Изложению моих воспоминаний о встреченном мною в жизни я нахожу необходимым предпослать сведения о роде, к коему я принадлежу, его происхождении и деятельности, о местности, в которой живу, и подобные тому другие, имеющие отношение ко мне и близким мне лицам; излагаю их в некоторых случаях с подробностью отчасти для пояснения излагаемых при этом выпуске (отдельно) планов и видов, отчасти же для того, чтобы избегнуть приведения их в разных местах при дальнейшем изложении моих воспоминаний.
Николай Найденов. Февраль 1903 г.
Часть I
Место происхождения нашего рода составляет село Батыево, находящееся во Владимирской губернии, в Суздальском уезде (в 20 верстах от Владимира).
О нем от отца моего никаких подробных сведений я не имел, тем более что отец был там лишь 2 раза - однажды еще ребенком вместе с его отцом, а затем вторично мимоездом в сентябре 1812 года. Равным образом мне не приходилось слышать от отца чего-либо и о моих предках, исключая того, что принадлежали они к Колосовской фабрике, которая перешла потом к Титову; что у деда были братья и что он прожил в Москве около 60 лет; о происхождении же рода матери моего отца я не имел никакого понятия, слышал лишь, что во время моровой язвы она ходила смотреть убитого в Донском монастыре архиепископа Амвросия, из чего следовало, что она жила тогда в Москве. Поэтому о происхождении рода нашего я привожу сведения, добытые из разысканных мною архивных документов.
В самом Батыеве, а также и Суздале мне пришлось побывать, вместе с моим сыном, 23 августа 1887 года. Та часть села, в которой жили мои предки, представляла тогда пустырь, поросший бурьяном.
О предках моих по документам, находящимся в московском архиве Министерства юстиции и в архивах владимирских учреждений - духовной консистории и казенной палаты и московских - купеческой управы и консистории, имеются следующие сведения.
Первое указание встречается в книге 1710 года (8 мая) при переписи части Батыева, составлявшей вотчину стольников Ивана и Кирилла Петровичей Матюшкиных, доставшуюся им от отца их - боярина Петра Ивановича Матюшкина; в книге этой значится, что к переписи сказку подали староста Ерофей Зайцев и выборный Василий Михайлов сын Найден, причем в показании состоявших в той вотчине дворов и находившихся в них крестьян следующим после двора старосты означен двор Василья Михайлова сына Соколова, у него жена Меланья Васильева, у них: сын Петр с женой Марьей и сын Петр с женой Дарьей; кроме того, при нем брат Федор; самое же рукоприкладство к поданной сказке сделано села Батыева попом Исакием, подписавшим ее "вместо старосты Ерофея Зайцова и выборного Найдена Михайлова".
Из сего заключить можно, что упоминаемый Василий Михайлов, названный в начале сказки "Найден, а по двору Соколов", имел первое из этих прозвищ потому, что он происходил не от живших ранее в том дворе, а извне, к чему приводит, с одной стороны, то, что местным священником прозвище "Найден" употреблено в подписи даже вместо самого его имени, а с другой - что при раннейшей переписи 1678 года в числе крестьян, числившихся за П.И. Матюшкиным в Батыеве, никакого Михайлы не значится и единственным подходящим по составу семейства имеется Иван Степанов, при коем значатся дети: Василий (без означения лет) и Федор (соответствующий по годам числившемуся в приведенной выше сказке 1710 года): в прежнее же время, как известно, прозвание "Найден" (так же как и "Богдан") давалось "приемышам" и "подкидышам" и присваивалось таковым вообще вместо самих имен. При таких условиях означенный в книге 1710 года Василий Михайлов может считаться начальником нашего рода.
Далее в ландратской книге 1715 года показаны принадлежавшие окольничему Петру Ивановичу Матюшкину крестьяне: Василий Михайлов (фамилий в книге ни у кого не обозначено) 60 лет, при нем жена Меланья Васильева 50 лет, у них дети: Петр 20 лет с женой Дарьей Никитиной 20 лет, Борис 17 лет с женой Ульяной Романовой 17 лет, Марко 15 лет, Дмитрий 14 лет и Иван 8 лет (мой прадед); при нем зять Петр Афанасьев 25 лет (он, видимо, показан сыном в переписи 1710 г.) с женой Марьей Васильевой 25 лет.
Затем из отказной книги 1716 года видно, что при разделе села Батыева поступили: а) Алексею Григорьевичу Матюшкину - крестьяне: Петр Васильев сын Найденов с женой Дарьей Никитиной с детьми; Борис Васильев сын Найденов, вдов, с детьми; Марко Васильев сын Найденов с женой Анной Ивановой и детьми; Дмитрий Васильев сын Найденов с женой Авдотьей Степановой и детьми и мать их Меланья Васильева вдова (100 лет) и б) девице Елизавете Григорьевне Матюшкиной - крестьяне: Иван Васильев сын Найденов с женой Феклой Степановой и детьми: Василием, Марьей и Марьей же.
Сказки 2-й ревизии 1715 года не имеется; по сказке же 3-й ревизии от - июля 1762 года, поданной старостой Марком Васильевым, значатся принадлежащими каптенармусу Григорию Афанасьевичу Матюшкину крестьяне (фамилий ни у кого не обозначено): Петр Васильев, умерший в 1754 году, вдова Дарья Никитина с семейством; Борис Васильев, вдов, 72 лет с семейством; Марко Васильев 62 лет с женой Анной Ивановой 60 лет с семейством; Дмитрии Васильев, вдов, 57 лет с семейством; Иван Васильев (мой прадед) 52 лет, при нем жена Фекла Иванова (?) 52 лет, взятая из села Красного; у них дети: Марья, выданная в замужество в село Павловское, Марья же, выданная в замужество в село Красное, Василий 29 лет, Сергей 19 лет, Егор (мой дед) 17 лет, показанный в сказке 2--Й ревизии 2 недель (лета, значившиеся по сказке 2-й ревизии, видны из сказки 3-й ревизии), и рожденный после 2-й ревизии Василий же; у Василия большого жена Анна Матвеева 26 лет, взятая из села Красного, крепостная того же помещика.
В том 1762 году 21 марта принадлежавшее капитану Петру Ивановичу Матюшкину село Батыево с крестьянами было продано московскому 1-й гильдии купцу и шелковых фабрик содержателю Панкрату Васильевичу Колосову за 1 800 руб.
Почти с этим, а именно 25 ноября 1762 г., была продана П.И. Матюшкиным тому же Колосову и земля, состоявшая в Москве за Земляным городом на берегу реки Яузы (на коей мы живем), за 1 000 руб.
П.В. Колосов принадлежал к старинному московскому купечеству; уже по 1-й ревизии 1725 года он (имевший тогда 17 лет) значился по Мясницкой полусотне в числе "природных" тяглецов, а по окладной книге 1748 года был в 1-й гильдии, торговал в шелковом ряду и имел шелковую фабрику; по 3-й ревизии 1763 года он был показан с сыновьями Василием и Иваном на жительстве в приходе Панкратия Чуд. близ Сухаревой башни в своем доме; в той же местности находилась и его шелковая фабрика, по которой до сего времени носит название "Колосов" переулок; впоследствии он имел такую же фабрику и в городской части на Посольском дворе (ныне владения Московского торгового банка и Московского купеческого общества - Посольское и Новокупеческое подворья); на фабриках его, по описанию моровой язвы 1771 года, имелось 285 рабочих; из сказки 4-й ревизии 1782 года видно, что он умер в 1775 году и что после же него оставались в то время сыновья: Василий (1-й гильдии купец), Иван большой, Иван меньшой и Гаврила: по 5-й ревизии 1795 года старшие 3 брата значатся именитыми гражданами, а младший - почему-то меценатом, причем упоминается существование шелковой мануфактуры; жительство показано: старшего - у Успения на Покровке в своем доме, а остальных - у Панкратия Чудотворного и у Троицы на Листах в своих домах. Дела их тогда уже начали приходить в упадок. При следующих ревизиях Колосовы постепенно из купечества исчезают; остается до 1825 года сын Василия Панкратьевича Колосова - Михаил Васильевич, бывший в позднейшее время нотариусом, дети коего частью поступили в статскую службу, частью перешли в мещанство.
Из Колосовых я знал в 1840-х годах вдову Гаврилы Панкратьевича Марью Петровну (показанную по ревизии 1795 года 25 лет), которая постоянно приходила в церковь Грузинской Божией Матери в день праздника 22 августа и оттуда заходила к нам пить чай: она была высокого роста с трясущейся головой, повязанной косынкой: в то время она была с недостаточными средствами.
Приобретя у Матюшкина принадлежавшую ему часть села Батыева, П.В. Колосов устроил там также шелковую фабрику, обративши крестьян в фабричных мастеровых, а землю, находившуюся на берегу Яузы в Москве, употребил для помещения на ней заведения для крашения шелка. Чем занималась эта земля ранее - ниоткуда не видно; из имеющихся документов известно лишь, что в самом начале XVIII столетия она принадлежала стольнику Ивану Петровичу Матюшкину.
Вслед за сказанной покупкой мой дед, так же как и братья его - старший Сергей и младший Василий, были переселены из Батыева в Москву; переселение это последовало в 1764 или 1765 году, как можно судить по исповедным росписям села Батыева за то время, так как в 1761 году половина села Батыева числилась по тем росписям еще за П.И. Матюшкиным, и в нем значился Иван Васильев с женой Феклой Степановой; при них дети: 1) Василий с женой Анной Матвеевой и детьми Платоном и Михайлой, 2) Сергей, 3) Егор и 4) Василий; в 1766 году (росписи за 1765 год не сохранилось) эта часть Батыева значилась уже за П.В. Колосовым, и в ней показан был Иван Васильев, вдовый, с семейством старшего сына Василия; тогда как остальных сыновей - Сергея, Егора и Василия младшего уже там не числилось, и в росписях за последующее время они не встречались.
Таким образом, дед мой был водворен на место, где мы поныне живем, с помещением его в красильню, при коей он первоначально считался в числе учеников, а впоследствии - красильным мастером.
Смерть прадеда моего Ивана Васильевича, как по исповедным росписям села Батыева судить можно, последовала в 1784 году (сведение это приводится на память вследствие утраты консисторской справки), начиная с 1785 года он в них не упоминается, а умер он, как я слышал от отца, в Москве, пришедши навестить моего деда, и погребен на Калитниковском (по тогдашнему названию "Покровском") кладбище. Более я не знаю о нем ничего.
О деде моем, Егоре Ивановиче, имею следующие понятия: роста он был среднего, сухощав, глаза имел серые, волосы на голове, бороде и усах темно-русые с проседью, был неграмотен (как это значится в документах о приписке его в купечество); носил он крестьянскую одежду, подпоясываясь кушаком, имел пристрастие к разным охотам, а именно: к травле медведей, для чего у него были собаки меделянской породы (помню рассказ отца о "Кричутке", ходившей на медведей и бывшей на цепи, как она однажды, сорвавшись и догнавши проходившего двором полицейского будочника, по нынешнему названию - городового, вырвала ему половину задней части, что причинило большие хлопоты), далее - к петушиному бою, в котором он принимал участие, наконец, к обучению птиц: канареек - пению под орган, что у него было доведено до большого совершенства, и скворцов -произношению различных фраз (я слышал рассказ, что однажды было кем-то сообщено генерал-губернатору, по тогдашнему названию - главнокомандующему, об имеющихся ученых канарейках; генерал-губернатор, заинтересовавшись этим, послал вызвать к себе деда для показания ему таких канареек; но дед, перепугавшись, отдал их безвозвратно посланным, лишь бы только не являться к начальству); такие охоты имели последствием сближение его с лицами разных слоев общества, имевших подобные же пристрастия: это видно и из того, что восприемниками детей его были разные посторонние лица из чиновного мира.
Во время моровой язвы дед был заражен этой болезнью, но выздоровел; я слышал по поводу этого, что когда образовывавшийся нарыв принимал красный цвет, то он не представлял опасности (такой нарыв был и у деда), и только когда он делался синим, то исход был уже смертельный.
Во время нашествия неприятеля в 1812 году он оставался в Москве.
Он умер 30 апреля 1821 года в 9 часов вечера, 76 лет от роду, бывши болен горячкой, полученной вследствие того, что он переночевал в нетопленом помещении; погребен он в Покровском монастыре, недалеко от главного храма (в 1-м разряде).
Когда дед мой вступил в брак, точных сведений нет по неимению церковных книг за все года, хотя из сохранившихся метрических книг и исповедных росписей Ильинской церкви и переписи, совершенной в 1774 году, видно, что в 1772 году он значился холостым, а в 1776 году уже женатым; жена же его Дарья Абрамовна в 1774 году показана еще незамужней; затем из сказанных метрических книг видно, что у него было много детей, из которых большинство умерло в младенчестве. Дети эти, по сохранившимся книгам, были следующие: 1) Евдокия, родившаяся 15 августа 1779 г.; 2) Пелагея, родившаяся 28 сентября 1780 г.; 3) Анастасия (в метрических книгах названа Анной), родившаяся 17 ноября 1781 г.; 4) Александр, родившийся 22 августа 1784 г.; 5) Александра, родившаяся 28 марта 1787 г. (умерла 14 июня того же года); 6) Петр, родившийся 28 июня 1788 г. (умер 8 июля того же года): 7) Александр, родившийся 22 августа 1789 г.; 8) Иван, родившийся 3 сентября 1792 г. (умер 23 сентября того же года); 9) Василий, родившийся 21 февраля 1794 г. (умер 2 марта того же года); 10) Иван, родившийся 24 мая 1795 г.; 11) Михаил, родившийся 29 октября 1798 г. (умер 25 ноября того же года). Из означенных детей умершие до 1789 года погребены на Семеновском, а следующие - на Покровском (ныне Калитниковском) кладбище. Так как метрических книг предшествующего 1779 году времени не сохранилось, то нет никаких сведений о том, не было ли детей, рожденных до 1779 года, тогда как по непрерывности рождения есть повод предполагать возможность их существования. Хотя относительно некоторых из поименованных детей нет указаний на время их смерти, но ввиду того, что в исповедных росписях встречаются лишь трое из них, можно безошибочно заключить, что прочие все померли вскоре после их рождения, не дождавшись даже времени составления таких росписей.
Из всех перечисленных детей к концу 1700-х годов оставались в живых лишь следующие трое:
1) Настасья Егоровна; она была в замужестве за приписанным в московское купечество в 1794 году из переславльзалесских купцов Григорием Федоровичем Кашинцевым (судя по исчезновению ее в 1799 году по исповедным росписям из Ильинского прихода, вступление ее в брак последовало в 1798 или начале 1799 года); она овдовела в скором времени и проживала в нашем доме до самой смерти, последовавшей от водяной 1 апреля 1818 года; погребена она на Калитниковском кладбище. Я помню ее хорошо: она была среднего роста, имела суровый вид, носила на голове повязку. Из исповедных росписей, записей в метрических книгах рождения и смерти детей ее и из сведений Купеческой управы видно, что в период времен 1802 - 1809 гг. она вместе с мужем и детьми жила в доме Колосовых; когда умер муж ее - неизвестно, но с 1801 года они были причислены в мещане; дети ее проживали в нашем доме и в позднейшее после того время; они были в расстроенном положении; из них старший Василий Григорьевич, холостой, родившийся, судя по исповедным росписям, в конце 1798 или начале 1799 года, пропал безвестно, и в конце апреля 1849 года (состоявший в то время при полиции серпуховской части в должности добросовестного свидетеля передавал, что при вынутии из Москвы-реки мертвого тела он заметил в последнем сходство с В.Г. Кашинцевым); младший же Иван Григорьевич, женатый, родившийся приблизительно в 1801 году, был в последнее время жизни почтальоном и умер 18 апреля 1840 г. в больнице от чахотки.
2) Александр Егорович большой (мой дядя): по приметам значащийся в сведениях о приписке в купечество, он был роста среднего (он был, как говорили, одинакового роста с моим отцом, а отец был роста довольно высокого), лицом смугл, сухощав, имел глаза карие, волосы на голове темно-русые, бороду и усы брил. Как старший брат, он имел в производившихся делах первенствующее значение, находясь в непосредственных сношениях с фабрикантами; поэтому распоряжался самостоятельно имевшимися средствами, притом располагал широким знакомством в различных слоях общества; его пристрастием была охота; жизнь вел он неправильную, причем был характера буйного, деньги тратил без разбору - было много лиц разного рода, пользовавшихся от него займами без отдачи; в течение последних 9 лет жизни он был в параличном состоянии, будучи поражен в бытность его на охоте в Кутузове; поэтому во все это время он не владел рукой и ногой, имел перекошенные глаза и ходил с костылем; в комнате, которую он занимал (возле моего нынешнего кабинета), оставалось у нас долгое время так называемое вольтеровское кресло, в котором он сидел; затем имеется до сих пор электрическая машина, употреблявшаяся для пользования его от болезни; так как он был, как я сказал, охотник, то у него был целая свора легавых собак; на память о нем сохранилось у нас до сего времени 3 ружья, в числе коих одно двуствольное с резным ложем и оправой из червонного золота, охотничий кинжал и рожок (для нюхательного табаку) из клешни морского рака; грамотностью он не отличался, судя по имеющимся писаниям его, хотя служил, по выбору, в словесном суде при полицейском частном доме; был он также, как пришлось услыхать недавно от Ильинского священника, некоторое время церковным старостой (когда - не знаю, так как никогда о том ранее не слыхал и никаких следов этого не вижу); женат он не был; умер 30 августа 1833 г. в 11 часов утра и погребен в Покровском монастыре рядом с моим дедом.
3) Александр Егорович меньшой (родившийся 22 августа 1789 г. по утру - мой отец); по метрическим книгам Ильинской церкви видно, что при крещении его восприемниками были: московской управы благочиния майор Иван Федорович Птицын и тульского наместничества секретаря Ивана Михайловича Кавелина жена Дарья Михайловна. И.Ф. Птицын был сын московского 1-й гильдии купца Федора Ивановича Птицына, значительного по тому времени торговца, имевшего дом в приходе Алексия митр, за Яузой; я слыхал от отца, что он был с дедом в доме Птицына, у которого обстановка была, говоря языком того времени, барская - прислуга была в чулках, знакомство с ним деда моего (а Птицын крестил у него нескольких детой) происходило вследствие какой-то общей охоты кажется, петушиной; о крестной матери отца я от него никогда ничего не слыхивал.
11 ноября 1828 г. отец мой вступил в брак с матерью моей - московской купеческой дочерью Марьей Никитичной Дерягиной, родившейся 30 января 1812 г. (в 10 часов вечера); нас, детей, было у них 7:
1) Анна, родившаяся 20 сентября 1829 г. (в 3/4 1-го часа пополуночи), ныне вдова; она была в замужестве с 28 октября 1848 г. за московским купцом Василием Федоровичем Бахрушиным, умершим 29 октября 1866 г.; у нее после смерти мужа остались дети: а) дочь Марья, ныне вдова, по мужу Розанова; б) сын Николай, умерший 19 января 1887 г., был женат; после него осталась вдова с детьми; в) дочь Софья, по мужу Дегтярева, умершая вдовой 13 января 1903 г.; г) дочь Юлия, по мужу Карагулина; дочери-девицы; д) Вера и е) Клавдия и ж) сын Василий, умерший в 1867 г.;
2) Виктор, родившийся 10 февраля 1831 г. (в 9 час. 10 мин. вечера), холостой;
3) Николай (пишущий это), родившийся 7 декабря 1834 г. (в 6 час. 10 мин. утра), женат с 12 января 1864 г. на московской купеческой падчерице Варваре Федоровне Расторгуевой (обручение неформальное - 24 окт., а формальное - 1 декабря 1863 г.), родившейся 1 января 1847 г. (в 2 ч. дня); у нас дети: а) дочь Марья, родившаяся 21 февраля 1865 г. (в 5 1/2 ч. веч.), по мужу с 29 сентября 1885 г. Варенцова; б) сын Александр, родившийся 5 апреля 1866 г. (в 1/2 1-го часа ночи), женат с 12 июня 1894 г. на дочери почетного гражданина Елизавете Ивановне Решетниковой; в) дочь Евгения, родившаяся 25 июля 1867 г. (в 1 ч. 30 мин. ночи), по мужу с 11 ноября 1890 г. Тушнина; г) сын Владимир, родившийся 9 июля 1881 г. (в 3 1/4 час. утра), умер 24 декабря 1882 г. (в 11 1/4 час. вечера) от воспаления мозговых оболочек, и д) дочь Варвара, родившаяся 2 апреля 1884 г. (в 4 часа утра), умерла с 28 на 29 апреля 1894 г. (время никому неизвестно, так как утром она была найдена в постели мертвой);
4) Ольга, родившаяся 1 марта 1837 г. (в 2 1/2 часа дня), умерла 16 января 1901 г. (в 3 1/2 часа утра) от болезни почек, обнаруженной около 2 лет перед тем; она была в замужестве с 9 ноября 1858 г. за потомственным почетным гражданином Арсением Михайловичем Капустиным, умершим 28 мая 1899 г.; у них остались дети: сыновья: а) Александр, женатый, б) Владимир и
в) Николай, холостые, и дочери: г) Людмила, по мужу Журавлева, д) Варвара, по мужу Фокина, и е) Ольга, по мужу Алпатова;
5) Александр, родившийся 20 октября 1839 г. (в 8 час. утра), женат с 28 апреля 1876 г. на дочери мануфактур-советника Александре Герасимовне Хлудовой, родившейся 13 февраля 1856 г.; у них дети: сыновья - а) Александр, родившийся 28 июня 1877 г. и б) Георгий, родившийся 15 мая 1882 г., и дочери - в) Ксения, г) Татьяна, д) Наталья, е) Марина и ж) Елена;
6) Владимир, родившийся 12 июля 1842 г. (в 5 1/2 час. утра), умер 18 ноября 1864 г. (в 3 1/2 часа дня) от брюшного тифа и воспаления слепой кишки в 13-й день от начала болезни;
7) Марья, родившаяся 9 апреля 1848 г. (в 6 1/4 час. утра), ныне вдова, была в замужестве с 9 января 1872 г. за московским купцом Михаилом Алексеевичем Ремизовым, умершим 10 мая 1883 г.; у них остались сыновья: а) Николай, б) Сергей, в) Виктор - женатые, и г) Алексей; - все мои сестры вышли в замужество за вдовцов, из коих от 1-го брака имели: В.Ф. Бахрушин -дочь Елизавету (бывшую в замужестве в Туле), по мужу Струкову, умершую в апреле 1892 г.; А.М. Капустин - дочерей Александру, ныне по мужу Полетаеву, и Елизавету, по мужу Ежову (ныне вдова); М.А. Ремизов - 3 сыновей и 2 дочерей.
Отец мой скончался 7 декабря 1864 г. (в 11 часов утра), а мать - 12 ноября 1854 г. (в 2 1/4 часа по полуночи); погребены они, равно как и младший брат мой, рядом, в Покровском монастыре (во 2-м разряде); из перечисленных лиц погребены там же В.Ф. Бахрушин с детьми, А.М. и О.А. Капустины и мои младшие дети, а М.А. Ремизов - на Даниловском кладбище.
Отец мой был, против своего старшего брата, совершенно другого направления во всех отношениях; родившись в указанной выше обстановке, он не мог оставаться в ней и стремился к достижению целей более возвышенного свойства; обучившись первоначально в приходском училище при церкви Мартына Исповедника (в Алексеевской), он находил недостаточным полученное им таким путем образование; несмотря на скудость тогдашних средств, он для достижения этой цели старался сблизиться с средой образованной, при содействии которой и приобрел общие сведения по различным отраслям знаний; помимо того что он писал весьма правильно и обстоятельно излагал мысли, не исключая даже составления деловых бумаг, требовавшихся к подаче в различные учреждения, он учился французскому языку, который был освоен в весьма достаточной по тем средствам мере; любознательность его имела следствием то, что он с раннего возраста получал "Московские ведомости" и "Русский вестник" (собиравшиеся им и хранившиеся в целости), имел у себя, кроме того, различные вышедшие во 2-й половине XVIII столетия на французском языке энциклопедии и некоторые другие сочинения, равно как и русские издания преимущественно современного серьезного содержания; он любил посещать театр и знал всех выдающихся на этом поприще деятелей; следил за современными происшествиями, ходом военных действий и внешней политикой - все это имеет особое значение ввиду того, что происходило это еще до 1812 года; он имел обыкновение записывать все казавшееся ему интересным; любовь к чтению и наблюдение за ходом внешней политики сохранялись им до самого конца его жизни.
Одной из главных забот его было дать детям возможное по мере средств образование, что в то время далеко не составляло такого явления, которое теперь считается обыкновенным (вследствие такого направления его все мы, после домашней подготовки, получили образование в училищах, мужском и женском, при Петропавловской лютеранской церкви); к родителям своим, несмотря на рознь взглядов, а поэтому и целей жизни, он относился с подобающим уважением; жизнь вел он правильную, совершенно воздержанную, характер имел тихий, любил чрезвычайно нашу мать и нас, детей, что существовало при таких же взаимных чувствах; добросовестность была его основным правилом; он был скрытен и чуждался постороннего общества, остерегаясь всякой случайности быть на виду, тем более что впоследствии, в течение долгого времени, он был одиноким, а тогда существовали различные обязательные общественные службы, в числе которых были весьма тягостные по ответственности (как в магистрате или сиротском суде) и в которые бывали выбираемы лица, попадавшие на вид общества; так, я помню, что, когда я, начавши общественную деятельность (это было в начале 1864 года), решился однажды возражать представителям старой партии и вызвал тем негодование, то отец сказал мне: "смотри, когда не будет меня, за твой язык запрячут тебя в какую-нибудь службу"; настолько опасным считалось это в то время.
В течение всей своей жизни он постоянно занимался делом; последняя запись выдачи товара была сделана им накануне дня начатия его болезни (3 апреля 1864 г.), от которой он уже не оправился. В воскресенье (4 апреля) он простудился, бывши у ранней обедни; в этот день им ничего замечено не было; ночью же обнаружилась сильная боль в голове; лечиться он вообще не любил, но были тотчас же приняты меры, и после долгого нахождения в постели - около месяца, он начал кое-как поправляться; обнаружившаяся в начале боль в голове угрожала, как оказалось, воспалением мозга; хотя затем он несколько и поправился, тем не менее не мог прийти в прежнее состояние, болезнь оставила след - стали ощущаться небывалые дотоле разные боли; летом они были не так чувствительны, но с осени пошло все хуже и хуже, и он часто уже не оставлял постели; ночью на 4-е декабря с ним сделался обморок; 6 декабря он из антресолей, где в течение последнего года находилась его спальня, в последний раз сходил еще вниз и, выкуривши трубку табаку, пробыл там несколько времени; ночью же на 7-е декабря обморок повторился, а затем возобновился опять в 10-м часу утра (мы были вызваны поэтому из Покровского монастыря, где были по случаю 20-го дня смерти младшего брата Владимира); привести его в чувство в этот раз не было возможности; у него последовало излияние крови в брюшную полость, вследствие изъязвления кишок. Смертью его все мы были поражены страшным образом.
Моя мать была невысокого роста, худощавая, держалась в последнее время несколько сутуловато, имела волосы русые, глаза голубые; портретов во время состояния ее в замужестве снимаемо не было, имеется лишь маленький портрет, сделанный в детстве; по общей форме и росту большое сходство с ней имела моя младшая сестра М.А. Ремизова (в лета, соответствовавшие последнему времени жизни матери); она чрезвычайно любила отца и нас - детей, точно так же любили ее и мы; из нас меня кормила она сама; она вела жизнь самую правильную, вполне воздержанную, была весьма религиозна - в течение последних 7 или 8 лет жизни (до болезни) она бывала постоянно по нескольку раз в неделю у ранней обедни; притом она была мистического настроения, которое от нее в некоторой степени унаследовали многие из нас - ее детей. В жизни она имела много тяжелых нравственных испытаний.
Смерть ее последовала после продолжительной болезни от рака в груди. В апреле 1852 года ею была замечена на мягкой части левой стороны груди небольшая затверделость в величину кедрового ореха (происхождение ее приписывалось сильному огорчению вследствие тяжелой болезни старшей сестры моей), которая, несмотря на начавшиеся приниматься различные меры, постепенно увеличивалась и к концу следующего 1853 года достигла уже величины куриного яйца, затем на месте ее образовалась рана; с начала осени 1854 года мать не покидала уже постели и после долгих тяжелых страданий 12 ноября, благословив детей, скончалась (на 43 году), проживши в супружестве ровно 26 лет. Кончиной ее все мы были поражены до крайности: большинство из нас были в малолетнем возрасте; при тех чувствах любви, которые проявлялись с ее стороны к нам и мы имели к ней, вечная разлука с ней была для нас ужасна. Сейчас, при изложении этого, когда уже тому минуло более 48 лет, я вспоминаю происшедшее и не могу удержаться от слез. Старший брат моего деда, Сергей Иванович, был, как я слышал, помещен на ткацкую фабрику Колосова, где и был после ткацким мастером; но по исповедным росписям в 1780 - 1785 годах он значился в числе живущих в доме Колосова в Ильинском приходе, причем в 1780 году он, видимо, был уже вдов, так как при нем были показаны дети: Авдотья 8 и Григорий 6 лет, жены же не числилось; кто была она и как ее звали, я никогда не слыхал (дети эти упоминались без изменения в течение всех сказанных лет); затем из метрических книг видно, что 5 ноября 1782 г. он вступил в брак с дочерью умершего московского купца (Барашской слободы) Ивана Петрова Козина девицей Натальей Ивановной: когда умер он, равно как и упомянутый выше сын его, мне неизвестно. На моей памяти оставались в живых его 3 дочери (последние 2, как видно, от 2-го брака): 1) Авдотья Сергеевна, высокая, худая, смотревшаяся старой барыней (я ее помню, уже в весьма преклонном возрасте, в конце 1840-х годов); когда умерла она - я не знаю; она была замужем 2 раза - 1-й муж был Алексей Михайлович (фамилии не слыхал); кем он был, точно не знаю, но, по имеющемуся у меня маленькому портрету его, который она мне отдала на сохранение в последнее время ее жизни, это тип тогдашнего управляющего - с напудренными волосами, в жабо и красном жилете; а 2-й муж - состоявший в течение некоторого времени (с 1803 г.) московским купцом Александр Романович Черкасов, женившийся вдовым и имевшим от 1-го брака 2 детей - сына Ивана Александровича (занимавшего, как я помню, должность экспедитора в Опекунском совете) и дочь Елизавету Александровну я помню - они были восточного типа. Авдотья Сергеевна, будучи вдовой, жила в течение некоторого времени в нашем доме - долго ли, не знаю (в исповедных росписях 1828 года она значится); 2) Елизавета Сергеевна была замужем за чиновником кремлевской экспедиции Василием Васильевичем Радивиловым, женившимся на ней вдовым (его, по преданию, оставляли за провинности в экспедиции в одном сапоге); это был тип чиновницы; после смерти мужа, последовавшей в начале 1831 года, она жила с половины 1839 года до своей смерти у нас в здании, находившемся на берегу Яузы (возле красильни); за службу мужа получала она какую-то маленькую пенсию; у нее была предоставленная в ее пожизненное пользование (по какой причине не знаю) крепостная С. С. Еропкина, девка; затем принадлежностью ее была старая моська; помню - ее навещали иногда какие-то старухи (вроде богаделенок), которые не смели сидеть на стульях, а помещались на подножных скамеечках; она была, как я ее знал, больна ревматизмом, имевши на руках сведенные пальцы; при всем том, бывало, отправлялась она пешком в Троице-Сергиеву лавру, на что с проездом назад на лошади употреблялось чуть ли не 2 недели, так как остановка в 1-й день была в селе Алексеевском (3 версты за Крестовской заставой), на 2-й день - в Мытищах (15 верст) и т.д.: по праздникам она постоянно обедала и ужинала у нас; нередко она отправлялась гостить к жившей в приходе у Троицы в Вишняках какой-то состоятельной барыне Наталье Александровне Баскаковой, у которой в доме и умерла она 30 апреля 1846 г. в 5-м часу дня, числившись, по исповедным книгам, 58 лет, и погребена на Калитниковском кладбище; 3) Настасья Сергеевна; ее я знал плохо, потому что она у нас бывала чрезвычайно редко; она была замужем за каким-то фабричным Титовской фабрики и потому совершенно отличалась от старших сестер; носила на голове повязку; мужа звали Андрей Петрович; это был человек, ходивший, как называлось тогда, по-русски - с бородой, в длинном сюртуке; жили они при Титовской фабрике, приобретшей в последнее время название "Титовки" (арестный дом); когда они померли, мне совершенно неизвестно.
Младший брат моего деда, Василий Иванович, чем занимался, где жил в Москве и когда умер, никогда от отца не слыхал; помимо же этого слышал я однажды, что он был поваром, но верно ли это, не знаю.
Что же касается не подвергшегося в 1765 году переселению в Москву брата моего - деда Василия Ивановича большого, то он остался с потомством своим на жительстве в Батыеве; по исповедным росписям 1770 года он показан там с женой Анной Матвеевой и сыновьями Платоном (в сказке 3-й ревизии 1762 года пропущенным, хотя значившимся уже в исповедных росписях 1760 года - 2 лет) и Михайлой; в росписях 1780 года Анна Матвеева числится вдовой с упомянутыми детьми; то же и в 1800 году, причем у Платона Васильевича значатся сыновья: Иван и Силуян; по сказке 6-й ревизии 1811 года числятся те же лица (женский пол вовсе не упоминается); в сказке 7-й ревизии 1816 года показаны: Платон Васильевич 58 лет с женой Пелагеей Ивановной 56 лет и сыном Иваном 33 лет (Силуян умер в 1813 г.); затем Михайла Васильевич 56 лет с женой Аксиньей Прокофьевой 40 лет и сыном Родионом 4 лет; по сказке 8-й ревизии 1834 года - Платон Васильевич, вдов, 76 лет, с сыном Иваном 51 года; у него жена Аграфена Сергеевна 13 лет и сыновья: Иван 16, Николай 13 и Петр 3 лет; Михайла Васильевич 73 лет с женой Аксиньей 58 лет и сыном Родионом 22 лет, у коего жена Христина 22 лет; в сказке 9-й ревизии от 20 сент. 1850 г. значится: Платон Вас. умер в 1812 г., а сын его Иван - в 1848 г.: остаются дети Ивана: 1-й - Иван 32 лет, у него жена Ефросинья Степановна 32 лет и дочь Анна 1 нед., и 2-й - Николай 29 лет, у него жена Авдотья Дмитриевна 25 лет и сын Назар 6 лет (3-й сын - Петр умер в 1818 году); Михайла Васильевич умер в 1855 г., а сын его Родион - в 1842 г.).
Из всех принадлежавших к роду Найденовых лиц только один - мой дед Егор Иванович с семейством (женой и сыновьями) был на основании положения комитета министров, состоявшегося 29 февраля 1816 года, уволен из мастеровых фабрики купцов Колосовых, "по желанию содержателей оной, для избрания другого рода жизни" и, согласно сообщению московского магистрата 2-го департамента от 19 апреля того же года за N 2611, записан домом московского градского общества в московское купечество, по 3-й гильдии, по Лужников девичьих слободе (дело архива московской Купеческой управы N 446); все же прочие (кроме 2 дочерей Сергея Ивановича, перешедших вследствие выхода в замужество в другое сословие) по продаже принадлежавшей Колосовым части села Батыева коммерции советнику московской 1-й гильдии купцу Михайле Ивановичу Титову (М.И. Титов состоял, с конца 1814 г. до начала 1819 г. моск, градским главой; по полученному ордену был возведен впоследствии в потомственное дворянство) перешли во владение сего последнего (по исповедным росписям эта часть Батыева значится в 1815 году еще за Н.П. Колосовым, а в 1816 году, так же как и по сказке 7-й ревизии, поданной в феврале 1816 г., - за М.И. Титовым).
От отца слышал я, что когда Титов купил колосовскую часть Батыева, то он вызвал к себе деда моего для объявления ему об этом и был очень удивлен полученным от деда объяснением о непринадлежности уже его к Колосовской фабрике; при покупке Титов, видимо, рассчитывал приобрести и деда с семейством, имевшего тогда собственное дело и представлявшегося уже зажиточным (вероятно единственными) из среды числившихся при фабрике мастеровых; каким путем удалось достигнуть такого освобождения, требовавшего, как видно, рассмотрения в комитете министров, это осталось для меня покрытым неизвестностью: слышал я только, что ходатайство о том было сопряжено со спешностью (и, должно быть, надлежащими расходами) и что вслед за этим было воспрещено увольнять от фабрик приписанных им мастеровых, да и самая возможность к такому увольнению существовала лишь в течение недолгого времени; при этом слышал я, что устройство этого дела принадлежало некоему Секунду Филип. Бюстрюкову; чем он занимался, точно не знаю, но, видимо, он был из доморощенных ходатаев по делам; я его помню в позднейшее время его жизни, когда он (в солдатском костюме) прихаживал к нам по отбытии военной службы, в которую он был отдан за составление каким-то крестьянам жалобы на помещика, поданной на Высочайшее имя; после того в 1840-х и 50-х годах к нам ходила вдова его с дочерьми получавшая от отца моего постоянно ежемесячное пособие, - видимо, заслуге его придавалось особое значение.
Дальнейшая участь мастеровых Титовской фабрики или, как они назывались, "мастеровых крестьян, обладаемых на посессионном праве", была весьма печальной. По смерти М.И. Титова и прекращении фабричного производства, они разбрелись, занявшись преимущественно господствующим в той местности каменьщичьим промыслом и потерявши уже прежнее значение "мастеровых". Затем они перешли (как и по сказке 9-й ревизии, поданной 20 сентября 1850 г., значилось) по наследству к сыну М. И. Титова - коллежскому секретарю Алексею Михайловичу Титову, который, вздумавши развязаться с ними, отобрал от них подписку о желании переселится в Сибирь (по безграмотности большинства подписывались, конечно, те, коим было поручено вызвать такое желание), и в 1853 году последовало выселение их в Тобольскую губернию Тюкалинского уезда, в дер. Новый городок. Отказались присоединиться к такой подписке лишь двое из батыевских крестьян: 1) Иван Иванов - упоминаемый выше правнук по прямой линии оставшегося не переселенным в 1765 году из Батыева Василия Ивановича большого Найденова, и 2) Макар Данилов - праправнук по прямой линии Марка Васильевича Найденова (брата моего прадеда). Вследствие поданных ими прошений они были оставлены и приписались в суздальские мещане, причем Иван Ив. принял фамилию "Платонов" (по имени своего деда). Он после того каждогодно, отправляясь на богомолье и приходя в Москву, проживал некоторое время у нас; в 1887 году, ездивши в Суздаль, я был у него; он содержал там постоялый двор, от чего и добывал средства к пропитанию - средства, конечно, крайне скудные; он умер 11 февраля 1888 г. без потомства мужского пола. После него продолжала посещать нас тем же порядком вдова его Евфросинья Степ., которая также умерла лет 5 назад; у нее осталась в Суздале лишь замужняя дочь.
По сведениям, которые имелись от Ивана Ив., переселенные в Сибирь, по непривычности к тамошнему климату, большею частью вымерли.
Происхождение матери моего отца - Дарьи Абрамовны таково: по книге 2-й ревизии 1747 года значится причисленным в московское купечество по Таганной слободе, из крестьян Московского уезда, дворцовой Гжельской волости, деревни Григоровой, Авраам Афанасьев Федулов с семейством, у коего, по сказке 3-й ревизии от декабря 1763 года, значатся: жена Прасковья Дементьева, взятая у московского купца Дементия Прохорова дочь, сыновья: Иван и Алексей, и дочери: Прасковья 9 лет, Дарья 5 лет и Катерина 3 лет, причем он показан на жительстве в приходе Николая Чуд. на Ямах, в своем доме. Затем, по сказке 4-й ревизии от 25 мая 1782 г. значатся: Авр. Аф. Федулов - умершим в 1770 году, вдова его Прасковья Дементьева - находящеюся в магистратской богадельне (бывшей на месте нынешнего нового Гостиного двора), сыновья: Иван - умершим в 1779 году, Алексей - отданным в рекруты в 1769 году, дочери: Прасковья - умершей в 1771 году, Дарья - выданной в замужество за красильника колосовой фабрики Егора Иванова, и Катерина - выданной в замужество за ворсанника Большого суконного двора Михайлу Андреева.
Сведений о них в позднейших ревизских сказках нет; из метрических же книг Ильинской церкви видно, что мать моей бабки, Прасковья Демент., умерла в доме Колосовых 1 ноября 1792 г. 80 лет и погребена на Покровском (Калитниковском) кладбище.
Дарья Абрам, была, как я слышал, нрава тихого, ходила "по-русски" (т.е. с повязанной головой); по приметам, значащимся в сведениях о приписке, она была роста небольшого, круглолица; имела глаза карие, волосы русые с проседью, левую руку вывихнутую в кисти, отчего виден был горб; она умерла 15 октября 1831 г. (в 6 час. утра), причем была показана 72 лет 7 месяцев (следов., она родилась в марте 1758 г.), и погребена в Покровском монастыре, рядом с дедом.
Упоминаемая в сказках 3-й и 1-й ревизий младшая сестра ее, Екатерина Абрам., бывшая в замужестве за Михайлой Андр. Арженовым, числившимся позднее мастером Московской суконной мануфактуры (время смерти их неизвестно; есть сведение лишь о том что она погребена на Дорогомиловском кладбище, а муж ее - в сельце Кутузове - в 30 верстах от Москвы), имела 2 дочерей: Наталью и Татьяну, проживавших, как из исповедных росписей видно, с 1800 года (видимо, после смерти матери): 1-я до 1806 г., а 2-я - до 1808 г., у моего деда и числившихся дворовыми девицами князя Юрия Владимировича Долгорукова, причем в 1800 году им было показано: 1-й - 12 лет, а 2-й - 9 лет.
Так как прилегающая к Полуярославскому мосту земля, принадлежавшая ранее фабриканту Полуярославцеву, в указанное время составляла собственность кн. Ю.В. Долгорукова, то из принадлежности ему же племянниц моей бабки можно заключить, что отец их находился при состоявшей тут же (в приходе Николая Чуд. на Ямах) суконной фабрике.
Из них Наталья Мих. была выдана в замужество (судя по исповедным росписям, в 1806 или начале 1807 г.) за отпущенного на волю от графа Матюшкина Мирона Ив. Жукова, бывшего впоследствии московским купцом и имевшего какой-то кожевенный завод (кажется в Кутузове), а по расстройстве его дел содержавшего маклерскую (что ныне нотариальную) контору; он умер в 1816 году и погребен на Даниловском кладбище; она же умерла 1 апреля 1817 г. и погребена в Кутузове, причем после нее остались 2 дочери: 1) Марья, проживавшая некоторое время в нашем доме, но затем поступившая в Зачатьевский монастырь и умершая уже "монахиней Мефодией" в 1881 году, и 2) Наталья, бывшая в замужестве за неким Павлом Петр. Сальковым, состоявшим, как я слыхал, в должности поверенного от откупщика Н.Я. Голяшкина в гор. Боброве воронежской губ. (как ее, так и ее мужа, я плохо помню, так как они бывали в Москве редко, и когда они померли - не знаю); после нее осталась дочь, которая жива и теперь (находится не в здравом уме).
Затем Татьяна Мих. была выдана в замужество в 1819 году за крепостного дворового человека коллежского советника Чашникова (отпущенного в декабре 1826 г. на волю) Михаилу Никит. Лебедева, занимавшего в течение всей своей жизни должность управляющего у разных помещиков и вследствие того проживавшего с семейством в различных губерниях; после смерти М.Н. Лебедева, последовавшей 14 января 1849 г. (ему было 65 лет), она жила постоянно в Москве (в Хамовниках), где и умерла 20 сентября 1865 г.; Михаила Никит, был высокого роста, тип дворецкого, гладко стриженный, с бритой бородой, а Татьяна Мих. - маленького роста, с повязкой на голове; семейство его состояло из 2 сыновей: Никиты и Пантелея и 5 дочерей: Екатерины, Варвары, Пелагеи, Анны и Авдотьи; все они уже померли и погребены (вместе с отцом и матерью) на Дорогомиловском кладбище. Жизнь всего семейства прошла в тяжелом труде. После сыновей - Никиты (занимавшегося часовым мастерством) и Пантелея Мих. Лебедевых остались дети, все уже теперь взрослые; из дочерей была в замужестве одна Пелагея Мих.; после нее остался сын Василий Конст. Чернышев, ныне состоящий на службе в Московском торговом банке.
Относительно рода моей матери (Дерягиных) имеются следующие сведения.
По сказке 1-й ревизии 1782 года значился по Садовой большой слободе причисленный из волоколамских купцов моск. 3-й гильдии купец Семен Степанов Дерягин 33 лет (родился в апреле 1748 г.) с женой Лукерьей Ефимовой 28 лет и детьми: Никитой (отцом моей матери) 5 лет (родился 8 сентября 1776 г.), Ильей 2 лет и Катериной 6 месяцев (где он жил, неизвестно, так как сказки ревизской книги по этой слободе нет); по сказке 5-й ревизии в 1795 года (18 мая) у него показана в семействе, сверх означенных, дочь Анна 4 лет (бывшая впоследствии в замужестве за моск. купцом Петром Ил. Сорокоумовским, основателем существующей поныне торговли пушным товаром); жительство значилось в приходе Николая Чуд. в Голутвине, в доме купца Богатырева, торговля в черевишном ряду; а по очередной книге 1801 года - жительство в Якиманской части, у Иоанна Воина, в доме купца Насонова, а торг - в башмачном ряду.
В 1806 году померли как Семен Степ. (22 июня), так и сын его Илья (20 мая), и по сказке 6-й ревизии 1811 года числится купцом 3-й гильдии Никита Сем. Дерягин с матерью и женой Анной Никит. 21 года (моей бабкой, которая была дочерью моск, купца Лужников девичьих слободы Никиты Ив. Потоловского, причисленного 31 мая 1798 г. вместе с отцом Иваном Семеновым (умершим в 1801 г.) в московское из зарайского купечества и умершего в 1812 году; при нем (ему было 50 лет), по сказке 6-й ревизии 1811 года, значились: жена 2-го брака Наталья Павл 29 лет и дети: Алексей 14 лет, Петр 11 лет, Михаила 10 лет, Александр 2 лет, Прасковья 11 лет, Марья 9 лет, Елизавета 8 лет и Настасья 1 месяца; кроме того, дочь Татьяна 17 лет была уже в замужестве за московским купеческим сыном Новогородской слободы Андреем Игнат. Ферапонтовым; жительство имел Н.И. Потоловской тогда в приходе Николая Чуд. на Пупышах в своем доме, торговлю имел в большом ветошном ряду; по сказке 7-й ревизии 1816 года в семействе Н.С. Дерягина значились, сверх показанных по 6-й ревизии, дочь Марья (моя мать) 4 лет и сын Николай 3 лет; жительство - у Козьмы и Дамиана в Садовниках в доме купца Клушенцова, мать которого Лукерья Ефим, умерла в 1817 году.
Н.С. Дерягин вел оптовую торговлю башмачным товаром, имевшую значительные размеры; он умер внезапно 22 ноября 1822 г. (от апоплексического удара - в лавке). После него осталось 3 детей: моя мать, родившаяся 30 января 1812 г., сын Николай, родившийся 15 апреля 1813 г., и дочь Ольга, родившаяся 23 мая 1816 г., и хорошее состояние (как я слыхал, до 200 тыс. руб. ассигн.), о чем можно судить уже по тому, что при выдаче дочерей в замужество им было выдаваемо, кроме хорошего приданого, по 20 тыс. руб. ассигн. деньгами, что по тому времени составляло весьма много.
Торговое дело его было продолжено вдовой, державшей его, пока не вырос сын, в руках; ею был куплен дом на набережной Москвы-реки у Козьмы и Дамиана, в котором она и жила до смерти, последовавшей 5 января 1841 г. Я помню ее - она была среднего роста, с высокой на голове повязкой, которую она стала носить лишь после смерти мужа; последний, как видно на имеющемся портрете, имел бороду бритую и изображен во фраке с металлическими пуговицами. Когда Николай Никит, подрос и принялся за дело, то он, попав в среду разгульной молодежи, повел жизнь слабую, и дело стало последовательно падать: открытая им торговля в Украине оказала этому еще большее содействие, и, вскоре после смерти бабки, в течение 2 лет дела его пришли в окончательное расстройство.
Он был женат на дочери моск. купца Ивана Алекс. Щепкина - Марье Ив., умершей 20 мая 1874 г.; он же умер 7 декабря 1845 г., оставив семью в самом тяжелом положении. После него остались: 1) дочь Капитолина, родившаяся 21 октября 1838 г., теперь она по мужу Чуваева; 2) сын Николай, родившийся 21 января 1840 г.; по окончании курса в Московском коммерческом училище в качестве стипендиата Купеческого общества он служил первоначально у Алексеевых, а затем долгое время у Ганешиных и, наконец, состоял с 1890 г. московским биржевым нотариусом; он умер 1 июня 1899 г., имея чин статского советника, выслуженный по благотворительным учреждениям, и 3) дочь Лидия, родившаяся 16 мая 1843 г., по мужу Чижова, умершая 3 ноября 1900 г.
Младшая сестра моей матери - Ольга Никит, была недолго в замужестве за моск. купеческим сыном Василием Алекс. Ганешиным (умершим 5 февраля 1866 г.); она умерла 14 января 1836 г. (в 10 ч. утра). После нее остались: 1) дочь Анна, родившаяся 10 декабря 1834 г., по мужу Слободская, умершая вдовой 11 апреля 1876 г., и сыновья близнецы: 2) Иван, родившийся 4 января 1836 г. и умерший 16 июня 1889 г. и 3) Александр, родившийся 4 января 1836 г. и умерший 14 апреля 1886 г. Все перечисленные лица, исключая Слободских, погребенных в Покровском монастыре, В.А. Ганешина - в Новодевичьем монастыре и Потоловских - на Даниловском кладбище, погребены на Ваганьковском кладбище.
Наконец, о происхождении рода моей жены можно привести следующие сведения.
Начало его видно из имеющихся в Московском архиве Министерства юстиции переписных и ревизских книг по городу Калуге, где он непрерывно упоминается первоначально в числе тяглецов, а затем в купечестве, с начала XVII столетия.
Отец же моей жены Федор Ив. большой Расторгуев, родившийся 15 апреля 1797 г., значится приписанным в московское купечество (по Кошельной слободе) из калужских купеческих детей с 1829 года (при подаче ревизской сказки 2 апреля 1834 г. показан он купцом 2-й гильдии, 30 лет от роду).
Он имел торговлю золотыми, серебряными и бриллиантовыми вещами в Харькове и некоторых других местах южного края: умер 21 января 1848 г. (в 3 часа дня) в Харькове, где и погребен; после него остались вдова и дети: сын Алексей, умерший (10 лет) в 1851 г., дочь (моя жена). Торговое дело после смерти его было продолжено сначала его вдовой - Евгенией Ив., а по выходе ее в октябре 1857 г. в, замужество за главного приказчика ее причисенного на 1858 год в московское купечество из путивльских купцов - Василия Вас. Дегтярева (умершего 13 июля 1901 г.) оно было производимо сим последним до 2-й половины 1880-х годов.
Мать жены моей Евгения Ив., родившаяся 27 ноября 1815 г. и умершая 17 мая 1885 г., происходила из купеческого дома Губкиных- отец ее Иван Семен, был причислен в московское купечество в 1800 году также из калужских купцов и имел значительную торговлю ранее в Украине мануфактурным товаром, а затем в Москве золотыми и серебряными изделиями (имея свою фабрику, пользовавшуюся в то время известностью); при делах его состояли (до начатия собственных дел) приказчиками: Ф.И. Расторгуев (отец моей жены) и Василий Алекс. Ганешин (сын его сестры Матрены Семен.). Жена И.С. Губкина Александра Ив. (умершая от холеры в 1830 году), урожденная Манухина, была падчерицей коммерции советника Михаилы Ив. Титова - того самого, который, купив принадлежавшее Колосовым село Батыево, намеревался при этом приобрести в собственность и моего деда с его семейством.
Земля, на которой мы живем, по имеющемуся у меня специальному плану ее 1763 года и общему межевому плану Кобыльской слободы 1756 года, представляла собою пустопорожнее береговое место, на котором находился лишь большой пруд (существующий доныне); построек же никаких не было; самый план 1763 года сделан для подачи в московскую полицию от П.В. Колосова (вслед за приобретением им той земли) при просьбе о разрешении постройки "4 деревянных мастерских, жилых светлиц и красильной избы" и "3 деревянных же сараев и амбаров".
В восточном, в то время переднем, конце (прилегающим ныне к Полуярославскому переулку) земля эта, по плану 1763 года, упиралась половиной (ближайшей к северной стороне) в площадку, в которой шел проезд в Сыромятники, а другой половиной (ближайшей к южной стороне) в землю фабриканта Полуярославцева, соединенную мостом с принадлежавшей ему землей, лежавшей по ту сторону Яузы; в западном, тогда заднем, конце она ограничивалась линией, на которой находится наш дом, и упиралась в проезд около Земляного вала, причем на спуске к реке существовала фартина (кабак); южной стороной она примыкала во всю длину к Яузе, имевшей в середине длинный излом, а с северной стороны граничила в половине ее от Земляного вала с садом майора Лакостова, а в другой - с садом камер-цалмейстера Симонова.
На указанном плане 1763 года конец Земляного вала показан против средины этой земли; ниже его на Яузе - на месте нынешнего высокого моста означен мост ("лавы" для пешеходов); на Яузе (вблизи Полуярославского моста, у которого издавна существовала плотина, принадлежавшая ранее пороховой мельнице) был остров; последний отделялся от земли, принадлежащей ныне нам, рукавом реки, образовавшимся вследствие существования плотины, с уничтожением которого уничтожился и сам рукав (хотя он в виде ручья поддерживался и позже), и остров присоединился к берегу, перешедши в отдельное владение, которое ныне составляет собственность Единоверческого Всесвятского монастыря.
Остров этот встречается и в изданных мной "актовых книгах", из которых видно, что 5 июля 1755 г. была продана сек.-майора Александра Григор. Собакина женой Натальей Петровой, дочерью Соковнина, прем.-майору Петру Артем. Лакостову белая земля посреди Яузы - "островок", доставшаяся в 1735 году по закладной от князя Владимира Влад. Долгорукова вдовы Марьи Аврамовой; затем 22 июня 1780 г. порожняя белая земля, называемая "островок", находящаяся в 10-й части, на берегу Яузы, доставшаяся от П.А. Лакостова дочери его - капитана Федора Влад. Шереметева вдове Марье Петровой, была ею продана полковнику Николаю Александр. Соймонову. Была ли она в то время, как ныне, во владении одних и тех же лиц вместе с землей, находящейся напротив нашей земли - по другую сторону Полуярославского переулка, точно так же, как и когда был устроены по земле, принадлежавшей Полуярославцеву по эту сторону Яузы, переулки к мосту, у меня на то данных нет, но из имеющихся сведений последующего времени видно, то все это составляло общее владение, как это можно заключить из того, что земля, образовавшаяся из острова, не имела, даже почти до самого последнего времени, особого полицейского номера: в начале XIX столетия все это принадлежало князю Юрию Влад. Долгорукову (в делах встречается название Долгоруковская мельница), затем князю Петру Дмитр. Салтыкову, далее - Ивану Павл. Шаблыкину, а потом - вдове Давыда Ив. Широкова, от которой по завещанию и перешло к Единоверческому Всесвятскому монастырю.
Из нашего сада существовала весьма долго на эту землю калитка, и из времен моего детства я помню, что старожилами, в том числе и моим отцом, земля эта называлась "островом"; она, как и теперь, была неогороженной к реке; через нее проходили в имевшуюся калитку, выражаясь "через остров".
Из дел духовной консистории усматривается, что в 1749 году на Яузе, где ныне Высокий мост, существовал перевоз.
Земля наша, в сказанных пределах, перешедшая от П.И. Матюшкина 25 ноября 1762 г. к П.В. Колосову по купчей, в коей значилось, что она была продана с садом и прудами (кроме большого пруда на ней существовали еще 2 малых пруда, из коих среднего я не помню), по переписи года числилась за прап. Иваном Ивановичем Матюшкиным, затем, по расстройстве дел наследников Колосова, она была куплена 7 октября 1815 г. с аукциона в Московском губернском правлении моск. купцом Василием Дмитр. Сорокиным за 7 771 руб. 43 коп., а им передана 3 декабря 1815 г. моск. купцу Василию Борис. Невежину (владевшему уже в то время соседней землей, выходящей к Земляному валу, - передней частью нынешнего владения наследниц Г.И. Хлудова); при этом в данной показано, что "земля пустопорожняя, занимаемая посевом овощей; строения все сгорели в 1812 году; на земле имеются 3 пруда - большой, в коем водится рыба, длиной 78, а шириной 10 саж., прочие с ним соединены проточной канавой"; по смерти же Невежина, последовавшей 2 мая 1817 г., она досталась его вдове Степаниде Гавриловне, коей 28 февраля 1821 г. и продана она моему отцу с дядей за 25 000 руб. асе, а от отца, после его смерти, перешла ко мне с братьями.
Место же, находящееся впереди линии, на коей стоит наш дом (составлявшее спуск к реке), оставшееся за отделением от него части под проектированное устройство существующей ныне улицы, было, как видно, отдано военным губернатором Тутолминым 23 августа 1807 г. ст. сов. Николаю Никол. Сандунову и от него перешло 29 января 1817 г. по купчей к тому же В.Б. Невежину за 500 руб. асе, а вдовой последнего продано 28 февраля 1821 г. за ту же цену (500 руб. асс.) моему отцу с дядей.
Подъезд с нынешней передней стороны был в то время совершенно неблагоустроенным; я слыхал, что при венчании моего отца (осенью 1828 года) въезжали в ворота от Сыромятников, так как от Земляного вала ездить в каретах было совершенно невозможно. Такое положение существовало до устройства нынешней улицы, произведенного посредством насыпи; для этого поступила земля из срытого Земляного вала, срытие которого от церкви Николая Чуд. в Кобыльском до Таганки было начато в 1827 году (точно так же была сделана насыпь для устройства моста и с противоположной стороны Яузы, но та насыпь была короткой в сравнении с сделанной на нашей стороне). Насыпь была доведена до Яузы в 1829 году, и в августе началась постройка моста, которая была окончена к 15 июня 1830 г. Устроенная таким образом улица представляла собою тогда высокую дамбу, на которую от имевшихся возле нашего дома ворот был сделан отлогий въезд; в таком виде она существовала весьма долго.
Дом наш, при его постройке после покупки места, стоял не под горой, а даже выше уровня прилегавшей к нему с передней его стороны земли, так как последняя была лишь по времени поднята насыпкой. В него вошли для жительства 22 декабря 1827 г.; стал он 25 000 руб. асс. и построен из леса, доставлявшегося водой по Москве-реке; при этом он был обшит тесом, снаружи имел ставни, запиравшиеся замками; комнаты внутри ничем оклеиваемы не были.
В таком виде он существовал до 1848 года, когда комнаты были оклеены обоями (без штукатурения стен); затем в 1868 году задняя холодная пристройка, занимавшаяся задними сенями, чуланами и ретирадами, была обращена в теплую с устройством в ней 2 жилых комнат, ватерклозетов и духовой печи; потом в 1873 году дом был оштукатурен внутри и снаружи, изменен фасад, вместо голландских печей сделано общее духовое отопление, сделаны новые дубовые оконные рамы (в парадных комнатах в 3 стекла вместо прежних 8-стекольных); наконец перестроено парадное крыльцо, с превращением занимавшегося им помещения из холодного в теплое и приданием ему одинаковой высоты с домом (до того времени оно доходило лишь до верхнего этажа), вследствие чего,- как в среднем, так и в верхнем этаже пристройки образовались жилые помещения.
Когда для штукатурки была снята имевшаяся тесовая обшивка, то оказалось, что лес, из которого срублен дом, едва поддавался топору и издавал смоляной запах, причем в одном углу, в котором вследствие прикосновения к нему рукомойников оказалась гниль и потому потребовалось переменить несколько коротких дерев, трудно было подобрать подходящий по толщине лес.
Из земли, приобретенной от Невежиной по отдельной купчей (ранее бывшей Сандунова), выходившей узким концом перед частью соседнего владения, перешедшего 19 июня 1828 г. от Невежиной к Василию и Петру Никол. Усачевым (ныне наследниц Хлудова), часть (25 саж. по улице а всего 134 кв. саж.) была продана 13 июля 1831 г. Усачевым, кажется, за 3 000 руб. асе; затем 18 ноября 1852 г. была продана из этой земли еще дальнейшая часть (33 саж. по улице) жене колл. секр. Варваре Александр. Назимовой (муж ее состоял в то время местным квартальным надзирателем) за 850 руб. сер.; Назимова выровняла ту землю посредством подсыпки ее, так как до того времени проданная ей земля составляла скат, шедший до линии южной стороны нашего дома. Тогда ворота находились возле дома внизу и от них продолжался забор по направлению к Яузе, от северной стороны дома были тогда также однообразные ворота на так называемый "маленький дворик" (в то время ни террасы с северной стороны, ни выдающегося из общей линии дома помещения, пристроенного впоследствии для расширения кухни, не существовало); ворота эти открывались только зимой с целью вывоза нечистот. Место впереди линии, на которой стоит дом наш, было тогда не огорожено, представляя из себя луг, даже самый решетчатый палисадник был сделан лишь в 1854 году, а начало устройства находящегося ныне перед домом сада относится к 1869 году. Бывало, на лугу перед домом паслись коровы; заходили часто и чужие, которые прогонялись дворником; в Ильин день на лугу сиживали в разных местах группы разных лиц, побывавших на гулянье у праздника (гулянье уничтожено весьма недавно; с проложением конной железной дороги, впоследствии снятой, оно было перенесено первоначально на улицу, идущую мимо церкви Илии Прор., а затем переведено на Девичье поле; ранее же на Садовой помещались палатки, качели, коньки, а при существовании откупной системы - и знаменитый колокол для продажи водки; на монастыре шла торговля ягодами).
По имевшимся сведениям на сказанной неогороженной земле вблизи берега Яузы был еще один пруд, которого я не помню.
Впоследствии к нашей земле была присоединена от площадки, существующей сзади на Полуярославском переулке, для урегулирования сего последнего, часть ее в количестве 195 3/4 кв. саж., которая была продана нам по постановлению Городской думы от 28 сентября 1873 г.; деньги за нее в сумме 351 руб. 50 коп. внесены в Городскую управу 2 сентября 1880 г.; но купчей до сих пор не выдано; возбужден был даже в недавнее время Городской управой вопрос об урезке той земли сообразно новому плану регулирования Полуярославского переулка.
Постройки, находящиеся на нашей земле, относятся, по возведению их, к различному времени. Описываю все, какие я застал; излагаю это с возможной подробностью в видах пояснения значащегося на планах и имеющихся изображениях.
Дом наш, как уже сказано выше, построен, вместе с каменной кладовой (со сводами), в 1827 году; он был в прежнее время окрашен диким цветом, крыша зеленая.
Вблизи берега Яузы находилось деревянное строение, крытое железом, с мезонином над половиной его; в этом строении до постройки дома жил мой отец с семейством, занимая одноэтажную часть его, в которой, при существовании в 1830-х годах набивной фабрики, помещались резчики манеров; в другой же части находились принадлежности красильни; в 1841 году в мезонине была поставлена щеточная машина (для чистки плиса), для чего перед частью строения с мезонином был устроен под шатром конный привод, а в 1856 г. в жилой части здания была поставлена колотильная машина и впереди здания на открытом месте устроен для того другой конный привод; к строению этому примыкала холодная красильня, часть которой, составлявшая как бы продолжение того строения, так что мезонин находился над серединой его, была покрыта железом, другая же часть имела крышу тесовую; первое строение было сделано в 1815 или 1816 году вместо сгоревшего во время нашествия неприятеля. Повыше их (уровень земли был значительно покатый к реке) находились 2 отдельных деревянных здания, крытые тесом: 1) кухня для рабочих, на чердаке которой водились голуби (ранее были там разные козырные и турмана), с пристройкой (на один скат), в коей помещалась отбельная, и 2) более длинное, где помещались вначале (когда отец мой с семейством жил в береговом здании) погреб, сарай для экипажей и конюшня: в мое же время оставался из всего этого только погреб для рабочих, а остальное употреблялось для склада разных принадлежностей; затем в 1841 году там была поставлена клеильная машина для плиса с маленьким паровым котлом для нагревания ее, а в 1858 году устроена запарная для набивных полушерстяных платков; незастроенное место ниже последнего здания было занято вешелами для летней сушки товара.
Направо и налево от означенного берегового строения, (еще ближе к берегу) находились холостые деревянные постройки, крытые тесом: на запад - сарай для красильных материалов и терка для сандала, а на восток - опальня для плиса. Все эти строения были одновременные по их постройке и сломаны при возведении в 1862 году каменного 3-этажного корпуса (постройка последнего начата 25 мая).
К кладовой примыкал небольшой сарай для домашних принадлежностей и далее, с выступом вперед, деревянное крытое тесом строение (с передней стороны оно имело галерею и перед ней коновязь), в котором помещались погреб, сарай для экипажей и конюшня, а за ним коровник, - все это заменено в 1870-х годах существующим каменным зданием, отодвинутым на одну линию с кладовой.
По той же линии далее стояла деревянная сушильня, крытая тесом, - высокое строение с летней сушильней сверху; при ней ранее была стоявшая отдельно снаружи дымовая труба; за ней следовал сарай для всякого скарба. Сушильня эта была выстроена первоначально в конце 1818 года, а затем перестроена в 1842 году.
В сентябре 1861 года она была сломана и на месте ее поставлено существующее здание в каменных столбах, продолженное впоследствии каменной холодной пристройкой.
На другом конце двора к Полуярославскому переулку существовали следующие здания:
Вблизи северной стороны - 2-этажный корпус, низ каменный, а верх деревянный, прежде был покрыт тесом и лишь впоследствии железом; построен он был осенью 1832 года во время устройства набивки бумажных платков. В марте 1901 г. корпус этот, будучи занимаем столярной мастерской Борисова, сгорел и теперь остается в виде нижнего этажа.
Рядом с ним деревянное одноэтажное здание с мезонином, крытое железом, построенное в 1815 или 1816 году, которое, по исправлении его в 1870-х годах, существует поныне, а затем, по южной стороне земли, одноэтажное строение, занимавшееся фабричными принадлежностями, а к самому пруду красильня и, наконец, на восточной стороне пруда одноэтажное строение, сделанное осенью 1832 года для помещения отбельной при набивной фабрике; все эти строения с течением времени сломаны.
В прежнее время все находящиеся на заднем конце постройки были отделены от прочего двора решетчатым забором с воротами, вследствие чего при объяснении чего-либо относящегося к заднему концу двора употреблялось выражение "на том дворе".
Находящаяся на дворе, не доходя заднего конца, небольшая деревянная постройка сделана из строения, существовавшего некоторое время при большом каменном корпусе.
Наконец новый каменный дом посредине двора построен в 1896 году.
Большой пруд не был прежде огорожен со стороны двора, хотя и существовали иногда надолбы: по берегу было много текших открыто родников; сад же, называвшийся "большим", был ближе пруда и тянулся по южной стороне его во всю его длину, состоя, с половины пруда до конца, из густой односторонней липовой аллеи (к стороне Яузы); в саду были яблони и кусты малины, смородины и крыжовника, а также кое где и цветы; огорожение пруда от двора произведено было приблизительно в 1865 году, и затем берег обращен в сад. По рассказам, во времена процветания Колосовых, берег пруда был в хорошем виде, разделан ступенями, на которых росли кусты; но с упадком Колосовых он был отдан под устройство огорода, и на нем были сделаны гряды, после чего он и оставался уже в том неблагоустроенном состоянии, в каком я его стал помнить. Я слышал, что Колосов хотел произвести очистку пруда, хотя он, по своей глубине и проточности, не имел никогда тины, но за то просили в то время 5 000 руб., и потому дело не состоялось.
Кроме береговых не особенно больших родников в конце пруда существовали 2 сильных родника, из которых один проходил под строением (сгоревшим в 1901 году) и втекал в пруд (в северо-восточном углу его) довольно низко, а другой, существующий и поныне, тек на высоком расстоянии от уровня пруда. Водой из этого родника, до расширения мытищинского водопровода (т.е. до конца 1840-х годов) пользовались все окрестные жители; к нему, в видах противопожарных, был даже устроен, по требованию полиции, широкий по берегу съезд с двух сторон.
Соседями нашими, на моей памяти, с северной стороны выше нас по горе были: в передней части Усачевы, а в задней - Николай Вас. Маклаков; кроме того, в самом конце гнездилось (отделенное, видимо, от Маклакова) маленькое владение, переходившее в разные руки (где помещалась в течение некоторого времени красильня шелка) и носившее в последнее время название "петушиный двор" по случаю проживания там разного сброда; строение это как-то сгорело.
Когда Усачевы купили землю Маклакова (это было в самом начале 1840-х годов), то, имея отличный сад, но не имея воды, они вздумали перерыть наш большой родник, для чего ими выше его на маклаковской земле была устроена водокачка с конным приводом; родник наш потерял в значительной степени свою силу, что особенно выражалось во время производства качки, но это продолжалось недолго. Со смертью П.Н. Усачева (умершего от холеры 18 июня 1848 г.) поддержка сада стала падать, а в 1854 году имение Усачевых было продано Герасиму Ив. Хлудову; им была проведена вода в дом и сад из мытищинского водопровода, и имевшаяся водокачка была уничтожена. Тем не менее, в силу других обстоятельств - понижения почвенной воды (последовавшего, как говорят, от устройства артезианских колодцев) количество вытекающей из родника воды значительно сократилось, и он, после многократных расчисток, понизился настолько, что в настоящее время втекает в пруд почти на уровне его поверхности.
В большом пруде всегда водилась рыба - караси, окуни, пескари, карпы (попадавшиеся при ловле величиной в аршин и даже несколько более), не говоря о массе плотвы; от отца слышал я, что во времена Колосовых было однажды посажено в пруд большое количество стерлядей, но в один несчастный год они все заснули. Бывало, ловля рыбы производилась неводом, который во всю ширину пруда проводился в длину его; большая рыба при приближении невода прыгала через него, смотреть на такую ловлю собирались соседние охотники. Рыба есть и теперь, но, вероятно, не в большом количестве, и притом крупной не видно; невода давно уже у нас нет и потому ловится иногда кое-что (караси) вершами. Пруд наш настолько славился своей чистотой, что в 1849 году, по случаю царского приезда в апреле для освящения большого кремлевского дворца, в нем помещались от живорыбного торговца И.Е. Мочалова садки с предназначавшейся для двора рыбой - стерлядями и осетрами (в Москве-реке по случаю половодья держать их было тогда нельзя).
Колка на пруде льда отдавалась всегда занимавшимся этим промыслом ледоколам за плату от 30 до 50 руб. в год; так это шло до зимы 1852 - 53 гг., когда она была предоставлена содержавшему в Сыромятниках пивоваренный завод Николаю Федор. Мамонтову на 2 зимы по 150 руб. за каждую; с того времени плата эта не понижалась, а еще возвысилась. На пруде издавна существовали купальня и лодка: купальней пользовались не только мы сами (во время детства мы купались по нескольку раз в день, плавая и с наружи), но, с разрешения нашего, и некоторые соседи: так П.Н. Усачев ходил купаться ежедневно, утром и вечером, для чего из его сада была устроена на наш двор калитка (остающаяся до сего времени); ключ от нее имелся и у нас для предоставления нам удобства к посещению того сада.
Кроме "большого" сада, на юг от дома нашего (к Яузе), отделявшись от него проездом в ворота, существовал всегда "маленький" сад с беседкой вблизи забора к реке (беседка эта была ранее, на моей памяти, в большом саду при начале аллеи, но была перенесена оттуда вследствие того, что в ней постоянно были обворовываемы дверные и иконные приборы); в нем были правильные дорожки, затем, так же как и в большом саду, яблони, малина, смородина и крыжовник. Бывший при нем пруд, называвшийся "маленьким", хотя был также проточный, но вследствие того, что он был мелкий (впрочем, в детстве я однажды, тянувшись за чем-то с берега и сорвавшись, тонул в нем) и на берегу его росла громадная старая ветла, согнувшаяся стволом, и накрывала его до середины, он был весь в тине; вода в нем была чрезвычайно холодная: на берегу был родник, водой которого пользовались рабочие; из рыбы в нем водились караси, пускавшиеся в него после ловли их в большом пруде; он засыпан нами в недавнее время.
Положение южной половины нашего двора (в направлении к реке), впоследствии значительно подсыпанной, было низкое с постепенным уклоном. При возвышении уровня реки во время половодья весьма часто вода входила к нам на двор; во время половодья 1849 года Яуза сливалась, как в записи значится, 12 апреля с большим прудом, стоявши не менее как на 1/2 арш. выше берега, который был огораживаем досками, чтобы не ушла рыба; то же повторилось в 1855 году; забор между садом и соседним огородом, бывший довольно ветхим, был большею частью повален, вследствие чего пришлось после того сделать его весь вновь и переменить столбы; но вода следующего 1856 года была еще выше: она доходила до самых ворот, бывших возле нашего дома, а на месте нахождения теперь 3-этажного корпуса - до линии его южной стороны. Большой пруд составлял с рекой одно озеро; забор, сделанный вновь в предшествующем году, поднимался водой целыми звеньями, так что был повален весь и остался на месте благодаря лишь тому, что был связан, а в особенности, что за ним были насажены ветлы, удержавшие его от разноса. По Полуярославскому переулку вода доходила до находящегося у нас здания с мезонином; после того чрезвычайно высокая вода была еще в 1867 году; она не достигала воды 1856 года, как было видно по имевшимся у нас отметкам на ближайшем к реке строении (опальной), лишь на 5 вершков; несмотря на произведенную пред тем некоторую подсыпку сада в прилегающей к реке части, река сливалась с большим прудом через край; 15 апреля все заборы были опять подняты (столбы выворочены водой из земли). После того были приняты меры к более значительному возвышению береговой части земли, что постепенно и было произведено.
В прежнее время, в обыкновенные половодья, находящаяся против нас через Яузу земля, занимавшаяся огородом, была всегда заливаема вплоть до Сивяковского переулка.
Яуза тогда (на нашей памяти) представлялась далеко не тем, чем она является теперь; бывало, в установленное время, на ней трогается и идет лед (как и на Москве-реке); помню, как однажды Высокий мост был сломан льдом и середина его повисла над водой; то же было и с Полуярославским мостом; впоследствии как у того, так и у другого моста были сделаны перед быками ледоотводы; во время ледоходов езда по этим мостам, в видах безопасности, приостанавливалась; при бывавших же сломах Высокого моста это продолжалось в течение долгого затем времени; притом редкое половодье проходило без того, чтобы у нас не унесло плот, и даже были случаи, что то же самое встречалось и с устраивавшейся на зиму на реке мытельной, как это, например, было в 1864 году. В Яузе вода была хорошая; можно было купаться, что приходилось с плота делать и мне. Все это теперь забылось; с устройством газового завода по реке плывет какой-то масляный слой, она почти не замерзает, а о ходе льда нет и помина.
До приобретения от Невежиной земли (нынешней нашей), когда не было видов на возможность покупки ее вследствие назначения не соответствовавшей ей цены, отцом моим и дядей была куплена у моек, купца Семена Трифон. Добрякова (как полагать можно по сведениям о владениях за 1818 год) земля, составлявшая длинную полосу - от Сыромятников до Яузы (в количестве 3 078 кв. саж.), имевшая в 1-м конце ширину лишь 8 3/4 саж., а в другом 19 саж., числившаяся в Басманной части 4-го кв. под N 435 (по плану 1804 г. значится за купцом Дмитрием Насоновым - Рогож, ч. 1-го кв. N 79, после поставлен N 82). После покупки владения Невежиной, та земля была продана Якобсону, возле земли которого (также длинной полосы) она находилась; земля Якобсона перешла впоследствии к Костомарову, которым открыт по ней проезд, переданный затем городу и обращенный в переулок.
Нынешняя земля наша состояла до 1782 года в 9-й части, а затем, как из указателя Москвы 1793 года видно, числилась в 18-й части 1-го квартала под N 50, далее по планам 1803 года -в Рогожской части 1-го квартала под N 67, в 1818 году - Басманной части 4-го квартала под N 448, с 1833 года - той же части 5-го квартала под N 641, а с 1863 года - под N 824 и, наконец, 1882 году перешла Яузской части во 2-й участок, с оставлением при ней того же номера.
По церковному распределению она принадлежала в 1737 году (так же, как принадлежит и в настоящее время) приходу церкви Илии Пророка на Воронцовском поле. Между тем в переписи дворов 1745 года и в купчей (на имя П. В. Колосова) 1762 года, а затем и на плане 1763 года, она показана в приходе Троицы в Сыромятниках; к случайной ошибке отнести этого нельзя, ибо не следует забывать, что в то время лицевой стороной земли представлялась обращенная на восток, т.е. выходившая на нынешний Полуярославский переулок, а потому, при возможности нахождения в указанное время заселенной части земли в конце, прилегающем к сказанной лицевой стороне, могло быть, что жившие на ней были отнесены к Троицесыромятническому приходу (все соседние, со стороны Сыромятников, дворы принадлежат доныне этому приходу) или же что земля числилась и в том и другом приходе (от нынешнего Троицесыромятнического священника Барбарина я слышал, что в тамошних церковных записях прежнего времени он встречал в числе приходских дворов владения Колосова; наконец, я помню (лет 50 назад), что тамошнее духовенство в Рождество Христово и Пасху всегда посещало наш дом, причем я слышал тогда, что оно считало наш задний (по теперешнему положению) двор принадлежащим к его приходу.
Подобно этому следует сказать и о земле, находящейся перед нашим домом (прирезанной к владению Невежина из-под Земляного вала и бывшего около него проезда). К какому приходу принадлежала та часть ее, которая составляла пустое место, этим едва ли кто-либо тогда и интересовался - вероятно, ни к какому: но в верхней части ее - на Земляном валу были в начале XIX столетия Дом и другие постройки Сандунова; владение его, как видно из исповедных росписей, в 1811 году упоминалось в Грузинском приходе, а в 1814 году - в Ильинском (за все время существования его с 1807 до 1817 г.). Во всяком случае, остается не требующим доказательств то, что отношения нашего владения к Грузинскому приходу были близкими (как это сохранилось без изменения и до сих пор - с апреля 1896 года я состою там даже, по недостатку лиц из прихожан, церковным старостой); тамошнее духовенство посещало наш дом искони не только в праздники Рождества Христова и Пасхи, но и 22 августа (в день празднования Грузинской иконы Божией Матери).
Принадлежавшей отцу моему, кроме того, недвижимостью была лавка в большом иконном ряду (городской части 1-го кв.) под N 10 и 11, купленная им вместе с дядей 1 апреля 1826 г. у московского купца Николая Серг. Бирюкова за 2 500 руб. асс. (пошлины были взяты с 6 500 руб. - видимо, по существовавшей оценке ее); лавка эта, отдававшаяся внаем за 300 руб. сер., поступила в 1858 году к сестре моей Ольге Александровне в приданое при выходе ее в замужество, а ею продана, при возникновении вопроса о переустройстве рядов, арендовавшему ее в течение долгого времени (как у отца моего, так и у нее) московскому купцу Сергею Осип. Матвееву за 5 000 руб. сер.
Принадлежащий ныне нам дом, состоящий в том же приходе Илии Пророка, на Покровском бульваре (Яузской части, 2-го участка, под N прежним 310, новым 346), куплен мной с братьями 29 февраля 1880 г. у почетных граждан Дмитрия и Николая Александр. Крестовниковых за 160 000 руб. сер.; главная, передняя часть земли находилась во владении рода Крестовниковых с 20 июня 1795 г., а задняя часть, занятая садом, с 19 мая 1811 г.
Постройки, находившиеся в передней части двора (к Садовой ул.), занимались всегда для собственного дела; имевшиеся же в задней части (к Полуярославскому пер.), кроме времени, когда они, в начале 1830-х годов, употреблялись для набивной фабрики бумажных тканей, а затем с 1858 года для набивной же фабрики шерстяных товаров и, наконец, для потребностей шерстопрядильни (спальни рабочих, квартир и т.п.), отдавались внаем разным лицам и потому составляли, хотя и незначительную, статью дохода. Так, по церковным книгам за 1826 - 28 гг. значится при доме нашем жильцом колл. сов. Иван Петр. Мартень, о том, чем он занимался, я никаких сведений не имею; помню далее, как рассказ, что у нас был жилец Шель, работавший что-то, он был, вероятно, первым наемщиком по прекращении нами набивного дела; затем, на моей памяти, строения те отдавались одновременно двум лицам: двухэтажный корпус был тогда отгорожен от остального двора решеткой и его занимал Петр Ив. Корнеев, работавший в нем кисею (дело числилось на имя его матери - купчихи Анны Мих. Корнеевой); помню, что рабочие его уходили обедать и ужинать в другое место, где у него была фабрика со всеми принадлежностями. С апреля 1839 года наем его прекратился, одновременно с этим дом с мезонином и все остальные постройки отдавались Ивану Ив. Мельникову. По церковным книгам он значится у нас с 1837 года, а по домовой книге числится выбывшим в конце 1840 года, занятий его не помню. После того с начала 1841 до осени 1842 года показан по домовой книге наемщиком московский купец Иван Алексеев, которого решительно припомнить не могу; за ним, как жилец в доме с мезонином, был недолго (с осени 1843 до весны 1844 года) Лев Ив. Бюнтинкс, имевший заведение для приготовления каких-то деревянных фабричных принадлежностей. Потом все помещения в задней части двора арендовал Петр Осип. Гужон для шелкоткацкой фабрики. Он был жилец хороший, помню, что он был человек очень скупой и что он уничтожал водившихся голубей, употребляя их в пищу; характера был он горячего, размотчиц, отдававшихся ему помещиками по контрактам, сек за провинности; он перебрался от нас, в видах расширения дела, в Сыромятники в дом Кокушкина (владение это вошло в состав земли Дома призрения бедных Г.И. Хлудова). После него в 1817 и 1818 гг. был наемщиком Василий Никифоров, имевший ткацкое производство бумажных товаров, а затем недолго, также для ткацкого дела, Иван Гавр. Каширин, который выехал по невозможности получить разрешение на перевод фабрики к нам. После того, в начале 1850 года, сняли все строения Осип и Клавдий Осипович Даме для крашения шелка. Дело было у них самое ничтожное, а так как платеж наемных денег они скоро прекратили и, по неимению дров, стали жечь в занимаемых ими строениях полы и накаты, то с ними пришлось до срока уничтожить заключенный договор. Далее наемщиками правой стороны были Леонтий Борисов и Николай Леонт. Пономарев, занимавшиеся, в самом малом размере, набивкой кисеи; денег также не платилось. В двухэтажном же корпусе нижний этаж занимался в то время столяром Семеном Трофимовым; это продолжалось до отдачи этого корпуса в том 1852 году для шелкоткацкой фабрики Константину Павл. Шерышову, арендовавшему его до начала 1857 года; при его фабрике проживали: приказчик Иван Степ. Башкиров и, в качестве так называемого "мальчика", Александр Макс. Молчанов (с 1859 года торговавший в малом суровском ряду набивным товаром, по упадке же его дел определенный в 1896 году на должность смотрителя дома, завещанного купеческому обществу Ф.Н. Самойловым, и умерший 20 мая 1901 г.). По переводе Шерышевым фабрики корпус этот занимался в течение некоторого времени И.С. Башкировым, а в 1858 году был употреблен нами для набивного дела, прочие же здания были в ноябре 1853 года отданы Августу Либишу, имевшему красильное заведение, и, наконец, с лета 1855 года Амвросию Матв. Штефко, занимавшемуся крашением шерстяной пряжи; он прожил у нас до конца 1858 года и был последним наемщиком.
Деятельность нашего рода, по переселении его в Москву, имела в течение всего времени промышленный характер, основываясь на крашении и, частью, на набивке изделий из волокнистых веществ, и только нам, притом в самое последнее время, пришлось прекратить ее и перейти к другим занятиям.
Так, после первоначального состояния деда моего Егора Ив., как выше сказано, сперва учеником, а затем мастером в заведении крашения шелка Колосовых, им, после расстройства дел последних, была заведена на том же месте собственная красильня; когда это произошло, я не знаю, хотя и видно, что это было до 1812 года; по возвращении в Москву после нашествия французов. Когда он с семейством, до возведения построек на прежнем месте (принадлежащем нам), проживал в Сыромятниках в доме П.А. Жирнова (ныне хлудовский Дом призрения бедных), то и там производилось крашение, а затем, по переезде оттуда на прежнее место, возобновилось тут в 1816 году; начальным собственным занятием было крашение шелка, к которому в 1820 году присоединилось крашение бумажной пряжи, сделавшейся с 1827 года единственным производством (крашение шелка окончилось в 1826 году). Независимо от того мать моего отца занималась крашением "спорков" (т.е. бывших уже в употреблении материй), для чего она имела одного или двух рабочих; я слышал, что на добываемые этим путем средства она вела все домашнее хозяйство. Дело крашения бумажной пряжи шло в то время весьма хорошо, конкуренции не было; отдававшими в крашение пряжу были все главные ткацкие фабриканты, как братья Крестовниковы (по имеющимся записям счета с Крестовковыми за крашение бумажной пряжи составляли в конце 1820-х годов около 35 000 руб. в год, что по тому времени представлялось суммой весьма значительной), Алексей Алекс. Мазурин, Гаврила Никит. Урусов, братья Солдатенковы и разные другие. Дело приносило хорошую пользу; выгодность его видна из того, что уже в самом скором времени (в 1824 году) представилось возможным приобрести в собственность землю, заплативши за нее 25 500 руб. асс, что, с существовавшим лажем, составляло более 30 тыс. руб., и вслед затем выстроить дом, ставший 25 тыс. руб., - по тому времени это составляло весьма значительную сумму; затем в 1830 году к красильному делу была присоединена набивка бумажных тканей (пике, кашемировых платков и т.п.), которая, однако же, существовала недолго и, после смерти моего дяди, была (в 1834 году) прекращена. В то же время в конце 1831 года начато крашение плиса и полубархата, сопряженное с отделкой его, а также крашение без отделки нанки, демикотона, кашемира и миткаля; отделка плиса и полубархата, равно как и подготовка его к крашению, производились в то время еще самым примитивным способом: суровый товар перед опалкой подвергался (для поднятия ворсы) ручной чистке щетками, подклеенный товар просушивался на чугунных валах, нагревавшихся посредством вкладывания в них раскаленных чушек. Дело это шло в таком виде до 1841 года, когда были поставлены машины: щеточная, приводившаяся в действие конным приводом, и клеильная с медными барабанами, нагревавшимися паром; плис и полубархат в 1830-х годах красились преимущественно в разные цвета, а с 1812 года более в черный. В числе главных давальцев и в этом случае были Крестовниковы, но недолго было удовлетворительным это дело, ибо вскоре после того в начале 1840-х годов Александр Козм. Крестовников устроил для плиса в Сыромятниках (в доме Васильевой) собственное красильное заведение; работа у нас через это значительно уменьшилась, тем более что и из фабрикантов, бывших нашими давальцами, некоторые стали сокращать, а другие даже прекратили это производство, перешедши на выработку других товаров, а взамен того начали появляться совершенно новые торговцы плисом, сделавшиеся впоследствии главными производителями его, причем самая выработка этого товара из прежней фабричной превратилась в "мастерскую", производимую в деревнях, а вместе с тем возникла по этому предмету и большая конкуренция. Кроме Ильи Федор. Брехова, занимавшегося крашением плиса уже и ранее пользовавшегося известностью, явились разные новые содержатели заведений, преимущественно по крашению черного плиса; самое крашение последнего приняло иной характер: вместо употребления для отделки такового (глянцевания) желтого воска его стали смазывать гусиным салом и олеином, что стало применяться вообще к низким сортам товара, начавшим составлять главную часть производства; у торговцев явились выражения "отделка под воск" и "под сало"; плата за крашение низких сортов сделалась весьма низкой. Дело, попавши в такие руки, где начали приобретать значение близкие отношения к приказчикам, которых у нас существовать не могло, сокращалось у нас последовательно, сделавшись к 1850 году весьма незначительным. Так как в самом ткацком деле возникали изменения и многие фабриканты, работавшие одни бумажные ткани, начали употреблять для ткачества также шерстяную пряжу, то еще в 1845 году было начато нами также крашение шерстяной пряжи, но дело это не приобрело развития и встречалось более как случайное. С 1850 года А.К. Крестовников действие своей красильни прекратил; это давало надежду на усиление работы у нас, но обстоятельства сложились иначе - им в то же время была начата постройка бумагопрядильной фабрики, а 26 ноября того же года он умер и, вскоре после его смерти, преемниками его было решено приступить к ликвидированию всего ткацкого дела; вследствие этого все существовавшие с ними сношения прекратились. В конце 1850 года было начато нами также крашение черных кашемировых платков; делом этим занимался тогда один П.В. Свешников; дело это было недурное, только, конечно, ограниченное по размерам; тут давальцами явились, сверх Крестовниковых, новые лица, преимущественно украинские торговцы; но и в этом деле вскоре явилась конкуренция - работавшие суровый кашемир Маркины завели красильню и стали снабжать украинских торговцев, которым они поставляли суровье, окрашенным товаром. Далее, с 1855 года, мы стали красить также демикотон с отделкой его; последнюю составляла отколотка, производившаяся руками. Такой способ отделки казался нам, однако, неудовлетворительным, и нам пришла мысль поставить колотильную машину, чего для демикотона нигде употребляемо не было, хотя для миткаля это уже существовало. В то время в крашении миткаля первое место, как по изящности цветов, так и отделке, занимал Гук в С.-Пб., ему отдавался для крашения товар и московскими фабрикантами. С целью увидеть, как производится отколотка у Гука, я отправился в конце июля 1855 года в С.-Пб., но, пробывши там целую неделю, добраться до дела не мог, и лишь через посредство технологического института получил чертеж имевшейся у Гука колотильной машины. Механик шепелевских заводов Д.А. Шульгин вызвался тогда изготовить для нас такую машину, придумавши сделать тукмаки (служащие для колочения) из чугуна на железных скалках, а приводил машину в движение обыкновенным конным приводом в 2 лошади, с устройством, для регулирования равномерности движения, большого чугунного махового колеса; но машина эта, со всеми упомянутыми приспособлениями, оказалась, к сожалению, никуда негодной: железные скалки начали ломаться с первого раза, приведение в действие махового колеса требовало напрасно излишней силы и при обыкновенном конном приводе, было совершенно невозможным (для миткалевых колотилен, кроме Гука, где действовал паровой двигатель, употреблялись конные приводы, стоявшие в наклонном положении, причем лошади шли по колесу и своею тяжестью приводили его в действие), поэтому маховое колесо пришлось снять тотчас же, а затем выбросить и все тукмаки, заменив их деревянными пестами, т.е. переделавши всю машину совершенно.
При таком состоянии дела, когда крашение, которым мы занимались, стало вообще в положение необеспеченное относительно постоянства работы, вследствие усилившейся конкуренции, имевшей, при ограниченности производства вообще, существенное значение, явилась мысль устроить собственное ткацкое дело. Обстоятельства же слагались в таком виде: Крестовниковы в 1853 году окончили свое мануфактурное дело и передали остатки для распродажи приказчику своему Ивану Влад. Шестаквву, который торговал ими еще в нижегородских ярмарках 1854 и 1855 гг.; на ярмарку же 1856 года лавка была сдана ими работавшим суровый кашемир братьям Кокориным, начавшим в 1855 году отдавать нам в краску платки; а так как изделия Крестовниковых пользовались по качеству своему известностью и на них существовал определенный круг покупателей, то Кокорины расторговались в ярмарке черными платками в лучшем виде, несмотря даже на то, что работавшийся ими товар был низшего качества; это побудило нас начать с осени 1856 года выработку собственных кашемировых платков такого достоинства, какое имели крестовниковские, путем раздачи пряжи так называемым "даточникам" или "мастеркам", с устройством лишь дома клейки, выдачи в размотку и сновки; к концу 1856 года у нас появился первый свой товар (платки) и первым покупателем на него из иногородних в январе 1857 года был саратовский торговец Иван Герас. Кузнецов; несколько времени спустя мы стали работать тем же порядком и свой демикотон. Начиная с Нижегородской ярмарки 1857 года лавку Крестовниковых стали занимать уже мы, а затем она была передана им нам совсем (за 1 500 руб.), и я бывал в ярмарке постоянно по своему делу до 1867 года включительно. Почти одновременно с начатием нами выработки своих черных платков, а именно в 1857 году, встретилось еще то, что арендовавший у нас корпус, выходящий на Полуярославский переулок, К.П. Шерышов, работавший полушелковый атлас, перевел фабрику в купленный им собственный дом, а так как товар шел у него хорошо, то и было решено предоставить заведовавшему его фабрикой И.С. Башкирову начать в небольшом объеме выработку такого товара от нашего имени в оставшемся свободном корпусе, для чего ему и был выдаваем потребный для работы материал (шелк и бумажная пряжа); но эта проба продолжалась недолго, так как сбывать товар этот представлялось затруднительным и предполагавшаяся польза при сбыте его каким-либо местным торговцам сокращалась до самого незначительного размера. К прекращению этого повело тем более то, что в начале 1858 года, когда крашение посторонних товаров у нас чрезвычайно сократилось, остававшись преимущественно для собственных черных платков и демикотона, арендовавший у нас постройки на заднем конце двора А.М. Штефко предложил нам завести с его участием набивку полушерстяных платков, бывших в то время в ходу, для чего корпус, занятый шелковым ткачеством, был необходим. Изъявивши согласие на такое предложение, мы приступили к осуществлению этого после Пасхи того же года, но, прежде нежели пришлось начать набивку, так как ей предшествовала резка манеров, требовавшая долгого времени, Штефко поступил в колористы на такую же фабрику к Г.С. Васильеву (в Сыромятниках - ныне там Дом призрения бедных Г.И. Хлудова), и мы остались действовать собственными средствами, без каких-либо практических указаний относительно составления красок, равно как и требований покупателей. В конце 1859 года для торговли этим товаром нами была снята палатка в зеркальном ряду (войдя в ряд с Ильинки первая на левой стороне, над лавкой Тулупова, выходившей на улицу), но по отсутствию знакомства с иногородними покупателями торговать для нас было очень затруднительно, тем более что в этом деле существовали фабриканты, имевшие большее производство с большим выбором рисунков и уже приспособленных покупателей, что для нас при новости дела и ограниченности его было невозможным, Поэтому палатка эта была не более как пристанищем, а не местом, способствовавшим для производства торговли. Ввиду этого после Нижегородской ярмарки 1860 года нами был приглашен для продажи товара состоявший приказчиком у Шелаевых Алексей Федор. Шерунов, и мы сняли палатку в ветошном ряду (в 1-м прясле от Ильинки на правой стороне), которую мы занимали до прекращения нами торговли набивным товаром. Выработка черных платков и демикотона поддерживалась нами до 1861 года; между тем набивное дело при существовании указанной конкуренции со стороны фабрикантов, имевших значительно большее (вдвое и втрое) производство, оставалось для нас чрезвычайно тяжелым, ибо мы не могли иметь постоянных первоклассных покупателей, и если они являлись, то это было более случайностью и притом в небольших размерах, тогда как при сбыте товара торговцам среднего сорта стали являться потери в долгах, и дело не могло приносить ожидавшейся пользы. Поэтому возникло вскоре сомнение в целесообразности его дальнейшего расширения, хотя в видах облегчения общих расходов последнее и оказывалось, необходимым. Так как с целью задуманного ранее увеличения набивного дела в 1863 году был нами построен двух-этажный корпус с холодным верхом для летней сушильни (холодный верх был обращен вскоре в теплое помещение), являвшийся удовлетворительным фабричным помещением, а в то время представлялось выгодным прядение шерсти (выработка аппаратной пряжи), то было нами решено приняться за это дело, как имевшее местный сбыт солидным покупателям, и в 1864 году было приступлено к устройству его, а в следующем году начата и самая работа. При устройстве прядильни имелось уже в предположении не только не расширение набивного дела, а возможное его прекращение; случай же к этому представился тотчас же: в 1865 году А.М. Штефко решился начать с братом своим (Францем Матв., занимавшим должность колориста у А.П. Шелаева) собственное дело и открыть такую фабрику в Павловском Посаде, ввиду же того, что для начатия набивки требовалась заготовка манеров, на что было необходимо значительное время, -хотя тогда уже вследствие введения и употребления отливки контур вместо набора их из латуни, оно и сократилось, - явилась возможность передать ему все наше обзаведение, с условием зарабатывать следующую за то сумму посредством отдачи ему в набивку сурового товара и вычета долга частями из причитающейся за набивку платы. В 1867 году в Нижегородской ярмарке дело было у нас уже совсем ничтожное, а в 1868 г. там производилась лишь распродажа оставшегося товара; затем на следующие ярмарки лавка была сдаваема для торговли другим лицам и, наконец, в 1871 году продана Козьме Емельян. Прохорову (за 6 000 руб.); в то же время была покончена торговля набивным товаром и в Москве.
Выработка аппаратной пряжи, хотя и устроенная у нас в небольшом размере, давала в первое время хорошую пользу: за пряденье оставалось от 10 до 12 руб. и даже более, но, как это всегда бывает, неумеренные выгоды привлекают к себе желающих воспользоваться ими; вскоре выработкой этой пряжи начали заниматься лица, имевшие суконные фабрики, кроме того, стали являться новые фабриканты; наконец, некоторые из ткацких фабрикантов устроили у себя свое пряденье, тем более что последнее не требовало больших затрат, и результатом всего этого оказалось понижение цен настолько, что за обработку могло оставаться уже только 7 или даже 6 руб.; сверх всего этого прядильные фабрики возникли в Привислянском крае, тогда как в половине 1870-х годов тамошние ткацкие фабриканты были покупателями этой пряжи в Москве. Все эти обстоятельства, ввиду явившегося у нас иного занятия, а именно участия в Московском торговом банке и прикосновенных к нему делах Московского торгово-промышленного товарищества, привели нас к заключению прекратить его совершенно, тем более что, занимаясь делами торгового банка, я не имел уже времени посещать покупателей и проводить с ними время в трактирах, как это требовалось по примеру других. С Пасхи 1885 года фабрика была остановлена, а затем последовательно были распроданы ее принадлежности, и таким путем окончилось наше личное фабричное занятие, просуществовавшее, хотя и в различных видах, на одном месте в течение более 75 лет.
Теперь, когда прошло почти 18 лет после совершенного окончания нами последнего из перечисленных дел, стоит взглянуть на положение, в каком все эти дела находятся в настоящее время. Крашение бумажной пряжи не только крупными ткацкими фабрикантами, но и большинством средних, производится на их фабриках; выработка плиса и полубархата в встречавшемся прежде виде исчезла совершенно - на месте полубархата вырос какой-то "Манчестер" и "вельветин", неотличимый от бархата; крашение шерстяной пряжи существует теперь в незначительных размерах, давальцами же пряжи являются фабриканты средней руки и торговцы; демикотон если и производится, то фабрикантами, работающими коленкор и имеющими собственное крашение; черные кашемировые платки отошли в область преданий; полушерстяные набивные шали переменили совершенно свой характер, заменившись шерстяными и бумажными, и остались предметом производства каких-нибудь 2, много 3, фабрик, и то при выработке других изделий; наконец выработка самой аппаратной шерстяной пряжи для сбыта ее ткацким фабрикантам при возникновении и усилении выработки тех товаров, для которых она употреблялась в Привислянском крае, и притом в более изящном виде, а затем при замене той пряжи в многих случаях вигоневою (работаемой из хлопка с ничтожною примесью шерсти, большею же частью даже без всякой такой примеси), совершенно утратила то значение, какое она имела в 1860-х и 70-х годах. Вот как может перемениться постановка всего дела за 50 лет, не говоря уже о том перевороте, который произошел за последнее 25-летие, когда для существования дел небольших потерялась всякая возможность.
Притом из лиц (разумея дома их), с которыми в течение всего сказанного времени пришлось иметь дела, осталось на виду самое ничтожное меньшинство, и то в большей части его - на других отраслях деятельности; большинство же исчезло из торгово-промышленного мира совершенно; такая же участь постигла и лиц, имевших однородные с нами производства.
Говоря о занятиях нашего рода, нельзя не упомянуть и о некоторых состоявших при них лицах. Так, в должности приказчиков были: в 1820-х годах и начале 1830-х - Иван Петр. Шерапов, пользовавшийся со стороны отца моего доверием; он умер в преклонном возрасте 18 сентября 1836 г. и погребен в Покровском монастыре; на могиле его поставлен нами в недавнее время памятник; с начала 1837 до средины 1839 года - Козьма Антон. Сумин, оставивший занятия вследствие некоторых недоразумений; в 1860-х годах - упомянутый выше А.Ф. Шерунов, вследствие неправильного образа жизни он давно уже находится в не вполне нормальном состоянии и осенью минувшего 1902 года помещен в Солодовниковскую богадельню; ему теперь около 70 лет; затем означенный выше И.С. Башкиров (бывший приказчик Шерышева); он находился у нас при прядильной фабрике в течение последнего времени его жизни, окончившейся в августе 1886 года; погребен он на Пятницком кладбище; он был уроженец Курской губернии; тип хохла; чрезвычайно малого роста; был человек вполне добросовестный, но нелегко усваивавший себе то, что для него представлялось неизвестным; после него вдова его с детьми проживала у нас до смерти ее, последовавшей в 1901 году.
Наконец, остается сказать о жившем у нас в течение долгого времени (с весны 1814 до лета 1863 года) московском мещанине Садовой большой слободы Василии Ив. Ожогине; это был тип своего рода; отец его Иван Роман, был московским купцом, торговавшим в серебряном ряду; он происходил из переславль-залесских купцов и значился в московском купечестве по 1-й ревизии 1782 года, в 1797 же году перечислен уже, по расстройству дел в мещане; по ревизской сказке 5-й ревизии 1795 года (11 августа) Василий Ив. показан 3 лет; он был высокого роста, худощавый, имел вид угрюмый; в молодости, видимо, брился, но, как я его знал, он выстригал лишь изредка бороду тупыми ножницами; лицо у него было большей частью вымарано краской, что в особенности происходило от того, что он постоянно выпачканными в краске руками утирался и нюхал табак; он был человек вполне честный, но вследствие своей слабости не мог выйти на какое либо выделяющееся положение и в течение всего долговременного нахождения его у нас оставался в среде исполнявших всякие другие работы, из коих ему поручались, впрочем, некоторые требовавшие особого доверия; на него возлагалось обыкновенно сношение с канцеляриями местного полицейского квартала и части (в том числе и поздравление с праздниками), а также хождение в существовавшую контору адресов; теплой одежды (меховой) он не носил никогда, несмотря на проявлявшиеся со стороны моего отца, в особенности в более позднее время его жизни, заботы о приобретении для него таковой; его постоянной одеждой была чуйка; головной наряд его составлял громадный картуз со свертком в нем оберточной бумаги, под который укладывалось все носимое в канцелярию квартала и контору адресов; в молодости он любил посещать театр (известный в то время актер Ожогин был с ним из одного рода); характера он был серьезного с некоторым юмором; но при веселом настроении (в кураже) он густым басом произносил многолетия (что составляло обычное явление), а также иногда пел арию из "Русалки"; я слышал от него, что во время нашествия французов он оставался в Москве и, когда было разрешено разбирать из казначейства медную монету, он забрал также один мешок, но, несши его на плече по Красной площади, был остановлен неприятельским солдатом, который заговорил с ним на неведомом ему языке и, не получивши ответа, ударил его по лицу и отнял ношу; в начале 1860-х годов он стал слепнуть, потерявши в 1863 году почти совершенно зрение, вследствие чего и был тогда помещен в состоящую при Московском мещанском училище богадельню, где 16 августа 1870 г. (в 1-м часу ночи) и умер. От отца, свидетеля происшествий 1812 года, приходилось в течение длинного ряда лет слышать многое об ужасах того времени. Он был близок к среде, интересовавшейся современным ходом дел; посещал греческую кофейную (находившуюся, сколько я помню из его рассказов, на Никольской ул.), где получались разные газеты, русские и иностранные, и куда собиралась молодежь для чтения их. К несчастному М.Н. Верещагину (жившему в доме отца, против Симеона Столпника, на Николоямской ул., принадлежащем ныне поч. гр. Тюляеву) был он в самых близких отношениях; от Верещагина он имел и переведенное им воззвание Наполеона к князьям Рейнского союза, которое сжег тотчас же, как только услыхал об аресте Верещагина. Воззвание это я знал с малолетства, так как отец читал его на память, прежде нежели оно было где-либо напечатано. Никто из той среды, к которой принадлежал Верещагин, не мог, по словам отца, быть не только обвиняем, но даже и заподозреваем в какой-либо неблагонамеренности все были проникнуты преданностью к отечеству и враждой к Наполеону; отец был поклонником императора Александра I и с крайним негодованием отзывался как о Наполеоне, так и Ростопчине. Верещагин решился не выдавать почтдиректора Ключарева, от детей которого был получен номер газеты, содержавший это воззвание Наполеона, и исполнил это, приняв на себя заведомо ложную роль сочинителя его. Отступление русских войск возбуждало уныние в среде москвичей и порождало общее крайнее негодование против Барклая-де-Толли; но при назначении главнокомандующим Кутузова дух поднялся и явилась уверенность в русские силы; уверенность эта не упала даже и после Бородинского сражения, так как все, убеждаемые издававшимися Ростопчиным афишами, в которых возвещалось, что Москва де будет отдана без боя, ждали нового сражения на Поклонной горе. Когда даже стали ежедневно провозить через Москву раненных под Бородиным, а затем стали спешно проходить, направляясь чрез Яузский мост частью по Николоямской улице на Владимирскую дорогу, а частью через Таганку на Коломенскую, самые войска, подававшие всем совет уходить из Москвы и сообщавшие, что неприятель идет по пятам, тем не менее распространялся слух, что Кутузов ведет войска в обход неприятеля, каковому распространению способствовало в значительной степени то, что ростопчинские афиши продолжали поддерживать проводившиеся в них дотоле мысли, а им придавалось значение. В таком колебательном состоянии все находились до 1 сентября; когда же сделалось известно, что снят полицейский караул, то все уже упали духом. При таком положении Дела 2 сентября толпа явилась к дому, где жил Ростопчин (на Лубянке), и стала заявлять требование, чтобы он вел ее на Поклонную гору, как он обещал в издававшихся им афишах, и тогда-то он, вышедши к ней, велел, в видах личного спасения, вывести Верещагина и сказал: "Вот изменник, от которого Москва страдает, возьмите его, я сейчас приеду в генерал-губернаторский дом". По нанесении Верещагину нескольких ударов саблями толпа потащила его волоком на Тверскую; знакомый моему отцу квартальный поручик (так назывались помощники квартальных надзирателей), бывший в это время на дежурстве при генерал-губернаторском доме, говорил отцу, что, когда Верещагин был притащен на Тверскую, то было заметно, что он еще был жив. Отец не мог без слез рассказывать об этом.
Воззвания Ростопчина, постоянно повторявшиеся, имели то последствие, что большинство жителей Москвы, не веря в возможность вступления неприятеля, лишилось средств вывезти свое имущество. Что значат полицейские будочники (нынешние городовые), - говорил отец, - между тем какое влияние произвело снятие этого караула; едва успело это последовать, как явилось полное своеволие; не неприятели, а свои русские стали являться с различными требованиями - денег, вина и проч., и не стало возможным в том отказывать. Спешно пришлось принимать меры к удалению; все, что можно было захватить, было семейством отца уложено в тележку, металлическая посуда была брошена в имеющийся на дворе пруд, в который бросали разные металлические вещи даже и посторонние лица; некоторое имущество было зарыто на дворе и заложено дровами; его не нашлось, однако впоследствии, вероятно, оно было вырыто своими (сведений о брошенном в пруд не осталось, хотя на моей памяти приходилось попадать багром в пруде на что-то металлическое).
Затем, 2 сентября, около 2 часов дня отец мой с его матерью, братом, сестрой и несколькими малолетними родственниками отправился по Стромынке - тогдашнему тракту на Владимир; "мы, благодарение Всемогущему (значится в записях отца), выехали или вышли из Москвы 2 сентября не более за час до входа неприятеля". Когда же они выбрались за Преображенскую заставу, то вспомнили, что дома была оставлена необходимая посуда; тогда брат моего отца, выпрягши лошадь, отправился на ней верхом домой, но, приехавши к своей квартире, он застал уже там французов, которые хотели его остановить и сделали по нем даже выстрелы, однако же он успел от них ускакать. Настолько скоро могли они проникнуть в местность, противоположную их вступлению и довольно отдаленную от центра.
По рассказам остававшихся, французы, нашедши принадлежавшие моему отцу книги, в числе которых были некоторые на французском языке, доискивались, кому они принадлежат, так как они забирали знающих этот язык в переводчики и проводники и чрезвычайно замучивали исполнением таких обязанностей.
Строение, в коем жил мой отец, вскоре сгорело; жар от горевших в окружности зданий был настолько силен, и в особенности, когда горел находившийся по другую сторону Земляного вала винный завод (на месте нынешнего сахаро-рафинадного завода, принадлежащего Московскому товариществу), что дед мой, остававшийся в Москве, укрывался от него, сидя по шею в пруде (не следует забывать, что это было в сентябре), после чего он проводил все время в землянке, сделанной на огороде, на противоположном берегу Яузы.
При прибытии в первый день выхода из Москвы на ночлег, -рассказывал отец, - появилось уже большое зарево - Москва загорелась; зарево было видно к вечеру и в несколько следующих дней путешествия. Во Владимир прибыли они, как значится в записях отца, 9 сентября, после чего, не встретив сочувствия в Батыеве со стороны бывших родственников, направились 25 того же месяца в село Поречье (Ростовского уезда) к одному знакомому, нанимавшему у Колосовых под огород береговую около пруда землю. Приехав туда 1 октября, пробыли там до начала рождественского поста (я помню - вдова того огородника Дарья Матвеевна в 1840-х годах, являвшись в Москву, всегда проживала у нас); оттуда перебрались они в сельцо Кутузово, из коего возвратились 19 марта 1813 г. в Москву и поселились в доме московского купца Петра Андр. Жирнова (по записям расходов дед принялся за дело в доме Жирнова в феврале 1813 г.), состоявшем в Сыромятниках, Рогожской части, 1-го квартала, и там прожили до 28 декабря 1816 г., а тогда переехали опять в дом Невежина (на занимаемое нами место).
От отца слышал я, что при выезде из Москвы у него было денег 1 000 руб. асс, которых достало на существование в течение всего сказанного времени и даже оказался еще остаток. За наем помещения в доме Жирнова, точно так же, как и в доме Невежина, платилось по 1 200 руб. асс. в год, при этом слышал я, что устройству дела после разорения значительное содействие было оказано неким Михаилом Вас. Холкиным; какое отношение имел он к отцу - я не знаю; известно лишь, что он был московским купцом, по книге 6-й ревизии 1811 года числился 23 лет, умер 14 марта 1821 г., погребен в Покровском монастыре, причем моим отцом был поставлен на могиле его памятник, который, к сожалению, бывшим там экономом Пименом, вместе с многими другими памятниками, снесен и, таким образом, следы места погребения утратились.
Отец рассказывал, что после пожара 1812 года расстояния между отдельными местностями города чрезвычайно сократились; от нашего места было возможным ходить в город (Китай-город) в прямом направлении, заботясь при этом лишь о том, чтобы не попасть где-либо в погреб или колодезь.
Мать моя была увезена на время нашествия неприятеля в Зарайск, где и пробыла в течение всего этого времени.
Слышал я, что в начале столетия (а может быть, уже и в конце предшествующего) в среде населения Москвы стало замечаться сильное ослабление религиозности, явно выражавшееся в незначительности числа присутствовавших в храмах при совершении церковных служб; но явилось тяжелое испытание 1812 года, и в духовном настроении населения произошла резкая перемена храмы, даже и по восстановлении разоренных, стали оказываться переполненными со стороны молящихся.
Упоминаемые мной выше соседи наши с северной стороны -почетные граждане Усачевы были торговцы чаем, занимавши в то время первое место в этой торговле, а московский купец Маклаков имел отбельное заведение бумажных тканей. Усачовы принадлежали к числу простых русских людей; отец мой помнил, что когда они, в раннее время их жизни, торговали фруктами, то сами на лотках (на голове) разносили проданный товар. Они жили в одном доме, в котором лицевую половину занимал старший брат, бывший и в торговом деле главным, вернее единственным, двигателем его, а половину, выходившую на двор, младший. Первый из них, Василий Николаевич, был женат 2-м браком на Марье Ивановне, от которой имел сына Козьму, ослепшего в раннем детском возрасте и вскоре после того умершего, и дочь Александру, вышедшую впоследствии в замужество за некоего Петра Петровича Куманина (носившего название "Pierre de Paris" и окончившего свое житие в Вологде, куда он был выслан за его деяния); после ее смерти, последовавшей несколько лет назад, остались весьма значительные средства, поступившие на разные благотворительные дела (у Василия Николаевича была дочь от 1-го брака, давно умершая, которую я не знал). Василий Николаевич имел крутой характер, был известным в Москве лошадиным охотником; в конюшне его находилось до 30 дорогих лошадей. Младший брат Петр Николаевич был женат также 2-м браком на Надежде Фоминичне (она состояла прежде гувернанткой при его детях и была иностранного происхождения, хотя вероисповедания православного); как от нее, так и от 1-й жены у него было 2 сына и 5 дочерей. В противоположность старшему брату он был человек весьма простой, мягкого характера, страстный любитель сада, который был им устроен с систематической распланировкой, с образцовыми при нем оранжереями и поддерживаем в настолько выдающемся состоянии, что пользовался общею известностью и был посещаем даже посторонними лицами; сад при доме их существовал и ранее. По рассказам отца, во время владения землей этой Невежина в саду держались олени, что, вероятно, происходило оттого, что компаньоном Невежина в производившейся им торговле чаем был холмогорский купец Сорокин - уроженец севера; с садом этим был соединен по приобретении Усачевыми соседнего владения Маклакова и находившийся при этом владении большой густой сад, но последний оставался в диком неблагоустроенном виде; отличие его от главного сада ясно видно и теперь. Усачевы пользовались такой известностью, что даже самый Высокий мост со стороны простонародья назывался "усачевским" в предположении, что он был выстроен ими, так как первоначальное устройство его совпадало со временем постройки их дома; главное участие в постройке теплого Ильинского храма и отделке его принадлежало им (по тогдашним слухам, ими было употреблено на это до 200 тыс. руб. асс); с 1839 года в течение 9 лет они занимали должность церковных старост; благолепие храма поддерживалось ими в это время лучшим образом. С домом Усачевых мы были в хороших отношениях; мать моя была весьма близка с Марьей Ивановной, доколе Василий Николаевич жил в этом доме (он выехал в купленный им на Маросейке дом в середине 1840-х годов); мне приходилось бывать там вместе с матерью, обстановка была богатая. Усачевы вели жизнь, считавшуюся по тому времени открытой; я помню, что день именин Петра Николаевича (12 июня) у них справлялся торжественно - бывало много гостей, в саду играл оркестр военной музыки, которая была слышна далеко и привлекала из окрестности народ, собиравшийся против нас на улице; все это кануло с его смертью. Старший сын его (от 1-го брака) Петр Петрович, встречавший притеснения со стороны мачехи при слабохарактерности отца, состоял в последнее перед смертью отца время на службе в Петербурге и лишь после того возвратился в Москву, где уже прожил до смерти, последовавшей лет 10 назад; он был высокого роста, в очках, носил бороду, что в то время не употреблялось, с членами своего семейства, как я слыхал лично, объяснялся на французском языке; до конца жизни он оставался холостым, устранялся от всякого общества, имел при себе только слугу и легавую собаку (хотя охотником не был); из доставшихся ему после отца средств скопил он, по слухам, через приобретение на большую сумму московско-рязанских акций, когда они имели совершенно низкую цену, весьма значительный капитал, который поступил после него надела благотворения; на его средства устроено какое-то богоугодное заведение в Сергиевском Посаде; он и погребен в Троице-Сергиевой лавре (прочие Усачевы похоронены в Новоспасском монастыре). Младший же сын (от 2-го брака) Василии Петрович был женат, но неудачно, начинал небольшую торговлю чаем, которая, однако же, была неуспешной и скоро окончилась, имевшиеся средства иссякли незаметно, и он умер в весьма нестарых годах, находившись в крайне стесненном положении. Смертью их покончился род Усачевых в мужском поколении. Маклакова я вовсе не знал; где помещалась его отбельня также не помню; думаю, что она была внизу, на прилегавшем к нам месте, называвшемся впоследствии "петушиным двором"; промывка отбеленного товара производилась на Яузе с плота у Полуярославского моста, куда рабочие носили товар по улице; земля Маклакова состояла в Троицесыромятническом приходе, в котором остается задняя часть владения наследниц Хлудова и сейчас.
Перечисляя соседей, нельзя ограничиться только ближайшими, нелишне сказать и о других лицах, принадлежавших в прежнее время по одному с нами Ильинскому приходу. Приход имел тогда несколько иное против нынешнего значение; тогда между прихожанами существовала в некоторой степени общность относительно местных приходских интересов, утрачивающаяся в современном населении все более и более. Привожу то, что было на моей памяти до середины 1850-х годов.
Соседний с Усачевыми дом (ныне Орешникова) принадлежал подполковнице (говоря языком того времени) Екатерине Алекс. Матовой; это была старая вдова, барыня из мелкопоместных, с буклями, имевшая крепостную прислугу и ходившая в церковь в сопровождении лакея (в изношенной ливрее), притом в темное время года с фонарем для освещения пути; ее повар предоставлялся для обитателей нашего края устроителем стола в именинные дни и при других потребных в том случаях; кроме того, он занимался раскрашиванием лубочных картинок и потому во времена нашего детства от него были приобретаемы для нас рисовальные кисточки, хотя употреблявшиеся им и были более пригодны для малярной работы, нежели для рисования.
Следующий затем дом (ныне Илышева) был какого-то чиновника Петрова, а потом Дмитрия Дмитр. Филимонова; он служил в Опекунском совете, жил вдвоем с женой; помню, что у него проживал временно еще молодым человеком шурин его Николай Вас. Калачев (бывший впоследствии сенатором).
Первый за Сыромятнической улицей дом (ныне Живаго) принадлежал тогда Лукутиным; они, происходивши из старинного купеческого рода, были в то время в упадке; Александр Сем. Лукутин состоял где-то на государственной службе, кажется, в Опекунском совете.
По другой стороне Садовой улицы прилегающий к входу на церковный монастырь дом (ныне Козлова) состоял во владении Василия Борис. Угрюмова; это был худой, чисто бритый старик, видом вполне соответствовавший его фамилии; во время начатия постройки нынешней теплой церкви он был церковным старостой; у него была молодая сравнительно с ним жена и, как я слыхал, он предоставил ей пользование домом и оставленными им средствами при условии, если она не вступит в замужество.
Земля от церкви до Садовой (ныне дома Козлова и Мыслина) составляла одно владение Григория Дав. Давыдова, занимавшегося кондитерским (называемым теперь официантским) промыслом; он был устроителем свадебных пирушек и похоронных обедов для нашего околотка и в течение 19 лет после Усачевых был церковным старостой.
Напротив его, на Воронцовской улице, 2-й от угла дом (ныне Моргунова) принадлежал княгине Екатерине Гавр. Бибарсовой (на углу земля, недавно прикупленная Моргуновым, была тогда в другом владении - ранее чиновницы Дмитриевой, а затем Марьи Александр. Мазуриной); Бибарсова, по рождению Жеребцова, была фрейлиной Императрицы Марии Феодоровны; она, как известно, была в замужестве за А.А. Чесменским (побочным сыном графа Орлова-Чесменского), женившимся на ней от живой жены; когда же по Высочайшему повелению вследствие просьбы последней делу о таком вступлении Чесменского в брак дан был законный ход, она спешно вышла замуж (при жизни Чесменского) за некоего князя Якова Бибарса; я знал ее уже в преклонном возрасте, причем она была уже вдовой; она располагала хорошими средствами, приобретенными ею от Чесменского; ей принадлежал мышегский чугунный завод (в Калужской губернии); она постоянно посещала церковь, ездивши в карете на хороших лошадях, с ливрейным лакеем; выезжая в церковь, наряжалась в несколько одеяний, из которых была разоблачаема находившейся всегда при ней горничной; при доме ее имелась большая дворня; кроме того, при существовавшей тут же конторе жили и разные заводские служащие; она пользовалась в приходе большим почетом, держала себя весьма не гордо - по входе в церковь, помолившись, раскланивалась всегда, по прежнему обычаю, на обе стороны; в Светлое Воскресенье по окончании ранней обедни на паперти христосовалась с нищими; у нее проживал временно брат ее Харлампий Гавр. Жеребцов, проигравший в карты все состояние; после смерти ее вскоре все разрушилось.
Крайний в приходе по Воронцовской улице дом (ныне Чуркиной) принадлежал Дмитрию Ефим. Власову; он был крупный украинский торговец, имел большое семейство: 4 сыновей и, кажется, 8 дочерей; Власовы жили весьма весело; дети учились в Петропавловских училищах; сам он был знатоком церковных порядков и всегда пел на клиросе, хотя имел пренеприятный голос; дела его расстроились совершенно в 1849 году; в доме его проживал дядя его жены Дмитрий Дмитр. Свечников (которому ранее принадлежал этот дом), певший также старческим голосом на клиросе и даже читавший Апостол; он был строгим блюстителем церковного устава.
Рядом 2-й от угла дом (ныне Волковой) был во владении Григория Вас. Бабашева, торговавшего также в Украине, жившего чрезвычайно скромно и скопившего таким путем хорошие по тому времени средства; он жил в маленьком одноэтажном каменном домике, который лишь перед самой смертью расширил и надстроил; у наследников его дела пришли в совершенный упадок.
По Введенскому переулку 2-й от угла дом (ныне Прохоровой) принадлежал Гаевским; это были какие-то дворяне, появлявшиеся в церкви только Великим постом для говенья.
Далее 4-й дом (ныне Елагиной) был во владении Ерофея Никиф. Малютина; дети его Павел и Александр Ероф. принадлежали к числу лиц образованных; он торговал красной бумажной пряжей и обладал весьма хорошими средствами.
Соседняя с ним земля (ныне 2 владения - Набиркина и Вонзблейна) была незастроенной на Введенский переулок, имевши лишь какие-то постройки в глубине двора; земля эта принадлежала, как значилось на воротах, "из дворян губернской секретарше Соколовой" и носила название "Соколиное гнездо"; тут жили разные жулики, которые, при делавшихся иногда облавах, наводняли партиями, перескакивая через заборы, прилегавшие соседние сады; сама владелица жила в другом принадлежавшем ей доме в Полуярославском переулке; муж ее, Тихон Ив. Соколов, занимался сочинением прошений; о нем говорилось, что он живет под именем умершего лица, так как он за какие-то деяния должен бы был находиться в странах более отдаленных; оба они, муж и жена, были в весьма почтенном возрасте, ходили всегда, летом и зимой, обвязанными и закутанными из опасения простудиться. 2-й дом на Дегтярном пер. (ныне Грибовых) принадлежал Ивану Алекс. Воскресенскому; это был врач средней руки, практиковавший преимущественно в среде купечества.
Дом, прилегающий по тому же переулку к нашему владению на Покровском бульваре (ныне Васильевой), состоял за отцом нынешней владелицы Макаром Иван. Ларионовым, торговавшим ватой; это был невысокого роста, скупой, плешивый старик, которому по направлению нисколько не соответствует его наследница, допустившая при своем доме устройство пристанища для людей, не имеющих определенных занятий, в виде коечно-каморочных помещений.
Крестовниковы, которым принадлежал крайний из входящих в состав прихода дом (ныне наш), были издавна, как выше сказано, весьма близкими к нашему дому. Близость отца моего проявлялась в особенности к пережившему других братьев Александру Козьмичу, выражавшись в самых дружеских отношениях, поддерживавшихся без изменений в течение всего времени их жизни; Александр Козьм, отличался высшею добросовестностью; как я себя помню, отец мой отправлялся к нему постоянно каждый праздник после ранней обедни, с ним вместе бывал в городе и тем же порядком возвращался к полудню назад; смерть его, явившаяся неожиданно, произвела не только на отца, но и на всех нас крайне тяжелое впечатление, равносильное потере самого близкого родственника.
Остальные находящиеся в нашем приходе дома принадлежали в то время следующим лицам:
1) Крайний на Садовой к Сыромятнической ул. (ныне С.-Пб. страхового общества) - купцу Купферу.
2) Первый за. Сыромятническим пер. угольный дом (ныне Конькова) - чиновнице Михайловой, а следующий за ним (теперь соединенный с угольным в одно владение) - Кащеевой, муж которой был где-то квартальным надзирателем.
3) Следующее владение по Сыромятническому пер. (ныне Хуторева) - мещанке Масленниковой.
4) Дальнейший затем дом (ныне Молчановой) - купчихе Григорьевой.
5) Крайний в приходе на противоположной стороне Садовой ул. (ныне Евангелическо-лютеранской школы для бедных и сирот) - полк. Обухову.
6) Соседний с ним (ныне Минина) - купчихе Блохиной.
7) Угольный дом на Воронцовской ул. и Введенском пер., между Бабашевым и Гаевскими (ныне Мыслина) - мещанке Масловой.
8) Находящийся напротив его на другом углу (ныне Рахманова) - поч. гр. А.Ф. Рахмановой, пользовавшейся особым почетом у рогожских старообрядцев и называвшейся ими "адамант благочестия".
9) Соседний с ними дом (ныне Орловых) - купчихе Китаевой, а затем дворянину Книриму.
10) Следующий за ним (ныне Морозовых) - беспоповцу Елисею Савв. Морозову.
11) Находившийся между Гаевскими и Малютиным дом (ныне Бухгейма) - купцу Михайлову.
12) Угольный на Введенском и Дегтярном переулках дом (ныне Сырейщикова) - поч. гр. Ленгольду.
13) На Дегтярном пер. дома (ныне наследников Ясиной и Галь-мана) - разным владельцам, переменявшимся весьма часто.
14) Угольный на Садовой ул. и Грузинском пер. (ныне отдельных 3 владельцев - Красавиной, Погребова и Емельяновых) мещанке Щегловой.
10) Находившийся позади владения Филимонова на Полуярославском пер. дом (ныне Мухина) - мещанке Ивановой, муж которой имел тут лаковое заведение, распространявшее смрад от варки масла.
Перечисляя прихожан, нельзя не упомянуть о поч. гражд. Михайле Ив. Косове, хотя и не состоявшем домовладельцем, но прожившем в приходе на одном месте, до самой смерти, в течение 40 лет; он вел ранее крупную торговлю игольным товаром, отчего приобрел хорошие средства; я помню его в преклонном возрасте, когда он уже никаких торговых дел не имел; он был невысокого роста, гладко бритый, волосы на голове оставались у него в виде самого узкого бордюра; верхний костюм употреблял он своеобразный, носивши бессменно старомодную синюю шинель с капюшонами в несколько рядов; рассказывалось, что в молодости он постоянно посещал театр, когда играла известная в то время актриса Воробьева, в которую он был влюблен (хотя она его вовсе не знала), и, сидя в райке, плакал от умиления; он остался всю жизнь холостым, жил вдвоем с экономкой, занимавши весь верхний этаж в доме священника; жильцом представлялся он не только нетребовательным, но даже не допускавшим во все время найма каких-либо исправлений, а еще менее переделок; занимавшееся им помещение он предпочитал другим, в особенности потому, что из него был видим Симонов монастырь, на который он ежедневно, влезавши на стол, молился; после его смерти остался хороший капитал, из которого, сколько помнится, 30 тыс. руб. сер. поступили в пользу церкви.
Самый церковный причт в нашем приходе были тогда в следующем составе:
Настоятелем был с 1834 года священник Тимофей Ив. Постников; он был человек добрый, не мудрствовавший лукаво, старавшийся поддерживать со всеми мир и согласие, пользовавшийся любовью и уважением со стороны прихожан; пробыл он до смерти, последовавшей в 1854 году, оставив добрую память в среде духовных детей, которыми были тогда почти все прихожане.
Дьяконом был поступивший еще в 1792 году Федор Петр. Орлов; я помню его весьма древним; голос он имел старческий; по отсутствию зубов чтение его было крайне невнятно, в особенности относительно ектений, и притом более пространных, из которых удобопонятными являлись лишь начала и окончания; он оставил службу в 1846 году, имевши около 80 лет от роду, и был заменен Иваном Федор. Селезневским - молодым человеком, имевшим слабый голос и умершим скоро от чахотки; на место последнего поступил тогда Иван Петр. Сокольский, обладавший весьма хорошим баритоном (он оставался до смерти, последовавшей в конце 1870-х годов).
Дьячком был вошедший в состав причта в 1707 году, первоначально в качестве пономаря, Федор Михайл. Птицын, бывший, как я его помню, в преклонном возрасте; он имел дрожащий грубый голос (бас) и оставался до конца 1840-х годов; после смерти место его перешло к подысканному в мужья для престарелой дочери его, который в средине 1850-х годов был устранен от должности.
Пономарское место занимал с 1823 года женатый на дочери того же Птицына Григорий Афанас. Малинин; это был тип старого причетника - высокого роста, весьма плотный, имевший смелый вид, густые бакенбарды, окаймлявшие довольно толстое лицо, и повязанную всегда белым платком шею; он обладал весьма хорошим голосом (тенором) и соблюдал должный порядок в службе, знавши церковный устав надлежащим образом; помню, как, при окончании ранней литургии в 1-й день Пасхи, он, с поднятыми на лоб очками, вооруженный ножом, в сопровождении мальчишки с крошней, отправлялся в холодную церковь на раздел принесенных для освящения пасх, куличей и яиц; начинал он с края - заносился нож чуть не на половину кулича или пасхи, но сзади протягивалась рука с откупным воздаянием, принявши которое, он проходил по очереди далее; там же, где откупа не давалось, он отхватывал крупную часть, отделял яиц и все это сваливалось в крошню; теперь это отошло уже здесь в область преданий.
Наконец принадлежность причта составлял так называемый трапезник, которым был (с 1833 года) всегда улыбавшийся низенький старичок Тимофей Владимиров, очень искусно звонивший на колокольне и, вследствие того что он ранее, как говорили, занимался серебряным мастерством, имевший трясущуюся голову.
Продолжительность состояния на одном месте и в одной должности была присуща в прежнее время не только лицам, составлявшим церковный причт, для которых занятие места имело до некоторой степени наследственный характер, но до конца 1840-х годов она встречала большое применение и к службе в местной полиции; ближайшие к населению полицейские чины, начиная с квартальных надзирателей и кончая будочниками, оставались несменяемыми, исключая случаев личного стремления к переходу, что встречалось однако редко, или каких-либо казусных обстоятельств, в течение долгого времени на одном месте и таким путем приобретали оседлость, делаясь для местности непременною принадлежностью. Таким был и у нас квартальный надзиратель тит. сов. Егор Филип. Долгов, который заслуживает воспоминания. Это был по внешнему виду гоголевский городничий (каким последний изображается), но лишь иного свойства по его действиям; он был человек непритязательный, близкий к жизни местных обывателей, оберегавший их при всяких встречавшихся случайностях и потому пользовавшийся общим с их стороны расположением; он имел в Сыромятниках (в Сусальном пер.) небольшой домик, в котором и жил (владение это перешло впоследствии к дочерям его Голицынской и Картамышевой). Самые будочники проживали в существовавших для них помещениях (будках) вместе с семьями бессменно в течение ряда лет занимаясь в свободное время сподручными мастерствами, в особенности же теркой встречавшего тогда большое потребление нюхательного табаку, которым они снабжали невзыскательных местных обывателей.
О будочниках вообще и о результатах их деятельности можно здесь, кстати, сказать несколько слов (для этого не найдется другого места): они носили тогда одеяние из серого солдатского сукна и, стоявши у будок на карауле, имели в руках алебарды - оружие, подобное тому, с каким изображаются валеты на игральных картах; оружие это было уничтожено после коронации 1856 года вследствие, как тогда говорилось, юмористического отзыва о нем со стороны кого-то из бывших при коронации иностранных представителей; в ночное время будочники (если только они не дремали, что бывало далеко не всегда) окликали проезжающих словами "кто идет?" и мирные граждане давали ответ "обыватель", а военные - "солдат". За обшлагом самого одеяния они имели всегда при себе толстую бечевку и мел; производившим буйства или какие-либо беспорядки этой бечевкой связывались сзади за локти руки, а на спине изображался мелом круг с крестом, и таким образом связанные, так же как и подбиравшиеся на улицах пьяные, отправлялись в полицию (отводились, говоря современным языком, "в квартал"), а оттуда препровождались в так называвшуюся "сибирку" в местном полицейском частном доме или, как также выражалось, "на съезжем дворе"; на следующий день такие арестованные в награду за их деяния или были назначаемы на какие-либо внутренние при частном доме работы, как катать белье у частного пристава, набивать погреба льдом и т.п., или были выгоняемы с кругами на спине на чистку городских площадей, после чего им давался отпуск - коротко было и просто.
Бывало в праздники, на противоположном от нас берегу Яузы, устраивались стенки (т.е. кулачные бои), участвовавший в которых народ рассыпался в разные стороны при появлении еще издали полиции; переполох происходил в особенности, когда при этом оказывалось присутствие самого квартального; но тогда полиция держалась вообще строго политики невмешательства в территориальном отношении и, если на противоположной стороне улицы, принадлежавшей к другому кварталу, учинялись какие-либо беспорядки, хотя бы угрожавшие опасностью, будочник оставался спокойным зрителем происходившего перед его глазами.
Завершаю первую часть воспоминаний моих краткими сведениями о быте нашем во время моего детства, юношества и вообще первой молодости, а также о некоторых современных тому происшествиях.
Раннейшее из сохраняемого мною в памяти относится ко времени, предшествующему 1810 году, ибо я помню время, когда у нас арендовал фабричное строение Корнеев (это было до апреля 1839 г.); помню, как старшие брат и сестра обучались еще дома, а брат поступил в училище 9 августа 1839 г., и как в 1-й день поступления его, вместе с посылкой ему обеда, я отправлялся к нему в училище (был несен рабочим на руках); помню приказчика нашего К.А. Сумина и его жену, выбывших 21 июня 1839 г.; помню рождение брата Александра 20 октября 1839 г.; помню, наконец, няньку мою Аксинью Ив. и смерть ее, последовавшую 8 декабря 1839 г.; таким образом, я могу утвердительно сказать, что мною сохранено в памяти кое что встреченное на 5-м году моей жизни.
Начну с того, что был я нрава задорного, отличался резвостью, чему содействовало то, что меня особенно баловали, хотя я повторю опять, что родители относились ко всем нам с одинаковой любовью. Старшие сестра и брат учились первоначально дома у некоего Ивана Вас. Колышкина; какими знаниями обладал он, не ведаю, но занимался он с ними также и первоначальным ознакомлением их с французским языком; помню, что он писал и рисовал весьма хорошо; он состоял после преподавателем в уездном училище в городе Богородске; затем сестра была отдана в находившийся недалеко от нас (против дома наследниц Хлудова) пансион Изабеллы Ив. Бельфельд; по перенесении же последнего в другое место была переведена она в Петропавловское женское училище, а брат поступил в такое же мужское. Я же никаких посторонних учителей не имел; обучала меня первоначально мать, так что на 4-м году от роду я читал свободно по-русски; после того я был подготовлен далее, в том числе обучаем и иностранным языкам при содействии сестры и брата, что продолжалось до поступления моего в то же училище 15 апреля 1844 г.
В раннем возрасте был я однажды болен, по тогдашнему определению, горячкой; продолжалась болезнь весьма долго; помню хорошо, как, когда меня нашли возможным спустить с кровати, я не мог стоять на ногах. Лечил меня занимавший долгое время должность частного врача (в Басманной части) Густав Ив. Гофман, который пользовал у нас в доме при всяких встречавшихся потребностях; он имел свой дом в Токмаковом переулке, перед смертью принял православие, вследствие принадлежности к православному вероисповеданию его жены, и назван Сергием; погребен он вместе с женой и дочерью в Покровском монастыре. Потом в 1841 году со мной случилось следующее происшествие: у нас в прежнее время всегда имелись козел и козы; козленят, бывало, употребляли мы в пищу, равно как пили и козье молоко; однажды (это было летом) я, бывши на дворе и побежавши от козла, упал на камень и переломил в правой руке, вблизи кисти, две кости; боль была ужасная; был приглашен костоправ Василий Александр. Нечаев (живший в Воробинском переулке, близ Серебрянических бань, в своем доме); рука была завязана в лубки и ежедневно, первоначально у нас дома, а затем в его квартире, была перевязываема с растиранием бобковой мазью; это продолжалось 40 дней, причем в течение половины времени руку приходилось держать на подвязке; теперь могут удивляться существованию такого приема лечения, а тогда другого не было; самого названия "костоправ" теперь давно уже не встречается. С Нечаевым нашей семье пришлось иметь дело еще в другой раз - несколько позднее, когда мой младший брат Владимир, бывши лет трех, упал со стула и переломил ключицу; тогда действия Нечаева были неудачны и пришлось прибегнуть к другим мерам - обратиться к помощи Федора Ив. Черепахи-на. Жили мы всегда чрезвычайно скромно, избегая всяких излишних расходов; посторонних лиц у нас не бывало никогда; собирались лишь обедать запросто некоторые невзыскательные родственницы в дни именин отца и матери (30 августа и 6 февраля), в Ильин день и во вторые дни Пасхи и Рождества Христова; накануне именин матери всегда бывала у нас дома всенощная. Точно так же и родители наши ездили куда-либо весьма редко - если это бывало, то преимущественно при встречавшихся экстренных обстоятельствах; на Масленицу возили нас обыкновенно 2 раза в театр, большею частью в денные спектакли, что повторялось и на Святках, но более трех раз в год это не допускалось; несмотря на то, я имел случай видеть многое пользовавшееся тогда известностью - игру Мочалова, Щепкина, Банты-шева и даже приезжавшего однажды в Москву Каратыгина. Мы имели всегда, на моей памяти, своих 2, а иногда 3, лошадей, которые употреблялись как для езды, так и для развозки товара; ранее при жизни дяди, как приходилось слышать, их бывало и более, так как он ездил парой на пристяжку; из экипажей у нас была также коляска и парные сани с запятками. И вот летом отправлялись мы, бывало, несколько (хотя очень не много) раз в Сокольники, в том числе на майское гулянье (тогда парка там еще не было), и в Петровский парк (в котором тогда был театр, а также летний ресторан, слывший под названием "Вокзал"); кроме того, ездили кататься на Святках, на Масленице и Пасхе под Новинское, а зимой иногда в воскресные дни - на набережную Москвы-реки; бывали мы иногда, что случалось не каждый год, в Останкине, Кузьминках и Кускове, а также в Дворцовом и Нескучном садах. У нас был кучер Никифор Афанасьев, ездивший с нами и возивший также товар; он жил у нас с 1825 года (ушел совсем в 1864 году); его знали все, с кем мы имели дело; помню, как сейчас, что когда он, сидя на козлах коляски, выезжал из сарая, то нагибался (настолько высоко было сиденье); то же делалось им и при проезде в ворота, у которых сверху была тогда перекладина; при выезде на парных санях, если в них помещалась моя мать с старшей сестрой, на запятках становился иногда старший брат мой; на мою долю доставалось это очень немного раз; бывало, также пускались мы вечером зимой проехаться по более оживленным улицам, как Кузнецкий Мост, Тверская и т.п., где встречалось большее освещение разных магазинов; можно себе представить, какое это было освещение в сравнении с нынешним, но и это было тогда интересным; для этого запрягалась лошадь в пошевни (большие лубочные сани, в которых возили товар), и в них засаживались мы всей нашей семей; летом делали мы, старший брат и я, вместе с отцом экскурсии пешком в разные местности Москвы, нередко довольно отдаленные; так, например, ходили смотреть, как закладывался фундамент для храма Спасителя и были возимы для того камни с пением оставшейся у меня в памяти песни: "как был у бабушки серый козел... был да ушел, ушел, ушел"; доходили иногда до Сокольников, до Дворцового сада и т.д. При таких путешествиях отец рассказывал о бывшем ранее в том или другом месте; так, помню я, что когда приходилось проходить по дороге мимо места нахождения теперь вокзала Николаевской железной дороги, то по направлению к Крестовской заставе шло поле и только вдали была видна церковь Знамения Божией Матери; отец говорил, что на его памяти тут был полевой двор и производилась стрельба из мортир, для чего в дальнем конце около Камер-коллежского вала ставился, как мишень, бочонок на шесте; многое сообщалось им и относительно других местностей. Затем имелась у нас повозка (она была куплена дядей моим для путешествия в Киев), которая, кажется, цела и теперь, употреблялась она для ежегодных поездок в Троице-Сергиеву лавру, а также иногда и в какие-нибудь загородные местности (в последний раз в ней ездили мы в 1850 году в Царицыно, где ранее быть не приходилось); тогда она запрягалась тройкой, а при неимении 3 лошадей - парой, на пристяжку; такие путешествия, - не считая одного, в котором я участвовал, когда мы ходили пешком, а повозка сопровождала нас, - совершались таким образом: выправивши на поездку из местного квартала разрешительное свидетельство, выезжали мы часа в 3 утра, у заставы будили находившегося в кордегардии чина, которому предъявлялось то свидетельство, давался двугривенный на чай и, по получении дозволения, поднимался шлагбаум; в Больших Мытищах останавливались пить чай, а на полпути в Братовщине (а иногда далее в Талицах) - кормить лошадей; так как всегда считалось обязательным заезжать в Хотьков монастырь, то с Рахманова делался поворот на проселочную дорогу, которая после дождливой погоды бывала весьма дурна; лужи, вследствие глинистой почвы, оставались подолгу; рассказывалось тогда, что тут нарочно поддерживалась дурная дорога и что этим пользовались крестьяне соседнего помещика Калантарова, занимавшимся вытаскиванием за хорошую плату застрявших экипажей; насколько это верно - сказать трудно; в Хотькове служили панихиду по родителям преподобного Сергия, заходили потом к келье схимницы Марфы Герасимовны, занимавшейся плетением кружев на коклюшках; говорили, что она не для всех открывала оконную форточку, так что некоторые не могли добиться объяснения с ней, и что если она кому-либо давала кружев, то это было предзнаменованием смерти; поэтому я боялся подходить к ней близко, хотя видел ее издали; затем направлялись в лавру, куда прибывали часов в 6 вечера; на следующий день, по отслушании ранней, а иногда и поздней литургии и молебна преподобному Сергию, пускались в обратный путь, но уже по прямому ярославскому тракту, на коем возле часовни, находящейся в 9 верстах от лавры, ели иногда блины, которые там пеклись, потом ехали до Пушкина, где давали некоторый отдых лошадям, и уже поздно возвращались в Москву. Удивительным может теперь показаться, что на выезд в Троицкую лавру требовалось разрешение полиции; но подобное встречалось и в других случаях -по открытии Николаевской железной дороги для получения билета в течение долгого времени требовалось предъявление паспорта, на который даже был налагаем штемпель для избегания выдачи одному лицу нескольких билетов.
С родителями мы жили, как я уже говорил выше, душа в душу; у нас не было чего-либо секретного от них; мы делили с ними и радости и всякие невзгоды, а последних встречалось более, нежели первых; мы звали их "папенька" и "маменька" и говорили им "вы" (отец мой, отзываясь о своих родителях, называл их "батюшка" и "матушка", брата - "большой", а сестру - "масёр"; мать же своих родителей звала одинаково с нами); во взаимных же отношениях между собою мы, братья и сестры, говорили младшие старшим - "вы", а старшие младшим - "ты", что сохранилось и до сих пор; при этом старшая сестра, видимо ради особого почета, называлась всеми "сестрица", а остальные - уменьшительными именами.
О состоянии моем в училище много изложено довольно подробно в моих "воспоминаниях"; прибавлю лишь, что я принадлежал там к числу самых смирных учеников и не подвергался никогда никаким наказаниям.
Старший брат мой, по выходе из училища (он оставался в высшем классе не один год в видах большего приобретения знаний, при встречавшемся разнообразности преподавания в одном году в сравнении с другим), с осени 1846 года принялся за занятия, вместе с отцом, в красильне, продолжавшиеся до Пасхи 1849 года, когда явилось обстоятельство, изменившее такое положение. Этот промежуток времени оставил в памяти тяжелые, как лично к нам относившиеся, так и общие, воспоминания. В конце 1847 года заболел мой отец; болезнь, признававшаяся тогда горячкой, возобновлялась у него после некоторого поправления и даже выхода наружу два раза, в последний из них она выразилась в самом тяжелом виде, так что терялась всякая надежда на выздоровление; все мы были в страшном унынии; мать, горячо любившая отца и потому пораженная ужасно таким его состоянием, не отходила от него ни днем, ни ночью, не смыкая почти глаз (нас было шестеро и старшему брату не было еще 17 лет, а мать была к тому же беременной; самая работа в красильне, ввиду слухов о тяжелой болезни отца и малолетства детей, стала приостанавливаться); болезнь же отца до полного поправления продолжалась более 1 1/2 месяца. При таком положении обстоятельств был один из неразъяснимых в обыкновенном порядке случаев, своевременно замеченный и заслуживающий занесения в настоящие воспоминания. Когда однажды мать моя, бывши в самом удрученном состоянии и долго молившись, вышла в соседнюю комнату и, севши на кресло, задремала, то ей представилось, что к ней подошел какой-то старый человек и сказал ей так (что она ясно помнила): "не плачь, он (т. е. отец) не умрет, ты проживешь с ним 2 000 дней"; но количество точно она припомнить не могла; помнила лишь, что говорилось о 2 тысячах; она тотчас же очнулась; об этом она передала тогда же нам, и мною это было записано в памятную книжку (находящуюся у меня в целости), а было это ночью с 7-го на 8-е января 1848 года. Со страхом ждал я приближения 2000-го дня, который наступал с 29-го на 30-е июня 1853 года, когда в Москве была холера, хотя и не в сильной степени; но этот день миновал и все это некоторым образом забылось; между тем что же обнаружилось, когда скончалась моя мать (в ночь с 11-го на 12-е ноября 1854 года), тогда пришлось увидать, что смерть ее последовала ровно через 2 500 дней после того, как она видела приведенный выше сон; она помнила тогда и передала буквально слышанное ею, что она проживет с отцом; помнила что речь шла о двух (а не скольких иных) тысячах, но не могла припомнить этого более подробно, и вот явилось круглое число дней ее жизни после того времени; можно поэтому сказать только то, что существует многое неразрешимое умом человеческим, что приписывается часто случайности, тогда как в таких проявлениях кроется нечто иное, нам неведомое.
Страшным, но уже не для нас одних, а для всех, был затем 1848 год; еще накануне его - в конце лета 1847 года пошли слухи о появлении в нижних приволжских губерниях идущей из Персии холеры; люди, пережившие время свирепствования ее в 1830 году, не без страха относились к получавшимся известиям и рассказывали об ужасах существовавшего положения, когда заболевших забирали насильно из квартир и увозили в холерные больницы, а умерших заливали известью и хоронили в закрытых гробах; осенью она не замедлила показаться и в Москве; стали приниматься различные меры предосторожности и, хотя она начала проявляться, притом в значительной части случаев со смертельными исходами, тем не менее с наступившими морозами она стихла совершенно, и думалось, что все уже кончено. Между тем в конце весны она нежданно появилась, разразившись уже со страшной силой; смертельные исходы заболеваний, при чрезвычайной краткости течения болезни, стали оказываться преобладающим явлением; борьба была бессильной. Паника сделалась общей; несмотря на тогдашнюю несравненно меньшую против нынешней густоту населения, последствия болезни обнаруживались на каждом шагу; выхода со двора невозможно было обойтись, чтобы не встретить нескольких покойников; по пути и там и сям видны были в домах следы смерти; ежедневно получались сведения о смерти кого-либо из родственников, соседей, знакомых или вообще известных лиц; во всех церквах были совершаемы молебствия, для которых в некоторых случаях жители нескольких приходов соединялись вместе, после чего с иконами были обходимы все дворы, это происходило, как я думаю, в самом конце мая или первых числах июня, так как помню, что это было перед окончанием ученья, а для меня это был в училище последний год; только на помощь Божию была надежда при существовавшем отчаянном положении, и вот, как помню, в июле массы молящихся стали стекаться в церковь Николая Чуд. в Хамовниках на поклонение прославленной тогда чудотворениями иконе Божией Матери "Споручницы грешным"; только в августе болезнь начала стихать и осенью прекратилась совершенно.
Вышедши в 1848 году из училища, я занялся дальнейшим изучением английского языка у преподавателя Штейнгауза, с которым у меня велся взаимный расчет, заключавшийся в том, что плату за каждый данный мне часовой урок в 2 р. 50 коп. асс. я покрывал отчасти, переводя для него на русский язык, за ту же плату, с писанного им листа составленные им на немецком купеческую арифметику и бухгалтерию и переписывая переведенное набело по 52 1/2 коп. асс. (15 коп. сер.) за лист; занятия эти английским языком продолжались и в следующем 1819 году; кроме того, я продолжал по возможности изучение и некоторых других предметов, не входивших в курс преподавания в училище.
Так как я окончил курс в училище хорошим учеником и был достаточно освоен с иностранными языками, в особенности с немецким, то существовавшая относительно дальнейшего направления моего мысль заключалась в помещении меня в какую-либо, конечно хорошую, иностранную контору; мысль эта поддерживалась и Штейнгаузом, обещавшим похлопотать об устройстве меня в конторе известного тогда дома "Ценкер и Колли"; но такая попытка не имела успеха; из родственников наших, имевших сношения со здешними иностранными домами и выразивших желание оказать содействие в этом деле, П.И. Сорокоумовский обращался к преемникам Глогау - Иордану и Кинену; но результат был отрицательный - мест нет; В.А. Ганешин объяснялся по этому предмету с доверенным Альберта гр. Марка - Мих. Як. Яковлевым (пасынком упоминаемой мною выше Е.А. Яковлевой), но ответ был такой, что он представляется при делах Марка единственным русским (к тому же только при торговле) и что нет примеров, чтобы русские были принимаемы в контору. Далее Штейнгауз передавал мне, что следовало бы узнать у Вогау, у которого, по имеющимся сведениям, можно получить место; между тем по справкам оказалось, что это дело почти вовсе неизвестное, а потому поступление туда не могло быть интересным; наконец, он указал на возможность поступить в маклерскую контору Юлия Федор. Шульца, где, по его мнению, представлялось средство познакомиться с разными лицами; но такое предложение было ровершенно несоответственным цели. Какие же обязанности предстояло исполнять в такой конторе - разносить повестки что ныне делают рассыльные, или, что хуже того, отворять и затворять двери для приходящих в контору? Шульц был маклером государственного банка и нотариусом, тут затрагивалось уже самолюбие, а время между тем проходило, и существовавшее самомнение подрывалось и падало.
Прежде чем перейти к изложению дальнейшего, совершившего переворот в моем положении, приходится невольно взглянуть на перемену, произошедшую в том, что тогда представлялось идеальным и что признавалось малозначительным; где те дома, которые считались в сказанном отношении первенствующими? Марк погиб, Ценкер стушевался, Иордан и Кинен уехали за границу; остался Колли, но вовсе не в виде иностранной конторы; что же, наоборот, стало из неизвестного почти тогда; дома Вогау? - о Кнопе в то время еще совсем не было и помина: он был приказчиком - вот полувековой результат.
А обстоятельство, изменившее весь строй, было таково: после Пасхи 1849 года заболел состоявший при амбаре Ганешиных приказчик Андрей Тим. Грищенко (надобно заметить, что, не смотря на значительность их дела, у них при торговле был только один приказчик и 2 артельщика - настолько экономно велось в то время дело); вследствие этого В.А. Ганешин обратился к моему отцу с просьбой отпустить моего старшего брата на время болезни Грищенко для исполнения его обязанностей. Интересовавшись воспользоваться случаем к ознакомлению с ведением дел, принадлежавших к другой совершенно области против тех, которыми занимались мы, ввиду того что красильное дело, как мною было сказано выше, стало тогда значительно падать, на отпуск брата было изъявлено согласие, и он 20 апреля приступил к сказанным временным занятиям, вследствие чего мне, продолжавшему еще некоторым образом учиться, пришлось в то же время заняться временно вместо брата своим делом. Но Грищенко, проболев месяца 2 или 3, умер, и брат мой остался у Ганешиных; 15 января 1850 г. он перебрался на жительство в их дом на Девичьем поле (помню, с какой грустью проводил я его, не расставаясь ранее никогда). С Пасхи того года, вследствие перевода бухгалтера их главной конторы С.И. Макарова на такую же должность в контору, состоявшую при фабрике, на брата, сверх занятий в городском амбаре, было возложено и ведение главных торговых книг (иначе говоря - исполнение обязанностей главного бухгалтера, хотя помощников в конторе, как и в амбаре, никаких не существовало); затем после смерти В.А. Ганешина (в 1866 году) он вступил в дело участником, а с преобразованием торгового дома в товарищество на паях сделался директором. Таким образом, поступивши для временных занятий, брат пробыл при делах Ганешиных в течение 40 лет до их прекращения, проживши при этом на Девичьем поле до 1864 года.
Сказанная происшедшая в 1849 году метаморфоза изменила совершенно мое положение; о поступлении моем куда-либо была уже отложена всякая забота, и я остался неожиданно при своем деле - исполнять то, что лежало на обязанности брата.
Вначале все мои действия ограничивались занятиями дома; но в 1851 году я приступил к установлению личного знакомства с давальцами - лицами, с которыми мы имели дело, направившись 8 мая того года в первый раз в городские ряды и начавши затем посещать но утрам также разные фабричные конторы, в которые, по отдаленности их от нас, я путешествовал большею частью на возах с отправляемой пряжей; далеко не интересным было такое занятие - представлялось необходимым заискивать расположение различных приказчиков, от которых всегда зависело многое, а оно могло быть приобретаемо средствами, к которым я прибегать не мог, тогда как в то время красильное дело находилось в значительной части случаев в руках люда серого, совершенно близкого по его внутренней обстановке к приказчичьему миру; к этому надобно прибавить, что и большинство самих хозяев, с которыми приходилось иметь дело, принадлежало к той же среде, которой поэтому была вполне сродни та же обстановка; притом оно относилось преимущественно к среде раскольничьей, державшейся тогда весьма замкнуто и обособленно, где свои единомышленники, занимавшиеся крашением (а их было достаточно), пользовались видимым предпочтением; непрерывное хождение по трактирам с хозяевами и приказчиками, с выхода в город после полудня до самого закрытия лавок, а иногда и после того, было обычным явлением (закрытие лавок называлось всегда "заборкой"; запирать лавку - "забираться", а происходило это оттого, что ранее лавки не затворялись дверями, а забирались отдельными досками; такая система, относительно мелких помещений, называемых шкафчиками, существовала еще весьма недавно; приведенные же выражения остались и при введении дверных затворов); указанное выше состояние не могло, конечно, вызывать сочувствия к нему и потому являлось стремление к перемене занятий; но без знакомства с другими видами промышленной деятельности прибегнуть к чему-либо было для нас крайне трудно.
Младшие братья мои, по окончании учения, занимались при старшем брате, в амбаре Ганешиных (на правах вольных практиков, т.е. безвозмездно) - Александр Александрович в течение 3 лет до 1858 года, а Владимир Александрович, после него, в течение года; затем первый из них находился при своем фабричном деле до его совершенного прекращения и притом во время существования у нас набивного производства исполнял обязанности колориста, а последний со времени открытия нами лавки был до конца своей жизни при торговле. Время, следовавшее за начатием мною занятий при своем деле, было переполнено как грустными событиями, до нас лично относившимися, так и чрезвычайно тяжелыми обстоятельствами, имевшими общее значение.
В ноябре 1850 года, как мною уже было выше сказано, последовала смерть Александра Козьмича Крестовникова, отразившаяся на нас крайне удручающим образом.
Затем, в апреле 1852 года, явилась неожиданно тяжелая болезнь старшей сестры моей А.А. Бахрушиной, происшедшая вследствие простуды после родов; болезнь эта, принявши крайне серьезный характер (в течение более месяца существовало умопомешательство), при существовавших между нами самых близких сердечных отношениях, поразила нас всех до чрезвычайности, а для матери нашей, остававшейся при сестре безотлучно во все время болезни, имела, по заключению врачей, те роковые последствия, которые свели ее в могилу.
Безмерно тяжким было горе, испытывавшееся нами при следовавшей за этим в течение 2 1/2 лет болезни матери; тягость его ощущалась уже в самом начале, когда известным в то время доктором Е.И. Иноземцевым было выражено о необходимости производства операции (но невозможности исполнения этого ввиду существования тогда холерной эпидемии); тем не менее тогда являлась еще надежда на устранение болезни принимавшимися иными средствами; когда же стал ясно обнаруживаться род ее - рак (мать всегда боялась ужасно этой болезни ранее, когда слышала о проявлении ее у кого-либо), то надежда стала слабеть и пришлось хвататься за всякие предлагавшиеся меры; так, вспоминаю одну из позднейших - только что изобретенное в то время за границей лечение Ландольфи, страшное по причиняемой боли, представлявшее собой операцию, совершаемую химическим путем; ужасно было при этом видеть, что все предпринимавшееся оказывалось совершенно безрезультатным.
Приступая затем к перечислению тяжелых обстоятельств, имевших общее значение, нельзя прежде всего пройти молчанием совпадавшее с рассматриваемым временем господствование в Москве военного генерал-губернатора графа А.А. Закревского, равно как одновременно с тем - в 1850 году издание нового таможенного тарифа, облегчившего значительно доступ изделиям иностранного производства.
Старожилам московским хорошо памятно то нелегкое для Москвы время, когда после долгого управления столицей благодушного князя Д.В. Голицына, слывшего в последние годы при разговоре о нем просто под названием "светлейший", и состояния, хотя и кратковременного, в той же должности также весьма добросердечного князя А.Г. Щербатова, правителем Москвы был назначен знаменитый граф А.А. Закревский. С первыми появившимися слухами о таком назначении вспомнился известный многим образ действий его в бытность министром внутренних дел, когда им, как говорилось, был подвергнут телесному наказанию один из городских голов, пошли толки о предстоящей грозе, которые и не замедлили подтвердиться тотчас же по вступлении его в новую должность. Граф Закревский был прислан, как сообщалось, для того, чтобы "подтянуть" Москву. Но если это было даже и так, то в каком отношении могло это требоваться в 1810-х годах? Закревский, видимо, принял это во всей широте такого выражения. Первое, на что он обратил свой натиск, были старообрядцы и купечество, из последнего в особенности фабриканты и заводчики - одним словом, люди, в то время более нежели далекие от чего-либо имеющего политическое значение. Страх в этой среде сделался общим; каждый, пользовавшийся мало-мальски известностью, ждал ежечасно, что явится казак (как это тогда делалось) с вызовом по какому-либо доносу или жалобе на суд графа; образовалось повсюду шпионство; власть полиции усилилась - квартальные надзиратели стали, под разными предлогами, чаще и чаще обходить дворы, в особенности такие, где помещались фабричные заведения, и собирать дань; выработалась каста привилегированных ходатаев, имевших доступ к генерал-губернаторскому управлению; из среды близких к графу людей явились посредники, занявшиеся ловлей рыбы в мутной воде; рабочему народу была дана возможность являться со всякими жалобами на хозяев прямо в генерал-губернаторскую канцелярию; вследствие этого в среде рабочих возникло возбуждение и они при всяких недоразумениях, ранее прекращавшихся домашним образом, стали обращаться к хозяевам с угрозами, что пойдут жаловаться "граху" (как они называли Закревского); престиж хозяйской власти был поколеблен совершенно, а всевозможным доносам и жалобам не было и конца; вызовы на личную расправу стали делаться и на утро и на вечер, при этом вызванным нередко приходилось по 5, 6 часов дожидаться со страхом решения своей участи, не зная даже повода, послужившего к вызову. Внушавшийся страх усиливался тем более господствовавшими слухами, что Закревский был снабжен бланками и потому мог принимать небывалые репрессивные меры; такие слухи находили для себя подкрепление в произведенной им внезапно высылке сына торговца Эйхеля (молодого человека) в Колу за учиненный им в немецком клубе беспорядок, заключавшийся в посыпке чемерицей пола в танцевальном зале. Хотя образ действий Закревского и стал впоследствии несколько мягче, в особенности с наступлением нового царствования, тем не менее присущий ему деспотизм находил постоянное место для своего проявления.
Дерзость в обращении с являвшимися к Закревскому лицами была отличительной чертой в его действиях; с лицами купеческого сословия он вел разговор обыкновенно на "ты" (я помню поэтому, что когда отцу моему пришлось, вскоре по выходе Закревского, подавать прошение заменившему его графу С.Г. Строганову, то отец, передавая о деликатности в обращении, указывал на то, что гр. Строганов говорил на "вы"). Требование унизительного раболепства, оскорбительного для каждого порядочного человека, не находило границ; в подававшихся прошениях, требовавших удовлетворения в силу закона, писалось об оказании "особой милости", "начальнического милостивого внимания" и т.п.; выражалось постоянно гнусное подобострастие; недоставало лишь, наподобие употреблявшегося в давно прошедшее время, наименования себя полуименами, с эпитетами "холопов", "людишек" и др. такого рода. Закревский был тип какого-то азиатского хана или китайского наместника, самодурству и властолюбию его не было меры; он не терпел, если кто-либо ссылался на закон, с которым не согласовались его распоряжения. "Я - закон", говорил он в подобных случаях, и это выслушивалось не одним каким-либо лицом и неоднократно, а многими и при разных обстоятельствах. Отношение Закревского к дворянству и различным привилегированным корпорациям мне из личного опыта не было известно; не стану касаться и отношений его к старообрядцам по незнанию их в подробностях; я ограничусь лишь сообщением материалов для характеристики того времени на основании сведений из купеческого быта.
В то время городских учреждений, подобных нынешним, не существовало; во многих случаях исполняемое ныне городом отправлялось тогда купеческим обществом, средства которого были, однако же, весьма ограниченны; доходы с имуществ были крайне незначительны; при являвшихся пожертвованиях, в которых встречалась потребность в силу чрезвычайных обстоятельств, их не доставало на покрытие текущих расходов по делам призрения и образования; в 1848 году, по случаю холеры, венгерской войны и др. причин, вызывавших расходы со стороны купечества, оно было вынуждено прибегнуть даже к установлению на 3 года особого сбора, тем более что Закревский тотчас по вступлении своем начал "в сильных выражениях" (так значится в приговоре уполномоченных московского купеческого общества) изъявлять городскому голове негодование свое на недостаточность употребляемых купечеством (добровольно жертвуемых!) средств на сказанные надобности и, таким образом, новые расходы возникали беспрестанно.
Для получения подробных сведений относительно занятия отдельными лицами более выдающегося положения в среде купечества и обладания более значительными средствами он взял орудием письмоводителя купеческого отделения Дома градского общества (нынешней Купеческой управы) Вас. Гр. Некрасова, состоявшего там на службе в течение долгого времени и потому знавшего точно быт купечества. Некрасов, находясь на службе у купеческого общества, явился тогда, помимо этого, соглядатаем от генерал-губернатора за всем происходившим в среде купечества; несколько лет спустя он перешел совсем на службу в генерал-губернаторское управление.
С 1819 года в городские головы вступил поч. гражд. Клавдий Афанасьевич Кирьяков, человек развитой, получивший приличное по тогдашнему времени образование. Закревский, не удовольствовавшись теми пожертвованиями, которые купечеству приходилось делать то на тот, то на другой предмет, вызвал однажды голову и поручил ему предложить обществу сделать пожертвование на устройство богадельни для увечных воинов (нынешний Измайловской). Кирьяков заявил об этом собранию уполномоченных; но средства и без того были уже исчерпаны; уже на покрытие сделанных расходов только что был установлен помянутый выше сбор, и от нового пожертвования пришлось отклониться; между тем в среде уполномоченных нашлись лица, которые отчасти из несочувствия к Кирьякову, отчасти из желания выслужиться, довели через образовавшихся посредников до сведения графа, что они были бы не прочь сделать от себя лично пожертвование на богадельню. Тогда Закревский начал вызывать к себе купцов, начиная с более крупных (подробные сведения о них он, как выше сказано, получал от Некрасова); первым вызванным, принятым им лично, он объявил о необходимости устроить богадельню для раненых. "Я обращался, - сказал он им, - к вашему голове; но он донес мне, что купечество на это не согласно; между тем некоторые из вас выразили мне готовность сделать пожертвование; приятно вам будет, если по городу будут ходить калеки и просить милостыню; не нашли вы никого выбрать в головы, как такого дурака". "Подписывайте!" прибавил он, указывая на изготовленный для того лист и уходя. Надобно было подчиниться такому приказу, и подписка пошла. В дальнейшем она производилась уже в его канцелярии; при этом для купцов высших гильдий (тогда было 3 гильдии) была определена норма, ниже которой нельзя было подписывать (добровольно!), иначе угрожал ось доложить о том графу, и, конечно, для избежания такой чести каждый отдавал требуемое, хотя бы это и было для него трудно. Я помню передававшееся относительно принадлежавшего ко 2-й гильдии купца П.В. Лукутина, который по вызове его в канцелярию Закревского вознамерился, было, подписать меньшую против определенной сумму - кажется, 25 руб.; тогда управляющий канцелярией объявил ему, что этого принять нельзя; когда же он объяснил что пожертвовать более для него затруднительно (не надобно забывать, что тогда 25 руб. представляли далеко не то, что они значат теперь), то ему было сказано, что если он человек бедный, то не только может ничего не подписывать, но даже получить пособие. Вот до какой дерзости доходили по примеру Закревского его подчиненные! Купцов 3-й гильдии избавили от явки туда, они были вызываемы для приношения пожертвовании в существовавшее тогда купеческое отделение Дома градского общества; являться сюда было легче, так как тут собирали деньги лица, выбранные из купечества. Кирьяков тогда же вынужденным нашел оставить службу.
Впоследствии, когда было введено новое положение об общественном управлении 1862 года и было избрано по 100 выборных от каждого сословия, К.Л. Кирьяков вышел старшим по баллам в среде выборных от купечества, бывши избран почти единогласно; но он тотчас же отказался от этого избрания.
Конечно, не в таком виде представлял Закревский Государю о сделанном купечеством добровольном (?) пожертвовании, так как за него была объявлена Высочайшая благодарность.
Грубое обращение Закревского с купечеством не прекращалось почти до последнего времени его управления. Так, даже после коронования покойного Государя Императора Александра Николаевича, когда купечеством было изъявлено желание сделать в экзерциргаузе угощение войскам, прибывшим на коронацию, и для того были назначены из среды купечества распорядители в помощь городскому голове, которым был тогда Алексей Иванович Колесов, Закревский, явившись туда и увидевши последних, обратился к ним (хозяевам) с вопросом: "Вам что здесь нужно?", получивши же ответ, что это - назначенные распорядители, крикнул: "Вон отсюда!", оставивши лишь одного городского голову. Пришлось им тогда путешествовать пешком в мундирах до отыскания экипажей или найма извозчиков, которых, ни тех, ни других, поблизости не находилось.
По сообщавшимся тогда сведениям, сказанный поступок Закревского сделался известным Государю и к обеденному столу во дворце, к которому были приглашены представители купечества, Закревский приглашен не был. Возможностью же к доведению о том до сведения Государя, как тогда передавалось, послужил следующий случай: на бывшем во дворце балу один из иностранных представителей, прибывших к присутствованию при короновании, упал и повредил при этом ногу, для лечения его был приглашен Федор Ив. Черепахин (московский купец, фабрикант, в то же время состоявший костоправом императорских театров), который был в числе изгнанных из экзерциргауза распорядителей и потому воспользовавшийся случаем передать кому следует о сказанном поступке Закревского.
Относительно фабрик Закревский с самого начала его вступления стал принимать различные стесняющие производство меры приводя в основание их устранение наплыва в Москву рабочего люда, сокращение потребления дров и воспрепятствование порче воды и воздуха; в этом направлении он на первых же порах сделал распоряжение о немедленном уничтожении имевшихся на реках плотов, без которых в то время фабрики набивные и красильные существовать вовсе не могли. Помню, что когда фабриканты, имевшие при их заведениях плоты на Москве-реке в Хамовнической части, явились к нему с просьбой по этому предмету (я слышал это от участвовавшего в том В.А. Ганешина), то он, не давши объясниться, крикнул на них: "Что же вы хотите, чтоб вам позволили морить народ? Я не позволю". И когда некоторые из явившихся, указывая на невозможность при уничтожении плотов существования их фабрик, обратились к нему с просьбой о дозволении утруждать ходатайством о том Государя Императора, то он, не слушая их, с тем же азартом продолжал: "я не позволю, не позволю"; между тем, по сделанному ему внушению свыше, приведение такой крутой меры в исполнение было отсрочено официально на год, а затем оставлено негласно совершенно; тут, как было слышно, помогали до некоторой степени бывший гражданским губернатором Иван Григорьевич Сенявин, не разделявший образа действий Закревского и имевший случай сообщать об его резких выходках в С.-Петербург. Далее Закревским были введены крайние стеснения к передаче заведений от одного лица другому, даже незначительных по объему и действовавших посредством ручной работы. Распоряжения его такого рода коснулись однажды и нас; в 1819 году, по освобождении у нас фабричного корпуса, отдававшегося тогда внаем под ткацкое производство, корпус этот был взят в аренду имевшим в Москве фабрику И.Г. Кашириным; руководствуясь существовавшим дотоле порядком, он перебрался к нам (фабрика была небольшая - станов на 50) и подал прошение о переводе; но в разрешении этого ему было отказано, вследствие чего он в течение 3 месяцев производил работу с закрытыми на улицу ставнями (имевшимися при окнах), что, конечно, было совершено не без ведома местной полиции и далеко не безвозмездно, после чего, однако же, он должен был выбраться. Затем, по представлению Закревского, последовало издание в 1849 году существующего поныне закона, воспрещающего устройство не только в Москве, но и в уезде, бумагопрядилен, шерстопрядилен и некоторых др. фабрик, оказавшегося давно не соответствующим общему положению дела и в следовавшее после издания его время нарушавшегося многократно в отдельных случаях, частью через комитет министров, частью обходом его через испрошение разрешений на устройство фабрик под другими названиями; тем же законом было закреплено распоряжение Закревского о подаче ему полугодичных сведений о состоянии фабрик, давным-давно не исполняемое (вначале он принимал эти сведения, так же как и всякие прошения, лично - это его интересовало; посылать по почте признавалось тогда невозможным, а в канцелярии его приема не было). Потом был учрежден особый комитет для наблюдения за фабриками и заводами под председательством назначенного генерал-губернатором лица, давно уже прекративший свою деятельность и совершенно забытый (о нем было вспомянуто лет 15 назад, и возникла мысль об его восстановлении; но воскресить его было признано бесцельным, и потому возникшее предположение оставлено окончательно, а при издании позднейших фабричных законов упразднение его получило надлежащее утверждение); наконец, тем же законом всем содержателям существовавших уже фабрик и заводов было предписано испросить разрешение на продолжение действий тех заведений, что, конечно, влекло за собой расходы и давало возможность к кормлению; такие требования стали предъявляться еще до издания того закона и, по распоряжению Закревского, были выведены из городской и Мясницкой частей все находившиеся там аппретурные заведения, исключая Кириллова (в Зарядье), Константинова (в Ипатьевском переулке) и Самцова (возле церкви Спаса на Глинищах), хотя такие заведения паровой силы не употребляли, а близость их к рядам (они находились большею частью в Зарядье) имела существенное значение как для них, так и для отдававших в отделку товар; переселены же они были преимущественно в Лефортовскую часть. Точно так же, еще до издания закона 1849 года, Закревский ввел обязанность подачи ежемесячных сведений о количестве находящихся на фабриках рабочих с означением числа прибывших, выбывших и остающихся; сведения эти доставлялись назначенным для каждой части липам; по Басманной части исполнял такую обязанность содержатель пивоваренного завода (в Сыромятниках) Н.Ф. Мамонтов; на мою долю выпадало доставлять ему такие сведения; но это продолжалось недолго. Остается еще сказать, что вскоре после того был учрежден комитет под председательством самого генерал-губернатора по делу развития торфяной промышленности; при выдаче разрешений на открытие, так же как и на продолжение действий фабрик, стало поставляться обязательным употребление вместо дров торфа, которого между тем вовсе почти не было, и имевшийся был далеко не везде пригодным для такой замены; торговал им чуть ли не один Я.М. Никитинский, добывавший его из Сукина болота (за Симоновым монастырем); мера эта, однако же, вызывала необходимость и для не располагавших возможностью употреблять торф иметь для вида кучу его, делавшегося, конечно, от лежания на дожде совершенно негодным к употреблению. Самый комитет тот оказался, видимо, мертворожденным; что он делал, я не знаю, но лет поболее 10 назад явилась почему-то мысль восстановить его; я был приглашен на заседание его по должности председателя отделения Совета торговли и мануфактур; но о прежней деятельности его, как оказалось, не нашлось почти никаких сведений; на том дело и стало.
Многое из приведенного выше впоследствии выяснилось: для получения разрешений на открытие фабрик стало требоваться отправление к посреднице Марье Михайловне П-кой с известным приношением, выражавшимся при делах некрупных в 3 сотенных; в других случаях посредником стал являться камердинер графа Матвей Иванов, с которым было можно отделываться меньшей суммой (100 руб.).
Это - выдающиеся случаи из отношений Закревского к целому купеческому обществу, а также и к отдельным членам его, составлявшие для последних в то время обычное явление; между тем можно привести на память частные эпизоды из его действии, могущие служить дополнением для характеристики того положения, в котором находилось население столицы.
Я уже говорил, что графу Закревскому доносилось о всем происходившем. "Был в то время в Москве богатый фабрикант, старообрядец, пот. поч. гражд. Иван Афанас. Быков, живший в своем доме, занимаемом ныне Константиновским межевым институтом; он был человек лет за 60; у него был сын Иван (лет около 40) - слабой жизни. Однажды Закревскому было донесено, что поч. гражд. Иван Быков в понедельник на 1-й неделе Великого поста учинил буйство в каком-то публичном заведении, перебивши стекла и зеркала; посылается тотчас же казак вызвать поч. гражд. Ивана Быкова; является старик в назначенное время, спрашивает у того, у другого, о причине вызова - никто ничего не знает, а, может быть, и зная, не говорят; ждет он часов 5, 6; наконец вызывают к графу в кабинет. Не успел он образумиться, как начал на него Закревский кричать, ругая его, с прибавлением непечатных слов: "Как-де ты, старый черт, в твои года и в такие дни, когда надобно думать о спасении души, забрался туда-то, да делаешь безобразия; я тебя туда ушлю, куда Макар телят не гоняет" (это было его любимой поговоркой). Обомлел старик; но наконец разинул рот: "Ваше с-ство". "Молчать!", кричит Закревский; опять хочет объяснить ему Быков; но тот не дает ему сказать ни слова. "Вон!", крикнул наконец, граф, прибавляя: "если ты мне еще попадешься, то я с тобой расправлюсь". Вышедши из кабинета, обратился Быков к дежурному с пояснением, что граф его бранил, а он совсем не знает за собой никакой вины, что, наверное, это относится к одноименному с ним сыну его, а потому стал просить, нельзя ли доложить о том графу; направил его тот к камердинеру Матвею Иванову; поднесено было приличное воздаяние; доложил Матвей графу; позвали опять старика. "Что тебе еще надобно?" -спрашивает Закревский; объяснил Быков, что он в приписанном ему нисколько не виновен, а что, вероятно, произвел это буйство его сын. "Как, - закричал Закревский, - у тебя такой сын и ты с ним не справишься, а еще смеешь меня беспокоить", звонит дежурному - "Велеть, - говорит, - взять его в Тверскую часть" (это был тогда у него самый употребительный прием наказания). Взмолился Быков, начал на коленях упрашивать о помиловании; ничто не берет; просил, просил; едва умилостивился Закревский, разразившись крепкой непечатной бранью и пригрозивши ему на случай, если он опять попадется. Вышел старик с горем - и деньги дал и чуть было не угодил в кутузку; а было уже около полуночи, и дома-то надумались о том, что с ним случилось.
Был тогда довольно крупный фабрикант Борис Ив. Шухов (фабрика его была на Немецкой улице; она перешла после к Ф.С. Михайлову); по жалобе на него какого-то рабочего получил он однажды вызов явиться экстренно к Закревскому в тот же день вечером; человек он был тучный и из робких; отправившись туда к назначенному времени, струсил он чрезвычайно и дорогой с ним сделался апоплексический удар, от которого он и кончил жизнь.
Закревский вмешивался в дела всякого рода; жена его принимала участие в Совете детских приютов, от которого рассылались по домам издававшиеся им справочные книжки, а также билеты на устраиваемые им лотереи (билеты эти присылались обыкновенно известным из среды купечества лицам в запечатанных пакетах по нескольку десятков; отказ в принятии считался невозможным); однажды (рассказывал это В.Д. Аксенов) был доставлен такой пакет Василию Дмитр. Ватсону, бывшему членом известного тогда торгового дома "Ватсон и Дрейер"; В-н без всякой церемонии отослал пакет обратно в Совет детских приютов; вдруг получает вызов к Закревскому, который раскричался на него, говоря, что он явился в Россию без штанов, а здесь нажил деньги, и что он мог бы не принимать билетов, а не посылать их обратно; - такое нахальство было обычно.
Интересный рассказ слышал я от бывшего письмоводителя купеческой управы Александра Аким. Надикто-Резунова, умершего в декабре прошлого 1902 года, о свидании его с Закревским; рассказ этот, слышанный мною дважды разновременно, заслуживает занесения в летопись.
В то время, о котором идет речь, Резунов был письмоводителем в купеческом отделении бывшего Дома градского общества (замененном в 1863 году Купеческой управой); городским головой, который председательствовал тогда кроме шестигласной думы также и в Доме градского общества, как в купеческом, так и мещанском отделениях, был Алексей Ив. Колесов; тогда, относительно предоставления прав на принадлежность к купечеству лицам, состоявшим в расколе, были принимаемы различные ограничительные меры, и сообразно этому состоялся закон о внесении в выдаваемые раскольникам купеческие свидетельства жен их только тогда, если они приписаны в купечество по 8-ю ревизию включительно; между тем Закревским в данном Дому градского общества предписании по этому поводу было выражено: "если они приписаны до 8-й ревизии". В виду такого разногласия между законом и полученным предписанием городским головой было решено испросить на то разъяснение у генерал-губернатора. "После того как это было сделано, - рассказывал Резунов, - в одну из пятниц получаю я повестку явиться в понедельник утром к графу; измучился я в ожидании этого дня; явившись туда, встречаю там в приемной и письмоводителя мещанского отделения Дома градского общества; не знает и тот, зачем он вызван; но выходит один из чиновников канцелярии с бумагой (оказавшейся означенным выше представлением головы), обращается к письмоводителю мещанского отделения с вопросом, известна ли ему та бумага, и, по получении отрицательного ответа, объявляет ему, что он может удалиться; оставшись один, смотрю я на Тверскую часть и думаю, что скоро придется мне отправиться туда, как это нередко случалось с вызывавшимися на расправу; по некоторым обождании зовут меня в кабинет графа. Только что отворивши дверь и сделавши первый шаг, споткнулся я на какой-то бывший порог или приступок. "Что тебя черт несет! - окрикнул меня Закревский, стоявший, обратившись лицом к двери, - это твоя бумага, о чем ты меня спрашиваешь, что тебе нужно?" - говорит он, показывая на лежавшую на столе бумагу. На мой ответ, что это представление головы, он сказал: "Знаю я это; но ведь ты писал ее?". Тогда я стал объяснять о встреченном недоразумении относительно выражений "до ревизии" и "по ревизию включительно". "Что же ты не понимаешь, что "до" и "по" - одно и то же", - с ударением на эти слова говорит он (Закревский был человек недостаточно грамотный и потому различия уразуметь сам, конечно, не мог); никакие пояснения касательно употребления в последнем случае выражения "включительно" не имели никакого успеха; он повторял одно и то же, не давая возражать. Входит в это время в кабинет управлявший его канцелярией д. с. с. Корнилов (бывший впоследствии управляющим делами комитета министров и умерший несколько лет назад членом Государственного совета). "Разрешите, Федор Петрович, наш спор", - говорит Закревский; посмотревши представление, Корнилов ответил, что он указываемого различия не видит. "Ну вот, - говорит граф, - ты один хочешь быть умнее всех". Является еще начальник секретного отделения д. с. с. Шлыков; его также пригласил Закревский принять участие в разрешении разномыслия. Шлыков, прочитавши представление, объяснил, что различие действительно существует и что слово "включительно" придает иное значение. Выслушавши это и старавшись еще несколько подтвердить свои суждения, Закревский, наконец, показывая на меня, сказал: "Ну вот, Фёдор Петрович, он - умник, а мы вышли дураки", а затем, по выходе их, обратился ко мне, говоря: "Счастлив ты на нынешний раз, слышал я о тебе много, если ты мне еще попадешься, то я тебя упеку", причем он прибавил его обычную поговорку о Макаре; "Вон!" - крикнул он, сопровождая это отборным непечатным выражением. Вылетел оттуда Резунов ни жив, ни мертв и, позабывши там что-то - калоши ли, даже не шляпу ли, бежал без оглядки до трактира в Охотном Ряду, где поджидал его, в ожидании решения его участи, товарищ его - письмоводитель мещанского отделения.
По окончании крымской войны в Москве появился на сцене Василий Александр. Кокорев; он водил знакомство с лицами, считавшимися проникнутыми либеральным направлением, а потому и сам был причисляем к ним; купивши дом Лопухиных в Большом Трехсвятительском переулке (ныне М.Ф. Морозовой), он отделал находившееся вблизи главного дома строение, сделавши над ним башню и обративши его в какой-то склад кустарных изделий (не для продажи), с надписью на нем снаружи славянскими буквами: "Хранилище народного рукоделия"; донесли Закревскому о такой затее Кокорева, и надпись эта, признанная по упоминанию в ней о народе либеральной, была по распоряжению графа уничтожена.
Приходилось, кроме того, слышать о многих случаях, представляющих собою отрицательную сторону деятельности Закревского, преобладающую в чрезвычайной мере над стороной противоположной; но в видах беспристрастия приведу и слышанное об его распоряжениях в последнем направлении, где деспотический образ действий его мог принести пользу.
Был в то время в Москве ростовщик (X.С.), занимавшийся преимущественно выдачей денег дворянам под залог ценных вещей; однажды им была выдана такая ссуда (кажется, тысяч в 10) под бриллиантовые вещи одной иногородней помещице, которая, явившись в срок для уплаты долга, кредитора дома не застала, а, обратившись к нему на другой день, получила ответ, что вещи ее накануне, вследствие неуплаты в срок денег, уже проданы; тогда пораженная этим, тем более что вещи те были фамильные и имели несравненно высшую стоимость против размера ссуды, бросилась она к Закревскому. С. был тотчас же вызван и Закревский, получив от него такое же объяснение о совершенной уже продаже вещей, велел ему тут же написать письмо домой о присылке тех вещей и дождаться у него возвращения адъютанта, посланного с письмом; вещи вскоре были привезены и переданы Закревским владелице их, а деньги, предоставленные от нее на оплату долга, вследствие того что С. сказал, что он деньги уже получил, Закревский оставил у себя, объявив, что они будут переданы в какое-то благотворительное учреждение. Для ростовщиков, обставляющих себя с формальной стороны, такой прием практичен; но случаи, подобные приведенному, бывали чуть ли не единичными.
Все изложенное выше происходило в действительности и это было в начале 2-й половины XIX столетия; можно поэтому судить, какое впечатление производили на современников сказанного различные преобразования, начавшие вводиться в 1860-х годах.
Из некоторых отзывов о Закревском, появлявшихся впоследствии, приходилось встречать указания на то, что в действиях его повинны главным образом его жена Аграфена (или, как она именовалась, Агриппина) Федоровна и известная в то время дочь его Лидия Арсеньевна, на которых он не мог наготовиться средств для их расходов, что заставляло его прибегать к различным займам; но это не может служить ему ни малейшим оправданием, в особенности если принять во внимание то положение, которое занимал он, и то доверие Высочайшей власти, которым он пользовался. (На имя Закревской были приобретены крупные владения: в Леонтьевском пер. (ныне Сорокоумовского) и в Старой Басманной (ныне Карзинкиных).
Я видел его один раз, он был в Нижегородской ярмарке 1858 года; проходивши мимо лавки, в которой я торговал, и увидавши на вывеске известную ему фамилию Крестовниковых, он обратился ко мне с вопросом, московские ли это или какие-либо другие; но я только после узнал, что это был знаменитый бич Москвы (хотя в то время уже смирившийся в некоторой степени), а потому я его вовсе не приметил, так что точно представить его себе не могу.
Слышал я после, что когда Закревский был уволен, а было это 23 апреля 1859 года, то отличавшийся остротами князь А.С. Меншиков, при известии о таком распоряжении, сказал: "В день Георгия Победоносца всегда выгоняют скотину".
Одновременно со сказанным внутренним гнетом, тяготевшим над населением Москвы и преимущественно над местным торгово-промышленным сословием, наступило тяжелое положение, общее для всей России - началась турецкая война; за ходом ее я следил во всех ее подробностях, записывая все происходившее. При самом начале ее, осенью 1853 года, успешные действия против турок за Кавказом вместе с разгромом турецкого флота при Синопе, когда еще было совершенно недавним произведенное усмирение Венгрии, поддерживали во всех слоях общества уверенность в силу русского оружия; уверенность эта не терялась даже особенно и при появлении сведений о вмешательстве Англии и Франции, хотя, при снятии осады с Силистрии, стало уже возникать некоторое опасение. Незнакомы с нашими средствами были, видимо, и такие лица, которым это подобало бы знать. Так, когда неприятель высадился в Крыму, слышал я тогда из достоверных источников, что граф Закревский высказал бывшим у него нескольким лицам, что "Меншиков скоро сметет неприятеля", так велика была самонадеянность. Когда же сделались известными результаты (в значительной степени скрывавшиеся) неудачного сражения на Алме, где неприятель поражал нас из штуцеров, которых у нас не было, а затем последовали бомбардирование Севастополя и кровопролитное сражение на Инкермане, то печальное состояние дел обнаружилось в настоящем его виде и произвело полный общий упадок духа; грустным настроением проникнут был каждый русский при тех неудачах, которые шли бессменно; под Севастополем дело затягивалось; просвета не виделось, что более и более усиливало такое настроение; в январе 1855 года было объявлено о созыве ополчения - мера чрезвычайная, не применявшаяся с 1812 года. И вот, при таком напряженном состоянии, на 2-й неделе Великого поста (в пятницу), появился бюллетень о болезни Государя, за подписью докторов Мандта, Карелля и Енохина. Хотя содержание бюллетеня и было неопределенно и не вызывало само по себе на какие бы то ни было серьезные рассуждения, но по необычайности такого явления тягостное чувство еще более усилилось. На другой день был напечатан новый бюллетень от следующего числа, который также не давал о состоянии болезни надлежащего понятия. Затем в воскресенье, 20 февраля, около полудня я получил от одного из родственников письмо, в котором упоминалось, как об известном уже мне, об "общем горе, которое чувствует каждый русский человек". Известие, хотя и столь неопределенное, было поразительно для всех нас; мы были у ранней обедни, но ничего слышно не было; что произошло, было неясно, тогда как существовало какое-то "общее горе". Между тем вскоре было получено оповещение из церкви о назначенной присяге, а в 2 часа глухой благовест в большой Ивановский колокол (он был обтянут, как говорили, черным сукном) возвестил о том всему городу. В нашей церкви собралось к присяге много народа; дьякон Сокольский едва мог прочитать манифест, захлебываясь от слез; все присутствующие плакали, многие даже навзрыд. Горе действительно чувствовалось тяжким и общим.
Прошло почти полвека с тех пор; дух в населении значительно изменился; в то время нравы не были в том состоянии растления, в какое они попали в последующее затем время; поэтому в смерти Государя, при том тяжелом положении, в котором находилась Россия по случаю неудачной войны, все сознавали гнев Божий и видели ниспосланное наказание.
На другой день стало известно, что во время благовеста к присяге оборвался висевший на Ивановской колокольне колокол "реут" (он был без ушей) и пролетел вниз, пробивши несколько сводов и задавивши несколько человек из живших в колокольне звонарей и членов их семейств. Это было принято также как какое-то недоброе предзнаменование для нового царствования.
Странным может показаться теперь, что о смерти Государя мы узнали лишь чрез 2 дня, хотя железная дорога уже существовала с 1851 года и у генерал-губернатора было сведение о том в субботу но в воскресенье продолжали молиться еще о здравии Государя; настолько секретно держалось это, в видах соблюдения формализма, до получения официального извещения - манифеста.
Запоздалое получение всех известий было тогда обычным; ходом военных действий крайне интересовались все; между тем до начала 1855 года телеграф существовал лишь между Москвой и С.-Петербургом; известия с театра войны пересылались с курьерами (от которых иногда оставались кое-какие общие сведения о происшедшем); затем они распубликовывались в "Русском инвалиде" и, лишь по получении его в Москве, перепечатывались в "Московских ведомостях" - единственной, не считая "Полицейских ведомостей", газете, выходившей в то время в Москве, притом только 3 раза в неделю (по вторникам, четвергам и субботам), так что из "Инвалида", полученного в Москве в эти дни, напечатанные известия попадали в "Московские ведомости" не на другой день, а в день выхода следующего номера. Петербургские газеты вообще получались тогда весьма немногими, а потому приходилось ходить по трактирам, в коих они имелись (в одном, конечно, экземпляре), и высиживать там долгое время в ожидании освобождения читаемого кем-нибудь номера "Инвалида" или "Северной пчелы", в которую также на другой день по выходе "Инвалида" попадали напечатанные в нем известия. Последовавшие затем события были одинаково безотрадными; даже отбитие штурма 6 июня не могло вызвать какого-либо поднятия упавшего духа - благоприятного исхода видно не было, тем более что люди, на которых возлагалась надежда, гибли, а в способность остававшихся терялась вера; сражение на Черной речке произвело тяжелое впечатление, а падение Севастополя было довершением всего этого; известие о нем пришло 30 августа; помню, мы все плакали, читая его.
Происшедший затем неудачный штурм Карса, - после того, что уже совершилось, - был принят как естественное явление в ряду наших неудач, и самое падение его не могло произвести ослабления в существовавшем общем унынии.
Наконец весть о заключении мира - мира тяжелого, не соответствовавшего придававшемуся силам России значению и духу народному, была принята, хотя и с сокрушением сердечным, но с покорным сознанием роковой неизбежности последовавшего. Это чувствовалось во всех слоях населения, и во всяких производившихся переменах против прежнего усматривались последствия состоявшегося тяжелого соглашения; так, даже относительно изменения цвета государственного штандарта из белого в палевый в народе выражалось убеждение в происхождении такого изменения оттого, что Россия сделалась уже державой не первостепенной.
Летом 1856 года начались приготовления к коронации; в течение более месяца нам приходилось, ежедневно по вечерам, видеть из дома, а еще более с моста, приготовлявшийся фейерверк: громадные фонтаны ракет поднимались высоко и с сильным слышным у нас треском рассыпались кучами опускавшихся разноцветных парашютов. Въезд Государя в Кремль из Петровского дворца я смотрел с предоставленного мне места на одной из эстрад на Тверской-Ямской, вблизи Садовой. Въезд был торжественный; при проследовании в Спасские ворота Государь, как передавалось, снимал, следуя древнему обычаю, находившуюся на нем каску. Потом я был при сожжении фейерверка на площади перед Кадетским корпусом, находившись там вместе с братьями в толпе, наполнявшей все пространство перед зданием корпуса. Началось тем, что с балкона была пущена по протянутой проволоке ракета, названная в программе бабочкой, но имевшая в действительности характер какого-то огненного змия; целью этого было зажжение поставленных вдали щитов; когда зажегся щит, на котором был изображен молящийся Сусанин, то музыка заиграла "Славься"; зрелище было трогательное. После того были пускаемы ракеты, подобные тем, которые мы видели ранее при приготовлении фейерверка; об этом мы слышали от смотревших издали, тут же видеть было ни для кого невозможно, так как вследствие тихой погоды над головой стоял дым, слышен был лишь страшный треск, а на находившихся на площади падала сверху дрань. Более на торжествах я не был нигде.
Я упоминал выше, что всякая разлука с домашними была для меня, как и вообще для всех нас, чрезвычайно чувствительной; происходило же это оттого, что ни я, ни другие члены нашей семьи, кроме поездки в Троицкую лавру, никуда не отлучались из Москвы никогда. Первый шаг в отступление от этого порядка сделан был мною в июле 1855 года, когда я решился пуститься в С.-Петербург, чтобы побывать на фабрике Гука. Отправился я с почтовым поездом (тогда о скорых и курьерских речи не было), который выходил днем (кажется, в час) и шел, как я думаю, 20 часов; ехал же я за 7 руб. в 3-м классе; спать лежа, конечно, было нельзя, да я и не спал - настолько интересовало меня все попадавшееся на пути. С.-Петербург по величине зданий отличался значительно от Москвы; особенно странными показались мне 3-этажные дома с глухими боковыми стенами (на соседние владения), стоявшие, как башни, рядом с низкими домами, чего в Москве тогда вовсе не употреблялось; но я видел там также во всей неприкосновенности Апраксин и Щукин дворы, состоявшие внутри из деревянных балаганов, подобные которым я встречал впоследствии лишь в Нижегородской ярмарке; пробыл там я неделю, остававшись до 1 августа, чтобы посмотреть начинавшееся с этого дня уличное газовое освещение, составлявшее для нас редкость; побывал в Исаакиевском соборе, который освящен еще не был (пускали туда сторожа за плату), а затем в Петергофе, Царском Селе и на Кронштадтском рейде; оттуда видел на горизонте простым глазом (зрение у меня было хорошее) мачты стоявшего неприятельского флота (в самый Кронштадт тогда не пускали; помню, что в это время происходило бомбардирование Свеаборга); тем же порядком возвратился я и назад.
Далее, с изменением рода нашей деятельности, отправился я в 1857 году в первый раз на Нижегородскую ярмарку, поехавши с экстрапочтой. В тяжелом настроении ехал я туда, не зная никаких покупателей и не имея никакого руководителя; для меня все было ново; мне хотелось дорогой узнать о том или другом, но спутник мой - петербургский пушной торговец Лелянов (отец нынешнего тамошнего городского головы) спал всю дорогу и только изредка просыпался на станциях для дальнейшего поддержания своего состояния; в ярмарке я поместился, как мной было выше сказано, в лавке Крестовниковых, а находилась она в выходящем на канаву (к мечети) панском гуртовом ряду лит. Ч. и Ш. (тогда ряды означались литерами); в помещении над лавкой - в палатке часть большую занимали Крестовниковы, приходивши ночевать из мыльного ряда, где лавки были деревянные и не дозволялось держать огня; так продолжалось это до 1861 года - времени постройки ими в мыльном ряду каменной лавки; вместе с Александром Конст. Крестовниковым, находившимся в ярмарке постоянно во все время ее продолжения, бывал всегда один из его братьев (Николай или Сергей Конст.), а иногда временно и двое; кроме того наезжали к ним на временное квартирование некоторые знакомые лица; со мной же бывали братья: в 1858 году - Александр, а с 1859 года - Владимир. Вечернее время проводили мы всегда одинаково все вместе за чаем, не отлучаясь никуда, причем передавались разные полученные известия, а Александром Конст., посещавшим ярмарку без перерывов с конца 30-х или самого начала 40-х годов, рассказывалось многое юмористического свойства из прежней ярмарочной жизни. Наши беседы продолжались большею частью до тех пор, когда проходила по улице команда с барабанным боем и криком "гаси огонь", а происходило это в 11 часов. Хотя в окнах палатки имелись внутренние ставни, тем не менее выражалось всегда опасение относительно того, чтобы в щели не оказался видимым свет, так как нарушение этого правила влекло за собой потерю права на занятие лавок, которые тогда составляли казенную собственность; теперь все это давно совершенно изменилось.
Соседями нашими были: с одной стороны - шуйский фабрикант Алексей Александр. Посылин; товар его фабрики (набивной) шел на Кавказ и в Азию, торговля у него начиналась лишь к концу ярмарки (около 20 августа), когда были распродаваемы марена, кавказские вина и персидские товары; от него бывали в ярмарке 4 приказчика и 2 рабочих; а с другой стороны - московский Александр Ив. Шилов, занимавший 3 лавочных номера; он торговал комиссионным порядком клинцовскими сукнами и ситцами ивановского фабриканта Полушина; выезжало от него в ярмарку 14 человек, хотя дело его, по слухам, было едва ли много более против Посылина; сам он являлся в ярмарку, когда она бывала уже в ходу; он был человек с хорошими средствами и весьма своеобразный; в числе служащих его выезжали в ярмарку 2 главных бухгалтера - один русский, а другой немец, с 2 такими же помощниками; тогда передавалось, что у него торговые книги ведутся на двух языках - русском и немецком, хотя он сношений заграничных не имел (он сам, как приходилось слышать, объяснялся на довольно ломаном немецком языке); между другими торговцами, занимавшими поблизости лавки, было немало иногородних - ивановских, шуйских и т.п., многие из них выезжали в ярмарку с женами, проживавшими в течение всего ярмарочного времени; целью этого было как собственное развлечение, так и надзор за поведением мужей; в то время в числе посещавших ярмарку лиц были еще и такие, которые, до перевода ярмарки в Нижний (в 1818 году), езжали "к старому Макарью". Размер оборотов в то время был совершенно иной против нынешнего; торговля в ярмарке на 100 тыс. руб. сер. представлялась делом весьма большим; интересным был существовавший тогда порядок собирания сведений об оборотах; делалось это около 1 августа, когда ярмарка была только что в начале, а между тем в сведениях требовалось означение, на сколько товара привезено, сколько продано и что осталось; при этом многие скрывали оборот из подозрения, что это требуется для какого-нибудь обложения с его размера. До устройства железной дороги путешествия в ярмарку после 1857 года были совершаемы мною в 2-этажных почтовых каретах (мальпостах), возивших тяжелую почту и бывавших в пути около 2 1/2 суток (вместо назначенных 2 суток), а из ярмарки - как в этих экипажах, так и в тарантасах; рабочие и не перворазрядные приказчики обыкновенно отправлялись при товаре (на тройках, шедших 7 дней, и даже на одиночках, бывавших в пути 10 дней и более, смотря по состоянию дороги); шоссе содержалось в крайне неисправимом виде; в дождливые лета встречалось, что в некоторых местах оно было до того разбито, что для возможности проезда были устраиваемы гати, т.е. шоссе было укладываемо хворостом; лошади бывали замучены, и почтовым экипажам приходилось подолгу ждать смены их на станциях. При таких обстоятельствах по всему пути приходилось обгонять тянувшиеся вереницей подводы с товарами, нередко завязшие в грязи; помню случаи, что мы вынуждены бывали вылезать из мальпоста и помогать лошадям, чтобы его вытащить; надобно заметить, что для отправки товаров в Нижний тогда существовали еще и другие способы, представлявшие большие выгоды, хотя и требовавшие для провоза значительно большее время. Так, тотчас после половодья приходили по Москве-реке барки с хлебом, дровами, сеном и пр.; на них погружался для обратного следования разный товар, назначавшийся в ярмарку; плавание это продолжалось не менее месяца; затем в июне привозились в Москву из Украины какие-то грузы на волах хохлами, отправлявшимися потом с забранными товарами в Нижний, куда они прибывали также через месяц (в Москве они останавливались не на постоялых дворах, а просто в Замоскворечье и Рогожской на улицах); в последние годы перед открытием Нижегородской железной дороги многие из отправлявшихся в ярмарку, ввиду затруднительности проезда, стали направляться в тарантасах на Ярославль, а оттуда на пароходах - в Нижний, хотя это и требовало более долгого времени; тем же порядком стало совершаться и возвращение из ярмарки.
Из первых ярмарок, проведенных мною, особенно тяжелыми воспоминаниями отличается бывшая в 1860 году. Торговля шла тогда чрезвычайно дурно; денежная выручка была весьма слабой; большое количество товара оставалось непроданным, когда главная часть ярмарки миновала и видов на сбыт уже не имелось. Погода в течение всей ярмарки стояла чрезмерно жаркая; при таком положении я решился 15 августа отправить брата Владимира в Москву, оставшись с взятым на ярмарку приказчиком и бывшим при мне фабричным прессовщиком. В этот день, когда солнце было весьма высоко, была видима ясно на светлом небе, невдалеке от него, какая-то звезда (что это было - не знаю), обращавшая на себя внимание многих по необычности такого явления, возбуждавшего толки об его значении. С следующего дня погода вдруг переменилась - стало холодно, пошел мелкий дождь, а к вечеру появились слухи об обнаружении на сибирской пристани холеры и уже со смертельными исходами относительно нескольких человек из работающего там люда (следует заметить, что болезнь появлялась и в ярмарку 1859 года; но тогда это было в самом конце, когда уже многие разъехались, и потому она скоро прекратилась); начиная же с утра 17 августа, когда в ярмарочном соборе пришлось встретить приготовление к одновременному отпеванию 3 лиц уже из каменных корпусов (тогда каменные постройки были только внутри канавы), дело стало вдруг принимать грозное настроение. В следовавшие затем дни болезнь развернулась во всей силе; исход ее был преимущественно смертельный и притом весьма скорый (от 3 до 6 часов с начала заболевания), так что во многих случаях не успевалось даже принимать какие-либо меры. В рядах оказывались и там и сям умершие, и уже не из рабочего люда, бывшего в худшей обстановке и нередко небрежно относившегося к санитарным условиям; в окнах многих помещений, имевшихся над лавками, виднелись зажженные свечи; сообщалось беспрестанно о смерти то того, то другого из знакомых лиц; непрерывно проносили умерших из рядов для погребения в город; возле нас у Посылина умер ночью приказчик, с которым вечером приходилось рассуждать о происходившем; явился общий упадок духа; стихла обычная ярмарочная музыка; прекратились присущие ярмарке безобразия. 20 августа был совершен по ярмарке крестный ход; собор был переполнен молящимися; хотя погода была ненастная, но масса народа сопровождала ход. Я не выдержал присутствия духа - передавши взятое мною в мальпосте на 24 августа место и поручивши бывшим со мною приказчику и прессовщику запаковывать немедленно оставшийся товар и отправляться в Москву, я того же 20 августа вечером уехал в тарантасе с подысканными случайно спутниками; провожавший меня до места отправления прессовщик, которому я наказывал быть наивозможно осторожнее, после моего отъезда заболел и, через 6 часов, на другой день его не стало. Смерть его, при том грустном настроении, в котором я выезжал из ярмарки, произвела на меня тяжелое впечатление, тем более что, кроме того, многих москвичей и известных мне иногородних пришлось тогда не досчитаться.
Присуществовавших тогда средствах сообщения положение было безвыходное; при упадке духа было невозможно оставаться; но в то же время и на проезд требовалось более 2 суток, а в дороге болезнь представляла еще большую опасность.
Изменение в способах сообщения произошло некоторым образом в следующем 1861 году; тогда в 1-й раз была открыта железная дорога до Владимира и лишь оттуда до Нижнего, и обратно до Владимира приходилось ехать в тарантасах, хотя товары везлись еще по-прежнему; тем же порядком отправлялись мы в ярмарку и в 1862 году; но из ярмарки, вследствие открытия с 1 августа сквозного движения, ехали уже все прямо по новой дороге; при таком сообщении явилась возможность к поездке во время ярмарки на побывку в Москву, чем и я не замедлил тогда же воспользоваться.
В заключение приведенных мною воспоминаний, связанных с временем моей первой молодости, остается сказать, что в 1864 году последовал крупный переворот в жизни нашего семейства: с одной стороны - в начале его моя женитьба, а в конце смерть отца и младшего брата, а с другой - начавшиеся вслед за тем мои общественные занятия изменили совершенно существовавшее дотоле положение наше, как семейное, так и общественное, и вызвали в деятельности нашей то направление, которое проявилось в последующее время.
Этим может закончиться начальная часть моих воспоминаний.
* * *
Воспоминания мои, приводимые в настоящем 2-м выпуске, относятся к двадцатилетнему периоду, оканчивающемуся 70-ми годами прошлого столетия, причем в некоторых случаях пришлось, по связи с происходившим, касаться и раннейших обстоятельств.
К воспроизведению в печати воспоминаний о позднейшем не представляется еще возможности, так как и при передаче помещаемого в этом выпуске встречалась уже необходимость обходить многое по близости рассматриваемого периода к настоящему времени.
Николай Найденов. Июль 1905 года.
Часть II
Вторая часть моих воспоминаний начинается шестидесятыми годами прошлого столетия - временем крупных преобразований во внутреннем строе России, временем, относиться к которому должно не иначе как с высшим благоговением. Правительством было сделано тогда, притом в самый короткий период, все, что возможно было сделать. К сожалению, его доверие к обществу, для пользы которого те преобразования предназначались, не нашло со стороны последнего надлежащей оценки; уверенность в благоразумии и благонамеренности общества не оправдалась во многих отношениях. Последствием всего этого явилось то, что вскоре за предоставлением населению различных сопряженных со сказанными преобразованиями прав началось ограничение последних вместо развития их в той или другой мере, как это могло быть ожидаемо.
Я не могу ничего говорить о самой главной реформе того времени - об уничтожении крепостного права, так как она не касалась близко той среды, к которой принадлежал я, а о том, что делалось в других слоях общества и приготовлялось со стороны правительства, в той среде было мало известно.
Поэтому я начну мои воспоминания с того, что происходило в Москве, чему я был свидетелем и в чем впоследствии был участником.
20 марта 1862 года было утверждено новое положение об общественном управлении Москвы, дававшее как городскому обществу, так и отдельным городским сословиям совершенно иное против прежнего устройство и расширявшее самый круг их деятельности. Хотя подобное этому положение, с некоторым лишь ограничением прав общественных, существовало в Петербурге уже с 1846 года, но в Москве о том не имелось почти понятия и поэтому появление его, после существовавшего дотоле порядка, вызвало живой интерес в среде общества; во всех слоях его явилось стремление приложить труд свой к делу общественному. Интерес этот был естественным и потому, что это совпадало со временем начинавшихся преобразований в разных других отраслях внутреннего устройства, после многолетнего неподвижного существования устаревшего направления.
Для того чтобы судить о причинах такого настроения, помимо возникшего в то время общего подъема духа, необходимо обратиться к тому состоянию, в котором общественные дела находились в Москве до того времени.
Порядок, установленный екатерининским городовым положением, уничтоженный в царствование Императора Павла, хотя и был восстановлен при Александре I, тем не менее он не только не приобретал в дальнейшем надлежащего развития, но последовательно, независимо от каких-либо законодательных распоряжений, сокращался, в особенности в следовавшее затем царствование. Учрежденная городовым положением Общая дума, как высшее городское представительство, появившаяся в самом начале, не проявляла уже в дальнейшем своих действий. Для заведования делами городскими оставалась одна шестигласная Дума, принявшая значение не более как исполнительного органа по осуществлению распоряжений губернского начальства. Между тем еще до издания городового положения 1785 г., когда городскими делами заведовал магистрат, купечество имело возникшее задолго до того (в 1742 г.) свое собственное управление. Купечество собиралось на "советы" для обсуждения общественных дел; во главе гильдий стояли старшины (переименованные впоследствии в старост) с их товарищами; самое учреждение, в котором они присутствовали, носило название "Гильдия московского купечества"; учреждение это продолжало существовать, как и общественные собрания, и по введении городового положения и во время его упразднения, причем с образованием в 1775 г. мещанского сословия, оно стало заведовать делами как купечества, так и мещанства. В 1805 году самое учреждение "Гильдия" было переименовано в "Дом московского градского общества" и разделено на 2 части - купеческое и мещанское отделения; а для собраний общественных был установлен новый порядок: для участия в них стали выбираться особые представители под названием "уполномоченных присяжных поверенных" - 120 от купечества (20 - 1-й, 40 - 2-й и 60 - 3-й гильдии) и 80 от мещанства (в самом начале выбирались, сверх того, 2 уполномоченных от первостатейных купцов).
Обсуждение дел, касающихся того или другого сословия, стало производиться раздельно; соединенные же собрания назначались лишь для дел, имеющих общее значение, и для производства выборов в должности, занимаемые в учреждениях, относящихся, по кругу их ведомства, к лицам, принадлежащим к тому и другому сословию. Во всех перечисленных учреждениях - в шестигласной Думе, Доме градского общества и собраниях уполномоченных председательствование возлагалось на градского главу (как он тогда назывался), хотя обыкновенно в мещанских учреждениях он, по многочисленности лежавших на нём и без того занятий, не председательствовал, там заменял его мещанский староста. Цеховые в сказанной деятельности участия не принимали; они имели особое устройство - ремесленную управу со старшиной во главе и свои отдельные собрания. При такой постановке дела и неосуществлении устройства городского управления в порядке, назначавшемся городовым положением, собрания купеческих уполномоченных (в некоторых случаях в соединении с уполномоченными мещанского общества) приобрели значение представительства городского; купечеству приходилось исполнять различные обязанности, относящиеся ныне к городскому обществу - Думе.
В то время существовало много служб в различных учреждениях, должности в которых замещались лицами, избиравшимися из среды купечества; самое отправление службы составляло для купечества обязательную повинность (это сохранилось и до сего времени, но теперь число замещаемых должностей сделалось ничтожным); тогда многие должности представлялись для лиц торгового сословия стеснительными до крайности, одни - требуя продолжительных неотлучных занятий, другие - угрожая неопределенной материальной ответственностью при неправильности решений, что, при существовавшем тогда низком Уровне образования купечества вообще и незнакомстве с действующими законами, ставило выбираемых на службу лиц в полную зависимость от секретарей и других приказных и делало службу сопряженной с значительными по тому времени расходами.
Уполномоченные присяжные поверенные, или, как их в обиходном разговоре называли, "сословные", избирались исключительно из лиц, прошедших уже служебную иерархию и не подлежавших выбору в какие-либо должности.
Этот ареопаг, почти бесправный относительно распоряжений губернской власти, беспрекословный исполнитель ее предписаний, был страшным для принадлежавших к сословию лиц, которыми он избирался; он представлял собою мирской сход, имевший возможность миловать и тяжко наказывать; в числе членов его всегда были настоящие мироеды, руководившие всеми делами, и горе бывало тому, кому представлялся случай выдвинуться как-нибудь из толпы или не угодить кому-либо из этих набольших. Выборы делились на 3 части: 1) производившиеся ежегодно в службы годовые, которых было немного, и в числе их опасной по ответственности была лишь одна - в должности старосты в Сиротском суде; 2) производившиеся чрез каждые 3 года, касавшиеся большинства всех существовавших служб, и 3) бывавшие через 2 года - в Коммерческий суд и контору Коммерческого банка, где служба была 4-летняя, члены сменялись наполовину через 2 года и служба представлялась безответственной, а потому считалась весьма почетной, в особенности последняя.
Большие выборы, трехгодичные, наводили страх на многих; люди одинокие и имевшие семьи нерабочего возраста нередко дрожали перед их приближением; в числе замещавшихся при таких выборах должностей особенно страшными представлялись бывшие во 2-м (гражданском) департаменте Магистрата и Сиротском суде; были также и разные другие должности, хотя неопасные в отношении материальной ответственности, но отвлекавшие в значительной степени от собственных занятий; на глазах были примеры расстройства дел вследствие отправления общественной службы; поэтому, перед наступлением выборов, опасавшиеся подвергнуться избранию старались заручиться покровительством кого-либо из влиятельных лиц из среды уполномоченных.
Процедура выборов была такова - самым выборам предшествовало составление уполномоченными списка лиц, назначавшихся для баллотировки; в таком предварительном собрании читался письмоводителем общий список всех купцов, не состоявших на службе, с указанием рода занятий и владения недвижимостью, когда таковое существовало. "Записать!", кричал кто-либо из толпы при прочтении того или другого имени; начиналась защита, восстававшая против записки; "Записать!" кричали еще другие, прибавляя такие аргументации, как "он парой в коляске ездит" или "у него каменный двухэтажный дом" или "у него жена богатая" и т. п., и, смотря по тому, кто одолевал в представлении доводов, делалось занесение или оставлялось до будущего времени. Тут, как и при баллотировке, большое значение имели уполномоченные-мещане, действовавшие по указанию своих коноводов, все как один человек, немалую роль играл в этом случае также и письмоводитель, читавший список: фамилии и имена тех, которых он старался устранить от записки, прочитывал он скороговоркой, с искажением их иногда как бы ошибочно, переходя затем к следующим и не давая таким путем возможности сообразить прочитанное; на тех же, которыми он не был ублаготворен и на которых хотел обратить внимание, делал он заметные остановки. Мещанские уполномоченные находили для своей деятельности, в некоторых случаях, полезное применениегэто встречалось главным образом при выборах градского головы и первоприсутствующего в Сиротский суд; для того чтобы остаться за флагом или обеспечить себе избрание, лица, искавшие того или другого, обращались к их коноводам и за известную сумму, дававшуюся на угощение, успех достигался. В последнее перед реформой время такими мещанскими коноводами были Панфил Петр. Дуванов и Гурий Павл. Долгоусов (я помню их хорошо; к ним почтительно относились и лица, принадлежавшие к купечеству, из опасения подвергнуться со стороны их каре при выборах). Кандидатами в головы в значительной части случаев считались прослужившие в должности первоприсутствующего в Сиротском суде; и вот, в последний дореформенный выбор головы, в среде купеческих уполномоченных явилось намерение избрать на эту должность Герасима Иван. Хлудова - человека, имевшего около 40 лет от рода, крупного фабриканта, отправлявшего уже ранее сказанную службу в Сиротском суде и притом хотя не получившего высокого образования, тем не менее прошедшего несколько классов практической академии. Но так как в то время требовалось избрание на каждую должность не менее 2 лиц, из коих получившее меньшее число баллов оставалось кандидатом (на случай совершенного оставления службы утвержденным в должности лицом), то вторым был занесен в список для баллотировки Михаил Леонт. Королев - человек уже пожилой, торговавший башмачным товаром, который хотя и был почти совершенно безграмотным, едва подписывавшим свою фамилию, но принадлежал также к бывшим первоприсутствующим Сиротского суда. Кем он был предложен - купеческими уполномоченными или мещанскими, не помню; знаю только, что первые из купеческих уполномоченных находили неудобным, помимо безграмотности, выбирать в головы "башмачника", но считали возможным пустить его в подбалльные, полагая, что там сойдет все и что он не потребуется. Выбор признавался, таким образом, обеспеченным в сказанном виде, и Хлудов сочинил уже речь для произнесения в первом собрании уполномоченных по его избрании; речь эта, собственноручно им писанная, была найдена после смерти в его бумагах (она хранится у меня). Но в это время Королева оседлал бес честолюбия; не сознавая своей полнейшей непригодности к такому делу, он, как тогда рассказывали, послал для переговоров к Долгоусову подрядить мещанских уполномоченных для действия в пользу его выбора, давши на угощение их 1000 руб., и при последовавших выборах он, к удивлению большинства избирателей, оказался старшим по баллам, вследствие чего был утвержден в должности головы, а Хлудов, наоборот, остался подбалльным.
Не следует забывать, что в то время все службы были сопряжены с большим или меньшим расходом для отправлявших их лиц; в таких же должностях, как городского головы и первоприсутствующего в Сиротском суде, расход этот был весьма значительным; занимавшие эти должности, совершенно незнакомые с законами и порядком делопроизводства, имели своих частных советников (по нынешнему названию "юрисконсультов"), просматривавших дела, расход на содержание которых, как передавалось, составлял за трехлетие не менее 10 000 руб. (сумма, по тому времени, весьма значительная), не говоря о том, что, кроме этого, приходилось городским головам тратиться неизбежно при всевозможных обстоятельствах. Таким юрисконсультом у целого ряда городских голов и первоприсутствующих Сиротского суда был некий Иван Петр. Мадзолевский, служивший ранее, сколько помнится, в гражданской палате. В собраниях уполномоченные размещались по рангам - возле председателя занимали места бывшие градские головы, а затем бывшие первоприсутствующие Сиротского суда; далее сидела особняком так называвшаяся "золотая рота"; это были служившие уже в высших должностях и бывшие уже в течение долгого времени уполномоченными; прочие составляли нераздельную массу.
Кроме производства выборов, о которых шла речь, собрания уполномоченных занимались разрешением различных общественных дел хозяйственного характера; решение всех таких дел производилось на основании мнения старших уполномоченных; голосований почти не существовало; лица, недавно вступившие в число уполномоченных, большею частью не осмеливались подавать голоса; решавшиеся на это составляли редкое исключение, хотя они, как попавшие в уполномоченные (что признавалось весьма почетным), были уже гарантированы против принудительного выбора их в какие-либо стеснительные должности и могли быть выбираемы лишь с их согласия. Приходилось слышать, что когда какой-нибудь новичок из задних рядов, по своей неопытности, произносил что-либо относительно доложенного дела, то градский голова, ввиду такой дерзости, обращался с вопросом: "Кто там говорит? Поди сюда!", и говоривший прятался в толпе.
Из тогдашней жизни приходилось слышать от бывшего письмоводителя Василия Григор. Некрасова различные эпизоды.