Lib.ru/Классика: Накрохин Прокофий Егорович. Чиновник

Прокофий Егорович Накрохин

Чиновник

I

Это было в то время, когда я только что начинал свою учительскую службу. Судьбе и моему непосредственному начальству угодно было наделить меня, между прочим, уроками в женской гимназии. В этом учебном заведении я в то время больше всего, кажется, заботился о своём авторитете. Мне всё думалось, что ученицы мои, взрослые девушки -- 17--18 лет, ни в грош меня не ставят, и это служило бесконечным источником моих огорчений. Милые особы позволяли себе, например, в какой-нибудь свободный для них час, когда у меня шёл урок в другом классе, заглядывать ко мне сквозь стёкла дверей и, встретив мой строгий взгляд, убегать с неуместною резвостью; случалось также, что у меня исчезали перчатки и даже шляпа, и я оказывался в невозможности уйти домой, до тех пор, пока обязательное содействие классной дамы не выручало меня из этого затруднительного положения; попадались мне, наконец, в карманах пальто записки, цель и смысл которых были необъяснимы, потому что какую же в самом деле цель и какой смысл могут иметь анонимные признания в любви? И я мучился и терзался, сознавая, что никак не могу приобрести необходимого в учительском деле авторитета.

Да и скучно мне было на первых порах в провинции, пока я не успел со всеми перезнакомиться. Что-то деревянное, неинтеллигентное находил я в лицах встречавшихся мне на улице обывателей, и притом -- кого ни встретишь, на всех непременно фуражка с кокардой. Вспоминались петербургские нервные физиономии, вольные шляпы, толкотня, пестрота, разнообразие типов...

Город N. невелик, хотя, впрочем, не лишён некоторого оживления. В центре его находится рынок, людная базарная площадь, гостиницы всякого рода -- такие, в которых есть электрические звонки и клопы, и такие, в которых есть клопы, но нет электрических звонков. Много в городе садов, и летом густая зелень их придаёт ему вид уютного, поэтического уголка. Есть и древности. Ветхий деревянный мост, перекинутый через овраг, украшен надписью: "Ехать шагом". Говорю: "украшен", потому что заботливость городского управления о целости голов обывателей есть истинное украшение города.

Приехал я тогда на службу уже в конце зимы и пока, до каникул, поселился в "номерах Зяблиной". Так назывались меблированные комнаты, настолько скромные, что одна из двух служанок -- Фелицата, была простая деревенская женщина, ещё не совсем освоившаяся с городскою жизнью. Тут же жил, занимая с семьёй несколько комнат, учитель-француз, находивший, по-видимому, что иметь свою квартиру для него было бы слишком не по-цыгански. Он-то и рекомендовал мне это патриархальное учреждение, которым я был, впрочем, совершенно доволен.

Как-то однажды, уже перед самыми каникулами, я вернулся домой вечером с прогулки.

-- Был без вас один генерал, -- доложила мне Фелицата.

-- Какой генерал?

-- Сказывал фамилию, да трудная такая: и не выговоришь.

-- Однако, попробуйте, может быть, и выговорите.

-- Как его?.. Штендрик!

-- Штендрик? Не слыхал.

-- Да, да, Штендрик. "Доложи, -- говорит, -- барину, что был Штендрик. И опять, -- говорит, -- зайду через полчаса". Важный такой: пуговицы так и блестят. И на шее медаль.

-- Гм... Медаль... Может быть, сторож из гимназии, а не генерал?

-- Заверять не стану, а только мне показалось, что генерал.

Я пожал плечами и прошёл к себе. Вскоре раздался звонок, и вслед затем Фелицата явилась ко мне с известием, что Штендрик пришёл опять.

Я увидел прежде всего орден на шее Штендрика. Сам он был человек небольшого роста, плотный, с гладковыбритым, широким лицом и с сильною проседью в густых, коротко остриженных волосах. Странное впечатление производили его глаза: не то он был кос, не то мне в них показалось что-то неподвижное, безжизненное.

-- Антон Петрович? -- спросил он.

-- К вашим услугам.

-- Г-н Вакарицкий?

-- Да.

Мы пожали друг другу руки.

-- Недостаточно знать одно имя или одну фамилию, -- заметил он, -- можно быть Антоном Петровичем, но не Вакарицким, и наоборот -- Вакарицким, но не Антоном Петровичем. Не так ли?

Я согласился, и мы сели друг против друга.

-- О себе распространяться не буду, -- сказал он, -- думаю, что фамилия моя вам уже известна.

-- Не знаю, верно ли мне сказали: г-н Штендрик?

Он широко раскрыл глаза, причём правый глаз его выразил удивление, но левый смотрел по-прежнему безучастно.

-- Андрус, Евлампий Родионович, советник губернского правления, -- отрекомендовался он и, церемонно привстав, снова протянул мне руку. -- Давно желал с вами познакомиться, -- продолжал он, садясь, -- тем более, что имею удовольствие быть знакомым со всеми г-ми преподавателями, выключая вас. А между тем у вас в женской гимназии ныне оканчивает курс девица-сиротка, которой я ранее был опекуном, а теперь состою попечителем. Девица вступает в жизнь и должна избрать род занятий или найти себе избранника сердца, а потому в настоящую минуту более чем когда-либо для неё важно благотворное влияние просвещённого наставника. Девица по имени -- Варвара Шахова. Какого вы о ней мнения?

-- У неё большие способности, но, мне кажется, она немножко взбалмошная девушка.

-- Ну, это пройдёт, она слишком молода ещё. Это пройдёт. А в общем вы аттестуете её удовлетворительно?

-- Она учится прекрасно.

-- Очень рад, очень рад...

Произошло опять рукопожатие, после чего Андрус уселся, вздохнул и заговорил:

-- Ну, как учительствуете, Антон Петрович? Привыкаете понемногу? Предмет-то у вас... -- заикнулся он, смотря на меня с соболезнованием или даже состраданием.

-- А что такое?

-- Не из этаких... первостепенных.

-- Как! Русская словесность!

-- Гм... Может быть, я ошибаюсь...

Я поспешил уверить его, что он жестоко ошибается, и горячо заговорил о значении русской словесности в ряду других учебных предметов. Я вошёл в рассмотрение этого вопроса с величайшею обстоятельностью, ссылался на Стоюнина, Водовозова, Острогорского и т. д. Он слушал, вздыхал и смотрел на меня, причём правый глаз его постепенно принял такое же тусклое выражение как и левый. Когда я кончил, он видимо уже сознавал себя побеждённым. Он достал платок, вытер лоб и со вздохом проговорил:

-- Конечно, всякие есть науки... Но жизнь -- вот наука трудная... Учат у нас всему, а жизни не учат.

-- То есть, как?

-- Да так, что нет этого предмета в нашей школе в числе других учебных предметов. Должно бы сделать, от кого следует, зависящее распоряжение, чтобы в учебных заведениях, совместно с математикой, географией, историей и прочими науками, в расписании стояло бы "жизневедение" -- столько-то уроков в неделю в каждом классе.

-- И какая же была бы программа этих уроков?

-- Вообще... Как вам сказать? В низших классах ученики научались бы, как должно относиться к родителям и начальникам, как соблюдать чистоту и опрятность в одежде, как упражняться в бережливости и т. п. В старших классах они проходили бы о различных родах деятельности человека и разнообразных путях его жизни. Наконец, в высших учебных заведениях следовало бы изучать вопросы семейной жизни, и главным образом, теорию или философию брака.

-- Что это за философия?

-- Конечно, цельной, научно-разработанной теории брачной жизни ещё нет, но она необходима как составная и, может быть, важнейшая часть жизневедения. Какие условия необходимы для брачной жизни? Как вступить в брак таким образом, чтобы вперёд с математическою точностью рассчитать, что тебя ожидает прочное семейное счастье?.. Смею спросить: вы не женаты?

-- Нет.

-- И я также. Но продолжаю. Что требуется для прочного семейного счастья? Обращали ли вы внимание на следующее обстоятельство: мужчины высокого роста любят маленьких женщин; я, напротив, ростом невысок -- и мне нравятся женщины рослые, этакие мужественные. Как вы взглянете на это обстоятельство? Нет ли тут таинственного указания природы? Я, со своей стороны, принимаю его к руководству и, в случае выбора подруги жизни, к надлежащему в чём следует исполнению. Вот один из принципов философии брака. Далее: какой возраст должен быть признан наиболее подходящим для брака? Я собираю статистические сведения, делаю выкладки; оказывается, что выключая лиц податных состояний, мужчины вступают в брак наичаще в возрасте от 25 до 55 лет. Мне в настоящее время 54 года. Следовательно, если я промедлю ещё только один год -- я упущу возраст, наиболее благоприятный для вступления в брак. Вот вам второй принцип.

Я слушал его и не мог понять этого странного человека. Глядя на него с одной стороны, встречая его безжизненный левый глаз, я называл его просто сумасбродом. Но с другой стороны, в его правом глазу светилось что-то детски искреннее, добродушное, и я думал о нём: "Забавный, но всё-таки милый чудак!"

Должно быть, я слишком неделикатно рассматривал его, потому что он вдруг с живостью спросил меня:

-- Вы не замечаете в моей физиономии чего-нибудь этакого особенного?

Я смутился и отвечал:

-- Нет.

-- Между нами говоря, -- продолжал он, -- один глаз у меня искусственный. В детстве я был очень резвый мальчик и выколол себе левый глаз. Но наука делает чудеса!

Он самодовольно улыбнулся и посмотрел на меня, как бы приглашая обратить внимание на его наружность.

-- Вот, Антон Петрович, -- заговорил он, меняя тон и оглядывая комнату, -- если вы будете искать квартиру, я могу вам рекомендовать мою нынешнюю. Скоро думаю устроиться иначе. Пора расстаться с холостою жизнью.

Но спохватившись, что сказал больше, чем хотел, он задвигался на стуле, замурлыкал что-то, поднялся с места и, подойдя к этажерке, стал просматривать корешки книг.

-- Да-с, люблю и я почитать, -- сказал он, отходя от этажерки, -- но знаете, что-нибудь этакое серьёзное. Стишки, романчики, повестушки -- ничего не стоят. Что такое Пушкин или Тургенев, например? Разве трудно сочинять подобные побасёнки? Но серьёзное сочинение читаешь всё равно как важную деловую бумагу. "А посему"... Или: "Принимая во внимание то-то и то-то"... Или: "В силу вышеизложенного"... Нет, тут надо голову иметь. Тут -- логика!

Я стал возражать ему, и так как было очевидно, что наш предыдущий спор о литературе вовсе не убедил его, то я постарался как можно подробнее и обстоятельнее изложить перед ним общепринятые взгляды на художественное творчество. Предмет был, можно сказать, неистощимый, и чем глубже я анализировал его, тем больше оказывалось в нём сторон, требовавших освещения, так что я говорил очень много и очень долго. Мой собеседник, крайне слабо вооружённый в этом вопросе, видимо начал сдаваться. По мере того, как я говорил, правый глаз его опять начал принимать тусклое, безжизненное выражение. Наконец, он вздохнул и взялся за фуражку.

-- Мне нравится, как вы говорите, -- сказал он, -- очень логично и убедительно! Желал бы я иметь такую же способность, но не всякому дано...

-- Вы уже уходите?

-- Да-с, позвольте вам пожелать спокойной ночи и приятного сна.

II

Андрус просил меня навестить его "запросто", и я зашёл к нему тоже как-то вечерком. Он был в самом благодушным настроении и снова говорил о том, как необходимо изучать жизнь.

-- Её надо знать как математику, -- пояснял он, -- и без хвастовства скажу, что в этом отношении я могу быть примером. Каждый шаг мой в жизни был заранее обдуман и взвешен. Я всегда шёл от известного к неизвестному, подготовляя почву для всех последующих действий, и вперёд всё подстраивал таким образом, что выходило так, как мне надо. И вот, благодаря этому, начав служить писцом в казначействе, я в настоящее время советник губернского правления в чине шестого класса... Его превосходительство, г-н начальник губернии, подаёт мне руку и просит садиться. Остаётся только водрузить на твёрдых основах здание моего семейного счастья.

На столе стояли вина и закуска. Вероятно, под влиянием выпитых рюмок, Евлампий Родионович становился всё словоохотливее и откровеннее. Наконец, он не выдержал.

-- Нечего таиться, -- сказал он, -- теперь наступает время, когда моя жизненная карьера должна быть дополнена этим необходимым и существенным элементом... Я женюсь.

-- Поздравляю вас.

-- А знаете, как у меня подведено это дело? Буду с вами откровенен. Вы мне нравитесь, Антон Петрович, теперь мне от вас нечего таиться. А было время, когда именно вам-то я ничего бы и не сказал. Дело началось восемь лет тому назад. Уже тогда у меня было всё предрешено и рассчитано. Я взял на своё попечение девочку-сиротку десяти лет -- и именно в тех видах, чтобы приготовить себе впоследствии достойную подругу жизни.

-- Вот как!

-- Да, Антон Петрович! Я позаботился о воспитании этой девицы, поместил её в гимназию, вносил за неё плату, снабжал её учебными пособиями и всеми необходимыми средствами к успешному прохождению курса... Чем порождается любовь? Прежде всего чувством благодарности. От продолжительного упражнения в этом чувстве является привязанность, более прочная, чем мимолётное увлечение, которое влюблённые люди ошибочно считают любовью...

-- Может быть... И вы теперь женитесь на этой девушке?

-- Полагаю, что будет так. Через неделю она оканчивает курс, получает аттестат, и мы идём под венец... Я не хотел об этом говорить никому, но так и быть, от вас не скрою...

-- Кто же она? -- спросил я, хотя уже догадывался.

-- Девица Варвара Шахова.

-- Ага!..

Мы молча смотрели друг на друга. В груди моей подымалось почему-то недоброе чувство.

-- И вы уже получили её согласие? -- спросил я.

-- Пока ещё формального предложения ей собственно я не делал, -- отвечал он. -- Но имею, можно сказать, клятвенное обещание тётки, при которой она живёт.

-- Вы уверены, что она охотно пойдёт за вас?

-- Почему же нет? Положение у меня обеспеченное, должность -- шестого класса. По шитью...

-- Позвольте, да куда ей с шитьём?

-- Ну, нет, всё-таки... Шитьё на мундире -- это... это... всё-таки... Нет, не скажите! Девица это принимает в соображение...

Мне становилось досадно и грустно, и я скоро распрощался с гостеприимным хозяином.

III

Я захотел непременно поговорить с Шаховой. Эта девушка с некоторых пор начинала интересовать меня.

Как-то я опоздал на урок и, к большой моей досаде, ещё в коридоре услышал шум в моём классе, без сомнения мешавший занятиям других учителей и учительниц. Благодаря этому шуму я застал совершенно врасплох весь класс. Ничего особенного там не происходило, но мои барышни, конечно, не сидели чинно по местам: одни разговаривали, собравшись в группы, -- а они всегда очень громко и звонко разговаривали; другие "зубрили", уединившись в сторонке, -- а они всегда "зубрили" вслух. Худенькая девушка, со стриженными волосами, взобралась на скамейку и кричала: "Господа! Господа! Послушайте, что я скажу! Господа!" Досадно было, что всё равно никто из этих "господ" её не слушал, и она только напрасно усиливала шум. Шахова сидела на моём месте. Зачитавшись каким-то романом, она позже всех заметила моё появление в классе и подняла на меня глаза только тогда, когда я уже подошёл к ней. Она схватила книгу и бросилась с кафедры, но так поспешно и неосторожно, что упала бы, если бы я не успел поддержать её. Она прошептала: "Merci" и упорхнула на своё место, почему-то очень довольная, вероятно моей вежливостью, и раскрасневшаяся. И вот с этой минуты с ней произошла необъяснимая перемена. До тех пор это была самая дерзкая девушка в целой гимназии. Она не хотела знать никакой дисциплины. Иногда во время урока, откинувшись на спинку скамьи, почти развалившись, она вдруг обращалась ко мне с каким-нибудь совершенно посторонним вопросом, без всякого повода и перебивая меня или кого-нибудь из учениц:

-- Monsieur Вакарицкий, как вам нравится роман "Новь"?

-- Мне не нравится ваша манера держать себя в классе, -- отвечал я.

Она краснела и возражала заносчиво:

-- Позвольте мне самой знать, как я должна держать себя.

-- Сделайте милость, только не у меня. Во время уроков я здесь хозяин.

Она понижала тон и говорила вполголоса, ни к кому не обращаясь:

-- Хозяин должен быть любезен: от него это требуется больше, чем от кого другого.

Иногда дело доходило до того, что я решительно ставил ей вопрос, кому оставаться в классе и кому уходить: "Или вы, или я?" В таких случаях она кончала слезами. Но неугомонная натура её никогда не могла помириться с тем, что я имею право говорить на уроке сколько угодно и о чём угодно, -- сидя, стоя и расхаживая по классу, а она этого права не имеет.

И вот эта своенравная, задорная девушка вдруг сделалась кротка, неузнаваема. Мы по временам встречались взглядами, и она каждый раз опускала глаза. Я невольно чувствовал, что между нами вдруг установился мир, даже какая-то неуловимая близость... И с каждым днём я всё более убеждался, что Шаховой вовсе не чужда свойственная её полу кротость и нежность.

Уроки кончились, приходили к концу и экзамены, и я уже не мог видеть её каждый день. Но может быть от этого я думал о ней всё чаще и чаще. Как назло после разговора с Андрусом мне не предстояло больше встречаться с нею в гимназии, и я искал встречи на улице.

И вот однажды шёл я по бульвару. Я любил эти чудные июньские вечера. Сирень доцветала, погасающие лучи солнца играли на свежей и густой зелени акаций. Чего-то ждалось от жизни, чего-то вечно рисующегося в далёкой перспективе и вечно недостижимого...

В конце аллеи показалась Шахова, в кофточке-пиджаке, в шляпке -- я бы сказал Ю la чёрт побери, так как вовсе незнаком с терминологией дамских уборов: изысканно-небрежная посадка, крутоизогнутый вверх один бок полей, пышное перо... платье... Милостивые государыни, придите на помощь, какие в этих случаях употребляются краски?..

Мы встретились, я приподнял шляпу... Ни ответа, ни взгляда, ни малейшего внимания!.. Барышня величественно прошла мимо, не удостоив меня кивком головы... Я не мог понять, что это значит, особенно после тех всегда добрых слов, которыми в последнее время мы обменивались при каждой встрече. Я был возмущён, и в первый раз мне пришло в голову, что щеголять так, как изволит щеголять Шахова, позволительно только не на средства благотворительные.

Я решил, конечно, не искать объяснения, почему я имел несчастье потерять благосклонность будущей госпожи Андрус, и просто постарался забыть о её существовании. Что тут сделал какую-нибудь чиновничью каверзу почтенный Евлампий Родионович -- мне и на мысль не приходило.

Между тем у него явился новый соперник. Раз я нашёл у себя карточку с дворянской короной: "Студент императорского с.-петербургского университета Евгений Николаевич Стряпкин". На карточке было приписано: "Приехал на каникулы в родные палестины и, узнав о пребывании здесь Антона Петровича, желал бы повидаться с ним". Нельзя сказать, чтобы я очень обрадовался Стряпкину. Несколько лет перед тем он учился в одной из петербургских гимназий, и я был одно время его репетитором. Он мне не нравился. Вечно у него были не существовавшие знакомства и связи в высшем свете, а в полусвете в него постоянно влюблялись какие-то певички и "балетные" ещё в то время, когда он сидел на гимназической скамье и был немного постарше гоголевского Фемистоклюса. На его велосипеде был взят первый приз первым велосипедистом в Америке и т. п.

Как бы то ни было, мы всё-таки встретились как добрые старые знакомые. В качестве уже не гимназиста, а студента, в кителе безукоризненной белизны, он отнёсся ко мне дружески покровительственно, но держал себя столь же корректно, как корректен был его костюм. Разумеется, он совершенно возмужал. В остальном он мало изменился. Он проводил в N. лето, исполняя обязанности присяжного кавалера местных дам, причём я встречал его несколько раз в обществе Шаховой. Он устраивал катания на лодке, дирижировал танцами на вечеринках и усердно посещал увеселительный "Семейный сад". Меньше всего его, конечно, можно было заподозрить в политической неблагонадёжности. Правда, слушая, однажды, его рассказы о прошедшей зиме в Петербурге, я был введён в заблуждение, заключив из одной его фразы, что он был замешан в каких-то беспорядках. Но оказалось, что беспорядки происходили не в университете, а на вербах у Гостиного двора.

-- Толпа, давка, масса молодёжи, -- рассказывал он. -- Схватишь какую-нибудь барыньку -- и делай с ней что хочешь: со всех сторон тискают. Барыни кричат, визжат... Вмешалась полиция. Оцепили. Я едва улизнул.

Поэтому я был крайне изумлён, когда вдруг по городу распространился слух, что Стряпкина приглашали для каких-то объяснений к жандармскому полковнику, что у него был обыск, что в нашем городе чуть ли не открыт целый политический заговор, что Стряпкина отправили с жандармами в Петербург. Все эти слухи, как и следовало ожидать, оказались крайне преувеличенными. Действительно, у Стряпкина был обыск, но ничего предосудительного у него не нашли, кроме каких-то "запрещённых" картинок.

На другой день он разгуливал по городу с важной осанкой, очень довольный общим вниманием, и, отвечая на расспросы, не отвергал прямо своего политического агитаторства, но говорил уклончиво.

В то же время прошёл слух, и как оказалось, достоверный, -- что губернатор предложил Андрусу подать в отставку. Чем была вызвана столь суровая кара, постигшая ревностного, опытного и исполнительного чиновника после его двадцатипятилетней беспорочной службы, -- никто сначала не знал; но потом открылось, что событие это находилось в связи с обыском у Стряпкина: до губернатора дошло, что его ревностный чиновник написал ложный донос...

Все отвернулись от Андруса, и мне самому личность этого "милого чудака" представилась уже в ином свете.

И вот однажды я был неприятно удивлён, когда ко мне явилась Фелицата с докладом, что пришёл Штендрик. Я не успел сказать ей, что не могу его принять, как он уже входил в комнату с заискивающе-жалкой улыбкой. Он заметно изменился: похудел, лицо было небрито несколько дней, правый глаз глядел печально и беспомощно, и только левый по-прежнему сохранял безжизненное равнодушие ко всему на свете. Мне стало жаль его, но я всё-таки холодно встретил его вопросом:

-- Что вам угодно?

Он улыбнулся ещё более заискивающей улыбкой и отвечал вопросом:

-- Она у вас? Добрейший Антон Петрович, нечего таиться: она у вас?

-- О ком вы говорите?

-- Девица Шахова? Она у вас?

-- Что вы? Со сна, что ли?

-- Так где же она?

-- Почём я знаю!

-- Добрейший Антон Петрович! Девица Шахова скрылась, и мы нигде не можем найти её. Вот уже вторую ночь она не ночевала у тётки, при которой жила. Оставлена записка такого странного содержания, что она любит другого, с которым уезжает на край света. Вы, кажется, едете?

-- Да, я уезжаю на каникулы.

-- Так это она с вами... Добрейший Антон Петрович! Она у вас!..

-- Да нет же, я вам говорю! Я в глаза её не видал.

-- И вы готовы дать подписку, что она не у вас?

-- Если хотите, могу дать и подписку.

Он замолчал. У него был такой удручённый вид, что я попросил его садиться.

Он несколько оживился и робко спросил:

-- Добрейший Антон Петрович, могу я у вас попросить рюмку водки?

-- Извините, у меня нет. И зачем вам, Евлампий Родионович, прибегать к такому опасному утешительному средству? Вы можете с горя запить.

-- Горе! -- воскликнул он, подняв руку, и прослезился. -- Истинное горе! Восемь лет, Антон Петрович, восемь лет, именно в тех видах, чтобы приготовить себе достойную подругу жизни, я тратился на её воспитание: поместил её в гимназию, вносил за неё плату, снабжал её учебными пособиями и всеми необходимыми средствами к успешному прохождению курса... Более четырёх тысяч восьмисот употреблено мною на неё, не считая законных процентов...

-- Я, однако, не думал, что вы жалеете собственно о деньгах...

-- Не о деньгах я жалею, Антон Петрович! Что деньги! Жалею о своём одиночестве! Я мечтал закончить свою служебную карьеру по крайней мере с чином статского советника и удостоиться пожалования ордена святого Владимира третьей степени... А вместо того его превосходительство господин начальник губернии предложил мне подать в отставку...

-- Ну, что же -- вы будете получать пенсию.

-- Что пенсия! И пенсия горька в одиночестве!

Он махнул безнадёжно рукой и вышел.

----------------------------------------------------------------

Источник текста: Накрохин П. Е. Идиллии в прозе. -- СПб: Типография М. Меркушева, 1899. -- С. 188.

OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, июнь 2013 г.

Оригинал здесь: Викитека.

Оставить комментарий Накрохин Прокофий Егорович (yes@lib.ru) Год: 1899 Обновлено: 14/06/2013. 26k. Статистика. Рассказ: Проза Идиллии в прозе. Рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:

Накрохин Прокофий Егорович Чиновник

Прокофий Егорович Накрохин

Чиновник

I

II

III

Накрохин Прокофий Егорович
Чиновник