Накрохин Прокофий Егорович
Грёза

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Прокофий Егорович Накрохин

Грёза

   День приходил к концу. Где-то за горизонтом убавилось света, -- и всё небо, бледное, холодное, приняло смутный сумеречный оттенок. И казалось, безмолвные снежные поляны, неподвижные, покрытые сверху донизу инеем деревья, белые крыши и сугробы безлюдной улицы городка -- стали ещё белее.
   Городок притих. Утром был базар. Приезжали крестьяне в оленьих шапках и самоедских малицах, с обледенелыми усами и бородами, привозили мороженой рыбы и дичи, закупили к празднику городских товаров, каких нельзя достать в деревне, -- прежде всего, конечно, муки, -- и уехали. Но лавки ещё не закрывались. Их было две, и обе принадлежали одному лицу, самому почётному и уважаемому в городе. В одной торговали вином, в другой -- чаем и сахаром, ситцами и хомутами, конфетами, железными изделиями, шерстяными материями и разными другими предметами, необходимыми в домашнем обиходе чиновника уездного полицейского управления или подгородного крестьянина. Над лавками, на верхнем этаже единственного в городе каменного дома, жил хозяин, купец Корытников. Оттуда слышались нестройные, отрывистые звуки музыкального инструмента. Дребезжала то одна, то другая нота, то две вместе: это ссыльный Бакулевич настраивал фортепьяно.
   Событие -- большой важности, если не для местного общества, то для самого Бакулевича. Уже полгода, с того самого времени, как его водворили на жительство в городке и дали ему паспорт со штемпелем "Л. О. П." [Лишённый особенных прав], искал он какой-нибудь работы: уроков, переписки, починки швейных машин или чего хотите. Но уроков, благодаря существовавшему в городе приходскому училищу и вызванному им перепроизводству образования, давать было некому; писать -- никто, кроме чиновников уездного полицейского управления, ничего не писал; швейные машины ни у кого не ломались, -- ни на какой труд решительно не было спроса. В полгода всё, что было у Бакулевича сколько-нибудь ценного, -- а он не привёз с собою драгоценных вещей как уголовные знаменитости, сосланные за крупные хищения и растраты, кому по счастливой случайности обыкновенно удаётся остаться в губернском городе, -- всё было отнесено к еврею Гершке, тоже ссыльному, сумевшему и здесь кое-как кормиться гешефтами. Серёжки жены, крестики детей, "лишнее" из одежды, что было не на плечах, -- всё поглотила негласная ссудная касса Гершки. Уже костюм Бакулевича дошёл до такого состояния, что и до?ма, в комнате, и на улице, и в чужом доме, на нём оставалось неизменное серое пальто, перешитое из арестантского халата, служившее ему и пиджаком, и шубой, и сюртуком. Уже не призрак голода, а сам голод как еврейский "Далес" поселился в его семье... И вот, наконец, он дождался заработка!..
   Купец Корытников, толстенький человек, с гладко выбритым, румяным, женоподобным лицом, принял его снисходительно и, открывая фортепьяно, заметил, что оно целый год не открывалось по случаю смерти маленькой дочери хозяина.
   -- Жена горевала порато [Очень], -- пояснил он своим провинциальным говором.
   Бакулевич, и лицом, и словами, постарался выразить почтительное соболезнование. Приниженность была в его поклонах, принуждённость -- в беспокойной улыбке и бегающих глазках.
   Но когда он остался один и с ключом в правой руке, окоченевшими с холода пальцами левой начал перебирать клавиши, -- облако глубокой задумчивости прошло по его липу.
   "Давно ты не слыхал музыки!" -- говорили ему струны. Он слегка поворачивал ключ, постукивая по клавише, и струна звенела всё выше и выше: "Давно! Давно!.."
   "А помнишь, -- говорили струны, -- когда-то, бывало, за таким же фортепьяно сидела твоя maman?.. Помнишь старинные вальсы Ланнера?.. Ты был тогда маленький мальчик... "такой хорошенький", -- об этом тебе твердили постоянно. Тебя наряжали в бархатную курточку с кружевным воротничком, и ты не знал ни в чём отказа, ни на что запрета. Бедная maman, как она любила своего Жоржика! Были люди, которые могли находить в нём недостатки и даже осмеливались уверять, что он становится испорченным мальчиком. Злые, несправедливые люди! Разве кто-нибудь стоил одного мизинца её милого Жоржика? Разве мог быть на свете другой ребёнок, такой же прелестный, такой же умный, ласковый, добрый?.. Никогда! Все были чужие, обыкновенные дурнушки, глупые и негодные ребята, а этот -- свой, милый, дорогой!.. И как она горячо молилась о нём, сколько счастья просила ему у Бога, -- ему, только ему одному!.."
   "И вот... счастье!.."
   Фортепьяно будило в нём воспоминания -- и иронизировало... А он продолжал свою работу: спустил на полтона одну струну, стал поднимать другую, перешёл к третьей.
   "Ну, что же! Было время, когда люди завидовали-таки Жоржу! Какую ему удалось подхватить богатую невесту!.. Ах, Жорж, не умел ты беречь её деньги! К чему была такая роскошь, такие необузданные желания, наконец эта несчастная биржевая игра! Ты лишился всего... Maman уже не было на свете, да и что бы она могла сделать?.. Тяжело тебе было, когда первый раз в жизни магические слова: "Я хочу!" -- потеряли всякую силу. Бывало, ребёнком, ты говорил: "Я хочу разбить эту лампу". Тебя уговаривали, но ты начинал плакать -- и лампа разбивалась вдребезги. Бывало, потом, когда ты стал мужем богатой женщины, тебе стоило развернуть бумажник -- и всё делалось так, как ты хотел. Но не стало maman, потом -- не стало денег. Трудно было отставать от своих привычек, отказывать себе во всём. А кругом кишели "искушения и соблазны". А под рукой случились чужие деньги... Это была не кража, о, нет: это было позаимствование. Притом, сумма была так незначительна, и её было так легко удвоить и утроить счастливой игрой! Игра не вывезла -- надо было взять ещё и ещё... Сети запутались... Наконец, не стало выхода... Кончено! Позор, тюрьма, скамья подсудимых и -- ссылка"...
   "Бедная maman!"
   "Ах, нет, только не сын будет винить свою мать за то, что она любила его больше жизни... И зачем прошлое? У тебя его нет... Забудь его!.."
   Но струны продолжали говорить -- отрывисто, резко, нестройно. Фортепьяно слишком долго молчало.
   Ля... ми... фа... ми... ре... ми... до... "На се-ве-ре ди-ком"... ["Сосна" М. Ю. Лермонтова. Музыка H. Дмитриева. -- Прим. ред.] В низеньком, покосившемся домишке, на самом краю городка, ютится семья Бакулевича. Жена тоже ищет работы. Модная картинка выставлена в окне. Раскрашенные красавицы, в открытых бальных платьях, зябнут и стынут за ледяными узорами стёкол. Но заказчиц нет. Только мальчишки по утрам собираются перед окном любоваться яркими красками картинки.
   Тяжёлая дверь из сеней снаружи обита рогожей, а изнутри белый иней украсил её по краям полосою, что ниже, то шире, и внизу перешёл в ледяной слой. Пол в комнате покосился, и детям Бакулевича, Верочке и Лялечке, нравится взбегать от одной стены к другой, чтобы оттуда разбежаться как с пригорка. Но сегодня девочки присмирели. Не могут дождаться обеда! Мама сказала им, что в этот день не едят до звезды, и вот они сидят у окна, обе на одном стуле, обнявшись, и смотрят на небо.
   Небо темнеет медленно, чуть заметно, а мрак уже сгущается в углах комнаты. И мать сидит тут же, задумалась... замечталась...
   Вдруг девочки радостно вскакивают со стула, прыгают и хлопают в ладоши.
   -- Мама, мама! Звёздочка зажглась! Смотри! Смотри!
   -- Нет, мои милые, эта звезда ещё не наша...
   -- Мама! -- тоном упрёка говорит Лялечка. -- А когда же будет наша звезда?
   -- Сидите и ждите!
   Лялечка с Верочкой обиженно переглядываются, стоят несколько времени молча и опять садятся ждать.
   Небо горит тысячами звёзд.
   -- А эта? Мама, а эта? -- поминутно спрашивают дети.
   "Милые девочки!" -- думает Бакулевич. Они нашли себе развлечение и, выбирая то одну, то другую звезду, позабыли, зачем им нужна "наша звезда". А мать и рада. Она подсела к ним и старается протянуть это занятие как можно дольше.
   -- Вот это Полярная звезда, прямо над нами, -- объясняет она. -- А вот, посмотрите на эти звёзды. Считайте: раз, два... Семь звёзд -- это Большая Медведица.
   -- Где Медведица?
   -- А вот считайте: вот эта -- раз, вот эта -- два... Видите... Вот эта -- три...
   Чудное, необъятное небо с мириадами звёзд, но как оно далеко, какой океан холода отделяет его от маленького городка, затерянного в снежной пустыне!..
   Белесоватые вертикальные полосы вспыхивают над горизонтом. Всходит заря, но не пурпурная, не золотая заря тёплого юга, а холодная, серебристая, стальная заря северного сияния. Засверкали на небе штыки, косы. "Заиграли сполохи"...
   "Смотрят ли ещё на небо Верочка и Лялечка? -- думает Бакулевич. -- Или их уже не занимают больше ни звёзды, ни "сполохи"? Пора, пора!"
   Он кончил свою работу, а никто не входит в комнату. Тишина -- как в необитаемом доме. Он ждёт -- нет никого. Он снова прикасается к клавишам...
  
   "На севере диком стоит одиноко
   На голой вершине сосна
   И дремлет качаясь, и снегом сыпучим
   Одета как ризой она.
   И снится ей"...
  
   Тихо скрипнула дверь, и как тень вошла молодая, печальная женщина, высокая, статная, в старинном русском головном уборе, в отороченной мехом "душегрейке".
   -- А вы не играйте! -- с мягким упрёком проговорила она. -- Грешно на такой великий праздник!
   -- Виноват, -- прошептал Бакулевич.
   -- И ещё...
   Она оглянулась с какой-то странной тревогой.
   -- Вы знаете, -- продолжала она, -- умерла моя доченька милая... С той поры никто не играл на этом фортепьяно... Умерла моя Веруся! А какая она была умная да разумная!..
   Молодая женщина сложила ладонями вместе свои белые, унизанные кольцами руки, приложила их к щеке и -- задумалась ли, прислушивалась ли, вспоминала ли свою колыбельную песню над маленькой дочкой? Он смотрел на неё, и сердце его наполнялось сочувствием к её горю.
   -- Слушайте, я вам расскажу, -- начала она, поднимая голову. -- Я второй раз вижу её... Во сне ли, наяву ли, -- сама понять не могу... Первый раз, ещё осенью, как-то под вечер, сижу я, огня не зажигаю. На дворе расходилась погодушка: и снег, и дождь, и ветер страшно так завывает. И напала на меня тоска смертная по Верусе моей. Вдруг, вижу -- она возле меня стоит и голову свою на колени мне положила, и смотрит мне снизу в лицо, и усмехается... "Мама, -- говорит, -- не жалей меня: мне теперь хорошо". -- "Веруся, -- говорю, -- желанная моя! Скучно мне без тебя!" -- "А ты не скучай, -- говорит, -- мама! Много есть детей не хуже и не лучше меня, а кому -- нет материнской ласки, кого -- голод и холод изводит, нищета грызучая. Пожалей их, обрадуй, -- и тебе радость будет. Слышишь, как ветер стонет? Это голоса без числа плачут о горькой доле людской!.." -- "Веруся, -- говорю, -- умница моя! Скажи мне, что же я сделаю?.." Только сказала я это -- смотрю, не стало моей Веруси... Много дней и ночей потом ждала я её напрасно... Но вот сегодня, как вы пришли и заиграли, -- я не знаю, что со мною случилось, с сердцем моим, -- и опять она возле меня, смотрит на меня, теребит меня за платье и говорит: "Ну, что же?.."
   -- Ну, что же?..
   ...Но это был совсем другой голос... Навеянная музыкой грёза оборвалась вместе с последней нотой...
   Перед Бакулевичем стояла и вопросительно смотрела на него дама в капоте, с несколько беспорядочной куафюрой и тщательно завитыми на лбу колечками. Счастливое спокойствие после хорошего послеобеденного сна придавало бы её лицу самое добродушное выражение, если бы дама не старалась держать себя надменно.
   -- Вот ваши деньги, -- сказала она, издали протягивая кредитную бумажку.
   Бакулевич принял её с глубоким поклоном. Давно не было у него в руках таких денег! Но счастье никогда не бывает полным, и странная грусть отравляла радостное ощущение.
   -- Послезавтра приходите к семи часам вечера поиграть, -- прибавила дама, -- у нас будут танцы.
   Он снова поклонился и вышел. Ещё заработок, ещё деньги! И он не радуется!.. Но чего же ещё ему надо?..
   По-прежнему пуста была одинокая улица городка, но в окнах потонувших в снегу деревянных домиков светились огни. Снег скрипел под ногами Бакулевича, и в морозном воздухе далеко разносились звуки его торопливых шагов. Мирные обыватели припадали к мёрзлым стёклам своих окон и с любопытством смотрели на улицу.
   -- Это какой-этакой бежит? -- спрашивали они сами себя, разглядывая пробегавшую тень. -- А, это поднадзорный Бакулевич!.. Вишь, как его цыганский пот пробирает!..
  

----------------------------------------------------------------

   Источник текста: Накрохин П. Е. Идиллии в прозе. -- СПб: Типография М. Меркушева, 1899. -- С. 206.
   OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, июнь 2013 г.
   Оригинал здесь: Викитека.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru