Какъ всегда, подъ вечеръ у Володи были товарищи и, еще проходя по дорожкѣ сада, Лена слышала доносившіеся съ мезонина громкіе голоса, стукъ падающихъ вещей и топотъ ногъ -- должно быть, тамъ возились. Окна были открыты, и голосъ самого Володи разносился по всему саду:
-- Не вѣрно, не вѣрно: Шведе дѣлаетъ мостъ, и ты не долженъ брать кольцомъ, это неправильно....
-- Опять борьба!...-- слегка поморщившись, прошептала Лена,-- странное увлеченіе...
Она прошла дорожку, обогнула клумбу, гдѣ пестрѣли высокіе, яркіе піоны, любимые цвѣты сестры Лизы, и вошла на балконъ. Несмотря на то, что было уже шесть часовъ и солнце зашло за Жезловскую рощу и по землѣ протянулись длинныя, голубоватыя тѣни, которыя такъ любитъ писать знакомый художникъ Тынча, на балконѣ еще не было самовара и посуда стояла кое-какъ.
Лена не любила безпорядка, особенно въ распредѣленіи дня -- въ своемъ заграничномъ пребываніи она научилась цѣнить время, привыкла къ строгой, немного офиціальной чистотѣ пансіоновъ,-- и ей было непріятно видѣть всю ту безтолковщину, которая появилась теперь въ домѣ.
Она пробыла заграницей три года, и за это время все измѣнилось и у знакомыхъ и дома. Сестра Лиза, которую она оставила гимназисткой пятаго класса, застѣнчивая и пугливая дѣвочка, стала уже дѣвушкой, какъ будто чуждой для Лены своей высокой, сложившейся фигурой, бросающимися въ глаза прическами съ массой локоновъ, и главнымъ образомъ развязнымъ, смѣлымъ тономъ настоящей актрисы. Лиза, окончивъ гимназію, поступила на драматическіе курсы и пробыла тамъ всего полгода, но уже успѣла усвоить себѣ тѣ странныя и казавшіеся Ленѣ неприличными манеры, по которымъ сразу можно узнать провинціальную актрису и которыя такъ не шли къ образу скромной смущающейся дѣвочки, какою была три года тому на задъ Лиза.
Другимъ сталъ и Володя, оставшійся на второй годъ въ, восьмомъ классѣ,-- тотъ самый Володя, который такъ увлекался чтеніемъ, хорошо учился и принималъ дѣятельное участіе въ ихъ гимназической забастовкѣ, едва удержавшись изъ-за нея въ гимназіи. Теперь онъ рѣдко сидѣлъ дома, куда-то исчезалъ съ товарищами, ходившими въ рубашкахъ, заправленныхъ въ панталоны и широкихъ спортсменскихъ поясахъ. Все это былъ народъ необыкновенно здоровый, сильный, говорившій почти, кажется, исключительно о футболѣ, борьбѣ и какихъ-то тяжестяхъ, которые тотъ или другой почему-то выжимаютъ, а не поднимаютъ.
И неизмѣнными остались только одни старики -- дядя и тетка, которыхъ въ семьѣ звали всѣ дѣти бабушкой и дѣдушкой. Какъ прежде по вечерамъ дѣдушка, низко надвинувъ на глаза широкій зеленый козырекъ, изъ-подъ котораго видны были только его старческія, синеватыя губы и неровная, теперь уже совсѣмъ сѣдая борода, читалъ вслухъ въ столовой подъ висячей лампой возлѣ самовара, а бабушка, неутомимо мелькая бѣлымъ костянымъ крючкомъ, вязала безконечное бѣлое одѣяло изъ толстой мохнатой шерсти.
Когда впечатлѣніе ея пріѣзда нѣсколько улеглось и къ ея присутствію всѣ въ домѣ привыкли, Лена зашла вечеромъ въ столовую и увидѣла стариковъ возлѣ потухшаго самовара за обычнымъ занятіемъ -- она невольно улыбнулась ласковой улыбкой, и ей показалось, что она никуда не уѣзжала и не было этихъ трехъ лѣтъ заграничныхъ скитаній изъ Лозанны въ Нанси, изъ Нанси въ Женеву, потомъ въ Льежъ, въ Марсель... И не было ничего тяжелаго и больного, что такъ трудно было пережить и отъ чего на лицѣ ея показались чуть замѣтныя морщинки, и темные круги легли подъ строгими, черными глазами.
-- Какъ прежде...-- чуть слышно прошептала она, присѣвъ въ гостинной противъ двери такъ, чтобы видѣть стариковъ и не потревожить ихъ своимъ присутствіемъ,-- совсѣмъ какъ прежде, когда спускаешься бывало съ верху ужинать... Милые старики!..
Она слушала хрипловатый голосъ дѣдушки, по старческой близорукости державшаго толстую книгу журнала далеко отъ глазъ, ловила запутанные періоды какой-то статьи, и мягкія, неожиданныя слезы чувствовались въ вѣкахъ и, почти плача и одновременно улыбаясь, она шептала себѣ:
-- Какъ прежде -- какъ хорошо, какъ тихо!..
На дачѣ жизнь нѣсколько измѣнилась -- старикамъ почти некогда было устраиваться подъ лампой съ книжкой, такъ какъ цѣлый день, а особенно по вечерамъ въ домѣ толкался народъ -- по преимуществу молодой, веселый и вносившій безпорядокъ и суетню. Кое-кого Лена знала -- земскаго врача Крынина, съ которымъ вмѣстѣ въ девятьсотъ пятомъ году работали на Бойцовскомъ заводѣ, кандидата на судебныя должности Мюллера, тогда еще студента, товарища Володи Ярошко -- уже студента, художника, поэта и декадента, какъ его звали Лиза и Володя. И всѣ они измѣнились, стали новыми, совсѣмъ не такими, какъ объ нихъ думала и представляла себѣ ихъ Лена -- и глядя на нихъ, слушая ихъ голоса, Лена чувствовала странную отчужденность отъ всѣхъ этихъ нѣкогда близкихъ и понятныхъ людей.
-- И я, должно быть, измѣнилась...-- думала она по вечерамъ у себя въ комнатѣ,-- я постарѣла...
Она подходила къ зеркалу, смотрѣла долгимъ внимательнымъ взглядомъ въ свое лицо -- и, слегка вздохнувъ, отходила.
-- Двадцать девять, двадцать девять...-- шептала она, ложась въ знакомую съ дѣтства постель, особенно любимую потому, что на ней спала покойная мать,-- двадцать девять... Какъ много!
II.
Знакомая и тоже измѣнившаяся -- выровнявшаяся въ крѣпкую, сильную дѣвушку въ модной прическѣ, горничная Нюша, что-то напѣвая, вошла на балконъ и тотчасъ же умолкла. Быстро, и какъ-будто сердясь, она стала собирать посуду, брякая чайными чашками и швыряя ложки.
-- Что такъ чай поздно? Вѣдь седьмой часъ уже,-- проговорила Лена, взглядывая на браслетъ-часы,-- гдѣ бабушка?
-- Въ саду, должно быть...-- коротко отвѣтила Нюша.
Она принесла самоваръ, заварила чай и, оправивъ завернувшуюся скатерть, вышла.
-- Нюша, зови чай пить всѣхъ!-- крикнула ей вслѣдъ Лена -- найди дѣдушку съ бабушкой и скажи Володѣ...
-- Сами придутъ...-- отозвалась изъ дома Нюша,-- чего ихъ звать...
Лена нахмурилась и приказала:
-- Полоскательную чашку не подала, принеси сейчасъ же!.. И, когда Нюща принесла, строго сказала ей своимъ суховатымъ голосомъ:
-- Я тебя не узнаю, Нюша,-- ты грубишь, говоришь дерзости... Стыдно! Пойди сейчасъ же въ садъ и зови дѣдушку съ бабушкой, и попроси сверху къ чаю. Ступай!
Она только что сбѣжала со ступеней, какъ въ глубинѣ дома послышались грузные, неторопливые шаги, и кто-то кашлянулъ.
-- Платонъ Васильевичъ, это вы?-- окликнула Марія.
-- Я...-- отозвался шедшій,-- что это у васъ пустыня? Здравствуйте...
Вошелъ Крынинъ -- тяжелый, сильно располнѣвшій съ тѣхъ поръ, какъ его не видѣла Лена, въ чемъ-то неуловимо опустившійся и какъ будто облѣнившійся. Онъ пожалъ руку своими мягкими, пухлыми пальцами, сѣлъ на мѣсто, гдѣ сидѣлъ обычно, и потянулся за папиросами.
-- Вы позволите?-- спросилъ онъ, уже закуривая и глядя на закручивающуюся чернымъ уголькомъ спичку.
-- Нѣтъ, не позволю,-- насмѣшливо усмѣхаясь, отвѣтила Лена,-- вы отлично знаете, что курить у насъ можно, и каждый разъ спрашиваете...
Крынинъ посмотрѣлъ на нее вялыми, заплывающими мягкими складками желтоватой кожи глазами и, не улыбаясь, замѣтилъ:
-- Развѣ? Можетъ быть... Не въ томъ дѣло...
Лена еще разъ посмотрѣла на него и невольно подумала то, что думала каждый разъ, какъ видѣла его теперь:
-- "Какъ онъ пополнѣлъ... Некрасиво... И вообще измѣнился!.."
Крынинъ служилъ старшимъ врачемъ въ земской колоніи для душевно-больныхъ. Колонія была построена въ сосновомъ лѣсу, въ четырехъ верстахъ отъ дачнаго поселка, гдѣ жили Коневскіе, и каждый день послѣ обѣда Крынинъ приходилъ сюда. Если никого не было, онъ проходилъ на балконъ, садился на свое мѣсто въ узкомъ концѣ стола, закуривалъ и сидѣлъ, почти не двигаясь, до тѣхъ поръ пока не приходилъ кто-нибудь -- бабушка или Лиза, или кто-нибудь изъ товарищей Володи. Говорилъ онъ мало и неохотно, больше слушалъ и пилъ чай -- чаю онъ могъ выпить стакановъ десять, рѣдко спорилъ и,чуть слышно, кряхтя и посапывая носомъ, таскался всюду за молодежью. Надъ нимъ иногда подшучивали, иногда забывали про него, и онъ не напоминалъ о себѣ, тихонько сидѣлъ гдѣ-нибудь въ углу и курилъ толстыя, какъ ружейные патроны, папиросы.
Когда затѣвался какой-нибудь принципіальный споръ, онъ слегка морщился, какъ человѣкъ, которому все это давно надоѣло, закрывалъ глаза; можно было подумать, что онъ дремлетъ. А когда его спрашивали, онъ лѣниво взглядывалъ на спрашивавшаго и говорилъ, отводя глаза:
-- Не въ томъ дѣло...
Ближе всѣхъ съ нимъ сошелся давнишній знакомый Коневскихъ бывшій репетиторъ Володи, нынче женихъ Лизы, кандидатъ естественникъ Заводчиковъ. Онъ тоже являлся каждый день, иногда приходя вмѣстѣ съ Крынинымъ изъ колоніи, гдѣ была порядочно оборудованная и совершенно никому не нужная лабораторія.
Крынинъ былъ старше Заводчикова лѣтъ на десять, но между ними были отношенія, напоминающія дружбу. Заводчиковъ былъ химикъ, и надъ нимъ смѣялись, что, кромѣ химіи, онъ ни о чемъ не могъ говорить, и Володя со своими пріятелями звалъ его Лактобацилиномъ. Онъ много читалъ въ этой области, и когда говорилъ, то не всегда можно было понять, о чемъ онъ, собственно, говоритъ. У него была немного смѣшная привычка вспоминать свои гимназическіе годы, товарищей, съ которыми учился, преподавателей -- и подолгу подробно разсказывать объ этомъ. Въ этомъ сказывалась какая-то боязнь дѣйствительности, такъ же, какъ къ его увлеченіи химіей,-- увлеченіи, которое никакъ не могло вылиться въ опредѣленную форму. Онъ не зналъ, что будетъ дѣлать въ жизни, и мечталъ то о дѣятельности преподавателя, то профессора, то лаборанта на какомъ-нибудь заводѣ. И говорилъ обо всемъ этомъ онъ тихимъ, скромнымъ голосомъ, пожимая бѣлые, длинные пальцы и глядя въ землю. Лена пробовала его расшевелить воспоминаніями прежняго времени, когда они вмѣстѣ жили въ одномъ городѣ... но изъ этого ничего не выходило.
-- Да, да,-- крѣпко сжимая пальцы, говорилъ Заводчиковъ,-- какъ же, помню... Тогда еще съ нами былъ Пануринъ, помните, мы его въ гимназіи звали пшекомъ... Онъ, бывало, въ университетѣ зайдетъ въ лабораторію -- что это, говоритъ, хвимія? Съ нимъ вмѣстѣ жилъ еврейчикъ нашъ одинъ, тоже вмѣстѣ учились, Лейба Рундель, -- такъ онъ однажды, когда былъ въ третьемъ классѣ, получилъ колъ по-гречески и пришелъ ко мнѣ. Какъ, говоритъ, ты мнѣ посовѣтуешь идти къ Мартьянычу:-- это грекъ нашъ былъ -- ругаться или подлизаться?...
-- Да, да, помню, вы разсказывали это, -- вяло отвѣчала Лена.
-- А то еще Митя у насъ былъ -- помните, учитель географіи? Станетъ бывало на каѳедрѣ и оттуда: ты, этого, что же тамъ, Заводчиковъ, опять урока, того, не приготовилъ, а?..
Борисъ старался копировать учителя и говорилъ растянутымъ, низкимъ голосомъ въ носъ, а Ленѣ казалось, что онъ и это уже разсказывалъ однажды и также гнусилъ и тянулъ слова давно исчезнувшаго куда-то учителя.
Съ Ярошко было интереснѣе, хотя то же ощущеніе пустоты преслѣдовало ее.
Крынинъ никогда ничего не разсказывалъ, и про свою ко лонію говорилъ, что это музей хрониковъ, въ которомъ не кого лѣчить, потому что лѣчить трупы глупо, и когда, его просили посмотрѣть кого-нибудь или прописать рецептъ онъ морщился, какъ-будто его втягивали въ споръ, и старался какъ-нибудь отдѣлаться отъ назойливаго просителя повторяя черезъ пять словъ:
-- Не въ томъ дѣло!..
Но было что-то общее въ нихъ обоихъ -- этомъ какъ-будто усталомъ и во всемъ разочаровавшемся врачѣ и молодомъ, только что кончившемъ университетъ химикѣ, увлекавшемся своей спеціальностью и вѣрившемъ, что будущее принадлежитъ химіи. Должно быть, оттого было впечатлѣніе сходства, что оба они отошли отъ жизни и какъ бы сторонились ея, и отъ этого часто бывали вмѣстѣ, появляясь одновременно, и одновременно уходя.
-- А что ж... Борисъ Илліодоровичъ?-- спросила Лена.-- Я думала вы придете вмѣстѣ...
-- Онъ былъ сегодня -- онъ придетъ... Я полагалъ застать его уже здѣсь,-- отозвался Крынинъ, задумчиво стряхивая пепелъ со своей толстой папиросы,-- должно быть, будетъ сейчасъ... Лизы нѣтъ?
Въ силу давняго знакомства онъ звалъ сестру Лены уменьшительнымъ именемъ и отъ этого казался какъ-будто старѣе своихъ лѣтъ.
-- Нѣтъ, я пришла -- ея не было... Володя дома...
-- Слышно...
-- Что слышно?-- не поняла Лена.
-- Что Володя дома -- наверху французская борьба... Въ гостинной трясется люстра и, подвѣски бренчатъ...
-- Да ужъ эта борьба?-- усмѣхнулась Лена,-- я не знаю, что это такое... Я не была дома три года и узнать не могу ни Володю, ни Лизу... Володя сталъ какимъ-то спортсменомъ -- борьба, футболъ, лодка, какіе-то странные костюмы, разговоры -- и мускулы, мускулы, мускулы... Это, конечно, юность, увлеченіе, но все-таки...
-- Въ этомъ худого нѣтъ... Пускай развиваются, зато здоровы будутъ, и поколѣніе отъ нихъ будетъ здоровое...-- сказалъ Крынинъ.
-- Это конечно, но все же странно какъ-то... Я уѣзжала -- все было другое, тогда какъ-то больше думали, что ли, читали...
-- Не въ томъ дѣло...
-- Вотъ вы всегда говорите -- не въ томъ дѣло, не въ томъ дѣло...-- раздраженно замѣтила Лена,-- вы сами не замѣчаете, что измѣнились и вы...
-- "Покорный общему закону", такъ кажется,-- улыбнулся докторъ и полѣзъ за пепельницей,-- не въ томъ дѣло...
Пробѣжала Нюша и, скромно потупивъ глаза на ходу, сказала:
-- Здравствуйте, баринъ...
Крынинъ лѣниво оглянулся на нее и отвѣтилъ:
-- Здравствуй, голубушка...
Онъ проводилъ горничную глазами, потомъ посопѣлъ носомъ и перевелъ взглядъ на Лену.
-- Такъ вы находите, что я перемѣнился?-- продолжалъ онъ,-- всѣ мѣняемся, такое ужъ дѣло... И вы тоже...
Онъ не успѣлъ кончить, такъ какъ изъ боковой аллейки показались старики. Дѣдушка по обыкновенію былъ въ своемъ козырькѣ,-- онъ носилъ его не снимая и, кажется, даже спалъ въ немъ,-- и съ книжкой, которую только что читалъ вслухъ.
Крынинъ приподнялся при ихъ приближеніи и, чуть усмѣхаясь, проговорилъ:
-- Все Анну Михайловну просвѣщаете? Здравствуйте, Сергѣй Лукичъ...
-- А вы все смѣетесь надъ нами, стариками? Нехорошо, нехорошо... Вотъ вчера получили новую книгу -- чудесная статья есть, прочтите...-- рекомендовалъ старикъ, кладя книгу на столъ и растерянно ощупывая карманы домашней сѣренькой тужурки.-- Нюточка, гдѣ мой платокъ?
-- Вѣрно, тамъ оставилъ, на скамейкѣ...
-- Нѣтъ, я бралъ, я помню, что захватилъ его... Ага, вотъ онъ!... Да, такъ чудесная статья -- свѣжо, живо такъ написана... Обязательно прочтите!..
-- Ну ужъ, гдѣ мнѣ!-- усмѣхнулся докторъ,-- это ужъ по вашей части...
По лѣстницѣ, ведущей изъ мезонина внизъ, послышался грохотъ, потомъ смѣхъ, и чей-то низкій, гудящій голосъ крикнулъ:
-- Нѣтъ ужъ это ты оставь -- мы Веселовской командѣ пропишемъ ижицу -- голькиперомъ я, Столбухинъ...
-- Съ ними трудно! У нихъ такой опытный, какъ Гентъ, это не шутка...
На балконъ разомъ вышли Володя, вновь испеченный студентъ Шведэ и второкурсникъ агрономъ Столбухинъ Они вошли шумно, продолжая начатый наверху споръ, быстро двигались, здороваясь и въ то же время говоря, и сразу заполнили весь балконъ. Позже всѣхъ сошелъ внизъ Заводчиковъ. Какъ оказалось, онъ давно уже пришелъ и, не найдя дома Лизы, просидѣлъ наверху все время, безмолвно слушая споры о футболѣ и французской борьбѣ,-- тихо поглядывая изъ угла, куда онъ обыкновенно забирался, и не принимая никакого участія въ оживленіи молодежи.
-- Я думала, васъ нѣтъ,-- встрѣтила его Лена, здороваясь,-- Платонъ Васильевичъ говорилъ, что вы должны придти...
-- Я не нашелъ Елизаветы Петровны и прошелъ къ Володѣ... Тамъ сидѣлъ у нихъ...-- слегка улыбаясь, какъ будто въ чемъ-то извиняясь своей улыбкой, отвѣчалъ Заводчиковъ,-- смотрѣлъ ихъ борьбу...
-- Ужъ эта борьба!-- недовольно замѣтила бабушка,-- сколько вы стульевъ однихъ переломали...
-- Ну ужъ, бабушка, это вы оставьте: борьба -- чудесное дѣло... Не бойсь, сами жалѣли бы, если бы мы были какими-нибудь бабами...
-- Володя, какія выраженія!...-- укоризненно взглянула на брата Лена,-- что съ тобой?...
-- Ты только и знаешь, что все время всему удивляешься -- всѣмъ говоришь: "что съ тобой, да что съ тобой"...-- отозвался Володя и, не обращая больше вниманія на сестру, опять заспорилъ съ Шведэ:
-- Нѣтъ, ты не надѣйся особенно -- синіе, они, братъ, сильные -- они, того и гляди, такъ пропишутъ намъ...
-- Володя!..-- пыталась остановить Лена, но онъ только сердито отмахнулся на нее.
Шведэ -- огромный толстый нѣмецъ съ широкой грудью и ясно намѣчавшимися подъ бѣлой спортсмэнской рубашкой мускулами на рукахъ,-- покручивалъ молодые свѣтлые усы и время отъ времени бросалъ успокоительно:
-- Ничего... Это пустяки, если голькиперомъ будетъ вотъ онъ...-- онъ кивалъ на Столбухина,-- ничего...
-- Да нѣтъ, ты смотри,-- горячился Володя,-- вѣдь прошлый матчъ мы продули изъ-за чего? У нихъ Веселовскій прямо фокусы показывалъ... Удивительный ударъ...
-- Веселовскій только ловкостью беретъ, а силы у него нѣтъ...
-- Володя!..-- пробовала остановить его Лена,-- право, всѣмъ ужъ не такъ интересно все это...
-- И вотъ, Леночка, все время такъ, все время,-- жаловалась бабушка,-- только и разговоровъ, что ударъ, да отбиваетъ, да принялъ какъ-то тамъ...
-- Молодость, молодость...-- улыбались изъ-подъ закрывавшаго все лицо козырька губы дѣдушки,-- это пускай, это ничего...
-- Лизаньки вотъ тоже нѣту,-- ворчала бабушка,-- со всѣмъ съ толку всѣ сбились, никакого порядка нѣтъ...
-- Они идутъ, бабушка, я сверху видѣлъ ихъ -- они на станціи были...
Дѣйствительно, минутъ черезъ пять въ саду у калитки, невидимой за деревьями, раздался звучный, казавшійся Ленѣ всегда немного искусственнымъ, смѣхъ Лизы и отвѣчавшій ей голосъ Мюллера...
Лена мелькомъ взглянула на Заводчикова; ей казалось, что ему должно быть непріятно постоянное присутствіе около его невѣсты этого самодовольнаго и пустого кандидата на судебныя должности, красиваго и безпутнаго, типичнаго представителя той мужской половины, которую такъ не любила она. Но химикъ сидѣлъ совершенно спокойно, негромко объясняя что-то бабушкѣ, на что та сочувственно кивала головой.
Лиза появилась на верандѣ съ тѣмъ же слегка задыхающимся, какъ будто немного придушеннымъ смѣхомъ, оживленная и игривая. Она была высокаго роста и отъ бѣлаго шкейнаго платья, перехваченнаго высоко подъ самой грудью голубой лентой, казалась еще выше, и эта игривость, тоже -- какъ думала Лена -- искусственная, не шла къ ней. Низко нагибая голову и сверкая продолговатыми глазами, яркими улыбающимися губами, слегка открытой шеей, она здоровалась, продолжая между тѣмъ говорить съ Мюллеромъ, протягивая высоко поднятую руку небрежно и граціозно, какъ протягиваютъ героини на сценѣ для поцѣлуя.
-- Да? Вы думаете?-- говорила она Мюллеру,-- ну-съ это вы ошибаетесь, о-очень ошибаетесь, милый мой... Здравствуйте Шведэ, здравствуйте, мой единственный,-- обратилась она къ жениху,-- сейчасъ придетъ Тынча -- мы его видѣли въ курзалѣ и, можетъ быть, Ярошко... Мы будемъ выбирать пьесу...
-- Ми-и-илы-ы-й мой, оста-авь всѣ сомнѣ-ѣ-нія прочь...-- запѣла она, поправляя тяжелую, обремененную массой локоновъ прическу,-- я думаю остановиться на "Сорванцѣ"...
Мюллеръ поздоровался со всѣми и сѣлъ къ столу.
-- Зачѣмъ же вы были въ курзалѣ? Такъ далеко...-- замѣтила Лена.
-- Елизавета Петровна захотѣла пить -- я предложилъ ей зайти въ лавочку къ Захару, но она отказалась...-- доложилъ Мюллеръ,-- говоритъ, что грязные стаканы и содовая теплая...
-- Терпѣть не могу этихъ лавочекъ... Вы меня еще кислыми щами попробовали бы угощать!..-- отозвалась Лиза.
Все въ ней -- начиная съ этихъ локоновъ, отзывавшихъ въ глазахъ Лены дурнымъ вкусомъ и кончая легкомысленно бойкимъ тономъ, такъ не идущимъ къ ея большой и тяжеловатой фигурѣ, за которую ее въ дѣтствѣ Володя звалъ оглоблей, этой близостью съ Мюллеромъ, извѣстнымъ рестораннымъ завсегдатаемъ, покучивающимъ карьеристомъ, близостью, особенно непонятной оттого, что Лиза считалась уже невѣстой Заводчикова,-- все было непріятно Ленѣ и слегка раздражало ее. Она никакъ не могла привыкнуть къ тому воцарившемуся въ домѣ странному настроенію, когда всѣ какъ-будто ухаживали за Лизой, и она принимала эти ухаживанья, склонивъ низко голову и сверкая исподлобья своими зеленоватыми глазами, постоянно открывая улыбкой бѣлые ровные зубы.
-- Вы позволите чаю?-- именно потому что онъ ей не нравился, особенно любезно обратилась Лена къ Мюллеру.
-- Да, пожалуста, очень вамъ благодаренъ... Да, такъ мы съ Елизаветой Петровной совершили путешествіе въ курзалъ и тамъ обрѣли Тынчу и Ярошко... Сидятъ милые художники и пытаются ухаживать за буфетчицей... А та строитъ имъ глазки и черезъ два слава спрашиваетъ: вамъ коньяку? А вамъ рябиновой?... Такъ что я счелъ долгомъ предупредить художниковъ, что это ухаживанье имъ можетъ дорого обойтись...
-- Что же они тамъ -- вдвоемъ только?-- спросилъ Володя.
-- Втроемъ, если считать буфетчицу Женичку...-- поправилъ Мюллеръ.
-- Почему же "если считать"?-- пожала плечами Лена -- ей не нравился тонъ, которымъ говорилъ Мюллеръ,-- если считать Тынчу и Ярошко, то отчего же не считать эту, какъ вы ее называли, Женичку... она такой же человѣкъ...
-- Ничуть не оспариваю этого, хотя въ вопросѣ о такомъ же человѣкѣ остаюсь при особомъ мнѣніи -- нѣкоторая разница есть...-- вѣжливо отвѣтилъ Мюллеръ.
Гимназисты фыркнули.
-- Вы говорите пошлости, Федоръ Кирилловичъ,-- вспыхнула Лена,-- я хотѣла сказать, что нѣтъ причинъ отзываться такъ презрительно о дѣвушкѣ, служащей въ буфетѣ...
-- Я очень понялъ, какъ говоритъ нашъ предсѣдатель суда, и съ вашей характеристикой моего выступленія мирюсь только потому, что вы сдѣлали исключеніе и назвали меня по имени и отчеству, а не Мюллеромъ, какъ обыкновенно... Что касается такого же человѣка, то я отнюдь не намекалъ на что-либо, карающееся по тысячу первой статьѣ, смѣю васъ увѣрить...
-- Я не знаю, о чемъ вы говорите и какая такая статья, но я постоянно вижу, что достаточно какой-нибудь дѣвушкѣ служить продавщицей или въ какомъ-нибудь буфетѣ, чтобъ къ ней относились презрительно,-- говорила Лена, уже слегка волнуясь и подбираясь, какъ всегда; когда ей приходилось спорить.
-- Ну, опять споры начинаются...-- вздохнула Лиза,-- послушайте, мой единственный...
-- Лактобацилинъ,-- подсказалъ Володя.
-- Володька, какъ ты смѣешь? Паршивый мальчишка...-- ударила его концомъ ленты Лиза,-- мой единственный, садитесь сюда ближе и перестаньте молчать!
Лена сбоку, мелькомъ посмотрѣла на сестру и чуть-чуть нахмурилась.
"-- Она готова кокетничать даже съ братомъ,-- подумала она,-- впрочемъ, это не для него, а для всѣхъ остальныхъ какъ на сценѣ... И этотъ "паршивый" --... поморщилась она некрасивому слову.
-- Это, позвольте вамъ замѣтить,-- говорилъ между тѣмъ ей Мюллеръ, спокойно отламывая кусочки сухарика,-- такъ называемый естественный подборъ и только... Большинство дѣвушекъ служащихъ, продавщицами или буфетчицами, представляютъ изъ себя особъ для такъ называемаго легкаго чтенія...
-- Фи, какія у васъ выраженія!.. легкаго чтенія!..-- привычной гримаской поморщилась опять Лена,-- если это даже такъ, какъ вы говорите,-- хотя я не думаю, чтобъ это было такъ,-- то кто же виноватъ въ этомъ? Исключительно мужчины...
Со времени своего пріѣзда она часто спорила и выходило всегда какъ-то такъ, что она первой начинала споръ. То, что она говорила, было продумано, перечувствовано, вынесено изъ всей ея жизни, и когда на это ей отвѣчали избитыми старыми словами, чтобы только отвѣтить и въ сущности ничуть не старались понять ее, стать на ея точку зрѣнія, ей казалось, что вся жизнь внезапно суживается, дѣлается какимъ-то узкимъ темнымъ корридоромъ, въ который ее насильно толкаютъ -- и она волновалась, сердилась и не находила словъ.
-- Простите меня, Мюллеръ, но это пошлость... Это фразы и ничего больше... Въ то время, когда женщина стала за свои права...
-- Стала за свои права -- это не по-русски...-- вставилъ Володя, отставляя стаканъ и подымаясь.
-- Ахъ, оставь пожалуйста: "не по-русски!"--раздражительно бросила ему Лена,-- ты бы лучше въ восьмомъ классѣ не оставался...
-- Это въ огородѣ бузина а въ Кіевѣ дядька,-- съ полнымъ спокойствіемъ характеризовалъ Володя, поправляя свой широкій кожаный поясъ.-- Милорды,-- не пошли въ садъ?
Шведэ и Столбухинъ поднялись и пошли за нимъ. Немного погодя встали и Лиза съ Заводчиковымъ. Они пошли не въ садъ, а въ комнаты, и на балконѣ стало свободнѣе.
Сидѣвшій до сихъ поръ молча Крынинъ двинулся и попросилъ себѣ еще чаю.
-- Я высказалъ не свое мнѣніе,-- говорилъ Мюллеръ,-- это мнѣніе Наполеона... Смѣю надѣяться, вы не считаете его такимъ дуракомъ...
-- Ахъ, Наполеонъ, Наполеонъ...-- отмахнулась Лена,-- всегда этотъ Наполеонъ, теперь еще Отто Вейнингеръ... Наполеонъ былъ солдатъ, а Вейнингеръ былъ талантливый, но развратный и больной мальчишка... Это не доказательства... Вы говорите -- естественный подборъ, но вспомните Ницше -- къ мудрецу привели юношу и сказали, что его испортили женщины...
-- Да, да, знаю, помню,-- такъ же, какъ она, отмахнулся Мюллеръ,-- старая исторія... Знаете, Суворову говорили о томъ, что все ему дается, благодаря счастью, а онъ отвѣтилъ, что счастье да счастье,-- надо же немного и умѣнья. Такъ и здѣсь -- все мужчины, мужчины, но надо же сказать, что и всѣ эти Женички, не только исполняя соціальное зло бѣгутъ въ буфеты или куда тамъ еще, а и своей охоты немало... Вы говорите: "равноправіе, дайте равноправіе"... и все такое,-- загорячился и онъ, приписывая Ленѣ то, чего она вовсе не говорила,-- а вы поднимите вотъ этого милаго юношу?-- указалъ онъ на молчаливо сидѣвшаго Крынина,-- я подниму и, если нужно, донесу его до его музея... Вотъ то-то и есть!..-- уже сердясь закончилъ онъ, рѣзко отодвигая недопитый стаканъ.
-- Послушайте, это не аргументъ...-- возмутилась Лена.-- Платонъ Васильевичъ, скажите ему, что такъ нельзя...-- обратилась она къ доктору.
Крынинъ посмотрѣлъ на нее равнодушнымъ, тусклымъ взглядомъ заплывшихъ глазокъ и тихо посопѣлъ:
-- Какое тамъ равноправіе?-- лѣниво усмѣхнулся онъ.-- У насъ вонъ лиги борьбы со смертной казнью организовываются, люди не могутъ никакъ понять, что убивать на законномъ основаніи развратъ и нелѣпость, а вы равноправіе...
-- Ну, это вы уже, сударь мой, изъ другой оперы...-- обратился къ нему Мюллеръ,-- это, какъ говоритъ мой Гришка,-- не въ ту дуете...
Крынинъ повелъ на него глазами и сталъ разминать папиросу.
-- Вы не обижайтесь, я не про васъ, хоть вы и будете современемъ прокуроромъ,-- отозвался онъ,-- я такъ...
-- Какое можетъ быть тамъ равноправіе, когда женщина девять мѣсяцевъ физически не можетъ быть равноправна мужчинѣ...-- спорилъ Мюллеръ и его звучный, красивый голосъ, немного напоминающій интонаціями голосъ опернаго пѣвца, разносился по всему дому -- какое равноправіе...
Вечеръ уже совсѣмъ опустился, и широкое багровое зарево горѣло въ томъ краю неба, куда ушло солнце. Стало прохладнѣе, и земля насупилась и примолкла передъ ночью. Недолгіе предосенніе сумерки шли неслышнымъ шагомъ по дорожкамъ сада, робко, какъ несмѣлый деревенскій нищій, пробирались въ комнаты, и сѣрая паутина ихъ стлалась вездѣ мягкой и нѣжной дымкой.
Въ концѣ сада, должно быть, у теннисной площадки, громко и четко раздавались голоса Володи и его товарищей. Еще дальше, на рѣкѣ, протяжно свистѣлъ пароходъ, и эхо долгимъ отзвукомъ перебрасывало этотъ гулкій свистъ въ высокихъ берегахъ.
На балконѣ все спорили, и дѣдушка поочередно поворачивалъ къ каждому говорившему свой козырекъ и кивалъ одобрительно:
-- Вѣрно, вѣрно, совершенно вѣрно, не могу не согласиться съ этимъ...
Пришла Нюша, убрала самоваръ и стала собирать посуду. Бабушка говорила ей что-то, на что она, поджавъ губы и слегка поводя плечомъ, оправдывалась:
-- Я не знаю, это Акулина, должно быть, я не брала...
Споръ на балконѣ кончился потому, что пришли художники -- не такъ уже молодой, усатый и начавшій слегка лысѣть Тынча, жившій въ дачномъ поселкѣ, какъ онъ говорилъ для этюдовъ, и студентъ филологъ -- поэтъ, художникъ и декадентъ Ярошко. Онъ былъ очень молодъ -- или казался такимъ молодымъ, слабый и хрупкій, какъ дѣвушка, смотрѣвшій на все своими большими, черными глазами грустно и вопросительно. Когда онъ ходилъ, то колебался на ходу, какъ тростинка, разсѣянно оглядывался вокругъ и слегка притрогивался къ предметамъ, мимо которыхъ шелъ -- листьямъ кустовъ, мебели въ комнатѣ, какъ-будто эти прикосновенія убѣждали его въ чемъ-то, какъ слѣпого; оба они часто бывали вмѣстѣ -- вмѣстѣ писали свои этюды и постоянно, гдѣ бы они ни были, время отъ времени, замѣтивъ какое-нибудь эффектное освѣщеніе, красивое пятно или интересный мотивъ, переглядывались между собою понимающими взглядами и кратко опредѣляли впечатлѣніе названіемъ тѣхъ красокъ, которыми можно было бы написать то, что они видѣли.
Гдѣ-нибудь на прогулкѣ или на пикникѣ, глядя на заходящее солнце, Ярошко щурилъ свои красивые, печальные глаза, склонялъ голову на бокъ и бросалъ кратко Тынчѣ, слегка кивая головой на закатъ:
-- Краплакъ...
Тынча такъ же склонялъ голову къ одному плечу, щурился, и, выставивъ впередъ руку съ завернутымъ кверху суставомъ большого пальца, словно трогая этимъ похожимъ на широкую лопаточку пальцемъ воображаемый мазокъ на воображаемомъ полотнѣ, соглашался:
Можно было подумать, что весь міръ интересуетъ этихъ двухъ людей только съ точки зрѣнія тѣхъ красокъ, которыми можно было бы все это написать.
Ярошко дружилъ съ Тынчей, и Лена удивлялась, что могло соединить этого нѣжнаго, женственнаго, холенаго, какъ искусственный цвѣтокъ, мальчика съ грубоватымъ и грязноватымъ художникомъ, сильно напоминавшимъ особый типъ городского бродяги. Они подолгу бывали вмѣстѣ -- писали свои этюды, причемъ этюды Ярошко такъ же мало походили на полотна Тынчи, какъ онъ самъ мало походилъ на того; но, несмотря на это, они словно заранѣе уговорившись видѣть все окружающее такимъ, какимъ оно каждому представляется, только время отъ времени обмѣнивались краткими замѣчаніями:
-- Поль-веронезъ...-- бросалъ Ярошко, заглядываясь на противоположный берегъ рѣки, гдѣ на лугу уже порядочно поднялась поздняя отава.
-- Надо писать чистыми тонами, никогда не мѣшать красокъ, это страшно грубо и тяжело,-- замѣчалъ Ярошко.
-- Ерунда!-- впрочемъ, какъ вамъ угодно...-- тотчасъ же соглашался Тынча -- чистыми тонами нельзя достичь того богатства колорита, какой, напримѣръ, у Сегантины...
-- А Гогенъ?
-- Нѣтъ, ужъ позвольте, тогда возьмите Тархова...
Они не спорили, а только подсовывали другъ другу то или другое имя, и этого было достаточно, чтобы понять другъ друга. Ленѣ казалось порой, что они даже не говорятъ совсѣмъ, а, какъ муравьи, подойдутъ другъ къ другу, пошевелятъ какими-то щупальцами другъ другу по носу и расходятся, понявъ одинъ другого.
-- Скучно, скучно...-- шептала она, переходя изъ комнаты въ комнату, не умѣя опредѣлить того, что копилось въ душѣ,-- скучно, скучно...
И усѣвшись на террасѣ въ широкое соломенное кресло, принималась ждать Крынина.
IV.
За чаемъ сидѣли такъ долго, что всѣмъ показалось, будто они не успѣли оглянуться, какъ Нюша стала накрывать къ ужину. Чтобы не стѣснять прислугу и бабушку, распоряжавшуюся ужиномъ, всѣ встали изъ-за стола и спустились въ садъ.
-- Ма-а-аякъ лю-у-убви-и-и, ма-а-аякъ свя-а-ащенны-ыый...-- запѣлъ Мюллеръ и такъ полнозвучно, что Володя съ товарищами сразу замолчали за деревьями,-- къ те-э-эбѣ мо-о-ой че-о-олнъ напра-авилъ я-ааа...
-- Ѳедоръ Кирилловичъ, гдѣ вы?-- окрикнулъ Заводчиковъ -- въ темнотѣ невидно было, когда онъ вышелъ.
-- Ага...-- отозвался докторъ.
-- Пусть Мюллеръ споетъ, ну что это!..-- раздался капризный голосъ Лизы съ той стороны, куда ушли товарищи Володи,-- вѣчно только начнетъ и броситъ...
-- Не могу, ибо много коньяку пилъ сегодня -- отвѣчалъ Мюллеръ, закуривая, -- у меня не голосъ, а благой матъ теперь!
Лена прошла по дорожкѣ къ площадкѣ, гдѣ играли въ теннисъ. Володи тамъ не было, а на лавочкѣ около сѣтки сидѣла Лиза и по обѣимъ сторонамъ ея Шведэ и свѣтившійся бѣлой рубашкой Столбухинъ. Оба они держали руки Лизы и поочередно цѣловали ихъ, а Лиза смѣялась слегка задыхающимся, негромкимъ смѣхомъ и откидывала назадъ отягощенную огромной прической голову.
-- Что вы тутъ дѣлаете?-- спросила Лена, присматриваясь къ темнотѣ,-- ужинать уже накрываютъ...
-- Я думала, ты въ комнатахъ,-- не обращая на него вниманія, сказала Лена сестрѣ,-- съ Борисомъ Илліодоровичемъ...
-- Мы сидѣли тамъ, потомъ вышли,-- переставъ смѣяться, произнесла Лиза и тоже встала,-- пойдемте на балконъ...
На ужинъ подали яичницу на огромной черной сковородѣ, какъ любилъ дѣдушка, кислое молоко и оставшіяся отъ обѣда котлеты. Молодежь ѣла много и съ удовольствіемъ, а Мюллеръ и докторъ пили красное вино и спорили, какое вино лучше -- кавказское или крымское.
-- Но не въ томъ дѣло,-- гудѣлъ Крынинъ, лѣниво играя узенькимъ стаканчикомъ, отъ котораго на скатерти бѣгалъ рубиновый зайчикъ,-- я не знаю, какое лучше. Мнѣ больше нравится Кавказское вино, оно суше и рѣзче...
-- Это какъ одинъ мой знакомый дьяконъ: закусываетъ только послѣ третьей, а когда его спрашиваютъ, почему онъ такъ дѣлаетъ,-- онъ неизмѣнно отвѣчаетъ: лишѣй забираетъ...-- усмѣхнулся Мюллеръ.
-- Господа, господа, послушайте, что же это такое? послушайте!-- тщетно взывала Лиза, выговаривая "послушайте" такъ, что у нея выходило "посюшьте",-- что же это такое -- какъ же съ пьесой? Вѣдь рѣшили же играть, какъ же такъ -- опять ничего не выбрали?
-- Ну что ты мнѣ толкуешь -- бицепсъ, бицепсъ!-- горячился Володя,-- онъ, Гвоздевичъ, вообще сильный человѣкъ, у него мускулатура развита такъ, что ой-ой-ой...
-- Бицепсъ, пожалуй,-- снисходительно соглашался Шведэ,-- но грифа у него совсѣмъ нѣтъ... Нѣтъ самаго настоящаго -- схватки...
-- Ахъ, да оставьте вы наши бицепсы! Какъ же съ пьесой-то быть?-- пробовала остановить ихъ Лиза,-- вѣдь надо же играть -- вѣдь въ пользу же...
-- Что ты, Лизанька? Польза, говоришь?-- поворачивалъ къ ней свой зеленый козырекъ дѣдушка, -- какая польза?
-- Да мы играть рѣшили въ пользу... домъ у крестьянина тутъ сгорѣлъ -- или что тамъ? Ну вотъ имъ что бы...
-- Такъ, такъ, это хорошо...-- кивалъ дѣдушка,-- это очень хорошо!..
Лена разсѣянно слушала всѣхъ и смотрѣла на Крынина. Рядомъ съ ней за столомъ сидѣлъ Заводчиковъ и негромко, какъ-то особенно скромно, какъ говорилъ онъ всегда, склонивъ голову и вертя сцѣпленными пальцами рукъ, серьезно и убѣдительно, толковалъ:
-- Видите ли, Елена Петровна, я еще не знаю собственно, куда пойду: мнѣ хотѣлось бы научной дѣятельности, и меня оставили при университетѣ, но, съ другой стороны, меня влечетъ и педагогика... Наше дѣло педагогіи стоитъ на низкомъ уровнѣ, но наукой заняться тоже хотѣлось бы... Быть можетъ, я поступлю куда-нибудь даже на заводъ или фабрику лаборантомъ -- тамъ, при наличности хорошей лабораторіи, можно заняться и химіей, какъ слѣдуетъ... Хотя, въ сущности, я по спеціальности ботаникъ...
Лена плохо понимала его и уже забыла, о чемъ спросила его. Только сдѣлавъ усиліе, она вспомнила, что спросила о томъ, куда теперь она думаетъ поступить; она почти не слышала, что онъ говоритъ, и только время отъ времени произносила для вѣжливости:
-- Да? Вы думаете? Что-жъ, это хорошо...
Передъ ней сидѣлъ Крынинъ, уже замолчавшій и съ обычной своей манерой равнодушно прислушивавшійся къ тому, о чемъ говорилось за столомъ, прихлебывалъ изъ узенькаго стаканчика красное, какъ кровь, вино. Когда стаканчикъ пустѣлъ, онъ лѣниво тянулся за бутылкой, наливалъ себѣ самъ и опять прихлебывалъ медленно, спокойно и равнодушно.
-- "Какъ онъ... перемѣнился!..-- второй разъ за сегодняшній день подумала Лена, -- пожалуй, постарѣлъ даже... И опустился, облѣнился -- кто бы могъ подумать?.."
Послѣ ужина всѣ, кромѣ стариковъ, пошли провожать доктора. Было сухо и темно, и со стороны полей доносился теплый и что-то напоминающій запахъ сжатой уже ржи. Далеко на горизонтѣ, тамъ, гдѣ былъ казенный лѣсъ, время отъ времени слабо и быстро вспыхивали зарницы, и отъ этого черный мракъ ночи казался таинственнымъ и жуткимъ.
Колонія была въ четырехъ верстахъ отъ дачи, но провожали обыкновенно до полотна желѣзной дороги, гдѣ у переѣзда, подъ большими старыми березами, на старой изрѣзанной многими поколѣніями дачниковъ скамейкѣ, сидѣли нѣкоторое время. Если дѣло было днемъ или подъ вечеръ, то пили молоко, которое приносила жена будочника -- добродушная, опрятная баба Елена, знакомая всѣмъ дачникамъ.
До будки шли всѣ вразбродъ, растянувшись по дорогѣ и перекликаясь другъ съ другомъ незнакомыми, странно звучавшими голосами. Ночь была такъ темна, что, казалось, мракъ тушитъ человѣческій голосъ, какъ туманъ,-- и отъ этого тоже было жутко и весело, какъ дѣтямъ, случайно зашедшимъ въ незнакомую комнату ночью.
По тяжелому короткому посапыванію рядомъ съ собой Лена догадалась, что рядомъ съ ней идетъ Крынинъ. Онъ шелъ молча, увѣренно и спокойно ступая по невидимой дорожкѣ, и похоже было -- о чемъ-то думалъ, длинномъ и невеселомъ, о чемъ онъ думалъ всегда.
Впереди смѣялись и кричали, и голосъ Лизы доносился незнакомымъ, какъ всѣ голоса этой ночью,-- манящимъ и обѣщающимъ.
-- Это не ночь, а голландская сажа,-- бубнилъ сзади Тынча, спотыкаясь о какіе-то холмики, которыхъ какъ-будто днемъ на дорогѣ не было,-- чортъ знаетъ что такое!..
-- Вамъ не страшно идти дальше одному?-- спросила Лена, чувствуя, что въ темнотѣ Крынинъ раза два слегка толкнулъ ее плечомъ.
-- Нѣтъ, чего же...
-- Вы часто бывали у нашихъ въ мое отсутствіе?-- спросила она и, не дожидаясь отвѣта, продолжала:-- какъ все измѣнилось за это время... Я просто узнать не могу... Или я измѣнилась -- и никакъ не могу войти въ прежнюю обстановку съ тѣмъ чувствомъ, съ какимъ вышла изъ нея...,
Ей хотѣлось сказать что-то значительное и большое, что она чувствовала, но фраза вышла длинной и запутанной, и отъ этого стало неловко.
-- Не въ томъ дѣло...-- отозвался Крынинъ,-- выросли мы...
-- Ну, положимъ, что мы и тогда не были такими дѣтьми... Просто -- время измѣнилось, мнѣ кажется...
-- Помните,-- продолжала она,-какъ мы съ вами волновались, горячились, бѣгали на заводъ... Какое время было!..
-- Почему же обманъ? То, что мы тогда переживали...
-- Чепуха... Не въ томъ дѣло... Что же вышло изъ нашихъ переживаній? То, что вы должны были сидѣть за границей Богъ знаетъ зачѣмъ; я пробылъ годъ въ Архангельской губерніи, когда я такъ же вѣрю во все это, какъ въ рай Господа Бога; кто сосланъ, кто исчезъ... А толку никакого!..
-- Послушайте, какъ же можно такъ говорить, что никакого толку?-- возмутилась Лена, -- вы же понимаете, что извѣстныя начала вошли въ сознаніе массъ...
-- Да, начала злобы и недовѣрія къ намъ, интеллигенціи... Вы посмотрите, что теперь въ деревняхъ дѣлается, на заводахъ, фабрикахъ... Да и сама интеллигенція-то -- смотрите, что она дѣлаетъ? Доктора строятъ дома, адвокаты защищаютъ интендантовъ, педагоги, которые принимали дѣятельное участіе въ родительскихъ комитетахъ, даютъ подписки о непринадлежности къ партіямъ... А рабочіе, тѣ, что слушали, какъ мы говорили всякія глупости, въ лучшемъ случаѣ становятся экспропріаторами, черными воронами, а то и просто хулиганами... Я уже не говорю о деревнѣ -- вотъ смотрите, я иду знакомой дорогой, всего четыре версты, а видите -- всегда ношу съ собою...
Онъ протянулъ что-то, и Лена почувствовала подъ рукою холодъ металла.
-- И нельзя безъ него... Такое дѣло!.. А я не трусъ, вы знаете... Не въ томъ дѣло, -- закончилъ онъ и вздохнулъ, словно уставъ отъ того, что такъ долго говорилъ.
-- Но послушайте, нельзя же такъ...-- растерянно произнесла она,-- вѣдь это Богъ знаетъ что такое... И такъ не похоже на васъ...
-- Похоже, непохоже!-- вяло повторилъ Крынинъ, -- вы вотъ сами говорите, что все измѣнилось... и, конечно, измѣнилось,-- только не такъ, какъ вы думаете... Просто всѣ откровеннѣе стали, сбросили съ себя всякія тоги и мантіи, въ которыя драпировались... Стали откровенно трусить, откровенно въ свою нору лѣзть, откровенно воровать, насильничать, развратничать, водку пить... Все то было наносное, не настоящее, затрагивавшее только поверхность души, а сущность теперь вотъ вылѣзаетъ...
-- Послушайте, Платонъ Васильевичъ, нельзя же такъ...-- пыталась протестовать Лена,-- вѣдь это...
-- Почему же нельзя? Чтожъ -- лучше, какъ тогда, глаза закрывать да иллюзіями жить? Нѣтъ, ужъ я кончилъ это...
-- Но скажите -- какъ же вы живете?..-- спросила она его,-- мы съ вами послѣднее время все-таки довольно часто видимся и не разу намъ не удалось поговорить, какъ слѣдуетъ.
Онъ опять помолчалъ и молчалъ такъ долго, что Лена подумала, что онъ и не разслышалъ ее.
-- Какъ живу?-- отозвался наконецъ онъ, -- такъ вотъ и живу... Смотрю на свой музей отработаннаго пара человѣческой культуры каждый день два раза, слушаю какъ Борисъ Заводчиковъ толкуетъ мнѣ о преимуществахъ химіи, къ вамъ вотъ хожу...
-- Отчего вы не женитесь?-- чуть было не спросила Лена, но во время спохватилась и промолчала.
Впереди чему-то смѣялись, и голосъ Лизы выдавался изъ всѣхъ.
-- Мюллеръ, противный! какъ вы смѣете!-- кричала она,-- я Борису пожалуюсь!
-- Ни въ чемъ, будущій законный мужъ, можете успокоиться!-- отвѣчалъ ему Мюллеръ.
У переѣзда сидѣли недолго. Зарницы по-прежнему мерцали неожиданными бѣлыми вспышками, и тогда видна была зубчатая полоса казеннаго лѣса, темныя, нависшія тучи въ томъ краю неба и низко опустившіяся прозрачныя вѣтви березъ надъ головами.
-- Ну-съ, я двинулся дальше, -- проговорилъ Крынинъ, поднимаясь,-- всего хорошаго!..
Онъ сталъ прощаться, пожимая всѣмъ руки своей теплой мягкой ладонью, молча и неторопливо, какъ дѣлалъ все.
Прощаясь съ Леной, онъ на мгновеніе задержался и слегка помялъ ея руку.
-- Гмм...-- помычалъ онъ передъ тѣмъ, какъ что-то сказать,-- такъ-то, Елена Петровна... Какъ-нибудь поговоримъ вотъ, увидимся...
Онъ еще помялъ ея руку, и можно было подумать, что онъ хочетъ сказать серьезное и большое -- и не рѣшается.
-- Пожалуй, вы правы -- тогда было много хорошаго,-- проговорилъ онъ наконецъ.-- Видѣлись мы, горячились... Я ухаживалъ даже за вами, какъ же! Влюбленнымъ былъ... Да, да...
Онъ еще разъ попрощался и пошелъ черезъ рельсы.
Вдали глухо и тревожно свистнулъ паровозъ и, какъ бы въ отвѣтъ ему, надъ рельсами, на вершинѣ одиноко стоявшаго столба, что-то скрипнуло, заскрежетало желѣзомъ и красный огонекъ, мерцавшій на вершинѣ столба, смѣнился зеленымъ.
-- Ну вотъ, а поѣздъ? Неужели не будемъ ждать поѣзда?-- плачущимъ голосомъ отозвалась Лиза, -- вѣдь скоро уже пойдетъ.
Неизвѣстно почему, она любила бывать на станціи, провожать и встрѣчать проходившіе поѣзда и часто ходила къ полотну желѣзной дороги смотрѣть на быстро мелькающіе пыльные вагоны, до которыхъ ей въ сущности не было никакого дѣла.
Домой шли, такъ же растянувшись по дорогѣ и перекликаясь. Заводчиковъ провожалъ, какъ всегда, Лизу, а съ нимъ пошли и остальные, кромѣ Шведэ и Столбухина, живщихъ по ту сторону желѣзнодорожнаго полотна.
Она помнила, какъ они работали вмѣстѣ, и онъ помогалъ ей; она, разумѣется, догадывалась о его чувствѣ, но смотрѣла на него какъ на мальчишество. Крынинъ былъ тогда только что начинающимъ докторомъ, а она всецѣло предана дѣлу, и это ухаживанье, какъ она называла отношенія Крынина, оскорбляло ее. Ей казались вульгарными слова, которыя говорилъ онъ, обыденнымъ онъ самъ, и начинавшаяся тогда полнота заставляла брезгливо смотрѣть на него. А главное -- вся жизнь была тогда впереди, и тайный, трепещущій вопросъ, свѣтившійся въ ея глазахъ, глазахъ молодой гордой дѣвушки, искалъ необычайнаго, яркаго, выдающагося...
-- Какой-то докторишка, фи...-- думала она про него и привычной гримаской морщила строгое, тонкое лицо, -- съ какой стати?
Она была строга къ себѣ, чиста и горда, и ея молодость, чистота, ея строгая жизнь, похожая на жизнь монашки, казалась ей залогомъ большой и серьезной побѣды.
Она презирала ухаживанья, держала себя такъ, что къ ней относились сдержанно и тоже строго, и, благодаря этому, она казалась себѣ выше другихъ дѣвушекъ, позволявшихъ себѣ увлекаться, страдать изъ-за какихъ-то мальчишекъ...
-- Двадцать девять, двадцать девять...-- разсѣянно шептала она, кутаясь въ мягкій, ласково охватывавшій плечи платокъ,-- двадцать девять...
-- Лена, гдѣ ты?-- донесся издали голосъ Лизы, -- то ты домой хочешь, не можешь подождать поѣзда даже, то тебя не дождешься...