Нагродская Евдокия Аполлоновна
Воспоминания

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Евдокия Нагродская
ВОСПОМИНАНИЯ

   -- Я хочу отдохнуть! Подумай, все лето, всю осень я гастролировала в провинции. В феврале мне предстоит дебют на императорской сцене, и я хочу хорошенько подготовиться к дебюту, -- Нина Васильевна говорила весело и оживленно, наливая мне тарелку супа.
   С Ниной Васильевной или Ниночкой мы состояли в дружбе с приготовительного класса гимназии. Правда, мы теряли друг друга из виду иногда на несколько лет, но это не влияло на наши отношения.
   После окончания гимназии она уехала в провинцию со своим отцом. Лет через пять она написала мне несколько писем из Италии, и только из этих писем я узнала, что она училась петь в Москве и сделалась певицей.
   Завязавшаяся переписка скоро зачахла, и опять в течение нескольких лет я не имела от нее известий. Потом в газетах стали попадаться заметки о ней:
   "Пела в Париже"... "Ездила в Америку"... "Потеряла бриллианты"... "Купила пантеру" и т. д.
   Видевшие ее за границей рассказывали о ее успехах, победах и эксцентричностях.
   Однажды я совершенно неожиданно получила от нее письмо.
   Она писала, что приехала и живет в дачной местности в получасовом расстоянии от Петрограда, где известный золотопромышленник Сонский предоставил в ее распоряжение свою великолепную виллу.
   "Ты не можешь себе представить, какая здесь поэзия, -- писала она, -- очаровательный, роскошный дом, полный цветов, а вокруг деревья в инее, снег и тишина! Пожалуйста, не отказывайся приехать. Я пришлю на станцию автомобиль. Сонский премилый человек -- я вас познакомлю потом, но этот день мы должны провести только вдвоем и вспомнить старое".
   
   Встретила она меня преувеличенно восторженно, говорила без умолку.
   -- Боже мой, как я тебе рада! Ты не можешь себе представить, как я тебя люблю! С тобой связаны приятные и веселые воспоминания!
   Замечала ли ты, что с одними людьми связываются веселые воспоминания, а с другими печальные? Вот, например, Верочка Плавнева... Ах, Боже мой, что же я молчу! Ведь Верочка живет здесь -- ее муж тут чем-то на железной дороге! Вот отлично-то! Мы непременно пойдем сегодня к ней, ты ее не видала с выпуска? Неужели? Ее фамилия теперь Киренина, у нее куча ребят, а дочери уже пятнадцать лет! Боже мой, какие мы старухи!
   Она расхохоталась, глядя в зеркало, где отражалась ее стройная фигура и красивое, совсем молодое лицо.
   
   После обеда мы отправились к Верочке по снежным, пустынным улицам.
   -- Смотри, какое у нас отличное освещение, -- воскликнула Нина Васильевна, -- электричество! Как хорошо идти! Слышишь, как скрипит снег? Вера страшно обрадуется... Она, наверное, уложила детей и сидит одна -- ее муж теперь на линии. Ты знаешь, ведь она тоже стремилась на сцену, но после одного трагического происшествия испугалась "житейских бурь" и вышла замуж. А ведь сначала, стремясь на сцену, хотела отказать своему Петру Ивановичу!
   -- А что это было за происшествие? -- спросила я и спросила больше для того, чтобы слышать ее голос, потому что тишина покрытых снегом улиц, эти заколоченные дачи, окруженные белыми деревьями, странно подействовали на меня. Меня охватило какое-то оцепенение, и казалось, что мы будем идти бесконечно этой белой дорогой, слабо освещенной линией фонарей, уходящих в морозную даль.
   Мне казалось, что тишина втягивает меня в какие-то таинственные недра, и только эта линия фонарей удерживает меня на пути.
   А Нина Васильевна говорила:
   -- Это случилось со мной в ту зиму, когда я твердо решила стать артисткой. Мы тогда жили с отцом в N. Ах, какой это скверный, захолустный городишко! Лето еще прошло сносно, я флиртовала и каталась на лодке, но зимой... Я умирала от скуки и умолила Веру приехать. Конечно, мы развлекались по мере возможности. Вообрази, танцы с гимназистами под разбитое пианино, игра в фанты и чай с ситным. Я твердо решила ехать в Москву. И вот, перед отъездом... Это было, как говорит Верочка, 27-го ноября. Верочка помнит число, а я совершенно забыла.
   -- Сегодня как раз 27-е ноября, -- сказала я.
   -- Да что ты! Ха, ха, ха! Вот так совпадение. Ведь этому прошло уже шестнадцать лет. Признаться сказать, я совсем забыла об этом происшествии -- это Верочка мне недавно напоминала о нем. У меня удивительное свойство все скоро забывать. Память у меня хорошая, но я просто не способна к воспоминаниям, да и к чему они? Когда жизнь так богата новыми впечатлениями, я всегда... Постой, куда же мы это зашли?
   Она остановилась и, удивленно оглядевшись крутом, сказала:
   -- Я, верно, пропустила поворот в переулок, надо вернуться назад -- тут такой-то овраг и фонарей больше нет.
   Я лениво оглянулась тоже.
   При слабом свете полускрытой тучами луны я увидела, что вокруг нас не было ничего, кроме занесенных снегом пустырей с торчащими кое-где плетнями.
   -- Это какие-то огороды... Повернем назад.
   Повернувшись, она с недоумением сказала:
   -- Смотри, фонари потухли -- верно, на электрической станции что-нибудь испортилось! Ну да ничего -- мы шли все прямо -- пойдем обратно.
   Мы пошли.
   Странное чувство безволия и оцепенения, охватившее меня, все усиливалось. Мне казалось, что темнота и тишина овладели мною, несли меня куда-то, а у меня не было сил сопротивляться.
   Нина Васильевна, между тем, бодро шла вперед и со смехом говорила:
   -- Заметь, Маша -- уж такова моя судьба, жизнь моя кишит приключениями большими и маленькими, и стоит кому-нибудь попасть в мою компанию, как сейчас же с ним "приключится приключение". Смотри, вон там видны огоньки, идем на них. Там спросим у кого-нибудь, куда нам идти. Смотри, вот и улица и фонари. О, здесь уже фонари-то керосиновые, -- прибавила она, поравнявшись с первым фонарем.
   Чем больше мы подвигались вперед, тем больше мы видели освещенных окон.
   -- Я никогда не думала, что здесь в дачной местности живет зимой так много народа! Удивительно, почти все окна освещены. Хотела бы я знать, какая это улица.
   Пройдя еще вперед, она замедлила шаги.
   -- Странно... очень странно! -- пробормотала она.
   -- Что странно? -- с трудом произнесла я. Мне было трудно говорить, смотреть, поворачивать голову -- я могла только идти вперед и какой-то удивительно легкой походкой.
   -- Повернем направо, -- тихо и боязливым шепотом сказала Нина Васильевна.
   Мы повернули на более широкую улицу.
   -- Лавка Прусова! Не может быть... И церковь... и аптека напротив! -- голос ее звучал взволнованно, и она крепко сжала мою руку.
   -- Что же это такое? Повернем сюда, за аптеку.
   Она быстро повернула и остановилась перед ярко освещенной стеклянной галереей с маленьким подъездом на улицу.
   Вбежав по ступенькам, она приблизила свое лицо к двери, чтобы прочесть фамилию, написанную на доске, потом повернулась ко мне.
   При бледном свете фонаря я увидела ее лицо со странно расширенными глазами.
   -- Я хочу... я хочу знать, что же это такое, -- проговорила она срывающимся голосом, -- я сейчас позвоню туда!
   Я смутно чувствовала, что я должна ей помешать, но не было силы двинуться, я даже словно потеряла возможность говорить, а Нина Васильевна тем временем решительно дернула звонок.
   По освещенной галерее мелькнула тень, и дверь отворилась.
   Старик-лакей почтительно пропустил нас в маленькую переднюю.
   -- Это начинает становиться смешным! -- воскликнула моя спутница, осматривая и переднюю и старика.
   Я видела, что Нина бледна и губы ее дрожат.
   Она сбросила шубку и повелительно произнесла:
   -- Раздевайся, пойдем дальше.
   Я машинально разделась и пошла за ней через полутемный зал к ярко освещенной двери в другую комнату -- очевидно, столовую. Проходя по гостиной мимо зеркала, я посмотрела в него, и мне показалось, что фигуры, отразившиеся в зеркале, совершенно на нас не похожи.
   При нашем появлении в столовой из-за самовара поднялась бледная, худенькая старушка в черной наколке.
   Увидав ее, Нина Васильевна отшатнулась, но потом, с каким-то ухарством махнув рукой, твердыми шагами подошла к хозяйке я, протянув ей руку, насмешливо сказала:
   -- Здравствуйте, Анна Ильинишна.
   Старушка робко и как-то страдальчески улыбнулась.
   -- Вот как хорошо, что вы зашли, Ниночка. А Сережа пошел... пошел к вам -- боялся, что вы и проститься-то не придете.
   Нина стояла, пристально смотря на старушку, и лицо ее нервно подергивалось.
   Печальные глаза хозяйки обратились на меня и, протянув мне руку, она сказала:
   -- Что же вы не садитесь, милая? Садитесь, пейте чай, замерзли, небось, -- конец-то не ближний.
   Я машинально опустилась на стул.
   Нина села рядом со мной и, положив локти на стол, продолжала всматриваться в лицо хозяйки.
   -- Мороз-то сегодня, словно крещенский, -- медленно продолжала старушка. -- Любочка беспокоится, что яблони не укрыли... А вы едете завтра?
   Нина как-то дернулась и со злобной насмешкой произнесла:
   -- Да, да, еду!
   Старушка тихо вздохнула и стала мешать ложечкой чай. Мне казалось, что она сдерживает слезы. Потом, словно пересилив себя, она подняла голову и ласково обратилась ко мне:
   -- А вы тоже на сцену хотите поступить? -- Она заговорила со иной, очевидно, для того, чтобы прервать неловкое молчание.
   -- Да, я тоже... только я поступлю на драматические курсы, -- ответила я машинально.
   Я сознавала, что говорю какую-то нелепицу, но почему-то не могла ответить иначе. Нина резко захохотала.
   -- Маша! И ты тоже? Что это: меня морочат или это сон?
   А старушка, словно не слыхав ее слов, заговорила:
   -- Что же, коли чувствуете призвание... Дай вам Бог успеха, а только я...
   Она не договорила, дверь в комнату растворилась, и вошла высшая девушка с гладко причесанными волосами, закутанная в темный вязаный платок.
   Она молча и неохотно подала руку Нине, но мне она ласково улыбнулась и сказала:
   -- Здравствуйте, Верочка.
   Наступило опять тяжелое молчание.
   Я внутренне странно волновалась, стараясь стряхнуть с себя это страшное оцепенение, но не могла и вдруг почувствовала, что говорю.
   Я говорила уже несколько минут прежде, чем стала прислушиваться к своим словам, как к речи постороннего человека, и услыхала, что рассказываю о поездке в какой-то монастырь и о том, что мать-игуменья велела вывести из церкви какого-то Ивана Игнатьевича.
   Во время моего рассказа Нина вдруг вскочила и, ударив ладонью по столу, истерически крикнула:
   -- Замолчи! Замолчи! Это ужасно!
   Но я почему-то совершенно не реагировала на эту выходку. Я продолжала свой рассказ, удивляясь, что это такое я рассказываю, а старушка и девушка слушали меня и тоже не обратили никакого внимания на Нину.
   Выслушав мой рассказ, старушка обратилась к девушке:
   -- Ты бы, Любочка, велела подогреть самовар, а то Сережа, верно, сейчас придет.
   Девушка встала и позвонила, вошла служанка.
   -- A-а! И Матреша явилась! Вое в порядке! -- с хохотом крикнула опять Нина. И опять этот крик не произвел никакого впечатления.
   Горничная унесла самовар, старушка вздохнула, а девушка, кутаясь в платок, говорила о незакрытых на зиму яблонях.
   Часы мерно и хрипло пробили семь.
   -- Пойдем, Ниночка, -- вдруг неожиданно для самой себя сказала я, -- ведь нам нужно еще уложиться.
   Нина быстро вскочила, но девушка заступила ей дорогу и резко спросила:
   -- Неужели вы не проститесь с Сережей? Стыдно, доведя человека до отчаяния, даже не хотеть с ним проститься!
   -- А-а, -- захохотала Нина, -- а вот посмотрим, что я вам буду отвечать. Ну-с, я согласна выйти замуж за вашего брата. Что? Ну, что? -- застучала она кулаком по столу.
   -- Конечно, вы оберегаете себя от тяжелой сцены. Какая вы эгоистка, -- укоризненно сказала девушка. -- Сережа мучится, Сережа страдает! А мама? Посмотрите вы на маму! -- скорбно добавила она.
   -- Так! Так! Слово в слово! -- кричала Нина. -- Ну, скажите теперь: "Бездушная кокетка!".
   -- Вы бездушная кокетка! -- произнесла девушка возмущенно.
   Старушка заплакала.
   -- Постойте, теперь посмотрим, что вы скажете! Анна Ильинишна, Люба! Я согласна быть женою Сережи. Ага! Что? -- и Нина топнула ногой.
   -- Что же, уезжайте, -- пожала плечами девушка, -- и если можете жить спокойно с сознанием, что вы разбили жизнь человека, то Бог вам судья.
   -- A-а! Вы думаете, что я вам отвечу: "Все раны залечиваются". Ан нет! Я скажу... например, что очень люблю бегать на лыжах.
   -- Иногда раны залечиваются только смертью, -- и я этого боюсь, -- прошептала девушка, закрывая лицо руками.
   Нина Васильевна опять топнула ногой и хотела что-то сказать, но вдруг лицо ее исказилось ужасом.
   -- Бежим! -- крикнула она, схватив меня за руку. -- Если все будет так, то и дальше... Скорей, скорей!
   И она бросилась вон, увлекая меня за собою. В передней мы накинули шубки и выбежали на крыльцо. Но едва мы сделали несколько шагов, перед нами из темноты выросла фигура высокого молодого человека.
   -- Нина!
   Голос его прозвучал таким отчаянием, что я замерла на месте.
   -- Да бежим, бежим скорей! -- тащила меня Нина, -- пойми, я не вынесу, не вынесу во второй раз! -- кричала она с бешенством.
   -- Стой! Нам надо объясниться! -- раздался его голос. Но Нина Васильевна бежала вперед, спотыкаясь и крича каким-то не своим голосом.
   Теперь мое безволие исчезло. Мне некогда было думать о случившемся, я только старалась догнать Нину, черная фигура которой с развивающимися полами шубки мелькала в нескольких шагах впереди. Она бежала неровно, спотыкаясь, бросаясь из стороны в сторону, и казалось, что большая подстреленная черная птица мечется на белом снегу. Вот она шарахнулась вбок, споткнулась, вскочила, опять метнулась и вдруг приникла к белой земле, раскинув полы шубки, как крылья. Я подбежала к ней.
   Нина лежала неподвижно, ее бледное, искаженное лицо ярко освещал электрический фонарь.
   Очевидно, порча фонарей была исправлена, потому что передо мной, уходя в морозную даль, ярко горела линия электрических фонарей.
   Мне некогда было раздумывать, надо было постучаться в первый попавшийся дом и просить о помощи.
   Я оглянулась... крутом были заколоченные дачи, окруженные белыми деревьями.
   Я стала громко кричать.
   Какие-то двое прохожих поспешили на мой крик. Один из них привел мне извозчика, другой помог мне довезти бесчувственную Нину Васильевну до дома.
   
   Только к полночи мы нашли доктора. Вызванный мною но телефону Сонский приехал около часа и привез другого доктора.
   Нина Васильевна не приходила в себя, и только едва заметный пульс показывал, что она жива.
   Видя волнение Сонского, я поняла, что от близок Нине Васильевне.
   Ночь прошла без перемен, утром Сонский сменил меня у постели больной, и я только что хотела лечь отдохнуть, когда мне оказали, что меня желает видеть г-жа Киренина.
   
   Я тотчас узнала Верочку. Правда, годи взяли свое, она сильно пополнела, но вьющиеся белокурые волосы и светлые кроткие глаза остались те же, даже круглые, полные щеки не утратили своего яркого румянца.
   -- Ах, Машенька, как я тебя рада видеть, -- заговорила она, запыхавшись, -- но при каких печальных обстоятельствах мы встретились! Что такое с бедной Ниночкой? Простудилась?
   -- Не знаю. Доктора еще ничего не могут определить. Мы вчера после обеда пошли к тебе, заблудились, попали к каким-то ее знакомым и...
   Я остановилась.
   Сидя ночью у постели Нины, я перебирала в уме все подробности нашего странного визита и, припоминая их, мне сделалось как-то жутко. Кто были эти Нинины знакомые? Отчего и она и я, мы вели себя так странно? Припоминая свое собственное поведение, мои слова, я удивлялась все больше и больше, и даже мне пришло в голову, что за вчерашним обедом какой-то яд попал в наше кушанье.
   Но наши вчерашние собеседницы вели себя тоже очень странно? Или "это" было в воздухе всей этой местности? Может быть, как у Жюля Верна, какой-нибудь доктор Окс {...доктор Окс -- персонаж повести Ж. Верна Une fantaisie du Docteur Ox (1872), который освещает городок во Фландрии газом, вызывающим небывалые явления. Повесть переводилась на русский яз. под назв. "Причуда доктора Окса" и "Опыт доктора Окса".} наполнил весь воздух одуряющим газом!
   Я решила не рассказывать ничего, ведь я была случайной свидетельницей какой-то Нининой тайны и не хотела быть нескромной.
   Чтобы переменить разговор, я стала расспрашивать Веру о ее житье-бытье.
   Она сейчас же оживилась, заговорив о своем муже и детях.
   -- Я вполне счастлива, Маша, -- я даже с ужасом вспоминаю, что когда-то чуть отказала Пете и не сделалась актрисой. Подумай сама: ну, годилась ли я для артистической карьеры? Вот Нина, это другое дело, -- она создана блистать, покорять. Она может идти вперед, преодолевая все препятствия и даже не поддаваясь чувству жалости, отбрасывая со своей дороги людей, мешающих ей идти к намеченной цели. Я бы не могла так поступить, -- меня загрызли бы воспоминания.
   У меня есть свойство до того "живо вспоминать", если так можно выразиться, что я иногда переживаю прошедшее вновь, как настоящее. Я вижу прошлое наяву! Да вот, например, вчера вечером... Видишь ли, вчера было 27-ое ноября, -- этот день мне очень памятен. В этот день случилось одно трагическое происшествие, после которого я бросила все мечты о сцене и вышла замуж за Петрушу.
   Этому минуло шестнадцать лет, а я все с таким же ужасом вспоминаю этот день, и в годовщину его мне тяжело, грустно, и я служу панихиду о рабе Божьем Сергии...
   А между тем, я не была героиней этой драмы, я была только свидетельницей, героиней была Нина, а она-то совсем забыла о ней. Когда мы с ней встретились здесь, и я спросила, вспоминает ли она о Рамольцеве, -- она с удивлением спросила, кто это Рамольцев. Я в свою очередь удивилась, что она забыла Сережу, а она засмеялась: "Вот охота вспоминать этого сумасшедшего".
   Вера задумалась и вздохнула.
   -- Мне Нина как раз собиралась рассказать вчера эту историю 27-го ноября, -- сказала я, почему-то волнуясь, -- не расскажешь ли ты мне ее?
   -- Конечно. Все это так врезалось в моей памяти, как будто это происходило вчера. Нина тогда жила с отцом в N., и мы с ней переписывались. Сначала она с увлечением описывала природу и свою любовь к Сереже Рамольцеву, потом в ее письмах начались жалобы на скуку, на серенькую жизнь. Наконец, она стала меня умолять приехать к ней погостить. Я приехала, тут Нина напомнила мне о ваших мечтах, о "широкой, красивой жизни артистки".
   Ты знаешь, какое Нина всегда имела на меня влияние, она совершенно сбила меня с толку, и мы решили ехать в Москву, где она должна была поступить в консерваторию, а я, за неимением голоса, хотя бы на драматические курсы. Отъезд наш был назначен, и мы ждали только возвращения из командировки ее отца.
   А пока мы веселились. Устраивали пикники и импровизированные концерты.
   Сергей ходил, как тень, за Ниной, страшно ее ревновал и торопил со свадьбой.
   -- Благодарю! Что я, дура, чтобы выйти за него замуж? Ты видишь, -- он свяжет по рукам и ногам. Ах, скорей бы уехать! Только ты ему не проболтайся, а то наделает он мне скандалов. Ты тоже откажи Киренину. Смотри, как приедешь, так и откажи, -- говорила Нина.
   Отъезд наш был назначен на 28-ое ноября, а 27-го вечером мы отправились с прощальным визитом к Рамольцевым.
   Нина знала, что Сергей уехал и вернется только через два дня, и потому торопилась уехать, чтобы избежать сцены прощанья. Наконец, она написала ему письмо, прося простить и забыть ее.
   Но вышло так, что Сергей, словно предчувствуя что-то, бросил дела и вернулся.
   -- Пойдем, -- решила Нина, -- все равно объяснения не избежать. Знаешь, я начинаю его ненавидеть и покончу все сразу.
   Мы не застали Сергея: приехав и прочитав письмо, он побежал к Нине.
   У Рамольцевых мы сидели недолго, мать и сестра Сережи были так расстроены. Перед уходом Нина крупно поссорилась с Любой. Сергей нас встретил в нескольких шагах от их дома. Он стал умолять Нину остаться. Она сначала пробовала его убедить, потом вышла из себя, стала говорить резко и грубо и, наконец, крикнула:
   -- Отстань ты от меня! Я тебя никогда не любила, -- у меня есть любовник, и я еду к нему в Москву!
   Тут произошло нечто ужасное. Рамольцев выхватил револьвер и выстрелил. Нина отскочила в сторону, и пуля пролетела мимо нее.
   Тогда Сергей выстрелил в себя и упал. Он промучился три дня и, не приходя в себя, умер.
   Это происшествие так подействовало на меня, что я заболела, а Нина, хотя и очень расстроенная, все-таки уехала на другой день в Москву. Она об этом почти забыла, а я... я вспоминаю все это до несносности ярко.
   Вот, например, вчера я не то задумалась, не то задремала и как наяву увидела, как мы идем с Ниной по занесенным снегом улицам города N., как она звонит у подъезда Рамольцевых, я видела свет, падающий на снег из стеклянной галереи, видела, как Сидор отворяет дверь, видела даже, как я, проходя по гостиной, смотрюсь в зеркало... Ах, все, все, как было в тот вечер!
   По мере того, как она говорила, холодный ужас охватывал меня, и я едва имела силы спросить:
   -- А где теперь мать и сестра Рамольцева?
   -- Мать давно умерла, а сестра вышла замуж и живет где-то на Кавказе, -- отвечала Вера задумчиво, перебирая бахрому на скатерти.
   -- А не помнишь ли ты, что говорила тогда, за чайным столом? -- спросила я таким взволнованным голосом, что Вера вздрогнула и посмотрела на меня с удивлением. -- Ради Бога, припомни -- это очень важно!
   -- Я говорила об одном господине, -- которого игуменья монастыря...
   Она не докончила, потому что у меня вырвался истерический крик.
   Поспешно, путаясь, я передала ей наше вчерашнее приключение, стараясь не упустить подробностей.
   Слушая меня, Вера все бледнела и бледнела и, наконец, схватив меня за руку, спросила испуганным шепотом:
   -- Что же это было, Маша?
   -- Не знаю, -- таким же шепотом ответила я.
   Нина Васильевна к вечеру пришла в себя. Она ровно ничего не могла вспомнить с того момента, как мы вчера заблудились.
   Дебют ее на Мариинской сцене прошел блестяще.
   

Комментарии

   Впервые: "Огонек". 1917. No 32, 20 августа (2 сентября).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru