Муратов Павел Павлович
Россия и Англия

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Муратов. П.П. Ночные мысли
   М.: Издательская группа "Прогресс", 2000.
   

РОССИЯ И АНГЛИЯ

   Англичанин и русский, оставшись вдвоем, могут понять друг друга гораздо легче, чем это обычно кажется. Как нация англичане и русские разделены основательно весьма различной природной обстановкой и весьма различно сложившимися историческими условиями жизни. В русской обстановке, в русских условиях жизни мы все видели англичан, которые становились "русскими" с такой легкостью и с такой "окончательностью", каких было бы трудно ожидать от немца или француза.
   В английском довольно медлительном уме мало общего с быстрым умом русским, в английском характере гораздо больше общего, чем это часто думают русские, мало знающие, вообще говоря, англичан. Здесь взаимоотношения как раз обратим тому, что можно сказать об отношениях русского и француза. Здесь "общение" устанавливается как раз не на почве какой-либо общей умственности, как там, но определяется оно некоторым общим до известной степени душевным поворотом. Сложная, противоречивая, богатая, обманчивая, двойственная и неверная натура русская сочетает то гармонически, то уродливо интеллектуальное начало с началом спиритуаль-ным. Но дымчатый несколько и как бы "влажный" спиритуализм всегда был (иногда скрытой) основой английской жизни. На влажность эту и дымчатость, на эту мечтательность, иначе говоря, мы откликаемся легко, утомленные суховатым интеллектуализмом итальянца или француза. Этот суховатый интеллектуализм мы любим как ясное солнце и расцветаем в нем подчас ярко, как расцвел Пушкин. Но корни наши невидимые -- произрастание все же иных "широт"...
   Иначе все это можно сказать, уже опираясь на историю, что русские и англичане из всех европейских народов отличаются наиболее настойчивой, жизненной и практической религиозностью. Здесь я совсем не хочу сказать о роли Церкви. Я имею в виду лишь особенность некоторого душевного поворота, лишь некоторую душевную настроенность. К несчастью для Англии, протестантизм направил эту неопределенную религиозную настроенность в слишком узкое русло морали. Жизненная "проекция" столь драгоценного свойства оказалась зачастую изломанной, искаженной, привела к злому лицемерию или к комическому ханжеству. Но я прошу, однако, обратить внимание на то, что и у русского, и у англичанина было всегда желание непременно проектировать в жизнь эту религиозную настроенность. В то время как немецкий спиритуализм остался отделенным от жизни, теоретическим, русский и английский спиритуализмы стремились влиться в повседневную жизнь и определить ее практику. Вот почему мы постигаем немецкий спиритуализм в философии, в музыке, а русский и английский, одинаково, в литературе или практическом богоискательстве сект.
   Все это я напоминаю для того, чтобы объяснить, каким образом русский и англичанин вдруг "в чем-то" понимают друг друга. Разделенные большим пространством, обе эти нации жили всегда очень далеко друг от друга и никогда не имели никакого соприкосновения, кроме государственных дел. Дела же эти, как известно, ставили почти на протяжении столетия Россию и Англию в положение соперников и врагов. Кроме того, самый государственный строй России и Англии исторически складывался совершенно противоположным образом. Я имею в виду отнюдь не "английскую свободу", противопоставленную "русскому деспотизму". Мы все-таки стали теперь разумнее смотреть на вещи и различаем долю общественного деспотизма в политических свободах английского режима и долю общественной свободы в "автократическом" русском государственном порядке. Дело не в том.
   Дело в том, что самый принцип государственности понимался Англией совершенно иначе. Англия всегда была страной, где государственные интересы шли снизу вверх, от частного к общему, от инициативы к закону. Россия была страной, где источником государственного действия оказывалась государственная власть, где общий интерес оплодотворял частное дело, где закон навязывал инициативу. Россия XIX века была наиболее ярко выраженным в Европе примером этатизма. Англия просто никак не понимала, что такое этатизм, и, видя неоднократные примеры крушения его во Франции (на глазах Англии рухнули империя Людовика XIV, империя Наполеона I, империя Наполеона III), видя успех Америки, сочла свой государственный тип развития единственно правильным.
   То было, разумеется, ошибкой Англии. Впервые убедилась она в ней в эпоху быстрого роста объединенной этатической Германии, Германии Бисмарка. Война окончательно похоронила этот исторический английский предрассудок. Вся Европа вышла из войны в большей или меньшей степени этатической, и сама Англия за немногие годы войны узнала об этатизме гораздо больше, чем знала она в течение ста лет. Инициатива снизу, свободная игра разнообразных сил -- все это оказалось не в духе нашего времени. На последних выборах Англия голосовала за социалистическую партию больше всего потому, что та была наиболее открыто этатическая партия. В этатизме, к которому еще не успели прийти другие партии, видят англичане будущее неотложное решение национальной жизни. И консерваторы английские вернутся к власти лишь в том случае, если поймут предписанные этатизмом новые ритмы жизни и перестанут жить ушедшими в прошлое ритмами XIX века.
   Россия тем временем, пережив смешную попытку временного правительства пересадить на нашу почву во время войны и революции навыки и порядки либерального антиэтатизма (с опозданием лет на 50), продолжала катиться к такому чудовищному пределу этатизма, который мог пригрезиться одному из одержимых бесами героев Достоевского. Мы иногда недоумеваем, иногда возмущаемся, каким образом английское общество, столь строгое недавно к порядкам русской "автократии", оказывается вдруг теперь столь снисходительным к такой дикой деспотии Сталина, какой свет не создавал. Но мы забываем при этом, что сами англичане теперь уже совсем не те, что были. Совсем иначе рисуются им после опыта войны и опыта послевоенных лет взаимоотношения правительства и общества. Представим себе на минуту воскресшим теперь русский государственный строй 1906--1908 годов. Симпатии нынешних английских политических деятелей были бы, конечно, на стороне реального и практического столыпинского этатизма, а вовсе не на стороне политических доктринеров рус<ской> "общественности"...
   Я не стану повторять здесь того, что мне приходилось писать недавно о "брожении умов", наблюдаемом в разных областях современной английской жизни. Замечу только еще раз, что это "брожение умов" странным образом сближает нас с англичанами. Точнее сказать, оно обнажает некоторые черты английского характера, скрытые раньше условностями прежней английской жизни. И опять-таки, точнее говоря, это не столько брожение "умов", сколько душевная взволнованность, сколько своего рода переоценка спиритуальных ценностей. Как нам знаком, однако, этот душевный мотив! Мы отчасти как бы узнаем свое прошлое в этой пронизывающей современную Англию заботе о "меньшем брате", о "социальной справедливости", в этом неожиданном социализме кающихся лордов и фабрикантов, в этом смешном иногда и иногда глупом, но все же как-никак вызванном "лучшими чувствами" порыве...
   Мы с удивлением узнаем теперь в английской жизни и такое, можно сказать, русское детище, как "интеллигенция", занявшая свое место прочно и естественно, возникшая самопроизвольно, а отнюдь не в силу какого-либо подражания нам, какой-либо русской моды. Возможно ли нечто подобное в Италии, во Франции, даже в Германии, где, может быть, охотнее всего стали бы нам подражать? Нет, конечно, но вот то, что не удалось бы ни итальянцу, ни французу, ни немцу, удается англичанину точно так же, как только одной английской женщине удается достигнуть того настоящего, жизненного "равноправия" или, вернее, "полноправия", которое, несмотря ни на какие режимы, всегда оставалось и останется достоянием русской женщины и вместе с тем составляет, быть может, самую важную особенность частной русской жизни.
   Наученные нашим горьким опытом, мы склонны предъявлять интеллигенции длинный счет за все ее политические ошибки. И оттого, читая об английской интеллигенции, мы готовы подумать про себя, что отнюдь не поздравляем Англию с этим ее новым приобретением. Не будем все-таки же забывать, что, как уже было указано многими, русская интеллигенция есть странный продукт (пусть болезненный и в государственном смысле вредный продукт!) все той же жизненно-религиозной настроенности, которая столь долгое время была основным фоном русского характера. В английской интеллигенции, в ее сомнениях, взысканиях, шатаниях мы должны предполагать тот же источник "томления духа", ту же тревогу, сопутствующую, быть может, иногда и бессознательно религиозному, но все же по существу религиозному повороту.
   Так в английской жизни, в стране, которая столько лет была рекомендована нам как "самая передовая страна Запада", мы наблюдаем явления, которые напоминают нам скорее наше прошлое. Будущая Россия, вероятно, ни по умонастроениям своим (противоположным умонастроениям интеллигенции), ни по практическим задачам (раскрепощение от этатизма) не будет похожа на современную Англию. Никогда в истории Англия не оказывала на русскую жизнь того влияния, какое оказывали на нее некогда Франция и совсем недавно Германия. Сближение России и Англии возможно лишь на единственной основе общих англичанину и русскому спиритуалистических начал. Но мы не знаем, какой исход даст этим началам оказавшаяся на послевоенном распутье современная Англия, и мы еще менее знаем новую судьбу русского духа в новой России.
   
   1929
   

КОММЕНТАРИИ

   Россия и Англия. Впервые: Возрождение. 1929. No 1625. 13 ноября.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru