Lib.ru/Классика: Накрохин Прокофий Егорович. Странник

Прокофий Егорович Накрохин

Странник

Год был тяжёлый, но у нас зима прошла довольно весело. В театре давала спектакли очень недурная для небольшого губернского города труппа. Семейные вечера в клубе отличались милою и задушевною простотою. На пруде в городском саду устроился каток, и мы катались под музыку, соединяя полезное с приятным. Знакомых у меня было много -- всё интеллигентные семьи с винтом и умными разговорами, -- и не было недостатка в скромных маленьких развлечениях, какие можно находить в семейных домах. На святках, что ни вечер, -- глядишь, у кого-нибудь ёлка; на масленице -- каждый день блины. Случались, конечно, и такие торжества как именины, крестины, похороны; а так как, по ходячему в провинциальном обществе изречению, все существительные, не имеющие единственного числа и кончающиеся на ны, требуют выпивки, то надо признаться, что в существование нашей губернской интеллигенции постоянно вливалась не иссякающая живая струя.

А что же неинтеллигентные люди? По праздникам, их, так сказать, делегатов можно было видеть у входа в собор. Длинной вереницей выстраивались они там и протягивали руки. В эту жестокую зиму по деревням давал о себе знать недостаток в хлебе -- последствие случайного недорода. Толпы нищих стекались в город, и всякие меры полиции были бессильны в борьбе с этой армией голодных людей. Они обходили дома и останавливались перед каждой форточкой, полагая в своей деревенской простоте, что это -- приспособления для раздачи "кусочков"...

Всё-таки они отравили нам не одну приятную минуту. В воздухе чувствовалось что-то тревожное: многие боялись краж и грабежей. Носились тёмные и маловероятные слухи о двух или трёх случаях голодной смерти в дальних, глухих деревнях, откуда не приходят ни телеграммы, ни письма, и куда не проникает человеческое сострадание.

Но зима прошла -- и опять зазеленели поля, и снова солнце, одинаково посылающее тепло счастливым и несчастным, целые дни сияло в своём пышном и милостивом величии.

В чудный майский день собрались мы на именины к Серапиону Петровичу, соломенному вдовцу, жена которого сбежала три года тому назад с драгунским офицером. Серапион Петрович жил на самом краю города, так что дом его мы называли "виллой". Дом утопал в зелени сада, и только лицевые окна его, с балконом, выходили на пыльную дорогу, откуда изредка доносилось к нам дребезжание какой-нибудь одноколки или медленный скрип тяжёлой телеги. Хорошо провели мы этот день вдали от городского шума, но когда наступил вечер, "вилла" наша заскучала. Разговоры смолкли; замолчал и рояль, на котором всё время барабанил не тот, так другой из гостей, спешивших вылить в волшебных звуках разбитого инструмента своё мажорное или минорное настроение.

-- Нет, господа, мы не умеем веселиться! -- сказал Анатоль, сын Серапиона Петровича, только что сдавший последний экзамен на аттестат зрелости и ещё час тому назад ходивший, по этому случаю, колесом по комнатам. -- Заграницей, вообще в Европе, -- там не так!..

Никто даже не улыбнулся на это замечание. "Спускался тихий вечер" на мирные поля, и всем было безотчётно грустно.

-- И у нас, и заграницей, -- всё один чёрт, -- сказал, подсаживаясь к роялю, кандидат на судебную должность Страндалов.

Он задумчиво взял несколько аккордов и вдруг, точно вспомнив что-то или внезапно вдохновившись, торжественно объявил:

-- "Der Wanderer" Гёте, музыка Шуберта. [нем. Der Wanderer -- Скиталец. Прим ред.]

И он запел:

"Иду я с гор"...

Окна были открыты. Кто-то указал на стоявшего перед балконом человека с лёгкой котомкой за плечами. Но мы слушали песню, и верно, каждый из нас повторял в душе: "Где ж ты, желанная страна?.."

Когда музыка смолкла, первый любовник местной труппы Данский, свесившись с балкона, стал приставать к человеку с котомкой:

-- Скажи нам, странник, откуда ты? Не из той ли счастливой страны, где нас нет?

"Там всё светло, там всё поёт,

Там роза чудная цветёт"...

-- Господа почтенные! -- заговорил странник, держа в одной руке шапку, а другой потрясая в воздухе. -- Помогите, ради Истинного, увечному человеку! Четырёх пальцев на руке нет!..

-- Но откуда ты? Дай ответ! -- настаивал Данский.

-- Я ему сейчас подам, -- сказал студент-медик, -- у меня есть какая-то монета.

Он сунул руку в карман, но вдруг сконфузился и с разочарованным видом пробормотал:

-- Нет, это пуговица симулирует...

-- Очень нужна ему твоя пуговица! -- сказал первый любовник. -- Знаешь ли ты, откуда этот человек?

-- Господа почтенные! -- начал, вдруг забеспокоившись, странник. -- Я вижу, что вы сумлеваетесь. Действительно, я сидел в тюрьме, не отрицаю, но вот как перед Истинным -- занапрасно. Сегодня выпустили, но, как видите, -- яко наг, яко благ...

-- А-а-а! Вот оно что! -- воскликнул актёр. -- Господа! Он только что из тюрьмы! Да это Карл Моор! Видите, у него и физиономия бандита!

Но это была уже напраслина. Наружность странника не представляла ничего разбойнического. Он был неопределённых лет, высокого роста, худ и бледен как человек, довольно долго просидевший в заключении, но глаза у него были живые и располагавшие к нему, хотя не без некоторой искры лукавства. На нём был серый кафтан, местами поеденный молью или, может быть, даже голодными крысами; на ногах -- сапоги, в том состоянии, когда они, по простонародному выражению, есть просят.

Наше общество оживилось, и сам Серапион Петрович, с картами в руках, покинув своих партнёров, вышел на балкон.

-- Может быть, ты и в самом деле разбоем занимаешься, -- или чем другим промышляешь? -- спросил он, со свойственным ему простодушием, эту подозрительную личность.

Странник как будто обиделся.

-- Как можно, господа почтенные! -- сказал он, безо всякого, впрочем, негодования. -- Оно, конечно, тоже при увечье моем за какое настоящее дело возьмёшься? Так, ходишь по ярмаркам да по богомольям, -- божественные стихи поёшь: что подаст народ православный, тем и сыт... Только, вот как перед Истинным, господа почтенные, год от году всё трудней становится прокормиться. Первое дело: не то что образованные люди, а и простой народ в нынешнее время пообтёрся. "Что нам, -- говорят, -- твоя "Афон-гора святая"! Ты нам "Стрелочка" спой, -- тогда мы тебя уважим". А второе -- и подавать не из чего стало. В здешней стороне, к примеру, беднота везде, нищета, разорение... Помогите, господа почтенные, увечному человеку!

Серапион Петрович бросил ему монету и поспешил вернуться к винту. А мы, т. е. студент-медик, кандидат на судебную должность, первый любовник, Анатоль и я, заинтересовались "каликой перехожим" и, усевшись на балконе, стали его расспрашивать:

-- За что ты в тюрьму попал?

-- Что станете делать, господа почтенные, -- отвечал он, -- деваться было больше некуда. Сказать вам сущую правду, вот как перед Истинным, -- сунулся я сначала в больницу, приобманил докторов. Они говорят: "Да ведь ты здоров". А я им и объясняю, что так и так, болезнь моя застарелая: сильнеющий лом в костях. Постучали у меня пониже коленок, к обеим ногам ухом припадали, головами качали. "Да, -- говорят, -- есть это самое". Приняли меня в больницу и, дай Бог им здоровья, два месяца продержали. Я в больнице печки топил, ванны делал; ну, когда другой раз мужика какого резать начнут, подержать велят, чтобы не больно рвался, -- держишь, покуда ему руку либо ногу отпиливают. Кормили несытно, хвастать нельзя: одна овсянка. Кровать у меня была своя, отдельная, значит, халат мне дали, градусник каждый день под мышку ставили. "Что, -- спрашивают, -- каково себя чувствуешь?" А я им отвечаю: "Всё хуже да хуже, господин доктор". Наконец того говорят мне: "Пошёл вон! Ты, -- говорят, -- притворяешься!" И как только это им вспало на ум, так в ту же минуту уволили меня, значит, из больницы, чтобы одного часу меня не было. Ступай куда хочешь!.. Вышел я из больницы -- и сам не знаю, куда идти. Ах, горе моё! По деревням -- голодовка, а в городе -- сами знаете, господа почтенные, на всё деньги надо. Переночевать -- и то две копейки плати. А где их взять? Походил я два дня по городу, -- прямо сказать, руки опустились. Хоть помирай с голоду! А тут, говорят, старуху убили. Я на себя не доказывал, -- вот как перед Истинным, господа почтенные! А только -- посидеть -- отчего же, думаю, не посидеть? Что мне на воле-то маяться? Слышу, сыскать не могут, -- кто убил старуху: заберут одного -- выпустят; заберут другого -- опять не тот. С сумочкой, говорят, человека у старухи видели; а мало ли людей с сумочкой ходит? Что ж, думаю, берите хоть бы и меня -- слова не скажу, ошибиться недолго. Зашёл я на постоялый двор, сел в уголок. Смотрю -- полиция по комнатам рыщет. Прошёл мимо меня сам пристав, а я возьми да и отвернись. Он сейчас -- назад, глядит на меня этак пронзительно. Я опять отвернулся, -- будто, значит, боязно мне, -- да ещё лицо рукой этак малость прикрыл. "Стой! -- кричит. -- Что за человек?" Я встал, этак будто растерялся, значит, не знаю, куда глаза девать. А он выпрямляется всё больше да больше, и лицо такое страшное делает. Накричал, накричал на меня. -- "Ах ты, -- говорит, -- такой-сякой! Ты старуху убил!" Я говорю: "Никак нет, ваше благородие. Они, может, сами скончались, может и убил кто, -- только я этому делу непричастен". -- "Молчать! -- кричит. -- Я тебя наскрозь вижу!" Наскочили на меня городовые, скрутили руки назад, повели в полицию. Таскали меня таким способом, господа почтенные, дён десять: из полиции -- к следователю, от следователя -- в тюрьму, из тюрьмы опять к следователю. Беспокойно было, только всё же, думаю, пристроился как ни есть. Посидеть, думаю, -- отчего не посидеть. Не я убил, так мне что! А потом меня как будто и забыли. Сижу месяц, другой, третий. Сыт, обут, одет -- халат опять дали, -- в тепле сижу. Наконец того, опять повели меня к следователю. Приводят. -- "Ну, -- говорит следователь, -- я, -- говорит, -- следствие закончил. Теперь, -- говорит, -- дожидайся суда, а после того пойдёшь на каторгу". Тут я, признаться, господа почтенные, струсил. -- "Как, -- говорю, -- ваше благородие, на каторгу? Посидеть, -- говорю, -- отчего не посидеть, а на каторгу я не согласен". -- "Мало ли, -- говорит, -- что не согласен! Твоего согласия, -- говорит, -- спрашивать не будут". -- "Да как же, -- говорю, -- ваше благородие, где же закон такой? В глаза не видал старухи, а меня за старуху на каторгу посылаете. Да я в больнице лежал в то время, когда старуху убивали. Потрудитесь, -- говорю, -- в больнице исправиться". Рассердился на меня. -- "Ну, тебя, -- говорит, -- к чёрту! Стану я теперь справки наводить! Зачем раньше молчал?" Я давай кланяться. "Исправьтесь, -- говорю, -- ваше благородие, сделайте божескую милость, исправьтесь". А он пуще сердится: пошёл к чёрту да к чёрту! "Ещё, -- говорит, -- окажется, что и в самом деле в больнице лежал, -- тогда, -- говорит, -- мне всё дело похерить придётся да сызнова начинать". Ругался, ругался, однако обещал исправиться. Ну, из больницы ему и отписали, что я действительно находился на излечении. Только после этого и выпустили, а то занапрасно сидел сколько времени безо всякой вины, -- вот как перед Истинным.

-- Однако, брат, ты хват! -- сказал Данский. -- Ну, а отчего у тебя пальцев нет?

-- Вероятно, тоже какая-нибудь симуляция была, -- высказал своё предположение студент-медик.

Странник посмотрел на свою руку и вздохнул.

-- Пальцев у меня нет, господа почтенные, -- это родительское благословение, -- отвечал он. -- Объяснить вам -- не поверите, а вот как перед Истинным, -- сущая правда. Расскажу вам всё по порядку.

-- Ну, ну, послушаем!

-- Сторона наша глухая, господа почтенные, -- начал странник, -- леса у нас -- дремучие, реки -- порожистые, а народ -- тёмный. Родился я чуть что не в городе -- в посаде, и грамоте обучался, -- родители мои жили по старой вере, -- псалтырь весь прошёл, а настоящего образования, чтобы, например, с господами всякие разговоры вести, вот как теперь с вами, -- и в помине не было. И был я, господа почтенные, в двадцать лет как малый ребёнок. Наехали к нам офицеры -- не офицеры, инженеры -- не инженеры, -- не знаю, как и назвать, -- на казённом пароходе, для расчистки фарватера, чтобы, значит, настоящее пароходство устроить. Батюшка мой по вёснам в лоцманах на барках ходил, и я около него к делу приучался; вот и взяли нас на пароход, на первый раз, через пороги провести, вёрст этак полсотни. Исполнили мы всё как следует, приходит батюшка к капитану за расчётом. "Ну, -- спрашивает капитан, -- сколько тебе старик? Десять рублей довольно?" -- "Много благодарен", -- отвечает батюшка. -- "Так вот, -- говорит капитан, -- подписывай счёт на двадцать пять и получай десять". Ну, видим, что господа наживаются. Вехи -- по пяти копеек, а ставят по десяти. Народу показывают сто человек, а на самом деле берут тридцать. А мне это в диво. Как же, мол, так? Ведь по заповедям, думаю, надо жить. А того и в мыслях нет, что заповеди-то ещё пророку Мосею даны -- не в наше время, да, может быть, и не для всякого случаю. Батюшка мой -- старого веку человек, настоящего понятия или образования тоже не имел. Гнусит только своё: "Хм, -- говорит, -- табачники, щепотники, никониане нечестивые, -- от худого древа и плоды худые". Так мы и рассуждали оба довольно странно как старый да малый: один из ума выжил, другой ума не нажил. И порешили мы -- больше с никонианами этими не знаться, на пароходе, значит, не ходить, а батюшка ещё с меня зарок взял: "Никогда, -- говорит, -- ни при жизни моей, ни по смерти моей, на железе не плавай"... Так мы и просидели без работы всё лето. К осени пароход ушёл, и господ не стало, а я нанялся на павозок. Только перед самым отвалом, накануне, сижу я около дому, у калитки; подходит девица -- этакая вертлявая, черноглазая, приглядная из себя, в руках кувшинчик. -- "Здесь, -- говорит, -- старовер живёт?" -- "Какой, -- спрашиваю, -- старовер?" -- "Мне бы, -- говорит, -- молока надо". -- "Да тебе, -- говорю, -- старовера или молока? Ты не во сне ли ходишь?" Слово за слово -- посчитались мы с ней. Она -- в слёзы, да так со слезами и ушла, вместо молока-то. "Какие, -- говорит, -- здесь грубые люди живут!" Ушла она, а мне всё думаться как-то стало: что за девица такая? Спросил я о ней, -- оказывается, про неё уж везде судачат, что она с капитаном на пароходе приехала, а он её и бросил. "Э, -- думаю, -- так вот ты герцогиня какая!" Мне бы и довольно. Но я так полагаю, господа почтенные, что не иначе как бес её ко мне подослал. Глаз у неё был дурной. Чёрные глаза -- они нехорошие, и я в ту ночь недаром всё глаза эти видел. Утром прихожу на павозок, и что же вы думаете? Она тут как тут: тоже на павозке едет. Ну, хорошо, едет так едет: не она одна, -- были и другие пассажиры, тоже не из важных особ, а которые по дорогам с котомками пешком ходят. Отвалили мы, благословясь, утром, по холодку. Осеннее время, -- на воде, конечно, стужа. Я -- в полушубке и в шапке барашковой, а девица, вижу, сидит на палубе съёжившись, -- посинела вся, дрожит, -- одёжи тёплой нет. Девок и баб этих, к слову сказать, господа почтенные, я в то время до чрезвычайности опасался, -- не знаю, с чего. Если, бывало, какая заговорит со мной, -- так всего в краску и бросит. Досада даже возьмёт, -- так бы и разругался. А тут меня бес-то нет-нет да и толконёт под бок: подойди к ней да подойди, -- обогрей хоть ласковым словом. Крепился я, крепился, наконец того не утерпел: подошёл да и прикрыл её кошмой. "Как твоё святое имечко?" -- спрашиваю. -- "Анастасия", -- говорит, а у самой зуб с зубом не сходится. С этого всё и пошло -- погибель моя. Сначала я с ней заговорил, а потом, как потеплело, да отогрелась она на солнышке, да повеселела, -- гляжу, и она ко мне идёт... Что вы думаете, -- ведь приворожила, господа почтенные! Трава у неё была такая, зелье такое, и будь у меня тогда глаза, -- сразу бы я догадался, что для меня у неё это самое зелье припасено: сидит где-нибудь в сторонке, а всё на меня посматривает... Напрасно вы сумлеваетесь, господа почтенные! Смеяться -- вольному воля, а что верно, то верно: есть такая приворотная трава. Сон отгонит от глаз, изведёт всего, -- вот как перед Истинным: на самом себе испытал!.. И уж не знаю, на что бы я из-за этой самой девицы решился. Знал я, что батюшка убьёт меня, а согласия не даст, чтобы мне на никонианке жениться, да ещё которая себя не сберегла. Так верите ли, господа почтенные, -- дай, думаю, изведу батюшку и с ней повенчаюсь. Вот до чего дело доходило! Ну, и наказал Господь... Плыли мы трое суток, а на четвёртые схватались на ночь у Ильинского перебора, середи реки. Места тут у берегов, и справа, и слева, мелкие -- везде каменные гряды, подойти близко павозком нельзя. Пристала ко мне девица: "Хочу на берег, в деревню. Поедем в лодке, в последний раз, в останешний, погуляем". А действительно, тут на берегу село, и церковь Ильи Пророка на самом мысу стоит. "Ладно", -- говорю. Сели мы в лодку: я в вёсла, она на руле. Приехали, -- в избах ещё огоньки были, обошли село, собак на ноги подняли, да и в обратный путь. Ночь была светлая: месяц на небе взошёл, блестит на колокольне, и по воде около нас этакая полоса света как лента парчовая, серебряная, сияет, -- и куда мы, туда и она. Девица меня и спрашивает: "Что же это, -- говорит, -- значит, -- отчего мы от этой полосы уйти не можем? Это, -- говорит, -- судьба наша". Я посмотрел на реку, потом оглянулся -- далеко ли, думаю, павозок, -- да так и вскрикнул не своим голосом. У нас, господа почтенные, всякий малый ребёнок знает, что к барке сверху не пристают -- сейчас на такой быстрине опрокинет. А девица-то, видно, этого не знала. Только-только успел я веслом взмахнуть, -- хотел ещё оттолкнуться, да где! Сразу так лодку и перевернуло, и девица моя -- как камень в воду ушла. Бился я, бился в воде -- а вода холодная как лёд, -- и её найти не мог, и самого едва вытащили. И проболел я после этого месяца два, без памяти лежал. Ну, хорошо. Прошла зима. Весной поплыл я опять на барке за лоцмана. Всё благополучно было до самого того места, где девица утонула. Пришлось же нам мимо этого места ночью плыть, -- весной светло, -- и только что мы обогнули мысок, на котором церковь стоит, -- вдруг слышу, кричит девица издалека-далека: "Возьмите меня!" Я говорю мужикам: "Братцы, слышите?" Они говорят: "Нет, ничего не слышим". А она опять: "Возьмите меня!" "Слышите?" -- говорю. Тут уж и они все услышали и начали креститься. Что вы думаете, господа почтенные, -- ведь всю путину, как только ночь настанет, -- бежит за нами по берегу девица и кричит: "Возьмите меня!" В городе стал я рассчитывать мужиков, а они и говорят мне: "Отслужи, -- говорят, -- панихиду, -- и ей, и тебе легче будет. Видишь, -- говорят, -- иссох ты весь". -- "Как же, -- говорю, -- панихиду служить? Я в вашей церкви отродясь не бывал". Научили меня. Пришёл я в собор, -- большой храм, светлый, -- прямо сказать, прозрачный, -- в жизни ничего такого не видал, и действительно, господа почтенные, ещё и панихиды не служили, ещё обедня идёт, пение такое торжественное, а как только я о душе рабы Божией Анастасии её крестом перекрестился, так сразу точно у меня камень с груди упал: никогда в жизни не плакал, а тут слёзы так и потекли, и самому легко стало. И подумал я: "Вот, -- думаю, -- как надо персты-то складывать, а не по нашему, -- вот она где -- правая-то вера. Дай, -- думаю, -- ещё перекрещусь". А тут панихиду начали служить. Перекрестился я -- ещё легче стало, -- всё легче да легче, а слёзы льются, и наконец того, криком закричал я от радости. Тут взяли меня сторожа, вывели из церкви: "Ты, -- говорят, -- пьян, такой-сякой". А я капли в рот не брал. Дали мне по шее, -- да мне уж не до того. Рад я радостью, успокоилось сердце моё! И вот, господа почтенные, поехал я домой. Встречает меня батюшка, а у меня сердце ему раскрыться рвётся. -- "Батюшка, -- говорю, -- познал я истинную веру, -- познай и ты! Вот, -- говорю, -- как персты надо складывать". И стал на образа креститься по-православному. Ну, сами знаете, господа почтенные, каково это было старику видеть. Побелел как полотно, да как поднялся со скамейки, да как выпрямится. "Авраам, -- говорит, -- сына своего праведного Исаака не пожалел, а я тебя нечестивого пса пожалею?" Схватил топор. "Клади, -- говорит, -- руку на стол!" Мне бы убежать, а я думаю: как я батюшки не послушаю? Положил я руку на стол. Закусил старик бороду свою седую, дрожит весь, да как взмахнёт топором -- четырёх пальцев как не бывало! Крови что вышло!.. Вот, господа почтенные, отчего у меня пальцев на руке нет... Помогите, ради Истинного, увечному человеку!..

Мы пожалели калеку и собрали ему щедрую милостыню. Он долго благодарил нас, но уходить медлил, точно собираясь ещё что-то сказать.

-- Господа почтенные! -- заговорил он, наконец, как-то робко и нерешительно. -- Сказать вам сущую правду, вот как перед Истинным, -- пятнадцать лет с того времени прошло, и батюшки моего давно на свете нет, а я всё ещё как во тьме блуждаю. Вы -- господа ласковые, умные, учёные и обходительные, -- скажите мне по совести, ради Истинного, -- как персты правильнее надо складывать?

-- Ха-ха-ха! -- залился вдруг первый любовник.

-- Ха-ха-ха! -- подхватил Анатоль, и общий хохот покрыл слова странника.

Он стоял пристыженный и недоумевающий.

-- Покажи твою руку, -- сказал ему медик.

Странник поднял руку.

-- Ну, вот видишь, -- пояснил медик, -- перстов-то ведь у тебя нет!

-- Это действительно...

-- Ну, так как же ты будешь их складывать?

Странник вздохнул, поклонился нам и, повторив ещё раз: "Это действительно!" -- поплёлся по дороге.

----------------------------------------------------------------

Источник текста: Накрохин П. Е. Идиллии в прозе. -- СПб: Типография М. Меркушева, 1899. -- С. 1.

OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, июль 2013 г.

Оригинал здесь: Викитека.

Оставить комментарий Накрохин Прокофий Егорович (yes@lib.ru) Год: 1899 Обновлено: 17/07/2013. 22k. Статистика. Рассказ: Проза Идиллии в прозе. Рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:

Накрохин Прокофий Егорович Странник

Прокофий Егорович Накрохин

Странник

Накрохин Прокофий Егорович
Странник