Нездоровится; засидѣлся на одномъ мѣстѣ. Надо провѣтриться, освѣжиться. Вотъ и отпускъ на бумагѣ дали; да къ чему она мнѣ? А надо на свѣжій воздухъ вырваться; вырваться необходимо. Но куда бы уѣхать? Да что терять золотое время: не успѣю на варшавскую дорогу -- толкнусь въ Москву на счастье? А тамъ, посмотримъ!
Среда, 31 мая 1861 г.
Вотъ я и въ Москвѣ. Постараюсь припомнить мелкіе случаи двадцати часовъ, проведенныхъ много на николаевской желѣзной дорогѣ; но напередъ скажу, что я пріѣхалъ сюда съ мучительною головною болью.
Въ вагонѣ сначала всѣ въ молчокъ играли и глядѣли другъ на дружку какъ-то свирѣпо. Когда маленечко порастрясло, когда заговорили желудки, когда ихъ удовлетворили разнымъ питіемъ и яствами, люди какъ-будто немножко подобрѣй стали; завязалась бесѣда, зажужжали голоса, все какъ-будто осіяло и ожило.
Невдалекѣ отъ меня завязался шумный разговоръ, отъ котораго до меня долетали только слова "школа", "грамотность" и т. п.
-- Какъ пы это, ей-богу, легко судите, господа: будто завелъ школу, и дѣло въ шляпѣ! Вѣдь тутъ суть-то вся не въ пустой грамотности, а въ направленіи, которое распространители грамотности должны давать своимъ будущимъ ученикамъ, говорилъ одинъ пассажиръ.
-- Направленіе! Захотѣли вы направленія! Гдѣ у насъ взять направленія?
-- Такъ, по-вашему, выучилъ ребенка грамотѣ и -- баста?
-- И баста, конечно, баста!
-- Гдѣ ужъ тутъ намъ искать направленія, когда и сами-то себя направить мы не умѣемъ! Развѣ мы не помнимъ, какъ насъ грамотѣ учивали? Э, батюшка, такъ еще долго будутъ учить на матушкѣ на святой Руси; безъ поколачиваній, да безъ затрещинокъ, только, чай, въ столицахъ будутъ еще кое-какъ обходиться.
-- Вы клевещете на наши университеты. Гуманность направленія отсюда расходится по землѣ русской не снопомъ, а лучами; свѣтъ-то отъ нихъ всюду западаетъ, хоть немножко, да все же западаетъ въ темные уголки.
-- Нѣтъ-съ, я все-таки того мнѣнія, что безъ учительской семинаріи все дѣло дрянь будетъ. Распространять грамотность -- вѣдь это та же механика, что и поддерживать здоровье человѣка, И тутъ и тамъ наука и своего рода предварительная практика, подъ надзоромъ компетентныхъ судей, необходимы.
-- У насъ руководителями сельскіе дьячки, то-есть, значитъ, люди никуда негодящіеся,.
-- Оттого, что они не вкусили сладкаго плода науки въ духовныхъ академіяхъ; окончившихъ курсъ выпускаютъ изъ семинарій въ городскіе священники и болѣе всего въ сельскіе пастыри; неокончившихъ -- въ дьяконы, а кто ужъ и дьякономъ въ деревню не гожъ, того въ дьячки.
-- Нѣтъ-съ, вы, видно, этого дѣла не знаете: тутъ вся основа не въ познаніяхъ, а въ невѣстѣ, въ сдачѣ мѣстъ...
-- У насъ дьячки по семи лѣтъ едва-едва до псалтыря доходятъ.
-- Ну, ужъ и по семи! И въ пять лѣтъ выучиваютъ!
-- Пожалуй, и въ пять; но зато такъ выколачиваютъ послѣднія искры мышленія у ребенка, что онъ изъ умненькаго деревенскаго мальчика становится болванъ-болваномъ.
-- Безъ науки и безъ труда ничего не дается; а наши грамотѣи, уча крестьянъ, вовсе не хотятъ приложить къ этому ни малѣйшаго старанія. Учитель обыкновенно валяется на палатахъ, а бѣдный мальчикъ ворчитъ себѣ подъ-носъ одни дикіе звуки, въ которыхъ онъ самъ никакого толку не доберется.
-- Если мы на такой степени стоимъ и лучшаго придумать не съумѣли -- стало-быть мы не дозрѣли!
-- Какъ не дозрѣли? Есть же люди, понимающіе это дѣло надлежащимъ образомъ; вотъ и надо распространять эти знанія правильнымъ путемъ. Какъ намъ необходимы правильно-организованныя учительскія семинаріи, въ той же точно степени необходимы намъ и правильно-организованныя центральныя ремесленныя школы. Ну, что, кажется, необходимѣе, проще и обыкновеннѣе нашихъ портныхъ заведеній, а посмотрите, и гдѣ же еще? въ столицахъ, въ какомъ страшномъ угнетеніи находились наши бѣдные мальчики у нашихъ портныхъ и у русскихъ, а особенно у русскихъ нѣмцевъ, да и у пріѣзжихъ иностранцевъ то же.
Я вспомнилъ про одного петербургскаго портнаго-нѣмца, прекраснаго человѣка, у котораго нанималъ когда-то квартиру, и съ грустью, съ ужасомъ вспомнилъ объ участи бывшихъ подъ его командой мальчиковъ. Слава Богу, тѣ времена прошли, участь мальчиковъ, конечно, улучшилась матеріально, но улучшилась ли она морально -- это еще вопросъ другаго рода.
-- Посмотрите вы на портнаго нѣмца-хозяина и на фон-визинскаго Тришку, разумно разсуждавшаго, "что первый-то портной шилъ, можетъ, хуже, чѣмъ онъ". Наши Тришки доморощенные весь успѣхъ своихъ работъ сводятъ къ одному вопросу: "угадалъ ли?" Если платье пришлось впору, тутъ не жметъ, тамъ не топырится, здѣсь не морщитъ -- онъ угадалъ! Объузилъ или много выпустилъ -- не угадалъ! "Акось справимся!" И все-то у насъ вѣдь дѣлается на "авось". А нѣмцу-портному "авось" неизвѣстенъ. Онъ заглянулъ въ журналъ, прикинулъ циркулемъ планъ выкройки, снялъ съ своего "давальца" мѣрку -- и вотъ вы видите въ его трудѣ "идею", мысль, фасонъ, изящество. А отчего все это? Отъ науки! А учитъ ли портной-нѣмецъ русскаго мальчика? Нѣтъ; утюги грѣть, чистить сапоги, ходить за квасомъ, за капустой въ лавку, въ кабакъ за виномъ, быть на побѣгушкахъ, метать, строчить, запошивать, стегать, да оторачивать, да время-отъ-времени принимать побои отъ всѣхъ лицъ хозяйскаго семейства, отъ подмастерьевъ, отъ своей братьи-товарищей, вотъ кругъ науки, проходимый портнымъ-ученикомъ. Какъ кроятъ одежду, въ чемъ состоятъ тайны закройщнцкаго ремесла -- это нѣмецъ показываетъ только нѣмцу, и подобнаго наставленья ни одинъ хозяинъ не допуститъ въ контрактъ, по которому сдаютъ ему мальчиковъ подъ наукъ. Самый смышленый изъ нихъ, развѣ тайкомъ, какъ-бы поворовски, прикинетъ воротникъ или рукавъ на бумагу да обведетъ уголькомъ, или другимъ путемъ утянетъ копію съ хозяйскихъ выкроекъ; но за это ученику бѣда, еще горшая той, когда его поймаютъ, любознательно, сквозь замочную скважину, или сквозь щелку ширмъ, выглядывающимъ на способъ закройки хозяина. Такъ-то и во всемъ: и въ школахъ грамотности, и въ ремесленныхъ школахъ учить дѣтей нужно не пихъ-ногой, а развивать въ нихъ смыслъ, облагородить ремесло научнымъ воззрѣніемъ и -- условіе важное -- отказаться навсегда отъ варварскаго, свирѣпаго, кровожаднаго, нѣмецкаго обхожденія.
-- Да, вы мнѣ напоминаете одного образованнаго человѣка, подхватилъ еще одинъ пассажиръ; -- человѣка, который добровольно и громко сознавался въ жестокости своего обращенія съ людьми одной швальни, находившейся подъ его начальствомъ. Въ швальнѣ этой было до шестидесяти человѣкъ мастеровыхъ. Каждый понедѣльникъ у него происходила жестокая порка и варварскіе побои. Понедѣльникъ, какъ вамъ извѣстію, называется у русскихъ мастеровыхъ "узенькимъ воскресеньемъ": такъ вотъ, по понедѣльникамъ, въ швальнѣ, на верстакахъ сиживало, бывало, человѣкъ десять-двѣнадцать; остальные запивали. Въ этотъ же день была и страшная расправа съ ними. Товарищи начальника швальни не разъ его уговаривали воздерживаться отъ этакого звѣрства, но получали всегда одинъ и тотъ же отвѣтъ;
"Съ этими разбойниками, съ этими скотами ничѣмъ инымъ не возьмешь".-- "Но такъ неистовствовать, право, грѣшно и стыдно". "Ничего тутъ грѣшнаго нѣтъ. Мнѣ самому, господа, когда мнѣ было четырнадцать лѣтъ, такую разъ въ корпусѣ порку задали, и -- клянусь вамъ Богомъ, теперь, черезъ двадцать-пять лѣтъ, клянусь -- совершенно-безвинно, что меня замертво подняли и семь недѣль я вылежалъ въ лазаретѣ; такъ вотъ и я тѣшусь надъ другими, какъ надо мной однажды потѣшились". Что будешь дѣлать съ такимъ кровожаднымъ человѣкомъ? Время уходило. Наконецъ наступила иная пора; началась новая эра. Швальному командиру новый начальникъ строго объявилъ, что время истязаній безвозвратно миновало, пришла пора дѣйствовать на людей не плетью, а убѣжденіями, и что если онъ отъ старыхъ манеръ не желаетъ отвыкнуть, то пусть лучше подаетъ въ отставку. Такой оборотъ дѣла пришелся не но вкусу швальному командиру. Въ отставку выходить не хотѣлось: теряешь и жалованье, и квартиру, и денщичье довольствіе, и мало ли еще что теряешь. Между-тѣмъ, натура-то была хорошая, загрубѣла, знаете, только въ пакостяхъ разныхъ, но съ доброю волею человѣкъ чего натворить не сможетъ. Трудно, конечно, себя переломить, но вѣдь дѣло-то не вовсе-невозможное, особенно, коли подъ-часъ, хоть тайкомъ, шевельнется въ груди какая-нибудь особенная струнка. Отчего не попробовать, если еще тутъ и матеріальные интересы замѣшаны, а моральный толчокъ ужь данъ, хотя и самому-себѣ незавѣдомо. И что жь вы думаете, господа? этотъ господинъ меня на дняхъ самъ увѣрялъ, что вотъ теперь только пять лѣтъ прошло, а въ швальнѣ у него тѣлесныхъ наказаній даже въ поминѣ нѣтъ. Запои и попойки прекратились, единственно лишь вслѣдствіе мягкаго обхожденіи съ мастеровыми и возникновенія между ними чувства стыда и благородной гордости, да и самъ онъ, этотъ швальный командиръ, совершенно переродился и, гдѣ только можетъ, проповѣдуетъ любовь и состраданіе къ ближнему, рѣшительно и безусловно отвергая тѣлесныя наказанія.
Время шло незамѣтно. Мы быстро подвигались впередъ. Разговоры смѣнялись разговорами, но все-таки оттѣнокъ дикости и отчужденія между пассажирами, отчасти, былъ замѣтенъ въ достаточной степени.
-- Нѣтъ, вотъ насмѣшила меня одна изъ родныхъ моихъ тётушекъ, говорилъ одинъ молодой человѣкъ своей сосѣдкѣ.-- Въ памятный для всѣхъ день 5 марта, когда всѣ наши знакомые цаловались другъ съ другомъ и христосовались, поздравляя всѣхъ и каждаго съ освобожденіемъ крестьянъ, я стремглавъ прибѣжалъ въ тёткѣ и ну душить ее въ объятіяхъ отъ всей чистоты переполненнаго радостію сердца.
-- Сумасшедшій, постой, сумасшедшій, да что ты, въ-самомъ-дѣлѣ, никакъ въ умѣ рехнулся? кричала она, отпихивая меня отъ себя насколько силъ хватало.
-- Да что ты горло-то дерешь?... Экъ онъ орётъ, будто радость какая; а ты разскажи толкомъ.
-- Крестьяне освобождены съ этой минуты; ихъ нужно надѣлить землей; дворовые свободны, хоть сію минуту отпустите...
-- Те, те, сумасшедшій, не ори: и Матрёшка, и Дашка, и Ѳеклуша -- всѣ тутъ: неравно услышатъ. Какъ бы Ѳедоръ съ Михѣемъ про манифестъ не пронюхали!
-- А что вы скажете, милостивые государи, на мой не анекдотъ, а на истинное происшествіе, говорилъ мужчина во цвѣтѣ лѣтъ, не успѣвшій еще состарѣться, но уже слегка посѣдѣвшій и отъ сидячей жизни потерявшій часть волосъ въ передней части головы.-- Надо вамъ напередъ сказать, что ни на мнѣ отроду розги не бывало, ни я не бывалъ никогда причиною чужихъ стоновъ отъ розогъ. Есть у меня имѣніе, въ которомъ живетъ старшій мой братъ, полковникъ старыхъ временъ, но съ молодымъ взглядомъ на міръ, и поэтому страдавшій и пострадавшій за свою гуманность, почитавшуюся когда-то либерализмомъ. Этотъ человѣкъ нетолько никогда не дрался, не ругался и не бранился, но, кажется, всю душу свою онъ былъ готовъ положить на то, чтобъ облегчать, услаждать жизнь тѣхъ людей, которыхъ судьба ввѣрила его попеченію, И что же вы думаете? Чѣмъ эти люди намъ отплатили? Мы имъ безвозмездно подарили ихъ усадьбы; мы облегчили имъ выкупъ надѣла на одну пятую ея цѣнности; каждое тягло на себя запахивало у насъ по десяти десятинъ во всѣхъ трехъ поляхъ: мы имъ оставили этотъ надѣлъ и на будущее время, а они?... Они не хотятъ барскихъ полей запахать и засѣять; они гурьбой явились на господскій дворъ и, крича, что магазинъ съ запаснымъ хлѣбомъ теперь уже не барскій, а ихъ, крестьянская, собственность, хотѣли его контролировать и весь хлѣбъ разобрать по избамъ. Это такъ огорчило брата, что онъ въ первый разъ въ жизни вышелъ изъ себя и, остановивъ мужиковъ крупнымъ русскимъ словцомъ, тѣмъ только и предотвратилъ готовившееся волненіе. Изъ этого же имѣнія взятъ былъ ко мнѣ въ комнату мальчикъ Петрушка. Я выростилъ этого мальчика, выучилъ его грамотѣ, превратилъ Петрушку въ Петра Корнилыча и сдѣлалъ своимъ камердинеромъ. Жалованья я ему давалъ семь цѣлковыхъ въ мѣсяцъ. Въ день 5 марта я призвалъ его къ себѣ, прочиталъ ему манифестъ отъ начала до конца, прочиталъ положеніе о дворовыхъ людяхъ и, въ-заключеніе, прибавилъ:
-- Ну, Петръ Корнилычъ, я свой долгъ исполнилъ, царскую волю объявилъ; мнѣ остается только поблагодарить тебя за вѣрную и честную службу. Я тобой былъ постоянно доволенъ; ты честный, трезвый и умный малый и, нѣтъ сомнѣнія, что ты будешь счастливъ, если будешь вести себя попрежнему.
Мой Петръ разрыдался.
-- Любезный другъ, продолжалъ я:-- я не хочу связывать твоей доброй воли еще на два года. Хочешь ты у меня оставаться служить -- оставайся и служи, а не хочешь -- на то твоя добрая воля, только я тебѣ, голубчикъ, жалованья прибавлять не стану, а какъ платилъ семь рублей, такъ эти же семь рублей и впередъ тебѣ стану платить; разумѣется, въ праздники безъ подарковъ не оставлю.
-- Батюшка, такой-сякой,-- заливаясь слезами, говоритъ Петръ:-- вы меня вспоили, вскормили, уму-разуму научили и на путь добрый наставили! Что жь бы я былъ за свинья за такая, еслибъ отъ вашей милости отойти вздумалъ. Мнѣ ль у васъ не житье; чай, и въ раю не лучше того.
Ну, поговорили-поговорили, да такъ и оставили, предовольные другъ-другомъ. Только вдругъ, недѣли двѣ тому назадъ, слышу я, что кто-то неровными шагами идетъ ко мнѣ въ кабинетъ черезъ гостиную. Дверь отворяется -- ба! Петръ Корнилычъ... да вѣдь какъ пьянъ-то? мертвецки! А я этого человѣка сроду не видывалъ петолько хмельнымъ, но даже навеселѣ.
-- Петръ Корнилычъ, что съ тобой?
-- Да нѣтъ ужь, сударь, какъ камъ угодно, а моченьки моей ужь не стаётъ.
-- Да что ты? что съ тобой?
-- Да что со мной? А ничего со мной! А ужь какъ вамъ, сударь, будетъ угодно, а моченьки моей ужь не хватаетъ.
-- Чего жь тебѣ, братецъ, надобно?
-- Пожалуйте отпускную-съ.
-- Такъ ты служить мнѣ ужь не хочешь?
-- Моченьки моей ужь не стаётъ.
-- Что жь тебѣ трудно?
-- Съ чего тутъ трудну быть! не Богъ знаетъ работы сколько!
-- Такъ обижаютъ тебя, что ли?
-- Кому меня обижать? да и за что?
-- Да посмотри ты, Петръ, на себя; вѣдь ты еле-еле на ногахъ стоишь.
На-завтра мой Петръ пьянъ мертвецки, на послѣзавтра тоже пьянъ; да другой день языкъ лыка не вяжетъ, на слѣдующій день Петръ на ногахъ не стоитъ. Что за диво? На всѣ вопросы одни и тѣ же отвѣты: "не могу больше; моченьки нѣтъ; пожалуйте отпускную; уйду на край свѣта!"
Ну, наконецъ, намедни, мы кой-какъ его усовѣстили, образумили, чтобъ пить-то хотя пересталъ. Цѣлый день онъ былъ трезвъ и не вступалъ въ разговоры, а исполнялъ свое дѣло попрежнему. На завтра онъ былъ опять трезвъ, по послѣ обѣдни, когда мы съ женою сидѣли за газетой, онъ вошелъ къ намъ.
-- Растолкуй же ты мнѣ, сдѣлай милость, съ чего ты плачешь?
-- Мнѣ жалко, сударь, какъ я теперича весь вѣкъ свой у васъ живучи, съ-измалѣтства вскормленъ, вспоенъ и грамотѣ обученъ... Всю жизнь, какъ есть, вашихъ милостей не забуду" Нѣту моей моченьки больше, а оставаться у васъ мнѣ не рука. Пожалуйте отпускную-съ.
-- Да не влюбленъ ли ты, братецъ, въ кого нибудь? скажи, признайся...
-- Грѣха того не знаю-съ, а мнѣ тутъ у васъ жить не мѣсто.
-- У меня и руки врознь. Чортъ же съ тобой, думаю: -- пожалуй, этакъ съ нимъ всякое терпѣнье потеряешь! Ну, нечего дѣлать, далъ отпускную.
-- Экой, въ-самомъ-дѣлѣ, какой вашъ Петрушка, или какъ тамъ его... Петръ Корнилычъ! подхватилъ одинъ изъ сидѣвшихъ тутъ пассажировъ: -- захотѣлъ на волю скорѣй и хочетъ разорвать послѣднюю связь съ крѣпостнымъ правомъ, да съ-горя и запилъ, безотчетно понимая, что въ жертву этому стремленію, онъ долженъ навсегда отлучиться отъ людей съ прекраснымъ сердцемъ, неунижавшимъ его человѣческаго достоинства! Что его ждетъ впереди свободный трудъ -- онъ это хорошо понимаетъ, но внутренняя борьба изъ-за принципа, какъ видите, не обошлась ему даромъ.
У Твери вагонъ нашъ на ночь достаточнымъ образомъ опорожнился и мы всѣ превосходнымъ манеромъ расположились на покой. Будили насъ въ Клину напиться какой-то кофейной бурды, исправляющей здѣсь должность кофе, а окончательно проснулись мы всѣ уже въ Москвѣ, въ 8 часовъ утра.
Сейчасъ мнѣ принесли копію съ "грамотки", которую, съ недѣлю тому назадъ, московскіе фабричные изъ бывшихъ крѣпостныхъ людей поднесли здѣсь государю. Помнится, какъ-будто эту грамотку я уже гдѣ-то читалъ {Действительно, она была уже напечатана въ газетахъ.}, но она такъ коротка, такъ хороша и такъ прямо идетъ отъ чистаго сердца, что ее пріятно будетъ и еще разъ перечитать.
"Всемилостивѣйшій государь, отецъ-освободитель!
"Благодаримъ тебя, государь, за великія твоя милости, за дарованную намъ тобою свободу.
"Денно и нощно молимъ мы за тебя, молятъ наши жены и дѣти и будутъ молить внуки и правнуки.
"Храни тебя милосердый Богъ и дай тебѣ силу и крѣпость все совершить съ любовію, чтобъ всѣ твои вѣрноподданныя дѣти, тебѣ Богомъ данныя, во взаимной любви и согласіи, благословляли твое имя въ роды родовъ, какъ мы благословляемъ имя нашего отца-освободителя",
Здѣсь, въ Москвѣ, я успѣлъ побывать только у изобрѣтателя зерносушильни, бывшей минувшей осенью на сельскохозяйственной выставкѣ, устроенной вольнымъ экономическимъ обществомъ, у В. Я. Максимова, на Арбатѣ. Во время моего посѣщенія, хозяину сдѣлано было нѣсколько визитовъ посторонними лицами. Это были помѣщики, дѣлавшіе заказы именно на эту зерносушильню, которую они, по рисунками, и его описаніямъ, нашли изобрѣтеніемъ чрезвычайно-остроумнымъ и весьма-полезнымъ.
Такъ-какъ разговоры отъ зерносушильни весьма-естественно уклонились вообще къ повсюдной реформѣ въ нашемъ сельскомъ хозяйствѣ, то результатомъ этихъ свиданій для меня было то, что я узналъ, что большинство и чуть ли не всѣ наши землевладѣльцы сильно встрепенулись отъ дремы и усыпленія, въ которое они были погружены; что пробужденіемъ этимъ Россія обязана манифесту, подписанному государемъ 19 Февраля; что теперь, когда со дня на день вездѣ ждутъ установленія волостей и когда, слѣдовательно, патріархальная связь между помѣщикомъ и крестьянами превратится въ правильный, свободный и нравственный союзъ, вольный трудъ долженъ воспріять полное и прочное начало -- врядъ ли безъ хорошихъ земледѣльческихъ машинъ и орудій землевладѣльцы могутъ управиться со всѣмъ своимъ хозяйствомъ; что разомъ завести полный комплектъ этихъ машинъ и орудій едва-ли для каждаго хозяина возможно, и что теперь всѣ наши большія дороги ежедневно могутъ представлять наблюдателю наглядныя доказательства того, въ какой степени сознана уже дворянствомъ необходимость пріобрѣтенія улучшенныхъ снарядовъ; и что -- важное обстоятельство -- всѣ помѣщики стали распродавать свою "охоту", а такъ-какъ на эти покупки мало охотниковъ, то всюду по помѣщичьимъ имѣніямъ открылась сирійская рѣзня разнымъ сворамъ: несчастныхъ, ни въ чемъ неповинныхъ собакъ, гончихъ и борзыхъ всюду бьютъ, стрѣляютъ и вѣшаютъ цѣлыми дюжинами. Переворотъ въ жизни страшный!
Я, дорогой, составилъ планъ путешествія такого рода, чтобъ, нисколько не заживаясь въ первопрестольной столицѣ, сначала проѣхать на долгихъ въ Подольскъ -- пунктъ чрезвычайно-важный, гдѣ я надѣялся на шоссейной заставѣ собрать кое-какія статистическія данныя о движеніи купеческихъ и крестьянскихъ обозовъ къ Москвѣ и отъ Москвы по двумъ большимъ трактамъ, по московско-варшавскому шоссе и по тульско-орловскому; отсюда я полагалъ пробраться до Тулы, изъ Тулы черезъ Веневъ попасть въ Рязань, посѣтить потомъ Коломну и устроить свои разъѣзды такъ, чтобъ въ ивановъ-день быть въ Москвѣ и оттуда, немедля, отправиться по желѣзной дорогѣ домой, въ Петербургъ.
Въ Подольскъ я могъ попасть двумя путями: или обыкновенною шоссейною дорогой, или такъ-называемымъ старокалужскимъ трактомъ. И такъ, и этакъ разстояніе почти одно; но на шоссе все подчищено, все вымыто, все выбрито, все подрумянено, а на заброшенной купеческой дорогѣ я, безъ сомнѣнія, встрѣчу природу безукрашенную.
Я порѣшилъ ѣхать на долгихъ и по старокалужской дорогѣ, и поэтому часа ужь два тому назадъ послалъ въ Замоскворѣчье, въ Солодовки, на подворье, за лошадьми и за тарантасомъ.
Къ этому, отчасти, завлекаетъ меня еще и то -- что я почти совершенно случайно вспомнилъ что гдѣ-то около Подольска, пишетъ въ какомъ-то селеніи одна сильно заинтересовавшая меня минувшею зимою личность, съ которою я всего только разъ въ жизни повстрѣчался, но зато въ весьма-близкомъ для меня семействѣ, личность, замѣчательная для меня тѣмъ, что она, вѣроятно, вслѣдствіе особеннаго склада обстоятельствъ, въ одно и то же время и хвалила и бранила русскаго мужика, въ одно и то же время горой стояла за крѣпостное право и желала его уничтожить. Постараюсь, если окажется возможнымъ, погостить денёкъ-другой у этого человѣка.
Четвертокъ, 1 іюня.
Барское село. Еще третій часъ ночи; еще солнышко не взошло; еще пѣтуховъ не слышно, а пастушокъ ужь проигралъ на рожкѣ. Мужики храпятъ во всю ивановскую, а ужь калитки скрипятъ и мимо меня поминутно проходятъ полусонныя бабы, въ сердцахъ хлещущія своихъ коровёнокъ, кто розгой, кто хворостиной, а кто и просто кулакомъ. Голова болитъ ужасно, а лечь на диванъ не хочется: пожалую я насѣкомыхъ, а персидскій порошокъ изъ чемодана достать лѣнь. Да и спать не хочется; да и мухи спать не дадутъ. Онѣ здѣсь, на постояломъ дворѣ, ужасно злы и кусаютъ такъ, какъ меня еще и не кусывали. Ба, ба, ба! что я вижу? тесовыя кровли? это для меня новость. Всю дорогу я не видалъ такой приличной усадьбы. Жаль только, что кабакъ здѣсь на самомъ тычкѣ, а это скверное дѣло и дурная примѣта. Но давишняя деревенька, Копытова, и безъ кабака представилась мнѣ самою безотрадною мѣстностью: полуразрушенныя, напоминающія о хорошемъ быломъ каменныя, кирпичныя избы, прикрыты растрепанными ворохами соломы. При нѣкоторыхъ избахъ я и воротъ не замѣтилъ; а воротъ нѣтъ, стало быть и двора нѣтъ, а нѣтъ двора, нѣтъ стало быть и скотинки, а у крестьянской семьи нѣтъ скотинки -- стало быть эта семья -- семья нищихъ, разоренная, совсѣмъ обнищалая семья, о которой сложена поговорка, что въ семерыхъ дворахъ всего одинъ топоръ живетъ.
Красная Пахра была побогаче. Я остановился въ крайней избѣ, у ската къ мосту чрезъ Пахру. Изба раздѣлялась на три отдѣла, на хозяйское жилье, постоялый дворъ и на харчевенку. Я сидѣлъ въ послѣдней. Здѣсь была, для увеселенія публики, съ попорченными дудками шарманка, именно этою испорченностью напомнившая мнѣ другую шарманку, И вѣдь находились же люди, которые и этою чахлою шарманкой восхищались, а на мой слухъ, какъ тутъ дудки ни исправляй, какія подпорки и затычки ни вставляй, никакъ безъ новой механики не обойдешься.
-- Вотъ, баринушко, слышишь какъ шарманка-те наигрываетъ? это вотъ наше теперь житье таково: строю мало! замѣтилъ одинъ старенькій мужичокъ, изъ-за окна принимавшій участіе въ нашей бесѣдѣ.-- Ты вонъ норовишь, чтобы этакъ, а вонъ толстыя-то дудки горланятъ эвона куда! Рознь и есть! Порченное-то съ непорченнымъ вмѣстѣ и не ладится!
Мужиковъ на селѣ было мало дома. Дворникъ съ дворничихой тоже куда-то уѣхали въ гости. Меня угощала миловидная хозяйская дочь, еще ребенокъ, которая грамотѣ ужь знаетъ и которую я съ четверть часа времени поучилъ на счетахъ. Но ей, кажется, было не до ученья; на улицѣ, подъ окнами, составлялась между молодежью игра, въ родѣ, знакомой намъ игры въ жгуты, только на другой ладъ, безъ жгутовъ, а просто съ пятнашками. Подъ оконцемъ очень-красивая, дородная, бѣлогрудая молодая баба кормила ребенка и привѣтливо болтала со мной, повременамъ тяжело вздыхая о засухѣ.. Во всю дорогу, встрѣчные крестьяне жаловались на бездождіе. Но, что меня особенно поражало, отказывались отъ дорогаго, но моему мнѣнію, подарка -- отъ печатнаго манифеста, экземпляры котораго я захватилъ съ собой такъ, на всякій случай.
-- Вотъ, батюшка, какъ бы положеньице намъ пожаловали -- ну, мы бы поблагодарствовали.
-- Да вѣдь, голубчики мои, эта царская грамота должна у васъ изъ рода въ родъ переходить: надо, чтобъ у васъ ребята по ней грамотѣ учились.
-- Такъ-то оно такъ, сударь, да вишь манифестъ-то этотъ, заправскій ли?
-- Съ чего жь ты взялъ, что онъ можетъ быть не заправскій?
-- А я такъ мерекаю, что твой точно заправскій. Сказывали намъ, что настоящая то-есть царская грамота на двухъ листахъ написана, а вотъ къ намъ привозили -- такъ та на одномъ листочкѣ: ну, и не вѣрится.
Вѣроятно, собесѣдникъ мой говорилъ объ экономныхъ и мелкимъ шрифтомъ напечатанныхъ оттискахъ манифеста изъ губернскихъ вѣдомостей. Я старался растолковать имъ ихъ заблужденіе на этотъ счетъ, и хотя и радушно, но все-таки настойчиво навязывалъ имъ свой подарокъ, но манифеста они не брали.
-- Всяко случается, баринъ; оставь его себѣ; мы ужь эту грамоту слыхивали, а ты намъ вотъ положенье зелененькое дай, ну это дѣло подходящее.
Меня порадовали слухи, собранные мною по дорогѣ, о моемъ полузнакомомъ, котораго я намѣревался посѣтить, если удастся. Мнѣ говорили про жалкое положеніе крестьянъ одного имѣнія въ прежнее время, и всѣ единогласно приписывали моему знакомцу честь исправнаго и достаточнаго состоянія крестьянъ въ настоящее время. Въ десять лѣтъ, говорятъ, никто и не слыхивалъ, чтобъ между этимъ господиномъ и управляемыми имъ тысячью душами возникали какія-либо неудовольствія, или жалобы. А это рекомендація хорошая!
Всю дорогу я встрѣчалъ толпы женщинъ, шедшихъ на богомолье въ Москву и къ Троицѣ, или оттуда возвращавшихся. Въ этакую пору года и такая масса гибнущихъ непроизводительно силъі Какъ-будто нельзя выбрать другаго времени для этихъ путешествій! Хороши и мы, въ Петербургѣ: у насъ здоровенные мужики пряниками по улицамъ торгуютъ. Право, это хивинизмъ непростительный. Какъ же всѣми силами не желать большаго развитія въ нашемъ народѣ образованія и большаго уваженія къ труду?
Во всѣхъ селеніяхъ, которыя я проѣзжалъ, все занятіе крестьянъ ограничивается или земледѣліемъ или содержаніемъ постоялыхъ дворовъ и харчевень. А эти заведенія здѣсь чуть не на каждомъ шагу, стало-быть, старокалужская дорога -- трактъ очень-бойкій На одномъ такомъ заведеніи, я увидѣлъ вывѣску: "Бѣлая харчевня, городъ Россія". Хороши понятія! Грамотный русскій человѣкъ -- и не понимаетъ что такое Россія! И гдѣ же? подъ Москвой!
Впрочемъ, самое слово "отечество", извѣстное прежде крестьянамъ лишь въ смыслѣ отчества, только съ недавняго времени начинаетъ быть знакомо мужикамъ въ общепринятомъ у насъ значеніи.
При мнѣ, на постояломъ дворѣ, въ Пахрѣ, остановилось мужикъ да баба и потребовали самоварчикъ. Чай, сахаръ и сѣрый ситникъ они вынули изъ своего мѣшка. Засыпавъ и заваривъ чай, они помолились Богу и принялись чайничать. Я потерялъ счетъ выпитыхъ ими чашекъ, хотя до семьнадцати и досчиталъ: просчиталъ, за интереснымъ разговоромъ.
-- Что вы, Богу молиться собираетесь? спросилъ я женщину.
-- Нѣтъ-съ, мы теперича изъ-подъ Калуги домой пробираемся, въ Мосину, отвѣчала она, картинно и безцеремонно отирая грязнымъ полотенцемъ потное лицо, шею и грудь до "елико можаху".
-- А у васъ въ Москвѣ домикъ свой?
-- Фатеру снимаемъ. Признательно сказать, мы по табачной части торгуемъ, больше все нюхальнымъ, а случатся тесёмки изъ Малоярославца -- мы и тесёмки распродаемъ, а то и красный товаръ такъ, по мелочи.
-- Господскіе бывали?
-- Мы изъ экономическихъ.
-- А у васъ какой торгъ? обратился я къ крестьянину, совершенно раскисшему отъ чаяванья.
-- Мы-съ около земли больше; вотъ сестрицу провожаемъ. Нонче, сказываютъ, государь въ Москвѣ: осчастливить себя лицезрѣніемъ Ихъ Императорскаго Величества желаемъ.
Должно быть, "кулакъ", подумалъ я, сообразивъ, что въ рабочую пору бѣдному земледѣльцу не подъ-силу тащиться на своей лошади въ Москву.
-- Ну, и товарцомъ позапасетесь?
-- Какъ безъ того быть! тоже вѣдь и у нашихъ мужичковъ надобности свои бываютъ, ну, а въ Москвѣ закупить сходнѣй дѣло.
-- Ну, что, какъ въ вашихъ мѣстахъ крестьяне?
-- Господскіе-то, что ли-съ?
-- Да, бывшіе господскіе.
-- Чего, сударь! натворили теперь кутерьму!
-- Что такъ?
-- Да какъ же, помилуйте: они теперь выше насъ, государственныхъ, станутъ.
-- Это отчего?
-- Да какъ же-съ, сами посудите: первое дѣло -- они народъ самый, то-есть, какъ-есть, никуда негодящій; второе же дѣло -- теперича ихъ землей надѣляютъ.
-- Вы всегда были свободны: не-уже-ли же васъ не радуетъ, что такимъ же христіанамъ православнымъ, каковы и вы, тоже дана теперь свобода?
-- Да къ чему имъ это, сударь: жили же вѣдь они и безъ того?
-- Да и вы, я думаю, прежде безъ чаю сыты бывали, а теперь, небось, куда безъ чайку-то тошно?
-- Экъ вы примѣнили меня. Я на свой карманъ пью.
-- А вамъ бы развѣ не хотѣлось, чтобъ и другіе тоже чаекъ распивали на свои трудовыя денежки?
-- Мнѣ до другихъ что за дѣло,
-- А вотъ кажется же вамъ, что свобода бывшимъ крѣпостнымъ излишня?
-- Совсѣмъ какъ-есть вредное дѣло.
-- Да отчего же?
-- А вотъ отчего. Какъ мужикъ былъ въ тискахъ, онъ былъ сытъ, а другіе и еще сытѣе; а какъ теперича волю мужику дашь -- мужикъ вѣдь глупъ -- и выйдетъ дѣло хоть кинь: ни себѣ, ни людямъ. И пойдетъ либо по полатямъ, либо по кабакамъ валяться.
-- А я думаю, коли дать мужику свободу, да дать ему землю, да выучить его грамотѣ -- онъ и самъ разбогатѣетъ и все царство обогатитъ.
-- Граматѣ? э-эхъ, сударь, не напророчьте вы еще и этой бѣды.
-- Какъ, бѣда? Да развѣ вольному человѣку можно прожить безъ грамоты?
-- Да и теперь-то нашъ братъ крестьянинъ никуда не гожъ, а съ грамотой онъ и совсѣмъ пропадетъ,
-- Да отчего же такъ?
-- Свихнется, не на ту линію выйдетъ! Ужь какой онъ станетъ пахарь? онъ только норовитъ міру на шею навязаться. Грамота до добра не доводитъ.
-- Какъ же онъ вѣру Христову познаетъ безъ грамоты?
-- А попы-то на что?
-- Поученія читаютъ? проповѣди говорятъ?
-- Нѣтъ, это только по городамъ дѣлаютъ; тамъ народъ понимаетъ, а нашъ братъ въ проповѣди не пойметъ ни слова.
-- Вотъ этакія назидательныя книжки и сталъ бы крестьянинъ самъ толково читать дома, еслибъ зналъ грамотѣ.
-- Есть когда ему читать: доброму мужику часу свободнаго на отдыхъ не останется.
-- А записать что случится по домашеству?
-- А бирки-то у насъ на что: лучше всякой грамоты выходитъ это дѣло.
-- А пословица "ученье свѣтъ, неученье тьма"?
-- Учить надо нашего брата палкой, вотъ что! Умнѣй мужикъ станетъ.
Послѣ такихъ резоновъ, которые я нарочно записываю, чтобъ выставить взглядъ разнаго класса людей на вопросы первостепенной важности, я, конечно, вступилъ съ "кулакомъ" въ серьёзныя словопренія, понимая, что дома, на деревнѣ, онъ, вѣроятно, лицо довольно-вліятельное и потому могущее такъ или иначе распространять въ массѣ весь ядъ и всю грязь своего міросозерцанія: но мужикъ мало склонялся на всѣ мои доводы. Я радъ, что онъ согласился наконецъ со мною хоть въ одномъ, что не грамота виной была многихъ печальныхъ явленій, а дурная обстановка и система порядковъ, въ общему благополучію отживающихъ свой вѣкъ.
Мой хозяинъ, дворникъ, Аверьянъ Ѳомичъ совѣтуетъ мнѣ переѣхать въ сосѣднее село, гдѣ есть врачъ, Оказывается, что лицо, съ которымъ я зимой познакомился, именно въ томъ-то селѣ и живетъ. Отзывы о немъ прекрасные и это меня радуетъ. Хочу попробовать свернуть съ дороги и съѣздить туда.
На мое счастье, знакомый Аверьяна Ѳомича ѣдетъ сегодня въ Подольскъ. Я наскоро написалъ письмо въ "Сѣверную Пчелу", внеся въ него мелочи жизни, ускользнувшія у меня изъ памяти {Напечатано въ No 130 "Сѣв. Пч."}, когда я вписывалъ свои замѣтки въ эту тетрадь. Молодой парень, ѣхавшій въ городъ, отказался отъ наводки, которую я ему предлагалъ. Это что-то новое. Однажды я зимой, сдѣлавъ на прескверномъ извощикѣ коротенькій "конецъ", забылъ выслать ему деньги, по таксѣ пятиалтынный. Засидѣлся я у знакомаго больше часа, часа, быть-можетъ, полтора, но ужь не больше. Выхожу на подъѣздъ, а извощикъ, слава Богу, тутъ, какъ тутъ.
-- Эхъ, баринъ, какъ вы меня продержали. Я ужь думалъ, вы наскрозь, въ другую улицу ушли.
-- Ну, братецъ, извини, вези назадъ домой; я въ долгу не останусь.
Пріѣхалъ я домой и, въ порывѣ щедрости, чтобъ заквитать свою вину, даю извощику цѣлковый.
-- Эхъ, баринъ, маловато-съ; хоть бы на чаекъ прибавили.
Вотъ тутъ и извольте отъ чистаго сердца давать вознагражденіе. А вѣдь этакіе случаи нерѣдки. Правда, извощикъ понюхалъ ужь аромата оборотной стороны петербургской жизни.
Аверьянъ Ѳомичъ мужикъ очень-зажиточный. Его бытъ много напоминаетъ мнѣ бытъ сибирскихъ крестьянъ сороковыхъ годовъ. Какъ теперь тамъ -- не знаю, и въ-той ли мѣрѣ разлито довольство какъ прежде, этого мнѣ выяснить себѣ было во изъ-чего.
У Ѳомича изба добрая. Ночь я провелъ въ черновомъ отдѣленіи. Въ это время хозяинъ съ хозяйкой, отъ душноты избы, спали въ сѣняхъ, на полу, на войлокѣ, укрывшись, кажется, армяками. Ну, такъ неряшливо сибирскіе крестьяне въ мое время не спали. Проснувшись, Ѳомичъ пригласилъ меня въ свое собственное помѣщеніе, проведя черезъ комнату, гораздо почище первой. Въ нынѣшней моей комнатѣ и чисто, и уютно, и опрятно, а все не посибирски; нѣтъ ни скатеретокъ по столамъ, нѣтъ и ковриковъ на полу. Ѳомичъ показался мнѣ очень-разумнымъ человѣкомъ себѣ-на-умѣ. Его слѣдуетъ хорошенько поизучить. Дня черезъ три, какъ поѣду въ дальнѣйшій путь, въ Тулу, Ѳомича не проминую. Обозовъ здѣсь идетъ множество; все больше лѣсъ везутъ.
Пятница, 2 іюня.
Пріѣхалъ вчера въ здѣшнее село и принять чрезвычайно-радушно. Мой петербургскій знакомецъ, дѣйствительно, личность весьма-почтснная. Я его буду звать просто "управитель".
Господская усадьба, гдѣ онъ живетъ, простенькая, бѣдненькая. Домикъ новенькій въ три комнатки: контора, гостиная и спальня. Мнѣ уступили гостиную. Но главную, истинно-барскую усадьбу, богатый замокъ съ садами и оранжереями, я проѣхалъ: она саженяхъ во ста отъ Ѳомича, въ томъ же мѣстѣ.
Дворни, слава-Богу мало: мальчикъ-казачокъ; дѣвушка, лѣтъ шестнадцати, горничная; старичокъ низенькій, сѣденькій -- конторщикъ; кучеръ и ключникъ; да еще наемные люди -- безсрочно-отпускной, молодой порядочный малый, занимающійся въ конторѣ и изучающій подъ руководствомъ управителя землемѣрное искусство и черченіе, и его жена -- кухарка въ домѣ. Въ людской избѣ нѣсколько человѣкъ ребятъ обоего пола.
Еще есть одинъ дворовый, Сергѣй Васильевичъ, врачъ, и жена его, Авдотья Ивановна. Врачъ, какъ мнѣ сказали, каждое утро являющійся къ управителю пить чай, одѣтъ весьма-прилично. Это здоровенный, невысокаго роста блондинъ, что называется крѣпышъ, съ пріятнымъ, открытымъ лицомъ; говоритъ немножко книжно; садиться при "главѣ", при управителѣ, не рѣшается; руки мнѣ протянуть не "осмѣливается" и только послѣ рѣшительныхъ настояній, онъ сунулъ мнѣ въ руку кончики своихъ пальцевъ, но пожать руку было выше его силъ.
Управитель съ сильною просѣдью, хорошаго роста, не тучный и не сухопарый, и съ чрезвычайно-энергическою физіономіей. Замѣчательная черта та, что, по его словамъ, онъ никогда не выпускаетъ воротничковъ изъ-за галстуха. Его супруга, хорошо-сохранившаяся особа, лѣтъ уже за тридцать, съ чертами лица, выражающими особенную доброту сердца, и съ умными карими глазами, но, кажется, нѣсколько болѣзненная, Весь вечеръ провели мы въ радушной бесѣдѣ.
Видъ изъ оконъ пустынный, скучноватый: лужайка, просѣка и, вдали, на равнинѣ, лѣсокъ. Въ комнатахъ двѣ собачки-аристократы, Лисичка и сынокъ ея, Ворчукъ, очень-ласковыя и, въ миньятюрѣ, чрезвычайно-похожія на лисицу, съ такими же узенькими мордочками, съ такими же пушистыми хвостами и съ такою же огненно-бурою шерстью. На дворѣ двѣ, другъ другу несимпатизирующія, лягавыя собаки, бѣлая Бушуй, отъ старости уже обеззубѣвшая, и среднихъ лѣтъ чорный пёсъ Арабъ, непользующійся благорасположеніемъ публики.
По лужайкѣ расхаживаютъ изъ-желта-розовый индюкъ съ скромницей индюшкой и дюжиной пыряточковъ, а около сорныхъ кучъ виднѣются два пѣтуха съ своими подвижными гаремами.
Сегодня случайно пріѣхали къ управителю гости: становой приставъ съ своимъ зятемъ, тріестинскимъ гражданиномъ, кой-какъ маракующимъ порусски. Онъ породою сербъ и, какъ житель Тріеста, превосходно говоритъ поитальянски.
Изъ бѣглыхъ разговоровъ управителя съ становымъ, вижу, что я попалъ на чрезвычайно-интересную завязку готовящейся драмы, но сущности дѣла, къ-сожалѣнію, схватить никакъ не могъ. Теперь ночь. Сонъ меня клонитъ, а головныя боли и презлѣйшія мухи, несмотря на банки съ мыльною водою, ежедневно возраждающіяся миріадами, не даютъ покоя.
Меня сегодня познакомили съ здѣшнимъ распредѣленіемъ дня. Въ семь часовъ утра чай; около двѣнадцати часовъ обѣдъ; потомъ сонъ; въ шесть часовъ вечера чай; въ десять часовъ ужинъ; въ одиннадцать -- спать. Стало-быть, мнѣ на веденіе журнала остается ночь, а время послѣобѣденнаго сна надо употребить на эксплоатацію и распросы работниковъ; прочее время на прогулки и знакомство съ бытомъ крестьянъ.
Суббота, 3 іюня.
-- Э, Боже мой, вы, сударь, все шутите, а мнѣ такъ эти шутки вотъ, сударь, гдѣ сидятъ! (И управитель слегка ударилъ себя кулакомъ по затылку.) Да развѣ я противъ манифеста? Я понимаю, слава Богу, какое это теперь счастье для цѣлаго человѣчества сдѣлало, да вотъ дѣло-то въ чемъ: въ счастье-то этомъ нашему брату, управителю, ой-ой какъ жутко приходится! Побыли бы вы въ моей шкурѣ хоть недѣлю, хоть одни сутки, послушалъ бы я, какую бы вы тогда пѣсню запѣли?
-- Ну, скажите мнѣ пожалуйста по совѣсти, хорошее дѣло была барщина?
-- Преподлое-съ, отвѣтили, онъ, довольно-таки долго и сильно призадумавшись.
-- Хорошее дѣло было крѣпостное право?
-- Что говорить, сударь, не приведи Господи.
-- Желали бы вы его продолженія еще хоть на одинъ годъ, на одинъ мѣсяцъ?... на одинъ часъ?... на минуту?
-- Избави меня Боже! Благодарю моего Создателя, что я хоть на старости лѣтъ дожилъ до счастья цѣлыхъ мильйоновъ православнаго народа, до такого счастья, какого мнѣ никогда и на умъ-то не вспадало, и во снѣ-то никогда не грезилось.
-- Такъ какъ же это вы вотъ сейчасъ плакались, зачѣмъ надѣлили свободой?
-- Да кто же ихъ зналъ... право, я и не ожидалъ, что такъ скоро покончатъ! Думали, гадали... полагали, что еще когда-то, да когда-то, а на-вотъ-тебѣ, и манифестъ объявили!
Я не могъ удержаться отъ невольной улыбки при такомъ наивномъ возраженіи, которое я неоднократно слыхалъ уже и въ Петербургѣ, даже, повидимому, отъ передовыхъ людей, отъ самыхъ либеральныхъ помѣщиковъ.
-- Что это за народъ! снова началъ мой собесѣдникъ.
-- Да что такъ вы на нихъ очень ужь сердчаете?
-- Да какъ тутъ не сердчать?
-- Бунтуютъ, что ли?
-- Бунтуютъ!
-- Да какъ же это я ѣхалъ и всю дорогу выспрашивалъ встрѣчнаго и поперечнаго о здѣшнихъ порядкахъ. Мнѣ всѣ говорили, что по губерніи всюду, а у васъ особенно, тишина и спокойствіе.
-- Тихо-то, что говорить, у насъ, благодаря Бога, и тихо, и смирно.
-- Какой же бунтъ-то, коли тихо?
-- Да не хотятъ работать.
-- Какъ не хотятъ работать? Да пить-ѣсть имъ же вѣдь надобно? Какъ же они не станутъ работать?
-- Свою-то работу они работаютъ, да на барскую-то выходить не хотятъ.
-- А у васъ барщина?
-- Есть и барщина, есть и оброчные.
-- Которыхъ больше?
-- Больше оброчныхъ; на чистой барщинѣ очень-мало; все больше "обязанные".
-- Что значитъ "обязанные"?
-- На смѣшанной повинности, значитъ. И оброкъ и барщина вмѣстѣ
-- А много ли у вашихъ мужиковъ земли?
-- Въ надѣлъ велѣно по 3 1/2 казенныя десятины на душу, вмѣстѣ съ усадьбою.
-- Да вѣдь здѣсь городъ близехонько, верстъ тридцать и всего; да и Москва подъ бокомъ; да торговый трактъ: не захолустье какое!
-- А позвольте васъ спросить, если это не секретъ, какъ великъ полный доходъ съ имѣнія?
-- Какой тутъ секретъ. У насъ, сударь, полная гласность! пятьдесятъ тысячъ человѣкъ, и баръ и мужиковъ, всѣ другъ про дружку всю подноготную знаютъ: я не скажу -- другой скажетъ! У насъ тайнъ нѣтъ; гласность по цѣлому уѣзду, по цѣлой губерніи самая обширная!
-- И газеты есть?
-- Ну, вотъ этого-то въ наличіи не оказывается. Нашъ-то помѣщикъ лѣта здѣсь живалъ, получалъ всякія, и французскія. И другіе помѣщики получаютъ.
-- Ну, а вы?
-- Когда мнѣ газеты читать?! тысяча душъ! день-то деньской высуня языкъ набѣгаешься, радъ что и старые журналы, что послѣ господина остались, перечитаешь, Да и средствъ нѣтъ выписывать: хорошіе дороги, дешевые плохи, а этакъ иной журналъ на взглядъ и приглянется -- хвать-по-хвать! денежки-то съ подписчиковъ обобраны! а газета или тамъ журналъ какой, на третьемъ нумеръ покончились. Ужь я и не разъ, и не два на эти удочки попадался: всю потерялъ вѣру!
-- Ну, чай, священники много читаютъ? становые?
-- Да что вы, сударь? Христосъ съ вами! Да это у насъ не слыханное дѣло.
-- Да... такъ доходъ великъ у васъ съ имѣнія?
-- Да это всяко бываетъ! годъ на годъ не всегда приходится.
-- Исправно платятъ?
-- Вотъ по части податей, у насъ оно въ примѣрномъ порядкѣ. А на счетъ оброка -- утягиваютъ, канальи, не доносятъ, кто половину, а кто меньше; бездоимочны -- какая-нибудь четверть въ вотчинѣ, а не снисходить -- нельзя!
-- Впередъ оброкъ-то берутъ?
-- Впередъ, въ два срока: къ петрову дню и къ рождеству. А что было въ старые-то года! Все это было на барщинѣ, доходишки скверные, мужички бѣдняжки въ конецъ разорены, избёнки -- страсть посмотрѣть...
-- Все это помѣщики?
-- Какое-съ! Все больше шельмы-управители! Воришки, сударь, были; все хамы, бурбоны, знаете, этакіе! Сами изъ народа, а народъ тѣснили такъ, что не дай Боже! Ну, опять же и карманъ свой набить льстились... подлый народишко, сударь; совсѣмъ народишко этакой безчестный!
-- Да, мнѣ, по дорогѣ, много-и-много про васъ хорошаго поразсказали.
-- Помогъ Господь Богъ. У меня, сударь, дѣти: кромѣ честнаго имени мнѣ имъ нечего больше оставить. За то, за отца краснѣть имъ никогда не прійдется.
-- Если вы такъ любите мужиковъ, какъ мнѣ про васъ разсказывали, и если вы успѣли для нихъ сдѣлать столько добраго, что мужики ваши всюду нажили славу очень зажиточныхъ людей, то какъ это у насъ языкъ повертывается говорить, что они бунтуютъ?
-- Да какъ же они, шельмы этакіе, не бунтуютъ?
-- Да чѣмъ же?
-- Да шапокъ совсѣмъ ломать не хотятъ. Я, сударь, тридцать лѣтъ разными хозяйствами правлю и вездѣ себя уважать заставлять умѣю, а эти канальи... бывало, за версту меня завидитъ, картузъ долой снимаетъ, а нынче тогда ужь мнѣ честь отдаетъ, когда развѣ носъ съ носомъ столкнется.
-- Что жь, вы этимъ много проигрываете?
-- Вы, сударь, нашего мужика не знаете. Не мнѣ его поклонъ нуженъ, а власти, которую я представляю, нужно послушаніе,
-- Развѣ крестьяне не исполняютъ вашихъ приказаній?
-- Ну, это грѣшно про нихъ сказать.
-- Такъ я вѣдь васъ не понимаю.
-- Вы все судите по-петербургски, а здѣсь не Петербургъ, а деревня, село. Вотъ, выдумали говорить, что вотчинная полиція принадлежитъ помѣщику, анъ, вотъ вамъ вотчинная полиція: я мужика и высѣчь не смѣю... а безъ грозы трудно, особенно на первыхъ порахъ.
-- Ну, а на вторыхъ-то порахъ легче, вы думаете, будетъ? Вѣдь человѣкъ, вездѣ человѣкъ! А гдѣ человѣкъ -- тамъ и зло. Пьяницы, буяны, негодяи разныхъ сортовъ, даже разбойники бываютъ въ самыхъ образованныхъ націяхъ -- да вѣдь уживаются же люди и безъ палокъ, и безъ паспортовъ.
-- Такъ если хорошенько поразсудить, право, безъ розогъ обойдтись можно.
-- Никакъ нельзя-съ! Помилуйте-съ, не говоря мнѣ ни полслова, цѣлой ордой ходили на меня жаловаться къ исправнику!
-- Въ чемъ же они васъ обвиняютъ?
-- Меня-то они, канальи, не обвиняютъ, да жаловаться ходили!
-- Да на что же?
-- Ну, говорятъ, великъ оброкъ.
-- А что имъ сказано на это?
-- А прочитали "Положенье", что до уставныхъ грамотъ поборы всѣ уничтожаются, барщина положена трехдневная, съ женщинъ на цѣлый день сбавлена, а оброкъ велѣли платить пока тотъ же. Вѣдь старое грѣхъ вспоминать. Мало ли что бывало? Теперь кончено -- больше не будетъ ужь!
-- Что жь мужики?
-- Разошлись смирно; почесали въ затылкахъ и разошлись, да дня черезъ два ко мнѣ же пришли просить извиненья!