Муратов Павел Павлович
Традиция и вера

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Муратов. П.П. Ночные мысли
   М.: Издательская группа "Прогресс", 2000.
   

ТРАДИЦИЯ И ВЕРА

   На каждом шагу современная японская жизнь являет примеры своеобразного государственного и бытового "благочестия". Это отнюдь не теория, но повседневная практика -- традиция вовсе не книжная, но жизненная, образующая не столько идеи, сколько навыки. Особенностью современной японской жизни является лишь то, что эту глубокую древнюю и крепкую традицию новые поколения желают осмыслить или восчувствовать в новых условиях жизни. Япония ищет себя. Она не устанавливает некую новую идеологию, но как бы стремится увидеть свой традиционный, "вечный" аспект в зеркале современности. Она ищет, иначе говоря, ту постоянную величину, которая, при всех поправках на "исторический коэффициент", должна лежать в основе национального духовного воспитания.
   Поставленная таким образом задача естественно приводит к вопросу о японской религиозности и японской религии. Государственное, бытовое, "гражданское" благочестие японского народа не подлежит сомнению. Что можно сказать о японском благочестии по отношению к вещам, лежащим за пределами "мира сего"? Что в этой моральной устойчивости нации принадлежит традиции и что -- вера? Какова эта вера? Какова роль религии в создании тех "устоев", на которых должна покоиться идеология Японии, и особенно новой Японии, ищущей свой идеологический аспект в обстановке 1934 года?..
   Весьма сложным для европейского глаза представляется путь к ответу на этот вопрос. Может быть, происходит это оттого, что, как утверждают новейшие японские идеологи, мы слишком привыкли подходить к такого рода вопросам с нашими аналитическими и логическими навыками. Нам представляется иногда "путаницей", смешением и противоречием то, что являет, с японской точки зрения, эмоционально-оправданный синтез.
   Среди поверхностно глядящих на вещи европейцев нередко можно встретить отрицание за японцами какой бы то ни было вообще религиозности. Разве не о равнодушии к вере свидетельствует, с точки зрения европейца, столь давнее сосуществование на японской земле двух религий -- шинто и буддизма, пронизанных, кроме того, элементами третьего религиозного сознания, известного под именем конфуцианства? Западному человеку японец, не умеющий верить особливо горячо и исключительно во что-то одно, представляется человеком ни во что, в сущности, не верующим. Японская религиозность часто кажется европейскому скептику лишь некоторым государственным и бытовым моральным правилом, к которому в народной среде примешаны разные суеверия и привычки магической практики. Народный японец, по мнению таких наблюдателей, чтит императора, любит родину, знает о существовании буддистских божеств, но верит он, в сущности, только в таких существ, как таинственный и лукавый оборотень-лис, живущий сотни лет и особенно охотно прикидывающийся молодой и красивой женщиной, вероятно, оттого, что в этом виде лучше всего может выполнить он свое назначение -- строить всякие "каверзы" человеку.
   Совсем ли, однако, нам, западным людям, чуждо это особенное религиозное сознание японцев -- настолько чуждо, что мы должны его просто-напросто отрицать? Да, оно чуждо, конечно, христианскому Западу и христианскому Востоку. В общей нашей истории европейской имеется все же очень значительная и для всех нас важная ему аналогия. Шинтоистская Япония, не столько принявшая, сколько допустившая к себе на равных правах буддизм, не может не напомнить нам латинский Рим, точно так же принявший и допустивший к себе на равных правах религию или, вернее, религии Греции.
   "Неопределенная" была религия древних жителей земли латинской, в смысле отсутствия догмы, систематического вероучения, философского толкования. Вместе с тем была она до чрезвычайности близка к природе -- к природным силам, не олицетворенным и не "очеловеченным", как то было в Египте и в Греции, но к познаваемым в стихийном и не оформленном их существе. Молнию почитал древний римлянин, и эта молния стала Юпитером лишь тогда, когда он узнал греческих олимпийских богов. Прислушивался он благоговейно и внимательно к говору леса и ропоту ручья еще тогда, когда не умел воображать за этим лесное или речное существо в образе и подобии человека. Первоначальное римское "богослужение" было символическим обрядом, обращенным совершенно непосредственно к природной "реальности". И первым римским "храмом" был алтарь, стоящий открыто в "священной" роще или на вершине "священной" горы. Рощи и горы были священны для римлянина сами по себе. Для грека священными делало их присутствие там очеловеченного божества. Природа освящала для римлянина храм, тогда как для грека храм освящал природу.
   Вот это полезно вспомнить, подходя к первоначальной японской религии, шинто, столь же во многих отношениях "первобытной", как и религия римлян. Точно так же "пусты" разбросанные среди природы и необыкновенно связанные с природой шинтоистские храмы. А аскетическая символика их святыни -- меч, зеркало и зерно (таковы ведь и "регалии" японской империи) -- разве не была бы понятна она римлянину? Разве не совершенно "по-римски" культ предков, культ героев стал одним из важнейших слагаемых религии шинто? И вот эта странная аналогия продолжается ("история повторяется") -- в том государственном и национальном характере, который принял японский шинтоизм на протяжении веков. Рим ставил храмы Риму. Шинтоизм создал культ Японии -- японской земли и японской исторической судьбы. Хранительница этого культа, династия, давшая стране 125 императоров, слилась в нем с Японией и из хранительницы вместе с Японией стала предметом культа.
   Аналогия продолжается дальше. В VII веке нашей эры буддизм пришел в Японию так же, как за тысячу лет до этого эллинизм пришел в Рим. Пришел он, однако, иначе, не в результате завоеваний и не в виде военной добычи. В далекий и просвещеннейший век древней Японии призвал буддизм принц Шотоку, "Константин Великий" японского буддизма, племянник императрицы Суико. Роль Греции сыграл Китай, переживавший тогда счастливый в смысле расцвета искусств и жизни период Тангов. Но ведь и Китай сыграл тут роль, в сущности, лишь "передаточной инстанции", ибо буддизм шел более далеким и более глубоким путем, возникнув на крайнем азиатском юге.
   Стоят до сих пор три деревянных храма в селении Хориуджи, недалеко от Нары, -- те самые три первых буддистских храма, которые построил на японской земле принц Шотоку. Прошли многие столетия, и эта земля покрылась буддистскими храмами и монастырями в необычайном изобилии. Старая столица Японии до сих пор опоясана сплошным монастырским кольцом. В новой столице Японии, Токио, рядом с бильдингами, железными мостами и электрическими дорогами стоит в парке народных гуляний (Асакуса) буддистское "божество" Каннон, не перестающее с утра до вечера привлекать паломников. Буддизм живет и до сих пор. Можно по-разному судить о том, насколько напряженна эта жизнь и насколько чувствуется ее отклик в областях жизни, ей сопредельных. Но историческое бытие этой "чужой" веры, пришедшей на японскую землю, допущенной туда, нашедшей там прочный приют, есть простая очевидность.
   У этого исторического бытия была своя особенная линия. Буддизм развивался на японской земле в раздроблении и в распадении на многочисленные секты и "подсекты". Вокруг Киото имеют свои храмы и монастыри и секта Джодо, и "подсекта" Ринцай, отколовшаяся от могущественной секты Зен, и секта Шиншу, и секта Шин-гон, и секта Тендаи, и секта Обаку... Изучение всех ответвлений и разветвлений японского буддизма может составить предмет особой науки. Важно заметить здесь, что, хотя одни секты были занесены извне, другие возникли вокруг японских вероучений, японских "святых", как, например, японская аскетическая секта Ниширин. Важно отметить еще и то, что одни секты образовывались на основе толкования и разночтения буддистской теологии, в то время как другие возникали по признаку взаимоотношений, устанавливавшихся между буддизмом и шинтоизмом. Одни буддистские секты замкнуты, другие открыли или приоткрыли свои двери японскому шинтоизму. Что же касается отдельных людей, то у многих шинтоизм и буддизм слились в религиозной практике, отраженной и в весьма своеобразной "смешанной" теологической и легендарной литературе.
   Полной аналогии с эллинизированным Римом в этом пункте, однако, провести нельзя. Греческий Олимп поглотил всю "частную" религиозность римского человека, оставив "национальные", латинские черты лишь в религиозности государственной. В Японии буддизм и шинтоизм не слились, они только переплелись причудливым образом. Глаз постороннего наблюдателя видит поэтому повсюду две отдельные и особенные нити.
   Те из европейцев, которые не отрицают японской религиозности, не могут, однако, воспринять ее иначе, как отмечая ее двойственное начало. В конце концов, между религией Древней Греции и религией Древнего Рима было больше общего, нежели между первобытным японским "шинто" и пришедшим с юга через Китай буддизмом. Греция и Рим -- не два разных начала, это разве только два разных подхода. Буддизм в своей созерцательной, вневременной и внепространственной сущности с трудом можно сопоставить с историческим и родовым шинтоистским культом. Тут есть более очевидная почва для противопоставлений, чем для сопоставлений. И европейский взгляд, со своим аналитическим навыком, обращенный к первоисточникам японского религиозного сознания, видит в них двойственное начало. А двойственное начало есть начало драмы...
   В небольшом кружке весьма просвещенных японских молодых людей, интересующихся вопросами философии и культуры, а в частности работающих над созданием новой японской идеологии, выступил с докладом на тему этой статьи наш соотечественник, знаток Востока и религий Востока, сотрудник "Возрождения" Н.Л. Гойер. Вот и Н.Л. Гойеру тоже проблема японской религиозности представилась в двойственном виде. Буддизм и шинтоизм -- начало действенной жизни и начало жизни созерцательной, -- докладчику тоже представлялись они не столько в сопоставлении, сколько в противопоставлении, не столько в слиянии, сколько в чередовании. Возводя истоки противоречия к древнейшим корням азиатского мироощущения, определял он в основе их два начала, как начало "мужское" и начало "женское". А затем построил очень красивую и на вид убедительную историческую схему, в которой наметил чередование двух начал на протяжении всей судьбы японского народа. Обращаясь к слушателям, указывал он, что их страна, по его мнению, находится сейчас в периоде начала действенного и "мужского", из чего не следует, что не узнает она еще один раз ту эру "женственной" восприимчивости -- ту эру искусств, украшенного обычая, свободы от житейских забот и рвения к отвлеченным ценностям, какие выпадали на ее долю не один раз в истории.
   Не знаю, что думали учтивые японские слушатели, присутствовавшие на этом интересном докладе дружественного европейца. Наличие противоречия он смягчил, введя момент чередования. Для драмы, таким образом, не осталось места. Но японская современная душа вряд ли, конечно, удовлетворится этим. Она ищет синтеза и хочет верить, что он уже осуществлен. Там, где японское религиозное сознание кажется европейцу двойственным или даже тройственным (ибо помимо шинтоизма и буддизма вмещает оно элементы практического морального учения Конфуция, определяющего отношение к семье, к обществу, к государству, к власти), -- там представляется оно японцу как-то объединенным и приведенным к гармонии. Наиболее простым и, может быть, наивным, конечно, образом выразил эту надежду еще тот самый принц Шотоку, который способствовал насаждению буддизма на японской земле. "Нет никакого противоречия в трех религиях, -- говорил Шотоку. -- Шинто есть почитание наших мертвых. Оно обращено к прошлому, а не к настоящему или будущему. О настоящем заботится учение Конфуция, которое имеет, однако, тот недостаток, что не глядит дальше вперед. Только буддизм раскрывает нам будущее человека. И так как будущим занят человек, он не может в нашей стране пройти мимо буддизма".
   В своих доктринах "сегодняшнего дня", в том новом учении "Кодо" ("царский путь"), которым увлечена молодежь не столько, вероятно, понимающая, сколько чувствующая или ощущающая его сущность, есть настойчивое стремление к соединению всех этих трех религиозных настроений. Все они драгоценны японцу, ибо все они -- часть его неотъемлемой исторической традиции. Может быть, смутны для него вопросы веры, но ясно все то, где слышит он голос традиции. Традицию он поднял на степень религии. И совершил он, таким образом, нечто обратное тому, что сделал во многих случаях западный человек, который, растратив свое драгоценное религиозное наследство, либо подменил его традицией, либо остался вовсе "без руля и без ветрил".
   
   1934
   

КОММЕНТАРИИ

   Традиция и вера. Впервые: Возрождение. 1934. No 3253. 30 апреля. (Навстречу солнцу 21).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru