Наживин Иван Федорович
Страшная сказка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Страшная сказка.

Повѣсть *).

   *) Дѣйствіе этого разсказа происходитъ какъ разъ въ тѣхъ мѣстахъ Владимірской губ., которыя описаны H. Н. Златовратскимъ въ его очеркахъ "Деревенскія будни" и "Красный Кустъ", написанныхъ въ 1880--1881 г.г., такъ что, прочитавъ мой разсказъ, читатель будетъ имѣть нѣкоторое представленіе о томъ, какъ отразились на народной жизни того уголка послѣдніе 30 лѣтъ. Очень предостерегаю читателя отъ широкихъ, охватывающихъ все крестьянство, обобщеній. Разумѣется, я снимаю съ себя всякую отвѣтственность за выражаемыя дѣйствующими лицами разсказа мнѣнія -- цѣль моя была только показать точную картину жизни подгородной, промысловой деревни. Ив. Ив.
   
   Былъ какой-то изъ безчисленныхъ деревенскихъ праздниковъ, чудный, тихій лѣтній день. По широкой, зеленой улицѣ Корчагина, небольшой, дворовъ въ тридцать деревеньки, шумной стаей носились, какъ воробьи, ребятишки. Въ золотомъ, уже вечерѣющемъ воздухѣ чертили съ возбужденнымъ визгомъ свои широкіе, смѣлые круги черненькіе стрижи и съ веселымъ щебетаньемъ гонялись одна за другой милыя ласточки.
   На крыльцо лучшаго въ деревнѣ, прямо барскаго или скорѣе купеческаго дома, вышелъ его хозяинъ, Петръ Ивановичу Бронзовъ, толстякъ въ чесучовой парѣ, съ круглымъ и бритымъ лицомъ, похожимъ на луну. Онъ былъ долгое время поваромъ въ одномъ изъ самыхъ извѣстныхъ ресторановъ Москвы, гдѣ получалъ большое жалованье; кромѣ того давалъ онъ деньги подъ проценты надежнымъ людямъ и, скопивъ такимъ образомъ порядочный капиталецъ, вернулся доживать свой вѣкъ въ родное Корчагино, гдѣ и выстроилъ на мѣстѣ вросшей въ землю трехъ-оконной избенки этотъ огромный, весь заплетенный рѣзьбой палаццо съ бемскими окнами, мѣдными приборами и затѣйливыми флюгерами. Жилъ онъ здѣсь только со своей старухой и держалъ работника и хорошую кухарку, привезенную изъ Москвы. Сынъ его, инженеръ, служилъ на огромномъ заводѣ въ Чикаго, а дочь, еще курсисткой, умерла въ далекой сибирской ссылкѣ.
   Петръ Ивановичъ, отдохнувъ послѣ обѣда, побаловалъ себя рюмкой хорошей мадеры и потому былъ слегка въ приподнятомъ настроеніи, а когда онъ былъ въ приподнятомъ настроеніи, онъ любилъ поговорить -- не побесѣдовать, а именно поговорить, т. е. чтобы онъ одинъ говорилъ, а всѣ слушали бы и соглашались съ нимъ, и удивлялись бы его уму и краснорѣчію.
   Поэтому, завидѣвъ собравшихся отъ нечего дѣлать у избы старосты подъ ветлами, мужиковъ, онъ направился къ нимъ, лѣниво и важно неся на толстыхъ короткихъ ногахъ свой большой животъ. Жирное лицо его было серьезно и степенно. Онъ ласково отвѣтилъ на почтительные поклоны и привѣтствія мужиковъ -- онъ былъ первымъ человѣкомъ въ деревнѣ -- и присѣлъ на заваленку.
   Не прошло пяти минутъ, какъ Петръ Ивановичъ уже говорилъ и говорилъ на свою любимую тему, о себѣ.
   -- Поваръ... Вы думаете, что такое поваръ?-- увѣренно, вѣско говорилъ онъ.-- Повара Москва... и не одна Москва, повара вездѣ уважаютъ... Я, къ примѣру, получалъ три катеньки въ мѣсяцъ, а шефъ, главный поваръ, значитъ, французъ, тотъ и всѣ четыре сотенки бралъ, да-съ... Потому насъ воспитывали въ страхѣ Божіемъ... "Ты какъ, собачій сынъ, яблоко чистишь, а?" -- вдругъ свирѣпо заревѣлъ Петръ Ивановичъ, подражая кому-то.-- Развѣ его такъ чистятъ?.. А?.. Въ ухо -- рразъ!.. Вотъ какъ насъ воспитывали, да-съ!.. Ляжешь, бывало, спать, такъ во снѣ снится, какъ яблоко-то надо чистить... А теперь попробуй-ка какого-нибудь сопляка щелкнуть, такъ -- сейчасъ мамаша бѣжитъ: драться нельзя и все тамъ такое. И выходитъ изъ него не поваръ, а, извините за выраженіе, дерьмо...
   -- Это какъ есть...-- сказалъ Ѳедоръ Бачинновъ, худой, чахоточный бѣднякъ изъ слободки, уже успѣвшій задолжать Петру Ивановичу, который -- самъ не зная хорошенько, для чего онъ это дѣлаетъ: того, что есть, ему было довольно,-- все подбивалъ его взять у деревни свой надѣлъ и, продавъ землю ему, Петру Ивановичу, ѣхать въ Москву.
   -- Поваръ... У повара голова должна быть на мѣстѣ...-- продолжалъ Петръ Ивановичъ.-- Возьмемъ, скажемъ, стерлядь -- вы думаете, взялъ ее да бросилъ въ воду, вотъ тебѣ и уха? Ого!.. А ежели я эту уху... или, скажемъ, царскій студень тамъ изъ стерляди, или паровую тамъ гостю подамъ, а гость понюхаетъ,-- Петръ Ивановичъ сдѣлалъ видъ, какъ гость брезгливо нюхаетъ стерлядь,-- что я тогда чувствовать.долженъ, если стерлядь пахнетъ нефтью, а? А, можетъ гость-то такой, что цѣна ему милліонъ? А? Нѣтъ-съ, прежде, чѣмъ подать ему стерлядь, я долженъ воспитать ее,-- да-съ, воспитать чтобы она не воняла! У насъ въ ресторанѣ для этого четыре бассейна есть, всѣ съ проточной водой. Какъ привезутъ ее, къ примѣру, съ желѣзной дороги, сейчасъ же, мою голубушку, въ первый акваріумъ, гдѣ вода держится, можно сказать ледяная. Поживетъ недѣльку -- въ другой, потеплѣе, потомъ въ третій, еще потеплѣе... А потомъ изъ четвертаго, возьметъ ее поваръ, подниметъ жабры... рыбу всегда нужно нюхать подъ жабры... понюхаетъ -- Петръ Ивановичъ сдѣлалъ видъ, что онъ сильно нюхаетъ стерлядь,-- не отдаетъ ничѣмъ -- въ уху, припахиваетъ -- опять въ бассейнъ на воспитаніе. И все это поваръ долженъ понимать!.. И мы понимаемъ, и потому намъ платили три бумажки, а когда мы пріѣхали въ деревню отдыхать, намъ это всѣхъ почетъ и уваженіе, потому домъ нашъ, можно сказать, первый на всю деревню... А вы говорите: что такое поваръ?..
   Всѣ его слушали съ почтительнымъ удивленіемъ и нескрываемой завистью: дошелъ же вотъ человѣкъ!
   -- Мы не можемъ, чтобы какъ-нибудь...-- продолжалъ Петръ Ивановичъ все такъ же внушительно.-- Потому у насъ что ни гость, то, можетъ быть, милліонъ, а то и десять, и сто милліоновъ, какъ вонъ Вогау или Кноппъ. А то такъ, глядишь, писатель какой знаменитый, адвокатъ или тамъ пѣвецъ... И я долженъ смотрѣть на такого гостя во всѣ глаза, долженъ ему заслужить... Вотъ недавно, незадолго передъ тѣмъ, какъ мнѣ уѣхать, пріѣзжаетъ компанія эдакихъ вотъ тузовъ ужинать послѣ театра и требуетъ, чтобы послѣ ужина былъ крюшонъ изъ свѣжихъ персиковъ -- въ декабрѣ-съ! Мэтръ д'отель -- главный лакей, то-есть, тоже, какъ и я вотъ, состояніе имѣетъ... да, подходитъ мэтръ д'отель и говоритъ эдакъ вѣжливо, чтобы потомъ разговору не было, что, можемъ, дескать, доставить, но что, дескать, персики теперь 35 руб. десятокъ. "Мы, говорятъ, у васъ не спрашиваемъ 35 или 135 десятокъ, а чтобы былъ намъ крюшонъ по нашему вкусу"... "Слушаю-съ!...-- благоговѣйно проговорилъ Петръ Ивановичъ, подражая мэтръ д'отелю.-- Ну-съ, сейчасъ къ телефону, звонитъ къ Елисѣеву... это лучшій магазинъ на счетъ этихъ дѣловъ... звонитъ къ Елисѣеву: прислать немедленно два десятка персиковъ! Дежурный тамъ всегда всю ночь, до утра дежуритъ на такой случай народъ,-- дежурный принимаетъ заказъ и пока тѣ кушали жаркое, двое отъ Елисѣева во второмъ часу ночи на автомобилѣ примчали персики. Кончили ужинъ, крюшонъ уже готовъ -- да-съ, чтобы ни минуты, ни секунды задержки!.. Потому нашъ ресторанъ, можно сказать, первый на всю Москву, въ Европѣ извѣстенъ, а не то что... У насъ гостю всѣ удобства -- только плати!.. Хочешь въ декабрѣ персиковъ -- получай персиковъ, хочешь, къ примѣру, живыхъ налимовъ -- получай налимовъ! Пріѣхалъ, къ примѣру, съ мамзелью въ отдѣльный кабинетъ, а карахтеръ у тебя, къ примѣру сумнительный -- можешь требовать акушерку, у насъ и акушерка при ресторанѣ есть, на жалованьѣ -- сейчасъ она твою мамзель осмотритъ и, ежели все въ порядкѣ, то, значитъ, и можешь пользоваться въ свое удовольствіе безъ всякаго сумлѣнія... Были бы только деньги, а то все въ Москвѣ можно, все...
   -- И жив-вутъ же, братецъ ты, мой люди!..-- съ жгучей завистью проговорилъ Иванъ Керовъ, молодой, рябой, блѣдный мужикъ, задавленный огромной семьей и бѣдностью.
   И голосъ его былъ голосомъ деревни, голосомъ всего этого края, охваченнаго лихорадкой наживы, тоской по городѣ. Земельный надѣлъ въ этихъ мѣстахъ былъ большой, отъ семи до двѣнадцати десятинъ на наличную душу -- крестьяне все были здѣсь бывшіе государственные -- жить было бы можно, и жить хорошо, но народъ бросалъ землю, бросалъ часто прекрасныя старинныя хозяйства и рвался въ города. Хотя далеко не всѣмъ удавалось пристроиться къ "тремъ катенькамъ" и крюшонамъ, хотя много народу погибало въ этой погонѣ за дразнящимъ призракомъ богатства, но это никого не останавливало: по трупамъ павшихъ уцѣлѣвшіе -- мужики -- хозяева, старухи, даже дѣти,-- бѣшено мчались вонъ изъ деревень, въ городъ! А изъ города везли обратно безумно разыгравшіеся аппетиты, сифилисъ, лѣнь, городскую одежду, которая здѣсь, по выраженію стариковъ, прямо "замучила народъ": продавалась послѣдняя коровенка, только чтобы дочь -- дѣвушка была одѣта "по журналу", только чтобы у сына были лаковые сапоги или "щиблеты"; уже появились въ краѣ зонтики, перчатки, духи и, даже изрѣдка шляпы. У дѣтишекъ не было молока, а старшая дочь прыскала на себя духами; вся семья была въ долгу, жила впроголодь, а хозяинъ, только чтобы не отстать отъ другихъ, чтобы не ударить въ грязь лицомъ, выводилъ себѣ ненужную хоромину въ пять оконъ по улицѣ,-- ненужную потому, что семья попрежнему ютилась въ "задней", а передняя стояла все время пустой и служила только для попоекъ въ большіе праздники, когда съѣзжались гости.
   -- Живутъ же люди!..
   -- Хоть бы денекъ одинъ поблаженствовать эдакъ!..-- вздохнулъ кто-то.
   Вдали, въ зеленѣющей поймѣ, послышался заливистый звонъ колокольчика.
   -- Должно, изъ города...-- сказалъ кто-то.
   -- Ужъ не сынокъ ли къ тебѣ ѣдетъ, Петръ Иванычъ..?-- спросилъ Бачинновъ.
   -- Все можетъ быть...-- отвѣчалъ солидно Петръ Иванычъ,-- По времени такъ что и пора. Въ началѣ этого мѣсяца обѣщался...
   -- Что же, съ супругой будетъ?
   -- Хотѣлъ съ супругой.
   -- Во, Петръ Иванычъ, какую ты себѣ сноху-то отхватилъ: мериканка!..-- сказалъ староста, кривой, плутоватый мужиченко, барышничавшій скотомъ.-- Какъ же съ ей Алексѣй -- атъ Петровичъ говоритъ?
   -- Извѣстно, какъ: по-американски...-- отвѣчалъ Петръ Ивановичъ.-- По-американски и говоритъ.
   Колокольчикъ оборвался на нѣкоторое время на перевозѣ чрезъ Ненду, а потомъ снова залился, нетерпѣливый, бѣшенный.
   -- Ловко нажариваетъ...-- раздались голоса. Теплякова тройка -- по колокольчику слышу... Чего: первый троечникъ въ городѣ... Ѣздокъ!..
   Въ деревню, мимо столпившихся у воротъ разноцвѣтной толпой ребятишекъ, влетѣла, какъ бѣшеная, съ оглушительнымъ звономъ тройка рослыхъ, поджарыхъ сѣрыхъ коней и разомъ свернула къ дому Петра Ивановича.
   -- Онъ и есть...-- послышались голоса.-- И съ супругой.
   -- Онъ... онъ...-- проговорилъ Петръ Ивановичъ и, быстро переступая толстыми, короткими ногами, точно покатился къ своему палаццо.
   -- Пойдемъ, ребята, поглядимъ нашего мериканца-то!..-- сказалъ кто-то голосомъ, въ которомъ звучала и явная насмѣшка и тайная зависть.
   Изъ щеголеватаго городского тарантаса уже вышелъ высокій, сильный мужчина съ грубоватымъ, но умнымъ лицомъ, выбритымъ по-американски, безъ бороды и усовъ; одѣтъ онъ былъ великолѣпно, по самой послѣдней модѣ. Онъ помогъ выдти изъ тарантаса высокой и тонкой женщинѣ въ красивомъ сѣромъ, дорожномъ платьѣ и круглой соломенной шляпѣ съ большой синей вуалью. Ямщикъ -- красивый разухабистый парень съ одутловатымъ отъ пьянства лицомъ и заплывшими глазами,-- услужливо вынималъ изъ тарантаса дорожныя вещи желтой кожи, съ никелированнымъ приборомъ, все самаго перваго сорта.
   Изъ дома, задыхаясь отъ волненія, торопилась мать, грузная женщина съ пріятнымъ добрымъ лицомъ, въ которой осталось еще много деревенскаго, простого.
   -- Алешенька, родимый!..-- воскликнула она и, вдругъ всхлипнувъ, обняла сына.
   -- Ну, здравствуй, здравствуй...-- тоже волнуясь и отчасти робѣя, но стараясь скрыть это, говорилъ своимъ жирнымъ басомъ Петръ Ивановичъ.-- Давно ждемъ... Здравствуйте, сударики... Милости просимъ...
   Американка не обнаружила желанія обнять родителей мужа, а только сдѣлала крѣпкій shakehands и что-то проговорила на своемъ странномъ языкѣ съ пріятной вѣжливой улыбкой на красивомъ, энергичномъ, но немного холодномъ лицѣ.
   -- Пожалуйте... пожалуйте...-- лепетала совсѣмъ оробѣвшая мать.
   Алексѣй Петровичъ окинулъ своими серьезными, слегка точно усталыми глазами толпу крестьянъ.
   -- Здравствуйте, земляки!..-- съ мимолетной улыбкой сказалъ онъ, снимая свою черную, послѣдняго покроя шляпу.
   -- Здравствуй, Лексѣй Петровичъ!.. Съ пріѣздомъ!..-- послышались голоса и нѣкоторые, посмѣлѣе, подошли и поздоровались за руку, а за ними и всѣ.
   Сбѣжались бабы съ грудными дѣтьми на рукахъ; онѣ во всѣ глаза глядѣли на заморскую гостью и точно удивлялись, что въ ней нѣтъ ничего сверхъестественнаго. Ребятишки, возбужденные, вертлявые, такъ и лѣзли подъ ноги.
   -- Что, никого, чай, не узнаешь?-- говорили мужики въ перебой.-- Да гдѣ узнать! Еще мальченкой здѣсь былъ, а теперь гляди, какой орелъ!.. Одно слово: габернатуръ...
   -- Ребята!.. громко возгласилъ Петръ Ивановичъ, который и радъ былъ пріѣзду сына, и гордился его великолѣпіемъ, его совсѣмъ барскимъ видомъ.-- Ребята!.. По случаю пріѣзда моего наслѣдника жертвую вамъ ведро водки и угощеніе. Староста, распорядись тамъ -- потомъ сочтемся.. Не жалѣй, угощай!..
   -- Слушаю, Петръ Ивановичъ!..-- услужливо отвѣчалъ староста.
   -- Ура!..-- надорваннымъ голосомъ крикнулъ Бачинновъ.
   -- Ура!..-- подхватила толпа.-- Ура!..
   -- How curious!..-- улыбнулась американка.-- Что это они? Такъ рады вашему возвращенію?
   Алексѣй Петровичъ, нѣсколько смущенный, взялъ жену подъ руку и пошелъ въ домъ въ сопровожденіи родителей и ямщика, несшаго вещи...
   

II.

   Въ большой парадной комнатѣ съ тюлевыми гардинами на огромныхъ окнахъ все блестѣло: блестѣлъ лакированный полъ, блестѣли зеркала, новая мебель, новыя олеографіи по стѣнамъ; въ углу, на особомъ столикѣ, блестѣлъ дорогой граммофонъ; граммофоновъ по деревнямъ было много, но этотъ былъ самый большой, самый лучшій... Запыхавшаяся отъ волненія, толстая, румяная и веселая Марѳа, кухарка и совсѣмъ потерявшая голову хозяйка, собирали закуску и чай. Американка плескала водой въ отведенной дорогимъ гостямъ лучшей комнатѣ.
   Алексѣй Петровичъ, уже умывшійся и почистившійся съ дороги, въ сопровожденіи отца обошелъ весь домъ и все похвалилъ. Петръ Ивановичъ сіялъ.
   -- Умру, все твое будетъ...-- повторилъ онъ, совсѣмъ растроганный.
   Алексѣй Петровичъ остановился у граммофона и машинально перебиралъ черные кружки пьесъ.
   -- Да, ты, Алеша, смотри, предупреди насъ, ежели что тамъ твоей женѣ не понравится...-- сказалъ Петръ Ивановичъ.-- Потому я хотя ихъ и видывалъ, американцевъ,-- Москву пріѣзжали осматривать, такъ у насъ въ ресторанѣ кушали,-- однако все не свой человѣкъ, можетъ, что и не такъ, и не понравится.
   -- Не безпокойтесь, папаша...-- отвѣчалъ сынъ.-- Мы народъ не взыскательный...
   -- Ну, вотъ еще: не взыскательный!..-- какъ будто обидѣлся немного Петръ Ивановичъ.-- Почему такое?.. Слава тебѣ, Господи: можемъ и побаловать себя...
   -- Да ты скажи хоть, какъ величать-то ее, твою женщину-то?..-- таинственнымъ шепотомъ спросила старуха, только что прибѣжавшая съ двумя тарелками, на которыхъ были на одной великолѣпные отварные грибы, на другой превосходная сочная ветчина.
   -- Гм... Зовутъ ее по... по-ихнему Мэри-Блэнчъ, а понашему... ну, вы зовите хоть Машей, что-ли...-- отвѣчалъ Алексѣй Петровичъ.-- Да вотъ что, мамаша: вы ужъ поставьте намъ, сдѣлайте милость, другую кровать, а то тамъ нѣтъ привычки, чтобы... гм... на двуспальной...
   Старуха кинула на него недоумѣвающій взглядъ.
   -- Хорошо, Алешенька, хорошо... Да что же яичница, Марѳа?.. Собирай проворнѣе...
   -- Сію минуту подаю...-- отвѣчала раскраснѣвшаяся Марѳа, снова уносясь въ кухню.
   -- Да еще скажите, чтобы Марѳа давала воды для умыванья побольше...-- сказалъ Алексѣй Петровичъ.-- Мы тамъ къ водѣ привыкли...
   -- Хорошо, родимый, хорошо... Ты приказывай...
   -- А ты писалъ, докторша она у тебя?-- сказалъ Петръ Ивановичъ.
   -- Да.
   -- Что же, лѣчитъ?
   -- Нѣтъ, она не такая... Она по части законовъ и другихъ тамъ наукъ...-- отвѣчалъ сынъ съ нѣкоторымъ затрудненіемъ, подъискивая подходящія выраженія.-- Законы всякіе знаетъ... Она пишетъ въ газетахъ по этой части...
   -- Что же, хорошо зарабатываетъ?
   -- Да, ничего...
   -- Молодецъ!.. Это не то, что наши рохли!..-- сказалъ Петръ Ивановичъ.-- Только вотъ... на счетъ внука мнѣ... того... похлопочи!.. Непремѣнно чтобы... А?..
   Сынъ неловко усмѣхнулся: у нихъ съ женой было рѣшено воздерживаться пока отъ дѣтей...
   Въ дверяхъ показалась, шурша шелковой юбкой, свѣжая розовая и душистая Мэри-Блэнчъ. Старики не безъ робости начали усиленно кланяться: милости просимъ... милости просимъ...
   Мэри-Блэнчъ снова обмѣнялась съ ними крѣпкимъ shakehands'омъ и что-то сказала.
   -- Она говоритъ,-- перевелъ Алексѣй Петровичъ,-- что очень рада навѣстить родителей своего мужа, что ей у васъ очень нравится...
   Просіявшіе старики стали кланяться еще болѣе.
   -- Ну, слава Богу, слава Богу!..-- говорили они.-- Поживите, погостите. Садитеся, закусите, чѣмъ Богъ послалъ. А завтра я ужъ самъ стариной тряхну -- такой обѣдъ вамъ закачу, пальчики оближете. Надо только вотъ въ городъ Андрея послать -- скажи, мать, чтобы сбирался...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, папаша!.. Пожалуйста не надо...-- говорилъ Алексѣй Петровичъ, садясь.-- У васъ и то, Богъ знаетъ чего тутъ нѣтъ...
   -- Э-э, нѣтъ, не въ свое дѣло не мѣшайся!..-- отвѣчалъ Петръ Ивановичъ.-- Умру, ты будешь тутъ распоряжаться, а пока хозяинъ -- я...
   -- Да хоть вы не хлопочите такъ, мамаша!..-- сказалъ Алексѣй Петровичъ все волновавшейся матери.-- Право, даже совѣстно...
   -- Что ты, родимый?!.. Чай, ты у меня одинъ...
   И глаза старухи наполнились слезами: она вспомнила свою погибшую въ далекой ссылкѣ дочь.
   Мэри-Блэнчъ между тѣмъ попробовала и яичницы, и отварныхъ грибовъ -- она нашла ихъ delicious {Превосходными.}, къ великому удовольствію старухи, расцвѣтшей въ улыбкѣ,-- и рыжиковъ, и краснаго вина, и ветчины, и корнишоновъ, и сдобныхъ коржиковъ. Все было чудесно, а сами радушные старики -- aôh, very charming, indeed!.. {Право, очаровательны.}
   Совсѣмъ развеселившійся старикъ завелъ граммофонъ, и звуки бравурныхъ маршей и искристыхъ шансонетокъ пестрыми роями полетѣли въ раскрытыя окна. Имъ, съ другого конца деревни отвѣчало "ура!" и нескладныя пѣсни гулявшихъ мужиковъ.
   -- Кушай, кушай, милая...-- приговаривала совсѣмъ размякшая старуха.-- Вишь ты какая тонкая...
   -- I beg your pardon? {Виновата, что вы говорите?}
   -- Кушай, говорю, кушай!..-- какъ можно внятнѣе, вразумительнѣе повторяла старуха, подвигая снохѣ то то, то, другое.-- Кушай на здоровье...
   -- Oh, thank you!.. Thank you very much!.. {Благодарю васъ.} отвѣчала улыбаясь, Блэнчъ.-- Oh, she is realy charming! {Право, старушка очаровательна!..}
   -- А что, я читалъ въ газетахъ, правда это, будто у васъ, въ Америкѣ, дома въ двадцать этажей строятъ -- спрашивалъ Петръ Ивановичъ.
   -- Да, даже больше двадцати есть...-- отвѣчалъ Алексѣй Петровичъ ласково, но въ глазахъ его усилилось выраженіе какой-то усталости.
   -- Вотъ это народъ!..-- восхищался Петръ Ивановичъ.-- Это я понимаю!.. И богачи, говорятъ?..
   -- Да, страна богатая...
   И Алексѣй Петровичъ долженъ былъ разсказывать и о милліонахъ американскихъ богачей, и о быстроходности американскихъ желѣзныхъ дорогъ, и о простотѣ жизни президента, съ которымъ онъ разъ обѣдалъ въ одномъ домѣ,-- Петръ Ивановичъ слушалъ, восхищался американцами, гордился, что его сынъ самъ, своими глазами видѣлъ всѣ эти чудеса, гордился собой, что онъ, Петръ Ивановъ, корчагинскій мужикъ, могъ поставить своего сына на такую высоту. А въ глазахъ сына пряталась усталость и неизвѣстно, отъ чего была эта усталость, отъ повторенія всѣхъ этихъ разсказовъ или отъ всей той жизни, о которой онъ разсказывалъ.
   Совсѣмъ стемнѣло. У избы старосты галдежъ становился все возбужденнѣе и веселѣе. Петръ Ивановичъ уже выставилъ корчагинцамъ еще ведро. Мэри-Блэнчъ захотѣлось посмотрѣть на веселье русскихъ мужиковъ, празднующихъ возвращеніе одного изъ членовъ своей "коммуны".
   -- Еще успѣете насмотрѣться!..-- отвѣчалъ съ легкой усмѣшкой Алексѣй Петровичъ.-- Они, вѣроятно, вдребезги пьяны...
   -- Все равно...
   Но старики рѣшительно воспротивились: развѣ мысленно образованной барынѣ глядѣть на это?.. Чего тамъ смотрѣть? Свинья -- свинья и есть. Нажрались, блюютъ, чай, дерутся..
   Блэнчъ не настаивала.
   -- А не пора ли съ дороги-то отдохнуть?..-- сказалъ Петръ Ивановичъ.-- Устали поди?..
   -- Нѣтъ, не особенно...-- вѣжливо отвѣчалъ сынъ.-- Мы ложимся поздно. Да я и безсонницей страдаю -- который мѣсяцъ ужъ не сплю. Должно быть, переработалъ...
   -- Ну, съ дороги-то уснешь!.. Да еще какъ!..
   -- Нѣтъ, не усну... Я ужъ знаю себя...
   -- Ахъ, ты болѣзный!..-- Жалостливо сказала мать -- Погоди, я тебѣ подушечку помягче, положу -- можетъ, Богъ дастъ, и уснешь...
   И она побѣжала куда-то старческой побѣжкой.
   -- Да не надо, мамаша! Все равно, не усну...
   Но старуха уже скрылась.
   -- А что это крестный не пришелъ?-- спросилъ, чтобы сказать что-нибудь, Алексѣй Петровичъ.
   -- Твой крестный сталъ, братъ, такимъ жидоморомъ, хоть бѣги!..-- отвѣчалъ Петръ Ивановичъ,-- Никуда и носа не показываетъ -- потому въ люди пойдешь и къ себѣ звать надо, а это расходъ. Жидоморъ... А недавно сынъ изъ Москвы пожаловалъ, младшій, Николка. Хорошее мѣсто бросилъ...
   -- Что же онъ тутъ дѣлаетъ?..-- спросилъ Алексѣй Петровичъ, но по глазамъ его было видно, что мысль его далеко.
   -- А изъ пустого переулка въ порожній вѣтеръ перегоняетъ... Такъ, полуумный какой-то. Все проповѣдуетъ, чтобы отреклись всѣ отъ всего... И самъ ходитъ, какъ нищій...
   -- Любопытно...-- равнодушно сказалъ Алексѣй Петровичъ.
   Мэри-Блэнчъ, нѣсколько уставшая отъ русскаго угощенья сказала мужу, что ей хотѣлось бы уйти къ себѣ.
   Сопровождаемые всякими пожеланіями и поклонами, гости удалились въ свою комнату; двуспальная кровать уже исчезла и вмѣсто нея стояла у одной стѣны хорошая пружинная односпальная, а у другой широкій турецкій диванъ.
   Мэри-Блэнчъ долго разсматривала огромный кіотъ съ множествомъ всевозможныхъ, залитыхъ фольгой образовъ, потомъ, съ разрѣшенія мужа, потушила зажженную старушкой лампаду на сонъ грядущій и, присѣвъ къ столу, стала быстро-быстро стенографически записывать свои impressons. Алексѣй Петровичъ досталъ было изъ чемодана толстую книгу, на багрово-краской обложкѣ которой стояло: "Labor and Capital {"Трудъ и Капиталъ".}, но, зѣвнувъ, отложилъ ее въ сторону и, опустившись и диванъ, устало закрылъ глаза.
   Дверь тихонько скрипнула.
   -- Можетъ, криночку парного молочка на сонъ грядущій подать?..-- просунувъ въ дверь голову, спросила мать.
   -- Нѣтъ, спасибо, мамаша. Ничего не нужно...
   -- Ну, ну... А то бы я принесла...
   И, пожелавъ еще разъ дорогимъ гостямъ спокойной ночи, старушка ушла. Она замѣтила, что гости потушили лампаду, но ничего не сказала.
   Кончивъ писать, Блэнчъ осмотрѣла дверь,-- запереть было нечѣмъ. Это было very uncomfortable {Очень неудобно.}, но дѣлать было нечего.
   Скоро свѣтъ въ комнатѣ гостей погасъ. На улицѣ галдѣли и орали дикія пѣсни мужики. Старики тревожились, что шумъ этотъ не дастъ дорогимъ гостямъ уснуть. Петръ Ивановичъ, надѣвъ очки, долго составлялъ списокъ покупокъ въ городѣ и, наконецъ, кончивъ, позвалъ Никиту, работника, бѣлобрысаго,-- даже рѣсницы у него были бѣлыя,-- смирнаго, работящаго парня изъ далекой, лѣсной деревни.-- Н-ну...-- сказалъ Петръ Ивановичъ, выходя къ нему въ кухню, большую и чистую.-- Чуть свѣтокъ, запрягай и гони. И чтобы тамъ не валандаться, обернулся, сдѣлалъ все, что надо, и скорѣе домой. Вотъ по этой запискѣ заберешь все, что записано у Трогидина. Паштетъ изъ дичи -- 1 1/2 фунта, омаровъ -- двѣ коробки... да чтобы свѣжихъ, смотри, и съ короной!..-- сыру швейцарскаго... ну, да нечего тутъ вычитывать, все равно, ничего ты не понимаешь въ этомъ. Только скажи тамъ хозяину, что велѣлъ, молъ, Петръ Ивановичъ кланяться и просилъ отпустить всего самаго перваго сорта, потому гости дорогіе пріѣхали, сынъ, молъ, съ супругой... Ну, тутъ вотъ вина записалъ... тутъ дессертъ всякій... И чтобы, понимаешь, все самаго перваго сорта... Понялъ...
   -- Слушаю...
   -- "Слушаю" -- надо не только слушать, но и понимать...-- сказалъ Петръ Ивановичъ.-- Чтобы все самое лучшее -- за цѣной, молъ, не стоимъ... И чтобъ въ полдни быть дома, понялъ?...
   -- Понялъ...
   Петръ Ивановичъ отпустилъ Никиту, наказалъ Марѳѣ быть потише, не гремѣть посудой, и ушелъ въ свою комнату, гдѣ кротко горѣла лампада, освѣщавшая суровые лики иконъ.
   Старуха усердно клала земные поклоны. Все стало тихо, темно.
   Въ углу парадной комнаты смутно бѣлѣлъ граммофонъ, точно заглядывая въ темное окно, точно прислушиваясь къ дикому гомону пьяной деревни...
   

III.

   Соперникомъ Петра Ивановича по богатству и значенію въ Корчагинѣ былъ изстари богатый домъ Митрофановыхъ. Теперь въ домѣ доживалъ свой вѣкъ только старикъ -- крестный Алексѣя Петровича -- со своей старухой; все же молодое поколѣніе давнымъ давно разлетѣлось по городамъ, гдѣ всѣ, поддерживая одинъ другого, быстро богатѣли.
   Въ большомъ, двухъэтажномъ кирпичномъ домѣ Митрофановыхъ была теперь всегда мертвая тишина и какимъ-то холодомъ вѣяло отъ него. Окна были всегда затворены, ворота наглухо заперты, а за воротами, въ полумракѣ большого, крытаго желѣзомъ двора, увѣшаннаго космами сѣдой паутины, хрипло лаяла, кидаясь изъ стороны въ сторону и гремя цѣпью, большая и худая лохматая собака и глаза ея свѣтили въ темнотѣ злымъ, зеленымъ огнемъ.
   Рядомъ съ домомъ стоитъ каменная съ тяжелой желѣзной дверью кладовая, въ которой прѣетъ и гніетъ много всякаго добра и дряни: вороха старинной одежи, шубы, рваная обувь, поломанная мебель; въ углу, подъ густымъ слоемъ жирной пыли, высится груда бутылокъ, на шкапу съ поломаннымъ замкомъ стоятъ старыя, теперь никому не нужныя, раскрашенныя прялки.
   Тутъ же виситъ грязная люлька, въ которую брошены кучей лохматыя, разбитыя книги. Мысль, что эту кладовую могутъ обокрасть, была мученіемъ для стариковъ Митрофановыхъ...
   За дворомъ тихо умиралъ большой, во всю усадьбу, старый, наполовину одичавшій садъ. Старыя яблони поднимали въ сверкающее небо свои засохшія или засыхающія вершины; буйная крапива и Иванъ-чай глушили когда-то великолѣпную малину и крыжовникъ, на который и теперь еще съ замирающимъ отъ страха сердцемъ дѣлали изрѣдка набѣги деревенскіе ребятишки; вишня умирала въ густо разросшемся лознякѣ. Внизу сада, за рухнувшимъ овиномъ, зіяла, точно входъ въ какой-то иной, страшный міръ, черная дыра обвалившагося колодца, отъ которой въ тихомъ сіяніи лѣтняго дня вѣяло какою-то холодною жутью...
   Изрѣдка въ умирающую усадьбу пріѣжали изъ городовъ дѣти стариковъ -- все сытые, чистые городскіе люди,-- и тогда, среди этого сытаго, нерабочаго шума, умирающая усадьба была еще печальнѣе. Одинъ, глядишь, везетъ съ собой ни съ того, ни съ сего свою подержанную городскую мебель -- себѣ купилъ новую, получше, помоднѣе, другой -- самоваръ никелированный, третій -- большую пеструю олеографію, и эти новыя, яркія заплаты еще болѣе подчеркиваютъ сумрачное умираніе дома среди косматыхъ паутинъ,-- впрочемъ, не надолго: изъ боязни пожара и воровъ эти городскіе подарки скоро исчезаютъ въ темной холодной утробѣ кладовой.
   Стариковъ -- гордыхъ, холодныхъ, скупыхъ -- не любили, но завидовали имъ, а, если имъ случалось что-нибудь дурное, радовались. Особенно радовались всѣ, когда младшій сынъ ихъ, Николай, вдругъ явился изъ Москвы, гдѣ онъ занималъ очень хорошее по его лѣтамъ мѣсто помощника бухгалтера на огромномъ винномъ заводѣ, явился дурно одѣтый, лохматый, похожій на "прогорѣлаго студента", какъ его окрестили въ Карчагинѣ. Онъ рѣшительно ничего не дѣлалъ, шатался по деревнямъ и велъ какіе-то дурецкіе разговоры. Это былъ чистый позоръ для Митрофановыхъ, и потому всѣ очень радовались.
   Старуха -- высокая, худая, желтая, очень боявшаяся смерти и страшнаго суда,-- читала у стола псалтирь; старикъ, еще крѣпкій, ширококостный, румяный, съ холоднымъ лицомъ и жадными глазами, лежалъ на печи въ закопченной, грязной кухнѣ и, глядя въ потолокъ, думалъ свои злыя думы -- тотъ его не уважилъ, а самъ, небось, полтинника-то, что Христомъ-Богомъ выманилъ, цѣлый годъ уплатить не можетъ, та косо поглядѣла на него, а потомъ, какъ пала о Святой лошадь, въ ногахъ валялась, помочь просила. Ему что, ему какъ у Христа за пазухой, а ты вотъ попрыгай!.-- "Егда поставятся престолы",-- читала тихо, нараспѣвъ, гнусаво, подражая старовѣрамъ, Митрофаниха, -- и книги разогнутся, и ветхій деньми сяде, и судятся человѣцы, и ангели предстанутъ, и земля вострепещетъ, и вся потрясутся, тогда -- со сжавшейся душой, полная страха, читала она,-- тогда твое человѣколюбіе явль на мнѣ, избави мя отъ геенна, Христа умоливъ"...
   Дверь стукнула, и вошелъ Николай, блѣдный, худой парень съ длинными, зачесанными назадъ волосами и сосущей душу тоской въ грустныхъ сѣрыхъ глазахъ. Одѣтъ онъ былъ въ истасканную городскую пару и дырявые "щиблеты". Не обращая никакого вниманія на стариковъ, онъ взялъ съ вѣшалки свою истасканную, грязную шляпенку и пошелъ къ двери.
   -- Куды опять?..-- угрюмо буркнулъ съ печи старикъ.-- Опять шататься?
   -- А что же, кладовую, что-ли, вашу стеречь?-- тихо отвѣчалъ Николай, и тоска въ его глазахъ стала еще замѣтнѣе.
   -- Ду-би-ина...
   Дверь хлопнула.
   -- И за что только наказалъ Господь такимъ уродомъ!--. вздохнула старуха и, поглядѣвъ въ запыленное окно, добавила:-- ишь, зашагалъ, какъ журавель... Должно, въ Рукавъ опять къ другу своему закадычному...
   -- Миколаю Сергѣичу!..-- послышался отъ одной изъ житницъ молодой, дѣвичій, насмѣшливый голосъ.-- Куды собрались?
   -- Здравствуй, Настя!..-- отвѣчалъ Николай, и блѣдныя щеки его, опушенныя первой бородкой, слегка зарумянились.-- Въ Рукавъ хочу сходить...
   -- Большія дѣла?-- насмѣшливо бросила высокая, бѣлокурая Настя, запирая житницу, и ея красивые голубые глаза смѣялись.
   -- Дѣловъ никакихъ не признаю...-- отвѣчалъ Николай твердо.-- Всѣ дѣла -- пустяки...
   -- А что же не пустяки?-- спросила, видимо, забавляясь, дѣвушка.
   -- Что не пустяки?-- вздохнулъ Николай.-- Не пустяки вотъ небо... лѣса... Жизнь... радость...
   Глаза его стали мечтательными, мягкими..
   -- Чудило ты мученикъ!..-- засмѣялась Настя, и въ глазахъ ея мелькнула, какъ будто, нѣжность.
   Она знала, что чудило этотъ любитъ ее, и самъ онъ, такое посмѣшище для всѣхъ, будилъ въ ней еще смутныя, но теплыя чувства, но она и не думала даже, что изъ этого можетъ выдти что-нибудь путное: во-первыхъ, неровенъ онъ ей, онъ изъ богатаго дома, а ея семья бѣдна, а во-вторыхъ, и главное, ни одна дѣвка не пойдетъ за него -- засмѣютъ! Да и самъ онъ какъ будто и не думаетъ о женитьбѣ.
   -- Ну, иди, иди...-- сказала она,-- Да приходи скорѣе, а то безъ тебя скушно. Все дѣвокъ посмѣшишь... Али, можетъ и дѣвки пустяки.
   Николай подумалъ.
   -- Не знаю...-- отвѣчалъ онъ серьезно.-- Этого еще не знаю...
   -- Ну, сходи въ Рукавъ, узнай...-- засмѣялась она и, перегнувшись напередъ, потащила домой тяжелый кузовъ съ мукой.
   Николай зашагалъ пустыннымъ, солнечнымъ проселкомъ и скоро скрылся въ лѣсу, гдѣ было такъ свѣжо, такъ зелено, такъ хорошо, что чудовище-тоска, мучившее его душу, сразу затихло и улеглось.
   -- Пустяки или не пустяки, въ самомъ дѣлѣ, женщина?-- думалъ онъ, шагая по песчаной дорогѣ, на которой трепеталъ пестрый и теплый звонъ вѣтвей.
   Онъ окинулъ разстилавшуюся предъ его внутреннимъ взоромъ жизнь и увидалъ, сколько бываетъ въ ней изъ-за женщины борьбы, грѣха, страданья.
   -- И женщина пустяки...-- рѣшилъ онъ.-- А Настя?
   Сердце заболѣло сладкою болью... Неужели же и она пустяки, обманъ? И онъ не могъ рѣшить, потому что разумъ, который онъ научилъ быть безстрашнымъ, говорилъ одно, а сердце плакало и не хотѣло его слушать...
   Николай вздохнулъ и оглядѣлся: какъ хорошо, какъ солнечно все вокругъ! Какъ мила эта прелестная путаница вѣтвей, и тотъ пестрый дятелъ, и сочно-зеленые папоротники, и пляшущій рой мушекъ-толпачиковъ! И какъ чудно пахнетъ сосной въ тихомъ тепломъ воздухѣ! Жизнь представлялась теперь Николаю огромнымъ, свѣтлымъ счастьемъ, незаслуженнымъ счастьемъ, за которое хочется благодарить. И сердце Николая пѣло и благодарило и за зеленое приволье лѣса, и за милые глаза Насти, въ которыхъ въ эту минуту не чуялось никакой бѣды, никакого грѣха, и за радостный, солнечный свѣтъ и тепло.
   Изъ-за старой, развѣсистой ели, какъ мертвецъ, какъ чей-то грозно-предостерегающій перстъ выглянулъ мертвый, сѣрый казенный столбъ съ чернымъ выжженнымъ орломъ,-- та далекая, чужая, губительно-тѣсная жизнь была и здѣсь, бросивъ въ зеленую пустыню этихъ черныхъ орловъ и лѣсниковъ съ винтовками. Но Николай сдѣлалъ надъ собой усиліе и, миновавъ столбъ, забылъ о ней...
   Вотъ въ сторонѣ, между огромныхъ елей, мелькнули сѣрые кресты -- то было кладбище безпоповцевъ, обнесенное жердями; на сѣрыхъ подгнившихъ воротахъ виднѣлось старинное позеленѣвшее распятіе. И Николай, полный солнечной радости жизни, подумалъ о смерти и повторилъ себѣ то, что думалъ о ней:
   -- Міръ, все -- вѣчно, отдѣльное -- смертно, -- подумалъ онъ.-- Поэтому все, что служитъ жизни, міру въ его цѣломъ -- добро, красота, любовь,-- вѣчно, все, что служитъ отдѣльному, личному, погибаетъ...
   Это было не совсѣмъ ясно, но думать не хотѣлось,-- слишкомъ хорошо, слишкомъ довольно было и того, чтобы дышать, чтобы смотрѣть, чувствовать...
   Лѣсъ кончился -- Николай и не замѣтилъ, какъ онъ прошелъ эти пять верстъ. Сѣро-золотымъ бархатомъ теперь стлалась предъ нимъ высокая рожь, изъ которой нѣжно улыбались бездонному небу синіе васильки, а мѣстами краснымъ огонькомъ горѣлъ Богъ знаетъ откуда взявшійся макъ. За полемъ виднѣлась среди высокихъ, развѣсистыхъ березъ, рябинъ и черемухъ деревня, тотъ самый Рукавъ, куда шелъ Николай.
   Какой-то шумъ доносился оттуда,-- какъ будто галдѣнье толпы, какъ будто позваниванье колокольчиковъ. Чѣмъ ближе подходилъ Николай, тѣмъ шумъ становился яснѣе,-- несомнѣнно, въ деревнѣ происходило что-то необычное...
   Онъ вышелъ изъ заулка на широкую, зеленую улицу. Посреди деревни толпилось все ея населеніе. Въ сторонѣ стояла буланая тройка станового. Виднѣлись свѣтлые кителя урядника и двухъ стражниковъ. Толстый, всегда потный, въ золотыхъ очкахъ земскій докторъ Алексѣй Васильевичъ озабоченно прошелъ въ старую трехъ-оконную избу.
   -- Бабу сынъ родной убилъ...-- хмуро бросилъ на вопросъ Николая худой, рыжій, съ большимъ кадыкомъ мужчина, тщетно пытавшійся разслушать черезъ головы толпы, что говоритъ зеленый, чахоточный становой загорѣлому стражнику съ золотистыми усами.
   Въ толпѣ стоялъ бѣглый, встревоженный злой говоръ.
   Николай увидалъ невдалекѣ блѣдное, обложенное черной бородой, сумрачно-замкнутое лицо своего друга. Онъ пробрался къ нему, поздоровался.
   -- Что это у васъ?
   Губы Ивана дрогнули.
   -- Человѣка убили... Старуху Максимовну... сынъ родной, Васька... Ты его знаешь -- ну, что въ острогѣ за забастовку сидѣлъ...
   -- За что убилъ?
   -- За зажинъ {Когда поспѣваетъ рожь, рано утромъ, на зарѣ баба или мужикъ, въ одной рубахѣ, безъ креста, бѣжитъ съ серпомъ въ поле и быстро срѣзываетъ съ каждой полосы по нѣсколько колосьевъ. Существуетъ повѣрье, что если полоски эти повѣсить надъ закромами головами внизъ, то хозяину будетъ хлѣбъ невидимо прибывать, какъ бы течь съ колосьевъ непрерывной струей, а у тѣхъ, у кого на полосѣ сжаты колосья, убывать. Поэтому слѣды зажина очень озлобляютъ крестьянъ.}...
   Глаза Николая широко раскрылись. Въ нихъ стоялъ ужасъ. Иванъ криво усмѣхнулся.
   -- Ну?-- задыхаясь, спросилъ Николай.
   -- Ну, замѣтили у насъ, что кто-то этимъ дѣломъ занимается и рѣшили подкараулить...-- отвѣчалъ тихо Иванъ.-- Сегодня до зари Васька съ Гараськой взяли ружье и пошли, засѣли въ рожь. Глядь: бѣжитъ по дорогѣ баба въ одной рубахѣ и зажинаетъ:-- кто не видно, потому не разсвѣло еще какъ слѣдуетъ. Васька приложился да какъ полыснетъ -- та ай-ай-ай... и повалилась. Бросились -- глядь, мать Васькина, ужъ мертвая: весь зарядъ картечи въ грудь попалъ. Вотъ и все...-- опять криво усмѣхнулся онъ.
   -- Да, вѣдь, Васька-то изъ сознательныхъ.
   -- Конечно...-- усмѣхнулся Иванъ.-- Отъ зажиновъ мірскую рожь караулилъ! Пойдемъ-ка лучше домой!-- махнулъ онъ рукой.
   Не успѣли они дойти до бѣднаго, убогаго двора Ивана какъ зазвенѣли колокольчики и бубенцы тройки станового, и онъ уѣхалъ; сейчасъ же вслѣдъ за нимъ уѣхалъ и докторъ. А за докторомъ урядникъ и двое стражниковъ, всѣ верхами, повели связанныхъ по рукамъ Гараську и Ваську. Гараська, худенькій парень съ птичьимъ тѣломъ и птичьимъ лицомъ, заплакалъ. Въ толпѣ дико и страшно завыла его мать, такая же худенькая, также похожая на птицу; она рвалась къ сыну, но ее держали, не пускали. Васька, красивый, высокій парень въ модной фуражкѣ, старался держаться спокойно и увѣренно, но былъ бѣлъ, какъ снѣгъ, и въ душѣ его былъ адъ: онъ, сознательный, идетъ въ острогъ за убійство родной матери за зажинъ! Онъ совсѣмъ, совсѣмъ не понималъ, что же это, собственно, случилось, какъ могло случиться, и въ душѣ его былъ неподвижный ужасъ...
   Мужики расходились, возбужденные и озлобленные, на кого, на что, они и сами хорошо не знали: на старуху ли, обворовывавшую міръ, на Ваську ли, убившаго, хотя и нечаянно, хотя и дурную, но все же родную мать, на доктора ли, невѣдомо зачѣмъ надругавшагося надъ тѣломъ покойницы, на начальство ли это чортово, потому что оно начальство... Взбудоражены, злы были всѣ, а на что -- никто не зналъ.
   У избы Васьки остались лишь бабы да ребятишки, точно кто ихъ привязалъ къ истерзанному, окровавленному трупу старухи.
   -- Ну, что, братъ? Ловко?-- дрожащимъ голосомъ спросилъ Иванъ.
   Въ глазахъ Николая стоялъ ужасъ, ужасъ и страшная тоска.
   -- Господи... Владычица... спаси и сохрани...-- блѣдно-синими губами шептала миловидная Дуня, жена Ивана.
   

IV.

   Отецъ Ивана былъ удивительной натурой, страстной, огневой. Не успѣли его ввести въ законъ, оженить, какъ онъ безслѣдно исчезъ изъ дома. Гдѣ онъ скитался въ теченіе пятилѣтняго отсутствія, неизвѣстно, но домой онъ вернулся новымъ, неузнаваемымъ человѣкомъ: ставъ въ отлучкѣ старообрядцемъ, строгимъ и суровымъ, онъ началъ страстно обличать погрязшихъ въ заблужденіяхъ и грѣхахъ никоніанъ, а особенно ихъ поповъ. Страстная проповѣдь его имѣла огромный успѣхъ: крестьяне -- тогда мало знакомые съ городами,-- стали переходить въ расколъ чуть не цѣлыми деревнями.
   Но дѣятельность его продолжалась не въ этихъ мѣстахъ, гдѣ съ распространеніемъ грамотности народъ ударился въ города и гдѣ проповѣдь его уже мало кого интересовала, а въ глуши, въ лѣсахъ, гдѣ еще была жива народная душа...
   Между тѣмъ семья росла въ трудахъ и нуждѣ. Чувствуя самъ всю невыносимую муку тьмы, Карпъ, съ помощью своихъ городскихъ зажиточныхъ друзей и единовѣрцевъ, отдалъ обоихъ своихъ сыновей въ городское училище, но дѣло просвѣщенія имѣло неожиданную развязку. Однажды старшій сынъ, Иванъ, наслѣдовавшій отъ отца его страстный характеръ и желавшій съ юношескимъ задоромъ показать свою самостоятельность и свободомысліе, сказалъ какъ-то къ слову, что земля вертится вокругъ солнца,-- отецъ сперва остолбенѣлъ, потомъ загремѣлъ на дерзкаго цитатами изъ Писанія и святоотческихъ преданій. Тотъ упорствовалъ; къ нему примкнулъ и меньшой, Ѳедоръ, болѣе тихій, любимецъ матери.
   И за то, что земля вертится, Карпъ, не слушая ни слезъ, ни мольбы валявшейся въ ногахъ жены, проклялъ сыновей страшнымъ проклятіемъ.
   -- Будьте вы трижды прокляты!..-- загремѣлъ онъ въ иступленіи. Ты -- грозно уставился онъ пальцемъ на Ивана,-- ты будешь всю жизнь скитаться по землѣ, какъ Каинъ, не зная покоя, а ты, ты, какъ червь, будешь пресмыкаться среди людей...
   -- И сжегъ самъ, своей рукой проклятыя никоніанскія книги, погубившія его дѣтей, и прогналъ сыновей вонъ изъ дома.
   Въ страстныхъ поискахъ истины, онъ переходилъ изъ одного толка въ другой, изъ другого въ третій, и въ этомъ проходила вся его строгая, прямо подвижническая жизнь, пока, уже подъ старость, не забрезжила ему великая идея о единеніи всѣхъ вѣръ, о единой, всеобъемлющей вѣрѣ, которая сдѣлала бы весь родъ человѣческій одной тѣсной, любящей семьей. Въ чемъ заключалась бы эта новая, огромная вѣра, ему было еще не ясно; нужно было сперва разъяснить людямъ необходимость единенія всѣхъ вѣръ -- во всѣхъ есть доброе -- заставить ихъ почувствовать все зло ихъ раздѣленія и вражды, а тамъ они съѣдутся, столкуются. И вотъ онъ, уже старикомъ, пишетъ въ назиданіе людямъ свое жизнеописаніе, описываетъ свои духовныя странствія и страстно зоветъ ихъ къ единенію.
   Жена его, суровая старовѣрка, отшатнулась отъ мужа, отвергшаго единую спасающую святоотческую вѣру и, желая порвать всякую связь съ вѣроотступникомъ, ушла въ глухой старообрядческій скитъ, въ темные лѣса за Волгой.
   Умирая, Карпъ говорилъ пріѣхавшимъ изъ города сыновьямъ -- Иванъ былъ хорошимъ слесаремъ, получалъ порядочное жалованье, а Ѳедоръ служилъ въ книжномъ магазинѣ,-- говорилъ имъ, что онъ давно снялъ съ нихъ свое проклятіе, что онъ не зналъ тогда, что дѣлалъ, что онъ молитъ Бога отпустить ему это злое дѣло; онъ училъ дѣтей жить съ людьми въ мирѣ и любви и послѣдними словами его были: "Господи, пріими духъ мой..." -- онъ не договорилъ "съ миромъ", унеся это великое слово съ нежелающей знать мира земли на небо.
   Дѣтямъ онъ не оставилъ ни гроша. Убогое хозяйство его сыновья передали его незамужней сестрѣ, тоже суровой старовѣркѣ, первымъ дѣломъ которой послѣ смерти вѣроотступника брата было бросить въ пылавшую печь найденную ею толстую рукопись еретика, призывавшую людей къ единенію и миру.
   Иванъ, наслѣдовавшій отъ отца его огневую натуру, также, какъ отецъ, искалъ правды, но уже не среди толковъ темныхъ деревень, а въ городахъ. Онъ перечиталъ много книгъ, выписывалъ то одинъ журналъ, то другой, заводилъ всякія знакомства среди людей образованныхъ. И также, какъ отецъ, онъ переходилъ изъ одного толка въ другой, потомъ въ третій, и дальше, и нигдѣ не находилъ онъ истины полной. И въ горькія минуты онъ думалъ, что сбывается надъ нимъ проклятіе отца, что скитается онъ среди людей, какъ Каинъ, и нѣтъ ему покоя. Грянула и промчалась буря 1905 г. Полное, безнадежное разочарованіе охватило его, страшная усталость и, бросивъ хорошее мѣсто, онъ уѣхалъ прочь отъ опротивѣвшихъ ему толковъ города, прочь отъ людей, въ родной Рукавъ, на тяжелый трудъ. И, когда теперь кто-нибудь спрашивалъ Ивана о какомъ-либо вопросѣ жизни, Иванъ говорилъ одно: "не знаю... ничего, ничего не знаю"...
   Федоръ, младшій, бросивъ службу въ книжномъ магазинѣ, ушелъ въ волостные писаря, чтобы служить народу, но скоро убѣдился, что онъ не можетъ сдѣлать для народа и сотой доли того, что желалъ бы. Онъ началъ пить, спился и умеръ...
   Иванъ жилъ въ Рукавѣ уже четвертый годъ, жилъ въ нуждѣ, отдавая все свое время труду и, попрежнему, сторонясь людей, которые были ему въ тягость. Единственный человѣкъ, съ которымъ онъ отводилъ иногда душу, былъ Николай, да развѣ его Дуня, которая принадлежала ему, однако, только одной половиной души: съ одной стороны, она понимала мужа и любила его, съ другой -- ей иногда была тяжела ея бѣдность и даже не бѣдность сама по себѣ, а ея показная сторона. "Трудно живемъ,-- говорила она.-- Въ люди показаться не въ чемъ..."
   -- Ну, садитесь,-- сказала она, подавая на столъ маленькій, измятый, съ какимъ-то зеленымъ налетомъ самоваръ.-- А потомъ надо бы погребъ поправить, Иванъ... Совсѣмъ завалился.
   -- Ладно... Вотъ, можетъ, и Николай поможетъ...
   Николай покачалъ отрицательно головой.
   -- Что, все стоитъ на своемъ?-- сказалъ Иванъ.
   -- Да пьешь же ты вотъ чай?.. Хлѣбъ будемъ ѣсть, капусту. Вѣдь, надо же все это добыть...
   Онъ нарочно заводилъ этотъ разговоръ, потому что о томъ, что только что случилось, объ убійствѣ, не говорилось, нельзя было ничего сказать; непонятное и страшное, это было мучительной загадкой, отъ которой лучше всего отойти.
   -- И ѣмъ, и пью, потому что ты предлагаешь -- отвѣчалъ Николай, которому тоже было страшно говорить о томъ, ужасномъ и непонятномъ.-- А не предложилъ бы чаю, я бы воды напился...
   -- А хлѣбъ? Безъ хлѣба не проживешь?
   -- Ну, что жъ?.. Ты мнѣ даешь хлѣба для тѣла, а я къ тебѣ шелъ за семь верстъ, несъ тебѣ хлѣба для души. Я помру безъ твоего хлѣба, а ты безъ моего! Мой хлѣбъ здѣсь -- сдѣлалъ онъ широкій жестъ -- нужнѣе...
   И опять въ его глазахъ застыла тоска.
   Онъ молча допилъ стаканъ. Дуня налила ему еще.
   -- Отъ этого я не отступлю...-- тихо и твердо сказалъ онъ.-- Нѣтъ другого пути, нѣтъ!.. Жизнь есть радость, а люди сдѣлали ее борьбой и страданіемъ всякимъ. И борьбу надо остановить... всякую борьбу... Ты вотъ ушелъ изъ свалки и стоишь въ сторонѣ, но и твоя жизнь -- борьба, борьба съ землей, съ червякомъ, съ птицей. Нехорошо это... Если бы люди поняли, бросили все, довольствовались бы малымъ, какъ птицы небесныя, земля дала бы имъ все, что нужно, безъ ихъ труда, безъ борьбы: мало ли по лѣсамъ ягодъ всякихъ, грибовъ, орѣховъ, кореньевъ... Кормятся же звѣри, букашки, птицы, а развѣ ихъ меньше людей? И не было бы никакой борьбы, не было бы страданій, а была бы одна только радость... рай...
   Тоска сжимала его душу:
   -- А не повернешь, не повернешь ихъ къ ягодамъ да кореньямъ!..-- тихонько сказалъ онъ.-- Ни за что не повернешь! А другого хода нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!.. Другого хода нѣтъ, а этимъ ни за что не пойдутъ... Вѣдь, не пойдутъ?
   -- Не знаю...-- тихо отвѣчалъ Иванъ.-- Ничего я не знаю...
   -- Не пойдутъ!-- твердо, точно разрушая въ себѣ послѣднимъ ударомъ что-то колеблющееся, сказалъ Николай.-- Не повернешь! Ты посмотри, что вокругъ дѣлается, посмотри, какъ всѣ рвутся въ городъ, въ свалку-то эту проклятую. Вонъ у насъ на той недѣлѣ... ты, вѣдь, Ваньку Зноева зналъ?
   -- Знавалъ... Такъ, мельница пустая..
   -- Ну, вотъ... Отецъ его съ братомъ жили вмѣстѣ, не дѣлились, домъ былъ полная чаша: лошадь хорошая, скотины всякой много, стройка новая. И вдругъ помираютъ оба, одинъ за другимъ. Ну, много ли бабамъ-то по закону отходитъ -- овечій хвостъ. Остается Ванька наслѣдникомъ всему. Не успѣлъ утвердиться -- разъ, все кувыркомъ полетѣло: скотина, обзаведеніе, все! Все продалъ за четверть цѣны. Да что: полосы, хлѣба за двѣ недѣли до уборки, все попродавалъ, чуть не даромъ отдалъ и въ Москву!.. И что же ты думаешь? Пріѣзжаетъ на той недѣлѣ съ теткой судиться -- овечій хвостъ не подѣлили,-- на головѣ это шапочка аглицкая съ нахлюпкой, штаны тпруа, щиблеты, въ рукахъ тросточка... Денежки ужъ всѣ по хорошимъ мѣстамъ провертѣлъ и теперь ужъ на мѣстѣ: двѣнадцать цѣлковыхъ въ мѣсяцъ на своихъ харчахъ -- за барскими собаками дерьмо подчищать!.. Поворотить его къ ягодамъ-то?.. А онъ одинъ?
   Иванъ сосредоточенно глядѣлъ предъ собой и пилъ чай. Дуня укачивала въ люлькѣ проснувшагося ребенка,-- у нихъ остался всего одинъ: двоихъ унесла зимой скарлатина,-- молча слушала, и милое лицо ея было туманно.
   -- И сколько ихъ валитъ въ города -- просто страхъ беретъ!-- продолжалъ Николай, и въ голосѣ его, въ глазахъ въ самомъ дѣлѣ отразился страхъ.-- Поѣздъ за поѣздомъ, поѣздъ за поѣздомъ!.. И добро бы толкъ какой, а то такъ, призракъ одинъ, мученіе. А повернешь ихъ обратно къ простотѣ и радости? Повернулъ! А дѣвокъ въ халатахъ расписныхъ, а сынка его, а Ваньку Зноева?
   Онъ махнулъ рукой.
   -- Дышать нечѣмъ!..-- чуть не шопотомъ, дрогнувшимъ голосомъ сказалъ онъ.-- Душитъ и душитъ...
   Иванъ молчалъ.
   -- Вотъ вчера пріѣхалъ къ намъ этотъ, Алексѣй Петровъ... ну, сынъ Петра Иванова, повара...-- сказалъ Николай.-- Самъ въ инженеры вышелъ, жена американка, по-нашему слова не знаетъ. Вездѣ побывалъ, все знаетъ... Вотъ схожу, поговорю, гдѣ на землѣ люди жизнь поняли. Не можетъ быть, чтобы вездѣ такъ было: о-го-го-го-го... и больше ничего. Или вотъ какъ у насъ: убилъ мать, самого веревкой опутали и въ острогъ, а за что убилъ, за что въ острогъ -- никому неизвѣстно! Допытаюсь, гдѣ люди по-настоящему живутъ и уйду, пѣшкомъ уйду хоть за двѣсти тысячъ верстъ... А здѣсь... задушитъ... Здѣсь живешь и страшно... А чего страшно -- не поймешь... Не дай Богъ, не дай Богъ!.. Ну, хоть не по-настоящему живутъ, такъ хошь смекаютъ маленько, какъ жить надо... А здѣсь всѣ "дуракъ" говорятъ, "сумасшедшій", зубы скалятъ...
   -- Любопытно бы...-- задумчиво проговорилъ Иванъ изъ глазахъ его мелькнуло что-то теплое.
   Они уговорились сходить къ Алексѣю Петровичу въ воскресенье.
   Послѣ чаю Иванъ принялся за починку обвалившагося погреба, а Николай легъ на задворкахъ на траву подъ яблонькой. Онъ смотрѣлъ въ небо, такое теплое, тихое, точно думающее какую-то большую, добрую, слегка грустную думу. Вѣдь, вотъ, вотъ онъ, выходъ, вотъ спасеніе, а не видятъ, не понимаютъ, грызутся! И нѣтъ имъ выхода!... И ему стало больно за людей, больно за себя, жаль людей, жаль себя... Выходъ вотъ онъ и въ то же время нѣтъ выхода...
   На глаза его навернулись слезы...
   

V.

   Подъ-вечеръ въ Корчагинѣ появились двое крестьянъ изъ сосѣдняго Аксиньина: маленькій, худенькій, чернобородый Павелъ Костровъ, прозванный въ насмѣшку "москвичемъ" за то, что много разъ ѣздилъ въ Москву, прилаживался тамъ, заводилъ "свое дѣльце" и неизмѣнно прогоралъ, и Кузьма Моргуновъ, уже сработавшійся мужикъ, похожій на старый, суковатый, умирающій пень. Несмотря на будни и на рабочую пору, они были одѣты по праздничному. Они прошли къ Евдокиму Сѣдову, отцу Насти.
   Немного удивленные, хозяева тѣмъ не менѣе пригласили ихъ въ избу и велѣли Настѣ ставить самоваръ: торжественный видъ гостей говорилъ, что пришли они не съ пустяками. Первая мысль была: по Настю. Но только что начались Ильинки -- какое же сватовство?
   Начался обычный степенный разговоръ о всякихъ постороннихъ вещахъ: о хорошемъ укосѣ, о состояніи хлѣбовъ, къ уборкѣ которыхъ должны были приступить въ скоромъ времени, объ Алексѣѣ Петровичѣ и его "мериканкѣ", обо всемъ, кромѣ того дѣла, за которымъ они пришли -- такъ требуется крестьянскимъ приличіемъ. Но за чаемъ подошли и къ дѣлу -- дѣйствительно, гости были сватами, пришли по Настю.
   -- Оно словно бы и неловко маненько, потому постъ,-- сказалъ Кузьма,-- да ужъ дѣло такъ вышло. Потому онъ заѣхалъ домой всего на денекъ,-- на Мижгородскую ярманку ѣдетъ... Ежели, значитъ, сойдемся, такъ на обратномъ пути.... послѣ Успенья, скажемъ... честнымъ пиркомъ да за свадьбу, чтобы разъ-два и готово.-- они, москвичи-то, не очень любятъ деревенскую-то волынку тянуть. Старина-матушка выводиться нонѣ стала...
   -- Ну, какая тамъ старина!..-- Хватился!..-- засмѣялся Павелъ Костровъ.-- Теперь стариковъ никто и слушать-то не хочетъ... Да оно по новому-то, словно, и не хуже -- послободнѣе, словно, маненько...
   Между тѣмъ младшая дочь, Оленка, уже слетала въ сосѣднее Хороброво за старшимъ братомъ, Дмитріемъ, служившимъ тамъ конторщикомъ на заводѣ серповъ мужика-богатѣя и бывшаго въ домѣ головой. Старики, исполненные удивленья предъ ловкостью сына, щеголявшаго уже по большимъ праздникамъ въ крахмальныхъ манишкахъ, охотно уступили ему первое мѣсто въ домѣ. Онъ выстроилъ имъ хорошій домъ, держалъ дорогого жеребца, сшилъ Настенькѣ хорошее приданое,-- правда, для этого онъ залѣзъ по уши въ долги, но онъ ужъ тамъ знаетъ, какъ и что. И потому онъ толстый, бѣлорозовый,-- постоянно говорилъ о себѣ "мы".
   Онъ скоро явился и старики стушевались. Предлагаемая партія оказалась подходящей: женихъ служилъ приказчикомъ на большой парфюмерной фабрикѣ въ Москвѣ, получалъ пятьдесятъ рублей да говорили, что и изъ плѣна -- онъ былъ матросомъ во время японской войны и попалъ въ плѣнъ,-- привезъ порядочныя деньжонки. Откуда, какъ онъ, простой матросъ, добылъ ихъ тамъ, никто не зналъ,-- были бы деньги... Правда, говорили, что онъ попиваетъ, но кто теперь не пьетъ? Курица, и та пьетъ. Говорили, что во хмѣлю онъ не хорошъ,-- женится, остепенится. Говорили, что у него дурная болѣзнь была -- э-э! мало ли въ деревнѣ чего наболтаютъ!..
   Завязался дѣловой разговоръ. Поладили скоро.
   -- За кого?!.. За Мишку?!.-- ахнула Настя.-- Да вы очумѣли?!.. Пьяница, гнилой весь... Лучше удавиться!..
   И она ударилась въ слезы.
   -- Ничего, ничего...-- успокоилъ Дмитрій Евдокимовичъ сватовъ.-- Ничего, погодите...
   И, спокойно поднявшись, онъ неторопливо ушелъ на другую половину, гдѣ на-голосъ плакала Настя. Подойдя къ сестрѣ, онъ нѣкоторое время торжественно помолчалъ, глядя на нее своими сѣрыми, холодными глазами.
   -- Чего ты ревешь?-- медленно и спокойно проговорилъ онъ,-- Ду-ура!..
   -- Не пойду за Мишку!..-- рыдая, отвѣтила Настя.-- Пьяница, гнилой... Не пойду!..
   -- Пойдешь!..-- спокойно сказалъ Дмитрій Евдокимовичъ.-- Если не хочешь на-вѣкъ въ дѣвкахъ остаться, пойдешь!..
   Онъ сѣлъ рядомъ съ ней на лавку.
   -- Ну, слушай,-- холодно сказалъ онъ,-- Слушай и понимай. Тебѣ одёжи всякой нашили? Нашили. Но одёжѣ этой лежать нельзя -- годъ, другой, она вышла изъ моды и ты сама ее не надѣнешь. Что же, еще шить прикажете? Извините -- не можемъ!.. Сама знаешь, скольки долговъ. Ну?..
   Настя сразу какъ-то притихла -- Дмитрій Евдокимовичъ не любилъ попусту лясы точить и сразу пустилъ въ ходъ то оружіе, которое, онъ зналъ, сразу сломитъ всѣ преграды.
   -- Поняла?..-- вѣско спросилъ онъ.-- Ну, то-то... А что болтаютъ про него разное, такъ на чужой ротокъ не накинешь платокъ, матушка, всѣмъ милъ не будешь! Можетъ, за спиной-то и про насъ съ тобой не лучше говорятъ...
   -- Всѣ знаютъ, что онъ гнилой...-- тихо плача, сказала Настя.
   -- Пустяки!..-- отвѣчалъ рѣшительно Дмитрій Евдокимовичъ.-- Можетъ, оно и было что, ну, только нынче вылѣчиваютъ все первый сортъ. Да и не было ничего -- одна болтовня пустая! Дура ты, дура и есть!..-- Продолжалъ онъ, переходя совсѣмъ въ другой тонъ.-- Счастье само лѣзетъ ей въ руки, а она еще рыло воротитъ! Будешь жить въ Москвѣ, барыня-барыней,-- это не то, что здѣсь, гдѣ вставай спозаранку да гни спину-то весь день, а въ барышѣ -- шишъ съ постнымъ масломъ. А тамъ у тебя и циркъ и театръ, манежъ, и гулянья всякія... Ду-ура!..-- заключилъ онъ болѣе ласково.
   Настя совсѣмъ было затихла -- мало ли, въ самомъ дѣлѣ чего болтаютъ,-- но вдругъ ей вспомнился задумчивый обликъ "прогорѣлаго студента", и она опять тихо и горько заплакала.
   Дмитрій Евдокимовичъ всталъ и пошелъ на чистую половину къ сватамъ.
   -- Дѣвки!..-- со снисходительнымъ презрѣніемъ бросилъ онъ.-- Извѣстное дѣло, безъ слезъ никогда не обходится. Ну только все-таки какъ женихъ "съ естью", то тогда бы какъ-ни-какъ невѣсту потѣшить, подвеселить...
   -- За этимъ не постоимъ!..-- съ готовностью согласились сваты, довольные успѣхомъ своего предпріятія, въ которомъ они тоже немного сомнѣвались, благодаря тому, что за Мишкой прочно установилась репутація "гнилого".-- За этимъ дѣло не станетъ -- приказывайте!
   -- Мы не жадны,-- сказалъ Дмитрій Евдокимовичъ.-- Мы много не спросимъ... Ну, скажемъ, пусть бы онъ привезъ невѣстѣ съ ярмонки осенню {Т. е. осеннее пальто.} на шелку... ну... ну... и скажемъ, чтобы кольца обручальныя были золотыя. Не обидно это вамъ будетъ?...
   -- Что за обида? Со всѣмъ нашимъ удовольствіемъ!..
   -- А что на счетъ приданаго, такъ о томъ не сумлѣвайтесь, -- говоритъ Дмитрій Евдокимовичъ.-- Потому нашили всего... Въ два сундука не покладешь...
   Гости и не сумлѣвались, но все-таки попросили остановиться на этомъ предметѣ поподробнѣе, -- для порядка больше, вѣжливо поясняли они, потому какъ безъ этого тоже нельзя.
   Все оказалось въ порядкѣ -- одежи была гора. Однихъ блузокъ было восемнадцать.
   Ударили по рукамъ, и началось угощеніе.
   Дмитрій Евдокимовичъ, выбравъ удобную минутку, вышелъ на другую половину.
   -- Все еще нюнишь?-- сказалъ онъ сестрѣ.-- Обидѣли? А объ тебѣ тѣмъ часомъ хлопочутъ, стараются... Осенню на шелку я тебѣ выговорилъ и чтобы кольца были золотыя. Ну? Золотыхъ колецъ, матушка, ни у кого еще изъ Корчагина, кажись, не было. То-то вотъ и есть!.. А плакать пора бы и перестать -- надо бы и сватамъ показаться. Умойся-ка, принарядись и выходи...
   Угощеніе продолжалось.
   -- Наську пропили!-- послышался въ вечернемъ сумракѣ чей-то возбужденный крикъ.-- За Мишку аксиньинскаго усватали...
   -- Наську пропили!.. Наську пропили!..-- летало по деревнѣ изъ конца въ конецъ.
   Старики качали головами на необычное время сватанья, но когда узнали, что ему иначе нельзя, потому дѣла, замолчали; сопротивляться они не могли: старая вѣра деревни, они чувствовали, безвозвратно рухнула, а новой не было. Подруги завидовали счастью Насти -- москвичкой будетъ!-- но съ другой стороны высказывали и опасенія: а ну какъ, въ самдѣлѣ, Мишка гнилой -- бѣда!..
   По обычаю теперь надо бы роднымъ невѣсты ѣхать "глядѣть домъ" жениха, но всю эту "деревенскую обряду" -- "прокламацію", какъ выразился Павелъ Костровъ, москвичъ,-- рѣшили оставить. Но женихъ все-таки урвалъ денекъ отъ своихъ дѣловъ и на другой день пріѣхалъ повидаться съ невѣстой. Онъ привезъ ей въ подарокъ цѣлую массу всякихъ духовъ той фабрики, на которой служилъ, и съ полной готовностью подтвердилъ свое согласіе и на счетъ осенней на шелку, и на счетъ колецъ.
   -- Что это у нихъ какъ шумятъ?-- кивнувъ на домъ Насти, спросилъ только что возвратившійся изъ Рукава Николай, подвернувшагося парнишку.
   -- А Наську пропили...
   Точно что ударило въ грудь Николая, и онъ опустилъ голову.
   Изъ воротъ показалась разодѣтая, разрумянившаяся Настя,-- она провожала Мишку. Высокій, испитой парень съ прыщами на истасканномъ лицѣ, онъ былъ одѣтъ совсѣмъ бариномъ: въ крахмальной сорочкѣ при часахъ, въ щиблетахъ и съ тросточкой: на головѣ -- шелковый картузикъ "съ нахлюпкой".
   Повѣсивъ голову, Николай пошелъ прочь. Настя увидала его, и сердце ея заныло мучительной болью...
   

VI.

   Въ воскресенье послѣ обѣдни въ Рукавѣ попъ отслужилъ молебенъ о прекращеніи зажиновъ, и міръ постановилъ совершать въ этотъ день молебствіе ежегодно. Послѣ молебна Иванъ ушелъ въ Корчагино. Такъ какъ онъ зналъ, что онъ не очень желанный гость для стариковъ, то онъ вызвалъ Николая на улицу.
   -- Что ты, братъ, какой? Аль неможется?-- спросилъ онъ участливо, глядя на осунувшееся, какое-то сѣрое лицо Николая и на его потускнѣвшіе, отсутствующіе глаза.
   -- Нѣтъ, такъ что-то...-- тускло отвѣчалъ Николай.-- Душитъ меня здѣсь... уйду.
   Иванъ покачалъ головой.
   -- Ну, что жъ, пойдемъ, что ли, къ американцу-то?-- спросилъ онъ.
   -- Пойдемъ...-- отвѣчалъ Николай и, какъ будто, немного ожилъ.-- Разузнаемъ все и -- ай да!.. А потомъ -- со слабой улыбкой прибавилъ онъ,-- и тебя туда выпишу...
   Петръ Ивановичъ, надѣвъ бѣлый колпакъ и фартукъ, самолично готовилъ диковинный обѣдъ для дорогихъ гостей. Алексѣй Петровичъ, свѣже-выбритый, чистый, сидѣлъ въ парадной комнатѣ, въ мягкомъ креслѣ и внимательно читалъ "Labor and Capital", а Блэнчъ, окончивъ большую корреспонденцію въ свою газету, стенографически записывала что-то въ свою толстую тетрадь.
   Прифранченная Марѳа доложила Алексѣю Петровичу о посѣтителяхъ; онъ приказалъ звать. Гости вошли не безъ робости.
   Узнавъ Николая, Алексѣй Петровичъ поздоровался съ обоими за руки и указалъ на стулья. Гости сѣли на самый краешекъ у дверей. Алексѣй Петровичъ сѣлъ къ столу и, положивъ руку на свою книгу, ждалъ отъ гостей объясненія -- онъ видѣлъ, что они пришли не спроста.
   -- Вотъ, какъ вы объѣхали всю землю, вездѣ побывали,-- смущаясь и путаясь въ словахъ, сказалъ Николай, и въ мягкихъ глазахъ его видно было напряженіе мысли,-- мы вотъ и хотѣли поразспросить васъ, на счетъ то-есть того, какъ, то-есть, тамъ устроена жизнь... какъ живутъ люди... правильно или тоже неправильно, зря...
   Алексѣй Петровичъ внимательно посмотрѣлъ на него своими точно усталыми глазами.
   -- А что вы называете правильной жизнью и неправильной?-- спросилъ онъ.
   -- А правильной жизнью я называю такую жизнь...-- твердо отвѣчалъ Николай и его щеки слегка зарумянились... такую жизнь... ну, когда жизнь человѣку въ радость... когда онъ живетъ, дышитъ и радуется... и хочетъ еще больше жить... А неправильная, вотъ какъ у насъ -- сдѣлалъ онъ неопредѣленный широкій жестъ.-- Жизнь свалка, грызня, когда человѣку жить тошно, когда жизнь его душитъ.
   Вошла Блэнчъ, свѣжая, чистая. Поклонившись слегка крестьянамъ, она сѣла у окна, у граммофона, широкое жерло котораго точно насмѣшливо насторожилось и слушало.
   -- Не помѣшаю?-- спросила она мужа.
   -- Нисколько...-- отвѣчалъ онъ.-- Посидите, это для васъ будетъ интересно... Да, вотъ что...-- обратился онъ къ Николаю.-- Вотъ что... Такъ вы хотите знать, есть ли гдѣ правильная жизнь?
   Онъ помолчалъ немного, точно колеблясь, а потомъ тихо, но тяжело, точно огромнымъ молотомъ ударилъ, сказалъ:
   -- Правильной жизни нѣтъ нигдѣ.
   Николая опять точно что стукнуло въ грудь. Иванъ опустилъ глаза, и лицо его было такое, точно онъ внутренно молился о помощи.
   Николай вдругъ встрепенулся.
   -- Этого не можетъ быть,-- сказалъ онъ.-- Не можетъ быть, чтобы на всей землѣ...
   Алексѣй Петровичъ усмѣхнулся.
   -- Не можетъ быть...
   -- Ну, вотъ спросите мою жену...-- сказалъ Алексѣй Петровичъ и передалъ женѣ суть разговора.
   На красивомъ лицѣ Блэнчъ сперва отразилось недоумѣніе, потомъ любопытство.
   -- Вотъ я спросилъ ее: есть ли гдѣ правильная... такъ, какъ вы понимаете... жизнь... хоть гдѣ-нибудь...
   -- No!..-- отвѣтила американка.
   И оба поняли, что нѣтъ.
   -- Да какъ же такъ?..-- спроситъ Николай упавшимъ голосомъ.-- Куда же дѣться?
   -- А вотъ... позвольте сказать... читалъ я насчетъ Америки...-- тихо вмѣшался Иванъ.-- Такъ господа писатели очень восхваляютъ ихніе порядки -- куды супротивъ нашихъ!
   -- Это другой вопросъ, на него и другой отвѣтъ -- сказалъ Алексѣй Петровичъ.-- Вашъ товарищъ спрашиваетъ про жизнь, а не про порядки; я и отвѣчаю, что жизнь вездѣ одна, а порядки, пожалуй, и разные. Порядки тамъ, пожалуй, лучше, но суть жизни... какъ ее понимаетъ вашъ товарищъ... вездѣ одна, т. е. что правильной жизни нигдѣ нѣтъ...
   -- Вездѣ свалка, грызня?..-- сказалъ Николай.
   -- Вездѣ...-- отвѣчалъ Алексѣй Петровичъ и приподнялъ со стола свою книгу, на зловѣще-багровой, похожей на зарево огромнаго пожара, обложкѣ которой черными какъ отчаянье, какъ смерть буквами стояло: Labor and Capital.-- Вотъ, если бы вы могли прочесть эту книгу, вы сами убѣдились бы, что и тамъ эта, какъ вы говорите, грызня идетъ, и тамъ на землѣ стонъ стоитъ отъ раздавленныхъ жизнью. А зачѣмъ я это имъ говорю?-- спросилъ вдругъ себя Алексѣй Петровичъ, глядя на ихъ затуманившіяся лица, и тутъ же отвѣчалъ себѣ:-- а зачѣмъ сталъ бы я скрывать?
   -- А я этого не принимаю!..-- тихо, упрямо, послѣ небольшого молчанія сказалъ Николай.-- Отвергаю...
   -- То-есть?..
   -- Такъ, не принимаю...-- повторилъ Николай, точно отвѣчая не Алексѣю Петровичу, а кому-то другому, огромному и неотступному.-- Нѣту здѣсь, тамъ нѣту -- въ лѣса уйду...
   И вдругъ, точно зловѣщій предостерегающій перстъ, въ его памяти всталъ сѣрый, угрюмый мертвый столбъ съ чернымъ орломъ. Въ сердцѣ колыхнулась холоднымъ туманомъ тоска.
   А Алексѣй Петровичъ говорилъ:
   -- Вездѣ жизнь -- борьба... И тамъ, пожалуй, еще острѣе, еще больнѣе. И тамъ есть тысячи, милліоны безработныхъ, и тамъ гибнутъ безпріютные люди отъ голода и холода подъ милліонными мостами, вездѣ гибнутъ и задыхаются въ нищетѣ и непосильномъ трудѣ милліоны дѣтей, милліоны людей, вездѣ льется кровь, вездѣ полны остроги, публичные дома, воспитательные дома, кабаки, казармы, сумасшедшіе дома, вездѣ строятся все новыя и новыя тюрьмы, новые и новые броненосцы, подводныя лодки, воздушные корабли...
   -- Вездѣ, значитъ, человѣку петля...-- сказалъ Николай.-- И человѣкъ терпитъ?
   Алексѣй Петровичъ пожалъ плечами.
   -- Есть, что не терпятъ...-- сказалъ онъ.-- Но... не всѣ вѣрятъ въ побѣду... Такъ всегда было...
   Николай быстро всталъ.
   -- Такъ чѣмъ же вы живете?..-- спросилъ онъ.-- Чѣмъ?.. Какъ?.. Зачѣмъ книжки такія читаете?
   Алексѣй Петровичъ точно замкнулся.
   -- Живемъ, какъ всѣ, не мудрствуя...-- сказалъ онъ сухо.-- А книжки читаемъ -- что жъ, это интересно...
   Онъ какъ-то передохнулъ.
   -- Не нами это началось, не нами и кончится...-- сказалъ онъ.-- Никто меня не спрашивалъ, хочу ли я жить въ этомъ мірѣ, а разъ это такъ, то ни за что я и отвѣтственности на себя не беру. Да... А тамъ... отзвонилъ и съ колокольни долой...
   -- Это петля...-- тихо сказалъ Николай.
   Блэнчъ, слѣдившая за игрой возбужденнаго лица Николая и за грустно-покорнымъ лицомъ Ивана, спросила мужа, о чемъ идетъ рѣчь. Онъ коротко передалъ ей содержаніе разговора. По лицу ея было видно, что старается запомнить слышанное.
   -- Ну, значитъ пойдемъ...-- сказалъ Иванъ, подымаясь.-- Извините, что обезпокоили...
   -- Ничего, ничего... заходите опять когда...-- отозвался Алексѣй Петровичъ.-- Я радъ познакомиться съ земляками поближе. И жена вотъ тоже интересуется вами. Заходите...
   Они ушли.
   Николай съ остановившимися глазами пошелъ куда-то.
   -- Куда ты?..-- сказалъ Иванъ, но Николай ничего не отвѣтилъ.
   Иванъ махнулъ рукой и пошелъ домой. Онъ чувствовалъ еще острѣе, что все, что ему остается, это отойти еще дальше отъ людей, молчать и терпѣть.
   -- Странные, непонятные вы люди!..-- уходя къ себѣ, сказала Блэнчъ задумавшемуся о чемъ-то мужу.
   Она присѣла къ столу и быстро стенографически іероглифами зачертила въ свою тетрадь:
   "Немножко сумасшедшіе всѣ... Они непремѣнно хотятъ абсолютнаго, невозможнаго... И въ этомъ ихъ слабость. Или сила?..".
   -- Баринъ, васъ урядникъ спрашиваетъ,-- высунувъ въ дверь голову, сказала разрумянившаяся у плиты Марѳа.
   -- Гдѣ онъ?
   -- Въ передней дожидается.
   Алексѣй Петровичъ вышелъ къ уряднику, бравому кавалеру съ нѣсколькими медалями и двумя Георгіями за послѣднюю войну и необыкновенно закрученными усами. Урядникъ извинился, что осмѣливается безпокоить, и попросилъ для прописки бумаги.
   -- Потому съ насъ тоже взыскиваютъ,-- пояснилъ онъ.-- Времена нынче строгія...
   Алексѣй Петровичъ далъ паспорта, и тотъ, еще разъ повинившись, ушелъ къ старостѣ.
   -- А что разговоровъ никакихъ эдакихъ мериканцы то ваши не заводятъ?...-- спросилъ онъ.
   -- Нѣтъ, ничего... отвѣчалъ староста,-- Народъ сурьезный...
   -- То-то, смотри у меня въ оба!.. А этотъ... какъ его?.. прогорѣлый-то студентъ вашъ что? Не болтаетъ о начальствѣ тамъ али еще что?...
   -- Нѣтъ... Онъ болѣе того насъ обличаетъ...-- засмѣялся староста,-- Такъ не знамо что болтаетъ... Съ большой дурью парень...
   

VII.

   Ребята возвращались съ Ненды, накупавшись до дрожи, до синевы. Жара стояла страшная; лѣнь было пошевелиться. И ребята разлеглись подъ навѣсомъ овина старосты, на кучѣ сухой прошлогодней соломы.
   -- Васькъ, а Васькъ, разскажи сказку!..-- лѣниво сказалъ коренастый Сережка, жмуря свои слезящіеся, больные глаза.
   -- Разскажи имъ про трехъ воровъ!...-- засмѣялся Николка блѣдный, рябой, какъ наперстокъ.-- Во-о, братцы, сказала-то!... Намъ съ Васькой пастухъ Купріянычъ разсказывалъ...
   -- Разскажи Васька...
   Васька, паренекъ лѣтъ двѣнадцати, съ бѣлой, вихрястой головой, загорѣлый и ловкій, легъ на спину и, глядя въ сверкающую бездну неба, сказалъ:
   -- Ну, слушайте... Только чуръ, не сбивать!..
   Онъ помолчалъ немного и началъ:
   "Жили-были три вора: два Московскихъ, одинъ деревенскій. И деревенскій воръ дѣлился своей покражей съ московскими, а московскіе съ деревенскимъ. А потомъ деревенскій пересталъ посылать имъ ворованное. Пріѣхали они оба къ нему.
   -- Что ты, такой-сякой, сынъ Петрушка, не посылаешь намъ ничего?-- спрашиваютъ.
   -- А то, что старъ я сталъ,-- говоритъ,-- ловкости ужъ нѣту, попадаюсь...
   Повелъ онъ ихъ въ трактиръ, угостилъ, какъ слѣдуетъ обѣщалъ стараться, посылать. Они уѣхали...
   И опять не сталъ онъ имъ посылать ничего. Они опять къ нему. Пронюхалъ онъ какъ то, что опять его пріятели ѣдутъ"...
   -- Идетъ кто-то...-- тихонько сказалъ Петька, смуглый мальченка съ крошечными и дикими, какъ у звѣренка, глазками.
   Ребята прислушались.
   -- Никого нѣтъ...-- сказалъ Николка.
   -- А ты не перебивай, сопливый чертенокъ...-- сердито сказалъ Васька.-- А то разсказывать не буду...
   Онъ послушалъ -- никого нѣтъ.
   Но ребята ошиблись: къ овину подошелъ и легъ въ густую траву Николай. Онъ чувствовалъ, что все кончилось. Мелькнулъ образъ Насти -- сердце отозвалось тихою болью. И опять все потонуло въ черной бездорожной мглѣ.
   -- Да, бишь, на чемъ я остановился?..-- сказалъ Васютка.--..."Да! Пронюхалъ это Петрушка, что опять его пріятели ѣдутъ, поймалъ двухъ воронъ, одну дома спряталъ, а другую съ собой въ поле на работу взялъ. И наказалъ старухѣ, чтобы та, въ случаѣ гости пріѣдутъ, посылала бы ихъ къ нему-въ поле, а сама готовила бы пиръ горой. И уѣхалъ бороновать.
   Пріѣхали воры сердиты-пресердиты. Старуха, какъ велѣлъ ей Петрушка, послала ихъ въ поле, а сама на столъ стала сбирать, вина всякаго наставила, самоваръ развела.
   Приходятъ тѣ въ поле. Видятъ, Петрушка боронуетъ, а около него по пашнѣ ворона прыгаетъ. Стали москвичи ругаться, а потомъ спрашиваютъ, что это у тебя, дескать, за ворона.
   -- А это такъ, для домашняго обиходу...-- говоритъ Петрушка.-- Вотъ наработаюсь, пошлю ее домой, а она всего и наготовитъ мнѣ, ѣды всякой, вина...
   Удивились воры.
   -- А ну,-- говорятъ -- пошли ка ее!..
   Петрушка развязалъ воронѣ крылья, та каррр... и полетѣла къ деревнѣ, гдѣ у нея на ветлѣ гнѣздо было, а воры пошли всѣ трое къ дому. Приходятъ -- на столѣ всего столько наставлено, ажно слюни текутъ, а по избѣ, глядь ворона прыгаетъ, другая-то, что Петрушка дома оставилъ.
   Сѣли всѣ за столъ, нажралить всего, напились допьяну.
   -- Продай да продай намъ ворону!..-- пристали москвичи къ Петрушкѣ.
   Тотъ-то для виду поломался, а потомъ согласился и продалъ имъ ворону за три тысячи рублей"...
   Ребята засмѣялись... Николай, слышавшій все, приподнялся. Ему казалось, что со всѣхъ сторонъ къ нему подползаютъ какіе-то тысячеглазые гады, противные, страшные липкіе... Бѣжать, уйти... Но куда?
   "...Разсердились воры, что Петрушка ихъ съ вороной обманулъ...-- слышался изъ-за овина дѣтскій голосъ.-- Пойдемъ къ нему, говорятъ, раздѣлаемся съ нимъ, какъ слѣдуетъ... А Петрушкино сердце чуетъ ужъ, что не сегодня-завтра милъ-други пожалуютъ. Вотъ зарѣзалъ онъ теленка, вынулъ изъ него пузырь, налилъ въ него телячьей крови и велѣлъ женѣ подъ бокъ себѣ подвязать его,-- пріѣдутъ, дескать, москвичи, стану я тебя заставлять самоваръ ставить, а ты не ставь, я тебя побью -- ты все не ставь; тогда я, дескать, тебя ножомъ въ пузырь ударю, а ты, дескать, въ родѣ какъ умри, а какъ насѣку я тебя прутикомъ, ты, дескать, вставай и самоваръ ставь...
   Вотъ пріѣхали гости, ругаются на чемъ свѣтъ стоитъ: обманулъ ты насъ, сукинъ сынъ, Петрушка, съ вороной!..
   -- Да какъ вы дѣлали-то?-- спрашивалъ Петрушка.
   Тѣ разсказываютъ: какъ подъѣзжали, дескать, къ Москвѣ, такъ и пустили, чтобы дома скорѣе угощенье готовила.
   -- Ахъ вы, дурьи головы!...-- говоритъ Петрушка.-- Надо было домъ ей для перваго раза показать, она бы и знала, куда летѣть. Въ Москвѣ домовъ много -- какъ она узнаетъ, который вашъ?...
   Видятъ москвичи, что сами опростоволосились, да дѣлать ужъ нечего. А Петрушка велитъ женѣ самоваръ ставить про гостей. Та давай ругаться: стану я про васъ, шатуновъ, хлопотать. Петрушка ей въ ухо -- та еще пуще ругаться. Схватилъ Петрушка ножикъ да какъ ей въ бокъ пыхнетъ -- та ой-ой-ой... и на полъ, ляжитъ вся въ крови, совсѣмъ какъ мертвая. Гости перепугались, потому въ острогъ заберутъ.
   -- Ничего,-- говоритъ Петрушка.-- Вотъ я ее...
   Взялъ онъ съ печи прутикъ и легонько стегнулъ жену три раза. Та вскочила. Ласковая такая стала, привѣтливая, и ну съ самоваромъ скорѣе хлопотать. А гости дивятся: что это у тебя за прутикъ за такой?
   -- А это,-- говоритъ Петрушка,-- живилка: какого хошь мертвеца сразу подымаетъ...
   Пристали опять воры: продай да продай. Опять поломался для виду Петрушка, а потомъ согласился и продалъ прутъ москвичамъ за тысячу восемьсотъ рублей. Стали воры пить да гулять, а потомъ гости въ Москву поѣхали, пьяные-распьяные... Пріѣзжаютъ въ Москву ужъ за полночь, куражатся.
   -- Пойдемъ ко мнѣ чай пить,-- говоритъ одинъ.
   Пошли. Жена давай ихъ ругать; пьяницы, полунощники!..
   -- Ставь самоваръ!..-- кричитъ мужъ.
   Та еще пуще ругаться. Кы-ыкъ онъ ее въ бокъ ножомъ полыхнетъ, кы-ыкъ кровь..."
   Изъ-за овина вдругъ стала дикая, взлохмаченная фигура съ блѣднымъ лицомъ и странными глазами. Ребята остолбенѣли. Николай поглядѣлъ на нихъ мутнымъ взглядомъ вышелъ на улицу. У колодца онъ столкнулся съ Настей Настя испугалась, застыдилась, хотѣла что-то сказать -- по глазамъ было видно, что-то ласковое и жалкое,-- но вдругъ губы ея задрожали, и изъ глазъ брызнули слезы...
   Николай пошелъ дальше, вошелъ зачѣмъ-то къ себѣ на дворъ, гдѣ съ хриплымъ лаемъ металась въ темнотѣ, гремя цѣпью, мохнатая злая собака съ зелеными глазами; онъ хотѣлъ-было войти въ домъ, но, постоявъ у двери, повернулся и поплелся безъ цѣли въ садъ.
   Умирающія яблони поднимали въ солнечное небо свои черныя, судорожно-искривленныя вѣтви. Путаясь ногами въ высокой травѣ, Николай, самъ не зная, зачѣмъ, дошелъ до гумна. Вотъ сѣрыя, заросшія бурьяномъ развалины овина, вотъ черная среди яркой, сочной зелени, жуткая дыра обвалившагося колодца.
   Николай подошелъ къ колодцу, постоялъ. Со стороны казалось, что онъ соображаетъ что-то, но на самомъ дѣлѣ, онъ ничего не соображалъ -- онъ только хотѣлъ уйти куда-нибудь, хотѣлъ, чтобъ все кончилось.
   И внизъ головой онъ бросился въ черную дыру...
   Глухо плеснула вода въ черной глубинѣ, оборвался истлѣвшій въ труху срубъ, зашуршала, осыпаясь, земля. Колодецъ завалился...

Ив. Наживинъ.

"Современникъ", No 4, 1912

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru