Назарьев Александр Петрович
Несчастный Никанор, или Приключение из жизни российского дворянина Н

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Александр Петрович Назарьев.

(1725 -- 1791 гг.).

Несчастный Никанор, или Приключение из жизни российского дворянина Н.

Часть 1.

   Никанор, лишившись своего благополучия, жил года с четыре в отдаленном от столицы городе, в доме некоторого добродетельного человека, который содержал его из одного только человеколюбия.
   Искание ж Никанорово во всех того города жителях и дворянах составило ему в том месте весьма спокойную жизнь, так что нередко он выговаривал: "Теперь-то я нахожу себя благополучным, когда далече от благополучия моего я сам отдалился; теперь считаю я себя богатым, когда всего моего имения я без остатку лишился; теперь я признаю себя счастливым, когда все мои злоключения и печали удары свои на мне уже совершили; теперь могу назвать остатки дней моих, препровождаемые в здешнем городе, златым я веком, когда ни о чем уж больше попечения не имею; теперь ничто меня не беспокоит и ничто не трогает".
   Никанор тихим своим со всеми людьми обхождением так любим во всех знатных домах того города сделался, что всякой дом и во всякое время открыт был ему как собственно живущему в своем доме.
   Благородные женщины и девицы того города так его принимали, как будто бы своего ближнего, но притом недостаточного родственника, и всякая старалась чем-нибудь по бедности его наградить; и столько много они его любили, что всегда желали иметь его при себе в своей компании.
   Никанор все силы свои употреблял служить им со всяким усердием и почитанием. Он оказывал им следующие услуги: играл с ними в маленькую игру для препровождения времени -- в кадриль и в ломбер (виды карточной игры. При игре в ломбер двое играют против третьего. Эта игра возникла в XIV в. в Испании, в России была особенно популярна при Екатерине II. Слово "кадриль" зафиксировано в двух значениях: 1) танец, состоящий из четырех номеров или пьес, исполнялся четырьмя парами; 2) отряд всадников, делившихся на 4 группы, участвовавших в карусели или турнире. Очевидно, здесь: кадриль -- игра, в которой участвуют 4 человека); между тем употреблял всякие пристойные шутки, пел и сочинял песни; также сочинял оды и всякие увеселительные стишки, смотрел им на руки, будто бы учен он был хиромантии, и в издевках обнадеживал (то есть говорил с шутками, остротами) каждую из них особливым благополучием; сказывал им сказки и истории, на святках производил с ними всякие игры и гадания, в маскарадах одевался в женское платье; словом сказать, все то делал, что в угодность им служило.
   Некогда ж случилось ему сказывать ввечеру сказки одной знатной в том городе госпоже. Она была старушка доброго нраву и весьма Никанора любила, притом же была ко всяким вещам любопытна; просила она Никанора, чтоб по окончании начатой им сказки рассказал он ей о себе историю, по каким обстоятельствам дошел он до такой бедности и какие во всю жизнь его с начала приключились причины (причина здесь -- то, что случилось, причинилось).
   Никанор, чувствуя много к себе от той старушки милости, не мог от того отговориться, принужден был ей начать рассказывать свою историю следующим образом, именовав ту знатную старушку княгиней.
   "Ваше сиятельство, милостивая государыня! Продолжаемые вашего сиятельства ко мне высокие милости, которые я по смерть свою забыть не должен, принудили меня открыть вашему сиятельству все мои несчастливые и счастливые приключении, которых я никому еще обстоятельно по сие время не объявлял; но только простительно ль мне будет то, что в молодых моих летах чинил я от невоздержания и резвости моей какие пороки, и если не буду я их утаивать в настоящей моей истории, приключившейся во весь мой протекающий век, то не могу ль я чрез то ваше сиятельство обеспокоить, когда все те мои молодые шалости объяснять я стану"?
   Старушка та, живучи смолоду в светской жизни, нередко и сама страстями заражена бывала, приказала ему все изъяснять свои приключении, и худые и добрые, без изъятия; он по повелению ее начал ей рассказывать следующее.
   

Никанор начал сказывать свою историю.

Вечер 1-ый.

   "Я в самых цветущих моих летах командирован был из Санкт-Петербурга в Цесарию (Австрию), к назначенной в то время кампании (заключительный эпизод австро-прусской наследственной войны (Войны за австрийское наследство) 1740--1748-х гг. Летом 1747 г. Россия открыто встала на сторону Австрии, русский вспомогательный корпус двинулся в Германию, в результате чего 18 октября 1748 г. война завершилась Аахенским миром), и, приехав в город Ригу, находился под командою господина генерал-фельдцейхмейстера (генерал-фельдцейхмейстер -- в русской армии главный начальник артиллерии) князя Репнина (князь Репнин Василий Аникитич (1696--1748) -- генерал-фельдцейхмейстер и генерал-адъютант, шеф Сухопутного шляхетного кадетского корпуса. В 1747 г. с инспекционной целью объехал все крепости на западной границе страны, в 1748 г. назначен императрицей Елизаветой командиром вспомогательного корпуса, отправленного в Германию), где ожидали все полки повелительного о походе указа. Служил я тогда кондуктором в Инженерном корпусе (кондуктор -- помощник инженер-офицера в инженерной команде; звание кондуктора присваивалось лицам, успешно окончившим Инженерную школу (после 1732 г. -- Сухопутный кадетский корпус)) и стоял на квартире в форштате (иначе форштадт, фурштадт -- поселение, находящееся вне города, предместье) вместе с моими товарищами. В одно время случилось мне с товарищем моим по городу прохаживаться; шли мы с ним по улице мимо одного изрядно построенного каменного дому и увидели в том доме сидящую в окне прекрасную девушку, которая в то время чрезмерно плакала. Я, остановившись против того окна, рассматривал ее прилежно, но оная девушка так горестно заливалась слезами, что, ослепившись оными, не могла взглянуть на меня ни разу. Товарищ мой был в таких обращениях весьма стыдлив; постояв недолго, пошел от меня вперед, а как он уже от меня далеко отошел, тогда рассудилось к нему вскричать: "Александр!" (так было имя моего товарища); потом скоро в другой раз громче я вскричал: "Бриммер!" (так слыл он по фамилии); и как увидел я, что по голосу моему как товарищ мой, так и та печальная девушка оба на меня вдруг взглянули, я в тот же самой час, сняв с себя шляпу, махнул своему товарищу; а как скоро я лишь приподнял свою шляпу, так скоро мне та девушка с учтивостью поклонилась, напротив чего я в тот же час отвечал ей моим поклоном; и как товарищ мой ко мне обратно подошел и остановился, тогда звал я его будто бы за нуждою идти в другую сторону, и, вынув записную из кармана книжку и разогнув оную перед ним, сказал ему громко: "Ты, Александр, о таком деле еще не слыхивал". Потом тихонько ему молвил: "Смотри, на нас красавица глядит". Он тотчас догадался, взял из рук моих записную книжку и, будто бы удивляясь какой-нибудь написанной в ней важности, приподнял ее повыше, чтоб чрез то способнее нам было обращать глаза свои на прекрасной образ сего земного ангела; девушка ж та весьма прилежно на нас смотрела, потом вдруг, залившись слезами, сошла с окна прочь. Мы, отойдя от того места, почувствовали оба в себе чрезвычайное об ней сожаление, и как вышли мы из той улицы в другую, тогда спросил я у Александра, какова та красотка. Александр мне ответствовал, что хотя б она была низкого и самого бедного человека дочь, то он бы ее за себя взять не отрекся. "Это справедливо, -- сказал я на то, -- и я ей ту похвалу могу приписать, однако если б она была и еще прекраснее, которой лучше уже не думаю, чтоб и натура произвести могла, но однако ж красотою б я ее так поражен не был, как теперь тронули (в данном примере подобное выделение может отражать непривычность словосочетания для автора и читателя, своего рода чужое новое слово. В литературе сентиментализма превратится в знаковое клише) сердце мое текущие из глаз ее ручьями слезы, которые так мне стали чувствительны, что я бы сей час ей объявить в состоянии, если б только знал я, что то ей будет надобно, чтоб я рисковал моею жизнью, с тем что или умру за нее, или отру чрез то горестные от глаз ее слезы". Потом, прошедши несколько шагов, сказал мне Александр: "Пойдем, братец Никанор, мы прямо в дом к этой девушке, спросим ее самолично, о чем она так плачет".
   -- "С каким же резоном войдем мы к ней в дом?" -- отвечал я.
   -- "Как, разве ты не знаешь здешних поведений (то есть здешних традиций, правил, образа жизни)? -- сказал Александр.
   -- Ведь здесь во всякой дом и всякому человеку вход не возбранен с тем только единственно, чтоб прийти купить какого-нибудь вина, потому что здесь в городе почти во всяком доме продажа винам; и так мы с тем резоном и войдем, спросим бутылку какого ни есть вина". -- "Очень хорошо, -- сказал я, -- я весьма на то согласен, да и деньги со мной есть". Итак, воротились мы назад и пришли того дому в сени, где увидели латышку (нация есть в Риге, называемая латышами), которая несет чайник с водою; она тотчас нас спросила: "Что вам надобно, господа?" Мы на то сказали ей, что мы требуем бутылку мускатели. "Здесь никаких напитков продажных не имеется", -- отвечала нам латышка, а сама весьма скоро побежала в покои. Мы, не зная подлинно, чей тот дом, не захотели прямо идти к хозяину; также подумали, что не сделаем ли мы чрез то какого-либо пуще огорчения той печальной девушке, вздумали лучше идти в свою квартиру и спросить обстоятельнее о том доме у хозяина своего. Итак, пошли мы домой прямо, и, пришедши, увидел я своего хозяина, и сказал ему: "Яков! (Таково имя нашего хозяина.) Сделай нам такую дружбу, пойдем с нами на часок, мы тебе укажем один незнакомой нам дом, и ты расскажи нам, кто в нем живет".
   Хозяин наш, будучи ласкою нашею к нам много обязан, недолго мешкал, тот же час, одевшись, пошел вместе с нами. Как пришли мы к тому дому, тогда сказал я хозяину своему:
   "Вот тот дом, Яков, скажи нам, кто в нем живет?"
   -- "Тут живет черт", -- ответствовал Яков.
   -- "Эх, пожалуй, Яков, не шути, -- сказал я, -- а скажи нам, кто тут живет".
   -- "Да скажите ж вы мне, -- спросил Яков, -- на что вам хочется то знать?"
   -- "Вот для какой причины мы тебя, Яков, спрашиваем, -- сказал я ему, -- в этом доме видели мы одну прекрасную девицу, так об ней нам хочется знать".
   -- "Я вам сказываю, что в этом доме живет сатана, -- говорит Яков, -- а что прекрасною девицею вы именуете, то это ангел, взят им в полон, как по пословице говорят: овладели-де черти святым местом".
   -- "Эх, Яков, -- сказал я, -- ты все околесную несешь, пожалуй, не шути и не мучь меня этим больше, скажи мне обстоятельнее и поскорее об этом ангеле, уж он и так сердце мне расшиб".
   -- "Сердце твое расшиб! -- повторил речь Яков, -- а коли сердце расшиб, так это Купидон (в древнеримской мифологии бог любви (то же, что Амур или греч. Эрот), в искусстве изображался в виде шаловливого мальчика со стрелой)".
   -- "Ну, если не перестанешь, Яков, шутить, -- сказал я, -- так я больше спрашивать не стану".
   -- "Ну, не сердись же, -- сказал Яков, -- теперь, право, скажу тебе сущую правду: тут живет черт, это с делом сходно, -- продолжает речь Яков, -- живет тут купец Гр., которого прозвали все наши купцы "чертом". Он из первых богачей в городе и так сребролюбив, как Иуда, а ненавистен, как Сатана; а какая у него живет красавица, я, право, и сам в первой раз только от вас про нее слышу; у него никого в доме нет, я давеча шуточною речью говорил вам, а в самом деле никакой у него девицы не живет, кроме жены его старухи, да бабы латышки с мужем, которые у них в работе; ведь разве вы эту работницу его латышку видели? Она очень недурна лицом, и многие называют ее красавицей".
   -- "Нет, голубчик Яков, -- сказал я, -- это не работница, а какая-нибудь повелительница; образ ее доказывает в ней благородную природу. Это правда, что ту латышку, о которой ты нам говоришь, мы и ее видели, спору нет о том, что и она лицом очень недурна, да только далече от этой отменна, так, как свинец от золота".
   -- "Не знаю ж я, -- сказал Яков, -- что б это была за красавица, однако я для вас завтрашний день проведаю подлинно, чья такая эта девица, я бы и теперь об ней проведал от Егана (разг. Иоганна) (имя работнику купца того), да только очень поздно, не равно как покажется хозяин его; а этот его хозяин, как я вам об нем сказывал, такой бешеной человек, если он осердится, то без вины обоих нас и с Еганом прибьет, да и суда на него не найдешь".
   -- "Что ж он такой за черт?" -- спросил я.
   -- "Я вам правду говорил, что он черт, -- сказал Яков, -- он такой человек, что какой ни сделает дебош, за все деньгами отсыпается".
   -- "Деньгами отсыпается, -- спросил Александр, -- да не тот ли богатый купец, который с поручиком де К. дело имеет?"
   -- "Ну, тот, тот самый, -- сказал Яков, -- и этот господин поручик де К. по тому делу уехал во Францию. Я не знаю подлинно, какое у него дело, а только о том знаю точно, что тот самый купец, у которого с поручиком де К. дело".
   -- "Как, поручик де К. уехал во Францию?" -- спросил Александр.
   -- "Так, -- ответствовал Яков, -- дня с четыре тому назад, как он взял абшид (отставку) и уехал".
   -- "Весьма жалею я, -- сказал Александр, -- что поручик де К. уехал во Францию, ежели бы он здесь был, то рассказал бы нам об этом обстоятельнее; я слышал от него про это дело, да только вскользь, а в тонкость доходить прямой мне нужды не было; однако теперь я несколько знаю, какая это девочка".
   -- "Вправду, братец, знаешь?" -- спросил я.
   -- "Право, знаю, -- отвечал Александр, -- ну, брат Никанор, уж не накладно бы эту девушку иметь любовницей, да никак не наша каша".
   -- "Что ж такое?" -- спросил я.
   -- "А вот что, -- отвечал Александр, -- эта девочка наследница в тридцати тысячах талеров; она французской нации дворянская дочь. Отец ее и с матерью при разбитии французского лагеря прусскими войсками убиты; а эта девочка попалась в полон и жила в Кениксберге (Кёнигсберге) года с четыре и сюда не знаю каким случаем привезена чрез одну итальянку; за этим же купцом Гр. тетка ее родная, сестра отцу ее, а отец этой девушки по фамилии де К., той же фамилии, которой и поручик де К., и они оба, как поручик де К., так и дядя этой девушки купец Гр., каждой из них хотел ей быть опекуном; а деньги те на французских купцах. Этой девушке считают от роду только четырнадцать лет, а мне кажется по возрасту ее больше ей этих лет".
   -- "Нет, братец, -- сказал я, -- не думаю, чтоб ей больше этих лет было, хотя стройность стана ее и оказывает в ней совершенную девицу, однако лицо ее являет весьма молодую".
   -- "Я сердечно сожалею, -- сказал Александр, -- если эта девушка отдана на руки дяде ее, этому купцу Гр. Я слышал об нем, что он весьма худого сложения человек".
   -- "А вот какого он сложения человек, -- сказал Яков, -- он превеликой тиран и всякой почти день бьет жену свою; я довольно о нем наслушался, не только от работника его Егана, но и от корреспондента его купца М., который алмазными вещами торгует. Он мне коротко знаком, живет он в Митаве (историческое русское название города Елгава (Латвия)) и приезжает нередко сюда в Ригу, и он мне об этом купце Гр. рассказывал, за что он бьет жену свою. Вот за что он ее бьет: если кто приедет к нему в гости, да если жена его скоро изготовит чай или кофе, за то бьет; если рюмку вина скоро поднесет, за то бьет; если ж долго замешкается, и за то бьет; кольми паче, если без дозволения его почнет бутылку хорошего вина, то до полусмерти прибьет; если работник или работница кинут собаке хлеба кусок, а он увидит, в прах разобьет, да сверх того из жалованья вычтет".
   -- "Да чем же собака та будет сыта?" -- спросил я.
   -- "А тем, -- отвечал Яков, -- что он сам ей даст гнилого хлеба кусок в сутки, да больше она и не жди, хоть голодом умри. Словом сказать, изверг, а не человек, и такого другого несносного обществу человека в целом свете не отыщешь. Правда, многие господа его любят, да только одним видом, из интересу, а внутренне все ему злодеи. Ваш командир господин инженер-капитан выговаривал один раз при мне вашему кондуктору Шв., что он мало этого купца Гр. бил и мало с него денег взял".
   -- "А разве господин Шв. его потолкал?" -- спросил я.
   -- "О! -- отвечал Яков, -- он его до полусмерти прибил, да с него же пятьдесят талеров взял".
   -- "Люблю друга за то, -- сказал я, -- что таких бессовестных учит. Ну! теперь сердце мое и душа сладчайшею напоены отрадой; скажи мне, Яков, чего твоя душа хочет?"
   -- "Мое желанье то же, -- отвечал Яков, -- чтоб сердце мне свое с душою также напоить хоть пуншем, хоть шампанским".
   -- "О! -- сказал я, -- пойдем, любезный друг, пойдем со мной, я уготовлю тебе пиршество за дружество твое ко мне".
   Итак, пошли мы в трактир все трое и там пробыли часу до третьего за полночь; потом пошли на квартиру, и, пришедши, просил я еще Якова, чтоб он сходил непременно в тот дом и проведал у Егана о той девице, и хотя уже фамилия той девицы нам известна, однако о том наведаться, какие она терпит огорчения и о чем так неутешно плачет; также не требует ли она какой-нибудь помощи, и Яков оное исполнить обещался.
   Поутру встал я часу в девятом и стал пить чай; а Яков уже исполнил по просьбе моей ту комиссию, проведав обстоятельно о той девице, возвратился назад и, войдя в мою комнату, поздравил меня с утром. Я, посадив его подле себя и налив чашку чаю, подал ему и спросил, ходил ли он в тот дом.
   "Я уже давно в тот дом сходил, -- ответствовал мне Яков, -- и принес вам много вестей, только не весьма для вас будут утешены".
   -- "Ах, голубчик Яков, -- сказал я, -- скажи мне поскорее, да пожалуй же, не шути и не лги, а скажи мне всю истину. Я клянусь тебе Богом, что, право, для меня несносно жалка эта девушка".
   -- "Знаю, что жалка она для тебя, -- сказал Яков, -- для того-то я и опасен сказывать тебе об ней, чтоб ты больше чрез то не огорчился".
   -- "Ах нет, Яков, скажи, -- спросил я, -- да что ж такое, ведь разве что-нибудь жалостное?"
   -- "А вот что, -- сказал Яков, -- эта девушка без вести пропала".
   -- "Ах! Боже мой, -- вскричал я, -- как пропала, да жива ли она или нет?"
   -- "О том-то я и не знаю", -- отвечал Яков.
   -- "Боже мой! -- сказал я, -- ну, если шутишь ты, Яков, то я с тобой, право, разбранюсь".
   -- "Нет, ей-Богу, не шучу, -- отвечал Яков, -- а вот я тебе расскажу всю истинную об ней историю. Это правда, что она дворянская дочь, от фамилии де К., имя ей Анета, привезена сюда итальянкой, и дядя ее, означенной купец Гр., заплатил за нее той итальянке за содержание и за провоз несколько денег и взял ее к себе жить тому назад не больше как месяца с два; скупость же и злой нрав этого дяди ее привели Анету в крайнее огорчение. Она сколько можно сносила, напоследок не снесла. Недели с две назад случилось ей сойти с двора, купить для чаю сухарей, и как-то от неосторожности замарала она в дегтю шелковой на ноге чулок. Дядя ее стал ее за то бранить весьма ругательною бранью; она, не утерпев, ему выговорила, что такая безделица не стоит того, чтоб за которую так язвительно и рабу бранить, не только племянницу. Дядя ее за то слово рассердился и ударил ее в щеку так больно, что она упала, а как встала, то в слезах и азарте сказала ему: если он начал и ее тиранить так же, как ее тетку, а свою жену, то она лучше по миру пойдет, нежели у него жить станет. " Как, -- сказал он, -- ты у меня жить не будешь, вот я с тебя тотчас нежность ту собью, а то ты очень нежна". И, вынесши из своей комнаты плеть, сек ее немилосердно до тех пор, пока злоба его насытиться могла, так, что у Анеты кровь из носу от надсады ручьями лилась. Она от тех побоев больше недели в постели лежала; напоследок он принудил ее тою же плетью встать. Она, встав чрез великую мочь, шаталась дни с три в отчаянье, не пила, не ела и плакала день и ночь; вчерашнего ж дня ввечеру стал он принуждать ее ужинать, но она, заливаясь слезами и в рыдании, ничего ему не ответствовала; он за то еще рассердился и пошел опять за своим тиранским кнутом, чтоб опять сечь свою племянницу, но Анета от страху ушла в свою комнату и заперлась. Тетка ее от жалости стала его об ней просить, чтоб он ее помиловал; тогда оной тиран тиранство свое обратил вместо Анеты на ее тетку, а свою жену, сек ее мучительно и, удовольствуй злобу свою, почивал ту ночь спокойно. Анета же из комнаты своей от страха вон не выходила; поутру ж ныне часу в пятом не оставил он, чтоб злобу свою насытить и над племянницею своею, придя к дверям ее каморы, стал стучать; но как Анета ему не отперла, то он, рассердившись, выломил двери, и как увидел, что окно растворено, а ее тут нет, тогда он несколько оробел; однако сердился, бросался и искал ее по всем покоям и, не найдя, ударил Егана в рожу, потом жену свою опять несколько потаскал и пинками поколотил; и недолго медлил, пошел в ратушу, объявил о племяннице своей, что она, обокравши его, бежала и чтоб об ней по городу публиковали подписками. Но Анета ничего с собой не взяла и ушла в окно в одной только исподнице и корсете; думать надобно, что в самое то время, как он принялся мучить ее тетку, и иначе об Анете не заключают, а все так думают, что она в отчаянности бросилась в Двину". (Двина -- река в Риге)".
   Я, услышав такое известие, весьма огорчился и был дни с три в крайней печали и в большом сожалении о несчастливой той девице, но как уведомился обстоятельно, что подлинно Анета, ушедши от дяди своего, выкрала из комода ящик с алмазами, которых было по цене на четырнадцать тысяч голландских червонцев, тогда я весьма тому обрадовался в рассуждении того, что Анета жива и что какою-нибудь персоною подговорена, желал ей благополучного окончания и успеху в ее предприятиях.
   И как с неделю тому времени прошло, то я уже никакой грусти об ней не имел, а только желал ей благополучия и почти совсем уже из памяти своей ее выключил.
   Потом в один день поутру сделалась мне вдруг превеликая тоска. Анеты нимало мне не жаль и не об ней мне тошно, а сам я не знаю, о чем тоскую, равно как бы к смерти был осужден; так тогда внутреннее движение сердце мое терзало, что я терпеть был не в силах. Весь день не пил, не ел; а как вечер стал наступать, то от часу больше стала умножаться тоска моя. Я хотя для малого облегчения тоски своей вздумал, не лучше ли мне идти прогуляться и ходить до самой поздней зари. Итак, взявши я с собою пару карманных пистолет с принадлежащими патронами, пошел за Двину в рощи и, переехав чрез оную реку, ходил по рощам до самого вечера. И как солнце уже закатилось, и приятная заря со сгущенною в воздухе росою стала вливать некоторую в чувства мои врачебную силу, отчего почувствовал я немалую в себе от тоски моей отраду, и для усугубления лучших приятностей, в нежностях тишины раздающихся различных звуков эха, стал я стрелять из пистолет; но вдруг к великому ужасу внезапно из сгущенного кустарника, который не в далеком от меня лежал расстоянии, услышал я стремившегося ко мне зверя, которого подвигом кустарник трещал и клонился. Я тотчас зарядил один пистолет пулею и приготовился с ним к сражению; но что ж за странное приключение вместо того открылось? В чаянии зверя увидел я молодого матроса, который, рыдая, с ужасным воплем идет ко мне прямо и, подойдя близко, стал передо мною на колени и говорил мне следующую речь:
   "Мой избавитель, избавь душу мою от вечного ада; я, злосчастной в свете человек, не могу больше сносить огорченной моей от судьбины части, желаю теперь окончить живот мой. Простри ты мужественную твою руку и прострели терзающее злым роком трепещущее мое сердце, закрой утопшие в слезах глаза мои от суетного сего света; я положил твердое и непременное намерение, чтоб жизнь мою окончить своею рукою; но увы! Нежное сложение природы моей, которое за главное препятствие к скончанию сих важностей во мне врожденно, оно к погибельному только лишь пристойно состраданию, оно мне воспрепятствовало ввергнуться в текущую сию реку; оно грозит мне будущим судом всевышнего правления небес; но ты рожден с геройским духом, чтоб обладать победами и слабость презирать, то не разбирай ты здесь моих всех горестей и не взирай на младость лет моих, предай скорей меня желаемой днесь мною смерти и изъяви чрез то в руке твоей оружие победоносно, к страстям и жалостям отнюдь не преклоненно; потом возьми сей дар ты от меня, он мне в наследство следует, но ты в нем будь наследник".
   И с этими словами, вынувши он из-за пазухи ящичек, положил к ногам моим и сам упал мне в ноги. Я, раскрывши ящик, увидел, что он наполнен алмазами, тотчас положил его к себе в карман в рассуждении том, чтоб он в беспамятстве не бросил его в близ текущую реку; потом стал поднимать его, но как увидел, что он в сильном обмороке без чувств, тотчас я бросился к реке и, почерпнув шляпой воды, принесши, спрыснул ему лицо и, расстегнув грудь его, поплескал водою. Но ах! Страшные тогда усугублялись приключении: как скоро лишь раскрыл я больше его грудь, увидел в нем дражайшую Анету; вскричал я:
   "О! Непостижимая судьба всевышнего существа, какую надо мной ты изливаешь благодать. Воображал ли это я и думал ли когда-нибудь найти сие сокровище, которое теперь уже в объятиях своих имею. Но о! Владыко мой, Творец веков, Податель смертным всяких благ, не отними ты от меня надежды сей, Анета чтоб была законною моею супругой, не умертви ее в глазах моих и не нашли мне тем превыше силы моей казни".
   Потом проливал я от жалости и радости многие слезы и, взирая на открытые ее нежности, поражен стал ее слабостью, так что не в силах был стерпеть. Начал бесчувственную сию целовать и прохлаждать грудь ее руками своими, чрез что к лучшему привел ее в наисовершеннейшее чувство.
   А как скоро она опомнилась, то, взглянувши на меня, от страха вскричала: "Боже мой! где я и в каком состоянии?"
   -- "Не ужасайся, -- сказал я ей, -- дражайшая Анета, меня к тебе послали сами небеса, чтоб ты отчаянность свою из мыслей истребила".
   -- "Ах! милостивый государь, -- сказала Анета, -- скажи мне, человек ли ты или ангел, почему ты имя мое знаешь, нимало будучи мне не знаком?"
   -- "Хоть в первой раз имею честь с тобою говорить, дражайшая Анета, -- сказал я, -- однако имя твое прежде сего в сердце моем уже начертано".
   Потом рассказал я ей все то, каким образом имя ее стало мне известно: и как мы с товарищем моим видели ее плачущую в окне, и что обо всем я известен, какое она сносила от дяди своего тиранство, и сколько о том я сожалел, и что нынешней день некоторою непредвидимою силою влита была в сердце мое тоска, отчего принужден я был идти сюда прогуливаться, куда не иначе как самая судьба привела меня к избавлению ее от погибели.
   Анета скоро вспомнила меня и весьма обрадовалась такому нечаянному случаю.
   И как уже отчаяние ее стала преодолевать надежда, тогда спросил я ее, чтоб она рассказала мне, каким случаем подвержена она стала таким опасным местам и отчаянности, на что Анета ответствовала мне: "Теперь я вижу, что Всевышнего десница удержала меня впасть в ров вечной погибели и самое провидение Божества не допустило меня себе самою быть убийцею, и вас, моего защитника жизни, надеждой ободрить меня послало. Я, несчастная, как вам уже имя, и порода, и странствие мое известно, уповала, что в горести моей нашла уже непоколебимое себе у тетки моей пристанище; но как злой нрав дяди моего, вместо того чтоб оказывать ему ко мне в сиротстве моем отеческие милости, обратил его к мучению меня и тиранству; и я, беспомощная, не имея никакой уже почти надежды, чтоб вырваться из рук его, растерзывала только сердце мое рыданием и проливала слезы день и ночь. Такое жалостное состояние жизни моей тронуло работницу дяди моего, латышку именем Елизавету, которая, улучив способное время, стала говорить со слезами: "Мне жаль, сударыня, -- сказала она, -- красоты твоей и молодости лет, что ты безвременно с здоровьем своим оные потратить можешь; весьма опасна я, чтоб ты сей горестью не привлекла к себе чахотку". -- "Что ж делать мне, любезная Елизавета, -- сказала я ей, -- где инде мне пристанища искать, а кроме смерти никуда прибегнуть не в состоянии, ты знаешь же притом и то, что я ведь отдана дяде моему по законам, что заплатил он за меня итальянке свои деньги".
   -- " Да знаешь ли ты про то, -- сказала Елизавета, -- что дядя твой похитил воровски наследственные твои деньги и утаил тебя, законную наследницу?"
   -- "Знаю, -- сказала я, -- но только тетка моя приказала мне об оном до времени молчать, покамест родственник наш, поручик де К., из Франции не возвратится; также и то знаю, что дядя мой взял не деньгами, а сделан перевод алмазами от купца М.".
   -- " Послушай же меня, прекрасная Анета, -- сказала Елисавета, -- положим вместе мы с тобой надежду нашу всю на Бога и постараемся мы вещи эти выкрасть, пока он их не распродал, и, выкравши, уедем все отсюда; муж мой на то весьма будет согласен, а я между тем поищу шифера (так называется корабельщик) того корабля, на котором ты сюда приехала. Он еще здесь, и корабль тот отсюда никуда еще не отправился; я шифера того недавно видела, он нам тотчас спроворит, и за деньги можем мы быть, где нам надобно. Тебе нет никакого греха и опасности украсть собственное свое наследственное имение из рук хищника, который беззаконно похитить у тебя хочет, да, может быть, из оного и умертвить тебя намерился, чего ж тебе уж больше ожидать".
   Я не успела ничего на то ей отвечать, побежала в комнату свою, услышав приезд дяди моего, что он из гостей приехал домой от рацыря (магистратской судья). На другой же день поутру весьма рано дядя мой опять к тому рацырю поехал. Я совсем ни о чем не думала, а Елизавета уже и привела ко мне того шифера и ввела его в комнату мою, чтоб я обо всем с ним переговорила, а сама она пошла на крыльцо смотреть, чтоб нечаянно не подъехал дядя мой. Шифер сей весьма наполнен был лукавства и, будто бы сожалея меня, проливал тогда ручьями слезы и объявил мне, что он для сиротства моего за весьма малые деньги доставит меня до города Любика (Любек, город в Германии на побережье Балтийского моря), куда корабль тот отъезжает, а оттуда куда захочет она, туда свободно ехать может; но чтоб для лучшего тайного способа ушла я одна и не брала с собой Елизавету с мужем и чтоб от них я оной побег потаила.
   Я, по малодушию моему не рассмотри лукавство его, вверила ему себя. Он обещался каждую ночь подходить к окошку комнаты моей часу в третьем по полуночи; а между тем чтоб старалась я выкрасть алмазы у дяди моего; и как он, со мною уговорившись, с надеждою от меня пошел, я в тот же почти час ящик с алмазами из комода выкрала, и спрятала его в комнате своей. В самой тот день случилось, что ввечеру дядя мой на меня рассердился, о чем вам уже известно. И как, побивши дядя мой вместо меня тетку мою, ушел спать, тогда я, раствори окно в комнате моей, ждала к себе шифера своего. Он по обещанию своему часу в третьем по полуночи к окну моему подошел. Я сказала ему, что совсем готова; он тотчас принял меня из окна и, надев на меня епанчу и шляпу, привел на корабль свой, и, введши меня в каюту свою, говорил мне, что дядя мой, может быть, пошлет везде искать меня, и для того тут быть опасно, и чтоб я оделась в матросское платье, и он приведет меня в одну знакомую ему не очень отдаленную от Риги корчму, и чтоб мне там пробыть дни с четыре, потому что корабль еще дни чрез четыре не отправится. А как скоро он отправляться станет, в тот самой час он меня и возьмет. Я на все предложения его была согласна, тотчас одевшись в матросское платье, пошла с ним в корчму; но он меня завел так далеко, что ни города, ни кораблей почти не видно стало, потом с дороги в сторону поворотил. Я, видя то, весьма оробела и стала от него отставать, молвила ему унылым и прерывающимся голосом: "Куда ж ты меня ведешь?" Как скоро я выговорила ему это слово, так скоро он, выхватив потаенную из кармана веревку, накинул петлею мне на шею и начал меня давить. По счастью ж моему, предупредила я схватиться рукою за ту веревку, почему не мог он меня тотчас задавить, и я, сколько силы моей было, рвалась из рук его, но в ужасе не могла вскричать. Тщетно ж было сопротивление мое с ним, тотчас он ударил меня оземь и только лишь хотел коленом на грудь мне наступить, чтоб придавить меня скорее, тогда в беспамятстве я странно закричала. Тут вдруг самые небеса меня защитили: в десяти почти саженях от того места спал пьяный солдат и, услышав голос мой, проснулся, и, видя убийцу, бросился на него с обнаженным палашом, вскричавши к нему: "Ба! Разбойник!" Шифер тотчас оставил меня с петлею, а сам побежал в город. Солдат сколько можно за ним стремился бежать, но как он несовершенно еще проспался, почему не в силах был догнать его, однако до тех пор гнался, пока из виду у него не ушел. Тогда солдат возвратился ко мне и, прибежав, вскричал мне свирепо: "Что ты за человек?" Я не меньше того оробела, думая что и он мне убийцею будет, и так испугалась, что ответу дать ему не могла. А как он увидел, что я очень оробела, сказал мне: "Не бойся, не бойся, я не разбойник". Я, опомнившись, стала благодарить его за избавление живота моего от смерти и упала ему в ноги. Он тотчас поднял меня, сказал мне:
   "Не кланяйся, слава Богу, что Христос меня на ту пору прилучил, а то бы этот супостат дал тебе карачун; да что, разве деньги с тобой есть, из чего он тебя хотел потерять?" -- "Нет, батюшка, господин солдат, -- сказала я, -- со мной денег нет, может быть, он думал, что у меня есть деньги, а у меня, право, ни полушки денег нет, а только вот табакерка одна серебряная, и та не больше пятнадцати рублей стоит, которую я тебе за оказанную добродетель дарю". -- "Как, -- сказал солдат, -- ты эту табакерку отдаешь вовсе мне? Нет, ты не мысли, чтобы я был такой нечестивый человек, чтобы с неповинного взял взятки. Нет, нашему брату не довлеет это делать, а я за неповинного готов распяться. Дай Бог, хоть бы и судьи такую душу имели, как я, даром что я пьян; я служу моей Всемилостивейшей Матушке тридцать седьмой год, да и еще готов служить, пока сила в плечах есть, хоть я и ранен, вот видишь, у меня рана". Тогда показал мне левую руку, пробитую насквозь пулей. Потом многие произносил себе похвалы, которые обыкновенно у пьяных простаков бывают, и в тех разговорах пошли мы с ним к городу. Я насилу принудила его, чтоб он взял себе в подарок от меня табакерку, объявляя ему, что для меня она стоит самой безделицы, я бы и больше того могла ему служить, да только я ничего больше при себе теперь не имею. Он, получив от меня табакерку, весьма стал доволен и сказал притом: "О, если бы догнал я этого злодея, то я бы его в мясные части изрубил. Да не знаком ли он тебе? -- спросил меня. -- Или не признаешь ли ты его в лицо, мы его тотчас приведем к Иисусу (то есть привести на суд)". -- "Нет, -- сказала я, -- он мне не знаком, и не могу я упомнить его в лицо". Я опасалась тогда объявить ему об нем, что знаком мне этот шифер, в рассуждении того, чтоб я чрез то сама не открылась и не попалась бы в погибель свою. Как стали мы подходить близко к городу, тогда я, поблагодарив его еще, простилась с ним, сказав ему, что я имею нужду за Двину идти. Тогда солдат пошел в город, а я переехала за Двину, опасаясь в город идти, чтоб, признавши, не могли меня поймать; итак, пришедши я в один недалеко отсюда лежащий вольной домик, потребовала от хозяина чаю, но как одумалась, что со мной денег нет и что я не успела взять с собой денег ни одной копейки, в большое тогда пришла сомнение, что, во-первых, нечем мне за чай заплатить хозяину, из алмазов же продать на первой случай весьма опасно; но вздумала, что у меня еще пряжки есть серебряные, которые я, когда одевалась в матросское платье и, оставив весь женской прибор, положила в то время в карман. Итак, сказала я хозяину, не надобны ли ему пряжки серебряные? Он, посмотрев, купил их за два талера. Потом просила я хозяина своего, чтоб он отвел мне комнату на несколько дней, также чтоб и пищу имела я с ним за одним столом, и за все то я ему заплачу. Хозяин тот был старик добродетельной, обошелся со мною весьма ласково и тотчас отвел мне изрядную комнату. Я, пожив у него несколько дней, весьма была безопасна и всячески старалась проискивать тайно каких-нибудь бы отъезжающих отсюда людей в другие государства; и когда случилось быть у хозяина моего множеству собравшихся езелей (слово "езель" восходит к нем. Gesell -- ремесленник, имеющий звание помощника мастера; первоначально -- помощник аптекаря. На протяжении XVIII в. слово видоизменялось от гезель (1710) к гизель (1716) и езель (1775)), возможно так же, что автор имееет в виду жителей острова Эзель (Сааремаа (Моонзундский архипелаг в Балтийском море)), из которых иные на биллиарде играли, а другие, в саду гуляя, играли в кегли, тогда я тайно рассматривала, нет ли в той компании таких людей, которые б меня знали; и как усматривала, что нет мне знакомых, то делывала я иногда с ними компанию. Но со всем тем не наведалась ни от кого об отъезжающих отсюда в другие земли; вздумала я объявить о себе хозяину своему и подарить ему несколько из алмазов, чтоб он постарался сыскать мне такого человека, кто б меня отвез куда ни есть в другой иностранной город. Итак, вчера поутру, часу в восьмом сидела я с ним вместе, пила чай и покушалась несколько раз начинать ему об оном говорить, но как будто бы кем-нибудь задерживаема была: или он перебьет речь мою своею речью, или какое-нибудь учинится замешательство, не могла я ему об оном изъясниться. Часу же в одиннадцатом того утра пошла я нарочно к нему с тем намерением, чтоб конечно объявить ему о себе и просить у него помощи. В самое то время так мне сделалось тошно, что я насилу движение себе имела; однако, пересиливая себя чрез великую мочь, пришла к нему в горницу и, пришедши, стала как лишенная разума, не могла ему ни слова выговорить. Он, увидев меня, что я так стою вне себя, да и в лице вся переменилась, сказал мне: "Никак ты нездоров, господин Блюм?" (Переменная моя фамилия, которой я себя тогда назвала.) -- "Весьма не могу", -- сказала я ему. Тогда он принудил меня выпить с некоторым лекарством венгерского вина рюмку; я, выпивши вина и помешкав у него немного, пошла опять в свою комнату, не осмелившись ему о себе объявить. Придя, легла я на постель, но однако тоска моя во мне нимало не уменьшалась; я, встав с постели, села под окно, растворив его для лучшего воздуха. И как скоро лишь стала я в него смотреть, увидела вдруг нечаянное приключение: подходит к тому дому, в котором я квартирую, команда из Риги и с собою ведет скованного того солдата, который избавил меня от смерти, а убийца мой шифер идет предводителем. Я обмерла тогда, испугалась, не знала, что делать, бросилась из горницы своей в сени, хотела с двора вон сбежать, но команда уже на двор всходит; я, сказавши тогда работнику хозяйскому, который нес в то время на стол кушанье, что я очень не могу, и обедать и ужинать не буду, и чтоб хозяин не ждал меня, а я иду в Ригу к знакомому мне лекарю взять от него некоторого для меня лекарства и там ночую, а буду сюда утре часу в девятом. Сама ж я, тотчас пробежав из сеней другими покоями и вкруг обежав, прошла тихонько в комнату свою и замкнулась во оной изнутри ключом и сидела тут ни жива ни мертва. Когда команда вошла в покои, то командующий спросил хозяина, что не живет ли в доме его какой молодой матрос? Хозяин, не зная подлинных причин, сказал ему, что живет в доме его матрос, и повел их к моей комнате, и, приведя к дверям, увидел, что она замкнута, спросил работника, не видал ли он меня. На сие работник отвечал ему: " Господин Блюм занемог и пошел в Ригу к лекарю и приказал вам сказать, что он у него и ночевать будет и чтоб вы к вечернему столу не ожидали, а он будет поутру часу в девятом".
   -- "Полно, не в каморе ль он своей, -- сказал шифер, -- прикажите выломить двери в его каморе, я за них заплачу хозяину".
   -- "Нет, господин шифер, -- сказал хозяин мой, -- я дверей ломать не дам; не для того, чтоб почел я это себе за убыток, это безделица, а для того, что господин Блюм может на мне это взыскивать; вы объявите мне вашу инструкцию, и если написано в инструкции вашей, чтоб выламывать в домах запертые двери и везде искать, тогда я не поспорю и сей же час выломлю двери".
   -- "Конечно, написано, -- сказал шифер, -- прикажи, господин Рен (прозванье командующему унтер-офицеру), прочесть приказ ваш, чтоб слышал господин хозяин". И как стали приказ тот читать, я тогда от страха почти души уже в себе не имела; но однако в приказе его изъяснено только то:
   " Понеже шифер увидел на рынке солдата Осипа Кукина, продающего серебряную табакерку, спросил его, признавая несколько в лице, где он взял тою табакерку. "Мне подарил ее молодой матрос, -- сказал-де в ответ Кукин, -- за избавление мною от убийства одного злодея, которой хотел его задавить".
   И то-де тогда оной шифер закричал "караул" и, приведши его в ратушу, объявил, что сей-де солдат отбил у него беглую девицу Анету, которая выкуплена из полону купцом Гр., и, обокравши его, Гр., из дому его бежала; и он-де, шифер, поймав ее, хотел связать и привести, куда надлежит; но оный солдат, набежав на него с обнаженным палашом, до того его не допустил; и ныне-де оная девица ходит в мужеском матросском платье, того ради определено для соискания той беглой девки Анеты послать команду и велеть той команде взять с собою означенного солдата Кукина под караулом для точного об ней доказательства".
   И как прочли то данное унтер-офицеру Рену повеление, тогда хозяин мой сказал, что в повелении того отнюдь не значит, чтоб в домах двери выламывать; а что же касается до господина Блюма, которого вы считаете сомнительным, то я его представить вам подпиской обяжусь. Унтер-офицер на то согласился и взял с него в том подписку, оставил ему притом двух солдат, которым приказал стоять попеременно при дверях комнаты моей, а сам с командою пошел в Ригу. И как уже день тот прошел и глубокая ночь наступила, тогда я положила намерение, чтоб уйти в окно; но как окна в том доме сделаны были от земли весьма высоки, то великим ужасом в то время была я объята, чтоб из оных безопасно могла выпрыгнуть.
   Но что определено бывает человеку судьбой, то уже исполняется особливым случаем, а не человеческим рассудком; и в самых главных вещах, и во всяких важных приключениях человек не может сделать собою ничего, а во всем том предводим бывает промыслом Всевышней десницы.
   В то самое время, когда убийца мой шифер, испугавшись, оставил меня с петлею и от нападшего на него солдата побежал в город, тогда, сняв я с себя веревку, побоялась, чтоб и солдат тот оною верёвкой не задавил меня, не рассудив нимало того, что он мог бы и без веревки меня умертвить, изрубив палашом; но так тогда мне вздумалось, я оную веревку спрятала к себе в штаны, и как простилась я с тем солдатом и пошла за Двину, то во всю дорогу не могла вздумать о той веревке, чтоб выкинуть ее наземь; и как пришла я вольного домика к хозяину и по отведении им мне комнаты спать легла, тогда я оную веревку, как будто бы какое сокровище, положила вместе с алмазами под головы к себе, которая мне к нечаянному случаю весьма способна явилась.
   Я тотчас тогда вздумала о той веревке и, вынув ее из-под голов и завязав крепко на конце ее узел, ущемила оной узел между расщелины, находящейся в окне коробки, и спустилась по оной веревке из окна благополучно; и, прибежав в сию рощу, залегла в сем густом кустарнике и лежала в великом страхе почти до вечера, потом, вставши, думала, что я буду делать: если мне пешком идти и удалиться города, то сил моих недостанет, да и повстречавшиеся со мною могут обо мне ищущим меня объявить, чрез что скорее я поймана быть могу; если ж прямо явиться мне в ратушу, то без всякого оправдания засекут меня до смерти, потому что все знатные люди дядей моим закуплены и больше его держать будут сторону, нежели на мое взирать сиротство; что я, злосчастная, в таком случае могу делать, не имея никакой надежды, ни помощи, ниже какого пристанища?
   И в тех мыслях бродила я в роще вне себя и часто подходила к реке, с тем чтоб от горести моей броситься во оную и утопить себя; но опять удерживаема была от совести, как будто бы подкрепляясь какою-нибудь ожидаемою себе надеждою, отходила прочь и приходила обратно; подобно как спутанной заяц возвращался в логовище свое, так я приходила в сии кусты и ложилась на траву, и, омывая оную слезами, просила помощи от небес, и плакала, лежа на том месте до самой вечерней зари; и как услышала стрельбу вашу, тогда я тайно вас рассматривала и, увидев по мундиру вашему, что вы не той команды, которая послана для сыску меня, вздумала выйти из-за кустов и упасть к ногам вашим, рассуждая так, что если найду я в вас тирана, то испрошенною мною от вас мне смертью окончу мучение мое, а если ж найду в вас добродетельного человека, то получу от вас какую-нибудь себе отраду; где счастьем моим и нашла такого человека, которому должна по смерть свою обязанною быть рабою".
   Я, целовавши ее руки тогда, говорил ей: "Могу ли отнять живот от той, от которой и моя теперь совершенно жизнь зависит и которая властна и меня самого или умертвить, или вечно благополучным сделать?"
   "Ах, милостивый государь! -- сказала Анета. -- Какую вы во мне предвидите тиранку; неужели я от крови варваров рождена, чтоб вместо воздаяния благодарности заплатила я вам злодейством; каким я образом могу вас умертвить, да и умертвить того, которому должна своей я жизнью, каким же притом способом могу я вас и благополучным сделать, ведь я не рождена владетельною герцогиней и, кроме прославления добродетелей ваших, ничем я больше заслуживать вам не в состоянии; а ежели ж я в силах какие оказать вам за мои услуги, то я заклинаю себя в том Создателем моим, что все на свете сем исполнить я для вас готова; словом сказать, живот мой потерять за вас, конечно, не отрекусь; что же касается до тех вещей, которые я к ногам вашим повергла, не думайте, чтоб я об оных сожалела, я оставляю их вам в дар, а только прошу за них одного ко мне вашего милосердия, чтоб вы извели меня от всеконечной погибели моей". -- "Нет, милостивая государыня, -- сказал я, -- вот вещи те (тогда вынул я из кармана ящичек и положил перед ней), не сомневайтесь вы о том, чтоб я одну хотя из оных крату помыслил себе взять, и мое благополучие от вас не в том зависит; а в чем оно состоит, о том я выговорить вам не осмелюсь, чтоб вы не могли счесть то от меня за главную вам противность и огорчение".
   -- "Вы сами начинаете, милостивой государь, тем меня огорчать, -- сказала Анета, -- и делаете чрез то меня злосчастною, когда не объявляете мне истинного вашего желания, в чем оно состоит; но вам о чем уж больше остается во мне сомневаться, чего б я для вас сделать не хотела, если только сделать мне будет возможно и если столько сил моих на то достанет; я уже клялась вам Создателем моим, что я ваша всепреданнейшая раба и что душу и сердце мое вечно вам уже вручила". -- "В том единственно и состоит, -- сказал я, -- милостивая государыня, мое всесовершеннейшее благополучие; и если сердце ваше вы вручаете мне, то оной я от вас презент сочту превыше всего света сокровищ".
   Тогда Анета, наполнившись слезами и поцеловав меня, сказала:
   "Вот и уста мои, которые лобзать тебя до тех пор не перестанут, покамест дыхание в них не замкнется".
   И в тех приятных разговорах провождая мы с нею всю ночь, согласились вступить в вечной союз; и, утвердившись пред небесами клятвою, положили намерение, чтоб тот же день, подарив довольными деньгами попа, и обвенчаться нам в греческом законе (то есть по православному обряду), а потом чтоб открытым образом вступить мне в дело с дядей ее.
   Между тем дражайшая та ночь и окончилась, и утренняя заря наступала; зефир приятной, колебля листы на древах густых, отменным своим и возражающим чувства шумом стал восхищать наши мысли, а восклицающие в роще птички пением своим начали услаждать наш слух; тогда клонить стал сильной и приятной Анету сон, так что она от утомления не в силах была идти со мною в город, а просила меня, чтоб ей несколько минут при охранении моем в том кустарнике, где прежде она находилась, отдохнуть.
   Как пришли мы в тот кустарник, в котором она обитала, то место так тогда мне мило и приятно показалось, что никакой бы великолепной замок во всех своих внутренних пышностях так прекрасен на глаза мои не представился; в самом же том месте, где она лежала, нащипано так, как у дикого зверька, травки и листочков, а в головах накладено было ломаных от леторослей вершинок, которые она, лежа, в то время омывала слезами.
   Я положил ее на то же место, а чтоб она не имела никакого страха, то и сам я лег подле ее, положа ее к себе на руку, и, вынув из кармана белый платок, подложил ей под голову, которая от утомления в самой скорости в руках моих и заснула.
   А как солнце уже земной шар осветило и усугубило тем больше небесной красоты в Анете, тогда я целовал прелестной и чистейшим облакам подобной ее висок и сам ей тут же глубоким сном сотовариществовал. В том приятном услаждении проспали мы с нею почти до половины дня, а как проснулись, тогда пошли мы в город; но как Анета уже третьи сутки вместо хлеба питалась только слезами, от чего так ослабела, что едва я довести ее мог расстоянием версты с полторы от того места до одного вольного дому; и как стали мы подходить к тому дому, тогда Анета с великою робостию сказала мне: "Ах, любезный Никанор! из этого-то ведь домику я и бежала; зачем вы меня в него ведете?" -- "Чего ж вам опасаться, дражайшая Анета, -- сказал я, -- когда уже вы сердце свое мне вручили, то кто ж его из рук моих исторгнет; и прежде, нежели пролью я за тебя последнюю каплю крови моей, никто вас обидеть не может; последуйте моему совету во всякой смелости, войдем со мной к хозяину в дом, где, укрепившись пищей, можешь ты несколько отдохнуть, а потом ехать со мной в город; и между тем велим хозяину сыскать для нас карету". Итак, вошли мы в тот дом, и как скоро увидел нас хозяин, то, поклонившись нам, сказал Анете: "А! Господин Блюм, все ли вы благополучно? Где вы так долго находились, я вас совсем уже отчаялся ждать, и вы мне отсутствием вашим великую причинили тревогу".
   Анета начала было отвечать, но от робости едва только выговорить могла, что она весьма была больна и промедлила в Риге у лекаря. Я, видя ее оробевшею, тотчас предупредил хозяина своею речью, сказал ему:
   "Господин хозяин, это не Блюм, а девица Анета, госпожа де К., моя обрученная невеста, и вы не сомневайтесь, чтоб я вас довел до каких хлопот и убытков: я тотчас вступлю в суд с ее дядей, и если здешнее правление хотя малую какую сделает ему в суде флотировку, то я прямо поскачу в Петербург, и у ног монарших испрошу именного повеления, чтоб сего изверга человеческого рода исследовать в его злодейских поступках; он все то тиранство, которое чинил против своей племянницы, должен будет по законам на себе нести. Буде же где сверх чаяния законы наши найдутся в презрении и дядя ее чрез мошеннические свои происки какое б ни есть, хотя маленькое, получил себе обнадеживание в свое поползновение к притеснению ее, в таких местах я животом моим за нее отвечаю". --
   "Что вы это говорите мне, господин офицер, -- сказал хозяин, -- мне невероятно".
   Потом, оборотившись к Анете, спросил ее:
   "Кто был ваш родитель и где служил?"
   -- "Отец мой, -- отвечала Анета, -- был де Клапир К. (возможно, имеется в виду француз Де Клапир де Кулон (ум. в 1744 г.), который находился на русской службе с 1712 г., сделал в России стремительную карьеру, в последние годы жизни курировал Артиллерийский корпус, в том числе и инженерную школу, где учился автор романа А. Назарьев) и служил во французской армии больше тридцати лет; напоследок, дослужившись до полковничества, убит и с матерью моею при сражении во время Прусской баталии (возможно, анахронизм, если имеется в виду Семилетняя война 1756--1763 гг.)".
   -- "Боже мой! -- сказал хозяин, -- что я вижу? Дочь старинного моего милостивца! В каком странном и несчастном образе? Пойдемте, государь мой, ко мне в мою спальню, я чрезвычайно обрадован и удивлен таким нечаянным случаем".
   
   Итак, приведши нас в свою комнату, хозяин расспрашивал обо всем Анету, на что она как обо всех ее с начала приключениях, так и обо мне обстоятельно ему объявила. Потом и он нам рассказал о себе обстоятельно ж, что ему имя Филипп, а прозванье Шпангут, и что отец Анетин служил еще поручиком тому назад лет с двадцать пять, как жили они с ним больше шести лет в одних местах и стаивали с ним на одной квартире. Потом, удовольствовав нас обеденным столом, отвел нам особливые два покоя и, дав нам несколько времени отдохнуть, потом, придя к нам в покои, и начал рассказывать нам, что по отлучении Анеты с ним приключилось.
   "Я нимало не сомневался, -- сказал он к Анете, -- когда дал свою подписку тогда унтер-офицеру Рену, чтоб вы были подозрительны, никаким образом не признавая вас девицею; но как отперли вашу комнату и увидели в окне укрепленную веревку, по которой вы из окна спустились, тогда я принужден себя признать виновным; сыскать же вас уже никак я не уповал, почему крайне огорчен стал, что дядя ваш Гр., как человек злобной, станет на мне искать весь тот снос, что вы от него из дому взяли; но, однако, совершенно виновным мне быть никак нельзя, потому что я, не зная про вас, что вы тогда, запершись, находились в своей каморе, укрывал вас; и для того не отрекался я с дядей вашим идти в суд; почему и положили нам, чтоб завтрашнего числа непременно мне явиться к суду. Но я, хотя и имел означенной резон к оправданию моему в суде говорить, но только весьма слабой, а теперь вы, господин Никанор, -- сказал ко мне, -- вступитесь законно за свою невесту, то я уже останусь в стороне, и суд наш опровергнут вами быть имеет".
   -- "Конечно, -- сказал я, -- господин Шпангут! Я вас ни до чего не допущу; прошу только содержать меня в своей дружбе, и если вы были коротко знакомы отцу госпожи Анеты, то окажите и к ней теперь свою дружбу, чтоб она могла назваться счастливою, пользуясь наставлениями старинного знакомца отца ее".
   -- "Что вам угодно будет, -- сказал Шпангут, -- и что только в силах я буду сделать, в том во всем я вам служить не отрекусь".
   -- "Мы вас просим, -- сказал я, -- как можно скорее промыслить для нас карету доехать нам до пристани".
   -- "Карету вскоре сыскать, -- сказал Шпангут, -- я вам не могу, а возьмите мою половинчатую коляску, да скажите ж вы мне притом, как истинному вашему другу, все ваше намерение, что вы будете делать; я вам клянусь в том Богом, что все силы мои употреблять для пользы и благополучия вашего не отрекусь".
   -- "Наше намерение, -- сказал я, -- единственно в том состоит, чтоб приехать нам с Анетою ко мне на квартиру, потом промыслить мне для Анеты женское платье и, подарив довольными деньгами попа, завтрашний день обвенчаться, а потом вступить в дело с ее дядею".
   -- "Это очень хорошо, -- сказал Шпангут, -- однако если послушаете моего совету, то думаю, что для вас лучше будет; я советую вам, господин Никанор, теперь ехать в Ригу одним без госпожи Анеты и приговорить к намеренному вашему делу священника, а промыслив женское платье, привезти сюда, а отсюда прямо ехать к церкви, то никто знать о том не будет, а по венчании, хотя обратно ко мне пожалуете на квартиру, оное остается во власти вашей; в то время вам уже никакой опасности не будет. Ваше ж намерение хотя и кажется для вас изрядно, однако для меня признается несколько опасным, в рассуждении того, что вы имеете квартиру со многими своими товарищами, и о приезде вашем как они, так и соседи ваши узнают; и как вы отлучитесь от Анеты промышлять для нее платье, также и священника склонять, а в то время, может быть, чрез кого-нибудь проведает об Анете дядя ее и по своему бешенству учинит какое-нибудь ей без вас оскорбление; а как вы, выручая ее, вступите в азарт и чрез то дойдет до того, что, может быть, вы дядю ее заколете или застрелите, что любовь ваша к Анете легко к тому отважиться вас принудит, и чрез что оба вы и с Анетою несчастливы быть можете".
   Я, выслушав такое от Шпангута справедливое предложение, объявлял Анете, что может ли она на то быть согласна.
   "Ах! нет, любезный Никанор! -- сказала Анета. -- Смерть одна меня с тобою разлучит, я ни на одну минуту отстать от тебя не в состоянии".
   Я больше прекословить Анете в том никак не осмелился, а положился по воле ее, чтоб ехать нам в Ригу вместе с нею.
   Но как между нашими разговорами время подошло уже почти к вечеру, тогда Шпангут предлагал нам, что не лучше ли уже в доме его нам ночевать, а поутру, поранее встав, ехать в Ригу. Мы на то с Анетою оба стали согласны, остались у него ночевать и просидели с ним еще довольно вечера, а между тем Шпангут написал письменное объявление, и чтоб я оное подал в ратушу, приписывая в том объявлении, что он об Анете объявляет, что она сговорена в замужество за кондуктора Никанора и что он, Никанор, в суд идет сам за нее Анету; почему уже ему, Шпангуту, идти в суд с дядей ее, купцом Гр., нимало не следует. Я, оное объявление приняв от него, обнадежив его подачею в ратуше и в принятии на себя всего того дела, просил его притом еще, чтоб коляска для нас весьма рано была готова. Потом после вечернего стола, простившись с Шпангутом, пошли мы в свои комнаты спать; Анета ж от мнения (очевидно, от опасений, сомнений) не могла нимало заснуть и часу во втором по полуночи пришла в мою комнату, разбудила меня и, севши на кровать мою, стала меня целовать и потом начала плакать, объявляя мне, что ей очень стало тошно и что сердце ее предвещает ей, конечно, что ни есть дурное.
   Я, вздохнувши, тогда сказал ей: "Да о чем же, жизнь моя, так сомневаешься и крушишься, ты знаешь, что печаль твоя для меня несносно тяжела и что один твой горестной вздох не легче многих мне смертельных ран и одна капля слез твоих ручья дороже моей крови".
   "Ах! То-то для меня и опасно, -- сказала Анета, -- что любовь твоя ко мне из границ выходит, и если дядя мой хоть мало чем-нибудь меня обидит, то вытерпеть ты того никак не можешь и сделаешь тотчас какой ни есть отчаянной с ним поступок и привлечешь чрез то себя и меня в крайнюю погибель; и для того я лучше повинуюсь здравому рассудку господина Шпангута и соглашаюсь под его охранением здесь в доме его остаться; а вы, дражайший Никанор, следуйте один благополучно немедля в город и исправьте все то, о чем мы советовали; но только непременно сего ж числа, хотя исполнишь или не исполнишь свое намерение, обратно сюда приезжай; а если сего числа обратно ты к нам не приедешь, то я от мнения жива не буду; притом же прошу тебя, любезный Никанор, когда Бог благоволит, что хотя мы с вами и обвенчаны будем, и в то время или в самой тот час, когда мы венчаться станем, учинится от дяди моего какой-нибудь тогда беззаконной с нами поступок, в таком случае послушай совета злосчастной любезной твоей Анеты, которая отменным сокровищем тебя одного только в свете сем и обожает: не поступай ты азартно против дяди моего, но будь снисходителен ко всем его бешенствам и умерен".
   -- "Поверь мне, жизнь моя, прекрасная Анета, -- сказал я, -- что все я и от него сносить намерен, как бы он меня в таких случаях ни озлоблял, на все ему никакого отпору до времени делать не стану, только выключая одну тебя; а если тебя хоть мало чем он тронет, то сил моих стерпеть тогда уже недостанет, и для того я всячески стараться буду, чтоб не только ему тебя видеть, но и слышать бы про тебя не можно было, где ты находишься; а обратно ж к вам сего числа быть непременно я обещаюсь".
   Итак, положили мы с нею намерение, чтоб ей остаться у Шпангута в доме, а мне ехать в Ригу одному; тогда Анета прилегла на мою кровать, где я при ней крепко и уснул; Анета же и тогда нимало не заснула до самого утра, а как уже рассветало, тогда она, тихонько вынув из-под голов у меня свою руку и встав с постели, приказала заложить коляску и сварить кофе; и как все готово стало, тогда она, разбудив меня, я тотчас оделся и, простившись с нею и Шпангутом и уверив их, что я непременно к вечеру буду, поехал в Ригу и доехал до пристани благополучно, отпустил коляску обратно, подарив кучеру два талера, и приказал ему Анете и Шпангуту кланяться и сказать, что я к ним сего дня, хоть поздно, а только непременно буду; кучер же дожидался, покамест я переехал через реку, потом поехал домой и, приехав, сказал приказанное ему от меня Анете и Шпангуту; Анета ж, получив обо мне известие, что я переехал через реку благополучно, стала воображать себе в мыслях несколько поотраднее, потому что в то время, как я поехал, началась было сильная погода, а после того весьма стало тихо; и так Анета, сидя, провождала время в разговорах с Шпангутом до половины дня, потом стали кушать, а как откушали, тогда Анета, отговорившись Шпангуту, чтоб он не взыскал того на ней, что она больше компанию делать не может и идет спать в свою комнату, потому что она всю ночь не спала; Шпангут и сам ей то же представить хотел, что и он весьма мало спал, итак, пошли оба они по своим спальням; и в то время так случилось, что как они, так и все находящиеся в доме люди весьма крепко заснули, потому что посторонних людей никого не случилось; и в том глубоком сне не слыхали никто, как вошел в тот дом отставной французской службы капитан и Святого Людвига кавалер де Б. (Св. Людвиг -- Людовик IX Святой (1215--1270). Орден Св. Людовика был учрежден Людовиком XIV в 1693 г. как военная и гражданская награда для католиков; в 1759 г. Людовик XV подтвердил статус ордена. Если предположить наличие исходного текста, в который "вписана" биография реального лица -- А. Назарьева, то, скорее всего, это неизвестный на сегодняшний день французский источник), а как никто с ним не повстречался, то он пошел далее чрез все покои; и трафилось ему войти в ту комнату, в которой спит Анета; и оную комнату она или забыла по склонности тогда ко сну запереть, или так сочла за безопасность и не заперла; и не спавши целую ночь, заснула тогда весьма крепко и спросонья так вся разметалась, что груди ее все раскрыты были.
   Капитан де Б., увидев ее в мужеском платье так разметавшуюся, весьма удивился, но красота Анеты, которая во время сна ее пуще усугубилась некоторою нежностью и румянцем в лице ее, недолго позволяла капитану удивляться, тотчас глаза и сердце его привлекать к себе стала, а как оной капитан в то время был гораздо пьян, то в тот же момент он и отважился, обнял ее и, обняв, начал целовать; Анета ж, как скоро пробудилась и, увидев себя в таком чудном приключении, закричала что есть мочи; однако капитан тот целовать ее не престает; Шпангут тотчас на крик ее прибежал и насилу того пьяного капитана от нее оттащил, сказал ему: "Очень дурно, господин капитан, что вы, забыв свое звание и благопристойность, делаете сей девице, а притом и мне обиду".
   Капитан, вынув из кармана кошелек, наполненной золотыми деньгами, и, захватив горсть, сказал Шпангуту: "Сколько хочешь, Филипп, возьми ты у меня денег, только оставь меня в сей каморе с этой красавицей".
   -- "Нет, господин капитан, -- сказал Филипп Шпангут, -- здесь в доме ни за миллион того не достанете, чего вы от меня требуете; сия ж девица по причине хотя и в мужеском платье, но только она честная и притом благородная".
   -- "Ну, полно ж врать", -- сказал капитан, а сам бросился к Анете, хотел опять ее обнять; Анета ж от страху вторично и громче прежнего закричала; тогда прибежали три человека Шпангутовых работников, он тотчас сказал им:
   "Выведите господина капитана вон, когда он беспокоен".
   А как скоро Шпангут это слово выговорил, так скоро капитан де Б. обнажил свою шпагу и намерился заколоть Шпангута, но работники скоро руки ему схватили и вывертели у него из рук шпагу; тогда Шпангут, взяв у них шпагу, выкинул в окно, а им сказал, чтоб они капитана вытащили насильно вон; они по повелению его то и учинили, вытащив его из покоев, вытолкнули за вороты и ворота заперли; озлобленной же капитан де Б., подняв свою выброшенную из окна шпагу, не мог тогда ничего боле Шпангуту сделать, как только бранил его всячески и притом угрожал, сказал ему:
   "Слушай, ты, бестия Шпангут, ты не думай, чтоб я тебе свою обиду не отмстил, ты скоро от меня за то пострадаешь и лишишься всего своего имения и дому, я докажу тебе тотчас, кто я есть, и сия подозрительная волочайка, которая у тебя в доме живет под именем мужчины, вместе с тобою скованна будет; я точно знаю, что она причиною вчерашней дуэли, и она виновна в смерти того человека, которого вчера застреленного подле твоего дому подняли, я и полюбовника ее знаю и сей же час пойду в Ригу, объявлю и об нем; готовьтесь скоро все трое ко сковыванию рук и ног ваших в железы".
   Шпангут на то отвечал ему:
   "Поди, господин капитан, на квартиру свою поскорее и прежде проспись, а потом о ссоре нашей разочтемся в другое время".
   Капитан побарабошил еще несколько, но видит, что Шпангут окно закрыл и говорить с ним не хочет, пошел в Ригу. А как он ушел, то Анета спрашивала у Шпангута, о какой дуэли пьяный тот капитан упоминал; Шпангут в то время, потаив от нее подлинную причину, чтоб она в чем-нибудь не усомнилась, сказал ей так:
   "О чем врал этот пьяной капитан, того ничего не бывало, и он сам себя не помнит, он и трезвой очень бешен, а пьяной и давно; и забиячеством своим он очень схож на дядю вашего Гра., но только та одна разница, что он не сребролюбив, а очень щедр на деньги, и сколько есть у него денег в кошельке, то он их к завтрашнему дню никогда не покидает".
   Анета прежде было огорчилась, а потом довольно о том с Шпангутом смеялась, что несчастие наказало было ее таким сумасбродным полюбовником. И так Анета, сидя, разговаривала с Шпангутом до самого вечера, потом и отужинавши еще долго сидели; а как уже и второй час настал полуночи, а я по обещанию своему обратно к ним из Риги не бывал, то несколько они оба о том усомнились, что не сделалось ли какого несчастливого приключения со мною. Анета сомневалась, что не знаком ли мне тот пьяный капитан и не проведал ли он от кого-нибудь о ее со мной любви и по злобе за то не сделал ли он чего опасного со мною, а Шпангут сомневался о том, что нет ли от любви Анетиной со мною какого важного приключения и не от моих ли рук застрелен тот человек, которым угрожал его капитан де Б. Итак, не мог больше скрывать от Анеты, чтоб не сказать ей о том убитом человеке, начал ей говорить следующее:
   "Не прогневайтесь, любезная Анета, -- сказал он, -- что я вам хочу выговорить; я, помня нелицемерную любовь и многие одолжении покойного родителя вашего ко мне, всячески стараться должен за оное вам заслужить. Ваши ж несчастливые приключении весьма для меня жалостны, но притом несколько и опасны, я весьма о том сомневаюсь, что теперь Никанор из Риги к нам не бывал по своему непременному обещанию, и весьма опасен я в том, что не причиною ли он сей дуэли, о котором капитан де Б. упоминал, и если вы подлинно о том известны, то, пожалуй, не утаивай от меня, а открой всю тайну и положись на истинного своего друга, чтоб я в предосторожность твою ко охранению тебя все способы заранее употребить мог".
   -- "Ах! господин Шпангут, -- сказала Анета, -- вы меня этим вопросом сразили; я сама о Никаноре весьма сомнительна, но только клянусь вам Богом, что я от него ни о какой дуэли не слыхала, и если б он имел с кем ни есть дуэль о какой-нибудь любовнице, то, конечно бы, он от нее на меня не прельстился, а лучше бы согласился умертвить меня по моей просьбе и алмазы мои употребить в свою пользу. А кроме ж любви, за другую какую-нибудь безделицу, не думаю, чтоб Никанор войти мог в дуэль, потому что он имеет хотя чрезвычайно запальчивое, но только весьма нежное сердце, и для того я во оном не сомневаюсь, чтоб учинил он такой поступок, а о том только сомнительна, что не знаком ли ему капитан де Б. и не известен ли оной капитан о любви нашей с Никанором и по злобе не сделал ли он с ним какой причины; но, пожалуй, скажи мне обстоятельнее об этом убийце".
   "Вчера поутру не в дальнем расстоянии от моего дому, -- сказал Шпангут, -- найден был убитый один человек, который застрелен пулею в правой висок, а подле того убитого лежал заправленной пистолет со взведенным курком; в карманах же у него нашлось: кошелек с деньгами, табакерка и часы золотые, -- все цело; почему и заключили, что он бился с кем ни есть в дуэли, а не разбойником убит. И как привезли его в Ригу, тогда стали уже быть об нем известны, кто он таков, почему тотчас и послали на его квартиру, где он стоял, и взяли под караул оставшегося на той квартире слугу, которого в то ж время и допрашивали, что не имел ли господин его с кем-нибудь какой ни есть когда ссоры. Слуга тот в допросе показал, что господин его имел ссору с одним инженерного корпуса кондуктором, а кто он таков, оной кондуктор, по фамилии, того он не знает; а известен он, слуга, о том стал таким образом: дни с три тому назад, как прибежал-де господин его в свою квартиру ночью с растрепанными волосами, и за ним был для провожания его один армейской солдат, и господин-де мой подарил ему рубль денег и отпустил его, и как тот солдат вышел от него, то я-де тихонько спросил его, какая причина с господином моим учинилась; солдат на то мне сказал, что господин-де твой поссорился с одним инженерного корпуса кондуктором, а кто таков тот кондуктор, того также солдат тот не знает, и, поссорившись, перекололись было шпагами, и меня-де мой капитан послал для охранения здоровья твоего господина. И в тех солдатских со мною разговорах кликнул меня господин мой в горницу, а солдат пошел домой; и так-де я не успел проведать ни о солдате, ни о его капитане, которого они полку; на другой день господин мой был сомнителен и сердит, а ввечеру того дня, заправив пулей пистолет и взяв его с собою, пошел из квартиры своей вон, а куда не знаю. Итак, дражайшая Анета, воображая я оное приключение, весьма о Никаноре сомневаюсь, однако теперь еще оставим мы об оном рассуждать, а утре рано я пошлю проведать обстоятельно о Никаноре, и вы до завтрашнего числа ни о чем много не думайте; желаю вам приятной сон".
   Итак, простившись, Шпангут с Анетою пошли спать по своим комнатам. На другой день поутру рано послал Шпангут своего кучера в Ригу, который отвозил меня до пристани, и приказал ему, чтоб он обстоятельнее проведал обо мне в квартире моей и немедленно б назад возвратился, и что я квартиру имею с товарищами своими в форштате, в доме лигаря Якова Тоузена. Кучер сказал, что он этого лигаря и дом его знает, и тотчас по приказанию Шпангутову отправился в Ригу и, придя в мою квартиру, где, не получив меня, спрашивал обо мне хозяина, не известен ли он о том, где я нахожусь? На сие хозяин сказал ему:
   "Господин Никанор находится с несчастий".
   -- "Какое несчастие с ним воспоследовало?" -- спросил кучер.
   -- "Он посажен, -- отвечал хозяин, -- по некоторому делу под караул, и шпага с него снята".
   -- "А какое это дело, -- спросил кучер, -- не слыхали ли вы, господин Тоузен, об оном деле?"
   -- "Он содержится, -- сказал Яков Тоузен, -- по делу убитого на сих днях в дуеле одного благородного человека".
   Кучер тот, не ожидая больше ничего, поклонившись хозяину, вышел из покоев вон и пошел было с тем только одним известием к Шпангуту, но увидел кондуктора Андрея К., который подходит к тому дому, и как он входить стал на крыльцо, тогда кучер спросил его, не изволит ли он знать кондуктора Никанора.
   "Знаю, братец, -- сказал Андрей, -- как не знать, он со мной вместе стоит на квартире". -- "Где ж он теперь находится?" -- спросил кучер.
   -- "Под арестом", -- отвечал Андрей.
   -- "Да по какому, государь, делу?" -- спросил кучер.
   -- "Без дела, братец, под караул не посадят и без вины шпагу не снимут", -- отвечал Андрей весьма гордым образом, а сам пошел в покои. Кучер больше спрашивать его не осмелился и с тем пошел обратно и, придя, рассказал об оном все обстоятельно Шпангуту и Анете.
   И как скоро Анета выслушала его речи, так скоро закричала жалостно и упала в обмороке на пол. Шпангут бросился к ней и, употребляя все способы, едва мог привести ее в чувство; а как пришла она в память, то пуще она плакала, проклиная злосчастной день своего рождения и ту злобную минуту, в которую она со мною разлучилась. Шпангут сколько можно ее ободрял, чтоб она до времени чрезвычайно так не отчаивалась на власть непостижимой судьбы, и сказал ей:
   "Послушай меня, любезная Анета, может быть, и совсем не то воспоследовало с Никанором, как мы теперь об нем заключаем, да хотя б он и подлинно был сему виновен, то он мужчина, все напасти легче, нежели ты, снести может, а иногда чрез какие-нибудь способы и оправдается и после опять легко сделается благополучным; а ты, не знав обстоятельно причины его заключения, безвременно печалью уморить себя можешь; пожалей ты по крайней мере об нем, с тем, чтоб сокрушением своим не сделать его навеки несчастным, и когда тебе самой здоровье свое не нужно и жизнь твоя для тебя не мила, то, любя Никанора, хоть для него сбереги себя. Рассуди велико душно, каково сносно ему тогда будет, когда он опять благополучен явится и ни в чем не виновен, а тебя на свете сем не будет, или хотя и будет, да заразившись от печали болезнью, каким он тогда поражен будет ударом. Возьми в мысль свою здравое рассуждение, прекрасная Анета, пощади цветущую твою молодость и сбереги живот свой единственно хоть для любезного твоего Никанора".
   В то самое время вошел к Шпангуту работник и сказал ему тихонько, что команда из Риги пришла; он тотчас выбежал на двор, не допустил ее войти в покои и промешкал там весьма долго; Анета ж из любопытства вышла на крыльцо посмотреть, что делает Шпангут; но как увидела присланных из Риги солдат, разговаривающих с Шпангутом, то с великою робостью бросилась обратно в свою комнату и от страха так же, как и прежде, во оной изнутри замкнулась и сидела с полчаса в великом ужасе. А как пришел к ней Шпангут и постучал в двери, она ничего ему не отвечала и не отпирала; тогда он крайне испугался, что жива ли она и не сделала ль чего с собою. С великим стуком вскричал ей: "Отопри, любезная Анета, не бойся ничего, команда уже опять ушла обратно в Ригу, и не для тебя она была сюда прислана".
   Тогда Анета отперла ему дверь и спрашивала его, зачем прислана была та команда.
   "Я уже не должен теперь утаивать от тебя ничего, любезная Анета, -- сказал Шпангут, -- а должен объявить тебе о всем и предложить мой дружеской совет, и ты должна послушать старика такого, которой во время молодости своей и сам имел немало таких приключений, какие теперь делаются с тобою, но однако в таких случаях слуши- вался я тех людей, которые желали мне добра, и для того многих чрез то избегал несчастных себе приключений. Команда эта прислана была из ратуши для одного только меня, и велено было ей непременно взять меня с собою, чтоб мне явиться к суду с дядей вашим, и я насилу перепросил солдат тех, чтоб они на четыре часа сроку мне дали, подарив им десять талеров. Итак, я непременно должен в завтрашний день весьма рано в ратуше явиться". --
   "Ах! Добродетельный Шпангут, -- сказала Анета, -- да где ж мне пристанище иметь, когда вы уедете в Ригу, куда я, злосчастная, могу прибегнуть, моя надежда вся исчезла". И в тех словах залилась она слезами. Шпангут сколько ни крепился, но не мог и сам от слез удержаться и в слезах сказал ей:
   "Вам больше не остается, любезная Анета, как быть послушной моему совету; я намерен тебя сей час отправить в коляске с кучером моим в Митаву, при письме от меня к одному знакомому мне жиду, который в тот же час повезет тебя на переменных лошадях и поставит в Варшаву к моему надежному другу купцу Вильгельму Берхану; а он, Берхан, так с тобою будет поступать, как и я, и ни в чем тебя не оставит, где будешь ты жить без всякой опасности; я отпишу к нему, что ты дочь моего старинного друга, и изъясню ему все твои несчастливые приключении; он во всем стараться будет тебе помогать, а завтра я проведаю обстоятельно о Никаноре, и что у нас с ним будет делаться, о том всякую мы почту писать к тебе станем; и таким образом непременно ты должна ехать в безопасное сие место и охранить себя от несчастия; а как будет благополучен Никанор, то он тебя везде найти может".
   "Я на все твои повелении согласна, -- сказала Анета, -- и все исполнять буду, что ты мне ни прикажешь, и сей же час ехать готова, но, пожалуй, господин Шпангут, не оставьте старанием вашим Никанора, моя жизнь вся в нем зависит; притом же вас прошу для всякого удобного случая: утаи ты от своего приятеля Берхана мою природу и назови меня дворянином французским Демарином, будто сын я вашего какого приятеля, потому что в моих несчастных странствиях способнее мне быть в мужском платье, нежели в женском".
   Шпангут то учинить ей не отрекся и, взяв у своего приказчика немецкую пару платья, которое могло быть Анете впору, велел ей переодеться, а матросское скинуть; Анета тотчас оное и учинила. И как уже все к отъезду ее стало быть готово, тогда Анета, вынув из своих алмазов крат до пятидесяти и разделив пополам, завернула в две бумажки, одну намерена была подарить Шпангуту, а другую при письме ее ко мне оставить для меня у него же; итак, пришедши она к Шпангуту, поднесла ему одну бумажку и сказала:
   "Господин Шпангут, за оказываемые ваши к нам с Никанором чувствительные для меня одолжении я во всю жизнь мою заслуживать вам всячески стараться не премину; теперь же в знак памяти вашего с нами дружелюбия прошу принять от меня сей небольшой подарок". Шпангут, приняв от нее бумажку, развернул ее и, посмотрев, положил к себе в карман и, положа, сказал ей: "Нет, любезная Анета, не думай ты, чтоб я польстился на твои алмазы; мне ведь от роду семьдесят лет, то алмазы увеселить меня не могут, а увеселит меня только истинная одна добродетель и нелицемерная к ближнему дружба. Я теперь приму от тебя этот подарок и очень тем буду доволен, что ты чувствительную имеешь совесть и что тем меня почтила, однако оной я подарок употреблю в твою ж пользу и надобность, потому что ты теперь при себе денег не имеешь, и если, во-первых, приехавши тебе в Варшаву продавать алмазы, то вскорости ты за них такой цены не возьмешь, а я сии алмазы продам здесь вольною ценою, и что за них возьму, то с прибавкой еще своей к тому суммы со временем перешлю, а теперь на первой случай адресовал я тебе получить от Берхана для твоих надобностей пятьсот талеров".
   Анета весьма его благодарила за такие оказанные его к ней добродетели, потом отдала ему и другую бумажку с алмазами при письме ко мне и просила его, чтоб он отдал мне оное письмо и алмазы и рассказал бы мне об ней обстоятельно словами, где она будет жить и каким именоваться именем; потому что она ни о алмазах тех, ни о том, что где она будет находиться, в письме своем ко мне не писала, опасаясь того, что, может быть, и письма все по каким причинам от меня отобраны будут и арестованы, то чтоб она чрез то открыться не могла.
   Шпангут все то исполнить ей обещался; а в письме ее ко мне писано было следующее:
   "Любезнейший Никанор! Сколько я ни претерпевала приключившихся в злосчастной жизни моей состраданий, от самого почти моего младенчества лишилась своих родителей, попалась в полон, где всякие сносила горести и оскорбления, долженствовала быть рабою, служила всякого звания и подлым людям, терпела глад и наготу; наконец от дяди моего понесла на себе все его тиранские мучении; потом и смерть пред собою видела, и варвар мой, убийца шифер, свирепее тигра глазам моим казался; но все то было мне не так болезненно, не так чувствительно и не так ужасно, как теперь содрогает душа моя о тебе, мой дражайший Никанор, и твое несчастнейшее заключение заключает в сердце моем плотину горести непреодолимую; неизвестная ж подлинно мне причина твоего ареста принудила меня оставить то опасное место, в котором я находилась, чтоб спасти чрез то жизнь мою, которую и хранить стараюсь единственно только для тебя; твое благополучие превышает всего света для меня веселости, а твое несчастливое злоключение тягчайше всякой отравы внутреннюю мою растерзать может. Больше писать к тебе не осмеливаюсь, нечаянные часто приключающиеся мне злоключения заставляют меня всего бояться, и где я буду жить, о том вам добродетельной Шпангут словесно донести может; прости, душа моя, и не оставь меня уведомить о твоем приключении хотя одною строчкою, прости, жизнь моя, будь благополучен. Верна я тебе по смерть свою, твоя любезная Анета".
   Шпангут, приняв от нее оное письмо и алмазы, вручил ей, напротив того, свои письма, писанные в Митаву к жиду и в Варшаву к Берхану, которые велел ей, прочитав, самой запечатывать. И, посоветовав Шпангут с Анетою, положили они так, чтоб Анета именовалась племянником отцу ее, де Клапиру К., дворянином Демарином, и что она после его во Франции наследственные себе деньги получить имеет, в рассуждении того, что по знаемости многих знатных людей реченного отца её не откроется ли чрез то какая-нибудь Анете к благополучию ее дорога. Потом Шпангут подарил Анете еще на проезд несколько червонцев и со многими слезами, так, как дочь свою, отпустил ее в Митаву; а как кучер тот, который повез Анету, часто от Шпангута посылаем бывал в Митаву, то все места ему по той дороге и знакомы, почему в проезде том Анете никакого препятствия и не воспоследовало. И так приехала она прямо в дом того знакомого жида, которому и отдала от Шпангута письмо; он, получив то письмо, тот же час взяв почтовых лошадей, повез ее в Варшаву, куда, поспешая день и ночь, благополучно ж прибыли. Приехав, Анета сыскала Берхана и вручила ему также письмо от Шпангута; а в письме было писано следующее содержание:
   "Государь мой и благонадежный друг, господин Берхан! Я, надеясь на твое ко мне дружелюбие, рекомендую вам вручителя сего письма, французского дворянина Демарина, племянника старинного моего милостивца, покойного господина полковника де Клапира К., который убит в прошлую войну; а после смерти его следует в наследство во Франции сумма денег до тридцати тысяч талеров означенному его племяннику господину Демарину; но он, Демарин, по некоторым причинам должен был из Франции отлучиться, оставив для принятия той наследственной своей суммы вместо себя поверенным свойственника своего поручика де К., и покамест он, Демарин, не получит те наследственные свои деньги, до того времени прошу вас, государя моего, чтоб он содержан был в вашем доме, потому что и здесь в Риге жить ему некоторые ж обстоятельства не дозволяют; притом же прошу по приложенному при оном письме векселю вручить ему пятьсот талеров. И во всем содержать его так, как моего сына, за что вам, государю моему, всячески заслужить должен. Покорнейший ваш и верный слуга Ф. Шпангут".
   Берхан, прочитав оное Шпангутово к себе письмо, принял Анету весьма ласково и отвел ей из лучших своих покоев две светлицы, и для услужения определил ей слугу; Анета ж, хотя и отговаривалась, что он одолжает ее тем с излишеством и что она и без слуги в доме его жить может, но, однако, принуждена была в его удовольствие с благодарением слугу к себе взять; и так Анета жила у Берхана во всяком довольствии и почтении, о которой я теперь историю продолжать на время оставлю, а объявить имею о себе, что делалось в то время со мною в Риге.
   По разлучении моем с Анетою, отпустив я тогда от пристани кучера, переехал через реку благополучно; пришедши в свою квартиру, где не застал уже никого из своих товарищей, они в то утро очень рано пошли к своим должностям, тогда я пошел из квартиры своей искать одного знакомого мне священника, чтоб приговорить его к намеренному нашему делу. Выйдя из квартиры своей, пошел я подле крепости гдассисом, где, встретившись со мною два минера, остановили меня, сказав мне, что они другой день как ищут меня по приказу капитанскому. Я просил их тогда, чтоб они меня оставили и сказали бы капитану, что меня не нашли, потому что я крайнюю имею нужду. "Нельзя, господин Никанор, -- сказали минеры, -- вон и сам господин капитан на нас смотрит". А в то время так трафилось, что капитан мой с генерал-фельдцейхмейстером ходили по крепости и, увидев сошедшихся со мною и остановивших меня минеров, прилежно на нас смотрели. Я, увидев то, что никаким уже способом нельзя того сделать, чтоб мне не явиться к капитану, принужден был идти с ними в крепость, куда пришедши, капитана уже на стене не застали, а сказали нам об нем, что он пошел в инженерную контору, куда и мы пошли. И как скоро я пришел в чертежную палату, так скоро господин инженер-прапорщик, которому поручена была тогда чертежная, объявил мне словом капитанским арест за медлительное делание некоторой карты Рижского дистрикта. Я тогда, оправдывая себя, объявил прапорщику, что карта та не мне дана на руки, а кондуктору Шв., а я только пособлял делать из своей воли, и карта уже та давно сделана. Инженер-прапорщик на то мне сказал, что господин капитан сам скоро будет в чертежную, и вы сами перед ним оправдание принесите, а мне так приказано, чтоб я, выговорив вам оное, арестовал вас непременно. Я больше спорить с прапорщиком не стал, отдал ему шпагу. А как скоро отдал я свою шпагу, так скоро вошел в чертежную кондуктор Шв. Прапорщик по повелению капитанскому и с ним то же учинил. Кондуктор Шв. сколько с ним ни спорил, однако принужден был арестом мне сотовариществовать. Я посидел часу до первого, вижу, что капитан к нам в чертежную не бывал, да, может быть, и не будет, вздумал к нему написать просительное письмо, чтоб меня для крайних и необходимых моих нужд уволить и что я виною в той карте не состою.
   Как то письмо, которое я начал писать к капитану, увидел инженер-прапорщик, то тотчас тайно от меня отдал приказ караульным минерам, чтоб меня и кондуктора Шв. из палаты вон без караульного минера не выпускали и чтоб мы из конторы ни под каким видом не были никуда отлучены, да и писем никаких бы от нас ни к кому не относили; и, отдавши оной приказ, пошел на квартиру свою. Находящиеся ж в чертежной кондукторы также часу в первом пошли все по своим квартирам; я, написавши назначенное к капитану письмо, сказал караульному минеру, чтоб он отнес его к капитану. Минер тогда мне сказал, что ему не приказано никаких брать от нас писем и никуда не относить.
   "От кого тебе отдан такой строгой приказ?" -- спросил я.
   -- "От господина инженер-прапорщика", -- ответствовал минер. Тогда я уверился о злобе на меня инженер-прапорщика, что он в самом деле на меня сердит, и весьма тому смеялся и дивился, как ослепляет человека любовная ревность, потому что оной прапорщик имел на кондуктора Шв. явную, а на меня тайную злобу. На кондуктора Шв. был ему резон и сердиться, а на меня он безвинно тогда сердился.34 Имел этот господин инженер-прапорщик некоторую из подлых любовницу, именем Марью, и влюблен был в нее больше того, нежели она стоила, но она, напротив того, ему не весьма была верна; хаживала она очень часто в тот дом, в котором я имел квартиру, и имела компанию с сестрой хозяина моего Якова, именем Гретою; но как была оная его любовница девушка резвая, то просиживала у нас очень долго вечера, и оной инженер-прапорщик приревновал ее ко мне и за то имел на меня великую злобу, а я, по совести моей, ваше сиятельство, никакого о любовнице его помышления не имел, а ему на смех про меня насказали наши офицеры. На кондуктора ж Шв. за то имел он злобу: послан был от капитана этот прапорщик в начале того ж лета для снятия некоторой ситуации верст за десяток от Риги, и велено ему было снять только абрисом, без инструмента, и дан ему означенной кондуктор Шв. И как они приехали к тому месту оба верхами, тогда прапорщик приказал кондуктору обрисовать течение одного ручья. Кондуктор Шв. оной ручей тотчас и обрисовал и, обрисовав, показал ему. Прапорщик, посмотрев, сказал: "Не годится, сызнова срисуй на другой бумаге". Кондуктор обрисовал и в другой раз. Прапорщик, посмотрев, сказал ему: "Я знаю, что ты очень хорошо рисуешь, а теперь делаешь на смех, нимало не сходно, и для того я тебе приказываю слезть с лошади, и меряй этот ручей шагами". Кондуктор Шв. был человек азартной; видя, что прапорщик против его чрезвычайную держит амбицию и что он, кондуктор Шв., обрисовал тот ручей очень сходственно с натурою, а прапорщик из одной только анбиции опорочивает труды его и приказывает ему по грязи идти и мерять шагами, весьма против его рассердился и сказал ему: "Господин прапорщик, я очень велик ростом, то мои шаги будут не пропорциональны, а ваши шаги настоящие геометрические, составляющие три шага печатную сажень, так не изволите ли сами потрудиться смерить?" Прапорщик за это слово весьма рассердился, и таким образом дошло у них до большой ссоры. Прапорщик, не утерпев, ударил кондуктора езжалою плетью; кондуктор Шв., напротив того, и сам отмахнулся от него своею плетью, и его стегнул раз десятков пять-шесть, пока он благополучно ускакал в Ригу. Приехавши в Ригу, просил на кондуктора Шв. у капитана о удовольствии, а кондуктор Шв. на него, прапорщика, подал капитану челобитную; но как свидетелей между ими никого не было, то пропала обоих их просьба без всякого следствия. Итак, оной прапорщик имел на нас обоих злобу за означенные причины, и в то время, как велено было ему нас арестовать, тогда он крайне тем был доволен, получив над нами уполномочие, и для того тот строгой свой приказ и отдал минерам. Итак, мы должны были с кондуктором Шв. в чертежной ночевать. На другой же день как сошлись в чертежную все кондукторы, тогда я просил своего приятеля Александра Б., чтоб он сходил и попросил капитана обо мне и вручил бы ему от меня письмо. Александр то учинить не отрекся: тотчас пошел к капитану и, пробыв у него с час времени, пришел обратно к нам в чертежную и, пришедши, объявил прапорщику, что капитан приказал меня и кондуктора Шв. из-под ареста освободить и что я уволен от капитана для нужд моих на нынешней день. Тогда прапорщик отдал нам шпаги, а сам пошел к капитану; Александр же, подойдя ко мне и вызвавши меня в другую палату, сказал мне тихонько: "Слушай, Никанор! Велел тебе капитан партикулярно мне сказать, чтоб ты ехал непременно, без всяких отговорок с капитан-поручиком на остров Езель на место командированного с ним кондуктора Данилы О., а если ты не поедешь, то по делу убитого в дуэли можешь ты попасть под следствие; ты великое имеешь к тому подозрение, и капитан обо всем том известен, и он, сожалея о тебе, нарочно хочет тебя отсюда отлучить; арестован ты был не за карту, а единственно за отлучение твое из квартиры, что ты две ночи безызвестно пропадал, да и пошел с заправленными пистолетами; но капитан не хочет этого ничего в дело вводить, а только чтоб ты поскорее отсюда отлучился; и тебе теперь надобно сказать кондуктору Даниле О., что ты вместо его охотою в ту командировку едешь".
   Я, выслушав то от Александра, сказал ему: "Что ты мне говоришь? О каком убитом в дуэли? Я в первый раз от тебя про него и слышу".
   Тогда Александр рассказал мне обстоятельно о том, так и о допросе слуги его. Я на то сказал Александру:
   "Я всего того совсем не знаю и ни от кого, кроме тебя, про то не слыхивал и никакого следствия нимало не опасен; а что же я отлучился от квартиры моей на две ночи, то это не весьма еще важно, а разве только то несколько причтется мне в вину, что я пошел из квартиры моей с заправленными пистолетами, а куда, о том вам не сказал, так и на то я оправдание принесть могу, что я не с тем намерением пошел, чтоб мне две ночи не ночевать дома, а с тем, чтоб мне только вечером прогуляться, а ночевать домой прийти непременно; но оное намерение мое пресеклось нечаянным приключением, почему я и принужден был не ночевать дома две ночи за самою законною нуждою, для которой моей нужды оное мое отлучение весьма простительно мне быть может. Итак, по делу убитого того в дуэли нимало я не сомнителен, а что касается до командировки с капитан-поручиком на остров Езель, то эта командировка не только мне не противна, но по моему обстоятельству считаю я ее за весьма еще благополучной для меня случай, что мне оная командировка теперь очень на пользу, и при том кстати, и ты меня этим, братец, не опечалил, а весьма обрадовал. Я теперь открою тебе как другу все мои секреты. Я намерен жениться, и моя надобность в том к лучшему состоит, что как скоро я обвенчаюсь, так скоро увезу жену свою с собою; да на ком же я хочу жениться, тем тебя я удивлю; и для той моей невесты и причину я имел две ночи не ночевать на своей квартире".
    -- "Если скажешь ты мне как другу, -- сказал Александр, -- так о чем мне дивиться, ты рассудок сам в себе имеешь".
   -- "Я хочу жениться, -- сказал я, -- на Анете".
   -- "На какой Анете?" -- спросил Александр.
   -- "На Анете де К., -- отвечал я, -- что ушла от дяди своего, купца Гр.".
   -- "Что ты говоришь, -- сказал Александр, -- да где ее нашел?"
   -- "Я тебе обстоятельно об ней расскажу, -- сказал я, -- как придем мы на квартиру, а теперь, братец, я пойду поскорее скажу Даниле О., что надобно ли то ему, чтоб я вместо его ехал на остров Езель, и если ему то угодно, то бы он теперь же шел к капитану и доложил обо мне, что я охотно еду в оную командировку".
   Данила О. весьма стал тем доволен, что я вместо его на остров еду, куда весьма ему ехать не хотелось; тотчас пошел к капитану и объявил обо мне, что я охотою вместо его на остров еду, и просил капитана, чтоб меня вместо его командировать, а его, Данилу, оставить в Риге. Капитан тот же час приказ и отдал, чтоб я на место его явился к отправленному капитан-поручику, к которому немедленно я и явился; тогда оной капитан-поручик приказал мне, чтоб я совсем был готов поутру рано с ним ехать, что у него, капитан-поручика, и подорожная взята с будущими при нем шестью человеками, в том числе нас кондукторов: я и кондуктор Алексей Е. Я на то объявил капитан-поручику, что я утре рано совсем готов буду, и с тем пошел от него, и, пошедши, зашел я опять в чертежную за товарищем моим Александром Б., и, взявши его с собою, пошли мы оба на свою квартиру, куда, идучи дорогою, я ему обстоятельно обо всем рассказал, что со мною и Анетою случилось, и просил его, чтоб он в таком случае в чем можно меня не оставил. Александр по приязни своей в чем возможно во всем служить мне обещался и притом сказал мне: "Я весьма радуюсь твоему благополучию, а мы совсем не то о тебе думали, а думали то, что, конечно, ты по какой ни есть причине от азарта оное отважное дело учинил и уведомился о допросе этого слуги, так скоро убоялся; подумали мы, что ты ушел за границу, и ежели бы ты чрез сутки еще домой не бывал, то б, конечно бы, о тебе капитан отрапортовал князю; потому что он никакого больше в той дуэли подозрения не имел, как на трех вас: на тебя и на кондуктора Шв. да на кондуктора ж П. Б.; да скажи ж ты мне, Никанор, -- спросил меня Александр, -- ежели с Анетою это так происходило, как ты мне сказываешь, то какая тебе нужда велит так тайно свадьбу делать?"
   -- "Опасно, братец, -- ответствовал я, -- хотя я и верю Анете, что подлинно сии ее наследственные алмазы, но, может быть, в том она и сама каким-нибудь образом обманулась, и алмазы те принадлежат дяде ее, а ее наследственные деньги во Франции, может быть, и теперь еще целы и дядей ее не взяты; то в таком случае не только отнимет дядя ее по суду у нас сии алмазы, но и большие мне хлопоты причинить может, а если я увезу ее с собой и с вещами, то где ему искать будет: я найду случай, что оттуда прямо проеду в Петербург и пойду в отставку и буду жить благополучно в деревне, и какие б то ни были алмазы, до того нужды нет, негде ему будет меня сыскивать; а наследственные Анетины деньги перед ним, ежели они не взяты, то пускай он их берет именем жены своей, а мне есть чем будет жить без нужды. Благодарю Бога моего, за отцом моим деревень душ четыреста есть в низовых местах, и я в них один наследник, ни сестры у меня нет, делиться и ссориться не с кем, а притом алмазных вещей у меня будет довольно, так можно недурно себя содержать; а всего дороже неоцененной мой бриллиант, дражайшая Анета неразлучно будет жить со мною, то какой мне жизни лучше себе в свете сем желать".
   Итак, пришли мы с Александром на свою квартиру, тогда просил я его, чтоб он сходил к священнику, знакомому нам, и переговорил бы с ним о нашей свадьбе, посулив ему довольно денег.
   "А я пойду, -- сказал я, -- промышлять платье для Анеты".
   В тех наших разговорах вошел к нам хозяин наш Яков и, поклонившись нам, сказал ко мне:
   "Все ли благополучно, господин Никанор?"
   -- "Слава Богу, -- сказал я ему, -- как видишь".
   -- "Да полно, вправду ли так?" -- спросил Яков.
   -- "Конечно, -- сказал я, -- да что ж тебе сомнительно?"
   -- "Нет, брат Яков, -- сказал Александр, -- все вышло не то, что мы думали о Никаноре, а вместо того вылилось, что он очень благополучен, да благополучен столько, сколько он и не думал".
   -- "Ну, так слава Богу, -- сказал Яков, -- а то я немало сомневался, а особливо сегодняшней день поутру я гораздо усомнился, а вот по какой и причине: Шпангут присылал слугу нарочно о Никаноре проведать, а как подле его дому тот убитой поднят, то рассудилось мне весьма это важно; что за нужда присылать Шпангуту о тебе, господин Никанор, проведывать?"
   -- "Как? -- перебил я его речи и спросил, -- Шпангут присылал слугу обо мне проведывать?"
   -- "Да, присылал", -- отвечал Яков.
   -- "Да что ж ты ему обо мне сказал?"
   -- "Все то же", -- отвечал Яков.
   -- "Да что такое все то же, -- спросил я, -- ты скажи мне обстоятельнее".
   -- "Я сказал слуге его, -- отвечал Яков, -- что ты содержишься под караулом по делу убитого в дуэли".
   -- "Боже мой! -- сказал я, -- что ты это, негодник, наврал, и черт ли тебе сказывал, что я по этому делу содержусь".
   -- "Не черт мне сказывал, -- отвечал Яков, -- а вот Александр мне сказывал, как хочешь ты с ним".
   -- "Признаюсь, братец Никанор, -- сказал Александр, -- мне весьма теперь самому совестно, да не отрекусь от того, я ему так сказал, и мы все так о тебе заключали, потому что как первую ночь не ночевал ты дома, а поутру и убитого в Ригу привезли; и как о тебе обстоятельно рассказали капитану, что ты с пистолетами ввечеру пошел и на квартире не ночевал, то он при всех нас говорил, что, конечно, ты причиною этой дуэли, и приказал прапорщику послать минеров везде тебя искать, и как скоро найдут, то тотчас велел тебя арестовать, а на другой день уже прислал письменной приказ к прапорщику, чтоб тебя и кондуктора Шв. арестовать в неприлежном делании карты. Мы сей письменной приказ сочли политикою, а в самом деле думали все, что арестован ты к следствию о той дуэли".
   -- "Ах! братец Александр, -- сказал я, -- что ты это сделал, я чаю, Анета, услышав обо мне эту ведомость, обмерла и испугалась".
   -- "Какая Анета?" -- спросил Яков.
   -- "Молчи, враль, пустая голова, -- сказал я ему, -- не поминай ты мне про Анету, поди скоро сей час и заслужи мне сию свою вину, найми пару ямских лошадей в одноколках или в роспусках, в чем ни попадутся, до Шпангута, и оттуда обратно, что ни попросит, то давай, только поскорее, и переезжай с ними за Двину, и у пристани дожидайся нас хоть до полуночи; да скоро же поди, здесь бы нога, а там другая б была".
   Яков тотчас побежал нанимать ямщиков, тогда Александр сказал мне:
   "Я теперь пойду к священнику, и что он мне скажет, тотчас назад буду, и если в тебе мне нужда будет какая, Никанор, то где ж я тебя найти могу?"
   -- "Я пойду, -- сказал я, -- за платьем для Анеты к Шрейдерше (прозванье некоторой трактирщицы), ее дочери платье, думаю, что впору будет Анете; у ней куплю пару и тотчас буду домой".
   -- "Ну, если паче чаяния, -- сказал Александр, -- поп без ведома капитана ни за какие деньги венчать вас не станет, в таком случае что мы будем, Никанор, делать?"
   -- "Так плюнуть на попа, -- сказал я, -- я и без венчанья Анету с собой возьму, да и возьму в мужском платье, назвавши ее нанятым своим слугою; а на Езеле-острове или в Пернове (то есть город Пярну (Эстония)) с ней обвенчаюсь. Однако, братец, проси хорошенько попа, сули ему хоть пятьдесят рублей, есть чем мне будет ему заплатить".
   Итак, пошли мы из квартиры своей оба; я, пришедши к Шрейдерше, спросил ее, чтоб она продала мне дочери своей платье со всем женским прибором. Она на то и согласилась и продала мне старенькое платье, которое не больше двадцати рублей стоило, но она взяла с меня шестьдесят рублей; я взял от нее то платье, принес на свою квартиру, потом вскоре и Александр домой пришел и сказал мне, что он попа склонил, посулив ему двадцать рублей, и поп сказал ему, что он хоть в полночь нас венчать готов, только чтоб он, Александр, поручился по невесте и подписался; и что его в том обнадежил и дал ему рубль задатку.
   Я весьма благодарил за то Александра, а притом еще просил его, чтоб он и тот труд на себя принял, съездил бы со мною за Анетою к Шпангуту. Александр во всем мне том не отрекался и в рассуждении его ко мне дружбы охотно все исполнять желал.
   Итак, прошли мы с ним к пристани и, переехав через реку, где, нашедши Якова с ямщиками, поехали все трое к Шпангуту и, приехавши, пошли мы с Александром прямо в Шпангутовы покои; где приказчик его, встретив нас, сказал нам, что Шпангута в доме нет, что он взят под караулом в ратушу; я, услышав от него об оном, весьма опечалился; потом спросил его об Анете, где она находится; приказчик на то сказал мне, что он об ней не знает. Я, отозвав его в другую горницу, сказал ему: "Господин приказчик, ты не сомневайся о сем человеке, с которым я приехал, он мой искренней приятель, пожалуй, не опасайся ничего; объяви мне подлинно о Анете, где она находится". Тогда приказчик с клятвою мне объявил, что господин Шпангут отправил ее в коляске с кучером своим сего дня поутру часу в одиннадцатом, а куда, о том подлинно он не знает, и только что она могла с двора съехать, то в то время пришла команда, присланная вторично из Риги, и взяла с собою под караулом господина Шпангута.
   "Но вы, господин Никанор, -- сказал мне приказчик, -- не сомневайтесь о Анете, она отвезена нарочно в безопасное место, покамест вы будете свободны, и вы там ее беспрепятственно всегда получить можете".
   -- "Да, пожалуй, скажи мне, господин приказчик, -- спросил я, -- куда она отправлена?"
   -- "Клянусь вам Богом, -- сказал приказчик, -- что я подлинно о том не знаю, а так думаю, что она отправлена в Варшаву к надежному господина Шпангута другу купцу Берхану; а подлинно в том я вас уверить не могу, а догадываюсь только потому, что господин Шпангут при отправлении госпожи Анеты дал ей на дорогу несколько червонцев и притом подарил ей вексель на пятьсот талеров, по которому векселю следует платеж получен быть в Варшаве от означенного купца Берхана; потому я думаю, что она туда отправлена, да к тому ж сей купец верный господину Шпангуту друг, так кроме того места отправить ему Анету некуда".
   -- "Да разве Анета, -- спросил я, -- подарила что-нибудь из своих алмазов господину Шпангуту за сей вексель?"
   -- "Нет, -- отвечал приказчик, -- она правда намерена была подарить ему несколько алмазов, однако он их от нее не взял, а подарил ей так пятьсот талеров из своей только добродетели".
   -- "Боже мой! -- сказал я. -- Какой это добродетельной старик!"
   Тогда я не мог от слез удержаться и, вышедши опять к Александру, сказал ему: "Возможно ли, братец, какое одолжение делает с нами Шпангут; не довольно того, что за всё его нас неоставление никакой заплаты он от нас не требует, но и свою еще немалую сумму денег подарил Анете и, отправив ее в безопасное место, а сам принимает для нее беспокойство и убыток, будучи ни в чем не виновен, ввергает себя охотно в напасть, защищая только из одной добродетели Анету. Ну, добродетельный Шпангут, заставил ты меня во весь мой век признавать тебя не за купца, а за отца. Теперь и радость и печаль смешались в моем сердце вместе, и я не знаю сам, что мне делать: весьма я тем доволен, что Анета теперь в безопасном находится месте, но надежды той не имею, чтоб вскорости мог ее увидеть. Пойдем, братец, -- сказал я к Александру, -- нам больше ничего не остается теперь делать, как выручить поскорее добродетельного Шпангута, от него мы обстоятельнее еще о Анете услышать можем".
   Итак, поехали мы обратно в Ригу и, переехав через реку, прошли прямо на свою квартеру, потому что уже очень было поздно, час первой по полуночи, и как пришли мы на свою квартеру, тогда слуга мой сказал мне, что как скоро сошел я с квартеры, то вскоре после меня присылал ко мне письмо содержащейся в ратуше купец, и тот посланной сказывал, что оной купец великую имеет нужду; и он, слуга, того письма принять не посмел, а прозваньем тот купец Шпангут. Тогда я приказал своему слуге, чтоб он поутру очень рано шел к тому купцу и сказал бы ему, что я к нему скоро буду, а только утре прежде схожу к капитан-поручику и отпрошусь у него, и от него прямо пройду к тому купцу, и чтоб слуга мой там у того купца, где он содержится в ратуше, меня и дожидался.
   Итак, поутру, вставши, я пошел к капитану-поручику и просил его усердно, чтоб он промешкал отъездом своим тот день для необходимой моей нужды, но капитан-поручик в том мне отказал; я с превеликою просьбою просил его, чтоб промешкать хотя до половины дня, и в том насилу его упросил, но при том он сказал мне, чтоб я непременно совсем был готов и явился к нему в начале первого часа по полудни, а если я не явлюсь, то заключит он обо мне иначе, нежели как рекомендован я ему от капитана. В таком строгом приказе пошел я от капитан-поручика немедленно прямо к Шпангуту и, пришедши в ратушу, нашел его там, у которого уже все приготовлено было, к чему мне надлежит подписаться; я, прочетши ту подписку, увидел в ней, что только важность в том состоит, чтоб мне подписаться, что подлинно Анета находится у меня и подлинно я сговорил ее за себя замуж, и в покраже ею алмазов у дяди ее я за нее, Анету, в суд с дядей ее действительно иду, и если от команды моей по требованию ратуши прислан я буду к тому суду, то во всем я ее, Анету, очищать и за нее ответствовать сею подпиской обязываюсь.
   Я, нимало не медля, подписался в том без всякого сомнения; тогда оную мою подписку принял от меня рацырь и объявил Шпангуту свободу.
   Итак, пошли мы с Шпангутом на мою квартеру, и, пришедши ко мне, Шпангут отдал мне письмо на алмазы от Анеты; я, прочетши то письмо, не стерпев, тронут стал сожалением моим об Анете, и любовь ее ко мне, которую она в том письме изображала, так смутила мой рассудок, что я совсем было отложил езду свою с капитан-поручиком на остров Езель и хотел просить Александра Б., чтоб он вместо меня на остров ехал, что он бы по дружбе своей ко мне то учинить и не отрекся, да и капитан бы то для меня сделать мог, если б я объявил ему обстоятельно причину об Анете; но опять рассудил я, что, может быть, пуще то будет мне не в пользу, когда по делу Анетину вскоре из ратуши к суду меня потребуют, и когда миновать будет не можно капитану того, чтоб не отослать меня к суду, то я чрез то наведу себе больше несчастия, а как уеду на остров Езель и по прибытии моем оттуда обратно в Ригу, не дав о приезде моем Гр. и ратуше разведать, узнаю прежде, что оная ратуша намерена будет делать со мною, и если что-нибудь окажется для меня опасное и не в пользу мою, то я найду случай и уеду в Петербург и там возьму себе за границу для нужд моих абшид и сыщу дражайшую Анету. Итак, положил я намерение, чтоб непременно ехать на остров Езель, и приказал слуге своему, чтоб чрез два часа все было к отъезду моему готово.
   Потом спрашивал я Шпангута об Анете, как она и куда от него отправлена. Шпангут мне как об ней, куда она отправлена и с какою надеждою там будет жить без всякой опасности, так и обо всех учинившихся с ними по отбытии моем от них всяких приключениях рассказал обстоятельно.
   Итак, простившись со Шпангутом и с Александром Б. (прося при том Шпангута об отправке письма моего к Анете, которое я тогда вручил ему), выехал я с капитан-поручиком на остров Езель благополучно, а в письме моем к Анете писано следующее:
    "Дражайшая Анета! Я не могу изобразить, сколь горестно для меня твое со мною разлучение, и не могу в мысль себе представить, какими странными и удивительными приключениями немилосердное несчастие опровергло все надежды и предприятия. Теперь я несомненно выговорю, что нет смертному средства избежать того, что определено бывает ему небесами; тщетно мы ласкали себя надеждою воспользоваться скоро общим с тобою нашим благополучием, и тщетно в том мы располагали, когда не предписано еще минуты той для нас небесами; и вместо того, чтоб ехать мне с тобою на остров Езель, услышав я сие печальное о тебе известие, что ты, убегая несчастия, отбежала чрез то от предпринятого к благополучию вашего намерения; я ж намерен был отдалиться вместе с тобою сего несчастного для тебя места, долженствую теперь отдалиться на несколько времени от приятных очей твоих; но ты, любезнейшая Анета, не сокрушайся обо мне и не имей никакого сомнения; я благополучен, и никакого несчастливого со мною приключения отнюдь не бывало, и ты убоялась одного только пустого страха тени; и хотя я и отлучаюсь сей час на остров Езель, куда необходимо мне должно ехать, но только там не более месяца пробыть я уповаю, а по приезде моем обратно сюда, как возможно, буду стараться, чтоб я уволен был от своей команды хотя на малое время к тебе в Варшаву, куда меня не отменно и ожидай и от сего надежного для тебя места никуда не отлучайся. И так пребуду с моею искреннею к тебе любовью, вернейший твой Никанор".
   А как я приехал на остров Езель и что там со мною происходило и как оттуда обратно выехал, о том в будущей вечер вашему сиятельству донести имею; а теперь желаю вашему сиятельству спокойно почивать и приятной видеть сон".
   
   По рассказывании ж некоторой части своей истории пошел Никанор в тот вечер уже поздно, часу во втором пополуночи, от ее сиятельства княгини в дом своего милостивца, у которого он тогда имел пристанище; дом сего господина великолепием первой по городу, а как оной господин был человек весьма добродетельный, то не один у него жил Никанор, но и еще такие подобные Никанору по бедности своей в его доме находились; также оной господин содержал в том городе на своем коште и воспитательной дом; между прочими ж не имеющими никакого пропитания жил у него один отставной титулярной советник (в царской России титулярный советник -- гражданский чин 9-го класса, которому до 1884 г. соответствовали военные чины капитана, ротмистра (в кавалерии), есаула (в казачьих войсках) именем Никифор, с которым Никанору была отведена одна комната.
   Но как оной господин советник Никифор пребывание свое начал иметь в том доме года за два прежде, нежели Никанор, почему он гораздо и исправнее был Никанора платьем, а особливо шубами. Никанору ж хозяин тот хотя и подарил изрядные две пары платья штатского, однако тулуп у Никанора был весьма уже ветх, и почти одна крышка вид его составляла (то есть то, что сверху, покрытие (без подкладки)), а меху ни восьмой части не имелось, и во время студеных дней Никанору спать было под ним не весьма спокойно, а притом же у оного господина Никифора нрав был с Никаноровым весьма не сходствен. Никанор любил, чтоб горница была несколько тепловата, а Никифор любил, чтоб оная была гораздо впроголодь, для того часто иногда и зимою поднимал он окончину; Никанор хотя в оном ему и не прекословил, однако в разговорах упоминал он госпоже того дома о несогласных его с товарищем нравах. Госпожа дому того, сжалившись над Никанором, подарила ему теплое одеяло, а господин того дому, услышав от нее о несогласии Никанора с товарищем его, не хотел никому из них в том выговаривать, а только шуточною речью сказал Никанору следующее: "Господин Никанор, вы прежде сего бывали межевщиком (землемером, в 1754 г. была принята инструкция о проведении межевания, то есть об установлении границ частных и казенных земельных владений. В Московской губернии межевание проводилось в 1766--1768 гг. Эти хронологические отсылки дают возможность реконструировать отсутствующие сведения о биографии героя и предполагаемого автора романа) в Московской губернии, так можете с товарищем своим полюбовно размежеваться". Они оба тогда хозяйским словом стали довольны и развелись в той горнице между собою полюбовно; Никанор, предпочтя своего товарища, уступил ему три части в той горнице со всеми окнами, а себе взял четвертую часть подле печи; и как скоро они письменно контракт свой при хозяине в том заключили, так скоро Никанор, призвав с дозволения хозяйского столяров, приказал им отгородить свою четвертую часть от полу и до потолка и обить войлоками, а от свету сделал окна и двери и, уклеив бумагою, вымазал маслом, отчего ему и светло и тепло стало больше, нежели он желал, и товарищу он своему выпускал уже тепла столько, сколько хотел; товарищ его за то на него весьма рассердился, что он его в том размежеванье обманул, но, не хотя признаться в своей ошибке, злобился на него тайно и намерился отмстить свою обиду. И когда Никанор, проигрывая ночи с барынями в карты, возвращался домой очень поздно, тогда Никифор старался сени и вороты запирать, чтоб познобить за то Никанора на стуже, однако того сделать ему не удавалось, потому что люди того дому весьма любили Никанора; но в сие ж самое время, как пошел Никанор от ее сиятельства, удалось Никифору сени и вороты запереть; погода тогда стояла весьма холодная; Никанор, пришедши к воротам, увидел, что оные заперты, не осмелился стучаться, чтоб хозяина с фамилией (семьёй) не обеспокоить; полез через решетку, и как лишь только стал он на верхнем бруске той решетки, который брусок в то время от глубокой осени был обледенелым и накрыт снегом, тогда Никанор, поскользнувшись и задев кафтаном за спицу, повис на той решетке, отцепиться ж ему весьма было трудно, потому что спица та прошла сквозь подкладку и кармана кафтанного, и он не мог тогда ни спицы сломить, ни полы своей оторвать; но по счастью его бросились на него собаки, и как узнали его, то начали ласкаться, между которыми была датская превеликая собака, бросилась к нему ласкаться на грудь; он тотчас схватил ее за ошейник, и она благополучно его с той решетки сдернула, а только осталась на оной решетке одна его пола; и как прибежал Никанор к сеням, которые также были заперты, тогда он прибежал в пустую кухню, которая по счастью его была топлена, где, взошедши он на печь, отогрелся и, сыскав батожок, достал свою полу.
   Весьма в то время было Никанору огорчительно, что товарищ его над ним сделал такую насмешку, однако Никанор выговаривать ему был не намерен, потому что он за всякую безделицу серживался. Иногда за то сердился, что если случится у хозяина их компания и персон до тридцати за столом сидят и за неимением для них с Никанором места соберут им в другой горнице с меньшими детьми хозяйскими особливой столик, а если за большим столом случится сидеть знатных отцов и приятелей хозяйским детям, унтер-офицерам гвардии или артиллерии, то тогда весьма недоволен тем бывал и выговаривал о том дворецкому, что таких молодых ребят больше почитают, нежели такого старика, который по табелю государя Петра Первого (имеется в виду "Табель о рангах" -- закон о порядке государственной службы, принятый Петром I в 1722 г. Основная идея Табеля -- производство в чин за заслуги перед государством, а не за происхождение) состоит в ранге армейского капитана; и так рассерживаясь за то, ухаживал часто на рынок и там кушивал; и для того Никанор ничего не сказал ему о себе, что с ним приключилось. Поутру рано, придя в свою горницу, переменил кафтан, надел на себя хорошую пару, что в тот день кстати случилось. Званы были все благородные люди на бал к тамошнему губернатору, куда и Никанор был приглашен от своего хозяина, чтоб он ехал с ним к губернатору вместе в одной карете; Никанор весьма тем был доволен, что хозяин пригласил его, и поехал с ним к губернатору. А как в тот день был кавалерский праздник, да и губернатор тот в то время был именинник, то Никанор сочинил ему оду и, поднесши оную, поздравил его. Губернатор тот принял Никанора весьма ласково и благодарил его за сочиненную ему оду; и с того времени стал коротко знать и любить Никанора. И как бал тот окончился, и гости все разъезжаться стали, тогда ее сиятельство княгиня, которая в то время тут же присутствовала, просила Никанора, чтоб он ехал к ней в дом вместе с нею и досказал бы ей свою историю. Никанор, нимало не отрекаясь, поехал вместе с нею, и хотя в карете места Никанору не было, потому что та княгиня не одна сидела, а карета была в то время двуместная, однако Никанор стал на подножку кареты, и так доехав в дом княгини и приехавши, начал продолжать ей свою историю.
   

Продолжение Никаноровой истории.

Вечер второй.

   По отправлении ж моем из Риги на остров Езель с капитан-поручиком и товарищем моим кондуктором Алексеем Е. продолжали мы езду нашу, ваше сиятельство, в то время весьма спокойно и, будучи посланы наскоро по почте, однако не более шестидесяти верст в сутки уезжали, и в проезде нашем от самого Пернова и даже до Аренсбурга (в XVIII в. уездный город Эзельского уезда Лифляндской губернии, до 1836 г. русская крепость. Расположен на юге острова Сааремаа в Рижском заливе. После Ништадтского мира (1721) начинаются работы по исправлению обветшавшего (еще XIV в.) замка, который использовался как крепость. Уже к 1733 г. крепость представляла собой бастион стратегического назначения (ныне г. Кингисепп)) имели мы беспрерывную почти компанию. Дворянство тамошнее так обходительно, что нигде не упускали, чтоб не зазвать нас к себе в дом, в которых жительствах мы лошадей переменять станем; и если в котором месте переменяем лошадей мы, а обедать или ужинать еще время не приспело, то по крайней мере в доме жительства того господина хотя чаю или кофе напьемся, а без того уже не выедем; а если ж где особливо ласковую наедем хозяйку, то не только тут с утра обеденного стола дождемся, но и, отужинавши, большую часть ночи в приятной компании проводим. Капитан-поручик наш был человек веселого нраву и любил компанию, и хотя он летами уже был лет за сорок, однако с добродетельными во нравах дамами целые ночи просиживать, не наскучивая, а для нас, молодых людей, и давно то было не противно. В один вечер случилось нам ужинать у одного дворянина на острове Даго (ныне остров Хийумаа (Моонзундский архипелаг в Балтийском море), за столом тогда сидело нас семь человек; хозяин с женою и дочерью и племянником его, который приехал к нему из своей мызы для звериной охоты; дочь же сего хозяина была девица весьма достойная и довольно одарена от натуры как красотою, так и разумом, которая с глаз весьма была сходна на мою дражайшую Анету; я часто, взглядывая на нее, растерзывался внутренне, воображая в мысль Анету; и когда взоры ее с моими встречались, то не только терял я тогда чувства, но и в лице моем усматривала мать оной красавицы нечто чрезвычайное; почему несомненно, думаю, она и заключила в своем мнении, что, конечно, я смертельно в дочь ее влюбился, и для того не преминула довести речь до того, чтоб узнать ей о моем достатке; итак, между многими разговорами сказала она против слов капитан-поручика, которой отзывался тогда, что он весьма доволен тамошними господами дворянами и много назвать себя может счастливым, если и на острове Езеле такое обхождение иметь будет с дворянами. "Конечно, господин капитан, -- сказала хозяйка, -- отыщете себе хорошую компанию и в Аренсбурге, там на острове довольно дворянства, притом же достаточные и хорошего нраву люди". А как оная госпожа хозяйка прежде того в разговорах осведомилась от капитан-поручика, что он холост, то примолвила она тут же и сию речь: "И притом множество достойных девиц, из которых может бы судьба определить господину капитану выбрать и невесту". Капитан-поручик с учтивостью ей за то уведомление благодарил и при том издевочною речью сказал ей, что он не намерен жениться, а намерен постричься, для того что молодые лета его почти уже проходят и что ему от роду сорок первой год, однако видеть достойных невест весьма он желает, потому что кондукторы команды его холостые и, может быть, они намерение положат жениться. "Вам, господин капитан, -- сказала хозяйка, -- пристойнее жениться, нежели господам кондукторам, а они хотя и молоды летами, однако такого рангу, как вы, еще не заслужили, и для того авантажнее за вас идти невесте, нежели за них. А как достаточны господа кондукторы?" -- спросила тогда его хозяйка. -- "Они не имеют у себя, кроме жалованья, -- отвечал капитан-поручик, -- собственного ничего, однако убогими назвать их нельзя, потому что они имеют у себя отцов достаточных и они наследники в их имениях; у господина Алексея Е. изрядной отцовской дом в Петербурге, а у господина Никанора хотя дому в Петербурге и нет, однако отец его имеет хорошие за собой деревни больше четырехсот душ". -- "Какой доход собирается с ваших деревень, господин Никанор?" -- спросила меня хозяйка. -- "Не могу обстоятельно об оном вам, милостивая государыня, -- сказал я, -- донести, потому что я по восьмому еще году отлучен был от дому отца моего в корпус и с тех пор в деревне не живал и не вхож был в деревенскую экономию (то есть не вникал в управление хозяйством), а только известен через письма отца моего, что он имеет хлебные деревни, а не оброчные (то есть крестьяне платят отцу Никанора земельную ренту хлебом, а не оброком), и если в который год хлеба родится больше, в тот год и доходу он больше получить может; мне ж для содержания себя присылает отец мой, когда род или недород бывает хлебу, обыкновенно на каждой год по триста рублей, да сверх того довольной столовой запас в Петербург или в Ригу".
   И при тех разговорах ужин кончился, а как капитан-поручик отъездом своим поспешал и просил хозяина, чтоб поскорее его в путь отправить, для того и ужин был приготовлен гораздо ранее обыкновенного, и в то время, как из-за стола встали, то вечерняя заря только лишь началась; тогда хозяин просил капитан-поручика, что, покамест люди и минеры наши ужинают и пока лошадей закладывают, не изволит ли он прогуляться в саду. Капитан-поручик на то согласился, и, сделав почтенье хозяйке, приняв руку ее, пошли в сад; потом и я взял смелость подойти к Елеоноре (так имя той дворянской дочери), она, с великою ласкою поцеловав меня в висок, подала мне свою руку, я, приняв ее, последовал предыдущим; и как вошли мы в сад, тогда капитан-поручик пошел перед нами с хозяином, ведя хозяйку за руку, а позади их вел я Елеонору, а за нами следовали товарищ мой Алексей Е. с племянником хозяйским, и каждые, шедши из нас своею партией, особливые имели разговоры; капитан-поручик разговаривал с хозяином и с хозяйкою о расположении места того сада, а Алексей Е. с племянником хозяйским вошли в разговор о военных делах и науках, а мы с Елеонорою продолжали речь о нежной приятности случившегося тогда воздуха; и так шли мы проспектом прямо к одной галерее, но Елеонора сказала мне, чтоб я пошел с нею в левую сторону, в куртину того сада, где может она нарвать хороших яблок. Я весьма охотно повелениям ее повиновался; и как вошли мы с нею в ту куртину, тогда Елеонора, сорвав хорошее яблоко и вынув из кармана складной ножичек, коим разрезав оное, поднесла ко мне и просила меня, чтоб я отведал, каковы яблоки их саду. Я, с великим удовольствием принявши, съел яблоко и сказал ей: "Я в жизнь мою, милостивая государыня, нигде и никогда таких приятного вкуса яблок еще не едал". -- "Ах, господин Никанор! -- сказала она, -- чрезвычайная похвала составляет опорочивание". -- "Клянусь вам в том, милостивая государыня, -- сказал я, -- что не лестно об оном я вам докладываю, да и какой бы притом ни был хотя из всех родов лучший фрукт, то оной так вкусен и приятен для меня быть не может, как это яблоко, которого сладость не только гортань, но и сердце мое ощущает". -- "А! -- сказала Елеонора, -- так вы, может быть, иначе разумеете вкус этого яблока, для того что оно сорвано с моей любимой яблони и что я вам сделала почтение, поднесла его из своих рук; я б желала, чтоб вы навсегда с таковым вкусом наслаждались плодом моей любимой яблони". -- "Счастлив бы я назваться мог, милостивая государыня, -- сказал я, -- если б я удостоен был именоваться садовником родителя вашего сада; я б вашу любимую яблонь не только хранил, но и обожал бы навсегда". Тогда сказала мне Елеонора, чтоб я сел с нею на близ сделанную из дерна канапе, и как сели мы с нею на оное, в то время дозволила она мне целовать ее руку столько, сколько я хотел, и в том упражнении просидел я с нею больше четверти часа, отчего сердце мое питаться уже начинало такою же пищей, каковую оно получило и от дражайшей моей Анеты; тогда вспомнил я себя, что нарушаю мою к ней верность, вздохнул я крепко и не мог удержать в глазах своих стремившегося потока слез; и как увидела то Елеонора, тогда сказала она мне: "Конечно, господин Никанор, разлучившись вы с своею любезною, и чрез обхождение мое с вами вспомнили о ее присутствии, и оттого жалостью тронуты". -- "Ах! Нет, милостивая государыня, -- отвечал я ей на то, -- я еще любовью никогда и нигде не заражался, а разве в сих минутах и в здешних странах познавать ее начинаю". -- "В здешних странах, -- сказала Елеонора, -- любови нам познать не можно, здесь любовь никогда не обитает, потому что деревенские пределы ей противны, а пребывает она навсегда в прекрасных городских селениях; чрез наши ж уединенные на острове места разве мимолетом куда пролетит и заденет крылом только чье-нибудь сердце, и оставит пораненное сострадать навеки".
   Я, выслушав от нее такие чувствительные для меня слова, говорил тогда в мыслях сам себе: "Ах, несчастной Никанор! почто ты продолжаешь с красавицей сей больше речи, которая имеет разум, душу и взоры твоей прекрасной Анеты; беги скорей от сих предметов, тебе вредных, пока не разделилось сердце твое на две части". Потом сказал я ей: "Нет, милостивая государыня, любовь не имеет такой склонности, какую вы в ней заключаете; она еще больше любит невинную деревенскую жизнь и уединение, нежели городскую пышность; и не только отдаленные от городов места, но и самые дикие пустыни, пещеры и земляные темницы посещать она не гнушается". И в тех словах подошел к нам лакей и сказал, что капитан-поручик уже пошел из саду и что все к отъезду нашему готово; тогда пошли и мы с Елеонорою из саду и, пришедши в покои, где капитан-поручик и я, поблагодарив хозяина за угощение и рекомендуя себя в дружелюбие, простившись с ним, поехали в путь свой, и Елеонора осталась о любви моей к ней между надежды и отчаянностью.
   По прошествии нескольких дней приехали мы благополучно на остров Езель в крепость Аренсбургскую и вступили в свою должность; посланы ж были мы для снятия плана, и притом велено сделать прожект для починки той подорванной Аренсбургской крепости; итак, с неделю времени в должности своей находился я благополучно, а через неделю получил письмо от Анеты в следующем содержании:
   "Любезнейший Никанор, чувствительное воспоминание оказываемых твоих ко мне нежностей не только сердце, но и душу мою сокрушило; и моя горестная жизнь не только стала огорчена, но и совсем отчаянна; любовь моя к тебе возросла столь велико, что уже по смерть мою ничто в свете сем искоренить оную не может; но ты, если хотя маленькое имеешь о мне сожаление, то вспомни злосчастную твою Анету, которая вручила тебе сердце свое и душу и которой не столько страшна смерть, как отсутствие твое прискорбно. Сжалься над нею и послушай последней ее просьбы, оставь все свои должности и приезжай ко мне в Варшаву; без тебя мне все пути затворены, без тебя вольность городская темницею мне кажется; с тобой я лучше соглашусь жить в пастушьих шалашах, нежели без тебя в великолепных чертогах. Ах! Дражайший Никанор, если бы ты возмог проникнуть духом и рассмотреть в тонкость, с каковым соболезнованием сердце мое о тебе рвется и в каком смятении состоит страстная тобой моя душа, то б, конечно, ты жалостью обо мне был тронут; но я от горести моей не могу на письме изобразить всей моей совершенной к тебе горячности, перо из рук моих выпадает, и слезы свет в глазах моих застилают.
   Прости, дражайшей мой, я, может быть, пишу к тебе уже в последний раз, прости, любезной, еще я повторяю, что только о тебе одном пекусь и помышляю, верная тебе по смерть свою злосчастная Анета де К.".
   Сие письмо, полученное мною от дражайшей моей Анеты, так меня тронуло, что я в тот же почти час впал в прежестокую горячку и совсем отчаян стал в жизни; и хотя после пускания крови и получил я некоторую силу здравого рассудка подкрепить себя надеждою такою, чтоб немедленно оставить мне свою должность и отечество и не иметь больше терпения во ожидании времени к возвращению моему в Ригу, и чтоб прямо с Езеля-острова, тайно наняв судно, переехать мне через залив морской в Курляндию (то есть Курземе, старое название области Латвии к западу и юго-западу от Рижского залива. В 1561--1795 гг. большая часть Курляндии входила в состав Курляндского герцогства, вассала Польско-Литовского государства, с 1710 г. Курляндия находилась в сфере влияния России) и оттуда следовать в Польшу к своей дражайшей Анете; однако оная надежда недолго меня ласкала; возбудилась вдруг супротивная в то время во мне страсть и сему моему намерению препятствовать вооружилась. Как я имел у себя отца, живущего при старости своей в деревне, который любил меня, думаю, что больше, нежели свою жизнь, и который почти от младенчества моего ни в какой просьбе моей без удовольствия меня не оставлял, о чем бы я к нему ни отписал, его оставить мне в то время весьма было прискорбно. В рассуждении том, что я один у него наследник, и если услышит он обо мне, что лишился меня навеки и что я пропал безвестно, то безвременно от того известия уморит себя с печали, и я чрез то буду причиною его смерти; что тогда, как размышлял я, с мнением моим будет повстречаться, когда угрызение совести предстанет изображать мне мое бесчеловечие, что я убийца моего родителя. И в том рассудке исчез мой разум; я сделался вдруг сумасшедшим и закричал тогда громко: "Ах, дражайший мой родитель! Ах, дражайшая Анета! Вы сердце мое разделили на две части, теперь делите вы мою и душу".
   И, приподняв себя, сел я на постели и начал плакать, потом в беспамятстве стал свистать и после того пел старинного голоса следующую арию:
   
   Душа моя страстьми свирепо возмущена,
   И нежная любовь днесь стала разделена:
   Анета и отец мой, оба в сердце тверды.
   О! Злобнейший случай! О! Рок немилосердный,
   Не льзя уж мне, не льзя слёз горьких отереть,
   К спокойствию одно осталось: умереть.
   
   Напоследок рвал я на себе волосы и разбил до крови лицо, тогда товарищ мой Алексей Е., который был человек весьма доброй души, тотчас удержав меня, и сколько можно приводил в чувство; и как я опомнился, то он всячески старался ободрить меня хотя маленькою надеждою и сказал мне:
   "Любезной друг Никанор, скажи мне как истинному твоему приятелю, о чем ты отчаянно так крушишься и какую ты давеча упоминал Анету?"
   -- "Ах, мой приятель, -- сказал я, -- я люблю ее больше моей жизни".
   -- "Да пускай ты много ее любишь, -- сказал Алексей, -- да какая ж из того выливается причина так сострадать тебе о ней; если она прямо тебя любит и если осталась она в Риге благополучно, так о чем же тебе так сокрушаться; мы по окончании своего дела приедем в Ригу, и ты благополучно любезную свою увидишь".
   -- "Ах! нет, мой искренний друг, -- сказал я, -- она не в Риге, а она в Варшаве, в великой находится опасности и отчаянна меня к себе дождаться; и если я не поспешу к ней моим приездом, то она жива не будет. Я легче желаю сам прежде умереть, нежели о ее услышать смерти".
   -- "Послушай же меня, Никанор, -- сказал Алексей, -- положи ты эту комиссию на меня; я, как давнишний твой друг, нелестно тебя уверяю, что я могу отпустить тебя хоть сей час; я упрошу капитана, чтоб он тебя немедленно уволил, а я, здесь оставшись, исправлю всю порученную нам комиссию один".
   -- "О! Если ты меня сим одолжишь, то я считать тебя буду во всю жизнь мою за истинного друга".
   -- "Конечно, то сделаю, -- сказал Алексей, -- и сей же час я пойду к капитану; только пожалуй, Никанор, не сделай ты без меня опять какого с собой вреда, а будь на минуту терпелив и великодушен".
   И с теми словами пошел он к капитану, приказавши слуге моему, чтоб он от меня никуда не отлучался. По прошествии ж нескольких часов пришел с Алексеем и сам капитан-поручик на квартиру мою и, увидев меня в таком образе, что я совсем стал не тот и что больше уже недели, как лишился я пищи, сколько можно он меня разговаривал, чтоб я не приходил в отчаянье и что он уже скоро отправится в Ригу; но, однако, приметя во мне из некоторых моих слов чрезвычайное отчаяние, рассудил по человечеству и прежде своего отъезда уволил меня в Ригу на своих лошадях, сделав мне тем большее одолжение и дав притом мне для провожания одного минера и денщика своего; итак, я дня чрез два отправился в Ригу, в проезде ж моем как можно поспешал я своею ездою, но, однако, как приехал я на остров Даго, где случилось поутру часу в восьмом проезжать мне мимо мызы дворянина господина Т., отца Елеонорина, то не мог того преминовать, чтоб к нему не заехать и не сделать почтения красавице Елеоноре. И так по случившемуся уже прежнему знакомству въехал я прямо в дом господина Т. Елеонора ж тогда смотрела в окно, которая тотчас, увидев меня, узнала.
   
   В тех Никаноровых речах, как продолжал он свою историю ее сиятельству, учинился в том городе сильной пожар; загорелся некоторого компанейщика дом, который построен был недалеко от ее сиятельства. А как ее сиятельство княгиня в пожарных случаях была боязлива, то тотчас выехала она в другую безопасную улицу к знакомому одному коллежскому асессору господину З. и при отъезде своем просила Никанора, чтоб он остался с ее домашними в защиту дому.

Конец второго вечера и первой части.

Не прогневайся, любезный читатель, что нынешний вечер Никанор мало рассказывал своей истории ее сиятельству; причиною тому пожар.

   

Часть 2.

   По отъезде ее сиятельства княгини из дому своего Никанор распределил всех домашних для защиты дому ее сиятельства от приключившегося пожару, а сам остался для уборки посуды и вещей в спальне княгининой с одною ее девушкою именем Машенькой. Девушка та была проворна и разумна: тотчас всю посуду и вещи положила в сундуки и приготовила к вынесению оных из дому вон; но, однако, между тем временем пожар тот стал утишаться, а напоследок и никакой опасности не стало. Тогда Никанор приказал опять в доме убрать по-прежнему, и так домашние, сколько могли, убрали в доме, а некоторые вещи, не убрав, оставили до утра, потому что очень было уже поз до. Никанор за темнотою ночи не пошел на квартиру свою и остался ночевать в доме ее сиятельства, где ему хотя и приготовлена была от домашних постель в зале, однако Никанор, отговариваясь стужею по слабости здоровья своего, просил девушек, чтоб постелю постлали ему в их девичьей горнице. Девушки тотчас постелю ему в горнице своей и постлали, где ночь протекла для Никанора с немалою приятностию: девушки ввечеру долго не спали и пели изрядные песенки, а между тем каждая из них подходила к Никаноровой кровати и просила его, чтоб он по знанию хиромантии посмотрел на руках у них счастья. Никанор, нимало не отговариваясь, пересмотрел на руки всем находящимся в доме ее сиятельства девушкам и сказывал каждой из них ее приключение; а как увидел он у вышеозначенной девушки Машеньки руку весьма счастливую и большими линиями извитую, тогда Никанор шуткою сказал ей, что она скоро выйдет замуж, и притом не за такого жениха, о котором она думает, но выйдет за патентованного человека.
   -- "Ах, так я выйду за офицера",-- сказала Машенька.
   -- "Так,-- ответствовал Никанор,-- конечно, выйдешь за офицера".
   Машенька благодарила Никанора за такое его хорошее предвозвещание, и притом, улыбнувшись, сказала ему шуткою, что если она так будет благополучна, как Никанор сказывает ей, то она в то время тридцать раз Никанора поцелует; по счастью Никанорову, в самой скорости то сбылось: недели через две после того времени случилось ехать проездом через тот город одному коллежскому секретарю, который по знакомству заехал к княгине в гости и, влюбившись в ту девушку Машеньку, взял ее за себя.
   С того времени в том городе все молодые барыни и барышни больше стали уважать Никанора в знании искусства его смотреть на руках; и так в вышеозначенном княгинином доме Никанор в то время проводил ночь благополучно.
   На другой день княгиня приехала домой и благодарила Никанора, что он во время такой опасности не оставил дом ее, потом уняла его у себя обедать; а после обеда приехали к ней многие гости, из которых две благородные девицы и третья -- молодая барыня, одного надворного советника жена, играли с Никанором в кадриль. По окончании игры, как гости все разъехались, тогда княгиня пригласила Никанора еще в доме ее ночевать, и ввечеру, после ужина, заставила его продолжать историю свою, которую он и начал.
   

Вечер третий.

   Как въехал я в дом, ваше сиятельство, господина Т. и как, увидев меня, Елеонора узнала, тотчас сказала она обо мне матери своей, и вышли они обе на крыльцо, встретили меня и обласкали так, как родственника своего, и ввели меня во особливую горницу, в которой они перед приездом моим пили чай и кофе, где хозяин дому того, господин Т., также ласково меня принял. В комнате той, в которую они меня ввели, все стены почти закрыты были книгами. Хозяйка, посадив меня, спросила:
   -- "Чего изволишь, гость дорогой, чаю или кофе? Мы уже больше получаса как горячего напились, но я для тебя нарочно не приказала с стола снимать и больше часа тебя ожидала".
   -- "Что ни прикажете, милостивая государыня,-- сказал я,-- для меня все равно, чай или кофе; а что же изволили сказать, что вы меня ожидали больше часа, то весьма мне удивительно, почему вы известны были, что я к вам буду".
   -- "У меня есть такая подзорная трубка,-- сказала, смеясь, хозяйка,-- сквозь которую я приезжего к себе гостя в нескольких милях усматриваю".
   -- "Невозможно, милостивая государыня,-- сказал я,-- дорога та, по которой я ехал, закрыта от дому вашего садами и рощами".
   -- "Я такую имею трубку,-- сказала хозяйка,-- что сквозь всего во оную видеть могу".
   -- "Не могу больше спорить, милостивая государыня",-- сказал я.
   И так оставил я речь ее, не мог понять, к чему она клонится; потом напился я чаю и кофе и, посмотрев на книги, сказал хозяину:
   -- "Немалую имеете у себя, господин Т., библиотеку".
   -- "Это не моя охота,-- отвечал с улыбкою Т.,-- я до книг посредственный охотник, а эта охота -- жены моей; она всего меня в книгах промотала".
   -- "Страсть большую иметь к книгам,-- сказал я,-- весь свет за мотовство не почитает, и большая часть найдется из просвещенных людей, что этой страсти похвалу приписывают".
   И спросил я тогда у хозяйки, какие больше книги она имеет у себя.
   -- "Всяких по малой части имею,-- отвечала Ловиза (так имя было хозяйки),-- имею также отчасти инженерных и артиллерийских, а по большей части астрологических и ботанических".
   Потом вошел я в разговор с хозяйкою о некоторых физических вещах; тогда в самой скорости принужден я был и бледнеть, и краснеть, потому что я, как и теперь, почти никаким наукам не учен, а в то время еще и меньше имел смыслу, для того что у нас в Инженерном корпусе в то время никаких наук, кроме фортификации и рисовать, не обучали, не так, как в нынешнее время, а ныне Инженерный корпус расцвел совсем не в таком виде. Итак, в то время принужден я был той ученой даме, госпоже Ловизе, во всем уступать; потом увидел я в одном шкафе некоторую астрономическую трубу, о которой спросил я:
   -- "Не в сию ли трубу, милостивая государыня, предвидеть могли приезд мой"?
   Тогда Ловиза, рассмеявшись, сказала мне:
   -- "Не сочтите, государь мой, в самом деле меня за весьма ученую астрологии, я вам открою всю истину: я в самом деле известна была о приезде вашем, но только не по каким другим высоким наукам, а по одним только натуральным магическим признакам. Я имею твердое примечание смотреть на кофе и всякому человеку могу действительно сказать, что с ним прежде делалось и что теперь делается, и если изволите полюбопытствовать, то я точно скажу все то, что с вами в жизни приключилось".
   -- "Весьма желаю, милостивая государыня,-- сказал я,-- и за большое себе сочту от вас одолжение".
   Тогда Ловиза приказала подать еще кофе и, наливши мне без молока чашку, сказала, чтоб я половину чашки выпил, а половину оставил. Я по приказанию ее то и учинил; тогда она слила из кофейника кофе и оставила одну гущу, и в ту гущу оставшуюся половину чашки моей кофе выплеснула, потом переливала долго из чашки в чашку ту гущу, напоследок, улив несколько в одну чашку, сказала мне:
   -- "Изволь, господин Никанор, задумать, о чем вы хотите".
   -- "Очень хорошо, милостивая государыня,-- сказал я,-- итак, задумал я мнение свое".
   Она тотчас перевернула чашку и, опрокинув оную в воду, вскрыла опять и, глядя долго на ту чашку, ужималась плечами, потом сказала мне:
   -- "Если б я не хотела предостеречь вас, господин Никанор, от вашего несчастия, то бы я вам солгала и не сказала б правды, но ваше несчастливое приключение весьма тронуло меня, и для того теперь открою я вам всю истину: вы задумали, что получите ли абшид за границу для взятия любезной своей из Варшавы, однако вы того абшида никаким образом не получите, и вас от команды за границу ни на минуту не уволят, а если ж вы без абшида самовольно отлучитесь, то смерть вам назначена; и для того вы в том предостерегитесь и просите Бога, чтоб Он переменил судьбу вашу, а кроме Его, никто вам помощи дать не может; нет в действии по вашим приключениям никаких приятелей ваших, кроме злодея главного вам, одного искреннего твоей любезной, от него вам обеим смерть открывается, и хотя вы одного нелицемерного приятеля себе в Риге и имели, который весьма был в силах вам вспомоществовать, однако он на сих днях умер скоропостижно, и теперь в сей же час к погребению его выносят, и вы по приезде своем в Ригу известитесь об нем от одного молодого человека, к которому вы прямо в дом въедете и который также помогать вам хотя несколько будет, однако тщетна и эта надежда, змей лежит между вами и любовницей вашей, от которого или вам, или ей смерть воспоследует".
   Я, услышав от нее такое чудное волшебство, так ужаснулся, что волосы у меня поднялись дыбом. Ловиза, приметя во мне, что я очень испугался, сказала мне:
   -- "Не сомневайся и не приходи в отчаяние, любезный Никанор: не думай о том, чтоб непременно уже то так и сбылось, как я тебе сказала. Нет! Я в том тебя верно уверяю, что нет на свете сем никакого хиромантика, который бы мог, предбудущее узнав, точно утвердить, но всякий хиромантик предвидит одни только дороги, которые небесами определены уже человеку для шествия по оным; а что человеку судьбою точно назначено или закрыто некоторою непредвидимою завесою, о том сказывает он наудачу, и во всем том состоит провидение Божие".
   Я, несколько от слов ее ободрившись, вышел из ужаса и положился во всем на власть Создателя моего; однако не оставил еще попросить ее, чтоб она еще приняла труд на себя отгадать мне чашку. Она тотчас оную мне и приготовила; я задумал в то время, что какое приключение во всю жизнь мою происходить будет и что воспоследует со мною и Анетою.
   Она, посмотрев, рассказывала мне все то, что впредь со мною делаться будет, также чего мне надлежит в жизни своей остерегаться; а что она мне в то время сказывала, о том я в конце истории моей донести могу. Потом подавала она мне хорошие советы, как надлежит жизнь свою препровождать молодому человеку, и продолжала со мною разговор свой до самого обеда.
   Как кушать поставили, сели мы за стол; Елеонора села напротив меня и тотчас потребовала от меня того кушанья, которое близко меня поставлено было. Я, положа на тарелку, поднес ей; она, приняв оное и не прикушав ничего, сдала с стола. После, несколько поевши из других блюд, попросила из графинка моего стакан воды; я тотчас, взяв стакан свой, начал поспешно наливать, но не успел лишь оный наполнить, тогда она сказала мне:
   -- "Ах, виновата, государь мой, я вас напрасно обеспокоила, я свой имею графинок с водою, а от вас требую".
   И, тотчас наливши из графинка своего стакан воды, выпила.
   Весьма мне было тогда чувствительно, что она чрез тот графинок под политикою прямо укорила мою к ней неблагодарность, поставив в пример то, что она требует из чужого графинка воды, имея свой пред собою, подобно так я искал в ней любови, имея свою любовницу.
   Как откушали, тогда позвала меня Елеонора в сад с собою прогуляться; итак, пошли мы с ней двое в сад, где она мне без всякой уже политики выговаривала, что я утаил от нее любовницу свою. Я почти со слезами извинял себя пред нею, представляя ей в резон, что несчастливые мои с Анетою приключения не дозволяли мне никому об ней объявлять. Елеонора ж была весьма великодушна и добронравна, простила мне чистосердечно тот мой пред нею проступок и обошлась со мною по-прежнему опять весьма ласково.
   Я, целовав руки ее, гулял с нею в саду больше двух часов, потом, пришедши в хоромы, приказал я лошадей подвести и, поблагодарив Елеонору, и мать ее, и отца за все их ко мне одолжении и ласки, простившись с ними, поехал в путь свой и продолжал езду свою благополучно, приехал в Ригу и въехал на квартиру к прежнему хозяину своему Якову; и, увидев его, во-первых, спросил о Анете, о которой сердце мое отчаянностию уже трепетало. Яков на то ответствовал мне, что она находится благополучно в Варшаве и что он, получив от нее чрез Шпангута письмо, отослал ко мне с посланным от генерал-фельдцейхмейстера к Аренсбургскому ландсгауптману курьером. Я благодарил его за то, что он постарался найти такую верную оказию, что я получил то письмо исправно; потом спросил я Якова, благополучен ли Шпангут.
   -- "Он, к крайнему сожалению,-- отвечал Яков,-- по власти Божией скоропостижно умер".
   Оное печальное известие весьма меня огорчило; крайне сожалел я о таком добродетельном старике, и вспомнил я притом предвозвещание Ловизино, в великое пришел сомнительство и печаль. Ловиза мне в то время, когда смотрела на кофе, напоследок сказала, что я почти весь век свой иметь буду злосчастный. Любовь моя и жалость к неоцененной дражайшей Анете от того приключения так усугубилась неограниченно, что живот мой для меня казался без нее ничего не значущ; оставил я скоро Якова и пошел в прежнюю комнату свою, где рассуждал о несчастной своей судьбине.
   Думаю, что не столь много действием своим переменялись в целом лете дышащие в моря ветры, и облака не столько, летая из края в край, в подсолнечной обращение в своих имели, сколько волновались тогда мысли мои различными расположениями, переходя из одного в другое; наконец, расположив, я сказал сам в себе:
   "Поеду я неотменно сей же час в Варшаву без всякого увольнения и абшида, не могу больше сносить разлуки с дражайшею Анетою; пускай я умру, если умереть определено небесами, но я умру спокойно, с любовию и верностию к неоцененной своей Анете. Ах! Нет! Я умру беззаконно, изменив монархине своей и отечеству. Но что! И то я говорю -- где я и где рассудок мой? Тебя злой рок постиг, несчастный Никанор, возможно ли то почитать резоном, что утвердить тебе самому силы недостает? Я навсегда верен всеавгустейшей своей монархине и любезному Отечеству и всегда ревностно живот мой по долгу моему повергнуть не отрекусь, и я нимало тем не изменяю, что намерился на малое время без абшида уехать за границу: причина тому та, что я не в силах больше терпеть мучения от поразившей меня любовной стрелы, которая уже глубоко в сердце мое вонзилась и которую никакими способами из оного извлечь уже не возможно. О, горестное сложение смертных, виновен ли я состою тем, что вложено в меня такое слабое и не оборонительное сердце, что не в силах было противиться испускающим любовные искры Анетиным светлейшим небесных звезд очам, которые неугасающим огнем воспламенили купно мою и душу? Кто вложил мне прежде сего в сердце мое тоску ко избавлению Анеты от погибели и кто теперь обще и меня с нею к погублению определяет? О, Создатель мой, если угодно то воле Твоей, чтоб я Тобой по неиспытанным судьбам Твоим справедливо был наказан, предай меня мучителям в различные тиранские муки и повели терзать частями мое тело, но не разлучи меня с Анетою навеки или истреби из сердца моего сей пламень всесильною твоею рукою".
   Потом в обмороке лег я на постелю и после того, не раздевшись, заснул. На другой день пошел я к капитану, явился в команду, просил его об увольнении меня за границу на малое время. Капитан не только не уволил меня, но и у генерал-фельдцейхмейстера о оном просить мне запретил; тогда пошел я на квартиру свою и не нашел иного лучше средства, как дать довольно денег хозяину моему Якову и послать его на почтовых в Варшаву нарочно к Анете -- обнадежить ее, чтоб она не отчаивалась, и, буде безопасно будет, то привезти ее ко мне в Ригу, а мне отрапортоваться больным и, одарив докторов, просить отставку. Сею надеждою лаская я себя, призвал Якова и просил его о том. Яков с охотою на то согласился и тотчас взял себе от ратуши увольнение. Я, наняв для него ямщика до Митавы, и подарил ему сверх прогонов пятьдесят червонных, а по благополучном успехе еще пятьдесят обещая подарить, отправил его с письмом к Анете.
   По отправлении ж его употреблял я все возможности свои, старался об отставке, но, однако, напротив того, для меня открылось предприятие мое, весьма огорчительное.
   Генерал-фельдцейхмейстер наш был человек разумный и притом строгий, вздумалось ему обо мне учинить резолюцию такую.
   Не утвердился он на аттестатах находящихся в Риге докторов, определил отослать меня в Санкт-Петербург, в Медицинскую канцелярию, для осмотрения: не являюсь ли я способен в гарнизоне службу продолжать.
   Я, видя с собою такое несчастливое приключение, не знал, что делать; просил докторов, чтоб они увеличили аттестаты свои обо мне и объявили б, что я так болен, что мне в скором времени из Риги выехать весьма опасно и чтоб дозволено было прожить в Риге для пользования два месяца. Доктора сколько об оном ни старались, однако генерал-фельдцейхмейстер того не учинил, а приказал обязать меня реверсом, чтоб я неотменно в месяц явился в Санкт-Петербург к команде моей, в Канцелярии главной артиллерии и фортификации, куда уже и указ обо мне послан.
   Я, обязав себя реверсом, проживал те дни в Риге, ожидая к себе Анету; и так прожил я в Риге тайно сверх реверсу еще два месяца, напоследок ни Анеты, ни писем от нее, ни посланного к ней Якова и никакого об нем известия не получил. С крайнею прискорбностию отъехал я в Санкт-Петербург, не отважился без абшида ехать за границу, воображая предвозвещание Ловизино, также уповая, что по приезде моем в Санкт-Петербург, в рассуждении милостивых до меня командиров моих, конечно, я или абшид себе за границу для рекреации, или точную отставку неотменно получу.
   Итак, приехав я в Санкт-Петербург, явился к полковнику своему Илье Александровичу Бибикову, который весьма был до меня добр; он обнадежил меня в то время наверное отставкою и обещался просить обо мне Медицинской канцелярии членов; но, однако, по несчастию моему, сделалась за меня между двух знатных персон великая ссора. Я причиною той ссоры, также и персон тех упоминать не хочу, а только то могу выговорить, что ссора их для меня весьма была опасна; и я уже совсем приготовлен был, чтоб отослать меня в Военную коллегию для определения в гарнизон, однако я употребил еще просьбу свою к одной знатной госпоже; она старанием своим и случаем всех соперников моих пересилила, оставила меня по-прежнему в Корпусе инженерном, и командировали по желанию моему в крепость Астраханскую; я, не медля ничего, получив пашпорт, отправился во оную крепость.
   Предвозвещание ж Ловизино хотя и угрожало меня всеминутным роком, однако неограниченная любовь моя к Анете выгнала вон из сердца моего все страхи и все опасности; наконец довела меня до такой отчаянности, что я согласился лучше скончать жизнь свою, нежели оставить души моей миляя небесную Анету. Рассуждал я, каким образом способнее проехать мне в Польшу за границу, и казалось мне, что способнее и скрытнее проеду в Польшу из Москвы, нежели прямо из Санкт-Петербурга; итак, приехал я в Москву, нанял себе в Тверской-Ямской квартиру.
   Намерения ж я своего, хотя уже ни для каких напастей, определил не отменять, чтоб непременно следовать в Польшу, однако рассудилось мне съездить прежде в деревню к отцу моему, принять от него благословение; итак, оставил я слугу своего в Москве, а сам на почтовых отправился в деревню.
   Как приехал я к отцу своему в деревню, и отец мой, не видав меня несколько лет, весьма приезду моему обрадовался. При таких радостных минутах можно было весьма легко обмануть мне отца моего: он всему тогда верил, что я ему ни сказывал; я, не показав ему пашпорта того, с которым командирован был в Астрахань, а показал ему пашпорт за рукою полковника своего, что будто я уволен от него в отпуск на месяц; отец мой, не зная руки полковничьей, без сомнения, тому поверил; итак, прожив я в доме отца моего дней с десять и приняв от него благословение, отправился в Москву.
   По приезде ж моем из деревни в Москву нанял я немедля ямщика и послал слугу своего обратно к отцу моему в деревню с письмом, а в письме том было следующее содержание: "Всемилосерднейший и вседражащий государь родитель! Оставьте вину злосчастному в свете человеку, недостойному вашему сыну, который в отчаянии нарушил право должности к своему родителю: судите ему кротостию и великодушным терпением и не истребите из сердца своего родительскую свою горячность; вина моя пред вами столь велика, что поразить меня долженствуют уже сами небеса; признаюсь от истины, что не должен я именоваться вашим рождением; не изъяснив справедливости своему родителю и обольсти вас надеждою, объявил вам, что поехал я в Санкт-Петербург, но вместо того сей же час отъезжаю я из России тайно за границу. Я не был отпущен в отпуск, а командирован был к должности моей в крепость Астраханскую, и данный мне от команды моей пашпорт я от вас потаив, уезжаю теперь из отечества своего своевольно, иначе ж мне сделать было уже никак не возможно; любовь моя и клятва ко обрученной моей невесте всему приключению тому причина. Я, все силы свои употребив, старался получить себе абшид за границу, отставку, по крайней мере, хотя б отпуск, но ничего в злосчастной сей моей судьбине получить я не мог, почему другого средства мне и не оставалось, а осталось еще только то одно, чтоб мне, не сделавшись подозрительным отечеству и не солгав родителю, скончать злосчастную свою жизнь своею рукою; но в какую б вы тогда, государь, пущую погрузились печаль, когда б вы меня навеки лишились и когда б надежды себе к восстановлению падшего сына своего совсем уже больше не имели. Мне довольно уже известно, как совершены надо мною родительские ваши щедроты, и довольно о том мне доказали, какое имеете обо мне родительское соболезнование; проливаемые во время отъезда моего из очей ваших слезы (тому свидетельство); то с каким же бы я удовольствием успокоил себя смертию своею, наведя старости твоей вечное беспокойство; почему я и не сомневаюсь, чтоб вы отвратили от меня отеческое ваше благословение, что, может быть, родительскими вашими молитвами возвращусь я вскоре обратно в Россию со вожделенным моим благополучием, которое получить стараюсь я в Варшаве; а что же теперь неволею погрешил против своей присяжной должности, то после, при случае, пролитием крови моей заслужу своему отечеству; и с тем пребуду, прося вашего родительского благословения, всепреданнейший раб и сын ваш Никанор".
   С сим письмом отправил я слугу своего в деревню, а сам, взявши вольных почтовых лошадей, поскакал к польской границе и, приехав в Белый город (Белый город или Белая крепость -- населённый пункт Смоленской губернии, ныне административный центр Бельского района Тверской области), стал на квартире, и, дождавшись глубокой ночи, оставил на той квартире постелю свою и все, что я имел дорожного при себе, и, вздевши на себя серый лакейский кафтан, который я еще в Москве к тому приготовил, вышел тайно из города; а как имел я при себе компас и атлас, то, не спрашивая никого, знал я, как пройти мне за границу, и, отойдя от того места несколько верст, пришел я к одному густому лесу, который лежал при реке Днепре при самой границе; тогда я несколько устрашился идти ночью чрез тот лес из-за зверей, хотя со мною была пара исправных карманных пистолетов и турецкий весьма острый кинжал, однако рассудилось мне лучше идти на рассвете; итак, за стужею глубокой осени зарылся я под стог в сено, где ночь ту благополучно и проводил.
   Поутру встав и прошедши лес, перешел я льдом прямо через Днепр за границу и, пройдя за оную несколько верст, вышел на большую дорогу, которою также долго шёл, дошел до некоторого польского местечка, и, войдя в корчму, требовал от хозяина себе пищи, и за неимением мелких при себе денег разменял ему голландский червонец, потом попотчевал его вином и, сдружившись с ним, спросил его, не знает ли он, где б я мог купить себе верховую лошадь со всем прибором. Хозяин тотчас лошадь мне и привел, которую я и купил у него за пять червонцев и отдал оную ему под охранение, а сам после обеда лег спать и от утомления заснул весьма скоро. Тогда жена хозяйская, о которой после рассказывал мне солдат, весьма была баба хитрая и прозорливая, подошла ко мне сонному, стала рассматривать меня в тонкость. Я спал тогда на лавке весьма крепко, положив в головы дорожную свою небольшую сумку, пару пистолетов и кинжал. Хозяйка по нежности лица моего признала, что, конечно, я не подлый человек, а особливо большая причина сомневаться ее о том заставила, что увидела она на мне под серым кафтаном рубашку с заморскими манжетами, немалой цены стоящими, которых рубах имел я при себе две и, пожалев их бросить, вздел обе на себя под серый кафтан; притом же во время то, когда находился я в Риге во ожидании к себе Анеты, сделал тогда для ней бриллиантовое кольцо с написанием на нем по-французски (с моим купно сердцем), которое кольцо в первый от меня презент намерен я был вручить ей, когда судьба определит мне ее видеть; и в то самое время, как лег я в корчме спать, любя Анету, вздел то кольцо на руку, не воображая себе никакой опасности, рассуждая, что я уже в Польше и что никакого препятствия ни от кого мне быть не может.
   Хозяйка также и кольцо прилежно рассматривала, и надобно думать, что она переговорила обо мне с мужем своим, что я человек какой-нибудь важный.
   По несчастию ж моему, находился в то время в том местечке один с форпоста офицер российский; хозяин тотчас оному офицеру обо мне объявил, и надобно думать, что он рассказал ему и о находящихся при мне богатых тех вещах и червонцах.
   Я только лишь проснулся и немедленно хотел далее продолжать путь свой к Варшаве, вдруг увидел вошедшего в ту корчму того российского офицера, весьма я оробел. Офицер тотчас спросил меня, какой я человек.
   -- "Вольной польской нации, -- ответствовал я ему, -- что жил несколько лет в России и пришел обратно в Польшу".
   Он, больше не спрашивая меня ни о чем, велел находящемуся при нем солдату осмотреть, что имеется у меня в дорожной моей сумке. Я, испугавшись, не мог ему противиться, отдал сумку свою, в которой были между прочим компас и атлас, также и пашпорт тот кондукторский, что дан был мне для проезду в Астрахань из Санкт-Петербурга, который я уничтожить не осмелился или, лучше сказать, никакой опасности от него быть не чаял, а располагал так, что если я возвращусь благополучно с Анетою в Россию, то возьму в Москве от лекарей аттестаты, что я был болен, и со оным пашпортом при тех аттестатах явлюсь в Астрахани к команде своей, то никто о том и знать не будет, что был я за границей.
   Как увидел означенный офицер тот мой пашпорт, сказал мне:
   -- "Хорошо, сударь, так я теперь понимаю, какой вы человек".
   И тотчас велел меня взять под караул и немедленно с тем пашпортом отослал меня на заставу к майору своему. Майор тот в то время был в гостях у тамошнего дворянина, господина бригадира Бро..., а как доложил обо мне майору унтер-офицер, тогда майор намерился было ехать в квартиру свою и прощался с хозяином, объявляя ему, что он имеет нужду. Хозяин, унимая его, спрашивал, какую нужду он имеет, на что майор сказал ему, что пойман за границу беглый из России один важный человек, и для того он в квартиру свою едет. Господин Бро... просил усилено майора, чтоб пойманного приказал он к себе представить в его доме. Майор на то бригадирово предложение согласился и приказал меня привести пред себя.
   Как привели меня пред майора, тогда вывел он меня в другую горницу и спрашивал наедине, какой я человек и каких ради причин из России выйти был намерен. Тогда мне не для чего было перед ним никакого чинить запирательства, что пашпорт мой обо мне явно доказывает, какой я человек; объявил я ему обо всем обстоятельно: каким образом отлучился я из Москвы и как перешел чрез границу, но для какой нужды идти в Польшу намерен был, о том справедливо сказать ему не осмелился; и, рассказавши, просил его, чтоб он сделал со мною отеческое милосердие: уволил бы меня за границу, оставляя ему в презент все, что при себе я имел вещей и денег; но майор на то мое прошение нимало не склонился, уповая, что я ушел по какому-нибудь важному делу, велел сковать меня в железы; и как сковали меня, отвели в людскую избу, приставив для смотрения меня двух солдат. Тогда через полчаса времени спросили меня опять к майору, и, взяв меня с собою, один унтер-офицер повел в хозяйские покои и, приведши в одну комнату, представил меня скованного перед одною молодою госпожою или, думал я в то время, девицею, а сам он обратно вышел. Я, поклонившись той госпоже, стоял на месте, ничего не говоря, но она подошла сама ко мне и сказала:
   -- "Оставьте мне, государь мой, что я осмелилась полюбопытствовать и пожелала знать причину отлучения вашего из России, и если вы об оном самую истину расскажете мне, то я это сочту за большое от вас к себе одолжение, притом клянусь я вам создателем моим, что сколь бы ни важна была причина дела вашего, о том я никому в свете сем не открою; меня побудила та страсть, что я по привычке жизни моей или по склонности сложения не могу без сожаления на несчастных людей взирать, но вы, для меня кажется, виду в себе не имеете такого, чтоб могли какой-нибудь сделать злодейский проступок, который подлые делают души; но пусть хотя какой бы вы ни были злодей, я не сужу вину вашу, но только клянусь перед вами, что никому об ней не открою и всякую постараюсь вам сделать помощь, и если вы вверите совести моей, и утвердитесь на клятве моей, и тайности свои мне откроете, то много меня тем обяжете и, может быть, чрез то будете благополучны".
   Я, поразившись вдруг такою нечаянною отрадою, пал госпоже той в ноги и хотел было целовать башмак ее, но она, отдернув ногу свою, приподняла меня с полу; я схватил руку ее и начал целовать; она мне в том не воспрепятствовала. Я, целовав руки ее, стоял пред нею на коленях и, проливая слезы, объявил ей подлинную причину отлучения моего из России и просил помощи ее, обещаясь в случае жизнию своею ей жертвовать. Она весьма меня обнадежила и сказала, что будет она просить обо мне майора и что оный майор по дружбе своей с мужем ее сделает все то в пользу мою, что сделать ему будет возможно и, может быть, тайно уволит меня и за границу.
   Я, сняв тогда с руки своей вышеупоминаемое бриллиантовое кольцо и поднесши ей, просил ее, чтоб она в знак тот, что делать вознамерилась такие высокие свои со мною милости, которые для меня жизни моей стоят, приняла б от меня сей малый подарок; она, приняв то кольцо и прочетши на нем надпись, залившись слезами и отдавая оное обратно мне, сказала:
   -- "Я желаю от сердца моего, чтоб вы это кольцо вручили в презент не мне, но своей любезной, а для меня уже нет на свете человека, который бы такое кольцо вручить мне мог; вы, государь мой, еще не столько несчастны в любови, как я, вы, может быть, по многих своих злоключениях получите желаемое свое благополучие, которое от искренности моей получить вам и желаю, а я, злосчастнейшая из всех в свете сем человеков, уже по гроб мой благополучия своего получить не могу; возьмите кольцо свое обратно и будьте уверены, что я все силы свои употреблю стараться о пользе вашей".
   И, отдав обратно мне кольцо, подняла меня и сказала, чтоб я шел с надеждою в свое место и что она больше продолжать разговор свой со мною не может, опасается мужа своего, и, позвонив в колокольчик, призвала к себе лакея, которому приказала отвести меня обратно к тому унтер-офицеру.
   Я, придя в свое место, пробыл там не больше как с час времени, тогда майор приказал меня расковать, и, расковавши, взяли меня опять вверх, и, введши меня в столовую горницу, велел мне унтер-офицер тут ожидать. Как в той горнице вечерний стол уже был накрыт и кушанье поставлено, то в самое почти то ж время вошли в ту горницу майор тот с хозяином и та госпожа, которая обещалась милость со мной делать.
   Как сели они за стол, тогда приказали и мне с ними кушать, а после ужина велели отвести мне в тех же хоромах особливую комнату, в которой приказали ночевать мне с унтер- офицером, где ночь та купно со слезами моими и протекла.
   Поутру, как проснулись мы, начал я разговаривать с унтер-офицером, спрашивая его, какая тому причина, что так великодушно майор поступил со мною, и какая это госпожа, перед которою я вчерась представлен был.
   -- "Это хозяйка дому сего,-- отвечал унтер-офицер,-- госпожа бригадирша Бро..., а то хозяин, муж ее, с которым вы вечор ужинали, и эта госпожа бригадирша просила об вас майора нашего, и он сделал то в ее угодность, потому что он ею и мужем ее много одолжен".
   -- "Давно ли она замужем"? -- спросил я.
   -- "Еще году нет,-- отвечал унтер-офицер,-- и ей от роду не больше как осьмнадцать лет, а только весьма разумна, но, напротив того, крайне несчастлива; со всем же тем так добродетельна, что редко такую персону в целом свете отыскать можно; она главное свое удовольствие в том находит, чтоб всегда стараться о пользе всякого бедного человека или, по крайней мере, чем-нибудь его от себя наградить.
   -- "Государь мой,-- сказал я,-- это кажется мне невероятно, чтоб добродетельми исполненные люди были несчастны".
   -- "Ах, милостивый государь, -- отвечал унтер-офицер, -- много таких найдешь в свете; я вчерась читал одну нравоучительную книжку, в которой между прочим напечатано, "что (чем) больше человек распространяет добродетели свои, тем пуще счастие от него отдаляется, если прямо он несчастлив".
   -- "Да чем же госпожа эта несчастлива"? -- спросил я.
   -- "Против воли своей имеет супруга",-- отвечал унтер-офицер.
   -- "Какая ж, -- спросил я, -- понудила причина против воли своей выйти ей замуж? Пожалуй, скажи мне об ней обстоятельнее".
   -- "Главная причина, -- сказал он, -- несчастия ее в том состоит: она была влюблена в одного достойного молодого дворянина, который служил армейским капитаном, и, влюбившись в него, согласилась с ним вступить в супружество; отец ее, зная любовь того дворянина к дочери своей и ведая притом и то, что он человек недостаточный, но только достойный, не воспрещал ему с нею любиться; а как оба они были, как жених, так и невеста, друг друга достойны, то казалось, что никто уже им в сочетании брака препятствовать не может, но, однако, напротив того, из любви их открылось им горестное приключение. Богатство, которое ослепляет разума нашего очи к провидению истинной добродетели, заразило отца этой госпожи; отец ее еще издавна имел знакомство с теперешним мужем ее, господином Бро..., и, прельстившись на богатство его, сговорил он ее за него в замужество. Этот господин бригадир, будучи в женихах, подарил назначенному тестю своему десять тысяч талеров, а невесте своей укрепил тысячу душ. Сия несчастная бывшая девица сколько ни проливала слез пред отцом своим ко отвращению намерения его, но не могла его умилостивить, принуждена была повиноваться родительской его воле; и как вышла она замуж, то в тот же день, улучив способное время, отписала письмо к любезному своему первому жениху, объясняя ему, что не она тому причиною и что отец ее неволею ее выдал, и просила она его тем письмом, чтоб он о том не крушился, что судьба наказала ее тем, но она навсегда стараться будет награждать печаль его любовию своею и что в той их любви ответствовать закону должен будет за них отец ее, а она все имение свое и сердце с любезным своим пополам делить намерена. Но оный молодой дворянин так влюблен был в нее смертельно, что не в силах был вытерпеть того удара: как скоро получил от нее то письмо, так скоро застрелил себя, Сия печальная ведомость лишь только до ушей ее дошла, то в тот же час лишилась она языка и была больше двух месяцев в безмолвии. Старик сей семидесятилетний, муж ее, который за красоту ее и разум взял ее за себя, не жалел все имение свое для ней истощить, старался выпользовать ее; итак, чрез искусство лекарей получила она некоторый образ прежнего своего состояния. По прошествии полугода, хотя она совершенно уже и выздоровела, однако горести ее и тоски никакой уже доктор из сердца ее извлечь не мог. Месяца же с два тому назад, как определен был к нам на форпост этот наш господин майор, свел он скоро знакомство со оным господином бригадиром, и частым своим в доме его присутствием, разумным и учтивым с ним обхождением сделался ему крайним приятелем; вступал он весьма часто с госпожою бригадиршею в такие нравоучительные разговоры, что она не только задумчивость свою из головы выкинула, но и печаль свою гораздо уменьшила. Бригадир весьма тем был доволен, что нашел такого себе друга, которого присутствие для жены его весьма полезно; одарил он его большими подарками, а майор наш, как человек молодой, притом и не весьма достаточный, не считая то себе за труд, каждый почти день у него бывает; и ныне госпожа бригадирша против прежнего гораздо пришла в лучшее состояние".
   Как окончил унтер-офицер речь, в то время вошел к нам лакей, принес чаю. Мы, напившись чаю и одевшись, пошли к майору. Майор тогда сидел в спальной господина бригадира, куда и мне приказали войти; как вошел я в спальню, тогда бригадир и майор приказали мне сесть, потом майор говорил мне:
   -- "Государь мой! Вы меня извините, что я вам не в силах сделать того, чего вы от меня требуете, потому что это дело кажется для меня весьма важно, чтоб я вас пропустил за границу: я сам в том виновным остаться могу; для просьбы ж ее высокородия я на свой отчет только это взять могу, что без всякого ареста отправлю вас в Смоленск с двумя солдатами, утаив то, что вы удержаны за границей, а пропишу в репорте, что вы сами ко мне явились и просили меня о пропуске вас за границу для крайних ваших нужд на малое время; а как по плакатному пашпорту вашему уже срок вышел, почему вы признаны мною за су мнительного и отправлены на рассмотрение в губернию, которая, может быть, и сделает по желанию вашему -- уволит вас за границу, а я того сделать никак не осмелюсь".
   Я больше уже майора и не просил, а доволен много был и тем, что хотя оное снисхождение сделал он со мною. Итак, оный майор отправил меня при репорте в Смоленск с двумя солдатами, которым и приказал обходиться со мною со всякою учтивостию; я, отдав должное свое благодарение благодетельнице моей, госпоже бригадирше, и ее супругу, также и господину майору, отправился в путь свой.
   Как приехал я в Смоленск, солдаты представили меня тамошнему губернатору; губернатор в то время находился его превосходительство господин Аршеневский; он по некоторому случаю знал весьма коротко брата моего двоюродного, и как услышав о фамилии моей, спрашивал меня про брата моего, и как я в том его уверил, что я точно той фамилии и что подлинно тот знаемый им человек брат мой двоюродный, тогда губернатор отменно ласковее со мною стал поступать и спросил притом меня, нет ли мне кого знакомых из находящихся при тамошней команде инженерных офицеров или кондукторов, и стал рассказывать мне, кто такие офицеры и кондукторы находятся при смоленской инженерной команде, между которыми в то время находились двое знакомых мне кондукторов: князь Петр Иванович Козловский и Иван Егорович Голенищев-Кутузов, из которых последний мне был хороший приятель. Тогда я сказал об них губернатору, что они мне коротко знакомы; губернатор тотчас, не уважая ничего дела моего, послал меня к ним с одним приказнослужителем, которому приказал сказать, чтоб они меня на время взяли к себе на квартеру, покамест я отправлен не буду в Москву, а солдатам, которые привезли меня, приказал до другого дни дать квартиры, потому что в тот день был праздник ордена Святыя Екатерины.
   Приказнослужитель тот, не зная точно квартир тех кондукторов, зашел о том спросить в инженерную контору, где случилось быть и означенным кондукторам; они, увидев меня, весьма усомнились, а как господин кондуктор Г(оленищев) К(утузов) был мне короче приятель, то прежде и вызвался у меня и у приказнослужителя обо мне обстоятельно расспросить; и как услышал, что дело мое не весьма важно, тотчас взял меня к себе на квартиру, где пробыл я до другого дни, ночевав с ним в одной комнате, и, не спавши, проговорили всю ночь, рассказывая я ему несчастливые свои приключения, о которых крайне он сожалел.
   На другой день означенный мой приятель, дав мне все, что нужное к проезду моему до Москвы подлежит иметь, по резолюции губернаторской с теми же солдатами отправил меня в путь.
   По приезде ж моем в Москву представили меня те солдаты в Контору главной артиллерии и фортификации, но как в то время был день субботний и присутствующих никого не было, то принял меня той Конторы секретарь и велел посадить с подлыми колодниками в черную избу.
   В понедельник в полном собрании доложил обо мне секретарь присутствующим; они призвали меня пред себя и много учинили мне разных вопросов, спрашивая, зачем я намерен был отлучиться из России. Я отвечал им напротив того, что я намерен был отлучиться для пользы отечества своего.
   -- "Для какой пользы"? -- спросили меня.
   -- "Для такой,-- отвечал я,-- о которой я словесно донести не могу, а позволили б мне обстоятельно донести о том письменно".
   Между прочими ж присутствующими в той Конторе находился тогда судьею господин артиллерии полковник Матвей Андреевич Толстой, который переговорил тихонько с прочими судьями и, вызвав меня в другую палату, спрашивал наедине, какую я пользу отечеству сделать хотел.
   -- "Я намерен был,-- сказал я,-- пройти в чужие края и снять со многих чужестранных крепостей планы, которые нужны для России, также и описать тайно в тех крепостях всякие важности".
   -- "Это очень хорошо было намерение ваше,-- сказал полковник Толстой,-- но для чего ж вы в команде своей абшида не просили"?
   -- "Я просил,-- отвечал я,-- но только в том моем прошении объявлял, чтоб уволен я был из России для рекреации, потому что я не хотел об оной важности в том прошении моем точно изъяснить, чтоб не так было намерение мое откровенно и для меня опасно; однако по тому прошению я не уволен, то и отважился в другой раз попроситься якобы для нужд моих на малое время у командующего на заставе майора, не объявляя ж ему настоящего намерения моего".
   Тогда господин полковник Толстой спросил меня, имею ли я за собой деревни.
   -- "Отец мой имеет за собою,-- отвечал я,-- душ с четыреста, и я в них один наследник".
   -- "Да где ж отец твой"? -- сказал он.
   -- "В деревнях, ваше высокородие",-- отвечал я.
   -- "Есть ли здесь в Москве какие тебе родственники"? -- спросил он.
   -- "Есть племянник отцу моему,-- отвечал я,-- полковник Иван Иванович Свечин, который в Кригс-комиссариате присутствует".
   -- "Хорошо, друг мой,-- сказал он,-- пожалуй же, до времени обо всем помолчи".
   Итак, ввел меня опять к присутствующим и сказал им:
   -- "Дело господина кондуктора открывается хорошим, а не так, как мы думали; надобно быть ему вверху".
   Итак, приказали быть мне в Цалмейстерской палате.
   На другой день господин полковник Толстой не преминул уведомить обо мне брата моего полковника С(вечина). Он в тот же день приехал и просил обо мне присутствующих; они объявили ему, что дело мое не опасно идет, а в пользу мою.
   После того господин полковник То(лстой) расспрашивал меня еще наедине и при том сказал мне, что если я не сделаю чрез то отлучение мое никакой пользы отечеству, то я тем несчастлив быть могу; но я заподдинно утвердил намерение свое в том -- в рассуждении того, что у меня жена будет природная француженка, чрез что я большой способ к намерению своему иметь буду и тройное получу себе благополучие: первое, что, сыскав любезную свою Анету, женюсь на ней; второе -- проведаю обстоятельно во Франции о наследственных ее деньгах; третие -- сниму планы с разных иностранных крепостей, которые нужны для России, и чрез то окажу заслугу отечеству своему и возвращусь в Россию с крайним благополучием. Итак, присутствующие положили, чтоб представить меня в кабинет, но как в скором времени двор в Москву ожидали, то для прибытия оного оставили дело мое без всякого действия.
   Между тем временем родственники мои уведомили обо мне отца моего; он тотчас прискакал на почтовых в Москву и крайне обо мне печалился, но как уведомился обстоятельно, что я не так несчастлив, как он думал обо мне, и что я отправлен буду из России с пашпортом, а не своевольно уже отлучусь, то хотя и заключал он то мое отлучение для меня опасным, однако, по уведомлении мною его обо всех моих предприятиях обстоятельно, дал он мне на то мое намерение родительское благословение, обязавшись в той Конторе подпискою, что в случае напрасного ущерба казенного интереса мною имением своим за меня ответствовать, и с тем обязательством взял меня отец мой в дом свой до воспоследования обо мне резолюции, где я несколько дней в доме его в Москве и находился.
   В один день после обеда случилось мне съехать с двора к приятелям моим, и, пробыв я там несколько часов, приехал опять домой, где увидел нечаянно в гостях у отца моего давнишнего приятеля своего Александра Б(риммера).
   -- "Ах, любезный друг,-- вскричал я к нему,-- откуда ты взялся"?
   Александр, поцеловавшись со мною, сказал мне:
   -- "Я уже дни с три как приехал в Москву и известился о тебе в Артиллерийской конторе и насилу тебя найти мог".
   -- "Да откуда ты приехал и для какого дела"? -- спросил я.
   -- "Я приехал,-- отвечал он,-- в Артиллерийскую контору для взятия некоторых военных орудий и скоро опять отправлюсь в команду свою, которая теперь находится в Варшаве".
   -- "Ах, так ты из Варшавы"? -- вскричал я, и в тот час, почувствовав печаль, заныло во мне сердце так, что не в силах я был состоять на ногах, сел на канапе.
   Тогда, приметя в лице моем перемену, отец мой не мог от слез удержаться, также и у Александра на глазах оказались слезы; я, видя то, в пущее пришел отчаяние и сказал:
   -- "Ах, Александр, конечно, ты что-нибудь знаешь об Анете".
   -- "Совершенно знаю,-- сказал он,-- Анета тебя оставила и не намерена больше ожидать: она уехала во Францию и намерена там выйти замуж; я тебе как другу советую Анету забыть и выбрать здесь достойную себе невесту и жениться".
   -- "Нельзя статься тому, -- сказал я,-- чтоб Анета оставила меня, а разве ее на свете уже нет? Скажи, приятель мой, истинную правду, не утаивай ты от меня ничего; если ж ты не скажешь мне об ней обстоятельно, то я себя умерщвлю".
   Тогда Александр, прослезившись, вынул бумажку из кармана и, отдавая оную мне в руки, сказал:
   -- " Теперь я тебе, Никанор, должен уже открыть всю истину, чтоб чрез потаение оной не навести тебе на себя пущего несчастия: Анета твоя верно отлучилась от Варшавы, оставив тебе сию плаченую надпись; она пошла к жениху своему, но не к смертному, а к вечному и непостижимому, и ты должен, оплакавши ее, навеки забывать".
   На бумаге ж той написано следующее:
   

Надгробная надпись.

   Под сею доской красавица
   Свои сокрыла вечно очи,
   Которые всегда в слезах
   Не осушала в дни и в ночи.
   В цветущей только младости,
   Проживши лишь шестнадцать лет,
   От варварских должна здесь рук
   Оставить суетный сей свет.
   Рожденная к мучениям,
   Отрады в век свой не видала,
   Была гонима от судьбы,
   В различных бедствиях страдала.
   Надеждой только льстилась той,
   Дорогого Никанора зреть;
   Ему была обручена,
   Его желала ввек иметь.
   Но рок, немилосердный рок
   Судил удар свой распростертой,
   Пресек злосчастной сию жизнь,
   Мучительной предавши смерти.
   Предстань хоть духом здесь,
   О, ты, несчастный Никанор,
   И обрати к печальнейшим
   Местам сим свой плачевный взор.
   Се здесь твоё сокровище
   В земное недро скрыто вечно,
   Что жизни ты считал своей
   Дороже, что любил сердечно.
   Дражайшая уже твоя
   Живет в обителях небес;
   Пролей с рыданием по ней,
   Пролей потоки горьких слез.
   Она, как в самый смертный час
   Последни вздохи испускала,
   Не мнила больше ни о чем,
   Твоё лишь имя вспоминала.
   Желать же видеться с тобой,
   Самой то поздно зрилось ей,
   Что завеса уж смертная
   Скрывать ей стала свет очей.
   Но, только вспомянув тебя
   В последний раз, лишилась света,
   По смерть к тебе была верна
   Твоя злосчастная Анета.
   Нынешний вечер, ваше сиятельство, от жалости моей об Анете не могу я больше продолжать истории своей; а в будущий вечер, успокоивши дух мой, донесу обстоятельно вашему сиятельству, каким образом несчастная сия девушка от рук тирана, дяди своего, окончила жизнь свою.

Конец третьего вечера.

   

Вечер четвёртый.

   По рассказу ж Никанором в третий вечер истории своей просила его княгиня, чтоб он списал ей оные надгробные Анете стихи. Никанор по повелению ее тотчас оное и учинил; потом, поцеловав руку у княгини, желая ей спокойно почивать, оставил ее в спальной, а сам пошел спать в другую комнату. Поутру ж, встав рано, пошел на квартиру свою в дом своего милостивца; и как вошел он в покои, то увидел всех домашних в великом плаче и рыдании; жена того господина, которой имя было Агафеклея, увидев Никанора, взрыдавши, объявила ему печаль свою, что она лишилась любезного сына своего Михайлы: часа с три тому назад, как он скончался. Печальное сие уведомление о приключении такого несчастия чрезмерно Никанору стало чувствительно, потому что дитя сей был весьма разумен и собой прекрасен, притом же как хорошего он был нраву, так и к наукам весьма понятен; а как Никанор, провождая время между дел, несколько часов в неделе обучал его с другими его братьями арифметике и геометрии, также и штилю писем на российском языке, сверх настоящих учителей, обучающих их французскому и латинскому языкам, то нашел было Никанор в том дитяти такого понятного ученика, который уже в стихотворстве начал было упражняться. Итак, воображая все те достоинства его, проливал тогда пуще слезы, и в тех печальных минутах сочинил Никанор на день кончины оного дитяти, бывшего любезного своего ученика, следующие печальные стихи:
   
   "Пещера горести раскрылась
   И поглотила розов цвет;
   Печалью грудь моя пронзилась:
   Михайла, ах, оставил свет!
   Скорбеет дух и сердце ноет,
   Весь дом ужасным воплем воет,
   Потоки льются горьких слез;
   О, казнь разгневанных небес!
   Сокровище, дитя бесценный,
   Ты роком смертным похищенный.
   На то ль прекрасен ты родился,
   Чтоб рушить материн покой,
   Чтоб пуще дух ее мутился,
   Воображая образ твой,
   Воображая дни минувши
   И, как в последний раз вздохнувши,
   Глаза свои от нас ты скрыл?
   На то ль ты много нам был мил,
   На то ль ты вид имел прелестный,
   На то ль был признак в тебе честный?
   О, отрок, чувства всех отъемлешь,
   Сердца ты жалостью разишь,
   Но вопль наш ты теперь не внемлешь
   И слез ты наших уж не зришь.
   Где скрылся разум, где смиренство,
   Кто примет муз моих наследство,
   В ком всю надежду я питал,
   Кого теперь лишен я стал?
   Ах, если б ты имел пороки,
   Не лил бы так я слез потоки.
   Затмила вечности лампада
   Блистательный твой нежный взор;
   О, агнец звездоносна стада,
   Отбегнул ты от бренных гор
   В луга нетленны обитати;
   Теперь я смолкну уж рыдати,
   Сей путь нам всем неизбежим,
   И смертным он непостижим;
   Река веков течет рекою,
   Кто может предержать рукою?
   И кто против судьбы дерзает
   Помыслить перейти предел?
   Хоть сердце горесть мне терзает,
   Но знаю, что так Бог велел;
   Господь что хочет, то в нас строит,
   Крушит кого или покоит.
   Он наш зиждитель и творец,
   В отчаянье нам Он отец;
   О малом радости лишает,
   Но паки в скорби утешает.
   Престань и ты, Агафеклея,
   Слез горьких токи больше лить;
   Кем сорвана твоя лилея,
   Тот может паки возрастить;
   Внемли Божественну писанью,
   Прими охотно наказанье,
   С благодареньем слезы лей
   И с радостию чашу пей,
   Преданную тебе судьбою,
   Да будет часть твоя с тобою.
   Аврам любезного Исака
   На жертву взнесть не пожалел;
   Избегнул слепоты тем мрака,
   Он делал так, как Бог велел;
   Тогда создатель всей вселенной,
   Предвидя в мысли устремленной
   Аврама искрению любовь,
   Он милость с ним поставил вновь,
   Взнесенну удержал десницу,
   Да зрит Исак еще денницу.
   Кто Иову послал напасти,
   Рабов и чад всех поразив;
   И кто лишил его всей власти,
   В смердящем струпе положив;
   Кто ж паки милость с ним являя,
   От злой болезни избавляя,
   Во всем сугубо наградил?
   Не Бог ли и сему судил,
   Чтоб власть его мы все познали
   И в нем живот наш полагали"?
   
   Печаль сия как во всем доме том у домашних, так и в сердце Никаноровом довольно времени продолжение свое имела. По прошествии нескольких дней Никанор пошел в дом ее сиятельства княгини и, придя, вручил ей означенные печальные на день кончины ученика своего стихи, которые прочитав княгиня также довольно плакала, потому что и она дитя того весьма любила, и сказала притом Никанору, что он огорчение к огорчению ей прибавил, что она и так тронута была печальными стихами о кончине любезной его Анеты, хотя она и не знала ее персонально, а теперь еще больше огорчилась, читая оные стихи и воображая вид оного любезного дитяти. Итак, просила Никанора, чтоб он на время продолжать печальную свою историю оставил, а рассказал бы ей из сочинений своих что-нибудь повеселее. Тогда Никанор сказывал ей всякие разные из сочинений своих стихи и песни, потом читал ей подносимые им в разные времена ее императорскому величеству всемилостивейшей нашей государыне торжественные оды.
   По окончании оных од ее сиятельство весьма Никанора благодарила и хвалила его сочинения; притом же просила, чтоб он прочел ей еще одну сочинения своего оду, которую он сочинил вскоре по вступлении ее величества на престол.
   Никанор тотчас по приказанию ее начал ей читать означенную оду, которая в следующем содержании.
   

Ода её величеству всеавгустейшей государыне императрице, самодержице всероссийской Екатерине Алексеевне, матери отечества, на проливаемое от её императорского величества в народе правосудие с матерними щедротами.

   Какой луч света просветился
   Над беспомощными людьми,
   Небесный суд в Руси явился,
   Идущ пространными путьми;
   Концы вселенной он проходит
   И правду пред собой преводит,
   И восклицает до небес:
   "Премудрая Екатерина,
   Ты капля божества едина,
   Влила ты много в мир чудес.
   Вошла ты, как денница света,
   Взнесла до облак правый трон,
   Ввела с собой златые лета,
   Как в древни веки Соломон;
   Суды твои нелицемерны,
   Щедроты твои всем безмерны.
   Не можно смертным рассудить,
   Как ты делами споспешаешь
   И тем народ свой утешаешь,
   Желаешь всем в спокойстве жить.
   За то лицо твое прославят
   И многи жертвы сотворят,
   Сердца свои за честь поставят
   И ревностью к тебе взгорят;
   Вдовицы ж сиры и убоги
   Мольбы прольют пред Богом многи,
   Да мзду тебе за них подаст;
   И что елико ты творила,
   И чем ты бедных наградила,
   За все тебе Он да воздаст".
   Обидимые ж, что страдали
   От злых соперников своих,
   В слезах днесь радости сказали,
   Увидев свет в судах твоих:
   "Отъяты мы от злобы львиной
   Защитницей Екатериной,
   Не преданы гонящим нас,
   Враги же наши оскорбленны,
   На мзде ж судящи низложенны;
   Но правда возвела свой глас".
   Услышите сие языцы,
   Страны, лежащия на норд,
   Сибирски дальнейши границы,
   Пространны степи разных орд;
   Внемлите реки с берегами,
   Поля с зелеными лугами,
   Какой течет в России век;
   Он чувства смертных восхищает,
   Вселенной эха не вмещает,
   Что ныне слышит человек.
   Екатерины же устами
   Прорек нам всемогущий Бог:
   "Рука моя, о россы, с вами,
   Вот Павел будет вам в залог;
   Вот правнук славного героя;
   Для общего я вам покоя
   Восставлю Первого Петра;
   Прострю десницу мою сильну
   И верным жизнь дам изобильну,
   Врагам стрела моя остра.
   Сберу плоды, мне посвященны,
   В сердцах прямых российских чад;
   Устрою храмы позлащенны,
   Низвергну капищи во ад;
   Развею злочестивых прахом,
   Утешу одержимых страхом,
   Ко всем пролью Я благодать,
   Избегнет всяк трудов напрасных,
   Не будет вихрей там ужасных,
   Где правда станет обитать".
   В местах прекрасных сельны крины,
   Прохладнодышущий зефир,
   Ты слышал речь Екатерины,
   Что рек чрез ону Вышний в мир,
   Ты то открыл в полях по жатвам,
   Разнес по рощам слух по паствам,
   Кто ныне царствует у нас;
   Ты сладкий нектар пролил в воду,
   Дал пить российскому народу,
   И тем ты возбудил Парнас.
   Зефир, ты будь нам в том свидетель,
   Ты радость наших зри сердец,
   Что неба и земли содетель
   Россию щедрит как отец;
   О, коль, Россия, ты блаженна,
   Когда с небес ты напоенна
   В день жажды твоей в вечный год,
   И паки буди ты блаженна,
   Екатериной защищенна,
   Цвети, красуйся в род и род.
   
   По окончании оной оды ее сиятельство княгиня разговаривала с Никанором о многих разных несчастливых и счастливых приключениях в человеческой жизни, потом приказала ему продолжать историю свою, которую он и начал.
   

Продолжение Никаноровой истории.

   Как скоро выслушал я, ваше сиятельство, речь Александрову о смерти дражайшей моей Анеты, так скоро лишился я всех чувств и принятую от него бумагу, не развернув, выронил из рук своих. Отец мой тотчас послал за лекарем, который также не замешкав приехал и, подойдя ко мне, лежащему без чувств, отнесенному в постелю, всячески старался, употребляя все возможности, привести меня в чувство, обливая меня разными спиртами, также два раза принимался кидать мне кровь, однако кровь не пошла, и спирты те были для меня все бесполезны; и так находился я без памяти и без разума весьма долгое время.
   По приключении ж сего причинившегося мне удара вскоре отец мой объявил о том господину п(олковнику) То(лстому) и рассказал ему обстоятельно причину, отчего мне удар тот приключился.
   Господин полковник То(лстой) обще с прочими членами той конторы сделали приказание доктору, штаб-лекарю и лекарю, чтоб обще им сделать о пользовании меня консилиум; они по тому приказанию вскоре то и учинили. Приехав в дом отца моего, рассматривали меня и по рассмотрении подали обо мне в Контору репорт, что я нахожусь так болен, что никакими медикаментами выпользовать меня невозможно, а последний способ ко одержанию живота моего они находят, чтоб жить мне на свежем воздухе в хорошей деревне или загородном доме.
   Между тем временем, как находился в той отчаянной болезни моей, двор в Москву прибыл и Канцелярия артиллерийская вступила на место Конторы. Господин артиллерии полковник То(лстой) остался при Канцелярии, прочие ж члены переменились, а на место их вступили приехавшие из Петербурга полковник мой Илья Александрович Би(биков) и прочие. А как оный господин инженер-п(олковник) Би(биков) несколько стал знаком отцу моему, то отец мой не преминул и его о приключении моем уведомить, и оный господин полковник с прочими Канцелярии той членами дело мое, также и поданный от докторов репорт в самой скорости рассмотрели и, рассмотрев, сделали определение, чтоб уволить меня для рекреации в дом отца моего на два года. Итак, отец мой в непродолжительном времени и пашпорт мне взял от той Канцелярии и, взявши оный пашпорт, жил в Москве для пользования меня еще месяца с четыре, чрез которое время помощию одного искусного доктора, господина Кондоиди, стал я несколько приходить в память; но как скоро вспомнил о смерти Анетиной, так скоро опять лишался я чувств, однако чрез сильные и часто мною употребляющие доктора того медикаменты пришел я в совершенный разум и память; тогда отец мой в непродолжительном времени поехал со мною в деревни свои, и, приехавши, жили мы с ним вместе в некотором его Нижегородской губернии селе.
   Село то отца моего строением весьма было прекрасно, а особливо рощами, прудами и садами, в которых я, провождая тоску свою, всякий почти час безотлучно находился; а как время тогда уже было весеннее, то не только ввечеру прогуливался я в садах, но и утренней зари никогда не просыпал, потому что спальня моя поставлена была окнами всеми в сад, и притом на самом берегу пруда, который пруд вокруг обсажен был густыми деревьями, где вольные в той густоте соловьи беспрерывным своим свистанием разрушали сон мой. Я, пробуждаясь на самой утренней заре, выхаживал всегда в тот сад и садился на зеленой подле густых дерев траве, и при восклицании означенных птиц воспоминал я прежние благополучные свои минувшие минуты, и, вос- помнив оные, проливал я с рыданием горестные слез потоки.
   В том плачевном моем уединении провождал я дни свои и всячески старался от всех соседних компаний удаляться.
   В одно время, напоследок, рассуждал о суете мира сего и о вечном жилище дражайшей моей Анеты; и, воображая себе различные приключения человеческой жизни, возжелал я тогда поискать пути того, в который со временем неотменно должна идти душа моя, и говорил в мыслях своих:
   "На что так слепо мы привязаны бываем к сладкопровождению суетных сих минут, которые мы временными называем и которые с веками нашими вместе протекают; на что печалимся много о богатстве, которое отнюдь нам никакими способами прочно быть не может? Начто все силы свои употребляем, чтоб достичь нам тщетной той славы, которую навек уничтожает и похищает от нас время? Какая нам польза в том будет, что если мы и все то в свете сем получим, чего сердца наши в неограниченных страстях своих желали; но, получивши все, вдруг всего того лишаемся и по лишении не будем никогда иметь того, чем мы господствовали в своем веке; не хочу теперь я больше сожалеть о том, что я с Анетою в любви не насладился, что я с Анетою навеки разлучился и что рыдать по ней на свете сем остался; кто знает, где она, также кто скажет мне, где буду я? Когда пройдет лет сто или более, то счастье и несчастье вместе с веком протекут и вечность примет все в свои недра и все от глаз наших сокроет? Какая разность в свете сем человеку благополучным быть или злополучным, но после того умереть? Нет разности в том никакой, но с жизнию его равно все угасает. Пускай хотя бы человек был всего света обладатель, пускай бы он несчетное на свете сем имел богатство и всякими б веселостьми в свой век возвеселился, но напоследок смерть отнимет все то от него и поведет его с собою в не известную ему вечность, или пускай хотя б который человек рожден был на мученье и сострадал бы в свете сем безвинно, и весь бы век свой пребывал в темницах и оковах, но напоследок смерть его исторгнет из того и поведет его с собой в ту же не известну ему вечность, розницы не будет никакой от первого в другом; и для того могу я, словом, заключить, что тщетно все на свете сем и все есть суета; живущие в подсолнечной -- не что иное, как мечта".
   С того времени предпринял я намерение, чтоб жизнь свою посвятить Богу , и положил себе обет всеминутно проливать слезы и просить его, создателя моего, чтоб переселил дух мой в те места, где обитает душа дражайшей моей Анеты. Проживши я у отца моего с год времени, открыл ему намерение свое и просил его, чтоб он дозволил мне по желанию моему принять чин монашеский, что я положил обещание непременно постричься.
   Отец мой сперва весьма тем огорчился и, сожалея обо мне, отвлекал меня от того намерения моего; но как я сколько мог из книг Божественного писания объяснял ему о маловременной сей нашей жизни и о вечности, тогда со многими слезами склонился отец мой на просьбу мою, и заключил он так, чтоб прожить мне еще в доме его год, а потом отставиться от службы в точную отставку и идти в монастырь, недалеко от деревень его лежащий, называемый Саровская пустыня.
   Как приходить стал двулетний срок отпуску моему, тогда отец мой поехал со мною в Москву и, приехав, объявил командирам моим данный мне из Канцелярии двулетний пашпорт и просил их, чтоб меня отставить в точную отставку, объявляя им притом намерение мое о пострижении в монастырь.
   А как оные командиры мои весьма любили отца моего и, услышав от него о таком странном предприятии моем, весьма ему препятствовали в рассуждении молодых моих лет, и чтоб он не просил меня в отставку, а что я к такому важному и не сходственному с летами моими намерению приступаю, то оное от того во мне произошло, что я не совершенно выздоровел и что имею еще часть замешательства в разуме своем, и советовали они отцу моему взять меня еще на год в отпуск и тотчас дали ему годовой для меня пашпорт. Отец мой, получив тот пашпорт, объявил мне, что меня в отставку не отставили, а отпустили на год в отпуск и чтоб я сделал тот долг отцу моему, прожил бы еще год вместе с ним в деревне, а по прошествии года, конечно, уже выпросит меня в отставку; я в том волю отца моего исполнить и не отрекся.
   Между тем отец мой все силы свои употреблял, чтоб искоренить из сердца моего намерение о монашеской жизни, и для того возил он меня с собою во многие приятелей своих дома, где б только можно было иметь случай видеть мне достойных благородных девиц, но я не только что не прельщался на красоты их, но еще пуще чрез то обращение мое с ними, воображая Анету, жалость в сердце своем усугублял.
   Отец мой, поживши в Москве несколько времени, поехал со мною опять в деревни свои, и, приехавши, мы жили с ним в том же селе.
   Я, живучи в том моем уединении, несколько уже к жизни своей и привык, которая оказывалась мне уже и не несносна; главное увеселение мое состояло в том, что во оном селе отца моего имелась одна каменная церковь кроме других церквей, которая построена была подле самого сада, и как скоро служба в ней начнется, тогда я с великим веселием и усердием во всякое время оную отслушивал, также в той уединенной жизни моей в воздаянии к Богу молитв имел я себе сотоварища.
   Тетка отца моего, старушка лет в шестьдесят, которая жила в доме отца моего еще издавна и у которой я на руках от младенчества моего взрос, она мне в хождении к церкви святой всегда была товарищем, притом же и комнату свою имела она подле самой моей спальной, чрез одни двери; а как я матери своей года с четыре уже лишился, то оная отца моего тетка во всем доме его имела главное смотрение в деревенской экономии. В одно время случилось ей отъехать в другую отца моего деревню, расстоянием от того села верст с десять, для собрания с крестьян некоторых оброчных мелочных доходов, также и для осмотрения порядка в находящемся в той деревне господском доме.
   При отъезде своем в ту деревню взяла она с собою из находящихся при ней двух девок одну девку маленькую, другую ж, повзрослее, оставила при комнате своей, и приехав она в ту деревню, прожила в ней дней с восемь.
   А как я по привычке той уединенной моей жизни обыкновенно после ужина прощаюсь со отцом моим, также и со оною теткою его, а моею бабкою, и, целовав у них руки, отходил в спальню свою и, раздевшись, отпускал камердинера своего спать в другие покои, а сам оставался в той комнате своей один и, легши в постелю, каждый вечер проливая слезы, читал я псалтырь до самой той поры, пока нечувствительно сон глаза мои сокроет и покамест выпадет из рук моих псалтырь.
   Итак, в один вечер после ужина по тому обыкновению своему начал я читать псалтырь с проливанием слез, а как выше упоминал я, что бабка моя, которая подле спальни моей имела комнату свою, отлучилась в другую отца моего деревню, то в рассуждении того уповал я, что та комната ее заперта и никого в ней нет, то читал я тогда псалтырь громко, отчего пуще восхищаясь, чувства мои произвели во мне со слезами купно и рыдание.
   Потом вдруг услышал я за стеною в комнате бабки моей сотовариществующего мне в рыдании моем человека. Я тотчас встал с постели и, надев на себя шлафрок, подошел к дверям и, отворив оные, увидел тут плачущую оставленную бабкою моею девку, которой сказал я:
   -- "О чем ты плачешь, Наташка"? (Так имя было той девки.)
   Она, услышав то от меня, пуще залилась слезами, так что в рыдании не может дать мне ответа. Я, подойдя к ней ближе и взяв ее одною рукою под подбородок, а другою за голову, спрашивал с ласкою, о чем она так плачет. На что она в слезах ответствовала мне:
   -- "О чем мне радоваться, милостивый государь, видя в таком отчаянии господина своего, которого я люблю больше нежели жизнь свою и которого печаль не только меня одной, но и всех его рабов сердца уж растерзала"?
   -- "Я очень тем доволен, -- сказал я, -- что ты меня столько любишь, однако так сокрушаться обо мне как тебе, так и другим рабам моим не для чего; бесспорно, надобно о мне несколько сожалеть, но только умеренно, потому что я устремляю намерение свое не к худому, а к доброму".
   -- "Я не осмелюсь, милостивый государь, -- сказала она, -- объяснить вам скрытность простосердечия моего, чтоб тем не могла я вас прогневить; я по малоразумию моему рассуждаю, что ваше предпринятое намерение не весьма угодно Богу".
   -- "Почему ж? -- спросил я ее.-- Скажи мне, не опасаясь ничего; я не рассержусь, хотя ты и не справедливо о том доказывать мне станешь".
   -- "Вы положили, милостивый государь, -- сказала она, -- намерение удалиться от света и оставить имение свое; но какую вы чрез то получите себе пользу, когда оставите при старости в слезах родителя своего, который никакой надежды после вас ко утешению себя иметь не будет; также оставите своих рабов, которые после отлучения вашего, может быть, отчаявшись, в непорядок придут, чем наивсеконечную горестную жизнь нанести себе могут, но вы должны им быть покровителем, вы должны отвлекать их от всяких непорядков и пороков, а теперь вы в том всей надежды их отсутствием своим лишаете. Вы, государь, рождены на то, чтоб вам нами господствовать и в том господствовании именоваться вам нашим отцом, но отцом именоваться по справедливости, чтоб вы имели о нас такое же попечение, какое отцы о детях своих имеют, что мы уже и видели в любезном твоем родителе, что находили и в тебе; но теперь какую мы и в ком надежду себе иметь будем, когда скончает старость родителя вашего живот, и мы достанемся другому господину, который неоспоримо, может быть, и не будет нам тираном, но возможно ль уж нам от него чаять, чтоб такое же имел он о нас соболезнование, какое имеете о нас вы с родителем своим? Сжалься, государь, над многими сиротами, которые без вас лишатся дневного своего пропитания, отложите намерение свое и успокойте при старости дух родителя своего, изберите достойную себе невесту и истребите из сердца своего тоску о кончине прекрасной вашей Анеты".
   Я, поцеловав ее тогда в голову, сказал ей:
   -- "Ах, добродетельная и разумная девочка! Я весьма доволен представлением твоим, что ты мне самую справедливость представила, но только возможно ли мне Анету из сердца своего исключить, которой уже душа с моею душою вместе соединена? Ах! Дражайшая моя Анета, могу ли я забыть любовь твою ко мне и верность, могу ли я истребить из памяти моей сладчайшее твое имя, могу ли я, лишившись тебя, иметь себе на свете сем веселия? Не хочу я по тебе окончить печаль мою единожды своею смертию, но жив, вменюсь я в мертвецы, и в черном рубище по смерть свою стоять я буду, и повседневно стану умножать тоску мою всегдашним воспоминовением имени твоего драгого. Ах, умолкли сладкоглаголивые уста твои, часто подтверждающие твою ко мне горячность! Ах, сокрылся свет очей твоих, часто испускающий лучи отрады сердцу моему! Куды девались вы, неоцененные доброты? Куда сокрылся вид лица приятный? Где нежности? Где белизна? Где стройность стана? Где острота разума? Все смерть похитила, все вечность от глаз моих сокрыла".
   И в тех речах почувствовал я сильный в себе обморок; тогда вскоре поспешил я к поставленной в той горнице бабки моей кровати и лег на оную, обеспамятствовав.
   А как опомнился я и открыл глаза свои, то увидел пред собою стоящую на коленях своих означенную девку, которая одною рукою держит полотенце, приложенное к лицу моему намоченное спиртом, а другою рукою держит мою руку и, целуя оную, окропляет слезами своими.
   Я весьма тогда сжалился на ту огорченную девку и сказал ей:
   -- "Перестань, душа моя Наташенька, плакать, я и так от горести моей умираю, а ты к тому пуще жалостным своим видом сердце мне растравляешь; я, без сомнения, признаю тебя в том нелицемерною и верю, что ты много меня любишь, и за то клянусь я тебе Богом, что завтрашний же день пойду к отцу моему и испрошу от него увольнительное тебе вечно письмо, и ты не будешь несчастлива и без меня, только, пожалуй, отри слезы твои и не усугубляй тем больше печали моей".
   -- "Нужна ли мне, милостивый государь, вольность? -- сказала она.-- Я не только вольности, но и жизни своей не уважаю, а мне важна одна печаль ваша, и нужно для меня только то, чтоб вы оную хотя мало уменьшили".
   -- "Когда умру,-- сказал я ей,-- тогда не только уменьшу, но и совсем забуду печаль свою".
   Тогда она, залившись слезами, сказала:
   -- "По крайней мере, милостивый государь, сделайте мне сию отраду, хотя до приезду бабки вашей так чрезмерно себя не крушите, и если хотите надо мною милосердие сделать, то сделайте не иное что, как только то, которое я от вас сочту больше всякого милосердия".
   Я от жалости моей к той нелицемерной девке принужден был дать ей слово, что она до приезду бабки моей не увидит больше слез моих. И так обнадежив ее, оставил в спокойствии и пошел в комнату свою спать.
   На другой день ввечеру так же по обыкновению своему пришел я спать в комнату свою и, легши в постелю, взял псалтырь, но вспомнил при том данное обещание к усердной девке своей, чтоб до приезда бабки моей не проливать мне больше слез; тогда начал я псалтырь читать тихонько, чтоб означенная девка не слыхала, и трафилось мне читать псалом шестьдесят осьмой (68); но как выговаривал я в одном стихе напечатанную речь: "И ждах со скорбящего и не бе, и утешающих и не обретох", тогда не мог я удержаться от слез, которые в то ж мгновение из глаз моих покатились.
   Девка ж та не только что слушала, но и смотрела сквозь дверей тайно, и как скоро увидела меня плачущего, так скоро осмелилась войти ко мне в спальню и, подойдя к кровати моей, став передо мною на колени, говорила мне:
   -- "Вы обещание свое положили, милостивый государь, чтоб вам до приезду бабки вашей не крушиться, и дали мне в том честное ваше господское слово; но теперь вы оное обещание свое опровергаете. А как я покровительством и просвещением меня покойной родительнице вашей читывала несколько старинных историй, тогда был обычай, что царское или господское слово почитали свято и непременимо".
   -- "Признаюсь, Наташенька,-- сказал я ей,-- что я виновен перед тобою, да что ж мне делать, душа моя, когда сил недостает от слез воздержаться. Меня больше всего то огорчает, что Анета, не дождавшись долго меня, подумала обо мне, что я ей изменил, и от того мнения с печали умерла, и я тем причина смерти ее, и чрез то заключаю я себя губителем ее, отчего пуще терзаюсь я моею совестию".
   -- "Ах, милостивый государь,-- сказала девка,-- если вы об оном больше сокрушаетесь и думаете, что Анета от печали умерла, то я уже должна нарушить заповедь родителя вашего и объявить вам обстоятельно о кончине любезной вашей Анеты. Хотя родитель ваш и запретил мне о том вам сказывать, каким образом кончина ей приключилась, чтоб вы пуще чрез то не умножили печали вашей, однако я должна вас из мнения вашего вывести и открыть вам истину. Анета ваша не от печали скончалась, но пределом определена ей смерть мученическая, которая приключилась ей от рук тирана, дяди ее".
   -- "Ах, каким это случаем?! -- вскричал я.-- Скажи мне обстоятельнее и не скрой от меня, жизнь моя, ничего; а отец мой об оном ничего мне не сказывал, а сказал, что она горячкою умерла".
   Тогда девка та начала было, проливая слезы, рассказывать мне о смерти Анетиной, стоя передо мною на коленях, но я велел ей встать и сесть подле меня на постели моей. Она долго отговаривалась, что сидеть рядом с господином своим она не достойна, однако я за добродетель ее удостоил ее того и принудил подле себя сесть; она, севши, начала рассказывать мне следующее:
   -- "Как скоро вы изволили съехать с двора в Москве к приятелям вашим, то вскоре после вас приехал Александр Федорович Б(риммер) и, войдя в покои, спрашивал об вас и объявил родителю вашему, что он крайнюю до вас имеет нужду. Батюшка ваш просил его, чтоб он вас подождал; он по приглашению его ожидать вас и остался и, недолго сидя, объявил родителю вашему. "Я слышал,-- говорил он,-- что сын ваш намерение имеет ехать в чужие края, а как я могу себя назвать давнишним сына вашего другом, то потому и я знаю, для каких надобностей сын ваш предпринял намерение ехать; но, однако, то его намерение, думаю, что теперь пресечется несчастливым для него приключением, и я об оном прежде вам как родителю его объявлю, а потом уже ему, и то с дозволения вашего: если вы то печальное для него приключение прикажете ему объявить, то я ему объявлю, а если не прикажете, то я от него скрою. Любезная его сговоренная невеста оставила сей свет". Родитель ваш, услышав от него такое печальное и неблагополучное для вас известие, весьма огорчился, и, проливая они оба обще с Александром Федоровичем о смерти невесты вашей слезы, потом советовались, что делать. Если оное утаить от вас, но вы вскоре из России уедете и, приехав в Варшаву, как скоро уведомитесь о кончине Анеты, так скоро вы опасности подвержены будете, и если не умертвите себя от того, то, по крайней мере, здоровье свое от сего печального удара потеряете, потому что некому будет там разговаривать и отводить вас от той печали вашей; а когда здесь объявить вам, то как родитель ваш, так и все приятели ваши введут вас несколько в рассудок, взять вам средство печали вашей; и так положили они в то время, чтоб непременно о том вам объявить. Каким же образом приключилась кончина невесте вашей, о том рассказывал господин Б(риммер) родителю вашему следующее: "Я находился,-- говорил он,-- с командою своею в Варшаве, но совсем не знал об Анете, что она тут же жила, потому что я по отъезде сына вашего из Риги на остров Езель вскоре послан был к армии, а после находился в реченом городе Варшаве. И в одно время случилось мне идти по улице, на которой увидел я подле одного дому превеликую толпу народа. Я из любопытства продирался в ту толпу и спрашивал, чего они смотрят. Люди, стоящие тут, отвечали мне: "Какое-то тело мертвое". Потом стал я подходить ближе, услышал речь одного полицейского офицера, который сказал к народу:
   "Каналье канальская и смерть случилась, но еще мало судьба ему такую казнь определила: я бы теперь не отрекся тело сего тирана сжечь своими руками".
   Тогда, увидев находящееся изрубленное тело мертвое, которое привезено полицейскою командою, спрашивал офицера того, чьё то тело. На что оный офицер ответствовал мне, что это тело одного злодея, который никакой не заключал в себе добродетели, а лишь пороки сребролюбия и притеснения ближних в жизни своей выказывал.
   "Кто он был таков и какой человек?" -- спросил я офицера. "Он был,-- отвечал офицер, -- купец города Риги, имел у себя превеликое богатство, детей же он у себя не имел, а имел у себя жены своей одну племянницу родную, которая жила у него в доме, и имела она у себя наследственные деньги после отца своего во Франции -- тысяч до тридцати талеров, и оные деньги означенный сребролюбец дядя ее как-то мошенническим происком получил тайно и перевел на счет одного живущего в Митаве купца, от которого он и получил алмазами и, получив, стал притеснять и тирански мучить означенную жены своей племянницу. Она, не вытерпев того, ушла от него и взяла с собой те вещи, и жила здесь в городе для опасности в мужском платье под именем одного французского дворянина. Дядя ее, как-то подкупи почтмейстера, перехватывал письма между ею и женихом ее, каким-то российским офицером, и чрез то проведал об ней, и, сыскав, увидел ее здесь идущей в церковь; тогда он закричал не нее "караул", и правление здешнее, рассудив, определило ее отдать ему под расписку. Он, получив оную племянницу свою, запершись в квартире своей, сек ее немилосердно; но как уже услышал хозяин дома того, что он тирански ее мучит, отбивал у него двери, но за крепостию оных отбить не мог, тогда он побежал на съезжую; сей же тиран в то время, убоявшись сего, видя, что он смертельно сек племянницу свою, отобрав от нее алмазы, скрылся здесь в городе в тот же час, а сего утра оный тиран полицейскою командою найден изрубленным неизвестно какими людьми и ограбленным вовсе, а оная племянница его теперь лежит при смерти, и не уповательно, чтоб жива была, потому что оный варвар так мучил ее немилосердно, что тело ее до костей пробил". -- "Помилуй, государь мой, -- вскричал я офицеру, -- укажите мне, где теперь лежит эта несчастная девица". Офицер тотчас меня к ней и проводил. Как вошли мы с тем офицером в покои ее, она была тогда при самой уже смерти; мы сели подле нее, которая вскоре взглянула на нас и взором своим тотчас извлекла из глаз наших горестные слезы. "Ах, дражайшая Анета! -- сказал я ей в рыдании.-- В каком я вижу тебя состоянии".
   -- "Я весьма довольна, милостивый государь,-- отвечала она,-- вашим человеколюбием, что вы по человечеству обо мне сожалеете, но я б еще больше получила себе отрады, если б узнала я о чести вашей, кто вы таковы и как я знаема вами, потому что здесь, хотя почти весь город уже знает о злосчастном приключении моем, однако имя мое не всякому здесь известно, и для того желаю я охотно знать, от кого вы о имени моем известились".
   -- "Имя твое, дражайшая Анета, -- сказал я, -- давно уже мне известно и давно твердо в сердце моем, потому что ты сговоренная невеста откровенного друга моего Никанора".
   -- "Ах, праведная судьба, -- сказала она, -- я совершенно жизнию своею довольна, что при смерти моей получила себе отраду, что я теперь умру спокойно, засвидетельствовав верность мою к любезному Никанору приятелем его, который, увидев Никанора, объявит ему, что я по смерть свою была ему верна".
   И, проговорив ту речь, в ту ж минуту она скончалась. Тогда я с пристойною церемониею похоронил тело ее своим коштом, надписав на камне для признаку впредь сию надгробную надпись".
   Окончив речь, Александр Федорович вынул бумажку, на которой написана была та надпись. Родитель ваш, читая оную, еще довольно крушился; итак, положили они тогда, чтоб и ту надпись объявить вам, и как вы приехали в дом свой и господин Б(риммер) объявил вам о кончине Анетиной и бумагу ту дал вам в руки, вы в то время, обеспамятствовав, выронили оную из рук. тогда я как оную бумагу, так и вас подхватила. И в то время батюшка ваш заказал всем рабам, чтоб о кончине ее обстоятельно не сказывать вам, также и надпись оную приказал мне до времени хранить, которая и теперь у меня в ларце замкнута хранится.
   И тотчас, отомкнув ларец, вынесла она ко мне ту надпись.
   Я. услышав от девки своей о такой мучительной Анетиной смерти, рвался в слезах немилосердно, в которых сотоварищесвовала обще со мною и девка та усердная моя.
   И как удовольствовались мы оба слезами, тогда благодарил я ее за откровенную ее ко мне искренность и отпустил ее в комнату свою спать.
   Теперь время и вашему сиятельству почивать, притом и мне пора идти в дом милостивца моего, а завтрашний вечер донесу вашему сиятельству о добродетельной той и усердной моей девке, также и о том, каким образом лишился я всего своего недвижимого и движимого имения без остатку.

Конец четвертого вечера и второй части.

   

Часть 3.

Продолжение Никаноровой истории.

   По рассказывании в четвертый вечер истории своей пошел Никанор от ее сиятельства княгини в дом милостивца своего, где ночь препроводил благополучно.
   На другой день поутру получил он от одной молодой госпожи записку, что она с сестрами своими и с другими благородными девицами, приятельницами ее, едет после обеда в шлюпке по реке В. прогуливаться и вечерний стол будет иметь в некотором прекрасном одного господина саду, лежащем на берегу той реки В. расстоянием от города в четырех верстах; а как они едут запросто своею дружескою только компаниею, то и никого из мужчин не приглашают, а просят только Никанора, чтоб он один сделал им компанию и поехал бы с ними прогуливаться.
   Никанор, получив письмо, приказал с лакеем, который то письмо приносил, объявить благодарность свою той госпоже за оказание ему такой чести и что он будет непременно к обеденному столу.
   Итак, поутру часу в двенадцатом пришел к той госпоже, где обедал с нею только в двух персонах.
   После обеда вскоре приехали к ней две девицы, сестры ее, также и еще две благородные девицы, ее приятельницы, и пробыли у ней часу до пятого пополудни, а в пятом часу сели все в одну шлюпку и поехали по реке прямо к саду. А как в том саду и домик летний небольшой со всеми принадлежностями был построен, то означенная госпожа за несколько часов до приезду своего в тот сад послала наперед шлюпку с кухнею и десертом; приехав они в тот сад, провождали вечерние приятные часы с великим удовольствием. Никанор был той госпоже коротко знаком, то она просила его, чтоб он вечерний стол, десерт, чай и кофий для удовольствия компании все расположил по своему рассмотрению.
   Никанор, гуляя с ними в саду, отлучился от них для некоторых к тому приготовлений, и как лишь отошел он несколько сажен, то повстречался с ним того дому дворник, который объявил ему, что он имеет некоторую крайнюю до него нужду и чтоб он дошел с ним до берегу реки. Никанор за большую тягость то не почел, чтоб удовольствовать дворниково желание, и пошел с ним к реке; а как весь домик тот вокруг обложен был густым леском до самого берега, то, почти к самой реке пришедши, вышли они из леску, где увидел Никанор одну шлюпку с восемью гребцами и с одним лакеем, который, подойдя к Никанору, вручил ему подписанное на имя его запечатанное следующего содержания письмо:
   "Теперь самый тот случай, в котором можете вы мне доказать свое почтение и усердие, и если хочешь нести на себе имя честного человека, то приезжай ко мне в посланной для тебя шлюпке в ту ж минуту, как получишь сие письмо, а ежели чрез три минуты не отправишься, то ожидать тебя я не велела, и я в таком случае буду тебе первая в свете сем неприятельница К.".
   Никанор, прочитав письмо, не знал, что делать, опасался прогневить ту, которая письмо к нему прислала и которая, может быть, благополучие его к случаю составит; сказал присланному от нее слуге, что может ли он подождать не больше как четверть часа, чтоб Никанор объявить мог нечаянное свое отлучение госпоже той, с которою он сюда приехал; но слуга на то нимало не согласился, а сказал, что он не смеет больше трех минут промешкать.
   Наконец принужден был с ним ехать, не будучи в состоянии больше ему в том прекословить; при отъезде ж своем просил дворника, чтоб он объявил оставшейся его компании, госпоже и девицам, что нечаянная и необходимая некоторая нужда принудила его, не простившись с ними, уехать, что дворник и обещался исполнить.
   Никанор, приехав в город благополучно, пришел в дом госпожи той, которая его по письму своему ожидала. Она весьма обрадована была тем, что он исполнил повеление ее, и пригласила его с собою и с одним находящимся у ней в гостях благородным человеком играть в ломбер.
   Итак, оставим мы Никанора, играющего в карты, а посмотрим, что приключилось оставшейся его компании.
   Сия знатная в том городе госпожа, которая присылала письмо к Никанору и которая всегда его ласкала, была уже довольно престарелых лет и давала о том людям знать, что она одною только издевкой с Никанором шутит и что по человеколюбию из одной только его бедности дозволила ему иметь в свой дом свободный вход; но, однако, нимало того терпеть не могла, если когда Никанор в компании при ней начнет шутить с молодыми барынями или барышнями.
   Как скоро она уведомилась, что Никанор поедет с компаниею гулять в вышеупомянутый лежащий при реке В. увеселительный домик, так скоро подкупила дворника того домику и приказала ему, чтоб он сделал Никанору и компании его выдуманную от нее насмешку, которую по приказанию ее дворнику сделать и удалось. Лишь только отправился Никанор из того увеселительного домику на шлюпке в город и как скоро из глаз дворниковых шлюпка его скрылась, тогда дворник дал знать об оном жене своей, которая к тому была уже приготовлена. Она побежала в сад с необыкновенным воплем и, подбежав к гуляющим госпоже и девицам, кричала, как сумасбродная:
   -- "Государыня! Прикажите поскорее лакеям бежать к реке, Никанор утонул".
   Госпожа та и девицы так испугались, что лакеи почти на руках несли их к реке, а как приблизились к оной, то увидели опрокинутую маленькую лодочку, несомую водою вниз по реке В.; тогда дворница сказала, указав на лодочку:
   -- "Вот в сей лодочке, лишь только отпихнулся он веслом от берега на самую быстрину, то лодочка повернулась, и он выпрокинулся и потонул".
   Два человека лакеев, раздевшись, скоро бросились в воду в то место, на которое она указывала, и сколько ни искали Никанора, но найти не могли. Госпожа, вынув империал, послали на шлюпке слугу через реку к рыболовам, которые на той стороне реки жительство имели, подарить им оный, чтоб как можно поскорее ехали они с рыбачьими своими снарядами искать Никанора, и если живого его вытащат, то еще пятьдесят рублей госпожа та подарить обещала; рыболовы весьма скоро поспешили и все возможности свои употребляли искать Никанора, однако труды их были тщетны, ибо чего нет на свете, того найти никто не может.
   Никанорово в то время приключение подобно было философическому (философскому) камню, который многие ученые люди ищут, но найти не могут, а в сыскивании оного встречаются с ними внезапно такие вещи, которые небесполезны для общества; так точно и рыболовы искали Никанора, а вместо его поймали в самоловы свои такого превеликого осетра, что они за редкость сочли, да сверх же того получили империал, почему и остались весьма довольны.
   Но госпожа та и девицы с неудовольствием и огорчением поехали в город, оставив приуготовленный ужин; и, приехав к городовой пристани, где кареты для них уже приготовлены были, девицы поехали в свои дома, а госпожа та не преминула ехать в тот дом, где Никанор квартиру свою имел, чтоб уведомить хозяйку дому того о приключившейся Никаноровой смерти; и как приехала она в тот дом, то хозяйку в доме не получила, а встретив ее хозяин и увидев несколько в лице огорченной, спросил, все ли благополучно она находится.
   -- "Слава Богу,-- отвечала гостья,-- ездили мы в шлюпке прогуливаться, но несчастливое с нами случилось приключение, которое ввергло нас в большое сожаление о несчастном человеке".
   -- "Что такое"? -- спросил хозяин.
   -- "Никанор,-- отвечала гостья,-- приказал вам долго жить".
   И в то время от сожаления наполнились у ней глаза слезами. Хозяин весьма тому удивлялся, что не больше прошло времени четверти часа, как видел он Никанора в совершенном здоровье, и сказал напротив того:
   -- "Конечно, вы, матушка, нездоровы"?
   А как оный господин веселого был нраву и всегда любил говорить шуточные речи, то и примолвил еще:
   -- "Я советую вам кровь пустить".
   -- "Шутить над несчастливым человеком,-- сказала гостья,-- а особливо над мертвым, не только нет никакого удовольствия, но, мне кажется, притом несколько и грешно".
   -- "Помилуй, государыня,-- сказал хозяин,-- каким это образом соврано вам о Никаноре, давно ли смерть ему случилась"?
   -- "Не больше тому времени, как часа с четыре назад, -- сказала гостья, -- как он утонул при моих глазах".
   -- "Милостивая государыня, -- сказал хозяин, -- вы должны ваши глаза несколько оштрафовать, они очень избаловались и солгали вам, и вы им впредь не верьте, а поверьте моим глазам, они с четверть часа тому назад как видели Никанора благополучно играющего у госпожи К. в ломбер".
   В самое то время, как они разговаривали, вошли в двери хозяйка, супруга его, и Никанор с нею. Госпоже той видеть Никанора так странно показалось, что сделался ей от того обморок, который, однако, недолго продолжался. Лишь только в чувство она пришла, то вскричала к Никанору:
   -- "Злодей! Что ты с нами сделал"?
   Никанор, не знав подлинно всего с ними приключения, подумал, что с досады на него сделался ей обморок и что он виновен перед нею в том, что, не сказавшись ей, уехал в город, извинял себя, целовавши ее руки; хозяйка, также не знав ничего о происшедшем, весьма тому удивилась; но напоследок, рассмотрев обстоятельно все происшествие, узнали, что сделана была та насмешка от помянутой госпожи, которая присылала за Никанором шлюпку, и весьма много смеялись такой выдумке. Ввечеру Никанор, придя к княгине, не преминул об оном приключении её уведомить, которая также довольно смеялась, потом приказала Никанору продолжать прежние свои приключения по порядку, которые он и начал ей рассказывать.
   

Вечер пятый.

   "На другой день, ваше сиятельство, после ужина по обыкновению своему ложась спать, взял я книжку для чтения, однако к тому чтению охоты у меня вдруг не стало, и я, положив оную на столик и вздев шлафрок, позвал к себе вышеупоминаемую усердную мою служанку, чтоб она в скуке что-нибудь со мною поговорила; девка сочла то за превеликое себе удовольствие и тотчас ко мне пришла. Я велел ей сесть возле себя, потом начал с нею разговаривать и, во-первых, спрашивал ее о воспитании ее и кто у ней были отец и мать, и как она вошла в большую милость к бабке моей, и за какие услуги покойная мать моя ее любила, и чтоб она от начала рождения своего и до сего времени что с нею происходило, рассказала мне обо всем обстоятельно. Она по приказанию моему и начала мне о себе рассказывать:
   -- "Я родилась, милостивый государь, -- говорила она, -- в Алатарской (Алаторской, Алатырской) вашей вотчине (то есть находящейся в Алатырском уезде Нижегородской губернии, уездным городом которого был г. Алатырь, основанный в 1552 г. (ныне центр Алатырского района Республики Чувашии), в 1708 -- 1719 гг. принадлежал Казанской губернии, в 1719 -- 1780 гг. входил в состав Нижегородской губернии, с 1780 по 1924 гг. был частью Симбирской (до 1796 г. -- наместничество), с 1925 г. находится на территории Чувашии), в селе Саре (то же название носило имение автора в этом же уезде); отец мой был в том селе ваш крепостной крестьянин, который хотя не имел большого достатку, однако тягло ваше господское отправлял без нужды и всячески старался всякие ваши господские поборы платить прежде всех бездоимочно. Батюшка ваш, приметя во отце моем простосердечие и усердие к себе, весьма стал его жаловать, потом изволил приказать иметь ему полное смотрение над всею тою вашею вотчиною, где отец мой благополучно век свой и препровождал до тех пор, покамест я, злосчастная, на свет была не произведена; и как я родилась, в то время отец мой весьма обрадован был рождению моему потому, что детей у него не было и мать моя первую меня родила, и хотя отец мой был уже и престарелых лет, а мать моя еще очень молода, однако они друг друга любили и жили весьма согласно; после ж той радости отцу моему вскоре приключилась сия горестная печаль или смертельный для него удар, что после рождения моего чрез несколько часов мать моя скончалась. Отец мой, не перенесши сей горести, впал в прежестокую горячку, от которой чрез две недели также и свою жизнь окончил. Отец мой хотя и имел у себя родственников, но они больше его ненавидели, нежели любили, потому что он как к чужому, так и к родственнику в случае ссор и суда оказывал одинаков правосудие. Итак, я была лишена всех способов к жизни моей и находилась несколько недель без всякого призрения. Но как всевышнее существо всемогуществом своим и непостижимым провидением проливает благости свои не только к человекам, но и ко всякому дыханию на земли для прославления неизмеримых своих щедрот, то его всевышним промыслом влито было в сердце покойной родительницы вашей обо мне сожаление. Она взяла меня в свое покровительство, приставив ко мне для смотрения одну добродетельную женщину, также и девку; но главное притом попечение о воспитании моем имела сама родительница ваша, и я воспитываема была не так, как крестьянская дочь, а так, как благородной крови, и матушка ваша любила и жаловала меня, подобно как дочь свою. Лишь только шесть лет мне минуло, то приказала она учить меня грамоте. Я, благодаря моего создателя, имела к ученью великую склонность и вскоре читать и писать и несколько арифметике и рисовать научилась; потом приказала учить меня плести кружево, шить и мыть белье и всему, что нужно знать женскому полу. Я в непродолжительном времени также и тому всему обучилась, и как тринадцатилетнего я возраста достигла, тогда родительница ваша вручила мне ключи от некоторых кладовых и чуланов, чтоб я во всем доме лучшие вещи узнать могла. Я пользовалась после того времени оною и матернею ее милостию не больше как только месяцев с десять. По прошествии оного времени сделался вдруг болезненный матушке вашей припадок; она, почувствовав кончину свою, приказала призвать к себе всех домашних, также и соседи позваны к тому были, где и сестрицы ваши двоюродные находились же при кончине ее; а как уже час смертный приближаться к ней начал, тогда приказала она священнику читать подлежащие отходные молитвы и прощалась со всеми. Как прочли оные молитвы и она едва уже говорить могла, то приказала мне подойти к себе поближе; я, став перед нею на колени, омывала руки ее слезами, она, взяв руку у бабки вашей, которая тогда в головах у ней сидела, и пожавши оную, указав на меня, сказала: "Не оставь сию злосчастную сироту". Сии слова последние ее были, она в ту ж минуту, вздохнувши тяжко, предала душу свою в руки своего создателя. Глаза мои потонули в слезах; залившись оными, упала я в обморок на пол. Рыдание и вопль слуг о кончине щедрой матери своей и госпожи сколь ни проницали слух мой, но я лежала без чувств, потом отнесена была в постелю, а как опомнилась, то рыдала неутешно и, пролив довольно слез, встала с постели, осматривала себя и, не найдя в кармане моем ключей, спрашивала об них у той добродетельной женщины, которая ко мне приставлена была и которая в то время сидела подле меня на кровати моей; она мне отвечала, чтоб я о том не сомневалась, что оные ключи взяла сестрица ваша М. Б. и что она все вещи описала порядочно и запечатала своею печатью. Я, лишившись оной ключнической должности, весьма была довольна, что за слабостию здоровья моего взяты от меня ключи, но, однако, я не отреклась принять на себя другую должность по приказанию сестры вашей М. Б., чтоб я помогала ей во всем том, что надлежит приготовить к исправному погребению тела покойной родительницы вашей, потому что сестрица ваша М. Б. ни во что не входила, а батюшка ваш и бабушка от печали почти не помнили себя".
   -- "Да что ж,-- спросил я,-- сестрица моя М. Б. в то время делала"?
   -- "А она, -- отвечала девка, -- только перебирала вещи и перекладывала их из сундука в сундук, а о погребении и о домашнем порядке никакого попечения не имела".
   -- "Так и должно, -- сказал я, -- чтоб сестра моя М. Б. обо всем домашнем одна попечение имела".
   -- "Это бы очень хорошо, милостивый государь,-- сказала девка,-- ежели б сестрица ваша имела попечение о домашнем, но она только заботилась о сундуках и о пожитках ваших и отослала их в вотчину свою будто бы для сохранения, а после того уже родитель ваш ни двадцатой части из них не получил".
   -- "Это и того лучше,-- сказал я,-- потому что отец мой по старости лет и по слабости здоровья своего не мог бы оные пожитки употребить на такие надобности, на какие сестра моя к пользе души покойной матери моей оные употребила".
   -- "Самая правда, милостивый государь,-- сказала девка,-- ежели бы оные пожитки употреблены были на поминовение покойной родительницы вашей, то б это было сделано похвальное дело, но она отдала их в приданные за крепостною своею девкою, которую она любила и которую выдала замуж в город А. за секретарского сына, и хотя пословица народная сбылась: как говорят, что неправедное-де созидание все прах,-- потому что муж той девки горький пьяница и все приданое пропил, но я о том соболезную, что оные пожитки не достались ни вам, ни бедным людям".
   -- "Об оном я также нимало не сожалею,-- сказал я,-- для меня кажется все равно, пропиты ли оные кем пожитки или нищим розданы, но я их у себя не имею и отыскивать их не намерен, а чтоб сестра моя сделала что ни есть неблагопристойное, тому я никак не верю, потому что она девица уже престарелая, она ж разумна, добродетельна, щедра, целомудренна, словом сказать, что есть добродетельного, то все в душе и в сердце ее впечатлено".
   -- "Что целомудренна сестрица ваша,-- сказала девка,-- то это правда, что добродетельна, то и об оном я не весьма сомневаюсь; но вместо иных добродетелей я усматриваю в ней великую склонность к прочим порокам, а именно: вместо щедрости непомерную скупость, а вместо всего прочего я ничего иного в ней не нахожу, как только лицемерие, лукавство, лесть к ближнему и все, что от сребролюбивой души произойти может".
   -- "Нет, душа моя,-- сказал я,-- ты весьма ошибаешься в совести сестры моей, я помню, что покойная мать моя любила сестру мою не меньше меня и всякого благополучия желала ей больше, нежели сама себе, то рассуди ж ты сама и скажи мне, для чего так горячо мать моя ее любила"?
   -- "Для того, милостивый государь,-- сказала девка,-- что она, братца матушки вашей родная дочь, осталась после его и матушки своей сирота и воспитана матушкою вашею в доме вашем, то по привычке и ближнему родству должна быть сестрица ваша матушкою вашею горячо любима".
   -- "Нет! -- сказал я.-- Мать моя за то больше ее любила, что она добродетельна".
   -- "Так, милостивый государь,-- сказала девка,-- что она лукава и хитра, это правда, как об ней часто приятель ваш В. А. Ч. выговаривает, что хотя матушка ваша и воспитала сестрицу вашу, однако во весь свой век не узнала совести ее".
   -- "Это он говорит,-- сказал я,-- по какой-нибудь на нее злобе, как он сосед ей в деревне; а в самом деле сестра моя добродетельна, я сам персонально видал, когда гащивал у ней ночи по три в деревне".
   -- "Лицемеры,-- сказала девка,-- не только три ночи, но и три месяца притворить себя не поскучают, только лишь бы предметом своим воспользоваться могли, ко уловлению простосердечного человека в сети свои".
   -- "Какая ж польза,-- сказал я,-- сестре моей против меня лицемерить? Она не только что ничего от меня иметь себе не желает, но еще и свое имение обещает мне отдать в наследство".
   -- "Это уже против натуры, милостивый государь,-- сказала девка,-- чтоб сребролюбивая душа при жизни своей с имением своим могла расстаться".
   -- "Я нимало не приметил,-- сказал я,-- чтоб сестра моя была сребролюбива".
   -- "А вот как она,-- сказала девка,-- не сребролюбива: вам небезызвестно, что у ней жила недостаточной дворянки дочь именем Смирена, и если сестрица ваша в годовой праздник подарит ей чепчик, сделанный из старых лоскутков, то мать ее весьма была тем довольна; мне случилось видеть ее в то время в доме сестрицы вашей, как приезжала она к ней, чтоб ехать вместе на Макарьевскую ярмарку, а бабушка ваша также приехала к ней, чтоб вместе ехать на ярмарку же, где и я во услужении по милости бабки вашей находилась; и как собрались уже на ярмарку, то стали они между собою разговаривать о покупках, между тем сестрица ваша сказала бабке вашей: "Я хочу от вас, свет мой, просить совету: дочка Смиренушка уже в совершенном возрасте находится, а платьица у ней никакого нет, то я советую продать на ярмарке старое серебро свое; оно, правда, чистое серебро, и не русской притом работы: покойник муж ее еще будучи в Пруссии его сделал, да только оно ныне не в употреблении, потому что оно состоит в стаканах, бокалах, чарках и кружках, а ныне по большей части пьют из хрусталя, то лучше, продавши серебро, на те деньги купить Смиренушке что-нибудь из платья; да вот что опять в сомнение меня приводит: что в рядах серебро покупают в лом, то весьма дешевить его станут, а это серебро почти новое, а особливо внутри позолота так густа и так чиста, как теперь от мастера, то я думаю это серебро за себя взять и деньги свои отдать, я в цене Смиренушку не обижу".
   -- "Весьма похвальное вы дело сделаете, матушка, -- сказала ей на то бабка ваша, -- что подлинно в лавку продать это серебро, так полцены за него не дадут, а вы по милости своей заплатите настоящую цену".
   -- "Да, мой свет, -- молвила сестрица ваша, -- мы с нею сочтемся; однако вы для себя-таки приценитесь в рядах, по чему станут давать, и последнюю цену, чего больше не станут давать, ты мне скажи, я, конечно, в цене вас не обижу".
   -- "Очень хорошо, матушка", -- сказала ей сия дворянка.
   И так пошла от нее, чтоб взять серебро с собою. Потом поехали вместе все мы на ярмарку, где и закупили товары, какие кому надобно; за серебро ж той дворянке лавочники не давали больше как только по семнадцати копеек за золотник; сестрица ваша, не торгуясь, взяла его для себя и дала ей на покупку сто (100) рублей, и сказала ей притом, чтоб она больше этих денег не тратила и что деньги впредь для нужд им годятся. Дворянка подумала, что сестрица ваша хочет дать за серебро настоящую, дороже тех лавочников, цену и что оставшиеся деньги для них же хочет сохранить; не требовала от нее в серебре расчету и, купив несколько из товаров, в чем большая надобность ей состояла, поехала со всеми обратно в дом сестрицы вашей. После ж того как уже мы с бабушкою вашею уехали из дому сестрицы вашей к себе домой, то после нас говорила сестрица ваша той дворянке: "Ну, мой свет, ты сама свидетель тому, что за серебро больше не давали, как только по семнадцати копеек за золотник, а как я вам не чужая, то сделайте мне и уступочку: довольно вам с меня взять и по пятнадцати копеек за золотник, я сама вам заслужу и дочке вашей Смиренушке таки когда чепчиком, когда манжетками, хоть и старенькими, однако даром их нигде не возьмет".
   Сия дворянка не смела ей в том прекословить, а сказала: "Изволь, матушка, взять серебро, когда вам угодно, по пятнадцати копеек золотник". Итак, сия дворянка отдала сестрице вашей серебро, а денег больше тех ста рублей от нее не получала, в рассуждении том, что когда ей надобность в деньгах будет, то она всегда от сестрицы вашей может оные деньги получить; однако по власти божией после того в непродолжительном времени сия дворянка скоропостижно скончалась, и случай не допустил видеть ей сестрицу вашу; дочь ее, оставшись сиротою, Смиренушка, которая жила в доме сестрицы вашей и которую также случай не допустил видеть кончины матери своей, после смерти ее уповала, что, конечно, сестрица ваша заплатит ей оставшиеся деньги за серебро, которых думала она не меньше получить, как по крайней мере до трехсот (300) рублей, однако сестрица ваша отдала ей только двадцать (20) рублей, сказав ей притом, что покойная мать ее больше двадцати уже лет тому назад как должна ей некоторою суммою денег, то она тот долг вычла из тех денег, чтоб на душе матери ее греха не было, а что за такое долгопрошедшее время надлежало было сестрице вашей получить много процентов, то оные проценты она для сиротства Смиренушке уступает. Смиренушка в то время еще и не родилась, как должна стала сестрице вашей мать ее, при жизни еще отца ее, и подлинно ли должна или нет, в том свидетелем одна только совесть сестрицы вашей; она не могла ей ничего на то отвечать, а в удовольствие свое заливалась только слезами, что она живет в таком доме, где содержат ее из интересу, а не из милости. И если вы, милостивый государь, -- продолжала речь девка,-- не изволите мне в том поверить, то извольте сами спросить у Смиренушки, она вам с клятвою и со слезами об оном расскажет; довольно уже того в доказательство о совести сестрицы вашей, что никто об ней хорошего слова не молвит. Родственник ее господин С., который должен ей несколько тысяч рублей денег, жаловался на нее некогда племянницы ее сыну, а ее внуку господину майору О., что бабушка его начла на него, С., излишних процентов до семисот рублей и в них побожилась, и он, С., принужден был те семьсот рублей напрасно ей заплатить, на что майор О. ответствовал ему так: "Бабушка моя старинного века человек, ей уже с лишком восемьдесят лет, так правдою жить начинать ей уже поздно, и хотя она много раз в день Богу молится, однако в тот же день может еще успеть вдвое больше того людей обмануть".
   -- "Я этому, -- сказал я, -- ничему не верю, и тебе налгано на сестру мою напрасно, и ты мне об ней не говори".
   Тогда усердная моя девка не упоминала об ней мне уже больше ни слова, а рассказывала о себе, как взяла ее к себе бабка моя по смерти матери моей и как ныне жалует ее она и любит, и проговорила она со мною весьма долго, потом приказал я ей идти в ее комнату.
   На другой день ввечеру я уже прежнюю мою привычку читать книгу совсем не вспомнил, а приказал любезной своей девке говорить со мною, и так с великим удовольствием препровождал я все вечера в разговорах своих с нею до самого приезда бабки моей, и в один вечер перед приездом ее так мы долго с девкою разговаривали, что уже меня склонила дремота, и она уже ушла от меня тогда, как я заснул.
   На другой день приехала бабка моя из деревни и, препроводи день благополучно, легла спать, а поутру, как начался благовест к заутрене, то она по обыкновению своему стучала мне в стену, чтоб я шел с нею молиться, но как я от оной привычки несколько уже поотстал, то охоты большой у меня уже и не стало идти к заутрене, и для того принужден я был бабке моей солгать, что будто у меня голова болит, что и девка учинила, и бабка моя принуждена была идти к церкви с маленькою девочкою. Итак, день ото дня и час от часу такую привычку сделал я к той усердной моей девке, что о прежней своей любезной печалиться уже перестал, и казалось мне, что душа ее соединена вместе с душою усердной девки моей и обе они в одном прелестном теле ее обитают.
   Природный разум и хорошее воспитание оной девки загладили все следы ее, по которым бы хотя малый виден был недостаток к совершенному признанию в ней благородной крови. Наконец влюблен я стал в нее так смертельно, что вознамерился непременно на ней жениться, и, не продолжая времени, вздумал я оное намерение мое открыть ей.
   В один приятный вечер, гуляя я с нею в саду, ввел ее в беседку, где, посадив подле себя, начал ей говорить сими словами:
   -- "Я намерен нынешний день тебя, душа моя, обрадовать несказанною радостью и сделать тебя столько благополучною, что ты оного благополучия никогда не воображала в мыслях своих".
   -- "Весьма я счастливой себя назвать могу, милостивый государь, -- сказала девка, -- что вы меня обрадовать хотите таким благополучием, которое мне в самом деле кажется весьма важно, потому что мое главное благополучие состоит единственно не в чем ином, как только в том одном, чтоб вы были благополучны, то какое ж бы еще благополучие могло со оным благополучием моим сравниваться, желала б я об нем охотно от вас слышать".
   -- "Оное благополучие,-- сказал я,-- составит общее наше с тобою: как мое, так и твое".
   -- "То самый и верх благополучия моего,-- сказала девка,-- и если вы благополучны, то, без сомнения, и я благополучна и несчастлива быть не могу".
   -- "Самая правда,-- сказал я,-- вот в чем общее наше благополучие состоит: я намерен непременно на тебе жениться".
   -- "Ах, милостивый государь,-- сказала девка,-- что б это значило? Я сим словом вашим не обрадована, а больше огорчена, что вы меня в моем простосердечии начали подозревать и испытывать, прямо ли я вам усердна. Нет, милостивый государь, в том извольте быть уверены, что я вам, конечно, верна и по смерть мою в той верности пребуду и в том вам клянусь; но вы если не поверите клятве моей, то совесть вашу представьте в том свидетелем, что я для вас все делаю и все делать готова, хотя б то и жизни моей мне стоило; и я за то мое усердие и почтение к вам ничего себе в награждение от вас не желаю, как одной только вашей ко мне милости; и вы не извольте мыслить об оном, чтоб я хотя малое имела к тому поползновение -- ласкать себя надеждою тою, чтоб получить желала я то, чему я недостойна".
   -- "Я клянусь тебе, душа моя,-- сказал я,-- что не испытываю совести твоей и что давно уже я рассмотрел до тонкости добродетельную твою душу, и мне не для чего перед тобою лицемерить и льстить, но я объявляю тебе, что я в самом деле вознамерился на тебе жениться".
   -- "Ежели это вправду вы изволите говорить, -- сказала девка, -- то это мне еще пуще важнее и удивительнее кажется: рассудите сами великодушно, сходно ли это с обстоятельствами, чтоб вы для рабы своей ввергли себя в такой гнусный порок, который все благородные люди презирают, и каким образом я, наименовавшись вашею супругою, спокойна буду духом, когда вы будете чрез сей порок огорчены, притом же и родитель ваш какое увеселение себе от женитьбы вашей иметь будет? Ведь разве вы браком своим хотите батюшку своего с печали уморить? Ему этот удар чувствительнее будет, нежели пострижение ваше в монахи; также и сестрицы ваши, и все ваши родственники как принимать меня и обходиться со мною станут? И я думаю, что все вас оставят и никто компанию иметь с вами не будет; да и какая ж притом нужда побуждает вас на мне жениться? Ежели я вам очень понравилась и если вы не хотите меня лишиться, то можете вы иметь меня при себе рабою, а не супругою, и лучше соглашусь я не иметь себе никакого пристанища и под старость мою бродить без пропитания по миру, нежели вовлечь вас в такой неблагопристойный поступок; а если вы по одному только человеколюбию имеете обо мне сожаление и хотите меня сделать вечно благополучною, то послушайте моего нелицемерного вам совету, сделайте так, как я вам предложить хочу: извольте вы ехать с батюшкою в Москву, где множество отыщете благородных девиц, и брать извольте из них достойную себе в супруги; а меня выдайте за вашего слугу, которого вы больше жалуете, и ежели не противна буду я супруге вашей, то я служить ей готова и жить в доме вашем; а ежели чрез ту бытность мою при вас супруга ваша огорчаться станет, тогда вы можете пожаловать из отеческой вашей милости мужу моему со мною отпускную, и мы где жить ни будем, везде станем вас вечно благодарить".
   -- "Жизнь моя, -- сказал я, -- ты все мне справедливо представляешь, я довольно уже уразумел здравый твой во всем рассудок, довольно распознал, душа моя, твое нелицемерное ко мне усердие, рассмотрел в тонкость весьма добродетелями украшенную твою душу, но она-то, ах! сильнее всех в свете сем красот сердце мое и поразила; я не спорю, найду я красавиц несравненно лучше тебя, найду ученых, найду светских, но души такой, какую ты имеешь, отыскать я не уповаю".
   -- "Положитесь, милостивый государь, -- сказала девка, -- во всем на власть Создателя своего и последуйте воле родительской, Бог вас за ваши к бедным людям милости, конечно, не оставит и наградит вас супругою, добродетелями и разумом превосходною: мы, все рабы ваши, о том должны наиболее просить Бога".
   Сколько я ни старался склонить девку мою к намерению моему, чтоб на ней жениться, но она совсем на то не согласилась, представляя мне в резон, что жизнь наша будет весьма беспокойна, угрызаемая с обеих сторон совестию, а если я возьму за себя хотя бедненькую, но благородную дворянку, то спокойной жизни с обеих сторон ожидать должно; что ж до любви касается, то оную составляет и увеличивает одна только привычка. Я принял сие мнение девки моей за самую справедливость, потому что когда влюблен я был в прежнюю мою полюбовницу, то и думал, что уже нет на свете сем иной красоты, которая б так пленить меня могла, как красота ее; но, однако, как скоро я влюбился в эту девку, которая ни двадцатой части против той красоты в себе не имела, так скоро я об ней печалиться и перестал и не меньше той зачал любить сию усердную мою девку.
   Итак, положил я намерение, чтоб, проживши годовой срок в деревне, ехать в Москву и жениться на благородной девице, не избирая лучшей красоты и не требуя приданого, но рассматривая достоинство одного только нраву.
   Как приблизился срок отпуску моему, собрались мы с отцом моим в Москву; при отъезде ж своем выдал я замуж любезную свою девку за камердинера своего, наградил его довольно деньгами и платьем и оставил его с молодою супругою в деревне, а сам с отцом моим поехали в Москву и, приехав, взъехали в дом свойственника своего, где и расположились в доме его несколько дней пробыть, покамест с собственного нашего дому постояльцы съедут; хозяин по свойству своему с нами очень нам обрадовался, он был старик весьма пречестный, и хотя от роду ему было и за шестьдесят лет, однако имел он у себя молодую жену, которой от роду и двадцати лет еще не было. Она была весьма разумна и нас как свойственников мужа своего так обласкала, что мы чувствительно ею были обязаны; поутру всегда присылала чай к отцу моему в комнату, а меня звала к себе в покой; а как муж ее обязан был многими казенными делами, то поутру весьма рано съезжал со двора, а я, напившись чаю, сиживал у ней весьма долго, и хотя я в первый раз с нею познакомился, потому что она еще году не было как вышла замуж, однако она ласкою своею ко мне так коротко мне знакома стала, как бы сестра моя родная, и весьма ласково обходилась со мною, а как она веселого была очень нраву, то мы, напившись чаю, часто с нею хаживали по покою рука об руку, иногда пели песенки, а иногда говорили всякий вздор.
   Итак, по коротким с нею нашим обхождениям в одно время предлагала она мне о женитьбе, и если я хочу короче ей быть знаком, то б женился я на подружке ее именем Полентине; я благодарил ее за такое предложение и просил, чтоб удостоила меня видеть подружку свою. Она в непродолжительном времени сделала маленькую дружескую компанию и пригласила притом и подружку свою, где мы в первый с нею раз и увиделись.
   Подружка ее Полентина не могла называться красавицею, однако была недурна, или так уже определено было мне судьбою, чтоб она мне понравилась. Я объявил отцу моему, что она мне нравна и что я желаю на ней жениться; отец мой весьма был тем обрадован, и, не продолжая времени, послали за попом, и в доме вышеозначенного свойственника нашего обручили меня с нею. Родственники мои много мне препятствовали, чтоб я на ней не женился, потому что она очень небогата и что они могут сыскать за меня невесту с хорошим приданым; однако я почел себе то за лучшие выгоды, что на небогатой жене женюсь и что я имею довольно своего имения, и когда жена моя из недостатка войдет в полное во всем довольствие, то чрез то больше себя веселить будет; итак, чрез несколько недель переехав на свой двор, женился на ней, сделав великолепную свадьбу.
   Зиму прожили мы в Москве благополучно, наслаждаясь супружескою любовию; в платье и модных уборах, какие б только были угодны жене моей, не было никакого ей недостатку; потом поехали еще в отпуск в деревню.
   Приехав в деревню, жена моя вошла в деревенскую экономию, отец мой весьма тем стал доволен, что жена моя вошла в полное смотрение в доме и ввела хороший во всем порядок.
   Беспристрастно могу выговорить, что жена моя была очень неглупа и домостроительна, но только, к крайнему моему несчастию, чрезмерно была сердита; однако если что ни есть в доме слишком строго станет на домашних взыскивать, тогда я в том ей препятствовал, а она, любя меня, пересиливала себя и всячески старалась исправлять нрав свой и в угодность мою все делать.
   Итак, прожили мы с нею в деревне год благополучно, где даровал мне Бог от нее первую дочь именем Огорчену; потом поехали мы опять в Москву, а как я уже произведен был инженер-офицером, то и находился при должности своей, и жили мы в Москве с отцом моим почти без съезду, где даровал мне Бог еще сына именем Правосуда.
   Отец мой весьма веселился детьми моими и только об них одних имел попечение, а в правление деревень и дому уже по старости лет своих и по слабости здоровья никогда не входил, а поручил полное смотрение во всем мне и жене моей.
   Лет с десяток прожили мы с женою своею согласно и благополучно, потом, как любовный ее и нежный в молодости жар мало-помалу начал уже простывать, то суровый нрав ее стал в ней больше действия иметь, так что она не только меня по горячности нрава своего часто огорчала, но и отцу моему много иногда грубила, также и на любезную мою девушку всегда без вины нападала. Отец мой, видя оное неудовольствие, за лучшее рассудил отдалить мою девку от глаз жены моей, чтоб она чрез то не огорчалась, и так, совершив отпускную от крепостных дел, отпустил ее и с мужем ее на волю; она, на- шедши в Москве хорошего нраву человека, отдалась ему вечно в крепость и с мужем своим, где век свой благополучно и препровождали.
   Отец мой хотя и имел у себя деревни весьма хорошие и привольные, однако по крепостям оные в худом были положении и так расстроены, что один соперник отца моего по некоторому исковому делу хотел присвоить их себе, против которого иску едва все деревни наши стоили. Дело сие привело отца моего и меня в крайнее огорчение, соперник наш был столь жестокосерд, что не хотел сделать никакого с нами снисхождения, мы принуждены были занимать деньги, нанимать поверенных и хлопотать за оным делом, отчего пришли в неоплатный долг. Многие приятели отца моего сколько с ним о деле нашем ни советовали, но иного средства не нашли, как перепродать или переложить отцу моему все деревни свои в надежные чьи руки, чтоб я был в них наследник, потом стараться о продолжении дела.
   Между прочими приятелями отца моего, советовавшими ему по делу нашему к пользе моей, находилась и сестра моя двоюродная, вышеупомянутая девица М. Б.; она в то время, соболезнуя о мне в толь несчастной моей судьбине, проливала реками слезы и клялась небом и землею, что если б можно ей было помочь мне в моем несчастии, то б она, конечно, продать половину имения своего и деньги употребить в пользу мою не отреклась, и что она, помня любовь и милость к ней покойной матери моей, равное приемлет со мною огорчение в моем несчастии.
   Сия ужасная ее клятва и проливаемые из глаз слезы не только меня и отца моего побудили восчувствовать искренность и нелицемерие ее к нам, но и прочие приятели отца моего заключили чрез то в душе ее добродетель и любовь к ближнему, и сею ее клятвою будучи я и отец мой оба уверены, переложили ей лучшую половину недвижимого своего имения безденежно, и именно то село, в котором мы с отцом моим жительство имели,-- числом мужеского полу до двухсот душ, и отец мой приказал мне дать ей от имени своего по данной мне от него доверенности закладную в нескольких тысячах рублях, чего то село стоило; оставшиеся ж деревни продал отец мой приемлемой ценою посторонним людям и, заплатив долги, препровождал остатки дней своих в том селе спокойно, и по слабости здоровья своего никуда уже из того села не выезжал, а для утешения при старости своей имел при себе оставленного мною ему сына моего трехлетнего, вышеупомянутого Правосуда, который с кормилицею его при отце моем и находился; а я с женою моею и дочерью жил в Москве при должности своей; сестра ж моя М. Б. приезжала из своей деревни к отцу моему весьма часто и делала ему при жизни его всякое удовольствие и полное в доме его имела во всем повеление и смотрение.
   По прошествии ж некоторого весьма малого времени по власти божией прежде бабка моя, а потом отец мой скончались; а как я обязан был в Москве должностию своею, то и не мог вскоре отлучиться в деревню для погребения тела отца моего, которое и погребено без меня в вышеозначенном селе сестрою моею М. Б., сына ж моего оная сестра моя взяла к себе в свое покровительство.
   О сем печальном приключении получив известие, крайне я огорчился и недоволен стал сестрою моею, что она не уведомила меня чрез нарочно посланного о том в то самое время, когда отец мой отчаянно стал болен; однако приписал то власти Божией, но не преминул притом по долгу моему ехать в деревню и подлежащее учинить отцу моему поминовение. Итак, отпросившись в отпуск на год, поехал я в деревню с женою моею и дочерью и, приехав в оную, сестры и сына моего не застал, ибо она уехала в свою деревню и сына моего взяла с собою, а как оное мое село сестра моя за себя справила и отказала, то все люди и крестьяне мои стали в полном ее повелении.
   Приказчик объявил мне письмо руки сестры моей, данное ему в наставление, каким образом поступать ему со мною, и с женою моею, когда мы из Москвы во оное село наше приедем. Я, прочитав письмо, залился слезами, увидев в нем следующее содержание:
   "Села Л. приказчику моему М. Р. Получив сие руки моей письмо, объяви всем людям и крестьянам, что они уже крепостные мои и чтоб во исполнение повеления моего, учиненного мною, тебе ни в чем не прекословили и во всем бы тебе были послушны. Если приедет из Москвы в оное мое село брат мой и невестка, то по долгу свойства удовольствуй их харчевым припасом, что к столу их подлежит, и довольствуй их с людьми и лошадьми трои сутки, а по прошествии оных ничего им не давать, а сказать, чтоб изволили ехать из села моего куда они заблагорассудят".
   Лукавство и обман и бесчеловечный сестры моей со мною поступок чрез сие письмо уже явно открыт был; жена моя, огорчившись, так рыдала горестно, что сделался ей от того сильный обморок, от которого она едва жизнь свою спасти могла; дней с пять была она больна, а как полегче ей стало, то собрался было я ехать в деревню к сестре моей, но, к крайнему нашему огорчению, приехал от нее слуга и объявил нам, что она поехала в Москву и сына моего взяла с собою.
   Не осталось больше нам средства, как самим ехать в Москву видеться с сестрою моею; итак, поехали мы в Москву и, приехавши, послали к ней слугу дать ей знать о приезде нашем и спросить о ее здоровье; слуга тот, о котором мне после уже открылось, был ею подговорен и подкуплен, да он же и знал, что по крепости принадлежит он вместе с селом моим ей, сестре моей; он, возвратившись от нее к нам, объявил, что ее в доме не поличил, а сказывал о приезде нашем людям ее, и что она и с сыном моим находятся здоровы; на другой день поехал я к ней сам, люди ее и мне также сказали, что ее дома нет; на третий день жена моя весьма рано приехала к ней, и хотя люди сестры моей тоже жене моей сказывали, что сестры дома нет, но жена моя прямо шла в покои и спрашивала о сестре, где она находится. Сестра моя, услышав голос жены моей, замкнулась в спальне своей изнутри ключом, а девка ее сказала жене моей, что сестра моя поехала в некоторый монастырь и там пробудет у игуменьи дни три или более; жена моя тотчас послала слугу своего в тот монастырь сыскать сестру мою и сказать ей, что жена моя, желая с ней видеться, дожидается ее у нее в комнатах. Слуга, возвратившись оттуда, объявил, что сестры моей в том монастыре он не отыскал, а игуменья сказала ему, что она уже недели с две как не видала сестры моей; оным известием жена моя крайне огорчилась и, разбудив спящего сына своего, взяла с собою, а сестру мою немилосердно ругала, чем подала ей пущий повод к неотдаче нам имения в рассуждении горячего жены моей нраву.
   Приехав домой, жена моя бранила меня столько, сколько можно ей было, и притом сказала, что она жить со мною не намерена. Гнев ее обыкновенно я привык утолять тем только одним, что во время оного отхожу от нее прочь и долго ей на глаза не кажусь; итак, сошел я со двора и, пробыв у приятелей моих немалое время, пришел домой весьма поздно. Жена моя в то время уже спала, и я, не хотя ее беспокоить, лег спать в другой комнате, где спали дети; поутру, как проснулся, услышал, что жена моя звонит в колокольчик, я искал слугу или женщину послать к ней, но не мог никого найти и, придя к жене сам, спрашивал, чего она требует; она сказала мне, чтоб приказал я чай подавать, я пошел в людскую избу, где также ни одного человека ни мужеска, ни женска полу не найдя, в крайний пришел я ужас и не знал, как об них сказать жене моей; рассуждая таким образом, вздумал я, что, конечно, ушли люди мои не иначе куда, как к сестре моей, и что они по закладной ей следуют, то и не смели ослушаться ее приказания.
   Пришел я к жене своей и, заплакав, сказал:
   -- "Не сердись ты на меня, любезная супруга, сжалься не надо мною, но над детьми своими, не сокруши дочери своей с печали: ты знаешь, как дочь наша горячо любит обеих нас, и если хотя малое несогласие между нами она приметит, то неутешно о том плачет; я не спорю, что виновен перед тобою, и виновен много, что не послушал твоего совету и дал закладную на имение свое сестре моей, которую закладную давать ты мне отговаривала, приметя в ней лукавство, но я того никак приметить не мог и в том тебя не послушал. Что ж мне делать, когда возвратить того уж невозможно? Однако если ты согласно обще со мною будешь советовать, то я несомненно уповаю, что мы возвратим оное имение мое от сестры моей, а если ты будешь всегда бранить меня и злословить и тем пуще умножать огорчение в сердце моем, то я не только о имении, но и о животе моем никакого попечения иметь не буду, а, отчаявшись, пойду, куда судьба меня ни поведет. Рассуди великодушно, злодей ли я сам себе, что причинил такое себе бедство; ежели бы я такую сделал ошибку, от которой бы зависел вред единственно только тебе одной, а я бы из того исключен был, то тогда б я был перед целым светом виноватым; но я единственно себя одного только сделал несчастливым, отчего, бесспорно, и ты огорчена, но кто ж может избавиться от несчастия, когда Бог захочет наказать человека, и кто знает промысл непостижимых судеб его: может быть, все к лучшему Бог строит. Но сколь бы ни тяжки были для нас удары рока, определенные нам его могущею властию, мы должны сносить их терпеливо, со всегдашнею к нему благодарностию. Что делать нам, душа моя, когда несчастие за несчастием поспешать к нам стало? Не приходи в отчаяние и положись на власть Создателя нашего, воле Его то угодно, чтоб насылать на нас разные злоключения; я теперь тебе открою еще новое несчастливое с нами происшествие".
   -- "Что такое еще? -- вскричала жена моя.-- Мори совсем меня, коли хочешь".
   -- "Люди наши, -- сказал я, -- все ушли с женами и с детьми к сестре моей".
   -- "Да кто ж у нас, -- спросила она, -- остался"?
   -- "Никто,-- отвечал я, -- кроме кошки одной".
   -- "Ах, сумасбродный, -- сказала она, -- мне кажется, если кто с тебя не только что снимет рубашку, но и кожу сдерет, то ты и тогда огорчен не будешь".
   -- "Что ж в том пользы, -- сказал я, -- ежели ты сокрушать себя чрезмерно станешь и надрывать сердце свое? Знай, что ничто иное произойти от того не может, как повреждение здоровья твоего и опасность, что и жизнь свою потерять от того можешь. А должно великодушно рассуждать и стараться всячески искать способов к отвращению несчастия нашего".
   Сколько я ни старался, чтоб жена моя чрезмерно себя не крушила и не сердилась, однако тщетно предложение мое было, и что больше я употреблял всевозможностей своих вводить ее в резон, то пуще она рвалась, крушилась и сердилась; я, по обыкновению нрава ее, оставил ее спокойно, а сам пошел со двора и в надлежащем месте объявил о бегстве людей своих, также просил некоторых знакомых наведаться о том, в Москве ли оные мои люди живут в доме сестры моей или отосланы ею в деревню; потом ходил я ко многим родственникам сестры моей, приносил им на нее жалобу, что она такое сделала со мною бесчеловечие, которое варварскому подобно: оставила без всякого призрения жену и детей моих, и чтоб они помогли мне в том и усовестили сестру мою, чтоб она, по крайней мере, сколько-нибудь сжалилась над нами, не уморила б жену мою с печали, а детей моих с голоду.
   Пробывши я в означенных местах весь день, пришел я домой весьма поздно, где, к крайнему моему огорчению, еще новое наивящее злополучие для меня открылось, ибо, войдя в покои, не нашел я не только жены своей и детей, но и никаких вещей, ни сундуков, ни посуды.
   Можно всякому вообразить, каков сей удар жесток был тогда сердцу моему, что я, лишившись своего недвижимого и движимого имения всего без остатку, лишился и слуг, не имея при себе никого, напоследок лишился жены и детей, лишился притом и жалованья и без всякого стал пропитания, а каким образом лишился я жалованья, о том сим обстоятельно вам объясню.
   В то время как служил я в Инженерном корпусе прапорщиком, тогда долгое время я был в одном чине, и за лучшее рассудилось мне из корпуса выйти в другую команду, что я и учинил, и вышел к межевым делам, где находился несколько времени пред сим при чертежной, а как отпущен был после кончины отца моего в годовой отпуск, в то время выпущен я был из команды с прочими межевщиками в числе излишних.
   Час одиннадцатый был тогда вечера, как пришел я домой, то и рассудилось мне: уже поздно идти к соседям спрашивать о жене моей; итак, я, не раздевшись, лег, запершись в комнате своей, на пустую кровать.
   Поутру встав и прийдя к соседу, спрашивал я о жене моей, о которой объявил мне он, что жена моя, призвав ямщиков и принаняв к своим лошадям еще две пары, забравши все пожитки, съехала с двора, а куда -- о том он не известен.
   Я не знал тогда, что делать мне и каким образом жить одному в доме, а если выйти куда, то как его пустой оставить. Сосед советовал мне взять к себе постояльца с уменьшением цены, что он может меня за то слугою снабдить, и рекомендовал мне одного холостого знакомого ему человека; я, напротив того, сказал ему, что я не только уменьшу цену за постой, но и совсем с него постою брать не стану, ежели он меня в случае такой нужды не оставит услугами людей своих; сосед в том меня обнадежил и на другой день привел ко мне того, который в доме моем жить и согласился, и в тот же день ко мне и переехал.
   Дни с два пожили мы с новым знакомцем моим весьма спокойно и обходились между собою очень ласково, рекомендуя друг другу себя в совершенную дружбу.
   Я сколько ни замечал в оном знакомце моем, но ничего не мог приметить иного, кроме разума его и честности; и будучи я с моей стороны им доволен, просил его, чтоб он не оставил дому моего и что я из Москвы намерен ехать искать жену свою, которая, по мнению моему, не иначе куда поехала, как к матери своей, а моей теще, в вотчину ее, расстоянием от Москвы верст с двести. Постоялец мой обнадежил меня своею дружбою и неоставлением дома моего. Я, простившись с ним и наняв ямщика, поехал в вотчину тещи моей, куда приехав, вошел в покои и, увидев детей своих, весьма обрадовался и спросил у дочери своей о матери ее; она мне отвечала, что мать ее в других покоях, и побежала было за нею, но в то самое время вошла в ту комнату теща моя и, во-первых, спросила меня с весьма суровым видом, зачем я приехал. Сей вопрос ее так меня сразил, что я долго ей на то ответу дать не мог и едва собрать мог силы свои.
   -- "Весьма мне удивителен ваш вопрос, -- сказал я, -- милостивая государыня матушка, что вы изволите спрашивать меня, зачем я сюда приехал. Вам небезызвестно, что я женат на вашей дочери, которую я люблю, также и о детях соболезную".
   -- "Очень соболезнуете, сударь, -- сказала теща моя, -- ежели б вы соболезновали об них, то б, конечно, не отдали деревню свою сестрице вашей; жена ваша, моя дочь, бесспорно, была у меня и, оставив детей, уехала, а куда, о том я не известна; и она с вами жить не намерена, покамест вы не возвратите деревню свою; что ж касается до детей ваших: ежели вы их хотите к себе взять, об них я спорить не стану, а если оставите у меня, то я их голодом не уморю; а для вас у меня хлеба нет, и прошу с честию ехать из дому моего к сестрице вашей или куда вам угодно; а ежели честно из дому моего выехать не изволите, то я должна поступить с вами, как с нахальными людьми поступают".
   Приветствие сие тещи моей столько голову мою обременило, что показалось мне оно угарнее чадной бани.
   Я, все силы свои употребив и проливая слезы, всячески старался просить тещу мою, чтоб она не допускала нас до того, чтоб мы жили розно с женою моею, представляя ей в резон, что одна только и осталась нам надежда ведаться судом с сестрою моею, однако слезы мои тогда были тщетны, и я насилу упросить мог тещу свою, чтоб дозволила мне переночевать у ней.
   Итак, я откланялся ей с вечера и, простившись с детьми, поехал поутру рано от нее обратно в Москву, и, приехав в дом свой, рассуждал, что мне делать: ехать ли в П(етербург) для определения в другую команду или оставаться в Москве и стараться просить сестры моей родственников, чтоб они ее усовестили; а как я произведен был недавно поручиком, то и не уповал вскоре получить чин капитанский, да хотя б я и получить оный мог, но мало меня льстил чин, печальные сии два удара привели меня в отчаяние: первый, что лишился я безвинно обманом от сестры моей всего своего недвижимого и движимого имения, а второй, что напоследок лишаюсь и жены своей.
   Оставил я езду свою в П(етербург) и, взяв от команды аттестат, намерился жить в Москве, для прожитку ж моего, чем бы мне можно было содержать себя в Москве, вознамерился я продать последнее свое имение, московский двор свой.
   Итак, в один вечер сидя я с вышеозначенным своим новым приятелем, который жить ко мне в дом переехал, упомянул я ему о дворе своем, что я намерен его продать; он на то сказал мне, что если я не задорожусь ценою, то он у меня купить двор в состоянии. Я сказал ему последнюю цену, что я меньше тысячи (1 000) рублей не продам.
   -- "Очень хорошо, -- сказал знакомец, -- прошу дать мне до завтрашнего числа сроку, могу ли я промыслить оные деньги, и ежели исправлюсь и промыслю деньги, то я вам оную цену за двор, конечно, заплачу".
   Я очень тому был рад, что скоро нашелся купец на двор мой, и так оный договор оставили мы до другого дня. На другой день поутру съехал он с двора очень рано и не был дома целый день, а ввечеру приехав, завел со мною речь о покупке двора и сказал мне, что он вскоре отыскать денег не мог, а ежели хочу я с ним сделать одолжение, то б в тысяче (1000) рублях на десять дней взял я с него вексель, а ему дал на двор крепость, то он на другой же день двор заложит в пятистах (500) рублях, а остальные пятьсот (500) рублей промыслит с закладом серебра и платья; я никак в том не усомнился, видя, что при нем ста на два-три пожитков наберется, а сто другое, может быть, он у кого и на вексель возьмет, что, видя у него в руках на двор крепость, несомненно, на вексель ему дадут денег, а с закладом двора и всего легче он промыслить может; итак, согласись я с ним в том, дал ему на двор свой купчую, а с него взял вексель на десять дней в тысяче рублях. Приятель сей просил меня, чтоб в купчей для некоторых ему известных причин продажу двора написать за пятьсот рублей, я в том ему и не поспорил; итак, оный мой приятель, получив от меня на двор крепость, и я также, получив от него вексель, были с обеих сторон довольны.
   Три дня уже прошло, как он старался искать денег, однако еще не отыскал; на четвертый день поутру встал я с постели и, одевшись, осмотрев в карманах, не нашел векселя, данного мне им; я весьма тем огорчился, а как я спал в комнате с одним только его слугою, то, кроме слуги его, думал я, взять тот вексель у меня из кармана некому; также рассуждал я, что была за причина тому, что кошелек с небольшими деньгами у меня цел в кармане, а векселя нет; ежели слуге взять оный вексель для себя, то нет ему в оном векселе прибыли потому, что купец тот, на которого вексель писан, мне крайний приятель; разве оный слуга научен от господина своего украсть у меня тот вексель, ибо он известен был, что я в кармане его ношу и что жена моя забрала все пожитки и мне ни ларчика, ни сундука не оставила, и я остался с небольшими только имеющимися в кошельке моем деньгами; итак, рассудилось мне лучше промолчать об утрате того векселя и дожидаться срочного десятого дня, и если слуга не научен от господина своего украсть у меня вексель, то, конечно, господин его отдаст мне в срок деньги и без векселя, я приведу к нему купца, на которого вексель писан, и он может дать расписку в получении денег и что вексель утрачен и ко взысканию уничтожается.
   Дождавшись десятого дни, стал я требовать с него деньги, приятель мой уже и не так ласково мне отозвался, а сурово отвечал:
   -- "Не справился, сударь, подождите, деньги ваши за мною не пропадут".
   Я больше не стал его беспокоить, опасаясь, чтоб, раздразнивши его пуще, не потерять деньги.
   Дня три еще спустя пришел я к нему в комнату с одним приятелем своим, которого и просил я, чтоб он был посредственником разговоров наших, и пришедши, стал с него требовать деньги, на которое требование мое ответствовал он мне так:
   -- "Что ж мне делать, сударь, когда еще не могу нигде денег промыслить? Я, право, не рад, что с вами иметь стал дело".
   -- "А сколько денег"? -- спросил меня под то слово громко приятель мой, с которым я пришел.
   Я отвечал ему, что денег -- тысяча рублей.
   -- "Как тысяча рублей! -- вскричал знакомец. -- Пятьсот рублей, сударь, а не тысяча".
   -- "Милостивый государь, -- сказал я, -- вы за тысячу рублей двор у меня купили, и я на тысячу рублей имею руки вашей вексель".
   -- "Пожалуй, -- сказал он, -- извольте показать вексель при свидетеле, а я вам докладываю, что я с вами никакими векселями не обязывался, а купил у вас двор за пятьсот рублей и деньги вам сполна чрез неделю заплачу".
   Я, видя такие его мошеннические поступки, не захотел с ним входить в дело, опасаясь, чтоб он бездушничеством своим не лишил меня и всех денег, сказал ему напротив того:
   -- "Очень хорошо, сударь, я вам за пятьсот рублей двор свой уступаю, только свидетельствуюсь сим (указав на приятеля своего) посторонним человеком, что вы мне пятьсот рублей чрез неделю заплатите".
   -- "Конечно, сударь, заплачу, -- сказал он, -- мне сегодняшний день посулили деньги, то прошу взять терпение часа на два или на три, я теперь поеду за деньгами, и если я их получу, то я тот же час вам отдам".
   И с теми словами поехал с двора, и чрез два часа приехал обратно и заплатил мне пятьсот рублей; я, получив деньги, сказал ему:
   -- "Прощай, сударь, желаю вам от моих пятисот рублей разбогатеть".
   И так оставил его, опасаясь, чтоб и оставшиеся пятьсот рублей не велел слуге своему у меня украсть, и поехал я с приятелем моим к нему в дом, где и ночевал.
   На другой день старался я искать себе квартиру и, нашедши одну небольшую комнатку, нанял оную за полтора рубли на месяц, дрова и вода хозяйские, также и кушанье для меня варить из моего харчу хозяйке; и пойдя в город, купил себе кровать, тюфяк, подушку и одеяло, также столик маленький и два стула и благополучно начал на новоселье жить.
   Намерение мое было такое, что ежели я получу за двор тысячу рублей, то и отдам оную в долг с вычетом указанных процентов, и так я располагал, что по одиночеству моего состояния доволен я буду одними процентами, проживая в месяц пять рублей.
   Но как несчастие мое привыкло уже меня угнетать и во всем делать мне препоны, то оное намерение мое и не исполнилось.
   Когда лишился я пятисот рублей, то содержать себя одними процентами от пятисот рублей я был уже не в состоянии, почему и рассуждал я, каким бы способом доставать мне деньги: торгом ли или трудами своими, чтоб не тратить настоящего капитала; итак, вздумал я трудами своими доставать деньги, начал делать веерки разных сортов, деревянные и костяные, также и из морских раковин на тафте и на пергаменте с живописью, хорошею работою; и так месяца с два продолжал я работу свою охотно и, наделав несколько дюжин означенных веерков, понес в ряды, чтоб гуртом продать; однако купцы работу мою весьма дешевили, и мне за труды не приходило больше, как по полтине на день; я держался цены и не уступал им дешево; между тем знакомый мне один разносчик давал за те веерки хорошую цену, а только просил, чтоб я подождал две недели на нем денег; я на оное и согласился, зная совесть разносчика, отдал ему все веерки ценою за восемьдесят рублей; но несчастие мое так на меня вооружилось, что только и наблюдало, чтоб нанести мне или убыток, или какое другое огорчение. Означенный разносчик не только что не заплатил мне деньги, но, выехав он с товаром своим недалеко от Москвы, и притом ненадолго, пропал безызвестно. Я, огорчившись оным ремеслом, вздумал приняться за другое: начал я писать живопись, но, однако, оная работа показалась мне весьма многотрудна, и хотя в сутки рубль денег или около двух получить я мог, но только получал я их великим потом, потому что писать живопись мне не столько трудно было, как трудно растирать краски; вздумал я поискать купить себе слугу, который бы мог и краски растирать, и в домашнем во всем мне служить; однако и того отыскать я не мог, и хотя много в продажу людей представлено мне было, но только оные не трафлялись мне по нраву: за иного хотя и дешево просили, но физиономия его ничего в нем хорошего не обещала, а другой, который несколько получше, то весьма дорогую цену за него хотели взять; между тем наведался о продаже одной девки, которую мне восхвалили, что она очень неглупа и рукодельна; я, отыскав ее, спросил у господина ее последнюю цену ей; господин тот сказал мне, что он меньше двадцати пяти рублей за нее не возьмет. Я, видя сходную для меня цену, не стал с ним торговаться, заплатил ему двадцать пять рублей и, в тот же день на оную девку крепость от него получив, взял ее к себе на квартиру.
   Девка та собою была весьма прекрасна, и хотя мне надобности в красоте ее и не было, потому что я не в любовницы себе купил ее, но в служанки, и надобность моя состояла только в том, чтоб она была не глупа, рукодельна и не ленива, однако и красота ее для меня не только не противна была, но еще и выгоды некоторые я от того получить себе уповал в таком рассуждении, что если я приму к себе во услужение какого достойного молодого вольного слугу, и если паче чаяния он влюбится в нее, то из любви непременно пойдет ко мне вечно в крепость, ибо из любви многие люди охотно себя неволе подвергают и многие ценят любовь не дешевле жизни своей; итак, приведши я к себе на квартиру новую служанку, объявил ей должности, какие она всякий день должна исправлять; она порядочно оные всякий день и исправляла; а как я не имел другой комнаты, то она и спала в комнате моей у дверей на сканайке, и поутру обыкновенно лишь только я проснусь, то у ней чайник для чаю уже и готов, и платье мое все вычищено; итак, отправляла она многие должности с великим прилежанием, была и повар, и камердинер, и прачка, и я был весьма ею доволен.
   В одно утро проснулся я не очень рано и думал, что уже чайник для чаю мне девкою моею давно был приготовлен, но вместо того увидел я ее еще спящую в постели; встав я с кровати моей, хотел было ее разбудить, но как подошел к ней близко, то увидел без всякой прикрасы прелестное ее лицо. Тогда я стал неподвижен вне себя, лицо ее не только подобно было белому мрамору, но так, как бы сделано было из самого чистого белого саксонского фарфора, а как в то время, проницая сквозь окна, солнечные лучи их освещали, то казалось мне, что будто бы сквозь оных видно было, как алый румянец играл в лице ее.
   Я стоял долго неподвижен, потом, пролив слезы, сказал сам себе: "О, несчастнейший человек, почто ты устремляешь глаза и мысли свои к сим прелестным нежностям! Ты уже обоняешь запах пролитых пред тобою ароматов, ты уже видишь наполненный нектаром златой сосуд пред устами твоими, прелесть красоты ухватила уже сердце твое в свои объятия, и если ты не предуспеешь охранить себя, то нектар обратится тебе ядом и ароматы любовные во вредный и заразительный тебе будут запах; побереги себя от сего, и сколько силы твоей есть, рви любовные цепи, которыми влечет любовь сердце твое в свои сети".
   С сими мыслями отвратившись я от нее, пошел было прочь и, пришедши к своей кровати, начал снова ее кликать, и как она встала, сказал, чтоб взогрела поскорее чайник; она, взогрев, оный скоро и принесла; тогда приказал я подать ей другую чашку чайную и сказал притом ей:
   -- "Послушай, душа моя, ты прежде сего часа была моя крепостная раба, а с сего времени будь моя любезная".
   И приказал ей сесть и пить со мною чай, а после того уже и стол она один со мной имела; также чтоб не обеспокоена она была черною работою, то нанял я для услужения солдатку, которой платил на месяц по рублю, и еще у хозяина взял одну для нее каморку, и так препровождал я дни свои с любезной спокойно. Встану я поутру без принуждения, не имея над собою командира, примусь за работу в котором хочу часу, работаю столько, сколько охоты моей есть, напишу несколько картин, пошлю их с работницею к купцам в лавки, и любезная моя пойдет с нею же, и принесут мне деньги; и так я трудами своими жил спокойно и без нужды, приятели мои часто ко мне ходили и хвалили жизнь мою, иной счастливым меня называл в том, что я имею совершенную у себя красавицу, и доброго притом нраву, а другой приписывал мне достоинство, что я, лишившись всего своего имения, трудами своими хлеб себе промышляю; между прочими ж моими приятелями отыскал меня один давнишний мой знакомец, который весьма давно со мною не видался; он, придя ко мне и видя меня здоровым, радовался тому, но крайне притом сожалел, что я лишился имения своего, также спрашивал меня и о жене моей: где она находится и как я с нею разлучился; я приятелю своему рассказал все мои несчастливые приключения и как жена моя от меня отлучилась; оный мой приятель был прямо мне нелицемерен и любил меня не из прибытка какого, а из дружбы, он не хвалил жизнь мою, но порочил и называл ее распутною, что я, имея законную у себя супругу, держу любовницу; я сколько ни оправдывался перед ним, но оправдать себя не мог; признавшись, благодарил его за прямое дружеское его ко мне расположение; итак, угостив, я его проводил с двора. С того времени стал я совестью своею весьма тронут, и час от часу тоска умножалась в сердце моем; наконец так совесть меня угрызать стала, что я и за работу свою, от которой пропитание получаю, приняться не мог; напоследок, пересиливая себя, решился я, чтоб непременно свою любезную выдать замуж, наградив ее по возможности своей приданым, и стараться всячески склонять жену мою, чтоб она жила вместе со мною, и мне бы определиться к какому ни есть хорошенькому месту, а если уже паче чаяния никаким способом я жены своей склонить к тому не могу, то ехать мне в армию, вступить в военную службу: пусть я скорее буду убит и тем окончу злосчастную жизнь мою, а ежели всемогущею властью не определено мне быть убитым, то я чрез те мои смелые военные поступки произведен буду в хороший чин, от чего при старости моей пропитание себе иметь могу.
   Итак, расположившись я в тех мыслях своих, объявил оное намерение мое любезной моей; она, услышав от меня оное, залилась слезами и, рыдая горько, сказала мне:
   "Каким громовым ударом вы меня поразили! На то ли вы милость свою оказали мне, чтоб вскоре оную отнять от меня обратно, на то ли и я в вас влюблена стала до бесконечности, чтоб вы лишением любви своей лишили меня и жизни? Ах, милостивый государь, не подумайте, что я вам лестно говорю, я клянусь вам в том честью, что если вы оставите меня, то я тот же час оставлю свет сей, смерть окончит мое огорчение и любовь мою к вам, сжалитесь обо мне, но уже поздно тогда, когда на свете сем меня не будет".
   Сильный обморок говорить ей больше не дозволил, она от того упала без чувств. Теперь и я умолкну и перестану продолжать историю мою, а в будущий вечер донесу вашему сиятельству о злосчастной сей невинности, каким образом оная девка от любви своей ко мне умертвила себя, также и о прочих злосчастных моих приключениях".

Конец пятого вечера.

   

Продолжение Никаноровой истории.

   По рассказывании в пятый вечер истории своей пошел Никанор от ее сиятельства на квартиру свою, где нашел хозяина своего еще не спящего, и в гостях у него увидел господина З., который находился в том городе в Соляной конторе судьею и отъезжал в тот же час на реку Каму для осмотра и препровождения до того города нескольких казенных с солью судов; а как хозяин Никаноров в том городе был почтенный человек, то означенный господин и заехал к нему об оном казенном деле посоветовать. Никанор означенному господину З. коротко был знаком, то он, увидев его, обласкал дружески и притом сказал ему:
   -- "Любезный друг Никанор, если хочешь одолжить приятеля твоего, то сделай сию со мною дружбу: поедем вместе на Каму разделить в дороге скуку".
   Никанор, услышав от него оное, нимало не отговаривался, а сказал ему, что он так вести жизнь свою расположил, что кто его куда с собою ни позовет, всюду ехать, и кто о чем ни попросит, все с охотою исполнять, если столько силы его на то станет. Итак, Никанор с оным господином З., севши в почтовую коляску и простившись с хозяином, отправились в путь свой, куда в непродолжительном времени благополучно и прибыли, и, осмотрев суда, впустили их в реку В., потом вверх оной реки продолжали путь свой. Никанор с господином З. ехал в одной находящейся при тех судах большой лодке, а как время тогда было весьма хорошее и дни стояли прекрасные, то ехать им было весьма весело, и когда наедут где хорошую рощу или другие хорошие места, то в оных долго гуляли, иногда птиц стреляли, иногда перепелов сетями ловили; и так, не чувствуя скуки, провели время и прибыли обратно в город недели через три благополучно, но только, по несчастию Никанорову, ее сиятельство княгиня между тем временем отлучилась из того города в дальние свои деревни, расстоянием от того города верст с четыреста, для некоторых нечаянно приключившихся ей нужд, и там долго пробыть намерена была; также и хозяин Никаноров между тем получил известие, что он пожалован чином и определен к хорошему месту, то для того со всею фамилией своею отъехал в Москву, а двор свой, состоящий в том городе, продал господину Н. Никанор также в том городе жить не стал и вскоре выехал из оного и находился в разных городах и местах, и разные приключились с ним случаи, несчастливые и счастливые, о чем он сам обстоятельно объяснит. Спустя после того несколько времени случилось ему нечаянно в Москве в рядах увидеть ее сиятельство княгиню, которая за многопрошедшим временем едва узнать могла Никанора, а как узнала, то весьма обрадовалась и, исправив надобности свои, касающиеся до покупок, взяла его с собою и привезла в дом свой, прося его, чтоб он у ней обедал и ужинал. Никанор оное сделать в угодность ее сиятельству нимало не отрекся, а после ужина просила его княгиня, чтоб он докончил ей историю свою, также и после разлучения его с нею какие были с ним приключения, рассказал бы обо всем обстоятельно, начав с самого того времени, как сделался обморок любезной его. Никанор с великим удовольствием и начал продолжать историю свою.
   

Вечер 6-ой.

   "Как сделался обморок, ваше сиятельство, девке моей, она в то время почти уже дыхания в себе не имела, я все силы свои употреблял и старался приводить ее в чувство, наконец едва мог привести ее в память, а как опомнилась она, то плакала неутешно, я в отраду от огорчения ее божился ей, что если не угодно ей предложение мое о замужестве, то я неволею ее замуж выходить не принуждаю, и покамест жизнь моя продолжится, я ее от себя не отлучу; итак, чрез долгое время я уже не осмеливался упоминать ей о замужестве ее, покамест некоторый пристойный к тому случай сам оказался.
   Случилось одной девушке, подружке ее, выйти замуж за некоего вольного мастерового человека, и оное замужество означенной девушке весьма удалося, а как девка моя не только что была у ней на свадьбе, но и после того времени много раз в гостях у нее бывала и, видя удачливое ее замужество, супружескую любовь и во всем хорошую и спокойную жизнь, весьма на них любовалась и завидовала им, а приходя от них домой, говаривала мне часто, что подружке ее даровал Бог в замужестве счастие.
   Тогда я осмелился сказать ей на оное, что человеческая участь расположена от Бога, кому Он хочет, тому и дает спокойный век, ибо самое совершенное блаженство в человеческой жизни есть не что иное, как согласие и любовь в супружестве, которое превышает веселости и утехи всего света, но я с нею того лишен, и отнято от нас то всемогущею всевышнего судьбою. Ежели б я не был женат, то не желал бы больше никакого благополучия на свете сем, как иметь ее своею супругою, но тому статься уже не можно, потому что я женат, а буде препровождать мне дни свои вечно с нею, то от угрызения совести с обеих сторон, кроме погибели, иного ничего хорошего ожидать нам не можно, и если она послушает совету моего и выйдет замуж за достойного супруга, то будет в жизни своей благополучна и спокойна.
   Девка моя, будучи рассудком от Бога одарена, начала признавать предложения мои за самую справедливость и мало-помалу на оные склонилась и просила меня, чтоб я постарался приискать ей жениха, ибо она, повинуясь воле моей, идет замуж; тогда стал я стараться искать ей жениха и много отыскал таких, которые охотно желали взять ее за себя: иной жених -- из хорошего дома управитель, другой -- из приказнослужителей, и нельзя того сказать, чтоб они не были ее совести достойны, однако как мне, так и моей девке весьма не нравились; между тем сыскался один жених, который простой был лакей, однако посредственного господина, а как я вхож был в дом к оному господину, то и знал коротко означенного слугу, жениха моей девки, и давно приметил в нем, что он человек достойный и как мне, так и девке моей весьма полюбился. Я, наградив как платьем, так и деньгами, сколько возможности моей было, дал ей отпускную, а она благополучно за означенного жениха и вышла.
   Вышедши ж за него замуж и пожив с ним весьма мало времени, увидала она, что сделалась ей превеликая обо мне тоска; она сколько ни сносила и сколько от мужа своего ни скрывала, наконец, не в силах будучи оной тоски перенести, в такую пришла отчаянность, что лишилась и хлеба; муж ее, видя жену свою всегда в слезах утопающую, крайне тем огорчен был, и сколько ни старался спрашивать ее, отчего ей та тоска приключилась, но обстоятельно уведомиться о том не мог, как только получая от нее в ответ, что она и сама не знает, отчего ей тоска сия сделалась, которая растерзывает сердце ее так сильно, что свет сей стал ей немил и что все в нем для ней противно, и если б она не горячо его любила, то от несносной сей тоски непременно умертвила б себя; но одна та отрада и подкрепляла ее, что он ей мил и что она от него так же равномерно любима.
   Муж ее, услышав от нее такие слова, восчувствовал в душе своей сильное волнение, любовь, которую изъявляла ему супруга его, восхищала сердце радостным восторгом, отчаянная ж ее тоска влекла его в наичувствительнейшее огорчение; он проливал перед нею слезы, клялся ей небом и землею, что для нее все на свете сем сделать он не отречется, хотя б то и здоровья его стоило, только б не скрывала она от него никакой тайности и сказала б ему всю истину, от чего ей та тоска приключилась.
   Она, услышав оные слова от мужа своего, пала в слезах ему в ноги и, отерши оные, говорила:
   -- "Любовь твоя и верность да будут мне покровом и отрадою в сей моей отчаянной горести; я сама не могу понять тайны сей, отчего во мне произошла тоска сия, однако я не должна от тебя ничего утаить и, что на мыслях своих имею, открою тебе как законному моему супругу всю истину. Вам небезызвестно, с какою я горячностию любила прежнего моего господина, которого, неоспоримо, люблю безмерно и теперь; однако люблю не с такою уже любовию, с какою я тебя любить обязана; но люблю его так, как отца родного -- за оказываемые прежние его ко мне милости, но как я давно уже его не видала, то и думаю, что оттого, может быть, во мне тоска сия и произошла, потому что я об нем сожалею; и если вы хотите извлечь меня из сей моей тоски и отчаянности, то допустите меня увидеться с ним хотя на одну минуту без всякого обо мне сомнения, ибо я хотя и очень его любила, но как судьбою Всевышнего я ему вечною быть не определена, то, повинуясь святому его закону, вручила я себя вечною тебе и по смерть мою верною супругою тебе одному быть обязана, и клянусь в том Богом, что никогда изменницею быть тебе не могу, но только увидеть лишь желаю прежнего господина моего; и ежели вы меня не допустите его видеть, то я от мнения моего об оном более жива быть не могу".
   Муж ее, услышав от нее такую важную к себе просьбу, не знал, что отвечать ей: с одной стороны, сомневался, чтоб не преодолела любовная страсть ко мне жену его, а с другой стороны, опасался, чтоб от несносной тоски жена его в отчаянности не умертвила себя; итак, не знал, что делать, наконец обнадежил он ее и сказал ей, что она скоро по желанию своему увидеть меня может, однако не прежде того времени, как он дозволение от меня испросит, что угодно ли еще то будет мне, чтоб видеть ее, потому что когда я ее отпускал от себя, то уверял тогда мужа ее, что я не только любить ее впредь по страсти, но и видеть ее не намерен, а стараться буду заочно всякое ей делать благодеяние.
   И так, обнадежив тем, оставил он её в спокойствии и, улучив время, пришел ко мне и объявил мне об оном, что жена его нетерпеливо видеть меня хочет; я, услышав от него о том, весьма сожалел, что жена его не уменьшает любви своей ко мне, и опасался притом, чтоб и я опять не заразился любовною к ней страстию; однако, напротив того, сказал ему: для чего ж не сделать ему жене своей то удовольствие и не прийти с нею ко мне в гости и считать всегда меня за верного своего и нелицемерного друга, беспристрастно как ему, так и супруге его желающего всяких благ.
   Он, будучи без сомнения во мне в том уверен, обещался с супругою своею вместе быть ко мне и назначил время, в котором он непременно ко мне прийти хотел.
   Как пришло то время, тогда пришли они ко мне; жена его, обласкав меня, начала было плакать, однако я, посадив ее, сказал, что плакать ей больше уже не должно, а надобно радоваться, получив достойного себе супруга; и так сколько мог я старался вводить ее в рассудок и чтоб она ни о чем не печалилась, а полагалась бы во всем на власть Божию: Бог что хочет, то и делает, а что он сделает, то человек переделать уже не может; что ж до меня касается, то я во всю жизнь мою пребуду как ей, так и мужу ее искренним другом; и, поговорив с нею, также и с мужем ее довольно и угостив их сколько мог, также подарив притом некоторыми небольшими подарками, проводил с двора благополучно, прося их, чтоб они и впредь ко мне ходили, что они по дружбе своей и делали, а после того и незваные уже много раз у меня бывали; жена его вскоре тосковать обо мне перестала и находилась после того времени в совести своей весьма спокойна.
   Между тем временем всячески старался я склонять жену мою, чтоб жить с нею вместе: писал я к ней многие письма, также насылал многих приятелей моих, чтоб они постарались приводить ее в рассудок; однако все то было тщетно: она обо мне и слышать не хотела, и в ответ я от нее, кроме брани, ничего иного не получал. В сих обстоятельствах будучи, с крайнею прискорбностию решился я ехать в армию и объявил о том многим своим приятелям и прощался с ними, сказывая им, что я очень скоро отъеду, и на тот отъезд мой в армию сочинил я песенку следующего содержания:
   
   Посреди войны кровавой
   Истреблю тебя, любовь,
   Разорву твой плен суровый
   И свободен буду вновь.
   
   Я с потопом моей крови
   Вместе пламень твой пролью
   И не буду уж в любови
   Больше знать то, что терплю.
   
   Прочь, любовное ты бремя,
   Прочь, любезная моя,
   Мне пришло уж ехать время
   В чужедальние края.
   
   Где любовь твоя не может
   Мое сердце поразить
   И души уж не встревожит,
   Там я весел буду жить.
   
   Мне военное сраженье,
   Звук оружия и крик
   Представлять будут веселье
   Лучше оперных музык.
   
   Как пальбой земля застонет,
   Потечет реками кровь,
   Тогда больше уж не тронет
   Меня нежная любовь.
   
   Прочь, любовь, мне нет утехи,
   Прочь поди, меня не знай
   И красот к моей помехе
   Больше в ум не воображай.
   
   Мечи страсть сию за горы,
   Мечи в море и пески,
   Мне не нужны нежны взоры,
   Мне в любови нет тоски.
   
   Я геройский дух вперяю
   В свою мужественную грудь
   И драгую оставляю,
   Уж к войне назначил путь.
   
   Ты ж, любовь, в Москве останься,
   Ты в войнах не можешь быть,
   И во след мой не бросайся,
   Ты в шатрах боишься жить.
   
   Написав оной песни десять куплетов, рассматривал я, чего б еще недоставало, и казалось мне, что нечего больше уже прибавлять, потому что я уже любовь из сердца своего искоренил и супругу свою оставляю, и еду на войну сражаться с неприятелем.
   Рассуждение сие как скоро лишь в голову мою вошло, то в ту ж самую минуту отворились в комнате моей двери, в которую входит бывшая моя девка с мужем своим, а как я в то время читал, держа в руках, ту песню, то вскоре и не успел оную спрятать от нее; она поспешно ко мне подошла и, поцеловав у меня руку, взяла из рук моих ту песню и как скоро прочла оную, так скоро упала в обморок; мы с мужем ее, подхватив, ее положили на кровать, омочив ей голову унгарскою водкою, и едва в чувство привести ее могли, а как пришла она в память, говорила мне:
   -- "Я давно уже, милостивый государь, известна об оной сочиненной вами песне от самого того человека, которому вы, списав, оную песню подарили, также и о том известна, что вы вскоре отъезжаете в армию и оставляете нас; однако и вы об оном извольте быть известны, что после отъезда вашего в армию больше двух часов жизнь моя не продолжится, ибо мне в никакой уже отрады ко успокоению моему в свете сем, кроме смерти одной, не остается".
   Проговорив сию речь, залилась она слезами.
   Какое странное и редко слыханное приключение воспоследовало тогда между нами: мы все трое заливались слезами, и во всех нас супротивные страсти к разрушению спокойствия нашего явно открыты стали. Я, будучи влюблен в жену мою и не получая равномерного мне в любви от нее соответствия, отъезжаю в отчаянности своей в армию и желаю лучше умереть, нежели злосчастную продолжать жизнь свою; девка моя влюблена в меня до бесконечности и, лишаясь меня, не хочет больше в свете сем жива быть; муж ее влюблен в нее безмерно и для нее жизнь свою потерять не отрекается.
   -- "Что делать мне, -- сказал я мужу ее, -- любезный друг, каким я образом могу извлечь из сего отчаяния супругу твою"?
   -- "Оное состоит, -- отвечал мне он, -- во власти вашей, милостивый государь, вы одни только можете избавить жену мою от сего бедствия, также и меня от погибели, ибо я столь много люблю жену свою, что ежели я лишусь ее, то не могу без нее на свете сем больше жизнь свою продолжать; ко избавлению ж нашему от сего бедственного приключения одно только остается средство: чтоб вы нас купили у нашего господина и взяли бы обоих с собою в армию, мы с тем к вам и пришли -- просить вас, чтоб вы сию с нами сделали милость, я вечно рабом вашим быть не отрекаюсь".
   -- "Ах, любезный друг, -- сказал я, -- если оное угодно вам, то я с превеликим усердием моим желаю вам оным услужить, но только могу ли я столько промыслить денег, сколько господин ваш за вас потребует, и если оное сделать я могу, что куплю вас от него и на другой же день дам вам отпускную и вы поедете со мною не рабами моими, а приятелями, разделяя вместе между собою и счастие наше, и несчастие, а как я уповаю, что на сих днях сыщу занять тысячу рублей, то, конечно, для вас я ничего не пожалею, а ежели ж, паче чаяния, господин ваш ни за какие деньги вас не продаст или денег столько, сколько он требовать за вас станет, я отыскать не в состоянии буду, то в таком случае я предприму другие меры: увезу вас с собою в армию без всякой крепости, пускай я после буду несчастлив, пускай ввергну себя для вас во всякие опасности, но вас ни для чего не оставлю и в том вас совершенно уверяю".
   -- "Ежели вы, милостивый государь, -- сказала девка, -- сию с нами сделаете милость, то я во всякие опасности входить с вами готова, словом сказать, иду в огонь и в воду, и мне стократно утешнее при ваших глазах умереть, нежели без вас живою остаться".
   -- "Ах, душа моя, -- сказал я ей, -- поверь мне, что хотя я намерение и имел оставить вас, но оное намерение мое происходило во мне от самой отчаянной и огорченной моей жизни, потому что я никак не склонил в любовь к себе супругу свою, а в тебе навек надежды мне ко отраде моей не оставалось, и я охотнее желал умереть, нежели в злосчастной оставаться жизни; но теперь вижу в течении века моего иное судьбы расположение, неограниченная любовь к тебе супруга твоего причиною тому, что я осмеливаюсь теперь открыть вам обоим бунтующие души моей против рассудка моего страсти, и если оные не уважит супруг твой и что ему не противна то будет, чтоб мы все трое вместе век свой препровождали, то я тебя уверяю, что, кроме смерти одной, никто нас с тобою не разлучит; песня ж, которую я сочинил, оная хотя и показалась тебе огорчительною, однако я еще к ней прибавлю несколько куплетов на наш случай, которые ты справедливыми назвать не отречешься".
   Итак, написав песню, отдал я ей, прибавив ещё следующие куплеты:
   
   Ах, за что ж я так отважно
   Дорогу любовь гневлю,
   Как услышит слово важно,
   Коим я ее язвлю?
   
   Превратит мою надежду
   Во отчаянну напасть,
   В коей злейше я постражду,
   Потеряю свою власть.
   
   Среди вихря, огня, пыли,
   Среди мрачных там дымов,
   Между ядер, бомб и пули,
   Между примкнутых штыков --
   
   Везде путь любви свободен,
   Везде та найдёт меня,
   Везде буду я неволен,
   Везде плакать мне, стеня.
   
   Когда сердце уж расшибла
   Сильною любовь рукой,
   То ни смерти страх, ни сила
   Не разлучат нас с драгой.
   
   Хотя рок велит пропасти,
   Но любовь мне вопиет:
   Вынь драгую из напасти,
   Без тебя не мил ей свет.
   
   Оную песню отдавши ей и уверив ее и мужа ее, что я непременно возьму их с собою в армию, отпустил их домой спокойно.
   Проводя ж их, пошел я к приятелю своему, с которым старались мы занять обще денег две тысячи рублей с закладом его недвижимого имения, и чтоб я был по нем порукою, а он мне из оной суммы тысячу рублей даст на вексель; и как пришел я к нему, то он объявил мне о том заимодавце, который обещает те деньги нам дать, что к нему еще денег, откуда он получить уповает, не привезли, а с часу на час оных ожидает. А между тем советовал мне, чтоб я переехал к нему на квартиру, дабы способнее можно и чаще наведываться об оных деньгах, да и по одиночеству моему спокойнее и безубыточнее жить с ним мне вместе, нежели одному. Я приглашением его весьма был доволен и по справедливости сие почел, что лучше вместе мне с ним стоять на одной квартире. Итак, не мешкав, в тот же день я к нему переехал, и, переехавши, стали мы стараться о занятии денег. Пробыл я уже у оного моего приятеля с неделю времени, а о переезде моем на другую квартеру не успел я уведомить девку мою с ее мужем, то от сего следующее несчастливое приключение с ними и учинилось.
   Как переехал я на квартиру приятеля моего и об оном переезде моем узнал один знакомый мне офицер, которому прежде того я песню, сочиненную на отъезд мой, подарил и который также и девки моея мужу был знаком и часто к нему хаживал в гости, то вздумал он сделать с ними следующий злодейский поступок: придя к ним, сказал обо мне как девке, так и мужу ее, что я совсем уже в армию уехал и их оставил и что он меня несколько верст из Москвы уже и проводил. Девка и муж ее весьма тем огорчились, а как муж ее сходил ко мне на квартиру и от хозяина уведомился, что я съехал от него, а куда, он о том не известен, то и не от кого ему обстоятельно обо мне уведомиться было, и без сомнения поверили они тому офицеру, что я уехал и их оставил; причина ж была оному офицеру солгать обо мне следующая.
   Он часто ходил в гости к ее мужу и был весьма влюблен в нее, но ни малого соответствия на то от нее не получал, то и вздумал он сделать обман в рассуждении том, что она за то на меня озлобится, что я изменил ей и оставил ее, и что чрез то озлобление склонит он ее в любовь к себе; однако оное его злодейство было ему бесполезно, ибо она, огорчившись чрезмерно, не только любить его, но и видеть больше не хотела и дни три была от того в крайней отчаянности и тоске, а на четвертый день, не стерпев мучительной тоски своей, пошла с одною маленькою девочкою на Пресненские пруды и, бросившись в воду, утонула.
   В самые ж сии злобные минуты, когда лютейший рок лишил ее жизни, тогда безмерная тоска растерзывала мое сердце, но я понять не мог, отчего оная тоска произошла во мне, и думал, что не обманываюсь ли я в приятеле моем, по котором я ручаюсь, что свое ли он имение закладывает и не вводит ли меня в какое бедствие; или другая какая постигает меня напасть, что необыкновенно некоторым внутренним движением и тоскою сердце мое возмущается и предвозвещает мне какую ни есть погибель; но я постигнуть того не мог; потом вздумал я о любезной девке: здорова ли она и для чего я так долго не уведомлю их о переезде моем на другую квартиру; итак, пошел я об них проведать и, придя на Пресню, стал только подходить к дому их господина, как встретился со мною муж ее, который, увидев меня и залившись слезами, сказал мне, что супруга его приказала мне долго жить и уже два дни тому назад, как она погребена.
   Какой бы мучительный и несносный удар свирепее мог сразить тогда душу мою, как сие печальное известие, объявленное мне о смерти любезной моей супругом ее, который, сказавши мне и взрыдая, пал без чувств в объятия мои? Беспримерная печаль сия и соболезнование в сердце моем о несчастном сем супруге смутили все чувства мои, я плакал с ним неутешно, но он так горестно заливался слезами, что я и теперь без огорчения не могу вообразить рыдания его.
   По пролитии ж многих нами слез взял я его к себе на квартиру и всячески старался отводить его от отчаянности, представляя ему в доказательство, что так судьбе угодно было, что супруга его, лишившись разума, умертвила себя, то, по крайней мере, он в совершенном рассудке от печали не умертвил бы себя, и что печалию уже не возвратить супруги своей, а здоровье свое потерять может, и потому старался я всячески приводить его в рассудок, чтоб чрезмерно не крушился; а как он был человек разумный, то взял средство (против) печали своей и по прошествии нескольких месяцев, уменьшив оную, женился на другой жене и, нажив детей, сделался благополучен. Больше об нем в истории моей упомянуто не будет, а теперь я донести имею, что после того времени со мною происходило.
   Плачевное сие для меня приключение так тронуло сердце мое, что я не только отменил езду мою в армию, но и жизнь свою переменить вознамерился, и, воображая все мои несчастливые приключения, уподоблял я жизнь свою глубокой и ненастной осени, в которой солнце лишь только прострет из густой тучи луч свой и в ту ж минуту опять скрывается и несколько дней видимо не бывает; подобно так счастие мое лишь только коснется меня одним своим крылом, то вскоре прочь от меня на несколько лет и отлетает; я не знаю того, что есть ли предел несчастию моему и можно ли во всей подсолнечной равного в бедствиях мне отыскать человека, и я того никак не уповаю и не думаю, чтоб кто мог перенести в жизни своей такие разительные несчастия удары, какие мне немилосердной моею судьбою определено переносить; сносно ли представить в мыслях своих, что всего я лишен на свете и никакой отрады ко успокоению духа моего, кроме смерти одной, не предвижу? Лишен дражайшей моей А(неты), которую ценил дороже моей жизни, лишился любезной Н(аташеньки), которую также любил безмерно, наконец женился, уповая иметь блаженную и спокойную жизнь, но вместо того открылась мне жизнь горестная и злосчастная, напоследок лишился и Д., о которой сердце мое кровию обливается. Что делать мне, лишенному всего? Пойду и уединюсь, оставлю свет сей, где или уменьшу печаль мою, или более оную усугублю.
   И в тех мыслях оставил я приятеля своего, с которым мы старались обще занимать денег, потому что деньги мне уже не надобны стали: в армию не еду, девку свою с собою не везу; и таким образом выехав из Москвы, ездил по многим монастырям и городам, и в оный мой проезд во многих местах случалось мне видать знакомцев своих, приятелей, которые мне советовали оное намерение мое оставить в рассуждении молодых моих лет, а ежели я от огорчения своего не намерен никакой принять службы, то шел бы я в учители обучать благородных детей артиллерии и фортификации, где спокойная жизнь для меня быть может. Я, приняв за справедливое мне от приятелей моих сие предложение, начал в мыслях моих несколько колебаться и вспомнил тогда стишки в сочинениях господина Ломоносова следующего содержания:
   
   То плачет человек, то в радости смеётся,
   То презирает всё, то от всего мятётся,
   Не больше в воздухе бывает перемен.
   О, коль он легкостью своей отягощен.
   (Ломоносов М. В. (1711 -- 1765 гг.) -- выдающийся русский учёный и поэт. Стихотворение написано в 1747 г. Впервые опубликовано в кн.: "Краткое руководство к красноречию, или Риторика. Кн. 1. СПб, "Академия наук", 1748 г. С. 144).
   
   Сии стихи сделали во мне великую перемену, и я мало- помалу склонился последовать совету приятелей своих; они мне представили одну госпожу, которая желает принять к себе в дом учителя обучать означенным наукам, артиллерии и фортификации, малолетних двух сыновей ее; госпожа сия была довольно не убога, притом и хорошего нраву; я, сыскав оную госпожу, приехал к ней в вотчину, в которой жительство она имела, и, договорившись с ней ценою, пошел в учителя, где с прилежанием и начал обучать детей, кои были к учению весьма прилежны и понятны, а особливо больший сын такую имел острую память, что через два месяца арифметику и геометрию узнал. Мать их, видя такой в учении успех, весьма довольна тем была, и я учил их по их воле: когда они похотят, тогда и учатся, потому что очень прилежны и понятны, а буде когда они не учатся, то я с ними вместе гуляю, иногда ездим в поле за охотою, иногда дома в шахматы с ними играю или в карты им гадаю, чтоб никогда скуки им не было, иногда показываю им хиромантические книги и предвозвещаю им хорошие чины; итак, жить я начал у них весьма весело и из огорчения от печали моей начал несколько выходить.
   В одно время матушка их была огорчена и весьма сомнительна, что долго не получала она писем от больших своих детей, которые уже в действительной находились службе армейскими капитанами, и просила она меня, чтоб я погадал в карты, скоро ли от них письма к ней придут. Я, разложив карты, рассказывал ей всякий вздор, но как приметил, что она очень печалится, то в утешение ее сказал я ей, что дети ее скоро к ней сами будут, и назначил ей число, в котором должны они к ней приехать; она, записав то число, уверилась в том и довольно из сомнения своего вышла, но я сказал ей о том наудачу, чтоб только развеселить ее, и срок назначил приезду детей ее не ближе как недели через три, в таком рассудке, что чрез оное время, конечно, от них письма к ней будут, тогда она сомневаться больше не станет.
   Как пришло то назначенное мною число, о коем я совсем уже и позабыл, и как сели мы за обеденный стол, тогда сия госпожа сказала:
   -- "Господин Никанор! Помнится мне, что вы нынешний день по предвещанию вашему назначили приезд детей моих".
   Какое ж удивительное приключение тогда случилось! Только выговорила она сие слово, то в ту ж минуту вошли в горницу дети ее; оное приключение так странно мне показалось, что я не знал, чему оное приписать; но она не столько тому удивилась, как я, потому что она в самом деле, может быть, подумала, что я гадать на картах твердо знаю, а я сказал наудачу, угадал в самом деле справедливо.
   Госпожа сия весьма детям своим обрадовалась, потом скоро рекомендовала им меня в их дружбу, объявив им обстоятельно и о карточном моем гадании; дети ее весьма меня обласкали и чрез короткое время сделались мне хорошими приятелями; после того времени вскоре случилось, что был именинник сын ее, я в тот день сочинил ему оду, в которой предвозвещал ему неустрашимую храбрость в воинских подвигах, что и в самом деле чрез несколько лет то с ним и случилось, и он многими в войнах с неприятелем сражениями и полученными от того себе ранами довольно прославился и получил за свою храбрость хорошие чины.
   А как в то время он был еще девятнадцати лет от роду, то похвальная сочиненная мною героическая ему ода весьма понравилась, и он рекомендовал меня в дружбу многим своим приятелям.
   В одно время зван он был на именины к некоторой княжне, свойственнице своей, а как и мне в то время вместе с ним быть случилось, то и просил он меня, чтоб и я ехал с ним вместе и сочинил бы ей также какие-нибудь стишки; и оное удовольствие сделать ему и не отрекся и, сочинив оду, сходственную также с ее достоинствами, вручил ей и принят был как ею, так и матушкою ее княгинею весьма ласково.
   Итак, я в тех местах находился весьма весело и спокойно и печаль свою гораздо уменьшил, и жил в доме госпожи той до тех пор, пока детям ее меньшим по пашпортам срок вышел, а как они записаны были в Преображенском полку унтер-офицерами, то и должно было им к полку явиться. Итак, матушка их, приехав в Москву, отпустила меня, заплатив мне довольно не только по договору, но и сверх того.
   Жизнь оная, быть учителем, весьма мне понравилась, что она спокойна; я старался и искал, чтоб опять иметь мне такое ж место, и, по счастию моему, в непродолжительном времени и нашел.
   Один городской житель искал учителя также для обучения двоих его сыновей вышеозначенной инженерной и артиллерийской науке. Он был человек весьма достаточный, имел за собою до четырех тысяч душ крестьян, и как пришел к нему договариваться ценою и, во-первых, потребовал за ученье в год двести рублей, тогда он со мною и не договаривался, а сказал мне, что очень хорошо и что он сии деньги охотно платит, и если угодно мне, то я могу взять вперед хоть за год. Я, приметя чрез то, что он человек щедрый, не требовал за год денег вперед, а потребовал только тридцать рублей. Он мне их тотчас и дал и просил меня, чтоб я переехал к нему совсем с квартиры своей, и что он завтрашний день отправится в деревню, что я исполнить ему и обещал и для уверения вручил ему свой аттестат, и хотел лишь только идти на квартиру свою, как в самое то время вошла в комнату молодая его супруга, а детям его мачеха, которой имя было Полентина, такое ж, какое имела жена моя, да и нрав был оной госпожи такой же, каков у жены моей, или еще превосходнее. Она, придя, спросила у супруга своего, сколько я требую за ученье денег. Он отвечал ей, что уже договорился со мною и задатку отдал тридцать рублей; тогда спросила она у меня о цене, я сказал ей, что в год двести рублей.
   -- "Ах, как дорого, -- сказала она, -- по чему ж это на месяц придёт"?
   -- "По шестнадцать рублей, милостивая государыня, -- сказал я, -- с некоторыми копейками".
   -- "Нет! -- сказала она. -- Очень дорого, господин учитель, извольте взять по пятнадцати рублей на месяц, а оставшиеся уступите детям на орехи".
   -- "Очень хорошо, милостивая государыня, -- сказал я, -- эта сумма невелика, я вам охотно уступаю и соглашаюсь брать по пятнадцати рублей на месяц".
   Она весьма тем стала довольна и просила меня, чтоб я утре поранее к ним переехал, чтоб могли они выехать в тот день в деревню.
   На другой день, собравшись, мы выехали из Москвы и, отъехав несколько верст, стали ночевать, расположившись в двух постоялых дворах, потому что много людей при нас было; оный же господин имел у себя дочь семнадцати лет; а как сели мы на ночлег ужинать и трафилось мне сесть напротив дочери его, тогда я рассматривал ее прилежно; она была так прекрасна, что я нигде и никогда в жизни своей такой красавицы не видывал: она, казалось мне, что несколько еще превышала дражайшую мою любимую девку, черты лица ее так были прелестны, что я им примеру не нахожу; словом сказать, не было у ней такого члена, который бы не был приятен и не мог восхищать сердца, глаза ее такую имели в себе силу, что так как бы некоторым волшебством очаровали мою душу.
   Я имел счастие во всю дорогу на квартирах почти всегда с нею разговаривать, потому что она сама охотно в разговор со мною вступала; а мачеха ее со мною мало говорила, для того что она была и глупа, и сердита; отец же ее был человек весьма простосердечный, но только имел маленький за собой порок, который, однако ж, для меня не был вреден: он любил много пить и всякий почти день был пьян, а когда не пьян, в тот день обыкновенно бывал сердит, да он же был несколько и самолюбив, хотел, чтоб его всегда хвалили и потакали по нем, а ежели что он лжет, то кто хочет от него дружелюбия, тот должен оную ложь его за справедливость утверждать; он часто хвалил себя, как храбро в армии во время войны поступал, когда служил он в драгунских полках вахмистром, и такие иногда рассказывал нелепости, что поверить было никак не можно, однако я оказывал ему себя, что признаю то за справедливость, почему он очень мною был доволен; также, когда приедем мы в маленькую какую деревню, любил он, чтоб мужики были перед ним учтивы, и то считал себе за похвалу; он же имел великую охоту, чтоб люди его дорогою пели песни. Я, оное все в нем приметив, сочинил песню, сходственную с его увеселениями, и велел петь дорогою людям его, песня ж была следующего содержания:
   
   Знать, в деревню приехал подьячий,
   Голос слышен далёко собачий.
   Чу, ещё и свищут,
   Знать, старосты ищут,
   
   Где-то десятский квартиру б отвел.
   Не успел лишь выборный одеться,
   Городовой сам идет к нему греться.
   И вдруг рассердился,
   Ровно как взбесился.
   Бряк дубиной, отворяй ворота!
   Вшед в избу, вскричал он это слово:
   "Эй, хозяин! Все ль уже готово?
   Дела все на грядку,
   Яичницу всмятку,
   Сей час подводы давай поскорей!"
   
   Эта храбрость всех перепужала,
   Городового зовут на кружало.
   Ну, ин у безделья,
   А притом с похмелья.
   Быть делу так,
   Что брести на кабак.
   
   Оная песня господину весьма понравилась, он приказывал людям своим петь оную песню почти во всю дорогу.
   Итак, приехали мы благополучно в деревню, а как оный господин еще недавно расположился жить в оной, то и построил новый домик в одной небольшой, но положением места прекрасной долине, на самом крутом берегу большой реки; в прочем ни саду, ни прудов и никакого украшения еще не было сделано; тогда, приехав, я старался в угодность его сделать план и расположить порядочно всякое строение; итак, сняв я ситуацию на бумагу, сделал перспективную дорогу от дому его прямо к городу чрез все его дачи, которая перспективная длиною была не меньше семи верст; потом назначил я места, где быть садам и всякому строению, и как исправил ему все порядочно, тогда вступил я в обучение детей его.
   Поутру в семь часов обучались они до одиннадцати часов арифметике, а пополудни третий час рисовали, потом до шестого часу учились геометрии; а когда они рисовали, в то время иногда случалось приходить смотреть учения и мачехе их, также и сестре, и в одно время, придя к ним, мачеха их и сестра увидели на столе разные работы моей рисунки и, увидев их, весьма хвалили; сестра их просила притом мачеху свою, чтоб она дозволила и ей у меня рисовать поучиться, и что она к рисованию великую имеет охоту.
   -- "Ах, мать моя, -- отвечала ей мачеха, -- что ты, с ума, что ли, сошла? Разве ты хочешь быть живописцем? Ведь ты не мальчик".
   Оный ее ответ не только падчерице, но и мне был не весьма приятен; я, напротив того, сказал барышне:
   -- "Милостивая государыня! Матушка ваша изволит говорить сущую правду, что вам живописцем быть не должно, а только непременно надобно всякой девице научиться уметь нарисовать одни только цветочки для шитья платья или манжет, какие я имею честь вам показать".
   Итак, пошел я в комнату свою и вынес им книгу с цветами, нарисованную мною на пергаменте самою высокою работою и хорошими красками, и как, развернув, показал им оную, то госпожа Полентина весьма засмотрелась, и думаю, что она мало или совсем не видывала хорошего рисованья. Посмотрев она на цветы, сказала падчерице своей:
   -- "Эти цветы очень хорошо нарисованы, а тебе и во сне не привидится так хорошо нарисовать".
   -- "Милостивая государыня, -- сказал я, -- к чему человек прилежания иметь не будет, тому, конечно, не выучится, а ее свойство, разум и лета изъявляют надежду еще многому научиться".
   -- "Нет, батюшка, -- сказала госпожа Полентина, -- в ней свойство такое, что она всякое дело в одну минуту зачинает, а в другую оставляет".
   Грубая и подлая речь сия сумасбродной сей бабы так меня тронула, что б я в ту ж минуту ударил ее в щеку, если бы власть имел; но пословица на то есть: "Кто не может победить, тот должен покорен быть".
   Падчерица ее на оное ничего ей не отвечала, также и я промолчал, чтоб не рассердить пуще беспутную сию дуру. Она, надувшись, походила по горнице, потом пошла вон, что учинила и падчерица ее; на другой день не преминул я во время обеда доложить господину, что дочка его имеет великую охоту учиться рисовать и ежели оное угодно ему будет, то я с великим усердием служить в том могу и обучать ее стану, не требуя никакой себе за труды заплаты.
   -- "О, ежели без денег,-- сказала госпожа Полентина,-- милость твоя изволит учить ее, так это очень хорошо, пускай она учится, чем без дела ей шалберить; а если за деньги, так вы сами рассудите, что нам взять негде за всякого платить по девяноста рублей, на нас, право, долгу много".
   -- "Милостивая государыня,-- сказал я, -- это для меня никакого труда не стоит, и я за труд не требую, а буду учить из одной только вашей ко мне милости".
   -- "Очень хорошо, сударь, -- сказал господин мой, -- прошу покорно поучить дочь мою, а я вам сам заслужу".
   Оная речь отца ее такое ей утешение сделала, что на лице ее некоторый знак радости приметить было можно; и в тот же день после кушанья не преминула она прийти ко мне и с великою охотою начала учиться рисовать вместе с братьями своими.
   И так препровождал я дни свои в ученье учеников своих с превеликим удовольствием и прожил в деревне месяцев с пять. Оное время протекало со всяким для меня удовольствием и приятностию; иногда я учил дражайшую мою ученицу рисовать, иногда, гуляя с нею, рассматривал места, где назначить и каким манером сады, потому что батюшка ее все строение деревенское поручил в полную власть и смотрение мне, а я делал так, как угодно было его дочери; а как я выше упоминал, что новый в той деревне домик построен был на самом прекрасном крутом берегу одной большой реки, то я оный берег до самой воды украсил некоторыми регулярными расположениями и хорошую для шлюпок сделал пристань; по обе ж стороны того домику на берегах сделал по батарее, и на каждой поставлено было по восьми пушек, У него ж были в той деревне две изрядные шлюпки, то когда случалось в оных прогуливаться, тогда с батарей производилась пушечная пальба; и так жить мне у него в доме весьма было весело; неудовольствие ж мое одно только было, которое состояло в том, что когда у хозяина с супругою своею бывает ссора, тогда стола не готовят, и оная госпожа Полентина в наказание супругу своему не велит ничего кушать приносить, и, покушавши сама чего-нибудь из вчерашнего кушанья, оставшееся прикажет все замкнуть, а супруг ее и дети, также и я, кушаем сухой хлеб; я оным порядком хозяйничества ее довольствовался раза с два, а в третий раз у меня охоты больше не стало, я свой порядок тогда сделал: как сказал мне повар, что стола готовить не приказано, тогда я, взяв ружье, пошел, чтоб настрелять для стола диких птиц, но, по несчастию, не нашел ни одной дикой птицы; тогда стрелял я русских уток и гусей господских и, настреляв, принес и приказал повару кушать готовить, а как изготовили, то велел я в комнате своей накрыть стол и сказал детям, чтоб со мною кушали, притом просил и барышню сделать нам компанию. Она долго кушать не шла, опасаясь мачехи своей, но я убеждал ее просьбою, представляя ей в резон, что если она во всем угождать будет мачехе своей, то мачеха ее от глупости и злонравия своего уморит ее голодом, да и для чего исполнять строгие ее и беспутные повеления, которых она сама не стоит, и что она не мать ей родная, проклясть ее за то не может, если она и ослушается повеления ее.
   -- "Это правда, -- сказала она, -- что она проклясть не может, а только прибьет меня".
   -- "Этому статься нельзя, милостивая государыня, -- сказал я, -- чтоб она вас бить могла".
   -- "Ах, господин Никанор, -- сказала она, -- со мной уже случалось, что она меня бивала".
   -- "Это для меня, милостивая государыня, -- сказал я, -- весьма удивительно, но что ж в то время батюшка ваш об оном рассуждает"?
   -- "Батюшка мой,-- отвечала она,-- имеет рассудок и нрав весьма странные: он ни за какие бешенства и непорядки мачехи моей ни одного слова ей не скажет, но ежели уже она так его озлобит, что выведет его из терпения, что, однако, весьма редко бывает, тогда он так рассерживается, что все то, что ему ни попадется в руки -- полено ли, камень ли или железо,-- всем бьет мачеху мою; один раз так больно рассек ей шпагою голову, что мы думали, ей умереть от того; однако она благополучно выздоровела и беситься не перестала, но только уже со осторожностью, ибо как скоро приметит, что батюшка разгорячится, так скоро уходит от него, а после, как пройдет запальчивость его, тогда она опять придет и бранит батюшку как хочет, он уже ей ни слова сказать не может".
   -- "Однако теперь, милостивая государыня, -- сказал я, -- я вас обнадеживаю и уверяю в том, что она при мне вас бить не может".
   Тогда она согласилась идти кушать, сказав притом:
   -- "Хоть что со мною от мачехи ни воспоследует, однако я послушаю вашего совету, иду с вами кушать".
   Итак, кушали мы в четырех персонах благополучно, потом и ужинали вместе.
   На другой день пришла скотница к госпоже жаловаться на меня, что я застрелил их господского гуся и двух уток. Она, призвав меня, выговаривала мне: для чего я такие делаю обиды, стреляю птиц ее?
   -- "Милостивая государыня, -- сказал я, -- оное учинить я неволею принужден был, потому что мне есть было нечего, и если вы изволите оное за большой себе считать убыток, то я в состоянии вам за птиц деньги заплатить; однако ж я не с тем шел к вам в дом, чтоб пищею был мне один хлеб да вода".
   -- "Да вы бы приказали, -- сказала она, -- изготовить для себя что вам угодно".
   -- "Я так и приказал, милостивая государыня, -- сказал я, -- изготовить для себя гуся и двух уток".
   -- "Да не то, -- сказала она, -- вы бы кроме того приказали что-нибудь изготовить".
   -- "Для меня, -- сказал я, -- милостивая государыня, довольно и того".
   -- "Эдакий человек, -- сказала она, -- да не про то я говорю: не надобно бы птиц-то стрелять, а приказали бы для себя кусок хорошей солонины во щах сварить или что-нибудь другое".
   -- "Милостивая государыня, -- сказал я, -- я не хозяин, не могу знать, что имеется в доме вашем, а как вы очень нередко изволите иметь с супругом вашим ссору, а мне терпеть голод, то оное не только для меня неприятно, но и для вас не похвально".
   -- "Да как мне, -- сказала она, -- с супругом своим ссору не иметь? Он худого поведения, пьяница... и притом глупец; рассуди ты сам, господин Никанор, хорошее ли это дело он делает: ты знаешь его девку"?
   -- "Знаю, милостивая государыня",-- отвечал я.
   -- "Ну, так смотри ж, пожалуй,-- продолжала речь она,-- я взяла ее из крестьянских дочерей во двор для черной работы, и как случилось ей мыть в хоромах пол, то муж мой, в первый раз ее увидев, смертельно в нее влюбился и приказал для нее сделать полшлафрок и юбку и нарядил ее так, как дворовую, и ото всей работы ее освободил, а только и дела ей поручил, чтоб всегда, когда потребно для него чай или кофий, она бы подавала ему; так рассудите, не досадно ли это мне: можно и слуге чай ему подавать".
   -- "Что ж далее происходит, милостивая государыня? -- сказал я. -- Если только чай или кофий подносит она для вашего супруга, а больше никаких дурных дел от нее не происходит, то для меня это, кажется, ничего не значит".
   -- "Я не могу, -- сказала она, -- на нее и на мужа своего напрасно всклепать, что я никакого дурного дела между ими не приметила, однако и того довольно, что я чрез это огорчаюсь; можно слуге подавать чай, да он же сказал мне, что если я хоть волосом ее трону, то он меня застрелит, что от него, от пьяного, легко статься может".
   -- "Этого Боже сохрани, милостивая государыня, -- сказал я, -- а что касается до того, что девка чай подает супругу вашему, то для меня это кажется все равно: для него чай подает девка, а для вас слуга, то и не за что обеим друг на друга сердиться".
   Госпожа Полентина за оное слово так осердилась на меня, что плюнула и пошла от меня прочь, сказав притом мне в досаду:
   -- Вор по воре и потакает.
   Весьма мне было на нее тогда досадно, однако я больше иметь дела с ней не захотел, а в наказание ей за оную себе обиду сочинил вместо сатиры на сюжет ее с мужем и девкою песенку следующего содержания:
   
   Хлебаю похлебочку без всяких приправ,
   Люблю подлу девочку за хороший нрав,
   Пускай она подлая, да нрав в ней иной,
   Знает, как, душа моя, обойтись со мной.
   И не благородная совсем хороша,
   Да для меня гнусно, что подла душа,
   Красоте, считаю, лучше быть внутри,
   Нежность видна вся тут, хоть пылью затри.
   Работные ж рученьки -- невелик порок,
   Целую их в сладости, ведь то не сапог;
   Сапог вздет на молодце. Ах, хорош сапог!
   Хвалят, да не знают, не трет ли он ног.
   А в сей хорошавочке совсем иной нрав,
   Желал бы ей вечным быть, да нет таких прав;
   Отопрись, счастье, открой к любви путь,
   Мне подлая девочка расшибла всю грудь.
   Воспламенила члены все, не могу терпеть,
   Желаю сударушку всеминутно зреть,
   Речь ее приятная, как свирель, звенит.
   Взглянет когда с нежностью -- сердце прострелит.
   Когда ж запечалится, свет мой, предо мной,
   Тогда б я убил себя сам своей рукой;
   Одна капля слез ее кровь всю возмутит,
   Один томный вздох ее дух мой огорчит.
   Отопрись, счастье, открой к любви путь,
   Не дай мне в несчастиях навеки тонуть;
   Красавица-девочка, ты люби меня
   С такою ж горячностью, как и я тебя.
   Откроется счастье, будет человек,
   Станем жить с тобою мы в любви весь век.
   
   А как у оного господина люди весьма хорошо пели русские песни, да и сам он до песен великий был охотник, и когда поедет на шлюпке по реке гулять, то прикажет в другой шлюпке напереди вдали ехать и петь песни людям, которые и запевают обыкновенно прежде любимую его песню: "Ох ты сад ли, мой садочек, сад да зеленое виноградье", и как пропоют оную песню, тогда после оной поют песни, какие они хотят.
   Я, написав вышеозначенную песню, отдал людям его, приказав, чтоб они оную затвердили, и указав им, на какой голос петь, и когда поедем мы гулять, то б они после первой песни пели оную.
   На другой день вышеупоминаемая между супругами ссора благополучно уничтожена стала и согласие верх свой воспри- яло, а как день был в то время весьма прекрасный, то и согласились мы все ехать по реке гулять, и как скоро лишь шлюбка наша от берегу отошла и по учинении пушечной с батарей пальбы дан сигнал петь песни, тогда люди его начали петь любимую песню, а как пропели оную, то стали петь и мою песню; господин как скоро вслушался в оную, то приказал певцам ехать рядом с своею шлюбкою и сначала начать петь оную, а как пропели, тогда спрашивал он у людей, откуда они оную песню получили, и как отвечали они ему, что получили ее от меня, тогда я сказал ему, что оная песня получена мною от приятеля моего из Москвы чрез почту и что оная песня в Москве в великой моде и во многих домах люди поют ее.
   Он сию песню очень хвалил, притом же спросил и у меня, что какова для меня кажется она. Я отвечал ему, что я в песнях силы не знаю, голос кажется для меня очень хорош, а слов не могу ни похулить, ни похвалить.
   -- "А для меня,-- сказал он,-- слова еще лучше, нежели голос, и на мой сюжет, и она весьма мне понравилась".
   -- "Это правда, -- сказала госпожа Полентина, -- и я хвалю голос оной песни, он очень хорош, а слова так скверны, что какой-нибудь сочинил их бездельник".
   Больше об оной песне я упоминать не стал, опасаясь, чтоб опять между ими не произошла ссора; и так гулявши, мы благополучно приехали домой; господин приказал оную песню для себя списать, и когда бывали у него в гостях соседи его, то часто при них приказывал он людям своим петь оную песню; супруга ж его за то не только сердилась, но почти бесилась, однако после того времени, когда я оправдание свое приносил ей стрельбе мною птиц ее, хотя и бывали у ней ссоры с супругом своим, но стол всегда уже был изготовлен, с тою только одною разницею, что они оба за стол не ходили; тогда кушивали мы с детьми одни, и дочери их приятнее было проводить время со мною и с братьями, нежели с мачехою: мы с нею разговаривали в свою волю, что хотели, и признаюсь совестно, что желал я охотно чаще быть ссоре между супругами сими.
   Во оное ж протекаемое время, как жил я у них в деревне, обучая детей, также и барышню, рисовать, много имел и таких часов, в которые случалось мне с нею разговаривать особливо, из которых разговоров приметить я мог, что она желает иметь меня больше нежели учителем, потому что она часто хваливала в лице моем приятности: иногда глаза, иногда губы казались ей прелестны; я хотя и краснелся от самоличных ее мне похвал, однако считал их нелицемерными, потому что приметить я мог в ней некоторые чистосердечные вздохи, во облегчение которых старался я усердно объяснить ей благодарность мою хотя не словами, однако некоторыми чувствительностями.
   Когда случалось мне учить ее рисовать, тогда показывал я ей, как брать карандаш или перо порядочно пальцами, и если она не так возьмет перо или карандаш, тогда я говаривал ей, что сей ваш палец, милостивая государыня, не так держит карандаш и не слушает меня, то с дозволения вашего я его несколько поштрафую; и, взявши палец ее, целовывал несколько сот раз; оный штраф пальцам ее не только ей был не противен, но казался, что еще и приятен; она часто и умышленно оный проступок делывала и пальцы свои подвергала сему штрафу, а я не наскучивал чинить всегда им вышеозначенное наказание.
   В одно время заспорила она со мною об одной вещи, но как я об оной обстоятельно ей доказал, то она призналась тогда и сама, что спорила со мною несправедливо, а я, имея удобный случай наказать ее прелестные губки, так же, как штрафовал ее пальчики, оным воспользовался, и она, не отговариваясь, приняла оный штраф от своего учителя беспрекословно.
   Потом строгости оные продолжал я далее, и в непродолжительном времени любовь сердца наши так крепко соединила, что мы друг за друга верно умирать не отрекались, ибо чистота или непорочность любви нашей час от часу усугубляла в сердцах наших любовный жар. Никакая сладость не имела примеру сравниться с оною приятностию, которую вкушали сердца наши в непорочной любви, мы хотя имели комнаты и розные с нею, но дух и мысли наши вместе пребывали.
   Сими невинностями наслаждались мы с нею до самой глубокой осени, а как замерзла река и деревенские увеселения миновались, тогда господин переехал со всем домом своим жить в город, который от деревни его расстоянием был не больше тринадцати верст. В оном городе имел он собственный свой каменный дом, и хотя снаружи оный дом был старинной архитектуры, однако внутри оного покои были переправлены и сделано было все со вкусом; мне отведена была с детьми одна большая комната, из которой были двои двери: одни в переднюю горницу, а другие в коридор; кровати на ши отгорожены были одна от другой шпалерами, а подле нашей комнаты с правой стороны был зал, а с левой гардеробная; подле оной гардеробной была комната их дочери, которая одними дверьми также в коридор, а другими в задние сени, коридором же можно было пройти из зала во все внутренние покои.
   Я расположением покоев наших весьма был доволен, что от нашей комнаты недалеко была спальня их дочери и что свободно можно было мне тайно в комнату ее ходить; однако ж оное для обоих нас было опасно потому, что я не имел никакого резону приходить к ней в спальню, и для того вымышлял я на то всякие способы и выдумал следующую изрядную к тому причину.
   Научил я ее выпросить дозволения у батюшки своего и у мачехи, чтоб позволено было мне ходить к ней в спальню поутру учить ее рисовать часу в шестом или в седьмом, когда дети их меньшие почивают, а как она великую имеет к учению охоту, то ранее вставать станет и тем скорее обучиться может, потому что после обеда час в сутки рисовать ей весьма мало и что она скоро научиться не может; итак, она, улучив способное время, просила у батюшки своего и у мачехи оное дозволение и, придя ко мне, сказала об оном, что батюшка приказал поутру седьмой час учиться рисовать и чтоб я в шесть часов к ней в спальню приходил.
   Какою несказанною радостию объята была душа моя в то время и как я тем восхищался, что дозволено мне стало поутру к ней ходить.
   Ввечеру, как лег я спать, то ожидал нетерпеливо седьмого часа утра и проснулся еще в три часа, однако так рано идти не осмелился; чтоб при первом случае не впасть в подозрение, то и дожидался я седьмого часа, и как шесть пробило, тогда пошел я к ней и, войдя в комнату, увидел, что уже все к учению изготовлено: столик поставлен, на котором положены рисунки, краски, кисти и все, что потребно для рисования; я, пришедши, сел с нею за столик, но она, вместо того чтоб учиться ей у меня рисовать, отдала мне в научение сердце свое; и так я с нею седьмой час благополучно препроводил; и потом всякое утро ходил я учить дражайшую мою ученицу с отменным моим усердием и, сделавши оную привычку, осмеливался иногда не только в седьмом, но и в пятом часу приходить к ней.
   Сии спокойствия и утех наших минуты не долго продолжались, но вскоре после того приятного утешения постигло нас обоих несчастливое приключение.
   Мачеха ее, о которой я довольно уже упоминал, что имела дурной нрав и совесть, всегда любопытствовала знать, что говорят домашние об ней и что делается в доме тайно; оные вести переносила ей одна ее любимая девка, которая во всем доме всякие вещи замечала и рассказывала госпоже своей, которая ее за то и любила.
   В одно время трафилось оной девке нечаянно увидеть меня, весьма рано идущего к барышне в спальню, что она и заметила, и после того нарочно тайно примечала за мною и много раз видала, что я в необыкновенное время хожу к ее барышне; сказала она об оном госпоже своей, которая ей и приказала, что как скоро она увидит меня, вошедшего в необыкновенное время в комнату падчерицы ее, тогда б она в ту ж минуту ее разбудила.
   Означенная девка, получив приказание от госпожи своей, стала весьма хитро примечать за мною, и как уже ко исполнению оного намерения их оная девка с госпожою своею действительно расположились, то оное и угрожало нам общим нашим несчастием, отчего мы восчувствовали было некоторое внутреннее движение с отменною тоскою.
   Я был в великом смущении, а она казалась мне огорченною, а иногда и слезы на глазах у ней являлись, но мы совсем постигнуть не могли оного мачехи ее злого на нас умыслу.
   В одну ночь, обеспокоившись я мыслями, не спал часу до второго за полночь, и вдруг услышал звук клавикордный, в которые она играла в спальне своей; мне весьма странно то показалось, я встал, оделся и пошел к ней в комнату; но как подходить стал, тогда она играть перестала, а начала говорить одна, ходя по комнате своей взад и вперед; я, не войдя к ней в комнату, прислонясь к дверям, слушал из любопытства речи ее; она говорила тогда из некоторых трагедий печальные слова, потом, заплакавши, говорила о себе следующее:
   -- "Ах, несчастнейшая я из всех в свете сем смертных, я погубила сама себя вечно, и погубила себя от своего простосердечия. Ах, любезнейший Никанор, ты причина погибели моей, тебе я сердце свое отдала, которое отнять от тебя обратно уже не в силах! Но ах, кому я сердце свое отдала? Тому, которому мне вечною быть не можно; он, может быть, скоро меня оставит и будет любить свою супругу, а я вечно страдать по нему стану, ибо к отраде моей никакой больше надежды я не предвижу и к блаженству дней моих путь мне совсем уже пресечен".
   Проговоря она сии слова, села опять на стул и играла на клавикордах с припеванием песни следующей:
   
   Как путь свой потеряв младенец в темной нощи
   Преходит во слезах, блудя, густые рощи,
   Боится водных струй, шумящих древ трепещет
   И беспорядочно повсюду очи мещет,
   Подобно и во мне так сердце возмущено
   И вечно своего спокойствья лишено.
   
   Пропев она сию песню, залилась слезами. Я, в великом огорчении поспешно вошёл в комнату ее, бросился к ее ногам и, целуя у ней руки, говорил ей:
   -- "Что вижу я! Милостивая государыня, какое огорчение возмутило вашу душу, какую вы усмотреть могли во мне неверность? Оставьте беспокойство свое, велите мне сей час за верность мою к вам умереть -- я, конечно, не отрекусь; но можно ли вообразить вам такое пустое мнение, чему статься никогда не можно? Я прежде умру, нежели вас забуду.
   Лишь только оную речь перед нею я выговорил, как учинен был в дверь сильный удар; я, испугавшись, вскочил и бросился к двери, не зная, что делать: заложить ли мне их или отворить,-- и в замешательстве, несколько замешкавшись, отворил оные, в которые увидел идущих из коридора в предспальню батюшку с мачехою ее и с тою предводительствующею ими девкою; и как ушли они в предспальню, тогда я обнадеживал ее, чтоб она не приходила в отчаяние, что она никакого порока над собою не учинила; но, однако, сам я весьма опасаясь, пошел в комнату свою и, тотчас зарядив пару пистолет пулями, сел на кровати своей в рассуждении того, что если прикажет ее отец людям своим бить меня смертельно, то чрез оные пистолеты свободы себе искать буду; однако, несколько спустя после того времени, придя ко мне, слуга принес мой аттестат и деньги, которые надлежало мне получить от него за учение детей его, и притом сказал мне, что господин приказал ему вручить мне оный аттестат и деньги и приказал объявить, чтоб я ехал в сей же час куда мне угодно и больше бы дому его не знал, и что он сам видеть меня не хочет, а ежели я вскоре из дому его не выеду, то он, за то озлобившись на вас, сделает дурной с вами поступок.
   Я весьма тому рад был, что он находился тогда не в полном своем гневе; тотчас побросал свои пожитки в кибитку, в которую уже были впряжены для меня три лошади, стоявшую у крыльца.
   Но как тот слуга, который об оном объявлял мне, больше делал услуг моей любезной, нежели мачехе ее, то я и осмелился спросить у него о причине несчастия нашего, также и о его барышне, что с нею последовало. Тогда слуга отвечал мне:
   -- "Небезызвестно вам, милостивый государь, -- говорил он, -- что госпожа наша имеет у себя в милости недостойную девку, которая всегда за всеми примечает и рассказывает ей обо всем, иногда правду, а иногда и налжет на нас то, чего мы не знаем; но госпожа наша уверилась в ней и во всем ей верит; оная девка давно уже за вами примечала и рассказывала об вас госпоже нашей, а она супругу своему; но он ей в том не верил, а теперь, как он услышал самолично разговор ваш с барышней, то и решился тем, чтоб выслать вас из дому своего сей же час; а как он у себя нрав такой имеет, что, не рассердяся, никакого человека ни за что озлобить не может, то для того он и не хочет вас видеть, а в неудовольствие свое, что он вами обижен, дал вам тот знак, ударив рукою своею в дверь комнаты её же дочери, и пошел от вас прочь, потом девку посылал об вас проведать, что вышли ли вы из комнаты его дочери; и как девка об оном его известила, что вас уже тут нет, тогда пришел он к дочери своей и гневался на нее, но она, кроме проливания слез, ничего ему не отвечала; он приказал ей идти в верхний этаж и там замкнул ее в одной комнате, чтоб она с вами видеться не могла, а меня послал к вам донести о том, о чем я вам и докладывал; и я осмеливаюсь вам, милостивый государь, доложить, чтоб для лучшего спокойствия как вашего, так и ее, как возможно поскорее вы изволили из дому выехать, покамест господин наш не рассердился, а когда он рассердится, тогда сам себя забудет".
   Я, за оное уведомление поблагодарив, лакея, тот же час съехал с двора, и как скоро лишь выехал, так скоро от огорчения того сделался мне такой сильный обморок, что я едва в нем вечно не заснул, а как пришел я в чувство, увидел ямщика своего, которому приказано везти меня в Москву; что он в то время остановил лошадей своих, я спрашивал его, где мы едем, а он на оное отвечал мне, что мы выехали уже из города и поворотили влево на большую дорогу, и как город весь открыт стал пред глазами его, то, останови лошадей, спрашивал у меня, куда ехать; однако я велел ему еще несколько помешкать и, взирая на прекрасное предместье города, также и на дом тот, в котором остается любезное жилище и которого дому еще видна была высокая кровля, также и некоторые в саду большие деревья, тогда проливал я ручьями слезы, огорчаясь разлучением с моею любезною и нечаянным приключившимся нам несчастием.
   В тех горестных минутах, вынув я записную книжку и карандаш, сочинил элегию следующего содержания:
   
   Еще ль мой дух во мне остался,
   Еще ли в смертных числюсь я?!
   Ужель навек с драгой расстался,
   Что так скорбит душа моя?
   К чему толь сильно сердце ноет
   И воздух жалко нечто воет,
   Сугубит пуще мне печаль,
   Чего мне в свете сем так жаль?
   О, рок лютейший, рок разлуки,
   Сердец отрада, корень муки,
   Расшиб ты сердце мое в части,
   Развеял мысли мои в прах,
   Отняв покой, низверг в напасти,
   Тоску оставив мне и страх;
   Предместие любезна града,
   Последняя моя отрада,
   Что, может быть, в сей злобный час
   Я зрю тебя в последний раз,
   С тобой я должен расставаться
   И слез ручьями обливаться.
   
   Прости, прости, ты, дом прелестный,
   Где сердце я свое питал,
   Где образ красоты чудесной
   Сокровищми доброт блистал,
   Прости, господствующа мною,
   И знай, что я дышу тобою,
   Прости, душа моей души!
   Ты свету речь сию внуши,
   Твой перст, я повторяю тоже,
   Стократ души моей дороже.
   (Никанор часто говаривал, целовавши перст ее, что оный стократ дороже жизни его, и в воспоминание тех приятных минут здесь об оном повторяет).
   Уже предел судьбы исполнен,
   Я должен сей оставить свет (Никанор в отчаянье не думает перенести сего удара и признает, что от судьбы смерть ему чрез то назначена),
   Корабль, что горестью наполнен,
   В мое пристанище плывет,
   В волнах преводит слез мне бездну,
   Велит оставить жизнь любезну,
   Прости, дражайшая, прости,
   И року моему не мсти.
   Хладеет кровь моя вся в жилах,
   Ты помощь дать уж мне не в силах.
   
   Вот мысленными я глазами
   Днесь зрю любезную свою:
   Она с пролитыми слезами
   Спешит целить болезнь мою,
   Трепещущей держа рукою
   Объяту грудь свою тоскою,
   Возводит томный ко мне глас:
   "Оставь печаль свою на час,
   Почто безвременно рыдаешь?
   Что я верна, ты твердо знаешь".
   Тронувший ветром лист в дуброве
   Пугает маленьких зверьков;
   Подобно так влюбленным внове
   Ужасен звук любви оков:
   Минуту горестну считают
   За целый год, когда вздыхают,
   И самый сносный счастья гнев
   Им кажется за адский зев.
   Но кто не тронут жизнью слезной,
   Тот меньше мил своей любезной.
   Любовный огнь гасить не можно,
   Сама натура не велит,
   Но несть то без роптанья должно,
   Что нам судьба определит.
   Сноси беды, терпи напасти
   И верь, что я в такой же части,
   Душой и жизнью в том клянусь,
   Что только о тебе пекусь
   И о тебе лишь помышляю,
   И в том весь разум углубляю.
   О, сладостной надежды мысли,
   О, ты возлюбленная тень,
   Следы судьбины моей числи,
   Являй отраду каждый день.
   Тобой я всю печаль умерю,
   Но в тягостях себе не верю,
   Свет мой, меня ты не забудь (Никанор опасается, чтоб она, повинуясь родительской воле, оставив его, не вышла замуж),
   В отчаянье надеждой будь,
   Что в мыслях сказано мечтою,
   То б въяве делалось со мною.
   Сочинив оную элегию, переписал я набело её на бумаге, и как скоро лишь окончил, то увидел я вышеупоминаемого присланного ко мне от господина слугу, скачущего на ямской лошади, который послан тайно от моей любезной догнать меня; он, подъехав ко мне и сскоча с лошади, вручил мне от нее записку, писанную ее рукою, следующего содержания:
   "Ежели не хочешь уморить меня с печали, то дай знать о себе, где будешь ты квартиру свою иметь, и не забудь меня в сей моей отчаянной горести".
   Я, оную записку прочитав, и на другой стороне той записки написал к ней в ответ карандашом следующие две строчки:
   Когда тебя забуду я,
   Забвенна будь душа моя.
   Притом же послал я к ней и сочиненную сию элегию и, подарив слуге два империала, отпустил его обратно, а сам поехал в путь; какие же приключения воспоследовали тогда со мною, о том в будущий вечер вашему сиятельству донести имею.

Конец шестого вечера.

   

Продолжение Никаноровой истории.

   По рассказывании Никанором истории его в шестой вечер приказала ее сиятельство княгиня отвезти его в карете своей на квартиру его, притом же ее сиятельство княгиня просила Никанора, чтоб он на другой день пополудни в шестом часу приехал к ней, и что она пришлет за ним карету свою. Никанор в оном также обнадежил княгиню, и что он в оное время непременно будет безотлучно на квартире своей.
   Итак, приехав Никанор на квартиру свою, препроводил ночь благополучно, а на другой день в шестом часу поехал к ее сиятельству в присланной от нее для него карете. Ее сиятельство приняла Никанора весьма благосклонно при находящихся у нее гостях; а как они разъехались, то обыкновенно, после ужина, просила она его, чтоб продолжал свою историю, которую он и стал рассказывать.
   

Вечер седьмой.

   Выехав я, ваше сиятельство, из того города, в котором осталась любезная моя, приехал в Москву благополучно, и за неимением приготовленной на первый случай квартиры въехал я в дом некоторого приятеля моего, который, приняв меня ласково, вскоре притом объявил мне, что жена моя более уже месяца как ищет меня для того, что должно за некоторою собственною надобностию ехать в Санкт-Петербург, но ни от кого не известилась, где я нахожусь.
   Я в скором времени увиделся с моею женою и, узнавши обстоятельства дел моих, нудящих меня быть в С(анкт)- П(етер)б(урге), начал приготовляться в дорогу.
   При отъезде ж моем в С(анкт)-П(етер)б(ург) написал я письмо к моей любезной следующего содержания:
   "Неоцененная жизнь моя, надежда и отрада. Не подумай обо мне, чтоб я был твой изменник; нет, дражайшая моя, ты для меня столько драгоценна, что я тогда уже тебе изменю, когда горящее мое к тебе любовию сердце превратится прахом, и тогда не пожелаю я обращать взор мой на прекрасный твой образ, когда глаза мои сомкнутся сном вечным; нечаянный случай принудил меня отлучиться в С(анкт)-П(етер)б(ург) для некоторых встретившихся со мною обстоятельств, впрочем, я завсегда стараться буду, чтоб жить мне в тех местах, где б только можно было видеть приятные твои очи, которые и пребудут воображаемы навсегда в душе и мыслях твоего вернейшего по смерть свою Никанора".
   Сие письмо написал я и, запечатав, приложил при письме, также писанном от меня человеку ее, который догонял меня от нее с письмом и которому я подарил два империала, а письмо от меня к нему было следующего содержания:
   "Любезный друг! Я весьма доволен усердием твоим к моей любезной, за что, конечно, ты как от нее не оставлен будешь, так и я с моей стороны платить тебе не премину; прошу тебя вручить от меня приложенное при сем письмо своей барышне, а я пребуду навсегда твоим доброжелателем. Никанор".
   Отнесши я оное письмо в дом того господина, отдал дворнику, сказав притом особо, что я еду с женою своею в Петербург и по возвращении моем оттуда заплачу слуге тому за его ко мне оказанные в бытность мою в доме их услуги, также и дворнику за отдачу сего ему письма заслужу.
   Отдав оное письмо, пошел я за почтовыми лошадьми и, приведя их на квартиру свою, собравшись совсем, отправился в путь свой с женою своею и детьми, куда чрез пять дней благополучно и прибыли.
   Приехав в С(анкт)-П(етер)б(ург), наняли мы квартиру в Большой Морской улице ценою по шести рублей на месяц; можно б сыскать нам нанять квартиру и подешевле -- в других местах, но обстоятельства того требовали, чтоб быть ближе к тем местам, куда надобно нам было ходить за оным делом.
   Хотя мы сначала и льстились некоторою надеждою получить успех в своем деле, но оное оказалось сомнительным, и нам наконец в наших требованиях совсем отказали; а как мы прожили уже в сем городе месяца с четыре, то не только издержал я все имеющиеся при себе деньги, но и платье все как с себя, так и с жены распродал, и жить стало нам нечем, отчего жена моя, придя в отчаянность, плакала неутешно, а как меня в то время дома не случилось, то и дочь моя сотовариществовала ей в слезах, и рыдали обе до тех пор, пока сделался дочери моей прежестокий обморок и открылась чрез оный по кровавой рвоте презлая чахотка; я, пришедши домой и увидев оное, огорчен стал до бесконечности и крушился, соболезнуя не столько о неудачном своем успехе, сколько о потере любезной дочери своей, что она уже заражена стала неизлечимою болезнию; на другой день дочь моя слегла уже в постелю, и я надежды не имел больше к продолжению жизни ее; наконец жена моя положила намерение свое, чтоб ехать ей к матери своей в деревню, где, может быть, от тамошнего воздуха дочь моя от болезни своей исцеление получит, притом же в П(етер)-б(урге) не только не в состоянии мы были пользовать дочь нашу, но и самим дошло до того, что есть нечего и денег больше взять негде. Итак, поехала жена моя с сыном своим и с больною дочерью, имея несколько денег, оставшихся по продаже всего нашего платья, а я остался в Петербурге и, отпустив их, не имел у себя ни одной копейки.
   На другой день продал я сюртук свой, больше которого я уже ничего у себя не имел, кроме одного старенького мундира; и, продав я сюртук ценою за два рубли за тридцать копеек, перешел на другую квартиру в Московскую Ямскую, платя за оную по три копейки на сутки; и прожил я на оной квартире недели с три, стараясь прошением моим некоторых знатных господ определен быть к какой ни есть должности; однако старание мое было тщетно, и я оного по желанию моему не получил, а деньги свои прожил уже все и долее жить мне в С(анкт)-П (етер)б(урге) было нечем, то намерился я идти из Петербурга пешком в Москву с оставшеюся при мне одною только гривною, рассуждая, что на десять дней мне хлеба будет, полагая по одной копейке на сутки; а чрез десять дней я близко Москвы буду, а там что определит мне судьба, то и будет со мною. Итак, вышел я из Петербурга и, отойдя верст с шесть, нашел, по счастию моему, на дороге ременной ямской кнут, который я и продал встретившемуся со мною ямщику за две копейки; и располагал я, что денег имею на хлеб уже на двенадцать дней, и первую находку мою признавал я для себя хорошим в дороге знаком; и, перейдя в тот день верст с двадцать, расположился я в деревне ночевать, и, спросись хозяина, вошел к нему в избу. Хозяйка тогда кормила также прохожих людей и подала им на стол холодного и жареного мяса, сколько они от нее требовали.
   Оное поставленное на столе кушанье, на которое я с прилежанием взирал, причинило мне такой сильный аппетит, что я не мог вытерпеть и принужден был выйти из избы, потому что я почти целый день не ел, а пошедши из Петербурга, маленький только кусочек съел сухого хлеба и, перешедши верст с двадцать, весьма проголодался; и рассуждал я тогда, что надлежит мне требовать от хозяйки для ужина себе: хлеба ли одного купить у нее по расположению моему на копейку или и щей с мясом взять. С сим рассуждением вошел я опять в избу; тогда прихожие уже отужинали, которых было три человека, они заплатили за кушанье хозяйке двадцать пять копеек; следственно, подумал я, что и с меня она за ужин возьмет гривну или по крайней мере восемь копеек; а как я и всех у себя денег имею только двенадцать копеек, то остатку у меня будет весьма мало, и что мне впредь в дороге будет кушать? И как оные прихожие, расплатись с хозяйкой, вышли из избы вон, тогда хозяйка сказала мне:
   -- "Садись, служивый, и ты ужинать кстати".
   -- "Я, -- сказал ей, -- погожу немного и отдохну, а после поужинаю".
   Она, собрав со стола, села за свое дело и стала шить рубашку. Я, севши подле ее, вздумал прежде вступить с нею в разговор, а потом уже ужинать от нее потребовать; а как в избе тогда, кроме хозяйки, никого не случилось, то и осмелился сперва спросить ее, давно ли она замужем. Она отвечала мне, что еще году нет, как вышла она замуж. Я, взяв у нее руку, стал по хиромантии рассматривать линии было весьма совестно, что я обманываю любопытных женщин, но иного способа для пропитания себя в дороге найти я не мог; и хотя я не разумел настоящим образом хиромантию, однако, по счастию моему, одними догадками по обстоятельствам тех женщин трафил я, по мнению их, им сказывать так, как и первой хозяйке моей на первом ночлеге. Она была не больше как лет осьмнадцати от роду и лицом весьма прекрасна, но в девках находилась в сиротстве и в бедности и вышла за весьма богатого мужа -- вдовца, который уже летами лет за пятьдесят, притом же собою так дурен, что гадко глядеть на него было; то и натурально уже можно узнать, что он должен к жене своей ревновать.
   И так продолжая я начатое свое ремесло, дошел до Нова-города, в котором также на квартере к хозяйке подбился в услугу смотреть на руках, и сказывал ей то, чему верить она могла; а как был тогда день праздничный, то хозяйка надела богатое на себя платье, жемчуг на шею и также кокошник на голову, вынизанный богато жемчугом, которого жемчугу на ней было по крайней мере на тысячу рублей. За труды ж мои, что я рассказал ей, смотря у нее на руках, подарила она мне полтину, которую и рассудилось мне от нее принять, и что в рассуждении ее большого достатку та полтина ничего для нее не значит, а для меня по недостатку моему полтина тогда весьма была важна. Итак, приняв я от нее полтину и поблагодари ее, отправился в путь свой, и как отошел я несколько верст от города, тогда наехал на меня едущий из города ямщик в кибитке, запряженной тремя лошадьми, который отвозил почтальона и ехал шагом обратно на станцию и пел песни. Оный ямщик спросил меня, есть ли у меня алтын для него на вино, то подвезет меня до станции. Я, заплатив ему алтын, сел с ним в кибитку, и он за оный алтын провез меня больше двадцати верст. И так из оной полтины, которую я получил от богатой новой горожанки, много я воспользовался наймом попутчиков за дешевую цену. Потом пришел я в Вышний Волочок и вошел в него ввечеру весьма уже поздно; и, искав себе квартиры, просился дворах в четырех ночевать, однако нигде меня не пустили, и хозяин, как скоро откроет окно и увидит меня по мундиру, что солдат просится ночевать, то и опять затворит окно и скажет, что тесно в избе и что для меня нет места, в рассуждении том, что бесприбыльно солдата пустить на квартиру; а по человечеству, чтоб пустить служивого из человеколюбия, то они солдата за человека не считали. Но я, правда, сам был тому причиною от моей неосторожности, что меня не пускали на квартиру; а после я уже одумался и с досады на оных жителей сделал с ними такой поступок, который делают ханжи и лицемеры.
   В оном городе находится много жителей раскольников и, по несчастию моему, трафилось мне проситься ночевать в их домах, а как я за неимением по привычке моей при себе посошка или трости стучал в стену хозяевам имеющеюся при мне медною табакеркою и оную держал в руке, то они, видя, что я табак нюхаю, за то на ночлег меня не пускали; но как в последнее под одним окном постучался я, то выглянула из оного окна хозяйка и, увидев в руках моих табакерку, плюнув, сказала при том:
   -- "Он табак жрет",-- и закрыла тотчас окно.
   Тогда я уже предостерег себя, спрятал табакерку и, отойдя несколько, искал еще себе квартиры; и, увидев у ворот одного дому на сделанной лавочке сидящих шестерых людей, я посмотрел на них и признать мог, что они, вышеупомянутые люди,-- мужи почтенные, потому что бороды у них длинные. Я, подойдя к ним с благоговением, сотворил три поклона в пояс пред образом святым, который обыкновенно у них поставлен бывает над воротами; потом, поклонившись им, сказал:
   -- "Мир вам, православные христиане, я прошу вас ради сына Божия, пустите меня на ночлег переночевать"!..
   Хозяин дому того, встав с места и подойдя ко мне, спрашивал меня, откуда я и куда иду; я отвечал ему, что иду из С(анкт)-П(етер)б(урга) в Москву и что служил я в армии капралом и отставлен на свое пропитание неволею от службы.
   -- "За что, -- спросил он, -- неволею ты от службы отставлен, какую ты сделал вину"?
   -- "Никакой, -- отвечал я, -- большой вины я в службе не учинил, а только и вины моей, что я не мог переменить отцовской и дедовской веры, что я крещусь двоеперстным крестом, и за то командиры мои, осердившись на меня, исключили меня из службы".
   -- "О, человече, -- сказал хозяин, -- когда ты старой веры держишься, то нигде не пропадешь: милости прошу ко мне в дом".
   При том слове пригласил он и товарищей своих, чтоб и они к нему пошли. Итак, вошли мы все к нему в горницу; он, посадив меня, поднес мне рюмку водки; а как отговаривался я, что водки не пью, то поднес он стакан мёду, который выпив, сел я с хозяином рядом. Хозяин скоро вступил со мною в разговор о старинной той вере, а как мне трафилось в жизни моей довольно узнать силу той веры по нижеследующему случаю, то я весьма охотно с ним в разговор и вступил.
   В младенчестве моем учился я писать по-русски в Нижнем Новом Городе у дьячка, который был раскольник; он по ребячеству моему склонил меня в оную секту, и я так привязан был к ней, что до совершенного почти возраста моего тайно я оной секты держался; и такие означенный дьячок, учитель мой, вкоренил в меня о двоеперстном кресте догматы, что я признавал их неоспоримыми и затвердил все принадлежащие к той силе слова из Божественного писания наизусть.
   И как стал я о том хозяину доказывать, тогда он и все его приятели не иначе подумали обо мне, что я учитель их закона, и тотчас обо мне дали знать всем ближним своим; и чрез полчаса нашло в ту горницу людей мужеска и женска пола столько много, что в горнице было тесно. И так продолжал я им свою лицемерную предику (проповедь) несколько часов, потом вышел в сени, где увидел хозяйку, которая очищает и готовит к ужину больших стерлядей и прочей хорошей рыбы и стряпает в другой избе для меня ужин, так, как про знатного господина. Я, приметя оное, весьма огорчился, рассуждая о их простосердечии и заблуждении, но притом и рассмеялся, воображая себя и цыганом и лицемером, которых должность нужда нести меня привлекла.
   Потом вошел я в горницу и увидел еще страннее того приключение: хозяин мой, взяв оловянную тарелку, сбирает со всех находящихся в той горнице людей деньги, сколько кто по возможности своей похочет подать, на дорогу мне для пропитания, и сам он первый положил рублевик; потом все клали -- и мужчины, и женщины: кто полтину, кто гривну, кто пять копеек, и наклали на тарелку больше шести рублей; тогда хозяин оные деньги отдал мне; я, не принимая их, приносил отговорку, но только весьма слабенькую, для политики или для церемонии, а в самом деле не отрекался взять оные деньги, чтоб нанять на них ямщика; да и ноги мои, не соглашаясь больше иметь пешей ходьбы, побуждали меня не терять столь хорошего случая, чего для приняв оные деньги, благодарил я всех находящихся в той горнице людей за оказанную их добродетель в неоставлении меня. Потом стали мы ужинать, и хозяин унял с собою человека с четыре вместе отужинать, а прочие разошлись по своим домам.
   После ужина хозяйка постлала мне в сенях постелю, где я благополучно ночь и препроводил. На другой день, также удовольствовав меня завтраком, отпустили из дому своего; я, простившись с хозяином и поблагодарив его за неоставление, пошел в путь свой и, отойдя от города с версту, услышал голос достигающего меня человека, бегущего из города, который, догнав меня, сказал мне:
   -- "Человече, я насилу тебя мог догнать; супруга моя прислала к тебе сорочку, прошу оную от нее взять себе".
   Я, приняв от него рубашку, благодарил за оную как его, так и супругу его, и, желая им всяких благ, откланявшись, пошел в путь свой, а оный добродетельный муж возвратился в город.
   После сего вскоре попался мне попутчик, который подвез меня верст за тринадцать под Клин до некоторой деревни за весьма сходную цену, а из оной деревни нанял я ямщика, чтоб он поставил меня за Москву верст с двести, в село тещи моей, и, там пробывши сутки, обратно привез бы меня в Москву; и за оный провоз порядил я заплатить ему пять рублей.
   Как приехал в село тещи моей и взъехал на барский двор, то домашние сказали мне, что никого в доме нет, и притом объявили мне сии горестные для меня печали, что по власти божией теща моя уже месяца с два как скончалась, а дочь моя также скончала жизнь свою не больше тому времени, как дней с десять; жена ж моя поссорилась с сестрами своими, оставшимися двумя девицами, за имение после матери своей, которое она требовала несправедливо; и сестры ее, рассердись на нее, выслали ее из своего села; и она дни с три еще тому назад как выехала из оного села и с сыном своим, а куда, о том домашние обстоятельно не знают; сестры же ее, а их госпожи, поехали вчерашний только день в некоторый монастырь, расстоянием от того села верст с полтораста.
   Я, услышав от домашних того дома оное известие и не получив ни малейшей ни в чем себе надежды, ниже в горести моей отрады и утешения, лишился всего рассудка к намерениям моим, что делать мне должно, ибо немилосердная моя доля, поразив меня каким-либо печальным приключением, одним довольна быть не может, но обыкновенно оное усугубляет. Я лишился любезной дочери своей, которая была прекрасна, разумна, добродетельна и от любви своей к матери окончила жизнь свою в самых цветущих летах, на шестнадцатом году возраста своего. Но к тому ж еще воображаю я свое несчастие, которое также терзает душу мою,-- кончина тещи моей и ссора жены моей с сестрами ее лишили ее последнего пристанища, и где теперь находится жена и сын мой и в каком она состоянии, о том понятия я не имею.
   Переночевав в селе тещи моей одну ночь и по долгу закона и обычая учинив поминовение дочери моей и тещи и оплакав гробы их, отправился я обратно в Москву; и взъехал к одному знакомому мне ямщику в Тверскую-Ямскую; и как расплатился я за провоз с ямщиком своим, который меня привез в Москву, то не осталось у меня денег ни одной копейки и кушать было нечего, но горесть моя так сильно меня сразила, что я не в силах был стараться о пропитании себе; и не только не стало у меня охоты идти куда-нибудь в учителя, но и жизнь моя мне в тягость стала. Последнюю я воображал себе отраду -- увидеться с той барышней, где я был учителем, взять у ней несколько денег, ибо я обнадежен был в том твердо, что она из любви своей ко мне сколько имеет у себя денег, все отдаст мне -- не отречется.
   Итак, пошел я в дом того господина и, придя, велел вызвать к себе слугу его, который, пришедши ко мне и увидев меня, залился слезами.
   -- "Что значит это, любезный друг,-- спросил я его,-- о чем ты плачешь"?
   -- "Ах, милостивый государь,-- отвечал он,-- ведь разве вы не знаете печали нашей, что барышня наша скончалась"?
   -- "Ах, милосердый Боже, -- вскричал я, -- что слышу я! Кого лишился! О, злобнейшая минута, какое известие в тебя мне открылось! Ах, теперь уже все окончилось, знать, так угодно судьбе, чтоб сразить меня сим последним ударом! О, несчастнейший Никанор, неужели ты думаешь еще перенести сей смертельный для тебя удар? Неужели ты еще в жизни своей в свете сем остаешься? Ах, нет, не думай ты о том, но поспешай скоро, поспешай вослед твоей любезной".
   И в тех отчаянных словах, выдернув шпагу свою, хотел пронзить себя, однако оную удержал у меня пресловутый слуга и, вырвав из рук моих, не допустил меня умертвить себя, прося, чтоб я при нем того не делал и что он чрез то несчастлив быть может. Я, обнадежив его верно, что при нем того уже я не учиню, и взяв обратно у него шпагу, вложил в ножны и, пролив слезы, спрашивал его, давно ли она и какою болезнию скончалась. На что он отвечал мне следующее:
   -- "Месяца с три тому назад,-- говорил он,-- как приехали мы из деревни нашей в Москву все благополучно; и барышня наша приказала мне наведаться об вас, где вы в Москве стоите на квартире, и приказала спросить об оном у дворника нашего, которого я об вас и спрашивал; но он мне сказал, что вы для ваших надобностей уехали с супругою своею в Петербург. Она, услыша об оном, весьма огорчилась и подумала, что вы ее уже вечно оставили и забыли, и весьма о том сокрушалась, отчего вскоре от оной печали ее приключилась ей горячка и чрез десять дней оною болезнию скончалась, и при смерти своей уже в беспамятстве упоминала публично ваше имя и укоряла вас неверностию.
   -- "Ах, любезный друг,-- сказал я,-- да получила ль она от меня письмо, которое я, написав к ней и в твоем письме запечатав, вручил дворнику, чтоб он тебе отдал, а тебя просил тем письмом, чтоб ты оное вернее доставил ей"?
   -- "Никакого, -- отвечал слуга, -- письма от вас как я, так и она не получали, но после уже кончины ее извинился мне дворник, что было отдано ему от вас для отдачи мне письмо и что оное письмо от неосторожности жены его маленький его сын вытащил из ящика и, оторвавши от него печать, играл по ребячеству оною, а как увидела у него мать печать, то спрашивала его, куда он письмо то девал. Он ей и повинился, что сжег, бросив его в топящуюся печку".
   -- "О, горестнейшее приключение, -- сказал я, -- надобно и тому непременно воспоследовать, чтоб письму моему брошенному быть в печку. О, злополучнейший я в свете сем человек, какой рассудок тогда в голову мою вошел, чтоб ехать мне в Петербург вместе с женою моею! И что из того вышло? Деньги, имеющиеся при себе, все истратил и ничего не получил, а любезной моей вечно лишился, без которой жизнь моя продолжаться не может".
   Сия чувствительная для меня утрата возродила во мне ненависть к самому себе. Смертная бледность покрыла мое лицо, тоска с печалию на место всех веселостей обладали моим сердцем, отчего я сделался весь расстроен. Приятели мои, увидев меня, приведены будучи во удивление и прискорбие от нечаянной перемены, просили неотступно объявить им точную сего причину, что я наконец и исполнил по усильном их прошении. После сего изъяснения нимало не могли меня успокоить утешения моих приятелей. Я ежеминутно жаловался на свои несчастия, отовсюду за мною гонящиеся, и на несносное для меня продолжение жизни. Ненависть моя к самому себе до такой простиралась степени, что если бы я не имел вспомоществования от моих приятелей, то бы давно уже лишил сам себя безвременно жизни.
   Потом, пролив слезы, сказал я:
   -- "Нет больше сил моих сносить, прощай, любезный друг, ты уже в жизни своей меня не увидишь".
   В той отчаянности моей, простившись со слугою сим, пошел я обратно на квартиру свою и положил намерение непременно лишить себя жизни; а чтоб не так чувствительна была мне смерть моя, то вздумал я застрелить себя. Но несчастие мое столь велико, что и того последнего удовольствия я себе не имел: что ни ружья, ни пистолета у меня не было. Намерился продать я мундир свой старенький, который, однако, был из тонкого сукна, притом же и непорочен, то и казал я оный мундир ямщикам, не купят ли они его у меня для себя на шапки. Они, посмотрев оный, давали мне за него два рубли, но как совсем мне продать его не можно было, что выйти уже мне не в чем будет, то я спрашивал у них старенькой шубенки, на которую бы я мог мундир променять. Итак, один ямщик променял мне старенькую свою шубу, к которой принял я с него рубль, хотя шуба та не стоила больше тридцати копеек или по крайней мере полтины; однако я не поспорил и охотно отдал ему кафтан свой, взявши с него рубль, потому что больше рубля денег иметь мне надобности не было.
   

Смерть несчастного Никанора.

   С сего самого времени Никанор совсем уже забыл думать о жене своей и не старался узнать, где она находится. Один только любимый им предмет обращался в его мыслях. Но, не могши более сносить влачительной своей жизни, принял намерение лишить себя оной. Итак, пошел он в город купить себе пистолет, пороху и дроби, по исполнении чего пришел благополучно на свою квартиру, и лишь только хотел произвести в действо свое предпринятое намерение, как вдруг поразил его паралич. От сей болезни долгое время находился он в расслаблении. Часто был он посещаем своими приятелями, которые его старались разговаривать в печали. Напоследок один из его приятелей, тронувшись его бедным состоянием, перевез его с квартиры в свой дом, в котором употреблял все средства к его излечению. Но тщетно было его старание, ибо Никанор, одержим будучи долговременною болезнию, никакой не подавал о себе надежды к выздоровлению. Все лекарства, им употребляемые, сделались уже для него недействительными, и день от дня и час от часу приходил он в худшее состояние. Напоследок смерть окончила его долговременное мучение, купно с сим прекратила и все его несчастия.

Конец третьей, последней части и всего "Приключения".

   1775 -- 1789 г.
   
   Источники текста:
   "Повести разумные и замысловатые": Популярная проза XVIII века / Сост., вступ. ст. и примеч. С. Ю. Баранова; М., "Современник", 1989 г. С. 499 -- 660.
   Назарьев А. П. "Несчастный Никанор"... Подг. текста, коммент., статья Т. Е. Автухович. -- СПБ., "Наука", 2016 г. Серия "Литературные памятники". С. 5 -- 54, 313 -- 316.
   
   
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru