Волгонской
Гурин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ГУРИНЪ

ПОВѢСТЬ

I.

   Былъ ясный и теплый сентябрьскій день; время подъ вечеръ.
   Въ одномъ изъ лучшихъ Г--скихъ отелей, у раствореннаго окна богатаго покоя, стояла высокая и худая молодая дѣвушка.
   Она довольно стройна; лицо блѣдное, останавливающее на себѣ вниманіе жесткостью своихъ линій; небольшіе сѣрые глаза съ пристальнымъ и неглупымъ взглядомъ; надъ ними брови, что-то слишкомъ уже рѣзкія и узкія; темные волосы въ оригинальной прическѣ; прямой носъ съ нѣсколько вздутыми ноздрями; тонкія губы...
   Особу эту зовутъ Варварой Нарѣевой, иногда Варей и Варенькой, чаще Варварой Антоновной; на вопросъ о лѣтахъ отвѣчаютъ, что ей скоро-скоро минетъ девятнадцать, хотя на видъ ей болѣе двадцати трехъ.
   Варвара Антоновна, повидимому, ждетъ кого-то; въ ней замѣтно даже нетерпѣніе и нѣкоторое неудовольствіе. При всякомъ шумѣ на улицѣ, она наклоняется чуть-чуть впередъ и взглядываетъ торопливо, не идетъ ли кто.
   Варвару Антоновну заставляютъ ждать уже довольно долго. Но вотъ раздался шумъ, мелькнула фигура мущины въ широкой соломенной шляпѣ, потомъ въ смежной комнатѣ послышались мягкіе и вѣжливые шаги, явился кельнеръ съ докладомъ: "Herr Gourine," и наконецъ въ комнату вошелъ человѣкъ лѣтъ двадцати пяти, высокаго роста, стройный и сильный, съ русыми коротко выстриженными волосами, съ довольно обыкновеннымъ, но тщательно убраннымъ лицомъ, и съ милою улыбкой въ небольшихъ сѣрыхъ глазахъ, которымъ вторили яркія, красиво очерченныя губы. Гуринъ одѣтъ франтомъ и, кажется, гордъ и счастливъ собою.
   Въ то время какъ келльнеръ затворялъ окна и зажигалъ свѣчи, Варвара Антоновна и Гуринъ усаживались и обмѣнивались обычными привѣтствіями.
   -- Вы какъ-то поздно сегодня, Михайло Львовичъ?
   -- Да, занятъ былъ.
   -- Чѣмъ же это? ..
   -- Чѣмъ всегда; читалъ, наводилъ справки, "концепировалъ" что-то... Гдѣ вашъ папа?
   -- Уѣхалъ въ Мангеймъ; сегодня хотѣлъ быть назадъ.-- Что новаго?
   -- Новаго? Ничего нѣтъ новаго; я почти никогда не приношу вамъ новаго, вы знаете это, отвѣтилъ довольно безцеремонно Михайло Львовичъ.
   -- Сердитый, впрочемъ какъ всегда, замѣтила снисходительно Варвара Антоновна.
   -- Да, да; и теперь, какъ всегда, прошу васъ не обращаться ко мнѣ съ такими банальными вопросами, продолжалъ Гуринъ.-- Скажите лучше, что вы дѣлали, гдѣ были сегодня?
   -- Все дома просидѣла; читала вашу хорошенькую книгу.
   -- Почему она моя-съ, почему она хорошенькая-съ? пропѣлъ Гуринъ, глядя куда-то въ сторону.
   -- Ахъ! Михайло Львовичъ!... упрекнули его слегка, кокетливо прищурившись.
   Михайло Львовичъ усмѣхнулся.
   -- Такъ говорите же, Варвара Антоновна, произнесъ онъ спокойно.
   -- Вы разстроены сегодня.
   -- Полно, полно; говорите пожалуста. А послѣ я самъ разкажу вамъ кое-что.
   -- Что же говорить вамъ?
   -- Рааказывайте, что дѣлали, что именно читали?
   -- Ахъ, что за тонъ! Какой вы, въ самомъ дѣлѣ, Михайло Львовичъ!..
   -- Варвара Антоновна, говорите, повторилъ тотъ.
   -- Ну читала и знаете то, что вы мнѣ показали.
   -- Стихи, кажется, такъ-нааываемую по-э-зію.
   -- Да, и истинную, не стихи только, замѣтила нѣсколько жеманно Варвара Антоновна.
   -- Ну!.. сдѣлалъ Гуринъ.
   -- Ахъ, вы вѣчно съ этимъ "ну"...
   -- Ну, повторилъ тотъ.
   -- Хотите я вамъ прочту; это будетъ лучше,-- и Варвара Антоновна поднялась.
   -- Нѣтъ, нѣтъ; очень вамъ благодаренъ; не безпокойтесь, некогда, да я стихи и неохотно слушаю.
   -- Съ которыхъ это поръ, Михайло Львовичъ? Какъ это вы такъ, вдругъ теперь, ни съ того, ни съ сего, изволили разлюбить?..
   -- Теперь только полюбилъ, любезная Варвара Антоновна. Прежде, года два тому, въ Петербургѣ, я мало понималъ толку во всякихъ стихахъ, да еще къ тому, представьте, дулся на нихъ.
   -- Скажите?.. Возможно ли, Михайло Львовичъ? удивилась чуть-чуть насмѣшливо Варвара Антоновна.-- Вы такой...
   -- ...Умный, кончилъ Гуринъ.-- Я хорошо помню еще, какъ пѣвалъ противъ нихъ, стиховъ-то. "И... будто прилично, господа, зрѣлой и развитой современной мысли, эта крайне неестественная форма выраженія? Будто заостриваніе строчекъ риѳмою, навѣшиваніе потѣшныхъ бубенчиковъ по кончикамъ, не затемняетъ мысли, не ослабляетъ картины, не унижаетъ, вообще, поэзіи?.." И такъ далѣе, въ этомъ же родѣ. А слушатели тогда были, знаете, все тузы, тупые большею частью.
   -- Fi donc; cessez, Михайло Львовичъ. Вы все на нихъ, а право, при случаѣ, сами льнете.
   -- Варвара Антоновна, прошу покорно! И -- Гуринъ насупился немного; но взглянувъ на сосѣдку, онъ тотчасъ же успокоился, а послушное лицо его приняло прежнее выраженіе.
   -- ...И такъ, тупые большею частью, продолжалъ онъ,-- и avec cette adhésion moutonnière, qui les caractérise, сейчасъ подхватили слово и еще ужасно обрадовались, ха! Ну теперь я сталъ посеріознѣе, позрѣлѣе; понимаю, что стихи, владѣя необходимо двумя элементами музыки..-- И Гуринъ вдругъ остановился.-- Ахъ, Варвара Автововна! Я чуть не забылъ, что мнѣ нужно на станцію желѣзной дороги, проговорилъ онъ поспѣшно взглядывая на часы.-- Вѣдь я жду моего стараго друга, и знаете, славнаго такого, милаго... Вообразите, еще въ училищѣ онъ мнѣ все помогалъ; придетъ бывало изъ университета, разкажетъ, объяснитъ, что нужно. Развѣ я вамъ ничего не говорилъ?...
   -- Ни слова.
   -- Какже, какже; онъ сегодня долженъ быть, и знаете славный человѣкъ, милый, премилый.
   -- Скажите!.. И онъ будетъ именно сегодня?
   -- Да, писалъ мнѣ. На утреннемъ поѣздѣ не пріѣхалъ, такъ должно быть пріѣдетъ на вечернемъ.
   -- И давно не видѣлись?
   -- Лѣтъ десять... Послѣ училища, я остался служить въ Петербургѣ, а онъ изъ университета поступилъ куда-то въ провинцію; въ Петербургѣ вѣроятно рѣдко бывалъ... и не пришлось встрѣтиться.
   -- Un homme de bien? спросила прищурившись Варвара Антоновна.
   -- Опять банальности! Будемте серіознѣе и внимательнѣе къ нашимъ словамъ, Варвара Антоновна.
   -- Ахъ, полно же, Михайло Львовичъ... проговорила она съ упрекомъ и улыбкой.
   -- Такъ до свиданія, продолжалъ хладнокровно Гуринъ, вставая и отыскивая шляпу.
   -- Вы будете завтра?
   -- Постараюсь.
   -- А demain donc, Михайло Львовичъ.
   -- Bon, кланяйтесь кланяйтесь вашему папа.
   -- Merci... Такъ товарищъ этотъ -- "милый," какъ вы выражаетесь? остановила его снова Варвара Антоновна, когда онъ былъ уже въ дверяхъ.
   -- Да, да; милый, очень милый, повторилъ Гуринъ.-- И даже, вы не повѣрите, мы были этакіе... искренніе друзья; онъ любилъ таки меня, я... былъ обязанъ ему. Помню прощаніе, когда онъ уѣзжалъ изъ Петербурга; цѣлуемся крѣпко, протяжно, слезы знаете бѣгутъ... грустныя и добрыя. И даже, вотъ теперь, я съ нѣкоторымъ волненіемъ ожидаю свиданія.
   -- Будто? Вы такой... начала снова Варвара Антоновна.
   -- ...Невозмутимый, кончилъ Гуринъ.-- Но, что это въ самомъ дѣлѣ, проговорилъ онъ, слегка насупившись,-- я позволяю себѣ сегодня заговариваться и забывать дѣло? Всего остается двадцать минутъ; пять, домой; двѣ, одѣться; три-четыре, пока экипажъ будетъ готовъ; пять, туда,-- считалъ онъ, глядя на часы.
   Варвара Антоновна съ внимательнымъ удовольствіемъ слѣдила между тѣмъ за мягкими и круглыми движеніями господина Гурина, и когда послѣ поклона, стройная и сильная фигура нашего франта исчезла въ корридорѣ, она встала, улыбнулась какою-то странною улыбкой, и подошла къ трюмо посмотрѣться.
   

II.

   Въ залѣ дебаркадера, тамъ и сямъ, на скамейкахъ и на диванахъ, сидѣло, тихо разговаривая, нѣсколько паръ, когда съ шумомъ, съ постукиваніемъ калошами, явился Гуринъ. Поѣзда еще не было. Онъ оглядѣлъ сидѣвшихъ, перебралъ на буфетномъ прилавкѣ нѣсколько вещей и не взялъ ни одной, позѣвалъ на объявленія и афиши, и сталъ ходить. Одинъ изъ Нѣмцевъ, должно быть засидѣвшійся, всталъ также и заходилъ по одному направленію съ Гуринымъ. Вѣрно звукъ шаговъ Нѣмца въ пустой залѣ показался нашему знакомому слишкомъ звонкимъ и самодовольнымъ, потому что не успѣлъ тотъ сдѣлать одного круга, какъ Гуринъ сидѣлъ уже и наморщившись посматривалъ на его огромныя ноги.
   "Обниму Давыда, разсуждалъ онъ про себя, да поскорѣе въ карету; а то здѣсь Нѣмцы засуетятся, затолкаются, пожалуй съ ногъ собьютъ, да и вообще какъ-то непріятно."
   Скоро раздался свистокъ, послышалось приближающееся постукиваніе колесъ и усталое шипѣніе локомотива. Сидѣвшіе поднялись и подошли къ двери; Гуринъ сталъ поодаль. Толпа валила шумливо и суетливо, Гуринъ всматривался въ проходившихъ, но друга не оказывалось. Наконецъ, когда большинство пробѣжало и протолкалось, въ дверяхъ показался человѣкъ лѣтъ двадцати восьми, небольшаго роста, блондинъ, съ круглымъ довольно полнымъ, изрѣдка рябоватымъ лицомъ, и съ большими, съ перваго взгляда свѣтло и необыкновенно радушно озирающими каждаго, глазами. Онъ подвигался неторопливо; на одной рукѣ былъ пледъ, на другой небольшой дорожный мѣшокъ.
   -- Давыдъ, это ты, братъ!..
   -- Миша!.. раздалось въ отвѣтъ, и пріѣзжій сбросивъ шапку, минуту-другую крѣпко обнималъ Гурина.
   -- Идемъ же, началъ оправляясь послѣдній.-- Тебя вѣдь, знаешь, особый экипажъ ждетъ, не извощикъ, я позаботился обо всемъ.
   -- Зачѣмъ же это особый экипажъ? замѣтилъ тихо Давыдъ:-- кажется здѣсь обыкновенно дожидаются отельные омнибусы?..
   -- Да, но зачѣмъ тебѣ въ омнибусъ? Тебѣ тамъ на колѣни сядутъ, всѣ ноги оттопчутъ! Я тебѣ предлагаю карету, мою карету, которая только меня одного и возитъ.
   -- Ну, да это, Миша, не важно; я, правду оказать, сажусь въ омнибусъ охотнѣе...
   -- Охотнѣе!.. Почему охотнѣе? Я для тебя нарочно приготовилъ особую карету, а ты въ омнибусъ охотнѣе! Аффектируешь, братъ, простотой да скромностію...
   -- Полно, Миша; изволь, изволь, сяду въ твою карету, что тутъ много говорить, отвѣчалъ Давыдъ.-- Нужно только багажъ захватить, вотъ пойдемъ вмѣстѣ.
   -- Оставь твой багажъ!.. Я пришлю за нимъ человѣка.
   -- Лишнее Миша, лишнее; вѣдь мы сами можемъ захватить его.
   -- Да къ чему его захватывать!..
   -- Ни тебя, ни меня это не затруднитъ, отвѣтилъ Давыдъ, и взявъ подъ руку Гурина, направился къ мѣсту, гдѣ разбирались вещи.
   Черезъ минуту вещи были выданы.
   -- Экой у тебя, Давыдъ, чемоданчикъ-то, желтый, корявенькій, вогнутый какой-то; откуда ты его выкопалъ? спрашивалъ Гуринъ, когда чемоданъ несли къ каретѣ.
   Гуринъ усадилъ Давыда, самъ помѣстился подлѣ него и приказалъ везти въ отель, гдѣ стоялъ.
   -- Отъ души радъ тебя видѣть, Давыдъ, началъ онъ уже въ каретѣ.-- Ты вѣдь пріѣхалъ сюда заниматься въ Б--еновской лабораторіи, такъ ли? Зиму значитъ проведемъ вмѣстѣ; и прекрасно.
   -- Да, на досугѣ потолкуемъ о многомъ; вспомнимъ, Миша, то время, дружбу...
   -- Какже, перебить Гуринъ.-- А ты, братъ, порядочно перемѣнился, да, знаешь и лучшему. Потолстѣлъ, поздоровѣлъ, округлялся. Видно профессоромъ-то ничего, недурно. Что, тысячи три небось имѣешь въ годъ, а?
   -- Да, случается иногда; обыкновенно же двѣ съ половиной...
   -- Двѣ съ половиной, и то, братъ, деньги.
   -- Ну, да работаю порядочно. Оставимъ-ка, Миша, это теперь; послѣ успѣемъ. Скажи меѣ пожалуста лучше, какимъ образомъ ты попалъ сюда, что ты здѣсь собственно дѣлаешь? Занимаешься чѣмъ? спросилъ Давыдъ.
   -- Многимъ, братецъ, многимъ, началъ было Гуринъ, но карета остановилась передъ подъѣздомъ отеля и подошедшій кельнеръ прервалъ разговоръ.
   -- Комнату тебѣ сейчасъ дадутъ; я тебѣ совѣтую спросить въ гульденъ или въ полтора; у нихъ здѣсь комнаты вообще милы и комфортны. Да кстати, закажи что тебѣ нужно сейчасъ же, при входѣ, какъ я всегда дѣлаю; не придется дожидаться голодному. Да вотъ позволь мнѣ распорядиться этимъ. Ты вѣрно хочешь бифстексу и чаю къ нему? Такъ вѣдь? кричалъ Гуринъ, и вдругъ ему показалось, что Давидъ немного растерялся.-- Ась!.. Ты должно быть бифстексу не ѣшь! желудокъ не варитъ... Понимаю! завалы... или этотъ проклятый геморрой... Ну въ такомъ случаѣ, я прикажу прямо подать тебѣ зельцерской воды съ виномъ, а то можно, для радости, къ зельцерской водѣ шампанскаго... Что жъ ты, братъ? говори скорѣй!
   Давыдъ выждалъ пока Гуринъ кончилъ, и потомъ вамъ обратился къ келльнеру.
   -- Ну и прекрасно, подтвердилъ Гуринъ.-- Ты мнѣ позволишь теперь минутъ на пять оставить тебя, а потомъ я къ тебѣ въ номеръ приду; если ты не усталъ, вмѣстѣ проведемъ вечеръ.
   -- Усталъ; но ты, Миша, сдѣлай милость находи, да и поскорѣй, отвѣтилъ Давидъ, пожимая радушно руку Гурина.
   Минутъ черезъ десять, на удобномъ мягкомъ диванчикѣ передъ чайнымъ столомъ, сидѣли Гуринъ и Давидъ въ комнатѣ послѣдняго.
   Давыдъ былъ въ рубашкѣ, съ наброшеннымъ сверху халатомъ, и сидѣлъ, положивъ голову на плечо Гурина; Туринъ подлѣ него въ модной щегольской завиткѣ, потирая руки и округляя ногти, посматривалъ на бѣлокурую голову своего пріятеля, съ снисходительною, какъ будто къ его непочатой наивности, улыбкой. Оба молчали нѣсколько времени.
   -- Съ чего же намъ начать? спросилъ наконецъ Гуринъ.
   -- У! какъ важно, Миша! засмѣялся добродушно Давыдъ.
   -- Да кончай ужинать; ты, можетъ-быть, не успѣлъ еще.
   -- Давно кончилъ, и Давыдъ приподнялся немного.
   -- Давыдъ!.. Что это у тебя? Вѣдь-то какая на маковкѣ, замѣтилъ вдругъ Гуринъ, наклоняясь къ его головѣ.-- Покажи-ка покажи. Э! да у тебя скоро волосъ не будетъ. Это, братъ, не практично! Зачѣмъ ты не стрижешь ихъ въ сроки, какъ я напримѣръ? Ты посмотри на мои волоса,-- какъ густой парикъ; вотъ я лысымъ никогда не буду.
   Давыдъ не посмотрѣлъ, но засмѣялся звонко и ласково.
   -- Покажи-ка, покажи, началъ снова Гуринъ, нагибаясь къ лицу Давыда и придвигая свѣчу.-- Какія, братъ, у тебя pattes d'oie огромныя, фу!
   -- Что это за pattee d'oie? спросилъ удивленный уже немного Давыдъ.
   -- Да ты былъ ли въ Парижѣ?
   -- Ну какже; теперь изъ Парижа.
   -- Ахъ да!.. И не знаешь, братъ, такого употребительнаго выраженія?..
   -- Извини, Миша, право не знаю.
   -- Ха! Да вѣдь вотъ эти складочки у глазъ, лучеобразныя. Французы называютъ ихъ pattes d'oie, помилуй!
   -- Скажи пожалуста, Миша! А я-то бѣдный и не зналъ. Такъ что же у меня онѣ велики или глубоки, что ли?
   -- То-то что велики, братъ, ужасно. Вѣрно ты таки много смѣялся, а?
   -- Ну, какъ всѣ; не очень-то ужь много.
   -- Или ты улыбаешься какъ обыкновенно, то-есть по просту, не практично значитъ. Я тебѣ скажу, ты открывай немного ротъ, когда улыбаешься или смѣешься, да вверхъ, а отнюдь не въ ширь; но открывай его опять, не слишкомъ уже много! Старайся, понимаешь, чтобы нижняя губа рѣшительно никогда не обнаруживала нижнихъ зубовъ и словно засѣдала на нихъ! Вотъ посмотри, Давыдъ, посмотри, и Гуринъ началъ смѣяться: ха, ха! ха! ха!-- видишь? понялъ? Никогда не будетъ большихъ морщинъ! Каково!..
   Давыдъ сѣлъ прямо и посмотрѣлъ на Гурина съ большимъ удивленіемъ.
   -- Вотъ этой-то именно важной житейско-практической стороны и не доставало въ практичности Штольца, продолжалъ Гуринъ, не замѣчая взгляда Давыда.-- Оттого-то онъ отчасти а не живой!..
   -- Штольцъ, обломовскій? спросилъ Давыдъ.
   -- Ну да. Штольцъ вотъ также и гимнастики не дѣлалъ: опять недостатокъ; понятно, что и выглядѣлъ гадко. Я, напримѣръ, каждый день три раза по десяти минутъ, въ назначенное время, занимаюсь гимнастикой.
   -- Гм....
   -- Хочешь я тебѣ покажу, что я въ состояніи сдѣлать.
   -- Ну послѣ пожалуста, Миша, отвѣтилъ Давыдъ, и опустилъ глаза, опасаясь, чтобы пристальный и удивленный взглядъ ихъ не смутилъ давно-невиданнаго стараго друга.
   Старый другъ былъ слишкомъ занятъ собой. Минуту продолжалось молчаніе.
   -- Ахъ, кстати, Давыдъ, произнесъ Гуринъ,-- разкажи, что новаго въ литературномъ мірѣ. Да!... ты вѣдь и самъ, кажется, ученый литераторъ. Что же ты это, въ самомъ дѣлѣ, ничего о себѣ не говоришь? Ну разкажи какъ?... что?...-- И Гуринъ въ первый разъ внимательно посмотрѣлъ въ глаза Давыда.
   Нѣмой упрекъ сказывался въ нихъ, несмотря на желаніе прикрыть его доброю улыбкой.
   -- Ты вѣрно разстроенъ, все молчишь; усталъ можетъ-быть? спросилъ Гуринъ.
   -- Нѣтъ, ничего, Миша.
   -- Разкажи же, гдѣ служишь, чѣмъ занимаешься?
   -- Служу, гдѣ прежде служилъ.... говорятъ, перейду въ Петербургъ.
   -- Занимаешься все химіей?...
   -- Да....
   -- Двигаешь науку впередъ?
   -- Ну не знаю....
   -- Покажи же, пожалуста, что-нибудь изъ твоихъ трудовъ; вѣрно томы?
   -- Гдѣ же!
   -- Покажи что-нибудь. Есть у тебя съ собой?
   -- Да вотъ, пожалуй, послѣдняя статейка въ Comptés rendus Французской академіи.-- И Давыдъ поднялся, досталъ изъ чемодана красную тетрадь и указалъ Гурину на двѣ-три страницы, наполненныя таблицами химическихъ наблюденій.
   -- А я какъ нарочно захватилъ одну изъ моихъ статеекъ, воскликнулъ Гуринъ, вынимая изъ кармана тетрадь тонкоисписанной блестящей почтовой бумаги и перебрасывая ее Давыду.
   Оба начали просматривать чужія тетради. Свѣтъ дрожавшихъ свѣтиленъ игралъ какою-то особенною игрой на столѣ; кривыя маленькія тѣни перебѣгали съ блестящей, почтовой тетрадки на скромную бумагу академическихъ записокъ и ночевали гдѣ-то тамъ за темнымъ краемъ ярко освѣщеннаго стола.
   -- Это должно быть очень не дурно, началъ первый Давыдъ,-- ты, Миша, оставь мнѣ пожалуйста статью-то...
   -- Непремѣнно, непремѣнно, попозже. А я вотъ твои таблицы просматривалъ. Скажи, это все цифры твоихъ собственныхъ наблюденій?
   -- Да, отвѣтилъ Давыдъ.
   -- Браво! Ты молодецъ, Давыдъ. Я всегда говорилъ, что изъ тебя выйдетъ много дѣльнаго, много пользы для науки.... даромъ, что ты тамъ въ службѣ числишься.
   -- А ты, Миша, развѣ совсѣмъ уже оставилъ службу? спросилъ Давыдъ.
   -- Кажется совсѣмъ.
   -- Всякую?
   -- Всякую офиціальную.
   -- Что же это ты? Вѣдь изъ тебя долженъ былъ выйдти дѣльный и порядочный чиновникъ, современемъ даже можетъ-быть.... очень полезный человѣкъ, а? Объясни-ка мнѣ Миша, отчего у тебя такая немилость къ службѣ....
   -- Долго, братъ, объяснять.
   -- Ну, для стараго пріятеля. Ты удивлялъ насъ всегда какимъ-то раннимъ практическимъ чутьемъ; помнится, ты толковалъ все о какомъ-то особенномъ.... идеалѣ практичности.... и повидимому.... надѣялся... долженъ былъ бойко пойдти къ нему....
   -- Долженъ былъ пойдти, и теперь иду! перебилъ его громко Гуринъ.
   -- Ну то-то, Миша, я и радъ. Только служба отчего же въ такомъ пренебреженіи у тебя?...
   Давидъ съ участіемъ ждалъ отвѣта; Гуринъ нѣсколько времени ничего не отвѣчалъ.
   -- Слушай, Давыдъ, началъ онъ вдругъ, вставая и возвышая голосъ;-- ты не дуракъ, ты поймешь и оцѣнишь важность моей жертвы. Слушай, же, повторилъ онъ, становись прямо противъ Давыда и складывая знаменательно руки на груди.-- Ты намекнулъ, кажется, на то, что я долженъ былъ выйдти.... Да, братъ! припомню тебѣ одну, очень важную для успѣховъ, сторону моей ранней практичности; ты, вѣроятно, забылъ ее. Помнишь или слышалъ ты, какъ убѣдительно, напримѣръ, умѣлъ я приказывать.... заказывать, совсѣмъ, совсѣмъ, этакъ, искуснымъ генеральски-директорскимъ тономъ:-- "Такъ вы, пожалуста, сдѣлайте какъ я вамъ говорилъ." -- "Какже-съ".-- "Не забудьте же, пожалуете" -- "Помилуйте, не забуду." -- "Поточнѣе же, смотрите." -- "Слушаю, слушаю." -- "Такъ я ужъ на васъ могу надѣяться." -- "Помилуйте-съ." -- "Такъ не забудьте же, смотрите, да поточнѣе." -- "Будьте покойны, непремѣнно." -- "Такъ, пожалуста же." Просто замучаешь. А главное братъ, припомни, какъ я тамъ бывало разговаривалъ съ набольшими, а въ сущности, кажется, былъ господинъ не безчестный. Пойдешь, бывало, лицо прилично-серіозное, чуть-чуть насупленное, голова склонена на бокъ, корпусъ поданъ впередъ, почтителенъ, скроменъ и милъ.-- "Ваше превосиство?" -- "Что вамъ угодно."-- "Я рѣшился побезпокоить ваше превосиство, по поводу того-то и того-то." -- "Что же такое?-- "Ваше превосиство, потрудитесь ли выслушать меня?" -- "Говорите." -- "Я.... иного думалъ о томъ-то, думалъ серіозно, и желалъ бы знать теперь окончательное мнѣніе вашего превосиства" -- Тотъ говоритъ что-нибудь.-- "Ваше превосиство совершенно справедливы; я замѣчу только, что...." -- и говоришь ему совершенно противоположное.-- "Такъ; ну что же?" -- "Не прикажете ли ужъ, ваше превосиство исполнить?" -- "Да", говоритъ, и радъ еще!...-- и Гуринъ захохоталъ тутъ громко.-- Такъ вотъ, братъ, какая сторона ранней практичности предсказываетъ служебные успѣхи, говорилъ онъ, продолжая смѣяться.-- Съ этимъ, братъ, въ люди выходишь, съ этимъ далеко зайдешь...
   Давыдъ не спускалъ съ Гурина удивленныхъ глазъ.
   -- И пожертвовать всею этою стороной, всѣми результатами ея, вѣдь это, братъ, подвигъ, великій подвигъ! кричалъ Гуринъ, подступая къ Давыду.
   Тотъ опустилъ голову, разстроенный и недоумѣвающій, и молчалъ.
   -- Говори же, Давыдъ, развѣ это не жертва, развѣ не велика она?
   -- Я не понимаю тутъ, прежде всего, слова жертва?
   -- Чѣмъ и чему, кѣмъ и кому, Миша? Ты, вижу.... болтуномъ сталъ; извини меня, и изъ болтливости.... прибавляешь.... выдумываешь....
   -- Какъ выдумываю? Будто этого не было? Ты, впрочемъ, не знаешь, потому что заходилъ только иногда.... сталъ увѣрять слегка Гуринъ, чувствуя что выдумалъ почти все.
   -- Не помню я ничего этого, Миша, не помню, и убѣжденъ, что никогда не было....
   -- Ха! Какой же ты сладенькій, да плаксивый....
   Давыдъ ничего не отвѣтилъ и замолчалъ; Гуринъ замолчалъ также и вдругъ почувствовалъ себя какъ-то ужасно неловко... передъ этимъ новымъ человѣкомъ, безъ малѣйшей лжи и хвастовства, спокойно-яснымъ, невозмутимо добрымъ....
   -- Не видѣлъ ли ты, Миша, кого изъ нашихъ друзей, изъ моихъ товарищей, которыхъ знавалъ? спросилъ Давыдъ.
   -- За границей не встрѣчалъ; только кого-то изъ училища встрѣтилъ въ Баденѣ.
   -- А я вотъ видѣлъ Семенова въ Берлинѣ,-- все тотъ же; да еще Зарина,-- ѣхалъ въ Боннъ заказывать приборы; Маренко въ Фрейбургѣ, занимается физіологіей. Кстати, ты, если не ошибаюсь, также спеціально занимался физіологіей?
   -- Да и теперь занимаюсь. Впрочемъ, братъ, столько же сколько и другими науками.
   -- То-есть читаешь? А самъ-то дѣлаешь ли опыты?
   -- Не дѣлаю, но знаю всѣ замѣчательные; слѣжу, что называется.
   -- Ну этого мало. Это ученый.... да неученый.
   -- Знаю все; не все ли равно?
   -- Нѣтъ, Миша. Что же ты еще дѣлаешь?
   -- Что?... Бываю въ такъ-называемомъ обществѣ...
   -- А!
   -- Ты, пожалуста, не вообрази только, чтобъ я не работалъ; это противъ моего лучшаго принципа. Каждый день, шесть часовъ, ни больше, ни меньше, я посвящаю серіознымъ занятіямъ; ровно ровнехонько шесть часовъ, утромъ отъ десяти до часу, вечеромъ отъ четырехъ до семи,-- и ничто не можетъ меня отклонить, сбить, отвлечь!
   -- Ого! Что же ты дѣлаешь въ это время?
   -- Ну пишу, читаю; мало ли?
   -- А остальные часы?
   -- Всѣ распредѣлены, Давыдъ. Занимаюсь гимнастикой отъ такого-то до такого-то, завтракаю до такого-то, гуляю до такого-то, и такъ далѣе. Вечеромъ, большею частью, хожу въ общество. Ты пожалуй спросишь, что же я тамъ дѣлаю. Много, много. Ввожу, вопервыхъ, раціональныя воззрѣнія...
   -- Какія?
   -- Раціональныя.... относительно и возможно истинныя, чуждыя предразсудковъ и преданій, научныя, точныя.... Ну да ты понимаешь меня, Давыдъ....
   -- Какія же?
   -- Ну, вотъ такъ-называемыя матеріялистическія, хотя вѣдь и въ матеріялизмѣ, братъ, бездна произвольнаго, множество гипотезъ. Космогоническая теорія -- тотъ же теологизмъ, декламировалъ важно Гуринъ.
   -- Вотъ какъ! замѣтилъ Давыдъ и замолчалъ.
   Гуринъ сталъ шагать по комнатѣ, и опять, при этомъ новомъ, скромномъ, но недоумѣвающемъ молчаніи, почувствовалъ ту же непріятную и рѣдкую въ себѣ неловкость.
   -- Однако мнѣ пора уже, Давыдъ; двѣнадцать, проговорилъ онъ, останавливаясь и смотря на часы:-- прощай же, братъ. Очень радъ былъ видѣть тебя.
   -- Ну прощай Миша. Завтра надѣюсь у видимся.-- Онъ всталъ и обнялъ Гурина.
   -- До свиданія; завтра заходи ужь ты ко мнѣ. Отъ восьми до десяти я гуляю; вмѣстѣ пройдемся, я тебѣ городъ покажу.
   Онъ пожалъ Давыду руку и направился къ двери.
   -- Покойной ночи, Миша, спи хорошенько, крикнулъ ему вслѣдъ Давыдъ.
   -- Спасибо, братъ, отвѣтилъ уходя, какъ-то сильно неловко, Гуринъ.
   Направляясь въ свою комнату по длинному полуосвѣщенному корридору, Гуринъ насупился и задумался. Въ его головѣ поднялись одна за другой сегодняшнія сцены у Нарѣевой и Давыда, съ преувеличеннымъ авторитетомъ въ первой, со странною неловкостью во второй, и мысль его, мастерица поучительныхъ сравненій, да внутреннее чувство, совершенно невольно привели его къ кое-какимъ выводамъ. "Ученость и гуртовая образованность, бормоталъ онъ про себя, декламаторскимъ тономъ, по привычкѣ, научныя заботы и свѣтскія забавы, скрытная правда и хвастливая ложь.... Давыдъ и.... Ну, тсс... ты тамъ! нравоучительный байбакъ!" спохватился онъ, входя въ свою комнату.
   

III.

   Читатель видѣлъ Гурина уже два раза и отчасти познакомился съ нимъ; мы просимъ позволенія познакомить его теперь съ прошедшимъ Михайла Львовича, обѣщая быть краткими и не заграмаживать памяти лишними лицами и подробностями.
   Съ первыхъ лѣтъ мы видимъ Гурина сиротою. Матери онъ вовсе не помнилъ; она умерла на первомъ году. Отца, скончавшагося на его четвертомъ или пятомъ году, онъ помнилъ чуть-чуть, сквозь туманъ,-- какъ утромъ онъ каждый день брился и крупно бранилъ при этомъ деньщика Ѳедота, потомъ въ мундирѣ отправлялся куда-то, къ обѣду,-- а когда приходилъ сердитый, все кричалъ и страшнымъ голосомъ; вечеромъ уѣзжалъ опять. Ни братьевъ, ни сестеръ не было; мальчикъ проводилъ время съ нянькой и козачкомъ, и покрикивалъ на нихъ.
   По смерти отца, мы видимъ его у опекуна, дяди по матери. Хохолъ въ большихъ чинахъ, на видъ суровый, въ сущности не злой, но крайне скупой, опекунъ все напоминалъ Михайлѣ, что у него почти ничего нѣтъ, и чтобъ онъ не забывалъ этого. Съ Мишей жили двѣ кузины, сухія, жеманныя, очень некрасивыя и имъ не любимыя. При этихъ кузинахъ состояла Нѣмка, гувернантка, скромная и не глупая, старая дѣвица, на невыразимо-маломъ жалованіи. Гуринъ говорилъ съ ней часто, сочувствовалъ ей подѣтски, но старался не показывать много этого сочувствія, чтобы не вооружить тетки, барыни необыкновенной и злой спѣси.
   Скоро Гурина отдали въ гимназію, и съ этихъ поръ онъ пошелъ, какъ въ послѣднее время, идутъ довольно часто не бездарные мальчики.
   Сначала мы видимъ его въ гимназіи, первымъ, лучшимъ. Потомъ въ кругу какихъ-то гимназическихъ франтовъ, сосредоточивавшихъ всѣ своя способности на платьѣ и прическѣ, въ большею щекотливостью къ неловкимъ положеніямъ въ такъ-называемомъ обществѣ, съ ходячими насмѣшками надъ мистическими преданіями.
   Далѣе лѣтъ въ четырнадцать, онъ уже въ ссорѣ съ этимъ кружкомъ; серіозный и задумчивый, онъ удивляетъ всѣхъ какимъ-то скороспѣлымъ практическимъ смысломъ. О немъ, въ это время, разказывали слѣдующій случай. "Разъ, въ воскресенье, на одной изъ самыхъ блестящихъ улицъ Петербурга, онъ встрѣтилъ стараго нищаго, калѣку, который, повидимому, не поспѣлъ никуда въ этотъ день къ обѣднѣ и голодалъ на холоду,-- а по блестящей улицѣ никто не подавалъ. Мальчикъ выждалъ пока тотъ добрался до небольшаго переулка и кивнулъ ему за уголъ -- посовѣтывалъ не стоять на блестящей-то улицѣ, а держаться лучше вотъ тутъ, въ тѣни, въ переулочкѣ: -- тамъ молъ, старина, больше ходятъ, да совѣстно подавать, надо останавливаться, люди оглядываются и смотрятъ въ самое лицо." Старикъ остался очень благодаренъ ему, и всегда, когда завидитъ, бывало, потомъ Гурина, радушно киваетъ ему головой изъ своего переулка.
   Далѣе, мы видимъ его вдругъ переведеннымъ въ одно изъ первокласныхъ училищъ. Онъ и здѣсь занимается и читаетъ много, говоритъ красиво и даже увлекательно. Знакомится съ Давыдомъ, ходившимъ къ его дядѣ давать уроки. Но при этомъ толкуетъ уже о какомъ-то странномъ идеалѣ дѣятельности. "Я не изъ тѣхъ, что рано и безплодно сгораютъ въ высокихъ, да безтолковыхъ стремленіяхъ, я не изъ тѣхъ, что жалко и глупо промахиваются, я не изъ Тентетниковыхъ" и пр., говорилъ онъ, иногда вслухъ, чаще про себя... "Я цѣлъ еще!" гордо думалъ онъ въ другой разъ, слыша, какъ кто-нибудь говорилъ ему: "А я, Миша, плохъ, очень плохъ,-- мнѣ и доктора ужь запретили."
   Потомъ, года черезъ два по выходѣ изъ первокласнаго училища, мы встрѣчаемъ его вдругъ въ свѣтскомъ обществѣ, съ самодовольнымъ лицомъ, посреди франтовъ, съ большимъ вліяніемъ на нихъ, съ многозначительною усмѣшкой при разказѣ о какомъ-нибудь успѣхѣ -- интрижкѣ или о модномъ приключеніи. Онъ, говорили, продалъ свое небольшое имѣніе, накупилъ акцій, живетъ невѣрными процентами съ нихъ,-- отъ тысячи до двухъ, и проживаетъ всегда гораздо больше. Онъ оставилъ свою физіологію и занимается теперь всѣмъ вообще, пишетъ не глупыя статьи для журналовъ и, на досугѣ, въ минуту задумчивости и отчета передъ собою, утѣшаетъ себя чѣмъ можетъ.-- "Промахнулся!.. ха! какъ бы не такъ! Я хочу быть цѣльнымъ, всестороннимъ, нормальнымъ человѣкомъ, однимъ словомъ, а не уродомъ, ученымъ флюсомъ... Съ полнымъ сознаніемъ, проявилась во мнѣ воля и вступилъ я въ это существованіе; безъ стыда принимаю въ себя живительный свѣтскій элементъ, съ его кишащими, трепещущими, увлекательными впечатлѣніями минуты. Въ общественной жизни все обусловлено, все объяснимо; очередной смыслъ самаго мелкаго факта, предъ человѣкомъ проницательной мысли, не проходитъ поздно..." и такъ далѣе, путался въ утѣшеніяхъ себѣ нашъ милый герой.
   Далѣе, черезъ два-три года, мы видимъ его въ Парижѣ. Онъ выглядитъ de la bonne compagnie первой руки и совершенно втянулся уже въ свѣтскую жизнь. Былая гордая и твердая самоувѣренность разрѣшилась хвастовствомъ, воля -- точнымъ выполненіемъ "режима" и распредѣленія часовъ, практичность -- заботами о наружности и физической прочности.
   И теперь, въ то время, къ которому относится нашъ маленькій разказъ, первою главною, можно сказать, единственною заботой Михайла Львовича Гурина, была женитьба на богатой, очень богатой и знатной, и, читатель, во что бы то ни стало!.. вотъ какъ!
   Варвара Антоновна была дочь одной важной особы, въ настоящую минуту не занимающей, правда, никакой должности, но тѣмъ не менѣе важной. Прежде чѣмъ сказать нѣсколько словъ о дочери, мы позволимъ себѣ познакомить немного читателя съ лицомъ ея папаши, подъ вліяніемъ котораго она образовалась.
   Маленькій, худенькій, сѣденькій, желтенькій, важный, благосклонный и либеральный; еще чистенькій до крайности, выбритый донельзя,-- таковъ старичокъ Антонъ Валеріановичъ Нарѣевъ.
   Въ своемъ кругу, онъ пользовался репутаціей человѣка ума необычайнаго и, главное, начитанности единственной. Большой "аматеръ" фразъ, онъ оставилъ себѣ эту репутацію запасцомъ короткихъ "maximes", бросаемыхъ въ обществѣ въ удобныя минуты съ самымъ сдержанно-многозначительнымъ видомъ, что не мѣшало однако этимъ "максимамъ" быть не очень глубокими и, что похуже, порядочно противорѣчить одно другой.
   "Il n'у а de bonheur que dans les voies communes"! произносилъ онъ мило-грустнымъ тономъ, слыша разказъ о неудачахъ какого-нибудь слишкомъ гласнаго и блестящаго либерала. А черезъ часъ, въ обществѣ "почтительныхъ и скромныхъ" молодыхъ людей, онъ, подымая голову, говорилъ на распѣвъ: "Да, правду сказалъ великій человѣкъ: Qui dit homme, dit soldat..." Впечатлѣніе было необыкновенное.
   Что до обстоятельствъ матеріальныхъ старичка Антона Валеріановича, то о нихъ намъ распространяться не годятся. Говорили, что онъ богатъ, что у него и недалеко отъ Петербурга гдѣ-то славное имѣніе, что по праздникамъ къ нему, въ домъ на Мойкѣ, ходятъ по черной лѣстницѣ мужички, всѣ въ богатыхъ зипунахъ, что лично его старичка въ имѣніяхъ мало знаютъ, но нельзя сказать, чтобы не любили, и положительно никогда на него не жаловались.
   Въ настоящее время старичокъ Антонъ Валеріановичъ находится за границей, для поправленія здоровья своей дочери, именно въ городѣ Г. У него бываютъ довольно часто проѣзжіе изъ петербургскихъ знакомыхъ; съ ними онъ отправляется осматривать разныя богоугодныя, хозяйственныя и другія заведенія. Въ Г. у него тоже двое-трое близкихъ знакомыхъ, и между послѣдними находится Михайло Львовичъ Гуринъ, котораго старичокъ побаивается отчасти, но принимаетъ, кажется, очень благосклонно, какъ даровитаго писателя. Да, мы забыли еще сказать, что Антонъ Валеріановичъ вдовецъ, и что у него двое дѣтей,-- сынъ Александръ Антоновичъ, по дипломатической части, и дочь Варвара Антоновна.
   Дѣтство Вареньки Нарѣевой прошло очень обыкновеннымъ порядкомъ. Она капризничала только, можетъ-быть, больше другихъ, и не любила къ тому своей гувернантки. Да еще, какая-то знакомая генеральша, видно злая и большая сплетница, разказывала, что когда мать желала наказать Вареньку, то говорила ей, что она дурна; Варенька, при этомъ, начинала плакать и плакала долго, желчно и сосредоточенно. Худая, высокая не по лѣтамъ, блѣдная, рѣдковолосая, она смотрѣла довольно болѣзненно, что, однако, къ прискорбію нѣкоторыхъ родственниковъ, не помѣшало свезти ее въ С--ый институтъ, еще при жизни maman. Въ доинститутскомъ ея быту, заслуживаетъ нѣкотораго вниманія небольшое обстоятельство, важное для читателя не столько еще по своей характеристичности, сколько потому, что оно было извѣстно Михаилу Львовичу.
   Къ старичку Антону Валеріановичу приходилъ по воскресеніямъ изъ одного также первокласнаго столичнаго училища, нѣкто Paul Begikoflf, смуглый, черноглазый, кудрявый и яркогубый мальчикъ. Однажды, maman ѣхала куда-то въ гости брала съ собой Вареньку. Та счастлива, бѣгаетъ, прыгаетъ, очень рано начинаетъ свой туалетъ, и одѣта когда maman еще не готова. Брата Александра нѣтъ дома; француженки также; Paul же сидитъ въ залѣ и занятъ чтеніемъ. Гостиная рядомъ не освѣщена. Варенька, неизвѣстно почему, все подбѣгаетъ къ зальной двери, посмотритъ какъ то отрывочно и не спокойно на смуглаго мальчика, и убѣжитъ. Наконецъ: "Paul, viens donc, que je te dise un mot", и Варенька зоветъ его въ дверяхъ. Тотъ подходитъ съ нѣкоторою нерѣшительностью, а Варенька хвать его живо за уши, потомъ отвела на средину темной гостиной, и тамъ поцѣловала его крѣпко и судорожно, да въ самыя губы... Бежиковъ, который служитъ теперь гдѣ-то оберъ-секретаремъ, разказывая это похожденіе Михайлу Львовичу, замѣчалъ, что объясненіе поцѣлуя очень просто: оно прежде всего въ преданности Вареньки къ нему, кузену, и потомъ въ радости ѣхать въ гости.
   Въ институтѣ, время и воспитаніе идутъ какъ обыкновенно. Maman скоро умираетъ, и къ Жюли ѣздитъ самъ знатный старичокъ Антонъ Валеріановичъ, съ коробками конфетъ, фруктовъ и тому подобнаго; иногда пріѣдетъ братъ, изрѣдка товарищъ его, смуглый, кудрявый Paul. Денегъ, вещей и подарковъ Варенькѣ привозится многое множество, и какъ обыкновенно, все это расходится по прислугѣ и другимъ, и черезъ недѣлю ничего не остается.
   Изъ института Варя выходитъ еще блѣднѣе и худѣе, чѣмъ была. Положительно извѣстно, что въ институтѣ запрещенныхъ книгъ она не читала, а между тѣмъ,-- чему нѣкоторые можетъ быть повѣрятъ съ трудомъ,-- она говорила, вскорѣ послѣ выпуска, одной своей подругѣ, что вопервыхъ выйдетъ за высокаго ростомъ, вовторыхъ, будетъ держать мужа въ рукахъ, а втретьихъ, не иначе пойдетъ замужъ, какъ выговоривъ себѣ позволеніе кокетничать на балахъ.
   Четыре года свѣтской жизни ушли пусто и праздно. Варвара Антоновна, къ прежнимъ требованіямъ и условіямъ, прибавила еще новыя; при этомъ, замѣтимъ кстати, она сдѣлалась большимъ знатокомъ формъ.... Отецъ былъ слабъ къ ней до униженія. Она читала довольно много и вещи самыя разнообразныя; она была не глупа и развилась отъ постояннаго присутствія при толкахъ старичка папаши, научилась отъ него складно говорить и спорить, и несмотря на шаткость здоровья и впалость груди, счастлива, повидимояу, всѣмъ, исключая одного.... Мужа почему-то не отыскивается, а Варварѣ Антоновнѣ скоро минетъ двадцать четыре года. Первый человѣкъ, который понравился ей и могъ увлечь -- это Гуринъ. "Онъ не богатъ, разчитываетъ Варвара Антоновна, и не изъ настоящихъ своихъ", да это выкупается съ избыткомъ. Вопервыхъ, онъ человѣкъ рѣдкаго такта, а потому никогда не заставитъ меня покраснѣть за себя, я обожаю его за это; вовторыхъ, онъ высокъ, силенъ, хорошъ собою; втретьихъ, умнѣе всѣхъ ихъ, вчетвертыхъ.... и такъ далѣе. А что до держанія его въ послушаніи, то хоть я сама и ухаживаю теперь за нимъ, однако онъ, Михайло Львовичъ-то, станетъ вѣдь жить на мой счетъ...."
   Такова Варвара Антоновна.
   Теперь, мы попросимъ у читателя вниманія къ третьему вашему герою.
   Гдѣ-то тамъ, на восточныхъ предѣлахъ русскихъ, въ небольшомъ сельцѣ Богогрудскѣ, жилъ священникъ, отецъ Андрей, простой, честный, не корыстный, любимый, говорили, и своими, и "отщепенцами". У отца Андрея, женатаго на дочери достаточнаго государственнаго крестьянина, было пятеро дѣтей,-- три дочки и два сына. Пока была въ живыхъ его Авдотья Кондратьевна, большая семья не знала нужды; но пришло время, Авдотья Кондратьевна скончалась по примѣру другихъ; за нею, въ непродолжительномъ времени, скончались двое дѣтей, а тамъ, черезъ годъ какой-нибудь, и самъ отецъ Андрей. Осталась дочь Машенька, дѣвушка на двадцатомъ году, потомъ Давыдъ -- десяти лѣтъ, и наконецъ Наташа -- трехъ. Слышно было, что добрые люди хотѣли разобрать маленькихъ, но что Машенька удержала дѣтей у себя, а ей, говорили, кормить ихъ стоило большихъ трудовъ и тяжелыхъ жертвъ. Скоро, къ счастію, по ходатайству знакомаго протоіерея въ губернскомъ городѣ, Давыдъ былъ опредѣленъ въ губернскую гимназію, а Наташа взята къ одному достаточному помѣщику, проживавшему въ сосѣдствѣ города. Машенька, послѣ разлуки, осталась въ сельцѣ поселилась въ небольшомъ отцовскомъ домикѣ, стала вдругъ, почему-то отказываться идти замужъ, и скучно проводила свои дни, думая лишь о Наташѣ и братцѣ.
   Давыдъ и Наташа видѣлись иногда по воскресеньямъ. Маленькая Наташа пріѣдетъ, бывало, къ нему съ нянюшкой, въ гимназію. Они поцѣлуются крѣпко, возьмутъ другъ друга за руки, и сидятъ такъ долго, не говоря ни слова, и глядятъ большими влажными глазами. Иногда Наташа вдругъ заплачетъ и станетъ высвобождать свои руки, чтобъ утереть слезы; Давыдъ не пускаетъ рукъ и жметъ ихъ еще крѣпче. Изъ глазъ Наташи начнутъ чаще катиться слезинки; Давыдъ посмотритъ-посмотритъ, и самъ заплачетъ, и обоимъ имъ грустно и какъ-то отрадно. А тамъ нянюшка подойдетъ и заторопитъ Наташу домой; они поцѣлуются и разойдутся, оглядываясь разъ десять назадъ.
   А время бѣжитъ себѣ, бѣжитъ какъ, обыкновенно, не принося Давыду и Наташѣ ни особенныхъ радостей, ни особеннаго горя. Наташу въ домѣ любятъ, правда, снисходительно, но все же любятъ. Давыдъ учится прилежно и, смотришь, переводится въ столицу, въ университетъ. Тутъ онъ начинаетъ заниматься естественными науками, прилежно, но какъ и другіе, и обращаетъ на себя вниманіе только своею необыкновенною честностью, да уже сложившимся, научнымъ миросозерцаніемъ, чуждымъ всего неправдиваго, свободнымъ отъ произвола.
   Потомъ, года черезъ два, по возвращеніи его съ вакацій, во время которыхъ скончалась сестра Машенька, въ немъ замѣчаютъ большую перемѣну. Онъ такой же все честный и правдивый, но къ этому прибавилась еще какая-то особенная теплота и ясность, необыкновенная мягкость и искренность задушевная и наивная; да прилежанія стало вдвое больше противъ прежняго. Давыдъ разказывалъ своимъ пріятелямъ, какъ умирала его старшая сестра, прежде-временно сморщившаяся и опустившаяся старая дѣвушка; какъ при входѣ его, она открывала свои тусклые впалые глаза и набожно поворачивала ихъ къ темненькой иконѣ, висѣвшей въ углу, у оконъ на дворикъ; какъ передъ самою смертью, она попросила позвать его и Наташу, своею худою рукою перекрестила ихъ три раза, стала говорить, что Богу угодно призвать ее къ себь, что свидится она тамъ съ родителями, братцемъ и сестрами, что проситъ простить ее за грѣхи, потомъ прилегла немного, потомъ снова поднялась, опять перекрестила изъ три раза, и начала тихимъ голосомъ: "Давыдъ, ты старшій теперь, береги Наташу, люби ты ее, и Богъ тебѣ поможетъ и не оставитъ своею благодатію; подойди Выдя, дай обниму тебя въ послѣдній разъ...." Она открыла руки, нагнулась немного впередъ, коснулась почти губами волосъ его, и вдругъ въ безсиліи, съ судорожнымъ вздохомъ и съ какою-то покорно-скорбною улыбкой, опрокинулась на подушку.... И сознавался Давыдъ, искренній и честный, что хотѣлось ему тогда другой жизни, гдѣ бы можно обнять старую дѣвушку Машеньку, что нуждался онъ въ ней, и что ему, натуралисту, вѣрилось въ это.
   Черезъ четыре года, Давыдъ профессоръ. Натура серіозная и цѣльная, онъ не бросается ни на что съ перваго взгляда, и во всемъ ищетъ яснаго и точнаго понятія. Ему придутъ, напримѣръ, говорить о нападкахъ на теорію, которой онъ держится въ своей наукѣ, и о слабости возраженій; онъ выслушаетъ внимательно, разспроситъ, задумается немного и потомъ поскорѣе уйдетъ къ себѣ работать. Въ другой разъ, придутъ сообщать ему новыя, оригинальныя мнѣнія; вотъ-де одинъ Нѣмецъ полагаетъ, что часть физіологической работы въ тѣлѣ преобразуется въ духовную, которая потому отъ явленій вещественныхъ отличается не болѣе чѣмъ теплота отъ движенія, или что-нибудь въ этомъ родѣ. Давыдъ снова выслушаетъ внимательно, спроситъ не знаютъ ли кому принадлежатъ эти предположенія, замѣтитъ, что они очень оригинальны, но больше ничего не скажетъ и убѣжитъ опять поскорѣй работать.
   Къ искреннимъ и честнымъ мистикамъ онъ относился какъ-то ласково, спокойно, не горячась и не глумясь. Вообще не любилъ онъ глумиться. "Это какъ-то не порусски", замѣчалъ онъ добродушно.
   Въ кружкѣ товарищей смѣялись, положимъ, надъ какимъ-нибудь бездарнымъ писателемъ. Давыдъ иногда посмѣется также, потомъ, когда другіе успокоятся, скажетъ, какъ будто больше себѣ самому, безъ малѣйшей натяжки или докторальности: "А вѣдь, господа, трудъ-то, когда добросовѣстенъ, искупаетъ многое, какъ бы плохъ онъ тамъ ни былъ; святъ онъ, господа, и благороденъ по тому одному уже, что онъ трудъ." Но когда начинали увѣрять, что талантъ искупаетъ всѣ личные грѣшки, какъ общая польза искупаетъ мелко-житейское зло, онъ, съ недовѣріемъ покачивая головою, произносилъ тихо: "едва ли, господа, едва ли." Когда заговаривали о грустномъ разладѣ между словомъ и дѣломъ какихъ-нибудь литературныхъ людей, онъ также тихо и спокойно, но твердо замѣчалъ: "Постараюсь, чтобъ у меня никогда не было ни одного подобнаго знакомаго; и знаете, господа, въ чемъ другомъ, а ужь тутъ я, право, надѣюсь на себя, и никогда, никогда не подамъ такому руки." И онъ говорилъ это такъ безыскусственно и чисто, что многіе безмолвно начинали провѣрять себя.
   Принималъ Давыдъ каждаго такъ радушно, что невольно думалось: "Какіе же есть, однако, на свѣтѣ дорогіе люди!" Не смотря на то. что работалъ почти постоянно, онъ усаживалъ всякаго приходившаго и разговаривалъ съ нимъ по возможности. "Давыдъ Андреичъ! скажите пожалуете, что, по вашему, за цѣль жизни?" спроситъ его какой-нибудь профанъ.-- "Наслажденіе," отвѣтитъ онъ скороговоркой, и живо вскочивъ, побѣжитъ къ своимъ колбамъ и аппаратамъ, посмотрѣть какъ идетъ перегонка, или на сколько поднялся термометръ, и оттуда кричитъ уже въ дополненіе: "въ обширномъ и высшемъ смыслѣ."
   Можно сказать смѣло, что Давыдъ не былъ ничему совершенно чуждъ; интересовался всѣмъ, читалъ недосугѣ все. Отъ художественныхъ произведеній, химикъ нашъ приходилъ въ самый наивный восторгъ. Читалъ стихи онъ плохо, какъ-то упиралъ на риѳму, а между тѣмъ, часто, прежде чѣмъ дойдетъ до конца маленькой піесы, остановится раза два, опуститъ книгу и подниметъ влажные глаза въ потолокъ: это онъ оправляется отъ впечатлѣній.
   

IV.

   -- Миша! что жь ты это не встаешь? Сегодня, кажется, ты и часъ свой просрочилъ. Смотри, ужь половина девятаго.
   -- Ба, Давыдъ! Вотъ радъ-то! А то сны какіе-то глупые замучили. Будто уже половина девятаго?
   -- Смотри.
   -- Ха! Ну, братъ, потрудись подождать; черезъ какіе-нибудь четверть часа я готовъ. Присядь-ка вотъ.
   -- А я къ тебѣ вчера вечеромъ заходилъ; не было дома.
   -- Да. Вчера, какъ и третьяго дня, былъ тутъ у однихъ Русскихъ, Нарѣевыхъ. Вчера, вообрази, читалъ имъ одну свою статью. Ты пожалуй спросишь: къ чему? А къ тому, чтобы доказать этому глупому люду, что онъ ни одного слова не пойметъ изо всего, что я прочту.
   -- О, о! И доказалъ?
   -- Ну, безъ сомнѣнія.
   -- Вотъ ты что дѣлаешь, Миша! Такъ ты затѣмъ только и ходишь туда?
   -- Да, почти.
   -- Такъ часто?
   -- То-есть, видишь ли, Давыдъ, не за однимъ ужь этимъ. Правду тебѣ сказать, у меня есть кой-какіе практическіе... виды не виды, цѣли не цѣли, а такъ, знаешь, предположенія...
   -- А!
   -- Пора, братъ, жениться; годы уходятъ, чувства глохнутъ.
   -- Извини, значитъ тамъ невѣста есть?
   -- Есть, Давыдъ; только худовата, да я старовата.
   -- Значитъ, не но тебѣ?..
   -- Ха!.. и по мнѣ...
   Давыдъ повернулъ голову въ сторону и замолчалъ.
   -- Ты не вообрази, чтобы тутъ была какая-нибудь... преждевременная... шалость.
   -- Нѣтъ, зачѣмъ же. Да ты скажи мнѣ, Миша, любишь ты ее, что ли? спросилъ Давыдъ и посмотрѣлъ прямо въ глаза Гурину.
   -- Люблю ли? Что ты, братъ?
   -- Ну, да?
   -- Ну, нѣтъ, само собою разумѣется.
   -- И хочешь жениться?
   -- Женюсь.
   -- Шутишь, Миша.
   -- Непремѣнно.
   Давыдъ замолчалъ снова; Гуринъ былъ занятъ своимъ cream'омъ.
   -- Нельзя сказать, чтобъ она была слишкомъ дурна; тогда я дѣйствительно едва ли бы женился.
   -- Миша, вѣдь ты ея не любишь, такъ какъ же это? произнесъ тихо Давыдъ.
   -- Ни одной женщины, братъ, не любилъ, да и не буду, думаю, любить, то-есть любить въ гуртовомъ, "банальномъ" смыслѣ. Хоть это немного пошло, да теперь и изъ моды вышло увѣрять, что не въ состояніи любить, однако во мнѣ это истинно. Холодноватъ я, братъ, сухъ, боюсь до смерти смѣшныхъ положеній...
   -- Полно, Миша. Ты на словахъ бывалъ всегда хуже чѣмъ на дѣлѣ.
   -- Да, да. Теперь, напримѣръ, женюсь на богатой, только потому что она богата.
   -- Женишься ли еще?
   -- Давыдъ! Я человѣкъ воли и дѣла!..-- И Гуринъ всталъ, чтобы надѣть жилетъ.
   -- Ты вѣдь лучше чѣмъ кажешься, чѣмъ увѣряешь... На богатой, Миша... вѣдь это, право, не хорошо, кротко, чуть слышно произнесъ Давыдъ.
   -- Э! Давыдъ, продолжалъ Гуринъ, какъ бы не замѣчая его послѣднихъ словъ.-- Они вѣдь нужны, эти браки-то. Самая жизнь, экономическія соображенія, общественное благо, требуютъ ихъ. А то, по твоему, бѣдный долженъ непремѣнно сходиться лишь съ бѣдненькою.
   Давыдъ молчалъ.
   -- Я не такъ вотъ, ни съ того ни съ сего, захотѣлъ этого; я, братъ, думалъ надъ этимъ, и могу васъ всѣхъ, влюбляющихся, какъ холодною водой окатить...
   -- О, о! Миша. Ну ка!..
   -- Некогда. Я скажу тебѣ только, что изъ сотни вашихъ браковъ по любви, едва одинъ счастливъ. Когда кончится сладкое время, налюбуются, нацѣлуются, и придется справляться съ житейскими бѣдами, плохо тогда. Я не хочу говорить уже о томъ, что часто не на что бѣлья-то...-- Гуринъ не кончилъ.-- Нѣтъ, я говорю только, что влюбливаніе мѣшаетъ обыкновенно знакомству влюбляющихся. А потомъ, когда разсмотрятъ другъ друга, пойдутъ недоразумѣнія, удивленія, холодность, упреки и тому подобное; а тамъ жизнь испорчена и потеряна навсегда. Посмотри вонъ на вашего Горнова и другихъ. Слѣдуетъ, братъ, какъ можно короче знакомиться другъ съ дружкой, и мы, люди практическіе, разчетливые, такъ и дѣлаемъ. Чтоже до денегъ, то нужно же чтобы отъ тѣхъ... они наплывали къ намъ, облагораживая, счастливя, обезпечивая работниковъ мысли, людей искусства, науки, и прочихъ. И кому, спрошу я, изъ этихъ послѣднихъ принимать этотъ денежный наплывъ, какъ не тѣмъ, которые не струсятъ и не сконфузятся передъ капитальными барышнями, которыя у нихъ словно у себя, значитъ кому, какъ не мнѣ?..
   -- Миша, братецъ! Да какъ же ты будешь у твоей... капитальной барышни на содержаніи... перебилъ его Давыдъ.
   Гурина это какъ будто удивило. Онъ остановился на минуту.
   -- Какъ, на содержаніи? оправился онъ.-- Никогда!.. Я приношу ей свой капиталъ, капиталъ ума и таланта, во сто тысячъ разъ поважнѣе ея денегъ; я беру у ней деньги съ презрительнымъ снисхожденіемъ, изъ милости... ха!
   -- Полно, Миша. Еслибы ты ее любилъ, все это было бы еще ничего, но такъ...
   -- Но такъ еще лучше.
   -- Право, ты самъ знаешь, что это не хорошо.
   -- Ну, ну!.. Что это мы съ тобой монологировать вздумали!
   -- Миша...
   -- Ахъ, полно, Давыдъ! Ты вѣдь недотрога, ты вѣдь какое-то святое исключеніе, а потому судишь всѣхъ нравственнымъ аскетомъ. Скажи-ка мнѣ, милый да сладкій человѣкъ, знаешь ли ты жизнь, много ли задѣвала, дразнила, испытывала она тебя? "Немножко, Миша, немножко," пожалуй отвѣтишь ты мнѣ по привычкѣ. Очень мало,-- братъ! Посуетиться съ аппаратишками, потомъ поглаголать съ каѳедры, потомъ бѣжать опять въ туманную и темненькую лабораторію,-- вотъ все и время. Тебя жизнь не ставила лицомъ къ лицу съ непосредственнымъ практическимъ дѣломъ, которое требовало бы немедленнаго рѣшенія и рѣшимости лицомъ къ лицу съ обстоятельствами, въ которыхъ нужна была сильная воля, практическая твердость.
   -- Къ чему это вдругъ, Миша, говоришь ты такъ много? перебилъ его Давыдъ.-- И какія же это обстоятельства? Не нужда ли?
   -- Нѣтъ! Что нужда!
   -- Значитъ, нужда ни по чемъ. Такъ чѣмъ же это жизнь-то испытывала тебя? Разкажи, сдѣлай милость.
   -- Да вотъ, напримѣръ, Давыдъ, я игралъ въ рулетку... и остановился при шансахъ и возраставшемъ выигрышѣ, именно тогда, когда дошелъ до назначенной мною цифры; этому нѣтъ трехъ мѣсяцевъ. Театрально, скажешь ты, да истинно! Потомъ, что бы тебѣ сказать?.. я.... я затѣялъ изъ трехъ гульденовъ тяжбу съ здѣшнею компаніей желѣзныхъ дорогъ, и.... Давыдъ.... выигралъ ее!-- этому еще мѣсяца нѣтъ. Не вѣришь, такъ спроси кого хочешь; здѣсь всякій встрѣчный скажетъ тебѣ это.
   -- Вѣрю, вѣрю, Миша, помилуй! Но испытанія-то, кажется, не слишкомъ потрясающія....
   -- Это, братъ, дѣло, и дѣло настоящее! Да ты игралъ ли въ рулетку, въ людныхъ публичныхъ собраніяхъ?
   -- Не случалось.
   -- Случится, тогда увидишь что это! Я тебѣ, впрочемъ, могъ бы датъ понятіе въ двухъ словахъ.
   -- Пожалуста, Миша.
   -- Помни же, Давыдъ:-- въ двухъ словахъ; распространяться не буду. Я отправился въ Баденъ собственно потому, что кто-то изъ моихъ добрыхъ знакомыхъ былъ тамъ. Плановъ, предположеній -- въ головѣ никакихъ; нѣсколько десятковъ гульденовъ съ собою, вотъ и все. Пріѣзжаю; повидался съ тѣмъ, съ другимъ, отдохнулъ, и вечеромъ, часовъ въ десять, поужинавъ, спокойно отправляюсь въ Conversation's Saal. Думаю-себѣ, отчего же и не выиграть нѣсколько гульденовъ или сотню франковъ, но глупыхъ замковъ не строилъ, пустыхъ надеждъ въ голову не пускалъ; клянусь тебѣ, Давыдъ. Вхожу въ залу одинъ: шумно, жарко, ослѣпительно свѣтло; кровь поневолѣ бросится въ голову. Налѣво рулетка, кругомъ толпа страшная. Ну какъ обыкновенно больше всего парижскихъ наѣздницъ,-- блѣдныя, тусклыя, чахоточныя; много Нѣмцевъ съ вытянутыми лицами и съ карточками для отмѣтокъ впереди; множество Англичанъ, Французовъ и всевозможныхъ вояжеровъ изъ всевозможныхъ сословій; Русскихъ бездна также, сейчасъ узнаешь: безъ выдержки, бросаютъ на столъ прежде всѣхъ, карточекъ передъ собою почти не держатъ, своихъ чутьемъ узнаютъ, а между тѣмъ боятся признать, и такъ далѣе. Подробности обстановки, скучно, братъ, приводить; столько разъ ужь было расписано, что давно надоѣло слышать, какъ вотъ блѣднѣютъ лица, разгораются лихорадочно глаза, подергиваются губы, раздаются страшными голосами "le dernier, mein letzter", и пр. и пр.
   "Въ этотъ день все было обыкновенно; никакихъ особенныхъ бѣдняковъ съ благородными чертами лица, что кладутъ горстями золото и наконецъ съ зловѣщимъ спокойствіемъ удаляются мрачно молчаливые,-- однимъ словомъ, ничего особеннаго Какихъ-нибудь четверть часа стоило, чтобы приблизиться къ столу на необходимое разстояніе. Слѣжу; игра, въ сущности, мелкая, но все-таки, знаешь, волнуетъ; главное -- въ первый разъ. Осмотрѣлся; тутъ эта унылая и длинная вереница проигравшихся героевъ, этихъ господъ, остающихся безъ грошей, продающихъ до послѣдняго бѣлья, отправляемыхъ домой на счетъ содержателей гостиницъ, и за ними, ихъ ужасающихся батюшекъ, блѣдно-пугливыхъ матушекъ,-- вся эта вереница начинаетъ мелькать въ головѣ. "Не изъ тѣхъ," думаю. Полѣзъ въ карманъ, вынулъ десять золотыхъ, двѣсти франковъ, рѣшаюсь проиграть ихъ. Руки, между тѣмъ, начинаютъ, знаешь, эдакъ ходить; въ горлѣ и во рту пересохло. Это, думаю, отъ жары и пыли, но все же, недовольный собою, отправляюсь напиться и успокоиться, чтобы никакихъ рѣшительно признаковъ волненія у меня быть не смѣло. Подхожу къ столу опять; еще душнѣе и пыльнѣе. "Jouez, Messieurs!" почти не повторяется; игра идетъ живѣе; порядочныя горки золота такъ и ходятъ туда сюда. Всего возмутительнѣе видѣть спокойствіе рулетчика; его скребокъ такъ безучастно пригребаетъ и отгребаетъ золото, что, право, становится гадко. А горки золота все растутъ на столѣ. Въ голову дерзко и нагло лѣзутъ разныя возбудительныя соображенія: разъ, два... и проценты крупнаго капитала, годъ обезпеченной жизни, бездна книгъ и всего,-- главное, цѣна десяти добросовѣстныхъ статей, двухсотъ усидчивыхъ часовъ мозговой работы, многихъ -- головной боли, ломоты въ поясницѣ, зуду въ покраснѣвшихъ глазахъ.... и еще мало ли чего!..."
   Давыдъ слушалъ Гурина съ участіемъ.
   "Наконецъ, оборачиваюсь, продолжалъ тотъ,-- бросаю на красное поле одинъ изъ золотыхъ. Смотрю изкоса; рулетка завертѣлась... "Noir et impair!" -- Бросаю второй золотой, на красное же поле. Проигрываю опять. Третій, на черное,-- проигрываю. Четвертый, пятый... до девятаго. Девятый мѣняю на пятифранковики и... на второмъ, вдругъ, начинаю выигрывать. Ставлю всюду, на зеро и на два -- вездѣ, что называется, везетъ! Спохватился однако, къ своей чести; считаю сколько выигралъ: если двѣсти -- баста, такъ положилъ себѣ. Двадцати франковъ недоставало, ихъ я выигралъ съ перваго раза, и...-- декламировалъ Гуринъ,-- прождалъ еще минуту, чтобъ оглядѣть дрожащія руки, лихорадочныя лица, подергивающіяся губы, и гордо, честно довольный собою, отошелъ отъ стола!... На другой день проходилъ по залѣ, потрогалъ рулетку, посмотрѣлъ на всѣхъ, еще разъ потрогалъ столъ, улыбнулся отъ души, чуть-чуть покосился на горки золота и отошелъ. На этотъ день не было у меня позволенія играть; на третій я уѣхалъ. Такъ вотъ какъ, Давыдъ! И я тебѣ даю слово, что ничего не преувеличилъ здѣсь; клянусь вотъ тебѣ!
   -- Не клянись, голубчикъ Миша, не клянись; я тебѣ и безъ того вѣрю.
   -- Что же, братъ? Развѣ это не дѣло, не настоящее дѣло!
   -- Дѣло, дѣло.
   -- Скажи, ты устоялъ бы, не пошелъ выигрывать дальше?
   -- Едва ли.
   -- То-то!
   Давидъ улыбнулся.
   -- Ну теперь разкажи про тяжбу, произнесъ онъ.
   Гуринъ взглянулъ на часы.
   -- Э! Безъ пяти минутъ девять, а въ девять у меня гимнастика. Да, впрочемъ, о тяжбѣ много разказывать нечего. Въ одной кассѣ мнѣ дали билетъ не туда, куда я спросилъ. Пріѣзжаю на станцію, гдѣ разъѣзжаются поѣзды; говорятъ, у васъ билетъ не въ Карлсруэ. Я, чтобы не терять времени, беру другой, а тотъ оставляю. По пріѣздѣ подаю жалобу, какъ слѣдуетъ, по формѣ, по пунктамъ. Спрашиваютъ доказательствъ; я показываю имъ багажный шейнъ, адрессованный въ Карлсруэ. Ну ясно, что они здѣсь виноваты. Недѣли три безпокоили, требовали за справками, заставили написать еще другое какое-то прошеніе, и наконецъ, увѣдомляютъ, что я имѣю получить слѣдуемые мнѣ три гульдена. Я самъ истратилъ на это, ты понимаешь, гораздо болѣе трехъ гульденовъ; но, какъ всегда, справился съ принципомъ; принципъ говоритъ: честный человѣкъ не долженъ позволятъ другимъ быть нечестными, и я началъ хлопотать. Какъ видишь, выхлопоталъ! Ну что, Давыдъ, развѣ это опять не дѣло, а?
   -- Какъ же, какъ же, Миша. Но какой же ты, братъ, со всѣмъ желаніемъ быть краткимъ, болтунъ... говорунъ...
   -- Ну вотъ, снова. Ты, Давыдъ, оцѣнивай житейскую практичность, умѣніе справляться съ обстоятельствами.
   -- Но вѣдь это не мѣшаетъ любить или жениться на богатыхъ, да по любви...
   -- Ахъ, Давыдъ, ты дитя еще!
   -- А я только что о тебѣ подумалъ это.
   -- Ну, братъ, смотри не ошибись!
   -- Не хотѣлось бы, Миша.
   -- Сладенькій ты, Давыдъ, очень сладенькій.
   -- А все же жениться на богатой, такъ, безъ любви, не хорошо.
   -- Ну полно, полно! Капиталы составляются, братъ, туго. Единственная возможность... мнѣ добыть ихъ -- жениться выгодно.
   -- Да къ чему же тебѣ капиталы?
   -- Нужны! Я практикъ; для практическаго дѣла, для пользы всѣмъ. Тамъ я стану честенъ и щекотливъ до нельзя. Буду покупать всякія книги во всякой литературной подпискѣ давать больше всѣхъ, поощрять кого только можно. Сами будете рады!
   -- Едва ли.
   -- Будете, знаемъ!
   Давыдъ потупился и замолчалъ.
   -- Ну ладно, ладно, Давыдъ. Вонъ ужь девять часовъ. Очередь гимнастики. Смотри, что я буду дѣлать съ гирями. Это, братъ, необыкновенно здорово. Попробуй: мускулы словно желѣзо.
   Гуринъ досталъ двѣ гири и началъ плавно выводить обыкновенные пріемы. Давыдъ слегка, съ своей доброю улыбкой, слѣдилъ за нимъ.
   -- Что, Давыдъ, можешь поднять стулъ, за конецъ ножки?
   Давыдъ подошелъ, нагнулся и поднялъ.
   -- Молодецъ, братъ. Ну а лѣвою рукой?
   -- Лѣвою не могу.
   -- Попробуй.
   -- Нѣтъ.
   -- А я ставлю стулъ на стулъ и поднимаю лѣвою рукой. Смотри!-- И Гуринъ расправивъ руки, сталъ поднимать стулья: разъ, два, три, пять, десять, двадцать, ровно двадцать разъ, ни больше ни меньше, отсчиталъ онъ, сначала лѣвою, потомъ правою рукой.-- Вотъ она, практичность-то. Это также дѣло, Давыдъ, а? спрашивалъ Гуринъ, трогая съ удовольствіемъ мускулы на своихъ рукахъ.
   -- Ну, само собою разумѣется. Однако, до свиданія; не забывай меня. Послѣзавтра ко мнѣ хотѣли завернуть наша здѣшніе студенты, заходи же.
   -- Непремѣнно, отвѣтилъ Гуринъ, провожая Давыда до дверей. Онъ все еще пробовалъ упругость мускуловъ на рукахъ, но съ какою-то странною разсѣянностію и неловкостію, что, къ его удивленію, начинало приключаться съ нимъ постоянно послѣ разговоровъ съ "милымъ-премилымъ" Давыдомъ.
   

V.

   Однажды утромъ, въ концѣ сентября, богатаго на Рейнѣ теплыми и свѣтлыми днями, Варвара Антоновна, въ сопровожденіи своей компаньйонки, Нѣмки, лѣтъ тридцати, и одного знакомаго Кости, крошечнаго, ничтожнаго, одѣтаго всегда съ иголочки, франтика-паразита, подымалась по тропинкѣ на гору, ограничивающую собою, съ восточной стороны, городъ Г.
   -- Fräulein Luise, вы вѣрно очень устали? обратилась Варвара Антоновна къ своей компаньйонкѣ, на одномъ поворотѣ.
   -- Oh! Gott bewahre! предупредительно отозвалась Нѣмка.
   -- Не добудите ли вы мнѣ немного каштановъ? прибавила Варвара Антоновна.
   -- Oh, ja wohl! и Нѣмка живо направилась по тропинкѣ.
   -- А мнѣ, Варвара Антоновна, не позволите ли вы остаться съ вами? спросилъ почтительно Костя.
   -- Съ большимъ удовольствіемъ, cher Константинъ Семенычъ. Но вы бы, лучше, помогли ей поискать, а я сейчасъ подымусь за вами; отдохну только немного, отвѣтила Варвара Антоновна, садясь въ тѣни, на небольшую деревянную скамейку.
   Черезъ нѣсколько минутъ явился Гуринъ, какъ всегда, прибранный, немного усмѣхающійся, слишкомъ развязный.
   -- Здравствуйте, Варвара Антоновна! Здоровы? началъ онъ пожимая ея руку.-- Какой славный день, не правда ли?
   -- Да, славный. Очень рада васъ видѣть, Михайло Львовичъ.
   -- Merci. Что папа?
   -- Занятъ, получилъ много писемъ. Какіе-то все секреты, кажется, отъ дядюшки Юрія Валеріановича, насчетъ этой.... эмансипаціи.
   -- А, а! Что же Антовъ Валеріановичъ?
   -- Папа хмурится все, не въ духѣ.
   -- Право?... улыбнулся Гуринъ и перешелъ къ другому.
   -- Костя съ вами? спросилъ онъ.
   -- Какже; я послала его съ Лизой каштановъ набрать.
   -- А!
   -- Скажите, что вашъ другъ? Все тутъ и все такой же... милый?
   -- Остается здѣсь; онъ милый... да, но къ тому, знаете, еще необыкновенно умный.
   -- Право?
   -- Еще бы! Да вы и вообразить себѣ не можете, какое вліяніе онъ имѣетъ на здѣшній русскій кружокъ. Говоритъ такъ мягко, спокойно, а между тѣмъ съ пріѣзда, давно ли? его слушаютъ какъ... оракула, или что это... просто какъ умнаго и честнаго человѣка.
   -- Скажите!... Ну какой онъ изъ себя? Кажется, я видѣла, его гдѣ-то, чуть ли не за table d'höte... Не большой, бѣлокурый?
   -- Да.
   -- И рябенькій, кажется?
   -- Рябенькій; лицо простое, круглое, линій мало, короче -- русское что-то. И, знаете, продолжалъ Гуринъ,-- кружокъ то этотъ дѣйствительно ученый и серіозный. Я было думалъ, что это въ родѣ милыхъ петербургскихъ кружковъ. Соберутся нѣсколько приличныхъ молодыхъ людей новаго поколѣнія, все въ хорошенькихъ галстучкахъ, въ новенькихъ платьяхъ, въ блестящихъ мундирчикахъ, и ну себѣ забавляться, разсуждать о современныхъ вопросахъ, о неприличности взяточничества, тому подобномъ. Ужасно противно! Нѣтъ, здѣсь кружокъ порядочный, въ серіозномъ смыслѣ, занимающійся... Не знаю, понимаете ли вы меня?
   -- Ахъ, Михайло Львовичъ! За кого же вы меня принимаете? кокетливо обидѣлась Варвара Антоновна.
   -- Всѣ эти надоѣвшіе вопросики, продолжалъ Гуринъ, смотря въ сторону и сбивая тростью листья съ насѣвшаго надъ скалою куста:-- о какихъ-то русскихъ судьбахъ, о даровитости славянскаго племени, о народности въ смыслѣ монополіи, или хоть о цѣли жизни, о примиреніи противорѣчій и разрѣшеніи недоразумѣній ея, обо всемъ этомъ вообще, и не поднимается у нихъ вовсе. Люди тутъ все раціональные, свободные давно отъ завѣтныхъ предразсудковъ, при этомъ люди честности твердой, рѣдкой... хвалилъ Гуринъ.-- Говорятъ зрѣло, серіозно о нужныхъ и точныхъ предметахъ, спорятъ иногда, кто за химію, кто за физіологію, напримѣръ, часто... за нашихъ замѣчательныхъ писателей. А тутъ кто-нибудь разкажетъ крупный анекдотикъ или случай своими глазами видѣнный, и всѣ захохочутъ, да какъ! не по нашему!...
   -- Ахъ, Михайло Львовичъ, вы такъ мило разказываете, право! перебила его съ милою улыбкой Варвара Антоновна.
   -- И мой этотъ Давыдъ какъ начнетъ говорить, такъ всѣ его и слушаютъ. Недавно еще толковалъ о частной лабораторіи и физическомъ кабинетѣ, которые ему хотѣлось бы открыть когда-нибудь въ Петербургѣ; всѣ тутъ же бросились, предлагаютъ свое, кто что можетъ. Повѣрите ли, любезная Варвара Антоновна, даже я самъ съ каждымъ днемъ подчиняюсь его вліянію. Противишься, вы понимаете, внутри-то, но совсѣмъ тѣмъ, подчиняешься какъ-то незамѣтно..
   -- Да? скажите!... произнесла Варвара Антоновна, какъ произносила, по примѣру своего папа, всегда, когда не знала что сказать.-- Но что это съ вами сегодня, Михайло Львовичъ? On croirait que vous soyez souffrant; такой грустный...
   -- Ну, вотъ еще; никогда грустнымъ не бываю. Да! Варвара Антоновна, слышали вы, что Костя провелъ третьегоднишній вечеръ у меня?
   -- Ахъ, какже, какже! онъ мнѣ много разказывалъ.-- Варвара Антоновна вдругъ захохотала.
   -- Вообразите? въ этомъ самомъ кружкѣ, о которомъ я сейчасъ говорилъ. Пришелъ ко мнѣ передать что-то отъ васъ; я его и оставилъ; правду сказать, подшутить хотѣлъ. Сидитъ сначала въ углу; никто не обращаетъ вниманія; я только, по долгу хозяина, подойду иногда. Но вдругъ вообразите, разбодрился и начинаетъ соваться съ своими идеями; не знаю передъ кѣмъ ужь показаться захотѣлъ. Говорили... о капилярности что ли, а онъ вдругъ, вообразите: "Господа! скажите пожалуста, какъ вы понимаете!" Ну люди все искренніе, какъ захохочутъ! Онъ поправляться сталъ: что вотъ онъ читалъ объ этомъ въ какомъ-то revue и считаетъ это, не знаю что, необыкновенно важнымъ. Всѣ хохочутъ невольно и не отвѣчаютъ. Только нашъ Давыдъ, милый такой, сжалился и подошелъ, началъ что то говорить, ну и спасъ молодца.
   -- Ха, ха, ха! смѣялась Варвара Антоновна.-- Откуда онъ это вычиталъ!
   -- Да еще прибавляетъ: "самъ такой-то говоритъ." Ему: "А! какой онъ важный человѣкъ!" Ну и хохочутъ.
   -- Ахъ! Михайло Львовичъ. Mais c'est charmant, смѣялась Варвара Антоновна:-- sujet-objet, ха, ха!
   -- Дурачокъ, сказалъ Гуринъ.
   -- Ну вы слишкомъ ужь строги, Михайло Львовичъ, мелькомъ упрекнула его Варвара Антоновна, и продолжала:-- а знаете, Михайло Львовичъ... я всегда мечтала, о небольшомъ, не блестящемъ, но изящномъ и удобномъ салонѣ, украшенномъ "эшантильйонами" первыхъ художниковъ, гдѣ бы...
   -- Гдѣ бы собирались ученые, артисты... лучшіе изъ журнальной богемы, разъ въ недѣлю, напримѣръ, кончилъ Гуринъ.
   -- Ахъ, хоть и два раза! перебила, опуская глаза Варвара Антоновна.
   -- Ого! вотъ какъ! Однако пойдемте, Варвара Антоновна. Гдѣ же ваши-то съ каштанами? произнесъ Гуринъ, вставая и подавая ей руку.
   Она поднялась и пошла по дорожкѣ внизъ, въ совершенно противоположную сторону. Гуринъ шелъ тихо, твердо, сдерживая шаги. "Съ какимъ тактомъ и умѣніемъ ведетъ," думала Варвара Антоновна; она облакачивалась на его руку и при каждой поникнувшей вѣткѣ, склоняла кокетливо голову къ его плечу. На поворотахъ, когда небольшой вѣтерокъ, огибая гору и врываясь въ ущелье, охватывалъ ихъ легкою осеннею прохладой, она вздрагивала и сжимала сильнѣе руку Гурина. Нѣсколько времени они шли молча. Гуринъ глядѣлъ куда-то впередъ. Въ дали, въ легкой дымчатой мглѣ, очерчивались темные верхи Шварцвальда; направо, высокая шапка, извѣстнаго путешественникамъ Кенигштуля вѣнчала собою сосѣднюю гору, къ подошвѣ которой уютно прислонился нашъ скромный городокъ, взбираясь на нее кой-гдѣ красненькими домиками каменоломовъ. Надъ городомъ, изъ-за синеватой зелени горнаго лѣса, выглядывалъ неровными зубцами полуразвалнешійся замокъ, съ своимъ gesprengten Thurm, котораго носатый профиль глядѣлъ не то грозно, не то насмѣшливо.
   Листья начинали желтѣть и опадать; смутно дрожа и кружась въ воздухѣ, они осыпали, по временамъ, нашу пару.
   -- Отцвѣтаютъ, опадаютъ, началъ Гуринъ, сбрасывая съ себя нѣсколько листковъ,-- долго ли прожили милые? Умрешь, и станешь самъ землею черной,-- и изъ тебя взойдетъ цвѣточекъ полевой... пропѣлъ онъ.
   -- Fi, Михайло Львовичъ, что вы это о такихъ вещахъ! И какъ это къ вамъ мало идетъ!.. испугалась Варвара Антоновна.
   -- Я замѣчательно слабъ въ томныхъ описаніяхъ. А вѣдь, какъ хотите, минута смерти -- дрянная минута. Порядочный человѣкъ долженъ приготовить себя къ ней. У меня, знаете, составленъ цѣлый планъ предсмертныхъ минутъ, и отъ плана этого, если только буду умирать дома, на кровати, я намѣренъ не отступать...
   -- Михайло Львовичъ, finissez donc! Что за охота? И такъ ужь грустно...
   -- О! этотъ планъ, напротивъ, развеселитъ и подбодритъ васъ.
   -- Mais non, mais non, Михайло Львовичъ!
   -- Un couple de mots, Варвара Антоновна, просилъ Гуринъ,-- Вы со мной короче познакомитесь...
   -- Ахъ, Михайло Львовичъ!..
   -- Такъ вотъ, усмѣхнулся Гуринъ:-- чувствуя приближеніе дрянной минуты, посылаю за нѣкоторыми изъ милыхъ и преданныхъ, для прощанія... и отчасти, для примѣра. Покоюсь удивительно: ни вздоха, ни слезы. Постараюсь улыбаться, но чтобъ улыбка не вышла неграціозна и непріятна, приказываю прежде подать зеркало и пробую себя. Между тѣмъ, собралось нѣсколько близкихъ; если буду прилично выглядѣть, поцѣлую всѣхъ, но во всякомъ случаѣ сожму каждому руку, и крѣпко, крѣпко. Потомъ нѣсколько словъ о значеніи житейскаго пути; наконецъ: "побольше бодрости, господа, и воли! Прочь докучныя мысли, прочь, безполезныя слезы! да не охватитъ васъ, господа, обыкновенное, въ этихъ случаяхъ, чувство жизненной пустоты, ни тоска, ничто подобное!" декламировалъ Гуринъ.-- На этомъ, церемоніи и кончатся. Тутъ начинаю говорить уже вполнѣ раціонально: "Господа! черезъ часъ народонаселеніе уменьшится единицей, единицей увеличатся итоги статистическихъ таблицъ смертности...
   -- Ахъ, Михайло Львовичъ, assez, je vous en supplie!..
   -- Къ землѣ прибавится горсть удобренія, и такъ далѣе. Всякое лицемѣріе запрещу настрого; лучше было бы, еслибы никто не видѣлъ какъ будутъ хоронить, потому что впечатлѣніе на друтихъ производится непріятное, а по принципу, никому непріятнаго дѣлать не слѣдуетъ. Между тѣмъ дрянная минута начинаетъ уже чувствоваться. Тогда, прежде всего...
   Въ это время они дошли до конца большаго изгиба тропинки и остановились; вѣтеръ на краю былъ довольно свѣжъ. Варвара Антоновна сильнѣе припала къ рукѣ Гурина; Гуринъ чувствовалъ это, но какъ бы не замѣчая, продолжалъ:
   -- Прежде всего стараюсь перебросить ногу на ногу, для того чтобъ этихъ двухъ противныхъ ступней не торчало, какъ обыкновенно; потомъ употребляю всевозможныя усилія, чтобы граціозно и мягко улыбнуться; въ случаѣ невозможности, схватываю крѣпко-надушенный платокъ, прикладываю его въ лицу, и наконецъ, когда начнетъ захватывать дыханіе, сжимаю что есть силы зубы, и скрадываю въ себѣ этотъ гадкій, послѣдній истерическій вздохъ!..
   Варвара Антоновна слушала, устремивъ глаза въ какую-то точку, щурясь отъ вѣтру, и поминутно вздрагивая. Вѣтеръ качнулъ широкую вѣтвь огромнаго ближняго каштана прямо на нее; она лежала почти головой на плечѣ Гурина.
   -- И вѣрный своему слову, продолжалъ декламировать Гуринъ,-- умру я, стоикъ, безъ вздоха и слезы!..
   -- Хвастунишка!.. раздалось надъ самымъ его ухомъ, и лицо его охватило горячее дыханіе почти прикоснувшагося рта. Онъ быстро окинулъ глазами трепетную фигуру Варвары Антоновны, двѣ тонкія и сухія ея ножки, что стояли носками чуть-чуть врозь, и съ которыхъ вѣтеръ отшатнулъ назадъ платье, ея нервное лицо, съ страстно-вздутыми ноздрями и смущающимъ взглядомъ, и поцѣловалъ ее крѣпко, больно!.. Варвара Антоновна отвѣчала ему тѣмъ же...
   Прошла минута, прошла другая.
   Варвара Антоновна опомнилась первая. Она выпрямилась и, не говоря ни слова, плавно пошла внизъ. Гуринъ оставался на мѣстѣ. "Кто увлекся? разсуждала Варвара Антоновна:-- вѣрно онъ." -- "Она! я вѣдь знаю ее," думалъ Гуринъ.-- "А можетъ быть оба..." мелькнуло у нея въ головѣ.
   Варвара Антоновна, не замѣчая Гурина за собою, остановилась и обернулась назадъ; онъ смотрѣлъ задумчиво куда-то въ сторону, и подвигался медленно.
   -- Михайло Львовичъ, начала Варвара Антоновна искусственнымъ голосомъ искусственную рѣчь, въ которой еще звучала однако едва сдержанная страсть: -- Михайло Львовичь! я надѣюсь, что этотъ... случай станетъ залогомъ нашей будущей дружбы, что торжественною минутой этого поцѣл... скрѣпится навсегда она, наша тѣсная дружба...
   Туринъ молчалъ.
   -- Дайте мнѣ вашу руку, продолжала Варвара Антоновна, протягивая ему свою.-- Когда, Михайло Львовичъ, я жму эту... сильную... и чуткую руку, я знаю, что могу положиться на нее!..
   Скользкая усмѣшка глянула на горячихъ еще губахъ Гурина. "Любитъ ли, не любитъ, а выйдетъ", разчитывалъ онъ, и подалъ ей руку.
   Не успѣли они сдѣлать двадцати шаговъ, какъ встрѣтили суетливо бѣжавшаго имъ на встрѣчу Костю.
   -- Варвара Антоновна! насилу-то! Мы ищемъ, ищемъ васъ вездѣ до самаго верху поднимались, спрашивали на мызѣ, а вы себѣ спокойно внизу.
   -- А я здѣсь, васъ все жду не дождусь.
   -- Извините, пожалуста; это безтолковая Луиза виновата. Ей вдругъ показалось, что вы пошли на верхъ.
   -- Здравствуйте, Михайло Львовичъ; давно ли тутъ и откуда?
   -- Только что поднялся; былъ у Шлоссера на лекціи, пошелъ прогуляться.
   -- А о чемъ была лекція, Михайло Львовичъ?
   -- О заговорѣ септембризеровъ, отвѣчалъ не смущаясь Гуринъ,-- замѣчательное время, интересная лекція. Жаль, что вы не пришли.
   -- Жаль, жаль, отозвался Костя, не понявъ, и пошелъ съ другой стороны Варвары Антоновны.
   Скоро подошла и Fräulein Louise, усталая, вся въ поту, съ каштанами въ платочкѣ.
   Варвара Антоновна разсѣянно поблагодарила ее, и взяла лѣниво одинъ каштанъ.
   Гуринъ молчалъ и думалъ, какъ много можно взять бойкимъ хвастовствомъ и милыми монологами; молчала и Варвара Антоновна, и по ея блѣдному и холодному въ эту минуту лицу, трудно казалось рѣшить чѣмъ была занята ея мысль.
   

VI.

   Между тѣмъ, время "милыхъ монологовъ" проходило; изъ дальней Руси набѣжали тучки.
   На другой день послѣ страннаго поцѣлуя, Гуринъ получилъ изъ Петербурга, отъ родственника занимавшагося его денежными дѣлами, письмо, въ которомъ говорилось, что акціи идутъ плохо, что процентовъ въ этомъ году не будетъ ни копѣйки, что даже продать ни одной нельзя, ибо цѣну даютъ самую ничтожную, и что въ настоящую минуту ему не могутъ выслать рѣшительно ничего. Деньги были необходимы. Надо было расплатиться за мѣсяцъ съ отелемъ, который Гуринъ даже недѣлю какъ оставилъ; отдать деньги за десятка два разныхъ выписанныхъ и взятыхъ изъ магазина книгъ; отослать нѣсколько фунтовъ стерлинговъ въ Лондонъ, знакомому портному, который на дняхъ прислалъ ему тюкъ осенняго платья; еще заплатить за какіе-то букеты, конфеты, и еще, еще...
   Въ одно сѣренькое октябрьское утро. Гуринъ уѣзжаетъ изъ Г., оставивъ Давыду, рядомъ съ которымъ жилъ теперь, небольшую записку, съ увѣдомленіемъ объ отъѣздѣ въ Карлсруэ и обѣщаніемъ быть непремѣнно завтра или послѣзавтра.
   Гуринъ вернулся черезъ четыре дня, поздно вечеромъ, недовольный, блѣдный, похудѣвшій и тотчасъ же заснулъ, приказавъ не говорить Давыду о своемъ пріѣздѣ, будто для того чтобы не безпокоить его. Утромъ на другой день, послѣ спѣшнаго завтрака, Гуринъ, не заходя къ Давыду, отправился къ Костѣ. Онъ засталъ его въ легкомъ французскомъ халатѣ, угнѣздившагося съ ногами на креслѣ, съ чашкой шоколада и папиросой.
   -- Ба! Михайло Львовичъ. Mais je suis enchanté de voue revoir! Гдѣ же вы это пропадали?
   -- Былъ въ Карлсруэ, хотѣлось повидаться съ однимъ родственникомъ; въ сущности лишнее, истратился только.
   -- Вотъ непріятно! Что же вы не присядете, Михайло Львовичъ? Вы такъ рѣдко дѣлаете намъ честь своимъ...
   -- Некогда.
   -- Что же вы это такъ рано сегодня, да и торопитесь?
   -- Я къ вамъ съ просьбой, Костя. Предлагаю вамъ сдѣлать порядочное дѣло: дайте мнѣ денегъ въ долгъ.
   -- Какъ денегъ?
   -- Ну да!
   -- Зачѣмъ же это вамъ, Михайло Львовичъ?
   -- Нужны, понимаете.
   -- И очень нужны?
   -- Не сталъ бы иначе таскаться споаранку...
   -- Ахъ, какъ жаль, Михайло Львовичъ, что я-то не могу вамъ дать. Самъ въ настоящую минуту, совсѣмъ на безденежьи.
   -- Врете, Костя.
   -- Ей Богу! Клянусь вотъ вамъ...
   -- Врете.
   -- Къ чему же врать. Я бы съ большимъ удовольствіемъ. Вотъ если хотите, какъ весной пришлютъ, тогда...
   -- Весной я васъ отошлю съ ними... Такъ рѣшительно нѣтъ?..
   -- Я бы радъ, да нѣтъ у самого, совсѣмъ нѣтъ.
   -- А до весны-то чѣмъ будете жить?
   -- Есть, да самые пустяки; не знаю уже какъ дотяну; развѣ у Антона Валеріановича займу.
   Гуринъ взялъ со стола свою шляпу, и пошелъ къ двери.
   -- Что, будете вы сегодня, Михайло Львовичъ, у Варвары Антоновны? Она очень удивляется... вашему отъѣзду.
   -- Да вы смотрите, ей не говорите только! погрозилъ Гуринъ.
   -- О нѣтъ! Михайло Львовичъ. Боже мя упаси! Какъ это можно! шепталъ Костя, провожая его съ насмѣшливою щепетильностію до дверей.
   Гуринъ кивнулъ ему слегка головой и вышелъ.
   Онъ воротился домой еще болѣе разстроенный и недовольный. Сѣлъ писать письма и написалъ писемъ пять въ Россію; за table d'hôte, который посѣщалъ обыкновенно, не пошелъ, и закусивъ кое-какъ, легъ спать, прося разбудить себя съ 8 часовъ. Начинавшаяся лихорадка долго не позволяла ему заснуть. Онъ думалъ, между тѣмъ, у кого бы занять денегъ, страшно нужныхъ ему въ эту минуту; въ его портмонне не оставалось мелочи на гульденъ. Старичокъ Антонъ Валеріановичъ не дастъ и скажетъ еще непремѣнно дочери, разсуждалъ онъ. Оставались Давыдъ... и сама Варвара Антоновна. Зашла борьба: Давыдъ зналъ, что квартира Гурина стоитъ втрое дороже его квартиры, что Гуринъ на прошлой недѣлѣ еще выписалъ ящикъ дорогихъ винъ, что получилъ онъ на дняхъ изъ Лондона тюкъ платья; да и Давыдъ, пожалуй, захочетъ узнать куда именно онъ ѣздилъ. Варвара Антоновна этого ничего не знаетъ, но просить у нея, по секрету, непріятно, гадко, еще сейчасъ же послѣ... поцѣлуя.
   Въ 8 часовъ Гуринъ всталъ. Онъ рѣшился идти къ Варварѣ Антоновнѣ.
   Лихорадка усилилась. Гуринъ одѣвался съ трудомъ; голова его горѣла, руки дрожали. Онъ сталъ дѣлать усиленныя движенія; это не помогло, и дрожь все увеличивалась. Гуринъ посмотрѣлся въ зеркало: глаза болѣзненно тусклы, лицо плохо, языкъ страшно бѣлъ. На дворѣ было темно и мрачно; начались уже довольно чувствительные морозы. Гуринъ, со всѣмъ тѣмъ, не оставлялъ своего намѣренія. Онъ надѣлъ пальто, и закутавшись, подходилъ уже къ двери, какъ кто то постучался къ нему.
   -- Herein! отвѣтилъ онъ съ неудовольствіемъ.
   Вошелъ Давыдъ, и какъ былъ, въ шинели, съ столбомъ холоднаго воздуха, подбѣжалъ къ нему.
   -- Здравствуй, Миша, здравствуй, голубчикъ! У у! какъ холодно. Куда это ты?
   -- Здорово, Давыдъ. Собрался вотъ къ Нарѣевымъ.
   -- А давно ли ты пріѣхалъ?
   -- Вчера ночью.
   -- И ты мнѣ ничего не сказалъ?.. Ну разкажи же, какъ, благополучно ли съѣздилъ? А впрочемъ, если тебѣ нужно, я тебя не задерживаю.
   -- Разкажу, только, пожалуста, послѣ, отвѣтилъ тотъ, сильнѣе вздрагивая отъ мерзлаго воздуха и отступая отъ Давыда.-- А теперь, извини мнѣ надо.
   -- Ступай, ступай; вернешься, заходи ко мнѣ, или ужь лучше я къ тебѣ заверну. Да что это ты, Миша, такъ дурно выглядишь сегодня? И руки, вонъ, холодныя... Ты, кажется не совсѣмъ здоровъ.
   -- Нѣтъ, ничего; не безпокойся.
   -- Какъ ничего! Вотъ и лицо все горитъ. А ты по такому холоду и вѣтру собираешься идти. Что ты, Миша?
   -- Надо, Давыдъ.
   -- Однако, захвораешь, смотри.
   -- Надо, надо, повторилъ Гуринъ.
   Давыдъ посмотрѣлъ на него внимательно и участливо.
   -- Не совѣтую тебѣ ходить, сказалъ онъ.-- Во всякомъ случаѣ, позволь мнѣ вечеркомъ завернуть къ тебѣ. У меня сегодня и работа одна кончена.
   -- Заходи, пожалуста.-- И Гуринъ вышелъ.
   Давидъ слѣдовалъ за нимъ и остановился у подъѣзда, чтобы посмотрѣть, какъ онъ пойдетъ.
   Минуты черезъ двѣ, Гуринъ, шатаясь почти, возвращался къ себѣ. Сильная лихорадка била его. Почти вслѣдъ за нимъ вошелъ и Давыдъ.
   -- Что, Миша?
   -- У меня, кажется, маленькая лихорадка.
   Давыдъ подошелъ и нагнулся къ нему.
   -- И порядочная, братъ. Ложись поскорѣй, да напейся теплаго. Давно ли ты чувствуешь себя нездоровымъ?
   -- Э! да дня три ужь. Съ того проклятаго вечера...
   -- Какого это, Миша?
   Гуринъ молчалъ.
   -- Давыдъ!.. Ты честный, ты славный человѣкъ, началъ онъ вдругъ.
   -- Что ты, что ты? Къ чему это, ни съ того, ни съ сего...
   -- Съ тобою можно быть искреннимъ, Давыдъ.
   -- Случилось развѣ что?
   -- Многое! Вотъ раздѣнусь, такъ разкажу.
   Давыдъ бросился ухаживать, помогъ раздѣться, сбѣгалъ въ аптеку, потомъ закуталъ Турина и сѣлъ на постели, въ ногахъ.
   -- Знаешь, Миша, чтобы тебя только разговоръ этотъ не разстроилъ?
   -- Нѣтъ, напротивъ, отвѣтилъ Гуринъ.-- Слушай же, Давыдъ, началъ онъ съ разстановкой.-- Знаешь куда я ѣздилъ?
   -- Ты писалъ, что въ Карлсруэ, повидаться съ кѣмъ-то.
   -- Лгалъ. Не въ Карлсруэ, а въ Баденъ. И знаешь что дѣлать? Играть. И знаешь что сдѣлалъ? Проигрался.
   Давыдъ, не показывая особеннаго удивленія, смотрѣлъ кротко и мягко.
   -- Деньги нужны дозарѣза! продолжалъ Гуринъ.
   -- А сколько тебѣ нужно, Миша? спросилъ Давыдъ.
   -- Порядочно. Двѣсти гульденовъ, по крайней мѣрѣ...
   Давыдъ подумалъ нѣсколько времени.
   -- Двухъ сотъ у меня не найдется, а полтораста можетъ-быть сыщу, произнесъ онъ тихо.-- Но если позволишь, то остальные пятьдесятъ, я спрошу у С. Онъ сейчасъ же дастъ.
   -- Давыдъ!.. Ты., ты единственный, ты... удивительный человѣкъ!..
   -- Ахъ, полно! Какъ ты не можешь обойдтись безъ этого?
   -- Дай же руку. Когда мнѣ возвратить тебѣ деньги?
   -- Объ этомъ послѣ.
   -- Ты меня, чертъ знаетъ, за кого считаешь теперь.
   -- Оттого что проигрался? И я проиграюсь, не пробовалъ еще.
   -- А хвасталъ-то я...
   -- Да вѣдь-то была правда?
   -- Правда, но согласись: первый разъ устоять, и какъ еще; а второй-то...
   -- Первый разъ устоять, а второй не устоять, что тутъ особеннаго? Это частенько бываетъ, по крайней мѣрѣ, со мною.
   -- Нѣтъ, Давыдъ, извини, а ты м-милый человѣкъ!
   Давыдъ не могъ не улыбнуться.
   -- Говорунъ ты, большой говорунъ, Миша.
   Онъ напоилъ его, укуталъ какъ могъ и принесъ полтораста гульденовъ сейчасъ же. Часовъ около 11 вечера, онъ зашелъ навѣдаться, и видя Гурина спящимъ, сталъ тихонько, на носкахъ пробираться къ нему, съ непривычки частя ногами и унимая себя боязливо. Добравшись до кровати, онъ положилъ пятьдесятъ гульденовъ въ маленькомъ сверточкѣ съ надписью, на столикъ прямо передъ глаза, когда они откроются, и опять на носкахъ тихонько вышелъ.
   Лихорадка не уменьшалась на другой день. Несмотря на это, Гуринъ всталъ въ опредѣленный часъ и началъ въ точности выполнять все, что дѣлалъ обыкновенно. Какъ всегда, ровно двадцать разъ поднялъ онъ свой стулъ, сначала правою, потомъ лѣвою рукой, и какъ всегда, продѣлалъ до послѣдняго всѣ обычные пріемы съ гирями. Ослабѣвшія руки дрожали; онъ напрягался и не хотѣлъ замѣчать болѣзни. Напившись чаю, онъ отправился гулять. Давыдъ нашелъ къ нему и не засталъ дома. Когда Гуринъ возвратился съ прогулки, дрожь увеличилась. Черезъ нѣсколько часовъ сдѣлалась горячка. Сильная ломота во всѣхъ частяхъ томила его; онъ крѣпился, чтобы ни разу не охнуть. Вечеромъ Давыдъ зашелъ къ нему опять и былъ удивленъ его болѣзненною наружностью.
   -- Зачѣмъ же ты выходилъ сегодня, Миша? спросилъ онъ, садясь по обыкновенію на постели у ногъ.
   -- Да чѣмъ меньше церемонишься съ глупыми болѣзнями, тѣмъ скорѣе онѣ проходятъ. Лучше всего не обращать на нихъ вовсе вниманія,-- и Гуринъ, между тѣмъ, сдерживалъ готовый вырваться вздоръ.
   -- Миша, голубчикъ, не финти, братъ; довольно. Вѣдь это и не практично; вѣдь жизнь... началъ было онъ, но остановился.
   -- Ну, нынѣшнимъ днемъ, я ужь жертвую; за то завтра надѣюсь быть здоровымъ.
   -- Только не выходи, Миша, не совѣтую тебѣ.
   -- Посмотримъ, посмотримъ, Давыдъ.
   Горячка къ вечеру усилилась. Она длилась цѣлую недѣлю.
   Лишь на восьмой день Гурину стало легче. Давыдъ приходилъ навѣщать его раза по четыре каждый день, нанялъ ему сидѣлку, устроилъ изъ своей, смежной съ квартирой Гурина, комнаты, спальню, чтобы слышать что у него дѣлалось, даже работалъ, по возможности, дома.
   

VII.

   Варвара Антоновна, между тѣмъ, не знала, что и подумать о Гуринѣ. Со дня страннаго поцѣлуя -- ни визита, ни встрѣчи, ни вѣсти. Ожиданіе на балконѣ и на прогулкахъ не кончались ничѣмъ; посылки Кости не давали результатовъ. Часто, оставаясь одна, подходила Варвара Антоновна къ зеркалу и смотрѣлась въ него пристально и долго. Она окидывала быстрымъ взглядомъ свою высокую и сухую фигуру, и останавливала глаза на лицѣ. Лицо было блѣдно, вяло и худо; въ отвѣтъ, сдвигались чуть-чуть ея брови и недобрая усмѣшка стягивала тонкія губы. Но потомъ вдругъ какая-то мысль освѣщала блѣдное лицо; яснѣло оно; свѣтлѣли и загорались, открываясь широко, темные глаза, губы начинали улыбаться иначе. Варвара Антоновна оставляла зеркало, подходила къ угольному окну и всматривалась, щурясь съ полуулыбкой, въ крупный профиль одного каштана, что очерчивался гдѣ-то въ дали, на поворотѣ бѣжавшей по горѣ тропинки. Потомъ снова, плавно подходила она къ зеркалу, и опять стояла передъ нимъ долго, смотря и не видя себя, занятая важною думой, можетъ-быть разчитывая, можетъ быть мечтая...
   Костя, по желанію Варвары Антоновны, былъ у Гурина три раза, и ни разу не заставалъ его дома. Но на другой день, послѣ визита Гурина Костѣ, Варвара Антоновна догадывалась уже приблизительно въ чемъ дѣло; на третій, она строго разспросила послѣдняго и узнала, почти слово въ слово, разговоръ его съ Гуринымъ. Костя ходилъ, послѣ того, къ Гурину еще раза два, но его не принимали подъ предлогомъ, что Михайло Львовичъ не совсѣмъ здоровъ и спитъ.
   Всѣ эти обстоятельства и удивляли, и тревожили Варвару Антоновну. Она рѣшилась было нарушить данное себѣ слово -- не писать никогда рискованныхъ записокъ своимъ друзьямъ, какъ вдругъ ей пришла мысль послать въ Гурину за вѣстями самого папа. Она приласкала старичка, сказала ему нѣсколько словъ на счетъ это сегодняшней "bonne mine" и наконецъ: -- Ah papa! Il faut que vous vous rendiez chez Михайло Львовичъ; il est très souffrant..." и пр. Старичокъ Антонъ Валеріановичъ, не забывавшій, по принципу, своего достоинства нигдѣ и никогда, отказывался, удивлялся, просилъ и умолялъ дочь, говоря, что не годится же ему это наконецъ, что всѣ, и братъ Юрій Валеріановичъ, узнаютъ объ этомъ, что можно послать человѣка спросить о здоровье, что онъ готовъ даже написать милому Михайлѣ Львовичу, un petit mot; онъ рѣшился наконецъ въ горячую минуту спора замѣтить дочери, что его даже немного изумляетъ это особенное вниманіе... но, испугавшись тутъ же собственной смѣлости, онъ не кончилъ послѣдняго замѣчанія, и уныло согласился идти.
   -- Вы такъ умны, папа, говорила по-французски Варвара Антоновна,-- узнайте же у Михайло Львовича, каковы его обстоятельства, и съ вашею извѣстною добротой предложите ему... Мы, женщины, мало понимаемъ все это, продолжала она,-- но вы, папа, знаете и понимаете -- что и какъ.-- И она поцѣловала его въ маленькій лобъ и потомъ два раза, съ разстановкой, въ одну изъ косточекъ сухой руки старичка.
   По странной группировкѣ обстоятельствъ, въ это же самое утро, поправлявшійся Гуринъ, послѣ довольно продолжительныхъ думъ, соображеній и разчетовъ, рѣшился обратиться съ такою же просьбой къ Давыду.
   -- Послушай, Давыдъ, у меня къ тебѣ есть просьба. Дѣло можетъ быть будетъ противорѣчить твоимъ привычкамъ, но для меня оно серіозно и важно; не откажи.
   -- Говори, пожалуете. Что ты это съ такими вступленіями?
   -- Здѣсь есть одно русское семейство, Нарѣевы. Я, кажется, говорилъ тебѣ о нихъ?
   -- А! это не у нихъ ли, Миша, твоя капитальная барышня?
   -- Ну, да. Видишь ли, Давыдъ, съ тобой я буду искрененъ; мнѣ хотѣлось бы удостовѣриться есть ли у этой-то барышни капля истинной привязанности, преданности... любви что ли.
   -- Гм... Миша.
   -- Не удивляйся, Давыдъ. Тамъ, у "нихъ", это труднѣе узнать чѣмъ кажется; лжи, братецъ, тьма.
   -- Такъ что же?
   -- Не согласишься ли ты сходить къ ней?..
   -- Сходить къ ней? повторилъ Давыдъ.-- Она дѣвушка?
   -- Это ничего.
   -- Она... тузиха? наивно спросилъ Давыдъ.
   -- Тузиха, братъ, хоть не крупная; полутузиха, но , все же.
   Давыдъ подумалъ немного.
   -- Что же... они за люди? порядочные?..
   -- Ну, такъ себѣ... обыкновенные, отвѣтилъ Гуринъ.
   -- Я положилъ, Миша, не ходить къ этимъ... Но если тебѣ очень нужно, что жь дѣлать.
   -- Ахъ Давыдъ! ты... ты... милый человѣкъ?
   -- Полно же. Такъ объясни мнѣ сначала, въ чемъ именно будетъ заключаться дѣло; нужно ли передать, отнести что-нибудь, извиниться...
   -- Я приготовилъ бы тебѣ записку, Давыдъ; но открыто неловко, тайкомъ ты не захочешь, да я и самъ далъ себѣ слово никогда не писать писемъ, которыя могутъ потомъ возбудить глупыя недоразумѣнія, поднять непріятности, скомпрометировать.
   -- Ну!
   -- Такъ потрудись отнести вотъ эти книги, принадлежащія ей, и сказать, что я посылаю ихъ, полагая, что онѣ нужны ей, что самъ не совсѣмъ здоровъ, уѣзжалъ и простудился. Да!.. Давыдъ... Вотъ бы отлично!.. Скажи-ка ей лучше сперва, что я былъ ужасно боленъ, отходилъ, при смерти, что-нибудь такое, да въ это время слѣди, слѣди за ней. Она, безъ сомнѣнія, станетъ какъ всѣ вздыхать, жалѣть, плакаться, но ты замѣть, будетъ ли въ ней, этотъ, знаешь, нервный толчокъ съ судорожною подпрыжкой... Если будетъ -- прекрасно: онъ очень часто не граціозенъ и... и почти всегда искрененъ. Послѣ пускай пойдетъ холодно-безучастная рѣчь или горячія фразы,-- это не важно. А тутъ, Давыдъ, ты вдругъ обрадуй: "ха! я пошутилъ, Варвара Антоновна! онъ почти здоровъ, и скоро, вѣроятно, будетъ у васъ."
   -- У, у! Миша; нѣтъ, нѣтъ; этого ужь я не умѣю.
   -- Чего здѣсь умѣть!..
   -- Нѣтъ, извини, этого я не могу.
   -- Какой же ты, право, странный. Вѣдь это самая обыкновенная вещь. Чего ты испугался?
   -- Не умѣю я такъ шутить, Миша. Я лучше скажу просто, что ты пролежалъ недѣлю, а теперь началъ поправляться.
   -- Эхъ ты! перебилъ его Гуринъ улыбаясь.-- Только, пожалуста, ужь если она спроситъ, много ли страдалъ, ты поддержи меня. Онъ, молъ человѣкъ серіозный, человѣкъ воли, выдержалъ все съ толкомъ, ни вздоха, ни слезы. Слышишь, Давыдъ, а?
   -- Зачѣмъ же, Миша, къ чему все это?
   -- Какъ къ чему? Нужно! Это необыкновенно важно для мбѣнія, которое она имѣетъ обо мнѣ... И тебѣ она повѣритъ болѣе чѣмъ кому-либо; тебя она считаетъ серіознымъ и необыкновенно умнымъ человѣкомъ.
   -- Ого! Какимъ образомъ меня-то она знаетъ?
   -- Ну, слышала.
   -- Отъ кого это? Отъ тебя развѣ?
   -- Безъ сомнѣнія.
   -- Лишнее, Миша. Для меня эта коммиссія теперь еще непріятнѣе.
   -- Отчего же? Она сама претендуетъ на умъ и будетъ съ тобою необыкновенно любезна.
   -- Что дальше?
   Гуринъ былъ въ нѣкоторомъ затрудненіи.
   -- Скажи ей, что я тебя именно просилъ сходить изъ уваженія къ ней, что никого лучше я выбрать не могъ, ну еще... что я вспоминаю все о ней съ такимъ участіемъ...
   -- Да вѣдь это неправда! перебилъ его Давыдъ.
   -- Какъ, неправда? Право, я всегда, съ удовольствіемъ вспоминаю о ней. Да хоть бы и нѣтъ; это пустяки, зла никому не приносящіе...
   -- Все же зло.
   -- Ахъ полно!
   -- Попроси лучше другаго.
   -- Вотъ еще! Я именно хотѣлъ послать тебя, и очень обрадовался, когда ты согласился.
   -- Такъ, пожалуста, безъ лишняго.
   -- Ну, ну, хорошо. Только прошу тебя, сказалъ Гуринъ,-- если ты застанешь ее одну, то скажи ей, что въ послѣдній разъ она была такъ дружественно добра и ласкова ко мнѣ, что я не могъ не сохранить объ этомъ самаго счастливаго воспоминанія, да не забудь, пожалуста, слѣдить при этомъ. Вы, простые да умные люди, вѣдь ужасно зорки. Ступай же, голубчикъ Давыдъ, сейчасъ теперь именно время.
   -- Необходимо ли тебѣ это? спросилъ кротко, но серіозно, Давыдъ.
   -- Ахъ, очень, очень необходимо! Ты обѣщалъ, такъ я на тебя и надѣюсь. Вотъ возьми пожалуста эти двѣ книги. Въ случаѣ, что встрѣтишь отца, этакого, маленькаго благообразнаго старичка, ты отрекомендуйся, да со всѣми титулами: докторъ-де всѣхъ естественныхъ наукъ, доцентъ или профессоръ такихъ-то университетовъ, валяй, чѣмъ больше тѣмъ лучше. Они, въ душѣ, ужасно трусятъ васъ.
   -- Экой ты болтунъ.
   -- Не болтунъ! Все это нужно. Главное же, какъ познакомишься и скажешь, что ты отъ меня, не обращай болѣе вниманія ни на старичка, ни на другихъ тузовъ, если будутъ у него. Помни: они должны видѣть, что люди, какъ ты, презираютъ ихъ наисовершеннѣйшимъ образомъ.
   -- Ну довольно, Миша, сдѣлай одолженіе... Я пойду, но постараюсь, чтобъ это кончилось поскорѣй, да предупреждаю тебя, чтобы ты не надѣялся на мою проницательность или наблюдательность. Я, братъ, простякъ, да и пойду какъ есть; вѣдь можно?
   -- Отъ меня пришелъ,-- все можно. Такъ до свиданія, Давыдъ. Я буду поджидать тебя.
   -- Они въ Б--скомъ отелѣ?
   -- Да.
   -- Нарѣевы?
   -- Да. Такъ приходи же скорѣй.
   -- Оттуда мнѣ нужно въ лабораторію, а вечеркомъ я заверну.
   -- Ну, нечего дѣлать. Спасибо, Давыдъ.
   Давыдъ взялъ книги, пожалъ руку очень довольному Гурину я вышелъ.
   У подъѣзда Б--скаго отеля, онъ встрѣтился со старичкомъ Антономъ Валеріановичемъ; они взглянули другъ на друга мелькомъ и направились -- одинъ къ Варварѣ Антоновнѣ, другой къ Гурину. Поднимаясь на лѣстницу, Давыдъ чувствовалъ себя въ какомъ-то непріязненномъ и не совсѣмъ спокойномъ состояніи. Когда Варварѣ Антоновнѣ доложили о немъ, она замѣтно обрадовалась, но заставила его прождать нѣсколько минутъ съ компаньйонкой. Она вошла, наконецъ, блѣдная, худая и однако пышная, помѣстилась въ креслѣ спинкой къ свѣту, попросила Давыда сѣсть и выслала прочь компаньйонку.
   -- Папа нѣтъ дома, мсьё Пайскій, а я очень рада съ вами познакомиться, начала она довольно любезно, и осмотрѣвъ его прищуренными глазами, невольно подумала: "какое же у него въ самомъ дѣлѣ доброе лицо!"
   -- Я пришелъ отъ моего пріятеля Михайла Львовича Гурина, сказалъ Давидъ;-- онъ просилъ передать вамъ свой поклонъ... и книги. Всю эту недѣлю онъ пролежалъ и не могъ быть у васъ...
   -- Ахъ, какъ жаль! Гдѣ же онъ захворалъ, что у него? спрашивала Варвара Антоновна, очень довольная, главное, этимъ визитомъ.
   -- Михайло Львовичъ ѣздилъ куда-то и простудился.
   -- Ахъ, куда же это онъ ѣздилъ, скажите! Въ Баденъ что ли?
   -- Не знаю. Михайло Львовичъ не говорилъ мнѣ объ этомъ, прося сходить къ вамъ.
   -- Что же, ему наконецъ лучше?
   -- Да.
   -- Вы, друзья, всегда увѣряете, что лучше.
   Давыдъ молчалъ.
   -- Дѣйствительно ли?
   -- Я вамъ сказалъ, что да, отвѣтилъ онъ съ своимъ простымъ спокойствіемъ, очень удивившимъ Варвару Антоновну. Она приготовилась сама быть равнодушною и невозмутимою и чувствовала въ себѣ, между тѣмъ, нѣкоторое непонятное смущеніе.
   -- Такъ я могу вѣрить вамъ? произнесла она.
   Давыдъ молчалъ. Варвара Антоновна думала какъ бы расположить въ свою пользу друга Михайла Львовича.
   -- И вѣроятно, мсьё Пайскій, вы, въ качествѣ друга и сосѣда, не оставляли его?
   -- Когда могъ.
   -- Я была убѣждена въ этомъ, произнесла она жеманно.-- Oui, prêtons l'épaule à qui est trop...-- Варвара Антоновна не кончила ничуть не смутилась.
   -- Извините, вы что-то сказали? проговорилъ Давыдъ.
   -- Нѣтъ, это я вспомнила небольшую французскую поговорку папа.
   -- А!
   -- И вы говорите, что Михайлу Львовичу дѣйствительно лучше, начала она опять и снова спохватилась.
   Давыдъ молчалъ. Варвара Антоновна приготовлялась сказать ему что-нибудь замѣчательное.
   -- Давно вы здѣсь, мсьё Пайскій? спросила она.
   -- Съ мѣсяцъ.
   -- Михайло Львовичъ говорилъ мнѣ, что вы много работаете?
   -- Кто, я?
   -- Да; онъ говоритъ о васъ всегда съ такимъ уваженіемъ. И мы всѣ, чтя науку, чтимъ и представителей ея.
   Давыдъ поклонился и молчалъ; Варвара Антоновна уже терялась.
   -- Знаете, въ этомъ раціональномъ взглядѣ на вещи, произнесла она, смотря на него значительно,-- дѣйствительно есть что-то... сильное, высокое...
   -- Извините; вы сказали въ раціональномъ взглядѣ?
   -- Да, раціональномъ, какъ выражается Михайло Львовичъ. Вотъ и я, кажется не ученая, а повѣрите ли, мсье Пайскій, иногда сама думаю: "что это все?-- эпизодъ въ миѳологіи,-- не болѣе," говорила свысока наша Варвара Антоновна, ударяя на послѣднее, недавно пріобрѣтенное, выраженіе.
   Давыдъ посмотрѣлъ на нее, не съ насмѣшкой, но съ нѣкоторымъ удивленіемъ.
   -- Извините, пожалуста. Я не хорошо понялъ, что вы сказали.
   -- Я сказала, мсьё Пайскій, что и во мнѣ, женщинѣ, не ученой и простой, безъ сомнѣнія, бываютъ также эти раціональныя минуты.
   -- Такъ, коротко отвѣтилъ Давыдъ.
   Варвара Антоновна даже покраснѣла не много, несмотря на кресло спинкой къ свѣту.
   Давыдъ всталъ.
   -- Вы извините меня. Я иду по дѣлу. Можетъ-быть вы желали бы передать что-нибудь Михаилѣ Львовичу?
   -- О, много! отвѣтила она, оправляясь.-- Скажите ему прежде всего, что я сочувствую ему отъ души.... истиннымъ, дружескимъ сочувствіемъ.
   -- Такъ... сказалъ Давыдъ.
   -- Завтра я пришлю ему книгъ. Эти, должно-быть, присланы для перемѣны.
   -- Онъ мнѣ ничего не говорилъ.
   -- Ну это понятно. Не нужно ли ему еще чего-нибудь?
   -- Не думаю... не знаю.
   -- А впрочемъ самъ папа будетъ у него сегодня и освѣдомится обо всемъ.
   -- А!.. Вы позволите мнѣ?..
   -- Я васъ не задерживаю, мсьё Пайскій. Очень рада была познакомиться съ вами. Поклонитесь же ему; увѣрьте его въ моемъ участіи. Мы такіе искренніе друзья съ Михайло Львовичемъ.
   Давыдъ поклонился, пожалъ какъ-то снизу протянутую ему руку Варвары Антоновны и направился къ двери.
   Она слѣдила за нимъ своимъ пристальнымъ, прищуреннымъ взглядомъ, чувствуя между тѣмъ неловкость сходную съ тою, которая охватывала Гурина въ разговорахъ съ Давыдомъ. Когда послѣдній вышелъ, она поднялась съ шумомъ и рѣзко кликнула компаньйонку.
   

VIII.

   Въ десятомъ часу вечера Давыдъ отправился къ Гурину, чтобы разказать ему о своемъ свиданіи съ Варварою Антоновной. Не успѣлъ онъ затворить за собою двери, какъ Гуринъ остановилъ его.
   -- Слушай, Давыдъ! Чудо, братъ... Привидѣніе!..
   -- Что съ тобой, Миша? Какое чудо?.. спросилъ тотъ, смотря съ изумленіемъ на разгорѣвшееся лицо и безпокойныя движенія Гурина.
   -- Приключилось чудо! Чудо, братъ; то, что вотъ всѣ гуртовые люди называютъ чудомъ, однимъ словомъ -- настоящее чудо!..
   -- Какое же чудо, наконецъ? И когда, съ кѣмъ? участливо спрашивалъ Давыдъ.
   -- Настоящее чудо!-- Когда?-- сегодня, часъ тому назадъ. Съ кѣмъ?-- со мною!..
   -- Миша...
   -- Да!!.. говорятъ тебѣ. Ты химикъ, потрогай меня; я живу же, я есмь,-- смотри!
   -- Вижу, вижу...
   -- Ты знаешь, что я владѣю всѣми чувствами пока?
   -- Ну?
   -- Ты знаешь, что я презираю самымъ наиужаснѣйшимъ образомъ всевозможные предразсудки?
   -- Ну же.
   -- Что я смѣюсь на сколько силъ хватаетъ надъ всѣми привидѣніями, кричалъ Гуринъ,-- что надъ ними я позволяю себѣ хохотать во весь ротъ и во все горло!
   -- Ну, ну.
   -- А сегодня, самъ, своими, вотъ этими глазами, видѣлъ привидѣніе!..
   -- Ты шутишь, что ли?
   -- Какая тутъ шутка! Посмотри на меня. Я словно въ горячкѣ. Изъ огня въ дрожь, изъ дрожи въ огонь.
   -- То-то. Разкажи-же сдѣлай милость въ чемъ дѣло, да скорѣй.
   -- Разкажу, разкажу. Дай мнѣ, пожалуста, воды.
   Гуринъ пилъ огромными глотками, стараясь успокоить себя; Давыдъ не сводилъ съ него глазъ и въ умѣ сравнивалъ его спокойное утреннее расположеніе и сухую, даже непріятную рѣчь, съ настоящею тревогой. Гуринъ, послѣ втораго стакана, успокоился немного.
   -- Давыдъ, произнесъ онъ,-- ты воображаешь, что я въ горячкѣ, въ глупомъ припадкѣ, въ бреду! Ни въ чемъ ни бывало! Никогда моя голова такъ свѣтло не разсуждала... Клянусь тебѣ! Теперь еще разгорячился немного, но во время... явленія я былъ такъ спокоенъ, какъ ты самъ никогда не бываешь...
   -- Тѣмъ любопытнѣе! Говори же, пожалуста.
   -- Давыдъ, ты станешь распространять...
   -- Если не хочешь, не стану.
   -- Сдѣлай милость никому ни слова.
   -- Хорошо. Разказывай же, Миша.
   Гуринъ отдохнулъ, выпилъ еще нѣсколько глотковъ воды и, съ комическою важностью, предложилъ выпить Давыду.
   -- Ну, Давыдъ, началъ онъ,-- просто ужасъ; никогда не забуду! Вообрази. Заснулъ я сегодня послѣ обѣда, спалъ отлично, и наконецъ, часовъ около шести, просыпаюсь. Сумерки; ставни закрыты, замѣть это. Старая куда-то ушла, я зажегъ свѣчу, взялъ книгу, вотъ эту,-- самую прозаическую, и читаю. Прошло этакъ полчаса, ничего, все спокойно. Вдругъ слышу какой-то легкій шорохъ подлѣ. Сначала я подумалъ, что это моя сидѣлка старая и не обратилъ вниманія. Шорохъ началъ увеличиваться... Прислушиваюсь,-- шаговъ не слышно. Я взглянулъ въ залу, темно, и только; вонъ въ этомъ зеркалѣ, которое одно и видно было съ кровати, замѣчаю какой-то особенный свѣтъ... Marie, sind eie es? Не отвѣчаютъ, а свѣтъ въ зеркалѣ, между тѣмъ, растетъ и шорохъ увеличивается. Я оттолкнулъ дверь, чтобы лучше было видно... и передо мною... вдругъ... высокій, блѣдный, женскій образъ... Платья не видно; одни прозрачные штрихи тѣней и привидѣній. Гляжу сначала съ испугомъ, боюсь вздохнуть: а дивная гостья у окна, и смотритъ на меня, не моргая, своими большими блестящими глазами...
   "Тутъ я бросился трогать себя; схватился за голову -- цѣла, за руку -- цѣла, все цѣло, самъ существую. Опять гляжу на нее. Представь себѣ! Крупные, свѣтлые алмазы, слезы начинаютъ катиться... Я, двадцать лѣтъ не плакавшій, самъ плачу, да какъ еще! Опять на нее, и уже протягиваю руки. Она въ отвѣтъ подымаетъ свои... и начинаетъ приближаться ко мнѣ... Я закрылъ глаза; мнѣ и страшно, и... страстно какъ-то...
   "Наконецъ, открываю глаза снова, привидѣніе начинаетъ отходить, блѣднѣть, стираться. Я чуть не бросился за нимъ съ постели! Но, не прошло секунды, оно исчезло... Исчезла моя безцѣнная дивная гостья!" кончилъ искренно взволнованнымъ голосомъ, Гуринъ.
   Давыдъ смотрѣлъ и слушалъ со вниманіемъ, стараясь найдти объясненіе попроще этому случаю, и отдѣлить отъ разказа Гурина долю, приходящуюся на обычныя его преувеличенія.
   -- Когда она исчезла, продолжалъ Гуринъ,-- я зажегъ всѣ свѣчи, которыя нашлись тутъ, и съ четырьмя сталъ осматривать залу. Ни слѣда, ни штриха!.. Какъ ты объяснишь теперь это? а?..
   -- Въ какомъ же мѣстѣ стояла твоя гостья? спросилъ Давыдъ?
   -- Да вотъ у этого окна, что подлѣ двери.
   -- А дверь была затворена?
   -- Затворена.
   -- И заперта на ключъ?
   -- Этого не знаю.
   -- Иначе, какъ же гостья-то ушла.
   -- Да въ окно, что ли, какъ пришла; я ужь не знаю, какое у нихъ тамъ заведеніе.
   -- Какъ одѣта?
   -- Не видѣлъ, говорю тебѣ.
   -- Ничего не сказала?
   -- Нѣтъ.
   -- Долго была?
   -- Минуту какую нибудь...
   -- Поклонилась?
   -- Какой тутъ поклонъ, перестань. Исчезла, братъ, совершенно такъ, какъ исчезаютъ въ сказкахъ...
   -- У-у! Миша. Дай-ка свѣту, посмотрѣть нѣтъ ли слѣдовъ.
   Давыдъ зажегъ себѣ свѣчу и отправился въ залу. Черезъ минуту онъ возвратился, улыбаясь какъ онъ одинъ только умѣлъ улыбаться и не говоря ничего.
   -- Ну, нашелъ что-нибудь? спросилъ безпокойно Гуринъ.
   -- Успокойся, голубчикъ Миша.
   -- Нашелъ ли ты слѣды? повторилъ Гуринъ.
   -- Завтра, при дневномъ свѣтѣ зайду и поищу, отвѣтилъ онъ коротко, какъ бы не желая говорить всего.
   -- Когда я легъ, послѣ ея ухода, началъ снова Гуринъ,-- горячій трепетъ такъ и бѣгалъ по всѣмъ членамъ. Потомъ началась какая-то длинная судорожная зѣвота. Читать я ужь не могъ, разумѣется, и только думалъ о ней. Ахъ, Давыдъ! шепталъ онъ:-- еслибы ты видѣлъ эти глаза только. Большіе, глубококаріе и не моргаютъ, а катятъ лишь свои крупные алмазы. А нѣги, нѣги въ нихъ сколько! О-о-охъ! вздохнулъ крѣпко Гуринъ.
   -- Ужь и нѣги, улыбнулся Давыдъ, и продолжалъ смотрѣть на Гурина участливо и въ то же время пристально; какая-то думка бѣгала у него по лицу и свѣтилась мягко въ его большихъ, выразительныхъ сѣроголубыхъ глазахъ.
   -- Давыдъ! Да знаешь ли что?..-- И Гуринъ вдругъ сталъ напряженно всматриваться въ глаза своего пріятеля.-- Знаешь, что когда ты особенно доволенъ чѣмъ-нибудь, работой, людьми, собою, или же когда становишься гнѣвенъ, у тебя есть что-то похожее на ея глаза.
   -- Ахъ Миша, Миша! Да ты совершенно какъ помѣшанно влюбленный; ужь начинаешь видѣть во всѣхъ сходство съ ней.
   -- Есть сходство! У тебя въ глазахъ, хотя они и другаго цвѣта, и даже во взглядѣ, есть что-то близкое къ ней. Позволь Давыдъ, позволь! и Гуринъ взялъ попросту его голову въ свои горячія руки, наклонился къ нему такъ, что глазъ приходился къ глазу, и осторожно поцѣловалъ сначала одинъ, потомъ другой.
   -- Ну... ребенокъ, право, проговорилъ тихо Давыдъ, опуская глаза внизъ, и поглядывая искоса на Гурина.-- Полно, полно, Миша! успокойся...
   Вдругъ... Гуринъ опомнился и повелъ свою обычную рѣзкую и хвастливую декламаторскую рѣчь.
   -- Никогда еще, Давыдъ, никогда, говорилъ нашъ практикъ,-- не позволялъ я себѣ увлекаться, а чувству своему буянить и шумѣть! на полчаса развѣ, не больше! Перебралъ же я, ни разу не увлекаясь до глупости, уже много женщинъ и всякихъ. Самыя капризныя и избалованныя, Давыдъ, смирялись, клянусь, и ухаживали за мною, а я не платилъ имъ ни каплей истиннаго чувства, не платилъ даже... другимъ. У одной проституціонной, самъ чуть...
   -- Ой, ой! Начинаешь хвастать! перебилъ его живо Давыдъ.-- Пожалуста перестань, сдѣлай одолженіе; ради гостьи!-- И онъ невольно устремилъ на него свои выразительные глаза.
   Гуринъ остановился и прояснѣлъ.
   -- Ахъ гостья, гостья! Какой вѣдь ангелъ!.. хоть бы разъ еще явилась, душечка!
   -- Почемъ знать, успокоилъ добродушно Давыдъ.
   -- Нѣтъ! А знаешь, когда утромъ сегодня убрался отъ меня этотъ трусливый крѣпостной старичокъ, со своими крѣпостными секретами, я, вспомнивъ его дочь, думалъ себѣ: Какъ бы хорошо, еслибы вмѣсто этой сухой и чахоточной богатой барышни, другую, да бѣдненькую и нѣжную, мягкую, бѣленькую, славную, съ глупыми, но привѣтливыми глазками, съ небольшими, немного загорѣвшими пухлыми ручками, съ розовымъ ротикомъ, которая такъ и смотрѣла бы все, такъ и угадывала бы всѣ желанія. "Катя, напримѣръ, поди сюда; сядь вотъ тутъ." Она немного конфузится. "Садись, говорю, вотъ тутъ! Такъ. Наклонись немного ко мнѣ и положи руку на лобъ... Ахъ? не умѣешь! легонько; ну, цѣлуй теперь!" Она ужасно рада, смѣется немножко глупо, за то отъ всей души. "Не шуми, что ты это!" замѣтишь еще ей... А тутъ вдругъ, явилась эта дивная гостья и отмстила за женщинъ! Я легъ бы у ея ногъ, и началъ бы съ лѣваго мизинца благоговѣйно цѣловать! цѣловать, цѣловать. Женщины, женщины, декламировалъ Гуринъ.
   Давыдъ тихонько смѣялся.
   Такъ прошелъ вечеръ. Давыдъ намекнулъ было разъ на свой сегодняшній визитъ, но Гуринъ и слышать объ этомъ не хотѣлъ.
   На слѣдующій день, утромъ, Давыдъ зашелъ къ Гурину. Тотъ всталъ уже и сидѣлъ за книгой у небольшаго столика, блѣдный, но тщательно выбритый, причесанный, въ модномъ темномъ бархатномъ шлафрокѣ.
   -- Здравствуй, Миша! Ну что?..
   Гуринъ хладнокровно протянулъ ему руку и спокойно отвѣтилъ:-- Ничего.
   -- Ты всталъ я вижу. Вѣрно докторъ позволилъ.
   -- Позволилъ, да я бы и безъ его позволенія всталъ. Чувствую, что совсѣмъ почти здоровъ. Я еще не выйду сегодня, но заниматься началъ уже.
   -- Зачѣмъ же ты такъ торопишься?
   -- Зачѣмъ же время терять?
   -- Вѣдь это можетъ повредить тебѣ.
   -- Ну, вотъ. Да! представь себѣ, Давыдъ; сегодня я встаю, а докторъ у окна и спрашиваетъ вдругъ: "Kennen Sie die Nareieff?" -- "Ну, безъ сомнѣнія," отвѣчаю ему. Онъ мнѣ и показываетъ на уголъ улицы. Вижу мою Варвару Антоновну; идетъ по обыкновенію гулять, вонъ на ту гору, вмѣстѣ съ компаньйонкой и однимъ тузикомъ-паразитомъ, и знаешь, все смотритъ въ мою сторону. Вѣрно каждый день повторялось то же.
   -- А, а; ты думаешь?
   -- Убѣжденъ! Сегодня только что ушелъ твой Нѣмецъ, является вдругъ отъ нихъ докторъ; любезничалъ, сочувствовалъ, разспрашивалъ. Потомъ, минутъ черезъ пять, опять отъ нея; приносятъ книги. Ахъ, кстати, Давыдъ! разкажи же про твой вчерашній визитъ. Ты мнѣ ни слова не сказалъ еще.
   -- Некогда вѣдь было, отвѣтилъ тотъ немного лукаво и разказалъ въ нѣсколькихъ словахъ сущность своего визита.
   -- Такъ она тебѣ не понравилась.
   -- Нѣтъ, Миша.
   -- А право, въ ряду чиновныхъ полутузихъ, дурно воспитанныхъ и избалованныхъ слабостью или ничтожностью родительскою, она еще довольно утѣшительная фигурка. Глупа, но не такъ какъ бываютъ.
   -- Не знаю.
   -- Тебѣ вѣрно не понравились ея выраженія?
   -- Не понравились. Должно-быть, изъ книжки какой-нибудь.
   -- Изъ папаши.
   -- Какъ?
   -- Такъ, взяты у старичка отца. Я отучилъ ее отъ нихъ со мною. Но съ другими это еще въ ходу и не всегда безуспѣшно. О чемъ же серіозномъ говорила съ тобой наша барышня?
   -- Не помню ужь хорошенько.
   -- Не говорила ли можетъ-быть о христіанствѣ?
   -- Ахъ, именно, именно!
   Гуринъ захохоталъ, и смѣясь, замѣтилъ ласково, однако.-- Оплошала, провалилась ты, моя "капитальная" дурочка.
   -- Да, Миша, обратился къ нему Давыдъ:-- былъ у тебя ея отецъ? Она говорила мнѣ, что послала его къ тебѣ освѣдомиться.
   -- Какже былъ и сейчасъ послѣ того, какъ ты ушелъ. Жеманничалъ тутъ полчаса. Я его постоянно срѣзываю, когда могу. Вчера разспрашивалъ его о крестьянскомъ дѣлѣ. Онъ тихонько, таинственно-отрывочнымъ тономъ, шепчетъ мнѣ давно извѣстныя вещи. И все плачетъ: то имъ худо, то крестьянамъ плохо. А упрекнешь его хорошенько, сплеча, онъ и пойдетъ либераломъ! "этотъ порядокъ вещей держаться, конечно, не можетъ", и т. д.; кончаетъ же, дуракъ, всегда тѣмъ, что если условія будутъ такія-то, онъ принужденъ тогда поселиться за границей и оставить жительство въ Россіи, будто хочетъ наказать ее этимъ. Вотъ болванъ-то!
   -- Да, странные, подтвердилъ Давыдъ.
   -- А вотъ что еще страннѣе, перебилъ его Гуринъ.-- Вообрази: пѣлъ, пѣлъ онъ, и наконецъ окольными путями дошелъ до такъ-называемыхъ "обстоятельствъ". Предлагаетъ въ долгъ,-- какъ тебѣ это нравится! Я какъ напущусь на него: что вы это, Антонъ Валеріянычъ, съ ума сошли? Неужели вы воображаете, что люди пера, представители литературы, какіе-нибудь нищіе? Позвольте вамъ замѣтить, что вы грубо ошибаетесь: кто честно работаетъ, тотъ всегда.... и такъ далѣе, а самъ хохочу въ душѣ. Задалъ таки!
   -- Зачѣмъ же все это? кротко упрекнулъ его Давыдъ и остановился.
   Гуринъ сказалъ еще что-то и замолчалъ также. Одна мысль, казалось, заняла ихъ обоихъ; Давыдъ посматривалъ на мѣсто гдѣ стояла вчера дивная гостья; Гуринъ, сухо и четко барабаня длинными ногтями по столу, глядѣлъ въ сторону, нарочно избѣгая этого самаго мѣста. Они молчали довольно долго; слишкомъ деликатный Давыдъ не рѣшился заговаривать о такомъ предметѣ; Гурину, вѣроятно, было совѣстно. Наконецъ онъ началъ.
   -- А вчерашняя-то потѣшная исторія, кажется, разрѣшается самымъ глупѣйшимъ и прозаическимъ образомъ. Сегодня подхожу къ окну и осматриваю полъ, вижу слѣды женскихъ ногъ, правда, небольшихъ, но далеко не замѣчательныхъ. Я полагаю, что "она" была въ галошахъ; не могу, впрочемъ, хорошенько разсмотрѣть, голова затекаетъ. Взгляни, вотъ ты.
   Давыду, замѣтно, было непріятно такое скорое разочарованіе Гурина. Онъ нагнулся къ полу и посмотрѣлъ.
   -- Да, видны маленькіе слѣды, отвѣчалъ онъ.
   -- Ты посмотри, были ли ноги просто въ ботинкахъ или съ галошами.
   -- Этого ужь мнѣ не отличить.
   -- А мнѣ кажется, что ноги были не только въ галошахъ, но и въ резинковыхъ, знаешь, безъ каблуковъ, ступня словно растягай.
   -- Экой ты какой, Миша! Можетъ-быть сегодня твоя гостья и не хороша ужь больше?
   -- Нѣтъ, этого нельзя сказать. По глазкамъ-то она, должно быть, не дурненькая. Вѣрно какая-нибудь швейка, или просто прачка, ошиблась и зашла не туда.
   -- Въ окно, Миша?
   -- Ну, должно-быть, старая оставила двери не совсѣмъ затворенными, а я не дослышалъ.
   -- А свѣтъ въ зеркалѣ?
   -- Съ корридора, должно-быть, когда отворялась дверь.
   -- А алмазы -- слезы?
   -- Должно-быть, дождь или снѣгъ остался.
   -- Значитъ дивная гостья?... спросилъ тихо и чуть не боязливо Давыдъ.
   -- Просто смазливая кухарочка. Вся обстановка -- моя греза; раціонально тутъ одно: вотъ эти ножки селедки отъ резинковыхъ галошъ.
   Нашему Давыду стало тяжело; онъ не выдержалъ.
   -- Ты особенный какой то, Миша, проговорилъ онъ, и дотронувшись слегка до руки Гурина, поскорѣе ушелъ. Гуринъ побарабанилъ по столу, потомъ подошелъ гь окну, взглянулъ съ усмѣшкой на знакомый, подымавшійся на ближней горѣ, каштанъ крупнаго профиля, и сталъ ожидать возвращенія съ прогулки Варвары Антоновны.
   

IX.

   На другой день, у Давыда собрались три-четыре человѣка изъ молодыхъ русскихъ ученыхъ. Въ небольшой комнаткѣ о двухъ окнахъ, въ углу на диванѣ, помѣщался самъ Давыдъ; подлѣ него вокругъ диваннаго стола, сидѣли собравшіеся пріятели; одинъ высокій, русый, длиннобородый химикъ, другой физіологъ съ широкимъ лицомъ и черными живыми глазами; еще, недавно пріѣхавшій медикъ, говорившій съ симпатичнымъ, участливымъ какимъ-то, будто дѣтскимъ пришепетываніемъ. Гурина, хотя онъ уже поправился, не было.
   Давыдъ разливалъ чай и довольно безпорядочно, сколько кому придется, упрашивая каждаго и заваривая по нѣскольку разъ. Сидѣли всѣ какъ удобнѣе, угнѣздившись по своему. Толковали обо многомъ; разные вопросы науки и жизни, касаясь, цѣпляясь и путаясь между собою, шли, какъ попало, одинъ за другимъ. Отъ какого-то физіологическаго опыта, перешли вдругъ къ важности историческихъ монографій, потомъ къ литературѣ.
   -- Ein Frauenzimmer wünscht Herrn Doktor zu sehen, доложила вдругъ горничная.
   -- Ба! Давыдъ! Кто это, братъ, къ тебѣ? обратились къ нему посмѣиваясь.
   Давыдъ всталъ и съ серіознымъ выраженіемъ лица, произнесъ:
   -- Это должно быть "жена" моя, господа. Извините, пожалуете -- и самъ пошелъ отворять дверь.
   Женой онъ называлъ молодую хористку Нѣмку, бывавшую у него: обращался съ ней какъ-то необыкновенно вѣжливо и даже не много боязливо, цѣловалъ ей руку, и при этомъ былъ дѣйствительно привязанъ.
   Давыдъ отворилъ дверь и отступилъ, чтобы дать гостямъ войдти въ комнату. Показалась женщина довольно высокаго роста, закутанная въ большой темный бурнусъ и черный капоръ и, сдѣлавъ шагъ, остановилась въ стыдливой нерѣшительности, робко осматривая присутствовавшихъ. Всѣ встали; по необъяснимому чутью, лица сдѣлались серіозны, глаза, при взглядѣ на гостью, чуть не почтительны.
   -- Извините, сударыня, началъ Давыдъ, наклоняясь по обыкновенію немного впередъ,-- съ кѣмъ имѣю честь говорить?...
   Она посмотрѣла на него, широко моргнула большими глазами, и вдругъ заплакала.
   -- Я... Наташа... проговорила она тихо порусски.
   Давыдъ не бросился къ ней. Онъ посмотрѣлъ на нее пристально еще нѣсколько секундъ, потомъ поцѣловалъ одинъ разъ, и посадилъ на стулъ.
   -- Это моя сестра, господа.
   Черезъ минуту они остались одни.
   -- Наташа... Откуда ты? Съ кѣмъ? какъ? началъ разспрашивать Давыдъ, и смотрѣлъ во всѣ глаза на сестру.
   -- Я вѣдь писала тебѣ, Давыдъ, что наши ѣдутъ за границу; ну, я съ ними. Ты получилъ ли мое письмо?...
   -- Получилъ, Наташа, но все какъ-то не думалъ и не ожидалъ, и онъ поцѣловалъ ея руку, и снова пристально глядѣлъ на нее.
   -- Съ кѣмъ же ты, Наташа? гдѣ остановилась? спрашивалъ онъ и не дожидаясь отвѣта, продолжалъ:-- И пришла первая? Не прислала за мной? Какая же ты добрая, право...
   -- Хотѣлось тебя обрадовать неожиданно, промолвила она и сама поцѣловала руку брата.
   Давыдъ крѣпко сталъ обнимать сестру. Онъ снялъ съ нее бурнусъ и капоръ, усадилъ на диванъ, заварилъ чай.
   -- У!.. Наташа, да какая же ты... красавица, произнесъ онъ невольно, когда свѣчи со стола освѣтили ее.
   -- Ахъ, Выдя!.. А ты вотъ также пополнѣлъ, поздоровѣлъ, только маленькій такой же все.
   -- Да, да, не росту, душенька Наташа. Ты, кажется, меня переросла.
   -- Нѣтъ, Давыдъ, какъ это можно...
   -- Такъ скажи же, Наташа, съ кѣмъ ты и какъ? спросилъ снова Давыдъ.
   -- Къ тебѣ пришла съ дѣвушкой изъ гостиницы; она у вашей хозяйки. А сюда пріѣхала съ Прасковьей Игнатьевной Туниной, сестрой Семена Игнатьича.
   -- Гдѣ же самъ онъ, жена его, семейство?
   Наташа начала разказывать. Оказалось, что она поѣхала за границу вмѣстѣ съ семействомъ Багаева, помѣщика, у котораго воспитывалась, что они были уже проѣздомъ въ Г., но только переночевали и отправились въ Швейцарію въ Базель, что оттуда отпустили ее съ сестрой Багаева, Прасковьей Игнатьевной, ѣхавшей въ Г., для совѣщанія съ знаменитымъ окулистомъ, и что они останутся здѣсь мѣсяца четыре. Давыдъ не видѣлъ сестры уже нѣсколько лѣтъ; о поѣздкѣ Наташи за границу, ему писали еще весною этого года, но онъ думалъ, что поѣздка не состоится, ибо до осени не получалъ извѣстія о ней. Наташа разказала наконецъ Давыду, какъ въ день перваго пріѣзда ее въ Г., она отправилась съ горничною искать его, была въ этомъ самомъ домѣ, но Давыда не нашла.
   -- Вообрази, Выдя, къ какому-то чужому попала и за тебя приняла; да потомъ такъ испугалась, что дрожала весь день. И теперь какъ вспомню, говорила она краснѣя, такъ страшно... а ужь совѣстно-то какъ!
   Давыдъ понялъ въ чемъ дѣло и улыбнулся.
   -- Эй!!. Давыдъ?.. раздался вдругъ чей-то громкій зовъ. Кто это у тебя тамъ? Голосъ женскій, чистый, мягкій! Поздравляю, лакомка! А мнѣ сейчасъ снилось, что кто-то надъ моимъ ухомъ всхлипывалъ и вздыхалъ, ха! Собирался къ Нарѣевымъ, а теперь иду братъ, къ тебѣ. Можно?
   Наташа испугалась.
   -- Кто это, Давыдъ? спросила она вздрагивая.
   -- Это мой сосѣдъ; ты не слушай...
   -- Иду, иду! кричалъ тотъ же голосъ.-- Не задержу, братъ. Нѣтъ ли у тебя тамъ чаю, Давыдъ? Чмокни-ка покрѣпче гостью и жди! Можно вѣдь!
   Давыдъ не отвѣчалъ и насупился; Наташа робко прижаласъ къ нему.
   Въ корридорѣ раздались громкіе шаги и извѣстная арія изъ Риголетто. За тѣмъ дверь сильно отпахнулась и въ комнату явился... строенъ, блестящъ, гордъ и хорошъ собою... Михайло Львовичъ Гуринъ.
   Давыдъ поблѣднѣлъ чуть-чуть: Наташа припала головой къ его плечу и спрятала за него свое лицо.
   -- Здравствуй, Давыдъ! Вы не поссорились ли, что у тебя лицо такое странное, кричалъ Гуринъ.-- А мягкоголосой красавицы я и не вижу? Можно вѣдь по-русски? Ну такъ гдѣ жь она? Испугалась меня, что ли?
   -- Тише, пожалуста, проговорилъ, не вставая, взволнованнымъ голосомъ, Давыдъ.
   Наташа подняла въ это время голову и взглянула на Гурина.
   -- Это кто? произнесъ вдругъ тотъ, блѣднѣя и невольно отступая.-- Кто это, Давыдъ, кто? не сводя глазъ съ его сестры, спрашивалъ Гуринъ.
   Наташа снова испугалась и не знала что дѣлать, что сказать. Давыдъ былъ въ самомъ неловкомъ положеніи. Онъ всталъ наконецъ, извинился передъ сестрой и отвелъ Гурина въ другую комнату, затворивъ плотно за собою дверь.
   -- Ты вѣдь испугалъ ее, Миша, началъ онъ.-- И не зная кто у меня, кричишь тамъ разныя глупости? Что ты это, помилуй.
   -- Что я? спросилъ Гуринъ, продолжая смотрѣть на него тѣми же изумленными глазами.-- Я спрошу тебя, что ты тутъ? Знаешь кто это, знаешь, Давыдъ, а? Это мое привидѣніе!.. это она, моя гостья... Душечка! рванулъ онъ во все горло.
   -- Тише, Миша, сдѣлай милость! остановилъ его быстро Давыдъ.
   -- Какъ тише?.. Вишь выдумалъ унимать!.. Да у тебя какія права на нее?
   -- Не кричи, прошу тебя, сказалъ ему твердо Давыдъ.-- У меня есть права.
   -- Такъ что жь ты молчишь? Говори же! Кто она и какія у васъ тамъ отношенія?
   -- Не кричи, пожалуста...
   -- Говори!
   -- Не горячись. Ты забываешь... началъ Давыдъ, но Гуринъ перебилъ его:-- Хорошо, хорошо; будемъ шептаться если хочешь. Говори только!
   -- Это моя сестра, произнесъ Давыдъ.
   -- Сестра?!..
   -- Да.
   -- Какая такая у тебя сестра?
   -- Родная... Наташа, Наталья...
   -- Это младшая-то?..
   -- Да.
   -- Давыдъ!
   -- Ну?
   -- Это твоя сестра?..
   -- Говорятъ тебѣ, что да.
   -- Давыдъ голубчикъ... вѣдь она красавица!
   -- Что жь дѣлать!
   -- Экой же ты молодецъ, а? и Гуринъ осмотрѣлъ его съ удивленіемъ.
   -- Чѣмъ же это? спросилъ тотъ.
   -- Сестра-то!
   -- Я то тутъ чѣмъ виноватъ.
   -- Все-таки молодецъ. При такой еестрѣ, ты, братъ, удивительный человѣкъ, ты... ты...
   -- ...милый, кончилъ Давыдъ.-- Ахъ Миша, Миша!
   -- Скажи пожалуста, продолжалъ Гуринъ,-- что это съ нами приключается въ послѣднее время? Насъ "эблуируютъ" эффектами, точно мы съ тобой въ какомъ-нибудь парижскомъ траги-бульварномъ театрѣ. Все какое-то театральное va-etvient, явленія и исчезновенія; совершенно не нормально, не естественно...
   -- Видно случается иногда такъ...
   -- Разкажи же, пожалуста, какимъ образомъ твоя сестра, изъ при-уральской глуши, попала сюда вдругъ?
   -- Послѣ разкажу, а теперь извини; сестра вѣдь ждетъ.
   -- Давыдъ, Давыдъ! А красавица она у тебя какая! Глаза-то! Замѣтилъ ты глаза?
   -- Замѣтилъ, замѣтилъ. Только не горячись, не захваливай, Миша. Ты забываещь, что братья какъ-то щекотливы на это, напомнилъ кротко Давыдъ.
   Гурину не понравилось замѣчаніе.
   -- Что такое? спросилъ онъ.-- Братья! Я хочу хвалить, я не могу не горячиться. А если тебѣ это не нравится... изволь... будемъ драться!.. вотъ что! Слышишь, Давыдъ?
   -- Шт, шт! Ужь и драться. Ты знаешь, что я не стану, такъ зачѣмъ же ты такъ далеко...
   -- Или драться, или хвалить! Иначе, Давыдъ, иначе, я задушу тебя, вотъ этими самыми руками! крикнулъ полусеріозно, полунасмѣшливо Гуринъ.
   -- Ой, ой! Не кричи, отвѣтилъ тотъ смѣясь.-- Да, мы все забываемъ, что сестра ждетъ.
   -- Ну идемъ же. Какъ ты меня представишь?
   -- Какъ же ты хочешь?
   -- Ну скажи что-нибудь приличное.
   -- Нѣтъ, съ ней этого не надо...
   -- Скажи, по крайней мѣрѣ, что я твой первый и лучшій другъ.
   -- Ну пойдемъ скорѣй.-- И Давыдъ направился въ первую комнату.
   Наташа сидѣла на томъ же мѣстѣ, устремивъ глаза на какой-то маленькій портретъ, висѣвшій на боковой стѣнѣ. При входѣ Давыда, она вздрогнула и оправилась.
   -- Наташа, началъ Давыдъ,-- позволь тебя познакомить съ моимъ старымъ пріятелемъ, Михайдомъ Львовичемъ Гуринымъ.
   Она тихо поклонилась головой.
   Гуринъ хотѣлъ было протянуть руку, но взглянувъ на гостью, остановился съ поклономъ, низкимъ пренизкимъ.
   -- Братъ, кажется, писалъ мнѣ прежде о васъ... проговорила Наташа и посмотрѣла на него прямо.
   -- Я думаю, что можетъ-быть давно уже... пробормоталъ въ отвѣтъ Гуринъ.
   -- Присядь, Миша. Что жь ты стоишь? обратился къ нему Давыдъ.
   Гуринъ сѣлъ какъ-то не ловко.
   -- Я долженъ извиниться передъ вами, Наталья Андревна, началъ онъ непривычно, тихо и скромно,-- за... изумленіе при входѣ; оно должно было показаться вамъ страннымъ... но...
   -- Вы вѣрно приняли меня за другую.
   -- Да, именно... за одну особу... которую видѣлъ всего одинъ разъ, на нѣсколько мгновеній, но образъ которой...-- Гуринъ остановился, чувствуя неприличность здѣсь этой рѣчи. Давыдъ молчалъ.
   -- Ты, кажется, писалъ мнѣ, Давыдъ, что вы съ Михайломъ Львовичемъ занимались когда-то вмѣстѣ?
   -- Да, когда я былъ студентомъ, то давалъ уроки у дяди Михайла Львовича, а иногда заходилъ къ нему въ училище. Но теперь онъ и самъ можетъ поучить меня...
   -- Право? спросила наивно Наташа.
   -- Онъ слишкомъ снисходителенъ ко мнѣ, Наталья Андревна, отвѣтилъ нашъ бойкій Михайло Львовичъ.-- Куда мнѣ! Давыдъ честный ученый, а я такъ себѣ... болтунъ только, въ сравненіи съ нимъ...-- Онъ не кончилъ.
   -- Вы, Михайло Львовичь, замѣтила Наташа,-- ужь не слишкомъ ли строги къ себѣ?
   Давыдъ молчалъ.
   -- Слишкомъ строгъ къ себѣ? повторилъ Гуринъ.-- О, нѣтъ, Наталья Андревна. Если я буду такъ счастливъ, что удостоюсь продолженія вашего знакомства и вниманія, говорилъ онъ тѣмъ мягкимъ языкомъ, надъ которымъ всегда смѣялся,-- то вы узнаете и поймете это различіе...
   -- Къ чему вы хотите, чтобы сначала нашего знакомства, о васъ имѣли бы... дурное мнѣніе?..
   -- Я боюсь, отвѣтилъ Гуринъ,-- что Давыдъ, по добротѣ, сказалъ вамъ въ своихъ письмахъ болѣе хорошаго обо мнѣ чѣмъ слѣдовало. Разочарованіе послѣ было бы, можетъ-быть, непріятно для васъ, для меня оно было бы тяжело, тяжелѣе даже чѣмъ вы думаете.
   Наташа взглянула на него еще разъ прямо, по своему какъ-то, и замолчала.
   Давыдъ вынулъ часы.
   -- Я думаю, что помѣшалъ вамъ, началъ снова, съ замѣчательною скромностью, Гуринъ.
   -- Нѣтъ, ничего... отвѣтила Наташа и нечаянно взглянула на брата.
   Онъ все молчалъ.
   -- Да кажется, и довольно поздно, проговорилъ Гуринъ, вставая.-- Вамъ вѣрно нужно еще поговорить однимъ... Но вы, Наталья Андревна, не позволите ли мнѣ,-- и онъ остановился въ замѣшательствѣ.
   -- Что вы хотѣли сказать?
   -- Вы не будете ли такъ добры, позволить мнѣ заходить иногда съ вашимъ братомъ... къ вашему брату, когда вы тутъ? поправился Гуринъ, замѣтя серіозное лицо Давыда.
   Давыдъ молча ворочалъ какую-то вещь на столѣ.
   -- Отчего же? отвѣтила робко Наташа.-- Братъ, вотъ, прежде познакомится съ дамой, съ которою я пріѣхала сюда, а потомъ...
   Гуринъ поклонился опять очень низко, и снова нечаянно протянулъ руку. Въ этотъ разъ Наташа подала ему свою, но тотчасъ же боязливо взглянула на Давыда.
   -- До свиданія, Миша, сказалъ тотъ.
   -- До свиданія, отвѣтилъ Гуринъ, и поклонившись еще разъ съ особеннымъ почтеніемъ Наташѣ, порядочно дрожа отъ необъяснимаго волненія, тихонько вышелъ.
   Давыдъ посмотрѣлъ на сестру, глаза ея свѣтились, но сама она казалась спокойною. Онъ подошелъ къ ней и, посмотрѣвъ на нее участливо, началъ твердымъ голосомъ:
   -- Ты знай, Наташа, что этотъ Гуринъ... болтунъ. Это мой старый пріятель, милый, добрый человѣкъ, честный если хочешь, пока онъ не въ такомъ кружкѣ, гдѣ много лгутъ. Онъ хочетъ познакомиться съ тобой, мѣшать этому я не могу. Но помни, онъ болтунъ, такъ ты и понимай его.
   Давыдъ поцѣловалъ руку сестры, и извинился за эти предостереженія.
   Наташа выслушала его, и тихо, какъ-то невольно возразила:-- Вѣдь болтуновъ много, Давыдъ?
   -- Въ томъ-то и дѣло, что ихъ много и становится у насъ все больше и больше.
   Наташа замолчала.
   Черезъ полчаса, Давыдъ проводилъ сестру въ отель, довелъ до двери ея комнаты, и тогда только простился съ ней.
   Гуринъ не спалъ почти всю ночь; большіе, картинные, глубоко-каріе глаза не оставляли его; мягкая, невинная ручка, протянутая ему Наташей, не давала покоя. "И мое наслажденіе выше чисто-чувственнаго, клянусь!" убѣждалъ онъ самого себя. Утромъ, отрезвляющій дневной свѣтъ и потомъ гимнастика поохладили его немного. "Эку пошлость тянулъ я вчера, экимъ селадонникомъ смотрѣлъ. И вѣдь совершенно искренно. Срамъ просто! То-ли дѣло съ капитальною Варварой Антоновной!" Но мелькалъ образъ гостьи съ дивными глазами и съ протянутою ему рукой, какъ будто безъ согласія брата, по особенному довѣрію, и онъ начиналъ толковать другое:-- "Всѣ эти скептики любви и чувства, бѣдные мыслію и жизнію рутинисты," говорилъ онъ, гуляя послѣ завтрака... "Я, напримѣръ, понимаю, что красота страшная сила въ мірѣ, что невинность, правдивость и пр., какъ ни условны и безраціональны ихъ основанія, также сильныя силы..."
   

X.

   Давыдъ познакомился съ Прасковьей Игнатьевной Туниной на другой же день.
   Это была женщина лѣтъ за шестьдесятъ; полная, круглолицая, одѣтая немного по старомодному; при этомъ, простоватая, добрая и вмѣстѣ съ тѣмъ деспотическая по привычкѣ; еще необыкновенно набожная, какъ все семейство помѣщика Багаева, въ которомъ выросла. Прасковья Игнатьевна за границей почему-то очень гордилась своимъ русскимъ происхожденіемъ и сознавалась въ этомъ. "Мнѣ всегда доставляетъ удовольствіе сказать: je suis Russe, я Русская," переводила она тутъ же. На все заграничное она смотрѣла сильно свысока. Но въ противоположность нашей Варварѣ Антоновнѣ съ прислугой отелей, напримѣръ, она конфузилась и обращалась съ какою-то вѣжливою нерѣшительностію, между тѣмъ какъ бывшую съ нею дѣвушку Дуняшу, бранила за все, при другихъ и крѣпко. Изъ набожности Прасковья Игнатьевна пробыла въ Женевѣ нарочно нѣсколько лишнихъ недѣль, чтобъ имѣть возможность бывать въ тамошней церкви у обѣдни, знала литургію наизусть безъ малѣйшей запинки, съ "батюшкой" обращалась всегда съ уваженіемъ, но замѣчала иногда, что вотъ онъ руки какъ-то не красиво подымаетъ, "у насъ въ деревнѣ гораздо лучше." За границу Прасковья Игнатьевна отправилась для излѣченія глазъ, но на врачей смотрѣла съ нѣкоторою недовѣрчивостію и все мѣняла ихъ; была въ Парижѣ, потомъ въ Лозаннѣ и остановилась теперь въ Г., собираясь побывать въ Берлинѣ, на возвратномъ пути въ Россію.
   Наташа жила съ ней въ согласіи и притомъ въ послушаніи.-- "Наташа, возьми вонъ изъ мѣшка мой сѣрый платокъ, да покрой мнѣ, милая, ноги, а то дуетъ." -- Наташа сейчасъ встанетъ и сдѣлаетъ что нужно.-- "Спасибо, Наташа. Какіе у нихъ дурные вагоны здѣсь! Тамъ вонъ, въ Баваріи, были лучше. А вотъ я ѣхала, не помню ужъ изъ какого города, такъ хорошіе были вагоны. Какъ его, городъ-то, нѣмецкое названіе такое... въ Баваріи." Баваріей она называла обыкновенно всѣ нѣмецкія страны, которыхъ имена забывала.
   Давыдъ очень понравился ей; до сихъ поръ она его еще не знала, хотя онъ и пріѣзжалъ къ Багаеву.
   -- Неправда ли, Давыдъ Андреевичъ, какіе они все добрые и услужливые, эти Нѣмцы, говорила къ чему-то Прасковья Игнатьевна;-- бѣдны только; землю то свою засѣютъ такъ что и ступить некуда, и всякую дрянь подбираютъ. А вотъ Французы такъ тѣ денежки любятъ и очень.
   -- Были вы въ Англіи? спросилъ Давыдъ.
   -- Нѣтъ въ Англіи не была, а въ Швейцаріи была и въ Баваріи была; хорошо.
   Прасковья Игнатьевна очень хвалила Наташу: "такая послушная, добрая и нрава благороднаго."
   Она пригласила Давыда бывать у нея почаще, всегда когда свободно; и Русскихъ съ собою приводить: она "не изъ такихъ-де, что своихъ за границей обѣгаютъ, да жеманятся, страмъ просто."
   По уходѣ Давыда, Прасковья Игнатьевна, вмѣстѣ съ Наташей, отправилась осматривать городъ и прежде всего замокъ.
   Спускаясь изъ замка обратно, онѣ встрѣтили вдругъ Гурина. Онъ подошелъ къ Наташѣ и поклонился. Та отвѣтила ему довольно холодно, но потомъ назвала его Прасковьѣ Игнатьевнѣ, прибавивъ, что онъ пріятель ея брата. Прасковья Игнатьевна была рада новому Русскому. Гуринъ проводилъ ихъ до гостиницы; по пути онъ разговаривалъ любезно съ Прасковьей Игнатьевной и лишь изрѣдка взглядывалъ на Наташу.
   Проводивъ ихъ, Гуринъ бросился къ Давыду, не засталъ его дома и побѣжалъ къ нему въ лабораторію. Давыдъ кончалъ какую-то работу, въ жару, пыли, чаду, съ озабоченнымъ лицомъ.
   -- А Миша, это ты? Здравствуй.
   -- Здравствуй, Давыдъ. Бросай, братъ, твою стряпню! Пойдемъ!
   -- Сейчасъ, сейчасъ, подожди, вотъ кончу; такъ не могу.
   -- Ну кончай скорѣй! Мнѣ нужно передать тебѣ кое-что. Да впрочемъ все равно, и здѣсь можно. Представь себѣ! Возвращаюсь сегодня изъ Schlostgarlen'а, и встрѣчаю твою сестру съ какою-то старою помѣщицей. Я раскланялся; сестра твоя представила меня той; проводилъ ихъ до дому. Ну, братъ Давыдъ, что у тебя за сестра!
   -- Миша, сдѣлай одолженіе послѣ; не мѣсто здѣсь; подожди хоть немного.
   -- Не стану я ждать, не могу съ такими впечатлѣніями молчать.
   -- О? съ твоей волею? мягко упрекнулъ Давыдъ.
   -- Какая воля? Передъ этакою, рухнетъ всякая воля...
   -- Отчего же, отчего?
   -- Да ты, холодная душа, не знаешь, не понимаешь, что такое твоя сестра! Вѣдь она... чортъ знаетъ что такое!
   -- У, у, Миша! Не кричи, сдѣлай одолженіе...
   -- Не могу не кричать. Кончай, пойдемъ!
   Давыдъ, не отвѣчая, усердно закопошился надъ своею работой; Гуринъ пошелъ на крыльцо.
   "Передъ этою деревенскою простотой я становлюсь такимъ влюбленнымъ дуракомъ, что свѣтъ не видалъ! Я... не влюблявшійся ни разу!" декламировалъ онъ.-- "Женщины, женщины! Такъ вотъ вы что за сила!"
   Черезъ нѣсколько времени Давыдъ показался въ дверяхъ.
   -- Ну, Давыдъ! идемъ же скорѣй.
   -- Послушай, Миша, началъ строго тотъ,-- еслибъ это былъ не ты, я разсердился бы за всю чепуху, которую ты несешь о сестрѣ. Я не сержусь, но замѣчу, что считалъ тебя серіознѣе.
   -- Чѣмъ же я не серіозенъ, а?
   -- На тебя дѣйствуетъ, кажется, только внѣшность; сестру ты видѣлъ, но не знаешь. Она душой чиста и хороша, Миша! выразительно прошепталъ Давыдъ.-- А въ наружности, правду сказать, у ней не дурны только одни глаза; остальное же какъ у всѣхъ здоровыхъ, молодыхъ нашихъ дѣвушекъ. Тамъ, въ этомъ кружкѣ, ты не видишь свѣжихъ, оттого тебѣ это и кажется не вѣсть чѣмъ.
   -- Ну, Давыдъ, ужь объ этомъ полно! Кто же изъ насъ двухъ больше понимаетъ въ красотѣ, химикъ ты мой!
   -- Все равно; я тебѣ долженъ только сказать, сказать серіозно, что Наташа дѣвушка добрая, любящая, правдивая, къ тому простая и естественная, помни. Прошу тебя, Миша, какъ честнаго человѣка, быть вообще построже въ выраженіяхъ, не говорю уже въ дѣйствіяхъ съ ней. Не обидься, пожалуста; мнѣ, брату, это можно сказать.
   -- Ты, Давыдъ, м-милый человѣкъ! кричалъ Гуринъ.-- Разкажи мнѣ, пожалуста, гдѣ выросла и развилась она, какова была ея жизнь.
   -- Много, Миша, я тебѣ не стану объ этомъ говорить. Она не глупа, проницательна, понятлива. Воспитывалась и росла въ домѣ очень добрыхъ людей, но чужихъ; я всегда посылалъ ей сколько могъ на воспитаніе. Скажу тебѣ, что на нее очень мало обращали вниманія; дѣтей у ея воспитателя всего одинъ сынъ, пріѣзжавшій домой рѣдко. Наташа мало кого знала и развилась одна, изъ себя, естественно какъ-то, самостоятельно на сколько можно. Это первое. Второе, Миша, она не умѣетъ лгать, слышишь, никогда рѣшительно не лжетъ.-- И Давыдъ покосился на Гурина.
   -- Ну спасибо, спасибо тебѣ, Давыдъ, за всѣ эти подробности, перебилъ тотъ.-- Ты позволь мнѣ, иногда, дѣлиться съ тобою впечатлѣніями. А то некому высказать, блаженство не полно.
   -- Только, пожалуста, поосторожнѣе, потише, прошу тебя; слышишь?
   -- Да, да, голубчикъ Давыдъ, да! успокоивалъ Гуринъ.
   Вечеромъ, въ тотъ же день, Давыдъ представилъ Гурина Прасковьѣ Игнатьевнѣ, которая была очень рада этому знакомству и не забыла утренней любезности съ ней Гурина.
   Наташа еще не вышла, и оба гостя усѣлись вмѣстѣ съ Прасковьей Игнатьевной.
   -- Какіе эти Нѣмцы, право, начала она:-- приказываю сегодня протопить, а они уголья каменнаго принесли вмѣсто дровъ. И водой они его мочатъ, и онъ у нихъ горитъ... непріятно! Смѣшные, право! Разъ ѣду, не помню ужь изъ какого это города... въ Баваріи, гдѣ картина большая, еще канапе насупротивъ?..
   -- Не изъ Дрездена ли? спросилъ Давыдъ.
   -- Такъ, такъ, изъ Дрезда.
   -- Именно изъ Дрезда, это по-французски, подтвердилъ, будто серіозно, Гуринъ.
   -- Такъ ѣду я разъ изъ Дрезда; подлѣ меня сидитъ какой-то Нѣмецъ, сѣдой, усатый... ахъ нѣтъ! это другой; тотъ мущина небольшой, краснолицый такой, Англичанинъ, кажется, или нѣтъ...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, подсмѣивался Гуринъ.
   Давыдъ посмотрѣлъ на него строго.
   -- Я-то по старости забывчива стала; да вотъ Дуняша моя знаетъ.
   -- Такъ чтожь случилось, Прасковья Игнатьевна?
   -- Такъ Нѣмецъ-то этотъ все разказывалъ, сколько у нихъ угля выкапываютъ...
   -- Ахъ, Боже! Сколько у нихъ угля выкапываютъ! Скажите, пожалуста! удивился преувеличенно Гуринъ.
   -- Ужь сколько они его тамъ добываютъ, страшно. Вотъ только не припомню сколько....
   -- Ахъ, Прасковья Игнатьевна, это было бы очень интересно!
   -- Да вотъ моя Дуняша знаетъ.... Дуня, а Дуня, крикнула Прасковья Игнатьевна.-- Гдѣ это только она запропастилась?...
   Давыдъ поспѣшилъ начать о другомъ.
   -- А замѣчательно, Прасковья Игнатьевна, какъ способенъ и даровитъ народъ нашъ. Я многихъ нашихъ мужичковъ встрѣчалъ и даже изъ крѣпостныхъ....
   -- Какіе ужь теперь крѣпостные! вздохнула значительно Прасковья Игнатьевна.
   -- Которые, продолжалъ Давыдъ,-- выучились уже говорить на иностранныхъ языкахъ и весьма порядочно...
   -- Да, какъ въ школу или въ ученіе смолоду отдать, понимаютъ, ничего. Да какіе ужь теперь крѣпостные... повторила она.
   Тутъ Гуринъ вмѣшался снова.
   -- Какого вы мнѣнія, многоуважаемая Прасковья Игнатьевна, началъ онъ, стараясь скрыть улыбку,-- о великой реформѣ совершающейся у насъ, и о животрепещущихъ вопросахъ, поднятыхъ ею.
   -- Какъ это? Я не разслышала хорошенько.
   -- Какого вы мнѣнія, Прасковья Игнатьевна, повторилъ онъ опять съ насмѣшливою важностью,-- о великой реформѣ, и о животрепещущихъ вопросахъ...
   Въ это время дверь отворилась, и показалась Наташа.
   Гуринъ остановился, не кончивъ фразы, и быстро поднялся; Давыдъ всталъ также.
   Наташа, въ длинномъ темномъ платьѣ, съ маленькими бѣлыми воротничками и рукавчиками, шла плавно, нѣсколько медленнѣе можетъ-быть чѣмъ ходятъ обыкновенно, но просто, безъ малѣйшаго лишняго или разчитаннаго движенія. Бѣлое свѣжее лицо, съ немного грубоватыми, хотя и некрупными чертами, было ясно и покойно; глаза, полуприкрытые опущенными замѣчательно частыми рѣсницами; довольно крупный, съ полными губами ротъ, сложенъ естественно; большая темная коса не убрана ничѣмъ, во всемъ природная грація, неприкрашенная женственность, простота....
   Гуринъ не владѣлъ собой; удивительно послушное въ обыкновенное время лицо его, сдѣлалось опять изумленнымъ донельзя. Онъ не спускалъ съ Наташи глазъ.
   -- А вотъ, Наташенька, у насъ дорогіе гости; тебя дожидаются, произнесла Прасковья Игнатьевна, продолжая бывшую у нея въ рукахъ работу.
   Наташа подняла глаза. Давыдъ подошелъ къ ней и поздоровался. Гуринъ не трогался съ мѣста, и только когда она кивнула ему плавно, какъ всегда, головой, онъ поклонился низко, чуть не до стола, и глядѣлъ опять.
   "Ни тонкихъ чертъ, ни изящныхъ линій, ни вздутыхъ ноздрей, ни прищуренныхъ глазъ, ни изысканно-оригинальной прически... просто, просто.... дивная моя!..."
   -- Ахъ, Наташенька! подай мнѣ подушку, а то спина устала.
   Наташа встала и подала Прасковьѣ Игнатьевнѣ диванную подушку.
   "Служитъ, служитъ!... ангелъ!" бормоталъ Гуринъ.
   Наташа сѣла поодаль. Давыдъ помѣстился подлѣ и заговорилъ съ ней. Гуринъ остался съ Прасковьей Игнатьевной, которой захотѣлось продолжать прерванный приходомъ Наташи разговоръ.
   -- Такъ что вы это о крестьянахъ спросили? обратилась она къ Гурину.
   Тотъ даже и не взглянулъ на нее.
   -- Вы извините меня, батюшка; стара становлюсь, такъ не дослышу иногда...
   -- Да, да, бормоталъ Гуринъ, все смотря съ тѣмъ же неприличнымъ изумленіемъ на Наташу.
   -- И глаза вотъ слабѣютъ, продолжала Прасковья Игнатьевна.-- Отчего бы кажется? Книжекъ ни читаю. Видно старость....
   Гуринъ не отвѣчалъ и вслушивался въ разговоръ Давыда и Наташи.
   -- Наташа здѣсь можно найдти, говорилъ Давыдъ,-- и нѣкоторыя русскія книги. Вотъ у Михайла Львовича есть нѣсколько журналовъ....
   -- Да? спросила Наташа.
   -- Есть нѣсколько, отвѣтилъ Гуронъ.-- Они всѣ къ вашимъ услугамъ, если только вы будете такъ добры...
   -- Благодарю васъ, перебила Наташа.-- Какіе же у васъ?
   Гуринъ назвалъ.
   -- Очень рада и очень благодарна вамъ.
   -- Да онъ и самъ пишетъ... сказалъ Давыдъ.
   -- А!... сдѣлала Наташа и подняла на него свои глаза.
   Онъ дрожалъ и кусалъ отъ смущенія губы.
   -- Кто пишетъ, куда пишетъ? вмѣшалась Прасковья Игнатьевна.
   Гуринъ не отвѣчалъ.
   -- Это Михайло Львовичъ. Онъ литераторъ и пишетъ.
   -- А! значитъ вы писатель? вотъ оно!-- И Прасковья Игнатьевна посмотрѣла на него съ удивленіемъ, но какъ будто и съ большимъ уваженіемъ....
   Гурину это такъ не понравилось, что онъ готовъ былъ, еслибы можно, ударить помѣщицу.
   Наташа взглянула на него.... и онъ успокоился.
   -- Что же вы такое пишете? спросила опять Варвара Игнатьевна.
   -- Равное пишу, любезная Прасковья Игнатьевна, многое.-- И онъ повернулъ глаза къ Наташѣ, прося взгляда, какъ одобренія и награды за кроткій отвѣтъ.
   Наташа была добра; она поняла и наградила....
   Гуринъ робко подошелъ къ ней, и сѣлъ подлѣ.
   -- Какъ вамъ нравится городъ? много ли вы осмотрѣли? хорошъ ли замокъ? началъ тихо спрашивать онъ.
   Наташа, занимаясь работой, отвѣчала ему коротко, просто, иногда немного наивно. Давыдъ пересѣлъ къ Варварѣ Петровнѣ, которая осталась одна. Мало-по-малу Гуринъ сталъ посмѣлѣе и заговорилъ твердо. Онъ говорилъ передъ этою непочатою какимъ-то непривычнымъ ему языкомъ, говорилъ безъ лжи, хвастовства, эгоизма, говорилъ недурно. Дѣвушка слушала его, и все чаще и чаще награждала своимъ взглядомъ....
   

XI.

   У Варвары Антоновны, Гуринъ, послѣ своего выздоровленія, былъ всего два раза.
   Проснувшись утромъ на слѣдующій день, онъ вспомнилъ, что Костя, встрѣченный имъ гдѣ-то, сильно намекалъ на удивленіе старичка Антона Валеріяновича и на неудовольствіе кузины, и рѣшился побывать у Нарѣевыхъ.
   Во время завтрака ему припомнилась Наташа. Уже признаки нѣкотораго охлажденія къ ней, сказывались въ немъ разными маленькими соображеніями, да слишкомъ пристальною, для истиннаго чувства, наблюдательностью.
   "Не дурна-таки наша деревенская барышня-сестрица, хороша даже, разсуждалъ онъ, похлебывая кофе: по-русски хороша. Одно не русское: это ухо; на немъ, вопервыхъ, не виситъ никакихъ вещей, и вовторыхъ, для Русской оно слишкомъ мало и изогнуто какъ-то, упруго, видно воли много въ дѣвушкѣ. Еще въ барышнѣ замѣчательно одно движеніе, немного не женское, но удивительное; это складываніе ручекъ на груди, когда она заслушается чего-нибудь или задумается; у ней это выходитъ такъ мило, такъ.... такъ.... что, право, не сдѣлать любой кокеткѣ первой руки. Прическа также проста и не дурна, надо бы только ленту вплести, одну да широкую. Пальчики не дурны, сохранились порядочно, сгибовъ незамѣтно, не хорошо только, что по деревенскому ногти до краевъ выстрижены.... И ногу подмѣтилъ вчера утромъ: велика немного, но ничего, не дурна, подъемъ съ горбикомъ, съ косточкой.... словно у аристократки. Да! вотъ что не хорошо, лицо кругло, и носъ русскій, аляповатый. Остальное же, кажется, все мило, мило, и то, и это. (Мы избавляемъ читателя отъ скучнаго перечня.) Нѣги-то нѣги, ууухъ!..." Кончилъ Гуринъ. "Боюсь только, что мало развита барышня моя да запугана, хотя братъ и увѣряетъ, что росла самостоятельно; къ тому еще монотеистка!" добавилъ онъ, и подошелъ къ окну побарабанить....
   Вдали, налѣво, очерчивался передъ нимъ крупный профиль знакомаго каштана.... Онъ вспомнилъ вдругъ странный поцѣлуй, "залогъ будущей тѣсной дружбы", вспомнилъ цѣль, которой поклялся добиться и добивался уже успѣшно и.... бросился къ Варварѣ Антоновнѣ.
   Она не выходила еще на свою утреннюю прогулку; старичокъ папа былъ опять въ отсутствіи.
   -- Помилуйте, Михайло Львовичъ! какъ же вамъ не стыдно! упрекнула его съ жаромъ Варвара Антоновна.-- Вы совсѣмъ, совсѣмъ забыли насъ. Кажется, наша тѣсная дружба распадается, забывается, произнесла она, ударяя на послѣднее слово и сердито глядя на него прищуренными глазами.
   -- Варвара Антоновна! отвѣтилъ серіозно и важно Гуринъ.-- Когда вы узнаете причину, вы извините меня, надѣюсь. Я задумалъ большой трудъ и занятъ, поглощенъ имъ, повѣрите ли, до такой степени...
   -- Что можете ходить изрѣдка... за вдохновеніями...
   -- За ними и пришелъ теперь я къ вамъ. Не думайте, пожалуете, Варвара Антоновна, чтобъ я забылъ что-нибудь. Ничто не забыто, ничто, помните это. Знаете, я хочу даже... заплатить вамъ за часы, которые трудъ мой отниметъ отъ посвященныхъ вамъ... я хочу вознаградить васъ насчетъ его же, труда этого, я хочу посвятить его вамъ...
   Варвара Антоновна не могла не замѣтить, однако, перемѣны въ немъ; непривычныя со стороны Гурина любезность и угодливость удивили ее. Гуринъ, уходя и пожимая ея руку, опять повторилъ увѣреніе въ постоянствѣ своего расположенія, въ неизмѣнности отношеній, и пр. "На всякій случай," говорилъ онъ про себя, и отправился гулять; потомъ пришелъ домой писать какія-то замѣтки.
   А вечеромъ, не пробило еще семи часовъ, какъ онъ съ журналами подъ мышкой, пробирался уже къ Наташѣ, на противоположный конецъ города.
   Онъ нашелъ Прасковью Игнатьевну въ обществѣ одной русской дамы, остановившейся въ той же гостиницы. Прасковья Игнатьевна была совершенно счастлива и разказывала горячо о Баваріи и обо всемъ что видѣла. Наташи не было.
   -- Извините, Прасковья Игнатьевна, что я опять безпокою васъ сегодня. Я принесъ книги, которыя вчера обѣщалъ вамъ и... Натальѣ Андревнѣ.
   -- Ахъ, очень рада, Михайло Львовичъ! Вотъ позвольте васъ познакомить... Дорогая моя соотечественница, а это также Русскій, отрекомендовала она.
   Гуринъ положилъ журналы на столъ и сѣлъ къ дивану.
   -- Это тѣ книжки, что вы написали? Позвольте посмотрѣть, обратилась къ нему Прасковьи Игнатьевна.
   -- Нѣтъ, помилуйте, это ежемѣсячные сборники, отвѣтилъ онъ.
   -- А, такъ! Скажите, тутъ нѣтъ ли ужь... неприличнаго чего для Наташи? Знаете, разное пишутъ.
   Гуринъ усмѣхнулся и тотчасъ замѣтилъ:
   -- Да, но у насъ, ужь если цензура пропустила, то нечего опасаться.
   Пріѣзжая дама слушала съ удивленіемъ.
   -- Такъ-съ. А гдѣ же Давыдъ Андреичъ? спросила Прасковья Игнатьевна.-- Это, видите ли, братецъ нашей милочки, объяснила она сосѣдкѣ.
   -- Онъ работаетъ, но вѣроятно скоро будетъ, отвѣтилъ Гуринъ.
   Давыдъ входилъ уже между тѣмъ.
   -- А! Давыдъ Андреичъ, очень рада! обратилась къ нему Прасковья Игнатьевна.-- А я только что о васъ спрашивала. "Работаете все," говорятъ? Какъ вамъ не наскучитъ, право.
   -- Некогда, некогда скучать, Прасковья Игнатьевна, отвѣтилъ Давыдъ скороговоркой.-- Здоровы вы? спросилъ онъ.-- И Наташа?
   -- Merci; здоровы, какже! Наташа зачиталась, вѣрно, тамъ у себя. А что это у васъ въ рукахъ, Давыдъ Андреичъ?
   -- Это я принесъ показать сестрѣ стекла; нѣкоторыя изъ нихъ выдуты мною; думаю займетъ ее немножко.-- И Давыдъ передалъ Прасковьѣ Игнатьевнѣ коробку, оставивъ у себя въ рукахъ только одинъ незначительный приборъ...
   Прасковья Игнатьевна осмотрѣла вмѣстѣ съ пріѣзжею все бывшее въ коробкѣ и захотѣла непремѣнно посмотрѣть приборъ, удержанный Давыдомъ.
   -- Пожалуста только, Прасковья Инатьевна, какъ можно осторожнѣе, просилъ онъ, подавая приборъ: -- это маленькій, но можетъ-быть самый трудный стеклянный приборъ. Видите ли, вотъ эти трубочки подъ термометромъ не припаяны, а прямо выдуты, трудность ужасная; всего одинъ мастеръ въ Боннѣ и дѣлаетъ.
   Прасковья Игнатьевна ворочала маленькій приборъ туда-сюда, желая, вѣроятно, основательно понять въ чемъ его важность большая. Давыдъ усиленно слѣдилъ за ней, вздрагивая при каждомъ неловкомъ поворотъ; опыты могли прерваться надолго отъ крошечнаго излома.
   Гуринъ тотчасъ же бросился выручать его изъ бѣды.
   -- Позвольте, позвольте, Прасковья Игнатьевна, крикнулъ онъ, взявъ изъ ея рукъ приборъ,-- я вамъ сейчасъ покажу другую вещь получше, это что!-- И онъ схватилъ со стола ящикъ съ разновѣсками, торжественно открылъ его и подставилъ Прасковьѣ Игнатьевнѣ.-- Смотрите!
   -- Ахъ какія хорошенькія гирьки! Чудо, чудо! воскликнула помѣщица, показывая ящикъ сосѣдкѣ и стараясь захватить нѣсколько маленькихъ пластинокъ.
   Давыдъ снова испугался.
   -- Берегитесь, Прасковья Игнатьевна! Не трогайте! ради самаго Бога! Вѣдь это ядъ! кричалъ опять Гуринъ: -- смотрите издали!
   Прасковья Игнатьевна поспѣшно поставила ящикъ на столъ и подняла руки.
   -- Это не только ядъ, Прасковья Игнатьевна, это химическій ядъ, пугалъ, хохоча про себя, Гуринъ.
   -- Гдѣ это ядъ? спросилъ вдругъ подлѣ него чистый и звучный голосъ.
   Гуринъ такъ и отшатнулся: передъ нимъ стояла Наташа.
   -- Это, это... въ разновѣскахъ дѣйствительно бываетъ, проговорилъ онъ въ смущеніи.
   -- Гдѣ же тутъ ядъ, и будто есть какой-то особенный химическій ядъ? спросила она.
   Гуринъ стоялъ уличеннымъ мальчишкой, покраснѣвъ до ушей, до волосъ.
   Она не сказала ему больше ни слова, не подняла на него глазъ, но изъ-за длинныхъ рѣсницъ, Гуринъ прочелъ въ нихъ укоръ.
   -- Видишь, Наташа, началъ Давыдъ,-- если брать эти пластинки прямо руками, то онѣ скоро измѣнятся въ вѣсѣ, а у насъ малѣйшее измѣненіе необыкновенно важно.
   -- А! сказала она.-- Такъ не ядъ же, прибавила она тутъ, уже ласковѣе.
   -- Извините!... шепнулъ ей, чуть не плача, Гуринъ.
   Наташа покосилась на него, потомъ подошла къ столу, взглянула на журналы, поблагодарила, не оборачиваясь, и начала смотрѣть инструменты.
   Прасковья Игнатьевна, между тѣмъ, давно уже горячо разказывала что-то своей сосѣдкѣ. Гуринъ, со стороны, слѣдилъ глазами за Наташей, и любовался ею, и дивился про себя тому, откуда взяла она столько граціи и достоинства, гдѣ пріобрѣла столько такту, отъ кого научилась останавливаться именно на приборахъ и инструментахъ, которые всего болѣе шли ей, на спиральныхъ трубочкахъ, на миніатюрныхъ сткляночкахъ...
   Наташа осмотрѣла вещи, поблагодарила брата, потомъ сѣла поодаль отъ стола; Давыдъ помѣстился подлѣ.
   -- Миша! Садись же! обратился онъ къ Гурину.
   А Гуринъ нашъ, блестящій, бойкій, самодовольный и гордый, не смѣлъ сѣсть и ждалъ смиренно другаго приглашенія.
   Наташа была добра.
   -- Садитесь, Михайло Львовичъ...
   -- Вы слишкомъ добры... Наталья Андревна, и Гуринъ присѣлъ осторожно.
   Завязался понемногу разговоръ. Болѣе другихъ говорилъ Давыдъ, менѣе всѣхъ Гуринъ.
   -- Иногда скажешь какую-нибудь вещь, говорила, между прочимъ, снисходительно Наташа, посматривая изъ-подъ рѣсницъ на разстроеннаго Гурина,-- такъ, совершенно нечаянно. Не слѣдуетъ; но право, не большая уже бѣда, особенно когда не знаешь...
   -- ...что это зло, кончилъ Давыдъ, сидя, по привычкѣ, немного сгорбившись и держа въ рукахъ руку Наташи.-- Въ самомъ дѣлѣ для всѣхъ такъ-называемыхъ теорій морали, довольно было бы сказать, не должно дѣлать того, что признаешь внутри за зло...
   Гуринъ молчалъ, молчалъ и не выдержалъ.
   -- Вы снисходительны на словахъ, честны на дѣлѣ. Вы забыли, что главное не болтать... не играть ложью, не такъ ли? покаялся онъ смотря съ упованіемъ на Наташу.
   Та улыбнулась, подняла глаза, и наградила взглядомъ Михайла Львовича. Онъ былъ счастливъ.
   Такъ прошелъ этотъ вечеръ; за нимъ слѣдовало много похожихъ на него.
   Гуринъ все болѣе и болѣе входилъ въ эту новую жизнь. Его тянуло туда; онъ былъ скученъ и разстроенъ, если не видалъ Наташи; работалъ разсѣянно, неохотно и слабо, если наканунѣ вечеромъ не былъ у нея. И незамѣтно измѣнялся онъ, становясь правдивѣе, добрѣе, проще, строже къ себѣ, снисходительнѣе къ другимъ. Прислуга, дѣвушки, кельнера, не узнавали его, такъ онъ сталъ мягокъ, обходителенъ, вѣжливъ со всѣми. Самый языкъ его отучался въ разговорахъ съ Наташей, отъ громкихъ фразъ, и пустаго блеска.
   Какъ всегда, самые "назидательные" разговоры завязывались по поводу книгъ.
   -- Что вы это читаете? спроситъ Гуринъ Наташу.
   -- Это, Михайло Львовичъ, повѣсти Тургенева, отвѣтитъ Наташа, а иногда просто, вмѣсто фамиліи, назоветъ, автора по имени и отчеству.
   -- Которая часть? спроситъ опять Гуринъ.
   -- Третья.
   -- Позвольте, пожалуете, посмотрѣть, я не помню хорошенько, что здѣсь. А! Переписка, Рудинъ, Фаустъ, и Гуринъ начнетъ просматривать книжки, да вдругъ и проговорится:-- Какіе, по временамъ у Тургенева попадаются обороты, чудо! Смотрите пожалуста, вотъ хоть этотъ, въ одномъ изъ писемъ Переписки: "Подарите же меня безмолвнымъ участіемъ сестры или хоть простымъ любопытствомъ читателя; я васъ займу, право займу," и пр. Удивительный оборотъ, удивительный!-- И увлекаясь, Гуринъ заговоритъ по прежнему, хвастаясь фразами, пока Наташа не остановитъ его. Она возьметъ книжку, переберетъ нѣсколько страницъ, и укажетъ Гурину на одно, подчеркнутое ею недавно, мѣсто. Тотъ бросится, да и прочтетъ слова Лежнева о Рудинѣ: "красно говорить простительно юношѣ, а въ его года стыдно тѣшиться шумомъ собственныхъ рѣчей, стыдно рисоваться..." -- Это вѣрно, но только отчасти, начнетъ онъ оправдываться. Наташа ничего не скажетъ, но Гуринъ въ другой разъ ужь не повторитъ того же.
   -- Посмотрите, Михайло Львовичъ, скажетъ она погодя немного,-- вотъ въ этомъ мѣстѣ, нѣтъ того, что вы называете "удивительными оборотами", а между тѣмъ задумаешься и вспомнишь о нѣкоторыхъ...
   -- Покажите, покажите! скажетъ живо Гуринъ.-- Это въ чемъ? Въ Перепискѣ?
   -- Да. Прочтите, пожалуста, вотъ это мѣсто.
   Гуринъ возьметъ книгу и громко прочтетъ: "Помните: жизнь только того не обманетъ, кто не размышляетъ о ней и, ничего отъ нея не требуя, принимаетъ спокойно ея немногіе дары и спокойно пользуется ими. Идите впередъ пока можете, а подкосятся ноги, сядьте близь дороги, да глядите на прохожихъ безъ досады и зависти; вѣдь и они не далеко уйдутъ!" Ха! усмѣхнется Гуринъ кончивъ.
   -- Неправда ли, здѣсь въ самомъ успокоеніи есть что-то грустное... Видно, что Алексѣй Петровичъ, писавшій письмо, хворалъ, умиралъ...
   -- Что у него не было друга... рискнетъ тихонько Гуринъ.
   Наташа взглянетъ на него изъ-подъ рѣсницъ и улыбнется.
   Тутъ подойдетъ Давыдъ.
   -- Что и кого ты читаешь, Наташа? спроситъ онъ.
   Наташа назоветъ автора прямо по имени и отчеству.
   -- А какое ты право имѣешь называть автора такъ? Какое, какое? станетъ шутливо выговаривать Давыдъ.-- Развѣ онъ твой брать, сватъ, коротко знакомый, а?
   -- Ахъ, Давыдъ, право нечаянно! Къ намъ ѣздилъ одинъ помѣщикъ, тотъ называлъ его такъ, вѣрно былъ знакомъ. У меня и осталось въ памяти, отвѣтитъ Наташа.
   -- Вотъ ты какая, вотъ! продолжаетъ ласково посмѣиваться Давыдъ.
   -- Давыдъ! Ты... славный человѣкъ! перебьетъ вдругъ, во все горло, Гуринъ.
   -- Ну полно, полно, Миша.
   Всѣ смѣются, и громче всѣхъ смѣется Наташа.
   "Дивная моя!" проговоритъ про себя Гуринъ и потомъ счастливъ весь вечеръ.
   Варвара Антоновна отходила на задній планъ.
   И дивился Гуринъ вліянію, которое пріобрѣтала на него каждый день Наташа. "Чему приписать мое поклоненіе, мое счастіе отъ всѣхъ этихъ пошлыхъ переглядываній. Это ли нормальное отношеніе насъ къ нимъ, это ли необходимое равенство?... Но я все лгу, она рѣшительно никогда; я неискренъ и натянутъ, она правдива и естественна..."
   Припадки охлажденія, минуты разочарованія, случались съ нимъ все рѣже... но случались еще. Увидитъ онъ, напримѣръ блестящій людъ въ какомъ-нибудь собраніи или гуляньи, и скажетъ про себя: "Бѣдненько придется съ ней жить; тысячи двѣ сначала, тысячи четыре потомъ; торгуйся, считай все, ѣзди на извощикѣ, что станетъ помѣшивать кнутикомъ въ санкахъ, и ни съ мѣста; охъ, плохо!" Или встрѣтитъ онъ тузика-паразита Костю, да очертится передъ нимъ крупный профиль знакомаго каштана, припомнится при этомъ "странный поцѣлуй", скрѣпившій тѣсную дружбу и "капитальныя" надежды, и онъ проговоритъ: "Люди-то станутъ смѣяться; скажутъ, разчитывалъ господинъ жениться на богатой, а женился... на голи-перыткѣ." Но стоило ему пройдти мимо оконъ Наташи, исчезало все.
   "Женщины, женщины! да что вы, въ самомъ дѣлѣ, вздумали!" продекламируетъ онъ только, какъ бы примиряя этимъ свое былое съ своимъ будущимъ.
   Почти всѣ вечера сталъ проводить Гуринъ у Прасковьи Игнатьевны. Варвара Антоновна забывалась; онъ посѣщалъ ее рѣдко и не говорилъ уже о тѣсной дружбѣ, о неизмѣнности отношеній и пр. Она съ своей стороны сдѣлалась съ нимъ болѣзненно обидчива, а по временамъ бывала очень нецеремонна и рѣзка.-- "Это даже невѣжливо; неужели вы этого не знаете?" замѣтитъ она ему иногда.-- "Занятъ, занятъ," отвѣтить онъ. Костя какъ-то лукаво сказалъ Гурину однажды.-- "А къ вамъ, Михайло Львовичъ, одна русская провинціяльная пташечка, изъ вашихъ знакомыхъ, пріѣхала?" -- Гуринъ прежде безцеремонно срѣзалъ бы его, а теперь онъ довольно кротко отвѣтилъ: "Костя молодецъ; у него глаза необыкновенной зоркости."
   Съ Наташей, между тѣмъ, продолжались частые и долгіе разговоры. Больше говорилъ Гуринъ; Наташа же слушала и ограничивалась преимущественно короткими замѣчаніями и вопросами.
   Однажды, Гуринъ, давно замѣтившій, что она читала довольно много, принесъ съ собою Обломова и попросилъ позволеніе перечесть нѣкоторыя мѣста. Наташа знала романъ, но не отказывалась слушать и послѣ короткаго разговора съ Прасковьей Игнатьевной, помѣстилась у столика въ противоположномъ концѣ комнаты.
   Гуринъ сталъ читать не сначала, а такъ, отрывками. Онъ читалъ дрожавшимъ отъ волненія голосомъ, тихо, но внятно, и слѣдилъ, между тѣмъ, зорко, чутко и трепетно, за дорогою дѣвушкой. Наташа слушала его молча, съ поднятыми глазами, скрестивъ, по привычкѣ, руки на груди.
   Сначала дѣло шло о четвертой части, коснулось отношеній Штольца къ Ольгѣ, перешло къ ихъ любви. Наташа молчала; какая-то однако мысль свѣтилась на ея спокойномъ лицѣ. Гуринъ перешелъ къ третьей части; онъ читалъ о запискѣ Ольги. "Поступокъ, по моему, такъ же благородно смѣлъ какъ сама Ольга," позволилъ себѣ тихо замѣтить онъ, и покосился на Наташу. Она спокойна, молчитъ. Гуринъ читалъ о посѣщеніи Ольгою Обломова на его квартирѣ.-- "Какъ ни важно это со стороны молодой дѣвушки, но... но въ Ольгѣ оно понятно, и право, строго-умѣстно," рискнулъ Гуринъ, и снова на Наташу. Она все спокойна.
   Гуринъ перешелъ потомъ ко второй части, къ первымъ отношеніямъ Обломова къ Ольгѣ. Онъ читалъ, какъ всѣ ихъ разговоры отличались простою, задушевною развязностію и не было въ нихъ и тѣни обыденныхъ комплиментовъ, жеманства; какъ между прочимъ Ольга учила избѣгать ложнаго самолюбія, не стыдиться своего сердца, не скрывать слезъ, какъ потомъ ея взглядъ жегъ, тревожилъ, шевелилъ нервы и кровь Обломова, какъ волновалось ея женское сердце во время разговора съ Обломовымъ въ паркѣ, какъ наконецъ она протянула ему руку и тотъ схватилъ, поцѣловалъ ее въ ладонь и остался какъ вкопанный.
   Наташа полуприкрыла глаза своими длинными рѣсницами и глядѣла внизъ.
   За мѣстами о первой сценѣ съ вѣткой сирени Гуринъ, чистосердечно увѣренный, что тутъ нѣтъ ничего вреднаго для Наташи, прочелъ о второй, потомъ о люблю, люблю, люблю! потомъ о прогулкѣ въ душный лѣтній вечеръ, о страстныхъ симптомахъ, нервныхъ раздраженіяхъ Ольги, наконецъ о послѣдней сценѣ, гдѣ Обломовъ говоритъ о пути, на которомъ женщина гибнетъ и все любитъ, и гдѣ потомъ Ольга кладетъ ему руку на плечо, долго глядитъ на него, и вдругъ, быстро обвивъ его шею руками, цѣлуетъ и прижимаетъ лицо къ его груди. Наташа все спокойна и тверда.
   Но Гуринъ не сводилъ уже съ нее горячихъ, страстныхъ и восторженныхъ глазъ... Сначала она была все тверда, чуть-чуть блѣдна; но потомъ вдругъ вспыхнула и задрожала...
   Смутилъ ли ее блестящій, высокій, Гуринъ, онъ (по ея мнѣнію) умный свѣтскій баринъ, франтъ, затрепетавшій передъ ней, простою, обыкновенною, деревенскою дѣвушкой? потребность ли новаго чувства рвалась наружу?.. Наташа дрожала.
   Гуринъ быстро оглянулъ комнату: пуста, Прасковьи Игнатьевны нѣтъ. Онъ рванулся тогда къ Наташѣ, схватилъ ея руку и... разразился по своему:
   -- Наташа!!. Ты чортъ знаетъ что за женщина!..
   Наташа сильно поблѣднѣла; ротъ ея полуоткрылся; грудь тяжело волновалась, но когда Гуринъ поднялъ, чтобы поцѣловать ея руку, она съ невѣроятною силой отняла ее.
   -- Какъ!.. ты даже этого не позволишь?..
   -- Нѣтъ! произнесла она твердо.
   "И не такія руки цѣловалъ! зашевелилось у него въ груди.-- Набожница!.."
   Наташа открыла глаза, посмотрѣла пристально на Гурина и указала ему на стулъ.
   -- Михайло Львовичъ...
   -- Дивная ты моя! шепталъ онъ, во уже подчинялся ея взгляду.
   -- Сядьте.
   -- Душечка! Развѣ это поженски, развѣ таковы естественныя женщины? вырвалось у него, но онъ сидѣлъ уже на указанномъ мѣстѣ.
   -- Я не знаю еще васъ, Михайло Львовичъ. У меня есть братъ, начала она... но потомъ остановилась. Впрочемъ, объ этомъ въ другой разъ... Уже поздно... Да вотъ Прасковьи Игнатьевна хочетъ сказать что-то.
   Прасковья Игнатьевна, переваливаясь съ ноги на ногу, дѣйствительно подвигалась къ нимъ. Гуринъ всталъ и началъ отыскивать свою шляпу. Наташа осталась сидѣть.
   -- Что это ты, Наташа, разстроенная, блѣдная такая? спрашивала подойдя Прасковья Игнатьевна.
   -- Ничего, Прасковья Игнатьевна, благодарю васъ.
   -- Не отъ книжки ли ужь это? Разныя страсти пишутъ. Вонъ не давно расписывали, какъ дѣвушку одну убили...
   -- Нѣтъ, Прасковья Игнатьевна; мнѣ съ утра сегодня что-то не здоровится.
   -- Ты такъ бы и сказала, да раньше и легла бы въ постель; Михайло Львовичъ не прогнѣвался бы.
   Гуринъ подошелъ въ это время. Онъ раскланялся почтительно съ Прасковьей Игнатьевной и потомъ поклонился низко Наташѣ, благодаря ее глазами за первую маленькую ложь для него.
   -- Только это! уходя бормоталъ онъ, но былъ уже влюбленъ, влюбленъ обыкновенною, совершенною, "дурой" любовью, какъ онъ выражался.
   

XII.

   Костя, дня черезъ три, рано утромъ прибѣжалъ къ Гурину и засталъ его дома. Онъ объявилъ ему, что Нарѣевы уѣзжаютъ на зиму въ Парижъ, что туда пріѣхалъ изъ Россіи братецъ Юрій Валеріяновичъ, и что кузенъ Тедо отправился уже для пріисканія квартиры. Гуринъ обѣщалъ зайдти повидаться съ Варварой Антоновной. Костя, болтая по обыкновенію, разказывалъ между прочимъ, что на дняхъ Варвара Антоновна видѣла въ какомъ-то концертѣ одну русскую помѣщицу съ молодою барышней, будто эта помѣщица старалась говорить нарочно по-русски громко, чтобы Варвара Антоновна обратила на нее вниманіе, но что послѣдняя скоро встала и вышла. По справкамъ компаньйонки оказалось, что это какая-то Тунина съ воспитанницей, и что Гуринъ у нихъ именно проводитъ всѣ вечера.
   Гуринъ въ этотъ день не пошелъ къ Варварѣ Антоновнѣ, но отправился къ ней уже въ слѣдующее утро. Она встрѣтила его съ натянутымъ и жеманнымъ высокомѣріемъ, говорила рѣзко, намекала на вульгарныя связи; онъ былъ равнодушенъ и спокоенъ. Прощаясь, Гуринъ замѣтилъ ей однако, что самъ думаетъ быть зимой въ Парижѣ.-- "Тогда внѣ всякихъ загадочныхъ знакомствъ и вліяній, не поглощенные вѣроятно болѣе... трудами, мы будемъ серіознѣе, вѣрнѣе себѣ... Не правда ли, Михайло Львовичъ?" спросила она, глядя на него прищурившись и протягивая ему руку. Онъ слегка поклонился, ничего не сказалъ и пошелъ попрощаться съ Антономъ Валеріяновичемъ. Знатный старичокъ былъ очень радъ, что отвязывался наконецъ отъ Гурина; онъ боялся дочери и боялся видовъ на нее Михайла Львовича. Сбывшись, они могли на вѣки поразить его самолюбіе и разстроить его виды.
   Вечеромъ Гуринъ самъ видѣлъ, какъ изъ Б--скаго отеля выѣхалъ сначала фіакръ съ багажомъ и Костей, исполнявшимъ отчасти должность курьера, потомъ отельная четырехъ-мѣстная карета съ старичкомъ Антономъ Валеріяновичемъ и Варварой Антоновной. Гуринъ проводилъ карету глазами, покосился на ближнюю гору, съ выдававшимся на краю каштаномъ, и задумался, медленно направляясь куда-то. Онъ опомнился только передъ дверьми Наташи.
   Со дня того объясненія, Наташа боязливѣе стала смотрѣть на Гурина. Гуринъ же нетерпѣливо искалъ случая объясниться съ ней и заставить ее договорить начатое и неконченное тогда.
   Пришло около мѣсяца по отъѣздѣ Нареевыхъ. Однажды, онъ вмѣстѣ съ Прасковьей Игнатьевной, Наташей и еще однимъ русскимъ пріѣзжимъ, возвращался изъ Мангейма, куда наканунѣ еще, всѣ они отправились слушать вновь поставленную, на тамошнемъ театрѣ, оперу. Вагоны были довольно пусты и въ ихъ отдѣленіи не было чужихъ. Прасковья Игнатьевна помѣщалась у одного окна и, передавая свои замѣчанія, бывшему противъ нея, знакомому Русскому, какъ всегда, мало обращала вниманія на то, что дѣлала Натащи. Гуринъ и Наташа сидѣли у другаго окна, и разговаривали въ полголоса. Ѣзда ли, воспоминаніе ли впечатлѣній вчерашняго представленія, но Гуринъ былъ въ томъ особенномъ настроеніи, когда чувство высказывается искреннѣе, неудержимѣе, горячѣе. Оно выражалось, сегодня, преувеличенною хвалою Давыда и хулою себя.
   -- Давыдъ ужасно любитъ оперу, говорилъ между прочимъ Гуринъ,-- а вотъ не поѣхалъ вчера, остался работать, кончать надо... Удивительный человѣкъ! Вы, Наталья Андревна, не знаете его... Я, право, ничто передъ нимъ. У меня, какъ и у всѣхъ, есть какое-нибудь руководящее въ жизни, въ основаніи корыстное, соображеніе. У него никакого; онъ выше всего подобнаго. Мало того. У всѣхъ насъ есть какія-нибудь гуртовыя антипатіи: у кого, напримѣръ къ такъ-называемымъ аристократамъ, у кого положимъ хоть къ славянофиламъ, и такъ далѣе. Давыдъ опять выше всего этого. Короче, онъ раціонально передовой человѣкъ, онъ... онъ однимъ словомъ, чортъ знаетъ что за человѣкъ!..-- Наташа вздрогнула.
   -- Да, да! какъ вы, Наташа! шепнулъ ей восторженно Гуринъ.
   Она остановила его взглядомъ и потомъ, помолчавъ нѣкоторое время, выразительно произнесла:
   -- О себѣ, нечего мнѣ тутъ говорить, Михайло Львовичъ.-- Что же до Давыда, то онъ человѣкъ добрый, прямой, честный... отличный братъ. Я привязана къ нему и чту его такъ какъ, можетъ быть, рѣдко любятъ и чтутъ отца, мать, такъ что безъ него никогда не рѣшусь... ни на что...
   Гуринъ слѣдилъ за Наташей пристальными и страстными глазами.
   -- Даже еслибъ я... полюбила кого-нибудь, продолжала она, склоняя голову и слегка блѣднѣя,-- и еслибы братъ... осудилъ эту любовь, я, Михайло Львовичъ, шептала она,-- скрыла бы ее въ душѣ, и не рѣшилась бы сама... безъ Давыда...
   -- На что? перебилъ трепетно Гуринъ.
   -- На что бы то ни было, отвѣтила она.
   -- А если бы тотъ, котораго удостоили вы... онъ не кончилъ фразы,-- самъ рѣшился бы на все? спросилъ Гуринъ, не спуская съ нея своего смущающаго взгляда.
   -- Михайло Львовичъ!.. упрекнула она его, со слезами на глазахъ.
   -- Неужели же для него вы не сдѣлали бы, безъ позволенія честнаго, но все же чужаго человѣка, рѣшительно ничего... и ни за что?
   -- Я такъ ужь создана, примолвила она и потомъ твердо повторила: "ничего и ни за что".
   -- Еще разъ, Наташа, ни за что?
   -- Безъ Давыда, нѣтъ! подтвердила она, такъ рѣшительно, что Гуринъ остолбенѣлъ.
   До самаго пріѣзда въ Г. они не сказали другъ другу больше ни слова, но передумали многое.
   Гуринъ, какъ только довелъ Прасковью Игнатьевну до дому, бросился къ Давыду. Послѣдній былъ у себя и по обыкновенію работалъ.
   -- Давыдъ! кричалъ Гуринъ, отворяя дверь.
   -- А! здравствуй! Давно ли возвратился и все ли у васъ благополучно.
   -- Давыдъ!.. Я женюсь на Наташѣ.
   -- Что, Миша, что, что? спросилъ съ невыразимымъ удивленіемъ тотъ.
   -- Я женюсь на Наташѣ, вотъ что!
   -- Ты женишься на Наташѣ? повторилъ Давыдъ съ разстановкой и все съ тѣмъ же удивленіемъ.
   -- Да! Давыдъ...
   -- Какъ же это такъ!..
   -- Такъ; хоть безъ всякихъ юридическихъ сдѣлокъ и скрѣпъ съ твоего согласія.
   -- Не понимаю, Миша, не понимаю...
   -- Что?.. Развѣ ты считаешь меня неспособнымъ жениться по любви на бѣдной дѣвушкѣ? Нѣтъ, Давыдъ, я не тотъ ужь, я докажу тебѣ противное...
   -- Позволь, позволь! Никакихъ доказательствъ мнѣ не нужно. Я только спрошу тебя, на какомъ основаніи, по какому праву, кричишь ты мнѣ все это. Будто Наташа согласилась уже идти за тебя?
   -- Безъ тебя, нѣтъ! Но я пришелъ именно сказать тебѣ это. Я оставляю всѣ мои прежніе виды, я разстаюсь съ ними навсегда и рѣшаюсь жениться на Наташѣ!
   -- Опомнись же сдѣлай милость. Ты рѣшаешься жениться на Наташѣ? Да спроси прежде, кто тебѣ позволитъ жениться на ней?..
   -- Какъ кто позволитъ? спросилъ блѣднѣя Гуринъ.-- Кто же можетъ мнѣ не позволить?..
   -- Я не позволю.
   -- Давыдъ!..
   -- Ну?
   -- Ты шутишь со мною, "добрый человѣкъ"?
   -- Нѣтъ, не шучу.
   -- Такъ что же это?
   -- То, что я не позволю... отсовѣтую Наташѣ идти за тебя. Я сдѣлаю все, что могу, чтобъ отклонить ее отъ этого рѣшенія, если оно въ ней есть.
   -- Химикъ, химикъ! Да что ты это? крикнулъ рѣзко Гуринъ.-- Отчего ты не позволишь, отчего, говори! и онъ вдругъ, съ стремительностію угрозы и гнѣва, подступилъ къ самому Давыду.
   Въ отвѣтъ тотъ поднялъ на Гурина свои горѣвшіе, выразительные глаза, посмотрѣлъ на него мгновеніе, другое, и громко, твердо сказалъ:-- Оттого, Гуринъ... что ты деспотъ!..
   Гуринъ опустилъ голову и отступилъ на шагъ.
   -- Я чуть не рабъ предъ ней, передъ ней у меня нѣтъ своего я, со мной она въ состояніи все сдѣлать! вырвалось у него.-- Но тутъ, сейчасъ же, онъ поднялъ голову и заговорилъ опять по своему рѣзко и насмѣшливо:-- Давно ли, ваша милость, научились такія громкія слова бросать?.. Говори положительно, отчего ты не хочешь этого?
   -- Оттого, что ты сдѣлаешь ее несчастною. Я сочту себя первымъ негодяемъ, если позволю это.
   -- На тебя дурь нашла!
   -- Я этого не позволю, слышишь, Гуринъ? произнесъ Давыдъ и смотрѣлъ на него гнѣвно и почти грозно. Гуринъ еще разъ подступилъ къ нему, и осматривая его съ головы до ногъ, громко спросилъ:
   -- Ты думаешь ли о томъ, что дѣлаешь?
   -- Рѣшился, отвѣчалъ тотъ:
   -- И это твое послѣднее слово?
   -- Да.
   -- Давыдъ?
   -- Да, повторяю тебѣ.
   -- Такъ прощай же! крикнулъ Гуринъ, и выбѣжалъ, стукнувъ, что было силы, дверью.
   Онъ бросился къ Наташѣ. На улицахъ было пасмурно, холодно, пусто. На второмъ переулкѣ онъ вдругъ остановился, взглянулъ на часы и повернулъ назадъ. До ближайшаго поѣзда въ Парижъ оставалось всего два часа. У Давыда было слышно, какъ въ комнатахъ Гурина стучали вещи, захлопывались чемоданы и саки; самого Давыда уже не было. Гуринъ поспѣшно укладывался, безпрестанно смотрѣлъ на часы и швырялъ все какъ и куда попало. Пришла очередь книгъ.
   -- Чуть не промахнулся, да къ счастію опомнился!.. ха, ха! смѣялся онъ принужденно.-- Богъ съ ней, съ этою запуганною набожницей! прибавлялъ онъ.-- У того молодчика Штольца, "очередь чувства" пришла да за нимъ и осталась навсегда; у меня пришла, да живо и ушла!
   Когда все было уложено, онъ послалъ за хозяйкой, свелъ счеты, потомъ взялъ одинъ изъ нарочно оставленныхъ листовъ бумаги, подумалъ нѣсколько времени, и написалъ карандашомъ крупными, изысканно кудрявыми буквами и спѣшнымъ почеркомъ:
   "Ѣду въ Парижъ. Прощай, Давыдъ. Поклонись отъ меня Наташѣ. Да! правда; я не гожусь для ней и понимаю это. Въ послѣдній разъ похвастаюсь я передъ тобою. Я высокъ, крѣпокъ, статенъ, что называется хорошъ собою; я гожусь въ jeune premier для какой-нибудь свѣтской комедіи, для эффектныхъ выѣздовъ и прогулокъ съ любою капитальною барышней, но не гожусь для Наташи. Она хороша, но очень проста и добра; ей быть тихимъ ангеломъ-хранителемъ, свѣтлымъ провидѣніемъ какого-нибудь невиднаго собою, но добраго и честнаго ученаго. Скажи ей это, напомни, что она ничѣмъ не связана со мною и что я не смѣю имѣть на нее претензій. Г."
   Но потомъ, походивъ и подумавъ немного, онъ разорвалъ вдругъ этотъ листъ, взялъ другой и написалъ попроще:
   "Я уѣзжаю въ Парижъ. Извинись за меня, Давыдъ, передъ сестрой и скажи, что ей я обязанъ тѣмъ добромъ въ себѣ, которое, въ настоящую минуту, заставляетъ меня послушаться тебя и оставить ее, для ея же счастія. Не поминай меня якомъ. Г."
   Въ poet-scriptum было сказано: "долгъ вышлю черезъ мѣсяцъ."
   Прежде чѣмъ отдать записку, онъ прочелъ ее еще разъ и прибавилъ внизу:
   "Проститъ ли Наташа?"
   Хозяйкѣ было поручено отдать записку Давыду уже по отъѣздѣ Гурина.
   Часовъ въ шесть вечера, не пообѣдавъ, голодный и усталый, Гуринъ спѣшилъ уже на желѣзную дорогу. Сквозь дверцы фіакра, мелькнулъ передъ нимъ въ сторонѣ небольшой, бѣленькій отель Наташи... Глаза его повернулись въ другую сторону. Тамъ, вдали, высилась опять знакомая гора съ каштаномъ да слышалось: "хвастунишка!" да раздавался странный крѣпкій поцѣлуй, залогъ тѣсной дружбы, неизмѣнности отношеній, будущаго счастія...
   Карета подъѣхала уже между тѣмъ, и Гуринъ очутился въ томъ самомъ дебаркадерѣ, по которому часа три тому назадъ проходилъ вмѣстѣ съ Наташей.
   Черезъ нѣсколько минутъ поѣздъ мчался уже по направленію къ Страсбургу, а Гуринъ думалъ, какъ счастливъ онъ, что преодолѣлъ препятствіе къ достиженію своей дорогой, лелѣянной цѣли, союзу съ "капитальною" и знатною Варварой Антоновной, какъ обрадуется она, увидя его завтра, какъ быстро поведетъ и кончитъ она дѣло.
   Давыдъ, по уходѣ Гурина, отправился пройдтись, чтобъ успокоиться, зашелъ потомъ въ лабораторію, но работать не могъ. Вечеромъ онъ предполагалъ поговорить съ Наташей.
   Когда въ седьмомъ часу онъ воротился домой, ему подали записку Гурина. Онъ прочелъ ее разъ, потомъ другой, третій.
   -- Гдѣ господинъ Гуринъ? спросилъ онъ горничную.
   -- Уѣхалъ, уже съ полчаса, отвѣтила она.
   -- И вещи свои взялъ съ собою?
   -- Всѣ взялъ.
   Давыдъ зашелъ самъ къ нему. Комнаты къ безпорядкѣ, пусты и сорны. Онъ прочелъ еще разъ записку и грустно пошелъ къ Наташѣ.
   Прасковьи Игнатьевны не было дома. Давыдъ тотчасъ же заговорилъ съ сестрой.
   -- Я пришелъ сообщить тебѣ новость, которая, вѣроятно, удивитъ тебя, милая Наташа, началъ онъ тихо.
   Она посмотрѣла на него смутно, чуя что-то "гуринское".
   -- Нашъ Гуринъ уѣхалъ сейчасъ въ Парижъ.
   -- Михайло Львовичъ? проговорила она съ тревожнымъ удивленіемъ.-- Надолго?
   -- Уѣхалъ совсѣмъ.
   -- Какъ? Зачѣмъ?-- Она начинала вздрагивать.-- Случилось съ нимъ что-нибудь?
   -- Я сказалъ ему сегодня, и говорилъ, Наташа, по своему убѣжденію, что онъ не стоитъ тебя, что я, по долгу честнаго человѣка и брата, постараюсь отклонить тебя отъ серіозныхъ отношеній къ нему... Онъ вспылилъ, по привычкѣ, и уѣхалъ. Извини меня... если я тутъ...-- Онъ не кончилъ и взглянулъ на сестру.
   Сжавъ зубы, тяжело дыша, она взяла руку Давыда, подняла ее медленно, дотронулась до нее холодными губами и тихо направилась въ свою комнату.
   Давыдъ остался какъ вкопанный. Потомъ опомнился, сѣлъ у стола и, подперевъ голову руками, задумался. Рой упрековъ поднялся въ его головѣ. "Что я это сдѣлалъ?" думалъ онъ. "Зачѣмъ было допускать это знакомство? упрекалъ онъ себя. Зачѣмъ глупыми предостереженіями о болтливости Гурина обратилъ я на него вниманіе сестры, зачѣмъ позволилъ я укрѣпиться знакомству, и, позволивъ, зачѣмъ не предупредилъ раньше Гурина, чтобъ онъ ни на что серіозное не разчитывалъ. А послѣ, зачѣмъ не разспросилъ я его хорошенько и, не узнавъ даже, любитъ ли его Наташа, чуть не выгналъ его? И что за деспотизмъ, что за низкая дурь, возстать вдругъ противъ свободы честнѣйшаго изъ чувствъ?.. Наташа могла сдѣлать изъ него многое; она отстранила бы его, главное, отъ той среды, гдѣ такъ много лгутъ, гдѣ учатся шутить ложью..." И все болѣе задумывался онъ. "Съ какой стати захотѣлось вдругъ мнѣ, простаку, увальню, мѣшать ему? Что будетъ, если такіе, какъ я, станутъ еще мѣшать тѣмъ? Въ такъ-называемомъ молодомъ-то поколѣніи, разсуждалъ онъ,-- вѣдь цѣлая тьма изъ разныхъ "первокласныхъ" училищъ,-- тьма изъ тѣхъ, въ которыхъ есть талантъ да много самолюбія, похожи на него. Они и честны, и полезны, пока не въ томъ кружкѣ, а тяготѣютъ они къ нему всѣ, почти всѣ... Гуринъ снова тамъ... а Наташа?"
   Наташа на другой день была блѣдна, но спокойна, покорна, сосредоточенно тверда.
   Гуринъ, между тѣмъ, ѣхалъ всю ночь и утромъ прибылъ въ Парижъ. Онъ отправился тотчасъ же отыскивать Варвару Антоновну, проходилъ весь день и не нашелъ. На другой день онъ встрѣтилъ въ rue de Rivoli одного изъ общихъ петербургскихъ знакомыхъ.
   -- Ба, Михайло Львовичъ! Слышали вы новость? кричалъ тотъ, завидя еще издали Гурина.
   -- Ну?
   -- Вы помните Варвару Антоновну Нарѣеву?
   -- Немного. Ну?
   -- Выходитъ замужъ.
   -- Какъ такъ? спросилъ пораженный Гуринъ.
   -- Да, за К--скаго, одного провинціальнаго графчика-капиталиста.
   -- Вы это навѣрное знаете? спросилъ онъ.
   -- Какже! самъ получилъ приглашеніе; на дняхъ свадьба.
   Въ это время кто-то засуетился подлѣ Гурина. Онъ повернулъ голову и увидѣлъ Костю, съ иголочки.
   -- Михайло Львовичъ! Какимъ образомъ?
   -- Ну такимъ. Гдѣ Варвара Антоновна?
   -- Живетъ не далеко здѣсь, въ rue de la Paix, на новой своей квартирѣ.
   -- Вотъ, увѣряютъ, будто она выходитъ за кого-то. Это что за чушь?
   -- Какъ, выходитъ? удивился Костя.
   -- Вотъ они увѣряютъ; я смѣюсь, безъ сомнѣнія...
   -- Не выходитъ, Михайло Львовичъ, а вышла, крикнулъ Костя и тонко захохоталъ.-- Третьяго дня была свадьба.
   -- Что вы это врете?..
   -- Помилуйте, Михайло Львовичъ. Къ чему я стану врать! За графа К--скаго вышла, что привезъ дядюшка Юрій Валеріяновить. Въ два дни упросили Варвару Антоновну. Я еще очень жалѣлъ, что васъ на свадьбѣ не было.
   Ударъ былъ хорошъ.
   -- Скажите, говорилъ между тѣмъ Костѣ петербургскій знакомый;-- зная хорошо Нарѣевыхъ, я также получилъ приглашеніе и думалъ, что свадьба послѣ завтра, а теперь слышу, что уже была. Какъ странно, право!
   -- Странно, странно, отвѣчалъ Костя съ замѣтнымъ высокомѣріемъ.
   Гуринъ позвалъ его.
   -- Эй, Костя! Что же, графиня-то наша, принимаетъ?
   -- Какже, Михайло Львовичъ.
   -- Когда?
   -- Навѣрное не знаю, а если хотите, справлюсь. Пойдете вы къ ней?
   Гуринъ подумалъ съ минуту и отвѣтилъ коротко и желчно.
   -- Чтобы подразнить дуру...

-----

   Давыдъ недавно возвратился изъ-за границы.
   Наше общее святое дѣло двинулось впередъ. Говорятъ, что и планы Давыда насчетъ лабораторіи и кабинета сбудутся такъ же.
   Наташа выходитъ замужъ за одного изъ пріятелей Давыда и вспоминаетъ съ ласкою и грустью, но безъ сожалѣнія о прошломъ.
   Варвара Антоновна скончалась мѣсяца два тому назадъ отъ родовъ. Подвезеннаго дядюшкой, Юріемъ Валеріяновичемъ, провинціяльнаго туза-супруга, она терпѣть не могла; онъ былъ малъ ростомъ и сутоловатъ, главное же, семенилъ и частилъ ногами, когда ходилъ съ нею, заставлялъ краснѣть отъ недостатку такта, чуть не на каждомъ шагу... Старичокъ Антонъ Валеріановичъ долго не могъ утѣшиться послѣ потери дочери; говорятъ, что недавно онъ получилъ назначеніе.
   Гуринъ еще не возвращался изъ-за границы. Увѣряютъ, что послѣ двухъ-трехъ крупныхъ промаховъ, онъ сталъ сдержаннѣе, спокойнѣе, проще. Онъ ищетъ снова жены, но какой именно? положительно не извѣстно.

Волгонской.

"Русскій Вѣстникъ", No 7, 1861

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru