Неизвестные Авторы
От Антверпена до Роттердама

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ОТЪ АНТВЕРПЕНА ДО РОТТЕРДАМА.

   Кто побывалъ когда-либо въ Антверпенѣ, тотъ знаетъ, конечно, улицу Мойръ, одну изъ великолѣпнѣйшихъ въ Европѣ, и помнитъ, вѣроятно, гостинницу "Золотой левъ", пріютившуюся въ ней. Внимательный путешественникъ, всмотрѣвшійся въ красивыя и оригинальныя зданія этой улицы, помнить, вѣроятно, что они походятъ на прелестные мансарды тѣхъ знаменитыхъ испанскихъ графовъ, которые нѣкогда были губернаторами Антверпена; что же касается лично меня, то въ моей памяти лучше всего сохранились воспоминанія о прекрасныхъ и превкусныхъ лососяхъ, подаваемыхъ тамъ съ особенно-пріятною гарнитурою. Нужно сказать правду, что въ гостинницѣ "Золотомъ львѣ" подаются дѣйствительно отличные обѣды. Въ одинъ прекрасный день судьбѣ угодно было оставить меня безъ обѣда, такъ какъ я опоздалъ придти въ гостинницу къ извѣстному времени. Весь этотъ день и часть вечера я провелъ въ обозрѣваніи извѣстной частной картинной галлереи, гдѣ было такое обиліе настоящихъ Гемлинговь и Мерксовъ, что ихъ картины вплотную увѣшивали всѣ стѣны и промежутки между окнами и дверями, а я такъ засмотрѣлся на этихъ художниковъ Фламандской школы, что вышелъ изъ галлереи превращеннымъ наполовину во Фламандца.
   Было уже около восьми часовъ вечера; но такъ какъ дѣло происходило въ октябрѣ, то это значило, что въ Антверпенѣ наступалъ уже примѣрно часъ десятый. Ко всему этому погода стояла ужасная. Впрочемъ, виноватъ, гораздо вѣрнѣе можно сказать, что одновременно было нѣсколько погодъ: снѣгъ ссорился съ дождемъ, а дождь дрался со снѣгомъ. Старушка Шельда, забѣгая въ доки, пристани и резервуары, въ которые ее помѣстилъ Наполеонъ I, отъ холода сильно кашляла. Вѣтеръ дулъ ужасный и немилосердно трясъ и срывалъ крыши старинныхъ домовъ, построенныхъ еще Карломъ V и герцогомъ Альбой. Извѣстный художникъ Ванъ-Остаде, вѣроятно, не преминулъ-бы воспользоваться этимъ хаосомъ въ природѣ и схватилъ бы на лету темный колоритъ неба, -- даже отъ глубины души могу сказать слишкомъ темный для меня, незнакомаго съ Антверпеномъ, такъ какъ по дорогѣ къ "Золотому льву" я то-и-дѣло задѣвалъ за всѣ углы глухихъ и темныхъ улицъ. Вспомнивъ, однако, что то была Фламандская улица, я, изъ уваженія къ Ванъ Остаде и Мернсу, подавилъ въ себѣ чувство недовольства и не жаловался на получаемые мною толчки.
   Добравшись, наконецъ, кое-какъ до знаменитой гостинницы, я первымъ дѣломъ усѣлся какъ можно ближе къ громадной печкѣ, расположившейся по серединѣ зала, а затѣмъ, согрѣвъ свои продрогшіе члены, внимательно осмотрѣлся. Въ залѣ только у одного стола помѣщалось еще довольно многочисленное общество, остальные же болѣе или менѣе опустѣли. Сигары стали показываться то здѣсь, то тамъ, что вообще означаетъ въ Бельгіи конецъ обѣда, а съ тѣмъ вмѣстѣ и тотъ счастливый моментъ, когда табакъ начинаетъ самовластно управлять людьми Въ это время всѣ Нидерланды превращаются въ одну огромную курильню. У римлянъ, какъ извѣстно, опаздывавшихъ къ обѣду, угощали костями, во Фландріи же ихъ потчуютъ табачнымъ дымомъ.
   Я сидѣлъ нѣсколько въ сторонѣ отъ того стола, который былъ еще занятъ, -- и мнѣ легче было слышать слова, чѣмъ замѣчать лица разговаривавшихъ, тѣмъ болѣе, что темный колоритъ Ванъ-Остада на славу разгулялся по залу, благодаря густымъ клубамъ дыма, выпускаемымъ бесѣдующими. Запахъ супа, еще носившійся нѣкоторое время въ комнатѣ, вскорѣ окончательно смѣнился гаванною и я едва могъ замѣчалъ окружающее меня, не смотря на газовые рожки, обильно разливавшіе свѣтъ почти надъ самой моей головой.
   Вслушавшись въ разговоръ, мнѣ не стоило большого труда отгадать, что сосѣди мои происходили изъ Антверпена; они съ большимъ жаромъ высказывали различныя предположенія о тѣхъ несчастіяхъ, которыя могли бы постигнуть корабли, стоящіе въ докахъ, и которые бичевались теперь разъяренною бурею; говорилось объ изломанныхъ мачтахъ, о порванныхъ парусахъ, о лодкахъ, разбитыхъ у пристаней, и пр., и пр. Но какъ ни убѣдительны были разныя соображенія о возможности и вѣроятности тѣхъ или другихъ случайностей, и какъ ни велико было сочувствіе и соболѣзнованіе бесѣдующихъ о несчастныхъ, дѣло, однако, не ограничилось однимъ соболѣзнованіемъ: каждое соображеніе, было ли оно истинно или ошибочно, встрѣчалось бутылкой Бордо или шампанскимъ. Буря, видимымъ образомъ, оказывала вліяніе на погребъ; поэтому, конечно, антверпенскія бѣдствія долго будутъ помниться въ Шампаніи.
   Около десяти часовъ вечера двери гостинницы быстро отворились, какъ будто ихъ двинуло силою вихря. Въ залу вошелъ какой-то морякъ, встряхнулся, какъ промокшій пудель, и шумно захлопнулъ за собою дверь.
   -- Ну, что новенькаго, капитанъ? разомъ спросили нѣсколько голосовъ, когда вошедшій приблизился къ ихъ столу.
   -- Постойте, господа, дайте опомниться, ничего не вижу, дождь совершенно ослѣпилъ меня.
   -- Капитанъ! пей, раздался чей-то громкій голосъ.
   -- Сейчасъ выпью.
   -- Вотъ такъ буря!
   -- Да! У насъ мальчикъ упалъ въ воду съ корабля.
   -- И утонулъ?
   -- Нѣтъ, не совсѣмъ; я поймалъ его багромъ, какъ кошку.-- Дѣло обошлось только испугомъ и нѣсколькими царапинами на груди. Вѣроятно, зацѣпилъ его какъ нибудь, стараясь вытащить.
   -- Послушайте, капитанъ, положительно не возможно, чтобы вы ушли завтра въ море.
   -- Почему это невозможно? уйду хоть бы сто чертей! завтра, ровно съ разсвѣтомъ... развѣ только Минерва потонетъ сегодня ночью... а хотя бы даже... И неокончивъ фразы, капитанъ Минервы подтвердилъ свое рѣшеніе большимъ стаканомъ, въ который влилъ изрядную порцію водки.
   -- А хотя бы даже... повторилъ онъ, закуривая трубку.
   Эта трубка задымила такъ сильно, что кругамъ стола разстилался какъ-бы густой туманъ, почему я никакъ не могъ различить лица капитала. Я замѣтилъ только его высокій ростъ въ то время, когда онъ входилъ въ залу; но когда онъ, вмѣстѣ съ собесѣдниками, скрылся въ тучахъ табачнаго дыма, мнѣ бросилось въ глаза нѣсколько яснѣе только мужественное лицо какого то молодаго человѣка, сидѣвшаго рядомъ съ капитаномъ Минервы. Его широкій, мыслящій лобъ, чистое лицо, морского цвѣта глаза, большіе, рыжіе усы, пріятная улыбка, и положительный взглядъ вмѣстѣ со спокойнымъ и серьезнымъ выраженіемъ, однимъ словомъ, вся характерная фигура молодого человѣка какъ то рѣзко выдѣлялась среди антверпенскихъ типовъ, изъ мрака, происходившаго отъ сигаръ и трубокъ; но вскорѣ, однако, и она скрылась въ общемъ туманѣ.
   -- Такъ неужели, капитанъ, вы дѣйствительно рѣшаетесь уйдти, хотя бы даже пришлось потонуть въ Шельдѣ? раздался чей-то голосъ.
   -- Видите-ли, мои милые, въ чемъ дѣло, послышался отвѣта. Каждый въ жизни всегда найдетъ тысячу поводовъ, чтобы но исполнить долга: надобно только отыскать тысяча первый предлогъ и сдѣлаешь все какъ подобаетъ. Я обязанъ быть въ Бордо десятаго числа будущаго мѣсяца.. и буду! А всѣ эти бури... крушенія... И капитанъ, съ выраженіемъ недоумѣнія, пожалъ плечами.
   -- Да развѣ это не можетъ случиться съ тобою?
   -- Не скажу нѣтъ, но...
   -- А я утверждаю... громко раздался чей-то третій голосъ.
   -- Ого! ого! милостивый государь! вы, какъ мануфактурный купецъ, можете потерпѣть крушеніе только на биржѣ, вмѣшался четвертый.
   -- Я вы, какъ адвокатъ, какъ разъ сядете на мель у рѣшетки суда..
   -- Господа! я готовъ доказать воскликнулъ кто-то....
   -- Это еще что! Кондитеръ мѣшается въ морское дѣло! Да если вы, сударь, и утонете когда-нибудь въ жизни, то развѣ только въ малиновомъ сиропѣ.
   -- Позвольте, господа...
   -- Не хотимъ слушать! не хотимъ!...
   -- Однако, господа, я говорю...
   -- Оставьте насъ, пожалуйста, въ покоѣ!
   Въ этомъ мѣстѣ адвокатъ, купецъ, кондитеръ и нѣсколько другихъ представителей не менѣе благородныхъ профессій такъ запутали разговоръ, что когда отозвался чей-то голосъ:
   -- И такъ, капитанъ... вы сказали, что плыли въ Батавію на кораблѣ "Галатея".... то я догадался, что среди шума потерялъ начало какого-то разсказа; Такъ какъ я не люблю вообще слушать что либо съ половины, то и рѣшился уйдти изъ зала; но куда? невольно спросилъ я самъ себя. Буря на улицѣ не переставала, театръ былъ запертъ....
   -- Ну чтожъ, "Когда застрялъ среди... фламандцевъ", подумалъ я, перифразируя извѣстную пословицу, то дѣлай то же, что они. И я крикнулъ во весь голосъ:
   -- Бутылку Бордо и трубку!
   -- Разсказывайте дальше, обратилось нѣсколько человѣкъ къ капитану.
   -- Ну вотъ, я плылъ тогда въ Батавію. Не могу описать вамъ всей прелести этого плаванія по Индійскому океану. Начиная съ Мадагаскара, каждый тропическій вечеръ казался намъ какъ бы вызваннымъ чудесами волшебника. Правда, я былъ тогда еще очень молодъ, также какъ и всѣ мои товарищи; а это значитъ, что всѣ мы сходились во мнѣнія, чувствахъ и привычкахъ... Одинъ только человѣкъ среди насъ составлялъ исключеніе, то былъ нѣкто Букетовъ -- поручикъ англійскихъ войскъ, возвращавшійся въ Индію изъ Европы послѣ удачнаго леченія отъ какой-то болѣзни печени. Букетомъ былъ открытымъ врагомъ всякаго рода идеаловъ, поэтическихъ волненій и мечтаній какого бы то ни было свойства; словомъ, это былъ атеистъ, но атеистъ во всемъ, и передъ нимъ всѣ другіе его единомышленники могли назваться сильно и глубоко вѣрующими. И удивительная вещь! Этотъ съ виду холодный скептикъ съ такимъ чувствомъ, съ такимъ совершенствомъ игралъ на флейтѣ, что, слушая его, сердце невольно билось какъ-то скорѣе, а глаза застилались слезою. Этотъ человѣкъ, оспаривавшій существованіе Бога, свидѣтельствовалъ о немъ своей игрой на флейтѣ. Флейта какъ бы вѣровала за него въ Творца. Букетовъ не имѣлъ души въ сердцѣ, она сказывалась у него въ губахъ.
   Мы приближались къ экватору. Въ памятный для меня вечеръ Индійскій океанъ, растилаясь передъ нами во всей невыразимой прелести, отражалъ въ своей прозрачной глубинѣ все великолѣпіе индійскаго неба: его розовыя облака, огненныя полосы, мильярды звѣздъ... такъ-что, казалось, будто изъ невидимаго рога Флоры сыпались на воду букеты всевозможныхъ цвѣтовъ, и красокъ.
   -- Ну чтожъ, Букстонъ? мы спросили его, -- неужели ты, глядя на всю эту роскошь, на эту неизъяснимую красоту, ничего не чувствуешь?
   -- Чувствую вонь смолы и запахъ моря, -- отвѣчалъ онъ спокойно,-- а это не совсѣмъ-то пріятныя вещи.
   -- Но посмотри ты на этотъ великолѣпный закатъ, на это солнце, которое такъ очаровательно укладывается на покой?
   -- Да, мнѣ теперь было бы очень пріятно находиться на его мѣстѣ и также, какъ оно, проспать спокойно до завтрашняго утра.
   -- Взгляни ты на эти брилліантовыя поднимающіяся звѣзды. Что скажешь, а?
   -- Скажу вамъ, господа, прежде всего: извините, звѣзды никогда не подымаются, такъ какъ каждая изъ нихъ неподвижно пригвождена къ одному извѣстному пункту на небѣ.
   -- Посмотри же хотя на эти причудливыя облака... почти умоляющимъ голосомъ проговорилъ одинъ изъ изъ моихъ товарищей.
   -- Эти причудливыя облака говорятъ и предупреждаютъ, что сегодня ночью будетъ буря -- и больше ничего. Вотъ это красивое блѣдно-желтое облачко означаетъ градъ; лазоревое -- громъ и молніи; а вотъ сія наивеликолѣпнѣйшая зеленая тучка, предвѣщаетъ ураганъ, который будетъ кидать насъ по волнамъ, какъ орѣховую шелуху.
   -- Никуда, братъ, ты не годишься, произнесъ я, махнувъ рукою, съиграй-ка намъ лучше что нибудь на флейтѣ.
   Букстонъ велѣлъ принести себѣ флейту и сталъ импровизировать на ней среди вечерней тишины. Онъ хорошо зналъ каждаго изъ насъ: зналъ, что между нами были офицеры ирландцы, природные нѣмцы, живописцы голландцы, французы, италіянцы и испанцы. Съ удивительнымъ искуствомъ онъ слилъ въ одно цѣлое всѣ наши національныя пѣсни, и пѣсни, которыя ничто не можетъ изгнать изъ памяти, и создалъ изъ нихъ одинъ возвышенный очаровательный гимнъ. Звуки его божественной флейты, неуловимые переходы и трели, звонко разносившіеся въ тишинѣ восхитительнаго вечера, наполняли васъ какою-то неизъяснимою радостью, счастіемъ и восторгомъ. Мы въ недоумѣніи переглядывались между собой; тоска давила наши сердца... а слезы невольно и неудержимо капали изъ глазъ.
   Въ разстояніи тысячи миль отъ родины, среди необъятнаго океана, мы какъ бы видѣли наши поля, наши родныя мѣста, друзей, сестеръ и тѣхъ, которыхъ любили болѣе всего на свѣтѣ...
   Букстонъ дѣлалъ чудеса на своей флейтѣ: онъ пѣлъ, смѣялся; говорилъ по испански, по италіянски, вздыхалъ, плакалъ, танцовалъ; онъ, казалось, былъ въ одно и то же время и венеціанскимъ гондольеромъ, и каталонскимъ морякомъ, и ирландскимъ пастухомъ и французскимъ воиномъ.... словомъ, онъ былъ истиннымъ, чарующимъ волшебникомъ.
   Едва онъ кончилъ играть, какъ всѣ мы окружили его и, въ одинъ голосъ, спросили:
   -- А теперь, Букстонъ, вѣришь ли ты въ любовь, въ самоотверженіе, въ Бога?
   -- Оставьте меня, пожалуйста, въ покоѣ, возразилъ Букстонъ; вотъ, попотчуйте-ка лучше сигарой.
   -- Но, ты разбойникъ, закричалъ я, развѣ не Богъ сотворилъ эти звуки, которыми ты тронулъ насъ до глубины души?
   -- Совершенная неправда; совсѣмъ не Богъ... а вотъ что, посмотри.
   И онъ развинтилъ флейту, изъ которой вытекло на палубу нѣсколько капель охладѣвшаго пара.
   -- Ахъ, Букстонъ, Букстонъ! Богъ навѣрно накажетъ тебя когда нибудь; смотри, послѣ смерчи изъ тебя сдѣлается шарманка.
   Въ это время старшій офицеръ "Галатеи" подошелъ къ намъ и сказалъ:
   -- Господа, капитанъ приглашаетъ васъ удостоить своимъ присутствіемъ при обрядѣ крещенія его сына.
   Сынъ этотъ родился недѣли двѣ тому назадъ на открытомъ океанѣ и счастливый отецъ хотѣлъ освятить религіознымъ торжествомъ нашъ переходъ черезъ экваторъ, который мы теперь проходили.
   Супруга капитана взошла на палубу съ новорожденнымъ на рукахъ, а за нею шелъ корабельный священникъ съ молитвенникомъ. Смотритель экипажа привязалъ къ веревкѣ серебряное ведро и бросилъ его въ море, съ цѣлью зачерпнуть воды, которую священникъ хотѣлъ освятить.
   Въ то же время на главной мачтѣ былъ выкинутъ флагъ и въ честь новорожденнаго отданъ салютъ пушечнымъ выстрѣломъ; всѣ открыли головы.
   Я не въ состояніи теперь передать вамъ того впечатлѣнія, которое испытали всѣ мы, когда смотритель экипажа, вытянувъ на палубу ведро, наполненное водой, вдругъ увидалъ въ ведрѣ... бутылку, обыкновенную стеклянную бутылку.
   Дѣйствительно, очень часто можно найдти на открытомъ океанѣ такую запечатанную бутылку, брошенную какими-либо моряками, желающими извѣстить, что имъ грозитъ опасность или гибель; но удивительнѣе всего было то обстоятельство, что такая запечатанная бутылка попала въ ведро при зачерпываніи имъ воды для совершенія обряда крещенія.
   Бутылку отложили, конечно, въ сторону, такъ какъ до распечатанія ея слѣдовало первоначально исполнить обрядъ крещенія. Легко, впрочемъ, представить, что торжество святого обряда крещенія умалилось, вслѣдствіе того любопытства, которое въ каждомъ изъ насъ возбуждала такъ неожиданно вынутая изъ воды бутылка.
   Все совершилось, однако, весьма прилично и въ надлежащемъ порядкѣ. Но едва только священникъ успѣлъ окропить святою водою чело дитяти, какъ интересовавшая всѣхъ бутылка была уже подана капитану.
   -- Распечатайте ее, сказалъ мнѣ капитанъ, подавая бутылку.
   Я поспѣшно разрѣзалъ веревочку, обвязывавшую горло, сорвалъ печать и клеенку, а затѣмъ, вытащивъ изъ шейки пробку, и опрокинувъ бутылку, досталъ изъ нея маленькую свернутую бумажку. Признаюсь, мои руки сильно дрожали, когда я развертывалъ эту бумажку, исписанную можетъ быть еще только вчера, а можетъ быть и сто лѣтъ тому назадъ... Я замѣтилъ на бумажкѣ мелкій почеркъ... бумажка три раза свертывалась у меня въ трубочку, пока я, выпрямлялъ ее, чтобы прочитать. Капитанъ, его супруга, и всѣ офицеры вплотную окружили меня со всѣхъ сторонъ и надставили уши, чтобы не проронить ни одного слова; матросы же взобрались на реи, и съ жадностью вслушивались въ каждое слово. Рулевой, въ разсѣянности, едва держался руками за руль.
   Я прочелъ на бумажкѣ слѣдующее: "Я, Елена Робертсъ. погибаю на морѣ. Умоляю лице, промысломъ Провидѣнія нашедшаго бутылку и прочитавшаго эти слова, попросить священника совершить молитву за упокой моей души. Я родилась и умираю въ протестантской религіи. Милая мать моя, на вѣки прощаюсь съ тобой!..."
   -- Несчастная страдалица! съ чувствомъ глубокаго состраданія воскликнула супруга капитана.
   Но экипажъ, повидимому, не особенно взволновался этимъ печальнымъ извѣстіемъ: моряки такъ часто подвергаются опасностямъ, что одной смертью болѣе или менѣе имъ ничего не значитъ; я же былъ сильно взволнованъ. Когда всѣ разошлись и мы съ Букстономъ остались одни на палубѣ, то онъ, замѣтивъ, вѣроятно, мое волненіе, положилъ руку на мое плечо и проговорилъ.
   -- Ты, братъ, просто-на-просто съумасшедшій, и притомъ самаго послѣдняго разряда... съумасшедшій меланхолико-романическій... Ты ужь, кажется, сейчасъ готовъ одѣть трауръ въ память этой Елены Робертсъ и заказать панихиду за упокой ея души...
   -- Траура.... положимъ, не надѣну, но панихиду... какъ только пріѣду въ Батавію...
   -- Ну, въ умѣ ли ты, мой милый?
   -- Даю тебѣ слово, Букстонъ.
   -- Слушай,-- прервалъ меня Букетовъ, совершенно хладнокровію,-- какую-то бабу уже около ста лѣтъ тому назадъ сглодали въ морѣ рыбы, а ты будешь, несчастный, горевать объ этомъ казусѣ? Валяй ка лучше бутылку въ воду, а бумажку дай, пожалуй, мнѣ; я закурю ею трубку.
   И съ этими словами онъ схватился было за бутылку и бумажку, но я стремительно вырвалъ у него и то и другое. Букстонъ съ сожалѣніемъ покачалъ головой и, отходя отъ меня, прибавилъ:
   -- Сущій ты бѣднякъ! недовольствуясь тѣмъ, что вѣруешь въ Бога, ты вѣришь еще въ женщинъ -- и при томъ въ женщинъ, которыя удалились отъ сей юдоли плача и скорбей.
   Я остался на палубѣ одинъ, а когда вокругъ меня не было другихъ свидѣтелей, кромѣ неба, моря и необъятной тишины, я невольно поднесъ бумажку къ губамъ, и прошепталъ: "Елена Робертсъ!" Я былъ, господа, тогда еще очень молодъ, до такой степени молодъ, что, какъ вы видите, оплакивалъ то, чему трудно... даже невозможно повѣрить....
   Вдругъ свѣтъ газовыхъ рожковъ въ гостинницѣ мгновенно погасъ и всѣ находившіеся въ залѣ остались въ непроницаемой темнотѣ.
   Всѣ слушавшіе разсказъ капитана разразились неудержимымъ хохотомъ, и стали подыматься, собираясь уходить.
   -- Уже полночь, господа, крикнулъ служитель, показываясь со свѣчою въ дверяхъ гостинницы.
   -- Счастливой дороги, капитанъ, если ты дѣйствительно думаешь уѣхать завтра.
   -- Благодарю васъ, господа.
   -- Неужели же ты въ самомъ дѣлѣ думаешь отплыть завтра, спросилъ недовѣрчиво чей-то голосъ.
   -- Не только завтра, а черезъ нѣсколько часовъ.
   -- А какъ скоро вернетесь?
   Ни одинъ голосъ не обратился къ нему съ вопросомъ: "а какой же конецъ разсказа?" или "Когда же разскажешь намъ его окончаніе?..."
   Я былъ уже на ногахъ, когда на церкви св. Якова ударило шесть часовъ. Поспѣшно одѣвшись, я опрометью бросился на пристань. Тамъ всюду господствовало необыкновенное движеніе, такъ какъ въ море выходилъ не одинъ корабль, а разомъ сто-пятьдесятъ, направлявшіеся въ Стокгольмъ, Копенгагенъ, Ригу, Бордо, Тулонъ, Суматру, Ріо-Жанейро, въ Новый-Орлеанъ, и проч., и проч.... Какъ розыскать здѣсь моего капитана между столькими капитанами? Къ счастію, я хорошо запомнилъ, что корабль называется "Минервою", а капитанъ сообщилъ во время обѣда, что онъ долженъ плыть въ Бордо. Перебравъ въ головѣ все извѣстное мнѣ объ обстоятельствахъ, относящихся къ предмету, занимавшему меня въ настоящее время, и не найдя ничего новаго, я подошелъ къ одному изъ зелено-одѣтыхъ таможенныхъ, прогуливавшемуся около дока.
   -- Не можете ли вы мнѣ сказать,-- обратился я съ вопросомъ, -- который изъ стоящихъ здѣсь кораблей отправляется въ Бордо?
   Едва я успѣлъ произнести эти слова, какъ таможенный отвѣтилъ:
   -- Всѣ корабли, идущіе въ Бордо, уже отплыли.
   -- Неужели всѣ?
   -- Всѣ.... Впрочемъ, виноватъ, вотъ тамъ одинъ стоитъ еще въ докѣ.
   -- Не знаете ли вы капитана этого корабля?
   -- Къ сожалѣнію, не знаю.
   -- Эдакій высокій мущина...
   -- Да, да! у него еще такое косматое пальто?
   -- Тотъ самый!... онъ и есть!
   -- Этотъ капитанъ, -- отвѣтилъ таможенный, -- еще не отплылъ.
   Я уже хотѣлъ было броситься бѣжать со всѣхъ ногъ къ указанному кораблю, какъ таможенный прибавилъ:
   -- Да куда вы такъ спѣшите?
   -- Туда, куда вы указали мнѣ,-- отвѣтилъ я, едва повернувъ къ нему голову, такъ какъ мнѣ теперь нужно было пользоваться каждою минутою времени.
   -- На кораблѣ вы не найдете капитана.
   -- Это почему?
   -- А потому, что онъ ушелъ въ портовую больницу взять больныхъ людей своего экипажа.
   -- Вѣрно ли это?
   -- Онъ только что прошелъ мимо меня со старшимъ офицеромъ и четырьмя людьми, которые несли носилки.
   -- Если такъ, то бѣгу въ больницу. Будьте столь добры, скажите мнѣ, гдѣ находится портовая больница?
   -- А вотъ, потрудитесь идти сначала вдоль этой стѣны вплоть до магазина сигаръ, потомъ, какъ войдете въ городскія ворота, идите прямо по улицѣ, и заверните въ третью улицу направо, а тамъ ужъ. если спросите кого-нибудь,-- вамъ укажутъ.
   Не прошло и пяти минутъ послѣ этихъ словъ, какъ я стоялъ уже передъ воротами больницы.
   Такъ какъ у меня не имѣлось въ наличности непосредственной и дѣйствительной причины къ немедленному посѣщенію зала больныхъ, то я принужденъ былъ прождать съ добрыхъ четверть часа, пока мнѣ представилась возможность добраться до дежурнаго чиновника.
   -- Смѣю увѣрить васъ,-- сказалъ мнѣ въ полголоса дежурный чиновникъ, -- что капитанъ, о которомъ вы спрашиваете, ушелъ отсюда со своими людьми уже около трехъ четвертей часа тому назадъ; вы, вѣроятно, разошлись... онъ, можетъ быть, пошёлъ другой дорогой.
   -- Въ такомъ случаѣ мнѣ нужно вернуться поскорѣе къ пристани, проговорилъ я, раскланиваясь съ нимъ.
   -- Я опасаюсь, что вы опоздаете, и очень сожалѣю.
   -- О! милостивый государь, я еще болѣе сожалѣю!
   Я, въ полномъ смыслѣ слова, вылетѣлъ изъ больницы; возвращаясь по прежней дорогѣ, изъ опасенія, чтобы не заблудиться, я надѣялся еще, что догоню капитана Минервы. У самыхъ городскихъ воротъ я увидѣлъ одно изъ лицъ, замѣченныхъ мною вчера въ трактирѣ, -- того блондина, который сидѣлъ около капитана, во все время, когда тотъ разсказывалъ приключеніе, за развязкой котораго я гонялся теперь съ такимъ воодушевленіемъ. Когда я приблизился къ городскимъ воротамъ, онъ также узналъ меня; мы переглянулись... онъ поклонился... и я снялъ свою шляпу... Онъ приблизился ко мнѣ. Изъ вѣжливости я долженъ былъ удѣлить ему нѣкоторое время и воспользовался этимъ въ своемъ собственномъ интересѣ.
   -- Не знаете-ли вы капитана?... спросилъ я.
   -- Какого капитана?
   -- Того, который былъ вчера въ гостинницѣ "Золотой Левъ" и разсказывалъ интересное приключеніе съ бутылкой...
   Незнакомецъ бросилъ на меня взглядъ, который я, признаться, не понялъ, и только, спустя нѣсколько минутъ послѣ этого, жестоко сожалѣлъ о томъ, что не понялъ... Незнакомецъ, впрочемъ, отвѣчалъ:
   -- Я видѣлъ его въ первый разъ въ жизни.
   -- Но неужели вы не жалѣете, что не могли узнать продолженія и окончанія его интереснаго разсказа?
   Какая-то странная улыбка скользнула по губамъ незнакомца. И теперь я не могъ отгадать значенія этой улыбки.
   -- Но виноватъ, я гонюсь за нимъ.
   -- За капитаномъ?
   -- Само собою разумѣется! отвѣтилъ я, протягивая руку на прощанье.
   -- Вѣроятно, по торговымъ дѣламъ?
   -- "Вотъ тебѣ и на!-- подумалъ я,-- какъ разъ попалъ на торговца. Разсказываетъ мнѣ про торговлю, когда тутъ вовсе не до нея".
   -- Извините, милостивый государь, -- проговорилъ я въ слухъ,-- мнѣ было бы весьма пріятно побесѣдовать съ вами, но мнѣ необходимо спѣшить, повидаться съ капитаномъ до его отъѣзда... Имѣю честь кланяться, до свиданья!...
   Мой новый знакомый долженъ былъ принять меня за съумасшедшаго, не столько можетъ быть по безсвязнымъ словамъ, произносимымъ мною, сколько по дрожанію моего голоса, по безпокойнымъ взглядамъ и движеніямъ, которымъ подвержены нервные люди, пораженные электрической искрой какого-либо скоропостижнаго желанія.
   Прибѣгаю на пристань, ищу корабль... уѣхалъ!... и уже находится на серединѣ рѣки, ставитъ паруса.
   Если бы дѣло происходило лѣтомъ, то двадцать лодочниковъ охотно свезли бы меня съ быстротою стрѣлы на палубу "Минервы", но въ зимнюю пору лодки обыкновенно только гніютъ въ докахъ. Что же дѣлать? "Га нич..." слышится на кораблѣ команда и паруса подымаются!... Все пропало! Корабль удаляется, исчезаетъ... но... но... это что такое? "Минерва" собираетъ паруса... останавливается... спускаетъ шлюпку... шлюпка отходитъ отъ корабля, плыветъ къ Антверпену... я узнаю капитана.. да, да, дѣйствительно, это онъ!
   О! какъ я желалъ бы въ это время знать языкъ "телинга"! Ученые утверждаютъ, что "телинга" есть тотъ индійскій языкъ, на которомъ лучше всего можно выразить радость и счастіе. Согласныя телинга танцуютъ, гласныя поютъ, что же касается грамматики всего языка,-- то это ничто иное, какъ блестящій балъ! Не зная, однако, этого языка, я ожидалъ молча на берегу того времени, когда подплыветъ шлюпка.
   -- Капитанъ, сказалъ я, подавая ему руку, въ то время, когда тотъ выходилъ изъ шлюпки, -- не случилось ли у васъ чего на кораблѣ?
   -- Дѣйствительно, приключился маленькій казусъ, отвѣтилъ капитанъ. Нашъ гидрографъ забылъ отослать на корабль инструменты, такъ что мы выѣхали-было въ море безъ буссоли и телескопа.
   -- Да, это весьма необходимыя вещи... проговорилъ я, и пошолъ рядомъ съ капитаномъ, который спѣшилъ теперь къ гидрографу.
   -- Весьма непріятно выйдти въ море безъ буссоли, продолжалъ я; вѣдь отъ этого могли-бы приключиться ужасныя послѣдствія, нисколько не уступающія тѣмъ, какія случились съ вами, когда вы путешествовали въ Индію.
   -- Въ Индію? удивленно спросилъ капитанъ.
   -- Да, господинъ капитанъ, въ Индію!
   -- Но въ Индіи я никогда не былъ, отвѣтилъ капитанъ.
   -- Какъ не были?...
   -- Никогда, говорю вамъ.
   -- Да развѣ Батавія не причисляется къ Индіи?
   -- Положимъ, что причисляется, но что же изъ этого? недоумѣвая спросилъ меня капитанъ.
   -- Какъ что? если вы были въ Батавіи, то, слѣдовательно, были и въ Индіи.
   -- Но кто же сказалъ вамъ, что я былъ въ Батавіи?
   -- Вы сами сказали, капитанъ.
   -- Я?! что съ вами! милостивый государь, полноте!
   И капитанъ Минервы посмотрѣлъ на меня съ такимъ удивленіемъ, въ которомъ трудно было увидѣть излишнюю вѣжливость.
   -- Но, позвольте, милостивый государь,-- началъ я, озадаченный его удивленнымъ взглядомъ, -- извините, что спрашиваю васъ такъ смѣло, но, клянусь Богомъ, въ этомъ нѣтъ ничего дурного.
   -- Продолжайте, продолжайте... сказалъ простодушно капитанъ, и потомъ прибавилъ.
   -- Въ чемъ же дѣло?
   -- Вѣдь вы были вчера въ гостинницѣ "Золотой Левъ?
   -- Былъ.
   -- Такъ, значитъ, въ этомъ я не ошибся? Вѣрно-ли я говорю?
   -- Совершенно вѣрно.
   Я вздохнулъ свободнѣе.
   -- Далѣе. Вѣдь вы разсказывали нѣсколькимъ своимъ знакомымъ приключеніе изъ путешествія въ Индію.
   -- Опять Индія, но даю честное слово...
   -- Положимъ такъ. Допустимъ, что вы небыли въ Индіи, но, вѣдь, нашли же вы на морѣ бутылку...
   -- Я?... бутылку?...
   -- И распечатали ее...
   -- Я?!... распечаталъ?!...
   -- Въ бутылкѣ была бумажка, исписанная рукой женщины... продолжалъ я.
   -- Еще что? да что вы? что вы?
   -- Ау васъ былъ пріятель, который игралъ на флейтѣ...
   -- У меня? пріятель у меня?
   -- Надъ дитятей вашего капитана тогда совершалось крещеніе... но развѣ мнѣ приснилось все это? или я съ ума сошелъ?
   -- Нѣтъ, вы не сошли съ ума,-- сказалъ капитанъ Минервы, удивленный, что этотъ разсказъ такъ сильно заинтересовалъ меня; -- но не я разсказывалъ про приключеніе.
   -- Не вы?
   -- Увѣряю васъ -- не я.
   -- Кто же это разсказывалъ?
   -- Капитанъ нидерландскихъ войскъ, который служилъ нѣкогда въ Батавіи.
   -- Бѣлокурый, у которого длинные рыжіе усы, голубые глаза! перебилъ я.
   -- Онъ самый и есть, подтвердилъ капитанъ Минервы.
   -- Вы говорите онъ самый... да я его только что встрѣтилъ вонъ тамъ... подъ воротами, когда бѣжалъ къ вамъ изъ больницы...
   -- А правда ли, какая великолѣпная больница?
   -- Да, конечно... но, капитанъ! оставимъ, пожалуйста, больницу въ покоѣ.-- Такъ это былъ онъ?
   -- Такъ, это былъ онъ, повторилъ капитанъ нѣсколько ироническимъ тономъ.
   -- А-а, теперь понимаю! воскликнулъ я.-- Всѣхъ васъ заслоняла въ гостинницѣ такая туча дыма, что я легко могъ принять васъ за разскащика. И вы капитанъ, и его звали капитаномъ.... Что за недоразумѣніе!...
   -- Ничего это, пройдетъ!-- сказалъ капитанъ. А теперь... мы пришли уже къ гидрографу... извините меня, корабль дожидается... Впрочемъ, можетъ у васъ есть какое нибудь порученіе въ Бордо?...
   -- Одно словечко, капитанъ.
   -- Къ вашимъ услугамъ, но только, пожалуйста, по скорѣе.
   -- Вы хорошо знаете этого капитана нидерландскихъ войскъ?
   -- Нѣтъ, не совсѣмъ, но онъ извѣстенъ моему пріятелю, мануфактурному торговцу, у котораго онъ часто обѣдаетъ.
   -- Но скажите, пожалуйста, гдѣ этотъ торговецъ? будьте столь добры...
   -- Вотъ его адресъ.
   И съ этими словами капитанъ "Минервы" вручилъ мнѣ карточку съ адресомъ. Мы пожали руки, морякъ пошелъ къ гидрографу, а я побѣжалъ на Зеленую площадь.
   Здѣсь дѣло обошлось безъ особенныхъ затрудненій. Я вошелъ въ магазинъ и потребовалъ галстукъ. Передо мною выложили на прилавкѣ около тысячи пятисотъ штукъ.
   -- Я бы желалъ переговорить съ владѣльцемъ магазина... началъ я, вертя въ рукахъ первый попавшійся галстукъ.
   -- Къ вашимъ услугамъ, милостивый государь. Это самый чистый шелкъ... что же касается качества, то потрудитесь только посмотрѣть, взгляните какая доброта.
   -- Скажите, пожалуйста, вы были вчера на обѣдѣ въ гостинницѣ "Золотой Левъ"? продолжалъ я, не слушая похвалъ торговца.
   -- Такъ точно... вотъ этотъ экземпляръ совершенно въ ліонскомъ вкусѣ, и притомъ наилучшаго сорта, отвѣчалъ владѣтель магазина, поднося почти къ самому моему носу черный, громадной величины, галстукъ.
   -- Вы знаете нидерландскаго капитана, который былъ вчера на обѣдѣ? спросилъ я.
   -- Я вамъ долженъ замѣтить, что Ліонъ въ настоящее время падаетъ...
   -- Да, это правда, дѣйствительно... Но тотъ нидерландецъ...
   -- Его отецъ былъ въ дружбѣ съ моимъ... это господинъ Ванъ-Остель... также мануфактурный торговецъ...
   -- Какъ, торговецъ? онъ капитанъ.
   -- Извините, сударь, онъ купецъ.
   -- Сынъ? переспросилъ я.
   -- Кто сказалъ, что сынъ?
   -- Я, сударь, я спрашиваю про сына.
   -- А я имѣю честь сообщить вамъ, что Ліонъ теперь падаетъ, но за то наши издѣлія...
   -- Хорошо...-- я возьму эти шесть галстуковъ.... такъ тотъ сынъ? вы говорите...
   -- Зовется Ванъ Остель, также какъ его отецъ.
   -- Не можете ли вы сказать, гдѣ живетъ?... здѣсь въ Антверпенѣ?
   -- Нѣтъ, онъ живетъ въ Роттердамѣ.
   -- Но сегодня утромъ, съ часъ тому назадъ, я встрѣтилъ его около пристани.
   -- Вѣроятно, спѣшилъ на пароходъ, который ежедневно отправляется утромъ въ Роттердамъ.
   -- Такъ и есть, уѣхалъ! проговорилъ я съ досадою; предчувствіе не обмануло меня. Роттердамъ!...
   И я находился въ совершенномъ отчаяніи.
   -- Такъ вы берете эти шесть галстуковъ? обратился ко мнѣ содержатель магазина.
   -- Я готовъ взять цѣлую дюжину, но только скажите мнѣ...
   -- У насъ есть также великолѣпная англійская фланель.. быть можетъ, вы потрудитесь посмотрѣть...
   -- Скажите мнѣ, пожалуйста, вы вчера вѣроятно слышали разсказъ господина Ванъ Остеля?
   -- Какой разсказъ?
   -- О бутылкѣ, которую онъ нашелъ на морѣ... подъ экваторомъ...
   -- Подъ экваторомъ? не знаю, что вы желаете этимъ сказать, но можетъ быть вы посмотрите нашу фланель...
   Издержавъ сто франковъ, я узналъ, по крайней мѣрѣ, что мой незнакомецъ называется Ванъ Остель и живетъ въ Роттердамѣ.
   На слѣдующій день, ровно въ половинѣ восьмого часа утра, я сидѣлъ уже на прекраснѣйшемъ пароходѣ "Герцогъ Оранскій" совершающемъ рейсы между Антверпеномъ и Роттердамомъ.
   Лишь только я прибылъ въ Роттердамъ и упомянулъ фамилію Ванъ-Остель, какъ мнѣ тотчасъ указали его домъ, расположенный въ саду, между двумя каналами.
   Садъ, вѣроятно, былъ прекрасенъ, такъ какъ голландцы, какъ извѣстно, считаются лучшими садовниками въ мірѣ; но, какъ я говорилъ раньше, теперь была уже осень, что въ Голландіи почти равняется нашей зимѣ, поэтому, направляясь по главной дорожкѣ къ дому, я не могъ любоваться великолѣпіемъ сада Ванъ-Остеля.
   Меня ввели въ залу, гдѣ господинъ Ванъ-Остель давалъ служителямъ приказанія, относительно температуры, которую нужно было держать въ теплицѣ, смежной съ залою; направо и налѣво тянулись двѣ длинныя стеклянныя галлереи, въ которыхъ извивались бѣлыя и розовыя ліаны, а возлѣ нихъ возвышались прямыя пальмы, хлѣбныя деревья, бананы, кокосовыя пальмы съ Мальдивскихъ острововъ, красивыя деревья, прекраснѣйшіе кусты изъ Полинезіи,-- такъ что вся эта тропическая растительность даже и не догадывалась, что она перенесена изъ теплѣйшаго на земномъ шарѣ климата подъ самое влажное небо во всей Европѣ.
   Ванъ-Остель увидѣлъ меня при входѣ въ залу и съ сердечнымъ гостепріимствомъ поздравилъ съ счастливымъ пріѣздомъ, говоря, что если бы онъ зналъ о моемъ намѣреніи посѣтить Голландію, то, встрѣтивъ меня въ Антверпенѣ, не преминулъ бы предложить свое гостепріимство, къ которому я прибѣгнулъ теперь-по собственному влеченію.
   Этому искреннему привѣтствію я придалъ болѣе скромное значеніе, говоря, что прибылъ къ нему на короткое время и то не безъ повода.
   -- Тѣмъ не менѣе не откажите моей покорнѣйшей просьбѣ, сказалъ Вапъ-Остель, и останьтесь у меня завтракать.
   Я охотно принялъ приглашеніе. Мы усѣлись у столика, сплетеннаго изъ тростника и волоконъ кокосовыхъ листьевъ. Это была по истинѣ растительная мозаика, привезенная изъ Новой Голландіи. Для закрѣпленія, начинающагося знакомства, Ванъ-Остель налилъ въ высокій шлифованный бокалъ какого-то ликеру, желтаго цвѣта; я опорожнилъ его залпомъ, потому что въ своихъ путешествіяхъ имѣю обыкновеніе соблюдать до строгости педантично обычаи той страны, въ которой живу. По той же самой причинѣ я не спросилъ даже, откуда происходитъ черная, громадная сигара, которую онъ подалъ мнѣ. Я подумалъ только, какъ Don Cezar de Baran: что такая сигара не можетъ происходить изъ нечестной руки.
   -- Теперь я къ вашимъ услугамъ, сказалъ Ванъ-Остель, когда мы закурили сигары.
   Я всю дорогу къ Ванъ-Остелю приготовлялся къ длинному вступленію, составлялъ вопросы и отвѣты -- по теперь оставилъ придуманное вступленіе въ покоѣ и сказалъ просто:
   -- Вы остались на палубѣ, невольно поднесли бумажку къ губамъ и прошептали: "Элена Робертсъ?"...
   -- Да, проговорилъ Ванъ-Остель, такимъ тономъ, что какъ будто ожидалъ меня въ Голландіи, въ своемъ домѣ, единственно за тѣмъ, чтобы услыхать изъ моихъ устъ этотъ вопросъ.
   Оригинальный способъ начатаго мною разговора, стоилъ не менѣе оригинальнаго отвѣта. Ванъ-Остель оправился въ креслѣ и началъ:
   -- До тѣхъ поръ, пока я одинъ только оставался на палубѣ "Галатеи", никакое приключеніе не измѣняло ночной тишины: корабль такъ плавно разрѣзалъ воду, что шумъ ея напоминалъ звукъ ножницъ, разсѣкающихъ атласъ. Погруженный въ задумчивость, я усиливался воспроизвести воображеніемъ черты лица, возрастъ, умъ Элены Робертсъ. Я убѣждалъ себя въ томъ, что она была привлекательною красавицей, и что зналъ ее...
   Отъ мечтаній до любви не далеко. При свѣтѣ фонаря, повѣшеннаго на мачтѣ, я сталъ присматриваться къ почерку письма. Только деликатная ручка милой и молодой особы могла начертать эти изящныя буквы, мелкія, ровныя. Это, конечно, писано не за сто лѣтъ, думалъ я, углубляясь все болѣе въ свои собственныя мечты: даже эта гладкая и бѣлая бумага говоритъ въ пользу моихъ предположеній. Ахъ, Елена! шепталъ я, зачѣмъ ты умерла?... какъ любилъ бы я тебя!... и я свѣшивался черезъ перила и искалъ на поверхности водъ, посеребренныхъ луной, останковъ Елены Робертсъ. А когда такимъ образомъ стоялъ я съ устремленными въ волны глазами, я замѣтилъ, что море начало подыматься, какъ будто подземный вулканъ хотѣлъ гигантскимъ усиліемъ поднять океанъ и бросить зыби его къ небесамъ. Луна покрылась какимъ-то темнымъ щитомъ, какъ это бываетъ во время затмѣнія. Звѣзды загорѣлись на мгновеніе кровавымъ свѣтомъ, поблѣднѣли и изчезли. Волны почернѣли, небо обволоклось какимъ-то зловѣщимъ свинцовымъ цвѣтовъ, паруса тихо щелестили вокругъ мачтъ, что было явнымъ признакомъ утихавшаго вѣтра, и дѣйствительно онъ утихъ такъ моментально, что мнѣ недоставало воздуха для дыханія, въ ушахъ звенѣло, голову обдавало холоднымъ потомъ... дежурный матросъ, родомъ малаецъ, быстро пробѣжалъ мимо меня въ каюту капитана, бормоча про себя:
   -- Ужасно!... это муссонъ! {Муссонами моряки называютъ періодическіе вѣтры, дующіе на Индійскомъ океанѣ въ продолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ въ одномъ и нѣсколько мѣсяцевъ въ противоположномъ направленіи; во время этого періода бываютъ самыя ужасныя бури, которыя поэтому также называются муссонами.}
   Онъ хотѣлъ сказать этимъ, что намъ угрожала такая буря, противъ которой ничтожны человѣческія усилія
   Впродолженіи нѣкотораго времени господствовала тишина... и вдругъ нѣсколько вихрей разомъ застонали въ воздухѣ; казалось, всѣ силы разъяренныхъ стихій ударили на "Галатею". Все живое выбѣжало на палубу. Этотъ первый взрывъ урагана порвалъ съ разу половину верхнихъ парусовъ; вторую половину нельзя уже было собрать, не смотря на нечеловѣческія усилія матросовъ, и это было причиною, что корабль сперва поднялся, какъ лошадь, когда становится на дыбы, а потомъ упалъ передомъ въ воду и погрузился до половины. Десять матросовъ изчезли и уже не показывались болѣе. Остальные, уцѣпившись за канаты, которые лопались какъ струны на скрипкѣ, смотрѣли на капитана, въ ожиданіи приказаній.
   -- Свалить переднюю мачту! закричали" капитанъ. Живо, брать пилы и топоры... рѣзать! рубить!
   Такъ какъ вы не морякъ, потому я долженъ вамъ пояснить, что къ этому отчаянному средству прибѣгается въ крайнихъ случаяхъ, а въ особенности когда корабль, подобію тому какъ нашъ, погружается въ воду. Но здѣсь и это средство не пригодилось ни къ чему: корабль не возвратилъ утраченнаго равновѣсія.
   -- Мы тонемъ! закричалъ матросъ, который, выбѣжавъ изъ трюма корабля, убѣдился, что вода проникаетъ во внутрь.
   -- Къ помпамъ! скомандовалъ капитанъ. Срубить большую мачту!
   Стали выкачивать,-- мачта упала, но, вмѣсто улучшенія, ухудшила своимъ паденіемъ положеніе корабля. Придерживаемая тысячью канатовъ и веревокъ, бросаемая волнами, эта мачта сдѣлалась какъ бы тараномъ для стѣнъ корабля и громила ихъ своими ударами. Помпы не пригодились ни къ чему; выкачивали одно ведро воды, а двадцать на его мѣсто наплывало вновь во внутрь корабля.
   Вдругъ, но особенному капризу бури, черное пятно, покрывавшее луну, отодвинулось и открыло половину ея щита, озаривъ свѣтомъ страшную картину ужаса.
   Въ это самое время градъ, бѣлый какъ алебастръ, посыпалъ изъ тучъ въ косвенномъ направленіи и добивалъ насъ окончательно... а корабль все болѣе и болѣе погружался въ мрачную пучину. Въ жизни моей я не видѣлъ ничего ужаснѣе. Мы кинулись всѣ на кормовую часть корабля, торчавшую еще надъ водой. Здѣсь-то разразились теперь отчаяніе и ужасъ, предвѣстники близкой катастрофы. Супруга капитана выбѣжала изъ каюты, неся ребенка на рукахъ и ища спасенія подъ защитой мужа, который, увы! не могъ уже удѣлить никому спасенія. Онъ усадилъ ее возлѣ своихъ ногъ, чтобы вѣтеръ не дулъ такъ сильно на нее, и обратилъ снова все свое вниманіе на корабль, на людей, у которыхъ былъ теперь единственнымъ опекуномъ и отцемъ.
   -- Срубить заднюю мачту! закричалъ онъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ; бросить въ море все; что только можно! спустить на воду шлюпки.
   Погибли безъ спасенія! подумалъ я въ это время.
   Вода переливала уже чрезъ люки; священникъ, на колѣняхъ, сталъ читать отходныя молитвы.
   Въ эти страшныя минуты у меня блеснула мысль... Не обращая вниманія на воду, все съ большимъ напоромъ стремившуюся внутрь, бросаюсь въ каюту, залитую уже почти до половины, хватаю кусокъ бумаги, пишу карандашомъ нѣсколько словъ, свертываю бумажку вмѣстѣ съ запиской Елены Робертсъ, кладу обѣ въ бутылку, а съ ними вмѣстѣ тысячу фунтовъ стерлинговъ банковыми билетами, втыкаю пробку, запечатываю какъ можно старательнѣе, однако спѣша, потому что вода стояла уже выше колѣнъ.
   -- Что же вы написали на той карточкѣ?
   "Я, Людовикъ Ванъ-Остель, погибаю на морѣ, въ ста-пятидесяти миляхъ отъ острова Цейлона. Тысячу фунтовъ стерлинговъ, помѣщенные въ этой бутылкѣ, предназначаю тому, кто, нашедши ее, распорядится устроить панихиду за меня и за незнакомую мнѣ возлюбленную Елену Робертсъ и поставитъ намъ одинъ общій надгробный памятникъ".
   Я выбѣжалъ на палубу, чтобы бросить бутылку въ море; но корабль облегчилъ мнѣ эту задачу: онъ исчезъ подъ моими стопами и погрузился въ бездну, издавъ какой-то унылый, раздирающій душу звукъ... Дѣйствительно, эти несчастные корабли кажутся какъ будто одаренными жизнью и понятіемъ въ такія ужасныя минуты.
   Я очутился вдругъ среди волнъ, кидаемый въ разныя стороны, между тысячами обломковъ крушенія. Передо мною большая шлюпка, наполненная людьми, напрасно боролась съ морскими пучинами, а въ нѣсколькихъ саженяхъ далѣе лодка, въ которой я замѣтилъ капитана и его супругу, опрокинулась въ моихъ глазахъ среди страшнѣйшихъ криковъ отчаянія, какія только слыхалъ я въ моей жизни. На разъяренныхъ волнахъ показывались поочередно головы, руки, фуражки, собаки, сундуки... Спустя нѣкоторое время я не видѣлъ уже болѣе ничего, кромѣ яростной пѣны... Самъ еле въ сознаніи, измученный тяжестью промокшаго платья, началъ терять силы... волна толкнула меня и бросила, не знаю какъ, на какой-то огромный брусъ дерева... цѣпляюсь, обрываюсь... снова цѣпляюсь, снова уходитъ дерево изъ моихъ объятій... и, потерявъ послѣднія силы, я уже началъ тонуть, какъ сильная рука вытянула меня изъ воды. Я взглянулъ на своего избавителя: это былъ Букстонъ.
   Мракъ сталъ разсѣиваться, а съ разсвѣтомъ исчезли послѣдніе слѣды урагана. Такъ обыкновенно и бываетъ: чѣмъ стремительнѣе буря, тѣмъ скорѣй она утихаетъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ несетъ съ собой и большее истребленіе, сказалъ бы преступленіе, потому что бури какъ будто свирѣпствуютъ сознательно. Онѣ яростно бичуютъ стонущее море, поглощаютъ корабли и людей, а когда жертвы поглощены и алчная цѣль достигнута, утихаютъ снова съ такою же быстротою и снова свѣтить теплый, привѣтливый лучъ солнца.
   Солнце взошло ясное, пламенное и облило свѣтомъ меня и Букстона, сидѣвшихъ на громадной дубовой балкѣ, которая какимъ-то чудомъ спасла насъ. Балка эта имѣла приблизительно до 20 футовъ длины и четырехъ ширины; она предназначена была для исправленія связей "Галатеи", а поэтому имѣла столь необыкновенные размѣры.
   -- И что-же?-- спросилъ Букстонъ, складывая ноги по турецки и кивая головой какъ китайскій бонза,-- чтожъ съ твоей поэзіей?
   -- Что хочешь ты этимъ сказать?
   -- Я хочу сказать, что желалъ бы видѣть, какъ твоя поэзія выручитъ насъ изъ этого проклятаго положенія. Солнце палитъ зноемъ, и черезъ нѣсколько часовъ сожжетъ, пожалуй, насъ въ уголь; море такъ спокойно, какъ рѣдко, оно вѣроятнѣе всего послужитъ для насъ кладбищемъ и это очень скоро, потому что у насъ нѣтъ ни кушанья, ни питья. А поэтому твоя поэзія и твоя вѣра не болѣе какъ нравственная болѣзнь.
   -- Ахъ, Букстонъ! Букстонъ!-- возразилъ я,-- прощаю еще тебѣ, что ты трунишь надъ поэзіей, надъ моимъ идеаломъ... Но какъ ты можешь оскорблять Бога, въ то время, когда именно должны болѣе всего молить Его о милосердіи?
   -- Моли, любезный, моли и дожидай отвѣта съ первою возвратною почтой. Разсуди только, развѣ; это справедливо: невинное дитя является на свѣтъ, его крестятъ, и черезъ часъ Богъ лишаетъ его жизни, а спасаетъ... кого? меня, невѣрующаго, преступника, но обыкновеннымъ человѣческимъ понятіямъ.
   -- Вѣроятно, Онъ имѣетъ тайныя относительно тебя намѣренія.
   -- Такъ разсуждая, можно все оправдать: заразы, голодъ, крушенія кораблей...
   -- Подождемъ, Букстонъ, подождемъ и не будемъ роптать на Бога!
   -- А чего еще намъ ждать? Развѣ ты думаешь, что земля приблизится къ намъ, или что намъ съ неба свалится ростбифъ, пиво, шампанское? Взгляни кругомъ. Что видишь? пустыню, унылую пустыню. Сегодня вечеромъ начнетъ мучить насъ жажда, завтра голодъ, послѣ завтра, и не долѣе какъ черезъ три дня ты задушишь меня, или я тебя, чтобы утолить мученія голода.
   -- Ради Бога, Букстонъ, перестань!
   Наступилъ вечеръ, а мы были въ томъ же положеніи какъ и утромъ; я подумалъ съ отчаяніемъ: "Неужели Богъ дѣйствительно допуститъ погибнуть намъ? Неужели Букстонъ будетъ нравъ?..."
   На слѣдующій день по волнамъ пробѣжала легкая зыбь отъ дѣйствія легкаго вѣтра, но на горизонтѣ не показывался ни одинъ парусъ.
   -- Ахъ, да!-- сказалъ Букстонъ около полудня, когда голодъ и жажда уже терзали меня, -- что сталось съ твоими деньгами? спасъ ли ты ихъ?
   -- Къ чему они могутъ теперь пригодиться?
   -- Однако я не забылъ флейты. Когда придется умирать, то съиграю тебѣ на прощаньи... А что ты сдѣлалъ съ бутылкой и съ Еленой Робертсъ?
   Я разсказалъ Букстону пренаивнѣйшимъ образомъ, что въ то время, когда тонулъ корабль, я бросилъ въ море бутылку, и что въ ней были тысяча фунтовъ стерлинговъ и записка, которой содержаніе повторилъ ему.
   Букстонъ, помимо голода и жажды, отъ чего у него уже посинѣло лицо, сталъ иронически смѣяться.
   -- Легко предвидѣть, что случится,-- сказалъ онъ.-- Акула проглотитъ бутылку и ея чрево будетъ гробницей для тебя и твоей воображаемой возлюбленной. Можетъ случиться, что какой-нибудь баснословный китъ проглотитъ акулу, а потомъ сядетъ гдѣ-нибудь на мели, поблизости Голландіи, а тамъ его поймаютъ, распластаютъ...
   -- Ахъ, Букстонъ!-- вскрикнулъ я, -- ты не вырвешь изъ моего сердца любви къ идеалу, также какъ ты не успѣлъ исторгнуть изъ него вѣры въ Бога. Даже въ минуту смерти имя Елены Робертсъ будетъ на моихъ устахъ... я чувствую, что моментъ этотъ уже недалекъ...
   -- Слушай,-- сказалъ Букстонъ, прижимая меня къ своей груди, потому что имѣлъ доброе сердце и былъ дѣйствительно такимъ другомъ, какихъ найдешь немного.-- Я не намѣренъ болѣе причинять тебѣ непріятности; вѣруй во что хочешь, я не скажу уже ни слова, даже, если тебѣ угодно и если послужить тебѣ удовольствіемъ, буду того же самаго мнѣнія, какъ и ты. Въ это время онъ обнялъ меня рукою и долго не выпускалъ меня изъ своихъ объятій.
   На другой день, подъ вечеръ, мнѣ казалось уже, что умираю... я ослабѣлъ и сомкнулъ глаза... Вдругъ что-то разбудило меня. Чудные звуки лились прямо въ глубину моей души. Я открылъ отяжелѣвшія вѣки и увидѣлъ Букстона, который, напрягая послѣднія силы, игралъ на той самой флейтѣ, о которой я упоминалъ вамъ прежде. Подобное доказательство чувствъ такъ тронуло меня, что я простилъ ему отъ всего сердца всѣ предъидущія шутки и насмѣшки надо мною. Я сталъ снова погружаться въ болѣзненный сонъ.
   -- Людовикъ!-- вдругъ закричалъ Букстонъ, подымая меня и поддерживая мнѣ голову, -- Людовикъ, взгляни туда, передъ собой!
   -- Неужели корабль?-- спросилъ я.
   -- Корабль! закричалъ онъ.
   -- Корабль... но, о Боже! вѣдь онъ горитъ?
   -- Такъ кажется,-- сказалъ Букстонъ,-- но не видишь ли, какъ вѣтеръ шибко гонитъ его прямо въ нашу сторону? Мужайся и не теряй надежды! Но странный корабль... не имѣетъ ни одного паруса...
   -- Можетъ быть это пароходъ,-- отвѣчалъ я.
   -- Мнѣ кажется также.
   -- Ахъ! если бы подошелъ скорѣе, иначе будетъ уже поздно... Уже близко!... еще моментъ мужества... крикнулъ Букстонъ.
   Не знаю, сколько времени могло пройти между этими словами и тѣмъ моментомъ, когда я пришелъ въ сознаніе... Я открылъ глаза... Въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ насъ была лодка, похожая на тѣ, какія видалъ я на Мальдивскихъ островахъ, вблизи которыхъ мы плыли нѣсколько дней тому назадъ. Лодка не горѣла, какъ мы думали сначала, только на лѣсахъ, возвышавшихся, подобно алтарю, среди лодки, медленно горѣлъ костеръ сандальнаго дерева и алоэ. Лодка была высокая, по средняя ея часть возвышалась надъ поверхностью воды не болѣе двухъ футовъ, такъ что Букстонъ прыгнулъ въ нее съ легкостію и притянулъ ее къ нашему плоту, чтобы я могъ сѣсть, такъ какъ я былъ до того слабъ, что съ трудомъ могъ шевелиться.
   Я догадался вскорѣ, что означала эта лодка безъ людей и парусовъ. Жители Мальдивскихъ острововъ пускаюсь всегда такія суда на море, когда хотятъ задобрить гнѣвъ бога вѣтровъ. Они наполняютъ лодку провіантомъ, предназначеннымъ въ жертву могущественному божеству, складываютъ посреди ея костеръ изъ душистаго дерева, зажигаютъ его и пускаютъ лодку на произволъ ураганамъ. Буря, затопившая "Галатею", была безъ сомнѣнія причиною этой жертвы жителей Мальдивскихъ острововъ, вѣроятно не догадывавшихся, кто воспользуется ихъ религіознымъ сооруженіемъ. Въ лодкѣ мы нашли прѣсную воду, кокосовое молоко въ сосудахъ, плоды и мясо, высушенное на солнцѣ. Мы спаслись, но спаслись -- дѣйствительно только чудомъ. Пища возвратила намъ силы. Мы принялись за весла, которыя также были въ лодкѣ, какъ дополненіе жертвы для божества моря, и стали грести по направленію вѣтра. Лишенные математическихъ инструментовъ, мы не могли угадать, находимся ли далеко или близко отъ острова Цейлона, но неопредѣленность уже не тревожила насъ такъ сильно: у насъ было достаточно и воды и провизіи.
   -- А что?-- обратился я къ Букстону,-- если бы не было вѣрующихъ въ Бога людей, развѣ имѣли бы мы теперь эту лодку, эти плоды? Развѣ бы мы были спасены?
   -- Оставимъ теперь все въ покоѣ, -- возразилъ Букстонъ;-- вотъ, лягъ спать, это будетъ лучше.
   Когда мы проснулись на другой день съ разсвѣтомъ, тысяча лодокъ, я говорю это безъ преувеличенія,-- окружали наше жертвенное судно. Мы были передъ портомъ Коломбо, столицей острова Цейлона. Насъ высадили на берегъ съ тріумфомъ, когда сдѣлалось извѣстнымъ, какимъ образомъ мы попали въ священную лодку. Богъ вѣтровъ видимо имѣлъ насъ подъ своей опекой, а когда боги берутъ подъ свое покровительство человѣка...
   Господинъ Ванъ-Остель хотѣлъ кончать начатый разсказъ, какъ вошла молодая женщина и остановилась у порога.
   -- Извините, сказала... я не знала, что господинъ...
   -- Этотъ господинъ нашъ гость и нашъ другъ,-- сказалъ Ванъ-Остель, представляя меня своей супругѣ. Пойдемъ къ завтраку... прошу, безъ церемоніи, прибавилъ онъ, толкая меня легонько по плечу и улыбаясь при видѣ моего затрудненія.
   Я стоялъ какъ вкопанный, глядя съ любопытствомъ и внимательно на госпожу Ванъ-Остель.
   -- Пойдемъ къ завтраку...
   "Мы не долго оставались въ Коломбо, началъ снова господинъ Ванъ-Остель, садясь къ обѣденному столу. Мы пробыли въ этомъ городѣ столько, сколько было необходимо, чтобы отдохнуть послѣ ужасныхъ волненій и трудовъ послѣднихъ дней. Букстонъ продалъ брилліантовый перстень, который имѣлъ на пальцѣ во время катастрофы, и мы, такимъ образомъ, получили средства для дороги въ Мадрасъ, откуда я немедленно написалъ въ Батавію, увѣдомляя пріятелей и товарищей оружія о своей судьбѣ.
   "Дожидаясь отвѣта и денегъ, я прогуливался ежедневно по городу, бывшему нѣкогда столицей могущественныхъ индійскихъ государей. Въ продолженіи двухъ мѣсяцевъ я разсматривалъ памятники и изучалъ обычаи туземцевъ, столь отличные отъ памятниковъ и обычаевъ Европы, когда случай, этотъ богъ путешественниковъ, привелъ меня на обширныя кладбища, на которыхъ покоится множество англичанъ и иностранцевъ, платящихъ слишкомъ скорую дань смерти въ этомъ благословенномъ, но вмѣстѣ и убійственномъ климатѣ. Сколько могущественныхъ лордовъ, сколько прелестныхъ леди лежитъ подъ этими великолѣпными и безмолвными гробницами. Я прогуливался съ особеннымъ удовольствіемъ среди храма смерти и къ совершенному удовлетворенію не доставало мнѣ только какого нибудь дѣйствительнаго горя... Мысль эта неясно блеснула въ моей головѣ... я раздвинулъ вѣтви катальны, которыя мѣшали мнѣ на дорогѣ, и увидѣлъ гробницу. Я прочиталъ уже такъ много могильныхъ надписей, и, конечно, могъ прочитать еще одну. Выскользнувшая вѣтвь катальпы спугнула птицъ, улетѣвшихъ съ крикомъ: я остался одинокъ среди могильной тишины и вдругъ моимъ глазамъ представилась слѣдующая надпись:

"Здѣсь покоится прахъ Елены Робертсъ.
27 августа 18....
Плачьте о ней!"

   "Такъ здѣсь-то я нашелъ ее, -- подумалъ я,-- подъ деревомъ, осѣняющимъ ея могилу, скрывается милый прахъ... Такъ рѣшила судьба, что съ живою или мертвою, но долженъ я встрѣтиться съ Еленой!... Избранный идеалъ рано или поздно осуществляется, хотя часто дѣлается несчастіемъ для человѣка! Имя Елены Робертсъ, подобно электрическому току, пробѣжало горячею любовью все мое существо, по любовь невозможная, немыслимая, я отыскалъ не ее, а дорогое имя, дорогой ея прахъ!
   "Я упалъ на холодный мраморъ и прижималъ его къ своей груди, а уста мои безсознательно шептали: "Елена! Елена!"
   -- Милостивый государь!-- замѣтилъ вдругъ Ванъ-Остель, какъ бы оправдываясь за свое волненіе, -- я не могъ произносить этого имени въ радости и въ полномъ счастіи,-- имѣлъ по этому законное право взывать къ нему во время моего горя и отчаянія... Иные посвящаютъ всѣ восторги юной души женщинѣ, которая видитъ ихъ, понимаетъ, сочувствуетъ, слышитъ, награждаетъ улыбкой... я отдалъ сердце свое той, которая уже никогда не могла узнать меня, никогда не могла наградить меня улыбкой любви...
   И Ванъ-Остель протянулъ черезъ столъ руку къ своей женѣ. Госпожа Ванъ-Остель, съ небеснымъ выраженіемъ въ глазахъ, взглянула на того, который, казалось, проситъ прощенія за страсть, въ которой такъ искренно сознавался предъ нею. Такъ, по крайней мѣрѣ, я объяснялъ слова и движенія капитана. Съ равнымъ удивленіемъ взиралъ я какъ на искренность сознанія, такъ и на великодушное прощеніе. И мужъ и жена становились въ моихъ глазахъ на высотѣ; это походило съ одной стороны на сознаніе передъ матерью сына, который могъ быть вполнѣ увѣренъ въ отпущеніи вины, съ другой -- на потворство любящей матери, столь счастливой этою искренностію и начинающей любить виновника болѣе прежняго. Но отгадалъ ли я дѣйствительно тайну этихъ двухъ сердецъ?
   Ванъ-Остель продолжалъ снова:
   "Это съумасшествіе лишило бы меня жизни, ежели бы я долѣе продался мечтаніямъ. Поэтому я всталъ, пошелъ къ журчащему не вдалекѣ ручейку, наполнилъ водой два тюльпанныхъ листа, свернутые въ трубочку и полилъ розовые колокольчики, ростущіе на могилѣ. Что вы скажете о такой оригинальной, идеальной и, быть можетъ, смѣшной для нынѣшняго времени любви? Я поминутно оглядывался, не увижу ли гдѣ нибудь мой идеалъ укрывающимся между деревьями Мнѣ казалось, что она должна видѣть, съ какимъ стараніемъ и заботливостію я исполняю послѣдній и единственный долгъ надъ ея гробомъ. О! сердце,-- это міръ, никогда не разгаданный! Когда мы въ поэтической восторженности выходимъ изъ тѣснаго круга дѣйствительности, то нѣтъ заблужденія, нѣтъ безумія, нѣтъ съумасшествія, на которое сердце не было бы способнымъ...
   "Я, напримѣръ, любилъ умершую... а ревновалъ къ ней... да, я былъ до того ревнивъ, что оглядывался вокругъ, не заключаетъ ли какая-нибудь изъ ближайшихъ гробницъ останковъ какого-нибудь молодого лорда... Но увидѣлъ только великолѣпные памятники древнихъ набабовъ... это меня успокоило. Только съ наступленіемъ ночи я успѣлъ вырваться съ кладбища... а сколько еще разъ я возвращался и отодвигалъ вѣтви катальпы, чтобы до послѣднихъ минутъ угасавшаго дня всматриваться въ милое имя, высѣченное на мраморѣ!...
   "Унылый и грустный спѣшилъ я въ городъ, вдумываясь въ результаты моихъ приключеній и во всѣ обстоятельства, которыя перенесли тѣло несчастной дѣвушки изъ морской пучины на кладбище въ Мадрасѣ. И все это показалось мнѣ естественнымъ: буря разбила корабль; теченіе унесло останки, волны выбросили тѣло на берегъ; при тѣлѣ найдена записанная фамилія и какая-то чувствительная, благородная душа, поставила этотъ надгробный памятникъ.
   "Природа устроила остальное. Насадила дерево съ траурно нависшими вѣтвями и послала птицъ съ голубыми перьями, чтобы караулить могилу достойной дѣвушки. Теперь она не нуждалась уже ни въ чьихъ молитвахъ: я хотѣлъ только одинъ знать, гдѣ покоится милый прахъ, только одинъ желалъ молиться за нее и только одинъ любить ее.
   -- Задача моей жизни рѣшена, -- говорилъ я самъ себѣ, возвращаясь въ гостинницу: не женюсь никогда и не уѣду отсюда никогда... ничто не разлучитъ меня съ могилою Елены..
   -- Завтра уѣзжаемъ, сказалъ мнѣ Букстонъ, въ то время, когда я входилъ въ комнату.
   -- Нѣтъ, отвѣтилъ я.
   -- Я тебѣ говорю, что завтра уѣзжаемъ. Смотри, мнѣ прислана изъ Батавіи полная шкатулка; видя, что ты не возвращаешься, я позаботился обезпечить для насъ обоихъ мѣсто на пароходѣ "Coromandel", который отправляется прямо въ Батавію.
   -- Поѣдешь одинъ въ Батавію.
   -- Что. снова... задурилъ, здоровъ ли ты; уклады вай скорѣе вещи... Не теряй времени, его уже не много.
   -- Поѣдешь одинъ въ Батавію.
   -- Однакожъ, къ г....! я ѣду только ради тебя...
   -- Поѣдешь за меня и за себя.
   Я зналъ давно, что здѣшнее солнце вызываетъ болѣзни селезенки и печени, но не допускалъ и мысли, чтобы оно лишало разума въ такой степени, какъ это вижу на тебѣ. Почему же не поѣдемъ мы въ Батавію, гдѣ ожидаютъ тебя пріятели, полкъ... а можетъ и возвращенный разумъ? Гдѣ же это ты былъ? Ты совсѣмъ блѣденъ, изнуренъ... мнѣ страшно за тебя.
   -- Я нашелъ ее.
   -- Кого нашелъ?
   -- Ее.
   -- Кого ее?
   -- Елену Робертсъ.
   -- Вотъ тебѣ и на! теперь я въ самомъ дѣлѣ начинаю бояться за тебя... ты нашелъ ее, ту, которая давно уже утонула?
   -- Вѣрно.
   -- По гдѣ?
   -- Тамъ, гдѣ находятся умершіе.
   -- Говори же яснѣе, гдѣ?
   -- На кладбищѣ.
   -- А! это дѣло другое... Но развѣ это касается и можетъ безпокоить тебя?
   -- Да развѣ это не прямо касается меня?...
   -- Однако, что же за диво, что ты нашелъ кого-то на кладбищѣ, кто утонулъ нѣкогда; но развѣ это имѣетъ малѣйшую связь съ нашею дѣйствительностію?... почему не хочешь ты ѣхать въ Батавію?... говори!
   -- Я долженъ остаться здѣсь, гдѣ она, до того времени, пока не умру самъ и не лягу съ ней рядомъ въ могилѣ...
   -- Это что-то новое!-- воскликнулъ Букстонъ, прогуливаясь большими шагами по комнатѣ.-- Обыкновенно кончается все со смертью.. но у тебя, я вижу, дѣлается совершенно не такъ: у тебя все на оборотъ, начинается со смертью... Какъ же это ты не поѣдешь въ Батавію и для чего останешься здѣсь въ Мадрасѣ, чтобы когда-то, гдѣ-то и съ кѣмъ-то лечь для домъ на кладбищѣ... Имѣй же разумъ! плачь себѣ, молись, вздыхай, если это необходимо для твоего здоровья, но все-таки отправляйся въ дорогу!
   -- Никогда!
   -- Ну, такъ возьми ее съ собой и оставь меня въ покоѣ!
   -- Ахъ, Букстонъ, ты даешь мнѣ мысль... мысль ужасную, но я исполню ее... Такъ! рѣшено, я забираю съ собою Елену...
   -- Вижу, что ты уже совсѣмъ съ ума сошелъ!
   -- Украду ее изъ этой выжженной солнцемъ земли, гдѣ уже давно высохли ея кости...
   -- Однакожъ, англійскіе законы?... Полиція?... что тебя ожидаетъ?!
   -- Никто не узнаетъ про это святотатство.. Развѣ ты боишься?
   -- Я?... съ чего ты это взялъ?! но намъ не достанетъ времени... намъ нужно ѣхать съ разсвѣтомъ...
   -- Выроемъ ее въ эту ночь.
   -- Это не легкое дѣло.
   -- Мой дорогой, мой любезный Букстонъ!
   -- Но потомъ и не заикнешься мнѣ никогда про эту женщину?...
   -- Ни слова не скажу никогда.
   -- Ну! ужъ за самое это обѣщаніе стоитъ помочь тебѣ.
   Тутъ Букстонъ бросилъ взглядъ вокругъ себя и сказалъ:
   -- Возьми этотъ мѣшокъ... Я спрячу эту старую саблю подъ шинель... вся Индія спитъ: пойдемъ!
   На порогѣ онъ снова остановилъ меня.
   -- Даешь ли мнѣ слово, что по совершеніи этого послѣдняго безумія поѣдешь безъ колебанія вмѣстѣ со мной въ Батавію?
   -- Даю слово.
   Букстонъ позвонилъ, вошелъ служитель.
   -- Отправь наши вещи на пароходъ "Coromandel".
   -- Слушаю, милордъ
   -- Мы уже не вернемся въ гостинницу. Попроси капитана, чтобы онъ прислалъ за нами лодку на пристань, и пусть тамъ дожидается насъ къ разсвѣту. Вотъ тебѣ гинея.
   Индіецъ поклонился въ землю и заперъ за нами двери на ключь.
   -- Пойдемъ, -- сказалъ еще разъ мой вѣрный другъ.
   Дѣйствіе безъ названія -- говоря словами магбетовскихъ волшебницъ -- которое мы собирались совершить, не располагало насъ къ разговору. Мы прошли молча черезъ темный и уснувшій городъ, миновали поля, на которыхъ, по временамъ слышались вдали перекликиванія блуждавшихъ ночныхъ звѣрей и шагая но мокрой отъ росы травѣ, наконецъ достигли кладбища. Стѣна, окружавшая его, была не высокая, такъ что мы свободно перескочили черезъ нее.
   -- Веди меня,-- произнесъ Букстонъ, доставая изъ-подъ шинели широкій палашъ, который взялъ для этой ночной экспедиціи.
   Я пошелъ впередъ, тогда какъ Букстонъ, раздвигая руками вѣтви деревъ, мѣшавшихъ намъ идти, продолжалъ шутить въ своемъ обычномъ тонѣ.
   -- Только смотри, не ошибись!... Чтобы вмѣсто твоей сирены не выкопать какого-нибудь стараго набаба, умершаго съ 1/2 столѣтія тому назадъ отъ разстройства пищеваренія... Экая жалость, не взяли фонаря... Ну, да ночь звѣздная, авось и безъ фонаря обойдемся...
   -- Вотъ здѣсь!-- крикнулъ я, останавливаясь передъ памятникомъ.
   -- Тише! говори тише,-- сказалъ Букстонъ.
   Мы остановились, я приподнялъ катальповую вѣтвь и мы очутились подъ деревомъ, у того самаго мѣста, гдѣ лежалъ камень надъ смертными останками Елены Робертсъ.
   -- Послушай!-- прошепталъ Букетовъ -- мнѣ показались сейчасъ два глаза.
   -- Два глаза!... гдѣ?
   -- Вотъ тамъ... посмотри!
   -- И въ самомъ дѣлѣ! Да какіе же страшные!-- замѣтилъ я.
   -- Правда, страшные!-- повторилъ Букстонъ.
   -- Можетъ быть это предостереженіе свыше... вѣдь мы собираемся совершить святотатство...
   -- Полно, тебѣ.
   Букстонъ храбро выступилъ впередъ и взмахнулъ палашемъ между смутившихъ насъ глазъ; они изчезли; вслѣдъ за тѣмъ зашумѣли листья катальпы, и передъ самыми нашими носами на плиту свалилось что-то вѣское. Съ минуту слышалось трепетаніе крыльевъ и затѣмъ все стихло.
   Пара глазъ, такъ не вовремя ставшая намъ на дорогѣ, оказалась принадлежащею громадной летучей мыши.
   -- Пошла ты прочь!-- крикнулъ Букстонъ, схватывая летучую мышь за крылья и бросая ее далеко въ сторону.
   Послѣ этого онъ вонзилъ свой громадный палашъ въ землю подъ камень, такъ что тотъ приподнялся; я поддержалъ его обѣими руками; общими усиліями намъ удалось поставить его ребромъ и, затѣмъ, сильнымъ толчкомъ повалить на землю. Могила открылась, принялись за трудъ. Букстонъ раскапывалъ землю палатемъ, я выгребалъ ее руками. Прошло полчаса... земли выкопали пропасть, а гроба все еще не видно.
   -- Что за чертовщина!-- забранился Букстонъ, изнуренный работой, -- здѣсь что-то ужъ слишкомъ глубоко зарываютъ покойниковъ, сейчасъ видно, что жаль оставлять ихъ.
   -- Не унывай, мой дорогой, еще немного труда и цѣль достигнута! Неужели же теперь отказываться отъ нея.
   Съ моего лба крупными каплями падалъ на руки холодный потъ, но я не оставлялъ работы.
   -- Видно ужь ты непремѣнно хочешь настоять на своемъ, сказалъ Букстонъ.-- Твое рвеніе и понятно: вѣдь это твоя первая любовь,
   -- Постой! здѣсь что-то есть!-- воскликнулъ я.
   -- Посмотримъ,-- сказали" Букстонъ, втыкая свой палашъ въ то мѣсто, гдѣ я почувствовалъ что-то твердое.-- Да, да, что-то есть... подожди... это не дерево... какъ будто металлъ... Что за бѣсъ! въ какіе же это футляры укладываютъ здѣсь покойниковъ?!
   Букстонъ напрягъ всѣ свои силы, чтобы приподнять предметъ, подъ который втиснулъ свое оружіе; онъ думалъ, что имѣетъ дѣло съ чѣмъ-нибудь тяжелымъ и не расчиталъ силу напора; относительное же сопротивленіе оказалось столь малымъ, что предметъ выскочилъ изъ земли, какъ мячикъ, а Букстонъ упалъ задомъ, оглушенный паденіемъ.
   Я поднялъ шкатулку изъ толстой желѣзной жести, вырытую изъ могилы, и подбѣжалъ къ Букстону.
   -- Пусть тамъ говорятъ, что хотятъ, а я утвердился въ мнѣніи, что всевозможныя, въ родѣ нашей, кладбищенскія экскурсіи, никогда не проходятъ даромъ, ворчалъ онъ, почесывая затылокъ.-- Я не вѣрю въ чертей, а между тѣмъ.... Однако, что это ты держишь тамъ въ рукахъ?
   -- Жестяной ящикъ... тотъ самый, который ты досталъ такъ неудачно.
   -- Что бы это могло означать? Неужели по индійскому обычаю сожгли тѣло и погребенъ одинъ пепелъ?
   -- Зачѣмъ шутить въ такую минуту, упрекнулъ я.
   -- Ну, такъ посмотримъ, что тамъ сокрыто въ ящикѣ.
   Букстонъ разрѣзалъ концомъ палаша и отогнулъ одинъ край... Въ ящикѣ лежалъ кусокъ пергамента.
   -- Должно быть написано что-нибудь, сказалъ Букстонъ.
   -- Подожди...
   -- Стань вотъ тутъ; здѣсь немного посвѣтлѣе.
   Букстонъ раздвинулъ вѣтви катальпы, и при слабомъ мерцаніи звѣздъ, поблѣднѣвшихъ передъ разсвѣтомъ, я прочиталъ на пергаментѣ слѣдующія слова, начертанныя крупными буквами:
   "Послѣ двухѣлѣтняго пребыванія въ этой могилѣ, смертные останки Елены Робертсъ перевезены въ отечество, въ Амстердамъ, гдѣ она желала быть похороненною. Желаніе ея было исполнено. Миръ праху ея!"
   Мы переглянулись между собой, съ понятнымъ изумленіемъ. Могила была пуста. Елена Робертсъ покоилась въ Голландіи, куда я не надѣялся скоро вернуться. Что же касается страннаго факта, что вмѣсто скелета мы нашли въ могилѣ письменное указаніе его мѣстопребыванія, то насъ это нисколько бы не удивило, если бы мы лучше знали Индію: извѣстію, что европейцы, умирающіе въ Индіи, иногда тоскуютъ передъ смертью по родинѣ и завѣщаютъ при первомъ случаѣ перевезти свои смертные останки въ Европу.
   -- Намъ нечего здѣсь больше дѣлать, сказалъ Букстонъ, устанавливая вмѣстѣ со мной надгробный камень на прежнее мѣсто.-- Шлюпка ожидаетъ насъ на пристани... надо спѣшить... Знаешь вѣдь, что моряки не грѣшатъ излишествомъ терпѣнія.
   -- Пойдемъ, сказалъ я. захвативъ съ собой ящикъ и пергаментъ; -- можетъ быть, когда-нибудь это и пригодится для меня... Затѣмъ я сорвалъ нѣсколько листьевъ катальны и взялъ съ собою три раковины, найденныя въ вырытой изъ могилы землѣ.
   -- Я не нашелъ ея трупа... Ну, что дѣлать?... Все-таки я видѣлъ ея могилу, держалъ въ рукахъ ту землю, которая покрывала ея гробъ. Развѣ этого не довольно?...
   Было уже совсѣмъ свѣтло, когда мы добѣжали до пристани; еще мгновеніе и моряки отплыли бы безъ насъ, такъ какъ имъ былъ уже данъ сигналъ съ парохода, чтобы возвращались. Мы сѣли въ лодку.
   Путешествіе отъ Мадраса до Батавіи было продолжительно и непріятно, но совершилось безъ особыхъ приключеній.
   -- Душа моя!-- прервала разсказъ мужа госпожа Ванъ-Остель.-- Не лучше ли перейдти въ зимній садъ пять чай.
   -- Отлично; такъ пойдемте въ зимній садъ, предложилъ г. Ванъ-Остель.
   Я подалъ руку гостепріимной хозяйкѣ, а мужъ ея остался на короткое время, чтобы дать служителю какое-то порученіе.
   -- Сколько бы разъ мой мужъ ни возвращался къ воспоминаніями, этихъ странныхъ приключеній,-- сказала г. Ванъ-Остель,-- онъ всегда послѣ этого бываетъ въ грустномъ настроеніи въ продолженіи нѣсколькихъ дней.
   -- Для меня чрезвычайно непріятно это узнать, замѣтилъ я. Если бы я могъ предвидѣть, что моя назойливость поведетъ за собою такое дурное послѣдствіе...
   -- Вы не такъ поняли меня. Я вовсе не могу быть въ претензіи на васъ, какъ равно и на всякаго, кто вызываетъ въ моемъ мужѣ эти воспоминанія, потому что, если что и было грустнаго, то это давно уже кануло въ вѣчность;-- теперь же и онъ и я, мы оба такъ счастливы, что эти прежнія тучи не могутъ смутить нашего покоя.
   -- Это дѣлаетъ честь вашимъ возвышеннымъ чувствамъ и великодушію,-- тихо прибавилъ я.
   Г-жа Ванъ-Остель улыбнулась.
   -- Посмотрите туда... вонъ подъ тѣмъ деревомъ, которое индійцы называютъ "деревомъ путешественника"... Видите?
   Я разглядѣлъ подъ деревомъ двухъ мальчиковъ.
   Госпожа Ванъ-Остель позвала:
   -- Джемсъ, Коломбо!
   Мальчики оставили игру и проворно прибѣжали на зовъ матери.
   -- Рекомендую вамъ: мои сыновья, -- горделивымъ тономъ представила г. Ванъ-Остель своихъ дѣтей.-- Зимою они постоянно играютъ въ этомъ саду; это ужъ ихъ уголокъ.
   Мальчики, бѣлые и розовые, какъ купидоны Рубенса, съ любопыствомъ посмотрѣли на меня, думая, вѣроятно, что моя загорѣлая фигура предназначается для новаго украшенія ихъ зимняго сада. Я разцѣловалъ ихъ розовенькія личики и они,-- разсмѣявшись, забыли что живутъ на свѣтѣ.-- Ступайте ангелочки, играйте подъ "деревомъ путешественника"...
   -- Мой мужъ,-- сказала госпожа Ванъ-Остель,-- назвалъ старшаго -- Коломбо, въ память того города, куда прибылъ послѣ кораблекрушенія, а младшему дано имя Букстона, того достойнаго товарища, который сопровождалъ моего мужа въ его путешествіяхъ.
   Въ это время появился господинъ Ванъ-Остель съ сигарами. Мы усѣлись за столомъ передъ цѣлой горой сухарей, разнаго печенья и огромнымъ чайникомъ. Госпожа Ванъ-Остель разлила чай въ изящныя чашки изъ явайскаго фарфора, а мужъ принялся за продолженіе разсказа:
   -- Минуло три мѣсяца. Я поступилъ опять въ полкъ, стоящій въ Батавіи и зажилъ снова самымъ обыденнымъ образомъ: ходилъ на ученіе, впрочемъ очень мало, а больше разъѣзжалъ съ полковыми товарищами по баламъ и обѣдамъ.
   Однажды пришла моя очередь отправиться по службѣ на воскресное богослуженіе, которое совершается въ великолѣпнѣйшемъ во всей Батавіи храмѣ.
   Въ полной парадной формѣ я отправился вмѣстѣ съ товарищами и мы заняли мѣста близъ каѳедры. Богослуженіе было обыкновенное и ничѣмъ особеннымъ не выдавалось. По окончаніи проповѣди, мы привстали съ своихъ сидѣній, собираясь къ уходу; но священникъ далъ знакъ, чтобы мы еще остались... Я забылъ сказать, что въ то время со мною былъ Букстонъ, который, какъ говорилъ, сдѣлалъ это только изъ дружбы ко мнѣ.
   -- Братія и сестры мои, -- раздался голосъ священника,-- сегодня, утромъ, одинъ французскій капитанъ вручилъ мнѣ 1000 фунтовъ стерлинговъ для раздачи подаяній и на сооруженіе монумента въ память двухъ особъ. Имена ихъ сейчасъ узнаете. Обстоятельства, сдѣлавшіе капитана, меня и васъ, братія, исполнителями воли неизвѣстнаго никому намъ завѣщателя, не совсѣмъ обыкновенны. Дѣло вотъ въ чемъ: Капитанъ, передавшій мнѣ 1000 фунъ стерл., нашелъ ихъ въ открытомъ морѣ, закупоренными въ бутылкѣ, вмѣстѣ съ деньгами оказалась и небольшая записочка.
   Съ этими словами священникъ досталъ карточку, на которой было написано:
   "Я Людовикъ Ванъ-Остель, погибаю на морѣ въ 150 миляхъ отъ острова Цейлона. 1000 фунъ стерл., заключающіеся въ этой бутылкѣ, я назначаю тому, кто, нашедши ее, сдѣлаетъ распоряженіе отслужить панихиду за меня и за любимую мною особу, Елену Робертсъ, и поставить намъ одинъ, общій надгробный памятникъ".
   -- Помолимся же братія и сестры, -- продолжалъ священникъ, -- за упокой души Людовика Ванъ-Остель...
   -- Постойте!-- вскричалъ я, подбѣгая къ каѳедрѣ.-- Людовикъ Ванъ-Остель я... Я и писалъ эту записку... Я думалъ, что мнѣ не спастись... Однако, видите, я живу...
   Въ храмѣ произошло страшное замѣшательство; всѣ начали перешептываться, и, вдругъ, среди общей суматохи раздался ироническій смѣхъ Букстона. Я обернулся и, о ужасъ! одновременно со мною, къ каѳедрѣ подошла женщина, которая заявила, что она самая и есть Елена Робертсъ.
   -- Неужели она?-- прервалъ я господина Ванъ-Остель...-- Какимъ образомъ? И тотъ надгробный памятникъ въ Мадрасѣ?
   -- Это была она и не она, -- возразилъ разскащикъ.
   -- И что же? Какова эта женщина была собой? Была ли она такою, какъ вы ее себѣ представляли? Соотвѣтствовала ли она вашему идеалу?
   -- Въ томъ-то и дѣло, что нѣтъ! Это былъ уродъ, отвратительнѣйшій старый уродъ! Поэтому-то Букстонъ и смѣялся смѣхомъ Мефистофеля.
   Хотя я и былъ заинтересованъ въ разсказѣ не болѣе, какъ въ качествѣ слушателя, однако такая неожиданная развязка меня сильно разочаровала.
   -- Успокойтесь, -- сказала госпожа Ванъ-Остель, подмѣтивъ мое смущеніе.-- Еще не конецъ.
   Господинъ Ванъ-Остель продолжалъ:
   -- Къ довершенію моей досады, Букстонъ сталъ допекать меня своими насмѣшками. "Всегда такъ бываетъ, говорилъ онъ, что тотъ, который гоняется за орломъ-идеаломъ, въ концѣ концовъ, всегда поймаетъ гуся, разочарованіе. Ты представляешь тому живой и достойный сожалѣнія примѣръ. Ты гонялся по морямъ, по кладбищамъ за воображеннымъ существомъ, а нашелъ -- что? старую, пожелтѣвшую, съ провалившимися губами бабу, которая, къ несчастію, еще не умерла!
   Я молчалъ.
   -- Вотъ видишь, -- продолжалъ Букстонъ,-- до чего доводитъ ваше глупое идеальничанье: вы бредите на яву и во снѣ какими-то неземными существами и готовы видѣть во времъ и вездѣ то, чего тамъ нѣтъ. Чѣмъ бы смотрѣть на вещи гораздо проще, называть ихъ настоящими именами, вы... какъ можно! вы всегда дадите имъ какія-нибудь особенныя названія и давши -- няньчаетесь съ ними и гоняетесь какъ за дорогимъ дѣтищемъ.
   Я все еще молчалъ.
   -- Послѣдуй-ка лучше моему совѣту: женись на какой-нибудь богатой креолкѣ, возьми въ приданое за нею побольше перцу, корицы, чаю, обзаведись оравою дѣтей, и тогда, повѣрь, всѣ твои галлюцинаціи какъ рукой сниметъ. Я то, вы, идеалисты, ужъ такъ сильно злоупотребляете этимъ глупѣйшимъ кускомъ мяса, который имѣетъ несчастіе именоваться сердцемъ, что право, я удивляюсь, какъ еще оно у васъ на мѣстѣ.
   Я не слушалъ разглагольствованій моего друга; одна мысль серьезно преслѣдовала меня.
   -- Пойдемъ,-- прервалъ я,-- къ той женщинѣ.
   -- Какъ это, еще тебѣ мало?
   -- Я не могу повѣрить ей..
   -- Однакожъ, она сама говорила...
   -- Ничего не значитъ: надо еще хорошенько разпросить ее.
   -- Да вѣдь она созналась публично...
   -- Такъ чтожъ изъ этого?
   -- Она не могла лгать. Да и что за цѣль?
   -- Я не знаю, но имѣю предчувствіе...
   -- Ты становишься несноснымъ, вмѣстѣ со своими предчувствіями. Право, мнѣ начинаетъ сдаваться, что ты немножко того.. далеко заходишь въ своемъ воображеніи. Неужели ты считаешь эту старую коргу за волшебницу, способную превратиться въ прелестную дѣвушку, лишь только ты падешь ницъ предъ ея отвратительныя ноги и прикоснешься къ ея корявымъ рукамъ? Полно тебѣ, милый ты мой. Вѣдь время сказокъ и небылицъ давно миновало. Нынче няньки и тѣ не вѣрятъ въ нихъ, да и дѣти не стали любить ихъ глупыхъ бредней.
   -- Я говорю тебѣ, пойдемъ къ той женщинѣ
   -- Хорошо, хорошо... Я пойду, я не откажусь... Но ты знаешь ли, по крайней мѣрѣ, гдѣ она живетъ?
   -- Да, я уже узналъ.
   -- Ну, идемъ искать чудесъ!
   "Мы отправились къ той женщинѣ, или вѣрнѣе, къ волшебницѣ, которая въ воскресенье, во время службы, съиграла вмѣстѣ со мной интересную комедію. Жилище ея было очень скромно, а говоря яснѣе,-- бѣдно, грязно.
   -- Сударыня, обратился я къ ней, -- мое имя Людовикъ Ванъ-Остель, я тотъ самый несчастный, который въ прошлое воскресенье, подобно вамъ, чуть было не попалъ въ заживо отпѣтые. Вамъ, сударыня, вѣроятно показалось страннымъ то обстоятельство, что я осмѣлился соединить имя ваше со своимъ и просить, чтобы намъ поставленъ былъ одинъ общій надгробный памятникъ.
   -- Дѣйствительно...-- какъ-то смущенно проговорила эта женщина.
   -- Но вы, я думаю, признаете, что если мой поступокъ кажется страннымъ, то ваше положеніе еще болѣе странно. Корабль, на которомъ вы плыли, разбился... вѣдь это, конечно, такъ и было, но правда ли?
   -- Совершенно вѣрно; корабль потерпѣлъ крушеніе въ индійскомъ океанѣ, въ двухъ стахъ миляхъ къ сѣверу отъ острова Мадагаскара.
   Признаться, такой точный отвѣтъ поразилъ меня не мало. Если бы эта женщина не была свидѣтельницей кораблекрушенія, она не могла бы говорить съ такою увѣренностію о мѣстѣ, на которомъ происходило это крушеніе.
   -- Пойдемте дальше,-- сказалъ я. Въ минуту гибели вы написали карточку, положили ее въ бутылку... я сдѣлалъ то же самое, находясь совершенно въ такомъ же положеніи, какъ вы... Что же дальше?
   Женщина нѣсколько медлила отвѣчать.
   -- То,-- произнесла она, что бутылку нашелъ французскій капитанъ...
   -- Извините, сударыня, но прежде этого было еще что-то.
   -- Что было?
   -- Волны выбросили на берегъ ваши смертные останки...
   -- А, такъ какъ вы умерли,-- вмѣшался Букстонъ, -- то ни въ какомъ случаѣ не могли знать объ этомъ...
   -- Вѣроятно вы не знаете и того, что васъ похоронили,-- прибавилъ я, будучи уже почти увѣренъ, что имѣю дѣло съ авантюристкой.
   Букстонъ разразился смѣхомъ. Женщина повернулась ко мнѣ.
   -- Я это знаю... въ Мадрасѣ.
   Я и Букстонъ перестали смѣяться. Такъ, это дѣйствительно была она.
   Букстонъ первый опомнился и снова прехладнокровно обратился съ вопросомъ:
   -- Если вы знаете, сударыня, гдѣ васъ похоронили, то должны также знать, гдѣ пребываетъ теперь вашъ скелетъ... я не говорю про тотъ, который имѣю честь видѣть передъ собою,-- но оригинальный...
   Женщина посмотрѣла на насъ совершенно спокойно и сказала:
   -- Почиваетъ на кладбищѣ, въ Амстердамѣ.
   Букстонъ, этотъ невѣрующій басурманъ былъ такъ изумленъ, что даже задрожалъ.
   -- Извините меня, сударыня, я чрезвычайно склоненъ вѣрить въ вещи сверхъестественныя,-- проговорилъ я. Вы дѣйствительно умерли...
   -- Однако, господа, между нами выходитъ недоразумѣніе; позвольте разъяснить его: Елена Робертсъ, о которой вы говорите, и памятникъ, которой вы видѣли въ Мадрасѣ, вовсе не была жертвой кораблекрушенія. Она была дочерью купца и умерла спокойно въ кровати. Отецъ, котораго она любила, умеръ въ Амстердамѣ, поэтому и она пожелала почивать тамъ же.
   -- Такъ кто же вы-то, въ самомъ дѣлѣ? Вѣдь у васъ то-же самое имя и фамилія...
   -- Я ея родственница; она меня крестила.
   -- Вотъ тебѣ и развязка, -- шепнулъ мнѣ Букстонъ. Чего же тебѣ еще надо, мой бѣдный Людовикъ? Передъ тобою несомнѣнно Елена Робертсъ!
   -- Я ея родственница и крестная дочь, поэтому должна бы получить тѣ 1000 фунтовъ стерлинговъ...
   -- Ого!-- насмѣшливо отозвался Букстонъ.
   Я мигнулъ ему, но онъ не обратилъ на это вниманія.
   -- Мой пріятель шутитъ,-- замѣтилъ я,-- прошу написать мнѣ росписку въ полученіи 1000 фунъ стерл.; деньги при мнѣ и я охотно выдамъ ихъ вамъ.
   Женщина сѣла и стала писать. Послѣ нѣсколькихъ написанныхъ словъ, я остановилъ ея руку.
   -- Такъ вотъ вашъ почеркъ?... Гм...
   Женщина удивленно посмотрѣла на меня. Я досталъ карточку, найденную въ бутылкѣ.
   -- Значитъ эту записку писалъ кто-либо другой?
   Ложь раскрылась; теперь надо было узнать только поводъ къ ней.
   Слезы показались на глазахъ женщины; она нагнула голову и прошептала одно только слово:
   -- О нужда!
   Дѣло было вотъ въ чемъ: она называлась также Робертсъ, но вовсе не была крестной дочерью, а просто какой-то дальней родственницей Елены Робертсъ, похороненной въ Мадрасѣ. Въ то время, какъ священникъ объявилъ, что 1000 фунт. стерл. предназначенны на надгробный памятникъ, ей пришла мысль, что если за какую-то умершую Робертсъ даютъ столько денегъ, то быть можетъ, хоть половину дадутъ за живую; она не подозрѣвала, что я былъ живъ и могъ опровергнуть ея показаніе.
   -- Послушайте, сударыня,-- заговорилъ я. Эти 1000 фунт. стерл. я вамъ дамъ, но только въ такомъ случаѣ, если вы скажите мнѣ, подъ присягой, существовала ли когда-либо на свѣтѣ та Елена Робертсъ, которая написала эти строки?
   -- Да, существовала. Она-то и была крестной дочерью той Елены Робертсъ, которая похоронена въ Мадрасѣ. Я знала ее, потому что въ качествѣ дальняго родства бывала въ домѣ ея отца.
   -- И та Елена Робертсъ погибла на морѣ?
   -- Этого я вамъ не могу сказать, ничего не слыхала. Когда она прибыла въ Батавію, то даже не упоминала ни о какомъ особенномъ приключеніи во время путешествія.
   -- Такъ вѣрно это опять какая-нибудь еще третья Елена Робертсъ...
   -- Ничего не могу утверждать... Впрочемъ, погодите! у меня есть медальонъ и нѣсколько писемъ Елены, можно сличить почерки.
   Женщина подала мнѣ письма; я посмотрѣлъ и съ разу призналъ, что рука, писавшая ихъ, была та же самая, которая писала карточку.
   -- Ну, а медальонъ! вскричалъ я,-- позвольте медальонъ!
   Женщина подала мнѣ маленькую акварель.
   -- Это она! невольно вскричалъ я.
   -- Развѣ вы ее знаете? спросила женщина.
   -- Я не видѣлъ ея никогда въ жизни.
   Букстонъ взялъ портретъ въ руки и его лицо вдругъ освѣтилось какою-то хорошею, незнакомою мнѣ до сихъ поръ улыбкою.
   -- Знаешь, другъ, сказалъ онъ,-- что эта прелестная головка могла бы, ей-богу, обратить меня на то, что вы называете путь истинный. Что за чудесныя голубыя глаза! А эти губки! а это море волосъ!... у ангеловъ должны быть такіе волоса... Боже мой! а ручки-то, ручки... (Букстонъ, подобно Байрону и Вольтеру, обожалъ красивыя руки).-- Ей-богу, я готовъ повѣрить...
   Букстонъ не походилъ на самого себя; я бросился ему на шею и разцѣловалъ. Женщина, подарившая меня такою радостью, стала мнѣ такъ симпатична, что я забылъ ея вынужденную нищетою ложь, и убѣдилъ ее принять отъ меня деньги.
   -- Такъ вы, сударыня, положительно утверждаете, что дѣвица Елена Робертсъ была въ Батавіи?
   -- Да, она была тамъ вмѣстѣ съ отцомъ, который занималъ должность инспектора таможенныхъ сборовъ въ колоніяхъ.
   -- А какъ давно они уѣхали отсюда?
   -- Будетъ уже около полутора года.
   -- Полтора года!... но въ такомъ случаѣ вы могли бы не знать... можетъ корабль потерпѣлъ крушеніе послѣ того, какъ она уѣхала отсюда... А куда же она уѣхала... въ Европу?...
   -- Нѣтъ, сударь, въ Америку... въ Суринамъ.
   -- Ну, мой другъ, я полагаю, на этомъ мѣстѣ можно и окончить твой романъ,-- сказалъ Букстонъ, въ то время, какъ мы уходили изъ квартиры этой женщины.-- И то уже ты слишкомъ затянулъ его, такъ что едва не сдѣлалъ меня своимъ послѣдователемъ и т. п.
   -- Однако, мое-то чудо дало очень грустные результаты.
   -- А ты чего же еще хотѣлъ? Развѣ думалъ, что рыбы, которыя ее съѣли, отдадутъ тебѣ ее живой и красивой, какъ на этомъ портретѣ?... Покончи-ка, другъ, съ своими бреднями, и... впрочемъ, погоди, такъ и быть, сослужу тебѣ еще одну службу.
   -- Какую?
   Букстонъ не отвѣтилъ, а повелъ меня въ портовую контору, въ которой капитаны кораблей, заходящихъ въ Батавію, представляютъ свои патенты {Патентъ, въ языкѣ моряковъ, называется свидѣтельство, что корабль ушелъ изъ порта, свободнаго отъ заразительныхъ болѣзней.} послѣ своего прихода и получаютъ ихъ обратно въ день отъѣзда.
   Въ конторѣ Букстонъ обратился къ знакомому чиновнику.
   -- Не можете ли вы дать мнѣ одну справку?-- спросилъ онъ.-- Видите ли въ чемъ дѣло: года полтора тому назадъ одинъ корабль отплылъ отсюда въ Суринамъ. Мнѣ надо бы узнать, добрался ли онъ до мѣста своего назначенія?
   Знакомый Букстона сталъ рыться въ архивѣ.
   -- Суринамъ! воскликнулъ онъ, послѣ долгахъ исканій, Суринамъ!... вотъ онъ.. отмѣченъ крестомъ въ графѣ примѣчаній... погибъ въ дорогѣ!
   Букстонъ пожалъ мою руку, а я обтеръ слезу съ глазъ.
   -- А какимъ образомъ погибъ?-- спросилъ Букстонъ.
   -- Этого нельзя узнать, потому что изъ экипажа и пассажировъ его никто, кажется, не спасся.
   -- Позвольте, милостивый государь, отозвался другой чиновникъ.-- Потрудитесь посмотрѣть въ столбцѣ "прибывшихъ"; можетъ быть который-нибудь изъ кораблей, пришедшихъ полтора года тому назадъ въ Батавію, былъ свидѣтелемъ катастрофы, которая постигла корабль, шедшій въ Суринамъ.
   Знакомый Букстона читалъ:
   -- Альбатросъ, капитанъ Боксвель... нѣтъ; Стрѣла, капитанъ Вергагенъ... не... Дородо, капитанъ Иксель... не...
   -- Тамъ, сударь, тамъ!... смотрите, сударь!-- воскликнулъ я. Суматра, капитанъ Сусрсъ; потрудитесь прочитать, или позвольте мнѣ самому прочесть.
   И я сталъ громко читать:

"Рапортъ.

   "Вчера, при захожденіи солнца, напротивъ Малдивскаго Архипелага, мы усмотрѣли въ вечернемъ туманѣ, въ разстояніи пяти миль отъ насъ, а въ шестидесяти отъ острововъ Семи братьевъ, огромное зарево. Повидимому, оно происходило отъ горящаго корабля, и хотя былъ противный вѣтеръ, мы лавировали такъ шибко, что черезъ два часа были уже у самаго пожарища. Мы не пытались спасать его, потому что было бы безполезно подвергать свой корабль явной опасности. Вмѣсто этого мы занялись спасеніемъ пассажировъ и экипажа, послѣ чего оставили горящій корабль. Онъ назывался "Nicobar", капитанъ Ванъ-Кессель. Шелъ въ Суринамъ. Мы высадили пассажировъ на островахъ Гама, откуда корабль индійской компаніи взялся отвезти ихъ въ Суринамъ. Во время этого пожара погибли только двѣ особы: корабельный плотникъ и молодая путешественница, которая упала въ море, сходя съ корабля въ шлюпку".
   Я задумался, неужели эта молодая путешественница была...
   -- Готовъ ли мой паспортъ въ Парамарибо? спросилъ вошедшій въ это время какой-то капитанъ корабля.
   -- Вотъ онъ, потрудитесь получить,-- сказалъ чиновникъ, подавая желаемый документъ.
   -- Далеко ли отъ Парамарибо до Суринама?-- спросилъ я капитана.
   -- Очень близко, отвѣтилъ онъ,-- но отсюда до Парамарибо очень далеко.
   -- Вы берете на свой корабль пассажировъ?
   -- Немного беремъ.
   -- Напримѣръ, меня и моего друга.
   -- Отчего нѣтъ? Но я уѣзжаю черезъ два часа.
   -- Тѣмъ лучше: черезъ два часа мы будемъ на палубѣ.
   Въ нѣсколько минутъ я написалъ прошеніе объ отставкѣ и послалъ его Генералу, командующему войсками, стоящими въ колоніяхъ; въ назначенное время я и Букстонъ были на суднѣ и поплыли въ голландскую Гвіану.
   Что значитъ пространство и опасность, время и бури, когда въ жилахъ кипитъ горячая кровь молодости, а любовь подталкиваетъ на всякія эксцентричности. Даже Букстонъ, и тотъ разшевелился; онъ уже не смѣялся болѣе надъ моей экзальтаціей и не силился ее переломить; въ немъ самомъ заговорило какое-то странное чувство, похожее, вѣроятно, на то, которое охватывало друзей Колумба, плывшихъ за открытіемъ Америки. Черезъ четыре мѣсяца мы были въ Гвіанѣ. Я поспѣшилъ немедленно въ Суринамъ, безъ сопровожденія Букстона; онъ остался дожидать меня въ Парамарибо. Здѣсь одинъ старый негръ указалъ мнѣ мѣстожительство отца Елены Робертсъ; я пріѣхалъ на виллу, увидалъ передъ собою чистый дворикъ и калитку въ садъ... Ахъ! какъ билось тогда мое сердцѣ! Я держалъ въ рукѣ медальонъ и робко шагалъ по аллеѣ... Вдругъ, на скамейкѣ передъ домомъ, я увидалъ молодую дѣвушку... Это была...
   Господинъ Ванъ-Остель привсталъ, подошелъ къ своей женѣ и, взявъ ее за руку, подвелъ ко мнѣ.
   -- Ваша покорнѣйшая слуга, -- договорила госпожа Ванъ-Остель.
   Я видѣлъ предъ собою Елену Робертсъ! Господинъ Ванъ-Остель, придя въ себя отъ волненія, позвонилъ лакею и сказалъ ему что-то по голландски.
   -- А Букстонъ? нерѣшительно освѣдомился я.
   -- О! и онъ теперь счастливъ, отвѣтилъ Ванъ-Остель.
   Двери отворились, вошелъ лакей, неся на бархатной подушкѣ перламутровый ящикъ, украшенный золотомъ и жемчугомъ. Господинъ Ванъ-Остель открылъ его и вынулъ изъ него бутылку, лежавшую, какъ святыня, на шелковой подстилкѣ.
   -- Теперь твоя очередь, дорогая Елена,-- сказалъ онъ женѣ.
   Госпожа Ванъ-Остель призвала дѣтей, достала пробку изъ бутылки, нагнула ее и на столъ упалъ свертокъ бумаги. Она развернула его и стала читать, но красивое лицо ея поблѣднѣло отъ волненія, а изъ глазъ потекли слезы. Она прочитала слѣдующія слова:
   "Я Людовикъ Ванъ-Остель, погибаю на морѣ, въ сто пятидесяти миляхъ отъ острова Цейлона. Тысяча фунт. стерл., заключающіеся въ этой бутылкѣ, предназначаю тому, кто, нашедши ее, распорядится отслужить панихиду за меня и за незнакомую мнѣ, но любимую мною дѣвушку, Елену Робертсъ, и поставитъ намъ одинъ, общій надгробный памятникъ".
   Окончивъ чтеніе, госпожа Ванъ-Остель обняла своихъ дѣтей. Въ этомъ поцѣлуѣ сказалась вся ея любовь къ тому, кто быть виновникомъ жизни этихъ дорогихъ для нея существъ.
   -- Раздѣлите между бѣдными все серебро, которое сегодня было на столѣ, сказалъ господинъ Ванъ-Остель.

"Живописное Обозрѣніе", NoNo 37--42, 1875

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru