Круторожин Б.
Клубы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

КЛУБЫ.
РАЗСКАЗЪ.

   Да-съ, доложу вашей милости, что это было хотя и не такъ давно, а жили мы дѣйствительно на распашку: въ полѣ, бывало, цѣлымъ обществомъ выѣзжали; палатки разставимъ, чаекъ попиваемъ, пуншъ смакуемъ, за стаканами думаемъ, водочку потягиваемъ -- прелесть какъ весело! а про дружбу сердечную -- и говорить нечего. Бывало, съѣдется временная коммисія на слѣдствіе; каждый съ мнѣніемъ другаго ужь непремѣнно согласенъ, и законы одинакіе подводятъ, не читая подписываютъ... Бывало, по мѣсяцу на слѣдствіи живутъ, всякой живностію продовольствуются, а другъ друга не упрекнутъ -- все общее... Исправникъ, душа общества, весельчакъ такой былъ; возьметъ, бывало, на слѣдствіи, выпачкаетъ сажей съ саломъ носъ и щоки письмоводителю, а засѣдатель, Лукневскій, и ну припѣвать свою любимую:
   
             Ѣдятъ меня мухи,
                       Мухи-комары;
             Комары -- да мухи,
                       Мухи-комары!
   
   Припѣваетъ и рукой тактъ выводитъ, исправникъ ногой прихлопываетъ, а письмоводитель пляшетъ, веселитъ общество и ни разу не только начальству не жаловался, роднымъ даже худаго слова про исправника не говорилъ -- благодѣтелемъ звалъ; вотъ оно время-то какое было! Жилось, пилось и ѣлось, и сердце пѣло пѣтухомъ, да какъ вдругъ пахнуло къ намъ изъ губернскаго города современностію, и разжизли мы... Всѣ снуютъ, кричатъ, проекты пишутъ, на щелчки берутъ, начальство охуждаютъ и дичь такую несутъ, что -- боже упаси!
   Начальство охуждать -- а? да это все равно, что солнышко грязнить, свѣтъ у него оспаривать, теплоту отрицать! У насъ, бывало, на судью какъ на благолѣпіе смотрѣли, улыбкѣ его радовались, а ныньче и послѣдній писецъ о е.то безграмотности безъ всякаго уваженія отзывается. Бывало, Францъ Францычъ за угломъ еще покашливаетъ, а на гауптвахтѣ солдаты въ ружьѣ стоятъ и на-караулъ держатъ; а ныньче онъ и мимо гауптвахты идетъ, а солдаты въ окно смотрятъ, смѣются, кряхтуномъ Францъ Францыча величаютъ. Бывало, городничій, какъ орелъ по поднебесью, на пожарныхъ лошадяхъ по городу носится, и казакъ въ присядку верхомъ его сопровождаетъ, давитъ, бьетъ, и прекословить никто не смѣетъ; а ныньче мѣщане передъ домомъ городничаго и шапки не ломаютъ, и городничій присмирѣлъ, и лошади въ стойлѣ стоятъ, и овесъ имъ отпускается. Бывало, чиновникамъ и названія-то стрекулистъ только было, а ныньче всякій писецъ Иванычемъ величается, столоначальнику руку жметъ, засѣдателю "мое почтеніе" говоритъ -- панибратство, чистое панибратство стало! У насъ, бывало, и секретарь писцовъ тачальщиками звалъ, да приказывалъ, а ныньче и самъ судья "покорнѣйше" проситъ, да еще мягкимъ голосомъ говоритъ -- страмъ! Ни страху, ни трепету въ подчиненныхъ нѣтъ; какое-то равенство, нахальство, свобода въ манерѣ, во взглядѣ, въ поступи,-- и рѣчь безъ запинаній, безъ душевнаго волненія передъ начальствомъ -- просто, безъ ножа нашего брата, стараго служаку, рѣжутъ. Бивало, чиновникъ, не съ сокрушенной физіономіей за вреднаго члена для службы считался, а ныньче чуть носъ опустилъ, задумался, пріунылъ, начальникъ ужь въ тревожное состояніе духа приходитъ: доноса боится, душевнаго спокойствія лишается; а у насъ, бывало, осмѣлься-ка выскочить кто -- донеси, попробуй -- такъ всѣмъ дружелюбіемъ цѣлаго общества въ бараній рогъ согнутъ, въ тмо превратятъ, въ зубной порошокъ измелютъ, изотрутъ и по міру пустятъ, да еще и милостыни не подадутъ. У насъ, бывало, только и споръ о томъ начинался, если кто въ картахъ ходъ не такъ сдѣлаетъ, а ныньче и о непримѣнимости многихъ пунктовъ закона вслухъ толкуютъ, собственныя мнѣнія гласно высказываютъ, все глазно за-живое задѣваютъ, въ нравственности только тѣмъ развращаются. У насъ, бывало, барыни кромѣ чувствительныхъ повѣстей и въ руки ничего не брали, а теперь и дѣвицы о политикѣ въ разсужденія пускаются, собственныхъ правъ доискиваются; одѣвались, бывало, въ узкія платьица, экономію соблюдали, женскую скромность за закрытыми лифчиками до горлышка хранили, а ныньче -- и плечи наружу, и шея на лицо, а подолъ на аршинъ таскается, улицы мететъ, да карманы мужей вывѣтриваетъ. У насъ, бивало, на женахъ ситцевыя блузки въ праздники носились, а ныньче и отъ горничной разными парфюмерами несетъ, вѣтеркомъ подуваетъ, шелкъ шелеститъ. Бывало, съ женами только въ свободное время забавлялся, а ныньче и жены свободу оспариваютъ. Ну, да все бы это -- еще не бѣда, а то вѣдь и пріятельство-то измѣнило, а ужь на что, кажется, крѣпко было! Утонешь, бывало, по дѣлу -- со дна вытащутъ, отъ тины очистятъ, цѣлковый возьмутъ -- не побрезгаютъ, а ужь сердечное спокойствіе доставятъ... Да-съ, жили мы чинно; всякій сверчокъ зналъ свой шестокъ, рука руку мыла и общественное благоденствіе подъ покровомъ сильныхъ цвѣло. А теперь?... Эхъ, лучше бы не доживать до такихъ тяжкихъ временъ, до горькихъ опытовъ! Все кончено! И родной городокъ словно нахмурился на насъ, старожиловъ; словно и ему стало жаль прошлаго, зо.тотаго времячка. Да, миновались они, дни радости, и не знавать и не видать ужь намъ дней счастія! Душа кипитъ, сердце ноетъ, слезы выступаютъ, по лицу даже катятся; жаль, больно жаль прошлаго, а чѣмъ его вернешь, чѣмъ рай-то потерянный замѣнишь? все стало ужь не то. Вотъ, хоть бы Семенъ Семенычъ: какой душевный былъ, о чемъ его ни попроси -- радъ-радёшенекъ другу услужить: и фунтомъ чаю не побрезгуетъ, изъ грязи брилліанты отшлифуетъ; а теперь о бездѣлицѣ кланяйся: "нельзя, говоритъ, незаконно, не могу. Ныньче, говоритъ, времена -- не прежнія; человѣкъ признанъ въ своихъ правахъ въ лицѣ даже и послѣдняго просителя -- такъ извините".
   А какое -- извините? Просто современности нанюхался, такъ бездѣлицу-то взять и не хочется, съ человѣческимъ достоинствомъ несообразно. Знаемъ мы! несовременно...
   Ну, да ужь Семенъ-то Семенычу блажь эту и простить, пожалуй, можно: человѣкъ онъ образованный, первымъ въ уѣздномъ училищѣ курсъ кончилъ, фохтеромъ въ конной артиллеріи долго состоялъ; а то и Иванъ-то Иванычъ -- и тотъ туда же лѣзетъ! А вѣдь -- что? и чинъ-то коллежскій потому только получилъ, что на губернаторской воспитанницѣ изъ пріюта женатъ былъ, а ершится тоже... да еще что? "Я, говоритъ -- не поршка какая нибудь старого времени: за беліонъ душой не покривлю"; а намедни съ мѣщанки за законную справку на табакъ двугривенный взялъ. Вотъ поди и узнавай людей-то! А тоже вѣдь носъ къ верху деретъ, стеклышко въ глазу носитъ, волоса до плечъ отростилъ, рядъ на серединѣ головы пробираетъ, глаза прищуриваетъ; вотъ они -- прогресисты-то, и раскусывай ихъ; кровь только въ просителѣ холодятъ, ужимками съ толку сбиваютъ.
   Нѣтъ, въ наше время было не такъ. Идешь ли въ судъ, къ судьѣ ли на домъ, къ городничему ли, въ городническое ли правленіе, просто -- ужь и вѣдаешь напередъ, что томить тебя не будутъ, а скажутъ прямо: "столько-то давай", и ужь никакого сомнѣнія насчетъ чести ихъ ты не имѣешь.
   Да и начальство-то самое, начальство-то какое было: взглядъ, осанка, самая рѣчь ужь не нонечная. Вотъ хоть бы засѣдатель уѣзднаго суда куда какъ простоватъ былъ, христосъ съ нимъ; и мѣсто-то только потому занималъ, что сестру хорошенькую имѣлъ, а предводитель былъ человѣкъ неженатый, ну -- и натянулъ на выборъ; опредѣлили засѣдателемъ, да и то, бывало, самъ столоначальникъ не подойдетъ къ нему съ разстегнутымъ бортомъ, да съ взъерошеннымъ чубомъ; слюнками волоса примажетъ, а ужь всегда въ надлежащемъ благообразіи, да и то -- на цыпочкахъ, чтобы мышленію не помѣшать, соображенія засѣдательскаго не перепутать, несмотря на то, что засѣдатель только тѣмъ и занимался въ судѣ, что ногти стригъ, да заусенцы обгрызывалъ. А ныньче, Боже мой, и приказнишка какой нибудь идетъ къ самому судьѣ, а каблуками такъ и стучитъ, словно въ подушечку на вечерки играетъ; грудь -- полая, волоса точно грива у почтовой лошади всклочены, перепутаны, до плечъ висятся -- срамъ и только! Взялъ бы за чубъ, потрясъ, потаскалъ, да на барабанѣ бы еще остричь велѣлъ -- знай-де субординацію, не безобразь чиновничей физіономи. Эхъ, да что и говорить! Само ужь начальство-то стало точно овсяный кисель. Смотрятъ не поразительно и не приказываютъ, а все покорнѣйше просятъ; а у насъ, бывало, секретарь писцовъ тачалщиками звалъ, и тотъ повелѣвалъ, а ужь и въ помыслахъ чиновникъ не имѣй, чтобы секретарь съ писцомъ за руку при всѣхъ поздоровался; а ныньче -- и старшій и младшій, всѣ стали точно равны и съ улыбками здороваются, и руки жмутъ. У насъ, бывало, коли начальникъ подастъ тебѣ руку по какому нибудь случаю, такъ весь городъ цѣлую недѣлю только и толкуетъ о томъ, и самъ-то ужь ты на вершокъ повыше ходишь и цѣлую жизнь о чести такой въ компаніи разсказываешь. Да ужъ и дворянство-то стало не то! Ни барской величественности, ни столбоваго сознанія не стало въ нихъ. Бывало, Ватрухинъ только и твердитъ одно: "какъ зачешется, говоритъ, рука, прошелся по личности лакея, и зудъ -- какъ небывалъ"; а ныньче и Ватрухинъ притихъ: выпьетъ, созоветъ дворню: "голубки, говоритъ, вы мои, сударики, дружечки..." да и ну -- обниматься... цалуется, просто звонъ раздается.-- Что, молъ, это вы, Петръ Петровичъ, съ мужичьёмъ лобызаніе производите; дворянское ли, молъ, это дѣло? разсудите сами.-- Мы, знаете ли, какъ бы его же на путь направить, а онъ насъ хуже грязи поставитъ: татарщиной обзоветъ, и -- что же?
   -- Цевелизація -- такъ цевелизація, говоритъ, и должна быть.
   -- Да что же, молъ, это за цевелизація такая?
   -- Это, говоритъ, значитъ: если я тебя въ ухо, такъ и ты меня тоже, а потому и выходитъ -- колотить не смѣй!
   "Ну, думаемъ, Ватрухинъ съ-ума спятилъ", а тутъ и случись, что сами едва ума не лишились.
   И случилось-то все это вдругъ, неожиданно. Вздумалось Францу Францычу изъ памяти къ покойной супругѣ на другой жениться. Вотъ онъ и поѣхалъ въ губернскій городъ, выбралъ жену и снова явился къ намъ. Смотримъ -- барыня хоть немолодая, но осанка -- осанка выкупала ея годы и увядшую молодость. Поступь плавная, парадная; взглядъ пронзительный и строгій; рѣчь хоть кроткая, но звонкая; во всей фигурѣ величественность; въ манерахъ мягкость, но мягкость -- не пряничная, не приторная, а обаяющая. Наши жены смотрятъ на молодую и губки покусываютъ: зависть беретъ, а духу не хватаетъ важничать. Посмотрѣли, позавидовали и злословить Клариссу Ивановну стали. Дошли эти слухи до Клариссы Ивановны; она поморщилась, подулась и знакомство съ нашими дамами завела. Смотримъ: и двухъ мѣсяцевъ не прошло, а ужъ многое стало не то, что прежде. Бывало, жены въ глаза намъ глядѣли, всякія дырочки зашиваіи, заплаточки клали; а какъ сдружились съ Клариссой Ивановной, все имъ стало некогда, да недосугъ; а просто не хотѣли: эмансипацію провѣдали, о женскихъ правахъ отъ Клариссы Ивановны наслушались; ну, и боялись пуговку къ рубашкѣ мужа пришить, чтобы собственнаго достоинства не уронить, слугою не показаться. Обращеніе у дамъ стало щепетильное: просто, зря слюнки съ губки не сплюнутъ, а прежде, бывало, душа въ душу жили, а если и побранивались иногда, покаловались задушевными секретцами, такъ это потому болѣе, что времени празднаго много было -- ну, и препровождали его. А ныньче? нѣтъ, лучше бы и не доживать до такихъ ужасовъ. Всѣ словно балалайки настроенныя стали: прикоснуться боязно; задѣлъ -- и задребезжатъ... Просто -- уши затыкай, да въ степи аравійскія бѣги!
   Горько стало намъ, и говоримъ мы жонамъ:
   -- Что это, молъ, васъ вдругъ таі;ая передряга обуяла?
   Такъ -- и, Боже мой! какъ надуютъ губки, напыжутся, напыжутся, да какъ дождевые пузырики и лопнутъ такою бранью, что просто ушамъ не вѣришь, глаза столбенѣютъ!
   -- Мы, говорятъ -- не рабы ваши, а такіе-же члены общества, какъ и вы, съ такою же волею, съ такими же правами, съ такимъ же сознаніемъ -- и, Господи! откуда что и берется: сознаніе вдругъ явилось! А спросите: имѣетъ ли, молъ, человѣкъ право незнаніемъ закона отзываться? "Конечно, говорятъ, не имѣетъ: законы только для чиновниковъ писаны" -- вотъ вамъ и сознаніе! Между тѣмъ, Кларисса-то Ивановна подливаетъ да подливаетъ въ дамъ современнаго яду. "Главное, говоритъ, мнѣ бы въ дамахъ искру самосознанія раздуть, а то и все вспыхнетъ! Невѣжество уничтожится само собою; всѣ сознаютъ свои заблужденія, увидятъ, что онѣ не жили, а спали здѣсь, не мыслили, не дѣйствовали, а двигались; и этотъ свѣтлый взглядъ на жизнь, на самихъ себя, на свои обязанности будетъ раскрытъ мною, моимъ согласіемъ на жизнь въ захолустьѣ, среди уѣзднаго общества, отъ котораго такъ разительно несетъ лукомъ да рѣдькой!" Честитъ, знаете ли, насъ на чемъ свѣтъ стоитъ, а сама въ обращеніи съ вами просто горошкомъ разсыпается.
   -- Такъ, говоритъ, жить, какъ прежде мы жили, только для самихъ себя -- неизвинительно, несовременно. Мы должны руководить нашихъ меньшихъ братій къ просвѣщенію, облегчать ихъ нужды, жертвовать нашими средствами не отдѣльно, не частно, не на-показъ только собственнаго я, а всѣмъ обществомъ.
   Слушаемъ мы Клариссу Ивановну да и думаемъ: "Какъ же это всѣмъ обществомъ-то жертвовать мы будемъ? не съ кружкою же вѣдь по домамъ ходить намъ!" И представьте -- Кларисса Ивановна точно угадывала наше недоразумѣніе, точно тайникъ нашихъ думъ былъ для нея какъ голубятня: каждая мысль наша была очевидна Клариссѣ Ивановнѣ, и что же? вѣдь не смѣялась она надъ неумѣніемъ о способѣ общественной благотворительности, и взглянетъ на наши вопросительныя лица, умильно улыбается и глазки подъ-лобъ закатитъ.
   -- Общественная благотворительность, говоритъ, есть въ настоящее время главная цѣль образованнаго общества и цѣль въ высшей степени гуманная! Согласитесь, не пріятно ли благотворить безъ самохвальства?
   А Никита Никитичъ и отвѣчаетъ:
   -- Я, говоритъ, сударыня, когда подаю нищему хлѣба ли кусокъ, деньги ли, всегда отвертываюсь: вотъ-де, скотъ, прими, а меня въ лицо не знай.
   Никита Никитичъ хотѣлъ, знаете ли, срѣзать Клариссу Ивановну: "что не всѣ, дескать, милостынею похваляются", а она и докончить ему не дала.
   -- Все это, говоритъ, прекрасно; но не лучше ли жертвовать не отдѣльно, а соединяя полезное съ пріятнымъ; мы можемъ устраивать лотереи въ пользу бѣдныхъ. Неправда ли, это будетъ и возвышеннѣе и великодушнѣе мелкихъ подаяній?
   "Вотъ, молъ, что придумала! Шутка сказать -- лотереи: вѣдь и вещи-то мы же должны для лотереи жертвовать, да мы же должны и билеты разбирать, да это -- раззоръ; да какъ еще доведется за свою хорошую вещь подвязку вышитую выиграть -- вѣдь это, просто, мѣна кукушки на ястреба". Нѣтъ, не понравилось намъ предложеніе Клариссы Ивановны. Мы пожались и промолчали, а Кларисса Ивановна и бровькой не шевельнула: она знала, откуда атаку начать, и говоритъ нашимъ жонамъ:
   -- Ныньче всѣми благоразумными дамами окончательно сознано, что мы -- не куклы для забавы мужей, но имѣемъ удѣлъ, какъ существа нѣжныя, симпатичныя -- внушать еще мужчинамъ состраданіе, любовь къ ближнему. Мужчины -- честолюбцы, деспоты; они затемняли свѣтлыя преимущества нашей природы, насиловали нашу самопроизвольность, ржавили наши свойства; но, благодаря Бога, такой деспотизмъ уменьшается и въ нисшихъ слояхъ общества, а въ кругу образованныхъ его и слѣда нѣтъ.
   Кольнули эти слова самолюбіе нашихъ дамъ: всѣ онѣ были образованныя; умѣли читать, съумѣли и понять, что если ужь рѣшено о правахъ женщины, то и онѣ не уступятъ своихъ правъ намъ, мужьямъ -- и давай жертвоприношенія въ пользу бѣдныхъ къ Клариссѣ Ивановнѣ сносить. Да еще какъ? Просто на щегольство пошли. Кларисса Ивановна составила лотерейный планъ и поѣхала изъ дома въ домъ: "Подпишите, говоритъ, билетикъ." Морщимся, пыхтимъ, а дѣлать нечего -- подписываемъ; глядишь -- рубля два какъ не бывало; да билетъ-то билетомъ -- шутъ бы съ нимъ! а то неприлично же вѣдь не напоить Клариссу Ивановну кофеемъ; къ кофею сухариковъ подадутъ -- вотъ пожертвованіе-то и въѣдетъ въ шишку! Къ тому же, доведется въ гости выѣхать: хвать -- одного нѣтъ, другаго -- тоже, на лотерею отдано -- и новая бѣда.
   А, вотъ, молъ, думаемъ, не очнутся ли отъ общественнаго угара, и говоримъ женамъ:
   -- То-то вотъ и есть: чины слишкомъ стали, а вы бы, если ужь не хочется отсталыми казаться, жертвовали бы на лотереи что похуже, а безъ чего нельзя -- дома бы берегли.
   -- Какъ? Не кухонное ли тряпье прикажете жертвовать? Вѣдь мы -- не мѣщанки; наша обязанность просвѣщать ихъ, быть для нихъ примѣромъ, а не подражать имъ изъ-за вашего сребролюбія, изъ-за вашей алчности, изъ-за вашей грубости... И пойдутъ, и пойдутъ, и отдашь, бывало, послѣднія денежки, чтобы только содому коморскаго избавиться.
   Умные люди смотрѣли у насъ на Клариссу Ивановну какъ на кару божію, какъ на предвѣстіе скорой кончины міра, а Никита Никитычъ, встрѣчая ее, въ тартаръ желалъ ей провалиться.
   -- Помяните, говоритъ, мое слово: нечестивая -- да погибнетъ. И въ самомъ дѣлѣ, не нарушеніе ли общественнаго благоденствія вздумала Кларисса Ивановна своими лотереями. Правда, лотереи не были намъ въ диковинку: супруга Захаръ Григорьевича, какъ только поизноситъ, бывало, какое платьеце -- такъ и разъигрывать его; рублей, бывало, по шестидесяти собирала, да тамъ и сѣтовать намъ не по что было: вечеромъ, въ день лотереи, Захаръ Григорьевичъ дѣлалъ такую сытную закуску, что многіе едва до своихъ квартиръ добирались; а тутъ, въ выдумкѣ Клариссы Ивановны, исключительно только до нашихъ кармановъ добирались. Ну, законно ли это?
   Положимъ, лотереи Клариссы Ивановны имѣли благотворительную цѣль; да развѣ безъ этой цѣли хуже было бѣднымъ, развѣ безъ лотерей не умѣли дѣлать мы добро, не благотворили? Благотворили -- да еще какъ! Бывало, барыни намѣняютъ копеечекъ на гривну, да въ воскресный день и раздаютъ нищимъ на паперти: "Прими, Христа-ради, говорятъ, да за здоровье или за упокой Марьи или Сидора помолись." Такъ вотъ она, истинная-то благотворительность какая была: всѣ ее видѣли, всѣ про нее говорили, всѣ умилялись передъ ней. А то лотереи -- жертвуешь много, существенное, можно сказать, отдаешь, а ни одинъ нищій и поклономъ земнымъ поблагодарить тебя не хочетъ, какъ будто и знать ему не слѣдъ, что ты изъ за него по милости Клариссы Ивановны семейнаго благополучія лишился, сердечное спокойствіе потерялъ. Досадно, ужасно досадно стало намъ, и Кларисса Ивановна, должно быть, угадала это, потому что новый способъ благотворительности объявила.
   "Лотереи, говоритъ, хотя и осуществляютъ нашу общую цѣль: даютъ намъ средства къ облеченію страждущаго человѣчества, но сами но себѣ лотереи очень скучны, а главное -- безъ всякаго высокаго впечатлѣнія на насъ, а потому, говоритъ, я придумала устроить благородные спектакли".
   Ну, вотъ молъ тебѣ еще новость! для пользы бѣдныхъ фиглярить доводится. Господи, Господи! сердце, какъ у пойманнаго голубя, такъ и трепещетъ, такъ и хочетъ выскочить, высказаться... Высказаться! легко это подумать, а выскажись-ка -- просто соки выжмутъ, насущнаго куска навѣки лишатъ; вѣдь службой только живемъ, ею и дышемъ, а Кларисса Ивановна хоть и не начальникъ лично, но сочетавшись съ начальникомъ, вѣдь не курица же она. Ну-ка, сунься высказаться, такъ самого мигомъ сунутъ и третьимъ пунктомъ прикроютъ, такъ что сколько ни кричи, а въ изорванныхъ сапогахъ ходить непремѣнно будешь. Вотъ мы и молчали, да спасибо Захаръ Григорьевичъ заговорилъ:
   -- Едва ли могутъ устроиться у насъ спектакли, Кларисса Ивановна; дѣло новое и трудное, мнѣ кажется; да и безъ привычки... Не знаю, не знаю!... Ну, думаемъ, урезонитъ, непремѣнно урезонитъ, а Кларисса Ивановна и кончить не дала. Отвѣчаетъ:
   -- Согласна съ вами: дѣло нелегкое, но привычка, извините меня, нужна человѣку неразвитому, непроникнутому сознаніемъ; странствующему актеру, это -- такъ: онъ бьется изъ за куска хлѣба, разучиваетъ роль по горькой нуждѣ; тутъ дѣйствительно необходимо пріучить себя; но наша цѣль -- цѣль иная, высокая цѣль; намъ потому необходимо желаніе, а въ дарованіяхъ, вѣроятно, никто изъ насъ не упрекнетъ природу за немилость, не правда ли?
   Вотъ вѣдь какъ подъѣхала, какъ вѣрно угадала! Точно: у насъ и жены иныя судейскій порядокъ знаютъ, на обухѣ рожь изъ просителя вымолачиваютъ, дѣлами мужей заправляютъ, а это ли еще не дарованіе?-- грѣхъ жаловаться, дѣйствительно грѣхъ -- и мы промолчали.
   -- Я ручаюсь головой, заговорила Кларисса Ивановна снова:-- что мы съиграемъ самыя трудныя роли.
   -- И это правда: на роли мы всѣ мастера. Вотъ вѣдь Семенъ Семенычъ, какъ говоритъ, такъ просто умиляешься передъ нимъ, какъ на святаго на него смотришь, и жену въ гостяхъ такъ ублажаетъ, точно и дохнуть на нее боится; просто -- праведный человѣкъ, образцовый мужъ, изъ чувства и любви составленный, а на дѣлѣ -- вѣдь чистѣйшій подлецъ и съ женой дома дерется.
   При словахъ Клариссы Ивановны мы какъ-то инстинктивно вглянули на Семена Семеныча: не скажетъ ли, молъ, онъ въ опроверженіе чего нибудь Клариссѣ Ивановнѣ, а Семенъ Семенычъ только за усъ взялся, потеребливаетъ его, знаете, и щоки надуваетъ, а Кларисса Ивановна и снова заговорила:
   -- А какое высокое значеніе имѣютъ спектакли въ преуспѣяніи общества на пути къ просвѣщенію? Какъ незамѣтно, никого не оскорбляя, цивилизируютъ они взглядъ на жизнь, облагороживаютъ чувства, возрождаютъ духовный міръ; это, можно сказать -- нравственныя школы безъ натянутыхъ, безъ скучныхъ педагоговъ, это...
   Но гдѣ уже болѣе противостоятъ намъ было? Убѣжденія были точны, польза ясна, и мы попросили Клариссу Ивановну принять на себя хлопоты о спектакляхъ. И дѣло закипѣло.
   При ревностномъ, яромъ, можно сказать, стараніи Клариссы Ивановны, дамы и дѣвицы просто наперебой на роли напрашивались; а дня черезъ четыре и роли были разучены, и костюмы приготовлены, просто какъ къ инспекторскому смотру; все -- на чику: и башмачки лоснятся, и костюмы -- точно съ иголочки, несмотря на то, что на другомъ и дырочки только что позашиты были, да галунъ и разныя украшенія сглаживали эти недостатки, какъ новые красные воротники сглаживаютъ на смотру потертые мундиры.
   Видя плодъ свой зрѣющимъ, Кларисса Ивановна души не чуетъ: ушки на макушкѣ, губки обсасываетъ.
   -- Видите ли, видите ли, какъ много значитъ искреннее желаніе, какъ быстро Формируетъ оно всякое дѣло? Теперь у насъ, недостаетъ только одного -- декорацій. Не знаете ли, Марья Карповна, кому бы заказать ихъ? говоритъ Кларисса Ивановна весело, съ трелями, какъ поющій жаворонокъ.
   Вопросъ затруднилъ Марью Карповну. Спросите ее о томъ: на какіе сроки и какія вещи отпускаются солдату -- она опредѣлитъ вамъ съ математическою точностью, потому что люди Марьи Карповны одѣвались въ солдатское же сукно, половики выкраивали изъ него же, попоны на лошадей -- также; изъ него же былъ и источникъ расходовъ по туалету Марьи Карповны; но это -- дѣло хозяйственное, а по хозяйству она была спеціалистъ: у Марьи Карповны одной курицы на два дня доставало; горшки съ молокомъ подъ NN числились; вопросъ же Клариссы Ивановны касался предмета объ искусствѣ, а потому Марья Карповна поневолѣ должна была сообразить, кому отдать преимущество: маляру или дворянину Тараканникову? Выборъ палъ на Тараканникова.
   -- Э, полноте, какой онъ живописецъ? возразила дѣвица Лепушкина.-- Я въ прошломъ году попросила его портретъ съ меня снять. "Извольте", говоритъ. Смотрю, идетъ на другой день, и портретъ подъ мышкой. "Вотъ портретъ, говоритъ, готовъ"; меня, знаете ли, ужасно это удивило; прошу показать; вынимаетъ -- и что же бы вы думали?-- Скопировалъ модную картинку, и все сходство со мной заключалось только въ фасонѣ платья съ моимъ, въ какомъ я была на вечерѣ у Губкиныхъ. Преуморительный!
   Марья Карповна молчала; она знала, что Тараканниковъ занимался живописью только чрезъ оконное стекло; но Тараканниковъ подарилъ когда-то ей брошку въ коробочкѣ съ картинкою и увѣрилъ, что картинка рисована имъ, а потому Марья Карповна не имѣла повода сомнѣваться и желала зарекомендовать Тараканникова и Клариссѣ Ивановнѣ.
   -- Не знаю, не знаю, говорила она, когда Лепушкиной уже не было:-- я этой Лепушкиной что-то не совсѣмъ, Кларисса Ивановна, довѣряю: она сердита на Тараканникова за то, что тотъ далъ ей названіе суслика, а Тараканниковъ -- прекрасный человѣкъ!
   И рѣшено было попросить Тараканникова, но онъ оказался подъ наитіемъ художественнаго вдохновенія и едва только шевелилъ языкомъ.
   Запой художника не отмѣнилъ назначеннаго дня для репетиціи, которая назначалась въ домѣ Семена Семеныча.
   Кларисса Ивановна пригласила насъ, человѣка четыре, въ зрители. Пріѣхали мы. Смотримъ: стеариновыя свѣчи горятъ; зало постельной занавѣсью городничихи перегорожено; стулья выровнены, и музыканты изъ кабинета выглядываютъ -- ну, словомъ, все какъ быть въ театрѣ, какъ будто и атмосфера-то въ залѣ Семена Семеныча не та: онъ, знаете ли, плосъ гончихъ держалъ, да настойки разныя дѣлалъ, такъ и пахло-то чѣмъ-то смѣшаннымъ, а въ тотъ вечеръ, кромѣ уксуса, ничего не было слышно. Сѣли мы, а Иванъ Иванычъ и шепчетъ:
   -- Господа! Если на сценѣ покажется судьиха, такъ -- какъ носъ на сцену, сейчасъ же -- аплодисментъ.
   Отчего же своему брату-чиновнику не уважить: у него есть дѣло въ судѣ, четыре года лежитъ не шелохнется, а фора судьихѣ навѣрное расшевелитъ судью, и дѣло подвинется, а рукъ не жалко: хлопать -- не то, что денегъ пріятелю давать -- неубыточно, а человѣка еще поощряешь. Согласились и руки на готовѣ держимъ, а Иванъ Иванычъ прокрякивается, чтобы сильнѣе, знаете ли, фора-то крикнуть; ждемъ. Отдернули занавѣсъ; Иванъ Иванычъ и ротъ было-разинулъ, да Захаръ Григорьевичъ какъ ткнетъ его въ бокъ: "что ты", говоритъ. Иванъ Иванычъ вскочилъ со стула и, какъ ошалѣлъ, смотритъ на насъ; а дѣло-то было ясно: на сцену вышла дѣвица Губкина, сирота, такъ и фора кричать не къ чему было. Вышла Губкина, подошла къ окну, сѣла, раскрыла книгу какую-то (нарочно, должно быть, въ руки дали, а то, не зная, куда съ руками дѣваться, Губкина весь носокъ, бывало, исковыряетъ ими). Посидѣла она минуты съ три -- молчитъ, и мы молчимъ, а Клариссу Ивановну такъ передергиваетъ -- вотъ и она на сцену. "Смѣлѣе, смѣлѣе!" говорить Губкиной, а голосъ у Клариссы Ивановны дрожитъ, и ручки потрясываются. Губкина встала, начала что-то въ родѣ: "Ахъ, скажите!" Но тотчасъ же смѣшалась, покраснѣла и вдругъ какъ будто кто ее кузнечными клещами за горло хватилъ, помертвѣла вся; глаза стали мутные, дикіе такіе, и книжка изъ рукъ выпала. Мы перепугались, а Кларисса Ивановна и пульсъ-то у Губкиной щупать, и щоки давить что бы на языкъ взглянуть -- и корсетъ было-распустить хотѣла, да не могла шнурка развязать -- просто растерялась.
   "Вотъ, думаемъ, бѣда-то!" мы -- и сюда; то и другое-то, а Губкина стоитъ не шелохнется; только грудь колыхается, да ноздри раздуваются.
   -- Ножичекъ, ради-бога, ножичекъ! кричитъ Кларисса Ивановна. А гдѣ его взять? будь бы Петръ Иванычъ -- дѣло другое: онъ всегда перочинный ножичекъ съ собою имѣетъ.
   "Безъ него, говоритъ, нельзя: схватятъ лошадь мышки -- ну, гдѣ тутъ шила ждать? а есть ножичекъ, кольнулъ -- и только!"
   Да, слава-богу, дѣло и безъ ножичка обошлось: Губкина очнулась, взглянула на насъ такъ томно, томно; взглянула на Клариссу Ивановну и сказала: "Я не могу играть: я не актриса, не сбродъ!" Занавѣсъ задернули. Кларисса Ивановна какъ въ лихорадкѣ трепетала отъ досады; грудь отъ злости надрывалась у ней -- да еще мало! Не будь Губкина сирота -- досталось бы Клариссѣ Ивановнѣ такъ, что и мужу бы дома почесалось -- и подѣломъ! Не выбирай для благороднаго спектакля пьесы съ лакейскими ролями; а то уговорила Губкину играть роль горничной -- ну, не униженіе ли это? И спектакль не состоялся. Роль Губкиной не хотѣла взять на себя даже и Дубровская, которая умѣла съ отличнымъ произношеніемъ выражаться нетолько по-лакейски, но и по-кучёрски.
   И къ чему только, подумаешь, спектакли затѣяла Кларисса Ивановна? Представляли же упасъ солдаты "Царя Максимиліана"! Хоть неблагородно, да смѣшно, а главное -- даромъ; такъ -- нѣтъ, мало еще было! Эхъ, времена безтолковыя! не женское бы это дѣло -- фиглярствомъ заниматься. Мало ли у женщины есть занятій: домъ, хозяйство, дѣти; такъ это скучно, на волю эманцйпація просится.... Ну, вотъ и порѣшили мы, было, за взглядъ такой Клариссу Иванавну оставить. Да гдѣ устоишь? ужь извѣстно: чего не сдѣлаетъ чортъ, то смастеритъ женщина; а Кларисса Ивановна была женщина современная, такъ, пожалуй, и самому чорту въ носъ бросится. Такъ и случилось.
   Черезъ недѣльку, этакъ, смотримъ, Кларисса Ивановна записочки съ приглашеніемъ на розовой бумажкѣ намъ прислала. Что бы, молъ, такое это значило? а только -- не даромъ. Пріѣзжаемъ мы къ Клариссѣ Ивановнѣ; такая радушная, любезная -- просто маслянымъ блиномъ въ ротъ лѣзетъ. Слушаемъ мы ее, а сердце у каждаго такъ и ёкаетъ: непремѣнно, молъ, затѣя; вотъ посмотрите -- затѣя! Ждемъ -- нѣтъ; рѣчь идетъ все о современныхъ вопросахъ, а предложенія современнаго способа благотворительности Кларисса Ивановна не предлагаетъ. Вотъ и кофей подали. Чашечки -- крохотныя, сухарики -- тощіе, сливки -- жидкія: ужь сейчасъ видно, что хозяйка пресовременная женщина. Выпили мы по чашечкѣ и по другой бы не отказались, да напрашиваться совѣстно, а хозяйка не поподчивала; ну, по усу-то текло, а въ ротъ, выходитъ, не попало; ничего: лишь бы снова спектаклей не затѣяли, а сыты будемъ. Послушали мы Клариссу Ивановну, поглотали голодной слюны и за шапки было, а хозяйка и заговорила:
   -- Мнѣ душевно жаль, что спектакли наши не состоялись. Что дѣлать, что дѣлать!.. Да такъ тяжело вздохнула, такъ грустно взглянула на насъ, что и богъ-вѣсть отчего намъ и совѣстно стало. А, можетъ быть, и потому, что сильно очень негодовали мы за спектакли на Клариссу Ивановну и цѣлую недѣлю втихомолку ей кости перемывали, а у Зиновьи Власьевны такъ мозоль на языкѣ набилась, пришепетывать стала, да на куриный типунъ ссылалась, а, право -- отъ пересудъ!
   Посматриваемъ мы другъ на друга, и многимъ въ голову пришло, что Кларисса Ивановна въ утѣшеніе своей скорби и нашего гнѣва -- непремѣнно хочетъ балъ задать, утѣшить, развеселить иначе и рѣчь сожалѣніемъ нечего было начинать. При этой мысли стало у насъ на душѣ какъ-то легче, и смѣлѣе взглянули мы въ лицо Клариссѣ Ивановнѣ. Въ глазахъ ея блестѣла какая-то радость, уста что-то шептали, а вотъ и слова слышутся:
   -- На пути общественнаго стремленія неудачи не останавливаютъ рѣшительныхъ людей, а я имѣю слишкомъ много доказательствъ, чтобъ вѣрить въ искренность готовности нашего общества на доброе дѣло не изъ подражанія только, а по глубокому сознанію прекрасной цѣли такого дѣла, не правда ли? и Кларисса Ивановна обвела глазами всѣхъ гостей, поворачивая голову какъ солдаты при встрѣчѣ начальника во фронтѣ; но, увы! наши физіономіи были слишкомъ форменны, и улыбка застыла на губахъ Кіариссы Ивановны. Она ждала, быть можетъ, возгласа, признанія, а мы умѣли понимать только то, что приказывается. Политикой мы не занимались, а если и политичничали, такъ все болѣе на основаніи законовъ по суднымъ да исковымъ дѣламъ, а въ обществѣ играли въ карты, а слѣдовательно утонченности гостинной не учились -- ну, слова-то Клариссы Ивановны и показались намъ золотой, но китайской буквой.
   -- Я говорю, продолжала Кларисса Ивановна, вглядываясь въ наши неподвижныя физіономіи:-- что если не удался спектакль, такъ не значитъ еще, что мы должны отказаться отъ способа общественной благотворительности.
   Ну, вотъ это понятно, и насъ покоробило. "Какой же это способъ еще?" думаемъ.
   -- Мы, говоритъ Кларисса Ивановна, устроемъ клубы; дамы будутъ выѣзжать запросто, пожалуй и съ работой, по домашнему; мужчинамъ будутъ карты, закуска и... и... и намъ будетъ превесело.
   Мы и одуматься хорошенько не могли; жены ужаснулись даже мысли, какъ можно при гостяхъ быть запросто, по домашнему, а Кларисса Ивановна обратилась къ Марьѣ Карповнѣ и говоритъ ей:
   -- Мы съ вами составимъ разсчетъ, сколько придется съ семейства въ зиму, пообдумаемъ правила; вѣдь клубъ нашъ будетъ въ родѣ веселой акціонерной компаніи: онъ составится изъ пожертвованій всего общества, а дивидендомъ будетъ для насъ служить то, что, соблюдая строгую экономію, остающіяся деньги за расходомъ отъ клубовъ раздадимъ бѣднымъ. Что вы на это скажете?
   Спрашиваетъ вдругъ, что мы скажемъ, а? Ужели же мы такіе дураки, что такъ и скажемъ, что думаемъ: извѣстно -- поклонились да и подумали: "згинуть бы тебѣ, раззорительница!"
   Понуривъ головы, мы торопливо стали выходить, а Кларисса Ивановна и заговорила вдругъ:
   -- Захаръ Григорьевичъ, Захаръ Григорьевичъ! Для общаго дѣла потрудитесь съѣздить къ Овчинникову и заключите съ нимъ условіе о наймѣ его дома для клубовъ. Пожалуйста, Захаръ Григорьевичъ! и... и, быть можетъ, онъ уступитъ домъ и безъ платы; тогда деньги, опредѣленныя на квартиру, мы можемъ отдать Настасьѣ Кузьминишнѣ: она въ такой нуждѣ, что помочь ей -- наша святая обязанность. Вотъ тебѣ и рѣчь! Настасья Кузьминишна въ современныя пансіонерки попала! Бѣдная! Настасья Кузминишна -- бѣдная? Да у ней старыхъ платьевъ, да разныхъ горшковъ на два рынка хватитъ. Да еще что? полтинники съ нашихъ барышенъ обираетъ, отъ женъ муку получаетъ, говядиной пользуется, "любезнѣйшей" за разныя сплетни зовется; для Настасьи Кузьминишны и кофей у нашихъ женъ всегда готовъ, а у ней для барышенъ любовныя записочки всегда имѣются. Вѣдь наши барышни куда какъ падки до любовныхъ записочекъ: "Что, говорятъ, та и за дѣвица, у которой въ воспоминаніе молодости записочекъ не сохранится"; и получаютъ и берегутъ; а прапорщикъ Казанковъ былъ у насъ такой сердечный, что, просто, задушитъ, бывало, любовными объясненіями изъ письмовника Курганова ту дѣвицу, которая приметъ хотя одну записочку, а это вѣдь доставляло доходъ Настасьѣ Кузьминишнѣ, а Казанковъ не оставлялъ ея: только скажи она, что барышни отъ слога писемъ въ восторгъ приходятъ -- ну, и жилось Настасьѣ Кузьминишнѣ, а стонать и охать -- она, положимъ, и стонала, но кто не тянетъ за душу, когда алчность одолѣваетъ, поживы хочется? Лягавыя собаки, дѣйствительно, когда сыты, такъ не виляютъ хвостомъ, не сверкаютъ глазами, выпрашивая кусокъ у хозяина; а Настасья Кузьминишна какъ плотно ни пообѣдаетъ, а все таскается къ благодѣтельницамъ и душу добрую ихъ чуть не до седьмыхъ небесъ рѣчью льстивою возноситъ. Впрочемъ, какъ человѣкъ, и Настасья Кузьминишна сожалѣнія заслуживала -- сожалѣнія за ея страждущее сердце объ Амбросинькѣ -- вѣрно, что заслуживала! Придетъ, бывало, мужъ съ рыбалки: умается, загрязнится; потъ сыплетъ градомъ; глаза посоловѣютъ, еле ноги передвигаетъ, да какъ затянется "тютюномъ" и дыханіе едва переводитъ, а Настасья Кузьминишна и пристаетъ къ нему съ вопросами:
   -- Другъ мой, Амбросинька, ты боленъ: грудь сдавило, голова кружится, а, а?
   -- Нѣтъ, такъ, матушка, съ устатку.
   -- Не вѣрю, не вѣрю -- и заголоситъ, и къ лекарю какъ сумасшедшая и побѣжитъ.
   -- Ефимъ Трофимычъ, благодѣтель! голубчикъ мой, помогите, помогите! О-о-охъ! Вѣдь мужъ умираетъ!
   Лекарь и пойдетъ, бывало: въ одномъ карманѣ ланцетъ, а въ другомъ рвотное.
   -- Гдѣ же вашъ больной?
   -- А вотъ, здѣсь, здѣсь! Лекарь войдетъ въ спальню, а Амбросинька сидитъ да щи за обѣ щоки такъ усердно убираетъ, что только зубы поскрипываютъ! Лекарь посмѣется, посмотритъ на Настасью Кузьминишну и головой покачиваетъ, а она чуть на колѣни передъ нимъ не становится, умоляетъ кровь мужу пустить или мушку поставить, и такія сцены повторялись чуть не каждый день, и вотъ для этой-то страдалицы, Захаръ Григорьевичъ долженъ былъ упрашивать Овчинникова о домѣ. Овчинниковъ имѣлъ съ Захаромъ Григорьевичемъ дѣла о поставкѣ мяса по справочнымъ цѣнамъ и безъ всякихъ цѣнъ отпускать для дворни Захара Григорьевича гусаки и рубцы. При такихъ близкихъ отношеніяхъ Захаръ Григорьевичъ былъ убѣжденъ, что Овчинниковъ и слова не скажетъ о даровой уступкѣ дома для клубовъ.
   -- Я, Еремей Паѳнутьичъ, къ вамъ.
   -- Тэк-съ... съ чуствіемъ благодарствуемъ -- и Овчинниковъ пошелъ было-распорядиться о закускѣ. Захаръ Григорьевичъ, желая скорѣе порѣшить дѣло, остановилъ его.
   -- Я къ вамъ вѣдь по дѣлу.
   Овчинниковъ сначала кашлянулъ, потомъ позѣвнулъ и почесалъ затылокъ.
   -- За остаточкомъ, что ль?
   -- Нѣтъ, цѣны еще не утверждены; то -- другой разсчетъ!
   Овчинниковъ потеръ бока, какъ будто у него отлегло, но не отъ сердца, а отъ боковъ.
   -- Аль, гусаковъ отпустить прикажешь; свѣжѣйющіе имѣются!
   -- Какое, братецъ, гусаковъ? Отъ Клариссы Ивановны -- кланяется тебѣ.
   -- Съ сердечной благодарностью благодарствуемъ.
   Захаръ Григорьевичъ и ну ему объяснять сначала о томъ, что ныньче все усвояется, все продюсируется, сближается, и потомъ уже сказалъ, зачѣмъ именно онъ пришелъ къ Овчинникову.
   -- Такъ -- такъ-то, братецъ, заключилъ Захаръ Григорьевичъ:-- уступишь, что ли? Все общество благодарно будетъ, да вѣдь и самъ знаешь: Кларисса-та Ивановна пригодится; уступи только, а?
   -- Уступить -- почему не уступить; да ты въ разумъ-то только толковый возьми: христіанское ли это дѣло, чтобъ я для утѣхъ въ свой домъ пустилъ; бѣсовскій плясъ въ хоромахъ допустить, гдѣ не басурманы, а самъ знаешь, Захаръ Григорьевичъ, христіанскія души Богу молятся? Нѣтъ, сколь ты ни толкуй, а грѣха на душу не возьму; тѣшьтесь въ другомъ домѣ, а мой -- вамъ не кабакъ!
   Захаръ Григорьевичъ и то и сё въ резонъ ему представляетъ; увѣряетъ, что въ домѣ у него и курить не будутъ, а будутъ на крыльцо выходить -- нѣтъ! ничего не беретъ: одеревенѣлъ человѣкъ, что и кулакомъ его не урезонишь, и остаться бы намъ безъ дароваго дома, да случай выручилъ. Въ ту зиму роту солдатъ къ намъ квартировать поставили. Кларисса Ивановна и ухватись за это обстоятельство обѣими руками; квартирная коммиссія Овчинникову человѣкъ 25-ть и навязала.
   -- Вотъ, говорятъ, экзекуція тебѣ: за прошлыя времена недоимки есть; пои, корми солдатъ, да смотри, чтобы отъ нихъ жалобъ не было, довольствуй! Солдатамъ по четверти фунта табаку партіонный ихъ подарилъ, и они завели такое курево въ домѣ Овчинникова, какъ зажженныя кучи навоза отъ скотскаго падежа въ деревняхъ. Овчинниковъ жаловаться было-хотѣлъ, да секретарь повидался съ Клариссой Ивановной, и его такъ запутали, что едва въ острогъ не засадили. Дулся, пыхтѣлъ мужикъ и уступилъ-таки домъ даромъ. Такъ вотъ оно что значитъ, современное-то стремленіе: даже и тамъ, гдѣ не убѣждаются люди въ принципахъ современниковъ, не раздѣляютъ ихъ взглядовъ, не содѣйствуютъ имъ, тамъ является случай, покровитель прогреса, и ломитъ закоренѣлое невѣжество. "Случай, случай!" твердили мы, когда Овчинниковъ уступилъ домъ; случай же послалъ намъ Клариссу Ивановну, какъ женщину современную; не очевидно ли послѣ всего, что случай -- отличный, сильный протежё современности, и мы -- съ даровымъ домомъ, съ клубами!
   Покончивъ такъ счастливо съ Овчинниковымъ, Кларисса Ивановна составила правила для клубовъ. По этимъ правиламъ, разъ въ мѣсяцъ должны были баллотироваться: дамами -- распорядительница клуба, а мужчинами -- дежурный. Правила эти Кларисса Ивановна вручила для объявленія намъ Марѳѣ Кондратьевнѣ, той самой, которая посѣщала всѣхъ роженицъ въ городѣ, поила ихъ чаброю, а новорожденныхъ -- ромашкою и колганнымъ настоемъ, и такъ интересовалась беременностью каждой женщины, какъ будто самой ей предстояло подарить наслѣдникомъ Григорія Петровича, котораго она называла "маня", и который въ теченіе двѣнадцатилѣтняго супружества каждонедѣльно поилъ жену настоемъ изъ околѣвшихъ пчелиныхъ матокъ по совѣту какой-то знахарки, которая увѣряла, что "пусть только изопьетъ -- безпремѣнно во чревіи зачуствуетъ". Однако, несмотря на неутомимые и аккуратные опыты, Марѳа Кондратьевна была такъ же въ фигурѣ плоска, какъ тонко рѣзала она ломтики чернаго хлѣба, на милостыню нищимъ, и желаннаго чада не являлось.
   При такомъ рвеніи на благо общее Марѳа Кондратьевна пользовалась большимъ почтеніемъ у насъ, и хотя Дмитрій Васильевичъ далъ ей названіе "медикамента", но постоянный запахъ отъ Марѳы Кондратьевны ромашкою и колганомъ не отталкивалъ отъ нея общественнаго расположенія, и Кларисса Ивановна полагалась на нее болѣе чѣмъ на другихъ.
   -- Такъ вотъ я какія составила правила, говорила Кларисса Ивановна, приславъ ихъ Марѳѣ Кондратьевнѣ.
   -- Безподобно, прелесть!
   Затѣмъ Марѳа Кондратьевна получила листокъ и съ нимъ явилась къ намъ. Пріѣдетъ Марѳа Кондратьевна въ одинъ домъ, пріѣдетъ въ другой, а всѣмъ и вездѣ только и твердитъ одно:
   -- Вѣкъ-то, вѣкъ-то какъ совершенствуется, а? Скажите на милость, чтобы у насъ, въ захолустьѣ, можно сказать, клубы, общественные клубы были? Ну, помышляли ли мы когда нибудь, чтобы за 12 рублей можно было веселиться цѣлую зиму; и главное -- что? отдалъ деньги -- и заботъ не знай; пріѣзжай, танцуй: просто -- прелесть!
   -- Оно, пожалуй, и положимъ, что такъ! Да кто же кассой-то завѣдывать будетъ? Вѣдь деньги -- не щепки, сударыня, замѣтилъ бухгалтеръ. Такъ повѣрите ли, Марѳу Кондратьевну словно устрицу отъ уксусу покоробило; какъ береста на огнѣ вспыхнула.
   -- Что же, говоритъ, не угодно ли вамъ ревизіонную коммисссію надъ Клариссой Ивановной назначить -- а? Какъ вы думаете? А сама прищурила глазки; да такъ и хочетъ пронзить бухгалтера, такъ и хочетъ, а бухгалтеръ только языкомъ переворачиваетъ; оробѣлъ чиновникъ и слова сказать не можетъ. Марѳа Кондратьевна и присѣсть не хотѣла; хлопнула дверью и денегъ не взяла, уѣхала; жена и напусти на мужа.
   -- Эхъ, ты, говоритъ, бѣлужина этакая. Тебѣ бы только пироги съ калиной были, а жену срамить и не постыдится! Тьфу!... и пѣнная влага съ звономъ ударилась объ косякъ, а бухгалтеръ только брызги съ лица отираетъ, да какъ-то тупо-страдальчески глядитъ на жену...
   На другой день Марѳа Кондратьевна съ собранными деньгами да съ отчетомъ поѣхала, къ Клариссѣ Ивановнѣ. Кларисса Ивановна въ переднюю выскочила гостью встрѣчать: и крючокъ у салона разстегиваетъ, и муфту беретъ, и руку такъ крѣпко жметъ, словно масло выжать чаетъ.
   -- Ну, что, моя почтеннѣйшая Марѳа Кондратьевна? какъ наши дѣла, моя душечка?
   -- Всѣ согласны, всѣ въ восхищеніи; вотъ и деньги -- и богъ-вѣсть отчего пріятельницы поцаловались.
   Пересчитывая деньги и передавая ихъ Клариссѣ Ивановнѣ, Марѳа Кондратьевна сообщила о вопросѣ бухгалтера. У Клариссы Ивановны сначала ноздри шевельнулись, потомъ она улыбнулась, какъ будто кто кольнулъ ее и больно было ей, а показать не хотѣлось.
   -- Камчадалъ онъ этакій! И прекрасно, что такая мужичья натура не будетъ въ нашемъ клубѣ. Онъ, пожалуй, и высморкаться на полъ въ клубѣ вздумаетъ.
   -- И не говорите, Кларисса Ивановна -- такой невѣжа; даже за него совѣстно, тогда какъ здѣшній торговецъ табакомъ, нѣмецъ, и тотъ больше чиновника развитъ, болѣе сознателенъ: приходилъ ко мнѣ и самъ просилъ, чтобы записать его въ члены клуба.
   -- И вы, уже ли отказали?
   -- Да! Я не знала, понравится ли это обществу: нѣмецъ ужасно любитъ кутнуть и, что главное -- вѣдь онъ мѣщанинъ.
   -- Я не думаю, чтобы общество на пути къ сознательной жизни было такъ мелочно, стало бы входить въ сословныя права, отвѣчала Кларисса Ивановна такимъ голосомъ, который печатнымъ словомъ ложился на сердце и убѣжденіе.
   -- Если такъ, то можно записать и Абдрахманова?
   -- Кто это такой?
   У Марѳы Кондратьевны что-то заговорило въ душѣ.
   -- Это -- здѣшній купецъ, татаринъ, страшный богачъ, отвѣчала Марѳа Кондратьевна, покрываясь легкою краской.
   -- Какъ, и онъ желаетъ быть въ нашемъ клубѣ?
   -- Убѣдительно просилъ меня; но его костюмъ не слишкомъ ли воленъ будетъ для клубовъ?
   -- Помилуйте, Марѳа Кондратьевна! щепетильность въ нашъ вѣкъ смѣшна. Это -- роскошь стараго времени, доблесть фальшивыхъ женщинъ; намъ нужна личность; одна личность имѣетъ вѣсъ и цѣну въ глазахъ современнаго общества... нѣтъ, нѣтъ, запишите Абдрахманова.
   Пріятельницы замолчали, и Марѳа Кондратьевна собралась ѣхать. Уже въ передней Кларисса Ивановна спросила гостью, что молодъ ли Абдрахмановъ?
   -- Нѣтъ! ему лѣтъ около шестидесяти, но каждый годъ у него по тысячѣ, вѣроятно, въ запасѣ есть.
   Пріятельницы разстались, порѣшивъ записать въ члены клуба и табачнаго торговца-нѣмца, и богатаго татарина.
   Кларисса Ивановна, сосчитавъ наединѣ еще разъ деньги, собранныя на клубъ по подпискѣ, о чемъ-то задумалась. Между тѣмъ Марѳа Кондратьевна бесѣдовала съ Абдрахмановымъ, передъ которымъ на столѣ стоялъ графинъ съ водкою, а рядомъ, на стулѣ, лежалъ кусокъ бухарскаго канаусу.
   Дня черезъ два всѣ съѣхались къ Клариссѣ Ивановнѣ просить, чтобы должность распорядительницы клуба она приняла на себя въ теченіе цѣлой зимы.
   Должно полагать, что Кларисса Ивановна ожидала этой просьбы, потому что у ней и закуска была подана, а прежде ея для насъ никогда не приготовляли. Менѣе, всего ожидалъ избранія въ дежурные Егоръ Егоровичъ Корхалевъ; но онъ любилъ угощать насъ, и, придерживаясь стараго правила -- не забывать при случаѣ того, кто поитъ и кормитъ -- мы, какъ противники прогреса, въ личныя права не вмѣшивались, и выборъ палъ на Корхалева. Получивъ записку о выбаллотированіи въ дежурные, Корхалевъ такъ обрадовался, что чуть потолка лбомъ не досталъ.
   -- Эй, жена, жена! или сюда, кричалъ Корхалевъ, припрыгивая.
   Супруга Егора Егоровича была слишкомъ игриваго характера и отличалась слишкомъ сухимъ обращеніемъ съ мужемъ, несмотря на то, что вышла замужъ по любви къ длинному носу и высокому росту Корхалева.
   -- Ну, что еще орёшь, горлохватъ этакій? отвѣчала супруга на призывъ Егора Егоровича.
   -- Смотри-ка, смотри-ка... подступая къ женѣ, какъ ординарецъ, говорилъ Корхалевъ: -- это видишь, это видишь? и онъ махалъ запискою передъ носомъ жены, какъ шафка хвостомъ передъ подачкою.
   -- Да покажи; ошалѣлъ, что ли? Что же такое?
   -- Смотри, и виждь! трагически произнесъ Корхалевъ, подавая извѣстіе о выбаллотированіи его въ дежурные клуба.
   -- Понимаешь ли ты: выбранъ я! а понимаешь -- такъ держи ухо остро, ходи козыремъ, и Егоръ Егоровичъ запѣлъ:
   
   Васька, хамово отродье,
   Отнялъ Грушу у меня:
   Пусть владѣетъ на здоровье!
   На другой женюся я!!!
   
   -- Эхъ, чортъ побери! хоть бы и одну-то скачать, а то зажилъ бы припѣваючи --
   
   И сталъ бы жизнью наслаждаться
   Не такъ, какъ вѣкъ теперь тяну.
   А досыта ужь напиваться,
   Все вспоминаючи жену...
   
   а теперь я -- чортъ знаетъ что такое. Не мужъ, а бабій волосникъ. Да-съ.-- Вы -- дурандасъ, Егоръ Егорычъ, и, сфигурившись въ ферта, Корхалевъ взглянулъ въ зеркало, плюнулъ на него, махнулъ рукой и подошелъ къ шкапу. Сопроводивъ свой монологъ двумя рюмками водки, Корхалевъ легъ на дырявый диванъ и засвисталъ маршъ.
   Между тѣмъ жена Корхалева хлопотала въ другой комнатѣ около кринолина, обходя и осматривая его кругомъ, какъ воздухоплаватель около аэростата, на которомъ онъ сбирается летѣть.-- Кукоркина собиралась въ клубъ, который назначался въ слѣдующій день. И, Боже мой! сколько хлопотъ, сколько суеты надѣлало объявленіе о клубѣ. Дамы, точно угорѣлыя, такъ другъ друга въ лавкахъ и сшибаютъ съ ногъ. Другія, сроду мужа дуракомъ называвшія, грязной кишкой величать ихъ стали; изъ-за денегъ брань поднялась такая, что чортъ только и знай -- грѣшныя души въ адскую книгу записывай. Всѣмъ хочется одѣться получше, перещегольнуть, затмить, и откуда что взялось? Бывало, соберутся на имянины, навздѣваютъ все, что подороже изъ французской бронзы имѣется -- и ѣдутъ; просто цѣлые магазины везутъ; а тутъ вдругъ утонченность вкуса явилась: всѣ знати, кто и какъ одѣтъ будетъ. Только одна Катерина Николаевна и не выдала секрета. Кто ни пріѣдетъ къ ней, кто ни заведетъ съ ней разговора о туатетѣ -- одно твердитъ, что и сама не знаетъ, что надѣть; а какое не знаетъ: просто фуроръ произвести хотѣла, въ институтѣ обучаюсь -- ну, и любила сюрпризы; да вѣдь Марья Карповна не мытьемъ, такъ катаньемъ рѣшилась провѣдать секретъ и шлетъ за горничной Катерины Николаевны.
   -- Что прикажете? говоритъ горничная.
   Марья Карповна похвалила горничную, что она -- большая мастерица шить, чаю прежде подала ей, а потомъ и проситъ перешить буфы. Горничная взяла, поправила платье -- и дѣла-то всего на минуту было -- поправила и подаетъ, а Марья Карповна рубль серебромъ и суетъ ей въ руки.
   "Что это такое съ Марьей Карповной приключилось?" думаетъ горничная: "намедни блузу сшила и то четвертакъ дата, а сама же за полтинникъ рядилась, а придралась -- четвертакъ зажилила; а теперь -- вотъ-какъ и поди -- знай нашихъ".
   Горничная поблагодарила и идти было-хотѣла, а Марья Карповна и говоритъ ей:
   -- Ну, скажи, моя милая, нравится ли тебѣ мое платье?
   -- Какъ же можно-съ! прелестное-съ, можно сказать.
   -- А Катерина-то Николавна что надѣнетъ? говоритъ Марья Карповна, и голосокъ у ней дрожитъ, и на горничную она не смотритъ.
   -- Они надѣнутъ-съ -- горничная-то и проговори секретъ-то! Такъ вотъ какая женщина Марья Карповна: тонкая, политичная была женщина; она даже и домашнюю-то жизнь каждаго наперечетъ знала, а Катерина Николаевна еще фуроръ произвести хотѣла -- туда же!
   -- Нѣтъ, ехидна эдакая, кокетка размалеванная! не удастся, не удастся тебѣ, твердила Марья Карповна по уходѣ горничной.-- Прежде всѣхъ въ клубъ пріѣду, всѣмъ разскажу не только про твою затѣю, и про то скажу,-- что и платье-то ты сшила на взятку съ гуртовщика -- да, да! непремѣнно разскажу: не модничай, не скрытничай! Марья Карповна до того разгорячилась, что даже и про дружбу свою съ Катериной Николаевной забыла. А вѣдь дружны-то какъ были: по три раза въ день видѣлись и, здороваясь, звонко цаловались.
   Несмотря на то, что Марья Карповна хотѣла первою въ клубъ пріѣхать, а пріѣхавши, она нашла тамъ и Клариссу Ивановну, и Егора Егоровича. Кларисса Ивановна по залу ходитъ, а за нею два лакея съ мокрыми полотенцами приказаній ждутъ. Егоръ Егоровичъ стулья ранжируетъ, да паутину шпагой изъ угловъ снимаетъ. Въ залѣ уксусомъ съ одеколономъ накурено, двѣ лампы на стѣнахъ горятъ; свѣтло, тепло, чисто, опрятно -- ну, просто -- обѣтованная земля, да и только! Вотъ и съѣзжаться стали. Дамы, точно имянинницы, съ улыбочками, точно дѣти наивныя, такъ смотрятъ привѣтливо, говорятъ такъ сердечно, просто, благодать на землѣ воплощенную представляютъ. А разодѣты какъ! идутъ -- такъ отъ нихъ вѣтеркомъ и наноситъ, завѣтное выглядываетъ; просто смотрѣть обаятельно: плечики наружу, возбудительной тѣнью оттушеваны... ручки по локоть открыты: просто глаза даже мутились, глядючи на нихъ, а у Абдрахманова слюна даже по губѣ бѣжитъ, какъ у тетерева на току -- такъ и пѣнится, такъ и пѣнится... Кларисса Ивановна просто колокольчикомъ позваниваетъ: одному -- привѣтствіе, другому -- любезность; всѣхъ такъ и маслитъ, такъ и подмазываетъ; кажется -- не только обворожить, души расплавить хочетъ; Абдрахманова -- итого даже не забыла.
   -- Что, говоритъ, любезнѣйшій Абдрахмановичъ, нравится ли вамъ нашъ клубъ?
   -- А-яй! бульно, бульна хуруша! Хай, хай, хай!-- сказать нельзя даже, какъ! и Абдрахмановъ языкомъ даже прищелкнулъ.
   Отвѣтъ Абдрахманова, должно быть, понравился Клариссѣ Ивановнѣ, потому что она улыбнулась такъ конфектно, что Абдрахмановъ тюбитейкой затрясъ и заприсядалъ, какъ сальныя свѣчи макаютъ, и лицо стало у него какъ лакированный сапогъ. Кларисса Ивановна еще разъ улыбнулась и отошла, а Егоръ Егоровичъ махнулъ рукой -- и музыканты, солдаты изъ жидовъ, вальсъ заиграли.
   Въ первой парѣ пошли Кларисса Ивановна съ лекаремъ, а за ними пустились и всѣ, и точно вихрь поднялся, такъ что хоть пой:
   
   Вдоль по улицѣ мятелица мететъ;
   За мятелицей мой миленькій идетъ...
   
   Мы, старики, смотримъ -- не налюбуемся, а насъ такъ и подмываетъ, а надзиратель и говоритъ:
   -- Не тряхнуть ли стариной, не вспомнить ли молодость?...
   -- И, впрямь! утѣшь-ка, молъ, Лука Лукичъ!
   -- За мной, господа, дѣло не станетъ: и не такія колѣнца выкидывали; да какъ бы дамы не обидѣлись!
   -- Ничего! Вѣдь мы не въ чужомъ обществѣ.
   Лука Лукичъ поддернулъ немного брюки и до колѣнъ руками прошелся, да музыканты играть перестали; Лука-то Лукичъ среди зала, какъ вкопанный, и остановился.
   Переконфузился старикашка, да судьба выручила. Когда онъ остановился среди зала, не зная куда не только руки но и самому дѣваться, Кларисса Ивановна и подвернись тутъ.
   -- Я васъ, Кларисса Ивановна, на первую кадриль просить было-шелъ, заговорилъ Лука Лукичъ, не зная и самъ, что говоритъ, да на счастіе Кларисса-то Ивановна отпрошена была, а то бы довелось Лукѣ Лукичу старыя кости потрясти.
   -- Ну, говоритъ Лука Лукичъ:-- выпутался братцы, а то -- хоть караулъ кричи; слава-богу, что не пошла, а то бы я надѣлалъ имъ такихъ фигуръ, что хоть винигретъ готовь.
   Мы смѣемся, а дамы подъ ручки взялись да по залу разгуливать стали; платочками помахиваютъ, вспотѣвшія личики прохлаждаютъ, а Козанковъ финтитъ передъ ними, усъ пощипываетъ, а сказать-то, должно быть, ничего безъ кургановскаго письмовника не придумаетъ; пофнититъ, да и подходитъ къ намъ.
   -- Ф-у-у-у... Батюшки мои, какъ умаялся!
   А Емельянъ Панфилычъ, провіантскій чиновникъ изъ даточныхъ, и пристань къ Козанкову.
   -- Чѣмъ же это умаялись-то вы, а?
   -- Какъ -- чѣмъ? вѣдь со всѣмъ поломъ польку протанцовалъ.
   -- Большая штука -- ваша полька: сорочій галопъ, вотъ что! А пройдитесь-ка кружковъ десять казакъ-вальца, да камаринскаго въ обмочку отхватите -- ну, можно сказать, усталъ, а то -- какъ гуськи по морозцу, на носочки вытягиваются, а про усталь тоже говорятъ! Эхъ, вы, бальзамничики эдакіе!
   Козанкову обидно, знаете-ли, показалось; онъ тряхнулъ головой, избоченился, да съ усмѣшкой и говоритъ:
   -- Потанцуйте, а мы посмотримъ...
   -- А что вы думаете, не показалъ бы развѣ, батенька? показалъ бы -- чемерицой въ носъ бросится да спервочка; въ благородномъ заведеніи неловко; а вотъ, пооглядимся -- покажу и сапоги со скрипомъ надѣну.
   Тутъ подошла къ намъ Кларисса Ивановна и по праву распорядительницы клуба закусить пригласила. Выпили мы по рюмочкѣ, да колбаской закусываемъ, чавкаемъ около стола, какъ голодная стая, а сами посматриваемъ: ужъ не уберутъ ли, молъ, по современной модѣ и графиновъ-то со стола? Нѣтъ, не убрали; прошлись мы по другой, а какъ къ столу-то подходили всѣ разомъ, на перебой, такъ другой изъ-за руки и по двѣ пропорціонально пропустилъ. Такъ, или иначе, только скоро и графины опустѣли, и на тарелкѣ вмѣсто закуски кожица только колбасы осталась; да что за бѣда!-- въ гостяхъ -- не до посланнаго: закусить можно и языкомъ, лишь бы выпивка была, подумали мы; а Кларисса Ивановна точно на часахъ въ головѣ при мысли стояла, и графины снова налить велѣла, и селедка, точно раздавленная лягушка, головой съ тарелки на насъ поглядываетъ. Смѣлость города беретъ, и мы сдѣлали рѣшительный приступъ -- и графины опустѣли снова, и рѣчь пошла у насъ быстрѣй, и мысли сдѣлались поживѣе, и, ужь не сосредоточиваясь въ самихъ себя, не замыкая сердечной искренности, стали высказываться мы и, какъ родные братья, другъ на друга смотрѣли, и поцалуи слышаться стали...
   -- А что, господа, сказалъ Семенъ Семеновичъ:-- вѣдь за клубы-то поневолѣ скажешь большое спасибо учредительницѣ?
   "Еще-бы!" подумали мы: "вѣдь у нашихъ женъ предурная манера была: въ гостяхъ ли запросто сидишь, на имянинахъ ли бываешь -- только за рюмочку, а жена непремѣнно астрономически наблюдаетъ и бровки хмуритъ, и молніеносный взглядъ кидаетъ; ну, поневолѣ и не допьешь, немоготой отзываешься, умѣренность показываешь; а тутъ, въ клубѣ-то, хоть и поджигаетъ нашихъ женъ -- да какъ рѣшиться на манеру? клубъ -- дѣло новое, такъ старыя-то привычки и выказывать, быть можетъ, неприлично; сами еще не знаютъ, а намъ -- и на лапу: тяни, коль льётся... Ну, какъ же клубъ -- не раздолье, какъ Клариссу Ивановну не благодарить? и удовольствіе доставляетъ, и отъ опеки избавляетъ, да еще отъ какой опеки -- отъ самой близкой; а извѣстно: подъ опекой жены не приведи Богъ и сиротѣ-горемыкѣ быть.
   -- Истинное спасибо, говоримъ мы на слова Семена Семеновича:-- чудное дѣло -- клубы; спасибо! и отъ клубовъ рѣчь далѣе о современныхъ вопросахъ ведемъ. И -- странное дѣло! Мы да точно не мы, въ этотъ вечеръ были. Одинъ кричитъ цивилизація, другой -- прогресъ; шумъ, споръ; умъ просто клубкомъ нитокъ развивается; всѣ говорятъ и никто не слушаетъ; вдругъ всѣ просвѣтлѣли, сердечнымъ огнемъ любви къ современности воспылали; одинъ объясняетъ, что цивилизація значитъ анонимъ и что подъ словомъ "цивилизація" должно разумѣть рѣчь: "цѣли-визитъ-лица", что въ совокупности означаетъ: "признавай и почитай личность"; другой оспариваетъ, что слово "цивилизація" въ переводномъ смыслѣ означаетъ: "цѣлая нація", а потому современный человѣкъ долженъ стараться всесильно о сближеніи съ массою народа, а въ силу-то этихъ убѣжденій, мы рѣшили: отпустить бороды, какъ первый знакъ сліянія съ народомъ.
   -- Бороды отпустить -- прекрасно, возразилъ исправникъ: -- тутъ и свои преимущества есть первое, и народъ будетъ смотрѣть на насъ съ любовію, и на базарѣ, но ошибкѣ за своего брата, мужичокъ подешевле возьметъ, и на улицѣ, при случаѣ прикинуть у забора придется -- такъ по бородѣ тебя за чиновника не сочтутъ, а слѣдовательно -- и на счетъ приличій съ бородой свободнѣе, и экономія тутъ предвидится для того, кого цырульникъ брѣетъ -- все безподобно; да -- вотъ что: вѣдь служащимъ по гражданской законъ бородъ носить не полагаетъ?
   -- Эхъ, говоримъ мы, законникъ ты эдакій! Ты бы, пожалуй, и о формѣ физіономій уложеніе написалъ, а того и не подумаешь, что законъ-то вѣдь для народа же писанъ: такъ чѣмъ же мы законъ-то нарушимъ, если изъ сообщенія съ народомъ бороды носить станемъ?-- ни чѣмъ; и положили не слушать исправника и за подбородки похватывать стали, какъ будто и сами были ужь въ такихъ бородахъ, за которыя такъ любили крестьянъ таскать, барышникамъ за неотпускъ въ долгъ говядины такъ щедро плевали. Повѣрите ли? въ тотъ вечеръ такъ много въ насъ сожалѣнія явилось, что изъ подражанія самымъ передовымъ прогресистамъ и ногти, какъ у нихъ на рукахъ, по вершку отростить хотѣли, да какъ многимъ изъ насъ, за неимѣніемъ горничныхъ, доводилось самимъ корсеты стягивать, воротнички заправлять, такъ и подумали: отрости, молъ, а тамъ, какъ нечаянно шейку или что оцарапаешь -- такъ, пожалуй, и искры изъ глазъ посыплются -- ну, по этому случаю и ногти по старому оставили, да про эманципацію еще не говорили. Пожалуй, молъ, направь барынь на столбовую дорогу женскихъ правъ, дай свободу -- такъ и принадлежностями бараньей головы украсишься... Найдутся, молъ, и такія мастерицы, что сусальнымъ золотомъ рожки разукрасятъ -- что и невдомекъ будетъ... и удивительно, просто непостижимо, какъ истинное-то желаніе просвѣщенія сердце веселитъ: несмотря на то, что и въ карты въ этотъ вечеръ не садились, никто ни разу не зѣвнулъ; только Лука Лукичъ, ради черезчуръ излишняго рвенія къ закускѣ, забрался въ буфетъ, да на рундукѣ всхрапнулъ немного. Впрочемъ, что грѣха таить?-- закуска и намъ глаза помутила. Водка-то, знаете-ли, отъ Клариссы Ивановны была, а она два ведра отъ откупа получала; а кто не знаетъ, что благодарственная -- не продажной чета, хоть и не Луку Лукича, такъ и того свалитъ. Вотъ нѣмецъ, на что ужь крѣпокъ былъ: четвертушку, бивало, одинъ усидитъ -- и то развѣ только жену немного поколотитъ, а тутъ и нѣмецъ совсѣмъ одурѣлъ. Слышимъ мы въ буфетѣ словно кто цѣпами хлѣбъ молотитъ; стукъ такъ и раздается. Вотъ и идемъ мы къ буфету; смотримъ -- двери затворены; мы отворили немного дверь, а нѣмецъ обнялъ половую щетку, да какъ угорѣлый, такъ изъ угла въ уголъ и мечется съ ней. Эйнъ, цвей, дрей! эйнъ, цвей, дрей! Подпѣваетъ, знаете ли, въ тактъ и каблуками прихлопываетъ, и голову взодралъ; оретъ -- того и гляди глотка лопнетъ. Лакейство стоитъ, на нѣмца любуется и животы поджало, хохочетъ; смѣемся мы, а Егоръ Егоровичъ отдернулъ вдругъ дверь, да какъ зыкнетъ:
   -- Эй, вы, халдейщина!
   Лакеи оторопѣли, засуетились; лица въ аршинъ вытянулись, и отвѣчаютъ:
   -- Эвто-съ Францъ Андреичъ нѣмецкій валецъ намъ представляли, а не мы-съ...
   Нѣмецъ бросилъ щетку и -- ну, кулакомъ да рукавомъ потъ вытирать, а бока такъ и раздуваются.
   -- Что же, говоримъ мы нѣмцу, ты въ зало танцовать пойдешь?
   Нѣмецъ и слова выговорить не можетъ, глядитъ на насъ да ухмыляется, а Семенъ Семеновичъ и говоритъ:
   -- Что? Ему въ залѣ танцовать? Да сунься-ка онъ мою Катеньку на кадриль попросить, такъ я его нѣмецкой личности весь бастіонъ сворочу...
   -- Да вы, говоритъ, Григорій Захарычъ, сейчасъ только цивилизацію разбирали?
   -- А что жь такое? ну -- разбирать, да мѣщанину съ моей женой танцовать не позволю.
   И впрямь, молъ, вѣдь правду говоритъ Семенъ Семеновичъ. Взять въ долгъ у нѣмца -- почему не взять; по пріятельски можно; но допустить, чтобы неблагородныя руки благородныхъ талій касались -- дико, воля ваша -- дико: вѣдь рука будетъ тѣла касаться...
   Задумались мы надъ словами Семена Семеновича, и что-то сердце щемить стало; да какъ закусили еще -- и отлегло, и прелесть какъ весь вечеръ весело было! Разъѣхались мы по домамъ уже на разсвѣтѣ, да и дома-то еще долго про клубы толковали, и во снѣ всѣ одинъ только сонъ и видѣли. Видѣлось намъ, что нѣмецъ, съ сверкающими глазами, обнявшись съ половою щеткою, гдѣ-то высоко-высоко носится, а Семенъ. Семеновичъ съ сжатыми кулаками за нимъ гоняется да зубами скрежещетъ; а изъ-за двери Абдрахмановъ Семена Семеновича языкомъ дразнитъ; физіономія у Абдрахманова -- словно новая сковорода, блиннымъ подмазкомъ смазанная, такъ и лоснится, и присѣдаетъ онъ предъ Клариссою Ивановною и тюбитейкой трясетъ; а новая миткалевая рубашка такъ на Абдрахмановѣ и отдувается, такъ и вѣетъ, и халатъ нараспашку, и брюхо -- на лицо, и вся конструкція сквозитъ -- чудо, что за прелестные видѣлись намъ сны! Такъ что поутру многіе и къ должности не ходили: свѣжія впечатлѣнія нужно было уложить и разыгравшуюся фантазію успокоить; вѣдь сами посудите -- мы къ прогресу шагъ отмахнули, невѣжеству фигу показали, въ слитіе съ меньшой братіей вошли, бороды отпустить рѣшили; ну -- не торжество ли это, не побѣда ли, не праздникъ ли, не пораженіе ли старому времени, имяниннымъ вечерамъ -- клубами нанесли?-- ну, и опохмѣлялись: не до занятій было. А если бы знали, такъ лучше весь вѣкъ въ похмѣліи бы были, а въ клубъ другой разъ не поѣхали бы: хоть бы воспоминаніе пріятное отъ перваго клуба осталось, а теперь -- что?-- Эхъ, ужь не быть бы лучше второму клубу!
   Правду, ей-ей, правду говорилъ Дмитрій Васильевичъ:
   -- Какіе, говоритъ, мы цивилизаторы? Развѣ это въ насъ сердце говоритъ, умъ руководствуетъ, созшшіе дѣйствуетъ? Просто бѣсенята чувствами забавляются только; зависть беретъ, духъ подражанія тормошитъ, мода увлекаетъ; вотъ и кричимъ мы звонко, сладко, плавно; а какъ дойдетъ до дѣла -- посмотрите: и носы повѣсили, распустились, проквасились, осоловѣли и приняться не знаемъ какъ: куриная слѣпота одолѣваетъ.
   -- Да почему же, говоримъ, это?
   -- А потому, что не доросли -- а ужь созрѣли, и выходитъ дѣло -- дрянь!
   -- Эхъ, ты, молъ, Дмитрій Васильичъ! Отсталой ты, отсталой, Ѳома невѣрующій, воронъ зловѣщій; брешишь, молъ, ты все, другъ сердечный -- вотъ что!
   Смѣемся, знаете ли, мы надъ Дмитріемъ Васильевичемъ, а онъ -- все свое "и въ клубъ другой разъ не поѣду", говоритъ.
   -- Ну, молъ, исчезай въ невѣжествѣ, а, намъ въ клубѣ бывать никто не запретитъ, и съѣхались мы въ первое же воскресенье; но съѣхались не робко, не но прежнему, не нерѣшительно, а просто -- смѣло, съ отвагой, какъ въ гостинницу или на почтовую станцію, когда хочешь себя показать, на деньщиковъ покрикиваешь, отчего фонарь не зажженъ спрашиваешь -- знайде нашихъ! Съѣхались, и карты и закуски сами ужь потребовали.
   -- Карты, отвѣчаетъ буфетчикъ:-- не у меня, а Марья Карповна въ коммодѣ ихъ имѣютъ и ключъ у себя держатъ. Послали мы къ Марьѣ Карповнѣ и ждемъ, а она и сама къ намъ летитъ, карты въ правой ручкѣ держитъ, и коробочка съ мелкими у ней же. Подаетъ карты Семенъ Семенычу и говоритъ ему:
   -- Желаю вамъ выиграть, а тебѣ, Маня, вотъ... и чмокъ мужа въ лобъ.-- Вотъ, молъ, тебѣ и разъ, что такая женщина, какъ Марья Карповна, чужому, а не своему мужу выигрыша пожелала, а штука-то въ томъ только вся и заключается, что Кларисса Ивановна говорила, современныя женщины не должны казаться корыстолюбивыми -- такъ Марья-то Карповна и удержалась такъ, что и руки мужу на счастіе не подала, а бывало, мужъ только за карты, а она ужь и тутъ за стуломъ стоитъ да ремизы проглядываетъ, выигрышъ смекаетъ, да только мужа отъ закуски останавливаетъ, а какъ современное-то приличіе ввела Кларисса Ивановна, и свободно стало Захару Григорьевичу, и прежде всѣхъ и громче всѣхъ сталъ онъ про цивилизацію кричать.
   -- Цивилизація, говоритъ, это -- просто свѣтъ въ окошки: все облагороживаетъ, всему иную жизнь даетъ.
   Взялъ Семенъ Семенъшь карты, распечаталъ, и мѣста мы выбрали, Егоръ Егоровичъ сдалъ и игру объявляетъ семь бубенъ и выходъ сдѣланъ -- вдругъ, слышимъ что-то шелеститъ; оглянулись -- а это Марья Карповна съ ножки на ножку, порхъ-порхъ, къ намъ и говоритъ:
   -- Я забыла сказать вамъ, господа, что за карты, въ пользу клуба постановлено брать не полтора, а три рубли: рубль на освѣщеніе, а полтинникъ -- въ пользу бѣдныхъ. Насъ такъ и покоробило! Знали -- такъ лучше бы и за карты не садились; однако молчимъ: взялся за гужъ, такъ будь дюжъ... кто покрякиваетъ, кто носомъ трели выдѣлываетъ, боясь дать волю языку; и ничего, такъ бы себѣ прошло, да Семенъ Семеныча и дерни за языкъ нелегкая.
   -- Что это, говоритъ, за поборщина такая на наши карманы напущена? Это -- просто срамъ.
   Мы въ карты уткнулись, а на Захаръ Григорьевичѣ просто лица не стало, и горло колышется.
   -- Вамъ ходить, Захаръ Григорьичъ, говорятъ ему; а онъ и не слышитъ и какъ будто не чувствуетъ; только вѣки моргаютъ, да нижняя губа шевелится... насилу опомнился; положилъ карты на столъ и къ Семенъ Семенычу обратился:
   -- Такъ вы мою жену срамницей называете, а?
   -- Что вы, Захаръ Григорьичъ, бѣлены что ли обкушались? съ чего вы берете?
   -- Съ чего я беру? да развѣ не вашъ языкъ сказалъ это?
   -- Я сказалъ не въ отношеніи вашей жены, а просто такъ.
   -- Нѣтъ, не такъ! такъ и куры не кудахтаютъ, а вы это мою жену обозвали!
   -- Отвяжитесь, пожалуйста, вы съ вашей женой...
   -- Нѣтъ, лучше вы съ вашей развяжитесь, чтобы вамъ умнѣе быть.
   Ну, смотримъ, и у Семенъ Семеныча, какъ вода въ пожарной трубѣ, въ горлѣ захырчало...
   -- Какъ -- такъ? я -- дуракъ, дуракъ? закричалъ онъ.-- Ахъ вы, пиголица эдакая, помыкало бабье.
   -- Врете вы, болтушка; вы сами -- десятый гвоздь въ подборѣ у вашей жены...
   -- Такъ я вру! Такъ я вру!... У Семенъ Семеныча и руки задрожали, и щоки надулись, и глаза запрыгали.-- Я не вру, но если вамъ хочется, ваша жена -- дѣйствительно срамница: она бьетъ горничныхъ, сплетничаетъ, вѣстовщичаетъ, васъ какъ мокрую тряпку для подтирки держитъ...
   -- А ваша жена съ лекаремъ дуеты поетъ, а васъ фигами кормитъ -- вотъ что!
   Тутъ Семенъ Семеновичъ и схвати Захара Григорьевича за воротъ... Оба какъ волки изъ-за падали остервенились и зубами скрипятъ, и еле дыханіе переводятъ... Мы бросили карты, да руками только разводимъ, а тутъ и барыни на шумъ прибѣжали: "Что такое, что такое?" спрашиваютъ; знаете ли -- а Егоръ Егорычъ и разскажи все! и, Боже мой! какъ бросится Марья Карповна на Клариссу Ивановну.
   -- Вотъ ваши-то плоды, ваши-то благотворительныя цѣли до чего довели насъ: насъ поносятъ, срамятъ, а это -- все вы: по вашей милости о трехъ рубляхъ объявила я; злая вы, низкая женщина! я отомщу вамъ; да, да! отомщу вамъ! и Марья Карповна готова была пріятельницѣ своей глаза выцарапать: вѣдь она хрустальной нравственности была -- ну, такъ поневолѣ такая обида взорветъ, а разсерженная женщина, извѣстно -- все равно, что нападающая пчела: не отмахивайся, а то жало всадитъ, умретъ, а не отлетитъ -- натура ужь такая!
   Клариссу Ивановну просто какъ варомъ обдало: побагровѣла отъ гнѣву, голосокъ, какъ дребезжащій колокольчикъ разбитый, такъ и задыхается, прерывается.
   -- Вы, вв-ы, вы, Марья Карповна, опомнитесь, что говорите! Ваши дѣйствія по служебнымъ дѣламъ мужа и казенное дѣло у меня наперечетѣ... да я васъ! Да я васъ!.. Захаръ Григорьевичъ какъ только прослышалъ про казенное сукно, и изъ рукъ было Семенъ Семеновича порываться сталъ; и тутъ поднялась такая булга, просто -- клубъ въ жидовскую свадьбу превратился: дамы взвизгиваютъ, суетятся, мечутся, всѣ другъ-друга толкаютъ, въ переднюю бѣгутъ; стукотокъ идетъ; пальто не по принадлежности хватаютъ, домой бѣгутъ, а Анюта Шанникова такъ и вовсе безъ салопа убѣжала, а платье-то было декольте -- простудилась, бѣдненькая, и душа тѣло грѣшное оставила -- черезъ недѣлю умерла! Козанковъ просто пораженъ былъ смертью Анюты: все сватать ее сбирался, да бумаги съ виньетками долго не высылали; а написать предложеніе на листѣ безъ украшеній Козанковъ считалъ малозначущимъ, а Анюта-то и скончалась; сокрушался, сердечный; глаза даже хрѣномъ теръ, а отецъ Анюты просто убивался, и проводить ее на кладбище не могъ: съ горя ужь больно напился. А все вѣдь Кларисса Ивановна! Вздумала насъ, рожденныхъ для имянинныхъ праздниковъ да лѣнивыхъ щей, клубами просвѣщать, а что вышло?-- Перессорились мы всѣ до едина; дамы при встрѣчѣ съ подругами только губками шевелятъ, другъ на друга и не глядятъ, а мы не здороваемся, въ присутствіи сходясь, а мычимъ, да носы уткнувши, и дѣла не дѣлаемъ, и пріятельской бесѣды не ведемъ; радъ-радёшенекъ, какъ бы изъ суда домой скорѣй, а прежде, бывало, въ судъ какъ на биржу идешь: непремѣнно новенькое услышишь, какою нибудь житейскою штукою умудришься. Повѣрите-ли, такая тоска напала на насъ, что и животами подобрались; скука такъ молотомъ и молотитъ; въ гости ходить другъ къ другу перестали; выйти прогуляться -- тоже боязно, какъ бы съ пріятелемъ не встрѣтиться, да на чистомъ воздухѣ въ прежнее сердечіе не взойти. Вотъ и спишь все праздное время, или брань жены слушаешь, или самъ къ кучеру придерешься, разгорячишься, въ забвеніе взойдешь и съѣздишь разъ-другой нечаянно -- ну, какъ будто немного и просвѣтлѣетъ на душѣ... А стараго-то времени все-таки ужь не вернешь; нанюхались мы современности-то, такъ нескоро ее блажь выбьешь; ужь таковы мы и есть: когда спимъ, такъ и на другой бокъ перевернуться не хочется, а поднялся вдругъ -- и не уложишь, ужь непремѣнно глупостей надѣлаемъ, а клубы такъ расшевелили, что не только спокойствія лишили, а просто чувства, мысли, взглядъ и дружбу взбудоражили; а когда внутри бунтъ -- и наружу будетъ плохо; повѣрьте -- такъ; а все вѣдь клубы! Что бы имъ пусто было!...

Б. КРУТОРОЖИНЪ.

   Уфа.

"Отечественныя Записки", No 3, 1863

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru