Нефедов Филипп Диомидович
Детство Протасова

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Из жизни и нравов фабричного мира).

   

ДѢТСТВО ПРОТАСОВА.

(Изъ жизни и нравовъ фабричнаго міра).

(Посвящается Аннѣ Константиновнѣ К--ой).

Дѣтство веселое, дѣтскія грезы!..
Только васъ вспомнишь, -- улыбка и слезы!..

   Никого я такъ въ дѣтствѣ не любилъ, какъ свою бабушку, Ульяну Григорьевну.
   Какъ сейчасъ гляжу я на это доброе, усѣянное мелкими и частыми морщинками, дорогое мнѣ, лицо, съ вѣчно розовыми щеками; вижу эти кроткіе глаза, смотрящіе на меня съ такой любовью, что даже вотъ теперь, черезъ много лѣтъ, я испытываю на себѣ ихъ взглядъ и чувствую, какъ что-то теплое и невыразимо сладостное поднялось въ моей груди. Да, вся фигура бабушки, небольшого роста, съ круглыми плечами, нѣсколько сгорбленная и съ маленькимъ тонкимъ носикомъ, словно живая, стоитъ передо мною!
   Бывало, какъ только уйдетъ куда изъ дома мачиха (мать у меня умерла, когда мнѣ не было и трехъ лѣтъ), усядемся мы съ сестрицею на полу и примемся играть въ куклы. Мнѣ -- всего пять лѣтъ, а сестрѣ -- восемь. Цѣлый день сидимъ мы въ большой избѣ одни: никто и не придетъ насъ провѣдать; но мы очень заняты нашими деревянными и изъ тряпокъ наверченными куклами, съ глазами и бровями, нарисованными углемъ; мы и не замѣчаемъ нашего одиночества,-- развѣ какой голосъ подъ окномъ или шорохъ у стѣны заставитъ встрепенуться, съ испугомъ посмотрѣть другъ на друга и молча прислушаться. Наступающая затѣмъ тишина успокаиваетъ насъ, а взглядъ на дверь, заложенную на желѣзный крючекъ, убѣждаетъ въ совершенной безопасности. Въ избѣ раздается -- не скажу -- громкій,-- но веселый смѣхъ надъ только-что миновавшимъ страхомъ.
   -- Никого нѣтъ, -- говоритъ сестра.
   -- Никого, Груняша, -- отвѣчаю я.-- Ты не бойся!
   -- Да я ничего и не боюсь. Ты думаешь я испугалась?
   -- А то развѣ нѣтъ?
   -- Да нѣтъ и есть.
   -- А отчего ты вся затряслась?
   -- Что ты врешь! Когда я затряслась?
   Споръ продолжается и скоро переходитъ въ ссору... За дверью раздается стукъ. Сестра блѣднѣетъ и начинаетъ дрожать, точно въ лихорадкѣ; я смолкаю и, не теряя времени, приготовляюсь къ отчаянной защитѣ: я мгновенно сообразилъ, что если повалюсь сейчасъ на полъ и зажму себѣ уши руками, то непремѣнно останусь живъ и ничего со мною не будетъ.
   За мыслью немедленно слѣдовало дѣло.
   -- Петя, спроси, кто тамъ?-- доносится до моего слуха шопотъ сестры, которая съ быстротой, для меня совершенно непостижимой, очутилась за перегородкой и была внѣ всякой опасности: она забилась въ уголъ, подъ лавку!
   "Вонъ ужъ она гдѣ"! думаю я.
   -- Нѣтъ, ты лучше спроси, -- не поднимая головы, посылаю я тѣмъ-же шепотомъ отвѣтъ по направленію къ перегородкѣ.
   Стукъ повторяется. Я не дѣлаю никакихъ измѣненій въ моемъ оборонительномъ положеніи и съ замираніемъ сердца жду, что будетъ; "Вѣрно, это баба-Яга стучится, либо сѣрый волкъ за нами пришелъ... А, ну, какъ они меня услышатъ? Вѣдь, они, волкъ-то съ бабой-Ягой, хитры, они знаютъ, о чемъ ребятки думаютъ... Нѣтъ, лучше совсѣмъ не думать и лежать, какъ лежу".
   А изъ-подъ лавки опять шепотъ:
   -- Матушка Богородица!.. Мученикъ Егорій!.. Помилуй насъ, младенцевъ!..
   У двери что-то зашевелилось... Ну, конецъ!
   Я мысленно простился съ бабушкой, отцомъ и всѣми, кто только мнѣ былъ дорогъ на свѣтѣ, -- даже и куколъ своихъ не забылъ.
   Я уже совсѣмъ приготовился отдать свою душу ангелу, какъ въ сѣняхъ, у самой двери, послышалась тихая, знакомая намъ съ сестрой, пѣсенка:
   
   "Дѣ-ѣ-ту-шки,
   Ре-бя-я-ту-шки
   Отопри-и-те-ка!
   Я ваша ма-а-ть, пришла,
   Молочка-а принесла!.."
   
   Вихремъ поднялся я съ полу и закричалъ:
   -- Баушка!
   -- Баушка!-- подхватила сестра, оставивъ укрѣпленіе, и вылетѣла изъ-за перегородки.
   -- Да отоприте-же, ребятушки! Я, поди, зазяблась, въ сѣняхъ-то стоючи!
   -- Баушка, баушка!-- кричимъ мы въ одинъ голосъ, не помня себя отъ радости, и хватаемся за тяжелые стулья, тащимъ ихъ къ двери, съ цѣлью завладѣть поскорѣе крючкомъ и впустить бабушку.
   -- Пусти!-- гонитъ меня отъ двери сестра -- я отопру!
   -- Нѣтъ, я баушкѣ самъ отопру!-- не уступаю я занятой позиціи, загораживая соперницѣ дорогу, и изо всѣхъ силъ цѣпляясь за стулъ.
   -- Ну, такъ вотъ-же коли тебѣ!-- засмѣялась сестра и столкнула меня со стула.-- Отпирай!
   Я не видалъ, съ какимъ торжествующимъ видомъ хитрая дѣвченка отложила крючекъ; но когда дверь отворилась, я успѣлъ подняться съ пола и стоялъ на ногахъ.
   -- Что, поди, испугались?-- переступая черезъ порогъ, говоритъ бабушка.-- Ну, здравствуй, дѣвонька! А ты что это, молодецъ, нахохлился?..
   Я чувствую себя обиженнымъ, и потому отворачиваюсь. Опрокинутый стулъ выдаетъ меня, и для гостьи, какъ нельзя болѣе, ясна причина моего посрамленія.
   -- Ну-ка, дай на себя хоть однимъ глазкомъ взглянуть,-- продолжаетъ она, поднимая ладонью своей руки мой подбородокъ и заглядывая ласковыми, чуть-чуть смѣющимися глазами прямо въ мое лицо.-- И, дитятко, полно сердиться!-- привлекая къ своимъ губамъ мой лобъ, утѣшаетъ старушка.-- Вѣдь, чай, не больно? Плюнь, милое: до свадьбы все заживетъ.
   Я невольно поддаюсь и ласкамъ, и взглядамъ, и голосу; но продолжаю упорно молчать.
   -- Ахъ, вы озорники, озорники!-- покачивая головою, говоритъ старушка: -- все то у нихъ ссоры да вражда. Вѣдь, этакіе нагрѣшники, -- прости Ты мнѣ, Господи, великое мое прегрѣшеніе!.. А, поди, все ты, Грушатка, забижаешь парня? Смотри у меня, дѣвка!-- Ульяна Григорьевна грозитъ сестрѣ пальцемъ.-- Видно, ласки-то да слова бабушкины вы ни во что не ставите, -- прибавляетъ она, насупивъ свои рѣдкія брови, и какъ будто не на шутку разсердилась.-- Ну, нечего съ вами дѣлать: -- садитесь ко мнѣ ближе, я разскажу вамъ сказку.
   Мы съ сестрой переглянулись и между нами все позабыто.
   -- Разскажи, баушка, разскажи намъ сказочку хорошенькую!
   -- А мать не скоро воротится?
   -- Она до вечера не придетъ. Сказывай, баушка, сказывай!
   Ульяна Григорьевна усядется на стулъ посереди избы, мы съ сестрой противъ нея, на полу. Но прежде чѣмъ начать разсказъ, бабушка разстегнетъ свою, почти круглый годъ нескидаемую, желтую на заячьемъ мѣху, шубейку, украшенную спереди пятью дутыми мѣдными пуговицами, вправитъ подъ кичку, надѣтую подъ черный головной платокъ, выбившуюся прядочку сѣдыхъ волосъ; разгладитъ синій, прошитый кругомъ подола бѣлой строчкой, крашенинный сарафанъ и, наконецъ, сложитъ на колѣняхъ свои жилистыя, сухія руки, и призадумается.
   -- Да сказывай, баушка!
   -- Теперь слушайте.
   Старушка начинала разсказывать или про сильнаго и могучаго богатыря, Илью Муромца, или про страшнаго атамана разбойниковъ и его невѣсту красну дѣвицу, или про братца Иванушку и сестрицу его, Аленушку... Какихъ только сказокъ и былей она ни знала!
   Долго не спуская глазъ съ лица разсказчицы, слушаемъ мы эти сказки и были. Въ избѣ совершенная тишина; только мѣрный и негромкій голосъ бабушки раздается, да изрѣдка, когда разсказъ, передавая о какомъ-нибудь Соловьѣ-разбойникѣ, сидящемъ на двѣнадцати дубахъ и оглушающемъ своимъ свистомъ каждаго человѣка за двѣнадцать верстъ, начиналъ меня не на шутку пугать, я тревожно перебивалъ старушку вопросомъ:
   --А что, баушка, это все правда, или нѣтъ?
   -- Сказка -- складка, а пѣсня -- быль,-- слѣдовалъ всегда одинъ и тотъ-же отвѣтъ со стороны разсказчицы.-- Да ты не перебивай, не то, вѣдь, я все призабуду.
   Я больше не смѣлъ перебивать: слушалъ и заслушивался... Цѣлый рой образовъ возникалъ тогда въ моемъ воображеніи, образовъ или величественно-грозныхъ и просто страшныхъ, или плѣнительно-нѣжныхъ и очаровательныхъ, которые граціозно проносились мимо и, всѣ сіяя, манили меня куда-то далеко, далеко. Я забывалъ въ тѣ минуты все окружающее, и всѣмъ, радостно трепетавшимъ, сердцемъ и мыслями уносился за манившими меня образами въ иной, волшебный міръ.
   Какъ я запомню себя,-- а помнить себя я началъ очень рано, -- я не знаю изъ жизни моего дѣтства ни одного случая, который въ моемъ воспоминаніи не соединялся бы съ представленіемъ о бабушкѣ: все, чѣмъ только наполнялось мое бѣдное дѣтство, всѣ радости и горе, съ нимъ неразлучныя,-- все это неразрывно и тѣсно связано съ воспоминаніемъ о бабушкѣ, и притомъ такъ, что Ульяна Григорьевна всегда занимаетъ первое мѣсто. Правда, было что-то, что какъ будто я видѣлъ или зналъ и до бабушки, но я не могу положительно сказать, было ли то когда дѣйствительностью, или только однимъ изъ безчисленныхъ сновъ, которые такъ часто, среди безмолвныхъ и тихихъ сельскихъ ночей, спускались ко мнѣ на своихъ ослѣпительно бѣлыхъ крыльяхъ и рѣяли надъ моей головою, и отъ которыхъ я то радостно просыпался и ловилъ руками чудное, улетавшее отъ меня видѣніе, то вдругъ съ страшнымъ истерическимъ плачемъ, вскакивалъ съ постели и звалъ на помощь къ себѣ... опять-таки бабушку.
   Я видѣлъ когда-то большую и биткомъ набитую людьми комнату. Позднѣе, когда я познакомился съ нашей, такъ называемой, "задней горницей", мнѣ почему-то всякій разъ тогда представлялась именно эта комната. Когда меня ввели, говорю, я испугался множества знакомыхъ и незнакомыхъ лицъ, которыя заразъ и всѣ ко мнѣ повернулись и уставились смотрѣть на меня. Я хотѣлъ убѣжать, но густая толпа раздвинулась, и, точно подхваченный какою-то невидимой силой, я рванулся впередъ и очутился у кровати... Тутъ я увидѣлъ... Нѣтъ, то не былъ сонъ!
   У стѣны, за бѣлыми миткалевыми занавѣсками и съ такою же бахрамою, лежала на постели блѣдная женщина, съ раскинутыми бѣлыми руками, и тихо стонала.
   -- Привели!-- чуть слышно и коротко прозвучало надъ кроватью,
   Въ то же мгновеніе, какъ я замѣтилъ, лежавшая женщина слегка вздрогнула...
   Потомъ я увидѣлъ, что голова и спина ея отдѣлились отъ подушекъ; она стала медленно выпрямляться и, долго и черезъ силу перемогаясь, наконецъ, выпрямилась и сѣла на постели. Тутъ она повернула ко мнѣ свое лицо, и улыбнулась!.. Меня поразило и вмѣстѣ съ тѣмъ приковало къ себѣ это лицо, съ озарившею его на мигъ улыбкою. Я не помню его очертаній въ точности, но, по временамъ, оно мнѣ ясно представляется. Когда случается, я вижу молодую прекрасную женщину, наклонизшуюся надъ своимъ безнадежно больнымъ ребенкомъ, я невольно припоминаю, что лицо ея мнѣ давно знакомо, -- что такое же точно молодое и прекрасное лицо какъ-то разъ и въ моей жизни наклонялось къ моему лицу, -- что такіе же точно глаза, полные любви и невыразимой скорби, долго, долго глядѣли на меня, и крупныя слезы, одна за другою, скатывались съ ихъ темныхъ рѣсницъ и горячими каплями падали на мои руки. Сперва я робко смотрѣлъ на это лицо; потомъ, вглядѣвшись пристальнѣе, я точно узналъ его, кинулся цѣловать блѣдныя, впалыя щеки, громко смѣялся, прыгая по мягкой постели и снова цѣловалъ это, почему-то вдругъ мнѣ ставшее милымъ, лицо, -- обнималъ исхудалую бѣлую шею и все заглядывалъ въ чудные глаза, не сводившіе съ меня загадочнаго взора... Какой-то высокій человѣкъ стоялъ у изголовья кровати, теръ кулаками глаза и постоянно вздыхалъ. Впослѣдствіи, когда я часто и по цѣлымъ часамъ всматривался въ лицо моего отца, черты его лица удивительно какъ напоминали мнѣ лицо этого человѣка!
   Больше ничего ужъ не помню. Кажется, прекрасная женщина крестила меня своей бѣлой и прозрачной, словно изъ воска вылитой, рукой, но дальше... дальше на меня напалъ такой припадокъ рыданій, что въ глазахъ все перемѣнилось и потемнѣло.
   Нѣтъ, то былъ сонъ!
   Когда я проснулся, -- а спалъ я, должно быть, очень долго, -- лицо у меня было все мокрое, а въ головахъ сидѣла старушка, розовыя щеки которой я никогда не забуду.
   -- Сосни, дитятко, сосни еще!-- говорила обладательница розовыхъ щекъ, натягивая и оправляя сбившійся съ меня тулупъ, которымъ я былъ прикрытъ поверхъ одѣяла.-- Вишь, какъ разгорѣлся: головка-то у тебя ровно жаръ, такъ отъ нея и палитъ!
   -- Баушка, а гдѣ въ бѣломъ... Она здѣсь?
   -- Кто?-- спрашивала та, которую я называлъ бабушкою, и быстро при этомъ отъ меня отворачивалась, начиная осматриваться по сторонамъ.-- Никого тутъ нѣтъ,-- обращаясь ко мнѣ, прибавляла старушка, причемъ глаза ея усиленно принимались моргать, и она наклонялась зачѣмъ-то къ яркоцвѣтному карману, висѣвшему у нея съ боку на шелковомъ пояскѣ.-- Это тебѣ, вѣрно, померещилось, дитятко? Никого тутъ нѣтъ.
   -- Да я видѣлъ ее, цѣловалъ!-- но унимался я и силился встать, чтобы бѣжать, отыскивать ее, но безсильно падалъ.
   -- Лежи, родной, лежи!-- съ какой-то трогательною ласкою уговаривала меня старушка.-- Мало-ли что, касатикъ, во снѣ привидится. А ты не думай. Засни-ка вотъ лучше, а я около тебя посижу.
   Но и это, казалось, -- тоже былъ сонъ.
   

I.

   Нерѣдко такъ бываетъ, что ребенокъ спитъ и во снѣ чему-то свѣтло и радостно улыбается. Но вотъ показалось осеннее утро, глянулъ въ запотѣлыя окна избы блѣдный день и спугнулъ золотыя, младенческія грезы: широко раскрылъ глаза ребенокъ, и видитъ вокругъ себя опять все ту же сѣрую, будничную жизнь...
   Такъ и я, покорный обстоятельствамъ, отрываюсь теперь отъ моихъ видѣній и становлюсь лицомъ къ лицу съ настоящей жизнью.
   Мой отецъ былъ крестьянинъ. Хотя въ ту пору я и не понималъ сословныхъ различій: всѣхъ "большихъ" дѣлилъ на "дядей" и "тетокъ", -- но если-бы кто сказалъ мнѣ тогда, что отецъ мой -- крестьянинъ, мужикъ,-- я ни за что-бы не повѣрилъ (раздѣленіе по сословіямъ я узналъ уже позднѣе). Какже, настоящихъ-то мужиковъ я знаю: они живутъ не въ нашемъ Андроновѣ, а гдѣ-то въ деревняхъ, и только по однимъ базарамъ къ намъ въ село пріѣзжаютъ. Пріѣзжаютъ они съ дровами, хлѣбомъ и всякой всячиной, а уѣзжаютъ съ порожними санями, но очень часто веселые: на однихъ саняхъ человѣкъ по пяти сидятъ, широко размахиваютъ руками и пѣсни поютъ,-- только нескладно поютъ. На видъ они тоже все невзрачные, да смѣшные такіе, въ лохматыхъ шапкахъ и сѣрыхъ зипунахъ или вытертыхъ провощенныхъ тулупахъ, въ истрепаныхъ лаптяхъ, и лошаденки тоже у нихъ лохматыя. А мой отецъ развѣ такой? Онъ -- высокаго роста, съ черными кудрями и густой черной бородой, лицо чистое и красивое, носитъ ситцевую рубашку съ матерчатой жилеткою, а сверху казинетовый сюртукъ и ходитъ въ сапогахъ. А по праздникамъ одѣвается еще наряднѣе. Чего стоила одна пуховая шляпа, въ которой отецъ ходилъ по воскресеньямъ къ обѣднѣ: высокая, черная "съ лоскомъ"! Ну, какой-же онъ мужикъ? Да онъ просто мой тятя, котораго всѣ чужіе зовутъ Андреемъ Григорьевичемъ. Онъ ни въ какой школѣ не былъ, но умѣлъ читать, писать и зналъ "цифирь"; самоучкой выучился... Въ будни съ утра до вечера занятъ былъ своими дѣлами, а по праздникамъ я видалъ его за книгами; однѣ -- божественныя, въ кожаныхъ толстыхъ переплетахъ, большія, съ мѣдными застежками, а то еще -- поменьше и безъ застежекъ: какая-то "химія", "Путешествіе вокругъ свѣта" капитана Кука и нѣсколько другихъ, которыя отецъ покупалъ на базарѣ у молодого офени, и которыя мачиха ни во что не ставила: "это что мальчишка-то напечаталъ?" -- говорила она.-- "Какія это книжки!" Еще отецъ читалъ "вѣдомости", которыя бралъ у одного своего знакомаго; любилъ говорить о войнѣ и разсказывать про разныя страны и народы.
   Село Андроново -- фабричное, торговое... Оно принадлежало князю Шуранскому; подданные ни разу своего помѣщика не видывали, а знали только вотчинную контору, куда носили оброкъ. Всѣ жители Андронова скорѣе могли-бы считаться горожанами, чѣмъ крестьянами. Хотя въ пользованіи ихъ и находилась земля, но хлѣбопашествомъ въ селѣ рѣдкій кто занимался: если андроновецъ не былъ самъ фабрикантомъ, то зарабатывалъ себѣ хлѣбъ на другихъ мѣстныхъ фабрикахъ и заводахъ; въ пятидесятыхъ годахъ ихъ развелось въ селѣ безчисленное множество. У моего отца была ситцевая фабрика, но онъ не покидалъ и хлѣбопашества. Завестись въ то время фабрикою не требовалось большого капитала: стоило пріобрѣсти два-три горшка, чтобы въ чемъ было варить краску, да купить на цѣлковый матеріалу -- и фабрика пошла въ ходъ; миткаль былъ свой, его ткали у насъ въ каждой избѣ. Такихъ фабрикантовъ и звали "горшечниками". Но у моего отца было настоящее "заведеніе", и на его фабрику ходили работать чужіе мастера.
   Фабрика отца стояла позади нашего дома, за сѣноваломъ. Это было длинное деревянное строеніе, какъ его называли, "корпусъ", съ десятью окошками внизу и вѣшелами наверху, запиравшимися на ночь "закроями" на желѣзныхъ петляхъ, а днемъ -- открытыми, и съ вѣшеловъ виднѣлись разноцвѣтныя полосы развѣшеннаго ситца; къ этому корпусу примыкала маленькая избушка, гдѣ варили краски: она называлась "лабаторкою".
   Пробираюсь я жаркимъ лѣтнимъ полуднемъ въ нашъ тѣнистый садъ, иду мимо ситцевой фабрики и слышу:
   -- А вонъ нашъ молодой хозяинъ идетъ!
   Мнѣ было пріятно слышать, что меня называютъ хозяиномъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и стыдно чего-то; я дѣлаю видъ, какъ будто произнесенныя слова до меня нисколько не относятся и продолжаю идти.
   -- Сударь, какъ здоровъ?
   Я пріостанавливаюсь и оборачиваюсь къ окну, изъ котораго выставилась голова съ чернымъ ремешкомъ на лбу и улыбающимся лицомъ:
   -- А, это ты, Семенъ Ивановичъ?-- говорю я.-- Здравствуй! Я, слава Богу, здоровъ.-- А ты какъ?
   -- Да что мы,-- трясетъ голова и улыбка съ лица пропадаетъ: -- все работаемъ!.. Да вотъ теперича за кубовый товаръ принялись. Ужъ очень трудно его набивать, особливо одна краска насъ донимаетъ, -- вапой она зовется. Никакъ невозможно работать.
   -- Что-же, Семенъ Иванычъ, коли вамъ трудно, такъ я, пожалуй, скажу тятенькѣ, -- скажу: набойщики жалуются, тятенька, имъ трудно работать.
   -- Что-о!-- энергически трясетъ головой Семенъ Иванычъ.-- Напрасно! Тятенька-то, вѣдь, твой не мало тоже прѣетъ въ "лабаторкѣ", составляючи разныя краски. Нѣтъ, ты ужъ лучше объ этомъ помалкивай! А вотъ что, милый хозяинъ,-- тихо и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ-то таинственно прибавляетъ Семенъ Иванычъ:-- коли у тебя къ нашему брату такая жалость въ сердцѣ да расположеніе, такъ лучше-бы ты намъ гривенничекъ или пятиалтынничекъ.
   -- На всю артель!-- подхватываютъ другіе набойщики, высовывая изъ окошекъ головы и посматривая на меня съ улыбками.-- Какую же мы ужо тебѣ дудку за это сдѣлаемъ! Дуди ты въ нее хоша цѣлый день, и никто не распознаетъ: перепелъ ли то, или другая какая птица свищетъ -- только голосъ у ней не будетъ похожъ на человѣческій!
   Я прихожу въ великое смущеніе и, потупляясь, тихо отвѣчаю моимъ просителямъ:
   -- У меня нѣтъ денежекъ...
   -- Нѣтъ!! Вотъ тебѣ и на! А мы какъ надѣялись... Что жъ намъ теперича, братцы, дѣлать? Бѣда! Дѣльцо, было, тутъ одно мы затѣяли. Изъ-за двугривеннаго вся и остановка. А, можетъ, ты какъ у баушки четвертакъ, а ли...
   -- Такъ вотъ вы какъ набиваете!-- точно громъ, раздается позади меня страшный голосъ.
   Не успѣлъ я обернуться, какъ уже въ окнахъ не осталось ни одной головы, и въ мастерской поднялось дружное и громкое постукиваніе.
   -- Ахъ, вы, оглашенные, пьяницы! Хозяинъ -- шагъ со двора, а вы ужъ и за бездѣльничанье? А ты что тутъ торчишь?
   Едва смѣя поднять глаза на мачиху, -- это была она,-- я робко отвѣчаю:
   -- Я такъ, маменька. Я въ садъ шелъ...
   -- Въ садъ? А что тебѣ дѣлать въ саду? Яблоки ѣсть, крыжовникъ щипать?..
   -- Я... я такъ. Не тамъ ли баушка,-- лепеталъ я, не понимая самъ что говорилъ.
   -- Баушка!? То-то бы, вотъ, васъ съ баушкой да съ тетушкой, старой дѣвкой, взять, связать да и повѣсить на одну осину: качались бы да качались. А то живутъ,-- только хлѣбъ даромъ ѣдятъ... Ну, убирайся съ глазъ долой!
   Я послушно удаляюсь, плетусь въ садъ и глотаю дорогою слезы.
   "За что меня не любитъ мачиха? Зачѣмъ она говоритъ, что баушка съ теткой "даромъ хлѣбъ ѣдятъ?" задаю я себѣ вопросы и ложусь на траву, подъ тѣнь яблони. "Правда, я ничего не дѣлаю, да, вѣдь, я еще такой маленькій; что я умѣю дѣлать? А баушка все дѣлаетъ. Кто, какъ не она, съ теткой рожь жнутъ? Развѣ не она съ работникомъ Алексѣемъ хлѣбъ молотятъ? А кто за коровой ходитъ? Баушка! А, вѣдь, ужъ она -- старушка, старенькая, -- ей, чай, много годовъ, -- я слышалъ, какъ она по ночамъ охаетъ и на какую-то поясницу все жалуется. Вчера отецъ ей говорилъ:
   -- Сегодня ты не ходи на работу, матушка. На дворѣ, вишь, какая жара; молодыя бабы и однѣ управятся. Отдохни!
   -- Гдѣ имъ управиться, -- отвѣчала бабушка: -- однѣ не совладаютъ. Нѣтъ, сынокъ, я ужъ пожну: отъ работы мнѣ ничего не сдѣлается... Цѣлый вѣкъ работала и, слава Богу, до сихъ поръ живехонька.
   "Зачѣмъ же мачиха говоритъ неправду?" валяясь на травѣ, не перестаю я мучить себя вопросами и гляжу, сквозь раскинувшіяся надо мною зеленыя вѣтви, покрытыя краснобокими яблоками, на спокойную и ясную лазурь предвечерняго лѣтняго неба. "А какъ, должно быть, тамъ хорошо?" приходитъ вдругъ мнѣ въ голову. "Вотъ, когда я умру, сказывала мнѣ баушка, ангелъ вынетъ изъ меня душеньку и полетитъ съ нею на небо, прямо къ престолу самого Бога. Что, еслибъ я вотъ сейчасъ же умеръ? Вѣдь, лучше умереть маленькому, чѣмъ большому?.. Теперь я прямо бы въ рай, а большого туда ужъ не пустятъ... Тамъ, можетъ, я увижу и ту, въ бѣломъ-то... Въ раю, говорила баушка,-- есть прекрасный садъ, въ немъ растутъ золотыя яблоки. На деревахъ поютъ райскія птицы. Умру!.. А какъ же я одинъ, безъ баушки-то? Нѣтъ, я безъ нея не хочу, я лучше дождусь, когда она помретъ, да вмѣстѣ ужъ съ нею и пойду въ царство небесное.
   -- Богъ-отецъ,-- скажу я:-- вотъ это моя баушка. Она старушка, ста-а-а-ренькая, до-о-брая! У ней никакихъ грѣховъ нѣтъ. Вели ей со мною въ раю жить.
   Думая о смерти и, въ то же время, не желая умирать одинъ, я не замѣчалъ, какъ уходилъ лѣтній день. Вотъ ужъ и солнце зашло за колокольню; съ переулка, шедшаго мимо плетня сада, послышался спѣшный, глухой топотъ, раздалось мычаніе коровъ и пощелкиваніе кнутомъ. Въ минуту стадо промчалось, и все кругомъ стихло. Надъ переулкомъ поднималась густая пыль и, широко разстилаясь во всѣ стороны, садилась на листья деревъ и траву.
   Я тѣмъ же путемъ возвращаюсь домой. Въ окнахъ "фабрики" уже никого не видать: набойщики окончили работу и разошлись. Я берусь за кольцо и отворяю калитку.
   На глухомъ дворѣ, слышу, доятъ корову; работникъ Алексѣй распрягаетъ лошадь и что-то ворчитъ, точно на кого сердится. За отворенными воротами, черезъ которыя проходитъ слабый свѣтъ подъ сѣновалъ, вижу отца и тетку, въ пыли и съ загорѣвшими лицами; они сидятъ на открытой половинѣ двора, крыльцѣ, передъ ними стоитъ мачиха, и по ея пышущимъ щекамъ я догадываюсь, что она разсказываетъ отцу про набойщиковъ; сестра тутъ же, егозитъ около мачихи. Я быстро сообразилъ, что теперь самое благопріятное время для того, чтобы пробраться въ темный уголъ, гдѣ стоитъ наша бѣлянушка, и перекинуться парой словъ съ коровницей.
   -- Баушка?
   -- Асенька?
   -- Это ты?
   -- Я, родимый.
   -- Гдѣ ты долго была?
   -- Вѣстимо -- гдѣ: жала... Да ты не стой здѣсь: бѣлянушка-то не любитъ, когда на нее кто со стороны глядитъ.
   -- А отъ чего она не любитъ?
   -- Богъ ее вѣдаетъ! Не любитъ: доить не станетъ даваться.
   -- Я уйду. А ты скоро домой придешь?
   -- Скоро. Молочка тебѣ теплаго принесу.
   Въ хорошую погоду мы пили чай на дворѣ, передъ крыльцомъ; потомъ собирались всѣ въ избу, садились за столъ и ужинали. Среди простыхъ рѣчей, которыми какъ-то пріятно оглашались стѣны родного дома, послышалось грубое слово мачихи, и все измѣнялось: поднимался споръ и крикъ. Отецъ выходилъ изъ-за стола, не окончивъ ужина; мачиха съ Грушею отправлялась спать въ заднюю горницу; тетка почему-то вздыхала, а бабушка качала головою.
   -- Баушка, что это маменька все кричала?-- желалъ я понять смыслъ того, что около меня происходило.
   -- Кричала-то?-- отвѣчала старушка.-- А голосъ ужъ у ней такой: не можетъ она говорить тихо.
   -- Да, вѣдь, ты вотъ не кричишь? и тетенька не кричитъ?
   -- У насъ голосъ другой. Да вотъ что, Петрушенька, не пора-ли намъ съ тобой баиньки? Давай-ка помолимся, да я тебя и уложу.
   Черезъ минуту я стоялъ передъ иконами и повторялъ за бабушкой слова молитвы, которымъ она меня учила.
   -- Ну, теперь помолись за отца. Скажи: Господи! спаси и помилуй раба твоего Андрея! Клади земной поклонъ... Теперь поклонъ за мать.
   -- А за нее, баушка, тоже въ землю?
   -- Въ землю.
   -- А теперь ты мнѣ не сказывай, я самъ знаю -- за кого, -- поднимая съ пола голову и заглядывая на мою наставницу, говорю я:-- сперва надо за тебя, а послѣ за тетеньку.
   -- Помолись, милый, и за насъ, грѣшныхъ; твоя молитва доступна къ престолу Царя Небеснаго.
   -- Вѣдь и ты -- раба, баушка?
   -- Раба! Всѣ мы рабы.
   Я кладу три земныхъ поклона за рабу Іуліану и рабу Марію.
   -- А теперь за кого?
   -- Помолись за сестрицу, за себя.
   -- А мы съ Грушей кто: рабы?
   -- Рабы-младенцы. Да кончай скоренько... Мнѣ и самой тоже, пора на спокой: за день-то куда я какъ умаялась!
   Но мнѣ хочется, чтобы бабушка подольше со мной постояла, и я опять спрашиваю:
   -- А еще за кого?
   -- Ну, положь остальный поклонъ за всѣхъ православныхъ христіанъ.
   -- Въ землю?
   -- Въ землю, касатикъ, въ землю! Ахъ, какой ты, грѣховодникъ! Вѣдь сказано: всѣ мы рабы!
   И по окончаніи молитвы, бабушка укладывала меня спать, гладила своей рукой по моимъ волосамъ и разсказывала сказку. Точно сквозь сонъ, я слышалъ тихій разговоръ бабушки съ теткою.
   -- Надо уходить, матушка. Мы ей поперекъ дороги... Жить съ ними -- только грѣхъ одинъ.
   -- Знаю, милая. Да раньше Воздвиженья врядъ-ли переберемся въ свою-то келью. Плотники все задерживаютъ.
   -- Да хоть-бы къ Воздвиженью Богъ привелъ, а то у меня индо сердце изныло, живучи съ нею. Хоть бы денекъ одинъ я вздохнула!..
   

II.

   Приближался сентябрь. На дворѣ стояло еще довольно свѣтло. Слегка пожелтѣвшія верхушки березъ, высоко поднимавшихся противъ нашего дома, и густые сады по другую сторону оврага золотились отъ лучей заходящаго солнца; но внутри избы повсюду уже легли вечернія тѣни: присутствіе осеннихъ сумерекъ живо чувствовалось. У самой двери, подъ палатями, лежала густая и широкая тѣнь; въ ней двигались человѣческія фигуры, раздавались крики и шумъ. Я вглядываюсь и вижу красное, съ выраженіемъ злобы лицо мачихи, вижу смиренную фигуру тетеньки, -- она горестно плачетъ и закрываетъ лицо руками: въ углу, между голубцомъ и двернымъ косякомъ, стоитъ бабушка, и на ея щекахъ я напрасно стараюсь отыскать признаки румянца. Отецъ, съ какимъ-то особеннымъ лицомъ, судорожно передергивалъ плечами и говорилъ не своимъ голосомъ. Я не понималъ, въ чемъ тутъ дѣло, но плакалъ и топалъ ногами; я инстинктивно угадывалъ, что тутъ кого-то обижаютъ, и обижаютъ очень близкаго моему сердцу.
   -- Пойдемъ, матушка, -- услышалъ я голосъ тетки, она повернулась, отворила дверь и перешагнула черезъ порогъ.-- Богъ съ ними!-- прибавила она и тихо пошла.
   Черезъ раскрытую настежъ дверь глянули темныя сѣни, заставившія меня чего-то вдругъ испугаться.
   -- Прощай, сынокъ!-- дрожащимъ голосомъ промолвила бабушка:-- не чаяла я, не гадала, что мнѣ Господь приведетъ на старости лѣтъ родное гнѣздышко покинуть.
   -- Вонъ, старая хрычевка!-- закричала мачиха, трясясь отъ злости.-- А ты что стоишь?-- накинулась она на отца:-- жену станутъ срамить, всячески поносить, а отъ тебя и заступы никакой?
   -- Уходи, матушка, уходи!-- заговорилъ отецъ, и, какъ ни былъ я самъ взволнованъ, замѣтилъ, что лицо его при этихъ словахъ стало мертвенно блѣднымъ, плечи еще чаще задергало.
   -- Уйду. Прощай, сынокъ! Спасибо за хлѣбъ за соль. Внучекъ, сиротинка ты мой несчастный!..
   Мачиха не могла уже болѣе владѣть собою и со стиснутыми кулаками рванулась на бабушку. Изъ моей груди вырвался страшный, отчаянный крикъ.
   -- Не тронь баушку, не тронь!-- закричалъ я на мачиху и схватилъ ее за платье.-- Я не дамъ тебѣ баушку бить: она моя!..
   На нѣсколько секундъ воцарилась мертвая тишина. Даже сверчокъ, цѣлый день не знавшій устали, испугался и замолкъ; я слышалъ, какъ часто стучало мое сердце. Мачиха остолбенѣла: лицо ея повернулось ко мнѣ, а руки ея со стиснутыми кулаками остались протянутыми къ открытой двери, за которой никого уже не было.
   И тутъ, среди все еще продолжавшейся тишины, я услышалъ знакомый голосъ: изъ черной бездны сѣней показалось лицо баушки, съ вздрагивающими щеками и подбородкомъ...
   -- Заступникъ ты нашъ! Прощай, родной, золотой ты мой внучекъ!
   И вслѣдъ затѣмъ послышались тихія рыданія, сопровождаемыя медленно удалявшимися шагами.
   Еще не утихли эти рыданія и не замерли въ сѣняхъ шаги, какъ уже чья-то рука вцѣпилась въ мои волосы, а другая съ ожесточеніемъ, изо всей силы, принялась колотить меня по спинѣ.
   -- Перестань!-- раздался голосъ отца.
   -- Ка-а-къ!-- взъѣлась на него жена: -- отъ тѣхъ, постылыхъ, не было мнѣ спокою, да ужъ и отъ этого, пащенка-то, не будетъ мнѣ никакого вздыху? Онъ станетъ супротивничать, а я не смѣй ему слова молвить, ндравоученья предподать? Господи-батюшка, царь небесный!-- взмолилась мачиха.-- Да что же я у тебя: раба, али хуже рабы?
   Тутъ мачиха кинулась на лавку, принялась всхлипывать и жаловаться на свою несчастную судьбу, вспоминала о своей "золотой" дѣвичьей жизни, знатномъ родствѣ и богатомъ братѣ-фабрикантѣ и содержателѣ постоялаго двора.
   -- Кунеческой-то сестрѣ... да что пришлось терпѣть! Кабы зналъ про то да вѣдалъ мой родной братецъ! Неужели ты не заступился бы за сестру?
   Не знаю, сколько времени продолжались бы эти причитанія, если бы отецъ не вздумалъ положить имъ конецъ, обратившись ко мнѣ съ такими словами:
   -- А съ тобой, сынокъ, я еще раздѣлаюсь: я съ тебя шкуру-то спущу. Погоди!
   Въ виду такого обѣщанія, мнѣ ничего больше не оставалось дѣлать, какъ убраться куда-нибудь подальше и втихомолку оплакивать свое горе. Я такъ и сдѣлалъ: залѣзъ на печь, уткнулся въ подушку и залился горькими слезами. Мнѣ казалось, что въ цѣломъ мірѣ не было человѣка несчастнѣе меня! Не отъ побоевъ и не отъ оскорбленія я плакалъ, -- я считалъ глубоко и несправедливо себя оскорбленнымъ,-- нѣтъ: мнѣ было безконечно жаль доброй бабушки, которую выгнали и которая, -- я былъ положительно въ томъ увѣренъ, -- бредетъ ночью по улицѣ и не знаетъ, гдѣ ей ночевать, гдѣ поужинать. "И тетенька тоже, чай, голодная". И, чтобы не услышали душившихъ меня рыданій, я плотнѣе и плотнѣе, всѣмъ моимъ мокрымъ лицомъ и пересохшими губами утыкался въ подушку. Я до такой степени былъ поглощенъ горемъ, что даже и про грозное обѣщаніе отца позабылъ. Изъ такого состоянія, однако, я былъ скоро выведенъ.
   -- Что на печь-то забился? Слѣзай!
   "Ну, видно, хотятъ шкуру спускать", промелькнуло въ моей головѣ при звукѣ этого голоса, и сердце такъ и забилось. Я тихо поднялся съ подушки, сталъ на колѣни и началъ молиться.
   -- Хочешь, что ли, ужинать, али съ давешней волосянки сытъ?-- спросилъ отецъ.
   Въ избѣ уже зажгли огонь. Я заглянулъ черезъ грядку и увидѣлъ накрытый столъ; за нимъ сидѣли отецъ, мачиха и сестра. Я вздохнулъ свободнѣе, спустилъ съ печи ноги и потихоньку сталъ слѣзать. Съ заплаканнымъ лицомъ и глазами подошелъ я къ столу: я думалъ, что мой печальный видъ долженъ разстрогать сердца родителей и перемѣнить ихъ гнѣвъ на милость... Я помолился и незамѣтно, бочкомъ, хотѣлъ проскользнуть на свое мѣсто, на лавку, но мачиха не преминула осадить.
   -- Напередъ умой хорошенько рожу, а послѣ и за столъ садись.
   Ужинъ шелъ среди какого-то тягостнаго молчанія. Отецъ сидѣлъ, наклонясь надъ оловянной тарелкой, такъ что волосы свѣшивались ему на самые глаза, застилая его черныя брови, и съ необыкновенной живостью дѣйствовалъ деревянной ложкою (когда онъ бывалъ сердитъ или чѣмъ разстроенъ, всегда такъ сидѣлъ за столомъ и ѣлъ). Мачиха занимала мѣсто рядомъ съ отцомъ, съ краю; опуская въ блюдо ложку, она старалась не глядѣть на меня и ѣла въ сторону; сестра, какъ ни въ чемъ не бывало, убирала за обѣ щеки, смѣло на всѣхъ посматривала и толкала меня подъ столомъ ногою. Что касается лично меня, то я велъ себя какъ и слѣдуетъ человѣку, находившемуся въ моемъ положеніи: глядѣлъ робко, изъ подлобья, часто вздыхалъ, но ѣлъ съ аппетитомъ.
   "Ей хорошо", -- думалъ я про сестру:-- "она давича убѣжала, а я нѣтъ. Вишь, все толкается! А мнѣ что-то еще будетъ?"
   Эта грустная мысль не успѣла еще совершенно меня покинуть, какъ мачиха поднялась съ мѣста и пошла къ печкѣ за другимъ кушаньемъ; въ то же время отецъ поднялъ отъ тарелки лицо и любовно поглядѣлъ на меня.
   Едва я уловилъ этотъ взглядъ, какъ отъ радости не утерпѣлъ, чтобы сочувственно не отвѣтить ногою сестрѣ.
   -- Петька, что ты все толкаешься!-- заорала она.
   -- Али по дубцѣ встосковался?-- отозвалась мачиха.-- Тебѣ, видно, не терпится, не сидится смирно.
   -- За столомъ не балуютъ, -- замѣтилъ отецъ, но безъ всякаго повышенія въ голосѣ.
   "Вѣдь этакая дѣвченка скверная, эта Грушка!" -- разсуждалъ я про себя: -- "сама всему первая зачинщица, а на другихъ все сваливаетъ!"
   Ужинъ окончился для меня благополучно, и я легъ спать; мнѣ снова представилась бабушка съ теткою, опять стало ихъ жалко, и я уже собирался плакать, но съ первою слезою, которую почувствовалъ на щекѣ, глаза мои закрылись, и я крѣпко заснулъ.
   

III.

   Въ избѣ было свѣтло, когда я проснулся. Поднявъ съ подушки голову, я осмотрѣлся; на дворѣ стояло вёдро, и улица, и сады глядѣли къ намъ въ окна, залитые лучами утренняго солнца. Я весело вскочилъ съ постели, проворно напялилъ сапоги и побѣжалъ въ уголъ, гдѣ болтался на веревкѣ мѣдный умывальникъ. Плеснувши раза три въ лицо холодной водою, утеревшись бѣлымъ полотенцемъ, я не безъ радостнаго чувства помышлялъ о томъ, что вотъ сейчасъ поѣмъ "папушничка", одѣнусь и побѣгу на улицу гулять. Отсутствіе бабушки и тетки нисколько меня не смущало. Я наскоро помолился Богу, дружески кивнулъ сестрѣ, сидѣвшей у окошка съ ломтемъ пшеничнаго хлѣба, и направился за перегородку, чтобы поздравить съ добрымъ утромъ "маменьку".
   Наша мачиха, въ качествѣ купеческой сестры, завела по дому новые порядки и пріучала насъ, дѣтей, къ вѣжливому обращенію, къ "очесливости". Въ чемъ именно состояли эти новые порядки, я не разумѣлъ; слышалъ только, что бабушка, по временамъ, говорила своей дочери, нашей теткѣ: "не по душѣ мнѣ уставы ея, Марьюшка... На-ко-ся! и ребятенокъ-то по своему учитъ..."
   Я не разъ обращался къ бабушкѣ за разъясненіемъ, -- какіе-такіе новые уставы мачиха заводитъ; но старушка всегда отвѣчала уклончиво и тотчасъ-же прекращала разговоръ. "Видно,-- догадывался я, -- за эти уставы и ссоры-то у нихъ бываютъ..." Зато наставленія мачихи я зналъ отлично. Прежде всего, она приказывала намъ называть отца тятинькою, вмѣсто "батюшка", а себя величать маменькою, говорить имъ и старшимъ вы; требовала, чтобы мы ежедневно поздравляли родителей съ добрымъ утромъ; послѣ чая, завтрака, обѣда и ужина -- благодарили за хлѣбъ за соль, вечеромъ съ ними прощались, желая покойной ночи, и во всѣхъ этихъ случаяхъ -- непремѣнно цѣловали-бы у маменьки ручку. Всякое проявленіе дѣтской рѣзвости, радости или горя, строго воспрещалось; дома мы должны были играть и говорить тихо, а въ гостяхъ сидѣть чинно на одномъ мѣстѣ, оказывать почтеніе, старшимъ, въ особенности -- дядинькѣ Василію, мачихину братцу; все время молчать и слушать, а самимъ -- лишь вѣжливо отвѣчать, когда о чемъ насъ спросятъ другіе. Изъ дома не дозволялось намъ шага ступить безъ спроса. Сестра скоро усвоила всѣ эти наставленія, оказывала во всемъ полное послушаніе, часто на меня ябедничала и вообще лебезила передъ маменькою, за что и сдѣлалась ея любимицею. Но я былъ еще малъ и глупъ, или, какъ меня величала мачиха, "своебышникъ", любилъ страшно бабушку, не скрывалъ ни къ кому своихъ чувствъ, какъ это умѣла дѣлать Груша, и часто своими поступками шелъ въ разрѣзъ съ требованіями нашей воспитательницы. Отецъ, цѣлый день занятый по фабрикѣ, мало обращалъ вниманія на своихъ дѣтей, предоставивъ наше воспитаніе женѣ; только изрѣдка выступалъ онъ на сцену, когда сама маменька, по собственному ея признанію, изъ силъ выбивалась и не могла уже справиться съ его озорникомъ и "своебышникомъ".
   -- Подожди, я тебя проучу, сынокъ!-- говорилъ отецъ и показывалъ рукою, какъ онъ меня проучитъ.
   Но мои дѣтскіе глаза видѣли, что палецъ отцовской руки не коснется меня, а громко стучавшее сердчишко говорило, что онъ любитъ меня, и любитъ больше, чѣмъ Грушатку.
   Мачиха стояла у печи, когда я влетѣлъ къ ней за перегородку, и щепала косаремъ на шесткѣ лучину; она не подала вида, что замѣтила мое присутствіе, только немного покосилась. Тутъ я разомъ вспомнилъ про вчерашнее, съ удивительной ясностью представивъ себѣ все, что произошло у насъ наканунѣ. Это привело меня въ сильное замѣшательство. Я не зналъ, что мнѣ дѣлать: поздороваться-ли съ маменькой, или стрекнуть назадъ? Если я поздравлю ее съ добрымъ утромъ, она отпуститъ меня гулять, а если нѣтъ, то не только не пуститъ на улицу, но и не дастъ "папушничка", который теперь ѣла сестра и который мнѣ казался почему-то въ эту минуту чрезвычайно вкуснымъ. Я продолжалъ стоять въ нерѣшительности и переминался съ ноги на ногу.
   -- Что, али у тебя языкъ отвалился поздорововаться съ матерью?
   Слова мачихи положили конецъ моей нерѣшительности: страшно сконфуженный, не поднимая глазъ, я сдѣлалъ шагъ впередъ и проговорилъ:
   -- Здравствуйте, маменька, съ добрымъ утромъ!
   Маменька, не отвѣчая ни слова на мое привѣтствіе, нагнулась подъ челомъ и, вытянувъ шею, положила подъ дрова въ печь зажженную лучину.
   Я ждалъ и тревожно перебѣгалъ глазами съ одного предмета на другой. Двѣ минуты, которыя я простоялъ, показались мнѣ безконечно долгими.
   -- Ну, проси у матери прощенія за вчерашнее!-- заговорила мачиха, отодвигаясь отъ печи.
   Я чувствовалъ, какъ что-то горячее бросилось мнѣ въ голову, въ лицо и не могъ произнести ни одного слова.
   -- Ну, долго-ли мнѣ тебя ждать?
   Я поднялъ глаза: мачиха стояла передо мной, выпрямившись во весь ростъ и сложивъ на груди руки; густыя русыя брови ея начинали двигаться и полныя красныя губы надуваться.
   "Ни за что!" подумалъ я, и отвелъ глаза. Взглядъ мой скользнулъ по избѣ: я увидѣлъ опять сестру, аппетитно чавкавшую и тѣмъ еще болѣе раздражившую мой аппетитъ, и съ неудовольствіемъ отъ нея отвернулся; взглянувъ въ окно, въ которое, словно улыбаясь, смотрѣло ясное утро, манило на улицу и сулило мнѣ большія радости, я не выдержалъ.
   -- Простите, маменька, -- проговорилъ я, опуская голову.
   -- А, таки надумался! Ну, что еще-то не говоришь?
   Я молчалъ, перебирая руками подолъ своей ситцевой рубашки.
   -- Али забылъ?.. Коли такъ, такъ я сейчасъ тебѣ напомню: пойдемъ-ка со мной въ заднюю горницу.
   При словахъ "задняя горница" я уже не могъ долѣе выдержать. Я зналъ эту ненавистную горницу и всѣми силами моей младенческой души ненавидѣлъ ее: туда меня часто запирали и тамъ... тамъ въ первый разъ я познакомился съ "дубцомъ" мачихи.
   -- Простите, впередъ не буду!-- торопливо проговорилъ я.
   -- Вишь, вѣдь, дрянь какая! Великъ-ли весь, а тоже свой характеръ имѣетъ, -- проговорила мачиха.-- Никогда не будешь?
   -- Никогда не буду!
   Мачиха ткнула мнѣ въ губы свою руку, а затѣмъ сунула ломоть пшеничнаго хлѣба.
   Еще лицо мое все пылало, и я съ трудомъ удерживался отъ слезъ; но, пересиливъ себя, съ какой-то молодцоватостью прыгнулъ на лавку и принялся убирать бѣлый хлѣбъ съ масломъ.
   -- Покажь-ка мнѣ, велику-ли тебѣ "дедулю" маменька отрѣзала?-- полюбопытствовала сестра, отъ которой я отворачивался и сидѣлъ къ ней бокомъ, чтобы она не примѣтила слезъ на моемъ лицѣ.
   Молча и не глядя на сестру, я показалъ ей, какая у меня въ рукахъ была "дедуля". Я думалъ: "за что я только у матери просилъ прощенія? Вѣдь я ничѣмъ ее вчера не обидѣлъ; я только не хотѣлъ, чтобы она колотила бабушку. Въ чемъ же я передъ нею провинился?.. Дѣтей наказываютъ за то, что они нехорошо дѣлаютъ. Что-же я сдѣлалъ дурного? Развѣ нехорошо заступаться за бабушку? Вѣдь, она такая добрая, милая бабушка..." И я оставлялъ разрѣшеніе непосильнаго для моего ума вопроса и весь отдавался думамъ о старушкѣ. "Какъ-бы мнѣ ее увидѣть!" быстро промелькнуло въ моей головенкѣ. Подъ окошками раздавались знакомые ребячьи голоса. Я взглянулъ и увидѣлъ товарищей.
   -- Маменька, я пойду, погуляю на улицѣ?-- попросился я у мачихи.
   -- Ступай!-- оторвала та...-- Только гуляй подъ окошкомъ, а дальше никуда не смѣй убѣгать.
   Я проворно надѣлъ казакинъ, схватилъ картузъ и кинулся въ дверь.
   Мнѣ было извѣстно, что бабушка построила себѣ новый домикъ; я вспомнилъ, что лѣтомъ, когда еще стоялъ срубъ, мы залѣзали въ него и играли. Стоитъ только прошмыгнуть въ заднюю калитку, потомъ -- въ садъ, а тамъ и бабушкинъ домикъ. Но я не отважился: а ну, какъ мачиха увидитъ? Да и Грушатка -- вонъ она у окошка!-- глядитъ на меня. Нѣтъ, лучше ужъ послѣ...
   Только черезъ два дня увидалъ я мою бабушку. Выйдя также утромъ на улицу, я сперва повертѣлся подъ окнами, даже на одной ножкѣ попрыгалъ, нарочно, чтобы мать видѣла и не подумала, что я ушелъ къ бабушкѣ, а потомъ, что есть мочи, припустилъ по улицѣ къ церкви, обѣжавъ кругомъ и, весь запыхавшись, остановился не редъ новымъ домикомъ, приплюснувъ лицо къ стеклу окна.
   -- Баушка!
   -- Чей это голосокъ-отъ?-- послышалось извнутри новаго домика.-- Ахъ, Марьюшка! погляди-тка, кто въ окошкѣ у насъ стоитъ...
   Скоро звякнула въ воротахъ задвижка, отворилась калитка, и дрожащія руки протянулись ко мнѣ на встрѣчу.
   Я безъ словъ кинулся на шею бабушкѣ и замеръ.
   -- Пойдемъ, пойдемъ въ келью!-- торопила старушка, беря меня за руку и ведя куда-то по глухому дворику.
   Я шелъ, словно въ какомъ-то туманѣ и не помня себя отъ счастья. Черезъ минуту я стоялъ уже въ свѣтлой комнаткѣ.
   -- Какъ ты изъ дому-то ушелъ? Кто тебя пустилъ?-- спрашивала бабушка.
   -- Я тихонько прибѣжалъ.
   -- Вотъ нашъ-то попечитель кто, радѣльникъ-то!
   -- Подойди-ка ты ко мнѣ, я тебя поцѣлую, -- сказала тетка, приподнимаясь изъ "красенъ" (ручного ткацкаго станка), на которыхъ она ткала миткаль, и наклоняя свое продолговатое, стыдливое лицо съ кроткой улыбкой.
   Я смотрѣлъ то на эти добрыя милыя лица, то на свѣтящіяся новыя стѣны съ образами въ переднемъ углу, полками вверху и лавками внизу, то на бѣлую печку и занавѣску, съ розовыми цвѣтами и яркозелеными листьями, раздѣлявшую келью на двѣ комнаты.
   -- Ахъ, какъ у васъ хорошо!-- воскликнулъ я.-- Вонъ и палатки новыя.
   -- Матушка!-- промолвила тетка, -- покажи ты Петенькѣ нашу свѣтелку!
   Бабушка вывела меня въ чистыя сѣни, показала сперва чуланъ, противъ котораго виднѣлась лѣстница на подволоку (чердакъ) и потомъ ввела ужъ въ свѣтелку, двумя своими окошками выходившую на югъ и глядѣвшую прямо въ отцовскій садъ. Я пришелъ въ неописанный восторгъ.
   -- Баушка, возьми ты меня къ себѣ! Я въ этой вотъ свѣтелкѣ и буду жить.
   -- Да, вѣдь, она у насъ холодная, -- отвѣтила старушка.-- Вотъ лѣто придетъ, тогда въ ней хорошо будетъ, а теперь ты замерзнешь.
   Мы вернулись.
   -- Ну, все-ли ты видѣлъ?
   -- Ахъ, тетенька, какъ у васъ хорошо? Ни за что, ни за что-бы я отъ васъ не ушелъ.
   Но бабушка опасалась, чтобы меня не хватилась мачиха, и посовѣтовала поскорѣе уходить. Лицо тетушки сдѣлалось печальнымъ. Я испугался напоминанія о своемъ домѣ.
   -- А ты, баушка, скоро къ намъ придешь?-- спросилъ я.
   -- Скоро, родимый! Какъ только мать уйдетъ изъ дома,-- я и приду къ вамъ.
   -- Да ты развѣ узнаешь, когда она уйдетъ?
   -- Узнаю, дитятко!
   -- Ну, такъ прощай!.. Скорѣе приходи къ намъ!-- И я хотѣлъ уже идти.
   -- Постой!-- удержала бабушка.-- Ровно у меня что-то было для тебя припасено.
   И она поискала чего-то въ сторонкѣ, достала и подала мнѣ печеное яблоко, до которыхъ я былъ большой охотникъ.
   "Вотъ какая она, бабушка-то!" -- думалъ я, улепетывая во весь духъ обратно домой: "не знала, вѣдь, что я приду, а яблочко про меня припасла. И тетенька добрая! Но отчего у нея лицо такое печальное"?
   Вскорѣ послѣ этого посѣщенія, между нами съ сестрою и бабушкою установились особенныя отношенія: я украдкою бѣгалъ въ новый домикъ, а бабушка, въ отсутствіе мачихи, навѣщала насъ съ Грушею и разсказывала намъ свои сказки и были! При мачихѣ ни она, ни тетка не показывались въ домѣ и мачиха у нихъ не бывала.
   

IV.

   Такъ прошло больше года. Наступили бабушкины имянины. Это было двадцать перваго декабря. Совершенно неожиданно и къ неописанной моей радости, утромъ я и сестра получили разрѣшеніе поздравить имянинницу, причемъ отецъ велѣлъ сказать, что самъ онъ придетъ поздравить ее вечеромъ. Стрѣлою пронеслись мы тропинкою по саду, занесенному сугробами, влетѣли въ крытый, чистый дворикъ, слабо освѣщаемый прорубленнымъ въ стѣнѣ оконцемъ, ударились въ сѣнную дверь и очутились лицомъ къ лицу съ обѣими келейницами.
   -- Здравствуйте, бабенька, съ ангеломъ поздравляю! Ангелу златъ вѣнецъ, а вамъ добраго здоровья!-- не переводя духа отдалила Груняша.-- Тетенька, а васъ съ имянинницею!
   Точно съ такимъ-же привѣтствіемъ обратился и я къ старушкѣ, но сказалъ "здравствуй" и "поздравляю тебя", а не васъ.
   -- Спасибо, дѣтушки!-- поблагодарила насъ имянинница.-- Вотъ умники, что про бабушку вспомнили. Раздѣвайтесь скорѣе да и за столъ, гости дорогіе.
   Прежде, чѣмъ тетенька помогла Грунѣ снять бѣличью шубку, покрытую зеленой съ разводами штофною матерію, а мнѣ -- казинетовый тулупчикъ на заячьемъ мѣху и съ широкимъ, краснымъ лисьимъ воротникомъ, -- я успѣлъ оглянуть всю келью и разсмотрѣть въ ней нѣкоторыя перемѣны. По случаю дня ангела и наступающихъ праздниковъ, красна изъ комнаты были вынесены, ризы и оклады на иконахъ ярко блестѣли, на полу разстилались узенькими дорожками половики, а впереди -- накрытый бѣлоснѣжной скатертью столъ, на которомъ весело пошумливалъ вычищенный мѣдный самоваръ и красовались тарелочки съ подрумянившимися крендельками, сдобными колобками и "крупитчатымъ" медомъ.
   "Гости дорогіе" усѣлись на лавку, и тетка принялась разливать чай. Мнѣ очень понравились съ цвѣточками фарфоровыя чашки и высоконькой, кубышечкою, также разрисованный чайникъ. Бабушка въ парадномъ своемъ сарафанѣ, въ темномъ съ бѣлою каймою платкѣ на головѣ и сама довольная, съ алыми щеками, присѣла на деревянный съ высокою спинкою стулъ, и не сводила съ насъ своихъ глазъ, исполненныхъ обычной доброты и ласковости; сама она никогда не пила чаю (бабушка была по старой вѣрѣ).
   -- Ну, внучатки, теперь разсказывайте, какъ живете?-- начала имянинница.-- Здоровъ-ли отецъ, что мать?
   -- Всѣ, слава Богу, здоровы, бабенька Ульяна, приказали вамъ кланяться, -- зачастила моя сестра.-- Вечеромъ тятенька собирается придти къ вамъ.
   "И неправду сказала", подумала я: "мать поклона не посылала".
   -- Тятенька наказывалъ, баушка, тебя съ ангеломъ поздравить!
   -- Ты молчи, -- прикрикнула сестра.-- Я сама знаю, что намъ дома наказывали.
   -- И я знаю.
   -- А вотъ какъ я пожалуюсь ужб маменькѣ, такъ и будешь знать.
   За меня вступилась тетенька.
   -- Экая ты не переносливая, Грушатка! Ты, чай, много старше брата, должна-бы уступить.
   -- Полно-ка, тетенька, не дѣло-то говорить!-- смѣло отбивалась дѣвчонка:-- коли Петяшка младшій, такъ онъ покоряйся мнѣ и слушай, что постарше его люди говорятъ.
   Тетка грустно улыбнулась, а бабушка покачала головой.
   -- Эхъ, погляжу я на васъ, прямыя вы дѣтки-малолѣтки, разуму-то у васъ ничего еще нѣту, -- заговорила старушка, -- что вамъ промежь себя дѣлить-то? Оба вы родные, единокровные братецъ съ сестрицей, должны-бы другъ дружку любить да жить завсегда согласно.
   -- Я, баушка, никогда ее не обижаю. Ты, вѣдь, мнѣ говорила, что обижать никого не слѣдуетъ, что за это Богъ накажетъ.
   -- Справедливо, дитятко.
   -- Я и помню, а Груня вотъ нѣтъ.
   -- Какъ-же!-- протянула сестра и надула губы, точно мачиха (сестра у ней все перенимала).
   -- Будетъ вамъ!-- сказала имянинница.-- Сейчасъ я поставлю вамъ горячихъ оладышекъ.
   При словѣ "оладышки" глаза сестры заблестѣли.
   -- Ты съ медомъ ихъ дашь, бабенька?
   -- Съ медомъ, внучка.
   -- Вотъ съ этимъ, крупитчатымъ, что на тарелкѣ лежитъ?.. Да какія побольше ты мнѣ выбери, я больно оладышки-то люблю.
   Цѣлыя полдюжины убрала Грушатка, такъ что щеки у нея сдѣлались красными и глаза сонными.
   -- Кушай, Грушенька, кушай!-- подчивала бабушка.-- А ты, что мало ѣшь?-- обратилась она ко мнѣ.
   -- Я сытъ, баушка!
   -- А я еще одну скушаю, -- лѣниво проговорила Груша и потянулась съ рукой къ тарелкѣ, а у самой глаза ужъ не глядѣли.
   Не ожидалъ я, что въ этотъ день узнаю новость, которая меня опечалитъ и заставитъ искать утѣшенія въ бабушкиныхъ сказкахъ.
   На томъ-же столѣ, за которымъ мы угощались днемъ, теперь въ двухъ желѣзныхъ, шитыхъ подсвѣчникахъ привѣтливо горѣли "маканыя" свѣчи, кипѣлъ опять самоваръ, съ тарелокъ заманчиво выглядывали пряники и прочіе соблазнительные, для дѣтскихъ глазъ, предметы. Но не видъ этихъ лакомствъ наполнялъ тепломъ и радостью мое сердце, нѣтъ, -- я видѣлъ за столомъ отца съ матерью, бабушку съ теткою и Грушу, видѣлъ опять всѣхъ довольными и съ лицами свѣтлыми, -- только раза два мать насупливалась и то не надолго. Вотъ мы собрались всѣ, какъ прежде; давно это было. И маменька пришла, значитъ она ужъ не сердится на бабушку... Сперва тятенька пришелъ, поздравилъ бабеньку -- въ руку ей что-то потихоньку сунулъ, а за нимъ и мать подарокъ какой-то въ бумагѣ имянинницѣ принесла... Вотъ, если-бы такъ всегда мы жили... Хорошо-бы!.. Отецъ былъ веселъ, много говорилъ и смѣялся, всѣ слушали его и улыбались, изрѣдка вставляя свое слово. Тетка подвивала мачиху.
   -- Настасья Павловна! орѣшковъ-то? погрызи...
   -- Покорно благодарю, золовушка. Я и такъ ужъ довольно грызла.
   -- Пряничковъ, черносливцу покушай...
   -- Много довольны, Марья Григорьевна... Не безпокойте себя понапрасну. Развѣ вотъ еще чайку выпить чашечку?
   И мачиха пила чашку за чашкой, пила долго, а отецъ говорилъ:
   -- Думаю я, матушка, новый домъ строить. Послѣ праздника стану бревна закупать, а весной, какъ будемъ живы, да здоровы, закажу кирпичу...
   -- Развѣ ты низъ-то каменный хочешь вывести?-- спросила бабушка.
   -- Такъ на аршинъ полтора выше фундамента -- кладовую внизу думаю сдѣлать. Ну, и домъ дольше простоитъ.
   -- Такъ-то оно такъ, Андрюшенька, да во-что этакой домъ тебѣ встанетъ! Не повременить-ли стройкой-то, пожили-бы и въ старомъ безъ горя.
   Я взглянулъ на мачиху. Брови у ней шевельнулись, а по лицу прошло что-то непріятное.
   -- Если будемъ еще временить, -- сказала она, -- такъ хорошіе люди и совсѣмъ насъ позабудутъ. А по своему положенію мы безъ такихъ людей обойтись не можемъ. Я черезъ то самое и родного своего братца рѣдко вижу. "Заѣхалъ-бы" -- говоритъ намедни,-- "къ тебѣ, сестра, да стыдно своего кучера: у этакой-то хижины да хозяинъ его изъ экипажа выйдетъ!"
   -- Э, милая, -- отвѣтила бабушка, -- твой братецъ, Василій Павлычъ, человѣкъ умный,-- онъ знаетъ поговорку: "не красна изба углами, а красна пирогами".
   При послѣднихъ словахъ лицо мачихи вспыхнуло. Отецъ повелъ плечами.
   -- Нѣтъ, матушка, -- заговорилъ онъ торопливо, -- нельзя долго откладывать: изба уже плоха, больше двухъ лѣтъ не простоитъ. Слава Богу, дѣла меня куражатъ, заминки отъ постройки не произойдетъ... Пока живы да здоровы, такъ и надо хлопотать -- дѣти растутъ... Не знаю, скоро-ли вотъ помощника себѣ дождусь!-- и отецъ любовно поглядѣлъ на меня.
   -- Тебѣ виднѣе, родной,-- сказала бабушка,-- я такъ, по своему глупому разуму, слово молвила, а ты дѣлай какъ надо, да чтобы все къ лучшему... Только въ душѣ завсегда держи Бога, не забывай Его, и Онъ умудритъ тебя.
   -- А что, Андрей Григорьичъ, не пора-ли намъ домой?-- проговорила мачиха.
   Хозяйки всполошились.
   -- Что ты, Настасья Павловна!-- заговорили въ два голоса, -- много-ли посидѣли да ужъ и ко дворамъ! Побесѣдуйте, мы вамъ отъ всего сердца рады!
   -- Въ самомъ дѣлѣ, -- сказалъ отецъ.-- Еще рано... Посидимъ, Настасья Павловна.
   И хотя гости остались, мачиха больше не хмурилась; но мнѣ почему-то думалось: не будемъ мы жить по старому, всѣ вмѣстѣ; нѣтъ, никогда ужъ этому не бывать!
   -- Знаешь, о чемъ я еще думаю, матушка, -- началъ отецъ: -- послѣ святокъ хочу сынка нашего въ училище отдать!
   Бабушка посмотрѣла на него.
   -- Да ему недавно еще шесть годковъ минуло,-- сказала она.-- Лучше-бы пообождать, дать пареньку силами понабраться да въ разумъ войти. А то, пожалуй, съ этакихъ-то поръ онъ и заморится отъ ученья.
   -- А по моему, хорошо ты надумалъ, -- одобрила мачиха: -- вмѣсто того, чтобы мальчонкѣ дома баклуши бить да по улицамъ шататься, лучше въ школу отдать, пускай онъ тамъ учится.
   Я сидѣлъ не шевелясь, весь съежившись и притаившись, какъ птичка въ гнѣздѣ, почуявшая опасность; внутри у меня поднималось что-то горькое и жгучее, подступало къ самому горлу, и я готовъ былъ вскрикнуть: "бабушка, спасай!" Но слова не шли съ языка, и я только боязливо ждалъ...
   Отцу жалко меня стало.
   -- Ну, да я объ этомъ еще подумаю, -- началъ онъ.-- Такъ я теперь полагаю, ежели Богъ насъ благословитъ и фабричка моя пойдетъ дальше, въ гору, то года черезъ три понадобится мнѣ помощникъ, потому трудно ужъ будетъ, не справлюсь я одинъ... На людей нонече полагаться невозможно. Вотъ что, матушка, заботитъ меня...
   Немного погодя, старшіе поднялись и начали сбираться домой; я по прежнему все сидѣлъ на своемъ мѣстѣ и не двигался. Отецъ промолвилъ: "пора, сынокъ, вставай!" Но бабушка сказала: "пока, сношенька, къ празднику ты убираешься, пускай внученокъ у насъ погоститъ". Мать отвѣтила: "какъ хочетъ отецъ, а я не препятствую"... Только дверь за гостьми затворилась, какъ изъ глазъ моихъ хлынули потоки черезъ силу сдерживаемыхъ слезъ и я громко зарыдалъ.
   -- Что ты, Христосъ съ тобой,-- заговорила бабушка, кладя на мою головенку свои руки.-- Успокойся, дитятко, видишь, тебя гостить у бабушки оставили. О чемъ же ты?
   -- Въ у-чи-ли-ще отдадутъ... Тебя... те-те-нь-ку я спокину... Жа-а-л-ко... А-а-а!..
   -- Полно понапрасну убиваться,-- успокаивалъ тихій голосъ.-- Училище отъ насъ, вѣдь, близехонько, ты каждый день станешь забѣгать, да и мы къ вамъ будемъ похаживать. Теперь сердце-то у матери поостыло, запрета отъ нея видѣться намъ не будетъ!.. Встань-ка, я раздѣну тебя, а тетка постельку намъ приготовитъ. Я посижу съ тобою, сказочку новую скажу.
   Отнявъ отъ старушечьей груди свое мокрое лицо, я приподнялъ голову и спросилъ:
   -- А ты, баушка, хорошую сказочку мнѣ разскажешь?
   -- Плохой не буду говорить. Разскажу про лису и волка, какъ сѣрый на зиму построилъ себѣ избушку ледяную, а лиса себѣ -- лубяную.
   -- Ну, хорошо, сказывай, баушка!
   И бабушка, усаживаясь на своемъ стулѣ у моей постели, принималась расказывать; а потомъ, когда сказки оканчивались, я просилъ:
   -- Еще баушка! Еще, да не одну, много сказывай!
   И я всю ночь готовъ былъ слушать бабушкины сказки.
   

V.

   Участь моя была рѣшена. На праздникахъ отецъ переговорилъ съ учителемъ; тотъ охотно согласился меня принять, обѣщавъ устранить единственное препятствіе, мѣшавшее моему поступленію въ школу: "запишу его въ книгу восьмилѣтнимъ", сказалъ онъ моему отцу.
   Какъ ни утѣшали меня келейницы, какъ ни старался я самъ подбадривать себя, но одна мысль, что я буду "ученикомъ", что впереди меня ожидаетъ страшная школа,-- пугала мое воображеніе и омрачала улыбнувшіяся, было, мнѣ со дня бабушкиныхъ имянинъ, дѣтскія радости. Играя на улицѣ съ товарищами или катаясь съ горы на скамейкѣ, совсѣмъ позабудешься и на сердцѣ сдѣлается весело, но вспомнишь, что скоро поведутъ въ училище -- задумаешься, начнешь вздыхать.
   -- Что, Петя, али про школу думаешь?-- спроситъ кто изъ ребятокъ.
   -- Да, послѣ Крещенья поведутъ.
   -- Плохо твое дѣло, парень.
   -- И не говори, братецъ, какъ плохо,-- подхватывалъ другой.--.Сказываютъ, учитель розгой учениковъ сѣчетъ и линейкой безперечь дерется. Чуть мало кто позаглядится, оплошаетъ, значитъ, а учитель ужъ и тутъ, какъ тутъ: подкрадется да по головѣ линейкой ка-жъ треснетъ,-- только искры изъ глазъ посыплются! А то велитъ еще на полъ гороху насыпать да и поставитъ на колѣнки. Постой-ка ты, стерпишь ли?
   -- Видишь, какое у него заведеніе! Самый ты, выходитъ, теперь несчастный человѣкъ, Петяша!
   "Да, несчастный я человѣкъ! Лучше бы мнѣ тогда умереть, чѣмъ до этого дожить!" съ такими думами я поднялся въ то знаменательное утро, въ которое долженъ былъ въ первый разъ познакомиться съ училищемъ. Сперва мы съ отцомъ пошли въ церковь; священникъ отслужилъ для насъ молебенъ св. пророку Науму, отецъ Дмитрій благословилъ меня и пожелалъ успѣха въ ученьѣ. Вернувшись домой, мы напились чаю; потомъ отецъ съ матерью тоже благословили меня и сдали на руки бабушкѣ.
   -- Съ Богомъ, сынокъ!
   -- Во святой часъ!-- проговорила бабушка.
   Домашніе вышли проводить на крыльцо.
   -- Дай Богъ тебѣ!-- сказала мачиха.
   -- Маменька, выйдемъ-ка за калитку, поглядимъ, какъ они пойдутъ... Петя, прощай!
   -- Прощай, Груша! Прощай, маменька!
   Бабушка наклонилась, заглянула мнѣ въ лицо и взяла за руку.
   -- Не тужи, родимый! обѣдать, вѣдь, домой прибѣжишь.
   Въ улицѣ, мѣстами, жались у воротъ кучками ребятенки, мои товарищи; они съ какою-то словно печалью глядѣли на насъ, и я слышалъ ихъ сдержанные голоса:
   -- Вонъ ужъ, повели его!..
   -- Да!.. Ведутъ, ведутъ!.. Бѣлый онъ весь! ни кровинки въ лицѣ...
   -- Экая жалость, братцы!
   Я отворачивался, стараясь не глядѣть на любопытныхъ, но когда мы сравнивались съ ними, то мнѣ кричали:
   -- Прощай!
   Я поворачивалъ голову и отвѣчалъ:
   -- Прощайте!
   -- Прощай, братъ, прощай!
   Оглядываясь назадъ, я видѣлъ, что они въ недалекомъ разстояніи слѣдовали за нами. "Хоть-бы не провожали-то меня", думалъ я, крѣпко держась за руку бабушки.
   Выглянулъ мрачный домъ съ вывѣской: "Первое Андроновское приходское училище", г -- старый, почернѣлый и перекосившійся домъ, съ полусгнившимъ навѣсомъ надъ воротами и отворенною калиткою. Бабушка пріостановилась, перекрестилась и сказала:
   -- Ступай впередъ, дитятко.
   Я успѣлъ еще разъ оглянуться и увидѣть своихъ товарищей -- они тоже остановились... я опрометью кинулся въ калитку.
   Поднявшись по ступенькамъ въ сѣни, я услышалъ за дверьми глухой гулъ: точно тамъ жили пчелы али шмели, которыя страшно жужжали. Когда тяжелая дверь отворилась и я переступилъ черезъ высокій порогъ, то, не могу навѣрно сказать, потемнѣло ли у меня въ глазахъ, или четыре окна съ замерзшими и тусклыми въ нихъ стеклами давали мало свѣта, только я не сразу разсмотрѣлъ классную комнату и находящіеся въ ней предметы. Но вотъ я увидѣлъ: всталъ какой-то бритый человѣкъ, въ сѣромъ, рябомъ сюртукѣ и такихъ же брюкахъ, онъ махнулъ линейкой и сразу все стихло. Бабенька поклонилась этому человѣку, подавая ему завернутый въ красную бумагу фунтъ чаю, и сказала, что привела учиться внука.
   -- Знаю. Андрея Григорьевича сынъ?-- отвѣтилъ бритый человѣкъ.-- Онъ ужъ у меня въ книгѣ значится. Раздѣвайся, Протасовъ.
   Я догадался, что это и есть самый учитель и неловко началъ стаскивать тулупъ съ лисьимъ воротникомъ, но отъ смущенья долго не могъ отъ него избавиться.
   -- Полушкинъ, сними!
   Бабушка заговорила съ учителемъ, а изъ-за столовъ на меня глядѣли десятки любопытныхъ лицъ; слышался шопотъ: "новичекъ! нарядный: въ пальтѣ и бѣлой манишкѣ". Не смотря на сильное смущеніе, я все замѣчалъ, что вокругъ меня говорилось и дѣлалось.
   -- Разумовъ!-- послышался голосъ учителя.
   Изъ-за одного стола вылѣзъ парень, ростомъ выше самого учителя, въ поношенномъ нанковомъ казакинѣ, вяленыхъ сапогахъ; онъ шагнулъ два раза и очутился у столика, гдѣ бабушка разговаривала съ учителемъ.
   -- Поручаю твоему наблюденію,-- сказалъ учитель.-- Въ первую группу. Займись съ нимъ... Это, Протасовъ, нашъ первый ученикъ, -- показалъ онъ на верзилу.
   Тотъ оглянулъ сверху мою фигуру и улыбнулся. Я пріободрился: такъ понравилась мнѣ его улыбка!
   -- А вотъ это Петенькѣ, -- проговорила бабушка и подала тоненькую книжечку и костяную указку.-- Такъ ужъ ты приголубь нашего паренька, батюшка Илья Андреичъ. Строгости съ нимъ не требуется, а лаской все изъ него сдѣлаешь.
   -- Не безпокойся, старушка, -- отвѣтилъ Илья Андреевичъ.-- Я знаю, съ кѣмъ употребить мѣры строгости, а съ кѣмъ обойтись снисходительно. Передайте мое почтеніе Андрею Григорьевичу.
   Бабушка простилась со мною, но школу оставила не ранѣе, когда великанъ посадилъ меня за особый, не похожій на другіе, широкій столъ; она поглядѣла, щеки ея слегка какъ будто вздрогнули, въ глазахъ что-то блеснуло, и она повернулась къ двери. "Баушка, возьми меня съ собой!" чуть не закричалъ я вслѣдъ старушкѣ; но увидалъ обращенное на себя худощавое лицо перваго ученика и скрѣпился.
   -- Какъ тебя зовутъ, мальчикъ?-- спросилъ онъ.
   -- Петя.
   -- Знаешь ты буквы?
   -- Нѣтъ. Слова немножно знаю. Тятенька дома меня поучилъ.
   -- А ты понимаешь ли, что значитъ буква?
   -- Нѣтъ.
   Первый ученикъ развернулъ мою азбуку, разрѣзалъ перочиннымъ ножикомъ первыя страницы и показалъ на алфавитъ.
   -- Это что?
   -- Слова.
   -- Не слова, а буквы. Почитай-ка!
   Я перекрестился, вооружился указкою и началъ: "азъ, буки, вѣди..."
   -- Будетъ. Ты читаешь по старинному, а въ школѣ учатъ по новому...
   И началъ мнѣ объяснять, что такое звуки, буквы и т. д.; говорилъ не спѣша, просто и для меня понятно. Въ одно и то же время я и испугался за свое незнаніе, и удивлялся учености перваго ученика; я невольно почувствовалъ къ нему уваженіе, граничавшее съ чувствомъ благоговѣнія.
   -- Мокей Васильевичъ, -- послышался голосъ: -- прослушай-ка меня: я до точки-то выучилъ.
   Это говорилъ мальчикъ, сидѣвшій противъ меня, по другую сторону, съ веснушками на лицѣ, мягкими льняными волосами и въ ситцевой рубашкѣ.
   -- Прочти еще разъ, Кузьминъ,-- отозвался первый ученикъ.-- Черезъ пять минутъ я тебя прослушаю. Ну, Петя, начнемъ мы съ тобою съ звуковъ. Говори за мною.
   Тихимъ голоскомъ я повторялъ за нимъ: "а-а, б-бе..."
   -- Понимаешь теперь, какъ слѣдуетъ произносить буквы?-- спросилъ погодя наставникъ.-- Повтори, а если усталъ, то можешь и отдохнуть. Я прослушаю Кузьмина.
   За нашимъ столомъ сидѣло болѣе двадцати учениковъ; одни заучивали буквы, другіе карабкались по слогамъ, а третьи уже храбро шагали по словамъ, хотя и запинались частенько. За ближайшими отъ насъ столами, узенькими и покатыми, склонивъ на бокъ головы, писали на бумагѣ, скрипя гусиными перьями, причемъ каждый писавшій почему-то выставлялъ языкъ и водилъ имъ по нижней губѣ, что меня крайне удивляло. Съ дальнихъ столовъ всѣ смотрѣли на черную доску, стоявшую около учительскаго стола, и по этой-то доскѣ одинъ изъ учениковъ писалъ мѣломъ цифры, а Илья Андреевичъ обращался къ столамъ и спрашивалъ, такъ ли ученикъ написалъ или сдѣлалъ. Затѣмъ вызывался другой, подходилъ къ доскѣ, стиралъ губкою мѣлъ и тоже писалъ, а первый садился на свое мѣсто. Слѣдя за писавшими цифры, учитель успѣвалъ исполнять и другія свои обязанности: такъ иногда онъ вставалъ, подходилъ къ тому или другому изъ скрипѣвшихъ перьями и хлопалъ линейкою по головѣ: "проснись?!" За самымъ дальнимъ столомъ, уткнувшись въ книжки, виднѣлись нарядно одѣтые и большіе ученики, которые почему-то къ черной доскѣ не вызывались и совсѣмъ на нее не смотрѣли.
   Столы были разставлены рядами и "покоемъ"; у выбѣленной печки помѣщался столикъ учителя; стѣны и перекосившійся потолокъ отъ времени побурѣли. Сдѣлавъ обзоръ всей классной комнаты, я обратился снова къ своему столу и увидѣлъ черезъ одного, рядомъ со мной сидѣвшаго мальчика, какого-то ученика съ остриженною гладко головою, но съ маленькими вихорками и смѣлыми черными глазами; онъ глядѣлъ на меня, трясъ головою и шевелилъ губами. Когда я принялся за повтореніе буквъ, то почувствовалъ на плечѣ своемъ чью-то руку. Оглянувшись, увидѣлъ, что эта рука принадлежала тому же самому ученику; онъ быстро ее отнялъ, а мой сосѣдъ, мальчикъ съ прямыми русыми волосами и въ жилеткѣ съ мѣдными пуговицами, вполголоса проторилъ; "что, Воробей, тянулся, тянулся, а не досталъ!"
   -- Запомнилъ, Протасовъ, какъ произносятся первыя шесть буквъ?-- обратился ко мнѣ съ вопросомъ первый ученикъ.
   -- Маленько, ровно знаю, дяденька.
   Старшій ученикъ остался доволенъ мною и похвалилъ.
   -- Мокей Васильевичъ!-- послышался пискливый голосъ моего сосѣда: -- Воробьевъ меня за волосы опять дернулъ.
   -- Вретъ онъ, Мокей Васильевичъ!-- отозвался тотъ:-- я и не дотрогивался до него, я урокъ твержу!-- и заткнувъ пальцами уши, онъ "забубнилъ" въ книжку.
   Разумовъ покачалъ головою.
   -- Стыдно, Воробьевъ! Хочешь, чтобъ учитель и сегодня поставилъ на колѣни?
   Немного спустя, съ другой ужъ стороны Воробьева послышался возгласъ: "дяденька, меня..." но въ эту минуту къ столу нашему приблизился учитель съ линейкой въ рукѣ и перомъ за ухомъ.
   -- Какъ у тебя, Разумовъ, дѣла съ новичкомъ идутъ?-- спросилъ онъ старшаго ученика.
   -- Мальчикъ, кажется, съ понятіемъ, Илья Андреевичъ.
   -- Хорошо, ступай къ грамматикѣ и прослушай урокъ, а я пока здѣсь позаймусь.
   Разумовъ уступилъ свое мѣсто учителю, а самъ направился къ заднему столу, за которымъ сидѣли нарядные ученики.
   Странное дѣло? Пока я проходилъ буквы съ первымъ ученикомъ, я запоминалъ "знаки" и произносилъ правильно; но только подсѣлъ ко мнѣ самъ учитель, я началъ сбиваться, меня бросило въ жаръ, и я сразу сдѣлался весь потнымъ, какъ и многіе изъ другихъ мальчиковъ, занятыхъ постиженіемъ буквъ, словъ и пр. Илья Андреевичъ меня поправлялъ, говорилъ не строго, разспрашивалъ о дѣлахъ моего отца; но я потѣлъ сильнѣе, костяной указкой тыкалъ въ одинъ знакъ, а произносилъ другой, и, не знаю почему, мнѣ страшно хотѣлось убѣжать изъ школы.
   Неужели причиною всему этому была линейка, которая совершенно мирно покоилась въ рукѣ учителя?
   Посмотрѣвъ на серебряные карманные часы, Илья Андреевичъ привсталъ и сказалъ:
   -- Дѣти! Читайте молитву.
   Изъ школы меня проводилъ до поворота въ нашу улицу Мокей Васильевичъ, хотя ему со мною было и не по дорогѣ. Онъ сдѣлалъ это съ тою цѣлью, по объясненію одного ученика, чтобы избавить меня отъ Ванюшки Воробья, имѣвшаго дурную привычку наскакивать въ улицѣ на новичка и показывать на его головѣ фокусъ, какъ по деревнямъ торговцы изъ кадушекъ "избоину" выковыриваютъ: стукнетъ кулакомъ по голой головенкѣ, да мосолкомъ большого пальца и колупнетъ.
   Дома приступили ко мнѣ съ вопросами объ училищѣ; я разсказалъ о своихъ первыхъ впечатлѣніяхъ. Послѣ обѣда, хотя и безъ всякой охоты, въ классъ я поплелся одинъ, но въ улицѣ меня поджидали старые товарищи, сгоравшіе отъ нетерпѣнія узнать: ставили меня на горохъ или только одной линейкой я отдѣлался?
   Занятія въ школѣ распредѣлялись такъ: утромъ учились съ восьми до одиннадцати, а послѣ обѣда съ часа до четырехъ. При моемъ появленіи, ученики обступили меня съ требованіями, чтобы я поставилъ имъ "магарычъ", что ужъ такое у нихъ заведеніе: съ каждаго новичка получать по двѣ бабайки (гречневика), а если кто не поставитъ, того станутъ колотить. Я отвѣчалъ, что скажу объ этомъ отцу, и спросилъ, сколько нужно приносить денегъ.
   -- Насъ въ училищѣ -- безъ двухъ сто человѣкъ,-- бойко отвѣчалъ Воробьевъ.-- По двѣ бабайки на ученика. Принеси два цѣлковыхъ: на всѣхъ достанетъ. Будешь тогда пріятелемъ, -- заключилъ онъ и хотѣлъ будущія пріятельскія отношенія заранѣе скрѣпить хорошею "рвачкою", но неожиданная помощь спасла мнѣ високъ отъ дерзкой руки.
   -- Воробьевъ!-- раздался голосъ: -- на колѣни!
   Всѣ притихли. Передъ нами стоялъ Мокей Васильевичъ.
   -- Я ничего... Я такъ, погладить только его хотѣлъ, -- началъ оправдываться сорванецъ.
   -- Лжешь! Я самъ видѣлъ... На колѣни!
   -- Да, Мокей Васильевичъ...
   -- Не хочешь? Такъ проси сейчасъ прощенія у Протасова и обѣщай, что впередъ никогда не будешь трогать. Извиняйся!
   Воробьевъ позадумался, но все-таки сказалъ:
   -- Прости, фабрикантовъ сынъ... Я не буду.
   Благодаря заступничеству Мокея Васильевича, который съ перваго дня взялъ меня подъ свое покровительство, я былъ избавленъ отъ дальнѣйшихъ наскакиваній школьныхъ драчуновъ; но зато никто меня не уберегъ отъ прозвища, какое я получилъ въ школѣ. Не зная чѣмъ отомстить мнѣ за вынужденное извиненіе, Воробьеву удалось подкараулить: когда я встряхивалъ своими темными волосенками, у меня открывался весь и очень большой лобъ. Только онъ увидѣлъ мой лобъ, задрожалъ отъ радости и крикнулъ товарищамъ: "какой онъ лобанъ"! Слово "лобанъ" подхватили и съ перваго же дня за мною утвердилось это прозвище.
   Послѣ-обѣденный классъ я меньше волновался. Долженъ былъ пріѣхать священникъ, но онъ прислалъ сказать, что не будетъ, а потому Илья Андреичъ самъ оставался въ своей квартирѣ и тамъ на гитарѣ игралъ. Съ нами занимался все время одинъ Разумовъ. Я усердно подвизался въ ознакомленіи съ "знаками" и въ основательномъ запоминаніи названія каждой буквы, дѣлалъ интересныя наблюденія, узналъ сколько отдѣленій въ училищѣ, на сколько группъ и учениковъ они раздѣляются и много другого. Въ послѣднемъ случаѣ мнѣ помогалъ Кузьминъ, весноватый мальчикъ, и мой сосѣдъ, Коровинъ. Замѣтилъ также, что я былъ меньше всѣхъ изъ товарищей. Я остался-бы вполнѣ доволенъ первымъ днемъ своей школьной жизни, если... еслибы только не опять обидчикъ Воробей: зачѣмъ онъ назвалъ меня "лобаномъ"? "Развѣ я виноватъ, что у меня большой лобъ? Я и такъ его закрываю волосами, онъ самъ выставляется". Совсѣмъ уже было позабывъ о нанесенной мнѣ Воробьевымъ обидѣ, я поподчивалъ его пряничками, какими наполняла мой карманъ бабушка и какими я угощалъ учениковъ сосѣдей; Воробьевъ прянички взялъ, быстро съѣлъ, попросилъ еще и сказалъ: "хороши твои прянички, лобанъ"!
   Такъ я "лобаномъ" и вернулся домой изъ училища.
   

VI.

   Прошло три дня. Я бѣгалъ въ училище, знакомился съ товарищами, дѣлалъ разныя наблюденія и понемногу втягивался въ школьную жизнь. Я узналъ, кто и чей сынъ былъ изъ моихъ товарищей за столомъ, что грамматики всѣ были сыновья значительныхъ фабрикантовъ и торговцевъ, а нашъ первый ученикъ -- сынъ набойщика и учится онъ съ перваго дня открытія школы, что онъ "страшно ученъ" и знаетъ не меньше самого Ильи Андреича, но хочетъ еще больше выучиться; но какъ онъ въ нашей школѣ могъ больше выучиться,-- объ этомъ никто не задавалъ себѣ вопроса. Богачи въ училищѣ держались какъ-то особо, вели себя гордо и рѣдко съ кѣмъ изъ бѣдныхъ говорили. Одинъ Прохоровъ, нашъ товарищъ, не походилъ на нихъ, отличался общительностью и добротою. Объ Ильѣ Андреевичѣ разсказывали, что онъ былъ изъ кутейниковъ, отецъ его служилъ въ какомъ-то бѣдномъ селѣ дьячкомъ, и живетъ учитель вдвоемъ съ матерью, простою деревенскою старухою. Учился Илья Андреевичъ въ семинаріи, но въ попы не захотѣлъ, а пошелъ въ учителя, что на немъ теперь уже какой-то чинъ и ждетъ онъ еще другого. Увѣряли, что у него и мундиръ есть съ свѣтлыми пуговицами, но только мать не даетъ ему въ школѣ носить, бережетъ къ свадьбѣ и хранитъ въ сундукѣ, потому что мундиръ жалованъ учителю отъ самого государя. Но кому захочется на учителѣ увидѣть мундиръ, то надо въ царскій день пойти за обѣдню въ церковь Воздвиженья или позвать Илью Андреевича къ себѣ въ гости: и въ церкви, и въ гостяхъ онъ непремѣнно будетъ въ мундирѣ. О самой маменькѣ учителя еще говорили, что она мастерица изъ бумаги вырѣзать домики, колокольни, церкви и разныя "картинки"; если наклеить одну изъ такихъ картинокъ на стекло въ окнѣ, то онѣ будутъ, какъ настоящая колокольня или церковь. Скоро я самъ не только увидѣлъ, но и получилъ отъ нея въ подарокъ хорошую картинку. Разъ, когда я вышелъ въ холодныя сѣни напиться воды, она зазвала меня къ себѣ въ комнату и подвела къ столу.
   -- Вотъ, погляди-ка, что у меня на столѣ разложено. Это все я сама дѣлаю, ножницами изъ хорошей бумаги выстригаю. Выбирай любую, какая на тебя глядитъ.
   Мать учителя показалась мнѣ еще не старою, но очень суровой "жесткою" женщиною: вся сухая, съ длиннымъ темнокожимъ лицомъ и черными глазами, въ крашенинномъ темносинемъ сарафанѣ и черномъ платкѣ на головѣ, говорила на "о", и голосъ у нея былъ грубый.
   -- Какую-же выбралъ, Петяюшка?
   Я указалъ рукой.
   -- Пятакъ съ тебя возьму.
   Я растерялся.
   -- Аль съ тобой не случилось денежекъ-то? Ничего, я вѣдь тебѣ повѣрю! Попроси у отца, скажи ему ужо, что, молъ, учителева мать картину подарила, такъ пожалуй мнѣ пятакъ: надобно ее поблагодарить. А на колокольню съ церковью уже забѣги, коли обѣдать пойдешь.
   Я успѣлъ замѣтить, что въ комнатѣ стоялъ деревянный сундукъ, три старыхъ стула, въ углу образъ и на стѣнѣ висѣла гитара, а рядомъ была еще маленькая узенькая комнатка, изъ которой виднѣлась кровать, покрытая ситцевымъ одѣяломъ и съ двумя огромными подушками въ такихъ же точно наволакахъ.
   Никто не обратилъ вниманія на мое продолжительное отсутствіе, а сосѣдъ мой, Коровинъ, потихоньку спросилъ:
   -- На картинки, что-ли, глядѣлъ?
   -- Колокольню съ церковью подарила.
   -- Ой! Такъ чай дорого взяла?
   -- Пятакъ.
   -- Она со всѣхъ, кто побогаче, по стольку беретъ, а бѣднымъ по три копѣйки, а то и по грошу уступаетъ.
   Хотя мой страхъ передъ школою и проходилъ, -- никого и ни разу еще при мнѣ не сѣкли и не только на горохъ, но просто на колѣни и не поставили, все это мнѣ налгали на училище (линейку въ счетъ нечего принимать!), -- но, сидя теперь за своей азбучкой, я невольно вспоминалъ о катаньи съ горъ, о рѣзвыхъ играхъ и всякихъ уличныхъ забавахъ. Воображеніе рисовало мнѣ недавнюю жизнь гораздо ярче и краше, чѣмъ она была на самомъ дѣлѣ, и меня неудержимо потянуло изъ темныхъ стѣнъ душнаго жилища на широкую улицу, гдѣ солнышко свѣтитъ, бѣлый снѣгъ вездѣ сверкаетъ, смѣхъ веселый стоитъ. Вчера весь день ребятенки дѣлали изъ снѣга бабу, а сегодня будутъ ее разбивать: смѣху, смѣху теперь сколько!..
   Но въ тотъ-же день, послѣ обѣда, мнѣ дали почувствовать, что въ училищѣ нельзя думать объ улицѣ и снѣговыхъ бабахъ, а надо хорошенько заниматься.
   Дѣло было въ пятницу. Шелъ классъ по закону Божію -- вторники и пятницы отецъ Яковъ занимался по дна часа каждый разъ. "Законъ" у насъ преподавался въ среднемъ и старшемъ отдѣленіяхъ, но почему-то всѣ ученики обязаны были присутствовать во время уроковъ батюшки. Такимъ образомъ наше отдѣленіе, въ составѣ всѣхъ группъ, отъ азбучниковъ до начинающихъ писать "палки" и "крючки",
   оставалось совершенно празднымъ. О. Яковъ дѣлалъ репетицію пройденнаго за первое полугодіе: ученики съ самаго начала, какъ только онъ усѣлся за учительскій столикъ, замѣтили, что батюшка "сегодня не въ духѣ": долго расчесывалъ гребнемъ свои густыя виросѣдь косма, разглаживалъ большую и широкую бороду и расправлялъ складки темнозеленаго подрясника. На бѣду ученики начали отвѣчать плохо. Батюшка сердился. Въ это время за нашимъ столомъ велись хотя и вполголоса, но оживленные разговоры, поталкиваніе другъ друга ногою, въ бока и тому подобныя, невинныя забавы. Воробьевъ придумалъ намъ показать, какъ мать Ильи Андреича обѣдаетъ въ купеческихъ домахъ, не умѣетъ держать ножа съ вилкою, и всѣмъ разсказываетъ о своемъ "Илюхѣ", какія богатыя невѣсты засылаютъ къ нему свахъ; представлялъ шалунъ учительскую мамашу до того живо, что никто не могъ удержаться отъ веселой улыбки, а нѣкоторые вслухъ разсмѣялись... Батюшка услышалъ и повернулъ въ нашу сторону свое лицо.
   -- Какъ?-- воскликнулъ онъ.-- Это въ классѣ-то законоучителя? Объясните, что сіе означаетъ? Ну, отвѣчайте!
   Никто не далъ объясненія, ни одинъ слова не отвѣтилъ, всѣ молчали, чуя надъ собою грозу. Батюшка шумно повернулся на мѣстѣ.
   -- Ну, ты, рыжій!-- уставился онъ на Коровина.-- Читай второй членъ "Сѵмволъ вѣры".
   Ученикъ всталъ, но ни слова не отвѣтилъ.
   -- Выдь, олухъ, и стань позади каѳедры на колѣни!
   Разумовъ, взволнованный и съ поблѣднѣвшимъ лицомъ, поднялся со скамейки, вышелъ изъ-за стола и подошелъ къ законоучителю.
   -- Ты что еще?..-- возрился строго на перваго ученика батюшка.
   Разумовъ наклонился и тихо о чемъ-то сталъ говорить.
   -- А я развѣ не знаю, что они азбучники?-- воскликнулъ съ гнѣвомъ о. Яковъ.-- Ты наставленія мнѣ читать? Ахъ, ты, оселъ великовозрастный! Да знаешь-ли ты и самъ, что пройдено за полугодіе? Ну-ка, я тебя погоняю.
   Но на всѣ вопросы, какіе предлагалъ законоучитель, Разумовъ отвѣчалъ такъ подробно, хорошо и обстоятельно, что нельзя было ни къ чему придраться.
   -- Ну, видно, что знаешь, -- проговорилъ о. Яковъ.-- А за продерзость свою встань у двери.
   Мокей Васильевичъ безропотно повиновался. Я чуть не заплакалъ отъ жалости и чего-то еще другого, что сжало до боли мое сердце.
   Законоучитель снова обратился къ нашему столу.
   -- Говори ты, весноватый: какъ первый членъ начинается?
   Всталъ Кузьминъ, но ни слова не отвѣтилъ.
   -- Ну, говори!
   -- Я еще не училъ этого, батюшка.
   -- Болванъ! Становись на колѣни...
   И Кузьминъ вышелъ. Я видѣлъ, какъ онъ опустился на колѣни, потупивъ свое веснусчатое, но доброе и застыдившееся лицо. Глаза батюшки остановились на мнѣ... Я такъ и обмеръ.
   -- Скажи, какъ читается первый членъ?
   Я зналъ почти всю "Вѣрую", "Отче нашъ" и другія молитвы -- меня выучила бабушка, -- и поприслушался, что отвѣчали старшіе ученики. Я собрался съ духомъ и началъ:
   -- "Вѣрую... во Единаго... Бога-Отца... вседержителя Творца"...
   -- Такъ, такъ, продолжай, -- одобрительно махнулъ бородой о. Яковъ.
   --..."Небу и земли, видимымъ же всѣмъ и невидимымъ... И во единаго Господа нашего...
   -- Постой! Ты ужъ изъ второго члена махнулъ. Ну, скажи, какой смыслъ въ семъ ученіи заключается?
   Конечно, я не въ состояніи былъ сказать, какой смыслъ заключается. Не спуская глазъ съ законоучителя, я стоялъ и молчалъ.
   -- Не можешь?-- произнесъ священникъ.-- Какъ твоя фамилія?
   -- Протасовъ.
   -- Поелику ты еще весьма малъ, то я многаго съ тебя и не потребую... Садись. Продолжай слѣдующій на чемъ остановился Протасовъ!
   Слѣдующій, по удаленію Кузьмина, долженъ былъ отвѣчать Воробьевъ, но его на скамейкѣ не оказалось, а сидѣлъ другой мальчикъ. И его поставили на колѣни.
   На двѣ трети нашъ столъ опустѣлъ.
   -- Слушайте, олухи!-- обратился батюшка къ стоящимъ на колѣняхъ.-- Среди васъ оказался ученикъ, самый младшій по своему возрасту, который одинъ внимательно слушалъ законоучителя и могъ весь первый членъ прочитать, а вы, ослы, занимаетесь празднословіемъ, разными глупостями и да-аже хохотаніемъ въ то время, когда идетъ репетиція изъ закона Божія! Оставайтесь-же въ своемъ срамномъ положеніи до окончанія класса.
   Затѣмъ о. Яковъ возвратился съ вопросами къ ученикамъ старшихъ отдѣленій. Не прошло и пяти минутъ, какъ и изъ нихъ большая половина очутилась также на колѣняхъ... Отъ партъ и до самой двери былъ заставленъ учениками полъ; одни изъ провинившихся съ сконфуженными, а другіе съ сердитыми лицами и надъ всѣми ними грозно вздымающаяся фигура о. Якова... Гнѣвъ батюшки росъ... Все время я видѣлъ большую голову и блѣдное, но доброе и печальное лицо Мокея Васильевича, который стоялъ у двери, и взглядъ его, по временамъ, останавливался на концѣ нашего стола. Я невольно туда посмотрѣлъ: тамъ скромно посиживалъ Воробьевъ (онъ спрятался въ минуту разразившейся бѣды подъ столъ, а когда опасность миновала, вылѣзъ и занялъ чужое мѣсто).
   Долго мы помнили этотъ классъ. Даже потомъ, черезъ годъ и два, вспоминали о немъ. Лично я хотя и "отличился", какъ говорили товарищи -- одни серьезно, а другіе насмѣшливо или съ досадою; но я понималъ, что восхваленіе со стороны о. Якова не было мною заслуженнымъ.
   Незамѣтно летѣло время. Я исправно посѣщалъ школу, охотно учился и оказывалъ "пониманіе и успѣхи не по лѣтамъ",-- такъ обо мнѣ отзывались наставники. Мы не видѣли, какъ подкралась весна, а за нею наступилъ экзаменъ -- и каникулы. Съ какою радостью мы привѣтствовали вакацію. На два съ половиною мѣсяца насъ распустили, мы теперь свободны и можемъ беззаботно отдаться нашимъ дѣтскимъ радостямъ, нашимъ играмъ веселымъ, гулянью по полямъ золотистымъ, лѣсамъ ароматнымъ, лугамъ зеленымъ-шелковистымъ, пестрѣющимъ цвѣтами и поющими вверху голосами... Господи, какое это счастье!
   Лѣто я прожилъ у бабушки, въ свѣтелкѣ. Рѣдкій день проходилъ, чтобы я съ товарищами куда-нибудь не закатывался на цѣлый день за село, часто забывая про обѣдъ и ужинъ, за что и доставалось мнѣ отъ маменьки. Подъ предводительствомъ Мокея Васильевича, мы отправлялись въ дремучій вѣковой боръ, находившійся подлѣ самаго села, заслушивались тамъ пѣніемъ птичекъ, купались въ рѣчкѣ, валялись по душистой травѣ, глядя или на высокое чистое небо и прислушиваясь къ различнымъ звукамъ, или-же внимательно слушали Разумова, читавшаго намъ какую-нибудь книжку, -- особенно онъ любилъ читать стихи и читалъ ихъ на-распѣвъ. Немногіе еще изъ насъ все понимали, но въ дѣтскую душу каждаго западало что-то хорошее и отъ прочитаннаго всегда оставался глубокій слѣдъ. Разумовъ читалъ намъ изъ Пушкина, Гоголя, Кольцова... Прочтетъ и спроситъ:
   -- Хорошо, товарищи?
   -- Хорошо, Мокей Васильичъ.
   -- А поняли, о чемъ я читалъ?
   -- Все поняли.
   -- Разскажите!
   -- Да ужъ больно хорошо!
   Усмѣхнется.
   -- Ну, и будетъ съ васъ, а растолковывать не стану: зерно кинуто, и ежели почва добрая, такъ послѣ оно само примется и травкой изъ-подъ земли выбѣжитъ.
   -- Такъ ты, можетъ, намъ еще что почитаешь?.
   -- Пожалуй... Прочту я вамъ отрывки изъ "Капитанской дочки".
   И онъ развернетъ книжку, положитъ ее на свои высокія, сухія и плотно сжатыя колѣнки, крѣпко обниметъ ихъ тонкими руками и, согнувшись, принимается опять читать.
   Мы хорошо знали, что Разумовъ былъ единственный сынъ у родителей. Знали также, что онъ отлично умѣлъ рисовать для набойки и печатанія ситцовъ "картинки", т. е. рисунки, за которыя фабриканты платили ему хорошія деньги, но не всякій изъ насъ понималъ, зачѣмъ онъ ходитъ въ училище, когда давно все знаетъ и учитъ другихъ... Еще мы знали, что онъ велъ дружбу съ поповичами, которые учились въ семинаріи и на вакацію пріѣзжали къ своимъ роднымъ въ наше село, но почему онъ съ ними дружился -- въ толкъ не могли взять... Да, многаго мы еще не понимали...
   Пріостановится Мокей Васильевичъ, приподниметъ отъ книжки лицо и къ намъ съ вопросомъ:
   -- Разскажите, про что я вамъ читалъ?
   -- Это мы разскажемъ!-- отзываются заразъ нѣсколько голосовъ.-- Про степь, про буранъ да про барина, какой съ мужикомъ повстрѣчался, -- вотъ про что ты читалъ.
   -- Такъ. Ну, теперь будемъ-же объ этомъ говорить подробно и разсуждать, товарищи!
   Бойче всѣхъ говорилъ Саша Прохоровъ, девятилѣтній черномазый, словно цыганенокъ, мальчикъ, сынъ богатаго фабриканта; но толковѣе, но мнѣнію Разумова, были отвѣты Миши Кузьмина, разсказывавшаго нетерпѣливо, не по-дѣтски, разсудительно, точно взрослый. Я больше любилъ слушать описанія природы и стихи, особенно послѣдніе: ужъ очень слова складно подобраны и что-то въ. нихъ такое грустное, но вмѣстѣ съ тѣмъ и пріятное, отчего и плакать хочется, и радость тихая на сердцѣ подымается. "Не хуже бабушкиныхъ сказокъ!"
   -- А, ну-ка, товарищи, купаться, а тамъ въ лапту играть!-- командуетъ нашъ старшій товарищъ.
   Нагулявшись и наигравшись до-сыта, мы уже усталые, съ загорѣвшими лицами, еле плетемся къ домамъ. Въ улицахъ попадаются рабочіе и мастеровые, поспѣшно возвращающіеся съ фабрикъ на свои квартиры; нѣкоторые дѣлаютъ на нашъ счетъ замѣчанія.
   -- Глядите, братцы, ученики съ своимъ дядькой идутъ!
   -- Издивленіе погляжу я на Разумова Мокея: какъ этакій большущій парнище, да съ малыми ребятами хороводится! Сидѣлъ-бы да рисунки на манеры заготовлялъ, деньжищи съ богачей огребалъ, а онъ только шатается.
   -- Видно, лѣнь-то шибко его одолѣла!
   Мокей Васильевичъ незлобиво слушаетъ и только улыбается.
   Случалось, я покажусь отцу съ матерью, забѣгу домой поужинать, получу отъ маменьки иногда легкую затрещину -- она была очень сердита на отца, что тотъ почему-то отлагалъ постройку новаго дома до будущаго лѣта, не смотря на то, что дѣла у него по фабрикѣ отлично шли, -- получу и съ легкимъ сердцемъ качу въ знакомую келью, а то и прямо, не заходя домой, -- съ гулянья къ бабушкѣ. Привѣтливыми голосами меня встрѣчаетъ келья.
   -- Нагулялся ли, нашъ гулена?
   -- Нугулялся, бабенька! Теперь я спать лягу.
   -- Али нашъ соколикъ воротился?
   -- Да, тетенька, теперь я въ свѣтелочку.
   Но не всегда я сразу засыпалъ. Закрываешь глаза и уже будто засыпаешь; но вдругъ точно какой свѣтъ ударитъ, разомъ всколыхнутся знакомые милые образы, встанутъ картины, все, что видѣлъ сегодня, вчера и давно, представится съ необыкновенною ясностью и отчетливостью... Лѣсъ, поля, цвѣты видишь, рѣчка между лугами извивается и въ угорѣ прозрачный ключъ говорко журчитъ; звенятъ голоса и звуки, слышится беззаботный, счастливый смѣхъ, и на чистомъ голубомъ небѣ неподвижно стоитъ бѣлое облачко.
   Отцовская фабрика представилась. Вчера я проходилъ по саду и видѣлъ набойщиковъ. Семенъ Иванычъ опять на какое-то дѣльцо четвертачекъ у меня просилъ и дудку обѣщалъ подарить... Что-то ужъ долго онъ эту дудку сулитъ, а не даетъ... Бабенька говоритъ, что онъ на вино деньги проситъ, а не на дѣло, и что онъ человѣкъ "улестительный", а лесть -- грѣхъ большой и противна Богу. Льстивымъ людямъ никогда нельзя вѣрить. Надо всегда говорить одну правду и жить по правдѣ, чтобы уготовить себѣ въ "будущемъ" царство небесное. Правда выше и свѣтлѣе солнца... Да, про все это... говорила мнѣ бабушка... Правда -- сол-лнце... И я ужъ ничего но помню, глаза плотно смыкаются, и я сладко засыпаю...
   Но порою посѣщали меня страшныя видѣнія. Среди покоя и тишины внезапно изъ ночной темноты выдвинутся какія-то чудовища, Змѣй-Горынычъ пролетитъ, баба-Яга прискачетъ въ ступѣ, встанутъ безобразныя лица, замигаютъ огромные, налитые кровью глаза, и вездѣ покажутся огненные языки...
   -- Баушка! Тетенька!-- не своимъ голосомъ вскрикиваю я.-- Прогоните ихъ, они#меня съѣсть хотятъ!..
   

VII.

   Послѣ каникулъ меня перевели въ среднее отдѣленіе: обыкновенно въ каждомъ отдѣленіи учились по году, а нѣкоторые оставались на другой, но я успѣлъ все пройти въ полгода и удостоился перевода. Хотя въ этомъ отдѣленіи занятія были гораздо труднѣе, но мнѣ давались какъ-то легко -- даже изъ "математики" (ариѳметики) -- я отъ другихъ не отставалъ, а къ ней у меня не лежало сердце. Однимъ недостаткомъ я страдалъ: былъ страшно застѣнчивъ и неувѣренъ въ своихъ способностяхъ. Какъ ни зналъ бы я свой урокъ, но стоило мнѣ замѣтить мимолетное выраженіе неудовольствія или нехорошую улыбку на лицѣ учителя,-- лицѣ кубышкообразномъ, похожемъ на бабушкинъ чайникъ,-- меня бросало въ жаръ или ознобъ, и я начиналъ путаться въ отвѣтахъ. Тоже самое случалось и въ классѣ законоучителя, когда онъ хмурилъ свои густыя брови или поводилъ бородою. "Ну, что же, продолжай... ты началъ правильно", -- говорилъ въ подобныхъ случаяхъ преподаватель, и посмотритъ на меня ласково. Я оправлялся и продолжалъ отвѣчать смѣлѣе. "Очень хорошо", говорилъ наставникъ.-- "Чего же ты напрасно смущаешься? Не слѣдуетъ". Никогда я не робѣлъ только передъ Разумовымъ (онъ по прежнему числился первымъ ученикомъ, но больше самъ уже не учился). Въ школу иногда заѣзжали какіе-то чиновники, изрѣдка и богачи-фабриканты, сыновья которыхъ съ нами учились, и при нихъ спрашивали насъ изъ какого-нибудь предмета. Я ужасно не любилъ этихъ "чужихъ". О. Яковъ, или Илья Андреевичъ при постороннихъ меня не всегда спрашивали, но Разумовъ -- постоянно, а передъ чужими я больше всего и конфузился. Послѣ онъ мнѣ говорилъ, что нарочно это дѣлаетъ, съ цѣлью отучить меня отъ робости... "Это дурная черта въ твоемъ характерѣ", говорилъ онъ.
   Такъ шло больше двухъ мѣсяцевъ; я занимался хорошо и быстро подвигался впередъ. Нѣкоторые изъ учениковъ пропускали классы, "манкировали", какъ говорилъ Илья Андреевичъ, или, по нашему, просто прогуливали, "бѣгали". Чаще всѣхъ Воробьевъ это продѣлывалъ. Я не пропускалъ ни разу класса и являлся въ школу ежедневно.
   Разъ, въ самомъ началѣ ноября, я вернулся изъ училища домой, и отецъ мнѣ сказалъ:
   -- Захаръ Иванычъ женится. Сегодня къ невѣстѣ съ холостыми идетъ, такъ приглашалъ и тебя на вечеръ. Я далъ ему слово отпустить. Принарядись и ступай.
   Женихъ приходился тятенькѣ двоюроднымъ племянникомъ. Онъ жилъ отъ насъ недалеко, но меня отправили къ нему съ работникомъ Алексѣемъ. Домъ у Захара Ивановича былъ пятистѣнный, съ двумя чистыми комнатами и кухнею. Алексѣй провелъ меня прямо въ кухню.
   -- Молодого хозяина къ вамъ привелъ!-- возвѣстилъ работникъ, перешагнувъ черезъ порогъ.
   -- Ахъ, гость дорогой, просимъ милости...-- встрѣтила женихова мать.-- А мы ужъ заждались тебя... Захарушка?
   Изъ комнаты поспѣшно выбѣжалъ женихъ, совсѣмъ уже одѣтый: въ черномъ длинномъ сюртукѣ, въ бѣлой манишкѣ съ желтымъ галстухомъ, съ вымытымъ чисто лицомъ и напомаженными черными волосами, но съ руками синими; онъ былъ кубовый мастеръ (красилъ на фабрикѣ миткаль въ индиго).
   -- Здравствуй, Петенька!-- сказалъ тоненькимъ голоскомъ Захаръ Ивановичъ.-- Покорно благодарю, что не поспѣсивился, пришелъ. Пожалуйте въ горницу!
   Тамъ сидѣли товарищи жениха, тоже всѣ нарядные и напомаженные. Они встрѣтили меня улыбками и дружески какъ-то со мною поздоровались.
   -- Теперь можемъ и къ невѣстѣ идти, холостые?
   -- Мы давно готовы. Не за нами остановка.
   Женихъ постучался въ дверь сосѣдней комнаты.
   -- Сейчасъ!-- послышался голосъ.-- Только бантъ пришпилю...
   -- А я цвѣтокъ приколю!
   -- Больно ужъ долго припарачиваетесь. Кончайте скорѣе! Петя пришелъ.
   -- Сію минуту!
   Однако, жениху пришлось еще два разъ постучаться, прежде чѣмъ затворницы показались.
   -- Да что вы тамъ спать, что-ли, легли?-- сердился женихъ.
   -- Сейчасъ.
   Наконецъ дверь отворилась, и выпорхнули двѣ дѣвицы, набѣленныя и нарумяненныя, обѣ въ кисейныхъ розовыхъ платьяхъ и съ цвѣтами въ волосахъ.
   -- Вотъ и мы готовы. Петенька! Здравствуй, милый!
   Холостые поднялись. Вошла женихова мать. Начали молиться.
   -- Ну, маменька, благослови!-- сказалъ женихъ.
   Та перекрестила сына; онъ поклонился ей въ ноги.
   -- Дай вамъ Богъ въ добрый часъ!-- сказала мать.-- Гостинцы-то взяли ли?
   -- Ахъ!-- вскрикнула одна изъ дѣвицъ.-- Вѣдь узлы-то въ той горницѣ.
   Всѣ холостые были въ тулупахъ или пальто -- снѣгъ уже выпалъ, -- а дѣвицы накинули на себя легкія тальмочки и на голову платочки: боялись измять прическу и платья. Женихъ съ однимъ изъ своихъ товарищей тащили въ рукахъ по большому узлу съ "гостинцами" (конфектами, орѣхами, пряниками и т. п.). Прошли переулокъ, завернули въ улицу, въ которой находилось наше училище, и остановились у новаго дома съ "подклѣтомъ", передъ освѣщенными окнами котораго толпился народъ -- гуляки, т. е. зрители.
   -- Женихъ съ холостыми пришелъ!-- послышались голоса.
   Черезъ калитку, въ потемкахъ, добрались мы до крыльца, отворили дверь и взошли по лѣстницѣ на "мостъ", въ сѣни, освѣщенныя висѣвшимъ на стѣнѣ фонаремъ; насъ встрѣтилъ невѣстинъ братъ, высокій круглолицый парень въ пиджакѣ гороховаго цвѣта, и провелъ въ холодную комнату. Здѣсь мы сняли шубы и подождали, пока о нашемъ приходѣ извѣстятъ невѣсту, и потомъ черезъ тѣ же самыя сѣни направились въ теплую половину дома. Впереди выступалъ невѣстинъ братъ, расчищая намъ дорогу между толпою зрителей.
   Большая высокая комната, съ чистыми бревенчатыми стѣнами, полна народа. Вдоль стѣнъ и досчатой перегородки на лавкахъ и простыхъ стульяхъ сидѣли разряженныя дѣвицы, а позади, отъ дверей и до скамейки, поставленной поперекъ комнаты, толпились зрители. Между ними и гостями стоялъ накрытый столъ, на которомъ виднѣлись тарелки съ дессертомъ и два массивныхъ высеребряныхъ подсвѣчника, съ пятью горѣвшими въ каждомъ свѣчами. При нашемъ появленіи дѣвицы встали; изъ-за перегородки вышли невѣстины отецъ съ матерью. Помолившись на образа, женихъ сперва поздоровался съ ними и съ братомъ, который насъ встрѣчалъ; вывели невѣсту -- круглолицую, похожую на своего брата, съ цвѣтами на головѣ и въ шерстяномъ свѣтломъ платьѣ. Женихъ съ ней поцѣловался три раза, взялись за ручки и пошли въ передній уголъ; сестры Захара Ивановича сѣли по сторону невѣсты, а холостые -- жениха; меня посадили на самое почетное мѣсто -- рядомъ съ женихомъ. Тотчасъ же тарелки со стола начали уносить, а на мѣсто ихъ ставить новыя съ жениховыми "гостинцами"; потомъ начали гостей обносить -- сперва калеными и кедровыми орѣхами, а тамъ и всякими сластями.
   Около часу прошло. Какъ дѣвицы, такъ и холостые сидѣли молча или переговаривались между собою вполголоса и на ушко. Зато зрители, съ закутанными лицами, вслухъ дѣлали замѣчанія на счетъ жениха, невѣсты и гостей, просили у нихъ гостинцевъ; "отпускали" разныя шутки и громко смѣялись. Сначала меня все это очень занимало, а потомъ стало скучно, и я разсѣянно глядѣлъ по сторонамъ. Невѣстинъ братъ, все время стоявшій у грядки, осаживалъ зрителей къ двери. Онъ сдѣлалъ холостымъ какой-то знакъ, тѣ поднялись и всѣ отправились въ сѣни. Я спросилъ жениха: "куда они пошли?" Тотъ усмѣхнулся: -- "Вышли прохолодиться". Я не понялъ. Захара Ивановича позвали за перегородку. Только онѣ ушелъ, и невѣста, здоровая, съ веселымъ лицомъ, заговорила со мною; къ намъ подошла, улыбаясь, высокая дѣвушка, въ шелковомъ платьѣ съ мелкими красными и черными точками, и сказала: "можно мнѣ съ вами посидѣть?" и заняла женихово мѣсто. Ея лицо и голосъ сразу приковали меня: я не слышалъ, о чемъ она говорила съ невѣстой, но слушалъ только ея голосъ и все смотрѣлъ на лицо, залитое нѣжнымъ румянцемъ, на голубые глаза и прелестную головку, съ свѣтлорусыми волосами, слегка вившимися на вискахъ.
   -- Нравится вамъ здѣсь, Петя?-- неожиданно повернувъ свое лицо, спросила дѣвушка.
   Къ щекамъ моимъ прилило что-то горячее, я опустилъ глаза и не сразу могъ отвѣтить.
   -- Ты навѣрно скучаешь?
   -- Теперь мнѣ не скучно, -- отвѣтилъ я въ полъ.
   Послышался тихій, но веселый и чудный смѣхъ, -- вотъ точно гдѣ серебряные колокольчики вдругъ зазвонили. Я поднялъ голову и увидалъ лицо съ голубыми глазами.
   -- Когда станемъ играть въ фанты -- сказала дѣвушка, -- тебѣ будетъ весело.
   Мнѣ было ужасно непріятно, что скоро воротился женихъ, и красавица отъ насъ удалилась.
   -- Что, Петенька, хороша барышня?-- обратилась ко мнѣ невѣста.
   -- Которая?
   Та усмѣхнулась.
   -- А которая сейчасъ рядомъ-то сидѣла.
   Я повернулся и прошепталъ.
   -- Хороша... Скажи, какъ ее зовутъ.
   -- Тебѣ ужъ и узнать имя захотѣлось? Изволь, скажу: Анной Венедиктовной ее зовутъ. Она родственница намъ -- богатая, образованная!..
   Съ этой минуты глаза мои постоянно устремлялись въ уголокъ, гдѣ сидѣла Анна Венедиктовна. Изъ сѣней вернулись холостые; они сдѣлались развязными, начали игру "въ судьбу"; роздали всѣмъ карты. Одинъ изъ нихъ, граверъ, подошелъ къ столу и взялъ съ колоды карту.
   -- Кто изъ всей компаніи больше любитъ барышень?-- предложилъ онъ вопросъ.
   Никто не отвѣтилъ, не всталъ.
   -- У кого же есть такая карточка?
   Холостые молчали, дѣвицы перешептывались. Невѣста, черезъ жениха, заглянула на мою карту.
   -- Петя! У тебя эта карточка.
   -- А что мнѣ съ ней дѣлать?
   -- Положи на столъ и открой другую, да скажи что-нибудь.
   Я всталъ и подошелъ къ столу.
   -- Такъ вотъ кто у насъ больше всѣхъ любитъ барышень!-- сказалъ невѣстинъ братъ.-- Ай, Петръ Андреичъ!
   Я смутился и хотѣлъ убѣжать; но меня остановили.
   -- Надо загадать, Петръ Андреичъ!
   -- Я не знаю. Не умѣю.
   -- Да загадайте: кто, примѣрно, тоскуетъ по мнѣ, Егорѣ Памфилычѣ, то есть чье дѣвичье сердце знобитъ добрый молодецъ.
   -- Чье дѣвичье сердце знобитъ добрый молодецъ?-- выпалилъ я.
   Поднялся неуклюжій парень съ рябымъ, но добродушнымъ лицомъ и носомъ въ видѣ большой груши, въ просторномъ сѣромъ пиджакѣ, сидѣвшемъ на немъ мѣшкомъ, съ длинными рукавами, изъ которыхъ выглядывали темносиняго цвѣта руки, съ короткими и растопыренными пальцами, -- онъ былъ подмастерье, помощникъ Захара Ивановича. Только парень ступилъ тяжело шага два къ столу, какъ изъ толпы зрителей раздался голосъ.
   -- Вотъ чье сердце ты зазнобилъ, Егоръ Памфилычъ! Гляди, ручки инды у барышни посинѣли.
   Громкимъ смѣхомъ встрѣтила толпа эту шутку. Некрасивый парень ухмыльнулся, но поторопился спрятать въ рукава свои руки; а невѣстинъ братъ, сдѣлавъ серьезное лицо, сказалъ:
   -- Должно полагать, фальшивая карта Антипу Зотычу досталась,-- лишняя изъ другой колоды невзначай попала,-- а настоящая безпремѣнно на рукахъ у барышень. Извѣстно, дѣвичье дѣло: опасается при всемъ народѣ свои чувства обозначить! Я даже отселѣ и вижу, у какой барышни настоящая карточка находится. По имени не назову ее, не желаю въ конфузъ вводить.
   Гости смѣются, зрители хохочутъ, а Егоръ Памфиловичъ хоть бы улыбнулся!,
   -- Ай, Памфилычъ!-- одобряютъ изъ толпы.-- Ловко откололъ.
   По знаку Егора Памфиловича холостые снова вышли "прохолодиться". Я ждалъ, что позовутъ и жрниха за перегородку, а къ намъ опять подойдетъ Анна Венедиктовна; но я напрасно ожидалъ: воротились холостые, а Захара Ивановича не позвали...
   -- Петенька, о чемъ ты вздыхаешь?-- спросила меня невѣста.
   -- Такъ... Да развѣ я вздыхалъ? Когда?
   И невѣста и женихъ засмѣялись.
   -- Подожди, скоро ужъ... Вонъ холостые фанты собираютъ!
   Я увидалъ, что граверъ обходилъ дѣвицъ и что-то отбиралъ у нихъ. Невѣста съ женихомъ положили въ платокъ свои кольца.
   -- Петръ Андреичъ, вашъ фантикъ!-- сказалъ граверъ.
   -- У меня нѣтъ.
   -- Марья Памфиловна, положь за Петю, -- сказалъ невѣстѣ Захаръ Ивановичъ.
   -- Смотри, Петенька, какой супиръ я за тебя кладу, -- сказала она: -- не позабудь! это твой фантъ.
   Я съ любопытствомъ слѣдилъ за всѣмъ и ждалъ, что изъ этого выйдетъ. Фанты собраны, хотѣли разыгрывать, но тутъ возникъ споръ: кому изъ платка вынимать. Дѣвицы говорили, что надо "препоручить" барышнямъ, а холостые не соглашались.
   -- Да что намъ, господа кавалеры, спорить съ барышнями?-- разрѣшилъ споръ Егоръ Панфиловичъ.-- Изъ всей нашей компаніи самый справедливый человѣкъ Петръ Андреичъ: препоручимъ ему фанты вынимать, а Гаврилу Ильичу трясти. Согласны ли вы на это, барышни?
   -- Согласны, -- послышались голоса.-- Петру Андреичу можно, ему дозволяется.
   Я обробѣлъ. Но Марья Памфиловна успокоила, сказавъ что я долженъ дѣлать и говорить.
   -- Петръ Андреичъ! Пожалуйте, -- позвалъ меня къ столу граверъ.-- Чей фантъ вынется, тому назначается ходить съ фруктами.
   Барышни не соглашаются.
   -- Что-нибудь другое назначьте...
   -- Что-же прикажете?
   -- Назначьте города...
   Гаврила Ильичъ встряхнулъ платокъ. Я вынулъ кольцо.
   -- Чей фантъ?
   -- Да мой!-- отвѣтилъ граверъ.
   Онъ снова обошелъ собраніе, остановился посреди комнаты и сказалъ:
   -- Охъ болитъ!
   На это послѣдовалъ вопросъ со стороны Егора Панфиловича.
   -- Что болитъ?
   -- Сердце.
   -- По комъ?
   -- По Москвѣ.
   Вышла одна дѣвушка. Поклонилась граверу; тотъ отошелъ.
   -- Охъ болитъ!-- сказала "Москва".
   Повторились тѣ-же самые вопросы и отвѣты, но когда дѣвушка сказала, что сердце болитъ по Астрахани, холостые воспротивились.
   -- Нельзя-съ! Астрахань -- Лукерья Васильевна... а вамъ нужно мужчинскій городъ обозначить.
   -- Но ежели у меня сердце болитъ по Астрахани?-- упорствовала дѣвица.
   -- Законъ воспрещаетъ. Мало-ли у насъ городовъ -- выберите другой.
   Дѣвушка назвала Ярославль. Всталъ Егоръ Панфиловичъ. У него оказалось сердце болѣло по разнымъ городамъ...
   -- Ай да молодецъ!-- одобрили зрители.-- Забирай ужъ всѣ, какіе ни-на есть на свѣтѣ.
   Егоръ Панфиловичъ назвалъ Рязань. Я чуть не ахнулъ: Анна Венедиктовна!.. Но что я испыталъ, когда дѣвушка помянула Севастополь: вѣдь это -- я! Опрометью, кинулся я на середину и заявилъ, что у меня сердце болитъ только по одномъ городѣ,-- по Рязани!
   Въ собраніи смѣхъ, а изъ толпы крикъ:
   -- Каковъ, каковъ! Вотъ ты и гляди на него: малышъ, а что онъ знаетъ!
   Гаврила Ильичъ мнѣ сказалъ, что "Рязань" была, и во второй разъ нельзя ее безпокоить, а нужно выбрать какой-нибудь другой городъ.
   -- Такъ я уйду: мнѣ, кромѣ Анны Венедиктовны, никого не надобно, -- отвѣчалъ я
   На секунду всѣ смолкли -- и вдругъ по всему дому раскатился оглушительный хохотъ.
   -- Вотъ холостой, такъ холостой!-- загудѣли голоса.-- Не я будь, ежели онъ ужб всѣхъ большаковъ въ печь не заколотитъ... Гляди: не уходитъ, стоитъ... Ахъ, братецъ ты мой, настойчивый какой онъ человѣкъ!
   Вся улыбаясь и словно-бы разцвѣтая, легкою походкой подошла ко мнѣ Анна Венедиктовна.
   -- Вѣдь добился своего! Ай, Петруша! Герой!
   Всѣмъ почему-то сдѣлалось необыкновенно весело. Меня совсѣмъ покинула робость, я сдѣлался живымъ и бойкимъ. Игра расходилась. Назначили фантъ съ фруктами. Со стороны барышень не послѣдовало уже никакого возраженія. Фантъ вышелъ младшей сестрѣ жениха.
   Она начала съ невѣсты.
   -- Не угодно-ли фруктовъ, Марья Памфиловна?
   -- Угодно: три фунта!
   Цѣлуются!.. Неужели и со мною будутъ?..
   Женихъ попросилъ шесть, но сестра ему сказала:
   -- Довольно съ тебя и одного... Петенька! а ты сколько желаешь?
   -- Десять фунтовъ!
   -- Изволь, душечка: тебѣ хоть двадцать!
   Но другимъ холостымъ дѣвушка больше двухъ-трехъ фунтовъ не продавала. Дошла очередь до Егора Панфиловича. Онъ всталъ и отвѣтилъ:
   -- Я сорокоустъ желаю заказать.
   Продавица вскрикнула
   -- Ой! Что ты?..
   -- Точно такъ, -- серьезно продолжалъ покупщикъ.-- Годовъ пятнадцать, а можетъ и двадцать назадъ, у меня въ одночастьѣ четвероюродная баушка померла. Такъ я хочу старушку, какъ слѣдуетъ, по родственному помянуть! Отвѣсьте мнѣ сорокъ фунтиковъ?
   Снова смѣхъ и хохотъ. Мнѣ достался фантъ "горѣть на камешкѣ". Опять я стою посреди комнаты.
   -- Горю на камешкѣ! Кто любитъ, тотъ и выкупитъ.
   И меня выкупила она... Поцѣловала!.. Я побѣжалъ на свое мѣсто, въ по ту-же минуту воротился: вѣдь Анна Венедиктовна "горитъ", и я не хочу, чтобы ее другой кто выкупилъ!
   -- Что за мальченышка презанятный!-- смѣялись въ толпѣ зрители -- Летаетъ, словно птичка веселая, только волосенки на головѣ треплются да щечки разрумянились.
   -- Да хоть-бы на стульчикъ, что-ли, его поставили, а то намъ отселѣ и не видать ничего!-- говорили задніе, стоявшіе у самой двери.
   Холостые, между тѣмъ, изъ-за игры не позабывали и "прохолодиться". Съ однимъ изъ нихъ, продававшимъ какую-то матерію, я поцѣловался: отъ него пахло виномъ. Погодя я спросилъ на ушко невѣстина брата:.
   -- Отчего у Трофима Михѣича виномъ изо рта пахнетъ?
   -- Должно быть, позабылъ фіалковый корень подержать,-- точно также на ухо отвѣчалъ Егоръ Памфиловичъ.
   -- Какой фіалковый корень?
   -- А какъ-же! Всегда, ежели кто вино кушаетъ, надо фіалковымъ корнемъ закусывать.
   -- Развѣ онъ вино пилъ?
   Тотъ усмѣхнулся.
   -- Да, вѣдь, холостые только что выходили прохолодиться?
   Я понялъ... и не сталъ больше съ ними цѣловаться.
   До полуночи играли въ фанты. За мною пришелъ Алексѣй, но я не хотѣлъ уходить, а невѣста сказала, что меня не отпустятъ, пока вечеръ не кончится. Работникъ охотно согласился подождать: "я погляжу на молодого хозяина, какъ онъ съ барышнями занимается". Толпа зрителей уже порѣдѣла, дѣвушки меньше стѣснялись и охотно цѣловались съ холостыми. Стали играть въ "сосѣди". Столъ убрали, чтобы просторнѣе было. Меня посадила рядомъ съ собою Анна Венедиктовна.
   -- Довольны-ли вы своей сосѣдкою?-- спросилъ подходя и ухмыляясь, некрасивый Антипъ Зотычъ, оставшійся безъ сосѣдки: его никто не выбиралъ и барышни не цѣловали.
   -- Доволенъ.
   -- А вы довольны-ли сосѣдомъ?
   -- Я очень довольна, -- отвѣчала Анна Венедиктовна.
   -- Такъ докажите свое удовольствіе?
   Я поднялъ лицо, и дѣвушка меня поцѣловала. Нѣкоторые были недовольны, и требовали себѣ другого сосѣда или сосѣдку, но мы постоянно оставались довольны. А когда случалось, что кто изъ играющихъ крикнетъ: "я всѣми недоволенъ", поднималась суматоха, всѣ вскакивали съ мѣстъ, бѣжали въ разныя стороны, и садились кому гдѣ удастся, тогда всякій разъ такъ выходило, что я снова былъ сосѣдомъ Анны Венедиктовны. Она меня разспрашивала, чему я учусь въ школѣ, какіе предметы намъ преподаютъ и пр. Голубые глаза дѣвушки смотрѣли на меня такъ хорошо, ласково и нѣжно, что я погляжу на нее да вдругъ и скажу:
   -- А вы еще меня поцѣлуете?
   Она смѣялась своимъ чудеснымъ смѣхомъ и отвѣчала:
   -- Надо подождать. Вотъ когда спросятъ насъ, довольны-ли мы, тогда и поцѣлую.
   Изъ разговоровъ съ ней я узналъ, что она у невѣсты пробудетъ до свадьбы, что ей восемнадцать лѣтъ, что она вмѣстѣ съ другими помогаетъ ей шить приданое, узналъ, гдѣ она училась и гдѣ ея домъ, и спросилъ, есть-ли у нея женихъ.
   -- А зачѣмъ тебѣ знать -- есть-ли у меня женихъ?
   Я самъ не зналъ: зачѣмъ!
   -- Нѣтъ, Петя, я не пойду замужъ.
   -- Вотъ это хорошо!-- обрадовался я.-- Никогда не пойдете?
   -- Никогда.
   -- И я тоже никогда не женюсь.
   Кто-то былъ недоволенъ своею сосѣдкою, и пожелалъ ее замѣнить Анною Венедиктовной. Я вскочилъ и закричалъ:
   -- Я всѣми недоволенъ, всѣми!..
   Я поступилъ противъ игры -- крикнувъ не въ свой чередъ, -- но многіе этого не замѣтили, и вскочили; Гаврила Ильичъ хотѣлъ удержать, но поздно: произошла обычная суматоха, и я, не выпуская руки дѣвушки, успѣлъ съ нею занять новое мѣсто.
   -- Я же давича сказалъ,-- заговорили у двери: -- всѣхъ холостыхъ въ печь забьетъ. Такъ по моему и вышло.
   -- Да сколько ему лѣтъ?
   -- Не мало ужъ: поди, есть годовъ пять слишечкомъ, а то и всѣ шесть...
   -- Анъ неправда,-- обидѣлся я:-- мнѣ недавно восьмой пошелъ.
   -- Эхъ, паря!-- удивились.-- Да вѣдь его женить пора...
   До двухъ часовъ играли. Гости хотѣли уже расходиться, но Егоръ Памфиловичъ остановилъ.
   -- Дорога плоха,-- сказалъ:-- надобно мостъ мостить, а то вамъ до утра къ домамъ не дойти.
   Полчаса еще "промостили мостъ".
   Остальную ночь, до самаго разсвѣта, я провелъ въ какомъ-то волшебномъ полуснѣ. Все мнѣ представлялось милое лицо съ голубыми глазами, видѣлъ очаровательную улыбку, слышалъ чудесный голосъ и чьи-то теплыя губы прикасались къ моимъ губамъ. Во снѣ я чему-то смѣялся и часто кого-то звалъ... только ужъ не бабушку...
   

VIII.

   Утромъ я отправился въ школу. Маменька меня не бранила, что я долго просидѣлъ на вечерѣ. Проходя мимо невѣстина дома, я поглядѣлъ на окошки, но въ нихъ никого не увидѣлъ. Въ училищѣ занимался разсѣянно, учителей не слушалъ и въ тетрадкѣ чистописанія рисовалъ женскую головку (меня училъ рисовать Мокей Васильевичъ). Я съ трудомъ высидѣлъ до обѣда: такъ долго тянулось время. Дома меня разспрашивали, весело-ли было у невѣсты; я все разсказалъ, говорилъ, какъ я цѣловался и все хвалилъ Анну Венедиктовну. Отецъ смѣялся, мать раза два улыбнулась и промолвила:
   -- Вишь ты какой: не урода выбралъ, а самую что-ни-есть красивую дѣвушку.
   -- Видно, губа-то у него не дура, -- засмѣялся отецъ.
   Отобѣдавши, я на-скоро скрутился, минуты лишней не пробылъ дома, и покатилъ въ школу. Въ головѣ моей составился планъ; времени осталось еще около часа, я пройдусь потихоньку мимо невѣстиныхъ окошекъ, погляжу и если увижу ее, то поклонюсь, а если не увижу, то ворочусь и опять погляжу... Можетъ, въ другой-то разъ и увижу... можетъ и въ горницу кликнутъ. Не доходя саженъ двадцати, ноги у меня почему-то начали заплетаться, а сердце шибко и часто стучать. Я остановился, перевелъ духъ и пособрался съ силами... Но только поравнялся съ домомъ, ноги опять еще больше стали заплетаться, я заторопился, чуть не упалъ и прошелъ домъ, боясь поднять глаза. Что-же я? Вѣдь ужъ прошелъ, опомнился, и ко мнѣ снова возвратилась твердость походки. Пріободрился и повернулъ назадъ... Оставалось еще какихъ-нибудь пять шаговъ -- и благополучно бы прошелъ, но опять съ ногами что-то сдѣлалось: вмѣсто того, чтобы идти прямо, меня точно чѣмъ толкнуло къ углу дома, и я прошмыгнулъ вдоль самой стѣны, не будучи никѣмъ замѣченнымъ, еслитбы даже изъ окна кто и смотрѣлъ на улицу... За то теперь я ужъ совсѣмъ оправился: вѣдь я прямо изъ дома въ училище иду: никто не подумаетъ, что я ужъ въ третій разъ..! Иду, близко уже... Но тутъ вздумалось мнѣ взглянуть на противоположную сторону улицы: увидѣлъ какую-то бабу, вышедшую изъ воротъ незнакомаго дома; она пріостановилась... Мнѣ вдругъ ударила въ голову мысль, что она давно уже за мною слѣдитъ, знаетъ, зачѣмъ я прохаживаюсь, и вотъ только я поравняюсь съ окошками невѣстина дома, она закричитъ: "держи его!". И дѣйствительно, когда я круто повернулъ и припустился что есть духу бѣжать обратно, баба громко закричала:
   -- Ай! Что это съ паренькомъ-то сдѣлалось? Шелъ-шелъ, да вдругъ назадъ... Не деньги-ли какія поднялъ, да увидалъ меня -- и задалъ драла!
   Добѣжавъ до переулка, я оглянулся: баба стояла уже не одна, съ ней были еще двѣ и всѣ онѣ что-то кричали... Я обошелъ другою улицею и раньше всѣхъ явился въ школу. Ужасно я досадовалъ на себя, что испугался простой бабы: развѣ-бы что она мнѣ сдѣлала? А теперь и пройти нельзя будетъ: пожалуй: остановитъ да и скажетъ: "куда ты деньги дѣвалъ? Подай мнѣ ихъ сейчасъ!" Ахъ, что я надѣлалъ!
   Два дня я промучился, въ училище ходилъ задней улицею, опасаясь встрѣчи все съ тою-же противною бабой, а самъ думалъ о дѣвушкѣ. Образъ ея не покидалъ меня ни на минуту: днемъ я отдавался мечтамъ о ней, а ночью, во снѣ, она слетала къ моему изголовью на бѣлыхъ облакахъ, ласково смотрѣла мнѣ въ лицо и цѣловала... Я позабылъ и про бабушку съ теткой: обыкновенно каждый день забѣгалъ въ келью, а тутъ все времяи не показывался, хотя-бы на одну минутку! Къ моимъ мученьямъ прибавилось еще новое: "да тамъ ли она? Можетъ отгостилась, а теперь дома?" Я въ ужасъ пришелъ при одной этой мысли. "Нѣтъ, я пойду... Я умру, если не увижу ее... Пускай та... баба меня увидитъ... Я теперь не забоюсь ее... Нисколько не забоюсь!-- "Ступай отъ меня прочь", скажу: "что ты ко мнѣ пристаешь? Никакихъ я денегъ не видѣлъ -- ты выдумала!".
   На третій день, точно также послѣ обѣда, я отправился въ школу своею улицею, съ какою-то отчаянною рѣшимостью: отразить храбро нападеніе бабы, а если она меня схватитъ за воротникъ, то закричать на всю улицу "караулъ!" и, не заглядывая уже напередъ въ окна, прямо войти къ невѣстѣ въ домъ. Лечу!.. Но отъ чего это опять сердце забилось и ноги... Нѣтъ, не поддамся!.. Вижу, мужчина выходитъ изъ калитки знакомаго дома... Да, вѣдь, это невѣстинъ братъ!
   -- Егоръ Памфилычъ! Егоръ...
   Тотъ услышалъ, обернулся и сразу меня узналъ.
   Минута -- и я стоялъ передъ нимъ.
   -- Петръ Андреичъ,-- протягивая свою руку, дружелюбно заговорилъ высокій парень.-- Здоровы-ли?
   Я руку ему подалъ, но отвѣтить ничего не могъ.
   -- Не зайдете-ли къ невѣстѣ?-- продолжалъ Егоръ Панфиловичъ.-- Тамъ барышни, будутъ рады тебѣ.
   "Какой онъ хорошій человѣкъ!" подумалъ я, но еще ничего не сказалъ.
   -- Что-же, зайдешь?
   -- А та?...-- вырвался у меня вопросъ.
   Усмѣхнулся.
   -- Аннушка-то? Анна Венедиктовна у насъ, она сколько разъ тебя вспоминала.
   "Ахъ, какой онъ отличный человѣкъ!" -- и я бросился къ калиткѣ.
   -- Постой, я отопру, а то, пожалуй, не достанешь кольца-то, -- сказалъ Егоръ Памфиловичъ.-- Воротился-бы и я съ тобою, да на фабрику пора, набивать тороплюсь... Бѣги теперь прямо, -- видишь? а тамъ налѣво и по лѣстницѣ. Прощай!
   Я даже позабылъ его поблагодарить, вихремъ поднялся по лѣстницѣ, въ сѣни и отворилъ дверь.
   -- Петенька!-- воскликнули заразъ нѣсколько голосовъ.
   -- Здравствуйте!-- сказалъ я, и потупился...
   -- Здравствуй, здравствуй!.. да что-же ты стоишь? Раздѣвайся, садись къ намъ.
   Я приподнялъ голову и взглянулъ... Она тутъ сидитъ... шьетъ...
   -- Развѣ ты ужъ забылъ меня?-- услышалъ я голосъ и увидѣлъ голубые глаза.-- Не хочешь со мною поздороваться?
   Какъ стоялъ я въ своемъ на заячьемъ мѣху тулупцѣ, съ краснымъ лисьимъ воротникомъ, такъ и кинулся впередъ, прямо... къ Аннушкѣ.
   -- Не забылъ, не забылъ,-- лепеталъ я, пряча свое лицо въ ея платьѣ.-- Хотѣлъ придти... Да я и то три раза проходилъ...
   -- Когда?
   -- На другой день... Послѣ жениха... съ холостыми...
   Послышался сдержанный смѣхъ.
   -- Вѣдь я-же говорила,-- сказала невѣста,-- а вы не повѣрили... Снимай, Петенька, шубу, будемъ чай пить.
   Я живо сбросилъ тулупъ, вспрыгнулъ на стулъ, подсѣлъ къ Аннѣ Венедиктовнѣ и сталъ на нее смотрѣть, не спуская глазъ... Какая она красавица! Днемъ еще лучше, чѣмъ при огнѣ. Она тоже смотрѣла на меня и улыбалась.
   -- Разскажи мнѣ, что ты дѣлалъ въ эти дни?
   Я самъ не зналъ, что я дѣлалъ въ эти дни, и потому ничего ей не отвѣтилъ.
   -- Скажи, я желаю знать.
   Я сказалъ:
   -- Ужъ очень вы хороши, Анна Венедиктовна.
   -- Будто? Да развѣ я хороша?
   -- Вотъ точно ангелъ... херувимъ-серафимъ!-- и потомъ шепнулъ ей на ухо: -- А вы меня поцѣлуете?
   Въ отвѣтъ мнѣ зазвенѣли серебряные колокольчики.
   -- Аннушка, -- сказала невѣста, -- спой-ка ты ему пѣсенку, что вчера намъ которую пѣла.
   -- Да любитъ-ли онъ пѣсни?
   -- Люблю, люблю!-- закричалъ я.-- Мы въ училищѣ поемъ...
   -- Хорошо. Я спою, но съ уговоромъ: ты разскажешь мнѣ, что дѣлалъ въ эти дни, что училъ...
   -- Все разскажу, все!..
   Она сложила на столъ шитье, откинулась на спинку стула, на полминуты задумалась; потомъ провела тонкою бѣлою рукою по своимъ чудеснымъ волосамъ, и глаза ея тихо засвѣтились.
   
   "На небѣ всѣ цвѣты прекрасны..."
   
   Я обомлѣлъ. Сперва мнѣ почудилось, что въ комнату откуда-то влетѣла райская птичка и запѣла свою пѣсенку: я никогда еще не слыхалъ такого голоса, и не могъ подумать, чтобы такъ умѣли пѣть на землѣ люди.
   
   "Всѣ дышатъ горней красотой".
   
   Звенѣлъ и переливался дивный голосъ. Нѣтъ, это она поетъ, это ея голосъ.
   
   "Но межъ цвѣтовъ есть цвѣтъ святой,
   То цвѣтъ денницы молодой.
   
   Но что-же съ ней? Въ большихъ глазахъ ея, прекрасныхъ, какъ небо, на которое они устремлены, блестятъ двѣ слезы, точно два крупные алмаза, грудь высоко подымается, лицо преобразилось, исполнилось какой-то новой красоты... Гдѣ я видѣлъ такое лицо?..
   
   . . . . . . . . . . цвѣтъ..... святой,
   То цвѣтъ денницы молодой!"
   
   Еще разъ высоко поднялся чудный голосъ, прозвенѣлъ и медленно замеръ.
   -- Хорошо-ли поетъ Аннушка?-- спросила Марья Памфиловна. Я молчалъ.
   -- Что-же не похвалишь?
   -- Да онъ о чемъ-то думаетъ.
   -- Что съ нимъ? Аннушка, посмотри.
   Она заглянула мнѣ въ лицо, вынула бѣлый платокъ и вытерла мои глаза.
   -- Милый Петенька!-- тихо проговорила дѣвушка, обвила мою шею руками и нѣжно поцѣловала.
   -- Еще спой!-- выговорилъ я.
   Не видѣлъ я, какъ пролетѣло время, позабылъ совсѣмъ про училище, забылъ-бы и про свой домъ, если-бы не наступили сумерки и въ комнатѣ не стало темнѣть.
   -- Ахъ, что я сдѣлалъ!-- вспомнилъ я и бросился къ тулупу.
   -- Что, что ты сдѣлалъ?-- раздались голоса.
   -- Законъ Божій сегодня... Домой надо скорѣе, а то хватятся.
   И я, сказавъ только "прощайте", выбѣжалъ изъ комнаты, чуть не кубаремъ скатился по лѣстницѣ и пустился бѣжать домой.
   "Ахъ, что я сдѣлалъ?" повторялъ я дорогою, вспоминая и объ о. Яковѣ, и тревожась, что поздно домой приду, маменька станетъ бранить и разпрашивать, гдѣ я долго пробылъ.
   Къ моему счастію, мачиха была въ гостяхъ, а тятенька не приходилъ еще съ фабрики. Я успокоился. Вотъ только что завтра въ училищѣ? Да, вѣдь, Илья Андреевичъ былъ дома, на гитарѣ игралъ, а священникъ ужъ завтра въ училище не придетъ: -- не его классъ. Мокей Васильевичъ, пожалуй, спроситъ... Хотя онъ самъ и не учится, а въ классѣ закона всегда сидитъ... Что я скажу ему, если онъ спроситъ? Скажу, что голова болѣла... А, вѣдь, это будетъ ложь! Я и то "катихизисъ" прогулялъ да еще солгу... Нѣтъ, я лучше передъ нимъ покаюсь, скажу, что у невѣсты пробылъ. Онъ не забранитъ, развѣ только немножко пожуритъ.
   Такъ на этомъ и окончились мои тревоги; я скоро мыслями и сердцемъ перенесся въ знакомый домъ, гдѣ опять былъ съ нею... О, какъ я былъ счастливъ!
   Мокей Васильевичъ на другой день меня даже и не спросилъ, почему я пропустилъ классъ законоучителя; онъ только пристально, по временамъ, на меня посматривалъ, и на лицѣ его появлялась грусть.
   -- Ты послѣдніе дни что-то разсѣянно занимаешься, -- замѣтилъ онъ разъ, и больше слова не прибавилъ.
   Меня что-то кольнуло, стыдно стало, но скоро прошло.
   "Ужо я туда... Класса ужъ не прогуляю, поспжу съ полчасика и уйду... Я только посмотрю на нее... Можетъ, она еще что мнѣ споетъ!.. А что вчера законъ-то прогулялъ, такъ я, вѣдь, не нарочно -- заслушался и позабылъ".
   Райскіе дни я пережилъ. Каждое послѣобѣда я заходилъ къ невѣстѣ, видѣлъ Аннушку, слушалъ ея голосъ -- и, для выраженія моего блаженства, не находилось словъ въ человѣческомъ языкѣ. Учился я отвратительно, то есть я ходилъ въ школу, но не занимался, а рисовалъ все одну и ту же головку, или сочинялъ стихи къ ней. Илья Андреевичъ дѣлалъ мнѣ строгія замѣчанія, выставлялъ дурные баллы и совѣтовалъ бросить лѣность, въ послѣдній разъ даже грозилъ поставить на колѣни. Я обидѣлся.
   Опять я въ своемъ раю, и думать не хочу о школѣ.
   -- Петя, тебѣ пора въ училище, -- напомнила мнѣ Аннушка.
   -- Успѣю еще...
   Невѣста и другія подруги смѣялись; говорили, что я влюбленъ.
   -- Жаль мясоѣдъ-то кончается, -- сказала она.-- А то мы попировали-бы еще на свадебкѣ!
   -- Въ самомъ дѣлѣ!-- подхватила Марья Памфиловна.-- Вѣдь, ты, Аннушка, пошла-бы за Петеньку?
   -- За него пойду.
   -- Ты согласна, а его и спрашивать нечего: не послать-ли намъ теперь за вашими родителями: благословили-бы, объявили васъ женихомъ и невѣстой, а въ тѣмъ мясоѣдѣ и свадьбу съиграли.
   -- Жениху надо въ училище идти, -- сказала моя невѣста.-- Петя, ты опоздаешь.
   Я не трогался съ мѣста.
   -- Пора, мальчикъ. Ты ужъ разъ пропустилъ. Нехорошо.
   -- Я не пойду сегодня...
   -- Почему?
   -- Такъ... Не хочу...
   -- Тогда я беру свое слово назадъ: ты мнѣ не женихъ.
   -- Нѣтъ! я пойду... пойду!-- закричалъ я.
   Съ какой печалью разстался я съ своей невѣстой! Зачѣмъ мнѣ идти въ эту противную школу? Лучше ужъ прогулять, "пробѣгать", чѣмъ опять Илью Андреевича увидѣть... Но я все-таки направился въ училище.
   Я опоздалъ на полчаса. Меня встрѣтили взгляды со всѣхъ столовъ. Учитель покосился изъ-за "каѳедры", а Разумовъ и не взглянулъ. "Вотъ, видно, когда смерть-то моя пришла", подумалъ я съ ужасомъ. Не торопясь раздѣлся и пошелъ на свое мѣсто.
   -- Протасовъ!
   Я оглянулся.
   -- Подойди къ каѳедрѣ... Ты почему опоздалъ?
   Что я могъ отвѣтить?
   -- Я тебя спрашиваю, -- повторилъ строго Илья Андреевичъ.-- Почему ты поздно явился? Отвѣчай.
   -- Я... голова у меня болѣла, -- пробормоталъ я и отъ мысли, что я солгалъ, окончательно стоялъ убитымъ: "скорѣе-бы, что-ли, смерть-то".
   -- Лжешь!-- раздался голосъ.
   -- Да онъ, Илья Андреичъ, и классъ законоучителя пропустилъ!-- выискался кто-то съябедничать.
   -- На колѣни!..
   Въ глазахъ все помутилось и запрыгало... Лучше-бы мнѣ умереть, чѣмъ такой позоръ перенести! "Погибъ, совсѣмъ погибъ", грызло меня все время, пока я стоялъ на колѣняхъ, не смѣя съ пола поднять глазъ. "Теперь всѣ меня будутъ презирать... А если она узнаетъ?" и по щекамъ моимъ горячіе ручьи потекли.
   --Вставай! Ступай на свое мѣсто, -- услышалъ я голосъ учителя.
   Не болѣе пяти минутъ длилось наказаніе, но мнѣ представилось, что я всю жизнь простоялъ на колѣняхъ. Ко мнѣ подсѣлъ Разумовъ, сталъ утѣшать, говорилъ, что это -- пустяки, скоро все позабудется, если я только по прежнему буду хорошо учиться, и т. п.; но я глухъ оставался къ голосу своего товарища-наставника и считалъ себя на вѣки потеряннымъ.
   Классъ кончился. По выходѣ на улицу, Воробьевъ раздѣлался съ тѣмъ ученикомъ, который на меня наябедничалъ.
   -- Помни-же, -- внушалъ онъ, задавая послѣднюю тукманку ябеднику: -- впередъ никогда не выдавай товарищей!
   Отъ родителей своихъ я скрылъ, что меня наказали, но побѣжалъ къ бабушкѣ и вылилъ передъ нею все свое горе. И она не попеняла мнѣ, что я позабылъ о ней, давно не былъ, а своими теплыми ласками и словами успокоила меня.
   Анны Венедиктовны я не видалъ до самаго дня свадьбы. Я не смѣлъ уже туда пойти, думая, что она узнала о моемъ позорѣ и теперь "ненавидитъ" меня... Я былъ шаферомъ со стороны жениха, но вѣнецъ держалъ за меня другой; ни въ домѣ невѣсты, ни въ церкви, при людяхъ, мнѣ не пришлось съ ней поговорить, да и стыдно очень было, хотя я раза два уловилъ ея взглядъ: она глядѣла на меня такъ же нѣжно, какъ и раньше.
   Свадьбою окончилось мое послѣднее свиданіе съ милою дѣвушкою: мнѣ негдѣ было съ нею встрѣчаться. Но то чувство, -- я не знаю, какое это было чувство, которое вызвала во мнѣ встрѣча съ Аннушкою, -- осталось неизмѣннымъ. Всю зиму, по вечерамъ, когда приходилось ночевать у бабушки, я съ кѣмъ-нибудь изъ своихъ вѣрныхъ товарищей направлялся въ ту улицу, гдѣ былъ ея домъ. Осмотрѣвшись по сторонамъ, не видать-ли гдѣ кого, и поставивъ товарища караулить среди дороги, я подкрадывался къ окошкамъ, прижимался къ простѣнку и потихоньку заглядывалъ въ освѣщенныя комнаты. Какимъ счастливымъ я возвращался въ келью, если мнѣ удавалось, хотя мелькомъ, увидѣть ея лицо!
   Я снова принялся усердно учиться, опять сталъ получать хорошіе баллы. Образъ дѣвушки постоянно носился передо мною, но не отвлекалъ больше отъ занятій, а поощрялъ и согрѣвалъ любовью мой дѣтскій трудъ. Раза два Марья Памфиловна передавала мнѣ отъ Аннушки поклоны, и говорила, что она часто обо мнѣ вспоминаетъ.
   Весною я отлично сдалъ экзаменъ, получилъ награду и похвальный листъ.
   

IX.

   Еще миновало лѣто, пронеслось оно, какъ свѣтлая греза ребенка, какъ мечта юноши о не сбывшемся счастьѣ, и мы снова бѣгаемъ въ наше училище.
   Въ нашемъ домѣ и домашнемъ быту произошли перемѣны.
   Въ концѣ августа мы перебрались въ новый домъ. Внизу, въ каменномъ этажѣ, помѣщались кухня и кладовая; второй, деревянный, заняли отецъ съ мачихою, а намъ съ Грушею отвели по комнатѣ въ "мезонинѣ"; окна одной выходили на улицу и изъ нихъ открывался видъ на полсела, а другой -- на открытую часть нашего двора, стѣны сосѣднихъ домовъ и нашу соборную церковь. Между отцомъ и матерью не мало было спора, чуть не до ссоры доходило: маменька настаивала, чтобы отдать мою комнату своей любимицѣ, Грушѣ, а тятенька не уступалъ и говорилъ: "Груша цѣлый день съ тобою, а спать ей все равно, что въ той, что въ другой комнатѣ, а Петя учится, ему надо уроки готовить". Посердилась, подулась маменька, но по ея все-же не вышло: я занялъ веселую комнату.
   Въ первое воскресенье у насъ служили молебенъ; молодой дьяконъ говорилъ многолѣтіе -- стекла въ окошкахъ звенѣли отъ его голоса; -- а потомъ тятенька повелъ священника съ дьякономъ по всему дому, и вездѣ кропили святой водою. За чаемъ о. Дмитрій очень хвалилъ нашъ домъ и расположеніе комнатъ, а дьяконъ, наливши себѣ въ большую рюмку вина, сказалъ: "какъ сія чаша полна, такъ и домъ оный всегда-бы былъ полонъ всякаго добра, и дающая въ немъ рука никогда не оскудѣвала",-- сказалъ и выпилъ. За дьякономъ выпили и дьячекъ съ пономаремъ, но тѣ отъ себя ничего не сказали. Пришли поздравлять съ фабрики; отецъ вышелъ изъ зала. Передняя была биткомъ набита мастерами; впереди стояли набойщики, Иванъ Семенычъ и Курица -- настоящее имя его бы^о Иванъ Ѳедорычъ, но всѣ называли его Курицею -- ужъ очень онъ былъ смиренъ и давалъ волю надъ собой женѣ. Первый держалъ въ рукахъ на блюдѣ хлѣбъ съ солью. Только отецъ къ нимъ показался, изъ передней встрѣтили его десятки голосовъ:
   -- Съ переходомъ въ новый домъ имѣемъ честь поздравить! Пошли тебѣ Богъ, Андрей Григорьичъ, здоровья, богатства и счастья... всему дому благополучіе, спорину да прибыль...
   Тятенька принялъ отъ нихъ хлѣбъ-соль, передалъ маменькѣ и вынулъ изъ кармана кожаный бумажникъ.
   -- Спасибо вамъ, братцы -- сказалъ.-- Дай Богъ, чтобы намъ всю жизнь, не разставаючись изжить, въ союзѣ работать да честно добро наживать. Вы для хозяина будете стараться, а хозяинъ для васъ...
   -- Такъ точно!.. Мы завсегда тобою довольны, обиды николи не видали, -- загудѣла передняя, а Курица со слезами на глазахъ глядѣлъ на хозяина.-- Мы тебя никогда не спокинемъ, помремъ на твоей фабрикѣ...
   -- Вотъ вамъ отъ меня за ваше усердіе, -- сказалъ отецъ и подалъ имъ красную бумажку.
   -- Покорнѣйше благодаримъ! Дай тебѣ Богъ!.. Животовъ своихъ за тебя не пожалѣемъ...-- И хлынули въ дверь, только Курица не трогался.
   -- Отецъ!-- всплакнулъ онъ и повалился тятенькѣ въ ноги.
   -- Что ты?.. Иванъ Ѳедорычъ, встань, -- заговорилъ тятенька, поднимая самъ набойщика.
   Иванъ Ѳедорычъ всталъ, обтеръ рукавомъ халата свое лицо и, опять сказавъ: "отецъ!" поплелся вонъ изъ комнаты.
   -- Пьяницы,-- промолвила маменька.-- Сегодня всѣ перепьются, а завтра ни одинъ и на фабрику не явится.
   Я посмотрѣлъ въ окно, на дворъ: мастера съ веселыми лицами поспѣшно шли къ воротамъ. Иванъ Семенычъ, увидавъ меня, пріостановился, хлопнулъ рукою себя по картузу и сказалъ:
   -- Безпремѣнно дудку завтра предоставлю. Давно-бы ужъ принесъ, да все некогда -- дѣловъ очень много.
   Только мы перешли въ новый домъ, къ отцу начали пріѣзжать разные купцы, фабриканты и красовары съ большихъ фабрикъ, -- лица, которыхъ я прежде никогда у насъ не видывалъ; чаще сталъ заглядывать и дяденька Василій, братецъ маменькинъ, высокій рыжій мужчина, котораго всѣ почитали за очень умнаго человѣка и котораго я почему-то всегда сторонился. Въ домѣ, кромѣ работника Алексѣя, появилась еще кухарка; маменька сама уже больше не стряпала, а только прибирала въ своихъ пяти комнатахъ да у насъ въ мезонинѣ.
   -- Вотъ, жена,-- говорилъ отецъ.-- Что значитъ новый-то домъ выстроили: сколько друзей-пріятелей нашлось, всѣ къ намъ въ гости ѣдутъ.
   -- Уваженіе къ тебѣ питаютъ,-- отвѣчала маменька.-- Не даромъ-же я къ тебѣ приставала, чтобы ты торопился постройкою...
   -- Больно мнѣ нужно ихъ уваженіе! Капиталъ они уважаютъ, а не меня; увидали хорошій домъ поставилъ Протасовъ и думаютъ, что у мужика денежки водятся.
   -- Такъ за что-же люди насъ и почитаютъ, какъ не за деньги?-- сказала мачиха.-- А если-бы ты да на волю откупился, купцомъ сдѣлался, такъ и не такъ-бы еще тебя стали всѣ уважать.
   Отецъ дернулъ плечомъ.
   -- Эту пѣсню вашу съ братцемъ Васильемъ Павловичемъ я давно слышу,-- проговорилъ онъ.-- Если раньше не откупился, такъ теперь и подавно не стану: скоро мы и такъ будемъ вольными.
   -- Улита ѣдетъ, когда-то еще будетъ. А ежели-бы выкупился, такъ теперь-бы купцомъ сдѣлался.
   -- Не будетъ этого, Настасья Павловна!-- рѣзко сказалъ отецъ.-- Крестьянинъ такой-же человѣкъ, какъ и купецъ.
   Мачиха больше не возражала: она знала, что теперь не сломить отца, а надобно повыждать времени, чтобы добиться отъ него, чего она хотѣла.
   -- А что, Андрей Григорьичъ, -- начала она погодя, -- во сколько тебѣ постройка-то обошлась?
   Тятенька посмотрѣлъ на нее и сказалъ:
   -- А во сколько ты полагаешь?
   -- Почемъ я знаю: ты, вѣдь, не сказываешь, таишься отъ жены. Отецъ усмѣхнулся.
   -- Такъ пускай тайной и останется, а то еще, пожалуй, захвораешь отъ испугу, если скажу тебѣ правду. Теперь ты утѣшилась, достигла своего: нравится новый домъ?
   По лицу мачихи, полному и съ крупными чертами, разлилась самодовольная улыбка.
   -- Чего еще!-- отвѣтила.-- Теперь я словно у тебя въ царствѣ небесномъ.
   Дѣйствительно, въ дому было очень хорошо: комнаты большія, свѣтлыя; вездѣ -- зеркала, стулья подъ орѣхъ съ плетеными сидѣньями,
   кресла, диваны мягкія, столы блестящіе, а по стѣнамъ бронзовыя канделябры. Груша показывала мнѣ комнаты и называла одну залою, другую -- столовою, третью -- гостиною и т. д. Съ недѣлю мы все по нимъ разгуливали, разсматривали каждую вещь, радовались и народоваться не могли.
   Хороши были нижнія комнаты, но мнѣ лучше и милѣе казалось моя комнатка на верху, въ мезонинѣ. Въ ней особеннаго ничего не было: бѣлая изразцовая печь, простой столъ, покрытый клеенкою, три стула и кроватка. Но здѣсь -- я полный хозяинъ, но цѣлымъ часамъ могъ оставаться одинъ,-- я очень любилъ уединеніе,-- читать и писать, ходить и думать или сидѣть у окна и смотрѣть, долго смотрѣть...
   Славный видъ изъ моей комнаты открывался. По оврагу все тѣ-же группы деревьевъ, которыя я видѣлъ изъ стараго дома, густо поросшіе сады, изъ-за нихъ выглядывали домики и убогія хижины; въ разныхъ мѣстахъ вставали и тянулись кирпичные корпуса фабрикъ съ высокими трубами, изъ которыхъ, почти не переставая, валилъ дымъ; то тамъ, то сямъ высились огромные дома богачей; на окраинѣ села поднималась бѣлая колокольня "новоблагословенной" (единовѣрческой) церкви съ позолоченнымъ, кротко сіяющимъ крестомъ; дальше виднѣлись поля, гдѣ находилось и поле отца, куда я лѣтомъ ѣздилъ и перевозилъ съ Алексѣемъ снопы въ овинъ, а еще дальше -- только одно небо и ничего ужъ больше...
   Полюбилъ я этотъ видъ, хотя ветхія лачуги мнѣ и не нравились; часто любовался имъ и срисовывалъ его своими дѣтскими пальцами... А звѣздныя лѣтнія ночи, полный мѣсяцъ, обливающій таинственнымъ свѣтомъ громадное село-городъ, неясныя блики и вспыхивающія на краю неба зарницы. Тишина... И вдругъ, откуда-то издалека, принесется заунывная пѣсня, которую затянулъ проѣзжій крестьянинъ... Сколько смутныхъ, но радостныхъ ощущеній, чувствъ и мыслей тогда пробуждалось въ чистой душѣ ребенка, наполняя блаженствомъ его сердце!
   Дѣтство веселое, дѣтскія грезы!..
   Сидѣлъ я такъ въ одну изъ послѣднихъ августовскихъ ночей, на второй или третій день по переходѣ въ новый домъ, и смотрѣлъ въ окно. Сестра Груша спала; огонь въ комнатѣ давно погашенъ. Ночь стояла темная; съ разныхъ сторонъ надвигались черныя тучи; на небѣ изрѣдка гдѣ выглянетъ изъ-за нихъ звѣздочка, поблеститъ недолго и спрячется. Время отъ времени сверкала вдали молнія. Въ комнатѣ мнѣ показалось жарко, я открылъ половину окна,-- воздухъ душенъ, точно въ іюлѣ. Кругомъ ни звука, словно все замерло; у нашихъ воротъ, порою, слышны чьи-то глубокіе вздохи. Вѣрно это работникъ Алексѣй караулитъ: заснулъ, и во снѣ ему что нибудь представляется... Послышался какой-то тяжелый звукъ, -- вотъ точно мягкое упало на землю, не нодалеку отъ нашихъ воротъ... Минуты черезъ три кто-то не громко заговорилъ.
   -- Вотъ я и дошелъ, теперь у мѣста... Слава Богу, я на мѣстѣ, на хорошемъ мѣстѣ...
   Замолкъ. Но, немного погодя, снова заговорилъ.
   -- Машины... Пиротины завели, паръ вездѣ пущаютъ... Хе-хе-хе... Паръ, а человѣкъ-то?.. Нѣшь можно Божье созданье на паръ промѣнять... Забыли, что въ человѣкѣ душа... А, вѣдь, заполонятъ, убьютъ наше рукомесло. Ну, да со мной ничего имъ не подѣлать... Какъ былъ изъ начала міра на свѣтѣ Иванъ Ѳедорычъ Курица, такъ до второго пришествія и останется Курица набойщикомъ... Я на мѣстѣ, на хорошемъ мѣстѣ... Спроси у мово хозяина -- вотъ его домъ рядомъ съ моимъ, -- и Андрей Григорьичъ тебѣ скажетъ, кто есть Курица.
   Алексѣй громко зѣвнулъ.
   -- Ахъ, ты, Господи!-- сказалъ онъ вслухъ и снова зѣвнулъ.
   -- Не. тревожте меня... Я дома... Слава Богу, я у мѣста.
   -- Кто это тамъ разговариваетъ?-- задаетъ себѣ вопросъ работникъ.-- Въ такіе глухіе часы и посередь улицы народъ вздумалъ булгачить!.. Слѣдовало-бы ему за безчинство накласть хорошенько, да не хочется только вставать.
   А съ улицы опять голосъ.
   -- Толкуетъ, жены боюсь... Врутъ!.. Я, Курица, да жены стану бояться? Хе-хе-хе... Да я ее сокручу, она при мнѣ не пикнетъ...
   -- Такъ вотъ кто тутъ разговариваетъ, -- поднялся Алексѣй и пошелъ къ лежавшему человѣку.-- Ты что-же это въ непоказанномъ мѣстѣ улегся, а? Пѣшто ты на своей фатерѣ, али дома безобразничаешь? Вставай да бѣги проворнѣй къ женѣ, а то запоздаешь, такъ баба тебѣ такую таску задастъ!
   -- Не тревожте меня, я на мѣстѣ...-- бормоталъ Иванъ Ѳедорычъ.
   -- Да вставай! А то еще кто проѣдетъ,-- въ теми раздавятъ тебя, и женѣ послѣ некого будетъ колотить... Вишь, на хозяйскія деньги натрескались, а мнѣ одно безпокойство съ вами... Да не упирайся! Коли владѣнья въ ногахъ ужъ нѣтъ, такъ не барахтайся: я тебя пристрою, сволоку въ безопасное мѣсто.
   И здоровый работникъ поволокъ Курицу на противоположную сторону, къ оврагу.
   -- Вотъ теперь ты и въ безопасности,-- говорилъ Алексѣй -- по крайности, не погибнетъ твоя душа безъ покаянія... Ну-ка, я тебя крошечку толкону: въ овражекъ-то ты потихоньку и скатишься.
   Работникъ замолчалъ.
   -- Должно благополучно скатился,-- проговорилъ и вздохнулъ.-- Ослабъ человѣкъ, безъ всякаго призора валялся, а я его пристроилъ, отъ погибели спасъ,-- и Алексѣй воротился къ дому, и принялся стучать въ доску.
   Вскорѣ изъ оврага до моего слуха донеслось слабое борматаніе.
   -- Дальше, дальше... не подходи близко... Скоро намъ волю объявятъ, меня обчество въ начальники выберетъ... Курица первый человѣкъ въ обчествѣ... Шапку долой! Не видишь, что начальникъ Иванъ Ѳедорычъ ѣдетъ...
   -- Ишь, не лежится ему смирно, опять булгачитъ народъ,-- заговорилъ Алексѣй.-- Въ начальство себя произвелъ,-- ахъ, ты, Курица, разнесчастная! Спалъ-бы себѣ преспокойно,-- благо ему мѣсто надежное предоставилъ,-- а завтра и на фабрику являлся, за верстакъ свой становился... Довольно, кажется, третьи сутки хозяйскій домъ спрыскиваютъ...
   Работникъ замолчалъ. Минутъ черезъ пять слышалось уже у воротъ громкое храпѣніе, а въ оврагѣ долго еще и безсвязно о чемъ-то бормоталъ Иванъ Ѳедоровичъ Курица.
   

X.

   Пятаго октября, по настоянію мачихи, отецъ устроилъ въ домѣ новоселье. Оно совпало со днемъ моего ангела.
   Празднованіе новоселья для меня было настоящимъ событіемъ. Съ шести часовъ вечера всѣ комнаты были ярко освѣщены стеариновыми свѣчами. Два офиціанта во фракахъ, бѣлыхъ галстухахъ и бѣлыхъ же нитяныхъ перчаткахъ, стояли въ передней въ ожиданіи гостей; въ столовой, гдѣ находился буфетъ, шумѣлъ огромный самоваръ; кухарка Василиса, въ новомъ накрахмаленномъ ситцевомъ платьѣ, разставляла на подносъ фарфоровыя чашки и стеклянные стаканы. Сама маменька, въ шелковомъ коричневомъ платьѣ, съ накинутою на круглыя плечи персидскою шалью и черною шелковою наколкою на головѣ, какъ-то величественно плавала изъ одной комнаты въ другую, съ выраженіемъ довольства на полномъ своемъ лицѣ, и неторопливо, тихо отдавала распоряженія. Сестра Груша, точно также нарядная, ни на шагъ не отставала отъ маменьки и во все совала свой тонкій носикъ, указывая на замѣченныя ею какія-либо неисправности или опущенія.
   -- Не безпокойся, Грушенька,-- говорила мачиха,-- офиціанты сдѣлаютъ: для того они и наняты, чтобы все было какъ можно лучше и великатнѣе, а намъ чтобы не утруждать себя.
   Тятенька въ новомъ суконномъ сюртукѣ, бѣлой манишкѣ и атласномъ галстухѣ, съ причесанными гладко волосами, посиживалъ на стульчикѣ въ залѣ, подергивалъ часто плечами и все къ чему-то прислушивался...
   Скоро начали появляться гости. Сперва пришли небогатые родственники, къ числу которыхъ принадлежалъ и Захаръ Ивановичъ съ молодою женой. Офиціанты, съ важностью и не торопясь, лѣниво снимали съ гостей пальто и салопы; но гости ихъ предупреждали, сами раздѣвались и вѣшали одёжу на крючки. Раздѣвшись, они одергивались, оправлялись и приглаживали на головахъ волосы, а потомъ уже робко входили въ зало. Они благодарили отца и мать за почтеніи и поздравляли съ новосельемъ. Отецъ встрѣчалъ ихъ радушно и ласково, а мачиха, едва наклоняя свою голову на низкіе поклоны, только приговаривала: "просимъ милости! пожалуйте! въ гостиную". Одна Марья Памфиловна свободно и весело поздоровалась съ хозяевами и смѣло направилась въ гостиную. Часовъ съ семи начали пріѣзжать "именитые" гости съ супругами. Съ ихъ появленіемъ въ офиціантахъ произошла большая перемѣна: какъ только дверь передняя отворялась, они точно съ цѣпи срывались и кидались на гостя. Я сперва испугался, подумавъ, что они хотятъ грабить богатыхъ гостей; но когда увидѣлъ, что лакеи съ почтительными поклонами, улыбками и ужимками, бережно снимали въ четыре руки енотовую шубу или лисій чернобурый салопъ, то совершенно успокоился. Отецъ принималъ и богатыхъ такъ же, какъ и бѣдныхъ; но мать -- куда ея величіе дѣвалось?-- просто таяла и разсыпалась передъ ними. А ужъ какую встрѣчу она устроила своему братцу съ супругою, такъ и сказать невозможно!
   Къ девяти часамъ гости всѣ собрались. Мужчины сидѣли въ залѣ, а женщины -- въ большой гостиной. Офиціанты разносили чай: одинъ стаканы съ чашками, а другой сухари, сливки и ромъ. Именитые гости, подливая въ чай ромъ, который они почему-то называли "сливками", вели разговоры про фабричныя дѣла и "коммерцію", высказывали мнѣніе, что надо по фабрикамъ ставить трехколесныя печатныя машины и какія-то пиротины, да заводить еще паровыя машины, потому что тогда "плепорцію" выработки товару можно увеличить въ десять разъ, а набойщиковъ, разныхъ мастеровъ и прочаго рабочаго народа сократить на половину и даже больше. Илья Андреевичъ, Разумовъ и о. Дмитрій бесѣдовали отдѣльно за столикомъ, разговаривая про сочинителей; къ нимъ присоединился мой родственникъ по матери, дяденька Николай Степановичъ, отецъ котораго управлялъ химическимъ заводомъ и былъ богатымъ человѣкомъ. О. Дмитрій перевелся въ наше село изъ Сибири, гдѣ служилъ прежде миссіонеромъ. Черноволосый, худощавый и съ задумчивыми глазами, онъ въ короткое время заслужилъ въ простомъ народѣ къ себѣ большое уваженіе, но богачи его не долюбливали и боялись: онъ говорилъ въ церкви проповѣди, въ которыхъ обличалъ за неправыя дѣла купцовъ и фабрикантовъ. Съ бѣдныхъ прихожанъ онъ денегъ не бралъ, и шелъ къ нимъ по требамъ во всякое время, въ полночь и заполночь. Дядя Николай Степановичъ былъ еще совсѣмъ молодой человѣкъ, свѣтлорусый, гладко остриженный, безъ бороды, только съ небольшими усиками, высокаго роста и тоненькій; одѣтъ онъ былъ въ коротенькій сюртучокъ и триковыя клѣтчатыя брюки въ обтяжку. О немъ говорили, что человѣкъ онъ веселаго нрава, добрый, но "кутилка". Отецъ хотѣлъ его женить, а тотъ отказывался, говоря, что еще не нагулялся. Родители не принуждали его.
   Въ большой гостиной между женщинами, или "дамами", какъ ихъ называли лакеи, находилась и маменька учителя, Ильи Андреевича, въ новомъ кубовомъ сарафанѣ и какомъ-то высокомъ "шлыкѣ", похожемъ на кичку. Богатыя родственницы и купчихи, разодѣтыя въ цвѣтныя шелковыя платья, и въ атласныхъ головныхъ наколкахъ, размѣстились по кресламъ и диванамъ, а бѣдныя, въ шерстяныхъ платьяхъ, но въ шелковыхъ наколкахъ, сидѣли на стульяхъ; всѣ держались прямо и чинно, сложивъ на животѣ ручки. Сестра Груша, вытянувшись въ струнку, посиживала на стулѣ и смотрѣла такою смиренницей, что ее трудно было и узнать. Мачиха упрашивала то ту, то другую гостью выкушать еще чашечку; а когда чай совсѣмъ отпили, то начала приглашать къ "закускѣ"; дамы отказывались, церемонились, ни одна не рѣшалась первою встать. Но когда тетенька Аксинья -- жена дяди Василія -- поднялась съ кресла, то за нею, точно по командѣ, встали и всѣ, и направились въ другую гостиную, поменьше первой, гдѣ былъ накрытъ съ закускою столъ. Меня очень насмѣтило: маменька звала закусить, а дамы, какъ только подступили къ столу, взялись прямо за бутылки да графины, стали наливать изъ нихъ въ рюмки и, морщась, потягивать.
   То же самое происходило и въ залѣ. Тятенька звалъ мужчинъ закусить, но они не шли, все что-то переглядывались и не трогались съ мѣста. А когда Прохоровъ, отецъ моего товарища по школѣ, сказалъ: "что же, господа, переглядываться-то? коли дѣло дѣлать, такъ надо приниматься", и съ послѣднимъ словомъ всталъ и направился къ "закускѣ", за нимъ потянулись и другіе; а потомъ стали ужъ безъ приглашенія подходить къ столу. Чаще всѣхъ "закусывали" дяденька Николай съ Ильею Андреевичемъ. Одинъ дядя Василій крѣпился, но и тотъ въ скоромъ времени, наговорившись про "коммерцію", началъ прикладываться къ рюмочкѣ. О. Дмитрій не выпилъ и одной рюмки винограднаго, а Разумовъ только ѣлъ и одинъ продолжалъ пить чай. Я подсѣлъ къ нимъ и слушалъ, о чемъ они разговаривали.
   -- Именинникъ,-- обратился ко мнѣ о. Дмитрій.-- Я слышалъ ты хорошо учишься. Очень похвально: при своихъ способностяхъ и большое прилежаніе оказываешь. Учись, Петя. Окончишь курсъ у Ильи Андреевича, просись у папаши въ гимназію.
   Мнѣ было очень лестно слышать отъ такого умнаго батюшки подобный отзывъ.
   -- Да, о. Дмитрій, способности у него замѣчательныя,-- подхватилъ Илья Андреевичъ, утиравшій себѣ платкомъ толстыя губы и нѣсколько разрумянившійся.-- Вотъ Разумовъ подтвердитъ.
   Мокей Васильевичъ кивнулъ головой.
   -- Знаете, батюшка, чѣмъ онъ меня недавно тронулъ?-- заговорилъ онъ.-- Заглянулъ я къ нему въ тетрадку чистописанія, а тамъ у него особый листикъ вложенъ. "Что у тебя это"? спрашиваю. Онъ смѣшался "такъ" -- говоритъ и закрываетъ рукою. Я полюбопытствовалъ -- оказались стихи.
   -- Вотъ какъ?!-- произнесъ священникъ.-- Что же онъ въ нихъ воспѣваетъ?
   Я дернулъ Мокея Васильевича за сюртукъ.
   -- Не краснѣй, Петя,-- сказалъ тотъ: -- ты долженъ гордиться этимъ, мальчикъ! Стишки его я запомнилъ, и могу ихъ вамъ прочесть, батюшка.
   Тутъ подошелъ отецъ.
   -- Прочитай, Разумовъ, прочитай!-- подхватилъ дяденька Николай.
   Я чуть со стыда не сгорѣлъ, когда Мокей Васильевичъ на-распѣвъ началъ читать мой "стишокъ". Я не помню всего стихотворенія, но начало его сохранилось въ моей памяти:
   
   Близъ дремучаго бора
   Серебристая рѣчка бѣжитъ,
   И, сверкая, изъ угора
   Студеный ключъ журчитъ.
   
   -- Молодчина!-- хлопнулъ меня по плечу дяденька Николай.-- Каковъ пузырь! Непремѣнно нужно поощрить талантъ: я подарю тебѣ стихотворенія Кольцова и "Руслана и Людмилу" Пушкина.
   Лицо Ильи Андреевича покраснѣло, щеки залоснились; батюшка смотрѣлъ на меня какъ-то загадочно; Мокей Васильевичъ тихо улыбался. Но что меня въ особенности обрадовало, такъ это восклицаніе отца.
   -- Ай, сынокъ! Да ты у меня сочинитель!
   -- Илья Андреевичъ, пойдемъ, выпьемъ за талантъ моего племянника -- позвалъ учителя дядя Николай.
   -- Да, Николай Степановичъ, вотъ какіе у меня ученики!-- похвалился Илья Андреевичъ, отправляясь съ дядей къ столу.
   -- Сколько лѣтъ Пети?-- спросилъ о. Дмитрій.
   -- Восемь исполнилось,-- отвѣчалъ мой тятенька.
   -- Только?! Я полагалъ, что ему, по крайней мѣрѣ, лѣтъ десять. Стихи, правда, весьма наивные, дѣтскіе, Мокей Васильевичъ,-- прибавилъ батюшка,-- и размѣръ не вездѣ соблюденъ; но въ нихъ сказываются задатки чего-то... Удивляюсь, откуда въ немъ явилась наклонность къ поэзіи?
   Тутъ я замѣтилъ, что Мокей Васильевичъ покраснѣлъ до корней своихъ густыхъ темнорусыхъ волосъ.
   -- Должно быть, врожденный въ немъ талантъ, батюшка.
   -- Одинъ дяденька Василій, сидѣвшій важно на диванѣ, отнесся неодобрительно къ стихотворному таланту своего племянника.
   -- А я такъ полагаю, о. Дмитрій,-- заговорилъ дяденька своимъ тихимъ и вкрадчивымъ голоскомъ,-- что по нашему, купеческому положенію,-- хотя зять мой и не купецъ, но онъ уже теперь, почитай, что ужъ на линіи съ нами состоитъ,-- подобныя наклонности поощрять не слѣдуетъ: это одно пустое баловство. Въ нашемъ дѣлѣ, коммерческомъ, сочиненія эти ни къ чему.
   -- Справедливо!-- подхватилъ рядомъ сидѣвшій съ нимъ купецъ: -- въ нашемъ дѣлѣ это можетъ послужить только къ совращенію съ пути истиннаго.
   -- Вы такъ думаете?-- спросилъ батюшка.
   -- Точно такъ-съ, -- отвѣчалъ дяденька Василій.-- Возьмемъ, къ примѣру, хоша-бы моего сынка, Алексашу, -- ему теперь всего двѣнадцатый годокъ идетъ, онъ у "мастерицы" учился. Опредѣлилъ я его въ контору при нашемъ постояломъ дворѣ -- самому мнѣ въ пору только по фабрикѣ усмотрѣть. И какъ вы полагаете? Мальчикъ встаетъ съ пяти часовъ утра, ложится въ одиннадцать или двѣнадцать, самъ извощикамъ выдаетъ овесъ и сѣно, наблюдаетъ, кто изъ нихъ обѣдалъ, кто пилъ чай, все записываетъ, выкладываетъ на счетахъ и самъ разсчитывается съ извощиками. Я за сыномъ, какъ за каменной стѣной! Вотъ какой талантъ нашимъ дѣтямъ требуется, а не сочинительство.
   Бѣдные родственники, пріютившіеся въ уголкѣ и внимательно слушавшіе рѣчь богатаго купца, только переглядывались между собою да протяжно вздыхали.
   -- Позвольте вамъ на это возразить, Василій Павловичъ,-- сказалъ о. Дмитрій: -- Овому -- талантъ, овому -- другой.
   -- Ну, братецъ Василій Павлычъ, -- вступился дядя Николай, возвратившійся съ учителемъ отъ закуски, -- ты говоришь такъ потому, что кромѣ своей фабрики да постоялаго двора ничего не знаешь. А я хоть не окончилъ полнаго курса, но учился въ Москвѣ, въ коммерческомъ училищѣ, и могу понимать, что и въ нашемъ званіи всякій талантъ надо поощрять. Петяшка! или ко мнѣ, я тебя, шельмеца, за твои стихи поцѣлую.
   Дяденька Василій тихонько засмѣялся въ свою широкую рыжую бороду.
   -- Хе-хе-хе, Николай Степановичъ. Прокуратъ ты, надсмѣшникъ большой.
   Въ углу тихо переговаривались;
   -- Дастъ же Господь человѣку этакій умъ.
   -- И у Василья Павловича ума -- палата. Какой громаднѣйшій капиталъ въ короткое время составилъ.
   Въ это время я увидѣлъ лицо тетки: противъ обыкновенія оно не было печально,-- наоборотъ, улыбалось мнѣ изъ-за двери сосѣдней комнаты. Я подбѣжалъ къ ней.
   -- Что, тетенька?
   -- Ничего, милый. Прислушиваюсь: очень тебя всѣ хвалятъ.
   -- А тебѣ любо?
   -- Любо, Петенька,-- и она погладила меня по щекѣ.-- Ты не слушай, что дядя Василій говоритъ.
   -- Я и не слушаю, тетенька. А отчего баушка не пришла?
   -- Стара ужъ она, касатикъ. Ей не надо пировъ. И я скоро домой уйду.
   -- Нѣтъ, ты посиди подольше, тетенька!
   Именитые сѣли за карты.
   -- Зять,-- говорилъ дядя Василій,-- почему у тебя всего одинъ ломберный столъ? Чай, не разорился бы, купить лишнихъ два стола.
   -- Не разсчитывалъ, Василій Павлычъ, что у меня въ домѣ будутъ въ карты играть.
   -- Напрасно! Нонича у насъ вездѣ приняты карты. Вотъ я, къ примѣру сказать, хоша не беру ихъ въ руки, а у меня въ домѣ пять ломберныхъ столовъ.
   -- Сравнилъ ты меня съ собою! Вѣдь, ты купецъ, а я крестьянинъ, и у тебя мошна-то куда потолще моей будетъ.
   Дядя самодовольно улыбнулся и погладилъ свою длинную рыжую бороду.
   -- Люблю, зять, что ты не возгордился выстроивши новый домъ и уваженіе мнѣ оказываешь.
   Отецъ ни слова въ отвѣтъ не "казалъ, отошелъ въ сторону бѣдныхъ родственниковъ и сталъ ихъ звать къ закускѣ. Я хотѣлъ броситься къ нему на шею и сказать, чтобы онъ выгналъ изъ нашего дома дядю Василія. О, какъ. я возненавидѣлъ съ этой минуты маменькина братца!
   -- Одного боюсь я,-- говорилъ нѣсколько времени спустя дядя Василій, успѣвшій уже порядочно "закусить", -- боюсь я, что при своемъ талантѣ, будетъ ли мой Алексаша долговѣченъ? Вѣдь такіе дѣти и Богу надобны.
   -- Не безпокойся!-- хлопнулъ его по плечу дядя Николай: -- съ такимъ талантомъ онъ проживетъ у тебя до ста лѣтъ.
   -- Ахъ, какъ бы твоими устами да медъ пить, -- вздохнулъ дяденька Василій.
   -- Вѣрно говорю. Еще при твоей жизни Александръ отцовскій капиталъ утроитъ. Пойдемъ, тяпнемъ хереску за талантъ Сашутки.
   Мужчины дѣлались все развязнѣе, веселѣе, громче раздавались ихъ голоса и шумнѣе становился ихъ смѣхъ. Даже бѣдные родственники начали говорить вслухъ, а нѣкоторые изъ нихъ до того набрались храбрости, что подошли къ карточнымъ столамъ, встали за спинами игроковъ и глядѣли имъ въ карты.
   Непринужденно ужъ держали себя и гостьи: щеки у нихъ разрумянились и язычки развязались; онѣ безъ умолку болтали, махали руками и хихикали. Одна пожилая родственница, жена гравера, вызвала на разговоръ учителеву маменьку. Та принялась ей разсказывать про своего "Илюху", какой онъ у нея умный, да къ матери своей почтительный; а дальше стала говорить, что отъ невѣстъ Илюхѣ нѣтъ отбою, свахи ходятъ чуть не каждый день, да все отъ "бо-огатыхъ", съ большимъ приданымъ...
   -- Что говорить,-- ввернула слово граверша,-- вашъ сынокъ -- лестный женихъ!
   -- А ты подожди, не перешибай меня. Анамедни привалила отъ какой-то милліонщицы сваха. У отца невѣстина, сказывала, фабрика, лавки въ лабазѣ, домъ большой каменный, а дѣтей всего только и есть, что одна единая дочь. Отецъ, вишь, все имѣнье на дочь подпишетъ.
   -- Скажите, какое счастье! Да это прямо кладъ вамъ въ руки дается... А чья будетъ невѣста, Матрена Пахомовна?
   -- Баяла мнѣ сваха-то, да я, вѣдь, безпамятлива, позабыла ихнее прозваніе.
   -- Кто же бы это такая?-- недоумѣвала хитрая собесѣдница, а сама едва примѣтно усмѣхалась и посматривала на купчихъ, румяныя щеки которыхъ надулись, а грудь и плечи отъ чего-то тряслись.-- Всѣ невѣсты милліонщицы, кажется, у насъ на перечетѣ. Развѣ ужъ не Дурдушкина ли Анна Максимовна? Она точно одна дочь...
   Дамы закрылись платочками.
   -- Да гляди, она самая и будетъ,-- сказала Матрена Пахомовна.
   -- Какой талантъ сынку вашему открывается. Навѣрно онъ предложеніе невѣсты принялъ?
   -- На глаза къ себѣ свахи не подпустилъ. Прогналъ.
   -- Прогналъ?!!
   Граверша всплеснула руками и такое сдѣлала лицо, что въ гостиной всѣ такъ и прыснули отъ смѣха... Но старуха не догадалась, что надъ нею съ сыномъ потѣшаются; она сама, весело усмѣхнулась и продолжала разсказывать:
   -- Не вѣрите мнѣ, бабы, а я правду вамъ сказываю. На Илюхѣ моемъ теперь два чина, такъ купецкаго званія дѣвку ему и не охота брать. "Я", говоритъ, "мамаша, человѣкъ благородный, и жену за себя хочу изъ благородныхъ взять". Вотъ онъ у меня какой! Смѣкаю я, енеральскую дочь, плутяга, наровитъ гдѣ высватать.
   -- Развѣ, что вотъ такъ, -- дѣло понятное. Ниже енеральской дочери сыну вашему невѣсты и взять невозможно!
   "Молодая" Марья Памфиловна, вскочила со стула, закрыла лицо руками и побѣжала черезъ вторую гостиную въ комнату, гдѣ мы обыкновенно пили чай и обѣдали. Маменька стала приглашать къ закускѣ, гости покатывались со смѣха и громко хохотали.
   Мнѣ не понравилось, что онѣ смѣялись надъ простой старухой, и я прошелъ въ столовую, куда скрылась Марья Памфиловна. Она стояла у окна, плечи ея судорожно вздрагивали. Я тихонько позвалъ ее. Она обернулась, на глазахъ блестѣли слезы, и она подбѣжала ко мнѣ.
   -- Петинька!-- вскликнула она.-- Что тебѣ надо?
   -- Мнѣ ничего не надо. А ты о чемъ плачешь?
   -- Да ужъ больно я... много... При старухѣ то не хорошо смѣяться, такъ я сюда и выбѣжала, да все тутъ... до слезъ инды хохотала.
   -- А ты зачѣмъ смѣялась-то? Надъ старухой грѣхъ смѣяться.
   -- Ахъ, милый! Знаю, что нехорошо надъ людьми смѣяться, да ужъ больно главерша плутиста, а старуха спроста все и выболтала.
   -- А правду старуха разсказывала?
   -- Она-то правду говорила, -- ей что лгать! а вотъ свахи-то, про которыхъ она сказывала, вѣрно на смѣхъ отъ кого были подосланы: знаютъ, что старуха проста, надъ ней люди и куражатся.
   Я пришелъ въ негодованіе, началъ съ жаромъ говорить, какъ это дурно, какъ грѣшно... Но молодая провала меня: посмотрѣвъ съ улыбкою, она сказала:
   -- Тебѣ, Петинька, поклонъ прислали.
   -- Кто?
   -- А ты, догадайся самъ!
   Я немного задумался, и вдругъ вспыхнулъ весь.
   -- Не-ужъ-то... она?
   -- Аннушка тебѣ кланяется. Я недавно была у нея, и она о тебѣ все разспрашивала.
   Сердце во мнѣ забилось, и я прерывающимся голосомъ, съ усиліемъ вымолвилъ:
   -- Такъ она... помнитъ меня?
   -- Помнитъ. Аннушка слышала, что ты хорошо учишься, и велѣла тебѣ сказать, что это ей очень пріятно, и что она непремѣнно выйдетъ за тебя замужъ... когда ты большой выростешь.
   -- Неправда... Ты это нарочно говоришь?
   -- Ужъ повѣрь мнѣ, что говорю правду, я передъ тобой не солгу. А теперь пойдемъ къ гостямъ: меня пожалуй тамъ хватятся.
   У стола съ закуской тетенька Аксинья, наливая въ рюмочки, говорила моей мачихѣ.
   -- Люблю я тебя, Настя, страсть какъ люблю! Давай мы съ тобой закусимъ... Только взгляни сперва къ мужчинамъ, не видитъ ли меня, другъ то мой сердечный, братецъ-то твой возлюбленный? Знаешь, вѣдь, какой онъ у меня золото.
   -- Нѣтъ, Аксинья Ларивоновна, братецъ съ Николаемъ Степановичемъ да съ учителемъ очень занялись закуской. Не кушаю я напитковъ, сама ты хорошо это знаешь, но съ тобою, любви ради, рюмочку выкушаю.
   -- Спасибо! Дай я тебя поцѣлую... Смотри же, позови меня къ себѣ въ кумы. Чай, ужъ скоро?
   Маменька потупилась.
   -- Нѣтъ еще... Не ближе, какъ послѣ святокъ.
   -- Дай Богъ тебѣ мальчика!.. Петяшка, а ты что тутъ вертишься?-- прикрикнула на меня тетка.-- Видишь, Груша сидитъ на одномъ мѣстѣ, сидитъ степенно, а ты бѣгаешь...
   Я поспѣшилъ перейти въ мужскую компанію. Тамъ о. Дмитрій и Мокей Васильевичъ прощались съ моимъ отцомъ, говорили, чтобы онъ не ходилъ ихъ провожать, что они уйдутъ потихоньку, незамѣтно; но отецъ не послушался, вышелъ ихъ провожать въ переднюю. Илья Андреевичъ, весь красный, горячо спорилъ съ дяденькой Николаемъ о Пальмерстонѣ: первый говорилъ, что если-бы не Пальмерстонъ, то у насъ Крымской войны не было-бы и Севастополь никогда не взяли, а второй оспаривалъ и говорилъ, что всему причина Наполеонъ III.
   -- Я же вамъ доказывалъ, -- горячился Илья Андреевичъ,-- что Наполеонъ вступилъ въ войну по интригѣ Англіи, а всѣми дѣлами въ Лондонѣ ворочалъ Пальмерстонъ.
   -- А я это отвергаю!-- не уступалъ дяденька Николай:-- Пальмерстонъ ничего-бы не сдѣлалъ, если-бы мы не задѣли Наполеона. Учитель ты, а въ дипломатіи столько же понимаешь, сколько твой послѣдній ученикъ.
   -- Наполеонъ -- узурпаторъ, и голосъ его въ Европѣ мало значилъ... А на счетъ дипломатіи тебѣ меня не учить: я отличился студентомъ семинаріи и скоро буду коллежскимъ секретаремъ.
   -- Э! Да что намъ Пальмерстонъ или Наполеонъ!-- спохватился дядя Николай.-- Пойдемъ, выпьемъ лучше, учитель!
   А дядя Василій, сидя въ уголкѣ, горестно взывалъ къ сосѣдямъ, бѣднымъ родственникамъ:
   -- Други милые!-- Прошу я васъ, спойте вы мнѣ. Тошно мнѣ одному на свѣтѣ жить, успокойте меня, отведите душеньку.
   Но оказалось, никто не пожелалъ.
   -- Коли такъ, я самъ ужъ спою.
   И онъ запѣлъ. Пѣлъ дядя тихимъ голосомъ, протяжно и заунывно, а изъ глазъ его текли по щекамъ слезы. Мнѣ почему-то страшно жалко сдѣлалось дядю.
   -- Вотъ мы про Наполеона съ Пальмерстономъ споримъ, -- сказалъ дядя Николай учителю, -- а вонъ братъ Василій слезы проливаетъ. А, вѣдь, онъ скоро милліонеромъ будетъ.
   Отецъ подозвалъ меня къ себѣ и сказалъ:
   -- Ступай къ себѣ наверхъ, сынокъ: спать пора. Поужинаешь въ кухнѣ, а здѣсь дожидаться тебѣ нечего...
   Долго я не могъ заснуть: внизу раздавался смѣшанный говоръ: женщины писклявыми голосами пѣли пѣсни, звенѣли стаканы, ножи съ вилками... Другой голосъ мнѣ послышался, мелькнуло прелестное лицо съ чудной улыбкою, голубые глаза остановились на мнѣ и теплыя губы коснулись тихо моихъ... "Милая... Ангелъ..." шепчу я. "Ты не забыла меня..." и засыпаю.
   

XI.

   На слѣдующій день Илья Андреевичъ въ классъ не приходилъ: сказался больнымъ.
   -- А мы такъ ротъ по немъ и заплачемъ!-- громко сказалъ Воробьевъ.-- Боленъ... Знаемъ, чѣмъ учитель нездоровъ. Давича, какъ я изъ дому въ училище шелъ, запримѣтилъ, куда ихняя кухарка бѣгала: юркнула въ одно мѣсто, а минутъ черезъ пятокъ вышла, завернувши бутыль въ шаль, да и побѣжала домой кочеткомъ.
   -- А ты скажи намъ, куда это она бѣгала?-- допытывались у всезнающаго Воробьева.
   -- Извѣстно, -- въ "подпушку". Слыхали, поди, что у насъ "подпушкой" зовется.
   -- Не-уж-то?!-- удивлялись посвященные въ эту тайну и голосомъ, пониженнымъ до захватывающаго духъ шопота, добавляли:-- вѣдь это... кабакъ.
   Въ подтвержденіе справедливости товарищеской догадки Воробьевъ тряхнулъ важно головой и вихры у него поднялись.
   -- Одно плохо,-- сказалъ:-- злой, пожалуй, послѣ болѣзни придетъ.
   Черезъ три дня учитель явился въ школу съ опухшимъ лицомъ и подвязанной щекою; въ продолженіе всего утренняго класса онъ ко многимъ придирался, дралъ за ухо, линейка часто прогуливалась по дѣтскимъ рукамъ и головамъ; а Воробьевъ за свои "рожи", какія онъ дѣлалъ учителю, былъ поставленъ на колѣни.
   -- Просидишь ты у меня два года въ среднемъ отдѣленіи, шалунъ! Моложе тебя другіе, да ужъ въ старшемъ, а ты еле въ среднее перевалилъ...
   Наказанный, какъ только учитель отъ него отвернулся, высунулъ языкъ и сдѣлалъ ему носъ.
   Но подобнаго рода сцены не производили на насъ особеннаго впечатлѣнія, -- мы такъ къ нимъ привыкли; но несправедливость наказанія всѣ чувствовали и сердца наши всякій разъ отвращались отъ учителя. Мы любили свое училище и большинство изъ насъ занималось прилежно, съ охотою и большимъ интересомъ. Я шелъ впередъ быстрыми шагами; со второй четверти сдѣлался первымъ ученикомъ старшаго отдѣленія, возбуждая со стороны однихъ удивленіе, а со стороны другихъ зависть и досаду.
   -- Лобану везетъ, -- говорилъ Воробьевъ.-- Да, вѣдь, къ нему учителя мирволютъ, потому за-все къ отцу его въ гости ходятъ. Найдутся у насъ и поумнѣе его, да позади остаются: бѣдные, отцамъ ихнимъ угощать нечѣмъ.
   -- Ну, братъ Воробей, ты ужъ это напраслину говоришь, -- возражалъ кто-нибудь изъ правдивыхъ: -- вонъ у насъ милліонщики учатся, а въ первые ученики что-то не попадаютъ.
   -- А ты что заступникъ?-- огрызался Воробьевъ.-- Много ты понимаешь.
   И по прошествіи какихъ-нибудь минутъ двухъ-трехъ, "заступникъ" тихо вскрикивалъ:
   -- Воробей, ты что за волосья дергаешь?
   Но если школьные успѣхи меня радовали, то въ домашней жизни я много терпѣлъ отъ своей маменьки. Чѣмъ ближе время подходило къ Рождеству, тѣмъ она дѣлалась все сердитѣе; что бы я ни сдѣлалъ, что ни сказалъ, все ей не нравилось, она фыркала и бранилась. Чѣмъ ласковѣе со мною обходился отецъ, тѣмъ непріязненнѣе -- мачиха. Если она увидитъ, что тятенька подарилъ мнѣ новую книжку, она по цѣлымъ днямъ ѣстъ меня. Даже въ своей комнатѣ, гдѣ я больше и проводилъ время, и тамъ мнѣ не было отъ нея покоя. Сидишь у окна за столикомъ и готовишь уроки; задумаешься на минуту, посмотришь въ окно, увидишь далекія поля, покрытыя снѣгомъ, голубое небо, и воображеніе начинаетъ рисовать чудныя картины... И вдругъ позади услышишь голосъ:
   -- Еще выискиваются умники, которые его хвалятъ, а онъ просто какой-то божевольный, дурачекъ... Вишь, вылупилъ глазища и глядитъ не вѣсть на что вдальку. Нѣшто этакія умны-то дѣти бываютъ? Вотъ мой племянникъ, Сашенька, сынокъ братца Василія, уже подлинно сказать, что разумникъ; со стороны на него смотрѣть пріятно: и почтительный ко всѣмъ, и услужливый да очесливый, на счетахъ какъ хлопаетъ и родителю своему старается капиталъ пріобрѣсти. А нашъ куда годится?.. Своебышникъ, дурачекъ.
   Напрасно я ломалъ себѣ голову и доискивался причины, почему меня не любитъ мачиха. На бабушку съ тетенькой она теперь не сердится, я никогда ей грубаго слова не скажу, я даже готовъ съ радостію все бы сдѣлать, только-бы она на меня не сердилась. А она все хуже да хуже со мной... Не родной я ей, да, вѣдь, я знаю, и у другихъ моихъ товарищей матери не родныя, а не обижаютъ... Еще меньше я понималъ, почему Груша, родная моя сестрица, держитъ сторону мачихи и постоянно на меня нападаетъ. Неужели только потому, чтобы предъ мачихою выслужиться? Захочешь иногда вечеромъ книжечку почитать или придетъ въ голову стишокъ какой написать, а она изъ своей комнаты ужъ и кричитъ:
   -- Петяшка! что у тебя долго огонь горитъ? Ты спать мнѣ не даешь.
   Я встану и притворю дверь. Но сестра недовольна и опять кричитъ, что я не даю ей спокоя.
   -- Сейчасъ погашу, -- отвѣтишь и сидишь.
   Не вытерпитъ, влетитъ въ мою комнату и прямо къ столу:
   -- Вотъ-же коли тебѣ! на!-- и задуетъ свѣчку.-- Дурачекъ, божевольный!
   Обиды сестры меня больше огорчали, чѣмъ брань и сердитое ворчанье мачихи. Я часто обливался слезами, горько плакалъ и думалъ:
   "Вотъ и Груша меня дурачкомъ называетъ. Видно, я такой и есть: онѣ больше меня знаютъ, чѣмъ посторонніе... да и Воробьевъ вонъ что говоритъ... А бабенька, а тетенька? Онѣ умникомъ меня считаютъ... Нѣтъ, лучше ужъ объ этомъ не думать..." Между тѣмъ сомнѣніе точило меня и горькія думы бродили въ моей головѣ, а въ окна глядитъ морозная зимняя ночь. По ясному небу, усѣянному яркими звѣздами, тихо плыветъ мѣсяцъ. Дома, фабрики, далекая колокольня, деревья въ бѣлой бахромѣ, все видно и стоитъ неподвижно, объятое крѣпкимъ сномъ. Кое-гдѣ мелькаютъ огоньки, на крышахъ вспыхиваютъ снѣга; порою откуда-то вырвется пѣсня фабричныхъ и сразу оборвется, по улицѣ съ визгомъ пронесутся сани, и опять все смолкнетъ, затихнетъ. А мѣсяцъ все свѣтлѣе и свѣтлѣе дѣлается, звѣзды горятъ и перемигиваются между собою... "Вотъ тамъ, на небѣ, нѣтъ обидъ, тамъ одни святые, они живутъ въ мірѣ и вѣчной радости... Скорѣе-бы туда!.. Но, вѣдь, туда нельзя, пока не умрешь, а когда умрешь? Объ этомъ никто не знаетъ... Но вѣдь и на землѣ хорошо-бы жить, еслибы только люди были всѣ добрые, особенно маменька да Груша... Стану я еще лучше учиться, и когда меня всѣ будутъ хвалить, онѣ перестанутъ звать дурачкомъ да божевольнымъ". Книги и учебники были для меня, послѣ бабушки, лучшимъ убѣжищемъ отъ всѣхъ домашнихъ непріятностей, и желаніе знать больше росло и крѣпло.
   Наступило Рождество Христово, а за нимъ и святки. Еще передъ праздниками съ нѣсколькими изъ своихъ товарищей я условился на святкахъ рядиться. Мокей Васильевичъ посовѣтовалъ намъ разучить какую-нибудь пьесу.и принесъ мнѣ нѣсколько книжекъ. Но не было ни одного водевиля, гдѣ участвовали-бы одни мужчины, безъ женщинъ, которыхъ играть было некому. Это обстоятельство заставило меня призадуматься, и я передъ самымъ Рождествомъ отпросился ночевать къ бабушкѣ и написалъ у нея въ одну ночь "Матроса Черноморскаго флота". Матеріаломъ для этого произведенія послужили разсказы про Крымскую войну, о которой я очень много слышалъ. Содержаніе "Матроса" заключалось вотъ въ чемъ: гдѣ-то и въ какомъ-то городѣ, проѣздомъ, офицеръ встрѣчается съ раненымъ матросомъ, возвращающимся домой; изъ разговора съ нимъ узнавъ, что матросъ служилъ въ черноморскомъ флотѣ и былъ въ дѣлѣ при Синопѣ, офицеръ заставляетъ его про все разсказать. Сначала идутъ діалоги, а потомъ сплошной монологъ. Боцманъ (Воронченко) съ жаромъ разсказываетъ объ истребленіи непріятельской флотиліи и сожженіи Синопа; потомъ переходитъ къ оборонѣ Севастополя и заключаетъ смертью Корнилова и Нахимова. Но такъ какъ въ пьесѣ съ "словами" были только офицеръ, матросъ и деньщикъ, а играть хотѣло десять человѣкъ, то я придумалъ ввести пѣніе; поэтому "матросъ" оканчивался народнымъ гимномъ. Товарищамъ я никому не повѣдалъ, кто былъ авторъ этого произведенія; но Разумову показалъ: онъ одобрилъ "сценку", велѣлъ хорошенько переписать и подарить ему на память.
   Отецъ мнѣ позволилъ рядиться. Офицера игралъ Саша Прохоровъ, Кузьминъ -- деньщика, а я самого матроса. Мокей Васильевичъ насъ училъ, какъ нужно говорить, кому гдѣ стоять или сидѣть и т. п. Онъ присутствовалъ на первомъ представленіи, которое мы давали у насъ въ домѣ; а потомъ каждый вечеръ разъѣзжали по домамъ родственниковъ въ пошевняхъ, заложенныхъ парою лошадей,-- Прохоровъ выпросилъ у своего отца. Маменька приказала, чтобы мы представили "камедь" и у дяденьки Василія. Мнѣ не хотѣлось къ нему ѣхать, но дѣлать нечего: нельзя было ослушаться. Въѣхали мы во дворъ и остановились у крыльца. Здѣсь насъ встрѣтилъ двоюродный братъ.
   -- Никакъ ряженые къ намъ пріѣхали, -- сказалъ онъ.-- Кто такіе вы сами будете?
   -- Это мы, Саша: я, Протасовъ, съ товарищами...
   -- Ахъ, Петръ Андреичъ! Да васъ и не узнаешь... Какъ это вы, сударь, нарядились?
   -- Я -- матросомъ. Видишь, на мнѣ матросская шляпа.
   -- Веселые люди, у нихъ всѣ святки праздникъ. А вотъ нашему брату и отдохнуть некогда, все за дѣлами... Ну, пожалуйте вверхъ, тятенька у себя-съ. Можетъ примутъ.
   -- А ты придешь на насъ глядѣть?-- спросилъ Прохоровъ.
   -- Развѣ только на васъ посмотрѣть, Александръ Николаичъ, а то у меня полна кухня извощиковъ, надо съ ними будетъ разсчитываться.
   -- А если тебѣ некогда, такъ и не приходи: позабудешь еще съ какого-нибудь извощика за обѣдъ получить.
   -- Насмѣшникъ вы, Александръ Николаичъ, насмѣшникъ!-- засмѣялся мой двоюродный братъ точно такъ же, какъ смѣялся и его отецъ.
   Мы поднялись во второй этажъ и вошли въ теплый корридоръ. Горничная направилась о насъ доложить. Мы ждали минутъ пять, не раздѣваясь.
   -- Что же это долго, -- говорилъ Саша Прохоровъ: -- важность, что-ли, хочетъ свою передъ нами показать. Поѣдемъ, Петя... Ну, его!..
   Но вернулась горничная и попросила насъ въ залу. Мы наскоро раздѣлись, вошли въ большое зало, освѣщенное двумя стеариновыми свѣчами, сдѣлали необходимыя приготовленія и скрылись опять въ корридоръ, оставивъ дверь полуотворенною. Изъ гостиной вошелъ Дядя, опустился на диванъ и проговорилъ:
   -- Что же, комедіанты, начинайте.
   Представленіе немедленно началось. Первыми выступили на сцену офицеръ съ денщикомъ. Поговорили. Офицеръ приказываетъ позвать матроса.
   -- "Здравія желаю, ваше благородіе"!-- произноситъ басомъ матросъ, останавливаясь передъ офицеромъ въ почтительномъ разстояніи и вытягивая руки по швамъ.
   -- "Спасибо", -- говоритъ офицеръ.-- "Такъ ты былъ въ дѣлѣ при Синопѣ?"
   -- "Точно такъ. На кораблѣ "Константинъ" лихо поработали, господинъ офицеръ".
   -- "Молодецъ. Я по газетамъ знаю, какъ происходило это дѣло, но мнѣ интересно бы слышать отъ самого очевидца. Можешь ты мнѣ про все разсказать?"
   -- "Могу, ваше благородіе".
   Послѣ нѣсколькихъ другихъ короткихъ вопросовъ и такихъ же на нихъ отвѣтовъ, начинается разсказъ боцмана Воронченко. Дядя молча сидитъ на диванѣ и слушаетъ: онъ въ своемъ единственномъ числѣ составляетъ всю публику въ залѣ. Сынокъ его выглянулъ на минуту изъ гостиной; но какъ Прохоровъ замолчалъ и сталъ говорить одинъ матросъ, онъ не замедлилъ скрыться. Все представленіе продолжалось меньше четверти часа. Публика, т. е. дядя Василій, слушаетъ какъ-то сурово. Боцманъ произноситъ послѣднія слова, изъ корридора появляются остальные артисты, всѣ падаютъ на колѣни и хоромъ поютъ: "Боже, Царя, храни" -- и представленіе окончилось. Дядя тяжело подымается съ дивана, медлительно направляется къ гостиной и говоритъ:
   -- Аксинья! дай ребятишкамъ пряниковъ да орѣховъ, -- и, не прибавивъ ни слова въ сторону артистовъ, совершенно исчезаетъ.
   Много товарищи послѣ смѣялись надъ дядею, а Прохоровъ сердился.
   -- Какъ важничаетъ, скоробогатый! Мой папаша богаче его, да развѣ такъ насъ принялъ? со всѣми разговаривалъ и хвалилъ, а мамаша вареньемъ, канфетами угощала. А этотъ ни слова не сказалъ.
   У крыльца, когда мы садились въ сани, двоюродный братецъ снова показался, чтобы засвидѣтельствовать почтеніе Прохорову.
   -- Вы лучше всѣхъ представляли, Александръ Николаичъ!-- сказалъ сынокъ дяденьки.
   -- А ты бы еще больше похвалилъ, если бы совсѣмъ отъ извощиковъ не приходилъ,-- отвѣчалъ Прохоровъ.-- Кучеръ,-- прибавилъ онъ: -- поѣзжай на Пахатную улицу. Знаешь гдѣ Разумовъ живетъ?
   Послѣ святокъ у меня явился маленькій братецъ. Одновременно съ нимъ въ домъ вошло новое лицо: тринадцатилѣтняя, миловидная дѣвушка, которую всѣ стали звать "нянькою". Мать лежала больная, и все время за ней по-перемѣнно ухаживали, то бабушка, то тетка. Снова у насъ былъ пиръ, но не такой уже шумный, какъ справляли новоселье: справляли крестины; тетенька Аксинья съ дядей Николаемъ были воспріемниками, и я въ первый разъ тогда увидѣлъ своего маленькаго братца: красный онъ весь, личико сморщенное, какъ у старика, и все онъ плакалъ да на что-то жаловался.
   Въ великомъ постѣ я говѣлъ, исповѣдовался и причащался. Отецъ Дмитрій подалъ мнѣ изъ своихъ рукъ просфору и сказалъ:
   -- Поздравляю съ принятіемъ св. Тайнъ. Желаю здоровья и успѣха въ ученьи.
   Дни становились все длиннѣе: солнце чаще выглядывало съ постепенно голубѣвшихъ небесъ; на улицахъ снѣгъ бурѣлъ, съ кровель капало и висѣли ледяныя сосульки. Постъ перевалилъ за половину, и время понеслось съ неимовѣрною быстротой. Пришелъ Алексѣй, человѣкъ Божій: съ горъ, по оврагамъ и улицамъ потекли ручьи, забурлили потоки, мѣстами обнаружились проталины и черная земля жадно впитывала въ себя воду.
   
   Еще въ поляхъ бѣлѣетъ снѣгъ,
   А воды ужъ весной шумятъ...
   
   Да, повсюду тепломъ вѣяло, весною пахло! Вотъ ужъ и грачи прилетѣли, и скворцы показались, и кулики на проталинкахъ посвистывали.
   "Теперь и Пасха недалеко. Скоро Христа пойдемъ встрѣчать. А послѣ Пасхи еще шесть недѣлекъ осталось въ училище походить; а тамъ и экзаменъ, и опять каникулы...
   Наступило Лазарево воскресенье. По обыкновенію, съ утра мы всѣ собрались въ школу. Большая мрачная комната биткомъ набита разновозрастными учениками, начиная съ семилѣтняго малыша Вани Хрулева и кончая семнадцатилѣтними молодцами, съ пробивающимися усиками и пушкомъ на подбородкахъ; занимаемся мы неохотно. Мы чего-то съ томленіемъ ожидаемъ и ежеминутно посматриваемъ на фигуру съ молодымъ, кубышкообразнымъ лицомъ, возсѣдающую за кафедрою въ хорошо знакомомъ намъ "драдедамовомъ" костюмѣ. Хотя нашъ учитель имѣлъ уже два чина и подписывался "губернскій секретарь", но въ школѣ не любилъ франтить и въ классъ постоянно являлся въ одной несмѣняемой парѣ, въ которой я въ первый разъ его увидѣлъ при своемъ поступленіи въ школу. За свой "драдедамовый" костюмъ Илья Андреевичъ не мало вызывалъ насмѣшекъ среди учениковъ, а Воробьевъ иначе его и не называлъ заглаза, какъ "рябая кукушка". И теперь, когда мы находимся въ страшномъ томленіи и съ напряженіемъ прислушиваемся, чтобы не проронить отраднаго слова, какое вотъ сейчасъ, сію же минуту произнесетъ учитель, -- Воробьевъ толкаетъ ногою сосѣда и шепчетъ: "скорѣе-бы... что онъ, рябая кукушка, тянетъ, словно мы и не знаемъ, что нынче роспускъ?" -- и безъ всякаго уже дурного умысла, а по привычкѣ дернулъ за волосы одного. изъ своихъ товарищей. Мокей Васильевичъ, сидѣвшій въ концѣ одного стола средняго отдѣленія, видитъ продѣлки шалуна и только покачиваетъ головой.
   Наконецъ намъ заданы уроки, и нашъ Илья Андреевичъ встаетъ съ мѣста.
   -- Дѣти! вы свободны отъ занятій до Ѳоминой недѣли.
   Разомъ шумъ, хлопанье досокъ на партахъ, говоръ и скаканія черезъ скамейки поднялись; въ углу, гдѣ верхнее платье, началась давка, крики и бѣгство изъ школы.
   -- Тише выходить, по одному!-- раздавался наставническій голосъ.-- Не забывайте, что вы еще въ классѣ, а не на улицѣ.-- И при этомъ ни линейки по головѣ, ни дранья за ухо, ничего не пришлось испытать кому-либо изъ учениковъ!
   -- Прощайте, Илья Андреевичъ!-- кричали голоса.-- Мокей Васильевичъ! прощай!
   А самъ Илья Андреевичъ, пропуская мимо себя неудержимый потокъ школьниковъ, улыбался и ласково говорилъ:
   -- Кланяйтесь отъ меня своимъ родителямъ. Скажите, что въ первый день я никому визитовъ не стану дѣлать, и поэтому, кто желаетъ, всѣ меня застанутъ дома.
   

XII.

   Я спалъ тѣмъ крѣпкимъ и сладкимъ сномъ, какимъ только спятъ люди въ годы своего счастливаго дѣтства. Но вотъ, я чувствую, что-то свѣтлое передо мною всколыхнулось, золотисто-алыя волны заходили и коснулись моихъ рѣсницъ; я быстро открылъ глаза.
   Вся "келья" залита свѣжими яркими лучами солнца; въ сторонѣ, передъ шесткомъ чистой и недавно выбѣленной печки, изъ-за цвѣтной занавѣски, вижу бабушку въ синемъ сарафанѣ и темномъ платкѣ; большой деревянной ложкою она вынимаетъ изъ горшка крашеныя яйца, осторожно кладя ихъ на тарелку. Я живо все сообразилъ, встрепенулся и спросилъ:
   -- Баушка! Сегодня, вѣдь, Христосъ воскресъ?
   -- Али ужъ ты проснулся?-- слышу въ отвѣтъ голосъ, и дорогое мнѣ лицо, съ мелкими частыми морщинками и розовыми щеками, тихо повернулось отъ шестка.-- Нѣту, дитятко, еще одинъ денекъ остался до Воскресенія Христова.
   -- Ну, коли такъ, я имъ еще посплю, бабушка!
   -- Поспи, родимый.
   Но заснуть я не могъ. Напрасно стараюсь какъ можно плотнѣе закрыть глаза, чтобы не видѣть этого чуднаго свѣта, гоню прочь мысли и воспоминанія послѣдней недѣли, нѣтъ; они уже вспорхнули вмѣстѣ съ лучами солнца, ударившими въ комнату чрезъ стекла оконныхъ рамъ, и цѣлыми роями закружились въ моей темноволосой головенкѣ, наполняя чѣмъ-то играющимъ и радостно смѣющимся все мое дѣтское сердце.
   Я вспомнилъ, что завтра, послѣ обѣдни, отецъ пошлетъ меня къ Ильѣ Андреевичу христосоваться. "Опять бумажку понесу ему" -- шевельнулось въ моей головѣ. Помню, когда меня привели въ школу учиться, и бабушка подала наставнику завернутый въ красную бумагу фунтъ чаю, онъ съ благодарностью принялъ его и съ пріятною улыбкою промолвилъ: "Напрасно безпокоитесь, въ другой разъ ежели, такъ вы ужъ лучше мнѣ деньгами". И съ тѣхъ поръ, являясь поздравить учителя съ праздникомъ или со днемъ ангела, я -- отецъ самъ никогда къ нему не ходилъ -- опускалъ въ мягкую руку учителя трехрублевую бумажку. Илья Андреевичъ, зажимая даръ въ рукѣ, добродушно улыбался, гладилъ другою, свободною рукою меня по головѣ, хвалилъ за примѣрное, скромное поведеніе, отличные успѣхи въ наукахъ и поощрялъ къ дальнѣйшимъ научнымъ подвигамъ, прибавляя: "корень науки горекъ, но плоды его сладки, Петруша. Ну, а теперь ступай съ Богомъ домой: кланяйся отъ меня папашѣ".
   За всю эту недѣлю, какъ насъ распустили, я сдѣлалъ много наблюденій. Такъ, я замѣтилъ, что фабричные рабочіе, которыхъ ежедневно встрѣчалъ на улицѣ, съ чего-то вдругъ перемѣнились: всегда хмурые, сердитые, грязные и запачканные, теперь они ходили умытыми, съ причесанными волосами, добрыми лицами и хорошо одѣтыми. Наши товарищи по училищу, дѣти мастеровыхъ и тѣхъ-же рабочихъ, постоянно сторонившіеся отъ насъ, сыновей купцовъ и фабрикантовъ, и посматривавшіе изъ-подлобья, какъ-то завистливо, въ послѣдніе дни, при встрѣчѣ бѣжали ко мнѣ съ веселыми лицами и говорили: "Петя, скоро запоютъ Христосъ воскресе! Ты пойдешь къ заутренѣ?" Да что они, -- даже Воробьевъ, первый задира и мальчикъ злой, какъ многіе о немъ говорили, всѣхъ обыкновенно насъ бранилъ, а большихъ называлъ прямо-таки разбойниками, и тотъ вчера два раза ко мнѣ забѣгалъ, весело болталъ и, доставая изъ кармана, подъ строгимъ секретомъ показывалъ, неизвѣстно гдѣ имъ добытый, мѣдный крохотный пистолетикъ, изъ котораго на пасхѣ обѣщалъ стрѣлять за оградою церкви, приглашая меня послушать, какъ будетъ палить его "мушкотантъ": невпримѣръ шибче всякаго ружья!.. Тутъ неожиданно мысли мои приняли другое направленіе: я вспомнилъ о страданіяхъ Христа, сердце во мнѣ болѣзненно сжалось и, повернувшись къ печкѣ, я чуть не съ плачемъ воскликнулъ:
   -- Бабенька!
   -- Ты что-же не спишь!-- отозвалась старушка.
   -- Не спится... Я думаю... Скажи ты мнѣ, за что Сына-то Божія на крестѣ распяли?
   Старушка задумалась и сложила на груди руки.
   -- Такъ Ему отъ Бога-Отца было назначено, -- отвѣчала бабушка.-- Ежели-бы Іисусъ Христосъ не принялъ мученической смерти, то міръ во грѣхахъ погибъ и люди всѣ во адѣ остались. А Онъ своею праведною кровію спасъ человѣковъ, и они по смерти возстанутъ изъ своихъ гробовъ, какъ самъ Онъ воскресъ въ третій день...
   -- И ты бабушка, воскреснешь?
   -- Воскресну, дитятко.
   -- А я, когда умру, тоже воскресну?
   -- Всѣ, милый, воскреснемъ. Для того Господь съ небесъ и на землю сходилъ, чтобы людей воскресить.
   Я припоминаю, что прошелъ изъ священной исторіи, и у меня невольно вырывается новый вопросъ:
   -- Если бы Христа ученикъ не предалъ, то его не распяли-бы? За что Іуда предалъ его?
   -- Мзды захотѣлъ, сребролюбецъ онъ былъ, и ради денегъ своей души не пожалѣлъ, предателемъ сталъ.
   Я задумываюсь.
   -- А теперь, бабенька, есть предатели?..
   Появленіе въ двери съ узелкомъ тетки прервало нашъ разговоръ.
   -- Тетенька, ты гдѣ была?
   -- На базаръ ходила, -- отвѣчала та и въ ея кроткихъ глазахъ, смотрѣвшихъ всегда какъ-то печально, свѣтилось теперь столько тихой любви, что я вскочилъ на постели и протянулъ къ ней обѣ свои руки.-- Постой, Петинька, дай мнѣ сперва закупки на мѣсто положить и раздѣться.
   Я умылся, помолился на образа, горѣвшіе въ серебряныхъ и мѣдныхъ ризахъ, и затѣмъ поздравилъ хозяекъ съ наступающимъ праздникомъ.
   -- Можно теперь мнѣ яичко съѣсть?-- соблазняясь красными яйцами, спросилъ я нерѣшительно.
   -- Тебѣ ужъ нельзя, милый: ты отрокъ, а не младенецъ. Потерпи до завтра, когда Христосъ воскреснетъ.
   -- А мы вотъ съ тобою, Петинька, чайку попьемъ, -- сказала тетка, успѣвшая приготовить и внести ярко вычищенный самоваръ.-- Да, я видѣла сейчасъ отца, -- прибавила она.-- Велѣлъ тебѣ вечеромъ домой приходить.
   -- А что онъ не сердитъ на меня, что я долго у васъ гощу?
   -- Нѣтъ, онъ веселый такой. Спросилъ: "здоровъ-ли мой сынокъ?" Отъ удовольствія мнѣ кинулась въ лицо вся кровь.
   -- Какой ты у насъ красавчикъ, Петя!-- проговорила тетка и поцѣловала меня.-- Весь ты вылитый въ покойную свою мать.
   День я провелъ въ хожденіи по улицамъ, но больше всего сидѣлъ за оградою собора и любовался съ горы на широкій разливъ рѣки, по которой мелькали лодочки съ людьми, ловившими длинными баграми плывшія бревна, разорванные плоты и доски; потомъ завернулъ въ ограду, гдѣ церковные сторожа наливали въ плошки сало; между сторожами я увидѣлъ и нашего помощника учителя; онъ такъ былъ увлеченъ своимъ дѣломъ, что и не замѣтилъ-бы меня, если-бы я не подошелъ къ нему и не дернулъ его за пальто.
   -- Ба! Петя... Ты какъ сюда попалъ?
   -- А пришелъ поглядѣть, что ты дѣлаешь, Мокей Васильевичъ!
   -- Ну, гляди... А я, товарищъ, помогаю вотъ имъ, -- высоченный парень указалъ рукою на сторожей, -- плошки наливать, -- и я увидѣлъ, какъ степенное лицо нашего товарища и наставника все вспыхнуло отъ удовольствія.-- Ты знаешь-ли, какая ночь скоро наступитъ и какой великій день за нею грядетъ?.. Да что я тебя спрашиваю: ты еще Новаго Завѣта не успѣлъ до конца пройти... Постой, ты сегодня будешь за утренею?
   -- Да, я пойду съ тятенькою Христа встрѣчать!-- не безъ чувства гордости отвѣтилъ я.
   -- Знаешь, гдѣ Андрей Григорьевичъ въ церкви стоитъ? Нѣтъ, тамъ тебя задавятъ. Ужо я зайду за тобой, и мы будемъ всю утреню въ придѣлѣ, на правомъ клиросѣ стоять: тамъ, кромѣ насъ, никого не будетъ. Ну, а завтра, послѣ обѣдни, я къ тебѣ приду чай пить.
   Не смотря на то, что я былъ первымъ ученикомъ и притомъ -- старшаго отдѣленія, Мокей Васильевичъ смотрѣлъ на меня, какъ на ребенка, и обращался по прежнему любовно, но какъ старшій съ младшимъ. Онъ часто бывалъ у насъ въ домѣ, много говорилъ съ моимъ отцомъ и безпощадно истреблялъ чай, до котораго былъ большой охотникъ. Отцу моему онъ очень нравился, но мачиха относилась къ нему непріязненно. "Вишь, по тридцати чашекъ выдуваетъ. Самоваровъ на него не поспѣешь ставить".
   -- Петя, -- сказалъ Мокей Васильевичъ, наливъ послѣднюю плошку, и отводя меня къ сторонкѣ, -- слушай, что я тебѣ скажу: нынѣшняя ночь,-- такая ночь, что если я тебѣ скажу, то, пожалуй, ты и не поймешь меня какъ должно. Но ты мальчикъ умный, вспомнишь потомъ и съ годами все уразумѣешь, что я тебѣ говорилъ: я ужъ тебѣ разскажу... Жди меня, я зайду. Ты будешь спать?
   -- Не знаю. Чай, усну.
   -- А я, братъ, до самой утрени не усну: буду слушать эту божественную ночь.
   -- Да развѣ она, эта ночь, говоритъ что?-- спросилъ я въ простотѣ своей души.
   Мокей Васильевичъ посмотрѣлъ на меня какъ-то полугрустно, покачалъ своей большой головою и потомъ положилъ на мое плечо свою руку.
   -- Ахъ, ты, глупышъ, глупышъ,-- сказалъ онъ съ доброй улыбкой.-- Ночь не говоритъ по нашему -- у нея свой языкъ, а разумное существо, какъ человѣкъ, должно все понимать. А въ эту ночь... ахъ, Петя, что это за ночь!-- и глаза Разумова поднялись на ясное небо.-- Въ эту ночь небо и.земля радуются, всѣ ангелы ликуютъ и всякая божья тварь веселится... Ну, да будетъ, потолкуемъ послѣ, а сейчасъ мнѣ надо еще картину Воскресенія уставлять.
   Дорогою, на возвратномъ пути домой, товарищи спросили меня:
   -- О чемъ это съ тобою говорилъ Мокей-то Васильевичъ?
   Я буквально передалъ имъ слова Разумова. Выслушавши меня до послѣдняго слова, Ванюшка Воробей подумалъ и сказалъ:
   -- Ты вѣрь ему. Онъ, Мокей-то Васильевичъ, умнѣе во сто разъ Ильи Андреевича, даромъ что на немъ чина нѣтъ. Книжекъ разныхъ столько перечиталъ,-- ни одинъ попъ столько не прочиталъ. Это я, братцы, доподлинно знаю. Ну, а завтра мы будемъ налить изъ "мупікотанта".
   Я забѣжалъ ненадолго къ бабушкѣ -- сказать, что послѣ утрени приду христосоваться.
   -- Ну, вотъ и хорошо, внучекъ,-- одобрила бабушка.-- Я тебѣ покажу, какъ завтра утромъ, при восходѣ, будетъ красное солнышко играть.
   Довольный и счастливый, я направился домой. Еще заря не совсѣмъ погасла, а въ домѣ у насъ былъ уже накрытъ ужинъ.
   -- А вотъ и сынокъ нашъ пришелъ!-- весело сказалъ отецъ.
   -- Петя, братецъ!-- воскликнула сестра.
   Даже мачиха, всегда и при отцѣ со мною суровая, встрѣтила дружелюбно.
   -- Какъ разъ къ самому ужину поспѣлъ. Садись, Петя!
   

XIII.

   Наступила великая, божественная и свѣтозарная ночь, какъ поется въ священныхъ пѣсняхъ.
   Я съ сестрою спалъ въ мезонинѣ. Въ моей комнаткѣ, передъ иконою Богоматери, теплилась лампадка. Долго-ли я спалъ -- не знаю, но я вдругъ проснулся. Меня поразила царившая тишина при таинственномъ мерцаніи лампады, и я съ необычайной ясностью вспомнилъ свой разговоръ съ Мокеемъ Васильевичемъ. Я тихо всталъ, одѣлся и присѣлъ къ окну, изъ котораго глядѣла на меня темная ночь, съ сверкающими вверху звѣздами. Я сталъ вглядываться въ эту ночь, смотрѣть на звѣзды и прислушиваться. Ночь по прежнему темнѣла, звѣзды сіяли и кострюля (Большая Медвѣдица) завернула направо, и только одна звѣздочка ея ручки была еще видна. Я догадался, что время близится къ полуночи, но никакихъ голосовъ и звуковъ не слышалъ. Я долго глядѣлъ и все прислушивался, на половину пріотворивъ окно... И сперва мнѣ показалось: звѣзды какъ будто начали роиться, потомъ я услышалъ -- по влажному воздуху безшумно пронесся радостный трепетъ; затѣмъ всѣ звѣзды словно-бы сдвинулись и тихо поплыли; наконецъ, какіе-то невыразимо сладостные звуки раздались въ самой вышинѣ и полились на землю. О чемъ цѣли эти небесные голоса -- я не понялъ, а земля въ нѣмомъ и напряженномъ молчаніи, казалось, чутко къ нимъ прислушивалась, и вся радостно вздыхала... Раздался ударъ большого колокола на соборной колокольнѣ, за нимъ -- на другой и третьей; улицы вдругъ освѣтились. И голоса небесъ, и звуки земли понеслись на встрѣчу, слились въ общемъ хорѣ, будя людей и все живое. И было что-то дивное, глубоко-таинственное и высокоторжественное въ этой ликующей ночи, смѣняющейся наступленіемъ утра великаго, свѣтоноснаго дня.
   -- Петя, я за тобой!..
   Я не сразу пришелъ въ себя.
   -- Да ты ужъ одѣтъ? Молодецъ!
   -- Мокей Васильевичъ, -- началъ было я, и умолкъ.
   Онъ взглянулъ на меня и свѣтло улыбнулся.
   -- Не говори. Знаю. Ты слушалъ эту ночь...
   -- Сынокъ, пора въ церковь, -- послышался голосъ отца.-- А, Мокей Васильевичъ! Здравствуй!
   -- Андрей Григорьевичъ,-- отвѣтилъ тотъ,-- я Петю возьму съ собою: мы на клиросъ станемъ.
   -- Что-же, это хорошо! А то въ церкви будетъ давка.
   Улица была освѣщена плошками, а наша соборная церковь уже сіяла сотнями огней, распространяя вокругъ себя свѣтъ и выдѣляясь среди ночного мрака; благовѣстъ колоколовъ несся по всему большому фабричному селу и разливался далеко по всей окрестности. Передъ папертью холодной (лѣтней) церкви стояла картина, съ изображеніемъ воскресшаго Христа, спящими воинами и сидящимъ на отваленномъ отъ гроба камнѣ ангеломъ. Я хотѣлъ остановиться и подольше посмотрѣть на эту картину, но мой товарищъ увлекъ меня въ ограду.
   -- Идемъ, идемъ!-- торопилъ онъ, и мы почти бѣжали.
   Въ громадномъ зимнемъ храмѣ зажгли паникадило; передъ иконами вездѣ горятъ большія свѣчи; массы народа стоятъ тоже съ зажженными свѣчками. Мы стали съ Мокеемъ Васильевичемъ въ придѣлѣ на правомъ клиросѣ. Мнѣ все и всѣхъ видно; я примѣчаю въ густой массѣ знакомыя лица -- набойщиковъ съ фабрики моего отца, купцовъ, рабочихъ и др. И я вижу, что лица эти какъ будто помолодѣли, сдѣлались лучше и красивѣе. Хоръ пѣвчихъ поетъ: "Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробѣ". Полунощница окончилась. Изъ царскихъ вратъ выходятъ три священника, дьяконъ и дьячки съ пономарями, всѣ въ бѣлыхъ парчевыхъ ризахъ и одѣяніяхъ; подняты хоругви и иконы. Священники и за ними масса народа направляются вонъ изъ храма, обходятъ вокругъ церкви и возвращаются къ закрытымъ западнымъ дверямъ. Звонъ колоколовъ умолкаетъ; воцаряется глубокая тишина; дыханіе въ груди тысячъ человѣкъ точно замерло... И среди этой тишины радостныя слова тропаря: -- "Христосъ воскресе изъ мертвыхъ"...
   Двери отворяются и народъ, какъ морскія волны, снова хлынулъ въ храмъ.
   При яркомъ освѣщеніи, при блескѣ и ѳиміамѣ кадила, громогласно, стройно и торжественно по всему храму разносится: "Воскресенія день, просвѣтимся людіе!" и затѣмъ снова "Христосъ воскресе". А дальше еще радостнѣе: "Небеса убо достойно да веселятся, земля-же да радуется..." Изъ открытыхъ дверей алтаря изъ-за престола, весь въ кроткомъ сіяніи и съ склоненною въ терновомъ вѣнцѣ главою, взираетъ на предстоящихъ пригвожденный къ кресту страдалецъ, Богъ-Сынъ. Я стою, проникнутый невѣдомымъ восторгомъ, и душа моя вмѣстѣ съ дымомъ ладана возносится къ небесамъ, которыя теперь, мнѣ казалось, уже приблизились къ землѣ.
   "Нынѣ вся исполнишася свѣта, небо-же земля и преисподняя..."
   -- Слышишь, Петя, что поютъ?-- вполголоса говоритъ мнѣ Мокей Васильевичъ.-- "Вмѣсто міра пѣснь принесемъ Владыцѣ и Христа узримъ -- правды солнце, всѣмъ жизнь возсіяюща". Понимаешь-ли ты, мальчикъ?
   Вдохновенный божественнымъ пѣснопѣніемъ, я куда-то все возношусь и чувствую, какъ въ моемъ сердцѣ зарождается что-то новое, быстро растетъ и чѣмъ-то теплымъ разливается по всему существу: "если-бы Христосъ не принялъ мученическую смерть, то міръ погибъ-бы во грѣхѣ", вспомнились мнѣ слова бабушки.
   "Яко во истину священная и всепразднественная сія спасительная нощь, и свѣтозарная, свѣтоносная дне возстанія сущимъ провозвѣстницы", подпѣвалъ за хоромъ Мокей Васильевичъ.
   -- Петя, мальчикъ милый,-- слышу надъ самымъ ухомъ голосъ,-- понимаешь-ли ты, о чемъ поетъ теперь церковь? Она поетъ, что люди не должны отчаиваться, что горе, неправда, зависть и зло въ мірѣ исчезнутъ, что настанетъ для всѣхъ людей день, когда они искренно полюбятъ другъ друга, будутъ искренними братьями. Слушай, что поютъ, и вникай. Адъ разрушенъ, грѣшные освобождены, на землю снизошелъ свѣтъ, мертвые воскреснутъ и на землѣ воцарится миръ, радость и веселіе.
   "Ангелъ облистаяй женамъ вопіяніе..."
   -- Внимай, Петя, внимай!-- говоритъ Разумовъ и заглядываетъ мнѣ въ лицо.-- Да ты... плачешь?! О чемъ?
   -- Я... я... Іисуса Христа очень люблю... Мнѣ хотѣлось-бы... какъ онъ... также помучиться... умереть за Сына Божія хочу!..
   Глаза моего наставника широко раскрылись и на впалыхъ его щекахъ вспыхнулъ яркій румянецъ. Не спуская съ меня какого-то сіяющаго взора, онъ произнесъ съ чувствомъ:
   -- Петя, какое ты слово сказалъ!.. Блюди, строго блюди въ себѣ эту священную искру: она въ тебѣ -- "иного житія вѣчнаго начало", какъ сейчасъ возвѣщало намъ радостное пѣніе.-- И онъ снова подпѣвалъ за хоромъ праваго клироса, а когда начиналъ хоръ лѣваго, онъ говорилъ:
   -- Да, истина открывается. Искра вспыхнула. "Иного житія вѣчнаго начало" уже показуется.
   Что въ тѣ великія минуты творилось въ моей душѣ, какія святыя чувства поднимались, какой священный восторгъ обнималъ всего -- словами этого невозможно передать!
   -- Вѣрь, Петя, все это сбудется,-- говорилъ Мокей Васильевичъ, блѣдный, счастливый и съ блистающими глазами.
   И, какъ будто, въ отвѣтъ на его слова, хоръ гремитъ: "Воскресенія день, и просвѣтимся торжествомъ, и другъ друга обымемъ, рцемъ братіе и ненавидящимъ насъ простимъ вся воскресеніемъ..."
   А изъ алтаря въ продолженіе всей этой торжественной службы, по прежнему, въ дивномъ сіяніи, взиралъ съ креста Спаситель міра,-- и взоръ не былъ скорбенъ -- въ немъ свѣтилось прощеніе, любовь и радость.
   -- Христосъ воскресе!-- сказалъ Мокей Васильевичъ.
   -- Воистину воскресе!-- отвѣтилъ я.
   Онъ меня крѣпко обнялъ, и мы три раза съ нимъ поцѣловались. Въ церкви уже всѣ христосовались. Мокей Васильевичъ повелъ меня къ отцу. Съ нимъ лобызались наши набойщики, которые начали и со мною христосоваться.
   По выходѣ изъ церкви, я, по наказу бабушки, перехристосовался со всѣми нищими, стоявшими на паперти.
   Мой товарищъ проводилъ меня. до дому, гдѣ онъ на прощаніи сказалъ мнѣ:
   -- Помни, что ты слышалъ въ церкви и что я тебѣ говорилъ: люди воскреснутъ въ новой жизни... Послѣ обѣдни я зайду къ тебѣ.
   Похристосовавшись дома съ мачихой и сестрою, я попросился къ бабушкѣ.
   -- Да ты-бы лучше уснулъ,-- мягко проговорила мачиха.-- Поди, умаялся, стоявши за утреней.
   -- Нѣтъ, маменька, я не усталъ.
   Пробѣгая по сырой мягкой землѣ нашъ садъ, я замѣчаю, что востокъ ужъ началъ бѣлѣть.
   Бабушка съ теткою меня ждали.
   -- Христосъ воскресе!
   -- Воистину воскресе!
   А черезъ часъ мы съ бабушкой взобрались на подволоку и стояли у круглаго оконца. Небо на востокъ алѣло и золотилось, на селѣ было уже свѣтло.
   -- Скоро, бабинька, солнышко станетъ играть?-- спрашиваю я.
   -- Скоро, внучекъ!
   Что-то ослѣпительно золотое вдругъ брызнуло мнѣ въ глаза; затѣмъ быстро выглянуло солнце и заколебалось...
   -- Видишь, какъ оно играетъ?
   -- Вижу, бабушка.
   Я стоялъ у оконца и смотрѣлъ, какъ играло солнце, и въ душѣ моей тоже что-то играло и беззавѣтно веселилось.
   А по селу, изъ конца въ конецъ, громко кричали пѣтухи, на всѣ лады передъ дворами и въ садахъ пѣли скворцы, покачиваясь на сухихъ вѣткахъ, у своихъ скворешень, и изъ синяго поднебесья на радовавшуюся землю сыпались пѣсни жаворонковъ.
   Въ восемь часовъ заблаговѣстили къ обѣднѣ.
   Обширный храмъ, съ двумя придѣлами, такъ-же, какъ и во время утрени, переполненъ народомъ. Зажжены всѣ три паникадила, горятъ сотни свѣчъ и лампадъ. Изъ высокихъ, полукруглыхъ оконъ, сквозь бемскія стекла, трепеща и колышась, потокомъ вливаются въ Божій храмъ утренніе лучи вешняго солнца. Я вижу, какъ они падаютъ косыми свѣтлыми полосами на малахитовыя колонны иконостаса, порхаютъ по вызолоченнымъ кудрями капителей, преломляются въ граняхъ драгоцѣнныхъ камней, украшающихъ вѣнцы и ризы образовъ, пронизываютъ голубоватый столбъ, стоящій посреди церкви отъ ладона, и озаряютъ тихо-радостныя лица молящихся. Въ лучезарномъ свѣтѣ утра слабо, чуть примѣтно, виднѣются желтоватые язычки неподвижнаго огня отъ многочисленныхъ свѣчъ и лампадъ.
   Идетъ чтеніе Евангелія отъ Іоанна. Первымъ читалъ по-еврейски протопопъ, а за нимъ о. Дмитрій съ о. Григоріемъ по-гречески; каждое чтеніе возвѣщается съ колокольни ударомъ въ большой колоколъ. Послѣднимъ читаетъ молодой дьяконъ "Михайло".
   "Въ началѣ бѣ Слово, и Слово бѣ къ Богу, и Богъ бѣ Слово. Сей бѣ искони къ Богу".
   Мягкій звучный голосъ красиваго дьякона исполненъ свѣжести и необычайной силы.
   "Въ томъ животъ бѣ, и животъ бѣ свѣтъ человѣкомъ. И свѣтъ во тьмѣ свѣтится, и тьма его не объятъ".
   -- Слушай, вникай,-- шепчетъ надъ моимъ ухомъ Мокей Васильевичъ.
   "Бысть человѣкъ посланъ отъ Бога, имя ему Іоаннъ", -- раскатывается музыкальный басъ.-- "Сей пріиде во свидѣтельство, да свидѣтельствуетъ о свѣтѣ, да вси вѣру имуть ему. Не бѣ той свѣтъ, но да свидѣтельствуетъ о свѣтѣ. Въ свѣтъ, истинный, иже просвѣщаетъ всякаго человѣка, грядущаго въ міръ".
   Выше и выше поднимается голосъ, наполняя собою весь храмъ и высокіе расписанные своды.
   "Въ мірѣ бѣ, и міръ тѣмъ бысть, и міръ Его не позна. Во своя пріиде, и свои Его не пріяша. Елицы же пріяша Его, даде имъ область чадомъ Божіимъ быти, вѣрующимъ во имя Его".
   Каждое слово глубоко западаетъ въ мою душу, и сердце такъ страстно, молитвенно взываетъ: "я хочу быть чадомъ Божіимъ... я пойду за Христомъ... снесу за Него всѣ гоненія и съ радостію приму мученическую смерть".
   "Яко законъ Моисеемъ данъ бысть", -- достигаетъ самой высокой степени напряженія голосъ молодого дьякона: -- "благодать же и истина Іисусъ Христомъ бы-ысть".
   "Слава Тебѣ, Господи, слава Тебѣ!" -- торжественно встрѣчаетъ заключительное слово Евангелія прекрасный хоръ пѣвчихъ.
   Я часто позабываю креститься и кланяться, точно также, какъ и многіе другіе, благоговѣйно слушающіе пѣніе; но чувствую, что внутри меня и каждаго кто-то невидимо, безъ словъ, но пламенно и истинно молится, всею своею душою возносясь къ престолу всевышняго Бога, Царя всѣхъ царствующихъ.
   Дисканты и альты поютъ:
   "Ангелъ вопіяше благодатнѣй: чистая Дѣво радуйся, и паки реку, радуйся"; басы выводятъ: "Твой Сынъ воскресе, Твой Сы-ынъ воскресе"; далѣе одни тенора: "тридневенъ отъ гроба, и мертвыя воздвигнувый", опять дисканты съ альтами заливаются: "людіе веселитесь"; басы подхватываютъ и всѣмъ уже хоромъ и громко повторяютъ: "ве-се-ли-те-ся! ве-се-ли-те-ся! ве-се-ли-те-ся!.."
   "Святися, святися, новый Іерусалиме!"
   Что.за дивное пѣніе! Какіе голоса, Господи! И Онъ, позорной смертью умершій за грѣхи міра и на третій день воскресшій, съ любовью смотритъ на насъ со креста, въ сіяніи лучей солнца, окруженный херувимами и серафимами. Отъ полноты неземного блаженства, какимъ прониклось все мое существо, я не замѣтилъ, какъ окончилась служба.
   И во весь день по громадному селу разносится красный звонъ, оглашая на десятки верстъ окрестныя деревни, зазеленѣвшіяся на окраинахъ озими и выступившіе гдѣ-то далеко лѣса, весь день на улицахъ видны свѣтлыя лица, слышны радостныя привѣтствія и взаимное цѣлованіе... Нѣтъ больше между людьми печали, злобы и зависти, одна радость и веселіе по всей землѣ!
   Въ продолженіе цѣлаго дня, гдѣ-бы я ни былъ, -- у Ильи-ли Андреевича, у родственниковъ или на улицѣ, одинъ или съ товарищами, -- я только и думалъ о томъ, что слышалъ за божественной службою. "Иного житія вѣчнаго начало", звучало въ моихъ ушахъ. "Богатіи и убозіи другъ съ другомъ ликуйте!" вспоминалъ я слово Іоанна Златоустаго, произнесенное въ концѣ утрени о. Дмитріемъ, и вопрошалъ: "Смерть! гдѣ твое жало? Адъ! гдѣ твоя побѣда? Воскресе Христосъ, и ты низверглся еси. Воскресе Христосъ, и падоше демони. Воскресе Христосъ, и радуются ангели. Воскресе Христосъ, и жизнь жительствуетъ..." Значитъ, и я не умру, и... она, и никто не умретъ, а мертвые всѣ воскреснутъ, и на землѣ будетъ царствіе Божіе... Вѣдь теперь міръ понялъ Его, и мы Христа приняли...
   Тутъ мнѣ вдругъ захотѣлось побѣжать къ одному знакомому дому, увидѣть дѣвушку съ голубыми глазами и... горячо поцѣловать ее.
   "Анна Венидиктовна! Христосъ Воскресе..."
   

XIV.

   Послѣ Пасхи возобновились школьныя занятія. Въ мѣсяцъ мы прошли все, чего не успѣли пройти до Пасхи, а затѣмъ принялись за повтореніе всего, что выучили за годъ. Мы занимались усердно, а весна манила насъ въ лѣсъ, въ поля и на рѣчку.
   Наконецъ давно ожидаемый день наступилъ. Наконецъ Илья Андреевичъ объявилъ, что завтра экзаменъ; пріѣхалъ самъ директоръ и экзаменоваться мы будемъ въ домѣ почетнаго гражданина Карунова.
   -- Пріодѣньтесь какъ можно лучше и къ девяти часамъ всѣ приходите, -- наказывалъ Илья Андреевичъ.
   На слѣдующій день ученики собрались въ школу за полчаса до назначеннаго срока. Мокей Васильевичъ, въ черной суконной парѣ, въ бѣлой манишкѣ и смазныхъ сапогахъ, отлично вычищенныхъ какою-то особенною ваксою, стоялъ посреди классной комнаты, съ озабоченнымъ видомъ осматривалъ каждаго изъ входящихъ и дѣлалъ замѣчанія.
   -- Хорошо. Все какъ слѣдуетъ, въ порядкѣ... становись на ту сторону... Поправь воротникъ, Назаровъ... Такъ, отходи... Воробьевъ, ты что-же такіе вихры себѣ отпустилъ?
   -- Не успѣлъ постричься...
   -- Ступай къ мамашѣ Ильи Андреевича: -- она тебя острижетъ.-- Прохоровъ, у тебя галстухъ развязался... Хрулевъ! что-же ты... развѣ ничего за собою не замѣчаешь?
   -- Ничего, -- отвѣчаетъ круглолицый румяный мальчикъ.
   -- Подтяни... спустились!
   Ваня Хрулевъ посмотрѣлъ на указанную погрѣшность и воскликнулъ:
   -- Ахъ, Мокей Васильевичъ! никакъ я съ ними не совладаю, все они у меня съѣзжаютъ. Широки больно сшили.
   -- Давай я подвяжу покрѣпче... Кузьминъ въ брюкахъ, а манишки бѣлой не надѣлъ -- рубаху ситцевую видно.
   -- Да у меня нѣту, Мокей Васильевичъ, манишки-то бѣлой!..
   -- Сбѣгай къ Матренѣ Пахомовнѣ: она повяжетъ тебѣ хоть учительскую...
   Скоро, однако, всѣ недостатки въ костюмахъ были исправлены, головы приведены въ должный видъ, и осмотръ учениковъ оконченъ. Вошли учитель съ священникомъ; первый былъ въ синемъ мундирѣ съ свѣтлыми пуговицами, а второй -- въ шелковой лиловой рясѣ. Оба съ тревожными лицами.
   -- Всѣ-ли на лицо и въ надлежащемъ видѣ?-- спросилъ Илья Андревичъ.
   Мокей Васильевичъ кивнулъ головой и показалъ на выстроившіеся, по отдѣленіямъ, ряды учениковъ.
   -- Отлично, -- сказалъ учитель и посмотрѣлъ на часы.-- Четверть десятаго... Можно, пожалуй, и отправляться. Не пожелаете-ли вы, отецъ Яковъ, сказать дѣтямъ напутственное слово?
   -- Нѣтъ, вы ужъ это слово имъ скажите, а я дамъ свое пастырское благословеніе!
   Илья Андреевичъ подумалъ.
   -- Тише, не шумѣть!.. Дѣти, -- обратился къ намъ учитель.-- Мы приближаемся къ торжественной и великой минутѣ: черезъ какой-нибудь часъ начнется экзаменъ. Экзаменовать будетъ самъ господинъ директоръ, нарочно для сей цѣли прибывшій изъ губерніи. Понимаете-ли вы, какая это высокая честь для васъ и того учебнаго заведенія, которому вы обязаны своимъ научнымъ познаніямъ?
   -- А равно также и укрѣпленіемъ въ православной вѣрѣ и постиженіемъ Закона Божія, -- добавилъ батюшка.
   -- Да, и Закона Божія, -- сказалъ учитель.-- Понимаете-ли вы, дѣти, всю важность предстоящей минуты?
   Изъ передняго ряда малышей Ваня Хрулевъ отозвался за всѣхъ:
   -- Понимаемъ!..
   -- Кромѣ господина директора,-- продолжалъ Илья Андреевичъ,-- на экзаменѣ будутъ присутствовать г. смотритель уѣзднаго училища, котораго вы уже знаете по прежнимъ экзаменамъ, духовныя лица, первостепенные купцы и ваши родители. Не ударьте себя лицомъ въ грязь, отвѣчайте не торопясь, обдуманно; я прошу васъ, дѣти, поддержать честь нашего училища, -- учитель вытерся клѣтчатымъ ситцевымъ платкомъ.-- Постарайтесь, не посрамите своихъ наставниковъ!-- голосъ Ильи Андреевича дрожалъ.
   -- Постараемся!-- отвѣчали единодушно тенора и альты заднихъ рядовъ.-- Постараемся!-- пропищали дисканты переднихъ.
   Тутъ батюшка подалъ свой голосъ.
   -- Не забудьте, дѣти, своего законоучителя, не уроните меня передъ господиномъ директоромъ. Вѣдь, онъ -- генералъ. А теперь помолимся -- и въ путь!
   Прочли молитву. Осѣнивъ учениковъ широкимъ крестомъ, о. Яковъ сказалъ:
   -- Да поможетъ вамъ Господь!-- и вздохнулъ.
   На улицѣ, за воротами, насъ выстроили по-парно и по росту; Матрена Пахомовна стояла въ калиткѣ, все время крестилась, и но грубымъ щекамъ ея катились слезы. Открылось церемоніальное шествіе. Учитель съ священникомъ шли впереди сторонкою, а Разумовъ замыкалъ шествіе. Изъ лавокъ гостинаго двора выбѣгали торговцы, изъ оконъ трактировъ и домовъ высовывались любопытныя лица, а по обѣимъ сторонамъ процессіи толпами бѣжали уличные ребятенки, но ничѣмъ уже не обнаруживавшіе своего намѣренія вступить съ учениками въ бой.
   -- Что, Петя, боишься ты экзамена?-- спросилъ дорогою меня Прохоровъ.
   -- Да, побаиваюсь, -- отвѣчалъ я, оглянувшись; -- народу будетъ много, ну и директоръ... Слышалъ, -- онъ генералъ!
   -- А я ничего не боюсь, -- сказалъ Прохоровъ.-- Надо всегда смѣлымъ быть -- и ничего, а станешь бояться -- безпремѣнно срѣжешься или на чемъ запнешься... Тогда ужъ тебя заклюютъ.
   -- Ты дѣло толкуешь, -- сказалъ Кузьминъ, -- но все чего-то страшно... Старые люди говорятъ: ежели пойдешь къ начальникамъ, то слѣдуетъ читать молитву: "помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его". Три раза прочитай. Не сробѣешь, начальники тебя не засудятъ.
   -- Да, вѣдь, то къ начальникамъ, а мы на экзаменъ идемъ.
   -- Все равно, Протасовъ.
   Показался впереди громадный домъ.
   -- Вонъ домъ-то Карунова -- ужъ недалеко!-- послышались голоса, сопровождавшіеся тихими сдержанными вздохами.
   Подошли. Насъ ввели по широкой лѣстницѣ, устланной мягкимъ ковромъ, въ большой голубой залъ съ блестѣвшимъ паркетомъ, съ колоннами, выкрашенными подъ малахитъ, съ большимъ столомъ, покрытымъ зеленымъ сукномъ, рядами креселъ и стульевъ. Намъ велѣли помѣститься въ гостиной, которая соединялась съ заломъ двумя большими арками, задрапированными толстою шелковой матеріей съ снурами и массивными кистями. Въ залѣ уже находились священники, многіе изъ именитыхъ купцовъ, управляющій князя, нашего помѣщика; въ числѣ присутствовавшихъ я увидѣлъ о. Дмитрія, дядей Василія съ Николаемъ и еще нѣсколько знакомыхъ лицъ. Они помѣщались въ переднихъ рядахъ, близъ стола, въ мягкихъ креслахъ. Я отыскивалъ отца и не скоро его увидѣлъ: онъ сидѣлъ гдѣ-то въ заднемъ ряду, на стулѣ... Мнѣ обидно за него сдѣлалось. Почему дядя Василій и многіе отцы нашихъ учениковъ сидятъ впереди, а онъ къ стѣнѣ забился, точно чего боится? Правда, бѣдные родители, мастеровые, также пришедшіе на экзаменъ, оставались въ передней, жались около дверей и робко оттуда выглядывали въ роскошный залъ, но мой отецъ -- не бѣдный, и ему нечего стыдиться. Развѣ что вотъ дядя -- купецъ, а онъ... мужикъ!.. И мнѣ стыдно сдѣлалось!.. Къ одиннадцати часамъ всѣ кресла, за исключеніемъ тѣхъ, что поставлены за столомъ, были заняты, а ровно въ одиннадцать раздался оглушительный стукъ экипажа и у крыльца съ трескомъ остановилась коляска. Учитель, батюшка и Разумовъ бросились встрѣчать. Наступила мертвая тишина.
   Минуты черезъ двѣ высокія двери изъ передней настежь отворились, присутствующіе поднялись и въ залъ, въ сопровожденіи нашихъ наставниковъ и смотрителя уѣзднаго училища, одѣтаго въ синій мундиръ, вошелъ небольшого роста человѣкъ съ маленькими сѣрыми бачками и коротко остриженными волосами, въ простомъ сюртукѣ и съ большимъ крестомъ на шеѣ. Раскланявшись на ходу со всѣми и подойдя подъ благословеніе къ протопопу, человѣкъ съ крестомъ заговорилъ съ учителемъ. До нашего слуха достигли слова: "проэкзаменуемъ два старшихъ отдѣленія, а изъ младшихъ никого не станемъ"... Къ намъ въ ту же минуту поспѣшно направился Мокей Васильевичъ.
   -- Среднее отдѣленіе, въ залу!-- сказалъ онъ вполголоса.-- Не робѣйте!
   Хоръ соборныхъ пѣвчихъ пропѣлъ "Достойно", человѣкъ съ крестомъ сѣлъ за столъ въ большое кресло -- тутъ мы догадались, что онъ-то и есть самъ директоръ; рядомъ съ нимъ занялъ мѣсто смотритель, Сергѣй Дмитріевичъ, а по другую Сторону о. протопопъ. Учитель всталъ около черной доски, а Мокей Васильевичъ съ правой стороны учениковъ. На столѣ лежали журналъ, списки учениковъ, книжки и вызолоченная чернильница. Директоръ передалъ списки смотрителю, а самъ принялся глядѣть въ журналъ. Сергѣй Дмитріевичъ вызвалъ первымъ Андреева, пятаго ученика изъ средняго отдѣленія.
   -- Андроновъ!
   Выдвинулся десятый ученикъ. Мы затаили дыханіе. Смотритель предложилъ вопросъ Андрееву изъ "Ветхаго Завѣта". О. Яковъ поднялся. Ученикъ началъ говорить слабымъ голоскомъ, такъ что трудно было его разслышать; но, должно быть, отвѣчалъ удовлетворительно. Спросили изъ ариѳметики, заставили написать задачу на доскѣ: рѣшилъ правильно.
   -- Довольно, -- проговорилъ директоръ.-- Спросите Андронова.
   И Андроновъ, видимо, отвѣчалъ недурно.
   -- Вакоринъ! Воробьевъ!
   Первый смѣшался, долго собирался съ силами, потомъ началъ говорить, но съ большими остановками. Илья Андреевичъ покраснѣлъ, и на лбу у него проступилъ нотъ.
   -- Не робѣй, сперва подумай, а потомъ и отвѣчай,-- сказалъ директоръ.
   Вакоринъ сталъ отвѣчать "по-настоящему".
   -- Оправился, теперь ужъ пойдетъ,-- слышался полушепотъ въ нашемъ отдѣленіи.
   Вакорина похвалили. Выступилъ Воробьевъ. Бойко, смѣло отвѣчалъ мальчикъ, не разъ и вралъ, но когда его поправляли, онъ ловко извертывался.
   -- Я знаю... Я такъ и хотѣлъ сказать, только заторопился.
   -- Не надо торопиться,-- говорилъ директоръ.
   Молодцомъ пролетѣлъ нашъ Воробьевъ.
   -- Каковъ! Ай, Воробей!-- проносился одобрительный шепотъ въ гостиной.
   Тотчасъ же между собой мы порѣшили, что экзаменуютъ легко, и бояться намъ положительно нечего; разомъ встряхнулись, повеселѣли и желали одного, чтобы какъ можно поскорѣе насъ вызвали къ столу.
   Экзаменъ учениковъ средняго отдѣленія окончился въ часъ. Нѣкоторые хотя и плоховато отвѣчали, но директоръ остался доволенъ успѣхами. Сдѣлали на полчаса перерывъ: экзаменаторовъ, наставниковъ и почетныхъ гостей хозяинъ дома пригласилъ "закусить", а для насъ былъ приготовленъ чай въ саду.
   Чай мало пили, а всѣ накинулись на молоко, булки и разное печенье: въ какія-нибудь пять-десять минутъ все было уничтожено. Ученики разсыпались по саду. Принялись играть.
   Какъ поразилъ насъ Воробьевъ! Отъ него ожидали разныхъ проказъ послѣ успѣшной сдачи экзамена, но онъ забрался въ аллею, и сѣлъ тамъ на скамью, понуривъ свою вихрястую голову. Мы съ Кузьминымъ подошли къ нему.
   -- Ваня, ты что не играешь?
   -- Такъ, не хочется,-- медленно отвѣтилъ мальчикъ, отворачиваясь куда-то въ сторону и не глядя на товарищей: -- взгрустнулось нѣшто, мнѣ, братцы.
   -- Да, вѣдь, ты же хорошо отвѣчалъ, тебя больше всѣхъ хвалили?!
   Воробьевъ печально на насъ посмотрѣлъ.
   -- Хвалили. Да что! Если-бъ я въ три-то года не баловался, учился какъ слѣдуетъ, такъ шелъ-бы съ вами наравнѣ. Вотъ ты, Протасовъ, позднѣе меня поступилъ и моложе двумя годами, а въ старшемъ отдѣленіи первымъ ученикомъ. Я не завидую, нѣтъ, братцы; а на самого себя мнѣ обидно...
   Я сталъ его утѣшать.
   -- Не горюй. Ваня! Годикъ еще тебѣ поучиться и окончишь!
   -- Эхъ, Петя, первый ты ученикъ, а не понимаешь, что я -- сирота... Вотъ Кузьминъ -- отецъ у него слесарь, бѣдный, да родной, любитъ его. Ежели-бы знали, каково мнѣ сладко въ чужомъ домѣ жить, такъ, можетъ, пожалѣли-бы Ванюшку Воробья.
   И нашъ Воробьевъ расплакался.
   Полчаса давно прошло, а насъ все не звали. Ученики младшаго отдѣленія, хотя и освобожденные отъ экзамена, но не получивъ приказанія расходиться по домамъ, оставались съ нами. Всѣ продолжали играть и рѣзвиться, кромѣ учениковъ старшаго отдѣленія. Завидя Хрулева, Воробьевъ крикнулъ:
   -- Ваня, Хрулекъ, подойди ко мнѣ!
   Мальчикъ побѣжалъ, но на полпути остановился.
   -- Бѣги, не бойся!
   Ваня не трогался.
   -- Петя!-- жалобно закричалъ Хрулевъ: -- у меня опять штаны съѣхали.
   Воробьевъ первый кинулся на помощь маленькому товарищу.
   -- Ну, давай, я тебѣ ихъ подвяжу!
   -- А ты за волосы не станешь меня дергать?
   -- Нѣтъ, Ваня, нѣтъ...
   Послышался колокольчикъ... Мы бросились къ дому.
   

XV.

   Теперь экзаменовались ученики старшаго отдѣленія. Лица именитыхъ купцовъ раскраснѣлись, многіе чему-то улыбались, дядя Николай смѣялся. Протопопъ худенькій, сѣденькій старичекъ, съ маленькими живыми глазками и въ бархатной камилавкѣ, задаетъ трудные вопросы изъ "Закона Божія", ученики путаются, но директоръ заступается.
   -- Батюшка, этого мы и отъ гимназистовъ шестого класса не можемъ требовать.
   Отецъ Яковъ то блѣднѣлъ, то краснѣлъ и постоянно вытирался краснымъ фуляровымъ платкомъ.
   Дошла очередь до Кузьмина. Я весь превратился въ слухъ. Не торопясь, толково и разсудительно Миша даетъ отвѣты по всѣмъ вопросамъ, отлично рѣшаетъ трудную задачу по ариѳметикѣ, дѣлаетъ всего одну ошибку въ диктантѣ, самъ же ее поправляетъ и разбираетъ составъ предложенія.
   -- Очень хорошо, очень хорошо!-- слышимъ голосъ директора.-- Илья Андреевичъ! да у васъ въ старшемъ отдѣленіи знаютъ больше, чѣмъ у насъ во второмъ классѣ гимназіи. Отсюда я заключаю, что вы не ограничиваетесь одной программою.
   -- Точно такъ, ваше превосходительство,-- почтительно кланяясь, отвѣтилъ учитель.-- Я соображаюсь больше съ способностями ученика, а также исполняю просьбы родителей, которые желаютъ своимъ дѣтямъ дать большее образованіе, чѣмъ то, какое у насъ уставлено программою.
   Директоръ одобрительно кивнулъ головою.
   -- Это дѣлаетъ вамъ честь. Такъ и впредь поступайте. Никогда не слѣдуетъ ограничиваться программами: наставникъ свободенъ, и не долженъ стѣсняться формою.
   Кузьминъ, прочтя басню изъ Хемницера, поклонился и отошелъ къ сторонкѣ, гдѣ стояли проэкзаменовавшіеся, и я слышалъ, какъ Воробьевъ ему сказалъ:
   -- Молодецъ! Всѣ богачи передъ тобою просто дрянь!
   Еще двоихъ проэкзаменовали.
   -- Сергѣй Дмитріевичъ, -- сказалъ директоръ.-- Вызовите-ка перваго ученика.
   -- Протасовъ!
   Мнѣ показалось, что отецъ мой заразъ и поблѣднѣлъ, и заулыбался. Въ груди у меня что-то захватило. Разумовъ шепнулъ: "смѣлѣе"! Я не чувствовалъ, какъ ноги мои сдѣлали нѣсколько шаговъ, и я лицомъ къ лицу очутился съ экзаменующими. Я видѣлъ только, что стоялъ теперь одинъ, и глаза всѣхъ обращены на меня...
   -- Какой большой!-- проговорилъ съ улыбкою директоръ, и сѣрые глаза его съ любопытствомъ остановились на моемъ лбѣ:
   "Неужели скажетъ... Лобанъ"?-- съ ужасомъ промелькнуло въ моей головѣ... "Погибъ я!.."
   -- Замѣчательный лобъ!-- обратился директоръ къ Сергѣю Дмитріевичу: -- посмотрите, у него лицевой уголъ совершенно прямой, -- добавилъ и взглянулъ опять на меня.
   Я не понималъ вполнѣ значенія сказанныхъ словъ, но успѣлъ сообразить, что это уже совсѣмъ другое значитъ, чѣмъ данное мнѣ Воробьевымъ прозвище. Директоръ, какъ будто, заглянулъ мнѣ въ самую душу и сказалъ:
   -- Прекрасный лобъ... Вотъ, прочти изъ "книги для чтенія".
   Я читалъ хорошо, по отзывамъ постороннихъ, но теперь, когда я началъ, голосъ мой самому мнѣ показался чужимъ: онъ былъ слабъ, дрожалъ и прерывался. Блѣдное съ улыбкою лицо отца мнѣ вспомнилось, увидѣлъ сѣрые глаза, смотрѣвшіе на меня изъ-за стола участливо, съ выраженіемъ доброты, и ко мнѣ сразу вернулась вся бодрость, я сталъ читать своимъ голосомъ; мнѣ досталось изъ описанія Финляндіи Батюшкова. При общемъ вниманіи я прочелъ весь отрывокъ.
   -- Теперь разскажи, о чемъ прочелъ?
   Я разсказалъ. Задали нѣсколько географическихъ вопросовъ, относившихся до прочитаннаго; я на всѣ отвѣтилъ. Заставили сдѣлать грамматическій разборъ: я разобралъ составъ предложенія, простого и сложнаго, главныхъ и придаточныхъ; потомъ сдѣлалъ этимологическій разборъ. Директоръ слушалъ и не сводилъ съ меня своихъ глазъ.
   -- Садись, пиши подъ диктовку.
   Я написалъ по-меленькому цѣлую страницу. Экзаменаторы просмотрѣли.
   -- Ни одной ошибки! Объясни: почему ты въ одномъ мѣстѣ поставилъ точку, въ другомъ -- запятую.
   Объяснилъ.
   -- Да такъ ни одинъ гимназистъ третьяго класса не объяснитъ!-- произнесъ директоръ.
   -- Протасовъ, -- доложилъ нагибаясь Илья Андреевичъ,-- кромѣ изученія правилъ грамматики и писанія подъ диктовку, много очень читаетъ.
   Велѣли идти къ доскѣ. Хотя любви къ "математикѣ" я не питалъ, но занимался ею не дурно, и потому рѣшилъ совершенно правильно двѣ задачи.
   -- А каковъ онъ изъ "Закона Божія"?
   Спросили о бѣгствѣ евреевъ изъ Египта и переправу черезъ Чермное море. Директоръ обратилъ особенно вниманіе на Новый Завѣтъ. Здѣсь, кажется, я превзошелъ самого себя: разсказъ коснулся нагорной проповѣди, тайной вечери и моленія о чашѣ въ Геѳсиманскомъ саду. Щеки у меня горѣли, въ глазахъ проступали слезы и голосъ по временамъ дрожалъ, но уже не такъ, какъ въ началѣ чтенія о Финляндіи. Я говорилъ съ увлеченіемъ, не по-дѣтски страстно, и видѣлъ просвѣтленныя лица экзаменаторовъ, о. Дмитрія и моихъ наставниковъ; я даже примѣтилъ, что на глазахъ директора навернулась слеза, а о. Яковъ все сморкался въ красный фуляровый платокъ.
   -- Необыкновенно... превосходно!-- слышалъ я.-- Спросите изъ катихизиса.
   Меня спрашивали изъ "Символа Вѣры", о таинствахъ Крещенія и Причастія. Я сталъ только разъ втупикъ при вопросахъ протопопа, но директоръ ему замѣтилъ:
   -- На такіе вопросы могутъ отвѣчать одни ученики Богословія... Прочти басню, Протасовъ!
   Я прочелъ наизусть басню Крылова: "Оселъ и Соловей". Читалъ ее спокойно, съ интонаціями; дойдя до мудраго приговора, изрекаемаго осломъ надъ пѣвцомъ и любимцемъ авроры, наклонилъ на бокъ голову, въ подражаніе вислоухому критику, и басомъ проговорилъ:
   
   "Изрядно"!-- говоритъ: -- "сказать не ложно,
   Тебя безъ скуки слушать можно.
             А жаль, что незнакомъ
             Ты съ нашимъ пѣтухомъ..."
   
   При дружномъ, громкомъ взрывѣ смѣха, окончилъ я басню.
   -- Превосходно!-- сказалъ директоръ, и взялъ перо.-- Ставлю вамъ, Протасовъ, пять съ двумя крестами... Онъ изъ купеческаго сословія?-- прибавилъ, обращаясь къ учителю.
   -- Никакъ нѣтъ: здѣшній крестьянскій сынъ, но изъ прекрасной семьи.
   Директоръ сдѣлалъ, было, какое-то движеніе, но увидѣлъ, что къ Ильѣ Андреевичу быстро подошелъ Разумовъ съ тетрадкою, подождалъ и спросилъ:
   -- Это что такое?.. Протасова?...
   -- Точно такъ, Николай Ивановичъ, -- назвалъ въ первый разъ по имени своего начальника нашъ учитель и, весь сіяя, почтительно поднесъ ему тетрадку: -- стихотворенія и сцена въ прозаическомъ изложеніи, сочиненія ученика Протасова.
   Я страшно сконфузился и опустилъ глаза. Директоръ хотѣлъ заставить меня самого прочесть, но, увидѣвъ мое смущеніе, передалъ тетрадку Сергѣю Дмитріевичу. Именитые таращили глаза, слушая стихотвореніе, а священники и прочіе смотрѣли на меня съ выраженіемъ не то любопытства, не то недоумѣнія.
   -- Да неужели это онъ самъ?..-- сдержанно переговаривались купцы.-- Такой мальчуганъ... Быть этого не можетъ!
   Но общее любопытство перешло въ удивленіе, когда смотритель началъ читать моего "Матроса Черноморскаго флота". Сергѣй Дмитріевичъ читалъ очень хорошо, и я самъ заслушался въ его чтеніи собственнымъ своимъ произведеніемъ. Въ публикѣ, по временамъ, вырывались: "а-ахъ"! "экое диво"! "уму непостижимо"! Я вижу, на лицахъ у всѣхъ появилось что-то особенное... Смотритель уже подходилъ къ развязкѣ: Корниловъ умеръ. Сергѣй Дмитріевичъ отъ лица матроса разсказывалъ:
   "И мы еще не позабыли о смерти Корнилова, какъ вдругъ -- новый и еще гибельнѣе ударъ... Не стало Нахимова!.. Не стало Нахимова, славы русскаго флота, и не стало видно на Севастопольскомъ рейдѣ флаговъ Черноморскаго флота... О, Господи! и боцманъ Воронченко не увидитъ больше орлинаго взгляда своего командира, и не услышитъ ужъ отъ него похвальнаго слова: "Молодецъ! Спасибо, Воронченко"! Ахъ, соколъ ты нашъ ясный! Ты отлетѣлъ отъ насъ, -- туда, къ сподвижникамъ своимъ"!
   Смотритель пріостановился на секунду, двѣ,-- и заключилъ словами того же боцмана Воронченко:
   "Но мы надѣемся на Бога и на батюшку Царя, а съ ними мы опять себя покажемъ: и вновь на Черномъ морѣ запорхаетъ русскій флагъ и забѣлѣютъ паруса..."
   Послѣднихъ словъ я не разслышалъ: они были заглушены громкими криками, раздавшимися какъ со стороны почетной публики, такъ -- и дверей передней.
   -- Вѣрно! Вѣрно! Мы покажемъ себя!..
   Казалось, въ эту минуту про меня всѣ забыли; но я ошибся: директоръ скоро позвалъ меня къ себѣ, отодвинулся въ креслѣ отъ стола и поцѣловалъ меня сперва въ лобъ, а потомъ въ щеку и губы.
   -- Послѣ каникулъ поступай въ гимназію. Безъ экзамена прямо во второй классъ приму.
   Цѣловали меня и смотритель, и о. Дмитрій, и самъ о. протопопъ, проговорившій дребезжащимъ слегка голоскомъ:
   -- Умилительно видѣть, какъ въ такомъ отрокѣ внѣдрились и страхъ Божій, и любовь къ отечеству. Очень вѣрно ты съумѣлъ постичь истинный духъ нашего простого человѣка и россійскаго воина. Похвально, сто кратъ похвально!
   Глубоко взволнованный и счастливый, я искалъ глазами своего отца, увидѣлъ, наконецъ, его раскраснѣвшееся и улыбавшееся мнѣ сквозь слезы лицо, хотѣлъ подбѣжать къ нему и крикнуть: "тятенька"! и самому заплакать на его груди. Но этого мнѣ нельзя было сдѣлать: онъ сидѣлъ далеко, и ряды креселъ, стульевъ и толпа учениковъ отдѣляли его отъ меня. Я смѣшался въ группѣ товарищей. Воробьевъ, Кузьминъ и всѣ что-то говорили мнѣ, хвалили, дергали за сюртукъ, Ваня Хрулекъ, пробравшійся къ большимъ, жался все около меня и, улыбаясь, заглядывалъ въ мое лицо: "Петя, Петя"! шепталъ: "ты всѣхъ лучше, я тебя больше всѣхъ люблю..." Для полнаго моего счастія не доставало только -- присутствія... Аннушки. Еслибы и она была на экзаменѣ? О, тогда я еще лучше бы отвѣчалъ? Точно сквозь сонъ, я вижу Сашу Прохорова, вызваннаго вслѣдъ за мною; онъ бойко, смѣло отвѣчалъ, но при вопросѣ: что означаетъ таинство Крещенія? неожиданно сталъ втупикъ.
   -- Говори.
   -- Не знаю.
   -- Да ты видѣлъ, какъ крестятъ другихъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Не помнишь-ли, по крайней мѣрѣ, какъ тебя крестили?
   -- Помню.
   Общій смѣхъ по залу прокатился.
   Намъ роздали награды книгами и похвальные листы. Послѣ экзамена директоръ съ Ильею Андреевичемъ подошелъ къ моему отцу и о чемъ-то съ нимъ разговаривалъ.
   -- Гдѣ онъ, гдѣ онъ?-- взывалъ дядя Николай, и увидѣвъ меня, схватилъ за плечи и приподнялъ на воздухъ.-- Молодецъ! Горжусь, что у меня такой родственникъ. Считай за мной Кольцова и "Руслана и Людмилу" Пушкина.
   

XVI.

   На слѣдующій день у насъ въ домѣ были гости: директоръ, смотритель, о. Дмитрій и оба наставника. Маменька, узнавши, что директоръ -- генералъ, нарядилась въ толковое коричневое платье, а на плечи накинула шаль съ тюльпанами. Сперва говорили объ освобожденіи крестьянъ, -- въ этомъ году очень много говорили о волѣ. Николай Ивановичъ разсказывалъ про дѣятельность губернскаго комитета, и утверждалъ, что скоро должны ожидать манифеста.
   -- А вы не думаете, что позатянется?-- спросилъ о. Дмитрій.
   -- Ни въ какомъ случаѣ, -- отвѣчалъ директоръ: -- разъ уже дѣло начато, -- откладывать не станутъ. Народъ съ нетерпѣніемъ ждетъ, и дворянство поспѣшитъ исполнить волю государя.
   -- Однако дворянство-то наше позднѣе многихъ отозвалось на рескриптъ,-- замѣтилъ священникъ.
   -- Совершенно вѣрно. Но комитетъ окончитъ работу въ одно время съ другими... У насъ, вы знаете, секретарь энергическій и прекрасный человѣкъ.
   -- Бывшій мой профессоръ,-- сказалъ Илья Андреевичъ:-- я былъ въ богословіи, когда онъ къ намъ въ семинарію поступилъ. Необычайнымъ даромъ слова обладаетъ г. Дубровскій.
   -- Николай Яковлевичъ замѣчательный человѣкъ. Жаль, что недостаточно сдержанъ, часто бываетъ рѣзокъ...
   -- Гусей дразнитъ,-- замѣтилъ опять о. Дмитрій.-- Въ бурсѣ его сдержанности не учили, а въ Горыгорѣцкомъ институтѣ, куда онъ изъ семинаріи поступилъ, занимался, видно, одною своей агрономіей.
   Николай Ивановичъ посмотрѣлъ на батюшку.
   -- Вы не думайте, о. Дмитрій,-- заговорилъ директоръ,-- что я осуждаю Дубровскаго. Наоборотъ, я глубоко уважаю его, и отъ всей души желаю, чтобы у насъ въ Россіи побольше было такихъ безкорыстныхъ и понимающихъ дѣло людей, какъ Николай Яковлевичъ. Но всякое общественное дѣло, особенно такой громадной важности, какъ крестьянскій вопросъ, требуетъ отъ работниковъ сдержанности, такта... А Дубровскій не щадитъ крѣпостниковъ, рубитъ съ плеча и тѣмъ наживаетъ себѣ лишнихъ враговъ... Кстати, вы не читали его послѣдней статьи въ "Статистическомъ Сборникѣ"?
   -- Нѣтъ, до насъ еще не дошла эта книжечка.
   -- Страшную бурю статья вызвала, крѣпостники на дыбы встали. Дубровскій описалъ экономическое положеніе крестьянъ двухъ уѣздовъ и развернулъ поражающую картину умственнаго убожества и матеріальной нищеты мѣстнаго населенія.
   Вскорѣ разговоръ перемѣнился. Директоръ сталъ говорить моему отцу, чтобы отдать меня въ гимназію; но тотъ отвѣчалъ, что я нуженъ ему по фабрикѣ, что я одинъ, а другой еще въ люлькѣ качается. Николай Ивановичъ убѣждалъ, говорилъ, что впослѣдствіи я буду гораздо полезнѣе отцу, чѣмъ теперь, если все мое образованіе ограничится сельскою школою и меня заставятъ заниматься фабрикою. Къ директору присоединились смотритель, о. Дмитрій и учителя. Отецъ сталъ поддаваться. По липу маменьки можно было замѣтить, что она тоже склоняется на сторону гостей, хотя ни слова не говорила.
   -- Ваша правда, -- сказалъ отецъ:-- наше производство дѣйствительно непрочно. Хорошо идутъ дѣла -- поднимаешься въ гору, а чуть позамялись, и покатился внизъ. Но я все же подумаю... Сразу такого дѣла я не могу рѣшить, Николай Ивановичъ.
   -- Надѣюсь, подумаете и привезете мальчика къ намъ въ гимназію. Иначе въ немъ заглохнутъ способности... Кто знаетъ, можетъ быть у вашего сына есть талантъ,-- это особенный даръ Божій, и если мы не дадимъ ему должнаго развитія, то онъ погибнетъ. А это будетъ уже грѣхъ передъ Богомъ.
   Отецъ вздохнулъ и задумался.
   -- Я во всемъ, Николай Ивановичъ, полагаюсь на одного Бога,-- сказалъ онъ погодя:-- угодно будетъ ему -- сынъ поступитъ въ гимназію, а не угодно -- Его на все святая воля.
   -- Ежели ужъ такіе люди вамъ совѣтуютъ,-- вмѣшалась въ разговоръ маменька,-- такъ почему же и въ санъ-дѣлѣ не отдать Петю въ губернію?
   Тятенька посмотрѣлъ на нее.
   -- Подумаю,-- отвѣтилъ онъ.-- Еще до того времени далеко.
   Пріѣздъ къ намъ въ гости директора былъ важнымъ событіемъ въ домѣ. Не только бабенька съ тетенькой пришли,-- онѣ сидѣли въ гостиной, откуда потихоньку и заглядывали въ зало, гдѣ сидѣли гости,-- но даже наши мастера съ фабрики то и дѣло проходили по двору, приподнимались на носки и заглядывали въ открытыя окна: всѣмъ хотѣлось хоть однимъ глазкомъ увидѣть генерала.
   Прощаясь съ хозяевами, директоръ обратился къ Мокею Васильевичу:
   -- Готовьтесь изъ латыни. Ждать вамъ недолго придется. А пока продолжайте свои занятія въ качествѣ неоффиціальнаго помощника: мнѣ хорошо извѣстно, сколько училище обязано вамъ своими успѣхами и, повѣрьте, я въ долгу у васъ не останусь.
   Затѣмъ Николай Ивановичъ подошелъ ко мнѣ.
   -- До свиданья, Петя,-- сказалъ онъ, подавая мнѣ свою руку:-- скоро увидимся въ гимназіи. Ты хочешь вѣдь учиться?
   -- Хочу.
   Трудно сказать, какая перемѣна произошла во мнѣ и въ отношеніяхъ мачихи. Успѣхъ экзамена, похвалы директора и многихъ другихъ произвели какой-то переворотъ: у меня словно крылья выросли, я сдѣлался гораздо серьезнѣе и вдумчивѣе, а желаніе дальше учиться дошло до какой-то болѣзненной страстности. Хотя вопросъ о гимназіи не былъ рѣшенъ положительно, но я вѣрилъ, что непремѣнно поступлю; я буду на колѣняхъ просить тятеньку, и онъ пожалѣетъ меня,-- отдастъ въ гимназію. Нечего говорить, какъ мнѣ жалко было бы разстаться съ родными, товарищами, нашимъ садомъ, свѣтелкою, бабушкиной кельей и со многимъ другимъ, но я былъ увѣренъ, что когда меня повезутъ, то не стану плакать... Развѣ только немножечко поплачу. Маменька перестала меня бранить, менѣе сурово обращалась и не разъ заводила съ отцомъ разговоръ о гимназіи. Сперва я думалъ, что она потому стала лучше, что ей много доставлялъ удовольствіе маленькій сынокъ, мой братецъ, котораго я ужасно любилъ; но до самаго посѣщенія директора, за исключеніемъ немногихъ лишь дней, она неотступно меня преслѣдовала и даже съ большею злобою, чѣмъ прежде... Она видѣть не могла, когда отецъ ласкалъ меня и говорилъ: "наслѣдникъ мой". Мать бѣжала къ люлькѣ, вынимала Васеньку и подносила къ отцу. "Погляди-ка на моего сынка, а то все своимъ любуешься и не налюбуешься",-- и при послѣднихъ словахъ такъ на меня глядѣла, точно хотѣла меня съѣсть. Почему же теперь она перемѣнилась? Самъ я этого вопроса рѣшить не могъ, а другихъ спрашивать не хотѣлъ.
   Черезъ нѣсколько дней послѣ экзамена мы отправили день окончанія курса въ школѣ Ильи Андреевича. Собрались въ бору и расположились на лугу, у рѣчки, за самоваромъ и разными лакомствами. Конечно, съ нами былъ и Мокей Васильевичъ. Сперва мы поиграли въ лапту и побѣгали; а потомъ уже разсѣлись вокругъ самовара и пошли безконечныя воспоминанія о школѣ и товарищахъ. Саша Прохоровъ, между прочимъ, сказалъ, что отецъ его послѣ каникулъ повезетъ въ Москву и отдастъ учиться въ практическую академію.
   -- Просись въ гимназію,-- сказалъ Разумовъ.
   -- Развѣ не все равно?-- спросилъ Прохоровъ.
   -- Окончишь гимназію, въ университетъ или какое другое высшее учебное заведеніе можешь поступить.
   -- Ну, Мокей Васильевичъ! Хорошо, что папаша въ академію отдастъ, а то, вѣдь, окончивши у Ильи Андреевича, прямо на фабрику: дѣломъ, скажетъ, занимайся.
   -- А вотъ меня, товарищи,-- заговорилъ Миша Кузьминъ,-- отецъ завтра поведетъ въ ученье къ слесарю.
   -- Такъ ты слесаремъ будешь!-- воскликнулъ Ваня Хрулевъ, нашъ общій любимецъ.-- Не ходи, черный будешь, въ сажѣ...
   -- Нельзя, Ваня: надо ремеслу обучаться, да роднымъ помогать. Семья у насъ большая, а работникъ всего одинъ батюшка.
   -- Ты хотѣлъ бы еще поучиться?-- спросилъ я.
   Кузьминъ потупился.
   -- Мало-ли бы чего я хотѣлъ,-- проговорилъ онъ тихимъ голосомъ.-- Ежели бы у насъ достатки, или другіе братья были, а то я одинъ.
   Далѣе изъ разговоровъ я узналъ, что почти всѣ товарищи поступаютъ на мѣста: кто -- въ граверы, кто -- въ накатчики, а больше "въ мальчики", на фабрики, въ контору, въ лавки и т. д.
   -- А ты, Петя, будешь еще учиться?-- спросилъ Кузьминъ.
   -- Не знаю, тятенька еще ничего мнѣ не говорилъ...
   -- Протасовъ поступаетъ въ гимназію, -- довольнымъ голосомъ объявилъ Мокей Васильевичъ.
   -- И я съ тобой, Петя, въ гимназію,-- сказалъ Хрулевъ.
   Кузьминъ помолчалъ, вздохнулъ и проговорилъ:
   -- Какіе вы, Петя съ Прохоровымъ, счастливые! Будете учиться, много узнаете, а я...
   -- Да если бы можно, не мѣшало бы и намъ еще поучиться!-- заговорили вокругъ товарищи.
   Разумовъ мало говорилъ; больше слушалъ и съ грустною улыбкою, задумчиво смотрѣлъ на своихъ товарищей-учениковъ. При послѣднихъ словахъ онъ встрепенулся.
   -- Знаете-ли, что я вамъ скажу, -- началъ онъ.-- Ходите по праздникамъ ко мнѣ, я съ вами буду заниматься... Кому нельзя, стану давать на домъ книжки; можно самому себя усовершенствовать и достигнуть многаго.
   Кузьминъ поднялъ голову и посмотрѣлъ на Разумова: въ влажныхъ глазахъ мальчика что-то затеплилось.
   -- Можно и мнѣ приходить, Мокей Васильевичъ?
   -- Разумѣется! Всѣ, кто хочетъ, я со всѣми стану заниматься, пока отсюда не уѣхалъ... Вотъ ты, Кузьминъ, слесаремъ будешь. Я съ тобой пройду изъ математики: съ геометріей, алгеброй познакомлю. Эти знанія для тебя будутъ полезны. Можетъ, со временемъ изъ тебя механикъ выйдетъ.
   Долго велись между нами разговоры; вечеръ на землю спустился, а никто и не думалъ уходить, всѣмъ хотѣлось подольше остаться, наговориться вволю... Точно каждый уже зналъ, что собрались мы теперь всѣ дружескимъ кружкомъ въ послѣдній разъ: разойдемся по домамъ -- и уже никогда опять не соберемся. Никто объ этомъ не говорилъ, едва-ли даже у кого шевельнулась въ головѣ подобная мысль; но сердце каждаго говорило именно то, чего языкъ не въ состояніи былъ выговорить.
   Ночь спустилась на землю; кругомъ все тихо, только слышалось, какъ журчалъ въ угорѣ студеный ключъ и струилась въ зеленыхъ берегахъ блестѣвшая рѣчка...
   -- Ну-те-ка, товарищи, споемте новую пѣсенку!-- крикнулъ Разумовъ, -- а послѣ и но домамъ!
   И вотъ среди всеобщей тишины и безмолвія, вѣковой дремучій лѣсъ, дремлющіе луга, рѣчка съ ключомъ и воздухъ огласились звонкою пѣснею:
   
   "На лужайкѣ дѣтскій крикъ,
   Учитъ грамотѣ ребятъ,
   Весь сѣдой, какъ лунь, старикъ
   Отставной солдатъ:
   "Дружно, дѣти, всѣ заразъ
   Буки-азъ, буки-азъ
   Счастье въ грамотѣ для васъ!"
   

XVII.

   Дѣтство мое окончилось. Но я хочу еще разъ къ нему возвратиться и послать свой послѣдній, прощальный привѣтъ.
   Лѣтомъ я исполнялъ иногда дѣловыя порученія отца, записывалъ подъ его диктовку въ фабричной книгѣ и бывалъ въ "лабаторкѣ", при варкѣ красокъ. Вопросъ о гимназіи не былъ рѣшенъ, но тятенька взялъ къ себѣ на фабрику въ мальчики Коровина, моего школьнаго товарища, а ко мнѣ три раза въ недѣлю ходилъ Разумовъ, съ которымъ я занимался изъ латинской грамматики. Мачиха со мною была очень хороша, особенно при отцѣ: выказывала расположеніе, вниманіе и заботливость.
   -- Что ты мало кушаешь, -- говорила она, и, не дожидаясь отвѣта, поспѣшно накладывала на мою тарелку сладкаго пирога или чего другого.-- Кушай! кушай!
   Тятенькѣ, очевидно, нравилось, что она стала хороша со мною; но глаза его въ подобныхъ случаяхъ всякій разъ какъ-то проницательно посматривали на жену и между бровями, на лбу, появлялась тонкая морщинка.
   -- Можетъ, скоро придется намъ далеко его проводить, -- скажетъ въ другой разъ мачиха.
   -- Куда это?-- съ живостью спроситъ отецъ, и вскинетъ глаза на жену.-- Никуда онъ не поѣдетъ.
   А немного погодя, повернется ко мнѣ и скажетъ:
   -- Разумовъ ходитъ тебя латыни-то учить?
   Я отвѣчу. Отецъ такъ грустно на меня посмотритъ.
   Загляну теперь въ одну свѣтлую горенку.
   Солнце только что закатилось. По западу разливается пурпурная заря, отблескъ ея румянитъ стѣну свѣтелки. Я пришелъ ночевать къ бабушкѣ. Она съ теткою еще ужинаетъ, и я, въ ожиданіи, когда онѣ ко мнѣ придутъ посидѣть, гляжу въ окно на отцовскій садъ, постепенно погружающійся въ лѣтнія сумерки. Еще верхушки серебристыхъ тополей, высокихъ роскошныхъ сосенъ облиты алымъ сіяніемъ зари, каждая тонкая вѣточка, каждый листочекъ вырисовываются отчетливо на свѣтломъ небосклонѣ; повсюду уже все темнѣетъ, сгущается и большой широкой тѣнью идетъ, какъ что-то живое, по всему саду и ложится на кусты малины, крыжовника и цвѣтники... Я гляжу и думаю: спятъ-ли ночью деревья, видятъ-ли они какіе сны и думаютъ-ли о чемъ, какъ вотъ я сейчасъ думаю? А кто вонъ тамъ, въ темномъ -- темномъ подъ большими кустами, словно спрятавшись, шевелится чуть-чуть и кого-то подкарауливаетъ? Приходъ Ульяны Григорьевны, а вслѣдъ за нею и тетки прерываютъ мои думы.
   -- Ну, не пора-ли намъ и баиньки?-- говоритъ старушка, какъ она мнѣ обыкновенно и всегда говорила въ такіе часы.
   -- Нѣтъ, бабенька, посидѣть лучше, ты разскажешь мнѣ что нибудь. Да и не поздно еще: видишь, заря на небѣ горитъ.
   -- Про что-же тебѣ разсказать?-- спрашиваетъ Ульяна Григорьевна, опускаясь на стулъ.-- Нѣшто сказочку какую?...
   Я подумалъ: да слушать-ли сказку-то, я ужъ теперь большой?
   -- Ну, хорошо, бабенька!.. Только разскажи ты мнѣ такую сказочку, какую я отъ тебя никогда не слыхивалъ.
   -- Вотъ и ладно,-- сказала тетка:-- вы будете сказки говорить, а я постельку тебѣ постелю, -- и она пошла за скамейкою, чтобы приставить къ лавкѣ и сдѣлать пошире мнѣ постель.
   Бабушка не успѣла еще начать сказку, какъ уже я спросилъ:
   -- Скажи мнѣ вотъ что, бабенька: кто былъ дѣдушка моего дѣдушки?
   -- Христіанинъ, дѣдушка Никита.
   -- Что-же онъ дѣлалъ?
   -- Крестьянствовалъ, землю пахалъ, а по праздникамъ въ поля уходилъ: заляжетъ въ траву, да перепеловъ на дудку къ себѣ и подманиваетъ.
   -- А на что онъ ихъ подманивалъ?
   -- Любилъ, покойный, всякую птицу-пѣвчую. Подманитъ, полюбуется и опять на волю выпуститъ. За грѣхъ большой почиталъ вольную пташку въ клѣткѣ содержать.
   Я задумываюсь.
   -- Дѣдушка Никита по правдѣ жилъ?
   -- По правдѣ, дитятко.
   -- Такъ. Вѣдь и мой дѣдушка Григорій -- это ужъ я слышалъ -- тоже по правдѣ жилъ, тоже землю пахалъ и любилъ по разнымъ мѣстамъ ходить... А что еще дѣдушка Никита дѣлалъ?
   -- Да что? Зимою на печи лежалъ.
   Старушка и я -- оба засмѣялись.
   -- А скажи ты мнѣ вотъ еще что: почему тетенька Марья не вышла замужъ?
   -- Не пожелала и не вышла... Она Христова невѣста.
   Хотя я слыхалъ про "Христову невѣсту", но значенія этихъ словъ не понималъ и попросилъ объяснить.
   -- Коя дѣвица обрекла себя на безбрачіе, -- вразумляла меня Ульяна Григорьевна,-- та и будетъ невѣста Христа. Потому -- дѣвица та отреклась отъ прелестей и соблазновъ сего міра.
   -- А отчего у тетеньки всегда такое печальное лицо?-- допытываюсь я.
   Бабушка перемѣнила разговоръ.
   -- Давай-ка, Петрушка, изберемъ мы съ тобою какой-нибудь одинъ денечекъ, да сходимъ на могилки къ родственникамъ. Чай, они ужъ соскушнились, давно-тѣ съ нами не видавшись. Ты могилкѣ своей родимой матушкѣ поклонишься.
   На меня что-то, какъ облачко какое темное, налетаетъ, и я замолкаю.
   -- Что, али спать захотѣлъ?
   -- А какже, бабенька, ты мнѣ сказку хотѣла разсказать!-- вспомнилъ я.-- Надо послушать... только я сперва раздѣнусь, помолюсь и лягу, а ты мнѣ станешь разсказывать.
   Въ пять минутъ я все сдѣлалъ и лежалъ въ постели. Въ слабомъ мерцаніи гаснущей зари я вижу дорогое лицо, слышу тихій голосъ бабушки; неторопливо разсказываетъ о какомъ-то молодомъ парнѣ, который женился на дѣвушкѣ; жилъ онъ съ нею душа въ душу. Жили они такъ и прижили дѣтокъ, сперва дѣвочку, а года черезъ три, мальчика.
   -- А какъ ихъ звали, бабенька?
   -- Да какъ?.. Вотъ я сразу-то и не назову тебѣ ихъ по имени... послѣ вспомню... Не перебивай, а не то всю сказку позабуду.
   -- Прижили они дѣтокъ; ростили ихъ, лелѣяли и нарадоваться не могли, души въ нихъ не чаяли. Жила еще съ отцомъ да съ матерью этихъ дѣточекъ старушка съ дочкою, дѣушкою. Старушка приходилась отцу-то родной матерью, а дочка ея -- сестрицею.
   -- Бабенька! Да это точно-бы не сказка, а правда!
   -- Ну, вотъ, что выдумалъ?-- недовольнымъ голосомъ отвѣчаетъ старушка.-- Коли слушать хочешь до конца, такъ слушай, а не то я спать лягу.
   -- Сказывай, бабенька, сказывай!
   Я слушаю, и мнѣ сдается, что это сущую правду, а ужъ не сказку разсказываетъ бабушка, и я начинаю дремать.
   -- Хорошо всѣ жили, вмѣстѣ, согласно; такъ и вѣкъ свой думали изжить совѣтно,-- слышу я.-- Но, видно, Богу это не угодно было... Зачала молодица, мать-то этихъ дѣточекъ, съ чего-то прихварывать, да день ото дня таять...
   "Таять", повторяю я про себя, а сонъ такъ и разнимаетъ, глаза слипаются, но я не поддаюсь, стараюсь превозмочь дремоту и дослушать бабушку до конца.
   -- Наступилъ послѣдній часикъ. Лежитъ молодица-красавица на постели, подъ бѣлыми занавѣсками и тоскуетъ... Душенька-то въ ней, родимый мой, встосковалась, не хочется ей съ вольнымъ бѣлымъ свѣтомъ разставаться, Петинька...
   "Тоскуетъ... не хочется разстаться..." повторяю еще я слабо, но уже теряю нить разсказа.
   -- Жалко ей было, голубушкѣ, съ своими милыми дѣточками разставаться. Особливо сынка ей махонькаго было жалко.
   "Сынка... Жалко..."
   -- Хватилась она сынка, встревожилась и говорить своему мужу... Позови ты... благословить я хочу моего...
   "Благо-го-сло-вить..." и больше уже ничего не слышу, словно кто обнялъ меня и куда-то поплылъ я вмѣстѣ съ бабушкою...
   Передо мною, сверкая серебряными струями, несется красавица-рѣка. По ярко зеленѣющимъ прирѣчнымъ холмамъ и лугамъ шумно разсыпались кучки нарядныхъ дѣвочекъ и мальчиковъ; всѣ они до такой степени переплелись съ цвѣтами, что я всматриваюсь въ нихъ и съ трудомъ могу различить: цвѣты-ли то киваютъ мнѣ ласково, или это колышутся платьица и рубашечки бѣгающихъ малютокъ? А изъ какого-то дивнаго сада, такъ весело глядящаго на меня съ противоположной стороны рѣки, льются милліоны очаровательныхъ голосовъ: то поютъ "райскія птицы" и съ ними Аннушка... И все это затопленное лучами вешняго солнца, и рѣка, и лугъ съ цвѣтами, и поющій садъ, точно радуется чему-то и весело смѣется! Ахъ, какъ хорошо!
   -- Бабушка, это рай?
   -- Нѣтъ, дитятко,-- отвѣчаетъ мнѣ Ульяна Григорьевна, сидящая подлѣ меня на травѣ: это сказка.
   -- А вотъ, молодой хозяинъ, тебѣ и дудка!-- слышу голосъ набойщика, Семена Ивановича.-- На, дуди!
   -- Да вѣдь у меня... нѣтъ,-- вспоминаю я просьбу Семена Ивановича о "двугривенничкѣ" и, по обыкновенію, путаюсь въ словахъ.
   -- Не надо, не надо! -- съ испугомъ перебиваетъ меня набойщикъ.-- Нѣшь я изъ-за чего такого... Што ты? Любя.
   "Какой онъ добрый", думаю я, разсматривая дудку и восхищаясь подаркомъ Семена Ивановича: "да, онъ добрый, и глаза у него добрые, и борода... Отчего-же онъ прежде не казался мнѣ такимъ?"
   -- Петя... братецъ!
   -- Груша! И ты здѣсь!? Да о чемъ-же ты плачешь?
   -- Прости... я... я злая была,-- всхлипываетъ моя сестра: -- я обижала тебя, лгала. Теперь ужъ я не буду...
   -- Не плачь, Грушенька, не плачь, -- утѣшаю я сестру: -- ты добрая, ей Богу, добрая,
   -- Добрая?-- и лицо сестры просіяло, и заулыбалось мнѣ сквозь слезы.-- А ну-ка, сыграй что нибудь на дудочкѣ!
   -- Сыграй, милый,-- говоритъ тетка:-- мы всѣ послушаемъ. Вонъ и отецъ идетъ тебя слушать...
   Я заигралъ. И что затѣмъ послѣдовало, я не въ силахъ объяснить при первыхъ же звукахъ дудки голоса "райскихъ птицъ" въ саду замолкли, дѣти перестали гоняться за бабочками, сцѣпились рученками и образовали собою гирлянды; мачиха, и она была тутъ, кинулась съ слезами на шею къ бабушкѣ, потомъ къ теткѣ. и стала молить о прощеніи. А съ высоты голубыхъ небесъ, въ бѣлыхъ и сіяющихъ, какъ снѣгъ, ризахъ, начали тихо спускаться на землю ангелы; на лицахъ ихъ я увидѣлъ выраженіе неземной радости. Они слушали и пѣли подъ мою дудочку. Въ моей памяти сохранились только слова "любовь", "правда"...
   -- Играй, внучекъ, играй!-- говоритъ бабушка и беретъ меня за руку.-- Пойдемъ-ка со мною, кого я тебѣ покажу.
   И я подхожу съ бабушкою къ самой рѣкѣ.
   -- Видишь-ли кто на той сторонѣ?-- спрашиваетъ меня старушка, показывая рукою на обрисовавшуюся за рѣкою фигуру.
   Я впился глазами. Вся въ бѣломъ, лучезарная, какъ окружающіе ее ангелы, стояла на противоположномъ берегу молодая женщина, въ вѣнкѣ изъ лилій и ландышей на головѣ; чудные, какъ будто уже знакомые мнѣ глаза были уставлены прямо на меня и свѣжія, розовыя уста улыбались...
   -- Узналъ ли?
   При этомъ вопросѣ бабушки я весь затрепеталъ.
   -- Мама!?
   -- Родной!-- отозвался голосъ съ того берега.
   И я видѣлъ, какъ она простерла свои бѣлыя руки и поплыла... нѣтъ, полетѣла ко мнѣ... низко... надъ самой рѣкой. У меня захватило духъ отъ восторга и блаженства.
   Я открылъ глаза... Гдѣ же та?.. Развѣ во снѣ я?

-----

   Долго отецъ медлилъ рѣшеніемъ вопроса: отдать меня въ гимназію или нѣтъ. Каникулы подходили къ концу. Прохоровъ готовился уже къ отъѣзду въ Москву. Я примѣчалъ, что отецъ становился все задумчивѣе, и лицо его, грустное такое, чаще и чаще останавливалось на своемъ "наслѣдникѣ".
   -- Такъ ты хочешь учиться?-- спросилъ онъ разъ, когда мы съ нимъ только вдвоемъ остались
   -- Да, тятенька, хочу... даже очень хочу!
   -- А не соскучишься по домѣ?
   -- Не знаю...
   Отецъ затаилъ вздохъ.
   -- Прохоровъ когда ѣдетъ?
   -- Восьмого числа.
   -- Ты съ нимъ отправишься. Самому мнѣ нельзя проводить, а Мокей Васильевичъ тебя въ гимназію сдастъ: ему надобно по какому-то дѣлу въ губернію и въ Москву побывать. Не хотѣлось мнѣ тебя отпускать, но, видно, Богу такъ угодно...-- отецъ вздохнулъ.-- Богъ все къ лучшему строитъ.
   Мачиха не скрывала своей радости, узнавши о рѣшеніи мужа.
   Тятенька съ укоризною на нее посмотрѣлъ, но не сказалъ ни слова: онъ не любилъ, когда непріятности въ домѣ поднимались.
   Вечеромъ, пробираясь ощупью въ потьмахъ, въ спальню проститься по обыкновенію съ братцемъ, я услышалъ тихій разговоръ, который вели между собою кухарка съ молоденькой нянькою.
   -- Рада, что пасынка за сто верстъ увезутъ. На глазахъ отца не будетъ, такъ полагаетъ Васеньку то ея больше онъ станетъ любить, а старшаго-то позабудетъ.
   -- А онъ, сердечный, и не догадывается: веселый такой. Жалко мнѣ его, Митревна!..
   Узнала и бабушка съ тетенькою. Опечалилась келья и затуманилась отъ слезъ...
   Наступилъ день отъѣзда. Въ домѣ собралось множество народа, бѣдныхъ родственниковъ и знакомыхъ. Лица всѣхъ были грустны, говорили всѣ такъ печально. Отецъ былъ блѣденъ, часто подергивалъ плечами, бабушка съ теткою сидѣли въ уголкѣ и все утирались платочками. Марья Памфиловна не спускала съ меня глазъ и вздыхала, Илья Андреевичъ, въ мундирѣ, важно, съ серьезнымъ лицомъ прохаживался по залу. Одинъ Мокей Васильевичъ, одѣтый въ какой-то старый балахонъ, бесѣдовалъ съ о. Дмитріемъ и свѣтло чему-то улыбался.
   -- Все ли готово, не забыли-ли чего?-- въ волненіи говорилъ отецъ.
   -- Кажется, ничего не позабыли, -- отвѣчала мачиха, и на лицѣ ея выражалось что-то особенное.
   Я все время переходилъ отъ однихъ къ другимъ, что-то говорилъ и старался казаться молодцомъ. Разумовъ меня ободрялъ.
   -- Ты въ гимназію, Петя, а я, какъ волю объявятъ, въ университетъ поступлю, -- говорилъ Мокей Васильевичъ.
   Раздался колокольчикъ. Изъ открытаго тарантаса выглянуло черномазое живое лицо Саши Прохорова, и экипажъ остановился у воротъ нашего дома.
   -- Вотъ и я съ моимъ молодцомъ, -- сказалъ отецъ Прохорова, черезъ минуту показываясь изъ передней.-- Вашъ готовъ?
   -- Готовъ.
   Отецъ и всѣ поднялись съ мѣстъ...
   Нѣтъ, не стану описывать сцену прощанія, слезъ и взглядовъ, которыми меня провожали... Лица отца, бабушки, тетки... Груша горько плакала, у мачихи на глазахъ тоже были слезы... Меня благословляли, всѣ цѣловали, говорили.
   -- Пиши-же, пиши чаще, -- наказывалъ отецъ.-- Не забывай насъ, сынокъ!
   Я не выдержалъ, зарыдалъ и кинулся вонъ. Въ передней меня кто-то обнялъ.
   -- Прощай, милый Петенька!
   Со мною прощалась нянька моего братца.
   -- Пиши, пиши...-- твердилъ отецъ, провожая меня по двору.
   -- Не забывай!-- услышалъ я голосъ мачихи, и въ немъ дрожала словно-бы сердечная нота.
   Въ воротахъ снова меня встрѣтили объятія бабушки.
   -- Родной ты мой... Да ужъ увижу-ли я тебя опять-то.
   Разумовъ схватилъ меня и подкинулъ въ тарантасъ.
   Лошади тронулись, зазвенѣлъ и залился колокольчикъ надъ коренной... Я оглядываюсь, вижу дорогія лица, мнѣ машутъ платками. Поворотъ въ другую улицу -- и скрылся родной домъ... Лошади мчатся мимо каменнаго одноэтажнаго дома, и въ воротахъ стоитъ высокая, стройная женская фигура; она машетъ мнѣ бѣлымъ платкомъ, глядитъ своими голубыми глазами... Она!..
   Передъ нами поля, родное село осталось позади.
   Прощай, мое дѣтство!...

Ф. Нефедовъ.

"Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 1--4, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru