Lib.ru/Классика: Наливкин Федор Никитич. Сцены из жизни великих людей

Сцены изъ жизни великихъ людей.

Изданіе Ѳедора Наливкина.

ВЪ ТИПОГРАФІИ СЕМЕНА.
1847.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Менуэтъ Гайдена

Сумасшествіе Соломона Кокса

Осёлъ Корреджіи

Черта изъ жизни Пюже

Реквіемъ Моцарта

Произведеніе Жіожи

Рука, нарисованная Микелъ-Анжемъ

Записка прачки Сенефельдера

Обелискъ фонтаны

Рубенсъ у Веласкеца

Делиль въ домашней жизни

Двѣ картины Ванъ деръ Мёлена.

Жакаровскіе станки

Черта изъ жизни Гаррика

Палисси

Дантовъ Адъ

Сынъ Дюрера

Магдалина Кановы

Боэльдьё

Могила Гёте

Рѣчь Дидро

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. Москва, Апрѣля 10 дня, 1817 года.

Цензоръ В. Флёровъ.

МЕНУЭТЪ ГАЙДЕНА.

Въ 1770 году, слава Гайдена была распространена по всей Европѣ. Звѣзда великаго композитора заблистала въ Парижѣ. Скромный домъ его, въ предмѣстіи столицы Австріи, былъ мѣстомъ собранія всѣхъ знаменитостей имперіи: тамъ соединялись вельможи Двора, хотѣвшіе казаться знатоками, и, часто, бѣдные артисты, прибывшіе издалека, находили совѣты и пособія, которые давались съ добротою, составлявшею основу характера Іосифа Гайдена. Рожденный отъ небогатыхъ родителей, ласковый съ артистами, онъ былъ гордъ въ душѣ, и, несмотря на то, что онъ каждый день находился въ сношеніяхъ съ высшею аристократіею, никогда не видали Гайдена измѣняющимъ достоинству человѣка и артиста, чтобы сдѣлаться льстецомъ. Для полнаго счастья, Гайдену недоставало только одного -- сладостнаго спокойствія души, доставляемаго доброю супругою. Онъ женился очень молодой, и выборъ жены рѣшенъ былъ ея красотою, а не душевными качествами; оттого ему досталось носить, цѣлыя тридцать лѣтъ, тяжкія цѣпи, и при всемъ томъ онъ никогда не жаловался. Сварливая, несносная, жена его, была скупа до скряжничества, и это было неизвинительно тѣмъ болѣе, что счастливое путешествіе великаго композитора за море, увеличило ихъ богатство. Лишенный обыкновеннаго счастія, которымъ наслаждается чаще бѣдный ремесленникъ, нежели богатый художникъ, Гайденъ любилъ, выше всего, искусство, и, предаваясь ему, забывалъ бури, производимыя неукротимымъ характеромъ его супруги. Однажды вечеромъ, слуга Гайдена доложилъ ему, что какой-то человѣкъ, желаетъ поговорить съ нимъ о нужномъ дѣлѣ. "Пускай войдетъ", сказалъ Гайденъ, и положилъ на столъ поэму " Мірозданіе" присланную ему отъ барона Штевена.

"Простите, извините.... сказалъ вошедшій толстякъ, съ кошелькомъ въ рукахъ, туго набитымъ червонцами, и одѣтый какъ прасолъ. Васъ прославляютъ во всей Австріи, и еще далѣе, величайшимъ сочинителемъ менуэтовъ; а какъ я отдаю, послѣ завтра, замужъ мою дочь, то пришелъ просить васъ, чтобы вы сдѣлали одолженіе, написали менуэтъ для свадебнаго бала...

-- Вы, другъ мой, сказалъ Гайденъ, ставите меня въ большое затрудненіе: я никогда не сочинялъ такихъ менуэтовъ, какой вамъ нуженъ; ноты, которыя я написалъ подъ этимъ названіемъ, почти негодятся для танцовъ; и, кромѣ того, онѣ сочинены слишкомъ по ученому, и предназначены болѣе для артистовъ.

-- Тѣмъ лучше! возразилъ пришедшій, это мнѣ и нужно: мой будущій зять очень силёнъ на кларнетѣ, а дочь моя играетъ на клавесинѣ; и такъ вы видите, Г. Гайденъ, что ваша превосходная музыка не попадётъ въ уши глухихъ. Сверхъ того признаться ли вамъ? я гордъ какъ король, хотя въ самомъ дѣлѣ небольше какъ прасолъ. Слушавши вашу прекрасную обѣдню, въ коронацію Іосифа втораго, нашего всемилостивѣйшаго государя, я сказалъ самъ себѣ: "этотъ композиторъ сочинитъ менуэтъ, которымъ будетъ открытъ балъ послѣ сватьбы моей дочери, иначе не называйся я Германомъ Роро!"

-- Роро? вскричалъ Гайденъ; и такъ вы изъ маленькой венгерской деревеньки Роро?

-- Ну конечно, а что жъ такое?

-- Я въ ней родился, и сорокъ лѣтъ не былъ тамъ.... обними же меня мой другъ, мой милый землякъ. "Гайденъ растрогался и заплакалъ. Обнимая Германа, онъ воображалъ, что прижимаетъ къ сердцу всѣхъ тѣхъ, которыхъ любилъ въ дѣтствѣ, въ то время, когда бѣдный и несчастный, онъ пѣвалъ въ деревенской киркѣ, и своимъ чистымъ голосомъ, доставалъ кусокъ хлѣба своей матери.

"Вы изъ Роро! заговорилъ опять Гайденъ, одушевленный радостью; садитесь, сдѣлайте милость, потолкуемъ объ родинѣ.... Ахъ! родину любятъ всегда, хотя бы и страдали въ ней долго!" Тронутый Германъ не смѣлъ сѣсть въ кабинетѣ своего знаменитаго соотечественника; однакоже ободрился, разговорился объ роди въ, объ удовольствіи по бывать въ ней, и оставилъ Гайдена обнадеженный его обѣщаніемъ, прислать ему партицію менуэта, о которомъ онъ просилъ.

Чувствительный какъ дитя, Гайдень, еще въ волненіи отъ посѣщенія Германа, началъ писать просимый менуэтъ. Подходя къ клавесину, повѣренному его тайныхъ страданіи и артистическихъ наслажденій, онъ нашелъ на нёмъ германовь кошелекъ съ маленькою запискою, написанною карандашомъ: "Германъ прасолъ, изъ улицы святаго Стефана, величайшему композитору Германіи."" Гайдень былъ проникнутъ признательностью; но не хотѣлъ принять денегъ, позвонилъ, и когда вошелъ слуга, приказалъ ему тотчасъ отнесть ихъ къ его земляку. Послѣ того, оставшись одинъ, онъ началъ писать знаменитый менуэтъ, который такъ хотѣлось достать честному и благородному Герману.

Никогда Гайденъ не быль такъ одушевленъ, даже писавши для царей, какъ въ то время, когда набрасывалъ на бумагу музыкальныя мысли, предназначенныя для сватьбы Прасоловой дочери. Удовольствіе узнать въ нёмъ своего соотечественника, придавало мелодическому вдохновенію, вылетавшему изъ его пера огненными чертами, венгерскій оттѣнокъ, очаровательный и нѣжный; наконецъ Гайденъ былъ въ томъ упоительномъ восторгъ духа, который чувствуетъ артистъ, довольный своею работою. Но вдругъ пошла его жена, разсерженная; это посѣщеніе прогнало музыкальный геній, и наборъ нестройныхъ звуковъ замѣнилъ небесную мелодію.

"Что это узнала я отъ Франца, твоего слуги, сказала Госпожа Гайденъ, съ выраженіемъ досады; ты отсылаешь деньги, которыя должны принадлежать тебѣ по справедливости, какъ награда за твой грудъ?

-- Не сердись, и будь справедливѣе, отвѣчалъ, съ кротостью, Гайденъ: ничтожный менуэтъ стоитъ ли такой значительной суммы? Принять ее значитъ украсть у честнаго Германа.

-- Всё тотъ же! вскричала госпожа Гайденъ; у тебя вѣкъ не будетъ ничего, и твое великодушіе поведётъ тебя прямо....

-- Въ храмъ славы, прибавилъ Гайденъ, улыбаясь.

-- Въ богадѣльню скорѣе, человѣкъ расточительный и слабый.

-- Ну полно, оставь меня въ покоѣ, мнѣ нужно быть одному, чтобы докончить этотъ менуэтъ: и обѣщалъ его, а ты знаешь, Лиза, что я никогда не нарушаю моего слова."

Госпожа Гайденъ, боясь, что мужъ разнѣжитъ ее, хотя онъ, и послѣ двидцатипятилѣтняго супружества, сохранилъ къ ней любовь молодаго мужа, холодно оттолкнула его, и повторила требованіе удержать кошелекъ Германа; но видя, что онъ не хотѣлъ уступить ей, она прибѣгла къ другому средству, чтобы завесть ссору поважнѣе.

Гайдену, какъ всѣмъ литтераторамъ и артистамъ, нравился безпорядокъ его кабинета; онъ находилъ счастье въ томъ, что видѣлъ кругомъ себя разбросанныя рукописи; часто чернила, означавшіе волшебныя ноты на разлинованной бумагѣ, струились змѣйками по дубовому столу композитора, а клавиши бывали покрыты мелкимъ и топкимъ пескомъ. Наконецъ внутренность гайденова кабинета представляла, съ перваго взгляда, смѣсь предметовъ самыхъ разнообразныхъ. Это досаждало женѣ его, и когда она хотѣла выжить его изъ кабинета, ей стоило только захотѣть привесть въ порядокъ его музыкальное святилище.

Госпожа Гайдепъ схватила вѣникъ, принялась поднимать облака ныли, такъ, что бѣдный мужъ ея закашлялся, почти задохнулся, и, невыдержавши, убѣжалъ въ другую комнату; но ей было мало того, она подобрала нотные листы, разлетѣвшіеся по всѣмъ угламъ кабинета, и, пользуясь отсутствіемъ своего мужа, не заботясь узнать, не стоило ли чего ни будь то, что она бросала въ соръ, растопила каминъ новымъ менуэтомъ, почти оконченнымъ, и вышла торжествующая, что очистила своего мужа, какъ говорила она.

Гайденъ скоро возвратился въ кабинетъ, и не нашедши своего новаго сочиненія, взглянулъ случайно въ каминъ, съ ужасомъ увидѣлъ догоравшее тріо своего менуэта. У него закружилась голова.... Ему казалось, что онъ слышитъ звуки своей партиціи. Онъ вскрикнулъ, и, подавленный тяжкимъ бременемъ, упалъ въ кресло. Писать вновь другой менуэтъ было поздо; наступила ночь, а слабое здоровье Гайдена не позволяло ему работать по вечерамъ....

Огорченный и разсерженный женою, онъ кликнулъ слугу, велѣлъ ему идти къ издателю его нотъ, выпросить у него послѣдній квартетъ, который онъ послалъ ему, и отнееть къ Герману. Слуга скоро исполнилъ это приказаніе, и Га Аденъ успокоился, но не переставалъ жалѣть объ утратъ пламеннаго менуэта, который казался ему лучшимъ изъ всего, написаннаго имъ въ этомъ родъ.

Однакоже менуэтъ, отосланный къ прасолу, хотя и не имѣлъ достоинствъ послѣдняго сочиненія Гайдена, созженнаго его женою, былъ превосходный, плѣнительный, величественный, какъ всё то, что выходило изъ-подъ пера этого композитора, безъ котораго не было бы ни Моцарта, ни Бетховена. Германъ, получивши драгоцѣнную рукопись, съ благодарностью прижалъ её къ сердцу, и тотчасъ заставилъ переписчика списать её по частямъ; музыканты, собранные зятемъ Германа, въ тотъ же вечеръ сыграли менуэтъ, при рукоплесканіяхъ всѣхъ гостей, приглашенныхъ на свадебный пиръ.

"Это сочиненіе Гайдена, вскричалъ восхищенный тесть, наливая рейнвейнъ своимъ многочисленнымъ друзьямъ! Для меня, своего земляка, онъ сочинилъ этотъ дивный менуэтъ!

-- Да здравствуетъ Гайденъ! кричали со всѣхъ сторонъ, да здравствуетъ великій композиторъ....

-- Пойдемъ, сейчасъ, благодарить его за честь, которой онъ удостоилъ насъ, сказалъ Герману зять его.

-- Я предупредилъ тебя, сынъ мой, отвѣчалъ землякъ Гайдена, я приготовилъ сюрпризъ этому превосходному человѣку: онъ не принялъ отъ меня кошелекъ съ червонцами, довольно полновѣсный; я разочтусь съ нимъ не деньгами, а вещью.

-- Это будетъ такъ, какъ бывало въ золотой вѣкъ, когда всё дѣлалось мѣною, важно замѣтилъ старикъ надворный совѣтникъ, приглашенный на свадебный обѣдъ; господинъ Гайденъ далъ вамъ менуэтъ, а вы, на обмѣнъ, подарите ему....

-- Быка, вскричалъ Германъ, и живаго; онъ вѣситъ двѣнадцать тысячь фунтовъ!... великолѣпное животное, предъ которымъ знаменитый быкъ, дѣлающій столько шуму въ Парижѣ, показался бы бараномъ.

-- Въ стойло! съ стойло! заговорили молодые люди, размахивая своими шляпами съ разноцвѣтными лентами. Толпою бросились къ избранному быку, навѣшали на его красивые рога лентъ и цвѣтовъ. Скоро кортежъ тихо подошелъ къ дому Гайдена. Всѣ вошли на дворъ, а музыканты сыграли вновь менуэтъ композитора."

Была полночь. Гайденъ вкушалъ, наконецъ, покой возлѣ своей любезной половины, потому, что она спала также глубокимъ сномъ.... Шумъ на дворѣ разбудилъ его; онъ всталъ печальный, думая, что жена продолжала вечернюю сцену, но крайне изумился, когда, при большей внимательности, услышалъ звуки своего менуэта; одно только приводило его въ недоумѣніе, басовые тоны, странные, дикіе звуки, выражавшіе что-то незнакомое его слуху. Эта фантастическая мелодія, была произведеніе разукрашеннаго быка, который прибавлялъ ее по собственному своему произволу, безъ нотъ, глухимъ ревомъ.

Одѣвшись на-скоро, и взявши свѣчу, Гайденъ выглянулъ въ окно, и былъ принятъ съ восклицаніями толпы. Онъ благодарилъ, отъ искренняго сердца, своего соотечественника, за его внимательность и признательность, которыя онъ пришелъ выразить такъ рано и такъ поздо; но когда Германь представилъ ему своего быка, въ знакъ дружбы, Гайдень захохоталъ: однакоже, боясь обидѣть Германа, принялъ быка, сошелъ на дворъ, и тамъ, осыпанный букетами цвѣтовъ, поцѣловалъ новобрачную и удалился, тронутый поступкомъ добраго Германа.

Импровизированная серенада встревожила всѣхъ жильцовъ того дома, въ которомъ жилъ Гайденъ, и смѣшно было смотрѣть на женщинъ и стариковъ, въ калпакахъ съ стародавними зелёными лентами, какъ они выглядывали изъ оконъ, со свѣчами въ рукахъ.

Приключеніе съ менуэтомъ надѣлало шуму въ Вѣнѣ; всѣ хотѣли купить его, и этотъ счастливый менуэтъ доставилъ большія выгоды издателю. Пьеса называется "Менуэтъ быка," и его можно видѣть въ твореніяхъ знаменитаго симфониста. Что же касается до быка, живаго доказательства германовой благодарности, то Гайденъ пожертвовалъ его въ пользу городской больницы, не смотря на противорѣчія жены своей, которая огорчилась тѣмъ такъ, что умерла съ досады.

СУМАСШЕСТВІЕ САЛОМОНА КОКСА.

Всѣ самыя прекрасныя изобрѣтенія, которыми гордится родъ человѣческій, были, для изобрѣтателей, источникомъ золъ, страданій и ужасныхъ огорченій. Саломонъ Коксъ былъ одинъ изъ числа такихъ мучениковъ. Онъ открылъ силу паровъ, которая, въ наше время, есть самый могущественный двигатель въ благоденствіи стараго и новаго свѣта; и Саломонъ Коксъ умеръ жертвою невѣжества людей того времени, въ которое онъ жилъ, обремененный цѣпями, въ темницѣ сумасшедшихъ, въ страшныхъ терзаніяхъ. Онъ родилея въ Коксѣ, прибыль оттуда въ Парижъ, и издалъ, въ 1636 году, книгу о своёмъ открытіи, представлялъ объ нёмъ записку королю, а за докучливость министру, его посадили въ домъ сумасшедшихъ, Тамъ заперли его въ отдѣльную маленькую комнату, холодную и сырую, гдѣ онъ, томимый голодомъ, едва одѣтый, подъ палкою безжалостныхъ сторожей, одинъ, вдали отъ родины, въ разлукѣ съ отцомъ, матерью, женою и маленькими дѣтьми, черезъ четыре года въ самомъ дѣлѣ помѣшался. Родные и знакомые даже не знали о заключеніи Кокса, и только одинъ Англичанинъ, маркизъ Ворчестерскій, прочтя изданную имъ книгу, обличилъ признавшихъ его сумасшедшимъ, что умъ его былъ выше ихъ ума.

Чрезъ тридцать лѣтъ послѣ того, маркизъ Ворчестерскій, опытами надъ парами, узналъ нѣкоторыя явленія и дѣйствія новой движущей силы, и хотѣлъ открыть эти опыты людямъ, для чего напечаталъ книгу, подъ заглавіемъ "Сто изобрѣтеній", которая, впрочемъ осталась почти также не замѣченною, какъ и книга Кокса. Говорятъ, будто всѣ экземпляры этой книги созжены капитаномъ Савери, который утверждалъ, что онъ самъ открылъ силу давленія дѣйствіемъ огня.

Маркизъ Ворчестерскій былъ большой любитель машинъ и открытій. Онъ не только построилъ паровую машину, но думалъ еще, что открылъ безконечное движеніе.

Въ 1698 году Папинъ, уроженецъ Блуа, придумалъ очень хитрую машину, родъ котла, въ которомъ Папинъ, первый показалъ паденіе паровъ при охлажденіи. Но этотъ Французъ былъ изгнанъ изъ отечества, въ эпоху уничтоженіи нантскаго эдикта, прожилъ нѣсколько лѣтъ въ Германіи, и только въ Англіи нашелъ убѣжище, поддержку и друзей. Не зная о томъ, что Боксъ прежде всѣхъ открылъ силу паровъ, Папинъ увѣрялъ, по искреннему убѣжденію, что слава этого открытія принадлежитъ Англичанамъ; но когда Папинъ возвратился въ Парижъ и умеръ тамъ въ 1709 году, Англія наслѣдовала его изобрѣтеніе Впрочемъ оно осталось, тогда, безъ полезныхъ результатовъ, и безъ важныхъ приложеній къ дѣлу. Честь открытія, какъ употреблять силу паровъ, принадлежитъ геніальному Англичанину -- безвѣстному мастеровому, сдѣлавшемуся послѣ знаменитымъ. Имя ему Уайтъ.

Первымъ пароходомъ свитъ одолженъ Американцу Фультону: когда онъ строилъ его въ Нью-Іоркѣ, на него смотрѣли съ невнимательностью, съ насмѣшками, съ презрѣніемъ, считали мечтателемъ; даже называли помѣшаннымъ, друзья его не вѣрили убѣжденіямъ о возможности движенія судна силою паровъ, и самъ Фультонъ сомнѣвался въ полной удачѣ. Но вотъ готовъ пароходъ, собралась многочисленная публика, данъ сигналъ, судно идётъ нѣсколько, останавливается, и нѣтъ возможности подвинуть его. Тогда, послѣ перваго момента молчанія, зрители начали перешептываться, зароптали, поднимали плечи; Фультонъ услышалъ разговоръ, въ которомъ постройку парохода называли предпріятіемъ сумасшедшаго. Къ счастію, однако же, эта остановка была слѣдствіемъ дурной придѣлки одной части машины: Фультонъ поправилъ недостатокъ, пароходъ понёсся по волнамъ, и тысячи пароходовъ бороздятъ теперь моря цѣлаго свѣта.

ОСЕЛЪ КОРРЕДЖІЯ.

Знаменитый Аллегри, по прозванію Корреляціи, былъ бѣденъ до крайности: ему нечѣмъ было кормить жену и дѣтей. Однажды онъ пошелъ, пѣшкомъ, въ Парму, для полученія, отъ монастырскаго настоятеля, платы за свою работу; но ему отказали въ выдачѣ денегъ, онъ быль принужденъ воротиться домой ни съ чѣмъ, и шелъ едва передвигая ноги отъ истощенія силъ, потому, что еще наканунѣ нарочно не ѣлъ ничего, для того, чтобы сберечь послѣдній кусокъ хлѣба для дитей. Онъ размышлялъ о своихъ страданіяхъ, которыя переносилъ съ самаго дѣтства. Конечно, скромно говорилъ онъ самъ себѣ, я не одаренъ геніальными талантами, какъ Буанаротти, Рафаэль Винчи; но мнѣ кажется, что есть множество другихъ ниже меня, а я долженъ завидовать ихъ счастію. Отчего же я такой бѣднякъ, безвѣстный; неужели я послѣдній изъ живописцовъ? Корреджій заплакалъ, и могъ облегчить себя одною только мыслью, что Спаситель на крестѣ молился за своихъ мучителей. Проходя мимо богатыхъ и щегольскихъ виллъ, онъ не удержался отъ сравненія ихъ съ жалкою хижиною, гдѣ жили его бѣдныя дѣти. Истомленный голодомъ, онъ прислонился къ стѣнѣ гадкой харчевни, въ которой веселые извощики пировали, усѣвшись вокругъ дрянныхъ столовъ, источенныхъ червями. Они пожирали, съ жадностью, рагу, а куча порожнихъ кувшиновъ въ углу, показывала, что была и порядочная попойка. Видѣть, какъ ѣдятъ и пьютъ другіе, умирать отъ голода и жажды; и не имѣть возможности проглотить хотя кусокъ хлѣба, промочить ротъ хотя бы каплею воды, это такая пытка, которая выходитъ за предѣлы воображенія. У Корреджій закружилась голова, тѣло взяло верхъ надъ разсудкомъ, и онъ сдѣлалъ послѣднее усиліе, вошелъ въ харчевню. Тамъ Корреджій, можно сказать, упалъ а не сѣлъ за столъ, остававшійся незанятымъ, и, безъ сомнѣнія, языкъ его проговорилъ приказаніе подать ему ѣсть: старикъ харчевникъ, Беппо, поставилъ передъ нимъ блюдо съ поджаренымъ мясомъ, ломоть хлѣба и кружку лёгкаго вина, которое пили извощики съ такимъ наслажденіемъ.

Въ нѣсколько минутъ изчезли мясо, хлѣбъ и вино. Но по мѣрѣ того, какъ утолялись голодъ и жажда, разсудокъ бралъ верхъ надъ тѣломъ. Увы! бѣдный артистъ избавился отъ одного мученія, чтобы испытать другое, едва ли не ужаснѣе перваго! Не во снѣ, а на яву надобно было заплатить, заплатить, а чѣмъ? У него не было ни обола. Въ минуту тяжкой думы, подавлявшей Корреджія, подошелъ къ нему одинъ извощикъ, молодой, съ открытымъ и весёлымъ лицомъ, хлопнулъ его, дружески, но плечу, и сказалъ:-- что ты, товарищъ, печалишься, забившись въ уголъ! Не обобралъ ли тебя разбойникъ! Погоди поймаютъ вора! А между тѣмъ поди-ка къ намъ, чокнемся, затянемъ весёлую пѣсню, и ты забудешь горе."

Несмотря на это радушное приглашеніе, Koppeджій, пораженный печалью, не двигался съ мѣста. Голова его склонилась на грудь. Добрый извощикъ готовился повторить свое приглашеніе; но въ это время подошелъ Беппо, и требовалъ съ несчастнаго живописца платежа за обѣдъ. При этомъ требованіи Корреджій всталъ, какъ преступникъ передъ своимъ судьею, послѣ опять упалъ на скамью, и сказалъ трепещущимъ голосомъ:

"О! я не воръ; я несчастный, у меня нѣтъ ничего.... Мои бѣдныя дѣти...."

Услышавши этотъ отвѣтъ, харчевникъ покраснѣлъ отъ досады, кулаки его сжались судорожно, и онъ можетъ быть избилъ бы и выгналъ великаго артиста, если бы извощики, привлеченные этою сценою, не заступились за него.

-- Чортъ возьми! вскричалъ тотъ изъ нихъ, который заговаривалъ съ Корреджіемъ, неужели ты боишься раззориться оттого, что далъ этому бѣдняку твоего дряннаго вина и мяса.... Клянусь Святымъ Игнатіемъ, моимъ покровителемъ, что если ты еще потревожить его, нога моя не будетъ въ твоей лачугъ....

Браво! Браво! вскрикнули хоромъ товарищи великодушнаго извощика; Игнатъ нравъ, и мы сдѣлаемъ тоже, что онъ.

Эта угроза произвела быстрое дѣйствіе на харчевника: онъ понялъ скоро, что если разгульные извощики перестанутъ ходить къ нему, онъ раззорится. И потому въ туже минуту перемѣнился, и сказалъ ласково, что не хотѣлъ оскорблять бѣднаго своего гостя, и прощаетъ ему долгъ.

Корреджіи, тронутый великодушіемъ добрыхъ крестьянъ, считалъ себя обязаннымъ, разсказать имъ обо всѣхъ обстоятельствахъ своего тяжкаго положенія, какъ онъ пошелъ въ Парму, получать деньги за работу, и обманулся въ надеждѣ, какъ истомленный голодомъ и усталостью, вошелъ, полумёртвый, въ харчевню. Лишь только онъ окончилъ свой разсказъ, который слушали въ молчаніи, рослый Игнатъ ударилъ себя рукою по лбу, и, какъ бы вдохновенный вдругъ мыслью, весело засмѣялся.

Пресвятая Богородица! вскричалъ онъ, такъ какъ ты живописецъ, то я нашелъ средство, чтобы ты заплатилъ за обѣдъ. Эй! Беппо, поди сюда! Давно хочется тебѣ имѣть вывѣску; ты жалуешься, что путешественники проѣзжаютъ мимо твоего домишка, и не останавливаются въ нёмъ. Непремѣнно тебѣ нужна вывѣска; у тебя будетъ она. Ступай, принеси доску, и приведи сюда твоего негоднаго ослёнка; его нарисуютъ и подарятъ тебѣ фамильный портретъ.

Общимъ ура, встрѣтили предложеніе Игната, и харчевникъ по волѣ или не-хотя, а принужденъ былъ сдѣлать то, что отъ него требовали. Доска была принесена, ослёнокъ извлечёнъ изъ сладкаго бездѣйствія въ конюшнѣ, къ крайнему его неудовольствію. Прошло два часа, и вывѣска, еще сырая, гордо красовалась надъ дверью харчевни. Корреджій вдвое заплатилъ свой долгъ: онъ нарисовалъ осла на обѣихъ сторонахъ доски.

Наконецъ Аллегри у себя дома; къ нему ласкаются жена и дѣти. По грустному выраженію его лица, скоро догадываются, что путешествіе его было безъ успѣха. Нѣсколько минутъ царствовало, кругомъ его, мёртвое молчаніе. Вдругъ меньшой сынъ его, запустивши руку въ карманъ къ отцу, началъ прыгать по комнатъ и кричать отъ радости. Сначала подумали, что онъ помѣшался; но скоро поняли причину его внезапной радости, когда увидѣли, что онъ размахиваетъ кошелькомъ, довольно полнымъ. Koppeджіи, пораженный удивленіемъ, сталъ доискиваться мыслями, откуда могли взяться этѣ деньги, и вспомнилъ, что при выходѣ его изъ гостинницы, добрый Игнатъ, подмѣчая, съ замѣшательствомъ, его движенія, приблизился наконецъ къ нему, и протянулъ ему руку. Онъ не сомнѣвался, что Игнатъ воспользовался этого минутою, чтобы всунуть ему въ карманъ кошелёкъ Эта приверженность со стороны человѣка, вовсе ему незнакомаго, тронула его сильно; онъ далъ себѣ слово повидаться съ своимъ великодушнымъ благодѣтелемъ. Мало по малу на его лицѣ выразилось обыкновенное спокойствіе: онъ нашолъ, на нѣсколько мгновеній, безмятежную тишину въ незначительной милостынѣ мужика; у семейства его былъ хлѣбъ. Но его достало на короткое время, и бѣдный Корреджій, сходивши еще въ Парму, слёгъ въ постель и умеръ.

Черезъ два года послѣ его смерти, передъ харчевнею Беппо остановился любитель изящныхъ искусствъ, и узнавши, что вывѣску надъ нею писалъ Корреджій, началъ торговать её у него. Корыстолюбецъ понялъ тогда важность этой живописи, рѣшился продать только половину вывѣски, распиливши её по поламъ въ толщину. Вскорѣ послѣ того Беппо купилъ прекрасный трактиръ, и поставилъ надъ и имъ другую половину вывѣски, съ надписью: "Подъ осломъ Корреджія."

ЧЕРТА ИЗЪ ЖИЗНИ ПЮЖЕ.

Долго боровшись съ невнимательностію, презрѣніемъ и бѣдностью, Пюже, силою постоянства и генія, завоевалъ наконецъ славу. Но тогда довелось ему бороться съ завистью, этою отвратительною язвою, которая привязывается къ достоинству, втайнѣ грызётъ его, и оканчиваетъ тѣмъ, что оно изчезаетъ.

Италія приняла Пюже бѣднаго, неизвѣстнаго, безъ имени; а возвратила его Франціи совершеннымъ художникомъ, обогащеннаго всѣмъ тѣмъ, къ чему призывалъ его геній, всѣми вдохновеніями, почерпнутыми имъ въ классической странѣ искусствъ. Но Франція не оцѣнила его; Лудовикъ XIV занималъ у чужихъ земель артистовъ, которые, смотря на произведенія Пюже, спрашивали, для чего нація, обладающая такимъ человѣкомъ, приглашала ихъ издалека, и употребляла для того большія издержки.

Но марсельскій Микель-Анжъ, непризнанный въ своемъ отечествѣ, нашелъ въ Генуѣ уваженіе и богатство, отплатилъ, за это благородное гостепріимство, образцами совершенства: храмы и дворцы обогатились мраморами, въ которые рѣзецъ его вдохнулъ жизнь и мысль, и генуэзскіе вельможи почитали за счастье -- возможность поставить, въ своихъ великолѣпныхъ чертогахъ, что нибудь изъ тѣхъ его твореній, которымъ удивлялось ихъ отечество.

Однакоже между благородными патриціями страны, гдѣ царствовалъ врожденный вкусъ къ искусствамъ, были отсталые отъ вѣка, которые въ великихъ артистахъ, производимыхъ природою такъ рѣдко, и въ долгіе промежутки времени, видѣли не больше какъ простыхъ ремесленниковъ, и, въ своемъ безсмысленномъ невѣжествѣ, смѣшивали съ механическою работою порожденія высокаго вдохновенія.

Таковъ былъ графъ Бартолоцци. Онъ также хотѣлъ имѣть, для салона своей виллы Албано, одно изъ твореній Пюже, потому только, что имя Пюже было въ устахъ каждаго, потому, что перехватывали и малѣйшее изъ его созданій. Онъ заказалъ ему Венеру, и тотъ, кто выставилъ уже на удивленіе Генуи умирающаго Святаго Стефана, тотъ, кто безъ сомнѣнія уже обдумалъ Ніобею, Милона Кротонскаго и Діогена, обѣщалъ титулованному Крезу произведеніе, достойное того, что онъ сдѣлалъ до того времяни, что онъ могъ предвидѣть для себя въ будущемъ. И онъ обѣщалъ, потому, что лучъ, блеснувшій въ его воображеніи при этомъ заказѣ, открылъ ему всё то, что онъ могъ произвесть ещё, даже послѣ Венеры Медицейской, послѣ всѣхъ типовъ изящнаго, созданныхъ кистью Буанаротти,

И вотъ Венера Пюже открыта въ его мастерской, и всѣ согласны, что ничего столь совершеннаго не выходило изъ рукъ его, что Венерѣ Праксителевой есть равная. Самъ Пюже признаётъ, что этотъ восторгъ не напрасный, не надѣется, чтобы онъ могъ, когда нибудь, пойдти далѣе, въ выраженіи того, чѣмъ онъ одушевлёнъ, и думаетъ, что это произведеніе будетъ послѣдней точкою его славы, что этотъ прекрасный мраморъ вознесётъ, въ будущемъ, на высшую степень, его артистическую репутацію.

Но Бартолоцци не попилъ красоты созданнаго художникомъ, не умѣлъ оцѣнить его, оскорблялъ Пюже требованіемъ, чтобы онъ назначилъ плату за свой трудъ, торговался с:ъ нимъ какъ скряга, и Гію же изуродовалъ Венеру, отбивши у ней руки, а наконецъ разбилъ статую въ дребезги. Но, отомстивши Бартолоцци за скупость, раздраженный Нюже лишилъ художество образцоваго произведенія.

Творенія Пюже многочисленны: онъ строилъ галеры, корабли, прекрасные какъ дворцы; а когда генію его стало слишкомъ тѣсно между этѣми массами, онъ требовалъ отъ Колберта мрамору, построилъ Тулонскую ратушу, и въ украшеніяхъ колоннъ, поддерживающихъ балконъ, воспроизвелъ, съ поразительною вѣрностью, лица двухъ чиновниковъ, которые, но невѣжеству и корыстолюбію, отвергали безсмертныя его произведенія, хотѣли предоставить возведеніе зданія другому, и не архитектору, а бездарному скульптору. Такимъ образомъ онъ увѣковѣчилъ воспоминаніе объ оскорбленіи, нанесённомъ генію, и объ отмщеніи, которымъ онъ предалъ ихъ позору. Онъ тщетно предлагалъ Лувуа построить дворецъ, который, говорилъ онъ, превзошелъ бы всё то, что древность создала самаго прекраснаго; но низкіе завистники успѣли помѣшать ему, и превозмогли его силу характера и настойчивость. Въ послѣднія минуты жизни, онъ, сосчитавши свои творенія, и вообразивши о тѣхъ, которыя остались только въ картонахъ, схватилъ себя руками за голову, и вскричалъ, въ скорбномъ изнеможеніи; "Здѣсь было ещё больше."

Въ самомъ дѣлѣ, для такихъ людей, каковъ былъ Пюже, есть тревоги сильнѣе бѣдности, ужаснѣе борьбы съ завистью, это мученіе отъ невозможности обнаружить, въ полномъ величіи, способности, которыми одарены они отъ Создателя.

РЕКВІЕМЪ МОЦАРТА.

Цѣлые вѣки прозябало во тьмѣ, въ Зальцбургѣ, бѣдное семейство. Въ 1756 году, изъ его бѣднаго жилища вылетѣла искра, увеличивалась возносясь, сдѣлалась блестящимъ шаромъ, ярко озарила всю землю, и, достигши величайшей силы свѣта, погасла въ небесахъ. Родилось въ Зальцбургѣ дитя, и это дитя былъ Моцартъ,

Амедей Вольфгангъ Моцартъ, былъ сынъ плохаго музыканта. Трёхъ лѣтъ онъ обнаружилъ необыкновенныя дарованія: подходя самъ къ фортепіано, младенецъ искалъ нѣсколько нотъ, бралъ ихъ своими маленькими пальчиками на клавишахъ, и въ звукахъ слышали аккордъ. Послѣ онъ бралъ другой, третій, и такъ далѣе, и послѣдовательная стройность составляла гармонію. Отецъ образовалъ это врожденное дарованіе; ребёнокъ понималъ, схватывалъ, съ изумительною быстротою, то, чему учили его. Онъ выучился читать ноты такъ, какъ будто зналъ уже ихъ и только позабылъ. Съ охотою разучивалъ онъ маленькія пѣсни, которыя задавалъ ему отецъ; но любилъ играть больше то, что приходило ему въ голову; четырёхъ лѣтъ онъ уже сочинялъ самъ, а шести лѣтъ игралъ въ концертахъ, и удивлялъ всѣхъ слушателей.

Отецъ обожалъ его, и сходилъ съ ума отъ гордости и любви къ нему. Семейство такъ бѣдное, смотрѣло на него какъ на сокровище, которое могло обогатить его. Ему было только семь лѣтъ, когда привезли его въ Вѣну, гдѣ онъ игралъ въ присутствіи императора Франца Перваго. Послѣ отецъ возилъ его въ Парижъ и въ Лондонъ, опять въ Вѣну, и тамъ императоръ Іосифъ II удостоилъ его особенной благосклонности, а наконецъ онъ былъ въ Италіи. Вездѣ представляли его вельможамъ, князьямъ, королямъ; а въ Римѣ онъ былъ допущенъ къ папѣ; но Моцартъ не разбогатѣлъ, и жилъ уроками.

Единственный между всѣми композиторами, Моцартъ былъ превосходенъ во всѣхъ родахъ музыки; изъ всѣхъ его оперъ самъ онъ считалъ лучшею -- Донъ Жуана.

Одинъ анекдотъ изъ жизни Моцарта, показываетъ, какъ суевѣрны были его современники: неподражаемую игру его на піано, приписывали волшебству, а перстень -- подарокъ одной царственной особы, который онъ носилъ на пальцѣ, считали талисманомъ, которому Моцартъ быль, будтобы, одолженъ своимъ музыкальнымъ талантомъ.

Другой анекдотъ похожъ больше на вымыселъ. Разсказывали, что онъ, въ Швейцаріи, сжалившись надъ бѣднымъ старикомъ;-- нищимъ, окруженнымъ женою и дѣтьми, скрыпѣвшимъ на гадкой скрыпкѣ, чтобы вымолить подаяніе, взялъ у него скрыпку, принялся играть, и привлёкъ къ тому мѣсту толпу народа и Англичанина, который бросилъ старику мѣшокъ золота. На этѣ деньги старикъ завёлъ, въ Вѣнѣ, магазинъ рѣдкостей, и между ими повѣсилъ свою скрыпку, на которой игралъ для него Моцартъ. Пріѣзжаетъ иностранецъ, и хочетъ купить скрыпку; старикъ сначала не хочетъ продать; а узнавши въ нёмъ своего благодѣтеля Англичанина, предлагаетъ ему скрыпку даромъ; но Англичанинъ навязалъ другой мѣшокъ, и увёзъ скрыпку. Что съ нею сдѣлалось -- неизвѣстно, только гвоздь, на которомъ она висѣла, сохраняется до сихъ поръ.

Моцартъ былъ счастливѣе для другихъ, нежели для себя: бѣдность давила его. Днёмъ онъ бѣгалъ по урокамъ, ночью сочинялъ: здоровье его разстроилось; онъ сдѣлался молчаливымъ, и впалъ въ меланхолію.

Однажды въ Вѣнѣ, приходитъ къ нему молодой человѣкъ, и требуетъ, чтобы онъ написалъ реквіемъ, назначивъ короткій срокъ, и, положивши, на столъ сотню червонцовъ, ушолъ. Разстроенному воображенію Моцарта, этотъ молодой человѣкъ, представлялся ангеломъ -- вѣстникомъ, посланнымь къ нему съ небесъ, для того, чтобы дать ему знать, что дни жизни его изочтены, и близокъ конецъ его; а реквіемъ -- цѣною прощенія грѣховъ его. Эта мечта преслѣдовала его до смерти; онъ почти окончилъ реквіемъ, посмотрѣлъ на свою плакавшую жену, и сказалъ ей. "Я говорилъ тебѣ, что этотъ реквіемъ дли меня, взвёлъ умоляющій взоръ къ небесамъ, голова его упала, онъ вздохнулъ глубоко, и душа его отлетѣла въ горнія. Свѣтъ лишился Моцарта 5 Декабря 1792 года, ему было только 35 лѣтъ.

Молодой человѣкъ, заказавшій Моцарту реквіемъ, пришелъ за нимъ послѣ его смерти, и получилъ его тогда уже, когда его разыграли при похоронахъ Моцарта. Кто такой былъ этотъ молодой человѣкъ, неизвѣстно; полагали, что это былъ пажъ одного нѣмецкаго владѣтеля, и заказалъ реквіемъ по случаю кончины жены, которую онъ любилъ.

Лишь только нестало Моцарта, сочиненія его стали раскупать; торговцы нотами пріобрѣтали, отъ жены его, неизданныя ещё произведенія, за самую высокую цѣну, и въ нихъ-то нашли они множество тѣхъ маленькихъ арій, которыя, и теперь доставляютъ наслажденіе начинающимъ играть на піано.

ПРОИЗВЕДЕНІЕ ЖІОЖИ.

Компасъ, этотъ инструментъ, необходимый для далёкихъ мореплаваній, изобрѣтёнъ въ средніе вѣки. Намагниченная игла, по свойству обращаться концами къ полюсамъ міра, ведётъ корабли изъ одного полушарія въ другое, указываетъ мореходцамъ вѣрную дорогу черезъ всѣ моря. Ей одолжены мы огромными успѣхами, въ наукѣ мореплаванія новѣйшихъ временъ.

Древніе незнали компаса. Нѣтъ ни одного памятника, который могъ бы показать, чтобы корабельщики финикійскіе, греческіе, римскіе или карѳагенскіе, употребляли его. Напротивъ всё доказываетъ, что по недостатку этого проводника, плавали только около береговъ.

Сначала намагниченную иглу употребляли, вѣроятно, для того, чтобы морочить легковѣрныхъ мнимымъ волшебствомъ; но нѣтъ сомнѣнія, что сила магнита, которою онъ притягиваетъ желѣзо, открыта случайно; и можетъ быть между этимъ открытіемъ и изобрѣтеніемъ компаса, протекли цѣлые вѣки.

Народы спорятъ за честь изобрѣтенія компаса: Неаполитанцы, Французы, Португальцы, Англичане, присвоиваютъ её себѣ, но всѣ эти притязанія ни на чёмъ не основаны. Путешественники, восторженные Китаемъ, полагали, что тамъ изобрѣтёнъ компасъ, и полагали потому, что Китайцы знали его еще въ тринадцатомъ столѣтіи. Но вѣроятнѣе, что компасъ перешелъ въ Китай изъ Европы, гдѣ употребляли его въ двѣнадцатомъ столѣтіи, а если вѣрить нѣкоторымъ писателямъ, то Французы вели свой флотъ по компасу во время перваго крестоваго похода, въ 1096 году, и что этотъ инструментъ былъ общеупотребителенъ во Франціи при Лудовикѣ Святомъ.

Компасъ, какъ всѣ великія изобрѣтенія, долго оставался въ младенчествѣ. То, что мореходцы Океана и Ламанша называли Maринетто, а въ Средиземномъ моръ -- Каламитъ, была намагниченная стрѣлка на пробкѣ, пущенная на воду, и этимъ слабымъ орудіемъ руководились только въ тёмныя ночи и въ туманные дни. Только въ четырнадцатомъ столѣтіи Неаполитанецъ Флавіо Жіожи, гражданинъ Амальфи, улучшилъ компасъ, потомство стало называть его истиннымъ изобрѣтателемъ компаса.

Но и послѣ того прошло много времени, до тѣхъ поръ, когда мореплаватели извлекли, изъ употребленія этого инструмента, существенную пользу. Такъ-то люди дичатся новостей, крѣпко держатся за дѣтскія заблужденія и за привычки предковъ. Наконецъ, около половины пятнадцатаго вѣка, Португальцы усовершенствовали компасъ, и онъ повёлъ, по неизмѣримымъ океанамъ, Колумба, Васку де Гамо, и другихъ знаменитыхъ мореплавателей.

Однакоже не странно ли, что безсмертный изобрѣтатель этого инструмента неизвѣстенъ, лишенъ, по невнимательности современниковъ, славы, на которую геній его имѣлъ право? Не знаютъ, что повело его къ изобрѣтенію, кто онъ былъ, что дѣлалъ; на его долю досталась участь множества другихъ великихъ людей, благодѣтелей рода человѣческаго: воспоминаніе объ нихъ изчезло.

РУКА, НАРИСОВАННАЯ МИКЕЛЬ-АНЖЕМЪ.

Въ 1520 году, одинъ гондольеръ, прошедши площадь Святаго Марка, вошелъ въ гостинницу, подъ вывѣскою Льва -- эмблеммою Венеціи, и замѣтилъ, въ самомъ тёмномъ углу залы, незнакомца, который казался погруженнымъ въ важныя размышленія. Лицо его было мужественное и могучее, во взглядахъ виднѣлось то повелительное выраженіе, которое рѣдко обманываетъ въ предположеніи о нравственной силѣ. На его наружности отражался внутренній пламень, и на ней можно было находить признаки блистательнаго предназначенія, для котораго создалъ его Творецъ. Одежда его была проста до суровости.

"Жіанеттини, сказалъ гондольеръ, обращаясь къ человѣку, съ широкими плечами и съ багровымъ лицомъ, который прохаживался по тавернѣ, ты всё-таки упорствуешь въ отказѣ?

-- Да, отвѣчалъ венеціанецъ.

-- Я слишкомъ бѣденъ для того, чтобы быть твоимъ зятемъ, неправда ли? Не думая объ счастіи твоей дочери, ты заботишься объ ея богатствѣ; но чтобы заставить тебя рѣшиться отдать её за меня, нужно ли напоминать тебѣ о благодарности, которою ты обязанъ мнѣ. Развѣ ты забылъ, что я спасъ твою жизнь при Лепантѣ, когда Венеція вооружила даже женщинъ, для защиты республики отъ солдатъ Барберуссы? Развѣ ты не знаешь, что я и Марія были воспитаны вмѣстѣ, что еще въ дѣтствѣ мы поклялись принадлежать другъ другу, и возобновили эту клятву, когда возрастъ усилилъ и укрѣпилъ нашу привязанность? Развѣ ты хочешь, чтобы я и она были несчастны? Развѣ ты дожъ, чтобы казаться честолюбивымъ, или патрицій, чтобы быть неблагодарнымъ?

-- Нѣтъ; но я богатъ, Барбариго.

-- Я я буду богатъ, возразилъ гондольеръ. У меня руки сильныя, душа предпріимчивая, много отваги, молодости и надежды на Бога; счастье можетъ, когда-нибудь, придти въ мою гондолу.

-- Мечта безумнаго! сказалъ трактирщикъ.

-- Кто это знаетъ, отвѣчалъ гондольеръ, какъ бы предвидя таинственныя благосклонности фортуны, которыя готовила ему будущность: Лаврентій Медицисъ былъ купецъ, Францискъ Сфорсъ гуртовщикъ, почему же мнѣ не быть генераломъ?

-- Потому, что на трёхъ человѣкъ, облагодѣтельствованныхъ судьбою, причитаются милліоны, оставляемыхъ безъ помощи. Вѣрно только то, что я не буду никогда тестемъ человѣка, у котораго въ лодкѣ всё состояніе. Для Маріи лучше быть женою богача, нежели лодочника.

И человѣка ей не милаго, который сдѣлаетъ её несчастною.... О, превосходный отецъ! А какое приданое требуешь ты?

Двѣ тысячи дукатовъ (червонцовъ) неуступлю цехина (золотая монета въ 2 р. серебромъ).

Услышавши это, Барбариго обнаружилъ знаки самаго сильнаго отчаянія. Вдругъ иностранецъ, сидѣвшій въ углу, и слѣдившій, съ любопытствомъ, за ходомъ разговора двухъ Венеціанцовъ, всталъ, подошелъ къ Барбариго, и, хлопнувши его по плечу, сказалъ ему: -- гондольеръ! Марія будетъ твоею женою.

-- Никогда, возразилъ трактирщикъ.

-- Господинъ жидъ, сказалъ незнакомецъ, если бы этотъ человѣкъ принёсъ тебѣ двѣ тысячи пистолей (золотая монета 5 р. сер.) на свадебный подарокъ?

-- О! Тогда Барбариго былъ бы моимъ зятемъ, это такъ вѣрно, какъ-то, что я называюсь Жіанеттини; но подумайте сударь, что у этого бѣднаго малаго только и есть, что четыре доски, изъ которыхъ сколочена его лодка, и что развѣ только онъ сдѣлается обладателемъ герцогскаго перстня...

-- Такого чуда не случится, возразилъ иностранецъ, а всё таки ты получишь эту сумму сегодня до вечера.

-- Да гдѣ же мнѣ взять её, милостивый государь, пробормоталъ гондольеръ, трепетавшій отъ страха, чтобы не изчезла надежда на счастье, заблиставшая передъ его глазами.

Не въ карманѣ моей Фуфайки, удалецъ. Я богатъ почти также какъ лазарони. Отъ Флоренціи до Венеціи, я встрѣчалъ такъ много бѣдныхъ, которымъ надобно помогать, что не найдешь въ нёмъ ни одного обола. Успокойся, однакоже, моя бѣдность родная сестра богатству, и мой талантъ наполняетъ мой чемоданъ золотомъ, тотчасъ послѣ того, какъ моя благотворительность дѣлаетъ его пусты мъ"

Говоря это, иностранецъ открылъ картонъ, вынулъ оттуда пергаменъ, разложилъ его на столѣ, и въ нѣсколько минутъ нарисовалъ руку, съ такимъ дивнымъ искусствомъ, что гондольеръ, хотя вовсе ничего не смыслилъ въ дѣлѣ, не могъ удержаться, чтобы не вскрикнуть отъ удивленія.

"Возьми, сказалъ артистъ, вручая рыбаку импровизированный рисунокъ, ступай, отнеси этотъ пергаменъ Петру Бембо, который теперь во дворцѣ Святаго Марка, и скажи ему, что живописецъ, нуждающійся въ деньгахъ, желаетъ продать его за 2000 пистолей.

-- Двѣ тысячи пистолей! вскричалъ трактирщикъ, въ крайнемъ изумленіи. Этотъ человѣкъ помѣшанъ: да я не далъ бы цехина!

Черезъ часъ лодочникъ возвратился, и принёсъ деньги, съ письмомъ отъ Бембо, Секретаря Леона X, которымъ убѣдительно просилъ неизвѣстнаго артиста, почтить его своимъ посѣщеніемъ.

На другой день Марія и Барбариго были обвѣнчаны, въ церкви Святаго Стефана. Иностранецъ желалъ насладиться зрѣлищемъ начинавшагося счастья супруговъ, и присутствовалъ при брачной церемоніи; а когда лодочникъ, въ упоеніи отъ радости и благодарности, упалъ передъ нимъ на колѣни, и умолялъ сказать свое имя, онъ отвѣчалъ, что его зовутъ Микель-Анжъ.

Черезъ двадцать лѣтъ послѣ этого произшествія, Антоніо Барбариго, по тѣмъ чудеснымъ случаямъ, которыхъ тайна извѣстна одному только Богу, сдѣлался генераломъ венеціанской республики; но онъ не забывалъ никогда своего знаменитаго благодѣтеля; а когда Буанаротти скончался въ Римъ, проживши счастливо до старости, и совершивши самое блистательное поприще, какое проходилъ артистъ когда нибудь, рука бывшаго лодочника начертала, внизу латинскаго эпиграфа, сочиненнаго по повелѣнію преемника Павла III, для его любимца, двѣ строчки, въ которыхъ высказана благодарность, и которыя пощадило время; онъ сохранились на Мавзолеѣ великаго человѣка. Сколько видимъ мы, въ наше время, такихъ людей, которые по презрѣнной гордости, усиливаются скрыть и предать забвенію благодѣянія, которыми осыпали ихъ; Барбариго самъ обнаружилъ, что онъ былъ обязанъ счастьемъ Микель-Анжу, счастьемъ, безъ сомнѣнія бывшимъ первою ступенькою лѣстницы, по которой онъ возвысился до блистательной судьбы, составлявшей любимую его мечту. Эта благодарность прославитъ его болѣе, нежели собственная его слава: онъ поставилъ себя подъ кровомъ Микель-Анжа,-- и тѣмъ обезпечилъ себѣ безсмертіе.

¹Іто же касается до образца совершенства, нарисованнаго Микель-Анжемъ, то онъ былъ принесёнъ, изъ Италіи въ Парижъ, въ патронтажѣ одного изъ бонапартовыхъ капраловъ, и эта Микель-Анжева рука хранится въ Луврской галлереѣ.

ЗАПИСКА ПРАЧКИ СЕНЕФЕЛЬДЕРА.

Человѣкъ, рожденный для искусства, непремѣнно будетъ артистомъ, какова бы ни была сила, препятствующая развитію его генія. Алоисъ Сенефельдеръ, не смотря на множество затрудненій, на поприщѣ изящныхъ искусствъ, съ самаго вступленія на него, былъ поперемѣнно танцовщикомъ, поэтомъ, гравёромъ, и наконецъ изобрѣтателемъ одного изъ самыхъ удивительныхъ открытій, которыми славится нашъ вѣкъ -- литографіи.

Немного такихъ людей, которые знаютъ, что Сенефельдеру обязаны они выгодами украшать, съ небольшими издержками, ихъ жилища, превосходными твореніями великихъ художниковъ, великолѣпными рисунками, выходящими изъ самыхъ искусныхъ рукъ, безъ помощи гравёра, часто невѣрнаго истолкователя мыслей артиста. Пользуясь выгодами изобрѣтенія пока возможно, незаботятся узнать объ изобрѣтателѣ, сколькихъ заботъ и безсонныхъ ночей оно стоило ему, сколько волосъ побѣлѣло на его головѣ, сколько дней вычеркнулъ онъ изъ своей жизни, истомляя свой умъ тяжкими и безпрерывными трудами.

Въ концѣ восьмнадцатаго столѣтія, былъ въ Мюнхенѣ театръ, куда водили маленькаго Алоиса. Блескъ сцены, красота декорацій, очарованіе музыки, прелесть актрисъ и особенно танцовщицъ, обворожили его; возвращаясь въ отцовскій домъ, онъ мечталъ только объ театрѣ, драмахъ, пируэтахъ, актрисахъ; это не облегчало успѣхи его въ скромномъ училищѣ, куда онъ былъ помѣщёнъ родителями. Лишь только достигъ Алоисъ возраста, въ которомъ могъ разполагать собою, онъ побѣжалъ въ оперу, вступилъ въ число хористовъ, и за нѣсколько Флориновъ обязался прыгать, плакать или смѣяться, смотря но надобности. Однакоже съ лѣтами, разумъ его достигъ зрѣлости, достаточной для того, чтобы почувствовать пустоту этихъ занятій; онъ понялъ, какое огромное разстояніе отдѣляетъ сценическій міръ отъ творческаго генія, который заставляетъ его двигаться и говорить по своему произволу, захотѣлъ быть поэтомъ, и принялся разработывать, съ пламенною настойчивостью, неизмѣримый океанъ человѣческихъ знаній. Въ продолженіе цѣлыхъ шести мѣся новъ, онъ сидѣлъ въ заперти, работалъ днемъ, декламировалъ ночью, говорилъ языкомъ гордаго Ахилла, величественнаго Агамемнона, повторялъ нѣжные разговоры Елены и прекраснаго Париса, и сочинилъ трагедію въ стихахъ; но её не приняли на сцену. Это привело Сенефельдера въ отчаяніе: онъ читалъ, перечитывалъ свою трагедію, измѣрялъ каждый стихъ, каждое полустишіе, и, увѣренный въ заблужденіи тѣхъ, которые разсматривали его пьэсу, вскричалъ, какъ Галилей: "Однако же она хороша!" Ему оставалось одно средство, одно, напечатать её; но какой типографщикъ захотѣлъ бы принять издержки печатанія на свой счётъ. Когда Сенефельдеръ предавался самымъ печальнымъ размышленіямъ, въ головѣ его вдругъ родилась блистательная мысль: "Я выгравирую её, и напечатаю самъ, сказалъ онъ въ отчаяніи! Моё сочиненіе не потонетъ въ забвеніи, публика прочтетъ его и разсудитъ." Но и противъ исполненія этой мысли возникло препятствіе, самое неопредолимое -- недостатокъ денегъ.

Алоисъ слыхалъ, что древніе гравировали буквы на камняхъ, нѣжно, съ крайнимъ совершенствомъ, онъ вспомнилъ объ этомъ. Въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Мюнхена есть брошенная каменоломня; онъ пустился разработывать сё, и въ продолженіе трёхъ дней, сгибаясь подъ тяжестію ношей, онъ натаскалъ оттуда столько камней, что могъ начать свою работу, вырѣзалъ съ величайшею заботливостью, первый листъ, и оттиснулъ его. Но, о ужасъ! вышло такое маранье, что невозможно было разобрать ни одного слова, Сенсфельдеръ, отъ досады, не помнилъ самъ себя, схватилъ всѣ бумаги, всѣ, до послѣдняго клочка, и бросилъ въ огонь. Въ это время кто-то постучался къ нему въ дверь; онъ вздрогнулъ; вошла его прачка, пятнадцатилѣтіи!я дѣвушка, прелестная, бѣлокурая, съ свѣтлымъ взглядомъ голубыхъ глазокъ, съ стыдливостью на челѣ, съ открытымъ ротикомъ, съ выраженіемъ на лицъ веселости, счастья и безпечной невинности." Что надобно тебѣ? вскричалъ несчастный страшнымъ голосомъ.-- Ахъ! Боже мой! что случилось съ вами, господинъ Алоисъ? Я пришла за вашимъ бѣльёмъ, неужели вы не узнаёте Берту, вашу маленькую прачку?" Алоисъ указалъ ей мальцомъ на шкифъ, въ которомъ было заперто всё его платье и бѣльё, и погрузился въ грустныя размышленія. Минуту спустя онъ поднялъ голову; Берта стояла передъ нимъ, неподвижная, съ корзинкою на рукъ; влажные взоры ея были устремлены на печальное лицо молодаго человѣка. На нѣжныхъ чертахъ ея, безотчётная радость замѣнилась глубокою грустью. Ну, чтоже Берта, что тебѣ надобно, сказалъ поэтъ, стараясь смягчить свой голосъ. Чтобы вы написали мнѣ, какъ всегда, записку вашего бѣлья, отвѣчала Берта и покраснѣла. Алоисъ всталъ, поискалъ бумаги, рылся вездѣ и не нашолъ ни клочка, даже исписаннаго или замараннаго оттискомъ: пламя поглотило всё.

Одинъ изъ камней, ровный, гладкій и еще неначерченный, попался ему подъ руку; онъ обмакнулъ перо въ чернила, написалъ записку бѣлья, и прекрасная дѣвушка у несла его.

Лишь только вышла Берта, Алоису принесли письмо, отъ директора театра, которымъ онъ просилъ прислать къ нему трагедію "Осада Трои" прежде отвергнутую, для постановки ея на сцену, по волѣ великаго герцога. А онъ сжогъ эту трагедію! Послѣ такого удара судьбы, послѣ этого послѣдняго испытатанія въ литтературной жизни, что оставалось дѣлать несчастному молодому человѣку? Навязать себѣ тлжолый камень на шею, и броситься въ воду. Эта пагубная мысль пришла ему въ голову, но только на одно мгновеніе: вдругъ она была изгнана, уничтожена, другою мыслью, могущественною, геніальною, лучезарнымъ свѣтомъ, однимъ изъ тѣхъ чудесныхъ вдохновеніи, которыми Творецъ вразумляетъ души смертныхъ. Онъ былъ спасёнъ. Алоисъ взглянулъ на камень, на которомъ онъ писалъ, по влеченію, которое казалось болѣе инстинктивнымъ нежели произвольнымъ, подошолъ къ нему и схватилъ его.... Въ тоже мгновеніе божественное пламя зажглось въ глазахъ его, онъ казался окруженнымъ небеснымъ блескомъ. Бумаги! бумаги! вскричалъ онъ.... отодралъ бѣлую страницу отъ письма, только что полученнаго имъ, наложилъ ее на этотъ камень, положилъ подъ прессъ, и нажалъ его съ напряженіемъ геркулесовской силы. О! что происходило въ душѣ артиста, въ минуту перелома, долгую какъ вѣчность, короткую какъ блескъ молніи. Наконецъ онъ поднимаетъ прессъ, отнимаетъ страницу отъ камни: удивленіе, счастіе! чернила сошли съ камня и на бумагѣ оттиснулись буквы, чёрныя и чистыя, какъ были написаны его рукою. Нашолъ! нашолъ! вскрикиваетъ онъ въ изступленіи. Какая неизмѣримая будущность открывается передо мною? Богатство, слава -- моя собственность! Литографія родилась.

Сенефельдеръ, какъ истинный артистъ, не умѣлъ сдѣлать изъ ней предмета спекуляціи: онъ принялъ къ себѣ въ ученики цѣлый свѣтъ; онъ надѣялся пріобрѣсть богатство и славу, на долю его досталась одна слава. У Фауста, Гуттенберга, Шеффера, оспоривали честь открытія божественнаго типографскаго искусства; станемъ надѣяться, что Сенефельдеръ будетъ счастливѣе ихъ, и что имя его, почти неизвѣстное современникамъ, будетъ помѣщено, потомствомъ" въ рядъ именъ самыхъ славныхъ.

Андреи Оффенбахъ ввёлъ литографію во Францію, въ 1800 году. Подъ управленіемъ Эигельмана и графа Ластейри, основаны, въ 1815 и 1810 году, большія литографическія заведенія; наконецъ самъ Алоисъ Сенсфельдерь прибылъ въ Парижъ, гдѣ онъ сдѣлалъ въ искусствѣ усовершенствованія.

Когда чужестранецъ, проникнутый удивленіемъ къ его генію, посѣщаетъ этого скромнаго изобрѣтателя, онъ находитъ его въ мастерской, съ руками огрубѣвшими и растрескавшимися отъ поворотовъ пресса, замараннаго черною краскою съ головы до ногъ, и если онъ спрашиваетъ его: "Какъ вы сдѣлали это чудесное открытіе?-- Написавши записку моей прачки" простодушно отвѣчаетъ онъ.

ОБЕЛИСКЪ ФОНТАНЫ.

Послѣ кончины Римскаго папы Григорія XIII, собрался конклавъ, и кардиналъ Монта я ьто избранъ первосвященникомъ. Перстъ Божій явился въ судьбѣ новаго папы, который изъ простаго пастуха свиней, возвысился даже до престола Святаго Петра. Извѣстно также, каково было изумленіе кардиналовъ, наименовавшихъ его первосвященникомъ, когда они увидѣли въ нёмъ, вмѣсто дряхлаго старца, едва живаго, владыку, полнаго бодрости, здоровья, и самовластнаго такъ, какъ бываютъ самовластны азіатскіе деспоты. Этотъ папа былъ знаменитый Сикстъ Пятый.

Строгій, неумолимый, безпощадный, Сикстъ каралъ виновныхъ, не взирая на лица и званія. Однажды, вечеромъ, онъ работалъ въ своемъ кабинетѣ. Вдругъ послышался шумъ и стукъ оружія; одинъ прелатъ вбѣжалъ испуганный, и вскричалъ:

"Святой Отецъ! графъ Рануччіо Салембини, сопровождавшій Французскаго посла въ вашъ дворецъ, встрѣтился, въ галлереѣ, съ архитекторомъ Фонтаною; они поссорились и обнажили шпаги; но караульные не допустили ихъ до поединка.

-- Возможно ли! вскричалъ разгнѣванный Сикстъ, чтобы въ моё царствованіе оскверняли дворецъ первосвященника поединкомъ и убійствомъ? Я съумѣю наказать преступниковъ; введите ихъ."

Офицеръ ввёлъ Рануччіо и Фонтану; у послѣдняго была подвязана рука.

"Безумцы, сказалъ папа грознымъ голосомъ, вы осквернили мой дворецъ, и тѣмъ заслужили смерть... За что вы поссорились? Графъ Рануччіо, отвѣчай первый.

-- Когда я проходилъ по галлереѣ, отвѣчалъ графъ, почти хладнокровно, этотъ человѣкъ бросился на меня, осыпая меня ругательствами за бездѣлицу, и принудилъ меня обнажить шпагу для защиты моей жизни.

-- За бездѣлицу! вскричалъ молодой архитекторъ, не могшій удерживать долѣе свою досаду; а давно ли, графъ, похищеніе и убійство сдѣлались ничтожными?

-- Продолжай, сказалъ папа, такимъ голосомъ, который хотя, по видимому, и казался спокойнымъ, но терзалъ душу, продолжай господинъ Фонтана.

-- Вчера я прогуливался съ моёю невѣстою, отвѣчалъ архитекторъ, подлѣ Сестіевой пирамиды, и вдругъ напали на меня трое неизвѣстныхъ, которые старались схватить мою невѣсту. Я защищался такъ, какъ защищался бы, на моёмъ мѣстѣ, каждый мужественный человѣкъ; меня ранили въ руку, шумъ привлёкъ вниманіе прохожихъ; одинъ изъ нападавшихъ на меня пойманъ; я узналъ въ нёмъ слугу графа Рануччіо. Сегодня, пришедши къ вамъ умолять о правосудіи, я встрѣтился съ самимъ графомъ; онъ оглядѣлъ меня, съ ногъ до головы, съ насмѣшкою; остальное вы знаете.

-- Смерть тебѣ, вскричалъ пылкій первосвященникъ, смерть тебѣ, который такъ низко оскорбилъ общественную нравственность; злодѣяніе твоё, графъ Салембини, будетъ наказано. Ты арестованъ, выдь отсюда сію же минуту....

Графъ вышелъ съ поникшею головою, въ сопровожденіи двухъ кардиналовъ. Молодой Фонтана ожидалъ рѣшенія папы, съ почтительною твердостію. На минуту воцарилось молчаніе; послѣ того Сикстъ сказалъ: "Молодой человѣкъ, ты нанесъ оскорбленіе сану первосвященника; я могу помиловать тебя неиначе, какъ съ условіемъ, чтобы ты совершилъ, въ твоёмъ искусствѣ, такое дѣло, которое могло бы заставить, предать забвенію твои поступокъ и обезсмертить твоё имя....

-- Скажите, святой отецъ, что надобно сдѣлать, съ восторгомъ спросилъ молодой артистъ; я въ силахъ исполнить всё то, что архитекторъ можетъ предпринять.

-- Ты очень смѣлъ, возразилъ Сикстъ: знаешь ли обелискъ, украшавшій, нѣкогда, циркъ Нерона?

-- Знаю; недавно еще онъ былъ заваленъ мусоромъ; я очистилъ его, чтобы смѣрять; онъ вѣситъ, по крайней мѣръ, десять тысячь кинталовъ (около 25 тысячь пудъ).

-- Можно ли поднять его и перевезть? какъ думаешь?

-- Можетъ быть, отвѣчалъ молодой человѣкъ, подумавши нѣсколько минутъ.

-- И такъ, сказалъ Сикстъ, иди; прими нужныя мѣры, подними обелискъ, вели перевезть его на большую площадь, передъ храмомъ Святаго Петра, чтобы тамъ поставить на пьедесталъ, вышиною (въ 24 фута 10 аршинъ). Если сдѣлаешь это, я прощу оскорбленіе, которое ты нанёсъ мнѣ, и сверхъ того получишь награжденіе, достойное твоего таланта; въ противномъ случаѣ -- ты погибъ.

-- Вы дадите мнѣ средства исполнить это? спросилъ Фонтана.

-- Ни въ чёмъ не будетъ недостатка, отвѣчалъ папа." Архитекторъ сталъ на колѣни, и съ жаромъ вскричалъ: "Я погибну, или воздвигну обелискъ! Понимаю васъ, святой отецъ, вы не можете помиловать меня, не оскорбивши вашего достоинства; но вы назначаете мнѣ наказаніе, свойственное великой вашей душѣ, такое, которое сдѣлаетъ моё имя безсмертнымъ. Я прошу у васъ одного -- благословенія.

-- Въ тотъ день, когда должна будетъ рѣшиться твоя судьба, я дамъ его тебѣ, отвѣчалъ папа, которому трудно было скрывать волненіе; теперь ступай."" Архитекторъ наклонился, поцѣловалъ туфлю преемника Святаго Петра, и удалился.

Чрезъ нѣсколько дней, древній циркъ Нерона былъ покрытъ множествомъ работникомъ. Громадный обелискъ лежалъ еще на томъ же самомъ мѣстѣ, на которомъ былъ прежде, но обхваченный желѣзными обручами. Дорога къ площади Святаго Петра была завалена огромными катками, и приготовленія на этой площади были такія исполинскія, что Римляне, не смотря на то, что питали большую довѣренность къ искусству Фонтаны, не надѣялись на успѣхъ предпріятія. Отъ лѣсовъ и подмостокъ, которыми загромоздили площадь, она казалась рощею; вездѣ видны были балки, рычаги и машины; трудно было бы сосчитать телѣги, нагруженныя лѣсомъ, желѣзомъ, канатами и цѣпями, тянувшіяся длинною вереницею. Въ сумятицѣ замѣтенъ былъ только одинъ человѣкъ, которому рабочіе кланялись съ почтеніемъ, и который, съ портфёлемъ въ рукѣ, слѣдилъ, молча, за ходомъ работъ. Это былъ Фонтана.

Кровли и окна домовъ, окружающихъ площадь, были наполнены зрителями; восемь сотъ рабочихъ ожидали сигнала; семьдесять лошадей были запряжены; обелискъ былъ обвязанъ толстыми канатами. Мертвенное молчаніе царствовало въ толпѣ; взоры всѣхъ выражали глубокую печаль и устремлялись на край площади, гдѣ возвышался эшафотъ, на которомъ стоялъ палачъ, съ сѣкирою въ рукахъ.

Фонтана пошелъ въ Ватиканъ, принять благословеніе папы; наконецъ онъ приблизился къ балюстрадѣ, выдававшейся на площадь, держа въ рукахъ красное знамя, весь въ чёрномъ; лице его было блѣдно. Взглянувши на обелискъ, онъ замахалъ знаменемъ, и въ тоже мгновеніе раздалея ровный и протяжный звукъ капитолійскаго колокола; народъ преклонился; молодая дѣвица пробилась сквозь толпу, ея грустные и безпокойные взгляды встрѣтили взоры Фонтаны, который, движеніемъ руки, успокоилъ её. Эта дѣвица была его невѣста, прелестная Литонія!

Архитекторъ далъ ещё знакъ знаменемъ, звукъ колокола разлился въ воздухѣ, всё взволновалось, пришло въ движеніе; раздался другой ударъ колокола, и всё смолкло. Обелискъ былъ уже поднятъ на нѣсколько аршинъ. Фонтана осмотрѣлъ его внимательно, взобрался на лѣстницы, чтобы удостовѣрить себя въ крѣпости канатовъ и балокъ, и сошолъ внизъ довольный тѣмъ, что видѣлъ. Антонія смотрѣла на него, глубоко вздыхала, и закрылась вуалью, чтобы скрыть своё смущеніе.

Всё было въ порядкѣ.... Фонтана махалъ знаменемъ, -- гулъ колокола раздавался, и зрители съ радостью увидѣли, какъ обелискъ поднялся величественно, сталъ почти прямо, и повисъ въ воздухѣ надъ пьедесталомъ. Антонія осмѣлилась бросить взглядъ на своего жениха; радость ея была невыразимая, когда она увидѣла надежду, написанную на лицѣ его. Но въ то мгновеніе, когда она предавалась мыслямъ самымъ сладостнымъ, вдругъ пронзила её мертвящая дрожь: Фонтана поблѣднѣлъ и выронилъ, изъ задрожавшихъ рукъ, знамя. Внѣ себя, она бросилась къ нему въ объятія, глаза ея залились слезами. Эта трогательная сцена произвела на зрителей болѣзненное впечатлѣніе: не было ни одного изъ нихъ, который, въ глубинѣ души, не проникалъ бы варварскую непоколебимость Сикста.

Старый плотникъ, стоявшій подлѣ архитектора, сказалъ ему шопотомъ:

"Мастеръ! Я понимаю, верёвки вытягиваются, ты боишься, что онѣ оборвутся, и предпріятіе не удастся. Послушайся меня: за церковью стоитъ лошадь, приготовленная для тебя, бѣги, спасай свою жизнь"!

-- Нѣтъ, отвѣчалъ Фонтана, смущеннымъ голосомъ, я далъ слово, и не хочу нарушить его, останусь чтобы умереть.

Какъ выразить отчаяніе Антоніи! Женихъ ея стоялъ возлѣ ней, съ лицомъ блѣднымъ и помертвѣлымъ; ноги его дрожали, а въ глазахъ у ней былъ палачъ, который скоро кончитъ эту страшную истому. Внѣ себя, она закричала, сама не зная почему: "воды, воды."

Въ туже секунду, мгновенное вдохновеніе возвратило архитектору всю его бодрость; онъ поднялъ голову, и громкимъ голосомъ закричалъ:

"Воды! носите воду, поливайте верёвки! Всѣ засуетились и спѣшили исполнить это приказаніе; привезли бочки воды; рабочіе, съ кувшинами въ рукахъ, карабкались по лѣстницамъ, поливали верёвки, и скоро обелискъ опустился на пьедесталъ. Архитекторъ какъ бы обезумѣлъ и онѣмѣлъ. Антонія, упоенная радостью, упала къ его ногамъ, поднявши руки къ небесамъ.

Старый плотникъ, трепетавшій отъ сильнаго движенія души, схватилъ знамя, которое было выронено Фонтаною изъ рукъ, привязалъ его къ верёвкѣ, и чрезъ нѣсколько минутъ, флагъ, какъ блестящій метеоръ развѣвался на острой вершинѣ обелиска. Въ то же время, серебристый звукъ капитолійскаго колокола, слился съ гуломъ колокольнаго звона другихъ церквей; народъ кричалъ "да здравствуетъ Фонтана!"" и упалъ на колѣни.

Сикстъ Пятый показался на балконъ, съ тіарою на головѣ, и во всёмъ блескѣ первосвященнической власти, распростеръ руки надъ павшимъ на колѣни народомъ, и благословилъ его. Въ эту торжественную минуту, артиллерія замка Святаго Ангела, сдѣлала залпъ изъ всѣхъ орудій, а въ толпѣ послышался голосъ: "въ Ватиканъ, понесемъ маэстро въ Ватиканъ!" Восторженный народъ послѣдовалъ этому совѣту, схватилъ архитектора и понёсъ его, въ тріумфѣ, на рукахъ, до дворца.

Фонтана, вошедши въ апартаменты святаго отца, упалъ на колѣни; но Сикстъ Пятый благосклонно поднялъ его и сказалъ ему: "Ты превосходно исполилъ то, что было велѣно тебѣ; я хочу наградить тебя по достоинству. Отнынѣ ты римскій кавалеръ, и будешь получать изъ казначейства пенсіонъ, по тысячѣ червонцовъ; я найду средство употребить, съ пользою, твои таланты."

Фонтана поклонился и вышелъ. Что было въ душѣ его, это можно легче чувствовать, нежели объяснять. Чрезъ восемь дней, онъ былъ счастливый супругъ Антоніи. Продолжительное благоденствіе было вознагражденіемъ за страшное испытаніе, которому онъ былъ подвергнутъ.

РУБЕНСЪ У ВЕЛАСКЕЦА.

Рано Рубенсъ достигъ верха своей славы: сколько плодовитый, столько же и возвышенный талантъ его, украсилъ, образцами совершенства, Нидерланды и Италію, которые не показали себя неблагодарными; дожи, эрцгерцоги, князья церкви, соперничали между собою, кто больше осыплетъ его почестями и привлечётъ къ своему двору. Королева Французская не хотѣла быть послѣднею, во вниманіи къ великому живописцу, и предложенія, самыя лестныя, заставляли Рубенса посвятить ей свой труды. Шесть первыхъ картинъ галлереи Медицисовъ, были окончены, и въ 1622 году онъ приготовился оставить Антверпенъ, чтобы самому поставить ихъ въ Люксембургъ. Это путешествіе было тріумфомъ Рубенса: вездѣ дѣлали ему торжественныя встрѣчи и давали блистательныя празднества.

Спустя семь лѣтъ послѣ того, въ 1629 году, въ прекрасное осеннее утро, въ одномъ изъ щегольскихъ домовъ Мадрита, было замѣтно необыкновенное движеніе: мели дворы, перестилали ковры, съ особеннымъ стараніемъ приводили въ порядокъ мастерскую. Этотъ домъ принадлежалъ знаменитому живописцу, Діэгѣ Веласкецу, а движеніе въ домѣ показывало, что ожидали торжественнаго посѣщенія.

Хотя Веласкецу было не больше какъ 34 года, однакоже онъ уже сдѣлался извѣстнымъ въ Испаніи, и эта извѣстность росла безпрестанно; король Филиппъ, любившій искусства, иногда самъ приходилъ къ нему рисовать эскизы, подъ наблюденіемъ артиста. Веласкецъ проѣхалъ Италію, Голландію, Фландрію, видѣлъ Рубенса, и пріобрѣлъ знанія, которыя для искусства тоже, что для общежитія обращеніе въ свѣтѣ.

Въ домѣ Веласкеца встрѣчалось странное существо, мулатръ, жалкій невольникъ, робкій и застѣнчивый, котораго любилъ и покровительствовалъ живописецъ, но который, въ отсутствіе его, бывалъ игралищемъ учениковъ. Вотъ, въ двухъ словахъ, исторія этого невольника: его купилъ, въ Индіи, адмиралъ Парежа. По просьбъ Филиппа IV, Веласкецъ написалъ портретъ моряка; Пapeжа, восхищенный тѣмъ, что его такъ чудесно воспроизвелъ модный артистъ, пришелъ благодарить его; за нимъ шолъ мулатръ -- невольникъ, и принёсъ для живописца роскошную цѣпь изъ золота. Когда адмиралъ вышелъ, невольникъ, котораго звали Жуанъ, хотѣлъ слѣдовать за господиномъ; но суровый морякъ оттолкнулъ его ногою: "Неужели ты думаешь, сказалъ онъ, что когда я дарю золотую цѣпь, то не подарю ларчикъ? Теперь ты принадлежишь господину Веласкецу" и съ этими словами вышелъ.

Бъдный мулатръ, съ своею странною наружностью, казался ученикамъ существомъ безсмысленнымъ, которымъ они могли забавляться. То, что его втолкнули въ мастерскую ногою, было для нихъ неисчерпаемымъ источникомъ насмѣшекъ. Имъ нравилось называть его Жуанъ Парежа, и это имя осталось за нимъ навсегда. Веласкецъ, съ своей стороны, принявши его подъ свою защиту, по состраданію къ нему, поручилъ ему держать мастерскую въ порядкѣ, работа не трудная, но она долго истощала терпѣніе мулатра. Жуанъ былъ счастливъ тогда, когда артистъ находился тамъ, но лишь только онъ выходилъ, Жуану доставалось сносить ученическія шалости, и страдать отъ нихъ безпрестанно.

Наконецъ истомленный этими преслѣдованіями, онъ рѣшился, чтобы избѣжать ихъ, забиваться, когда Веласкеца не было дома, въ тёмный уголокъ. Тамъ чтобы занять себя чѣмъ-нибудь, онъ попробовалъ рисовать. Для этого онъ подбиралъ брошенныя кисти, и запасался остатками красокъ, Жуанъ чувствовалъ, что онъ только пачкалъ полотно; однако же это развлекало его, и онъ хранилъ, объ тайныхъ своихъ занятіяхъ, совершенное молчаніе, отчего цѣлые четыре года никто и не подозрѣвалъ ихъ.

Въ то время, когда суматоха, какъ сказали мы выше, царствовала въ домѣ Веласкеца, бѣдный невольникъ казался занятымъ больше другихъ: всѣ приказывали ему.

Ждали двухъ важныхъ посѣтителей, короля Филиппа IV и Петра Павла Рубенса. Для перваго, какъ онъ бывалъ у Веласкеца довольно часто, не церемонились бы такъ; по антверпенскій гражданинъ, царь живописцевъ, былъ, для Веласкеца и его учениковъ, далеко выше испанскаго короля. Тогда, въ Европѣ, славное имя Рубенса произносилось неиначе, какъ съ восторгомъ и благоговѣніемъ, Въ его отечествѣ, въ Голландіи, въ Германіи, во Франціи, въ Италіи, въ Англіи, въ Испаніи, вездѣ уважали это имя; онъ былъ другомъ всѣхъ государей; Марія Медицисъ любила его; Филиппъ IV осыпалъ его почестями; англійскій король Карлъ I пожаловалъ его кавалеромъ, въ полномъ собраніи парламента; инфантина Изабелла любила сидѣть у его треножника. Картины его работы были во всѣхъ галлереяхъ Европы; онъ завёлъ училища живописи и гравированія, долженствовавшія удивлять свѣтъ. Рубенсъ былъ также архитекторъ, дипломатъ и писатель: онъ построилъ себѣ дворецъ, воздвигъ величественное зданіе храма въ Антверпенѣ; заключалъ мирные договоры, рисуя портреты вѣнценосцовъ; вёлъ переписку съ первыми учёными Европы.

Характеръ Рубенса соотвѣтствовалъ его генію. Онъ давалъ содержаніе молодымъ художникамъ въ Римъ. Врагамъ своимъ онъ воздавалъ за зло добромъ и благодѣяніями: Корнелій Шютъ сдѣлался его непріятелемъ; онъ узналъ, что у Шюта нѣтъ работы, и тотчасъ доставилъ её ему. Охуждали выраженіе лицъ въ его картинахъ; онъ написалъ Снятіе со Креста. Отвѣтомъ его на критику было созданіе того, чего онъ будто бы не умѣлъ дѣлать. Рубенсъ говорилъ испанскую пословицу: "Дѣлаете хорошо, у васъ будутъ завистники; сдѣлайте лучше -- вы пристыдите ихъ."

Веласкецъ чувствовалъ смущеніе при мысли, что онъ предстанетъ на судъ предъ самаго славнаго художника тогдашняго времени. "Моя извѣстность, говорилъ онъ, не значитъ ничего до тѣхъ поръ, пока не похвалитъ меня Рубенсъ".

Онъ хотѣлъ явиться передъ нимъ не иначе, какъ окруженный образцовыми произведеніями, и, нарочно для этого важнаго свиданія, написалъ знаменитую свою картину -- Одежда Іосифа. Онъ надѣялся на эффектъ этой картины потому, что за два года до того, Рубенсъ, бывши въ Мадритъ, оставилъ въ этомъ городъ блистательныя произведенія своей кисти, которыми вдохновилъ себя испанскій художникъ.

Въ полдень, два великолѣпныхъ кортежа прибыли, почти въ одно время, на дворъ Веласкецова дома: въ первомъ Филиппъ IV, окруженный высшими грандами Испаніи; во второмъ Рубенсъ, въ сопровожденіи Вандика, Шнейдера, Ванъ Удена, Гаспара Грайера, Виденса, и другихъ артистовъ, его воспитанниковъ, составлявшихъ его свиту, потому, что онъ прибылъ въ Испанію, также какъ и прежде, въ качествъ посла.

Подъѣхавши къ королю, Рубенсъ спѣшилъ сойдти съ коня и преклониться передъ государемъ; но Филиппъ IV не хотѣлъ принимать почестей. "Мы у живописца, сказалъ онъ, вы здѣсь монархъ." Въ то же время онъ взялъ его подъ руку, и два царя вошли въ мастерскую, въ сопровожденіи ихъ Дворовъ.

Со стороны Веласкеца и его учениковъ, вѣжливости были для Филиппа, почести для Рубенса. Жуанъ Парежа, невольникъ мулатръ, казался обвороженнымъ больше всѣхъ, пламенные глаза его пожирали, съ благоговѣніемъ, великаго человѣка; онъ кинулся бы ему въ ноги, если бы смѣлъ. Рубенсу было 52 года, голова его была прекрасна, лицо внушало уваженіе, осанка благородная и отличная. Привыкши видѣть Дворы государей, онъ соединялъ съ величіемъ генія изящное обращеніе придворнаго.

Сердца всѣхъ присутствовавшихъ бились съ большою силою, когда глава Фламандской школы разсматривалъ, молча, творенія главы Испанской школы. При взглядѣ на Одежду Іосифа, онъ обнаружилъ глубокое удивленіе, и безъ словъ расхвалилъ это произведеніе: онъ подалъ руку Веласкецу, который бросился обнимать его. "Вотъ, вскричалъ она" съ жаромъ, величайшій день въ моей жизни. Вы довершите мое счастье и мою славу, сеньоръ, если удостоите мою мастерскую хотя одною чертою вашей кисти"

Сказавши это, онъ указалъ рукою на свои самыя важныя картины, и вручилъ Рубенсу кисть и палитру, въ надеждѣ, что великій художникъ броситъ, на нѣкоторыя части его произведеній, лучъ своего пламени.

"Всё, что я вижу, кончено" сказалъ Рубенсъ, наклоняясь, чтобы достать полотно, обращенное къ стѣнъ, которое онъ считалъ бѣлымъ, и вскрикнулъ отъ удивленія, потому, что на этомъ полотнѣ была картина, извѣстная съ того времени подъ названіемъ Погребенія.

Невольникъ мулатръ поблѣднѣлъ отъ страха, видя въ такихъ рукахъ эту картину, которую онъ считалъ совсемъ въ другомъ мѣстѣ. Она была написана имъ скрытно. Онъ затрепеталъ какъ преступникъ, поникши головою подъ тяжестью ожиданія двойной бѣды -- упрековъ отъ господина и насмѣшекъ отъ учениковъ. Между тѣмъ Рубенсъ разсматривалъ эту картину внимательно. "Съ перваго взгляда я подумалъ, сказалъ онъ наконецъ, что это ваше произведеніе, Веласкецъ..." Невольникъ поднялъ голову, не смѣя вѣрить ушамъ своимъ; но никто не обратилъ на него вниманія.

"Всматриваясь поближе, продолжалъ Рубенсъ, я увидѣлъ, что эта живопись должна быть одного изъ вашихъ учениковъ. Кто бы нибылъ этотъ ученикъ, онъ долженъ теперь же, назваться мастеромъ, потому, что въ ней видѣнъ талантъ, геній."

Каждое слово Рубенса увеличивало трепетъ въ сердцѣ бѣднаго Жуана.

-- Не знаю, возразилъ Веласкецъ, также разсматривая картину, не знаю кто нарисовалъ эту картину. Я не видалъ её въ моей мастерской.

Онъ бросилъ безпокойный взглядъ на всѣхъ своихъ учениковъ. "Кто изъ васъ, господа, написалъ это?" спросилъ онъ.

Всѣ молчали. Взоры Веласкеца устремились на мулатра; Жуанъ Парежа упалъ на колѣни, и въ невыразимомъ волненіи сказалъ: "Я".

Ванъ-Дикъ поддержалъ его подъ руки. Онъ заплакалъ и не могъ прибавить ни одного слова. Рубенсъ и Веласкецъ подняли и обняли его. Король Филиппъ IV, счастливый свидѣтель этой величественной сцены, тотчасъ приблизился, и, положивши руку на плечо мулатра, сказалъ: "Геніальный человѣкъ не можетъ оставаться невольникомъ; ты свободенъ. Господинъ твой получитъ, теперь же, за твой выкупъ, двѣсти унцій золота."

-- И этѣ двѣсти унцій золота принадлежатъ тебѣ, Жуанъ, прибавилъ Веласкецъ; я и безъ нихъ выигралъ уже много, нашедши въ тебѣ, вмѣсто невольника, художника и друга.

-- О! всегда буду невольникъ! вскричалъ Жуанъ Парежа, въ восторгъ. Да! повторилъ онъ, я хочу остаться на всегда вашимъ невольникомъ" и онъ обнималъ колѣни своего господина.

Рубенсъ, слишкомъ растроганный, положилъ кисть и палитру, оставя до другаго дня удовольствіе -- оставить въ мастерской Веласкеца доказательство, что онъ былъ въ ней. Оба кортежа удалились.

На другой день Рубенсъ исполнилъ своё обѣщаніе; онъ рисовалъ цѣлый часъ, и написалъ эскизъ. Ему прислуживалъ Жуанъ, въ одеждѣ свободнаго человѣка, и Рубенсъ опять обнялъ этого новаго своего собрата, который обожалъ его.

Жуанъ Парежа не забывалъ никогда хорошее обхожденіе съ нимъ Веласкеца, никогда не хотѣлъ согласиться на разлуку съ нимъ, слѣдовалъ за нимъ вездѣ, и, вмѣстѣ съ нимъ, былъ принятъ въ Римѣ, въ Академію Святаго Луки, которая тогда считала въ числѣ своихъ членовъ Доминика, Гвидо, Пуссена, Петра Сортону, Гверчину и Сандера. Веласкецъ умеръ въ Мадритѣ, въ 1660 году, отъ заразительной болѣзни. Жуанъ, отъ смертнаго его одра, перешолъ къ попеченіямъ объ его вдовѣ. Она умерла, черезъ восемь дней, отъ той же болѣзни, и Жуанъ пришелъ къ дочери своего бывшаго господина, вышедшей замужъ за пейзажиста Мартинеца Мазо. "Сеньора, сказалъ онъ ей, вы однѣ остались у меня; позвольте мнѣ служить вамъ, если не хотите, чтобы я умеръ."

"Приходи, ты нашъ семьянинъ" отвѣчалъ Мазо. И Жуанъ не разставался съ пейзажистомъ до послѣдней минуты своей жизни, и спасъ его отъ смерти: въ 1670 году, за одну сатирическую картину, которую и теперь еще показываютъ въ Аранжуэцѣ, одинъ знатный вельможа Мадрита, обидѣвшійся ею, поставилъ въ засаду убійцу, и велѣлъ ему заколоть Мазо кинжаломъ. Парежа, всегда слѣдовавшій за тѣмъ, кому онъ былъ преданъ, кинулся подъ кинжалъ, занесенный на Мазо, принялъ ударъ и умеръ.

Въ Мадритскомъ музеи много портретовъ, писанныхъ артистомъ мулатромъ. Отдѣленіе Парижскаго музея, которое называется Испанскимъ музеемъ, обогащено двумя изъ его картинъ: Святыя жены при гробѣ Спасителя, и Погребеніе, которому придано освѣщеніе рукою Рубенса. Призваніе Святаго Матѳея, которое считаютъ лучшимъ изъ всѣхъ произведеніи Жуана Парежа, находится въ Аранжуэцкомъ дворцѣ.

ДЕЛИЛЬ ВЪ ДОМАШНЕЙ ЖИЗНИ.

До тридцати лѣтъ своёй жизни, знаменитый поэтъ Делиль исправлялъ, въ совершенной безвѣстности, должность профессора, въ глуши одной изъ провинцій; до того времени его опыты изнывали замкнутые въ портфёлѣ. Однако же случилось, что въ одинъ счастливый день, славѣ вздумалось осыпать молодаго человѣка своими милостями. Съ тѣхъ поръ, неутомимый истолкователь Виргилія, видѣлъ только свои успѣхи: фортуна улыбалась ему, онъ легко нашолъ себѣ жену.

Госпожа Делиль была хозяйка самая прозаическая. Вдохновеніе своего мужа она могла понимать только въ видѣ звонкой монеты. Поэтъ, въ счастливое время своёй жизни) получалъ по пяти франковъ за каждый стихъ, вылетавшій изъ его пера. Отъ того-то госпожа Делиль сторожила, съ тщательною заботливостью, двустишія, мелькавшія на устахъ ея супруга, и съ благоговѣніемъ клала на бумагу его александрійскіе стихи! Но къ несчастно ея, у плодовитаго сочинителя стиховъ были прихоти -- онъ любилъ побродить. Надобно было привязывать эту птичку пѣвунью, всегда готовую улетѣть, или подвергаться опасности, видѣть богатую жатву червонцовъ ослабѣвающею къ вечеру. Для этого, сила воображенія госпожи Делиль, внушила ей средство, которое казалось ей непогрѣшительнымъ. Когда крайняя надобность заставляла её выходить изъ дому, она собирала всю обувь своего супруга, и запирала её въ шкафъ. Завѣренная такимъ образомъ, что онъ не уйдётъ, она цѣловала его въ лобъ, и удалялась, приказывая ему быть благоразумнымъ.

Однажды, взявши такую предосторожность, она вышла безъ недовѣрчивости. Была осень. Тёплый вечерній вѣтерокъ, влетая въ отворенное окно, игралъ на челѣ поэта, и бросалъ на рабочій его столъ листки старыхъ орѣшинъ, которыя росли въ саду. Звѣзды на небѣ разкрглвали, одна за другою, свои золотистые вѣнчики, и луна начинала свой меланхолическій дозоръ. Вдали пѣли птички; вблизи, на улицѣ, заключённый видѣлъ весёлую толпу гулявшихъ. Это было уже слишкомъ. Поэтъ растворилъ окно настежь, и глазами, почти померкшими, онъ созерцалъ искушенія, которыми былъ окружонъ.

"Ахъ! госпожа Делиль! вскричалъ онъ, какому жестокому лишенію подвергла ты меня въ нынѣшній вечеръ." И въ то же время его печальные взоры обратились на шкафъ. Но увы! ключа не было.

Съ прискорбіемъ онъ покорилъ себя необходимости, сталъ смотрѣть на тѣхъ, которые прогуливались на свободѣ, и вдругъ вырвалось у него радостное восклицаніе. "Сюда, сюда, другъ, войди, войди какъ можно скорѣе!" Черезъ нѣсколько секундъ Делиль жалъ руку своего друга, Парсеваля-Гранмезонъ.

"Ахъ! любезный Парсеваль, ты не приходилъ никогда такъ кстати, какъ теперь; ты можешь оказать мнѣ маленькую услугу. Видишь этѣ вышитыя туфли, сказалъ заключённый, скрестивши свои ноги одну на другую: ну! другъ, вотъ единственная обувь, которую оставила мнѣ жена. Въ этомъ шкафѣ заперты всѣ мои башмаки."

Этѣ слова, произнесенныя жалобнымъ голосомъ, разсмѣшили Парсеваля.

-- Понимаю! сказалъ онъ; подожди минуту, я принесу тебѣ пару новыхъ башмаковъ.

-- Однако же надобно подумать, другъ; если узнаетъ госпожа Делиль.

-- Госпожа Делиль! госпожа Делиль, думаю, не выцарапаетъ тебѣ за это глаза, и Парсеваль хотѣлъ выдти.

"Подожди еще немножко; я не знаю, право, могу ли....

-- Э! полно! никогда не бывало, чтобы мужъ трепеталъ, какъ дитя, при одной мысли не послушаться своей жены. Нѣтъ сомнѣнія, что хорошо, если подруга нашей жизни берётъ надъ нами нѣсколько власти; но до такой степени.... нѣтъ.... нѣтъ!"

Не ожидая болѣе новыхъ возраженій, услужливый другъ бросился вонъ изъ комнаты, и скоро возвратился съ парою башмаковъ въ рукъ.

Делиль обулся и ушолъ, съ Парсевалемъ, въ Люксамбургскій садъ, Широко распахнулась грудь поэта, для принятія любимыхъ гостей его ощущеній, производимыхъ красотами природы, радостно билось его сердце; онъ заплясалъ. Но вдругъ госпожа Делиль какъ бы упала съ облаковъ; бѣдный мужъ ея, въ страшномъ испугѣ, присмирѣлъ, и она отвела его домой, какъ пойманнаго школьника, бѣжавшаго изъ класса.

Дѣтская слабость великаго поэта грустна, тягостна для души размышляющаго объ ней. Но надъ однимъ ли этимъ геніальнымъ человѣкомъ, тиранствовала злая и сварливая жена: вспомнимъ объ нѣжныхъ супругахъ Гайдена, Жанъ Поля и множества другихъ.

КАРТИНЫ ВАЛЪ ДЕРЪ МЁЛЕНА.

"Помнишь ли, любезный Бурьень, Римскую Исторію, по крайней мѣрѣ ту, которую заставляли насъ твердить въ Военной школѣ и въ Бріенскомъ училищѣ?

-- Немного, генералъ; но для чего такой вопросъ? скажите, прошу васъ.

-- Желалъ бы знать, какъ думать о предметѣ весьма важномъ: я читалъ повѣствованіе о походѣ Анннбала въ Италію, когда онъ пронесъ войну и ужасъ до воротъ Рима. Удивительный полководецъ быль этотъ Карѳагенецъ! Право, Африка, производившая такихъ людей, была не такая варварская страна, какою хотѣли представить её ораторы форума.

-- Конечно, карфагенскій военачальникъ совершилъ много великихъ дѣлъ, но историки отдавали ему должную справедливость.

-- Не всегда, мой милый! День сраженія при Замѣ, окончившій его военное поприще пораженіемъ, немножко повредилъ его памяти. Большое несчастіе для полководца, окончить такимъ образомъ.... Простой народъ всегда на сторонъ побѣды, а римскіе историки поставили, счастливаго Сципіона, далеко выше Аннибала."

Бонапартъ, произнеся эти послѣднія слова, всталъ и ходилъ вдоль по комнатѣ. Онъ останавливался, отъ времени до времени, и дѣлалъ критическія замѣчанія о несправедливости людскихъ мнѣніи. Но вдругъ замолчалъ, казалось собирался съ мыслями; потомъ началъ снова говорить.

"Что любезный другъ, если бы Карѳагенъ, посылая Аннибала въ Италію, отправилъ его туда безъ денегъ."

Бурьень захохоталъ. "Ахъ! генералъ, признаюсь, что историки, которыхъ я читалъ, очень скромны на счетъ этого; но вѣроятно, что великій полководецъ не пустился бы, въ такой дальній и опасный походъ, безъ военной казны, которая необходима для того, чтобы платить воинамъ; онъ зналъ, что золото главная пружина войны."

И старый школьный товарищъ предался новому припадку веселости, которая понравилась Бонапарту. "Да, я думаю также какъ ты, дорогой Бурьень, сказалъ генералъ; карѳагенское правительство не должно было отпустить, главнокомандующаго многочисленной арміи, безъ того, что было надобно, чтобы удовлетворять его нужды и потребности. Его не посылали разутаго и раздѣтаго, переходить Пиренеи и Альпы, завоевывать Италію, сокрушать Римъ; мы, генералы французской республики -- другое дѣло, надобно, чтобы мы давали сраженія, завоёвывали также области...

-- Ахъ! да, и часто вамъ не на что купить лошадь.

-- Лошадь! Еслибы казна республики давала намъ средства одѣваться, обуваться, это было бы не велика бѣда, мы считали бы себя счастливыми.

Бурьень понялъ, что Бонапартъ очень затруднялся отправиться къ итальянской арміи, въ которую онъ былъ назначенъ главнокомандующимъ. Онъ пошелъ прямо къ цѣли, и облегчилъ возможность объясненія, приступивши откровенно къ вопросу объ деньгахъ. "Да сколько надобно вамъ, генералъ? какая сумма необходима вамъ для того, чтобы вы могли отправиться въ армію?

Бонапартъ удивился, потому, что онъ не ожидалъ такого положительнаго вопроса. Тонъ увѣренности, съ которою Бурьенъ предложилъ этотъ вопросъ, обманулъ его на минуту. "Чортъ возьми! сказалъ онъ, ты спрашиваешь меня такъ, какъ будто ты въ состояніи одолжить меня деньгами, которыя мнѣ нужны.... Ахъ! мнѣ надобно немного, клянусь въ томъ; но теперь червонцы такъ рѣдки, а тѣ, которые даютъ взаймы, такъ робки!

-- Но опять таки, сколько нужно вамъ?

-- Я не могу отправиться, если не найду четыреста или пятьсотъ луидоровъ.

-- Пятьсотъ луидоровъ! О! это много, генералъ. Однако же подумали ли вы объ братьяхъ Ганшъ? Можетъ быть они въ силахъ дать взаймы эту сумму.

-- А! объ поставщикахъ лошадей!... Они не хотѣли даже принять меня.

-- Ну, такъ я найду вамъ такого человѣка, какой вамъ нуженъ. Пойдёмте скорѣе.

Они вышли, отправились въ улицу Гевено, и остановились передъ домомъ подъ No 9-мъ.

Бурьень сильно дёргалъ за ручку колокольчика, старуха отворила дверь. "Намъ нужно поговорить съ господиномъ Деламъ.... Можно ли видѣть его?"" Старуха, сестра этого человѣка, отвѣчала, что онъ болѣнъ и лежитъ въ постель; но что впрочемъ онъ долженъ знать объ ихъ приходѣ, потому, что ждётъ ихъ.

Оба пришедшіе переглянулись. Бурьень догадывался, что ихъ, по ошибкѣ, принимали за другихъ; но онъ хотѣлъ воспользоваться ею. Старуха спѣшила ввесть въ маленькую комнату, гдѣ лежалъ ея брать, двухъ особъ, которыхъ она приняла за врачей.

"А! добро пожаловать, сказалъ почти гробовымъ голосомъ, лежавшій въ глубинѣ алькова, садитесь, сдѣлайте милость."

Бурьень вывелъ больнаго изъ заблужденія, прямо сказалъ, зачѣмъ они пришли и кто былъ его товарищъ.

"Тотъ, кто одолжилъ бы меня, сказалъ Бонапартъ, оказалъ бы мнѣ большую услугу. Я честный человѣкъ, и сверхъ того предлагаю передачу того, чѣмъ должна мнѣ казна.

-- Казна! казна! а! а!"

Это восклицаніе, сопровождаемое громкимъ смѣхомъ, очень значительнымъ, было единственнымъ отвѣтомъ старика.

Бонапартъ замолчалъ и хотѣлъ удалиться. Но его товарищъ не отчаявался, и не ошибся въ надеждѣ.

"Вамъ нужно, говорите вы, пятьсотъ луидоровъ, сказалъ старикъ; я дамъ вамъ шесть сотъ. Любите ли вы, генералъ, картины? Этотъ неожиданный вопросъ смутилъ двухъ друзей.

"Любите ли вы картины, генералъ?" повторилъ старикъ.

-- Да, не много, отвѣчалъ Бонапартъ нерѣшительно; но я вовсе не знатокъ въ нихъ.

-- Вы будете знатокомъ, генералъ, и надобно начинать собирать галлерею.... У меня есть двѣ картины, именно такія, которыя вамъ годятся; ихъ писалъ Ванъ деръ Mёленъ; я уступаю вамъ ихъ за сто луидоровъ.

-- Но мнѣ не нужны картины, увѣряю васъ."

-- Какъ! возразилъ Бурьенъ, генералъ отказывается отъ картинъ, на которыхъ представлены сраженія, это вещь не бывалая.

Бонапартъ понялъ, что онъ не получитъ пятьсотъ луидоровъ, если не приметъ картины.

"Ну, сказалъ онъ старику, я беру ихъ."

-- Хотите видѣть ихъ, генералъ?

-- Нѣтъ, не нужно, я вѣрю тому, что вы сказали мнѣ объ нихъ.

Пятьсотъ луидоровъ были отсчитаны и вручены Бонапарту.

"Завтра утромъ, сказалъ ему старикъ, картины будутъ у васъ."

Друзья раскланялись и ушли. Генералъ былъ печаленъ.

"Вѣрно вы довольны этою сдѣлкою, сказалъ ему Бурьень,

-- А картины, за сто луидоровъ! дорогонько! Держу пари, что это пачканье.

-- Пачканье или образцовыя произведенія, что за нужда? У васъ есть пятьсотъ луидоровъ, и вы можете отправиться въ армію. Благодарите Ванъ деръ Мёлена, потому, что безъ него вы были бы принуждены, можетъ быть, опять читать римскую исторію Роллена.

Бонапартъ больше не жаловался. На другой день онъ уѣхалъ въ главную квартиру италіанской арміи.

Чтоже касается до картинъ, то онъ и не взглянулъ на нихъ. Куда дѣвались онѣ? Не извѣстно; только замѣчали послѣ, что Бонапартъ императоръ, когда бывалъ въ музеѣ, всегда останавливался передъ картинами Ванъ деръ Мёлена, и смѣялся, смотря на большія полотна, рисованныя Фламандскимъ живописномъ.

ЖАКАРОВСКІЕ СТАВКИ.

Жакаръ, который мирно провёлъ свою почтенную старость въ глуши, былъ знаменитъ въ Лондонъ, въ Филадельфіи, въ Петербургѣ и въ Калькуттѣ.

Жизнь его была трудная и дѣятельная. Онъ родился въ Ліонѣ, 7 Іюля 1752 года. Отецъ его былъ ткачъ, работалъ парчи, мать разбирала узоры. Отцовское ремесло не привлекало его: онъ пошелъ въ ученье къ переплетчику. И это занятіе не больше нравилось ему. Первая нерѣшительность ума, который испытывалъ самъ себя, объясняетъ, почему, позже, мы находимъ Жакара женатымъ и управляющимъ маленькою фабрикою соломенныхъ шляпъ, въ домѣ, полученномъ имъ въ наслѣдство отъ родителей.

Между тѣмъ вспыхнула революція 1793 года, и разразилась надъ Ліономъ. Съ возмутившимся городомъ поступали безжалостно; въ числи множества разрушенныхъ домовъ, сгорѣлъ и домъ Жакара. Самъ онъ включенъ въ число изгнанныхъ и йоги бъ бы; но сынъ его служилъ въ рядахъ воиновъ республики: этотъ молодой человѣкъ даетъ ему въ руки ружьё, записываетъ въ баталіонъ, и оба идутъ на границу, гдѣ сынъ Жакара скоро убитъ, передъ глазами спасённаго имъ отца.

Однако же Жакаръ, пораженный такъ жестоко, нашелъ себѣ покровителей даже между тѣми, которые доносили на него. Возвратившись въ Ліонъ, Жакаръ могъ предаться изученію механики, къ которой увлекался онъ своими наклонностями. Одно непредвидѣнное обстоятельство открыло ему глаза на его призваніе.

Лондонское королевское общество предложило награду тому, кто изобрѣтётъ механическій снарядъ для выработки сѣтей. Жакаръ слышитъ, случайно, извлеченіе изъ этой программы. Вдругъ онъ вдохновляется; думаетъ, пробуетъ, ошибается, еще пробуетъ; наконецъ изобрѣлъ машину, соткалъ сѣть и не думаетъ уже объ ней. Однако же въ одинъ день, бывши у своего друга, который также слышалъ чтеніе программы, онъ бросилъ свою сѣть на столъ и вскрикнулъ: "Вотъ разрѣшеніе задачи!"

Чрезъ нѣсколько времени Жакаръ катился, въ почтовомъ экипажѣ и въ сопровожденіи жандарма, въ столицу.

Первый домъ, куда онъ вошелъ, была консерваторія; двѣ первыя особы, которыхъ онъ увидалъ тамъ, были Наполеонъ и Карно. "Вы, грубо спросилъ его министръ, увѣряете, будто можно сдѣлать то, чего не сдѣлалъ бы самъ Ногъ, завязать узелъ на натянутой ниткѣ. Жакаръ остолбенѣлъ отъ этого страннаго пріема; Наполеонъ не замедлилъ ободрить его, и обѣщалъ ему свое покровительство. Его помѣстили въ Консерваторіи, и поручили сдѣлать машину, для выработки сѣтей. Въ то самое время устроили механизмъ, которымъ должно было соткать шаль для Жозефины, стоявшій около 20,000 франковъ; нашъ ліонецъ думаетъ только о томъ, какъ бы выдѣлывать, самый драгоцѣнныя произведенія, на несложныхъ и дешовыхъ станкахъ. Скажемъ, однако же, что одна забытая Вокансонова машина, была, для этого геніальнаго человѣка, новымъ источникомъ познаній.

Въ 1801 году была выставка искусствъ; на ней появился станокъ Жакара. Изобрѣтатель получилъ отъ перваго консула пенсію въ 6,000 франковъ, а отъ судей простую бронзовую медаль.

Эта машина была далеко ниже той степени совершенства, до которой она достигла теперь. Жакаръ, оставляемый безъ вниманія, предавался опытамъ, неоднократно повторяемымъ; работники, которыхъ надобно было употреблять для того, сдѣлали для себя ввѣренныя имъ модели, и получили привиллегіи. "Они обогатились, говорилъ Жакаръ, а я остался съ небольшимъ состояніемъ, но не жалуюсь: мнѣ довольно и того, что я былъ полезенъ моимъ согражданамъ, и удостоился ихъ уваженія."

И онъ, посвятившій своему дѣлу лучшую часть жизни и всё состояніе, видѣлъ и слышалъ, что е то машину осуждали фабриканты, что её страшились работники, и самъ подвергался ихъ насмѣшкамъ и угрозамъ. Это дошло до того, что когда Жакаръ хотѣлъ ввесть свой станокъ въ употребленіе на ліонскихъ фабрикахъ, рабочіе взбунтовались, Его называли врагомъ народа, такимъ человѣкомъ, который долженъ довесть, многія семейства, до нищеты. Нѣсколько разъ нападали на него, и однажды едва не бросили въ воду.

Но если Жакаръ перенёсъ тысячу оскорбленій со стороны тѣхъ, которые должны были благословлять его имя, то Провидѣніе вознаградило его, одаривши твёрдыми характеромъ и упорнымъ постоянствомъ. Цѣлые двадцать лѣтъ ожидалъ онъ справедливости,-- и дождался. Въ 18 13 году его станки не были еще приняты французскою промышленностью; а спустя десять лѣтъ Англія ввозила ихъ во Францію. Теперь, на однѣхъ ліонскихъ фабрикахъ, изъ 32,000 станковъ, третья доля Жакаровскихъ, и тканьёмъ на нихъ матерій съ узорами, живутъ до 60,000 человѣкъ, въ 7000 мастерскихъ.

Безкорыстіе Жакара равнялось добротѣ его сердца. Онъ получилъ много привилегій и не пользовался ими. Иностранцы дѣлали ему самыя обольстительныя предложенія; онъ не принялъ ихъ.

Жакаръ прожилъ до восьмидесяти лѣтъ, въ маленькомъ домикѣ близь Ліона. Тамъ-то посѣщали его знаменитые путешественники, учёные, люди государственные, и удивлялись такой скромной жизни человѣка, котораго имя было европейскимъ; потому, что не такъ должны бы были народы награждать своихъ благодѣтелей. Онъ скончался 7 Августа 1834 года. Чрезъ нѣсколько дней открыта подписка на сооруженіе памятника Жакару, но собрали тогда только 200, въ два года небольше 20,000 франковъ; а промышленность, имъ возрожденная, посылаетъ, каждый годъ, за границу своихъ произведеній на 120 милліоновъ франковъ, и только недавно воздвигли статую этого геніальнаго человѣка, этого благодѣтеля рода человѣческаго.

Въ самомъ дѣлѣ, онъ облегчилъ работу такъ, что теперь, вмѣсто прежнихъ мастеровыхъ слабыхъ болѣзненныхъ, видятъ крѣпкихъ, бодрыхъ. И этотъ переворотъ совершилъ человѣкъ, не имѣвшій руководителей, безъ пособій, почти по инстинкту.

ЧЕРТА ИЗЪ ЖИЗНИ ГАРРИКА.

Въ кабинетъ, роскошно убранномъ, сидѣли у камина, трое знаменитыхъ врачей, которые были приглашены на совѣщаніе, о болѣзни и средствахъ леченія прекрасной леди Анны Тавистокъ, дочери лорда герцога Тавистока. Они разговаривали; вошолъ герцогъ, чтобы узнать объ ихъ рѣшеніи. Одинъ изъ нихъ началъ говорить, и сказалъ, что но ихъ мнѣнію, болѣзнь молодой миссъ -- припадки чисто душевные, и что одинъ онъ, ея родитель, можетъ нацѣлить её разсѣяніемъ и совѣтами.

"Увы! что я долженъ дѣлать, сказалъ лордъ въ отчаяніи, каждый день болѣзнь дѣлаетъ страшные успѣхи; въ тотъ самый день, въ которой Леди сдѣлалась нездорова, она отказалась выдти за баронета; я хотѣлъ узнать причину этой перемѣны.... Судите же объ моёмъ огорченіи, когда я открылъ, что дочь моя влюблена въ презрѣннаго комедіанта. Гибельная страсть I чѣмъ больше я боролся съ нею, тѣмъ больше находилъ её непобѣдимою. Если я выѣзжалъ съ дочерью Въ свѣтъ, чтобы развлечь её, она скучала тамъ; я совѣтовалъ ей читать Священное Писаніе, она читала нечестивыя творенія Шекспира. Наконецъ, вообразите, господа, она доходитъ до того, что пишетъ стихи, элегіи, и посылаетъ ихъ къ этому гаеру! Увы! Что дѣлать? Я обезчещенъ, если болѣзнь подвинется вперёдъ хотя на одинъ шагъ.

Въ тоже время вбѣжалъ въ комнату герцогскій управляющій, взволнованный, въ величайшемъ отчаяніи, "Ахъ! милордъ! сказалъ онъ самымъ плачевнымъ голосомъ, мнѣ невозможно было перехватить это проклятое письмо.

-- Невозможно! вскричалъ герцогъ.

-- Точно такъ.

-- Ты глупецъ!

-- Я надѣялся....

-- Молчи!

-- Вотъ видите, господа, сказалъ лордъ, относясь къ врачамъ,-- стихи, объ которыхъ я говорилъ вамъ сію минуту, дошли по назначенію. До чего довела меня безразсудность, взять дочь мою смотрѣть эту мерзкую пьесу -- Ромео и Юлія. Господа! Я дамъ двадцать тысячь фунтовъ стерлинговъ тому, кто вылечитъ мою дочь!

-- Милордъ, сказалъ одинъ изъ врачей, оставьте у себя ваши двадцать тысячь фунтовъ стерлинговъ, вы сами можете изцѣлить вашу дочь, кротостью, отеческими наставленіями, и особенно постарайтесь увесть ее изъ Лондона.

-- Я пошлю ее въ Индію, отвѣчалъ герцогъ, провожая ихъ.

Между тѣмъ управляющій, котораго била лихорадка, при взглядѣ на одну золотую монету, затрепеталъ судорожно, услышавши слова лорда, что онъ дастъ двадцать тысячь фунтовъ стерлинговъ тому, кто вылечитъ его дочь. Двадцать тысячь фунтовъ стерлинговъ, повторялъ онъ шопотомъ, если бы я могъ.... И, размышляя такимъ образомъ, онъ, казалось, напалъ на мысль, которая много обѣщала ему, потому, что онъ ударилъ себя рукою по лбу, съ выраженіемъ радости, и побѣжалъ.

Теперь оставимъ лорда, погружоннаго въ свои печальныя думы, прохаживающагося вдоль и поперегъ, но своему великолѣпному дворцу, и посмотримъ, что происходило въ тоже время, въ домъ не такъ пышномъ, въ другой части Лондона.

Трое актеровъ -- Гаррикъ, Фотъ и Циблеръ, сидѣли вокругъ пылавшаго камина. Гаррикъ держалъ въ рукахъ развернутое письмо, и внимательно перечитывалъ, забывая бесѣду своихъ двухъ товарищей.

"Увѣряю честью, Гаррикъ, сказалъ Фотъ, и поклянусь, что ты знаешь сочинительницу этихъ стиховъ.

-- А и увѣряю честью, что не знаю ее; но мнѣ пріятно перечитывать ихъ, потому, что въ нихъ видѣнъ отпечатокъ чистоты, свѣжести и прелести.

-- И они льстятъ твоему самолюбію, не правда ли?

-- У меня нѣтъ самолюбія съ тѣхъ поръ, какъ мнѣ минуло 25 лѣтъ; но мнѣ всё таки хотѣлось бы узнать ту, которая писала ихъ.

-- Ты ужь любишь её, сказалъ Фотъ, засмѣявшись.

-- Съ ума что ли ты сошелъ?" возразилъ Гаррикъ, почти разсердившись. Потомъ обдумался и прибавилъ: "Съ тѣхъ поръ, какъ играю Ромео, я получилъ двадцать посланіи, въ которыхъ расхваливаютъ меня и признаются въ любви....

-- А я, перервалъ Циблеръ, трагикъ, котораго затмилъ собою Гаррикъ, я, когда игралъ Митридата, получилъ ихъ болѣе сотни.

-- Меня, опять началъ рѣчь Гаррикъ, не занимало это удивленіе, слишкомъ щедрое на похвалы.

-- Когда я игралъ Матридата, сказалъ Циблеръ, всѣ письма, которыя присылали ко мнѣ, были сжигаемы нераспечатанныя.

-- Я это, сказалъ Гаррикъ, я читаю въ десятый разъ.

-- Въ такомъ случаѣ, сказалъ Фотъ, посмотримъ это письмо; кто могъ бы написать его?

-- Я далъ бы десять гиней, сказалъ Гаррикъ, за то, чтобы узнать это.

-- Держу закладъ, сказалъ Фотъ, что она дурна, капризна, что ей пятьдесятъ лѣтъ, что у ней сѣрые глаза и подкрашенные волосы!"

Въ ту же минуту отворилась дверь, и слуга доложилъ Гаррику, что неизвѣстный господинъ, проситъ позволенія поговорить съ нимъ наединѣ.

"До свиданія въ театрѣ, нынѣшнимъ вечеромъ, сказалъ Гаррикъ, вставая.

-- Держу закладъ, что господинъ принесъ тебѣ хорошія вѣсти, отъ твоей неизвѣстной красавицы, сказалъ Фотъ, уходя. Ты разскажешь намъ объ этомъ, не правда ли?

-- Если я узнаю что нибудь, не скажу вамъ ничего, отвѣчалъ Гаррикъ.

-- Прощай, скрытный", и они вышли.

Незнакомецъ вошолъ; это былъ управляющій герцога Тавистока. Гаррикъ пригласилъ его садиться, и спросилъ у него, что ему надобно. Долго пробывши въ нерѣшительности, управляющій, въ большомъ замѣшательствѣ, началъ наконецъ говорить: "Милостивый Государь, я скажу вамъ объ такихъ вещахъ, объ которыхъ обыкновенно не говорятъ.

-- Право, сказалъ Гаррикъ, стало быть это будетъ очень любопытно, говорите, я слушаю васъ.

-- Но прежде вы поклянитесь мнѣ въ величайшей скромности.

-- Говорите, я буду скрытенъ.

-- Милостивый государь, продолжалъ управляющій, принимая на себя видъ торжественности, и выпрямившись на креслѣ. Милостивый государь, хотите ли получить десять тысячь фунтовъ стерлинговъ?

-- Радъ; что надобно дѣлать для того?

-- Я объясню вамъ, однако же вы будете скромны?

-- Какъ нѣмой; по приступимъ къ дѣлу.

-- Вотъ что. Вы знаете, какъ велико непостоянство человѣческой души, и особенно души женской? Ну! то, что я стану говорить вамъ, можетъ служить доказательствомъ....

-- Сдѣлайте милость, говорите объ дѣлѣ.

-- Вотъ въ чёмъ оно. Молодая дѣвица, одной изъ самыхъ знатныхъ фамилій Англіи, дѣвица благородная, клянусь вамъ, влюбилась въ одного.... Это покажется вамъ невѣроятнымъ! въ одного.... комедіанта.

-- Чтожъ тутъ удивительнаго? А кто этотъ комедіантъ?

-- Вы.

При этомъ словѣ Гаррикъ вскочилъ.

"А! а! вскричалъ онъ, и знатная дама, влюбившаяся въ комедіанта, прислала ему десять тысячь фунтовъ стерлинговъ, за то, чтобы онъ отвѣчалъ на ея любовь, неправда ли? Но знаете ли вы, что это подло? прибавилъ онъ, закипѣвши досадою, знаете ли вы, что если бы сама она пожаловала сюда, затѣмъ, чтобы сдѣлать мнѣ это позорное предложеніе, она выскочила бы отсюда въ окно? Знаете ли вы, что мнѣ хочется выпроводить, тою же дорогою, васъ, ея безстыднаго посланника.

-- Ради Бога дайте мнѣ кончить! сказалъ испуганный управляющій, воспользовавшись минутнымъ молчаніемъ Гаррика; выслушайте и послѣ судите.

-- Говорите, но какъ можно короче.

-- Молодая леди, которая любитъ васъ, вовсе не знаетъ объ моёмъ поступкѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ она увидѣла васъ въ ролѣ Ромео, ея бѣдная голова потерялась; днёмъ она безпрестанно расхаживаетъ и плачетъ; вечеромъ пишетъ стихи и заглядывается на луну, или идётъ въ театръ, и рѣшительно отказываетъ молодому и прекрасному баронету, за котораго предполагали выдать её. До сихъ поръ надѣялись, что при стараніяхъ, могутъ сохранить въ тайнѣ эту несчастную страсть; но наконецъ, вчера, на зло всѣмъ предосторожностямъ, она успѣла написать къ вамъ письмо, которое можетъ обезславить её.

-- Нѣтъ, я не знаю ея имени, а если бы зналъ, то молчалъ бы объ нёмъ.

-- Можете судить объ страданіи ея несчастнаго отца, который уже считаетъ себя обезчещеннымъ. Онъ-то, въ своёй глубокой горести, обѣщалъ двадцать тысячь фунтовъ стерлинговъ тому, кто вылетитъ дочь его. Врачи отказались принять на себя это пользованіе; но я, болѣе отважный, я осмѣлился...

-- Вы! а какъ?

-- Не знаю; но я думалъ что тотъ, кто былъ причиною зла, можетъ и уничтожить его, и пришолъ предложить вамъ половину двадцати тысячь фунтовъ стерлинговъ.

-- Которыя всѣ я могъ бы получить одинъ, не такъ-ли?

-- Нѣтъ, сухо возразилъ управляющій, безъ меня вы и не подумали бы получить ихъ. Я показываю вамъ мѣсто, гдѣ зарытъ кладъ; отрывайте и мы раздѣлимъ.

Гаррикъ всталъ, и въ волненіи ходилъ по комнатѣ. Тяжкая дума разрывала его сердце, и это страданіе выражалось на лицѣ его. "Да, такъ, говорилъ онъ самъ съ собою, да, я поступлю какъ честный человѣкъ. Несчастная леди! бѣдный отецъ! да, я покажу ей, что маска только маска, и тогда эта непрочная любовь уничтожится передъ дѣйствительностью. Потомъ, обратясь къ управляющему, спросилъ его: "Имя молодой леди?"

-- По крайней мѣрѣ мы раздѣлимъ?

-- Молчите! кто говоритъ вамъ объ деньгахъ? Мнѣ ихъ ненадобно.

-- Тѣмъ лучше! въ такомъ случаѣ вамъ достанется на долю слава! Даму зовутъ леди Анна, она дочь лорда Донея герцога Тавистока.

-- Хорошо! теперь оставьте меня, и особенно не мѣшайтесь ни во что."

Обрадованный управляющій вышелъ, спѣшилъ къ лорду и разсказалъ ему обо всёмъ. Герцогъ вышелъ изъ себя отъ гнѣва, узнавши, что онъ предалъ доброе имя его дочери на произволъ комедіанта, и прогналъ отъ себя безтолковаго управляющаго, строго запретивши ему показываться къ нему на глаза.

Чтоже касается до Гаррика, то онъ былъ скрытенъ съ Фотомъ и Циблеромъ, которые не переставали обременять его вопросами; а на другой день онъ рѣшился было идти къ лорду Тавистоку, по лордъ самъ пришелъ къ нему.

Не знаемъ, объ чёмъ говорилъ герцогъ съ Гаррикомъ; извѣстно только то, что Гаррикъ являлся къ леди Тавистокъ въ кучерскомъ нарядѣ, выпилъ у ней цѣлую бутылку вина, превознося похвалами воздержность, а послѣ пришелъ къ ней вмѣстѣ съ лордомъ, и разговорами своими умѣлъ разочаровать её. Она поплакала объ своёй изчезнувшей мечтѣ, и, повинуясь полѣ герцога, вышла за баронета.

Леди Анна оставалась навсегда другомъ благороднаго Гаррика; а онъ питалъ къ ней чувствованія самыя почтительныя, глубокое уваженіе.

ПАЛИССИ.

Лакруа дю Мель, современникъ Палисси, удивлялся ему, какъ человѣку съ умомъ необыкновенно быстрымъ, а позже Фонтенель, назвалъ его величайшимъ изъ всѣхъ естествоиспытателей, какихъ образовала природа.

Не знаютъ навѣрное, гдѣ и когда родился Палисси, но думаютъ, что мѣстомъ рожденія его былъ городокъ Биронъ, и что онъ родился въ началѣ шестнадцатаго столѣтія. Въ предмѣстіи Сента, жилъ Палисси цѣлые двадцать лѣтъ, бѣдный и безвѣстный, занимаясь скромнымъ ремесломъ гончара, а въ свободное время записывалъ свои любопытныя наблюденія, въ путешествіяхъ, надъ обработываніемъ земли; изъ этого составилось его "Истинное средство умножать богатство."

Воины за религію выгнали Палисси -- гугенота, изъ Сента въ Ла Рошель. Тамъ, въ продолженіе шестнадцатилѣтней жизни, исполненной лишеніи и горестей, безъ помощи и покровительства, незнаемый, почти презираемый по бѣдности, во мракъ и глубокой тишинѣ, онъ предавался, съ невѣроятнымъ постоянствомъ, открытію дивныхъ секретовъ, и наконецъ, сжогши всю свою мебель, онъ кончилъ тѣмъ, что раскололъ свою кровать, чтобы поддерживать огонь въ горнъ.

Вскорѣ послѣ того его вызвали въ Парижъ, и помѣстили въ большой королевской мануфактурѣ, гдѣ послѣ возведёнъ дворецъ Тюлыіри, и онъ наполнилъ чудесными фаянсами, украсилъ фигурками изъ финифти, съ миѳологическими барельефами, образцами изящной работы -- дворцы и чертоги знатныхъ

Бѣдный сентскій гончаръ сдѣлался извѣстнымъ, въ богатствѣ и славѣ скоро забылъ тяжкіе годы горестей, означившихъ первые шаги его на поприщѣ генія. Но эти годы страданій сильно закалили душу художника, заставивши её крѣпиться противъ неудачъ.

Этотъ великій человѣкъ, необязанный ничѣмъ наукѣ, и только одаренный отъ природы чудною понятливостію, развилъ, въ теоріи своего искусства, могучее творчество и вѣрность взглядовъ, удивившіе самыхъ просвѣщённыхъ людей тогдашняго времени; въ Музеѣ Естественной Исторіи, который основанъ имъ, въ Тюльири, онъ открылъ, въ 1575 году, шестидесяти лѣтъ отъ роду, публичный курсъ физики, и продолжалъ читать его десять лѣтъ. Лекціи его были такъ занимательны, что привлекали отличнѣйшихъ учёныхъ столицы и самыхъ знатныхъ вельможъ.

Но Палисси не ограничился этими наставленіями, и изложилъ, во многихъ сочиненіяхъ, разнообразныя и плодовитыя свѣдѣнія, извлечённыя имъ изъ умозрѣній всёй своей жизни. Въ этихъ сочиненіяхъ Палисси является химикомъ, физикомъ, геологомъ, натуралистомъ, гидравликомъ, минералогомъ, онъ писалъ о земляхъ, металлахъ, камняхъ, живописи на стеклѣ, водѣ, фонтанахъ, соляныхъ болотахъ, льдахъ, огнѣ и проч.

Однакоже геній и таланты Палисси не могли защитить его отъ преслѣдованій лиги: онъ былъ арестованъ, какъ еретикъ, и брошенъ въ Бастилію. Повѣствуютъ, что Генрихъ III, въ которомъ порочныя наклонности и дурныя страсти не погасили любви къ искусствамъ, посѣщалъ, иногда, прежняго гентскаго гончара, въ его темницѣ.

"Я буду принуждёнъ, сказалъ онъ ему наконецъ однажды, предать тебя врагамъ твоимъ, если ты не обратишься отъ ереси."

-- Государь, съ гордостью отвѣчалъ артистъ, вы часто говорили мнѣ, что вамъ жаль меня; теперь я жалѣю объ насъ. Я буду принуждёнъ -- развѣ это царскія слова? Знайте же, что ни приверженцы Гвизовъ, ни вашъ народъ, ни сами вы, не въ силахъ принудить бѣднаго гончара, преклонить колѣна передъ тѣмъ, чему онъ не можетъ покланяться.

Палисси, возведенный, при концѣ своей жизни, въ дворянское достоинство, окончилъ, въ 1589 году, блистательное поприще, украшенное превосходнымъ характеромъ, обширными знаніями и огромными трудами.

ДАНТОВЪ АДЪ.

Беатриса, нѣжная подруга Данта въ молодыхъ его лѣтахъ, вдохновительница его генія, Беатриса уже не существовала. Данта пожирало мрачное отчаяніе; здоровье его разстроилось, жизнь его была въ опасности.

Чтобы спасти его отъ неминуемой смерти, родственники уговорили его жениться на Эммѣ Донати, дочери одного изъ самыхъ могущественныхъ вельможъ Флоренціи. Эмма была прекрасна и добра; но какая женщина могла, въ глазахъ Данта, сравняться съ Беатрисою? И потому онъ напрасно дѣлалъ усилія, чтобы отвѣчать на любовь Эммы. Нечувствительно онъ охладѣлъ къ ней, до того, что рѣдко бывалъ вмѣстѣ съ нею, и преданный своимъ занятіямъ, онъ окончилъ тѣмъ, что оставилъ её совершенно, хотя имѣлъ отъ ней троихъ дѣтей. Измученная его невнимательностью, Эмма просила позволенія удалиться къ своему отцу; Дантъ согласился, и они разлучились, безъ огласки и безъ слезъ,

Черезъ нѣсколько мѣсяцовъ послѣ того, желая дать пищу той врожденной дѣятельности своего духа, въ которой соединялись скорбь, наука, религія, отечество, Дантъ рѣшился поступить въ военную службу. Флоренція воевала тогда съ маленькими сосѣдними государствами; Дантъ, своею храбростью, способствовалъ успѣхамъ оружіи флорентинцовъ; соотечественники наградили его избраніемъ въ пріоры республики.

Въ это время онъ захотѣлъ обезсмертить прекрасное имя Беатрисы, и его смѣлый геній создалъ ту дивную поэму, которой слава росла безпрестанно, и сдѣлала поэта современникомъ всѣхъ вѣковъ -- Божественную Комедію.

Когда онъ написалъ уже семь первыхъ пѣсень, вдругъ возгорѣлась междоусобная война, и обхватила всю Тоскану. Гвельфы и Гибелины, непремѣнно побѣдители и побѣжденные, опустошали эту страну. Папа предоставилъ Карлу Валуа, примирить враждовавшія партіи; послы французскаго короля введены въ большой совѣтъ, и Дантъ, одинъ изъ всѣхъ пріоровъ, возсталъ противъ требованія отворить городскія ворота чужеземнымъ войскамъ; но Карлъ вошолъ во Флоренцію, и вновь избранный подеста, включилъ Данта въ приговоръ объ изгнаніи болѣе шести сотъ гражданъ, принадлежавшихъ къ партіи Гибелиновъ, домъ его преданъ на разграбленіе, срытъ до основанія, всё имѣніе его конфисковано.

Поражонный такимъ непредвидѣннымъ ударомъ, гордый Гибелинъ оставляетъ городъ ночью; онъ спѣшитъ бѣжать отъ отечества, которое отплатило ему такою черною неблагодарностью, идётъ вымаливать себѣ гостепріимный кровъ въ чужой землѣ, и не думаетъ унесть съ собою свои драгоцѣнныя рукописи. Брошенныя, такимъ образомъ, на произволъ судьбы, онѣ погибли бы неминуемо, если бы одинъ изъ его родныхъ, Леонъ Поджи, не собралъ и не взялъ ихъ въ то время, когда чернь Флоренціи, увлекаемая алчностью къ грабежу, нападала на домъ своего величайшаго поэта.

Прошло нисколько лѣтъ послѣ этого печальнаго событія, а Дантъ переходилъ изъ города въ городъ, и просилъ объ убѣжищъ отъ нищеты и ожесточеннаго преслѣдованія враговъ. Отечество его, о которомъ онъ не переставалъ грустить, не смотря на его несправедливость, уже забыло его; но одно странное обстоятельство напомнило объ нёмъ.

Однажды Леонъ Поджи рылся въ своихъ фамильныхъ бумагахъ; ему случайно попались подъ руку семь пѣсень Ада; онъ читаетъ ихъ, приходитъ въ восторгъ, бѣжитъ показать ихъ задушевному другу изгнанника, Дино, очень извѣстному поэту тогдашняго времени. Послѣдній не могъ читать безъ удивленія, эту горькую сатиру на Флорентинцовъ. Трогательный и высокій эпизодъ Франциски Римини, казался ему въ особенности исполненнымъ прелести и поэзіи. Дино не въ силахъ былъ скрывать своё удивленіе, далъ прочесть рукопись знакомымъ; съ ней списали множество копій, и скоро вся Флоренція узнала объ ней.

Тогда нѣкоторые изъ жителей мѣстечка Санъ Пріано, вздумали представить въ дѣйствіи то, что Дантъ такъ хорошо описалъ, и перваго числа Мая мѣсяца, когда обыкновенно бываютъ во Флоренціи народныя празднества, объявили по всему городу, при звукѣ трубы, что всякому, желающему получить вѣсти съ того свѣта, стоитъ только придти, послѣ вечерни, на мостъ Алла Карража или на набережную Арно.

Тамъ приготовили на рѣкѣ суда, съ возвышеніями надъ ними, которыя расположили такъ, чтобы они представляли адъ. Положили представить "Души осужденныхъ". Въ ту эпоху, въ которую единственною пружиною нравственности былъ страхъ, а пружиною страха дьяволъ, такое зрѣлище не могло не привлечь толпу.

Представленіе было въ свѣтлую ночь, при яркомъ освѣщеніи домовъ и лодокъ, началось при колокольномъ звонѣ всѣхъ церквей, шло со всѣми ужасами ада. Тамъ были Люциферъ, страшный, съ длинными рогами и когтями, огромными зубами, съ лапами и безконечно-длиннымъ хвостомъ, пасти драконовъ съ блестящими глазами, Сатана, Беритъ Левіаѳанъ, Асторотъ, озёра кипящей смолы и растопленнаго свинцу, въ которыя черти тащили грѣшниковъ, и бичевали ихъ ужасными мученіями; а кончилось тѣмъ, что обломился старый деревянный мостъ, много было убитыхъ и утонувшихъ. Несчастные, въ самомъ дѣлѣ, отправились узнавать вѣсти на тотъ свѣтъ.

Между тѣмъ, какъ народъ Флорентинскій наслаждался, съ упоеніемъ, этими представленіями, истинные цѣнители пѣвца Ада, старались открыть его убѣжище, нашли его у Маркиза Маласпины, вручили этому вельможѣ рукопись первыхъ пѣсень Ада, и онъ, пробѣжавши её, спѣшилъ передать своему несчастному гостю, и просилъ его, именемъ всѣхъ друзей, чтобы онъ, для собственной своёй славы, не оставлялъ поэму недоконченною.

Даитъ опять принялся за своё твореніе, и Божественная Комедія явилась оконченною вполнѣ. Поэтъ всё таки надѣялся возвратиться на свою милую родину, во Флоренцію, на которую взоры его устремлялись безпрестанно. Поэма его казалась такъ высокою по слогу, такъ исполненною глубокаго творчества, что по настоянію первѣйшихъ гражданъ Флоренціи, правительство наконецъ позволило ему возвратиться въ отечество; но оно предложило ему притомъ такія тяжкія условія, что Дантъ рѣшился скорѣе умереть въ изгнаніи, нежели возвратиться въ отечество путёмъ позора и уничиженія.

Съ тѣхъ поръ онъ впалъ въ крайнее изнуреніе, и возненавидѣлъ жизнь, которая обѣщала ему однѣ горькія скорби. Подавленный желѣзнымъ перстомъ судьбы, этотъ человѣкъ, крѣпкій какъ бронза, не хотѣлъ больше ничего, какъ скорѣе лечь въ могилу. За этою глубокою безчувственностью, скоро наступила горячка; онъ слёгъ въ постель. Дантъ чувствовалъ, что близка его кончина, и потому желалъ увидѣть своихъ трёхъ дѣтей, прижитыхъ съ Эммою. Князь Равсискій, при дворѣ котораго онъ находился тогда, спѣшилъ исполнить его волю. Но, увы! когда прибыли два его сына и дочь, было уже поздо.... Дантъ палъ подъ бременемъ долгихъ страданій, и спалъ тѣмъ непробуднымъ сномъ вѣчности, котораго онъ желалъ такъ пламенно.

СЫНЪ ДЮРЕРА.

Въ одинъ изъ прекрасныхъ дней Октября 1498 года, толпа любопытныхъ, праздныхъ и иностранцовъ, стояла у ратуши Піоренберга, и читала огромное объявленіе, наклеенное на большомъ столбъ. Этимъ объявленіемъ Іосифъ Дюреръ, золотыхъ дѣлъ мастеръ въ этомъ городѣ, извѣщалъ, что будетъ продавать, въ четыре часа по полудни, въ своей лавкѣ, на площади Часовъ, вообще всѣ вещи своей работы.

"Какъ! вскричалъ вдругъ, съ особеннымъ волненіемъ, одинъ изъ стоявшихъ и смотрѣвшихъ на афишу, котораго, но покрою и щеголеватости платья, можно бы было принять за знатнаго вельможу изъ чужихъ краёвъ, что это значитъ! Богачъ Дюреръ продаётъ, съ публичнаго торга, дивный произведенія своего искусства! Какими судьбами доведёнъ онъ до такой тяжкой крайности?

-- Вы, милостивый государь, вѣроятно не знаете, сказалъ одинъ изъ ремесленниковъ, что Іосифъ Дюреръ сдѣлалъ величайшія пожертвованія, чтобы поддержать домъ своего зятя, нѣкогда одного изъ первыхъ негоціантовъ въ Любекѣ. Этотъ зять бѣжалъ, оставя значительные долги, и для отвращенія несчастія, чтобы снасти честь своихъ внуковъ, и сохранить ихъ имя чистымъ и незапятнаннымъ, добрякъ разстаётся съ слои мы драгоцѣнными произведеніями, составлявшими гордость и утѣшеніе его старости, съ образцами изящнаго, съ которыми долгая привычка связала его существованіе. Этотъ прекрасный и благородный поступокъ достоинъ честнаго нюренбергскаго гражданина: онъ возбуждаетъ, въ его пользу, общее одобреніе; но надобно же было случиться, что горестное воспоминаніе примѣшалось къ единогласной похвалѣ, и, можно сказать, возмущаетъ выраженіе всеобщаго сожалѣнія!

-- Смѣю ли, безъ нескромности, спросилъ разкащика человѣкъ въ богатомъ нарядъ, просить васъ, чтобы вы объяснили мнѣ значеніе вашихъ послѣднихъ словъ?

-- Охотно дамъ вамъ это объясненіе. У Іосифа Дюрера было три сына и дочь. Онъ отдалъ дочь, съ большимъ приданымъ, за любекскаго негоціанта, который оба и крутился; два старшихъ его сына помѣщены при дворахъ, одинъ курфирста Баварскаго, другой -- герцога Веймарскаго. Они сдѣлали тамъ быструю и блестящую карьеру, скоро забыли своего старика отца, и промѣняли его мѣщанское имя на титла графа и барона.

-- Я куда дѣвался третій сынъ?

-- Албертъ, сказалъ ремесленникъ. Ну Албертъ хотѣлъ быть художникомъ, а Іосифъ Дюрер!" противился этому желанію. "Ты будешь золотыхъ дѣлъ мастеромъ, какъ я, говорилъ онъ мальчику, который умолялъ его дать ему карандашей, полотенъ и кистей, или же оставишь мой домъ, потому, что я стану кормить тебя только тогда, когда ты будешь работать, при мнѣ, чеканомъ и молоткомъ."

-- Что же случилось? спросилъ незнакомецъ.

-- Случилось, сказалъ ремесленникъ, вотъ что: въ одинъ прекрасный день, бѣдный Албертъ изчезъ; съ тѣхъ поръ не слышно объ нёмъ ничего. Живъ ли онъ, умеръ ли, или пошолъ въ солдаты, вотъ этого я не могу сказать вамъ, и

Въ эту минуту пробило четыре часа. Открыли магазины мастера золотыхъ дѣлъ, и толпа любопытныхъ и любителей искусствъ бросилась въ нихъ. Аукціонисты тотчасъ начали приглашать ихъ къ покупкѣ. Пока продавали простыя произведенія искусства, мастеръ сидѣлъ, въ глубинѣ своей лавки, тихо и спокойно; когда же онъ услышалъ названіе образцовъ совершенства, прославившихъ его въ цѣломъ свѣтѣ, онъ вскочилъ и сталъ бродить около вещей, которыя продавали, точно также какъ мать скитается около колыбели больнаго дитяти. Закричали:

"Шесть статуй изъ золота и серебра, подражаніе древнимъ!

-- Тысячу червонцовъ! послышался одинъ голосъ.

-- Тысячу пятьдесятъ! сказалъ другой.

-- Тысячу сто! опять сказалъ первый.

Никто не смѣлъ наддавать; стукнулъ молотокъ и статуйки проданы. За ними пошли другія вещи.

Старикъ мастеръ едва дышалъ; лицо его было бѣло почти также, какъ его волосы. Приближался страшный для него моментъ, готовились забирать раскупленное, унесть его святыню, его домашнихъ пенатовъ,

"Купившіе послѣднія двадцать три вещи, подойдите сюда, сказалъ писарь."

-- Покупщикъ одинъ, вскрикнулъ тотъ же ремесленникъ, который велъ съ незнакомцемъ разговоръ, какъ мы разсказали.

-- Пускай онъ подойдётъ, заплатитъ деньги и объявитъ своё имя, сказалъ писарь."

Тогда подошолъ человѣкъ, скромной и пріятной наружности, лѣтъ двадцати шести или семи. Онъ былъ одѣтъ по французской модѣ; золотая цѣпь, съ портретомъ императора Максимиліана, висѣла на груди его.

Вотъ сумма, которая слѣдуетъ за всѣ мои покупки, сказалъ дрожащимъ голосомъ, этотъ молодой человѣкъ. Пересчитайте, прошу васъ.

Чиновникъ пересчиталъ, и какъ счётъ былъ вѣренъ, то онъ сказалъ молодому человѣку:

"Позвольте, милостивый государь, узнать ваше имя, для записки его въ реэстрѣ.

-- Пишите, отвѣчалъ съ смущеніемъ, молодой человѣкъ, пишите Албертъ Дюреръ."

Услышавши это, старый Іосифъ Дюреръ вспрыгнулъ, какъ пятнадцатилѣтній юноша; не прошло секунды, и онъ обнималъ своего сына. "Албертъ! вскричалъ онъ, мой бѣдный Албертъ! тебя ли вижу? тебя ли прижимаю къ моему сердцу! О! дай ещё обнять тебя! тебя сынъ мой, который не забылъ своего престарѣлаго отца. Ты не сердишься на него?

-- Сердиться на тебя, отецъ мой, пламенно возразилъ молодой человѣкъ, кинувшись на колѣни. Мнѣ надобно просить у тебя прощенія въ томъ, что не повиновался тебѣ.

-- Могу ли не простить, сказалъ старикъ, поднимая сына, могу ли не простить тебѣ проступокъ, который искупилъ мнѣ жизнь. Прощаю тебя, Албертъ!

-- Батюшка, молодые люди часто ошибаются въ выборѣ для себя поприща, по которому должны они идти, и, чтобы заслужить уваженіе, ихъ призванію нужно много испытаній. Источникъ твоей строгости былъ въ благоразумномъ сознаніи, что справедлива старинная пословица: "Лучше быть хорошимъ ремесленникомъ, нежели дурнымъ артистомъ," Ты былъ нравъ, и я, можетъ быть, также не былъ неправъ, поступивши такъ какъ я сдѣлалъ.

-- Да, ты хорошо сдѣлалъ Албертъ, вскричалъ изъ толпы знаменитый Гунсъ Мартинъ, посвятившій ребёнка Дюрера въ тайны живописи, и сильно побуждавшій его дѣйствовать на поприщѣ этого искусства. Благодари небо за непокорность твоего сына, сказалъ Мартинъ, обращаясь къ Іосифу Дюреру, потому, что теперь Албертъ обладаетъ тайнами всѣхъ художествъ, и во всѣхъ онъ уже превзошелъ славнѣйшихъ артистовъ Германіи. Онъ не только первокласный живописецъ, но и одинъ изъ самыхъ искусныхъ гравёровъ, отличный архитекторъ и инженеръ. Императоръ Максимиліанъ наименовалъ его своимъ первымъ живописномъ; Венеціанская республика хочетъ поручить ему сооруженіе крѣпости, въ ея владѣніяхъ на твёрдой землѣ, а король Французскій, Лудовикъ XII, упрашиваетъ его прибыть въ Парижъ, для украшенія многихъ зданій въ этой столицъ. Что скажешь ты на это Іосифъ?

-- Я скажу, вскричалъ мастеръ золотыхъ дѣлъ, опять обнимая своего сына, я скажу, что великій умъ бываетъ, почти всегда, признакомъ благороднаго характера, и мой Албертъ доказалъ теперь, что добродѣтель неразлучна съ геніемъ.

МАГДАЛИНА КАНОВЫ.

Микель-Анжъ, въ дѣтствѣ своёмъ, сдѣлалъ статую изъ снѣгу; первое твореніе Кановы было сдѣлано изъ матеріала болѣе мягкаго. Отецъ Кановы, архитекторъ и скульпторъ, привелъ его въ одинъ домъ, который передѣлывали; мальчикъ, вошедши въ столовую, сдѣлалъ, изъ куска масла, разъярённаго льва. Это произведеніе, поданное на столъ, удивило всѣхъ гостей, прекрасными формами звѣря и высокою отдѣлкою. Художникъ съ удовольствіемъ разсказывалъ объ этомъ первомъ успѣхѣ своего дѣтства: истинное изображеніе, говорилъ онъ, непрочности славы. Послѣ онъ испытывалъ свои дарованія надъ матеріалами болѣе твёрдыми, и когда ему было отъ роду только шестнадцать лѣтъ, его Евридика изъ камня, открыла всю его будущность. Ни одинъ талантъ не созрѣвалъ такъ рано, какъ талантъ Кановы.

Кающаяся Магдалина изъ гипса явилась въ 1796 году. Спустя два года статуя была окончена. Она вся работы самаго Кановы. Артистъ не искалъ высокаго въ колоссальномъ: фигура не большая. Мраморъ каррарскій, изъ одного куска, превосходнаго качества. Кановѣ было тогда отъ роду сорокъ лѣтъ; талантъ его достигъ высшей степени; государи оспоривали другъ у друга его произведенія, а Магдалина возвела его на верхъ славы. Скульпторъ цѣнилъ её выше всего, что онъ создалъ самаго совершеннаго. Если бы захотѣли испытать его такъ, какъ испытали нѣкогда Праксителя, сказали бы ему, что горитъ его мастерская, онъ закричалъ бы "Спасите Магдалину!" Одобреніе публики утвердило это предпочтеніе артиста.

Мысль объ этомъ твореніи, столь совершенно оригинальномъ, столь чистомъ отъ всякаго подражанія, отъ чужихъ мыслей, потому, что ни древность, ни средніе вѣки, не осуществили её, была внушена Кановѣ случайно. Углубленный въ свои размышленія, проникнутый духомъ Евангелія, тогда, когда онъ призывалъ къ себѣ вдохновеніе, такъ, какъ Леонардо да Винчи искалъ образецъ Спасителя для Тайной Вечери, видъ поселянки, на колѣняхъ въ церкви, почти въ такомъ же положеніи, въ какомъ мы видимъ статую Магдалины, поражаетъ Канову. Вотъ происхожденіе знаменитаго мрамора, по которому творца его провозгласили, единогласно, первымъ скульпторомъ Европы.

Возвышенность стиля, изящная чистота рисунка, неизъяснимое выраженіе, совершенная гармонія всѣхъ частей, дѣлаютъ это твореніе можетъ быть самымъ полнымъ цѣлымъ, какое только представляетъ скульптура. Суровость раскаянія, глубокая скорбь души, отняли у ангельскаго лица одинъ только тлѣнный блескъ, и неизмѣнили неизчезающую красоту въ чертахъ. Подъ цѣломудреннымъ рѣзцомъ художника, мраморъ украсился прелестью невинности и чистосердечія. Чтоже касается до выраженія, то рѣзецъ, всегда вдохновенный благочестіемъ, возвысился до самаго разительнаго представленія нравственныхъ страданій и религіознаго смиренія, какого прежде не обнаруживали. Одна только голова Спасителя, въ картинъ Рафаэля "Распятіе" можетъ быть сравнена съ нею.

Противъ этого прекраснаго созданія, древность можетъ поставить скорбно выразительныя головы Лаокоона и Ніобеи; а между новыми художниками Каповъ нѣтъ соперника, въ искусствъ представлять прелестное тѣло, безпрестанно сжигаемое душою нѣжною и грустною. Совершенство работы этой прекрасной фигуры доведено до всей возвышенности мысли: ни одинъ художникъ, ни древній, ни новый, непревзошелъ его. Кромѣ того тонкая и чистая отдѣлка рукъ и ногъ безукоризненна. Канова зналъ, что греческіе художники превосходно выдѣлывали этѣ части тѣла, которыя такъ рѣдко рисуютъ хорошо въ наше время. Чтобы выразить красоту созданія, древніе говорили: руки Праксителя, Поликлета, какъ мы говоримъ руки Вандика, Микель-Анжа. Наконецъ счастливый безпорядокъ струистыхъ волосъ, распущенныхъ по плечамъ святой, и которые были гордостью кающейся, производитъ самое трогательное впечатлѣніе.

Канова, также какъ Пуссенъ, отвѣчалъ на критику однимъ молчаніемъ и своими твореніями. Оба боялись докучливаго одобрѣнія нехудожниковъ; оба сказали бы, какъ Фокіонъ, которому аплодировала толпа "Не сказалъ ли я какую нибудь глупость." Однако же замѣтили, что когда разговоръ заходилъ объ Магдалинѣ, Канова смягчался, съ удовольствіемъ принималъ похвалы даже отъ людей неспособныхъ судить объ ней.

Копія съ этой статуи, безъ сомнѣнія выправленная Каповою, была сдѣлана для Евгенія Богарне, въ 1809 году, и находится теперь въ Мюнхенѣ.

Въ 1822 году художникъ склонился на просьбы графа Ливерпульскаго, и повторилъ Магдалину, но совершенно въ другомъ видѣ. Кающаяся лежитъ на каменномъ ложѣ, на половину ея тѣла накинутъ покровъ, взоры ея возведены къ небесамъ, она молитъ объ отпущеніи грѣховъ. Тогда великій артистъ, истомленный долгими работами, былъ близокъ къ кончинѣ; и эта слабая вспышка потухавшаго пламени, напоминаетъ Тиціана, который поправлялъ въ старости картины, нарисованныя имъ въ молодости, думая будто кисть, въ его столѣтнихъ рукахъ, могла придать имъ новую цѣну.

Напротивъ у Пуссена не было старости: семидесяти двухъ лѣтъ, онъ окончилъ свое славное поприще лучшею картиною "Потопъ" которую онъ, разбитый параличомъ, дописалъ лѣвою рукою.

Множество прекрасныхъ картинъ, оставленныхъ Кановою, и особенно Снятіе со Креста, показали, что въ нёмъ, какъ въ Микель-Анжѣ, дарованія живописца могли бы соперничать съ талантами скульптора.

БОЭЛЬДЬЕ.

Онъ родился въ Руанъ, тамъ же, гдѣ родился великій Корнель. Родители отдали его учиться къ одному музыканту. Этого музыканта звали Лаброшь. Онъ слѣдовалъ старинной методѣ въ самомъ строгомъ смыслѣ, и къ своимъ музыкальнымъ наставленіямъ прибавлялъ увѣщанія розгами и линейкою. Уроки его были, какъ вы видите, очень поразительны. Грубый, особенно когда напивался до пьяна, онъ внушалъ маленькому Боэльдьё ужасъ, который послѣ замѣнился признательностію. Онъ не упустилъ ничего, чтобы передать ему яблоко науки зелёнымъ и горькимъ; но что можетъ отбить охоту къ ученью у того, кто увлекается къ тому по призванію!

Парижъ казался Боэльдьё ульёмъ пчёлъ, гдѣ каждый находитъ себѣ работу и медовые соты; онъ отправился туда съ 17 Франками въ карманѣ.

Пришодши въ Парижъ, онъ нанялъ квартиру, но не могъ платить за неё; его выгнали, и онъ хотѣлъ броситься въ Сену. Къ нему подоспѣлъ избавитель, старый слуга отца его, съ деньгами и вѣстями изъ дома родительскаго.

Съ тѣхъ поръ Боэльдьё пошелъ по пути успѣховъ; онъ познакомился со всѣми музыкальными знаменитостями тогдашняго времени, и особенно съ Россини. Душа Боэльдьё была способна любить всё то, что его окружало; онъ не былъ изъ числа тѣхъ, которые дѣлаютъ связи по расчёту, и спрашиваютъ сами себя "Что выиграю я этимъ знакомствомъ?"

Въ Руанѣ былъ его первый музыкальный дебютъ. Остальное поприще его блистательныхъ успѣховъ, довольно извѣстно всей Европѣ.

На физіономіи Боэльдьё былъ отпечатокъ его души, въ произведеніяхъ выражался его характеръ, то есть и то и другое было нѣжное и мелодическое Въ слогъ видѣнъ весь человѣкъ, сказалъ. Біоффонъ; не тоже ли можно сказать, и вѣроятно по причинѣ болѣе справедливой, объ пѣніи. Характеръ народовъ выражается тономъ пѣсней.

МОГИЛА ГЕТЕ,

Величайшее событіе въ европейской литтературѣ, со времени смерти лорда Байрона, совершилось въ 1832 году. Гёте окончилъ, въ Веймарѣ, своё славное и многотрудное поприще, 22 марта, въ одиннадцать часовъ утра, почти восьмидесяти трёхъ лѣтъ. Кончина его была тихая, безъ страданій; онъ сохранилъ разсудокъ до послѣдней минуты.

Тѣло его положили въ фамильномъ склепѣ великаго герцога, возлѣ гроба Шиллерова.

Іоаннъ Вольфгангъ Гёте родился во Франкфуртѣ на Майнѣ, 28 Августа 1749 года, и происходилъ отъ почтенныхъ предковъ, учился въ Лейпцигскомъ Университетѣ, гдѣ Геллертъ и Бемъ, грозили гасильникомъ классицизма его пламенному воображенію, и потому онъ считалъ себя счастливымъ, когда перешелъ въ Стразбургскій Университетъ. Тамъ, подъ шапкою доктора, которою накрылся послѣ всѣхъ предварительныхъ испытаній, онъ задумалъ самыя важныя поэтическія творенія, Геца Берлихингена и Фауста.

Но прежде онъ написалъ Страданія молодаго Вертера, которое имѣло такія же пагубныя слѣдствія, какія были позже отъ Шиллерова Карла Мора: не одно самоубійство было печальною жертвою Гётеву Вертеру, также какъ въ подражаніе Мору, многіе сдѣлались разбойниками.

Въ Вертерѣ Гёте началъ слѣдовать тому правилу, которое онъ составилъ для себя въ Лейпцигѣ,-- создавать по движеніямъ своего сердца и по собственнымъ убѣжденіямъ, какъ поступали и будутъ поступать всегда писатели истинно оригинальные. Байронъ обрисовалъ самаго себя въ Гяурѣ, Донъ Жуанѣ, Манфредѣ, Чайльдъ Гарольдѣ; авторъ Рене, (Шатобріанъ) выразилъ, говорятъ, свои чувствованія въ этомъ французскомъ Вертерѣ, очевидномъ подражаніи Вертеру германскому.

Послѣ Вертера явился Гецъ Берлихингенъ, живописный перечень владѣльческихъ башней по берегамъ Рейна, гдѣ воображеніе вызываетъ ѳеодальные призраки. Въ нёмъ найдёте вы рыцаря съ желѣзною рукою и съ такимъ же сердцемъ, родъ Донъ Кихота, который досадуетъ на то, что перемѣнились прежніе обычаи и введены новыя военныя оружія.

Въ другихъ сочиненіяхъ Гёте, Вильгельмѣ Мейстерѣ и Тассѣ, обнаружился вполнѣ его геній, обнимавшій всё и столь многообразный. Онъ написалъ фантастическую балладу -- Коринфская Невѣста, идиллію -- Германъ и Доротея, выразилъ страсть въ Егмонтѣ, древность въ Ифигеніи въ Тавридѣ, жизнь востока въ Диванѣ.

Но Фаустъ -- это вѣнецъ всѣхъ его твореній, образцовое созданіе образцоваго генія. Фаустъ, учёный, докторъ, это настоящій Донъ Жуанъ Сѣвера; онъ уто-палъ. во всѣхъ оргіяхъ ума. Унылый, грустный, изнурённый, онъ предается дьяволу, который долженъ извлечь его изъ этого ужаснаго состоянія. Этотъ дьяволъ довольно порядочный, прекрасной наружности, свѣтскій, хорошо одѣтый. Если бы не было у него адской улыбки, на огромномъ ртѣ отъ одного уха до другаго, то нельзя было бы узнать въ немъ духа злобы. Онъ увлекаетъ Фауста во всѣ злодѣйства.

Между этими двумя страшными фигурами, помѣщена очаровательная Маргерита, съ голубыми глазками, съ свѣтлорусыми волосами, съ душою набожною и нѣжною. Преданная Фаусту Мефистофелемъ, жертва злаго духа, она лишилась невинности, жизни, она погибла. Мефистофель горько улыбается, освистываетъ своего ученика, оскорбляетъ Бога и человѣчество. Это огромный сонмъ демоновъ, сборище нечестивцовъ, міръ, душа, люди, вещи, науки, поэзія, всё то, что представлялось и можетъ представляться воображенію, сквозь калейдоскопъ поперемѣнно адскій и божественный.

Спокойный до конца жизни, Гёте, съ титуломъ превосходительства при Дворѣ велико-герцогскомъ, счастливый своимъ садомъ въ Веймарскомъ паркѣ, своимъ домомъ -- даромъ великаго герцога, уснулъ вѣчнымъ сномъ въ тишинѣ и славѣ. Пріятно взглянуть на его жилище въ Веймарѣ, и сказать, съ комическою похвальбою какого-то студента, въ комедіи Коцебу: "Въ моёмъ путешествіи я взглянулъ на Гёте въ окно, и видѣлъ гробъ Шиллера."

Теперь эти два великіе человѣка соединились въ одной могилѣ. Тамъ покланяются имъ студенты изъ Гётингена и Лейпцига. Но спросите объ Гётѣ у его меркантильныхъ и прозаическихъ соотечественниковъ во Франкфуртѣ, они отвѣтятъ вамъ холодно: "Онъ умеръ." Отвѣтъ достойный другихъ торгашей -- Англичанъ, которые удостоили прахъ Байрона одними только оффиціальными почестями.

РѢЧЬ ДИДРО.

Вольтеръ оставилъ Ферней 10 февраля 1778, и прибылъ въ Парижъ, чтобы наблюдать за представленіемъ Ирены, а также, безъ сомнѣнія, и для того, чтобы воспламенить въ сердцахъ Парижанъ энтузіазмъ, охлаждённый временемъ и его отсутствіемъ.

На другой день послѣ его пріѣзда въ отель маркиза Виллетъ, слухъ объ нёмъ разнёсся по всей столицѣ; къ Вольтеру спѣшили и друзья и тайные враги, и нѣсколько дней Театинская набережная была запружена экипажами и пѣшеходцами.

Къ концу мѣсяца общее любопытство удовлетворилось, стукъ экипажей, брань лакеевъ и ржаніе лошадей ужь не тревожили больнаго и раздражительнаго гостя маркиза Виллета. Вольтеръ неогорчался тѣмъ: онъ утомился пріёмами, харкалъ кровью, и бѣдные нервы поэта были въ жалкомъ состояніи. Кромѣ того каково бы нибыло ослѣпленіе его гордости, невозможно было, чтобы онъ, сбоимъ тонкимъ и проницательнымъ умомъ, не открылъ, въ усердіи своихъ посѣтителей, столько же пустаго и ничтожнаго любопытства, сколько истиннаго уваженія къ его генію.

Въ первыхъ числахъ Марта, утромъ, человѣкъ лѣтъ около шестидесяти, въ платьѣ чёрнаго цвѣта, вышелъ изъ дома Виллета, и пошелъ по направленію къ Новому Мосту. Когда онъ отошолъ не дальше какъ на двадцать шаговъ, одно окно того дома, изъ котораго онъ вышелъ, открылось съ шумомъ, показалась голова старика, въ богатомъ бархатномъ калпакѣ, и въ тоже время послышался голосъ, громкій, но немножко хриплый: "Эй! господинъ д'Аламберъ! господинъ д'Аламберъ."

Человѣкъ, вышедшій изъ дома, услышавши что звали его, оглянулся и замѣтилъ, не безъ охоты разсмѣяться, кривлявшуюся рожицу Вольтера, высунувшуюся, какъ голова старой обезьяны, между двухъ створчатыхъ рамъ окна.

"Приведите же ко мнѣ Дидро, любезный д'Аламберъ; отчего это я не видѣлъ его до сихъ поръ? что это значитъ! такъ не забываютъ старыхъ друзей!"

Въ тотъ же день, около двухъ часовъ послѣ полудня, д'Аламберъ вошелъ къ Дидро; его ввели въ кабинетъ учёнаго друга, котораго онъ нашолъ сидѣвшимъ въ большихъ креслахъ, обитыхъ краснымъ сафьяномъ съ большими золочёными гвоздями. Въ комнатъ царствовалъ краснорѣчивый безпорядокъ. Въ нёмъ читали думы и безпечность великаго писателя, который размышлялъ обо всёмъ, кромѣ только того, что относилось къ его матеріальной жизни. Среди этого представленія хаоса въ уменьшенномъ видѣ, Дидро перелистывалъ, медленно и съ важнымъ видомъ, огромный Фоліантъ Твореній Святаго Іоанна Златоустаго, который онъ насилу держалъ въ рукахъ.

Д'Аламберъ подошелъ къ нему, и тихонько тронувши его за плечо, спросилъ громко:

"Ну, каково поживаешь мой любезный философъ?"

Дидро вздрогнулъ, пересталъ размышлять, и вмѣсто отвѣта на вопросъ друга, сказалъ сквозь зубы и сердито:

"Философы! мы смѣемъ величать себя философами, мы, погибшіе дѣти развращеннаго вѣка! Философы! развѣ вся мудрость не заключается въ этѣхъ старыхъ книгахъ."

Черезъ нѣсколько секундъ Дидро опомнился, что онъ такъ странно принимаетъ своего собрата, обернулся къ нему и спросилъ: "Ну! любезный академикъ, что новаго въ свѣтѣ?"

-- Что новаго, любезный Дидро, отвѣчалъ геометръ, новое то, что величайшій поэтъ, самый глубокомысленный философъ, царь умныхъ людей, въ Парижѣ, уже цѣлый мѣсяцъ, и наконецъ этотъ славный Вольтеръ удивляется и груститъ, что его не навѣстилъ еще добрый Дидро.

-- Ахъ! въ самомъ дѣлѣ! вскричалъ Дидро, съ необыкновенною живостью, пойдёмъ къ нему. Я самъ хочу видѣть его; пора сокрушить золотаго тельца."

Д'Аламберъ, не понимая смысла этого пламеннаго восклицанія, хотѣлъ воспользоваться готовностью друга идти съ нимъ: онъ помогалъ ему одѣваться, и скоро оба пошли къ Вольтеру. Дорогою Дидро говорилъ тихо и съ одушевленіемъ; онъ безпрестанно твердилъ: "Хорошъ философъ! правду сказать! добивается титла маркиза, бредитъ объ нёмъ днёмъ и ночью, онъ такой же выскочка какъ я!"

Эти слова и множество другихъ въ томъ же смыслъ, внушили никоторое безпокойство услужливому поклоннику Вольтера: онъ боялся неприличнаго поступка со стороны Дидро; но не было возможности воротиться назадъ, и д'Аламберъ ограничился только тѣмъ, что уговаривалъ Дидро и пытался успокоить его мысли. Успѣхъ былъ невѣренъ, потому, что въ то время, когда онъ пошолъ поклониться Кондорсе, который шоль къ нимъ на встрѣчу по набережной, Дидро опять сталъ шептать: "И такъ я иду сокрушать золотаго тельца!"

Онъ взбѣжалъ по лѣстницѣ и вошолъ въ комнаты, занимаемыя Вольтеромъ. Тамъ встрѣтила его госпожа Дени, ласково; она знала, что дядя ея очень дорожитъ дружбою Дидро: его краснорѣчіе, неистощимый умъ и язвительная насмѣшка, были иногда страшны.

"Мой дядя будетъ радъ видѣть васъ, господинъ Дидро, сказала она съ привлекательною улыбкою, я знаю какъ онъ любитъ васъ!

Но Дидро не слушалъ, и былъ уже у дверей спальни Вольтера.

"Подождите, вскрикнула госпожа Дени; я должна предупредить васъ, что мой бѣдный дядя болѣнъ, очень болѣнъ, и что г. Троншенъ рѣшительно запретилъ ему говорить. Впрочемъ онъ тамъ, добрый Троншенъ, и скажетъ вамъ объ этомъ самъ."

Дидро посмотрѣлъ на племянницу великаго Вольтера, съ выраженіемъ насмѣшки на лицѣ:

"Будьте покойны, отвѣчалъ онъ, не заботьтесь объ этомъ, госпожа Дени, надѣюсь, что буду говорить одинъ; мнѣ обо многомъ надобно потолковать съ господиномъ Вольтеромъ.

И онъ отворилъ дверь спальни.

Хотя было не больше трёхъ часовъ послѣ полудня, однакоже ставни были затворены, занавѣски задёрнуты; ночная лампада, поставленная на каминѣ, съ мелькавшимъ въ ней полупогасшимъ огонькомъ, отбрасывала на комнату печальные и слабые отблески. Знаменитый больной покоился на большой кровати, подъ роскошнымъ балдахиномъ. Голова его была опрокинута на мягкія подушки, и отъ времени до времени были слышны вздохи и выразительныя односложныя -- ахъ! ахъ! которыя давали знать объ мучительныхъ и безпрестанныхъ страданіяхъ.

Старецъ и женщина, ещё молодая, сидѣли у постели больнаго. Молодая женщина, стараясь успокоить его на счётъ болѣзни и оживить его, говорила ему объ его славѣ и объ громадномъ успѣхѣ, который пріобрёлъ онъ недавно, во французскомъ театрѣ. Чтоже касается до старца, то онъ молчалъ, мрачно поднималъ и опускалъ глаза, и стукалъ, съ нетерпѣніемъ, тростью по паркету.

Изъ этѣхъ двухъ особъ были: одна -- славнѣйшій врачъ Теодоръ Троншенъ; другая, ни больше ни меньше, какъ знаменитая графиня -- Дюбарри.

Дидро вошолъ съ важностью, сталъ на срединѣ комнаты, торжественно поклонился гостямъ, озирался на плачевную сцену, представившуюся глазамъ его; она, казалось, воспламенила его вдохновеніе, и онъ вскричалъ, съ пророческою восторженностью:

"Поклонъ тебѣ, великій развратитель! поклонъ послѣднему изъ язычниковъ! Во имя твоихъ жертвъ, но имя тѣхъ, которыхъ ты погрузилъ въ бездну зла, я пришолъ для того, чтобы присутствовать при твоихъ послѣднихъ страданіяхъ, и сказать тебѣ прощай на вѣки. Тѣло твоё гаснетъ такъ, какъ этотъ огонь, который не грѣетъ, какъ этѣ свѣчи, которыя уже не освѣщаютъ. Слушай! Ночь вѣчности начинаетъ падать на твою голову, и шумъ здѣшняго міра станетъ ослабѣвать въ ушахъ твоихъ, какъ вотъ этотъ отдалённый грохотъ."

Дидро наклонился и какъ будто вслушивался въ стукъ экипажа, быстро прокатившагося подъ окнами. Вольтеръ всталъ, чтобы кликнуть людей; госпожа Дюбарри взглядывала на Дидро со страхомъ и удивленіемъ; Троншенъ молчалъ и оставался неподвижнымъ.

"О! безжалостный соблазнитель! опять заговорилъ Дидро, вѣкъ, боготворившій тебя, былъ бы осуждёнъ, безъ милосердія, Верховнымъ Судіею, Тѣмъ который на небесахъ, если бы никто изъ твоихъ современниковъ, не пришелъ къ тебѣ, въ послѣдній твои часъ, напомнить о твоихъ правахъ на его ненависть и презрѣніе. Изъ глубины этой комнаты, тихой и полуосвѣщённой, неужели ты не слышишь ничего? Отчаянные крики и рыданія неужели не поражаютъ твой слухъ? Развѣ этѣ стѣны такъ непроницаемы, что ни одно изъ проклятій, которыми родъ человѣческій покрываетъ твоё пагубное имя, не отзывается здѣсь и не будитъ тебя какъ гласъ трубный страшнаго суда.

"Подойдите жестокосердые отцы, виновныя матери, проклятые дѣти! Приближайся печальный кортежъ созданій, обречённыхъ на муки вѣчныя, остановите на минуту потоки вашихъ слёзъ; заставьте умолкнуть на мгновеніе эти голоса, тоскливые, грустные, которыми оплакиваютъ, безконечно, невинность дѣтства. Придите христіане, у которыхъ отняли Бога, лишонные вашего небеснаго наслѣдства; не пропустите зовъ мой, вы, ещё не падшіе, но идущіе однакоже быстро и твёрдо къ глубокой безднѣ!"

"Придите! придите! придите!"

"Окружите ложе этого умирающаго. Вотъ нашъ великій врагъ, обнажонный, обезоруженный. Сорвите съ него ту мишурную корону, которою вы, въ минуты вашего изступленія, вѣнчали чело его. Отнимите у него мірскую славу, которою вы облекли его, чтобы скрыть отъ вашихъ собственныхъ глазъ, его отвратительную мерзость.

"Подходите! увеличивайте вашъ кругъ около его смертнаго одра, потомъ падайте къ ногамъ его, благодарите его за то, что онъ низвёлъ на ваши головы громъ небесный, погубилъ васъ, обезславилъ, предалъ проклятію!"

Вольтеръ сдѣлалъ послѣднее усиліе, чтобы закричать; Дюбарри поблѣднѣла отъ ужаса; Троншенъ склонилъ своё чело наруки.

"И всё это не пройдётъ вмѣстѣ съ тобою, о великій врагъ рода человѣческаго! Возникнетъ новое поколѣніе, замѣнитъ собою, въ здѣшнемъ мірѣ, старое, которое изчезаетъ. Когда сироты спросятъ Исторію объ ихъ отцахъ, Исторія будетъ отвѣчать имъ:

"Они были несчастны, и Вольтеръ былъ виновникъ ихъ несчастій." Тогда они предадутъ твоё имя проклятію, развѣютъ по вѣтру прахъ твой, сожгутъ твои гибельныя книги и закричатъ: "Сатана и Вольтеръ."

"Но время уходитъ; я исполнилъ порученіе; этотъ престарѣлый и опытный врачъ можетъ попытаться обмануть тебя, скрыть твоё отчаянное положеніе; эта погибшая женщина, которую ты въ правѣ присвоивать себѣ какъ твою жертву, можетъ приводить тебѣ на память славу, изчезающую навсегда; ты знаешь истину; я высказалъ её тебѣ. Прощай же, ты скоро увидишь себя, лицомъ къ лицу, съ твоимъ Судіею, съ тѣмъ гнѣвнымъ Богомъ, котораго ты такъ долго оскорблялъ хулою." Сказавши это, Дидро выбѣжалъ и скрылся.

Вольтеръ не замедлилъ возвратить присутствіе своего духа, усиливался улыбнуться, но обезображенныя черты его лица не поддавались этому усилію.

Троншенъ всталъ съ важностью, сказалъ, шопотомъ нѣсколько словъ, своему больному, подалъ руку Дюбарри, и вышелъ вмѣстѣ съ нею.

"Этотъ философъ, сказалъ онъ любимицъ Лудовика XV, немножко запальчивъ и бѣшенъ, но въ заключеніи его рѣчи есть много истиннаго."

-- А Вольтеръ, возразила Дюбарри, онъ умретъ отъ страху.

-- Да! пройдутъ два дня и событіе докажетъ, что Дидро не ошибся въ предсказаніяхъ,... великій человѣкъ умрётъ!"

Дюбарри задумалась и сѣла въ свою щегольскую карету, а Троншенъ сѣлъ въ свой скромный экипажъ, и сказалъ кучеру: "Домой! я не выѣзжаю больше сегодня."

KОHЕЦЪ.

Оставить комментарий Наливкин Федор Никитич (bmn@lib.ru) Год: 1847 Обновлено: 10/11/2023. 155k. Статистика. Книга очерков: Биографическая проза Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Менуэт Гайдена Сумасшествие Соломона Кокса Осёл Корреджии Черта из жизни Пюже Реквием Моцарта Произведение Жиожи Рука, нарисованная Микел-Анжем Записка прачки Сенефельдера Обелиск фонтаны Рубенс у Веласкеца Делиль в домашней жизни Две картины Ван дер Мёлена. Жакаровские станки Черта из жизни Гаррика Палисси Дантов Ад Сын Дюрера Магдалина Кановы Боэльдьё Могила Гёте Речь Дидро

Наливкин Федор Никитич Сцены из жизни великих людей