Муйжель Виктор Васильевич
Памяти П. Ф. Якубовича

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Памяти П. Ф. Якубовича.

I.

   Однажды мнѣ довелось встрѣтиться съ сектантомъ крестьяниномъ; разговорились мы о томъ, какимъ угнетеніямъ подвергаются въ наши дни всякія секты, какъ трудно стало нынче жить "по-божьему", такъ, какъ это подсказываетъ чувство и совѣсть.. Коснулся разговоръ и одного изъ мѣстныхъ "страстотерпцевъ", крестьянина, котораго я давно зналъ и котораго потерялъ изъ виду уже нѣсколько лѣтъ.
   Новый знакомый разсказалъ мнѣ о его судьбѣ -- судьбѣ печальной, страшной и вмѣстѣ величественной въ томъ ореолѣ страданія, что обрушилось на нее. Разсказъ былъ простъ и потрясающъ. Я долго не могъ избыть тяжкаго впечатлѣнія его. Такъ странно и страшно было думать, что человѣкъ можетъ вынести столько страданій, можетъ сохранить духъ живъ во всѣхъ мытарствахъ, ниспосланныхъ ему судьбой. Я сказалъ объ этомъ моему собесѣднику -- онъ былъ уже не молодъ и лицо у него было темное, какъ на старыхъ иконахъ, сухое и немного суровое.-- Онъ выслушалъ меня внимательно, чуть-чуть прихмурился и, глядя куда-то вдаль, особымъ, замкнутымъ взглядомъ, промолвилъ:
   -- Есть такіе люди промежь другихъ людей... Они ровно свѣчка передъ Господомъ теплятся, правду несутъ... Страданія всяческія принимаютъ и душу свою блюдутъ... Вродѣ искупленія за грѣхи наши посланы...
   Когда я думаю теперь о Петрѣ Филипповичѣ, я невольно вспоминаю слова этого крестьянина. Есть, дѣйствительно есть "такіе люди промежъ другими людьми, что посланы намъ какъ бы во искупленіе грѣховъ нашихъ. Чѣмъ больше я думалъ объ этомъ опредѣленіи въ отношеніи къ Петру Филипповичу, тѣмъ больше понималъ этого человѣка, такъ рано, безвременно рано ушедшаго, явившагося -- кто знаетъ -- быть можетъ, дѣйствительно искупительной жертвой...
   Я стараюсь припомнить всю его жизнь -- поскольку она можетъ быть извѣстна мнѣ, стараюсь вспомнить его, какимъ я его зналъ, и все -- дѣйствія, мысли, слова, его письма, весь его свѣтлый, обаятельный образъ -- все служитъ мнѣ подтвержденіемъ брошенныхъ когда-то полуграмотнымъ мужикомъ словъ:
   -- Правду несутъ, страданія принимаютъ и душу свою блюдутъ...
   А мы?..
   

II.

   Я узналъ Петра Филипповича уже въ послѣдніе годы его жизни. Видѣлъ первый разъ я его при слѣдующихъ обстоятельствахъ.
   Былъ вечеръ Литературнаго фонда въ Тенишевской аудиторіи. Какъ всегда на этихъ вечерахъ, народу было такъ много, что студенты и курсистки стояли плотной стѣной въ проходахъ, на лѣстницѣ, на примыкающей къ залу площадкѣ. Читали, играли и пѣли литераторы и артисты, люди съ именами. Я только что напечаталъ первый разсказъ въ существовавшемъ тогда "Мірѣ Божіемъ", и этотъ міръ -- міръ литературы и искусства для меня былъ новымъ и заманчивымъ. Сидя на одной изъ верхнихъ скамеекъ аудиторіи, я жадно слѣдилъ по программѣ за выступающими. Знакомыя имена, которыя мнѣ до того времени приходилось видѣть на страницахъ журналовъ, мелькали одинъ за другимъ. Это было странно и чудесно для меня, какъ для всякаго неофита. Тѣ, что толкали мою мысль, которые объясняли мнѣ жизнь, надъ книгами которыхъ я проводилъ ночи -- выходили на скромную эстраду аудиторіи и съ той особенной, сдержанной манерой непривычныхъ къ толпѣ людей, читали вещи, большинство которыхъ я зналъ наизусть. Но теперь эти вещи были какъ будто совсѣмъ иными. Выраженныя непосредственно, они пріобрѣтали особую звучную красоту, особое значеніе. Можетъ быть я такъ чувствовалъ потому, что былъ взволнованъ. Меня волновалъ этотъ притихшій въ напряженномъ вниманіи залъ, эти скромные, какъ будто немного смущающіеся люди на эстрадѣ, читавшіе негромкими голосами; раза два я видѣлъ выходящимъ изъ артистической редактора "Міра Божьяго", человѣка, съ которымъ я не дальше какъ вчера говорилъ по поводу своего разсказа -- теперь я видѣлъ его въ общеніи съ тѣми самыми людьми, что читали, Я чувствовалъ, что я попалъ, уже частью проникъ, имѣю соприкосновеніе съ міромъ большой, "настоящей" литературы...
   Въ низкой двери, ведущей изъ артистической комнаты на эстраду, показался невысокій, уже немолодой человѣкъ. Онъ медленно подошелъ къ кафедрѣ, привычнымъ жестомъ откинулъ прядь волосъ и оглянулъ залу.
   И я увидѣлъ:
   Чистый, высокій лобъ съ чуть намѣчающейся острой складкой между бровей, волосы начинающіе сѣдѣть и глаза: ясные, съ обостреннымъ взглядомъ, странные глаза какъ будто вспыхивающіе и тотчасъ же погасающіе, напряженные и вмѣстѣ съ тѣмъ спокойные. Я сидѣлъ далеко, я не могъ хорошо видѣть, но мнѣ казалось, что эти глаза освѣщаютъ особымъ внутреннимъ свѣтомъ все лицо -- нездоровое, чуть-чуть оплывшее мягкими складками, нервное лицо человѣка много и горько пережившаго.
   Возбуждающій, жуткій плескъ аппдодисментовъ наростающей волной поднялся въ залѣ. Хлопали въ ладоши, кричали, опять хлопали -- и чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣе, молодежь подымалась съ мѣстъ и выкрикивала имя, котораго я никакъ не могъ разобрать.
   -- Я-я-у-у о... Я-я-у-о-ч... Бр-р-р-а-о-о о...-- стояло въ залѣ, покрываемое все тѣмъ же страннымъ плескомъ, какъ будто тысячи птицъ внезапно поднялись съ мѣста и захлопали крыльями.
   -- Кто это, кто это,-- волнуясь и совершенно забывъ про программу, теребилъ я сидѣвшую рядомъ дѣвушку, повидимому, курсистку,-- да скажите же, кто это?..
   Она оглянулась на меня, ничуть не удивленная тѣмъ, что я трясъ ея руку, и съ удивленіемъ, какъ будто сожалѣніемъ даже переспросила:
   -- Вы не знаете?
   -- Ну да, не знаю, скажите же, кто это...
   -- Бра-о-о-о...-- оглушилъ меня сидѣвшій справа студентъ,-- Яу-о-оч, брав-о-о.
   -- Это -- Якубовичъ, Мельшинъ, П. Я.,-- быстро бросила курсистка и тоже закричала:
   -- Браво-о-о...
   А онъ стоялъ, подавшись немного назадъ отъ этой неожиданной встрѣчи, не смущенный, а какъ будто немного недовольный этимъ шумомъ и выжидалъ когда все это кончится. И когда апплодисменты понемногу затихли -- выступилъ впередъ и вздрагивающимъ, словно гнѣвнымъ голосомъ началъ:
   
   -- Надъ вольной мыслью Богу не угодны
             Насиліе и гнетъ...
   
   -- "Якубовичъ, Мельшинъ, П. Я.,-- шепталъ я, вслушиваясь въ сильный, строгій голосъ,-- такъ вотъ это кто"...
   Когда я стоялъ на грани между дѣтствомъ и юностью, въ "Русскомъ Богатствѣ" начались печатаніемъ "Записки бывшаго каторжника", издавался "Въ мірѣ отверженныхъ".
   Я жилъ тогда въ провинціальномъ городѣ, учился въ гимназіи; и у насъ -- какъ въ то время часто бывало -- былъ кружокъ "Самообразованія "журналъ", разумѣется, рукописный. Время отъ времени мы собирались вечерами, читали и спорили -- и я живо помню, какое впечатлѣніе произвели на насъ, полудѣтей, "Записки бывшаго каторжника". И не только мы, молодежь, читали и волновались этой вещью, я помню, какіе разговоры подымались по поводу ея и у "большихъ", помню, съ какимъ нетерпѣніемъ ожидали книги, какъ зачитывали ее, передавая другъ другу.
   На меня лично "Въ мірѣ отверженныхъ" подѣйствовало совершенно особеннымъ образомъ. Я былъ мечтателемъ, какимъ можно быть только въ четырнадцать-пятнадцать лѣтъ; я имѣлъ способность просиживать цѣлыми часами, забравшись куда-нибудь въ безлюдный уголокъ, богъ-знаетъ о чемъ думая, строя тѣ самые воздушные замки, послѣ которыхъ дѣйствительность кажется особенно бѣдной и непривлекательной. Трудно сказать, о чемъ въ сущности я мечталъ. Бывало иногда такъ, что я просто продолжалъ прочитанное мною, воображалъ себя тѣмъ самымъ героемъ, о которомъ говорилъ мнѣ тотъ или иной авторъ -- только онъ не умеръ, какъ это значилось въ книгѣ, а чудеснымъ образомъ остался живъ, возвратился опять домой и вотъ его жизнь снова тянется извилистой, странной и чудесной нитью, полной приключеній и опасностей, всеобъемлющаго добра и страшной мести всѣмъ угнетающимъ, всѣмъ злобнымъ и жестокимъ...
   Книга объ отверженныхъ застала меня въ періодѣ этой мечтательности. Какъ это ни странно, но я долженъ сказать, что во мнѣ очень мирно уживались два, казалось бы, несовмѣстимыя начала: кружокъ самообразованія, совмѣстное чтеніе, принципіальные споры чуть ли не на тему облагодѣтельствованія человѣчества -- и рядомъ самая дикая, самая необузданная мечтательность, въ которой вымыслы достигали чудовищныхъ размѣровъ. Когда я прочелъ "Записки бывшаго каторжника", моя мечтательность приняла странное направленіе: я сталъ воображать себя на мѣстѣ автора этихъ записокъ. Я придумывалъ всевозможныя положенія, въ которыхъ приходилось имѣть дѣло то съ Тараканьимъ Осердіемъ, то съ Лучезаровымъ, то работать въ рудникѣ, то способствовать побѣгу или самому бѣжать... Это было, разумѣется, наивно до глупости, но съ выходомъ каждой книжки я жадно хватался за повѣсть, въ которой самъ не меньше участвовалъ, чѣмъ чуть ли не Петръ Филипповичъ, она толкала меня, указывала новыя стороны, о которыхъ я до тѣхъ поръ не думалъ -- и, я долженъ сказать, среди нелѣпой мечтательности, среди дѣтскихъ фантазій, она, эта такъ искренно написанная, такая нервная книга, она заставила меня фантазировать въ извѣстномъ направленіи строить воздушные замки не насыщенно-восторженнаго упоенія собой, своимъ я, а такіе, отъ которыхъ я плакалъ, какъ плакалъ, читая незабываемыя страницы о "Ферганскомъ орленкѣ"...
   Повторяю, впечатлѣніе было подавляющее. Оно не изгладилось у меня до сихъ поръ, а прошло такъ много лѣтъ, и отъ прежней мечтательности не осталось и слѣда; и теперь, перечитывая эти страницы, я чувствую, какъ далекая юность пробуждается въ душѣ глубокимъ и сладкимъ волненіемъ, отъ котораго становится и хорошо, и больно и хочется вздохнуть о прежнихъ мечтахъ, о томъ, что это были только мечты...
   И вотъ, на вечерѣ, сидя между бородатымъ студентомъ и милой дѣвушкой, съ наивной гордостью назвавшей мнѣ имя писателя, сыгравшаго такую роль въ моей жизни, я увидѣлъ его.
   Я не помню уже теперь, какъ и почему я ушелъ изъ залы. Помню только, что тамъ еще шло исполненіе и черезъ закрытыя двери доносился смутный, неуловимый гулъ толпы, смѣнившійся мертвой тишиной, когда кто-то сталъ читать. Я стоялъ на лѣстницѣ -- пустынной и свѣтлой -- и, опершись на перила, смотрѣлъ внизъ. Громъ апплодисментовъ вспыхнулъ въ залѣ: кому-то хлопали, кого-то вызывали. Я оглянулся. Изъ двери артистической комнаты, уже въ пальто и шапкѣ, вышелъ тотъ же человѣкъ съ усталымъ, какъ бы потухшимъ лицомъ, что такъ недавно читалъ, стоя на эстрадѣ.
   "Якубовичъ",-- подумалъ я и сталъ смотрѣть, какъ неторопливо, словно въ глубокой задумчивости, спускался онъ по безлюдной, ярко освѣщенной лѣстницѣ. Когда онъ былъ совсѣмъ близко отъ меня, я повернулся къ нему. Вѣроятно, это движеніе онъ принялъ за желаніе сказать что-либо и, чуть пріостановившись, вопросительно взглянулъ на меня.
   И прямо на меня смотрѣли внимательные, ясные глаза. Мнѣ стало неловко и стыдно, какъ школьнику, пойманному на шалости. Я не зналъ, что я могъ бы сказать ему, мнѣ стало стыдно за то, что онъ можетъ подумать, что изъ пустого любопытства я остановилъ его своимъ взглядомъ; и, въ послѣднемъ напряженіи какъ-нибудь выйти изъ затруднительнаго положенія, я вспомнилъ, что два дня тому назадъ я отнесъ разсказъ въ "Русское Богатство". Я зналъ, что разсказъ не могъ быть прочитанъ, зналъ, что мой вопросъ глупъ и неумѣстенъ, но, смущаясь и краснѣя за себя, сказалъ:
   -- Я отдалъ въ редакцію разсказъ... Можетъ быть, прочитанъ... Я хотѣлъ бы...
   -- А ваша фамилія?
   Я сказалъ.
   -- Нѣтъ, не знаю... Вы давно отдали?
   -- Два дня назадъ...
   Онъ усмѣхнулся легкой усмѣшкой.
   -- Нѣтъ, это недѣли черезъ двѣ можно узнать только... Тогда зайдите ужъ, а теперь еще разсказъ не читалъ никто...
   И, приподнявъ шапку, пошелъ дальше той же усталой, раздумчивой походкой.
   Единственнымъ моимъ желаніемъ было въ тотъ моментъ -- провалиться сквозь землю. Мнѣ казалось, что все навѣкъ потеряно, что я опозоренъ на всю жизнь. Я ушелъ съ вечера и долго бродилъ по городу, не будучи въ силахъ успокоиться.
   -- Какъ? Большой писатель, человѣкъ, котораго я такъ любилъ, еще не зная его, идетъ домой и я ни съ того, ни съ сего останавливаю его, спрашиваю о какомъ-то разсказѣ, лѣзу на глаза какимъ-то пѣтушкомъ -- что же это такое?..
   11 мнѣ казалось, что я потерялъ право на уваженіе этого человѣка на всю жизнь...
   Это было давно. Впослѣдствіи, какъ-то вспомнивъ мои мученія тоі о вечера, я разсказалъ всю эту исторію Петру Филипповичу. Мы оба много смѣялись этому и главнымъ образомъ онъ.
   -- Да въ чемъ же дѣло-то, чего вы такъ испугались?-- спрашивалъ онъ меня,-- и я не могъ объяснить, чего я въ самомъ дѣлѣ испугался такъ?..
   Такъ произошла наша первая встрѣча...
   

III.

   То, что я пишу -- не критическій итогъ, не характеристика личности, это -- странички изъ личныхъ воспоминаній. Мы познакомились на почвѣ дѣловыхъ, редакціонныхъ отношеній, рѣдко видѣлись и часто и помногу писали другъ другу. А послѣдній годъ вышло какъ-то такъ, что мы писали въ недѣлю по два, по три письма, спрашивая другъ друга о причинѣ внезапнаго молчанія, ежели четыре дня подъ рядъ не получали писемъ. Общая работа -- его, какъ редактора, моя, какъ сотрудника, связала насъ. Сказаннымъ я подошелъ къ одной изъ характерныхъ особенностей Петра Филипповича.
   Прошло много времени съ тѣхъ поръ, когда я, смущаясь и краснѣя, спрашивалъ о судьбѣ своего перваго разсказа. Я бывалъ во многихъ редакціяхъ, имѣлъ сношенія со многими людьми по поводу своихъ вещей и я хочу сказать: я мало встрѣчалъ людей, которые относились бы болѣе внимательно, я бы сказалъ, болѣе участливо, къ пишущей братіи, чѣмъ Петръ Филипповичъ. Въ немъ была особенность не ограничиваться оффиціальными отношеніями редактора къ сотруднику, а вносить въ эти отношенія нѣчто болѣе близкое, интимное. Дѣловыя отношенія у него какъ-то мѣшались съ чисто личными -- и можетъ быть поэтому такъ легко было выслушивать отъ него порой суровые отзывы. Чувствовалось непрестанно, что говоритъ этотъ человѣкъ потому, что считаетъ невозможнымъ не сказать, бранитъ, потому что самъ мучается, можетъ быть больше самого автора, хвалитъ не потому, чтобы хотѣлъ ободрить, а потому, что вызвавшее похвалу пробудило въ немъ истинное чувство. Онъ былъ искрененъ во всемъ, и эта искренность отражалась въ каждомъ его словѣ, въ каждомъ поступкѣ. И это странно манило къ себѣ, влекло, какъ влечетъ всякая большая правда. Съ нимъ можно было не соглашаться, можно было спорить, но и въ спорѣ чувствовалась все время эта импонирующая искренность, мирившая самыя острыя противорѣчія.
   Я живо помню небольшую квартирку на Выборгской сторонѣ, гдѣ жилъ Петръ Филипповичъ года полтора тому назадъ. Пріѣзжая изъ провинціи, я каждый разъ бывалъ у него, и, кажется, ни одного раза не обходилось у насъ безъ большихъ споровъ. Я зналъ, что ему совсѣмъ нельзя волноваться, зналъ, что онъ устаетъ отъ этихъ споровъ, и какъ ни старался выдержать, этого никогда не удавалось. Стоило только заговорить о современной литературѣ, какъ тотчасъ же выступали углы несогласій.
   -- Да, холодно это все, надумано, потомъ все это пахнетъ, и потомъ-то какимъ-то книжнымъ, кабинетнымъ,-- вздрагивающимъ, нервнымъ голосомъ говорилъ Петръ Филипповичъ,-- и развѣ поэзія это, ну смотрите сами...
   И онъ приводилъ, всегда на память, отрывки стиховъ новѣйшихъ поэтовъ.
   И видно было, какъ близокъ и дорогъ ему этотъ міръ литературы, какъ дорого всякое слово искреннее въ немъ, какъ больно отзывается всякая вычурность.
   -- Символизмъ, символизмъ, морщась, какъ отъ физической боли, повторялъ онъ, да развѣ поэзія когда-нибудь была безъ символа?...
   Какъ-то онъ обратился ко мнѣ съ просьбой ссудить ему только что вышедшую книгу одного изъ новыхъ поэтовъ. Черезъ нѣсколько времени я спросилъ про то впечатлѣніе, которое произвело на него "послѣднее слово" русской поэзіи.
   Онъ махнулъ рукой съ какимъ-то обиднымъ, горькимъ чувствомъ и сказалъ:
   -- Форма... Одна форма, какая-то эквилибристика, а не поэзія...
   И видно было, что ему дѣйствительно горько то, что пошла "эквилибристика". Онъ не находилъ въ современной книжкѣ того, чѣмъ самъ такъ горѣлъ. Боецъ, наполнившій всю жизнь борьбой, онъ до послѣдняго времени не оставлялъ этой борьбы. И ему больно, тяжко было видѣть, что лучшее, для чего онъ жертвовалъ жизнью, что отняло у него молодость, здоровье, силы -- это лучшее забыто, оставлено, какъ ненужное. Это была большая, глубокая боль, точившая непрестанно. Она росла, ширилась по мѣрѣ того, какъ мертвая полоса жизни захватывала все новыя и новыя области.
   Сначала поэзія, потомъ литература вообще, потомъ общественная жизнь. Что-то отпадало, рушилось въ жизни -- и каждый мелкій фактъ волновалъ и мучилъ этого человѣка. Часто я, поднявшись по темноватой лѣстницѣ выборгскаго дома заставалъ его взволнованнымъ какой-нибудь новостью. Кругомъ лежали газеты, скомканныя нервной рукой. Петръ Филипповичъ сидѣлъ въ креслѣ у стола гнѣвный, отхаркиваясь съ страннымъ, пугающимъ звукомъ:
   Не успѣвали мы поздороваться, какъ онъ сразу накидывался:
   -- Читали сегодня газеты?
   -- Нѣтъ, не читалъ...
   -- Какъ же вы можете не читать газетъ совсѣмъ? Я не могу... Я если безъ газетъ, такъ совсѣмъ чувствую себя плохо... Нѣтъ, вы читайте, обязательно читайте... Вѣдь вотъ посмотрите...
   И, схвативъ какой нибудь изъ смятыхъ листовъ, валявшихся около, онъ вычитывалъ какое-нибудь сообщеніе.
   -- Ну что это такое,подумайте?.. Вѣдь это чортъ знаетъ что такое...
   Я смотрѣлъ на нездоровое, утомленное лицо его, слушалъ нервный, волнующійся голосъ -- и думалъ о томъ, что послѣдніе годы жизнь этого человѣка отравлена большой и тяжкой тоской.
   Тѣ стремленія, которыми весь былъ проникнутъ этотъ человѣкъ, уходили изъ жизни. Кругъ живого, яркаго, протестующаго дѣйствія сжимался все уже и уже. Постепенно и неуклонно входили новыя начала, съ которыми этотъ искренній, непримиримый человѣкъ никакъ не могъ согласиться. Въ жизни, такъ же, какъ въ литературѣ, начала появляться особая примиряемость, какое-то необыкновенно терпѣливое отношеніе ко всему, что такъ недавно возмущало истиннымъ гнѣвомъ и негодованіемъ. И день ото дня темпъ жизни замедлялся, самая жизнь тускнѣла и въ мрачныхъ, угрюмыхъ сумеркахъ реакціи побѣдоносно и увѣренно подымался кнутъ.
   Это не могло не отражаться на Петрѣ Филипповичѣ. По натурѣ онъ былъ слишкомъ чуткій человѣкъ, лично слишкомъ много выстрадалъ за все то, что теперь считалось "неинтереснымъ" -- и каждый фактъ этого рода сказывался мучительной болью... И если къ этому прибавить, что много было не только среди загнанныхъ во всякія Архангельскія губерніи, Якутскія области, но и среди повернувшихся если не спиной, то бокомъ къ прежнимъ "заблужденіямъ", людей близкихъ, которымъ вѣрилось прежде, то станетъ понятно, почему такъ волновался и болѣлъ за все происходящее Петръ Филипповичъ...
   То, чѣмъ мы могли возмущаться, какъ отвлеченнымъ фактомъ, съ кѣмъ-то, лично неизвѣстнымъ намъ произошедшимъ, его ранило, и рана эта долго болѣла... Онъ то и дѣло терялъ людей -- въ ссылкахъ, каторгахъ или противномъ лагерѣ, терялъ увѣренность въ томъ, что все дѣло его жизни -- не забыто, не заплевано, не брошено...
   И я видѣлъ, какъ больно отзывалась на немъ каждая такая потеря...
   Я чуждъ системѣ подведенія итоговъ людямъ. Каждый человѣкъ, къ которому насъ тянетъ внутреннее чувство, не нуждается въ опредѣленіи, почему именно насъ тянетъ къ нему. Этого нельзя опредѣлить, такъ же какъ нельзя сказать за что мы любимъ. Мы любимъ потому, что не можемъ не любить. Но есть черты въ людяхъ особенно намъ цѣнныя, обусловливающія, если не притягательную силу, то особенную цѣнность этого человѣка для насъ.
   Ярко и опредѣленно намѣчалась такая черта въ Якубовичѣ. Она отличала его среди другихъ людей, она была свойственна только ему, по крайней мѣрѣ въ такой степени, ее онъ вынесъ изъ всей своей тяжелой, малорадостной и прекрасной жизни: это непримиримость. Та чудесная непримиримость, что бываетъ въ людяхъ какъ даръ, какъ талантъ, непримиримость, доходящая до суровой стойкости. Я не говорю уже о компромисѣ -- это слово несовмѣстимо съ именемъ Петра Филипповича: я не могу вообразить такого положенія, въ которомъ Петръ Филипповичъ могъ изъ неловкости, изъ ложнаго стыда, изъ жалости даже, да, да, я повторяю, даже изъ жалости, при всей огромной мягкости душевной своей, при всей добротѣ, непрестанно чувствовавшейся въ немъ,-- могъ пойти на самую слабую уступку, могъ протянуть руку человѣку, уваженіе къ которому въ его глазахъ поколеблено... Это была непримиримость политическаго борца, искренно вѣрующаго и исповѣдующаго свою вѣру... Люди, въ которыхъ онъ однажды разувѣрился, для него дѣйствительно умирали, они переставали существовать, исчезали, и ежели потомъ ему приходилось слышать о нихъ -- онъ равнодушно отмахивался, какъ отъ чего-то поконченнаго, умершаго, о чемъ не стоитъ и говорить...
   Я сказалъ это -- и чувствую, что меня могутъ упрекнуть въ голословности. Но, къ сожалѣнію -- иллюстрировать этого я не имѣю возможности... Петръ Филипповичъ ушелъ только вчера. Большинство тѣхъ, о комъ намъ приходилось говорить еще живы и здравствуютъ.
   Да, чѣмъ больше я думаю объ этомъ человѣкѣ, тѣмъ больше я вѣрю въ то, что именно непримиримость была главной чертой его. И сколько, сколько боли приносила она ему...
   

IV.

   Болѣзнь давно владѣла тѣломъ этого человѣка. Часто приходя къ нему, я заставалъ его безсильнымъ, лежащимъ на кровати. Сердце, простуда, осложнившаяся всяческими бронхитами, держала его на постели. И еще чаще приходилось мнѣ получать письма, въ которыхъ онъ говорилъ:
   "-- Здоровье опять не важно: все хвораю, все скриплю..." -- И не смотря на это, всегда онъ работалъ. Рукописи, которыя сыпались на него изъ редакціи, переписка по поводу ихъ занимали все его время, не давая иногда возможности приняться за самостоятельную творческую работу. Зимой онъ говорилъ:
   -- Вотъ можетъ быть лѣтомъ буду чувствовать себя лучше, хочется написать кое что... Отдохну и попробую приняться...
   Приходило лѣто -- тѣ же рукописи, то же нездоровье, и такъ день за днемъ, мѣсяцъ за мѣсяцемъ проходило лѣто... Осень несла свои заботы, свои безпокойства и времени не было приняться за то, о чемъ такъ мечталъ онъ. Здоровье дѣлалось все хуже и хуже.
   -- Вы знаете въ чемъ заключается моя прогулка теперь?-- спросилъ онъ въ одинъ изъ моихъ осеннихъ пріѣздовъ, -- въ томъ, что я, надѣвъ пальто, галоши и шапку сижу въ комнатѣ передъ открытымъ окномъ... Все-таки, хоть воздухомъ подышешь...
   Онъ былъ за границей, но существенной помощи отъ этой поѣздки не получилъ. Вернулся такимъ же усталымъ. И тогда мнѣ стало понятно, что это не усталость сегодняшняго дня, сегодняшней работы, это -- усталость всей жизни, такой необычайной и тяжкой...
   Да, она сказывалась, эта усталость все больше и больше... И часто въ послѣдній годъ его жизни бывало такъ, что въ разговорѣ онъ вдругъ закрывалъ глаза и жестомъ большого, давняго утомленія проводилъ рукой по лицу. И, внезапно открывъ глаза, зорко и прямо всматривался въ собесѣдника и спрашивалъ:
   -- О чемъ это мы?..
   И не могу сказать, какъ больно, какъ невыразимо мучительно было видѣть эту многолѣтнюю усталость такого сильнаго, преодолѣвшаго необычайную жизнь человѣка.
   Въ одно изъ послѣднихъ нашихъ свиданія онъ спросилъ:
   -- Лѣто то гдѣ думаете?
   Я сказалъ.
   -- Ага, стало быть рыбная ловля тю-тю...
   Это была одна изъ интимныхъ склонностей его. Помнится какъ-то одно лѣто я проводилъ на Псковскомъ озерѣ. Петръ Филипповичъ жилъ тогда около Луги. Я писалъ ему, что съ утра до ночи сижу подъ мостомъ на озерномъ проливѣ и ловлю язей. Онъ спрашивалъ меня о способѣ ловли, о характерѣ рыбы, объ уловахъ, о всемъ, что касалось этого удовольствія.
   -- А мы съ Димой (сынъ Петра Филипповича),-- писалъ онъ мнѣ,-- сидимъ, сидимъ на берегу и ежели вытащимъ полувершковую плотичку, то уже и радуемся.
   Я подумалъ, что тѣ условія, въ которыхъ я жилъ въ то время, позволяли мнѣ устроить моему гостю сравнительный комфортъ и предложилъ Петру Филипповичу пріѣхать на озеро отдохнуть хотя бы недѣли на двѣ. Я ручался угостить его такой рыбной ловлей, которой онъ еще и не видѣлъ въ своей Лугѣ, писалъ, что самъ выѣду встрѣтить его на станцію въ Псковъ -- и одно время было похоже что онъ пріѣдетъ. Я уже сталъ радоваться и приспосабливать помѣщеніе, какъ получилъ горькое письмо, въ которомъ Петръ Филипповичъ жаловался опять на работу, на нездоровье, на то, что такое путешествіе ему уже совсѣмъ не подъ силу...
   -- "А какъ хотѣлось хоть немного пожить въ настоящей деревнѣ, удаленной отъ города... Посидѣть съ удочкой подъ вашимъ мостомъ, потягать вашихъ язей... Завидую вамъ"...
   Прикованный болѣзнью къ одному мѣсту, съ трудомъ и утомленіемъ переѣзжавшій съ мѣста на мѣсто -- откуда же бралъ онъ свою необыкновенную живость, свою чуткость, отзывчивость?.. Какимъ образомъ у этого человѣка, испытавшаго ужасъ приговора къ смертной казни, прошедшаго рудники каторги, ссылку, потерявшаго въ ней лучшую часть жизни, какъ, какимъ образомъ сумѣлъ пронести онъ сквозь все это нѣжную душу свою?
   Я спрашиваю себя -- и вижу какъ безсильно, слабо, тускло мое бѣдное слово передъ этимъ образомъ... Я не могу выразить, не могу передать, какой необыкновенной силой воли обладалъ этотъ человѣкъ, какой неугасимый порывъ жегъ его душу. И это было горѣніе, яркое горѣніе -- въ работѣ, въ общественной жизни, въ отзвукахъ подлаго времени нашего. И среди всего этого -- какимъ участіемъ, какой добротой дышали его письма...
   Иногда онъ ворчалъ -- какъ старый добрый отецъ ворчалъ на литературу, на современныхъ литераторовъ. Пробиралъ за то, что много приходится проживать теперь его корреспонденту, а слѣдовательно и много работать, бранилъ -- хотя и входилъ въ положеніе, самъ помогалъ всегда -- за систему авансовъ редакціонныхъ, и тутъ же говорилъ:
   -- "Вотъ. Грубовато я написалъ вамъ сегодня, а все же лучше чѣмъ таить на душѣ и говорить уточенно-вѣжливыя вещи"...
   -- "Вы не сердитесь на меня за эту воркотню -- мое дѣло старое, ворчать какъ разъ въ пору, а вы ничего, не обижаясь послушайте"...
   Кто же могъ обижаться на него?..
   

V.

   Въ концѣ послѣдней открытки онъ писалъ:
   -- "Вы не сердитесь на меня за эту мнительность и воркотню. У меня есть на то свои причины -- нынче хотѣлось бы пораньше уѣхать куда-нибудь на югъ"...
   Я тотчасъ же написалъ, что я тоже собираюсь на югъ, куда меня гонитъ нездоровье кое кого изъ семейныхъ и что можетъ быть эту поѣздку удобнѣе совершить вмѣстѣ. "Ухаживать въ дорогѣ я за вами буду лучше чѣмъ за роднымъ отцомъ",-- закончилъ я свое письмо и въ концѣ прибавилъ, что самъ я собираюсь теперь въ Петербургъ, гдѣ мы и поговоримъ обо всемъ обстоятельно.
   Я нѣсколько задержался, и не могъ выѣхать, когда хотѣлъ. А когда пріѣхалъ -- развернувъ газету, прочелъ сообщеніе, что "писатель Якубовичъ опасно заболѣлъ"... Я тотчасъ же позвонилъ по телефону въ редакцію "Русскаго Богатства" и спросилъ о здоровьѣ его. Свѣдѣнія получились самыя неутѣшительныя. Часа черезъ два я опять звонилъ одному изъ редакторовъ -- глухой печальный голосъ отвѣтилъ мнѣ изъ телефонной трубки:
   -- Надежды почти нѣтъ...
   Въ тотъ же день я былъ у другого редактора. Мы давно не видѣлись и передъ этимъ свиданіемъ списывались о дѣлахъ, условившись поговорить при личной встрѣчѣ,-- и мы сидѣли, перебрасываясь рѣдкими словами, подавленные тѣмъ, что происходило тамъ, въ небольшой квартиркѣ на Петербургской сторонѣ. Раза два мой хозяинъ звонилъ по телефону, освѣдомляясь о положеніи больного -- улучшеній не было.
   А утромъ на слѣдующій день я опять звонилъ по телефону. И такъ же глухо какъ въ первый разъ, вздрагивающій голосъ мнѣ отвѣтилъ:
   -- Петръ Филипповичъ умеръ...

-----

   Смерть всегда неожиданна. Какъ бы ни подготовлялся приходъ ея болѣзнями, какъ бы ни предупреждали насъ учащающіеся ихъ симптомы -- самый приходъ ея падаетъ на насъ тяжкимъ камнемъ. На томъ мѣстѣ, гдѣ билась живая, волнующаяся мысль, гдѣ трепетало огромное, благословляющее и негодующее, радостное и скорбное, печальное и восторженное сердце -- молчаніе и пустота. Таинственный уходъ въ невѣдомое ничто смущаетъ этою пустотою, и въ затаенномъ смятеніи, въ стонущей боли, въ огромномъ сожалѣніи растерянно оглядываютъ люди холодный, величественно спокойный трупъ и слушаютъ раздирающій, потрясающій своей умышленной дисгармоніей напѣвъ надгробнаго рыданія... Страстная печаль объ ушедшемъ смѣшивается съ тайнымъ ужасомъ собственнаго уничтоженія и свѣтлый образъ встаетъ чистымъ и величественнымъ и нѣтъ силъ охватить всю величину потери...
   Желтымъ, колеблющимся свѣтомъ теплились тоненькія свѣчечки, странно отражаясь въ глазахъ, и лица, освѣщенныя снизу казались новыми и трогательными... Среди вѣнковъ, окруженное цвѣтами, виднѣлось знакомое, безконечно милое лицо... Это было лицо отдыхающаго: разошлась привычная морщинка между бровями, такая тонкая и острая, какъ будто была намѣчена ножемъ, непонятное намъ живымъ спокойствіе легло на него -- отдыхаетъ... Отъ всей горькой и страшной жизни, на всю любовь, на безконечное стремленіе къ свѣту, добру, правдѣ, отвѣтившей каторгой, болью, угнетеніемъ...
   Отдыхаетъ...
   Прожилъ жизнь тяжкую, жизнь прекрасную, такую, о которой мы можемъ думать съ благоговѣніемъ...
   Стоя передъ гробомъ я старался припомнить эту жизнь, поскольку она могла быть извѣстной мнѣ. И тотъ близкій, знакомый образъ человѣка, волновавшагося непредставленіемъ во-время рукописи, бранившаго за ошибки и тутъ же извинявшагося за "грубовато" написанное -- этотъ образъ уступалъ мѣсто иному, озаренному свѣтомъ всей жизни -- жизни русскаго мученика...
   "Есть такіе люди промежъ другихъ людей -- ровно свѣчка теплятся, правду несутъ... Страданія всяческія принимаютъ и душу свою блюдутъ. Вродѣ искупленія за грѣхи наши посланы"...
   А мы?..

В. Муйжель.

"Русское Богатство", No 5, 1911

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru