравственной пыткой, я поплелся назадъ и упалъ въ изнеможеніи на скамейку.
   Долго ли я пролежалъ такъ, думалъ ли о чемъ-нибудь,-- не помню. На мгновеніе, должно быть, позабылся, но вскорѣ вскочилъ, какъ ужаленный, отъ сильной спазмы въ желудкѣ. Страшная дѣйствительность представилась мнѣ во всей наготѣ,-- медленная, голодная смерть. Пока еще я разсуждаю и могу сознательно относиться къ своимъ поступкамъ, но скоро, какъ звѣрь, рѣшусь на все... или съ собой покончу... или съ другими!... Отомстить людямъ за все, за всѣ страданія, а потомъ покончить съ собой... выдать себя... все равно мученье, что тутъ, что тамъ.
   Но проходила минута слабости, и я раскаивался. Эти приступы съ каждымъ разомъ становились сильнѣе, и сильнѣе слѣдовала за ними реакція. Я впадалъ въ какое-то безсознательное состояніе; мнѣ казалось, что жизнь оставляетъ меня, я холодѣю и умираю... Слабая искра сознанія еще теплится тамъ, въ мозгу; угаснетъ она -- и смерть. И эта смерть не страшна; она, какъ желанная избавительница, принесетъ только покой. Не страшно умирать человѣку забитому, несчастному, но страшно жить...
   Когда стемнѣло, я всталъ и рѣшился, во что бы то ни стало, достать пищи. На этотъ разъ я прямо направился къ сараю, осмотрѣлъ его со всѣхъ сторонъ, ощупалъ доски, но пришелъ къ прежнему результату. Тогда я попробовалъ влѣзть на крышу; крыша, къ моему счастію, оказалась покоробленною и забитою посерединѣ небольшой доской. Гвозди, прикрѣплявшіе эту доску, едва держались. Я запустилъ подъ нее руку и сталъ отдирать доску. Вотъ подался ея нижній конецъ, еще одно усиліе и, отдернувъ доску, я очутился на сѣновалѣ. Въ стойлѣ было настолько темно, что я ничего не могъ разглядѣть. Когда же и спрыгнулъ, кто-то испуганно отстранился отъ меня, только присмотрѣвшись къ темнотѣ, я увидѣлъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя корову. Много стоило мнѣ труда, чтобы она ласково протянула морду и, въ видѣ привѣтствія, дохнула нѣсколько разъ мнѣ въ лицо, но когда это было сдѣлано, мы стали съ ней друзьями. Съ жадностью глоталъ я теплое молоко, показавшееся какимъ-то цѣлебнымъ напиткомъ. Утоливъ жажду, я пробрался на сѣновалъ, оттуда на крышу и тѣмъ же путемъ спустился внизъ, предварительно заложивъ за собой доску.
   Послѣ этого я заснулъ крѣпкимъ, здоровымъ сномъ; это былъ первый спокойный сонъ послѣ моего бѣгства изъ острога. Когда я проснулся, начинало темнѣть,-- я проспалъ почти сутки. Тѣмъ же путемъ отправился я и въ эту ночь за продовольствіемъ и, нацѣдивъ молока въ найденную тамъ шайку, осторожно принесъ къ себѣ. Хлѣбъ мнѣ удалось стащить съ окна кухни. Первые дни я не боялся быть открытымъ; старуха по своему объяснила убыль молока, взваливъ всю вину на неаккуратность работника, съ которымъ по этому случаю ежеминутно бранилась. Что же касается пропавшей шайки, то было рѣшено, что работникъ сломалъ и забросилъ ее.
   Недѣля прошла съ тѣхъ поръ, какъ я проживалъ тутъ, выходя по вечерамъ, а днемъ прячась отъ людей. Мѣстность, гдѣ я находился, оказалась знакомой. Два года тому назадъ здѣсь былъ пустырь, а теперь стоялъ домъ, выстроенный на мѣстѣ сломанной риги. Передъ домомъ разбитъ былъ садикъ изъ нѣсколькихъ клумбъ и нѣсколькихъ дорожекъ, а недалеко отъ моей лачуги, въ кустахъ сирени, сдѣлана была изъ дерна небольшая скамейка.
   Прошло теплое, почти жаркое бабье лѣто, близилась осень. Я впадалъ все въ болѣе и болѣе мрачное настроеніе по мѣрѣ того, какъ приходилъ къ убѣжденію въ невозможности вырваться отсюда. Молодая натура требовала дѣятельности, умственной пищи, въ душѣ являлось желаніе приносить пользу, стать человѣкомъ; я возмущался, ропталъ на судьбу и ломалъ голову надъ неразрѣшимымъ вопросомъ.
   "Какому счастливому случаю,-- спрашивалъ я себя,-- буду я обязанъ своимъ избавленіемъ? Скоро зима, холодъ выгонитъ изъ лачуги, и я снова приду къ тому, съ чего началъ. Надѣяться на людей нечего. Я не вѣрю громкимъ филантропическимъ фразамъ, созданнымъ людьми, имѣющими несчастіе обладать щекотливой и безпокойной совѣстью; я по опыту знаю, что человѣкъ, не умѣющій выбраться самъ изъ грязи, не долженъ разсчитывать на руку помощи другихъ.
   Часами неподвижно сидѣлъ я въ углу, раздумывая надъ своей судьбой, не замѣчая ни теплыхъ дней, ни свѣтлаго неба, чувствуя какую-то апатію и хандру. Въ одну изъ такихъ минутъ я услыхалъ знакомый голосъ старухи.
   -- Барышня!... Вѣра Николавна! бабушка чай зоветъ кушать!... Онѣ уже откушали молоко, ждутъ васъ.
   -- Сейчасъ, сейчасъ, Дуняша! отвѣчалъ звонкій молодой голосъ, котораго до тѣхъ поръ мнѣ не приходилось слышать,-- дай только накормить цыплятъ.
   Я вскочилъ и приблизился къ двери. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня, въ простенькомъ ситцевомъ платьѣ, стояла молодая дѣвушка и кормила цыплятъ и куръ. Въ одной рукѣ она держала приподнятыя юбки, въ которыхъ насыпанъ былъ кормъ, другой разбрасывала и разсыпала вокругъ себя зерна.
   Такой красавицы я никогда не видалъ. Это была высокая, стройная брюнетка съ правильными, будто точеными чертами лица. По ея нѣжнымъ розовымъ щечкамъ и тонкой, гибкой фигурѣ я заключилъ, что она очень молода; а когда она подняла глаза и взглянула впередъ, я былъ пораженъ ихъ блескомъ и жизнью. Разбросавъ зерна, смѣлымъ движеніемъ она вытряхнула юбки надъ головами птицъ и стала говорить съ ними. Лицо ея приняло нѣжное выраженіе и чудная улыбка заиграла на немъ.
   -- Уходи ты, большой, черный! Ты страшный обжора!-- журила она цыпленка, обижавшаго другихъ.-- А ты, маленькій крошка, чего ты боишься? Поди сюда!
   Дѣвушка опустилась на колѣна, взяла самаго маленькаго къ себѣ на руки и стала кормить съ ладони.
   -- Прочь! прочь! Куда ты?-- сердито крикнула она, взмахнувъ руками надъ большимъ краснымъ пѣтухомъ, незамѣтно подобравшимся къ корму.
   -- Вѣра!... Вѣруша!-- раздался въ эту минуту тихій старческій голосъ.-- Ахъ, Богъ мой! она простудится! Земля сырая, а она на колѣнахъ стоитъ!
   -- Ничего, бабушка, это для здоровья!-- разсмѣялась дѣвушка и прибавила, минуту спустя:-- Сейчасъ иду!-- и она исчезла.
   А я еще долго стоялъ и смотрѣлъ ей вслѣдъ.
   "Кто бы это могъ быть?-- думалось мнѣ.-- Что значитъ быть вычеркнутымъ изъ общества людей въ продолженіе двухъ лѣтъ! Я, знавшій, казалось, всѣхъ въ городѣ, рѣшительно не узнаю этой молодой дѣвушки! Вѣра!... Вѣра Николавна!-- твердилъ и,-- Кто бы это могъ быть?"
   И странныя чувства нахлынули на меня: всѣ воспоминанія моей прежней жизни, расшевелившія во мнѣ что-то нѣжное и теплое... Два года заточенія, постоянный унизительный допросъ, окружающее полупьяное, неразвитое общество должны были повліять на мою молодую, впечатлительную натуру, озлобить, сдѣлать грубѣе. Но стоило только промелькнуть прелестному женскому образу, чтобы вся эта грубая вора спала и молодая душа пережила бы все съизнова съ прежней болью въ сердцѣ... То были и счастливыя, и грустныя воспоминанія, далекія, давно позабытыя, передъ которыми блѣднѣла неприглядная обстановка моей настоящей жизни.
   "Бабушка",-- говорила Вѣра старушкѣ... Да, и у меня была бабушка, старенькая, сѣденькая старушка, не чаявшая во мнѣ души.
   Я рано остался безъ матери, бабушка замѣнила ее. Она научила меня читать, научила молитвамъ. "Смотри, Леша, трудись, работай,-- говорила она,-- бери примѣръ съ бабушки". И дѣйствительно, несмотря на преклонныя лѣта, все она дѣлала въ домѣ сама; мы были очень бѣдны, и ничтожнаго жалованья отца, служившаго въ губернскомъ правленіи, едва хватало намъ. Бабушкѣ приходилось стряпать, прибирать въ домѣ, чинить платье отца и мое,-- мы обходились безъ прислуги. Она же нарядила меня въ первый разъ въ гимназическій мундиръ и цѣловала, и плакала отъ восхищенія, глядя на меня...
   "Рости скорѣй, Леша, становись большимъ, помогай работать бабушкѣ и отцу,-- говорила она, провожая меня въ этотъ день за ворота.-- Видишь, какъ руки мои трясутся, а глаза плохо видятъ? Стара совсѣмъ стала!"
   Но пока здорова была бабушка, все шло хорошо. Я учился прилежно. По настоянію бабушки, я посѣщалъ товарищей; тамъ, встрѣчаясь съ другими людьми, научался тому, чему не могла меня научить бабушка, но несчастье подстерегало насъ. Заболѣла бабушка, потребовались деньги на леченье и пришлось заложить то, что было получше и что было припрятано бабушкой въ сундукѣ. Потихоньку отъ нея мы продали материнскую шаль, полученную въ приданое, и скоро все, что было въ сундукѣ, перешло къ татарину. Поговаривали мы и о самомъ сундукѣ, да боялись огорчить старушку... а тутъ, къ довершенію горя, запилъ отецъ.
   Случилось это съ нимъ во второй разъ въ жизни. Въ первый разъ послѣ смерти матери; его тогда же хотѣли прогнать со службы, но бабушка отправилась въ начальнику, съумѣла разсказать, тронуть положеніемъ семьи, и отца простили. Зато теперь съ нимъ долго не разсуждали и, не успѣлъ онъ опомниться, какъ очутился безъ мѣста. Вотъ когда настала у насъ нужда, страшная, тяжелая нужда! Зачастую приходилось голодать по нѣскольку сутокъ. Я рѣшился искать уроковъ и, такъ какъ былъ въ старшихъ классахъ, то и досталъ ихъ. Какъ былъ я счастливъ, когда принесъ бабушкѣ первыя заработанныя деньги! Не знаю, кто изъ насъ былъ счастливѣе: она или я?
   Уроки отвлекли меня отъ моихъ личныхъ занятій, и въ результатѣ вышло то, что я провалился на первыхъ же экзаменахъ, скрылъ объ этомъ отъ бабушки, держалъ осенью переэкзаменовку и перешелъ въ слѣдующій классъ. Вмѣсто необходимаго отдыха, мнѣ пришлось заниматься лѣтомъ, здоровье пошатнулось и, когда снова началась трудовая жизнь, бѣготня съ урока на урокъ, силы измѣнили мнѣ. Сидя поздно вечеромъ за книгой, я не понималъ того, что читалъ; какіе-то круги носились передъ глазами, и я терялъ смыслъ прочитаннаго. Я опять провалился на экзаменѣ и на этотъ разъ уже остался въ классѣ. Постигшая меня неудача отразилась на моихъ урокахъ, мнѣ было отказано во многихъ домахъ; кое-какъ, однако, съ трудомъ я протянулъ зиму, но весной окончательно срѣзался и былъ исключенъ изъ гимназіи.
   Мнѣ было тогда 18 лѣтъ. На моихъ рукахъ была умирающая бабушка и пьяный отецъ, вносившій въ домъ шумъ и безпорядокъ. Въ урокахъ было всюду отказано. Какой я учитель? Выгнанный гимназистъ, общество котораго опасно для ученика! Въ тѣхъ домахъ, гдѣ я прежде бывалъ, меня даже не принимали. Я искалъ занятій и не находилъ; даже писцомъ никто не соглашался взять, въ виду моего неразборчиваго почерка. Я остался на улицѣ безъ куска хлѣба, не имѣя пріюта, такъ какъ хозяинъ выгналъ насъ за неплатежъ изъ той норы, въ которой мы до тѣхъ поръ жили.
   Вотъ когда я узналъ настоящую нужду и голодъ, и перестрадалъ, и передумалъ такъ много, какъ никогда потомъ. Бабушку мнѣ удалось пристроить къ женщинѣ, занимавшейся стиркой, но откуда было взять денегъ, чтобы платить за нее? Самолюбіе не допускало мысли о подаяніи, и я рѣшился покончить съ собой, но бабушка... что будетъ съ ней?
   Придумывая, какъ бы помочь бабушкѣ, я цѣлыми днями бродилъ по закоулкамъ, избѣгая многолюдныхъ частей города, гдѣ могъ встрѣтиться съ знакомыми, не желавшими узнавать меня; къ тому же, видъ людей счастливыхъ возбуждалъ во мнѣ зависть и сильнѣе давалъ чувствовать давившую насъ нужду. Но когда я возвращался домой, встрѣчалъ печальный взглядъ бабушки, видѣлъ ея горе и безпомощность, то совершенно терялся и падалъ духомъ.
   Между тѣмъ, требованія денегъ со стороны хозяйки становились назойливѣе и грубое изо дня въ день; приходилось выслушивать самыя оскорбительныя выраженія и дѣлать видъ, что не замѣчаешь ихъ. Однажды, вернувшись подъ вечеръ домой, еще на дворѣ я услыхалъ страшный шумъ; предчувствіе не обмануло меня и, отворивъ дверь, я остолбенѣлъ при видѣ возмутительной сцены. Хозяйка тащила бабушку со скамейки, на которой сидѣла старушка, молча сопротивляясь.
   -- Что вы дѣлаете? Что вамъ нужно?-- вскрикнулъ я, подбѣгая къ ней и стараясь отстранить ее отъ бабушки.
   -- Что мнѣ нужно? Чтобъ ты убирался вонъ съ твоей бабушкой!-- крикнула она, повертывая во мнѣ искаженное злобой лицо.-- Дармоѣды! нахлѣбники! обираютъ бѣдныхъ людей! Я полицію позову... на улицу васъ вышвырну! Сама какъ собака работаешь день-деньской, а онъ забрался и платить не хочетъ! Чиновники-пропойцы!... Въ острогъ бы васъ!
   -- Вамъ нужны деньги? Я вамъ дамъ, подождите до завтра; завтра я долженъ получить,-- отвѣтилъ я насколько могъ спокойно.
   -- Завтра, завтра! Слышали мы это! Ну, да ужь теперь въ послѣдній разъ! Или завтра деньги, или тебя и твою бабушку на улицу вышвырну!-- и съ этими словами она отвернулась и принялась за утюги.
   Я подошелъ въ бабушкѣ и сѣлъ возлѣ нея на лавку; она молча взглянула на меня; это былъ такой взглядъ, котораго я во вѣкъ не забуду. Я не выдержалъ, вскочилъ и убѣжалъ... Въ эту ночь я не возвращался домой и провелъ ее въ рощѣ, невдалекѣ отъ города. Какъ я туда попалъ -- не знаю; я бродилъ безъ цѣли, безъ нысли, пока ноги носили. Когда стемнѣло, я взобрался на пригорокъ, на опушкѣ лѣса, рѣшившись тамъ провести ночь.
   Была теплая іюньская ночь, небо свѣтлое, прозрачное; но ни ясное небо, ни блѣдно-мерцавшія звѣзды не дали истерзанной душѣ облегченія и спокойствія. Тяжелая дѣйствительность, какъ камень, давила грудь и мучительная мысль неотвязно вертѣлась въ головѣ.
   Я сталъ сдаваться: надо рѣшиться просить милостыню... не ради себя, но ради бабушки... достать денегъ и снести завтра хозяйкѣ... Но у кого просить?... Друзей нѣтъ!... и въ прежнее время ихъ было немного... Они не пожалѣли меня, хотя знали, что, отнимая уроки, отнимаютъ послѣдній кусокъ хлѣба... Куда же идти? Къ кому? Все показалось мнѣ потеряннымъ, погибшимъ, и съ отчаянія я рѣшился утопиться.. Напрасно, однако, подходилъ я къ рѣкѣ, какой-то страхъ удерживалъ меня и каждый разъ отталкивалъ прочь.
   Такъ прошла ночь. Первый солнечный лучъ принесъ немного спокойствія и бодрости. Я вспомнилъ объ одной семьѣ, которая всегда относилась ко мнѣ ласково. Уроки у нихъ я пересталъ давать вслѣдствіе болѣзни моего ученика, и я рѣшительно не понималъ, какъ до сихъ поръ ни разу не вспомнилъ о нихъ. Увѣренный въ успѣхѣ, я бодро пустился въ путь; эта увѣренность расла по мѣрѣ того, какъ я ближе подвигался къ цѣли. Я уже мечталъ, какъ получу деньги, возьму бабушку и найду себѣ занятіе. Взбѣжавъ на знакомое высокое крылечко, я крѣпко дернулъ звонокъ и уже собрался снова звонить, какъ послышались шаги и женскій голосъ окликнулъ меня. Я назвался.
   -- Господъ нѣтъ дома; съ недѣлю, какъ въ деревню уѣхали,-- отвѣтилъ тотъ же голосъ.
   Это извѣстіе было такъ неожиданно, что съ минуту я молча стоялъ, съ трудомъ понимая то, что слышалъ; въ глазахъ рябило, голова кружилась.
   "Надо достать, непремѣнно достать",-- наконецъ, проговорилъ и направился вдоль улицы, наталкиваясь на прохожихъ, подозрительно сторонившихся отъ меня. Незамѣтно я очутился на краю города.
   Тутъ я остановился; мнѣ бросился въ глаза небольшой сѣренькій домикъ и раскрытое окно, какъ разъ напротивъ меня.
   И окно, и домъ были хорошо мнѣ знакомы; тамъ жилъ мой товарищъ, у котораго я бывалъ прежде. Это открытое окно было окномъ его комнаты; оно почему-то поразило меня, и я внимательнѣе взглянулъ на него. Въ ту же минуту дикая мысль пришла мнѣ въ толову: влѣзть въ окно и взять изъ стола деньги. Отчего я такъ былъ увѣренъ, что найду въ столѣ деньги, я до сихъ поръ не знаю.
   Пока я влѣзалъ въ окно, я чувствовалъ себя спокойно, а когда очутился въ комнатѣ, растерялся и струсилъ; но послѣ минутной нерѣшимости я подошелъ къ столу. Подъ руку попался перочинный ножъ; я схватилъ его и сталъ поспѣшно открывать ящикъ. Странное ощущеніе испытывалъ я въ эту минуту. Какъ будто весь я раздвоился,-- одинъ отпиралъ, а другой стоялъ и смотрѣлъ, и эти двое плохо понимали другъ друга, забывая время, мѣсто и цѣль. Но, когда раздался звенящій трескъ открываемаго замка, только тогда я опомнился и торопливо схватился за лежавшій въ ящикѣ портмоне.
   -- Ты что дѣлаешь?-- крикнулъ кто-то сзади и схватилъ меня за руку.
   Я выронилъ портмоне и вскочилъ; передо мной стояла кухарка.
   -- Воръ!... воръ! держите его!-- кричала она, вцѣпившись въ меня.
   Въ ту же минуту я созналъ, что гибну и что надо бѣжать, но она крѣпко держала. Не долго думая, я размахнулся и ударилъ ее ножомъ въ бокъ. На крикъ прибѣжали люди.
   Я былъ арестованъ, посаженъ въ острогъ, приговоренъ къ каторгѣ. Сидя въ тюрьмѣ, я имѣлъ достаточно времени размыслить надъ тѣмъ, что случилось, и пришелъ къ такому грустному заключенію: нельзя идти противъ судьбы человѣку приниженному. Судьба посылала голодную смерть,-- я воспротивился и наказанъ... Умнѣе судьбы не будешь! Да и вся кража -- только одна ребячья глупость! Какъ будто могла помочь несчастная ассигнація товарища? Не теперь, такъ потомъ одинъ и тотъ же былъ бы конецъ!
   Все это я много разъ повторялъ, горячо раскаиваясь въ своемъ проступкѣ. Это, впрочемъ, не мѣшало мнѣ находить наказаніе жестокимъ. По моему мнѣнію, вина давно была искуплена двумя годами заточенія. Въ тюрьмѣ я узналъ о смерти бабушки. Быть можетъ, мое несчастіе было причиной ея смерти; эта мысль меня долго мучила.
   Почти наканунѣ отправки въ Сибирь я сговорился съ товарищами и бѣжалъ. Теперь я могъ бы начать другую жизнь... но что это будетъ за жизнь? Куда пойду я изъ моей новой тюрьмы, которую самъ избралъ для себя? Вотъ когда позавидовалъ я рубищу нищаго, не налагающаго на него печати отверженія! Однако, какъ ни было тяжело, приходилось мириться съ дѣйствительностью и постараться сдѣлать ее по возможности сносной.
   Меня занимала теперь молодая дѣвушка, которую я только что видѣлъ. Какъ солнечный лучъ, она пробудила во мнѣ жизнь. "Какъ это прежде я не замѣчалъ ее? И гдѣ та бабушка, о которой говоритъ она?" Я узналъ изъ разговора прислуги, что только второй день, какъ бабушка и внучка откуда-то вернулись. Вскорѣ я съ ними совершенно ознакомился: вся ихъ семья состояла изъ старушки-бабушки въ бѣломъ чепчикѣ съ сѣдыми локонами на вискахъ, высокой, худой женщины съ серьезнымъ, добрымъ лицомъ, и внучки, Вѣры Николаевны.
   Прислуги у нихъ было немного: ворчливая старуха, наводившая первое время на меня страхъ, оказалась няней, Дуняшей, вырастившей барышню, да дворникъ Иванъ, мой единственный недругъ, котораго приходилось бояться.
   Бабушка, была, повидимому, когда-то хороша собой и богата; она любила вспоминать о прошлой жизни, о знакомствѣ съ людьми, игравшими выдающуюся роль въ обществѣ. Она была женщина умная, прямая, немного рѣзкая по отношенію всѣхъ, исключая внучки, которую боготворила. Внучка отвѣчала ей такою же привязанностью. Это были два друга, причемъ опытность и лѣта были на сторонѣ одного.
   Мнѣ нужно было, попрежнему, прятаться днемъ, а ночью выходить за продовольствіемъ. Я воровалъ яйца изъ-подъ куръ, отдаивалъ корову, пользовался маленькимъ огородомъ, разбитымъ за домомъ, и зачастую пробирался въ кухню за хлѣбомъ. Эти маленькія покражи возбуждали въ женщинахъ немалое удивленіе, поговаривали о ворѣ, но рѣшили, въ концѣ-концовъ, что старая Дуняша во всемъ сама виновата: спрячетъ и забудетъ.
   Жили онѣ просто, не давали ни обѣдовъ, ни вечеровъ; но много ѣзжало къ нимъ всякой молодежи, и статской, и военной. Соберутся, бывало, вечеромъ; окна отворены; поютъ, играютъ на старомъ піанино. Я сижу въ кустахъ и слушаю, и все вижу, такъ какъ окна были низки.
   Всѣ мужчины поголовно ухаживали за Вѣрой Николаевной, сочиняли романсы, посвящали стихи и декламировали ей изъ Лермонтова:
   
   Въ той башнѣ высокой и тѣсной
   Царица Тамара жила,
   Прекрасна, какъ ангелъ небесный,
   Какъ демонъ, коварна и зла.
   
   При этихъ словахъ Вѣра Николаевна подымала свою прекрасную головку и въ глазахъ ея, должно быть, сверкало что-то такое, что сводило съ ума всю эту молодежь.
   -- Вѣра, развѣ они стоютъ тебя?-- говорила ей бабушка, сидячи книжкою у стола (старуха постоянно и много читала).-- Развѣ ты съ твоей красотой, съ твоей пылкой душой создана для семейной, тяжелой, прозаичной жизни? Развѣ ты можешь быть такой, какъ другія женщины? Для тебя только два мѣста: или тамъ, на ступеняхъ трона... на высотѣ (но этого никогда не будетъ), или жизнь артистки на подмосткахъ театра! И тутъ, и тамъ ты будешь царицей, вести людей къ истинѣ и добру... Красота, Вѣра, дается людямъ для того, чтобы совершать великія дѣла и великія милости!
   Не знаю, какое впечатлѣніе производили на дѣвушку слова бабушки; она обыкновенно молчала, задумчиво опустивъ головку, и только всего разъ рѣшительно высказалась, и въ ея голосѣ зазвучало что-то молодое, свѣжее, нетронутое. Это было какъ разъ послѣ длиннаго наставленія бабушки о томъ, какъ много жизнь скрываетъ горя и какъ мало надо вѣрить въ доброту людей.
   -- Бабушка!-- воскликнула на это Вѣра Николаевна,-- а жизнь такъ прекрасна! Мнѣ такъ хочется жить!
   Старушка сняла очки и пристально взглянула на внучку.
   -- Вѣра, жизнь не легка бѣдной дѣвушкѣ,-- съ минуту помолчавъ, промолвила бабушка.-- Трудъ, горе, разочарованіе въ людяхъ,-- вотъ что ожидаетъ ее!
   -- Нѣтъ, бабушка, ты не то говоришь! Зачѣмъ мнѣ разочаровываться въ людяхъ, когда они не сдѣлали мнѣ зла? Я всѣхъ люблю и, была бы моя воля, всѣхъ сдѣлала бы счастливыми!
   -- Счастливыхъ нѣтъ людей,-- со вздохомъ замѣтила бабушка, качая головой.
   -- А я развѣ не счастлива? Ты меня любишь... у меня есть все, чего я желаю, чего же мнѣ больше?
   -- Такъ ли, Вѣра? Ну, а если я тебѣ скажу, что говоришь ты не то, что думаешь? Ты очарована людьми, т.-е. однимъ человѣкомъ... Молчи! подожди, дай все высказать! Я все знаю... Борисъ Николаевичъ тебѣ нравится... Да или нѣтъ?
   -- Ну, да, бабушка!... Что-жь изъ этого?-- вспыхнувъ, отвѣтила дѣвушка.
   -- Дитя, не ошибись! Онъ ищетъ денегъ, а у насъ денегъ нѣтъ! Не говорилъ ли онъ нѣсколько разъ при тебѣ, что безъ денегъ не женится, что деньги одна изъ великихъ радостей жизни и что безъ денегъ и любви нѣтъ? Ты молода, Вѣра. Ты не можешь. понять этого человѣка! Это черствый, сухой карьеристъ, заботящійся только о себѣ!... Онъ уменъ... онъ многое умѣетъ скрыть подъ своими громкими фразами и запутать ими такихъ молодыхъ дѣвочекъ, какъ ты! Знаешь, если бы зависѣло отъ меня,-- рѣзко докончила бабушка,-- я бы его къ себѣ на порогъ не пустила! Не люблю я этихъ умныхъ фатовъ.
   -- Бабушка, а если Борисъ Николаевичъ любитъ меня?
   -- Да на что тебѣ его любовь, дитя?
   -- Нѣтъ, ты только послушай,-- говорила дѣвушка, подсаживаясь къ старушкѣ и опуская голову на ея плечо.-- Я никого такъ не люблю, какъ Бориса Николаевича... Даже тебя, бабушка... я менѣе люблю! Мнѣ только и весело тогда, когда я его вижу и слушаю... За что ты его не любишь?... Онъ хорошій... умный... у него такъ много чувства, когда онъ говоритъ...
   Она замолчала и пристально взглянула на старушку; та не пошевельнулась. Въ эту минуту я сдѣлалъ неосторожно движеніе и пошевелилъ кусты. Обѣ женщины вскочили и подбѣжали къ окну.
   -- Тутъ кто-то есть!... Это тутъ?-- крикнули онѣ.
   Я лежалъ, не двигаясь, затаивъ дыханіе. Онѣ постояли нѣсколько минутъ, вглядываясь въ темноту ночи.
   -- Намъ это послышалось,-- промолвила, наконецъ, бабушка.-- Не идетъ только вести такіе разговоры при открытыхъ окнахъ; къ тому же, и поздно, лучше затворить окно.
   Окно съ шумомъ захлопнулось, и я не могъ дослышать конца разговора.
   Дѣйствительно, было уже поздно и Дуняша отправилась затворять ставни,-- единственная предосторожность, принятая въ домѣ отъ воровъ. Всѣ окна въ домѣ затворялись засовомъ, кромѣ одного верхняго окошка. въ этомъ окнѣ, когда все стихало, зажигался огонекъ и хорошенькая головка мелькала въ немъ. Я любилъ этотъ часъ, поджидалъ его съ нетерпѣніемъ и долго простаивалъ подъ окномъ. Какъ ни странно покажется, но я полюбилъ Вѣру Николаевну всѣмъ пыломъ перваго юношескаго увлеченія. До сихъ поръ я никого не любилъ: въ гимназіи мнѣ было не до того, а потомъ... да развѣ это "потомъ" можно считать за жизнь? Съ первой минуты, какъ увидѣлъ дѣвушку, я полюбилъ ее. Я не противился этому чувству; оно мнѣ дало интересъ, наполнило скучные, однообразные дни, заставило позабыть тяжесть моего ужаснаго положенія. Я ожилъ; я чувствовалъ себя человѣкомъ, въ груди котораго бьется сердце, способное еще любить... и тѣ нехорошіе, злые инстинкты, бродившіе во мнѣ за послѣднее время, какъ туманъ, разлетѣлись при блескѣ солнечнаго луча... Это были счастливые дни... дни заблужденій и надеждъ.
   Я говорилъ себѣ, что нигдѣ не могу быть такъ близокъ къ ней, какъ здѣсь, какъ теперь, и я слѣдилъ за ней, часами простаивалъ подъ окномъ, ловя отрывочныя слова и фразы. Но счастливое время скоро прошло; чувство мое измѣнилось и приняло другой оттѣнокъ... мучительная ревность охватила меня. Я ревновалъ ее ко всѣмъ, но особенно къ Борису Николаевичу, высокому, красивому блондину съ ловкой, умной рѣчью и съ тонкой усмѣшкой на губахъ. Я ненавидѣлъ его и переживалъ мучительные часы, когда они вдвоемъ гуляли по дорожкамъ маленькаго садика или садились на скамейку подлѣ моей лачуги.
   Его разговоръ сердилъ, меня; въ немъ проглядывало такъ много самодовольнаго, такъ много желчи и злости, какъ будто онъ игралъ и дѣвушкой, и ея чувствами. Только одинъ разъ этотъ разговоръ принялъ другой характеръ; это было послѣ чая; вечеръ былъ пасмурный, прохладный. Гостей никого не было, исключая Бориса Николаевича. Бабушка осталась въ комнатахъ, а молодые люди вышли въ садъ. Имъ рѣдко удавалось оставаться однимъ за послѣднее время; молодой офицерикъ, страстно влюбленный въ дѣвушку, не отходилъ отъ нея. Но сегодня онъ почему-то не пріѣхалъ и они очутились одни.
   Борисъ Николаевичъ казался холоднѣе и злѣе обыкновеннаго; она -- какъ-то взволнована и тиха. Я разслышалъ ихъ разговоръ только тогда, когда они подошли къ скамейкѣ и сѣли.
   -- Я нахожу, что несчастный офицерикъ поступилъ прекрасно, не пріѣхавши сегодня,-- говорилъ Борисъ Николаевичъ.-- Не знаю, какъ вамъ, но мнѣ онъ надоѣлъ! Эти пламенные взгляды! Эти намеки! Я только удивляюсь, какъ вы переносите ихъ. Впрочемъ, женщинамъ это нравится: чѣмъ болѣе обожанія, тѣмъ лучше... а страдаетъ ли при этомъ человѣкъ, мучается ли онъ,-- вамъ рѣшительно все равно. Не даромъ же въ женщинѣ есть что-то звѣриное, кошачье...
   Онъ на минуту замолчалъ, придвинулся ближе и перемѣнилъ тонъ.
   -- Вы знаете, когда я смотрю на васъ, вотъ такъ, какъ теперь, мнѣ всегда кажется, что вы способны взять и задушить меня... Вы молчите? Зачѣмъ вы мучаете меня? Вы знаете какъ я васъ люблю! Я долженъ знать вашъ отвѣтъ... знать, чего я долженъ держаться!
   Онъ говорилъ взволнованнымъ шепотомъ, не спуская съ нея глазъ. При послѣднихъ словахъ она вскинула на него блестящій взглядъ.
   -- Что же вамъ нужно знать? Я васъ не понимаю... мы, кажется, уже объяснились.
   -- Такъ это ваше послѣднее слово?-- медленно произнесъ онъ и нервная улыбка искривила его губы.
   -- Послѣднее!-- отвѣтила она дрогнувшимъ голосомъ и поднялась было, чтобы уйти, но онъ схватилъ ее за руку и страстно заговорилъ.
   -- Вѣра Николаевна.... я васъ люблю... Не скрывайте... я знаю... и вы меня любите!
   -- Оставьте меня! Уходите!-- почти вскрикнула дѣвушка, отталкивая его, и вдругъ закрыла лицо руками и упала на скамейку.
   Онъ придвинулся ближе и обнялъ ее.
   -- Слушай, Вѣра... сокровище мое! Сегодня, быть можетъ, мнѣ удастся убѣдить тебя... доказать, что ты требуешь невозможнаго!... Я люблю тебя... люблю болѣе жизни!
   -- Довольно! Замолчите!-- перебила она, приходя въ себя.-- Не вѣрю я въ вашу любовь!... Если вы любите, идите... и просите руки моей!... Что васъ удерживаетъ?
   -- Вы хотите знать, что удерживаетъ меня? Извольте, я скажу: я женатъ!
   Какъ громомъ поражена была дѣвушка этими словами и съ минуту молча глядѣла на него.
   -- Борисъ Николаевичъ!... Зачѣмъ же вы... зачѣмъ же тогда...-- начала она, но не договорила, рыданіе сдавило ей грудь.
   Онъ бросился къ ней и хотѣлъ обнять; она оттолкнула его и бѣгомъ направилась къ дому, но, не добѣжавъ до крыльца, зашаталась и упала.
   Я видѣлъ, какъ прибѣжала Дуняша, какъ бабушка, блѣдная, перепуганная, выскочила на дворъ, а Борисъ Николаевичъ тѣмъ временемъ медленно и спокойно подходилъ со стороны сада.
   -- Я всегда говорилъ, что Вѣрѣ Николаевнѣ вредно бѣгать,-- произнесъ онъ съ ледянымъ спокойствіемъ, отъ котораго у меня морозъ пробѣжалъ по кожѣ.
   Отвѣта бабушки я не разслышалъ; дѣвушка пришла въ себя и всѣ ушли въ комнаты.
   Я такъ былъ пораженъ всѣмъ слышаннымъ, такъ возмущенъ поведеніемъ Бориса Николаевича, что рѣшилъ идти и все разсказать бабушкѣ. Но что такое я и что значатъ мои слова? А что, если бабушка, вмѣсто всякаго объясненія, да отправитъ меня въ тюрьму?
   Оставалось только молчать и ждать; но это не мѣшало мнѣ вдвойнѣ мучиться и за себя, и за Вѣру Николаевну. Прошло нѣсколько дней, Борисъ Николаевичъ не заглядывалъ, а когда пріѣхалъ, то былъ, попрежнему, язвителенъ и желченъ со всѣми. Дѣвушка старалась казаться оживленной и веселой, но ей удавалось это плохо, и она не могла скрыть внутренней тревоги, когда говорила съ молодымъ человѣкомъ. За то бабушка не скрывала своего недружелюбія къ Борису Николаевичу.
   Послѣ тяжелой внутренней борьбы я рѣшился все покончить разомъ -- бѣжать и какъ-нибудь пристроится на работу.
   "Авось натолкнусь на добрыхъ и хорошихъ людей,-- думалъ я,-- но бѣжать необходимо, пока есть силы, да голова можетъ здраво разсуждать".
   Тутъ возникалъ серьезный вопросъ: въ чемъ бѣжать? Я былъ въ такомъ оборванномъ, ужасномъ видѣ, что всякій, при встрѣчѣ, счелъ бы долгомъ препроводить меня въ полицію; значитъ, нужно во что бы то ни стало добыть платье. Напрасно поджидалъ я удобнаго случая пробраться въ комнаты и унести верхнее платье,-- женщины, какъ нарочно, сидѣли дома и не выходили никуда. Медлить, однако, было нельзя и первой темной ночью, когда въ дохѣ все улеглось, я пробрался на крышу погреба, къ окну Вѣры Николаевны.
   Въ окнѣ свѣтился огонекъ, и я рѣшилъ воспользоваться имъ, чтобы осмотрѣть и въ потьмахъ уже знать, за что хвататься.
   Глазахъ моимъ представилась крошечная комнатка, какъ келійка, у стѣны коммодъ, два стула и вѣшалка съ платьемъ, а напротивъ кровать. У кровати подъ зеленымъ колпакомъ горѣла керосиновая лампочка, тускло освѣщая окружающіе предметы. Въ комнатѣ, какъ мнѣ показалось, никого не было; я рѣшился воспользоваться минутой, толкнулъ окно и вошелъ.
   Самыя противуположныя чувства наполняли меня въ эту минуту: я собирался красть у той, для которой не пожалѣлъ бы жизни. Какая злая насмѣшка надо мной и надъ моей любовью! Во второй разъ въ жизни судьба ставитъ въ необходимость совершать преступленіе, но на этотъ разъ сколько отвращенія чувствую я въ себѣ! Всего ужаснѣе сознаніе... но первое движеніе, первый шагъ сдѣланы, и поздно возвращаться.
   Очутившись въ комнатѣ, я старался успокоить себя и прогнать мучительныя мысли, но, подойдя къ коммоду, невольно вздрогнулъ и попятился: Вѣра лежала на своей постели. Она заснула, повидимому, за чтеніемъ; одна ея рука лежала на раскрытой книгѣ. Разбившіеся черные волосы набѣгали на лицо, а сама она спала тихимъ, безмятежнымъ сномъ, какимъ засыпаютъ вдругъ отъ утомленія, иногда надъ интересной книгой.
   Я стоялъ, удерживая дыханіе, всматриваясь въ прелестный образъ, и сколько презрѣнія къ себѣ чувствовалъ я въ ту минуту и какъ глубоко былъ несчастливъ! Припасть къ ногамъ ея, раскаяться, сознаться во всемъ, отдать себя въ ея руки,-- все это мелькало въ головѣ и наполняло меня волненіемъ и трепетомъ.
   "Пусть караетъ меня, говорилъ я себѣ,-- но жить долѣе такъ не могу!" -- и я сдѣлалъ шагъ къ ней.
   Въ эту минуту взглядъ упалъ на мои отвратительныя отрепья. Ужасъ охватилъ меня. Нѣтъ! не мнѣ просить прощенія... Я только могу вселить отвращеніе и ужасъ въ это чистое, прелестное созданіе!... Я отвернулся и подошелъ къ вѣшалкѣ.
   Торопливо отыскивая пальто, рука моя нечаянно наткнулась на портмоне въ карманѣ. Какъ ужаленный, я отдернулъ ее... "Только не это... только не этотъ позоръ!" -- прошепталъ я и схватилъ пальто. Я повернулся и собирался уже бѣжать, когда вдругъ руки опустились и я обмеръ на мѣстѣ. Молодая дѣвушка сидѣла на постели, испуганно, удивленно вглядываясь въ меня. Какъ она проснулась, какъ она поднялась,-- я ничего не замѣтилъ. Съ минуту мы неподвижно, молча глядѣли другъ на друга, но когда, наконецъ, я опомнился и двинулся къ окну, она вскочила и бросилась ко мнѣ съ крикомъ:
   -- Воръ!... бабушка, воръ!
   До этой минуты я разсуждалъ и только думалъ, какъ бы спастись; но при этомъ крикѣ, при имени вора, брошенномъ мнѣ въ лицо, я поблѣднѣлъ и зашатался.
   Въ ту же минуту въ дверяхъ показались испуганныя лица Дуняши и бабушки. Что сдѣлали эти женщины, я хорошенько не помню. Онѣ, кажется, тоже закричали и бросились на меня, но я хорошо помню, что я сдѣлалъ. Я бросилъ пальто на столъ и обратился къ дѣвушкѣ, къ ней одной:
   -- Я не воръ... я несчастный, у котораго нѣтъ ни куска хлѣба, ни платья... Берите меня!... Я виноватъ предъ вами... Я въ вашей власти!... Долѣе я не въ силахъ бороться съ жизнью... Смерть ли, каторга... туда мнѣ и дорога!... Я васъ прошу только объ одномъ... не называйте меня воромъ!
   Я выговорилъ все это залпомъ, задыхаясь, дрожа всѣмъ тѣломъ, какъ будто мнѣ затягивали горло и не давали дышать.
   Вотъ сейчасъ скрутятъ руки, пошлютъ за полиціей, или выгонятъ, какъ собаку, и мнѣ вдругъ пришла мысль о смерти. Я оглянулся, отыскивая какое-нибудь оружіе... но тутъ чья-то рука скользнула по мнѣ и сѣдая голова въ бѣломъ чепцѣ наклонилась во мнѣ.
   -- Несчастный!-- произнесъ надо мной тихій голосъ.
   Я вздрогнулъ, взглянулъ на это старческое лицо, смотрѣвшее на меня съ такимъ участіемъ и добротой, и не вѣрилъ себѣ. Точно ли это такъ? Точно ли произнесено это слово? Но лицо бабушки говорило само за себя. Нѣтъ, я не ошибся, со мной заговорили по-человѣчески, словами участія и любви. Подавленный волненіемъ, я опустился на стулъ и, заливаясь слезами, разсказалъ грустную повѣсть своего заточенія.
   Бабушка молча, сурово слушала меня; а когда я окончилъ, слезы блеснули въ глазахъ ея.
   -- Бѣдное дитя!-- говорила она, склоняясь ко мнѣ,-- мы вамъ поможемъ... не выдадимъ! Не правда ли, Вѣра?-- обернулась она съ дѣвушкѣ, задумчиво стоявшей въ сторонѣ.-- Мы дадимъ ему платье... накормимъ его!... Господи!-- продолжала она въ волненіи, простирая руки къ образу Спасителя, висѣвшему въ углу.-- Какъ много горя на землѣ!
   Она въ волненіи прошлась по комнатѣ и, когда немного успокоилась, снова обратилась ко мнѣ:
   -- Дитя мое, я хочу сдѣлать для васъ частицу того, что сдѣлала бы ваша бабушка! Пойдемте внизъ!... Я васъ накормлю, обогрѣю. Отдохните, поживите у насъ... пристроимъ на работу... Ты что скажешь, Вѣра?
   Вмѣсто отвѣта, дѣвушка кинулась на шею бабушки и молча обняла ее, а на меня бросила добрый, ласковый взглядъ. Этотъ взглядъ меня окончательно помирилъ съ людьми. Съ обновленной душой я спустился внизъ. Одна только Дуняша недовѣрчиво отнеслась ко мнѣ и въ кухнѣ припрятывала все, что, по ея соображенію, могло быть украдено.
   -- Кто его знаетъ?-- ворчала она себѣ подъ носъ.-- Кралъ же до сихъ поръ яйца и хлѣбъ... можетъ, и теперь украдетъ.
   На другой день я получилъ отъ Дуняши купленное на толкучкѣ платье.
   -- Бери, да ступай себѣ съ Богомъ,-- сурово замѣтила она, передавая его мнѣ.-- Неравно Иванъ разболтаетъ, а ли сосѣди начнутъ спрашивать... долго ли до грѣха? Какъ разъ нагрянетъ полиція, тутъ и не раздѣлаешься! У нашей-то бабушки сердце золотое; по ней, хоть вѣкъ живи... а ужь я тебѣ по душѣ скажу: уходи ты скорѣй, не доводи до грѣха!... Не подводи насъ.
   Эти простыя, откровенныя слова рѣшили мою судьбу. Я собрался уходить, а у самого на душѣ было тяжело и грустно.
   "Вотъ и добрые люди,-- думалось мнѣ,-- а и тѣ гонятъ! Куда же идти? Гдѣ пріютиться?"
   Бабушка не удерживала меня и снабдила на дорогу нѣсколькими рублями. Простившись съ ней, поблагодаривъ ее за ласку и не повидавъ Вѣры Николаевны, съ кускомъ хлѣба въ мѣшкѣ черезъ плечо и въ потертой чуйкѣ я отправился на желѣзную догору, гдѣ, казалось, всего легче было достать работу. Дѣйствительно, я сейчасъ же пристроился въ артели рабочихъ, перетаскивавшихъ камни съ запаснаго двора на поправляемый путь.
   Обрадованный удачнымъ началомъ, я энергично принялся за дѣло, но не разсчелъ своихъ силъ и, когда товарищи бодро работали, я еле таскалъ ноги. Надсмотрщикъ, проходя мимо, покричалъ на меня раза два или три, а вечеромъ, при разсчетѣ, удержалъ болѣе половины слѣдуемыхъ мнѣ денегъ и объявилъ, что я не гожусь на работу.
   Эту ночь я провелъ въ какой-то харчевнѣ, близъ желѣзной дороги, а на другой день съ зарей отправился на новые поиски. Мнѣ посчастливилось найти работу, и я нанялся разгружать барки съ дровами на рѣкѣ; но, по окончаніи разгрузки, снова очутился безъ работы. Время настало глухое; куда ни сунусь -- работы нѣтъ. Мѣсяцъ пробивался я такъ, съ грѣхомъ пополамъ, то работая до изнеможенія, то голодая по цѣлымъ суткамъ.
   Съ какими людьми не сталкивала меня судьба за это время! Попадалъ я и въ компанію воришекъ, и пропойцъ, и всякаго рода безпаспортнаго люда, какимъ былъ самъ. Я вынесъ оттуда только отвращеніе отъ жизни и сожалѣніе къ этимъ бѣднымъ людямъ. Съ наступленіемъ сильныхъ морозовъ мое положеніе ухудшилось; не было работы -- нечего было ѣсть. Одежда износилась, и я снова представлялъ изъ себя полу человѣческій, полузвѣриный образъ.
   Въ одинъ изъ такихъ печальныхъ дней, издрогшій до костей, голодный, я проходилъ мимо дома, гдѣ нашелъ столько ласки и сочувствія. Память объ этихъ двухъ женщинахъ жила во мнѣ, несмотря на всѣ мои печальныя странствованія и бѣдствія, и образъ молодой дѣвушки не разъ мелькалъ укоризненно передо мной. Но тутъ что-то толкнуло меня къ нимъ. Я прошелъ прямо на кухню. Дуняша чистила кострюли; увидѣвъ меня, она всплеснула руками и отступила на шагъ.
   -- Еще не въ острогѣ?-- воскликнула она, вмѣсто привѣтствія.-- Да какой же ты страшный, на человѣка не похожъ! Совсѣмъ звѣремъ сталъ!
   Я попросилъ обогрѣться и поѣсть.
   -- На, на! Ѣшь!-- промолвила она, выложивъ на столъ хлѣбъ, щи и кашу, и затѣмъ, во все время, пока я ѣлъ, не взглянула на меня.
   Но когда я попросилъ повидаться съ бабушкой, она сердито вскинула на меня глаза.
   -- Бабушка больна; ее нельзя видѣть. Уже недѣля, какъ съ постели не слѣзаетъ.
   -- А съ Вѣрой Николаевной?...-- смиренно замѣтилъ я, съ трудомъ произнося это имя.
   -- Ушла!-- лаконически отрѣзала Дуняша и принялась оттирать кострюлю.
   Отвѣтъ ея показался загадочнымъ и страннымъ, и я невольно переспросилъ.
   -- Эхъ!... и говорить-то горько!-- со злобой воскликнула она,-- Ушла отъ насъ Вѣра Николаевна, съ этимъ длиннымъ-то... чортомъ... прости Господи!... Ты смотри, бабушкѣ какъ не обмолвись,-- поспѣшно прибавила она,-- запретила и поминать о ней... а сама-то днями цѣлыми плачетъ!... Тошнехонько бѣдной!... Да... попустилъ Господь! И подумала я тогда, какъ все приключилось, не за тебя ли? Не за то ли, что прогнали тебя, безпріютнаго? Вотъ Богъ-то и наказалъ насъ! И частенько ты на душѣ у меня!... Все хотѣлось повидать, да попросить прощенья!
   Она, видимо, смягчилась и добрѣе взглянула на меня.
   -- Такъ ужь и быть!... Подожди маленько!... Пойду... скажу бабушкѣ...
   Но я удержалъ ее и сталъ собираться. Дуняша удивленно взглянула на меня.
   -- Ишь, чудной какой! То просилъ, а то нѣтъ! Да возьми хлѣбъ, небось, пригодится!-- и она грубо сунула мнѣ въ руку цѣлый хлѣбъ.
   -- Заходи, когда еще... накормлю... да и ночевать оставлю!-- крикнула она мнѣ въ догонку за воротами.
   Но я ничего не отвѣтилъ.
   Снѣгъ падалъ хлопьями въ полузастывшія отъ мороза лужи; но я не замѣчалъ ни снѣга, ни лужъ и шагалъ прямо, попадая по щиколотку въ грязь. Куда я шелъ? Я ощущалъ только усталость и тоску... какую-то тяжесть во всемъ тѣлѣ. До этой минуты я къ чему-то стремился, на что-то надѣялся. На что я надѣялся? Во мнѣ жилъ до тѣхъ поръ другой человѣкъ, и этого другаго не стало, и все хорошее умерло вмѣстѣ съ нимъ. Что я теперь? Что я такое? Изъ-за чего жить? Пойти и покончить съ собой? И я вдругъ рѣшился и пошелъ въ рѣкѣ.
   "Одинъ мигъ, и ничего потомъ,-- думалъ я, стоя на мосту и не спуская глазъ съ сѣрой, бурливой рѣки.-- Да... это будетъ такъ... сперва туда разомъ, потомъ минута сознанія, потомъ еще одна... а потомъ ничего!"
   -- Ну, ну! проходи, молодецъ! Что задумался?-- окликнулъ городовой и подошелъ во мнѣ.
   Я спокойно взглянулъ на него и подумалъ:
   "Вотъ я боялся тебя, прятался отъ тебя, а теперь не боюсь, потому что сильнѣе смерти нѣтъ никого... захочу и выданъ себя!"
   Мой странный видъ, должно быть, не понравился городовому и онъ сталъ сводить меня съ моста. Я шелъ покорно, какъ малый ребенокъ, чувствуя приближеніе чего-то рѣшительнаго. Сведя съ моста, онъ отошелъ отъ меня въ сторону. Его большіе сапоги шлепали по грязи; это шлепанье вдругъ раздражило и разсердило меня.
   Мучаешься, кончаешь съ жизнью, а ему нипочемъ... знай шлепаетъ... такъ вотъ же ему...
   Я быстро направился въ городовому.
   -- Бери меня! Я убійца... я воръ! Каторжникъ, бѣжавшій изъ острога!
   Тотъ испуганно взглянулъ не меня и попятился.
   -- Бери же!... вяжи!-- протягивалъ я ему руки,-- или сейчасъ въ рѣку!
   Должно быть, выраженіе моего лица было ужасно. Онъ вдругъ бросился и схватилъ меня.
   -- Эй!... веревокъ!-- крикнулъ онъ.-- Крути ему руки назадъ!...

А. Петина.

"Русская Мысль", кн. VIII, 1885

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru