Lib.ru/Классика: Надеждин Николай Иванович. Об исторических трудах в России

Объ историческихъ трудахъ въ Россіи.

Лѣтописи наши представляютъ наблюдателю чрезвычайно любопытное явленіе: народъ, котораго ландкарта застилаетъ девятую часть земнаго шара, связываетъ своимъ именемъ пятьдесятъ разныхъ народовъ въ одно великолѣпное отечество; по цвѣтущимъ здоровымъ силамъ, по дѣвственному румянцу молодой образованности, по простотѣ неиспорченныхъ нравовъ, это народъ юноша: но онъ считаетъ уже десять вѣковъ непрерывнаго существованія! Какова жъ должна быть судьба его, какая огромная часть вѣчности дана на его долю, когда онъ могъ столько прожить и несостарѣться? Какую будущность возвѣщаетъ это долгое приготовленіе къ ней въ прошедшемъ? Какая возмужалость должна слѣдовать за этою тысячелѣтнею юностью? Одна только Русская исторія можетъ, приблизительно, рѣшить этотъ вопросъ, который каждый изъ васъ, родившись сыномъ прошедшаго, въ правѣ ей сдѣлать, прежде чѣмъ отойдетъ въ другое, вѣчное, отечество.

Къ сожалѣнію, Русская исторія, въ нынѣшнемъ положеніи нашихъ историческихъ трудовъ, еще не въ состояніи отвѣчать на этотъ вопросъ съ полною удовлетворительностью. И это лежитъ на непосредственной отвѣтственности насъ, Русскихъ. Нельзя винить насъ въ равнодушіи къ прошедшему. Мы, напротивъ, любимъ свою исторію, съ жаромъ, со страстью. Лучшія произведенія нашей словесности состоятъ въ отечественныхъ воспоминаніяхъ. Ихъ разработкою занимается предпочтительно наша ученость. Самая поэзія находитъ въ нихъ лучшіе свои вдохновенія. Но между-тѣмъ много еще надо трудиться, чтобы представить наше прошедшее въ полной исторической картинѣ, достойной его величія. Эпоха героическая, исполненная такой блестящей поэзіи, еще недостаточно раскрыта и оцѣнена. Монгольское время, одинъ изъ великолѣпнѣйшихъ предметовъ для обширнаго историческаго труда, не было даже разсматриваемо съ той стороны, съ которой оно всего болѣе любопытно, важно, живописно. Чудеснѣйшая минута нашего прошедшаго, 1612 годъ, остается преданіемъ, еще не записаннымъ, на скрижаляхъ исторіи. Передъ этой точкою, спорное поле, куда критики сходятся испытывать свое остроуміе, пользуясь темнотою воспоминаній; за ней, поле чистое, до котораго не касалась еще рука изслѣдователей; а на этомъ-то полѣ началось первое воздѣлываніе прошедшаго для будущности, положены первыя основанія настоящаго величія Россіи. Однимъ словомъ, исторія наша должна быть доведена систематически по-крайней-мѣрѣ до Петра, чтобъ сдѣлаться достойнымъ введеніемъ въ ваше великолѣпное настоящее, поучительнымъ прорицалищемъ нашей, быть-можетъ, безпредѣльной будущности.

Конечно, ничего не бываетъ вдругъ, все дѣлается мало-по-малу. Въ народѣ, какъ въ каждомъ отдѣльномъ человѣкѣ, самопознаніе развивается медленно и постепенно. Сначала оно ограничивается простымъ ощущеніемъ самого себя, то сказывается дѣтскимъ несвязнымъ лепетомъ. Тутъ еще нѣтъ, и не можетъ быть, исторіи. Это періодъ сказаній, обыкновенно искреннихъ, часто подробныхъ, иногда живописныхъ по вдохновенію, но рѣдко вполнѣ вразумительныхъ, еще рѣже достовѣрныхъ. Въ устахъ живаго преданія онѣ носятъ характеръ поэтическій, и являются миѳами, сагами, легендами. Заключаясь въ письмена, перекладываясь на языкъ книжнаго повѣствованія, они даютъ происхожденіе лѣтописямъ. И народъ довольствуется ими, повторяетъ ихъ съ дѣтскимъ наслажденіемъ и безусловною вѣрою, пока не наступитъ для него высшій возрастъ, возрастъ умственной жизни, періодъ изслѣдованія и разсужденія. Тогда безотчетная довѣренность смѣняется испытующимъ сомнѣніемъ; древнія сказанія подвергаются оцѣнкѣ и суду, первобытное самоощущеніе переводится на ясныя и логически опредѣленныя понятія. Это періодъ исторической критики. Но критика всё-еще не исторія, хотя служитъ ей необходимымъ преддверіемъ. Исторія есть полное, свѣтлое, живое самосозерцаніе для каждаго народа. Она должна представлять прошедшее въ стройной цѣлости; должна не только собрать всѣ его отголоски, различить въ смѣшанномъ гулѣ преданій основные звуки истины, проникнуть въ ихъ настоящій смыслъ, но и открыть внутреннюю, непрерывную, связь событій. Исторія, на высшей и окончательной ступени своего развитія, должна, если возможно, быть системою, разумѣя подъ этимъ словомъ не сухой скелетъ вываренныхъ и очищенныхъ фактовъ, но живую картину, расположенную въ правильной, художественной перспективѣ, подъ однимъ общимъ свѣтомъ, съ тою истиною, до которой достигаетъ живопись и поэзія. Такою исторіей и другіе народы не могутъ похвалиться. Это идеалъ, къ которому стремится общія усилія просвѣщеннѣйшихъ историковъ.

До половины прошлаго столѣтія мы жили, въ счастливомъ довольствѣ, сказаніями нашихъ предковъ. Эти сказанія составляютъ непрерывный рядъ собственно такъ называемыхъ "Лѣтописей", которыя дошли до насъ въ многихъ, болѣе или менѣе несогласныхъ, спискахъ. Древнѣйшая часть ихъ, содержащая повѣсть о началѣ Русской земли, какъ общая всѣмъ полнымъ спискамъ, приписывается преподобному Нестору, черноризцу Кіевопечерскаго монастыря,-- который жилъ и трудился въ послѣдней половинѣ ХІ столѣтія. Неизвѣстно, гдѣ первый лѣтописецъ кончилъ трудъ свой. Видно только, что его простодушная повѣсть, еще въ послѣднихъ годахъ XI вѣка, если не продолжалась, то пополнена, другимъ лицомъ, какимъ-то Василіемъ, который самъ игралъ важную роль въ тогдашнихъ происшествіяхъ. Подъ 1110 годомъ встрѣчается имя Сильвестра, игумна Выдобицкаго монастыря близъ Кіева, которое одни приписываютъ продолжателю, другіе переписчику, лѣтописи. Съ-тѣхъ-поръ нѣтъ болѣе именъ, кромѣ именъ, явно принадлежащихъ переписчикамъ. До XIII вѣка, единство основнаго текста во всѣхъ спискахъ доказываетъ непрерывное продолженіе одной л23;тописи лицами, постепенно слѣдовавшими другъ за другомъ. Но потомъ списки начинаютъ разниться въ содержаніи, языкѣ, взглядѣ на событія. Видно, что ихъ писали уже не только разные люди, но и въ разныхъ мѣстахъ, подъ вліяніемъ разныхъ обстоятельствъ. Такъ продолжаются они до XVII столѣтія, включительно.

Важнѣйшее достоинство нашихъ лѣтописей состоитъ и ихъ непрерывности. Эти смиренные труженики, не оставившіе вамъ даже своихъ именъ, получая въ наслѣдство сказанія предковъ, завѣщевали ихъ потомству дополненныя современными событіями. Въ теченіе семи сотъ лѣтъ, каждое поколѣніе имѣло своего представителя, который продолжалъ "повѣсть временныхъ лѣтъ" безъ всякаго внѣшняго побужденія, любве ради Господа Бога и своего отечества Русскія земли. Такимъ образомъ нашему прошедшему обезпечена по-крайней-мѣрѣ непрерывная хронологія. Содержаніе лѣтописей не отличается ни обстоятельностью, ни связностью, ни полнотою разсказа, еще менѣе проницательностью взгляда или глубиною сужденія. Но нельзя назвать ихъ и сухою, безжизненною переченью событій. Наши лѣтописцы чувствовали, что писали. Харатея была для нихъ не заказною работою, не урочнымъ долгомъ, а добровольно избраннымъ занятіемъ. Оттого, въ ихъ сказаніяхъ нѣтъ той деревянной безстрастности, которая принадлежитъ большей части западныхъ лѣтописей, составленныхъ въ среднія времена, когда дѣло письменное, сохраняясь въ однихъ монастыряхъ, возлагалось на грамотныхъ братьевъ какъ послушаніе, какъ эпитимія, какъ духовное наказаніе pro peccatis, наравнѣ съ бичеваніемъ и другими способами умерщвленія плоти. Лѣтописцами нашими также были монахи, или по-крайней-мѣрѣ духовные: но у насъ, по духу нашей церкви, ряса не подавляла благородныхъ біеній сердца, не влекла его отъ отечества "за горы", откуда первосвященникъ давалъ тайное или явное наставленіе какъ смотрѣть на дѣла и лица; служители алтаря принадлежали у насъ всегда отечеству, любили Русь, и не таили любви своей. Съ другой стороны, къ чести ихъ должно замѣтить, что любовь эта не ослѣпляла ихъ до умышленной хвастливости, такъ свойственной дѣтству народовъ. Ничего не можетъ быть искреннp3;е вашихъ лѣтописей, которыя сѣтуютъ, но не молчатъ, о бѣдствіяхъ, постигавшихъ безпрестанно Русскую землю, видятъ въ нихъ гнѣвъ Божій, но въ тоже время добродушно признаются, что это гнѣвъ заслуженный. О славныхъ подвигахъ доблести, патріотизма, святости, онѣ выражаются съ удивительною скромностью, какъ-будто это были обыкновенныя, ежедневныя событія Русской жизни. Это отличаетъ ихъ отъ современныхъ Византійскихъ хронографовъ, жалкихъ хвастуновъ, которые всячески силились затмить риторикою печальное изнеможеніе своего отечества, хотя эти хронографы служили непосредственными образцами вашимъ лѣтописямъ. Уже въ позднѣйшія времена, около XV вѣка, начало прокрадываться въ нихъ витійство и вмѣстѣ съ нимъ ложное тщеславіе. Однимъ словомъ, между современными лѣтописями Европейскаго востока и запада, ваши занимаютъ счастливую середину. Преимущество важное для исторіи, которая должна брать изъ нихъ свои первые матеріялы; черта замѣчательная въ характерѣ народа, который, съ того мгновенія какъ началъ себя чувствовать, постигалъ всегда свое независимое, отдѣльное назначеніе, свою недоступность для чуждыхъ вліяній. Это впослѣдствіи сгладилось стеченіемъ обстоятельствъ, и уступило мѣсто подражанію, котораго печать глубоко оттиснулась на новѣйшемъ ходѣ вашей исторіи. Но дитя предвозвѣщаетъ мужа. И наши лѣтописи, эти первые, безискусственные отголоски народнаго самоощущенія, будутъ служить намъ живымъ укоромъ, если мы станемъ создавать Русскую исторію по чужимъ образцамъ, если будемъ смотрѣть сами на себя сквозь стекло, оцвѣтленное иноземнымъ толкомъ.

Съ XIII по XV вѣкъ, отъ раздробленія самой Руси, дробилось и содержаніе лѣтописей, ограничиваясь преимущественно событіями той области, того княжества, гдѣ онѣ продолжались или переписывались. Но когда единодержавіе, утвержденное въ Москвѣ, начало снова сосредоточивать Русскія земли въ одно царство, родилась мысль соединить и всѣ сказанія объ ней въ одну повѣсть. Такъ составилась "Степенная Книга", собранная въ царствованіе Іоанна Грознаго подъ руководствомъ митрополита Макарія. Такова "Лѣтопись Никоновская", безобразный, но обширный сборникъ извлеченій изъ многихъ лѣтописей. Разумѣется, здѣсь не было ни малѣйшаго предчувствія критики. Сборники эти не выдвинули исторіи ни на шагъ изъ лѣтописнаго періода. Но они имѣли то важное дѣйствіе, что сказаніямъ безвѣстныхъ тружениковъ дали характеръ офиціяльной важности, положивъ на нихъ имена верховныхъ сановниковъ церкви. "Степенная Книга", по словамъ принца Фонъ-Букхау, который посѣщалъ Москву въ 1578 году, была родъ народной святыни и хранилась какъ государственная тайна. Она была началомъ вашей публичной исторіографіи. Лѣтописи, собранныя такимъ образомъ, получили высшее, общественное, значеніе. Іоаннъ Грозный подкрѣплялъ ими свои политическія притязанія. Патріархъ Ермогенъ сулилъ въ нихъ мѣсто храбрымъ подвижникамъ, которыхъ звалъ умереть за отечество, какъ блистательнѣйшую земную награду. Съ другой стороны, эти сборники имѣли вредное вліяніе на развитіе историческихъ идей въ народѣ. Составители ихъ, работая уже не по внутреннему призванію, а по заказу, въ угожденіе извѣстнымъ понятіямъ и видамъ, не имѣли ни добродушной простоты, ни искренней правдивости древнихъ лѣтописцевъ. Ихъ напыщенное витійство, поддѣльныя распространенія и вставки, смутили чистый источникъ преданія, затруднили будущую работу критики, испортили матеріялъ для первыхъ и важныхъ главъ исторіи. Счастье еще наше, что списки древнихъ лѣтописей пережили эту катастрофу! Что сталось бы съ восемью вѣками нашего прошедшаго, если бъ единственнымъ за нихъ ручательствомъ осталась "Никоновская Лѣтопись", эта риторическая Фарсалія, которой вымыслы не выкупаются даже поэзіей мысли и выраженія?

Въ ХѴІІ вѣкѣ лѣтописи вдругъ прекратились. Даже "Степенная Книга" перестала продолжаться. Сказательный періодъ исторіи кончился самъ собою. Какъ-будто чувствуя близкій разсвѣтъ новой эры, древнее преданіе смолкло. Въ послѣдній разъ оно собрало всѣ свои отголоски для державнаго отрока, которому Провидѣніе назначило заключить наше прошедшее. Петръ учился отечественной исторіи по лѣтописямъ, изображеннымъ въ лицахъ. Это было едва и не первое ихъ употребленіе для собственно ученой цѣли, для преподаванія въ видъ науки. Оно же было и послѣднимъ, приготовивъ великаго преобразователя, начавшаго новую жизнь для Руси.

Быстро закипѣла эта новая жизнь въ возрожденномъ народѣ. Но ея первыя проявленія состояли не въ тихой умственной работѣ. Надо было дѣйствовать. До-тѣхъ-поръ самый бытъ Русской земли былъ таковъ, что его могло доставать только для легендъ, для сказаній, для лѣтописей. Надо было выдвинуть его на сцену обширнѣйшей, блистательнѣйшей дѣятельности, пріобщить къ жизни человѣчества, записать въ свиткѣ всемірной исторіи. Петръ сдѣлалъ это. Онъ создалъ намъ историческое бытіе громомъ своихъ побѣдъ, написалъ намъ первыя главы исторіи на волнахъ Балтійскаго Моря, на поляхъ Ливоніи и Украйны. Для такихъ великолѣпныхъ страницъ, какъ Полтавская битва, Нейштадтскій миръ, основаніе Петербурга, уже недостаточно было харатейныхъ преданій. Петръ видѣлъ и это. Онъ первый почувствовалъ необходимость исторіи для народа, сдѣлавшагося историческимъ. Его повелѣніе снять противевь съ "Радзивиловскаго" списка лѣтописи, хранившагося въ Кенигсбергской библіотекѣ, указало первый матеріялъ приготовительной работѣ. Указъ о собраніи всѣхъ древнихъ лѣтописцевъ и хронографовъ, данный въ 1722 году на имя Святѣйшаго Синода, былъ первымъ призваніемъ народа къ изслѣдованію самого себя. Приказаніе переводить и печатать извѣстія иностранцевъ о Россіи, даже ложныя и клеветливыя, посѣяло первыя сѣмена умственнаго безпристрастія, безъ котораго изслѣдованіе невозможно. Наконецъ мысль объ Академіи Наукъ, съ особымъ классомъ для исторіи, приготовила разсадникъ ученой критики. Такъ въ пространствѣ жизни одного человѣка, пространствѣ къ несчастію еще сокращенномъ преждевременною смертью, совершился переворотъ, который окончилъ девятисотлѣтнее дѣтство народа; и эта быстрота преобразованія сообщилась всѣмъ послѣдующимъ движеніямъ, сдѣлалась отличительнымъ характеромъ нашего новаго быта. Во сто лѣтъ, послѣ Петра, мы прожили вѣки; только не успѣли еще освѣтить пути своего черезъ нихъ историческимъ факеломъ исторіи прошедшаго и связать ихъ съ нашимъ дѣтствомъ.

Великій не дождался плодовъ своихъ зиждительныхъ мыслей вразсужденіи народной исторіографіи. Послѣ смерти его указъ о собраніи матеріяловъ приводился въ исполненіе медленно, безъ ревности, безъ плодовъ. Но планъ Академіи осуществился. Первый профессоръ ея по классу исторіи, Коль, подвергъ ученому изслѣдованію памятники нашей древней грамотности. Онъ занимался ими преимущественно въ церковномъ отношеніи, но всё занимался. Между-тѣмъ распространялись школы, въ составъ которыхъ входило уже преподаваніе отечественной исторія. Только это преподаваніе имѣло единственнымъ руководствомъ "Синопсисъ" архимандрита Гизеля, ученаго ректора и профессора Кіевской Академіи, которая давно уже была горниломъ Русской учености, но учености образовавшейся подъ Польскимъ вліяніемъ. Это вліяніе отпечатлѣлось и на "Синопсисѣ", который воспользовался баснями Стрыйковскаго и другихъ Поляковъ безъ всякой разборчивости. Книга эта предана теперь совершенному забвенію; но она замѣчательна и какъ первая печатная книга на Русскомъ языкѣ объ Русской исторіи, и какъ первый школьный учебникъ, еще не замѣненный достойнымъ образомъ. Въ ней даже было предчувствіе системы, но не прагматической, не основанной на внутренней связи событій, а послѣдовательной, расположенной по великокняжеской династіи, "Синопсисъ" царствовалъ еще съ неограниченной довѣренностью на могилѣ лѣтописнаго періода, какъ явился Байеръ, преемникъ Коля при Академіи Наукъ, который открылъ своими изслѣдованіями новый, критическій періодъ нашей исторіи.

Байеръ былъ человѣкъ обширной учености, неутомимаго трудолюбія, и высокихъ критическихъ способностей. Только, по неизъяснимой странности, живя въ Россіи, будучи Русскимъ профессоромъ; занимаясь Русской исторіей, онъ не только не зналъ ни слова, но даже не хотѣлъ учиться по-русски. У него достало охоты заниматься Китайскимъ языкомъ, достало терпѣнія самому составлять словарь этого языка, и между тѣмъ онъ ни за что считалъ получать изъ другихъ рукъ матеріялы, надъ которыми производилъ свои работы. Само собою разумѣется, что это незнаніе вовлекло его во множество грубѣйшихъ ошибокъ. Изслѣдованія его ограничивались только самою древнѣйшею частью нашего прошедшаго. Сверхъ-того они писаны были не на Русскомъ языкѣ; слѣдовательно не могли получить у васъ общенародной гласности. Несмотря на то, вліяніе ихъ было очень важно. Байеръ первый обнаружилъ недовѣрчивость къ нашимъ лѣтописнымъ преданіямъ, которыя до-тp3;хъ-поръ были предметомъ безусловнаго вѣрованія; предпочелъ имъ чужеземные источники, о которыхъ никто не слыхивалъ; коснулся самаго щекотливаго вопроса вашей древности, происхожденія Руси, и рѣшилъ его новымъ и неожиданнымъ образомъ. Это возбудило сопротивленіе. Грубость ошибокъ его ободрила самыхъ робкихъ. Начались споры, опроверженія, новыя толкованія и догадки. Исторія невольно увлеклась критическимъ направленіемъ.

Сначала это сопротивленіе имѣло видъ совсѣмъ неученый. Главнымъ и самымъ яркимъ плодомъ критическихъ работъ Байера было Скандинавское происхожденіе Руссовъ отъ Шведскихъ Нордманновъ. Это не только оскорбило въ нѣкоторыхъ народную гордость, но и возбудило политическія опасенія, по причинѣ свѣжихъ въ то время непріязненныхъ отношеній къ Швеціи. Когда въ 1749 году, Миллеръ, преемникъ Байера, написалъ для тезоименитства Императрицы Елисаветы рѣчь, гдѣ подтверждалъ Байерово мнѣніе о происхожденіи Руссовъ, эта рѣчь не была читана. Грустію подумать, что причиною тому былъ извѣтъ Ломоносова, мужа великаго, безсмертнаго между Русскими. Разъ возбужденная недовѣрчивость изгладилась не скоро. Огромный сборникъ Татищева, плодъ сорокалѣтныхъ трудовъ, былъ также долгое время въ опалѣ, хотя въ немъ утверждалось другое начало Руссовъ. Отчаявшись напечатать его, сочинитель, говорятъ, хотѣлъ прибѣгнуть къ странной мѣрѣ: послать рукопись свою въ Англію. Царствованіе Екатерины II развязало руки изслѣдователямъ. Впрочемъ изъ ея собственноручной инструкціи для составленія Русской исторіи видно, что и великая монархиня требовала осторожности отъ критики. Это былъ знакъ внимательности къ народу своему, который еще не столько освоился съ своимъ настоящимъ величіемъ, чтобы глядѣть безпристрастно въ прошедшее.

Какъ бы то ни было, послѣ Байера начался у васъ рядъ бытописателей, которые по-крайней-мѣрѣ перестали довольствоваться безотчетнымъ повтореніемъ лѣтописныхъ сказаній. То была уже дань критикъ, хотя весьма слабая. Самъ Татищевъ, занимаясь исторіею по охотѣ и безъ нужнаго ученаго приготовленія, уже сводилъ и сличалъ лѣтописи, дѣлалъ изъ нихъ выборъ, пускался въ филологическія толкованія и выводы, заимствуя доказательства изъ какого-то языка Сарматскаго. Эминъ, котораго исторію Академія напечатала на свой счетъ въ пользу сочинителя, самой выдумкой небывалыхъ источниковъ, на которые безпрестанно ссылается, доказываетъ, что онъ чувствовалъ требованія и права критики. Князь Щербатовъ, тоже диллетантъ безъ всякихъ ученыхъ средствъ, толкуетъ съ Арабскаго и Персидскаго древнія имена, встрѣчающіяся въ лѣтописяхъ. Тредіаковскій, котораго имя сдѣлалось символомъ бездарнаго трудолюбія, пустился въ другую крайность: онъ объяснялъ собственныя имена всѣхъ народовъ и всѣхъ временъ языкомъ Славянскимъ, на которомъ, по его мнѣнію, Адамъ бесѣдовалъ въ раю съ Еввою. Осторожнѣе и разсудительнѣе былъ Ломоносовъ. Натуралистъ по обязанности, литераторъ по признанію, онъ вышелъ на поле для него чуждое, но необыкновенная организація головы предохранила его и здѣсь отъ совершеннаго паденія. Оба его историческіе опыта, изъ которыхъ одинъ, пространнѣйшій, только начатъ, отличаются по-крайней-мѣрѣ воздержностью и здравомысліемъ сужденія. Рѣзкій, даже желчный, полемическій, тонъ данъ исторической критикѣ Болтинымъ, который направилъ удары ея прежде на Француза Леклерка, сдѣлавшаго спекуляцію изъ самой наглой пародіи Русской исторіи, потомъ на князя Щербатова. Наконецъ Елагинъ представилъ уродливое смѣшеніе высшихъ критическихъ притязаній съ самыми дѣтскими мелочами, покрытое сверхъ того туманомъ мистической философіи: въ его странномъ сочиненіи заключается исторія древней Руси включительно до временъ Владиміра. Всѣ эти писатели, хотя явно, часто даже съ ожесточеніемъ, противорѣчили Байеру въ выводахъ, по направленію и пріемамъ критики принадлежатъ къ его школѣ. Байеръ далъ ихъ изслѣдованіямъ неизмѣнное наклоненіе на сѣверъ, къ Финнамъ или къ Пруссамъ, только на сѣверъ. Байеръ ввелъ въ атмосферу нашей исторіи Скандинавскую стихію, которая для однихъ служила соблазновъ, для другихъ пищею. Байеръ наконецъ былъ для нихъ образцомъ и того филологическаго остроумія, которое составляло всю ихъ критику, наряжало въ шуты Тредьяковскаго, внушило справедливую недовѣрчивость къ Татищеву, спутало Болтина, сбило съ ногъ Щербатова. Въ изслѣдованіяхъ своихъ онъ самъ слишкомъ много довѣрялъ словопроизводству, только владѣлъ имъ искусно. Даже Байерову вліянію должно приписать и то, что всѣ они смѣло пускались въ изслѣдованія, толкованія, догадки, и принимались за критику, тогда какъ главнѣйшіе матеріялы критики, лѣтописи, не только не были сличены, но даже не были напечатаны. Если Байеръ заслуживаетъ неоспоримую признательность за то, что первый пробудилъ у насъ критическое направленіе, въ то же время заслуживаетъ онъ и справедливый упрекъ, что не умѣлъ внушить должнаго уваженія къ критикѣ, не показалъ всѣхъ условій, всѣхъ трудностей, всѣхъ тяжкихъ обязанностей, сопряженныхъ съ ея высокою цѣлію.

Решительный переворотъ въ исторіи нашей исторіи, введеніе строгой, методической, ученой критики, принадлежитъ знаменитому Августу Людвигу Шлёцеру. Этотъ переворотъ такъ важенъ, имѣлъ такія существенныя послѣдствія, которыя и до-сихъ-поръ продолжаются, что мы считаемъ нужнымъ войти въ нѣкоторыя подробности.

Что критика должна сперва приготовить всѣ матеріялы и потомъ ужъ начать работать, это прежде всѣхъ почувствовалъ Миллерь, наслѣдникъ каѳедры Байера при Академіи. Онъ громко и настоятельно твердилъ о печатаніи лѣтописей, по-крайней-мѣрѣ тѣхъ списковъ, которые были уже собраны; но его голосъ долго раздавался въ пустынѣ. Надо было случиться чрезвычайному происшествію, чтобы рѣшить на это Академію. Въ 1761 году Русскія войска взяли Кенигсбергъ. Одинъ изъ тогдашнихъ начальниковъ Академіи, Таубергъ, вспомнилъ о манускриптѣ, который нѣкогда обратилъ на себя вниманіе Петра Великаго, уговорилъ привезть его изъ Кенигсберга въ Петербургъ и велѣлъ напечатать. Такимъ образомъ первое основаніе, первый матеріялъ, для нашей критики, суждено было Русскому штыку возвратить отъ иностранцевъ. Надо было, чтобъ Русская лѣтопись, составленная Русской головой, переписанная Русскою рукою, покинула свое отечество, перешла въ чужую землю, полежала въ библіотекѣ заграничнаго города, чтобы получитъ на своей родинѣ важность открытія и право первенства передъ сотнею своихъ сестеръ, изъ которыхъ многія превосходили ее и вѣрностью, и полнотой, и даже древностью. Въ томъ же году явился на сцену и Шлёцеръ. Онъ вызванъ былъ Миллеромъ изъ Геттингена въ Академію для класса исторіи. Рожденный энтузіастомъ къ наукѣ и получившій отличное приготовленіе въ школѣ Гесснеровъ и Михаэлисовъ, молодой профессоръ со всѣмъ жаромъ юности бросился на новое поле, которое представлялось его дѣятельности, поле тѣмъ болѣе приманчивое, что оно было вовсе не разработано. Чтобы не имѣть нужды въ переводчикахъ, какъ Байеръ и Миллеръ, онъ выучился по-русски, прочиталъ самъ лѣтописи или, какъ называетъ онъ ихъ, временники, и пришелъ отъ нихъ въ такой восторгъ, до котораго достигаютъ только ученые Германцы, единственные люди, которые могутъ быть поэтами самой сухой, самой неблагодарной эрудиціи. Ему открылся въ нихъ новый міръ, міръ верхняго сѣвера Европы: онъ предчувствовалъ для себя, если освѣтитъ его, славу Америка Веспуція. И вотъ, не довольствуясь воззваніями и приглашеніями, онъ принялся самъ за дѣло, и убѣдилъ Академію приступить къ печатанію обширной "Никоновской Лѣтописи". Надзоръ за этой тяжелой приготовительной работой онъ взялъ на себя, ручаясь, что изданіе будетъ вѣрно, точно и полно. Между-тѣмъ въ горячей головѣ энтузіаста вертѣлись обширнѣйшіе планы. Извѣстивши ученый міръ о своемъ открытіи въ небольшой, но пылкой, брошюркѣ, онъ началъ думать объ изданій "Сводной Лѣтописи", по всѣмъ формамъ ученой критики, съ переводомъ и объясненіями на Латинскомъ языкѣ. Первый пробный листъ ужъ былъ напечатавъ въ Геттингенѣ, въ 1769 году, какъ обстоятельства заставили его не только прекратить эти труды, но и оставить Академію, даже Россію. Онъ возвратился въ Геттингенъ, подъ покровительство знаменитаго Мюнхгаузена. Любимая, задушевная мысль перешла съ нимъ туда; онъ ласкалъ себя надеждою выполнять ее при совокупномъ содѣйствіи Геттингенскаго университета и Санктпетербургской академіи, которая обѣщала продолжать съ нимъ сношенія. Но сношенія скоро прервались, отъ мелкихъ страстей, такъ часто проникающихъ въ мирную область ученыхъ; а смерть Мюнхгаузена лишила его въ Геттингенѣ опоры. Такимъ образомъ человѣкъ, съ рыцарскою любовію посвятившій себя "дамѣ своихъ мыслей", Русской исторіи, пересталъ существовать для Россіи. Между-тѣмъ движеніе, которое произвелъ онъ въ нашемъ отечествѣ, не осталось безъ дѣйствія. Хотя изданіе "Никоновской Лѣтописи", продолжаемое Башиловымъ, вскорѣ послѣ его отъѣзда прекратилось, однако жъ въ Петербургѣ, и особенно въ Москвѣ, куда переведенъ былъ Миллеръ, другъ за другомъ начали являться разныя изданія другихъ древнихъ памятниковъ. Въ 1780 году, Императрица Екатерина II повторила Святѣйшему Сѵноду указъ Петра объ отысканіи и печатаніи лѣтописей, который на этотъ разъ имѣлъ свои слѣдствія. Государыня оказывала особенное покровительство историческимъ изслѣдованіямъ, сама принимала въ нихъ непосредственное участіе. И Шлёцеръ былъ чуждъ этому движенію! Онъ работалъ, только ужъ не для Русской исторіи непосредственно. Такъ прошло тридцать лѣтъ. Но эти тридцать лѣтъ не изгладили въ немъ завѣтной мечты юности. Трудясь для исторіи вообще, онъ вездѣ обнаруживалъ предпочтительную любовь къ Русской. Занимаясь Нѣмцами Седмиградской Области, онъ съ особеннымъ наслажденіемъ вспоминалъ о своихъ любимыхъ "временникахъ" и свидѣтельствовался старымъ другомъ своимъ Несторомъ. Оживленіе историческихъ работъ въ Россіи, за которыми онъ слѣдилъ постоянно, радовало его душу; но въ то же время онъ рвался, кипѣлъ негодованіемъ, что все дѣлалось не такъ, не по его, съ небреженіемъ, безъ методы. Наконецъ, замѣтивши въ послѣднихъ годахъ прошлаго столѣтія попятный ходъ въ Русской исторической литературѣ, возвращеніе къ Яфету, Мосоху и Скиѳу, "экспрофессоръ Русской исторіи" потерялъ все терпѣніе, съ какимъ дотолѣ смотрѣлъ на этотъ плачевный упадокъ: онъ оживилъ свои воспоминанія, собралъ силы, и началъ, подъ именемъ "Нестора", издавать "Русскія Лѣтописи" съ древнимъ ихъ текстомъ, сличенныя, переведенныя и объясненныя по-Нѣмецки.

Любопытно описаніе мелочныхъ подробностей труда, котораго это изданіе, кромѣ сорокалѣтнихъ приготовительныхъ занятій, стоило Шлёцеру: какъ онъ текстъ пятнадцати своихъ списковъ переписывалъ собственною рукою по нѣскольку разъ, на разныхъ листкахъ, разными чернилами, со всѣми грубѣйшими ошибками правописанія, со всѣми безсмыслицами; какъ потомъ высматривалъ, сличалъ, выбиралъ каждое слово, каждую букву, для помѣщенія въ общій, возстановленный, текстъ; какъ, за неимѣніемъ Русскаго шрифта, придумалъ особые знаки для Нѣмецкихъ буквъ, чтобы передать ими съ возможною точностью подлинникъ лѣтописей, и прочая. Только одно желѣзное терпѣніе Германскаго ученаго могло вынесть такое добровольное мученичество. Зато вышло и изданіе. Кромѣ Библіи и нѣкоторыхъ важнѣйшихъ классиковъ, ни одинъ писатель, древній или новый, не удостоивался такой тщательности, такой ученой почести, какъ смиренный Печерскій черноризецъ, котораго самое имя за нѣсколько десятковъ лѣтъ извѣстно было только въ Русскихъ святцахъ. Обширная и глубокая эрудиція принесли ему въ дань свидѣтельства всѣхъ временъ, всѣхъ народовъ, всѣхъ языковъ, чтобы объяснить одно его слово, возстановить одну букву въ словѣ. Такой великолѣпный трудъ, совершенный ученѣйшимъ и опытнѣйшимъ критикомъ своего вѣка, долженъ былъ произвесть впечатлѣніе во всемъ историческомъ міръ. Въ Россіи имѣлъ онъ рѣшительное дѣйствіе.

Не то, чтобы изслѣдователи, подвигнутые такимъ блистательнымъ примѣромъ, вздумали ему подражать, какъ-того-желалъ и требовалъ Шлёцеръ до конца своей жизни: на это не достало ни у кого рѣшимости, энтузіазма, самоотверженія. Изданіе "Нестора," доведенное Шлёцеромъ только до Владиміра Великаго, тутъ и остановилось. Никто не рѣшился сдѣлать шагу далѣе по этой уже проложенной дорогѣ, но которая казалась тѣмъ ужаснѣе, чѣмъ шире была проложена. Даже Русскій переводъ "Нестора",-- переводъ Нестора!,-- тянулся десять лѣтъ и до-сихъ-поръ не имѣетъ нужды во второмъ изданіи. Нѣтъ, не то дѣйствіе произвелъ Шлёцеръ своимъ "Несторомъ", но другое, тоже весьма важное. Его благоговѣніе къ Русскому лѣтописцу сообщилось всp3;мъ. Только и толковали что о возстановленіи подлиннаго текста Нестора, объ очищеніи его отъ безсмыслицъ и басней, которыя всѣ вообще были относимы къ невѣжеству, или къ умыслу, однихъ переписчиковъ. Отъ Нестора, или отъ той части лѣтописей, которая дѣйствительно можетъ принадлежать Нестору, такое-же благоговѣніе распространилось на всѣ лѣтописи. Шлёцеръ, въ предисловіи къ своему изданію, громко взывалъ о Славянской дипломатикѣ и палеографіи, приглашалъ Русскимъ учиться у Гаттерера и Шёнемана, собрать въ хронологическомъ порядкѣ Славянскіе почерки, выгравировать азбучные таблицы для каждаго столѣтія: работа необходимая для опредѣленія древности списковъ, которою опредѣляется степень ихъ достовѣрности. За это никто и не думалъ приниматься. Спискамъ всѣхъ вѣковъ признавалось право на достовѣрность, давался историческій голосъ. Поддѣлки и искаженія опредѣлялись не положительными критическими примѣтами, а "крайнимъ разумѣніемъ" изслѣдователей. Къ этому частію самъ Шлёцеръ подалъ соблазнительный примѣръ: настаивая такъ сильно и такъ справедливо на необходимость дипломатики и палеографіи, онъ между-тѣмъ давалъ равную вѣру всѣмъ спискамъ, бывшимъ у него въ рукахъ, и нерѣдко, по собственному признанію, вносилъ въ возстановленный текстъ "Нестора" слова, даже цѣлыя фразы, находившіяся только полномъ спискѣ, и притомъ въ самомъ древнемъ или болѣе прочихъ испорченномъ. Это придало нашей критикѣ тонъ исключительно экзегетическій, который водится за ней и донынѣ. За поручительствомъ Шлёцера, утвердившись на лѣтописяхъ какъ на незыблемомъ основаніи, она начала производить свои работы съ такою же довѣренностью, какъ-будто дѣло шло о каноническихъ книгахъ или объ опредѣленіяхъ вселенскихъ соборовъ.

Это не значитъ однако, чтобъ и самъ Шлёцеръ, въ своихъ изъясненіяхъ и выводахъ, считался непогрѣшительнымъ. Напротивъ, многіе изслѣдователи, разработывая глубже внѣшніе источники нашей исторіи, открыли въ немъ разныя ошибки, пропуски, недоразумѣнія, и поспѣшили ихъ исправить. Такъ ученый Крутъ предложилъ новое объясненіе Византійской хронологіи относительно древней Русской исторіи. Лербергъ и Шёгренъ сдѣлали новыя открытія о народахъ Финскаго происхожденія, издревле обитавшихъ въ предѣлахъ нынѣшней Россіи и прикосновенныхъ къ судьбѣ ея. Френъ нашелъ новыя свидѣтельства сношеній древнихъ Руссовъ съ Востокомъ. Эрдмамъ и Шармуа болѣе или менѣе удачно подражали примѣру Френа. Нѣкоторые изъ нашихъ молодыхъ оріенталистовъ, какъ напримѣръ Г. Григорьевъ, съ жаромъ посвятили себя той-же отрасли критики, и издали нѣсколько матеріяловъ или опытовъ. Все это представляло многіе предметы въ другомъ видѣ, нежели какъ они видѣлись Шлёцеру. Трудолюбивый Эверсъ, профессоръ Русской исторіи при Дерптскомъ университета, простерся еще дале. Онъ отважился возстать противъ Нордманскаго происхожденія Руси, которое, послѣ Шлёцера, получило каноническую несомнѣнность. Но всѣ эти ученые и достойные писатели, обличая, исправляя, разрушая выводы Шлёцера, сохранили тоже глубокое уваженіе къ его основанію, къ лѣтописямъ. Даже Эверсъ свое производство Руссовъ отъ Турковъ, ересь неслыханнаго сумасбродства, доказывалъ текстами Нестора. Слѣдовательно, точка отправленія, метода и духъ критики, остались тѣ-же, Шлёцеровскіе.

Экзегетическая школа еще не успѣла прибавить двухъ страницъ къ основному труду Шлёцера, какъ уже мысль о полной систематической исторіи пробудилась снова, и осуществилась блистательнымъ образомъ. Мы, Русскіе, нетерпѣливы, ждать не любимъ и привыкли брать все приступомъ. Прежде нежели совершилась сотая доля приготовительныхъ работъ, требованныхъ Шлёцеромъ, явилась "Исторія Россійскаго Государства". Этотъ великолѣпный храмъ, воздвигнутый такъ внезапно прошедшему Руси, изумилъ настоящее, и со славою перейдетъ въ будущность. Признанный, обласканный высокимъ вниманіемъ Царя, художникъ работалъ изъ всѣхъ силь, употребилъ всѣ свои способности и средства, положилъ лучшее время своей жизни, даже жизнь свою, при сооруженіи этого памятника, котораго не дано было ему окончить. Его призваніе было не историческое, еще менѣе критическое, въ ученомъ смыслѣ слова. Карамзинъ родился литераторомъ, рѣзчикомъ на языкѣ. Онъ уже и трудился на этомъ поприщѣ, которое указывала ему природа, уже дѣйствовалъ съ блестящимъ успѣхомъ, создавая новый періодъ въ нашей литературѣ, который несправедливости носитъ его имя, какъ вдругъ судьба открыла ему новое поле и перевела его на другую череду. Не приготовленный къ этому новому служенію, онъ однако понималъ всю его важность, зналъ всѣ его требованія и обязанности. Многіе, на его мѣстѣ, отдѣлались бы легче, удовольствовались бы риторическою передѣлкою и изящнымъ парафразомъ лѣтописей. Карамзинъ былъ добросовѣстенъ и благороденъ. Онъ признавалъ права критики, и рѣшился принести ей "жертву", которую самъ называетъ тягостною, но необходимою,-- рѣшился посвятить себя "труду мелочному, въ которомъ скучаетъ умъ, вянетъ воображеніе". Жертва великая для художника: самому ломать и обсѣкать матеріялы своего созданія! Такъ Карамзинъ сдѣлался критикомъ. Но если его безсмертное произведеніе составляетъ эпоху въ нашей исторической литературѣ, оно не могло подвинуть впередъ исторической нашей критики. Сочинитель "Исторіи Россійскаго Государства" въ своей критикѣ былъ чистымъ Шлёцеристомъ, хотя никогда не соглашался съ своимъ учителемъ въ подробностяхъ. Пока Шлёцеръ могъ служить ему и матеріяльнымъ руководителемъ, онъ шелъ твердою ногою. Но скоро онъ увидѣлъ себя одного, въ глухой и непроходимой чащѣ "удѣльнаго періода". Ни гептархія Англійская, ни Меровингскій періодъ Французской исторіи, ни сумятица феодальной Германіи, не представляли такого мрака, какъ эти главы нашего прошедшаго. Имена Изяславовъ, Всеславовъ, Вячеславовъ, мелькаютъ китайскими тѣнями, рябятъ въ глазахъ, такъ что нѣтъ возможности ни схватить ихъ умомъ ни удержать въ памяти. Историкъ самъ чувствовалъ это, и утѣшалъ себя мыслію, что "исторія не романъ, и міръ не садъ, гдѣ все должно быть пріятно." Такъ; но неужели эти четыре вѣка нашего существованія были настоящимъ лѣсомъ? Тѣ же самыя имена, расположенныя группами, по внутренней связи событій, а не по хронологія, могли бъ составить картину вѣрную и стройную. Когда историкъ вышелъ на чистое поле Московскаго царства, шаги его сдѣлались опять тверже, взглядъ сильнѣе, картина ярче и великолѣпнѣе. Совершенство великаго творенія въ послѣднихъ томахъ возрастаетъ постепенно; но опять не относительно критики. Въ исторіи Іоанна Грознаго, два тома кажутся жизнеописаніями двухъ разныхъ лицъ, оттого что матеріалы для перваго взяты изъ домашнихъ источниковъ, а для втораго преимущественно изъ иноземныхъ. Не столько противорѣчія, зато больше неопредѣленности, представляетъ колоссальный обликъ Годунова и фантастическая эпоха Самозванцевъ. Все это происходило отъ безусловной довѣренности ко всякаго рода свидѣтельствамъ, несмотря на степень въ достовѣрности, отъ слѣдованія духу одной экзегетической критики, сличающей и толкующей букву текстовъ. Тѣнь великаго мужа проститъ намъ эти замѣчанія, неослабляющія нисколько глубокаго уваженія, которымъ обязанъ каждый Русской къ его имени. Подлѣ этихъ несовершенствъ, въ твореніи его мы находимъ столько достоинствъ, сколько и не въ правѣ были ожидать. Безъ предшественниковъ, безъ помощниковъ, одинъ, силою труда, одушевленнаго святою любовію къ отечеству, Карамзинъ заставилъ насъ впервые прочесть свою исторію на звучномъ языкѣ, которыя самъ для ней создалъ, и сверхъ того приготовилъ огромный запасъ свѣденій въ своихъ драгоцѣнныхъ "Примѣчаніяхъ" которыя можно назвать библіотекою нашей древности. Это послѣднее съ лихвою выкупаетъ всѣ недостатки.

Колоссальность труда, наружное изящество отдѣлки, прелесть языка и увлекательность изложенія тамъ, гдѣ авторъ чувствовалъ себя свободнѣе, очаровали всѣхъ. Нѣсколько лѣтъ общее изумленіе выражалось безмолвіемъ. Все казалось конченнымъ: исторія Русская имѣла свой пантеонъ, заложенный на вѣчные вѣки; потомству оставалось только обогащать его добычами воспоминаній, укрывшихся отъ художника, и продолжать строеніе съ того вѣнца, на которомъ оно остановилось за раннею смертію зодчаго: заносить руку критики на основанія, уже положенныя, считалось почти святотатствомъ. Всѣ критическія вылазки противъ безсмертнаго творенія объявлены были злостными набѣгами зависти. И то сказать: эти вылазки не стоили серіознаго вниманія; онѣ въ самомъ дѣлѣ состояли изъ мародерскихъ наѣздовъ на слова, на нравы, на самыя мелкія и ничтожныя ошибки.

Однако скоро начали поговаривать снова о недостаткѣ матеріаловъ, о собраніи и очисткѣ лѣтописей. Задушевная мысль Шлёцера пошла опять въ оборотъ. Московское Общество Исторіи и Древностей, котораго учрежденію такъ радовался Шлёцеръ, первое подало оффиціяльный голосъ. Академія Наукъ снарядила, подъ Высочайшимъ покровительствомъ, археографическую экспедицію для отысканія списковъ лѣтописей и другихъ памятниковъ древней письменности. Надежда открыть древнѣйшій и вѣрнѣйшій списокъ Нестора была полярной звѣздой этого поиска по монастырямъ.

Но едва только начались эти поиски, которымъ назначено было возвратить исторію къ ея основанію, къ Шлёцеровской точкѣ отправленія, на горизонтѣ вашей литературы явился новый яркій метеоръ, которыя, по произведенному впечатлѣнію, заслуживаетъ неоспоримое вниманіе. Мы говоряѵъ объ "Исторіи Русскаго Народа", какъ ее назвалъ авторъ, увлеченный иностранною модою. Она явилась съ предзнаменованіями грозными и вмѣстѣ блистательными, возвѣщая конецъ старой и начало новой эпохи въ нашей исторіи. Объяснимъ происхожденіе этого любопытнаго явленія. Между-тѣмъ какъ мы, полагаясь на слово Шлёцера, ожидали всѣхъ историческихъ благъ отъ возстановительныхъ трудовъ Карамзина и другихъ изслѣдователей, занимавшихся разработкою исторіи по той же экзегетической методѣ, въ западной Европѣ произвелъ совершенный переворотъ въ понятіяхъ объ исторіи и критикѣ. Съ одной стороны философія исторіи, предначертанная еще за сто лѣтъ Неаполитанцемъ Вико, но развитая впослѣдствіи съ большимъ блескомъ Гердеромъ, подпертая авторитетомъ философской школы Шеллинга, нанесла ударъ риторической школѣ исторіи, открывъ полѣ, такъ называемымъ "высшимъ взглядамъ" на жизнь и судьбы человѣчества; съ другой стороны, критика, возмужалая и болѣе отважная, обогащенная средствами, развязавшись въ ручныхъ, механическихъ пріемахъ, меньше начала стѣсняться буквою преданій и больше обратились къ самымъ фатамъ. Произошли великія перемѣны. Филологія, подкрѣпленная знаніемъ восточныхъ языковъ, озарила новымъ свѣтомъ географію и этнографію, два первыя основанія исторіи. Памятники, въ которыхъ начали допрашивать не одну только наружность, но и внутренній духъ, оживились, издали другой голосъ, другія болѣе поэтическія прорицанія, которыя можно толковать на разные манеры, и чѣмъ смѣлѣе, тѣмъ лучше. Пока это совершилось въ ученой тиши Германіи, до насъ доходили только темные слухи объ этомъ переворотѣ, тѣмъ болѣе, что онъ не имѣлъ ни какого непосредственнаго приложенія къ нашей отечественной исторіи. Мы узнали объ векъ черезъ Францію, которой языкъ похитилъ себѣ право быть проводникомъ мысли изъ западной Европы въ Россію. Вдругъ зашумѣли во Франціи лекціи Гизо и изслѣдованія Тіерри, первыя какъ образецъ "высшихъ взглядовъ", вторыя какъ образцы "фактической критики", хотя тѣ и другія были сняты съ образцевъ, отлитыхъ въ Германіи. До насъ дошли они по первой почтѣ. Вотъ заговорили и у насъ о высшихъ взглядахъ, о фактахъ. Сочинитель "Исторіи Русскаго Народа" первый возъимѣлъ намѣреніе приложить эти образцы къ намъ и обработать по нимъ наше прошедшее. Онъ обѣщалъ дать намъ Русскую исторію совершенно въ новомъ видѣ, исторію, основанную на чистыхъ фактахъ и просвѣтленную высшими взглядами. Обѣщаніе произвело сильный эффектъ; всѣ ожидали новаго явленія съ разными, но равно живыми, чувствами. Наконецъ явилась "Исторія Русскаго Народа" съ зловѣщимъ именемъ Нибура, разрушившаго цѣлые пять вѣковъ классической исторіи Рима; но это имя напрасно только перетревожило. Критика новой исторіи оказалась такъ же кроткою, безопасною и консервативною, какою мы видѣли ее на страницахъ "Исторіи Россійскаго Государства". По системѣ Нибура, она объявила Рюрика миѳомъ; но между-тѣмъ разсказываетъ обстоятельно и довѣрчиво, какъ этотъ миѳъ приплылъ на Варяжскомъ челнокѣ изъ той же самой Швейія, гдѣ отыскалъ его Байеръ, утвердилъ Шлёцеръ, узаконилъ Карамзинъ. Лѣтописи имѣютъ для ней тотъ же неприкосновенный авторитетъ. И, къ счастію, "высшіе взгляды" состоятъ только въ параллеляхъ, не всегда вѣрныхъ, хотя иногда весьма замысловатыхъ, Русской народной жизни съ Западно-Европейскою. Касательно систематики событій, эта "Исторія" отличается отъ "Исторіи Россійскаго Государства" тѣмъ, что принимаетъ другое число періодовъ, которое впрочемъ было принято Шлёцеромъ, дѣлитъ главы по біографіямъ великихъ князей, и приготовляетъ къ дробному разсказу частностей общими предварительными картинами. Впрочемъ это преимущества идеальныя: событія рѣдко выигрываютъ отъ нихъ въ связи и ясности. Героическій періодъ нашей исторіи, отъ взглядовъ, быть-можетъ, сдѣлался еще запутаннѣе. Въ удѣльномъ господствуетъ то же неустройство. Конечно, это два главные камня преткновенія для нашихъ историковъ. Критика еще не взорвала ихъ, не угладила, а до того нельзя и думать о прагматической системѣ исторіи. Недостатки "Исторіи Русскаго Народа", надо быть справедливымъ, суть вообще недостатки нынѣшней, весьма слабой, обработки историческихъ матеріяловъ въ Россіи, и они были неизбѣжны. Достоинства ея принадлежатъ автору. Онъ, конечно, безъ всякой пользы и нужды, послѣдовалъ модѣ въ нѣкоторыхъ чертахъ формы и частностяхъ содержанія своего творенія; кажется, впослѣдствіи и самъ онъ охладѣлъ къ теоріи, которая вначалѣ такъ сильно его воспламенила, и измѣнилъ значительно свои виды. Но, въ цѣломъ, у него разсыпано много живыхъ картинъ, много новыхъ и удачныхъ замѣчаній, много занимательныхъ страницъ. Отъ однихъ необузданныя похвалы, отъ другихъ безусловная брань, были наградою за трудъ, еще не окончанный и который можетъ еще значительно усовершенствоваться. Въ томъ и въ другомъ случаѣ преувеличеніе не видѣло ни настоящихъ достоинствъ сочиненія, ни его настоящихъ недостатковъ. Но похвала, въ такихъ дѣлахъ, всегда болѣе права. Каковы бы ни были погрѣшности, неизбѣжныя впрочемъ во всякомъ твореніи руки человѣческой, прежде всего -- уваженіе къ труду огромному, тяжкому и всегда полезному!

Между-тѣмъ, подъ шумомъ волненія, произведеннаго "Исторіей Русскаго Народа", возникало новое направленіе критики, которое недавно обнаружилось, и имѣетъ еще видъ тайнаго, непризнаннаго раскола. Оно сомнѣвается въ достовѣрности нашихъ лѣтописей, единственныхъ памятниковъ самой древней и самой важной части нашего прошедшаго; его послѣдователи не только разрушаютъ всѣ прежнія критическія работы, но даже грозитъ отнять у насъ цѣлые четыре вѣка исторіи. Можно было презирать его, когда оно ограничивалось мелочными придирками и только ворчало въ журналахъ. Но когда въ нѣсколькихъ отдѣльныхъ разсужденіяхъ, написанныхъ съ убѣжденіемъ и жаромъ, достовѣрность древнихъ лѣтописей сдѣлалась предметомъ дружнаго и систематическаго нападенія: такого нашествія не должно оставлять безъ вниманія. Явно, что этотъ скептицизмъ уже не есть внезапная, опрометчивая выходка, но серіозное и организованное ученіе. Оно основывается на всѣми признанныхъ началахъ критики: требуетъ списковъ, ближайшихъ къ подлинникамъ, и не находитъ; разбираетъ ихъ содержаніе, сличаетъ съ достовѣрными памятниками другихъ народовъ, и замѣчаетъ признаки будто позднѣйшаго происхожденія. Самая оппозиція, которую оно вызвало, и которая обнаружилась уже въ горячей полемикѣ, доказываетъ, что оно возбудило нешуточныя опасенія. Въ самомъ дѣлѣ, чего добраго! Если Римская исторія, освященная двумя тысячами летъ всемірнаго уваженія, потеряла цѣлые пять вѣковъ подъ молотомъ Нибура, если монументальное имя Ливія не могло спасти ея, то какъ не бояться за ваше прошедшее, обезпеченное ручательствами темными, безвѣстными, требующими всего снисхожденія критики? Пожалуй, если мы не станемъ смотрѣть въ оба, когда-нибудь ночью отрѣжутъ у васъ всю исторію по 31 декабря прошедшаго года! Конечно, теперешніе прозелиты невѣрія нестрашны: у нихъ нѣтъ ни опытности, ни силы, ни даже имени. Но сѣмя брошено; расколъ держится, и пускаетъ корни. Волею или неволею, мы должны доказывать, что нашей критикѣ есть надъ чѣмъ трудиться, что у васъ возможна исторія; должны, если не для себя, то для слабыхъ въ вѣрѣ, для охраненія неопытныхъ душъ отъ ереси.

Такъ вотъ куда опятъ зашли мы! Къ самой первой точкѣ, съ которой должны начинаться изслѣдованія, къ вопросу можемъ ли мы знать себя? Что жъ значатъ всѣ бывшіе труды, поиски, опыты? Неужли мы вертѣли колесо, не двигаясь съ мѣста? Или не совершили ль уже полнаго круга, не достигли ли послѣдняго предѣла мудрости, который, по увѣренію Сократа, состоитъ въ знаніи, что мы ничего не знаемъ?

Ни того, ни другаго. Ходъ историческихъ нашихъ работъ конечно, до-сихъ-поръ былъ очень страненъ, но не вовсе безплоденъ. Труды предшественниковъ нашихъ не были напрасны; они не потеряны, хоть и не достигли существенныхъ успѣховъ. Вся бѣда происходитъ отъ чрезмѣрной поспѣшности, которая составляетъ отличительный характеръ нашей образованности. Мы ни въ чемъ не имѣемъ терпѣнія продолжать работу постепенно: едва заложимъ основаніе, какъ тотчасъ думаемъ сомкнуть сводъ и вывести вершину. Исторія нашей исторіи представляетъ образецъ этой торопливости. Едва вступили мы въ періодъ критическаго изслѣдованія, какъ явились строители съ планами и фасадами системъ, не спрашивая, есть ли достаточные, приготовленные матеріялы. За Байеромъ, который предложилъ нѣсколько удачныхъ словопроизводствъ, слѣдовали немедленно Ломоносовъ, Щербатовъ, Эминъ. На нѣсколькихъ страницахъ древняго временника, очищенныхъ Шлёцеромъ, воздвигнулось великолѣпное зданіе "Исторіи Россійскаго Государства". И теперь многіе хлопочутъ о прагматической Русской исторія, многіе увѣрены, что недостатокъ ея зависитъ не отъ скудости матеріяловъ, а отъ неудачнаго выбора плана. Между-тѣмъ эти матеріялы еще не приведены въ извѣстность, не только не подвергнуты строгому разбору и справедливой оцѣнки. Смѣта средствъ должна предшествовать плану. Надо не факты прибирать для системы, но систему выводить изъ фактовъ. Иначе исторія наша будетъ безконечнымъ шитьемъ Пенелопы, которое, вѣчно раздѣлываясь, никогда не додѣлается.

Обезпечимъ это вѣрное и успѣшное направленіе будущимъ нашимъ трудамъ; опредѣлимъ наличное богатство нашихъ матеріяловъ, ихъ годность и употребленіе. Что можетъ найти въ нихъ критика? Чего должна ожидать отъ нихъ исторія?

Нѣтъ сомнѣнія, что достовѣрность должна быть самымъ первымъ условіемъ исторической годности матеріяловъ. Убѣжденіе въ достовѣрности не возможно безъ чувства, руководствующагося иногда безотчетнымъ инстинктомъ; но оно упрочивается вполнѣ, до несомнѣнности, только внѣшними множительными примѣтами. Неоспоримое основаніе достовѣрности есть очевидная подлинность памятниковъ. А это свойство принадлежитъ исключительно дипломатическимъ памятникамъ минувшаго, грамотамъ, актамъ и другимъ бумагамъ, скрѣпленнымъ и зарученнымъ по всѣмъ формамъ современной оффиціальности. Благодаря просвѣщенному содѣйствію правительства, которое живо чувствуетъ необходимость прояснить и утвердить народное самопознаніе, исторія наша безпрестанно обогащается дипломатическими сокровищами. Драгоцѣнное "Собраніе Государственныхъ Грамотъ и Договоровъ" останется великолѣпнымъ слѣдомъ царствованія Александра. Плоды "Археографической Экспедиціи", ожидаемые съ такимъ нетерпѣніемъ, продолжать славу настоящей эпохи, уже обезсмертившей себя колоссальнымъ изданіемъ "Полнаго Собранія Законовъ", столько же важнаго для объясненія прошедшаго какъ и для утвержденія настоящаго. Сверхъ-того частное усердіе любителей, начиная съ "Древней Россійской Вивліоѳики" незабвеннаго Новикова, время-отъ-времени снабжаетъ новыми пріобрѣтеніями нашу дипломатику. Но, по несчастію, эти единственные памятники, запечатлѣнные несомнѣнною достовѣрностью, простираются не дальше XIII вѣка, и то все рѣдѣя больше и больше по мѣрѣ удаленія отъ настоящаго. А наша исторія начинается съ ІХ вѣка! Памятниками цѣлыхъ четырехъ столѣтій остаются однѣ лѣтописи, не имѣющія дипломатическихъ ручательствъ достовѣрности. Можно было бы принести ихъ въ жертву критикѣ, если бъ дѣло шло только о притязаніи народнаго самолюбія на древность. Благодаря Провидѣнію, мы такъ велики настоящимъ, такъ богаты будущностью, что могли бъ и не дорожить слишкомъ десятымъ или одиннадцатымъ вѣкомъ. Но эти четыре вѣка сами по себѣ очень важны: потерять ихъ значитъ обезглавить нашу исторію. Судьбы Руси удивительно оригинальны, во всѣхъ отношеніяхъ. Всѣ народы начинали свое существованіе въ тѣсной колыбели, которую распространяли мало-по-малу. Русскій народъ еще младенцемъ занялъ безмѣрное пространство: колыбель его простиралась отъ береговъ Невы до устьевъ Кубани и Дона, отъ Сана и Нарева до Уральскаго Пояса. Въ продолженіе вѣковъ, враждебныя обстоятельства оттѣснили было его отъ запада и юга, отъ своей родовой отчины и дѣдины. Лучшая половина Руси оторвалась отъ семейнаго владѣнія. Узы кровнаго родства были разрушены. Нынѣ только земля Русская вошла въ древніе свои предѣлы, за исключеніемъ небольшой частицы, которая подъ именемъ Галиціи и Володиміріи принадлежитъ еще сосѣду; народъ Русскій почти весь соединился по прежнему въ одну семью. И ничто не можетъ укрѣпить сильнѣе этого возсоединенія, какъ ясная память первыхъ вѣковъ нашей древности, когда Святославъ властвовалъ отъ Ладоги до Дуная, когда внуки Владиміра княжили въ Галичѣ и Хельмѣ, брали дань съ Касоговъ и съ Заволочской Чуди. Да, эти вѣка для насъ безцѣнны. И потому разсмотримъ внимательнѣе и безпристрастнѣе ихъ памятники, не презирая сомнѣній критиковъ, но и не потворствуя ихъ чрезмѣрнымъ притязаніямъ.

Скептицизмъ въ отношеніи къ нашимъ, равно какъ и ко всѣмъ вообще, лѣтописямъ не совсѣмъ безоснователенъ. Чтобы имѣть полную довѣренность къ сказанію, необходимо убѣжденіе въ его подлинности. Подлинность доказывается, если не существованіемъ самаго оригинала, по-крайней-мѣрѣ списка, ближайшаго къ нему древностью. Но наши списки двумя стами лѣтъ позже предполагаемаго подлинника. Они изуродованы до безобразія, которое приводило Шлёцера въ отчаяніе. Какъ же имъ вѣрить? Какъ называть ихъ древними временниками? Это заключеніе натурально. Удивительно, какъ Шлёцеръ, столь осторожный, упустилъ это изъ виду или, лучше, не обратилъ на это должнаго вниманія. Самъ онъ предчувствовалъ недовѣріе критиковъ къ его работѣ надъ "Несторомъ"; самъ сознавался, что списки его очень новы; даже говорилъ, что надо отказаться отъ надежды имѣть даже настоящіе подлинники, не только списки древнѣе 1200 года. И между-тѣмъ онъ успокоивалъ себя и другихъ тѣмъ, что правило "чѣмъ старѣе, тѣмъ лучше" не есть общее въ классической критикѣ, а и того менѣе, въ Русской; что "для Русской критики требуется совсѣмъ особенная критика, для которой надобно еще отъискать многія новыя правила"; главное же, и чуть-ли не существенное, что на первый случай нельзя еще найти ни какой системы, ни какой правильности въ вещахъ, называемыхъ лѣтописями". Но что сдѣлано было въ крайности, что допущено только на первый случай, то еще не должно имѣть силы закона. На этомъ отношеній, Шлёцеръ такъ бы:ъ небрежемъ, или даже несвѣдущъ въ палеографій, что ни при одномъ изъ употребленныхъ списковъ, кромѣ самыхъ позднихъ, не означилъ вѣка, къ которому онъ принадлежатъ. Подобная разсѣянность замѣчается въ немъ и при другихъ случаяхъ относительно памятниковъ Русской письменности. Такъ напримѣръ восхищаясь здравомысленностію нашихъ "Четій-Миней" въ сравненіи съ Латинскими легендами, онъ забылъ замѣтить, что наши "Четьи-Минеи" въ томъ видѣ, какъ онъ читалъ ихъ, принадлежатъ почти его современнику, Святому Димитрію Ростовскому, одному изъ просвѣщеннѣшихъ Русскихъ, скончавшемуся въ началѣ XVIII столѣтія.

Но, съ другой стороны, этотъ скептицизмъ не долженъ простираться слишкомъ далеко. Изъ того, что нѣтъ теперь подлинника древней лѣтописи, ни даже близкихъ къ нему списковъ, нельзя еще заключать, чтобъ его вовсе не существовало. Paw, который разсуждалъ такимъ образомъ и на этомъ основаніи доказывалъ, что Иліада, Одиссея и Энеида сочинены монахами среднихъ вѣковъ, надѣлалъ изъ себя смѣху во всей Европѣ, хотя Paw былъ человѣкъ весьма ученый. Самое слово "списокъ" показываетъ, что онъ съ чего-нибудь списанъ. На многихъ существующихъ нынѣ рукописяхъ выставлены имена, которыя явно принадлежатъ переписчикамъ. Былъ же, значитъ, древнѣйшій оригиналъ, съ котораго они переписывали.

Что подлинная древняя "повѣсть временныхъ лѣтъ", съ которой списаны нынѣ существующіе списки, принадлежала точно преподобному Нестору, угоднику Печерскому, этой конечно, можетъ оставаться подъ сомнѣніемъ, по-крайней-мѣрѣ не можетъ быть доказано съ неоспоримой достовѣрностью. Древнее преданіе называетъ преподобнаго Нестора "лѣтописцемъ"; но онъ могъ писать не ту именно лѣтопись, которая дошла до васъ, а другую, которая, можетъ-быть, потерялась. Такъ по-крайней-мѣрѣ можетъ сказать невѣрующая критика, и отвѣчать ей на это нечего. Притомъ во многихъ спискахъ нѣтъ имени Несторова, а просто сказано "черноризца Ѳеодосіева монастыря", или и вовсе ничего и сказано. Обстоятельство, къ которому также можно привязаться. И такъ лучше оставить въ покоѣ имя святаго праведника, ублажаемое церковію, и, по Русскому благоразумному изреченію, не тревожить костей, которыя Богъ прославилъ нетлѣніемъ.

Важно не то, кто именно писалъ древнюю лѣтопись; но когда она написана. И въ этомъ отношеніи есть признаки, заключающіеся въ ней самой, что подлинникъ ея точно принадлежалъ къ XI вѣку, и былъ написанъ черноризцемъ Печерскимъ. Повѣствуя о жизни Святаго Ѳеодосія, преставившагося въ 1074 году, сочинитель говоритъ о себѣ въ первомъ лицѣ, что онъ пришедъ къ праведному мужу въ монастырь, имѣя семнадцать лѣтъ отъ роду. При обрѣтеніи мощей Святаго Ѳеодосія въ 1091 году, тотъ же повѣствователь говоритъ о себѣ опять въ первомъ лицѣ, какъ онъ съ двумя братьями рылъ землю до полуночи съ пѣніемъ и молитвою и нашелъ наконецъ святые остатки угодника. Положимъ, все это сказаніе, какъ отдѣльное, могло быть внесено во временникъ слово въ слово изъ другаго сочиненія, можетъ быть изъ древняго "Патерика", который также преданіе приписываетъ Нестору и котораго подлинникъ потерялся. Но, подъ 1096 годомъ, кто-то, описывая нашествіе Половцевъ на Кіевъ подъ предводительствомъ Бонака, опять ставитъ себя въ первомъ лицѣ, говоря, что непріятели напали на монастырь (Печерскій), намъ сущимъ по кельямъ почивающимъ. Встрѣчаются подобные обороты и при описаніи случаевъ, не касающихся Печерскаго монастыря, изъ которыхъ видѣнъ по-крайней-мѣрѣ житель Кіева, очевидецъ происшествій XI вѣка. Въ трагической сценѣ ослѣпленія Василька, князя Теребовльскаго, случившейся въ 1098 году, игралъ важную роль самъ описатель, который въ лѣтописи говоритъ о себѣ, также въ первомъ лицѣ. Сверхъ-того подпись игумна Сильвестра, находящаяся подъ 1110 годомъ, представляетъ въ себѣ важное доказательство, что подлинникъ нашихъ лѣтописей не моложе по-крайней-мѣрѣ начала XII вѣка. Былъ ли этотъ Сильвестръ сочинитель, продолжатель или переписчикъ лѣтописи, это все равно: дѣло-въ-томъ, что его подпись показываетъ, что до смерти его, случившейся въ 1123 году на каѳедрѣ Переяславской епископіи, слѣдовательно въ первой четверти XII столѣтія, существовала уже книга, надъ именемъ "хронографа" или "временника", съ текстомъ которой безсомнѣнія и эта подпись вошла въ нынѣшніе списки. Кажется, послѣ этого, ни какое сомнѣніе не возможно, что основаніемъ всѣхъ этихъ списковъ былъ подлинникъ, написанный однимъ, или можетъ-быть и нѣсколькими лицами, въ южной Россіи, въ Кіевѣ, по-крайней-мѣрѣ большею частію въ Печерскомъ монастырѣ, и уже никакъ не позже окончанія XI, или много начала XII столѣтія.

Могутъ говорятъ о подлогѣ. Такъ! Это участь, которая постигала многія древнія рукописи до введенія книгопечатанія, даже такія, которыя имѣли слишкомъ много общественной важности и извѣстности, такъ что легко было уличить поддѣлку. Но такая дерзость всегда имѣла болѣе или менѣе сильныя причины, которыхъ не могло существовать относительно нашихъ лѣтописей. Разсмотримъ этотъ пунктъ внимательнѣе. Подлогъ въ исторіи, разумѣя подъ этимъ словомъ не просто вымыслъ, а умыслъ, бываетъ или для мистификаціи, или изъ видовъ болѣе существенныхъ, обыкновенно политическихъ. То или другое могло ль имѣть мѣсто при нашихъ лѣтописяхъ?

Историческія мистификаціи принадлежатъ къ извѣстной эпохѣ образованности. Онѣ предполагаютъ достаточную публику читателей съ достаточной степенью любопытства: иначе кого мистифицировать и надъ кѣмъ потомъ смѣяться? Мало того: онѣ предполагаютъ въ самыхъ выдумщикахъ извѣстную степень умственнаго разврата, злоупотребленіе учености: для того, чтобы поддѣлать сочиненіе, и поддѣлать такъ искусно, чтобы оно носило характеръ древности, надо имѣть понятіе объ этой древности, надо знать ея духъ и формы, не говоря уже объ опытности и ловкости, необходимыхъ при всякомъ искусномъ обманѣ. Древніе лѣтописцы выдумывали не рѣдко имена и событія, чтобъ наполнить пустоту прошедшаго: это было слѣдствіемъ страсти древнихъ народовъ перещеголять другъ друга своей древностью. Классическія мистификаціи начались при концѣ древней Греціи, въ Александрійской школѣ: здѣсь явились подложные оракулы Зороастра, гимны Орфея, династіи Манеѳона; отсюда эта язва сообщилась и первымъ вѣкамъ христіанства, богатымъ апокрифами. Во всемъ этомъ были виды политическіе или религіозные, вовремя борьбы язычества съ христіанствомъ. Мистификаціи чистыя, безкорыстныя, единственно для ученой потѣхи, начались гораздо позже. Въ XVI векѣ, при общемъ возбужденіи любопытства, Анній Витербскій смастерилъ Бероза, Халдейскаго историка. Можетъ-быть и нынѣ, между тѣмъ какъ газеты мистфицировали публику мнимыми открытіями Гершеля на лунѣ, кто-то сыгралъ шутку надъ учеными извѣстнымъ отрывкомъ Санхоніатона, найденнымъ будто-бы въ одномъ Португальскомъ монастырѣ. Все это явленія очень естественныя и объясненія. Но въ Русской землѣ, въ XIV вѣкѣ, кому могла прійти въ голову мысль и охота, у кого могло достать искусства и ловкости, чтобы пуститься на трудъ безполезный, неблагодарный? Какой-нибудь попъ Иванъ или пономарь Тимоѳей, подписавшіе имена свои подъ списками, чего могли ожидать отъ своего подлога, и за чѣмъ стали бы вести его съ такою тонкостью, когда имъ и такъ повѣрили бы на слово, если бъ они рѣшились выдумывать? Плодъ ХѴІ вѣка, болѣе просвѣщеннаго и слѣдовательно больше хитраго, "Степенная Книга", наполнена баснями; но ни одна изъ нихъ не поддѣлана съ умысломъ подъ старину, не выдана подъ древнимъ именемъ. Нравственно невозможно предполагать, чтобы начало вашихъ лѣтописей было исторической мистификаціей XIV вѣка.

Не произошло ли это подъ вліяніемъ могущественныхъ, политическихъ видовъ? Но какихъ же? Знаемъ, что въ среднія времена, духовенство Римское запятнало себя множествомъ самыхъ наглыхъ подлоговъ, каковы напримѣръ исторія о пожалованіи Церковной Области Константиномъ Великимъ папѣ Сильвестру, Лже-Исидоръ, и тому подобные. Поддѣлывали ряды вѣковъ и выдумывали династіи и генеалогіи, для доказательства правъ на владѣніе извѣстными землями. Но въ такихъ случаяхъ цѣль подлога изобличается явно въ поддѣлкахъ; онѣ проникнуты ею, потому что для ней сдѣланы. Что подобное можно сказать о древней нашей лѣтописи? въ чью пользу могла она быть выдумана въ ХІѴ вѣкѣ? Тогда было двѣ или даже и три Руси, отдѣленныя другъ отъ друга политическими интересами, Московская, Литовская и Новогородская. Москва не могла выиграть отъ ней ничего, потому что Кіевъ признается въ ней торжественно "матерью городовъ русскихъ". Литва также, потому что всѣ ея владѣнія представляются родовымъ наслѣдіемъ, отчиной и дѣдиной Московской династіи, происходящей непосредственно отъ Святаго Владиміра. Новгородъ еще менѣе, потому что этотъ "великій господинъ", въ то время уже мѣтившій на независимую самобытность, изображается въ лѣтописи всегдашнимъ данникомъ князей Кіевскихъ, прародителей князей Московскихъ. Для кого жъ могъ быть предпринятъ и совершенъ такой трудъ? Въ XVI вѣкѣ Стефавь Баторій упрекалъ Іоанна Грознаго, что онъ производитъ родъ свой отъ Пруса, брата Октавія Цезаря, будто для того чтобы присвоить себѣ право на Польское королевство и великое герцогство Литовское: но никто не оспоривалъ болѣе законныхъ, болѣе естественныхъ правъ царя Московскаго на западъ Руси, правъ основанныхъ на происхожденіи отъ династіи Рюрика, царствовавшей на берегахъ Днѣстра и Сана, Буга и Нарева; никто не объявлялъ выдумкою лѣтописца, гдѣ расказывается, какъ князья Суздальскіе держали подъ рукой Туровъ и Пинскъ, Луцкъ и Овручь. Въ разныхъ странахъ сочинили подложныя лѣтописи изъ геральдическихъ расчетовъ, чтобы удостовѣрить публику и правительство въ древности извѣстныхъ фамилій, не имѣвшихъ доказательствъ на дворянство. У насъ геральдики не было. Признаковъ подлога изъ общаго патріотическаго хвастовста въ нашей лѣтописи вовсе не видно. Конечно, она производить Славянъ отъ Іафета, но вмѣстѣ съ Чудью, Летголою и Зесголою, вмѣстѣ со всѣми другими "погаными" народами сѣвера. Что касается собственно до Руси, то древній временникъ отличается удивительнымъ отсутствіемъ всякаго народнаго тщеславія. По его свидѣтельству, Новгородъ и Кіевъ были данниками Варяговъ и Козаръ; царствующая династія имѣетъ самое скромное происхожденіе; Половцы и Печенѣги безпрестанно разоряютъ Русь и держатъ въ унизительномъ страхѣ. Не такъ поступаютъ выдумщики патріоты; у нихъ что годъ, то побѣда, что строка, то похвальное слово. Тѣмъ менѣе можно приписать поддѣлку лѣтописи частнымъ видамъ духовенства, единственнаго грамотнаго сословія въ то время во-первыхъ потому что Русское духовенство отличалось всегда духомъ кротости самой непритязательной, во-вторыхъ потому что во временникѣ нѣтъ ничего особенно благопріятствующаго мірскимъ видамъ церкви. Татищевъ, либералъ своего времени относительно духовенства, первый бросилъ дурную тѣнь на нашихъ духовныхъ сановниковъ, утверждая, что они для своихъ видовъ, не выдумали этой лѣтописи, но исказили многія мѣста ея. Шлёцеръ, напуганный подобными продѣлками папистовъ въ западной Европѣ, повторяетъ за нимъ тоже, впрочемъ также относительно частныхъ искаженій, и замѣчаетъ притомъ, что искаженныя мѣста, приписываемыя Татищевымъ патріарху Никону, встрѣчаются ранѣе, въ древнѣйшихъ рукописяхъ. Но эти мнимыя поддѣлки изъ разсчета, такъ мелки, такъ ничтожны, что не стоили труда быть поддѣланными; если онѣ точно поддѣлки, то показываютъ, какъ осторожны, какъ робки были выдумщики, когда всѣ ихъ дѣйствія ограничивались подмѣномъ слова, украшеніемъ фразы. Нѣтъ, нравственно невозможно, чтобы древняя наша лѣтопись была умышленной выдумкой изъ житейскихъ видовъ!

Такимъ образомъ, несмотря на крайнюю новость существующихъ списковъ, благоразумная критика не имѣетъ причинъ, не должна сомнѣваться, чтобъ подлинникъ ихъ не былъ гораздо ихъ старше, чтобъ онъ не относился по-крайней-мѣрѣ къ началу XII вѣка. Но этотъ подлинникъ чрезвычайно обезображенъ! Такъ. Въ чемъ однако могутъ состоять эти обезображенія? То, что мы говорили о невозможности общаго подлога лѣтописи изъ умышленныхъ разсчетовъ, можно примѣнить и къ ея частностямъ. Обезображенія состоятъ или въ опискахъ безграмотности, или въ подправкахъ умничанья. Но всѣ онѣ такъ ли испортили древній подлинникъ, что нѣтъ даже возможности отыскать его въ спискахъ?

Описокъ дѣйствительно невѣроятное множество. Списки кишатъ ими. Пропуски, повторенія, недописки, перепутанныя буквы, перековерканныя, слитыя или разорванныя слова, встрѣчаются почтя на каждой строкѣ. Это можетъ пугать, но не должно запугать критику. Не такова ли въ большей или меньшей степени была участь всѣхъ манускриптовъ до введенія книгопечатанія? Сколько работы до сихъ поръ критики, особенно надъ географическою и этнографическою номенклатурою древнихъ, надъ Птоломеемъ и Страбономъ, Мелою и Арріаномъ? Шлёцеръ показалъ блистательный образецъ, какъ можно возстановить и нашу лѣтопись въ ясномъ и вразумительномъ видѣ.

Подправки умничанья изобличаютъ сами себя языкомъ, содержаніемъ, нарушеніемъ связи текста. Наши старинные умники дозволяли себѣ обогащать древнюю лѣтопись или витійственными фразами, или дополнительными извѣстіями. Въ первомъ случаѣ, вставки и прикрасы очевидны; онѣ ярко отсвѣчиваютъ на простомъ грунтѣ древняго повѣствованія. Во второмъ онѣ также различимы; потому что пришиты къ тексту бѣлыми, замѣтными нитками. Сверхъ-того эти новыя прибавленія не выдумывались самими подправщиками. Они брались или изъ единственнаго источника тогдашней книжной мудрости, Византійскихъ писателей, или изъ благочестивыхъ легендъ, которымъ старые люди вѣрили отъ всей души, больше всякой исторіи, или наконецъ изъ живаго народнаго преданія. Слѣдовательно, они имѣютъ одинъ источникъ съ текстомъ, одинаковое право и на историческое употребленіе. Пять первыхъ вѣковъ нашего прошедшаго, отъ введенія христіанства до учрежденія Московскаго царства, такъ сходны между собою въ отношеніи къ умственному образованію, что весь рядъ нашихъ лѣтописей должно считать одною книгою, писанною народамъ черезъ грамотѣевъ, своихъ единственныхъ секретарей, книгою представляющею одинъ непрерывный текстъ, котораго части взаимно объясняютъ другъ друга.

Стало быть, можно возстановить рядъ вашихъ лѣтописей въ возможно приближенной къ подлиннику цѣлости. И это должно сдѣлать непремѣнно. Надо наконецъ выполнить требованія Миллеровъ и Шлёцеровъ; надо издать полный сводъ существующихъ списковъ и очистить его внимательной критикой. Послѣ того какъ Археографическая Экспедиція, кончивъ свои поиски, объявила, что собранные ею матеріялы не восходятъ далѣе XIII вѣка, кажется, нечего ожидать древнѣйшихъ списковъ. Пора положить необходимое основаніе всѣмъ критическимъ изслѣдованіямъ отечественной исторіи.

Но дѣло этимъ еще не рѣшается. Пусть соберутъ, очистятъ, возстановятъ полный рядъ нашихъ лѣтописей, начиная съ "Повѣсти временныхъ лѣтъ" черноризца, жившаго и писавшаго въ XI вѣкѣ. Останется еще важный вопросъ: какое историческое употребленіе можетъ быть изъ него сдѣлано, сообразно условіямъ критики?

Отвѣчаемъ: совсѣмъ не такое, какого образецъ показалъ Шлёцеръ, которое освящено примѣромъ Карамзина, которое защищается и нынѣ поборниками историческаго православія.

Шлёцеръ былъ слѣпой энтузіастъ Русскихъ лѣтописей, обожатель Нестора. Вездѣ повторяетъ онъ имя древняго лѣтописца съ благоговѣніемъ и восторгомъ. По его словамъ, "этотъ Руссъ, въ сравненіи съ позднѣйшими Исландцами и Поляками, такъ превосходенъ, какъ разсудокъ въ сравненіи съ глупостью"; даже "гораздо благоразумнѣе всѣхъ толико превозносимыхъ Грековъ"; даже наконецъ "одинъ только настоящій, въ своемъ родѣ полный и справедливый (выключая чудесъ) лѣтописатель". Самыя очевидныя басни онъ весьма неохотно приписываетъ сочинителю временника, извиняя его примѣромъ Геродота и всегда дѣлая предположеніе, что, можетъ-быть, это позднѣйшія вставки. Прочія невѣрности и противорѣчія рѣшительно сваливаетъ всѣ на переписчиковъ. Этотъ энтузіазмъ управлялъ всѣми его критическими дѣйствіями. Описавъ подробно свои работы надъ сличеніемъ списковъ, отъ восклицаетъ съ справедливою гордостью: "Вѣрнѣе ли сличали библейскія рукописи Кенмикотовы работники?" Это прекрасно: за такое вниманіе онъ заслуживаетъ полной признательности Русской исторіи. Но при высшимъ критическихъ работахъ, при изъясненія и толкованіи возстановленнаго текста, энтузіазмъ увлекалъ его ужъ слишкомъ далеко. Воспитанный, какъ самъ говоритъ, въ Геснеровомъ Филологическомъ и Михаэлисовомъ экзегетическомъ училищѣ, онъ перенесъ на Русскій временникъ всѣ строгія формы, все тонкіе и искусные пріемы, всю ученую роскошь издательской критики, которой научился у великихъ мастеровъ. Въ глазахъ его, каждое слово лѣтописи имѣло намѣренный и точный смыслъ; каждая частица, предлогъ, союзъ, служили ему основаніями огромныхъ выводовъ. Довольно, что, по его торжественному признанію, единственно истинное мнѣніе о происхожденіи Русскихъ зависятъ оттого, какъ сказано въ подлинной лѣтописи, "къ Руси", или "изъ Руси". Такая метода понятна при библейской экзсгетикѣ, гдѣ изъясняется текстъ, котораго каждая черта боговдохновенна. Но въ приложеніи къ человѣческому произведенію, тѣмъ болѣе къ Русскому временнику XI вѣка, это очевидно излишество. Будемъ безпристрастнѣе, и опредѣлимъ степень довѣрія, которое можно имѣть къ вашимъ древнимъ лѣтописцамь; это означить и предѣлы историческаго употребленія лѣтописей.

Въ добросовѣстности нашихъ составителей временниковъ начиная съ черноризца XI вѣка даже до велерѣчиваго собирателя ("Никоновской Лѣтописи", можно быть увѣренными. Это даже не въ Русскомъ характерѣ. Русскій человѣкъ вообще неизобрѣтателенъ. Это доказывается крайнею скудостью, даже почти совершеннымъ отсутствіемъ миѳологіи во время нашего язычества; доказывается малочисленностью народныхъ сказокъ, которыя, кромѣ основанныхъ на историческихъ преданіяхъ, всѣ привозныя, чужія. Но, зато, онъ очень склоненъ къ распространеніямъ и преувеличеніямъ. Самая явная небывальщина можетъ показаться ему истиной, и онъ будетъ вѣрить ей отъ коей души; слухъ, переходя изъ устъ въ уста, невольно разрастается, и превращается въ нелѣпѣйшую басню, которая дѣлается общимъ вѣрованіемъ. Можетъ-быть, въ этой-то чертѣ народнаго характера надо искать объясненія странныхъ успѣховъ Самозванцевъ, которые не разъ повторялись въ нашей исторіи. Не будемъ оскорблять нашихъ стариковъ подозрѣніемъ насчетъ ихъ честности: что писали они, то писали по сердечному, твердому убѣжденію. Но съ тѣмъ вмѣстѣ поостережемся и вѣрить имъ во всемъ безусловно, тѣмъ болѣе, вопреки отъ нихъ же завѣщанной пословицы, каждое "слово ихъ ставить въ строку."

Кто были наши древніе лѣтописцы? Кажется, съ достовѣрностью можно сказать, духовные, единственные грамотѣи въ первыхъ вѣкахъ народной образованности. Но духовенство наше и нынче отличается скромнымъ удаленіемъ отъ дѣлъ міра, отъ событій житейскихъ, тѣмъ болѣе государственныхъ. Дѣйствуя только въ кругу своихъ обязанностей, кругу отрѣшенномъ и уединенномъ, оно и мыслью больше живетъ въ далекомъ чѣмъ въ близкомъ, охотнѣе читаетъ исторію Кедрина чѣмъ Карамзина, лучше знаетъ исторію Трои чѣмъ происшествія 1812 года. Могутъ сказать, что въ старыя времена духовенство имѣло обширнѣйшій кругъ дѣятельности, ближе соприкасалось съ народомъ, принимало болѣе участія въ дѣлахъ общественныхъ. Это что-то сомнительно. Конечно, встарину князья часто ѣзжали въ монастыри бесѣдовать съ праведными старцами, дорожили ихъ молитвами и благословеніемъ, но эта короткость отношеній была чисто духовная, христіанская, безъ всякаго мірскаго значенія. Епископы нерѣдко являлись миротворцами князей въ ихъ междоусобныхъ ссорахъ; но они мирили ихъ не какъ дипломаты, а какъ духовные отцы, именемъ вѣры, а не политики, которой всегда были чужды. Митрополиты считались главами церкви; къ нимъ приходили за совѣтами: но многіе ль изъ нихъ умѣли хорошо говорить по-русски, бывъ Греками? И это все относилось къ высшимъ сановникамъ духовенства, или къ славнымъ святостію отшельникамъ: что-жъ могли быть простые иноки и священнослужители, которые преимущественно занимались книжнымъ дѣломъ? Хотя въ то время духовенство не составляло отдѣльной касты, однако не видно, чтобы люди знатные, именитые, сильные, люди, имѣвшіе право брать участіе въ дѣлахъ общественныхъ, тѣмъ болѣе пользовавшіеся этимъ правомъ, посвящали себя алтарю, принимали рукоположеніе. Князья заставляли себя постригать при смерти, или постригали невольно другъ друга, какъ въ другихъ случаяхъ лишали зрѣнія; одинъ изъ нихъ, добровольно посвятившій себя подвигамъ иночества, былъ прозванъ "Святошею". Коротко сказать, духовенство наше, съ самаго начала, обречено было на безмолвное отчужденіе и скромную неизвѣстность. Это не то, что въ западномъ духовенствѣ, гдѣ епископы и аббаты, дѣти и братья вѣнценосцевъ, сами были владѣтельными князьями, воевали и мирились, засѣдали въ судилищѣ перовъ и въ собраніи имперскихъ чиновъ, были канцлерами, министрами и дипломатами государствъ. Тамъ духовные, сами играя важную роль въ исторіи, могли писать или диктовать вѣрную исторію. Но наши смиренные черноризцы, попы, дьячки и пономари, что могли вносить въ свои записки? Одну народную молву, одни уличные слухи, Скажутъ: наши лѣтописцы, какъ видно изъ собственныхъ ихъ словъ, бывали въ близкихъ сношеніяхъ съ князьями: одинъ изъ нихъ пѣвалъ на крилосѣ съ великимъ княземъ Игоремъ II, другой велъ переговоры отъ имени князя Давида съ несчастнымъ Василькомъ. Но матросъ, у котораго Петръ Великій крестилъ ребенка, сидѣлъ за столомъ и бесѣдовалъ ласково съ родильницей, развѣ тѣмъ пріобрѣлъ бы право на безусловную довѣренность, еслибъ вздумалъ написать современную исторію? Посредникъ между Давидомъ и Василькомъ на этотъ разъ имѣлъ, точно, важное историческое порученіе: но куда жъ онъ потомъ дѣвался, отчего такъ внезапно исчезъ со сцены? Просто, лѣтописцы наши, по своему общественному положенію кромѣ рѣдкихъ развѣ случаевъ, должны были довольствоваться тѣмъ, что ходило въ народѣ, чѣмъ полнилась земля. Такъ дѣйствительно и разсказываетъ древнѣйшій изъ нихъ объ источникѣ, изъ котораго получилъ свѣдѣнія о Югрѣ, за Уральскомъ народѣ, онъ слышалъ отъ Новгородца Юрята Тароговича, который самъ слышалъ отъ своего отрока. Не такъ же ли дошли до него и прочія этнографическія извѣстія, которыми столько восхищался Шлёцеръ? Не изъ такихъ же ли источниковъ заимствованы и сказанія о двухъ вѣкахъ, ему предшествовавшихъ? Да и въ отношенія къ современнымъ событіямъ, лѣтописцы наши рѣдко сами бывали на театрѣ дѣйствія: ихъ міръ заключался въ стѣнахъ монастыря, въ предѣлахъ церковной ограды; оттого-то они такъ подробны, когда повѣствуютъ о чудесахъ, о явленіямъ, о созданіи и освященіи храмовъ, о перемѣнахъ іерархическихъ. Собственный взглядъ ихъ на собранные слухи и преданія слишкомъ очевиденъ: онъ обнаруживается въ критической оцѣнкѣ двухъ сказаній о построеніи Кіева, въ объясненіи, которое далъ лѣтописецъ Юряти Тароговичу на основаніи Мѳеодія Патарійскаго. Какъ-же теперь этихъ простыхъ, добродушныхъ собирателей народной молвы, безусловно довѣрявшихъ не только всякому слуху, но и всякому оптическому обману глазъ, смотрѣвшихъ на вещи съ такой младенческой простотой сердца и ума, какъ-же подвергать ихъ такому-торжественному допросу, такой высокой критикѣ? Приличны ли для нихъ тѣ величественные пріемы, которые изобрѣтены для боговдохновенныхъ книгъ и или библейской экзегетики? Нѣтъ, здѣсь, болѣе чѣмъ гдѣ-либо, могутъ быть повторены собственныя слова Шлёцера: "Для Русской критики требуется совсѣмъ особенная критика, для которой надобно отыскать иныя правила."

Конечно, это скептицизмъ; но онъ есть необходимое слѣдствіе безпристрастнаго и строгаго приложенія Шлёцеровской догматической критики. "Тогда только я въ чемъ-нибудь кому повѣрю, говоритъ самъ Шлёцеръ, когда пойму, что онъ могъ знать то, что разсказываетъ". Очень хорошо! Но наши древніе лѣтописцы именно не могли знать того, что разсказываютъ, знать въ томъ смыслѣ, какой дается этому слову на ученомъ языкѣ. О прошедшемъ у нихъ не было ни какихъ письменныхъ, дипломатически удостовѣрительныхъ памятниковъ, кромѣ Византійцевъ, съ которыми они чаще противорѣчатъ, чѣмъ соглашаются. Для настоящаго глазъ ихъ былъ слишкомъ близорукъ, ужъ слишкомъ легковѣренъ. Такъ, если держаться главнаго начала Шлёцеровской критики, то не только весь героическій періодъ нашей древности, но и большая часть послѣдующихъ сказаній отойдутъ въ область миѳовъ. Если обстоятельства смерти Олега и Святослава, сказанія о хитростяхъ Ольги съ Древлянами, о сватовствѣ за нее императора во время крещенія, о пріемѣ, сдѣланномъ ею Греческимъ посламъ въ Кіевъ, и другія многія вещи, встрѣчающіяся во всѣхъ спискахъ древняго временника, Шлёцеръ самъ называетъ "вздоромъ, нел123;постью, глупѣйшими сказками"; если послѣдующіе критики точно также поступаютъ со многими происшествіями жизни Владиміра и относятъ ихъ къ той же категоріи; если Карамзинъ, впрочемъ весьма осторожный и снисходительный, не осмѣлился внести въ свой текстъ чудныхъ сказаній о построеніи Кіевской лавры; то почему жъ призваны неоспоримыми фактами другія повѣствованія о событіяхъ гораздо древнѣйшихъ, слѣдовательно менѣе доступныхъ знанію лѣтописцевъ,-- о началp3; Руси, о призваніи Варяговъ, о разселеніи Славянскаго племени, и тому подобное? Почему составитель "Патерика", епископъ Симовъ, жившій въ концѣ XII вѣка, меньше могъ знать о происшествіяхъ Печерскаго монастыря, случившихся за сто лѣтъ до него, чѣмъ составитель "повѣсти временныхъ лѣтъ" о событіяхъ Новагорода, отдаленныхъ отъ него двумя столѣтіями? Почему молчаніе Византійцевъ о присылкѣ царскихъ утварей Владиміру Мономаху уничтожаетъ достовѣрность этого преданія, а походъ Олега на Царьградъ, при такомъ же молчаніи, признается историческимъ фактомъ, тогда какъ оба эти разсказа въ своихъ подробностяхъ написаны одинаковыми несообразностями, и притомъ молчаніе Византійцевъ въ послѣднемъ, такъ близко до нихъ касавшемся случаѣ, гораздо менѣе естественно, болѣе подозрительно, чѣмъ въ первомъ? Нѣтъ, Шлёцеръ и его школа не были послѣдовательны и строго вѣрны своимъ собственнымъ началамъ. Если три брата Новогородскіе быль, отчего жъ три брата Кіевскіе небыль? Если преданіе о Вадимѣ Храбромъ миѳъ, почему же не миѳъ щитъ Олега, прибитый къ воротамъ Константинополя? Внѣшнія критическія ручательства одни и тѣ же. Истина, и тамъ и здѣсь представляется въ одинакомъ баснословномъ полу-свѣтѣ.

Но здѣсь-то, отрекаясь отъ рѣшительнаго догматизма Шлёцеровской школы, мы тѣмъ громче отрекаемся и отъ мрачнаго скептицизма новаго раскола. Этотъ полу-свѣтъ ужели не имѣетъ ни какой исторической истины и вовсе не доступенъ для критическаго проясненія? Тутъ должно припомнить, что есть два рода критики: формальная, или буквенная, и существенная. Для критики формальной, все, что не обезпечено дипломатически, есть басня, недостойная исторіи. Критика существенная, основывающаяся на исторической вѣроятности самыхъ фактовъ, снисходительнѣе къ этому полу-свѣту, которымъ обыкновенно бываютъ подернуты древнѣйшія сказанія народовъ. Въ немъ она различаетъ истину, которая лежитъ въ основаніи всѣхъ миѳическихъ переливовъ преданія.

Пусть древнія наши лѣтописи состоятъ изъ миѳовъ. Отъ этого исторія наша не пострадаетъ ни въ формѣ ни въ содержаніи.

Шлёцеръ съ горестью говорилъ, что басни, встрѣчающіяся въ нашемъ временникѣ, внушаютъ недовѣрчивость къ нашей древности, подвергаютъ подозрѣнію и даже презрѣнію смыслъ и добросовѣстность нашихъ лѣтописцевъ. Потому, желая спасти честь своего обожаемаго Нестора, онъ всячески заботился свалить всѣ эти басни на переписчиковъ. Странное ослѣпленіе въ великомъ критикѣ! Какъ-будто черноризцы XI вѣка, въ странѣ, которая только что вышла изъ состоянія, уподобляемаго, впрочемъ весьма несправедливо, самимъ Шлёцеромъ Калифорніи и Мадагаскару, которой только-что дали первыя начатки образованія, только-что принесли грамоту -- какъ-будто эти простые, добродушные первенцы новорожденнаго народа должны непремѣнно такъ же чувствовать, вѣрить, мыслить, разсуждать, какъ разсуждаютъ и мыслятъ, вѣрятъ и чувствуютъ иначе, по прошествіи семи сотъ лѣтъ. Какъ-будто сказанія ихъ были бы искреннѣе, правдивѣе, достовѣрное, если бъ они такъ же были переплавлены въ горнилѣ сомнѣнія, отчищены критикой, какъ нынѣшніе историческіе учебники! Нѣтъ; мы бы тогда скорѣе усомнились въ подлинности древняго временника, сочли бы его подлогомъ не XIV, не XVI, а XVIII или XIX вѣка, когда бъ не находили въ немъ этой дѣтской, простодушной баснословности, этого миѳическаго оттѣнка, который есть несомнѣнная печать древности. Шлёцеръ не зналъ уже мѣры: у него нѣтъ середины между "важными, честными, любившими истину писателями", и "сказочниками, вралями". А тутъ середина есть; и эта середина очень важна для исторіи. То, что называется миѳомъ, не есть важное историческое повѣствованіе, но не есть также и вранье, сказка. Въ миѳѣ, даже восточномъ, образовавшемся подъ раскаленнымъ небомъ, въ горячей и необузданной фантазіи, всегда бываетъ основаніемъ истины; типъ болѣе въ баснословныхъ сказаніяхъ нашихъ лѣтописцевъ, гдѣ не примѣтно особеннаго разгоряченія воображенія, гдѣ истина могла быть только распространена и преувеличена молвою. Самъ же Шлёцеръ, поразивъ отверженіемъ тѣ сказанія, которыя называетъ "глупѣйшими сказками", заключаетъ, что "однако жъ въ этихъ сказкахъ есть что-то похожее на правду". Такимъ образомъ, чѣмъ бросать ихъ съ презрѣніемъ, лучше поискать и доискаться этой правды. Мы сказали, что отъ этой снисходительности къ миѳическимъ преданіямъ, исторія ничего не потеряетъ въ формѣ, въ характерѣ, въ достоинствѣ: она получила бы предосудительный баснословный цвѣтъ, если бъ приняла ихъ въ свой составъ цѣликомъ, безъ оцѣнки, безъ изслѣдованія и объясненія. Да и какъ иначе составляется теперь современная исторія, единственная исторія, ихъ которой можно и должно требовать полной, очевидной достовѣрности? Изъ однихъ ли дипломатическихъ документовъ? Не принимаетъ ли она въ составъ свой и живыхъ слуховъ, нигдѣ не записанныхъ, или по-крайней-мѣрѣ не имѣющихъ дипломатической скрѣпы? А эти слухи даже и нынче не носятъ ли миѳическаго цвѣта? Напримѣръ, въ незабвенномъ 1812 году, который у всѣхъ насъ въ свѣжей памяти, орелъ, показавшися надъ головою Кутузова передъ Бородинскимъ сраженіемъ, образъ чудотворца Николая, уцѣлѣвшій на обрушенной взрывомъ башнѣ Кремля, спасеніе Троицкой Лавры отъ Французовъ, бывшихъ въ Дмитровѣ и Богородскѣ, происшествія истинныя, "акты достовѣрные, хотя и не засвидѣтельствованы дипломатическими актами; между-тѣмъ самая снисходительная критика, основывающаяся исключительно на буквальныхъ условіяхъ достовѣрности, сочла бы ихъ легендами, миѳами, если бъ встрѣтила въ сказаніяхъ древнихъ лѣтописцевъ. Даже газетныя извѣстія, что иное какъ не слухи, часто не только миѳическіе, но даже просто сказочные? И однако современная исторія, не краснѣя вписываетъ ихъ на своихъ величественныхъ скрижаляхъ!

Что касается до содержанія, то исторія наша, при такомъ взглядѣ, не только ничего не потеряетъ, по даже значительно можетъ обогатиться. Здѣсь припомнимъ о живыхъ преданіяхъ, которыя хранятся въ устахъ народа; какъ они, при свѣтѣ существенной критики, могутъ быть полезны и важны для исторіи! Въ самомъ дѣлѣ, если сказанія, занесенныя въ наши лѣтописи, которыя также взяты съ голосу живаго приданія, могутъ имѣть историческое употребленіе, несмотря на свою баснословность; почему жъ отказать въ этомъ правѣ тѣмъ, отголоскамъ минувшаго, которые сохранены не хартіею и чернилами, а устами народа? Въ этомъ отношеніи другіе Европейскіе народы уже измѣнили прежній исключительный образъ жизни, рожденный школьною критикой. Они тщательно собираютъ всѣ свои неписанныя преданія, очищаютъ ихъ и возстанавливаютъ. Тѣ Исландскія бредни, которыя Шлёцеръ гналъ съ такимъ ожесточеніемъ, въ которыхъ онъ видѣлъ крайній предѣлъ позора и униженія исторіи, нынче составляютъ предметъ особеннаго вниманія для ученаго Общества Сѣверныхъ Антикваріевъ, и это вниманіе находитъ вездѣ участіе и одобреніе. Пора и намъ взяться за это важное, еще не тронутое, полѣ. Самъ Шлёцеръ, разсуждая объ источникахъ Русской исторіи, кром123; своихъ любимыхъ временниковъ и другихъ дипломатическихъ памятниковъ, упоминаетъ также о церковныхъ и надгробныхъ надписяхъ, образахъ, старинныхъ картинахъ, съ которыхъ вѣрно сняты нынѣшнія лубочныя, даже о пѣсняхъ, прибавляя только, что онъ не знаетъ, есть ли изъ нихъ такія, которыя на что-нибудь годятся. Для надписей, образовъ и другихъ художественныхъ памятниковъ, разсѣянныхъ по безмѣрному пространству нашего отечества, конечно, нужна была бы новая археографическая экспедиція, и плоды ея были бы драгоцѣнны для исторіи. Индія и Египетъ, Греція и Римъ, Галлія и Германія, даже внутренности Африки и Америки, развалины Мероэ и Паленне, такъ подробно изслѣдованы, такъ глубоко изучены, въ такихъ вѣрныхъ и изящныхъ очеркахъ увѣковѣчены: а наша древняя "святая Русь" до-сихъ-поръ, скрывается во мракѣ неизвѣстности, Русь такъ любимая своими дѣтьми! У насъ не чувствуютъ даже потребности въ исторія Русскаго искусства по памятникамъ, которая полагаетъ твердое основаніе исторіи не только образованности, но и гражданскихъ перемѣнъ народа. Ученые Италіянецъ Каппони и Аравитянинъ Ассемани еще въ прошломъ вѣкѣ написали книги о Русскихъ иконописныхъ "Святцахъ", извѣстныхъ подъ именемъ "Каппоніевыхъ досокъ"; а у насъ многіе ли о томъ слыхали? Знаемъ мы давно, что нами Украинскія степи наполнены болванами, которые слывутъ въ народѣ подъ именемъ "бабъ"; кто описалъ ихъ? Кто сравнилъ и научилъ два священническія памятники зодчества древней Руси, двѣ Софіи, Кіевскую и Новгородскую? Кто наслѣдовалъ характеристическія различія Корсунскаго, Фряжскаго и Суздальскаго иконописнаго письма? Кто знаетъ даже, что въ вашей Церкви сохраняются донынѣ разные напѣвные богослужебныхъ стиховъ, подъ именами, означающими ихъ разное происхожденіе: Греческій, Башкирскій, Кіевскій, Русскій? А сколько важныхъ историческихъ результатовъ могло бы доставить изслѣдованіе этихъ живыхъ и осязательныхъ фактовъ? Но мы говоримъ здѣсь и о тѣхъ, которые столько же, или еще болѣе живы, хотя менѣе уловимы и осязаемы, говорилъ о народныхъ пословицахъ, народныхъ сказкахъ, народныхъ пѣсняхъ. Пословицы служили источниками и для первыхъ нашихъ лѣтописцевъ: они подтверждали ими истину древнихъ преданій. Въ пословицахъ народъ безнамѣренно проговаривается о важнѣйшихъ приключеніяхъ своей жизни, произведшихъ на него сильное впечатлѣніе. О сказкахъ мы уже имѣли случай упомянуть, что мы ими не очень богаты и что онѣ большей частью чужія; все однако онѣ важны, не только какъ образчики вкуса нашихъ предковъ, но и какъ свидѣтельства ихъ болѣе или менѣе тѣсныхъ сношеній съ другими народами. Главнѣйшее же богатство наше въ пѣсняхъ, въ этомъ сокровищѣ, которымъ Славянскія племена имѣютъ полное право гордиться передъ всѣми другими народами свѣта. Въ этихъ пѣсняхъ увѣковѣчены важнѣйшія эпохи вашего прошедшаго, даже до героического періода Владиміра "краснаго солнышка", съ его сильными богатырями, роскошными и прохладными пирами. Часто, гдѣ лѣтописи, пораженныя страхомъ, безмолвствуютъ, народная пѣснь раздается еще эхомъ грозы, подъ шумомъ которой возникла: портрета Іоанна ни одна лѣтопись не представляетъ въ такихъ яркихъ, живыхъ чертахъ, какъ пѣсня, ему современныя, гдѣ воспѣвается, какъ --

"Зачиналась каменна Москва,

Зачинался въ Москвѣ Грозный Царь;

Онъ Казань городъ на славу взялъ,

Мимоходомъ городъ Астрахань."

Вотъ богатства, отъ которыхъ, не боясь упрека въ легковѣріи, можно ожидать пополненія нашей древней исторіи и оживленія сухихъ лѣтописныхъ преданій! Лишь бы только онѣ нашли своихъ Гердеровъ и Шлегелей, Фоссовъ и Гриммовъ!

Само собою разумѣется, что къ этимъ домашнимъ памятникамъ должно быть присоединено глубокое изученіе всѣхъ иностранныхъ источниковъ, особенно въ отношеніи къ нашей древности. Конечно, мы не можемъ хвалиться сосѣдями, которые бы насъ изучили внимательно и добросовѣстно, еще менѣе съ участіемъ и любовно. Съ востока и сѣвера насъ окружаютъ издревле такія племена, которыя до сихъ поръ не знаютъ даже сами себя, и которыхъ исторія ожидаетъ отъ насъ проясненія и обработки. Ютъ былъ нашею открытою стороною, заливнымъ берегомъ, гдѣ прибивались къ намъ волны безчисленныхъ народовъ, иногда образованныхъ и наблюдательныхъ: только соприкосновеніе наше съ ними было временное, набѣжное, большей частью непріязненное, мѣшавшее постоянному наблюденію, безпристрастному изученію. На западѣ имѣли мы и постоянныхъ сосѣдей, которые были съ нами въ тѣсныхъ и безпрерывныхъ сношеніяхъ; но они были или слишкомъ поэтически, какъ древніе Скандинавы, или слишкомъ не добросовѣстны въ отношеніи къ намъ, какъ Поляки, Венгерцы и позднѣйшіе Шведы, или наконецъ больше заботились истощать вашу землю и сосать настоящее чѣмъ изслѣдывать исторію и вопрошать минувшія преданія, какъ Ганза и Орденъ. Несмотря на то, ихъ свидѣтельства, особенно тѣ, на которыхъ лежитъ печать современности, очень важны или нашей исторіи. Это новое и обширное поле для критики: и оно обязываетъ насъ къ работѣ болѣе тяжкой, требуетъ средствъ обширнѣйшихъ и разнообразнѣйшихъ, чѣмъ исторія всякаго другаго народа. Мы должны рыться въ хронографахъ Византійскихъ и въ историкахъ Арабскихъ, вопрошать лѣтописи Хухунора и саги Исландіи, совѣтоваться съ счетными книгами Ганзы и съ буллами Рима, не презирать фоліантовъ Длугоша и Стрмаковскаго, басней Саксо и Снорро, даже вслушиваться въ преданія нынѣшнихъ потомковъ Югры и Чуди, Летголы и Зевголы, у которыхъ, можетъ-быть, сохраняются еще отголоски минувшаго, драгоцѣнные для насъ. Всѣ эти источники до сихъ поръ не приведены въ извѣстность, кромѣ Византійскихъ, которыхъ собраніе составляетъ незабвенную заслугу Стриттера. Какой важный подвигъ совершили бы наши оріенталисты, если бъ сдѣлали какъ такія же "Memoriae Populcrum" изъ писателей Арабскихъ, Персидскихъ, Монгольскихъ, Турецкихъ! Обѣщанное Копенгагенскимъ Обществомъ собраніе сагъ, относящихся къ нашей древности, безсомнѣнія найдетъ между нами переводчиковъ и издателей, это будетъ новая важная пожива. Съ западными анналистами должно сдѣлать тоже, не смотря на ихъ безобразность: песчинки золота попадаются въ самой грубой рудѣ. Отдаленнѣйшій западъ, заслоненный непріязненными сосѣдями, долго вовсе не знали насъ. Но съ XIII вѣка, извѣстія путешественниковъ, начавшихъ проѣзжать и потомъ останавливаться, въ предѣлахъ нашего отечества, составляютъ особый рядъ богатый источниковъ, рядъ также еще не только не разработанный, даже не вполнѣ изданный. Меньше или даже вовсе ни на что не годны позднѣйшіе систематическіе опыты иностранцевъ, которыми они думали оказать непрошеную услугу нашей исторіи. Факты они брали у насъ же, и только перепортили ихъ своими школьными предразсудками, пустою фразеологіею, или высшими взглядами.

Мы требуемъ полной художественной исторіи нашего отечества, хлопочемъ о системѣ. А между тѣмъ еще и вполнѣ собранныхъ, очищенныхъ и приготовленныхъ матеріяловъ, изъ которыхъ должно создавать систему. Критика еще бьется при началѣ только дѣла. Будемъ же благоразумны и послѣдовательны въ нашихъ дѣйствіяхъ. Прежде всего надо воздержать порывы и укротить нетерпѣливость, которая до сихъ поръ мѣшала нашимъ успѣхамъ. Не уклонились ни въ самонадѣянность Шлёцеровскаго догматизма, ни въ мрачное отчаяніе мистиковъ, собрать всѣ преданія, всѣ остатки, всѣ отголоски минувшаго, безъ предубѣжденій и лицепріятія, вооружиться критикою строгою, но благодушною, прозорливою, но не презорливою, ученою, но не педантскою, и съ просвѣщенною вѣрою отыскивать истину вездѣ, гдѣ бы, въ какомъ бы видѣ она ни представлялась: вотъ что предстоитъ нашей исторіи! Объ нашемъ прошедшемъ должно сказать то же, что нѣкогда Новогородскіе послы говорили князьямъ Варяжскимъ: "Земля велика и обильна".

Н. Надеждинъ.

"Библіотека для чтенія", т. 20, 1837

Оставить комментарий Надеждин Николай Иванович (bmn@lib.ru) Год: 1837 Обновлено: 24/12/2012. 101k. Статистика. Статья: История, Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Надеждин Николай Иванович Об исторических трудах в России

Объ историческихъ трудахъ въ Россіи.

Надеждин Николай Иванович
Об исторических трудах в России