Наживин Иван Федорович
В курьерском поезде

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Иван Наживин

В курьерском поезде

   Теплая, темная, ароматная южная ночь...
   Вырвавшись из мрака, к ярко освещенному дебаркадеру вокзала Монте-Карло, гремя и сверкая, подлетел, как страшное чудовище, курьерский поезд. Из залы первого класса быстро вышла группа запоздавших игроков, -- было уже за полночь, -- и едва успела войти в вагон, как поезд оторвался от перрона и, загремев вновь, скрылся во мраке, полном благоухания роз и цветущего апельсина.
   Новые пассажиры с удивлением увидали в углу купе, на красном бархатном диване молодую, очень бедно одетую девушку. На ней была дешевая, белая блузка, выцветшая заплатанная юбка, из-под которой виднелись ноги, обутые в толстые, белые чулки и грубые деревенские башмаки; голову ее покрывал черный вязаный, сбившийся на сторону, платок. И этот костюм, и эти мозолистые руки, и это исхудалое лицо, все говорило, что то была или работница в виноградниках и фруктовых садах или поденщица. Присутствие ее в train de luxe, т. e., в самом дорогом поезде, показалось очень странным двум дамам и их спутникам, севшим в Монте-Карло. Дамы, проходя мимо нее, чуть подобрали юбки, как бы боясь запачкаться, и прошли в противоположный угол купе. Они тотчас же и забыли бы ее, если б их внимание не было остановлено выражением ее лица, всей ее фигуры. Девушка сидела неподвижно, как изваяние, уставив прямо перед собой тяжелый, точно каменный взгляд. Это была не задумчивость, а глубокий столбняк, какой бывает только после сильного потрясения.
   Новые пассажиры внимательно посмотрели на нее, но она совсем не заметила их присутствия. Они обменялись между собой недоумевающим взглядом и чуть заметно пожали плечами.
   -- Ну, что мы будем делать завтра? -- зевая, спросил лорд Бимсфильд, разваливаясь на диване.
   -- Я -- опять сюда... -- быстро ответила молодая красавица в дорогом вечернем туалете, сверкающем бриллиантами. -- Я хочу непременно отыграться...
   Эта была содержанка Бимсфильда, бывшая танцовщица парижской оперы, M-lle Бланш Сэрвэ.
   -- Ты сколько посеяла сегодня? -- спросила ее подруга, хорошенькая, живая и миниатюрная m-lle Габриэль де-ля-Тур, тоже бывшая танцовщица, находившаяся теперь "не у дел"; ее только что покинул один русский князь с громкой фамилией.
   -- Все, что взяла... -- отвечала Бланш.
   -- Всю тысячу?
   -- До последнего сантима...
   -- Если ты хочешь еще проигрываться, -- проговорил Бимсфильд, -- ты, конечно, можешь... Только предупреждаю: ни завтра, ни после завтра я сюда ехать не намерен...
   -- Это еще почему? -- удивилась m-lle Габриэль, приподняв брови от изумления.
   -- А потому что надоело... -- отвечал лорд и опять зевнул. -- И, кроме того, довольно: в эти две недели я проиграл сто восемьдесят тысяч...
   -- Great Scott!.. -- воскликнул m-r Смит, молодой американский миллионер. -- И он еще дуется!.. Я в прошлый сезон, в два последние вечера только, спустил триста тысяч...
   -- Тут не в тысячах дело, а в том, что надоело... -- небрежно повторил англичанин, доставая сигару.
   -- Ну, а я поеду... Я хочу отыграться... -- сказала его подруга.
   -- Дело твое...
   -- Что же, вы не боитесь пустить ее одну? -- засмеялся Смит.
   Вместо ответа, лорд только пожал плечами и на его сытом, усталом лице появилась легкая улыбка равнодушия и скептицизма: он был выше этого.
   -- Он у меня не ревнив... -- заметила Бланш, и обе женщины засмеялись, как бы желая сказать этим смехом, что ревнив или не ревнив, результат будет один.
   -- Так, если вы не хотите больше сюда, поедемте на моей яхте куда-нибудь... -- предложил Смит.
   -- А она где у вас?
   -- В Каннах... Я могу сейчас же телеграфировать с вокзала и она к утру будет в Сан-Ремо...
   -- Куда же мы поедем? -- лениво спросил лорд. -- Мне эта Ривьера страшно надоела...
   -- Поедем на Корсику...
   -- И меня возьмите!.. -- воскликнула Габриэль, имевшая виды на молодого миллионера.
   -- Конечно... -- отвечал тот. -- Идет?..
   -- Пожалуй... -- проговорил лорд.
   -- All right... Значит, сейчас телеграфирую. Яхта у меня в порядке, совсем готова, хоть на северный полюс... Повар -- чудный.
   Габриэль в восхищении захлопала своими крошечными ручонками, до ногтей -- по новой моде -- усыпанными драгоценными камнями.
   -- Тогда и я с вами... -- сказала Бланш, глаза которой заблестели при мысли об интересной прогулке.
   -- Ура!.. -- воскликнул миллионер.
   -- Только, пожалуйста, не зовите никого больше... -- попросил Бимсфильд.
   -- Конечно, никого...
   Женщины почему-то рассмеялись...
   Вдруг из угла вагона послышался сдержанный плач... Молодая работница откинулась на подушку дивана и, закрыв лицо руками, рыдала; все тело ее вздрагивало от этих рыданий, в которых звучала боль глубоко раненой души. Все в невольном порыве сострадания быстро приблизились к ней.
   -- Что с вами? Что с вами? Вы больны? -- послышались торопливые вопросы, но девушка только зарыдала еще сильнее, не в силах произнести ни слова.
   Оживленье сразу слетело с лиц четырех путешественников; им было как-то неловко и в то же время досадно на этот взрыв горя, нарушивший их покой; они так устали, проведя весь день за рулеткой... А тут эти слезы...
   -- Да что же с вами? Вы больны? -- нетерпеливо повторяли они, глядя на бьющуюся в душевной агонии девушку.
   -- O, poverina, poverina!.. -- воскликнула она голосом, полным глубокого страдания, и рыданья с удвоенной силой вырвались из ее груди, волновавшейся под черной вязаной косынкой.
   Всем стало еще более неловко. Все чувствовали себя как будто виноватыми в чем-то и это чувство тяготило их. Нужно же было попасть непременно в это купе, -- весь поезд, вероятно, пустой. В душах женщин тем не менее опять шевельнулось сострадание...
   -- О чем вы плачете?.. Может быть, вам помочь можно? -- повторяли они. -- Ну, скажите же, что с вами?..
   Итальянка сделала над собой усилие и отняла платок, весь мокрый, от своего искаженного страданием молодого лица с парой больших лучистых глаз, похожих теперь на глаза смертельно раненого оленя: столько было в глубине их жгучей боли, слез, страстного протеста против какой-то ненужной жестокости жизни... Она посмотрела сквозь слезы на эти чужие лица, склонившиеся над ней, прочла на них все тот же вопрос.
   -- Письмо... получила... Мать у... умирает... -- точно задыхаясь, порывисто проговорила она и опять разрыдалась.
   Ее никто не понял, так как итальянский диалект, на котором она говорила, был незнаком им всем; по звуку ее голоса они отгадали лишь, что с ней случилось какое-то большое несчастье.
   Она рыдала, а они молча, неподвижно сидели рядом с ней. Ни о яхте, ни о рулетке, ни о Корсике говорить им уже не хотелось, -- им хотелось лишь поскорее уйти отсюда, так как вид этой рыдающей женщины расстраивал их, тем более, что они не знали, какое горе постигло ее, как ей помочь...
   А она все рыдала, все рыдала... ее горе просилось наружу из наболевшей души, ей хотелось рассказать о нем всем, чтобы все знали, как несправедливо с ней поступают, отнимая у нее мать; ей хотелось, быть может, услышать несколько слов утешения, сочувствия, тех добрых слов, которые ласкают так сладко больную душу, заставляют обильнее течь слезы, кипящие в сердце, и тем облегчают его. И вот, сквозь рыданья, прерывающимся голосом, она заговорила торопливо, горячо, негодующим тоном:
   -- О, poverina, poverina!.. Умирает!.. И доктор мне еще тогда сказал, что, если еще раз эта болезнь придет, все кончено... Ну и пришла... Что же теперь делать мне, о, Santa Madonna? Бедная мама, бедная!.. И застану ли я ее в живых?.. Сегодня на работе... я в виноградниках работаю... приходит хозяин с письмом... У тебя, говорит, Сантуцца, мать умирает... Хочет, говорит, чтобы ты ехала скорее... Так у меня ноги и подкосились... Бросилась я домой, собрала пожитки, бегу на вокзал... А уж вечер... Спрашиваю о поезде... Только, говорят, вот этот остался, treno di lusso... Надо ждать до завтра... А? Что тут делать?
   И она обвела взглядом по их лицам, точно призывая их в свидетели этой новой несправедливости, точно обвиняя их... Они не понимали ни слова из того, что она говорила, и им было чрезвычайно неловко: оставаться равнодушными слушателями нельзя, потому что, очевидно, она искала у них сочувствия; выражать же это сочувствие, не зная даже чему, тоже было невозможно. Но девушка, вся охваченная своим горем, не замечала неестественности их молчания, их чувства стеснения, неловкости, написанного на лицах.
   -- Ждать до завтра!.. Каково? -- горячо продолжала она, все всхлипывая. -- А если мама умрет, и мы не увидим друг друга, -- тогда что? Ждать! Вам хорошо разговаривать-то... Нет, говорю, я ждать не могу, давайте мне билет, я с этим поеду... "Куда вам?" -- говорят... "В Пистойю", -- говорю. Этот поезд идет только до Генуи, а там вам надо пересаживаться". Все равно, говорю, давайте до Генуи... Извольте, говорят, двадцать восемь франков!.. Как, говорю, двадцать восемь? Да у меня всех только тридцать один!.. Как же я от Генуи-то поеду? Ведь, до Пистойи там еще столько же... Да, может, и у мамы-то дома нет ничего, как я похороню ее? Ну?.. Мы, говорят, ничего не можем... А я могу? Ну?.. А я могу, спрашиваю я вас?..
   Она уже не плакала, вся охваченная негодованием на тех людей, которые не могли взять с нее дешевле за проезд к умирающей матери. Лицо ее раскраснелось, глаза горели; она оживленно жестикулировала.
   -- Не может!.. Каково?.. Я за эти двадцать восемь франков почти месяц работаю, от зари до зари, а им отдай их только, чтобы посидеть три часа в их поезде!.. Я ведь не синьора, я не прогуливаться еду, а к матери... Вот оно письмо-то... К матери... Не можем и не можем, говорят, ждите до утра, тогда поедете в третьем классе, это дешевле... А если мать умрет? Жмут плечами, молчат... Что это люди, по-вашему, а? Думают они о Боге-то? Или они думают, что Он не видит их?.. Ну, думаю, хорошо же, берите двадцать восемь франков, авось, меня Бог не оставит... Ну и поехала... От Генуи опять двенадцать франков, а у меня всего только два... Что буду я делать там, как поеду дальше?.. А там мама, может быть, умирает, poverina, зовет меня... Одна я у нее... О, Santissima Madonna, и что я буду делать только?.. Уж лучше было бы подождать до утра!..
   Она замолчала, погрузившись в раздумье... ее спутники тоже молчали, испытывая все то же чувство неловкости, подавленности...
   -- Я ничего не понимаю... -- пожимая плечами, сказал Смит.
   -- Может быть, ей денег нужно дать?.. -- вопросительно проговорила красавица Бланш.
   -- Неловко... -- отозвалась ее подруга. -- У нее, может быть, умер кто-нибудь, а ты с деньгами...
   -- Она, кажется, очень бедная...
   -- Все-таки неловко... Деньги не утешат... Может быть, у нее отец умер или мать...
   -- А, может быть, любовник... -- проговорил Бимсфильд.
   Женщины внимательно поглядели на нее.
   -- А она хорошенькая... -- заметила Бланш.
   Мужчины, в свою очередь, пристальнее вгляделись в лицо итальянки и согласились с мнением Бланш.
   А Сантуцца в тысячный раз думала о том, что она будет делать в Генуе. Она раскаивалась теперь в своей горячности. Нужно было быть рассудительнее, подождать до утра. Но мама-то как же?.. О, Santa Madonna, Santa Madonna!.. -- глубоко вздыхала она, и тихие, крупные слезы катились одна за другой по ее молодому лицу и, падая на бархат дивана, оставляли на нем темно-красные, точно кровавые, следы.
   Девушке и в голову не приходило прямо обратиться к этим господам с просьбой о помощи. И, когда она рассказывала им о своих денежных затруднениях, у нее и мысли не было, что они ей помогут выйти из этих затруднений; она говорила об этом лишь потому, что не могла не говорить, потому что это слишком глубоко волновало ее, возмущало; будь на их месте, такие же нищие, как она сама, она так же рассказала бы им о своем горе. Она слишком хорошо знала жизнь и людей, -- бедность была ее учителем, -- чтоб ожидать от кого-нибудь даровой подачки. Чтобы заработать сорок франков в месяц, она должна была работать, не разгибая спины, в виноградниках и садах, под палящим солнцем. Никто никогда не дал ей даром чего-нибудь... Как ее хозяин на виноградниках, как тот господин на станции, взявший с нее двадцать восемь франков, как все... Для того, чтобы получить что-нибудь от этих господ, нужно сделать сперва что-нибудь для них, -- растить для них виноград, делать вино, быть горничной, лакеем, поваром, прачкой.
   Если в минуту острого отчаяния она и решилась взять билет на этот дорогой поезд, истратив на это все свои деньги, то надеялась она не на этих господ, ни на всяких других господ, ни на кого в частности, -- это была надежда смутная, неопределенная, но тем не менее уверенная. Помощь должна была откуда-то прийти к ней, хотя бы для этого потребовалось чудо, вмешательство самой мадонны. Она никак не могла допустить, чтобы небо или люди могли не помочь ей, могли оставить ее так, одну, без средств, в чужом городе, вдали от умирающей матери.
   Теперь же, когда первое возбуждение прошло, ее душу охватила глубокая тревога: как она выберется из Генуи?
   И она безмолвно и горячо молилась мадонне, чтоб она помогла ей как-нибудь, чтоб она сохранила жизнь матери до ее возвращения... Но даже и молитва не утишала ее тревоги.
   -- Что я буду делать там? Что я буду делать? -- повторяла девушка и сердце ее сжималось в безысходной тоске.
   Те, другие, молчали, глядя в окно на блещущее в свете луны, переливающееся серебром море, на мириады бриллиантовых миров в глубине кроткого и тихого неба, на темные, полные благоухания, рощи, несущиеся мимо окон, на изящные виллочки, разбросанные там и сям, по берегу, среди зелени, и спящие теперь в тишине теплой ночи...
   Послышался короткий свисток паровоза и поезд замедлил ход.
   -- Что это, С.-Ремо?
   -- Да, приехали...
   -- По-моему, ей нужно бы дать что-нибудь... -- медленно, думая, проговорила Бланш.
   -- Какая ты... грубая!.. -- искренно возмутилась Габриэль. -- Что, если б у тебя умер отец или мать и тебе кто-нибудь предложил бы в утешение деньги, тебе понравилось бы?
   -- Вероятно... -- отвечал Вимсфильд.
   Все усмехнулись.
   Поезд остановился у освещенной, но пустынной, благодаря позднему часу, станции Сан-Ремо. Компания поднялась с своих мест.
   -- Courage!.. -- ласково проговорила Габриэль, проходя мимо плачущей итальянки, и потрепала ее по плечу своей крошечной, затянутой в белую лайку, рукой. -- Courage!..
   Та подняла на нее недоумевающий взгляд своих больших заплаканных глаз и, увидев на лице маленькой женщины ласковую, ободряющую улыбку, прошептала тихое "grazie, signora!" и опять заплакала...
   -- Partenza! -- звонко крикнул где-то в темноте кондуктор.
   -- Pronti! -- ответил другой, ближе.
   Чрез минуту поезд вновь скрылся в ароматной темноте весенней ночи, унося с собой плачущую Сантуццу.
   Компания осталась несколько минут на платформе, дожидаясь Смита, который пошел отправить срочную телеграмму командиру своей "Америки", чтобы к восьми часам яхта была в гавани С.-Ремо.
   У подъезда вокзала их ждала великолепная коляска Бланш, запряженная парой чудных вороных лошадей, -- последний подарок Бимсфильда. Красивый, рослый лакей, в ливрее с серебряными пуговицами, почтительно помог им сесть в экипаж и быстро вскочил на козлы, рядом с таким же ливрейным кучером. Лошади легко подхватили коляску и ровной, красивой рысью побежали по блестящей в свете луны каменистой дороге, туда, на вершину зеленого холма, где среди пальм, лавров, цветущих магнолий, олеандров и бесчисленных роз, стояла вся белая, воздушная, изящная вилла "Blanche".
   Пока компания ужинала в роскошной, залитой электрическим светом столовой, курьерский поезд все летел к Генуе...
   Утром, ровно в восемь часов, беленькая, изящная яхта вошла в порт Сан-Ремо. Чрез полчаса она уже вновь вышла в море и скоро скрылась в голубом тумане дали.
   А Сантуцца, пропустившая уже три поезда, как потерянная, с сухими воспаленными глазами, с сердцем, охваченным невыразимой, холодной тоской, ходила по улицам пустынного, мертвого города, изредка робко обращаясь за помощью к прохожим. Она уже набрала два франка, что с оставшимися двумя составляло четыре; на покупку билета нужно было еще восемь... Она ничего не ела, чтобы скорее собрать нужные деньги, и от голоду у нее кружилась голова, в ушах шумело и в глазах ходили радужные круги...

--------------------------------------------------------

   Источник текста: Сборник рассказов "Пред рассветом", 1902 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru